Честь

В ЦИРКЕ

Воскресение выдалось ясное, солнечное и приятно морозное. Поджидая друзей, Брагин уже давно фланировал у здания почтово-телеграфной конторы. Он заметно нервничал, поглядывая на большие городские часы, стрелки которых, ему казалось, стоят на одном и том же месте. Но часы преспокойно шли своим размеренным ходом, автоматически бесстрастно передвигая минутную стрелку, поочередно, на две и три минуты. С высоты своей башни они равнодушно смотрели на Брагина. Им не знакома жалость к людским переживаниям. Через несколько минут они монотонными, холодными ударами оповестили горожан о наступлении полудня, совершенно не интересуясь, кому этот полудень принесет: радость или печаль — жизнь или смерть.

При приближении друзей, Брагин сделал вид, будто он тоже только что пришел и, здороваясь со всеми, искусственно весело сказал: — Вот как хорошо… Все собрались в одно время…

— Ты нас не обманешь… Наверно ночевал здесь? — в шутку, которая не понравилась Брагину, бросил Упорников, и вся компания с шумом стала подыматься по лестнице. На звонок дверь открыла сама Маша.

— Здравствуйте господа, вы не раздевайтесь, — непринужденно весело щебетала она, подавая каждому руку.

— Папа уже билеты купил, а после цирка…

— А после цирка… все к нам обедать, отпраздновать день рождения Маши, — весело закончил, начатую Машей фразу, вошедший папа Гедвилло, сочно целуя в щеку любимицу дочь.

За шумом поздравлений и пожеланий в переднюю вбежала голубоглазая Валя в мягкой беличьей шубке, неся в руках маленькую черного котика жакетку Маши.

— Паж!.. Меха, — торжественно повелительно сказала Маша, смотря на Брагина смеющимися глазами.

— Паж!.. Она сказала мне «паж»… мне, а не Упорникову и не Вачнадзе, — думал Брагин и, одевая плечи Маши в мех жакетки, он впервые увидел за ее правым ушком маленькую, тоже с бронзовым отливом, родинку. Приятно закружилась голова… Он дольше положенного задержал жакетку в своих руках, и Маша, инстинктом чувствуя его восхищенный взгляд, порозовела нежными застенчивыми красками…

Цирк Сура помещался в конце главной улицы, где уже начинался пригород. Это был огромный, отлично оборудованный тент, для зимы хорошо отапливаемый. Компания пришла за 15 минут до начала представления. Горели только контрольные огни, и полумрак цирка быстро заполнялся шумной возбужденной молодежью. Все заняли свои места. Брагин сидел с Машей. Оркестр Сурского батальона отыграл бравурный марш, цирк залился светом газовых фонарей… программа началась… Вольтижировка, дрессированные животные, музыкальные клоуны, партерные гимнасты, жонглеры чередовались один за другим, с улыбкой демонстрируя публике головокружительные номера, добытые: упорством, тренировкой, волей и гением человека.

Безукоризненный фрак, блестящий цилиндр, белые перчатки… На арене появляется кумир публики, красавец Готье, знаменитый дрессировщик лошадей. Взмах шамбарьра и четыре, рыжих как золото, коня галопом вылетают на арену, делают красочный четыреугольник, падают на колени передних ног и, так же как Готье, склоняют свои головы перед бушующей восторгами публикой. Маша искренно аплодирует, а Брагин рукою пересчитывает в правом кармане брюк куски сахара, которыми маленькая ручка Маши в антракте будет кормить вот этих самых чудных лошадей. Брагин всю неделю пил чай без сахара.

Трудно сказать, кому аплодировала публика? Этим умным, кажется только не говорящим, животным, или Готье. Конечно Готье… Готье сумевшему лаской развить в них разум, подчинить воле человека и дать им понимание ритма движения, а может быть и музыки.

Конечно Готье, сумевшему в 1916 году, в Москве, в день 75-летнего юбилея родоначальника русского цирка Акима Никитина, двумя ударами шамбарьера, поднять на дыбы 12 вороных коней, опоясанных широкими синими с золотом подпругами и третьим ударом склонившего их головы, украшенные золотыми султанами, перед полуслепым, увешанным от шеи до пояса орденами и медалями, юбиляром, отдавшим русскому цирку всю свою долгую жизнь.

В антракте, когда был притушен свет арены, все пошли смотреть животных. Прошли надменного, безразличного верблюда провожающего назойливую публику одними глазами, не поворачивая головы. Задержались у двух маленьких обезьянок, приготовленных к выступлению во втором отделении, одна в женском платье кокетливо поправляла на голове маленькую с перьями шляпу, другая в зеленом фраке быстро снимала и снова одевала белые перчатки. Дошли до лошадей, и Маша капризно приподняв верхнюю губку и повернувшись к Брагину с искренним сожалением сказала:

— Ну вот, а сахару нет… а все вы виноваты… почему не напомнили?

Брагин торжественно вынул из кармана ровные кубики сахару, чем привел Машу в восторг. Ему даже показалось, что Маша хочет поцеловать его, так близко она приблизила к нему свое лицо, но она только взяла его за обшлаг шинели и тихо сказала: «хороший».

Брагин восхищенно наблюдал, как маленькая, нежная ручка Маши испуганно подносила к бархатным губам лошади кусочки сахара, как умное животное нервно раздувало свои ноздри, косило на Машу белками глаз и нетерпеливо переступало на своих точеных ногах. Последнюю лошадь Брагин ласково потрепал по бархатной шее, и когда животное склонило к нему свою голову, он, тихим шопотом сказал ей на ухо: «Это моя невеста». Как знак одобрения лошадь чуть поднялась на задних упругих ногах и громко заржала.

Второе отделение, как обычно во всех цирках, всегда состояло из лучших номеров и проводилось лучшими артистами. Так было и сегодня.

Первой выступала очаровательная наездница Реджина. В белых пачках, пушистая как снег, она, при помощи Готье, легко вспрыгнула на черное с серебром пано, покоившееся на широкой спине огромной, серой в яблоках лошади. Под звуки галопа она чисто проделывала один номер за другим: прыгала через веревочку, танцевала, легко перебрасывала свое хрупкое тело через цветные ленты и только в финальном номере, когда ей надо было прыгать через три зажженных обруча, она перед первым обручем потеряла равновесие и, если не упала, то как то неудачно соскользнула с пано на арену. Клоун во время успел убрать горящий обруч.

Испугавшись, Маша инстинктивно схватила Брагина за руку, и он почувствовал во всем теле прилив какой то радостной теплоты. Реджина снова вспрыгнула на пано, Маша убрала руку, а Брагин, не желая никакого зла наезднице, мысленно умолял ее еще раз соскользнуть с пано, но он ошибся. Четкий прыжок через три обруча, и цирк загремел бурными овациями… Много посмешили публику две обезьянки, блеснул знамеитый жокей Багри-Кук, семья велосипедистов и четыре брата Винкиных — «короли воздуха».

Возбужденные, радостные, восторженные, все покинули цирк, обсуждая по дороге наиболее интересные номера программы. Дома их ждал обильный вкусный обед, с домашними пухлыми пирогами. Обед прошел в веселых непринужденных тонах. Молодежи даже выдали по бокалу чуть хмельного вина, сильно напоминающего клюквенный морс. Брагин от соседства с Машей был в ударе, много шутил и, когда после сладкого все перешли в гостиную, первым открыл импровизированную программу, с подъемом прочитав два стихотворения. Он был незаурядным декламатором, имел хорошую манеру чтения и вполне заслуженно получил одобрение присутствующих. Маша с присущим ей мастерством играла ноктюрн Шопена, пока Брагин, облокотясь на рояль, любовался ею… Ему казалось, что за истекшую неделю в ней произошла какая то перемена… что сейчас она какая то другая, что физическая красота отошла куда то на задний план, уступив место какому то необъяснимому притяжению, нежные, невидимые волны которого излучают сладостное обаяние, против которого нет сил устоять. Окончив Шопена, Маша повернулась на вертящемся круглом стуле и весело объявила:

— А теперь князь протанцует нам лезгинку.

— Лезгинку… лезгинку, — послышались голоса.

— Ну какая же лезгинка без черкесски и кинжала, — разведя руками возразил Вачнадзе.

— Кинжал есть, — убегая, объявила Валя, и через минуту вбежала в гостиную с хорошо отточенным, большим кухонным ножом. Все столпились около рояля. Маша легко схватила несложную мелодию лезгинки, и красавец князь с тонкой осиной тальей, с влажными глазами горной газели, поднял руки и плавно заскользил по паркету. Это был необыкновенный танец. Мягкие, чуть заметные, ритмичные движения ног, при полном спокойствии тела, чередовались с движениями рук, в одной из которых блестела сталь кухонного ножа. Вачнадзе закончил танец в бешеном темпе и искусным броском вонзил острие воображаемого кинжала в паркет, как раз у ног мамы.

— Браво князь!.. браво… Разрешите вас поцеловать, — восторженно сказала мама, пухлыми, располневшими руками беря красивую голову князя, и целуя его в лоб. Ее примеру последовали: экзальтированная Валя, влюбленная Верочка и не видевшая танца Маша.

— Почему я не грузин? — с досадой подумал Брагин, когда Маша чмокнула Вачнадзе в щеку. Он. однако, был скоро вознагражден. Играли в фанты, и проигравшая Маша подарила его первым застенчивым поцелуем. Игра в фанты дальше невинных поцелуев не шла, но странно тб, что почему то Вачнадзе обязательно проигрывал Верочке, Валя — Упорникову, а Брагин — Маше. Танцевали, шумели, хохотали, но час явки в корпус, настойчиво напоминал о себе. Верочка и Вачнадзе ушли уже давно, и когда друзья стали прощаться, разрумяненная Маша капризно заявила: — Нет, нет… еще рано… Еще одни двойные фанты… Я с Валей против вас… Хорошо?

…Конечно проиграли Упорников и Брагин. Маша с той же лукавой улыбкой, объявила проигрыш, заключающийся в том, что друзья, в любой день недели должны были убежать из корпуса и притти к ним пить кофе. Сестры и не подозревали какому риску они подвергали своих новых друзей. Обусловленным днем была выбрана среда, и лишь только по тому, что в среду дежурил более мягкий полковник Гусев, а часом — 4 часа дня. Друзья заспешили в корпус. Пылкий Брагин перебирал в голове возможные планы побега из корпуса, но крутой мороз быстро охладил его мозги и остаток пути он старательно оттирал чуть схваченные морозом уши.

— Георгий, я влюблен в Валю, — серьезно сказал другу Упорников.

— Ну вот, я же говорил тебе, что она больше подходит… Ты блондин… она блондинка… У обоих голубые глаза… семейное счастье обеспечено…

— Голубые глаза, — с саркастической улыбкой повторил Упорников.

Он был полной противоположностью сентиментальному Брагину. Он был стопроцентный реалист и в свои 17 лет понимал жизнь в аспекте ее реальности. Он влюбился в Валю, потому что она молодая, веселая, потому что у нее красивые голубые глаза, какие однако можно встретить на каждом шагу, молодое тело, которое у всех молодых — «молодое». В своем чувстве на данный момент он был чист и искренен, но лунный свет на него не влиял, пушистые снежинки не приводили в восторг, стрелки городских часов не раздражали, вот почему, когда Валя экстерном сдала экзамен за 7-й класс и уехала в Москву на высшие женские курсы, он как-то незаметно для самого себя забыл ее и уже так же искренно был влюблен в Катюшу Жбанникову, как-то особенно пышно расцветшую за последний год.