Честь

МАСЛЕНИЦА

Масленица этого года была поздняя. Уже давно с крыш домов сбросили талый, почерневший от зимней копоти, снег, и в лучах солнечных дней, на разные голоса, слышалась музыка весенней капели… кап!.. кап!.. кап!.. Почернели дороги улиц, звонким серебром зажурчали ручейки, радостно несущие под гору, к Волге, мутные воды весны. К вечеру они замолкали, покрывались тонким слоем узорчатого ледяного стекла лишь только для того, чтобы завтрашним днем навсегда проститься с городом и уйти в еще скованную толстым льдом, Волгу.

В корпусе кадет блинами не кормили, и не потому, что администрация корпуса отрицала установившийся веками масленичный обычай страны, а просто по техническим соображениям, недающим возможности накормить блинами пятьсот молодых, здоровых, с хорошим аппетитом, юношей. Но когда-то и кем-то была установлена удивительно теплая традиция, в силу которой все воспитатели, преподаватели и даже их знакомые в масленичную субботу и воскресение группами брали кадет к себе, так, чтобы каждый из них, в семейном кругу, мог приобщиться к культу русских, гречневых, рисовых и манных блинов. Брагин на субботу был приглашен к бывшему кадету, помещику Андрею Мещерякову, а на воскресение вместе с Упорниковым, Вачнадзе и другими кадетами, к Гедвилло.

Статный, красивый Мещеряков всегда мечтал о военной карьере в русской коннице, но скоропостижная смерть его отца, как раз в год окончания им корпуса, направила его жизнь по другому пути. В свои 18 лет он должен был вступить в управление большим имением и рысистым конским заводом. Так большую часть года он и жил в своем родовом имении, изредка приезжая в Симбирск, погостить у матери и повидать няню Андроновну, вынянчившую его. Он трогательно обожал и маму и няню.

Масленичные гости, преимущественно помещики, съехались как то особенно дружно, и скоро у большого стола, уставленного перламутровыми балыками, розоватой двинской семгой, тешкой, зернистой икрой, настойками: полынка, смородинного листа, березовой почки, стало весело, непринужденно и шумно. Разговор все время вращался около конского спорта, конских заводов, новых рекордов, скрещивания кровей с орловцами и метисами, о том, как, привезенный из Америки, метис «Генерал Эйч», в руках Вильяма Кэйтона, на нос побил непобедимого орловца, рекордиста Крепыша, что половина «Крепыша», через два года кончающего свою спортивную карьеру, куплена Симбирским помещиком Михаилом Беляковым, а вторая английским правительством.

Брагин с увлечением слушал, подогретые настойками и вкусными блинами, горячие споры помещиков, и никак не мог понять, как можно купить, или продать пол лошади. Из дальнейших разговоров он уяснил, что до 1917 года, «Крепыш», как производитель, будет находиться на конских заводах Белякова и графини Толстой, после чего, навсегда расставшись с родиной, будет уведен в Англию, для улучшения породы сельскохозяйственной лошади.

…В прощеное воскресение любители конского спорта обычно устраивали на главной улице, с 12 до 4 дня вольные состязания рысаков одиночек, называвшихся на языке горожан — «масленичным катанием» и собиравших много любопытных зрителей. Последние три года эти состязания неизменно выигрывал, на своем рыжем «Громобое», крупный коммерсант и страстный лошадник Акчурин.

— А все-таки я привел из имения закуску для Акчурина… Завтра увидите, как мой «Кин» срежет нос его «Громобою», — уверенно сказал чуть охмелевший Мещеряков.

— Андрей Павлович, а вы возьмете меня с собой? — спросил Брагин.

— Конечно возьму… сам симбирский кадет, — ответил Мещеряков, кладя мясистую руку на плечо Брагина.

— Только я не один…

— Кто еще?

— Маша…

— Не люблю баб, груз тяжелый…

— Андрюша, как тебе не стыдно, — с укоризной сказала мама.

Мама, прости, — с виноватой улыбкой сказал сын, целуя в щеку мать, и повернувшись к Брагину, тихо спросил: — Влюблен, что ли?

Покрасневший Брагин сконфуженно молчал.

— Ну хорошо, ждите меня на Главной, угол Чебоксарской, ровно в двенадцать… Так я сговорился с Акчуриным…

Воскресение было чуть чуть морозное. В ярких лучах солнца сверкала мелкая алмазная пыль. Диск солнца был окружен трехцветным кругом, меняющим свои нежные тона от глубоко розового до светло желтого, что не предвещало оттепели. Городские часы показывали десять минут первого. Маша и Брагин, пришедшие задолго до условленного срока, уже нервничали.

— Ну вот, наверно не приедет, обманул ваш Мещеряков, — капризно сказала Маша, провожая взглядом несущегося полным ходом серого рысака.

— Приедет, приедет, — успокаивающим тоном ответил Брагин, и взметнув вверх руку воскликнул: — Вон он… едет… едет…

Они устремили взор в левый поворот улицы. На них величаво спокойным тротом надвигался, начищенный до блеска, караковый жеребец «Кин» — запряженный в низкие, болотного цвета санки. Зеленые ленточки были вплетены в гриву и в хвост. В осанке лошади, в гордо поднятой голове, в маленьких нервных ушах, чувствовалась порода. Поровнявшись с Брагиным, Мещеряков сдержал коня и, повернувшись к Маше, с улыбкой сказал:

— Здравствуйте, барышня! Хочу верить, что вы принесете мне счастье… Заклад 500 рублей.

— Вы выиграете, — сконфуженно ответила разрумяненная морозом Маша, садясь в санки.

— Ты, Георгий, крепче держи барышню… поедем резво, — сказал Мещеряков, натягивая вожжи. Брагин уверенно положил правую руку на талию Маши, глаза которой горели лихорадочным огнем то ли от близкого соседства с Брагиным, то ли от предстоящего интересного состязания. Тем же спокойным тротом они проехали несколько кварталов, когда сзади послышался размеренный, четкий топот копыт, и с санками поровнялся огромный рыжий Громобой Акчурина. В белых низеньких санках сидела любимая дочь Акчурина, красавица Нурья, и тонкий, прямой как жердь воспитанник дворянского пансиона. Противники поздоровались и некоторое время ехали рядом. В своих мыслях каждый оценивал достоинства и недостатки своего конкурента. Акчурин бегло но внимательно осмотрел красивую голову, плечо, подпругу и сухие ноги Кина, туго забинтованные болотного цвета бинтами. Мещеряков, большой знаток лошади, не мог оторвать взора от огромного мускулистого крупа Громобоя. Он хорошо знал, что такой круп есть залог резвого и устойчивого хода. Четвероногие конкуренты по своему переживали сегодняшнюю встречу. Гордый Кин даже не посмотрел на Громобоя и спокойно продолжал свой путь. «Какая невоспитанность», — подумал Громобой, и зло стряхнув с нервной бархатной губы густую белую пену, первый повернул голову в сторону соперника и, разглядывая его с уничтожающим презрением, словно проговорил:

— Плебей!.. Тоже состязаться… с кем?.. со мной?.. с «Громобоем»?.. в жилах которого течет благородная кровь «Гладиатора» и «Горемычной»…

— А моя бабушка знаменитая «Каналья», — не поворачивая головы бросил «Кин» и, прижав маленькие породистые уши, добавил: — Телегинская «Каналья», установившая на Московском Ипподроме 3-х верстный рекорд…

— Сам ты Каналья, — прошелестело в воздухе, и задравший вверх голову «Громобой» рванул вперед и перешел на рысь. Озверевший «Кин», готовый броситься вперед, нервно приподнялся на задних упругих ногах, но сильные руки Мещерякова властно осадили коня, недовольно взмахнувшего несколько раз головой.

По главной широкой улице в ту и другую сторону на полном ходу неслись разноцветные санки запряженные: вороными, серыми, гнедыми, рыжыми рысаками. Симбирск праздновал последние часы масленицы, но центром внимания конечно была схватка Акчурина с Мещеряковым, вот почему, когда они, один за другим, проезжали главные кварталы улицы, в толпе любопытных слышались громкие одобрения по адресу четвероногих героев дня. Противники промяли лошадей широким махом, открывающим дыхание лошади, разогревающим кровь и подготовляющим ее к состязанию. Они шагом подъехали к месту обусловленного старта. Акчурин вылез из санок, передал вожжи конюху и приблизился к санкам Мещерякова.

— «Орел… бровка, решка… поле», — с улыбкой сказал он, и подбросив не высоко серебряную монету, снова поймал ее и зажал в больших, поросших волосами, руках.

— «Орел», — так же с улыбкой ответил Мещеряков.

Акчурину досталось поле — Мещерякову бровка, чем он остался не доволен, так как приведенный из тихой деревни «Кин» должен был бежать всю дистанцию вплотную к публике, и Мещеряков боялся, что в наиболее напряженный момент бега, он может испугаться выкриков экзальтированной толпы.

— Поехали? — спросил Акчурин.

— Поехали, — ответил Мещеряков.

Разгоряченные лошади сразу взяли старт и вихрем резали спокойный, чуть морозный воздух, выбрасывая из нервных ноздрей клубы теплого пара. Брагин крепче взял Машу за талию… Ошеломленная близким стуком копыт, незнакомым храпом лошадей, она испуганно прижалась к Брагину, поймала его свободную руку и, повернув к нему румяное от мороза лицо, чуть слышно сказала:

— Страшно… как будто на небо летишь… Увлеченный бегом, он ничего не ответил и только крепко пожал ее маленькую руку.

Через мех жакетки он чувствовал учащенное биение ее сердца. Лошади прошли легкий поворот и ввалились в главный квартал улицы. Зрители, затаив дыхание, молча наблюдали необыкновенный бег рысаков, стихийным вихрем несущихся вперед, отстаивая честь своих предков: «Канальи» и «Гладиатора».

«Время» — током пронеслось в мозгу Акчурина. Он чуть ослабил вожжи. «Громобой» правильно понял хозяина, вытянул длинную шею, весь распластался и вложился в низкий, устойчивый ход. Несколько секунд лошади шли голова в голову… Но вот «Громобой» оторвался чуть чуть вперед. Мелькнула радостная улыбка на лице Акчурина, залитое счастьем лицо Нурьи, исчез задний обрез белых санок… Потерявший контроль правильного хода нервный «Кин» висел на сбою. Мещеряков встал, строже натянул вожжи, и на лету парализовал пагубный порыв лошади.

— Давай Мещеряков!.. Что заснул… давай, — ревела толпа.

— Кин!.. Кин!.. Кин!.. — слышался ободряющий шопот Мещерякова.

— Кин!.. Кин!.. Кин!.. — чуть слышным эхом шелестели слова Маши и Брагина. «Кин», в бешеном порыве вперед, едва ли мог слышать слова хозяина, Маши и Брагина. Его стихийно посылали вперед смутные контуры знаменитой бабки — «Канальи». Гордо взметнув головой, низко прижав уши, он, железным посылом Мещерякова, быстро набирал потерянную дистанцию… Словно случайно мелькнул задний обрез белых санок… снова скрылся… опять мелькнул…

— Мещеряков! Не поддавайся… нажимай, — кричала, вошедшая в раж, публика. Как мгновение, мелькнуло и осталось сзади бледное лицо Нурьи… недобрым огоньком сверкнули глаза Акчурина, и вплотную ритмично заколыхался огромный круп «Громобоя».

— А у нас будут лошади? — близко смотря в глаза Брагина спросила Маша.

— Будут… будут, — восторженно ответил Брагин, ближе прижимая к себе Машу, и пьянея от ее теплого дыхания.

Отстаивая честь предков, лошади продолжительное время шли голова в голову. До финиша оставалось 400–500 сажень. Посылая вперед «Громобоя», Акчурин нервно и часто работал вожжами. Мещеряков, высоко подняв натянутые вожжи, на весу держал «Кина». Он боялся малейшим неправильным движением нарушить ход лошади. Он понимал, что самый незначительный сбой или перехват влечет за собой неминуемый проигрыш, так как по резвому пэйсу бега не мог не признать в «Громобое» сильного и опасного конкурента своему «Кину».

Акчурин сделал последний нервный посыл… «Громобой» на шею вырвался вперед, но захлебнулся, сделал сбой и отпал. Последний посыл оказался роковым, и для Акчурина и для «Громобоя», отдавших, после упорной борьбы, первенство масленичного состязания Мещерякову и «Кину».