Четверо сыновей доктора Марча

13 На старт!

Неужели это моя последняя ночь на земле? Я что, и вправду живу последнюю ночь? Я часто думала о приговоренных к смерти, которые вот так же ждут, не в силах ничего поделать — даже если они очень хотят изменить свою участь, это невозможно, все кончено… Я думаю, самое главное здесь то, что нельзя вернуться назад, нельзя убежать, нельзя ничего изменить… В самом деле чувствуешь себя пленницей — самой себя, обстоятельств, своего окружения, своего тела…

Даже если я сочту все происходящее глупостью, даже если захочу убежать — уже слишком поздно, все предначертано, и то, что должно случиться, случится. Как в кино, когда с одной стороны мчится поезд, с другой — неисправный автомобиль, въезжающий на рельсы ему наперерез, а потом — столкновение. Вот так и сейчас — я чувствую, что это надвигается, но ничего не могу поделать.

Он что, хочет застрелить меня из револьвера? Но это же идиотизм — никто не поверит в несчастный случай… Или?.. Ну да, конечно… Подонок, подонок, зачем мне себя убивать? Из-за чего люди себя убивают? Понятное дело, из-за чего: из-за того, что убила ребенка, хотя и нечаянно, потому что была пьяна… Ведь так? Угрызения совести?.. «Ее замучила совесть, и она покончила с собой…»

Итак, я нигде не могу чувствовать себя в безопасности, и особенно в своей комнате. С другой стороны, не может ведь он сломать замок. Весьма подозрительно выглядит самоубийца, который взломал собственную дверь…

Дженни мне больше не пишет, Дженни больше со мной не разговаривает, Дженни дуется… Ты ведь дуешься, толстуха? Скоро все твои грехи будут наконец-то отпущены — все оскорбления, святотатства, презрительные взгляды. Наша семья освободится от присутствия того, кто хотел моей погибели…

Однако погибнешь ты сама… Меня знобит, кажется, я подхватил насморк. У тебя сейчас ужасное лицо, Дженни, с огромными кругами под глазами — лицо дурной женщины, которая славно повеселилась. Ты ведь славно повеселилась, Дженни? Проломила ребенку голову?

Не надейся, что я буду терпеливо ждать, пока ты закончишь все свои темные делишки. Я Господь, и это моя игра.

Ты спишь? Пойду посмотрю, спишь ли ты… Или ты пишешь? Или шепчешь в магнитофон? Или снова напилась?

Слышу, как открывается дверь. В коридоре темно. Кто-то приближается, я слышу его дыхание… Стук в мою дверь. «Кто там? Это вы, доктор?» Нет ответа. Но я уверена, что стук мне не померещился. Быстро подхожу к двери, открываю… Снова записка! Никак не отстанет от меня… Тебе меня не хватает, а? «Ты спишь?.. Или снова напилась?» Вот сволочь! Конечно, тебя бы больше устроило, если бы я напилась!

Забыла повернуть ключ… Так, готово… Даже если он будет звать меня, не буду отвечать. Где эта чертова ручка? Выпить бы стаканчик джина, всего стаканчик… Где бутылка?.. Глоток, один глоточек… Сразу полегчало. Обжигает, конечно, но все равно так лучше.

У меня есть идея. Надо перейти в наступление.

Другая идея: оставить эту записку в коридоре, он выйдет, увидит ее, наклонится, и тут я шарахну ему по голове бутылкой… Да-да, вот именно, спрячусь в туалете, а дверь оставлю приоткрытой. Он ничего не заподозрит. Итак, я его достану! Скорее!

Это не я написала. Это написано на клочке бумаги, лежащем на моей кровати.

Он побывал здесь. Вошел сюда, трогал мою постель, мои вещи, опрокинул бутылку джина на мое платье — и все это так быстро! Он что — бесплотный дух, а не человек?

Вот что произошло. Я вышла в темный коридор. Свет зажигать не стала, опасаясь, что он подстерегает меня с пистолетом… Свою записку положила на комод (я знала, что он не появится, пока не услышит, что дверь снова закрылась и в замке щелкнул ключ). Пошла в туалет, открыла дверь, заперла задвижку. Тишина…

Потом я услышала, как приоткрылась чья-то дверь, и начала осторожно отодвигать задвижку. Послышались шаги, и кто-то снаружи подергал ручку: «Там есть кто-нибудь?» Это был голос доктора. «Да, это я, Дженни». Он нервно хмыкнул. Я спустила воду и вышла. Коридор был освещен, и, кроме доктора, больше никого не было. Я сказала: «Добрый вечер, доктор». — «Добрый вечер, Дженни», — сухо ответил он. На нем были полосатые пижамные брюки. Разумеется, двери по обе стороны коридора были плотно закрыты, а на комоде в моей комнате записки больше не было. Моя дверь не была заперта на ключ, и он вошел. Хватался здесь за все своими грязными лапами. Зачем он испортил мне платье? И что теперь прикажете надевать завтра на очередной допрос? Халат для уборки?

Мне расхотелось спать. Немного подташнивает — джин подступает к горлу. Мысли слегка путаются — я так устала. Но что-то крутится у меня в голове, крутится без остановки, как белка в колесе, которая должна крутиться и крутиться, чтобы не искусать саму себя, чтобы не сойти с ума.

Я уже не получаю такого удовольствия, как раньше. Убивая их, я не испытываю того ощущения, как в былые времена. Я больше не испытываю… этого, а только прихожу в ярость — дикую ярость, и мне нужно их убить, нужно избавиться от них, иначе она начинает душить меня — я все время задыхаюсь, словно у меня слишком тесный воротник, понимаешь?

Но что касается тебя — я испытаю удовольствие, глядя, как ты умираешь: я слишком долго ждал тебя. Тебе хотелось бы, чтобы я привязался к тебе, чтобы я полюбил тебя, чтобы пощадил. Ты надеялась соблазнить меня, получить власть надо мной, навязать мне свои законы. Но я не ребенок и никогда тебе не подчинюсь!

Как глупо, должно быть, ты себя чувствовала, столкнувшись с папой на пороге туалета! Твоя комната пахнет, как нечищеное стойло коровы, ты воняешь, твои вещи воняют, от платья разит джином. Я взял магнитофон, чтобы послушать, что ты там наговорила. Я верну тебе его, чтобы ты могла записать свои последние слова, прежде чем сдохнуть, как бродячая собака. Моя маленькая Дженни, тебе бы хотелось, чтобы я занялся с тобой этим, а? Может быть, если будешь умницей, я сделаю это с тобой, пока ты будешь умирать…

Я только что обнаружила, что он забрал магнитофон.

Вероятно, уже поздно… Два часа ночи, а мне вставать в семь — нужно поспать, чтобы с утра была свежая голова… Но если я умру завтра вечером, какой смысл спать?

Из коридора снова доносится какой-то шум — это ужасно, это никогда не кончится! Я не хочу слушать… Похоже на шепот, кто-то говорит еле слышно, как больной (интересно, я одна это слышу?) или как пьяный… Я узнала этот голос, эту манеру говорить. Неужели этот псих там, в коридоре? Надо бы выйти посмотреть — может быть, там кто-то при смерти… Может быть, он их всех убил?

Или это его мать? Похоже на женский стон, такой жалобный… Но почему никто из них не реагирует? Прямо за дверью… Как пение сирен… Отец часто рассказывал мне сказку про поющих сирен. Я не хочу слушать, я… Но это же мой голос! Это я разговариваю за дверью, это я, я жалуюсь… Нельзя, чтобы кто-нибудь это услышал…

Ну вот, магнитофон снова у меня. Нужно послушать запись…

Ты здорово повеселился, слушая мои стоны, наверняка смеялся вовсю в своей комнате — в одной из этих комнат. Достаточно было бы распахнуть все двери, и я бы тебя увидела: ты сидишь за столом в своей полосатой пижаме и пишешь, я увидела бы твою мерзкую бледную физиономию с твоей настоящей улыбкой, твои настоящие глаза — вперившиеся в меня глаза безумца… Тебе смешно слушать, как я плачу, когда пьяна? Все равно как если бы он меня изнасиловал — как и в тот раз, когда он украл мой дневник. Мне хочется его убить, так хочется его убить!

Я так рада, что магнитофон у меня! Мне приятно говорить громко, слышать свой голос, свои размышления вслух. Это избавляет меня от чувства, что все случившееся мне померещилось.