Четвертое сокровище

Беркли

— Не знаю, что и делать, — сказал Годзэн. Он только что сообщил Тине, что сэнсэя Дзэндзэн через день выписывают. Ему еще предстоит восстановительный период — придется наблюдаться в клинике, но к обычной повседневной жизни он уже вполне готов.

— Вы не можете быть здесь вместе с ним? — спросила Тина.

Он встал и заходил кругами по комнате.

— К сожалению, я не смогу быть с ним постоянно. У меня еще работа по совместительству Переводы.

— У сэнсэя есть семья?

— Не здесь.

— В Японии?

— В этом-то и проблема. — Годзэн замедлил шаг. — Не думаю, что его семья может нам сейчас чем-то помочь.

— А как насчет сиделки?

— Сиделка. Вот что нам нужно. — Годзэн остановился. — Вы знаете, как это устроить?

— Больница может найти кого-нибудь. И его страховая компания… они должны позаботиться об уходе на дому.

Годзэн опять заходил.

— Страховка. С этим проблема.

— Нет страховки?

Годзэн покачал головой.

— Что же делать? — Он отхлебнул чаю.

— А как насчет его учеников? Они могут здесь дежурить по очереди.

— Хорошая идея. Я свяжусь с ними.

— Я тоже могу помочь. Запишите меня первой.

Сэнсэй Годзэн склонил голову:

— Спасибо.

^{Теменная доля большого мозга: начинается от центральной борозды (разделяющей зоны коры головного мозга) и доходит до затылочной доли. В этой зоне находятся нейроны, отвечающие за сенсорное восприятие, а также окончания болевых нервных каналов.}

^{Какая вообще польза от сознания? К примеру — боль. Мама осознает свою боль, когда ее тело нападает на самое себя. Тогда почему ее тело не может прекратить свои разрушительные действия? Сознание, видимо, способно лишь на переживание субъективного опыта, вроде «мне больно», но не способно ничего с этим опытом сделать — по крайней мере, оно не может изменить его непосредственным воздействием.}

^{Тетрадь по неврологии, Кристина Хона Судзуки}

Отдел хранения данных представлял собой чулан без окон. Тина взяла в руки одно изображение мозга — функциональный скан «МРТ. Каждая картинка была снабжена комментарием, разъясняющим результаты сканирования. Тина должна была назначить снимку номер, ввести аннотацию в базу данных и поместить снимок в архив.

На снимке, который она только что взяла, едва читалось следующее: «Обширное поражение зоны Вернике. Потеря способности понимания речи на 70–80 %. Трудности со связанным речепроизводством».

Тина зевнула — в тихой темной комнате ей хотелось вздремнуть. Она огляделась и уже стала искать, где бы прилечь, как вдруг вошла профессор Портер. Ее волосы были собраны на макушке и зажаты пластмассовой заколкой.

— Как продвигается архивация? — спросила она.

— Нормально. Даже интересно: смотреть на снимки и читать комментарии. — Тина показала рукой на стопку высотой в пару футов. — Начинаю больше понимать в проекте.

— Вот именно. Поэтому мы и даем эту работу аспирантам первого года.

Конечно, кто еще за такое возьмется? — подумала Тина.

Профессор уселась на стул у стола.

— Вы следите за состоянием учителя каллиграфии, о котором рассказывали?

— Он все еще в больнице. Пока не способен общаться.

— И родственников нет?

— Нет, — ответила Тина. — Пока не нашли.

— Я знаю, это может быть нелегко, но нужно постараться. Стоящий объект может сделать исследователю карьеру. Как это было в случае пациента Г. М., у которого после гриппа был поражен гиппокамп[53] и в результате нарушилась способность трансформировать кратковременную память в долговременную. Каждая минута его жизни протекала так, как будто бы она была первой. пациент прославил не одного исследователя.

— Хорошо, — сказала Тина, — я буду продолжать.

Сан-Франциско

Было уже около десяти, когда Тина добралась до «Тэмпура-Хауса». Люди сидели только за двумя столиками. Тина подождала внутри, высматривая мать, но той нигде не было. К ней подошла Киёми — она держала пачку флаеров со скидками на ужин.

— Как дела у мамы, Хана?

— Я ее сегодня не видела. А что такое? Что случилось?

Киёми нахмурилась и посмотрела по сторонам.

— Расскажу в кабинете. Подойду, как только закрою кассы.

Тина прошла в кабинет управляющего, бросила рюкзак на пол и села на стул. На конторском шкафчике стояло какое-то растение из нефрита. На стене висел календарь компании «ВестКо — Импорт восточных продуктов»: натюрморт из бутылочек с соевым и рыбным соусами, пакетиков с мукой для тэмпуры, огромных банок с побегами бамбука и целлофановых пакетов сушеных креветок.

Тина устроилась на стуле поудобнее и уже приготовилась достать из рюкзака хрестоматию профессора Аламо, как вошла Киёми, держа свернутую и стянутую резинкой ленту кассовых чеков.

— Извини, что заставила ждать. — Она села в кресло за столом. — У нее начались боли — слишком сильные-она не могла работать.

— Вам пришлось отправить ее домой? — Тина не могла припомнить случая, чтобы мать пропустила смену.

— Она не могла нормально ходить, шаталась, как пьяная, — сказала Киёми и быстро добавила: — Конечно же, она не пила, это все болезнь.

Тина никогда не слышала, чтобы мать жаловалась — по крайней мере, на здоровье. Она, естественно, возмущалась по поводу мусора на улицах, которого с каждым годом становилось все больше, или шумных соседей сверху, или же граффити, изгадивших весь город. Но в ее собственной жизни, казалось, не было никаких проблем. Конечно, то была непритязательная жизнь: работа и Тина — вот и все. Именно этого она, казалось, хотела.

— У нее и настроение изменилось.

— Я тоже заметила.

— Какая-то угрюмая стала. Да, угрюмая. — Тина кивнула. — Она никогда не была такой. Всегда жизнерадостная. Трудолюбивая. — Киёми задумалась на секунду и спросила: — Это все из-за рассеянного склероза?

— Возможно. Не могу сказать точно. Поражение нервных клеток мозга может привести к изменению личного.

^{Рассеянный склероз: по непонятным причинам иммунная система человека поражает миелиновый щит вокруг аксонов некоторых нервных клеток, что приводит к образованию бляшек и рубцовых тканевых образований — склероза, — которые значительно ослабляют нервную восприимчивость организма. МРТ помогает обнаружить повреждения (рубцы) в мозгу и сокращения мозговой ткани. (Возникает следующий вопрос: Какого вида сокращения мозговой ткани? Где это происходит? Какие это может иметь последствия?)}

^{Аксон: тонкая, похожая на проволоку ткань, отходящая от тела клетки. Электрические нервные колебания передаются по аксону к другим нейронам. Миелин: жироподобное вещество, состоящее из холестерина, цереброзидов, фосфолипидов, гликопротеинов и воды. Миелин изолирует аксон, помогая сохранить электрический импульс. Этот щит не является постоянным — маленькие разрывы, именуемые узлами Ранвье, функционируют как ретрансляционные станции, усиливая сигнал. Миелин образуется, когда швановские клетки (леммоциты) обволакивают слоями аксоны, которые становятся похожи на свернутые суси.}

^{Тетрадь по неврологии, Кристина Хана Судзуки}

Обе задумались.

— Она ведь никогда не пропускала работу, правда, тетя Киёми? — прервала молчание Тина. Само слово «тетя» снимало напряжение. Конечно, Киёми не была ее родной тетей, но, называя ее так, Тина чувствовала близость и Киёми была членом их семьи вместе с «бабушками» — нянями Тины, опекавшими ее, пока она не подросла настолько, чтобы сидеть дома одна. В детстве бабушки казались древними, хотя обе они были до сих пор живы и коротали дни в доме престарелых в Японском квартале. Тине было не так уж важно, что бабушки или тетя Киёми — не настоящие родственники. Она могла показать на улице на одну из бабушек, или на детей тети Киёми и сказать: «Вот моя бабушка. Это мой двоюродный брат Джеймс. Это моя двоюродная сестра Энни».

— Нет, я не припомню, чтобы она даже день пропустила. Что с ней будет дальше?

Тина читала кое-что о рассеянном склерозе. Она знала, что болезнь делает с нервной системой, знала, что это необратимо, но сама по себе эта болезнь не убивает человека.

— Трудно сказать точно. Врачи ничего не знают. У каждого болезнь протекает по-своему.

Киёми пристально смотрела на календарь, рассматривая даты, словно там было начертано будущее Ханако.

— У нее наступит улучшение?

Тина не знала, что ответить.

— У большинства повторяются приступы. Можно принимать лекарства, чтобы не было ухудшения. Можно лечить симптомы. Но проблема в том, что поражение нервной системы исправить трудно.

— Твоя мама — такая красивая, она совсем не изменилась за все эти годы. — И Киёми тихо вздохнула, словно собиралась броситься в холодную воду.

Тина открыла дверь в материнскую квартиру.

— Ха-тян? Что ты здесь делаешь?

— Извини, что так поздно. Я зашла по дороге в «Тэмпура-Хаус».

Ханако смотрела телевизор в гостиной. Тина бросила рюкзак на пол и села у дивана, где лежала мать.

— Тетя Киёми сказала, что ты ушла домой.

— Клиентов почти не было.

— Она сказала, что тебе было больно.

— Немного.

Шла передача азиатского кабельного телевидения — показывали японскую телевикторину. После того как в их дом протянули кабель, Ханако смотрела только передачи из Японии. Кулинария, мыльные оперы, ток-шоу, путешествия. Много викторин. Тина понимала максимум четверть того японского, который пулеметными очередями звучал с экрана.

Они посмотрели телевизор, потом Тина спросила:

— Ты ужинала?

— Хай. А ты?

— Нет еще.

Ханако встала.

— Ничего, что остатки?

— Я собиралась перехватить что-нибудь по дороге ДОМОЙ.

Мать пошла на кухню, Тина за ней. Ханако стала подогревать жареный рис.

— Ты сейчас нормально себя чувствуешь? — Ханако кивнула. — Больше не смотрела рисунки сэнсэя?

Ханако помешала рис.

— Смотрела. Не могу понять, что они значат.

Закончив с рисом, Ханако подала его Тине в белосиней миске, поставила на стол соевый соус и положила палочки.

— Спасибо, ма.

Посмотрев немного, как Тина ест, Ханако сказала:

— Я устала.

— Я уберу.

— Хорошо. О-ясуминасай[54].

— О-ясуминасай.

Закончив убираться на кухне, Тина вытащила две сигареты с марихуаной, которые дала ей Джиллиан, и положила на кухонный стол сверху на записку: «Ма, попробуй сделать пару затяжек (задержи дым в легких), если начнутся боли. Тина. P.S. Спрячь это от Мистера Роберта».

Тина открыла дверь своей квартиры. Телевизор светился голубоватым светом, звук был приглушен. Когда она закрывала дверь, из комнаты вышел Мистер Роберт.

— Еще один длинный день?

— Да. Извини. — Он зашел в ее кабинет следом за ней. Тина расстегнула рюкзак и вынула хрестоматию, книги и тетради и положила все на стул. — Я заглянула к маме по дороге.

— Как она?

— Нормально. Вроде бы. — Ей не хотелось говорить, что мама ушла с работы раньше.

— Хорошо. Я зайду к ней завтра.

Тина прошла мимо него в спальню.

— Я устала. — Она сняла куртку и повесила ее.

— Сэнсэй Годзэн сказал, что ты навещала сэнсэя Дзэндзэн.

— Да, пару раз. — Тина сняла черные джинсы и блузку и тоже повесила. Сняла лифчик, повесила на крючок в шкафу, стянула футболку с вешалки и просунула в нее голову.

— Как он? — Мистер Роберт последовал за ней в ванную.

— По-прежнему не может говорить и писать. — Тина вынула из ящика зубную щетку и выдавила на нее немного пасты.

— Сэнсэй Годзэн сказал, что ты вызвалась помочь сэнсэю, когда его перевезут домой.

— Угу, — промычала Тина сквозь пену зубной пасты и глянула на его отражение в зеркале.

— Очень мило с твоей стороны, — отметил Мистер Роберт. Он посмотрел, как она чистит зубы, и спросил: — Почему ты мне ничего об этом не рассказывала?

Тина выплюнула зубную пасту.

— Не рассказывала о чем?

— О его состоянии, о том, что ты навещала его, что вызвалась ему помогать.

Тина прополоскала рот.

— Извини, просто забегалась.

Мистер Роберт повернулся и оперся о косяк. В зеркале отражался его профиль. Тина положила щетку, и ей вдруг стало грустно.

Когда она подняла голову, Мистера Роберта уже не было.

Беркли

Тина стояла у сэнсэя в палате вместе с доктором Джеффри и физиотерапевтом сэнсэя Джорджиной — негритянкой, которая с неимоверной силой сдавила руку Тины, когда их знакомили. Сэнсэй Дзэндзэн сидел на краю кровати. Взгляд у него был отсутствующий, будто он не подозревал, что в палате еще кто-то есть.

— Вы уверены, что ему можно выписаться? — спросила Тина у врача.

— Пациенты после инсульта гораздо лучше поправляются дома. Он там быстрее вернется к нормальной жизни, раньше восстановятся когнитивные функции.

— В двигательной системе за последние несколько дней тоже появились улучшения, — добавила Джорджина. — С большинством задач он должен справиться, но для некоторых сложных, вроде готовки, ему потребуются помощники. Также он не должен выходить один из дома.

^{За ощущением полноты пребывания в мгновении последует сильное чувство целенаправленности, расслабления и концентрации. Только в такой момент возможно подняться до высот по-настоящему духовной каллиграфии.}

^{Дневник наставника, Школа японской каллиграфии Дзэндзэн}

Тина внимательно поглядела на сэнсэя — его глаза мягко смотрели на нее. Она обратилась к врачу и физиотерапевту:

— Он по-прежнему не может говорить?

— Да, — ответил врач. — Возможно, эта функция у него частично восстановится. Мозг постарается перестроиться. Тем не менее при повреждениях такого масштаба проблемы с речью останутся навсегда.

— Какова вероятность новых приступов? — спросила Тина.

— Конечно, это всегда возможно, — ответил доктор Джеффри. — Он должен принимать лекарства, соблюдать диету и делать упражнения, которые для него разработала Джорджина. Ему также необходимо регулярно проверяться.

Они помогли сэнсэю встать. Все трое вышли с ним из реабилитационного крыла и провели его через центральный корпус к выходу. Годзэн ждал их в машите. он выпрыгнул и открыл пассажирскую дверцу, избегая смотреть на сэнсэя. Они посадили наставника в машину, Джорджина пристегнула его и потрепала по плечу.

— Удачи. Скоро увидимся.

Сэнсэй смотрел прямо перед собой.

В школе Дзэндзэн Годзэн и Тина помогли сэнсэю подняться по ступенькам и войти. В гостиной Годзэн поспешил вперед и подставил стул. Тина подвела к нему сэнсэя, но тот стал вырываться, и она отпустила его руку. Сэнсэй вышел из комнаты.

Они двинулись за ним в мастерскую. Сэнсэй просто остановился, глядя на свой рабочий стол и татами в пятнах. Затем, неуверенно качнувшись, сделал шаг вперед. Тина и Годзэн потянулись к нему, чтобы не упал, но сэнсэй удержался и подошел к своему столу. Встал на колени и опустился на пятки, словно готовился.

Потом взял кисть. Он держал ее робко, будто раненую птицу.

Годзэн упал на колени и подполз к сэнсэю. Тот держал кисть вертикально и без движения. Годзэн взялся за нее посередине — между кончиком и пальцами наставника — и потянул вверх, но кисть не шелохнулась. Годзэн дернул сильнее. Кисть не сдвинулась.

Он отпустил кисть. Сэнсэй Дзэндзэн положил кисть, оперев ее на подставку. Дотянулся до брусочка туши и фляжки с водой, тоже лежавших на столе. Налил воду и посмотрел на нее так, будто видел впервые. Годзэн помог ему развести тушь. Сэнсэй опустил кисть в тушь и нарисовал несколько абстрактных черт, водя кистью медленно и осмысленно.

Тина оставалась с Годзэном и сэнсэем, пока не пришла пора идти на занятия. Сэнсэй рисовал, не прекращая, и они не могли оторваться.

^{Ключ «саку» — одна из базовых черт «эйдзи хаппо». При написании этой черты нажим на кисть должен быть пре дельно легким, особенно в начале, когда кисть смотрит в нижний левый угол листа. В конечной точке кисть направлена в правый верхний угол. Кончик должен двигаться по верхнему краю черты, иными словами — должен быть направлен на верхний обрез листа. «Саку» значит «кнут»; видимо, эта черта называется так потому, что лучше всего получается при «кнутообразном» движении кистью.}

^{Дневник наставника. Школа японской каллиграфии Дзэндзэн}

После занятий она зашла в кабинет к Уиджи. Перед ним на столе была раскрыта хрестоматия профессора Аламо. Тина посмотрела в окно:

— Прекрасный вид на холмы.

Уиджи схватил стул и придвинул его к столу.

— Ты действительно занимаешься? — спросила Тина. Она положила рюкзак на свободный стол и села.

— Трудно поверить, я знаю. Что нового?

— Только что закончилась нейроанатомия. Классификация нейронов. Ганглиозные, звездчатые, пирамидальные.

— Не забудь клетки переднего рога спинного мозга. Хорошо, что я все это уже учил в меде. — Уиджи открыл ящик стола и вытащил снимок. — Как ты думаешь, что это такое?

Он передал снимок Тине.

— Похоже на скан мозга из «Эйч-5100».

— Совершенно верно. Угадай, кто это и что это.

— Ты?

— Джиллиан. Помнишь тот вечер?

— Только не говори мне, что это, Джиллиан под кайфом.

Уиджи ухмыльнулся и подкатил свое кресло ближе.

— Мы пробрались туда в тот вечер, когда закончились последние эксперименты. Верхние два сделаны до раскурки, хотя она и курила за пару часов до сканирования. Нижние — через пять минут после выкуривания примерно половины косяка.

— Два нижних показывают гораздо более высокую активность. Процентов на пятьдесят.

— Посмотри вот на эту зону, — показал Уиджи. — Мозжечковая миндалина, центр эмоций. Он активен менее других. Каннабиноиды склонны снижать эмоциональную реакцию.

— Так вот почему это называют дурью.

Уиджи показал на другие светлые участки снимка:

— Эти зоны отвечают за голод и сексуальную активность.

— Жалко, что меня там не было, — сказала Тина и вернула снимок. — Знал бы Флориан…

Уиджи отодвинулся и положил снимок в стол.

— Да уж, мы нарушили одиннадцать из его десяти заповедей.

— По крайней мере. — Тина вытащила из рюкзака папку и подвинулась к столу Уиджи вместе со стулом. — У меня есть такой же. Что скажешь?

^{Ключ «рё» — одна из базовых черт «эйдзи хаппо». Начинается в правом верхнем углу и заканчивается в левом нижнем. Постепенно уменьшайте нажим на кисть. Не отрывайте резко кисть от бумаги, а заканчивайте черту движением кисти руки, сводя нажим на нет. «Рё» означает «прохладный»; черта называется так, видимо, потому, что внешне напоминает легкое дуновение ветерка.}

^{Дневник наставника. Школа японской каллиграфии Дзэндзэн}

Она открыла папку: сверху лежал один из снимков мозга сэнсэя, которые ей разрешил взять врач. Она вспомнила предупреждение Портер о неразглашении исследовательских программ, но сэнсэй пока не участвовал в их проекте. Кроме того, это всего лишь Уиджи…

Тот внимательно изучил снимок.

— Очевидное поражение височной и предлобной долей, вызванное кровоизлиянием. Это сэнсэй, о котором мне говорила?

— Да. — Она вынула один из абстрактных рисунков, нарисованных сэнсэем перед тем, как Тина отправилась в университет.

— Что это?

— То, что рисует сэнсэй.

— Его каллиграфия?

— Что-то вроде, только бессмысленная. Это вообще не «что-то». Куски японских иероглифов, а некоторые — даже не они. Просто случайные линии. Но бессмысленны ли они?

— Интересный вопрос. Очевидно, сильнее всего поражены зоны, отвечающие за язык. Я бы предположил, что эти знаки имеют него какой-то смысл, как будто он пытается общаться. Единственным доступным для него способом.

— Вот и я так думаю. Но как его понять?

Уиджи взял снимок мозга сэнсэя и его рисунок.

— Не знаю.

Сан-Франциско

Ханако опустила столовую ложку пасты мисо в горячий нежно-зеленый бульон, сваренный из водорослей комбу Кончиками палочек она медленно помешивала пасту сверху, пока та растворялась в бульоне. Потом бросила в бульон кубики тофу, соевого творога, налила две полные чашки и посыпала сверху зеленым луком.

Она поставила чашки на кухонный стол: одну перед Мистером Робертом, другую перед собой.

— Итадакимасу, — произнес он традиционное японское пожелание приятного аппетита.

Ханако ответила так же и взяла миску в руки, чтобы сопеть ладони. Поднесла миску к губам и сделала глоток. Проставив миску, палочками выудила из нее кубик тофу.

— Как преподавание? — спросила Ханако.

— Все вдет хорошо. — Мистер Роберт с шумом отхлебнул: это считалось для мужчин хорошим тоном, по крайней мере — не грубостью. — Дел много. Загрузка полная.

Ханако сделала еще глоток.

— Тине никогда не нравился суп мисо.

Она сама не понимает, чего себя лишает.

— Ей нравится «кэмпбелловская» лапша с курицей.

— И почему она предпочитает эту еду вашему прекрасному мисо?

Мистер Роберт положил в рот кубик тофу. Ханако смотрела, как он ждет, чтобы кубик растаял во рту, прежде чем проглотить. Затем отхлебнула еще и отставила миску. Вкуса она уже не ощущала. Мистер Роберт посмотрел на ее почти полную миску.

— Тина сказала, что вам пришлось уйти раньше с работы?

— Было мало клиентов.

Мистер Роберт снова громко отхлебнул.

— Извините меня, Роберт-сан. Могу ли я вам задать личный вопрос?

— Конечно.

— Вы не любите марихуану?

Он нахмурился.

— Я считаю, что это не очень вам подходит, если вы это имеете в виду.

— Друг Тины, доктор, сказал, что это может помочь лучше лекарств.

— Друг доктор?

— Доктор Крус. Уиджи. Он тоже студент. Они приходили недавно в «Тэмпура-Хаус».

— Тина и он?

Ханако смутилась:

— Ой, может, мне не стоило об этом говорить.

Мистер Роберт доел суп и сложил руки на столе.

— Она мне, наверное, говорила. Я просто забыл.

Ханако взяла миски и отнесла к раковине. Она плеснула воды в его миску и сполоснула оставшиеся кусочки соевого творога, приставшего к стенкам.

— Роберт-сан, — тихо произнесла она. — Вы не могли бы сделать мне одолжение?

— Конечно. Рэйки?

— Нет, спасибо. — Ханако обреченно вздохнула. Просить это было очень трудно. — Я бы хотела, чтобы вы держали Хану подальше от сэнсэя Дзэндзэн.

Руки Мистера Роберта упали на колени.

— Держать подальше?

— Очень вас прошу — Ханако пристально смотрела на него.

Похоже, он собирался спросить «почему?», но вместо этого лишь ответил:

— Хорошо, Ханако-сан.

Киото

Кандо стилетом вскрыл конверт с маркой «Окленд, Калифорния». Вынул письмо и нацепил на приплюснутый нос очки для чтения. Письмо было написано по-японски элегантным почерком.

Письмо было подписано «Годзэн». На конверте — адрес, улица, номер дома и квартиры в Беркли, Калифорния, а также номер телефона.

Интерлюдия

Сыскные услуги Кандо

Июнь 1977 года

Киото, Япония

Информация о том, что Ханако Судзуки улетела в Сан-Франциско, была хорошим началом, ключом, но не более. Она ведь вполне могла переехать в другой город и даже в другой штат. И даже если осталась в Сан-Франциско, найти ее будет непросто. Это большой город, в нем слишком много мест, где можно жить или прятаться, если она этого хочет. Лететь туда с ее фотографией и показывать каждому встречному было бы бесполезной тратой своего времени и денег клиента. Ему нужно больше информации. Кто-нибудь ведь должен знать, где она и сколь долго собирается там пробыть. Надо сузить круг поисков. Например, она вполне могла остановиться у родственников или друзей. Нужно прежде всего выяснить, почему она вообще уехала.

Самая деликатная часть дела состояла в том, что Тэцуо Судзуки не должен ни о чем догадаться. Кандо решил начать с ее семьи.

Журналистские связи Кандо принесли ему некоторые данные, включая фотографии из газетных архивов. Используя их и сведения из открытого доступа (регистрация брака, деловые книги, школьные ежегодники), он уточнил некоторые данные. Ханако родилась 20 февраля 1952 года. Ее отец, Хидэюки Иида, был вице-президентом Кансайского центрального банка — заведения с долгой, хоть и ничем не примечательной историей, по крайней мере — до конца 60-х. В следующие пять лет Кансайский центробанк превратился в одно из пяти главных финансовых учреждений региона. Подъем совпал, по данным Кандо, с альянсом между банком и секцией промышленного развития компании Судзуки. Мать Ханако звали Рэми, ее девичья фамилия была Масатика — довольно знатный род, корни которого уходили в глубокое Средневековье.

Ханако училась в начальной и средней школах Осака. Ее приняли в Кансайскую женскую школу, престижное заведение высшей ступени, которую она окончила одной из лучших, попав в десять процентов первых учеников. Высшие баллы у нее были по английскому и японскому. После средней школы она некоторое время посещала неполный Женский колледж в Киото. Записи за первый и единственный полный семестр ее обучения там — информация, полученная Кандо под видом университетского секретаря, которому нужно было конвертировать ее диплом, — показывали, что успехи у нее были весьма средними. Следующим из документов, связанных с ее жизнью, было свидетельство о помолвке с Тэцуо Судзуки в 1974 году, пять лет спустя. Они поженились в 1975-м, незадолго до ее двадцать третьего дня рождения. Ее жизнь ничем особым не отличалась, и, само собой, там не было ничего, что позволяло бы предположить, что она окажется в Америке.

Кандо отправился в Осака, где медленно проехал мимо дома Иида. Припарковался в квартале оттуда, в каком-то переулке. Глядя в зеркало заднего вида, он растрепал волосы, добившись профессиональной взъерошенности. Закрыв уши седеющими волосами, он сразу постарел лет на десять.

К дому Иида он прошел через калитку, позвонил. К двери подошла женщина — глаза у нее припухли, будто она недавно проснулась. Кандо заметил сходство женщины с фотографией Ханако — высокий лоб и скулы, большие глаза.

— Извините за беспокойство. Это дом Иида?

— Да.

— Я преподавал у Ханако в Женском колледже в Киото. Оказался поблизости и решил навестить ее. — Он слегка, не переигрывая, улыбнулся.

Лицо женщины не изменилось — на нем не отразилось ни подозрительности, ни любопытства.

— Ханако здесь больше не живет, — сказала она.

— О, очень жаль. Ну что ж, я предполагал, что такое может случиться. Прошло уже много времени. — Он улыбнулся женщине. Та в ответ не улыбнулась. — Мне было очень жаль, что она ушла из колледжа. У меня не было возможности ей об этом сказать. Меня тогда не было в Японии, долгий творческий отпуск. Недавно вернулся вот. — Не услышав вопроса «откуда», он продолжил: — Я был в Штатах, как они там говорят. В Америке. В Сан-Франциско, если точнее.

— Сан-Франциско? Она как раз… — Женщина не закончила фразу.

— Она в Сан-Франциско?

Когда веки женщины опустились, Кандо уже знал, что прав.

— Как жаль, что я не знал об этом. Было бы прекрасно с ней увидеться. — Он уже собирался сказать «какое совпадение» и спросить, что Ханако делает в Сан-Франциско, когда ее мать вдруг произнесла:

— Извините, мне нужно идти. — Она сделала шаг назад и закрыла дверь.

Кандо шел от своего офиса — кабинета на втором этаже трехэтажного здания недалеко от железнодорожного вокзала Киото — пешком. Лапшевня, где он обычно обеда! находился в квартале, забитом закусочными и сувенирными лавками, предназначенными для толп туристов, приезжавших в Киото.

В ресторанчике почти никого не было: основная масса обедавших уже опорожнила с хлюпаньем свои миски и вернулась на работу. Он сел за стойку. Хозяйка, женщина неопределенного возраста, принесла ему стакан воды и спросила, заказывает ли он как обычно. Кандо кивнул.

Он знал, что ему придется хорошенько потрудиться, чтобы найти Ханако, даже если она все еще в Сан-Франциско. Но попытки узнать еще что-то от ее родителей или мужа были бы слишком рискованными. Даже с матерые Ханако он уже дошел до предела.

Если она уехала в США, ей понадобилась въездная виза. Он не был хорошо знаком с правилами выезда за границу, но знал точно, что на въездных документах требуется указать место проживания. Получить такую информацию было нелегко.

Перед ним появилась миска лапши со свиной котлетой и маринованными овощами. Бульон щекотал ему ноздри ароматным паром.

Все, однако, оказалось проще, чем он думал. Он позвонил в визовый отдел Посольства США в Токио и представился доктором таким-то. Родители Ханако, как он пояснил официальным тоном, попали в автокатастрофу и лежат в коме. Ему нужно немедленно получить разрешение на операцию. Их дочь, Ханако, является их единственным ребенком, и только она может дать такое разрешение. Кандо сообщил, что выяснил ее местонахождение — Сан-Франциско, но не имеет никакой контактной информации. Через пять минут у него был адрес Ханако Судзуки, указанный на ее въездной визе.

Еще полтора часа у него ушло, чтобы найти номер телефона. Он позвонил, и Ханако Судзуки взяла трубку. Он представился клерком из японского консульства, проверяющим адреса для архива. Ханако ответила, что адрес правильный. Кандо также поинтересовался ее местом работы. Ресторан «Тэмпура-Хаус» на Пауэлл-стрит, ответила она.

Киото

Арагаки только-только закончил занятия каллиграфией, Как позвонил Кандо. Детектив сообщил, что недавно наткнулся на информацию, которая представит для него исключительный интерес.

— Исключительный интерес? — повторил Арагаки. — Не могу даже представить, что бы это могло быть. — Возможно, это какой-то телефонный торговец, подумал он.

— Вас интересует Тушечница Дайдзэн?

В голове Арагаки завихрились противоречивые мысли: уловка, чтобы отвлечь его от предстоящих состязаний; это какая-то ловушка. Но если это правда…

— Конечно, она представляет интерес.

Они согласились встретиться в офисе у Кандо. По пути туда Арагаки по-прежнему был скептичен и заинтригован. Когда его предшественник Симано, двадцать девятый сэнсэй Дайдзэн, исчез вместе с тушечницей, Арагаки решил, что тот покончил с собой, возможно — в горах недалеко от приюта. Арагаки слышал от служителя, что Симано иногда бывал там. Арагаки предполагал, что Симано, ставший сэнсэем Дайдзэн в столь юном возрасте, не выдержал бремени ответственности. Он также предполагал, что Симано прихватил с собой Тушечницу Дайдзэн в надежде, что она останется с ним и после смерти. Главный наставник Арагаки, который как раз готовился стать тридцатым сэнсэем Дайдзэн, повел младших коллег в горы на поиски, но они не нашли и следа Симано.

Арагаки до сих пор явственно помнил их последнюю встречу. В то утро они с другими наставниками школы Дайдзэн встретились с сэнсэем в канцелярии школы — городского дома «матия»[55], выстроенного в традиционном киотосском стиле. Кабинеты занимали переднюю часть длинного узкого здания, а классы, выходившие окнами в сад, располагались в глубине.

Увидев сэнсэя, Арагаки хотел было поприветствовать его: «Здравствуйте, молодой сэнсэй!» — но воздержался от такого оскорбления.

На той встрече с наставниками Арагаки хотел обсудить процедуру выборов нового сэнсэя Дайдзэн. Туманная процедура практически полностью зависела от воли действующего главы школы, хотя учитывались имевшиеся работы претендентов и результаты состязаний. Предпочтения сэнсэя Дайдзэн никогда не будут исключены из процедуры избрания, но Арагаки готов был отстаивать свое мнение (и большинство его друзей-наставников — тоже), что оно должно быть третьим по важности.

Хотя этого не было в повестке дня, Арагаки также поинтересовался новой студенткой Симано, которой не было в официальном реестре школы. Если бы какой-нибудь другой наставник без предупреждения привел нового ученика, он подвергся бы суровому дисциплинарному взысканию.

Когда собрание началось с обсуждения следующего сбора в приюте, Арагаки заметил, что Симано отвлеченно смотрит в пространство. За все время он едва ли проронил больше двух-трех слов. Даже споры насчет процесса выбора преемника главы школы не вызвали у него никакой реакции, кроме пары кивков.

Предложение Арагаки установить поддающиеся количественному определению критерии было спокойно одобрено.

Все это случилось много лет назад, но Арагаки до сих пор содрогался от внутреннего дискомфорта. Хотя это и не оправдание, он осознавал: в тот момент его амбиции взяли верх над рассудительностью. Он постоянно думал, не из-за него ли тогда исчез Симано. Иногда ему казалось, что он не имеет к этому ни малейшего отношения, иногда же винил во всем только себя. В такие дни его недовольство собой росло.

На последней прогулке по бамбуковой роще у мастерской Арагаки решил, что его недовольство объясняется желанием оставить после себя наследие. Что-нибудь такое, что отметит и выделит эру его правления в долгой истории школы каллиграфии Дайдзэн чем-либо, кроме простого успеха в каллиграфических состязаниях. В прохладной тени листвы ему вдруг пришло в голову, что таким наследием может быть только одно — возвращение тушечницы. Он должен вписать новую главу в «Историю Тушечницы Дайдзэн».

Кандо вручил сэнсэю Арагаки копию письма Годзэна. Имя и адрес он заштриховал.

Почерк сразу же произвел впечатление на Арагаки: линии были исключительно точны, начертаны хорошо и с художественным вкусом. Писавший это, вне всякого сомнения, занимался сёдо, возможно — у Симано. Ара-гаки дважды перечел послание.

— Что мне делать? — спросил он у Кандо.

— Лучший вариант — лично встретиться с автором этих строк. Вы можете полететь в Калифорнию? Он там живет.

— И Тушечница Дайдзэн там?

— Думаю, да. Он не упомянул об этом в письме. Арагаки снова взглянул на письмо:

— Совершенно верно. — Он посмотрел на Кандо. — Я поеду. Если необходимо, то хоть сегодня.

— Я организую встречу.

Сан-Франциско

Как обычно во вторник — вечер, небогатый на клиентов в «Тэмпура-Хаусе», — Ханако и Киёми устроились в кабинке ресторана морской кухни «Китайские моря», расположенного в глубине Китайского квартала на Клэй-стрит между «Грантом» и «Стоктоном», в пятнадцати минутах ходьбы от «Тэмпура-Хауса». Их совместный ужин в городе стал традицией вскоре после того, как Ханако начала работать с Киёми. Ханако поначалу отмалчивалась, но Киёми своей нескончаемой болтовней действовала на нее успокаивающе.

Ханако взяла ломтик зеленого перца, облитого сладковатым чесночным соусом. Перец хрустел на зубах как надо.

— Очень свежий.

Они всегда заказы ват и одни и те же блюда: острые креветки, белую рыбу на пару в чесночном соусе и сезонные овощи.

— Рыба тоже хороша, — кивнула Киёми.

Ханако отделила кусочек белой рыбы от прозрачной кости и отправила в рот.

— Оисий[56].

Сделав глоток чая «улунг»[57], Киёми спросила:

— Ханако, почему ты не говорила мне о своей болезни?

— Гомен насай, — тихо ответила та. Она извинялась за то, что Киёми обо всем узнала, когда у нее на работе случился приступ. Она собиралась рассказать ей, если — когда — все станет действительно плохо. Но действительно плохо — это как? Поначалу она считала, что ее боли — естественный результат возраста и усталости. Но однажды утром, когда Ханако не смогла встать, она поняла, что ей действительно плохо. Ноги не слушались. Пришлось пролежать в постели около двух часов, прежде чем смогла подняться.

Когда наконец она пошла к врачу и узнала диагноз, ей стало еще труднее говорить об этом. Во-первых, она не могла взять этого в толк. Как это тело человека. может уничтожать часть самого себя? Врач ответил, что этого никто не понимает. Он сказал Ханако, что человеческий организм настолько сложен, что достаточно малого, чтобы все пошло наперекосяк. Ханако хотела знать, не стала ли ее болезнь результатом ее собственной оплошности. Этого врач не знал. Может, и нет, ответил он. Может, это все равно случилось бы с ней рано или поздно.

— Ты не хотела, чтобы я знала? — спросила Киёми.

Ханако повозила по тарелке креветкой, словно та могла ожить.

— Нет. Не знаю… — Ее голос стих. Она взяла креветку палочками и сказала: — Это уже не я. — И положила креветку в рот.

Киёми наклонила голову и отвела взгляд; ее разрывало на части.

— Ты права, это не ты, — наконец сказала она. — Ханако, которую я знаю, всегда весела и трудолюбива. Ты об этом?

— Это словно кто-то другой внутри меня. Я хочу, чтобы этот кто-то ушел. Я хочу работать и быть матерью Ханы. — Ханако глотнула чаю.

К их столику подошел стоический официант, который обслуживал их с самого первого раза здесь. Он протянул руку к пустой чашке для риса, стоявшей перед Киёми, и, когда та кивнула, быстрым движением убрал ее. Через несколько секунд он уже нес новую чашку, наполненную доверху рисом.

Ханако и Киёми некоторое время ели молча. Ханако всегда удивляло, что даже когда все столики заняты, официанты не суетились без толку. Едва клиенты уходили, приборы убирались, стеклянная поверхность вытиралась и стол сервировался по-новому. У ресторана никогда не было очереди, и в то же время каждую минуту в Дверях появлялась новая группа, проходила мимо аквариумов с морской водой и садилась за свободный столик. Вот бы в «Тэмпура-Хаусе» толпа была хотя бы наполовину дисциплинированнее, каждую неделю повторяли Киёми и Ханако.

Киёми упомянула их новую официантку — ей всего Двадцать один.

— У нее татуировка на лодыжке. Такая симпатичная розочка. Мне очень нравится. Я хочу такую же сделать.

— Ииэ[58]. Нет, ты этого не сделаешь.

— А у Ханы есть тату?

— Я не удивлюсь. Мне кажется, она подсела на траву.

— Что? — Киёми уронила палочки. — Хана?

Они рассмеялись, когда Ханако рассказала о косяках, которые принесла ей Тина.

— Ты попробовала? — прошептала Киёми. Ханако покачала головой.

— Я ни одной сигареты за всю жизнь не выкурила. А ты?

— Я тоже.

Они навалились на креветок, рыбу и овощи. За едой Киёми рассказывала о грядущем переоборудовании кухни — по настоянию Санитарной службы. Ресторан придется закрыть на несколько недель.

Пока Киёми перечисляла все, что она собиралась сделать в свободное время, Ханако вспомнила, как впервые сказала Хане о своем диагнозе. Начала она разговор с вопроса, что Хана знает о рассеянном склерозе. Эти два слова она выговорила медленно, словно ей было трудно их произносить. Хана ответила, что знает крайне маю. а потом спросила: а что?

А то, ответила Ханако, что у меня его обнаружили.

Она помнила, как резко Хана втянула воздух, какое долгое повисло молчание. Ой, мам, наконец выговорила Хана, но так тихо, что она едва расслышала. Хана сказала, что прилетит домой ближайшим рейсом. Это же посередине учебного года, запротестовала Ханако. Она сказала дочери, что не хочет, чтобы та приезжала сейчас. Нет причин для беспокойства. Она просто хочет, чтобы дочь знала.

Четыре человека уселись за столик, только что убранный и сервированный.

— Было бы здорово, если б в «Тэмпура-Хаусе» царил такой же порядок, — заметила Киёми.

— Мне бы тоже хотелось, — согласилась Ханако. Она съела кусочек нежного белого мяса, которое просто таяло юрту, и отложила палочки. — Киёми-сан, у меня есть еще одна проблема.

Киёми подносила рис ко рту, и внезапное заявление Ханако застигло ее врасплох.

— Дело в Хане. Мне кажется, я сделала большую ошибку.

— Ошибку?

Сначала Ханако сложила руки на груди, затем положила на колени.

— Ты знаешь, ее молодой человек занимается сёдо. Когда он переехал сюда, я рассказала ему об одной школе в Беркли — школе Дзэндзэн.

— Дзэндзэн? Ничего? Странное название для школы.

Ханако кивнула и продолжила:

— Роберт-сан был в восторге, когда я рассказала ему о ней. — Слова застревали у Ханако в груди, как наперченная креветка. Она выдохнула. — Я знала сэнсэя этой школы раньше. В Японии.

— В Японии? — переспросила Киёми. Ее палочки зависли над чашкой с рисом.

^{Иероглиф «ки» (дерево) представляет собой пиктографическое изображение дерева с колышущимися ветвями. При написании этого иероглифа помните, что «ветви» должны быть как живые, словно они качаются под дуновением лёгкого ветерка, не рисуйте иероглиф симметричным. тогда он будет смотреться слишком искусственно.}

Ханако кивнула. Никому, даже Киёми, она никогда не рассказывала, кто был отцом Ханы. И Киёми тактично никогда не спрашивала.

— В Японии… — повторила Киёми. — Ты хочешь сказать, он и есть отец Ханы.

Ханако кивнула.

— И Хана об этом не знает?

Ханако покачала головой.

— Я всегда себя спрашивала, кто же отец Ханы, — сказала Киёми, — но я думала, он остался в Японии.

— Он здесь. Он все время был здесь. — Ханако следила за жизнью сэнсэя, слышала о его школе, хотя никогда не пыталась связаться с ним.

— Ты приехала за ним сюда, и он не захотел общаться с тобой?

Ханако покачала головой:

— Все наоборот.

— Он приехал за тобой… Как же, наверное, больно было ехать сюда беременной, одной. Хана не знает ничего этого?

— Я никогда ей не рассказывала.

— Но теперь она встретилась с ним, потому что он — учитель Роберта-сан. И она до сих пор не знает?

— Нет.

— Это действительно проблема. — Киёми подалась вперед и тихо спросила: — А ты уверена, что он отец?

— Есть только еще один вариант: мой бывший муж. Но мне известна его группа крови. Я также знак) свою и Ханы. Ее отец — сэнсэй.

Киёми откинулась на спинку.

^{Иероглиф «мори» (чаща) буквально означает «много деревьев»; верхнее дерево должно быть немного меньше, чтобы казалось, будто оно дальше. Ощущение чащи (места, где царят жизнь или темнота) должно создаваться чертами этого иероглифа.}

— И ты не хочешь, чтобы Хана узнала, что он ее отец.

Ханако не хотела, но она также и не хотела объяснять, почему. Это воскресило бы слишком острую боль.

— Ей, похоже, и так неплохо. Когда была помладше, она меня спрашивала, но теперь перестала.

— Ты боишься, что этот сэнсэй расскажет Хане, что он ее отец?

— Я не уверена, догадывается ли он вообще, что она его дочь. Но это не так важно. У него был инсульт, и он не может говорить. Поэтому Хана им и заинтересовалась.

— Потому что она изучает мозг. И язык, — заметила Киёми. — С дедушкой моего мужа случилось нечто похожее. Кажется, я тебе рассказывала. Это разбило ему сердце. Дедушке, то есть. Он любил поболтать, рассказывал множество замечательных историй. Приплыл в Сан-Франциско на корабле, когда ему было шестнадцать лет. — Она помолчала. — Я любила эти истории.

— Мне очень жаль.

— Если не возражаешь, еще один вопрос: почему ты не рассказала Хане об отце?

— Я не могла. Пришлось бы все объяснять. — Она потянулась за чашкой, но вдруг остановилась и скрестила руки.

^{Иероглиф «хаяги» (лес) представлен лишь двумя деревьями. Постарайтесь чтобы они выглядели они выглядели зрелыми и крепкими.}

— Все в порядке, — поспешно сказала Киёми. После секундного колебания Ханако промолвила:

— Смотри. — Она вынула из сумочки листки бумаги. Киёми взяла листок и присмотрелась.

— Что это? Похоже на рисунки ребенка. который учится писать. Помню. я так же часами занималась.

— Это рисунки сэнсэя. Хана мне объяснила, что он, видимо, пытается что-то написать. Что-то нам сообщить. но не может правильно скомбинировать черты.

Киёми отдала листок Ханако.

— Не вижу никакого смысла. — Она посмотрела на Ханако. — А ты понимаешь?

— Нет. Я пыталась. — Она показала палочками на верхнюю часть рисунка. — Это похоже на левую часть иероглифа «Вода».

— Я понимаю, о чем ты, — сказала Киёми, просмотрев несколько листков. — А вот это похоже на часть иероглифов «дерево» или «лес».

— Или «чаща».

— Точно. А это похоже на часть «цветка». — Киёми внимательно посмотрела на Ханако. — Часть твоего имени.

^{Иероглиф «хана» (цветок) представляет собой сочетание ключа «трава» или «растения» с иероглифом «изменение, преображение», что скорее всего намекает на «цветение». «Хана» — иероглиф, идеально подходящий для упражнений, поскольку в него входят почти все основные черты и его легко запомнить. Он выражает гораздо большее, чем просто цветок. «Хана» ассоциируется прежде всего с цветком вишни, символизирующим горькую радость преходящей жизни.}

^{Дневник наставница. Школа японской каллиграфии Дзэндзэн}

Ханако закрыла глаза, и морщинки в уголках стали еще заметнее и глубже.

Ханако вошла в подъезд, миновала разложенные на брезенте детали лифта и начала медленный подъем на пять пролетов. Дойдя до площадки третьего этажа, она почувствовала, как начинает сводить мышцы, затем ощутила горячие уколы невидимых иголок. Ханако остановилась на площадке и села на нижнюю ступеньку следующего пролета, надеясь, что ее никто не увидит. Она вытащила рисунок сэнсэя, который показывала Киёми, и принялась водить пальцем по изящным мазкам, в которых не было никакого смысла. Но она не останавливалась, а смысл не раскрывался ей.

Она перестала думать о чертах, оставленных рукой сэнсэя. Перестать думать… сколько раз сэнсэй говорил ей об этом? Но как я могу сосредоточиться, если перестану думать? — спрашивала она. Хороший вопрос, отвечал он. И рассказывал ей о жесткой и мягкой сосредоточенности. Жесткая хрупка и легко ломается, мягкая же гибка, ее трудно сломать — как деревья, танцующие на ветру.

Она снова начала водить пальцами по следам руки сэнсэя. Как деревья, танцующие на ветру.

Беркли

— Как сэнсэй? — спросила Тина у Годзэна, когда они вошли в переднюю комнату школы Дзэндзэн.

У Годзэна были темные круги под глазами.

— Он вроде счастлив вновь оказаться дома. Практически со всем справляется самостоятельно, только вот ходит пока с трудом.

— Он нарисовал еще что-нибудь?

Годзэн посмотрел в сторону мастерской сэнсэя.

— Только это и делает. Еле удается заставить поесть.

— Думаю, это хорошо, что он чем-то занят.

Годзэн вздохнул:

— Что ему теперь делать со своей жизнью? Он больше не может учить сёдо, как раньше. Поправится ля он когда-нибудь?

— Не могу сказать.

Между чтением материалов к занятиям Тина проштудировала в своем учебнике нейроанатомии главу посвященную афазии. Там давалось детальное описание ее нейропсихологической основы с изображением всей сложной системы нейронных связей, задействованных в коммуникации. При обширных поражениях мозг терял способность самостоятельно их восстановить.

Читая главу она подумала, что было бы интересно включить описание болезни сэнсэя в ее доклад на семинаре профессора Аламо. Таким станет ее вклад в общую нейронную теорию сознания, хотя она слабо представляла, что это такое или как к ней прийти. Что-то связанное и с языком, и с сознанием. По крайней мере, ей поручили сделать последний доклад. У нее есть двенадцать недель на обдумывание.

Последний доклад — не означало ли это, что ее отобрали для семинара последней?

Тина посоветовала Годзэну пойти домой отдохнуть. Тот зевнул и сказал, что еще не спал нормально после возвращения сэнсэя домой: после удара сэнсэй стал значительно меньше нуждаться в сне. Тина предположила, что удар мог нарушить привычную схему сна.

Когда Годзэн ушел, Тина направилась в мастерскую сэнсэя. Наставник неуклюже изогнулся, чтобы сесть к ней лицом и поклониться.

Тина быстро поклонилась в ответ и смутилась. Она знала, что поклонилась неправильно: угол не тот, да и манера недостаточно японская. Сэнсэй вернулся к своей каллиграфии — своим рисункам. Тина села на колени сзади и слегка сбоку от него.

На чистом листе он нарисовал те же нечитаемые знаки. Она просмотрела пачку из десятка рисунков, лежавших рядом на полу. Рисунки становились более абстрактными, но приобретали внутреннюю логическую связанность и уже меньше походили на каракули. Возможно, ей казалось так потому, что она к ним привыкла.

Сэнсэй закончил очередной рисунок и показал ей, отодвинувшись в сторону. На рисунке была дуга, почти полуокружность и над ней — точка. Что-то похожее на глаз? Тина с жаром кивнула.

— Прекрасно. Сугой[59], — сказала она, не совсем уверенная, что правильно употребила слово.

Сэнсэй вдруг встал и неровной походкой, но уверенно вышел из мастерской. Она не пошла за ним, решив, что отправится на поиски, если его не будет долго. Может, он наконец-то решил поспать.

Две-три минуты она листала его абстрактную каллиграфию, а потом сэнсэй вдруг вернулся с каким-то футляром. Опустился на корточки, вынул из футляра тушечницу и поставил ее на стол. Взял брусочек туши и стал тереть его о край углубления. Его движения не были неуклюжими — только слегка дергаными. Он добавил чуть-чуть воды из кувшина и растирал дальше. Вода и тушь стали глубоко черными.

Сэнсэй взял кисточку и протянул ее Тине.

— Я? Извините, я никогда не занималась каллиграфией. Да и иероглифов-то почти не знаю.

Как же это будет по-японски? — подумала она. Сэнсэй не отрывал взгляда от кисти. Она уже готова была принять ее из рук наставника, но из передней части дома вдруг раздался голос Мистера Роберта. Тина извинилась и встала.

— Тина? — удивился мистер Роберт, увидев ее. — Я думал… я думал найти здесь Годзэна.

— Он вымотался. Я сказала ему, что побуду с сэнсэем.

— Но у тебя же занятия — все эти статьи и книги, которые надо прочесть.

— Я здесь как раз, в некоторой степени, из-за учебы.

Мистер Роберт сделал шаг вперед, словно хотел защитить сэнсэя.

— Ты хочешь сказать, что ты здесь, чтобы сделать его объектом ваших исследований.

— Я бы не стала так говорить. Я пытаюсь ему помочь.

— Как? — Он скрестил руки на груди.

— Не могу сказать определенно. Пока не могу.

Мистер Роберт направился в мастерскую.

— Теперь я побуду здесь. И позабочусь о нем.

Тина смотрела ему вслед. Ей показалось, что она видит его впервые: спина выглядела непропорционально большой, просто огромной по сравнению с весьма субтильными остальными формами. Она отвернулась, взяла рюкзак и вышла из дома.

После занятий Тина заглянула в кабинет Уиджи. Его ноги лежали на столе, на коленях покоилась раскрытая книга.

— Как насчет поужинать где-нибудь? — предложила Тина. — Я плачу.

— И отвлечь меня от занятий? — Уиджи закрыл книгу и встал. — Идет, но платить не стоит. Как насчет у меня дома? Я прекрасно готовлю пасту.

— Согласна, если только мне будет позволено купить бутылку вина. Или две.

На столе стояла паста «зити»[60] с овощами, слегка обжаренная в оливковом масле и посыпанная свеженатёртым «пармезаном», и зеленый салат с оцтом. Из вина, купленного Тиной, они выпили бутылку белого и по бокалу красного. Тина не отставала от Уиджи до третьего бокала, после чего слегка замедлила темп.

— Он пытается что-то сказать, я чувствую это. — говорила Тина о сэнсэе Дзэндзэн. — Его рисунки, его подобие каллиграфии имеют какой-то смысл.

— Откуда ты знаешь? — спросил Уиджи, расправляясь со второй порцией пасты.

Тина задумалась на секунду — ее сознание словно плавало.

— Он ведет себя так, будто это должно что-то значить. Он так целенаправленно этим занимается — не просто делает хаотические зарисовки. Я знаю, это всего лишь мое предположение. Но когда он показывает их мне, он явно хочет, чтобы я их прочла.

— В том-то и проблема, не так ли? В таких случаях мы не можем сказать точно, о чем думает пациент или объект нашего исследования.

— Да, — подтвердила Тина, наколов на вилку клинышек помидора и обмакивая его в темно-красный оцет. — Скажем так, это моя гипотеза. — Она отправила помидор в рот.

— Как ты думаешь, что он пытается нам сообщить? — спросил Уиджи и добавил: — В качестве гипотезы.

— Без понятия. По крайней мере — пока. — Она сделала глоток воды и посмотрела на свою пасту, пытаясь оценить, сможет ли съесть еще. — Но в этом что-то есть. Такое впечатление, будто он хочет, чтобы я помогла ему, или… не знаю, как сказать… за этим что-то стоит.

— В этом что-то есть?

Тина допила вино.

— Вот именно. Что-то есть.

Уиджи подал шоколадные «бискотти» и кофе, сваренный его эспрессо-машиной.

— Только не говори, что ты и «бискотти» приготовил сам.

— Нет. Я купил их в «Рокридже».

— Вкусно.

Они сидели на кушетке. Уиджи отпил кофе.

— Этот сэнсэй — интересный случай. Тебе нужно продолжать наблюдение. Хороший объект исследования в этом деле может повести тебя далеко.

Тина размешивала сахар в эспрессо.

— Смешно.

— Смешно?

— То же самое мне сказала профессор Портер. Она странно относится к сэнсэю.

Уиджи пожал плечами.

— Академики все странные. Таков процесс. Специализация на любой узкой области перекашивает мозги на одну сторону — крыша едет.

Тина засмеялась:

— Мне эти светила науки представляются так: одно полушарие огромное, другое — совершенно атрофировано. Им все время приходится подбрасывать головы на плечах, потому что те упорно скатываются на одну сторону.

— В яблочко.

Тина устроилась на кушетке поудобнее. Уиджи сделал то же самое. Некоторое время они сидели молча, затем Уиджи спросил:

— Тебе хорошо?

Тина улыбнулась и повернулась к нему.

— Очень.

Уиджи нагнулся к ней, и она отдалась его поцелую. Ответила на него, ощущая вкус пасты, чеснока, оливкового масла, вина, оцта, эспрессо и шоколада. Все вкусы громоздились друг на друга. Его язык слегка настойчиво столкнулся с ее языком.

То был долгий поцелуй. Когда Уиджи отстранился, Тина сказала:

— Это было мило.

— Мило?..

— Ну, то есть очень мило, прекрасно. Сугои.

— Что сухое?

— Ничего, проехали.

Уиджи снова потянулся к ней. Тина положила руку сзади ему на шею. Он коснулся ее шеи сбоку, за ухом, и его рука медленно сползла ей на грудь.

Она продолжала целовать Уиджи, пока он нежно ее ласкал, а потом вдруг отпрянула. Глаза его открылись, и он внимательно посмотрел на нее.

— Мне пора. Прежде чем мы зайдем слишком далеко.

— А?

— Я живу с парнем.

— Я знаю. Но ты сейчас здесь.

Тина сложила руки перед собой, затем опустила их, чувствуя, что этот жест слишком напоминает ей Мистера Роберта.

— Я знаю, но мне все равно иногда нужно появляться дома. Я бы подождала, пока не буду жить с ним, если все идет именно к этому.

Уиджи положил руку ей на плечо:

— Вполне справедливо.

Тина встала и взяла чашки из-под кофе.

— Давай я помогу тебе убраться. Мне нужно хоть раз прийти домой рано. Я постоянно не высыпаюсь.

Сэнсэй Дзэндзэн опустил кисть в тушечницу, как делал раньше уже много раз — так ему подсказывало чувство. Он не помнил, сколько времени прошло после того, как он последний раз брал тушечницу. Время больше не имело точения: ни минуты, ни часы, ни годы. Ощущение времени было опустошенностью, пустотой в его существовании, и это пустота была невыразима.

Пустота была безгранична. Чем больше он пытался понять ее, выразить, тем больше ощущал свое бессилие, словно был связан невидимыми путами. Будто какая-то сила схватила его и прижала к земле.

Потом вдруг наступило озарение — тушечница. Это она даст необходимую связь, путь, которому он должен следовать, чтобы заполнить пустоту. Если бы он только мог найти способ оттолкнуть пустоту в сторону, все бы встало на свои места, достигло бы завершенности.

Волна непроницаемой, тяжелой пустоты накрыт его.

Сан-Франциско

Тина проспала всего несколько минут — ее разбудил звонок Киёми.

— Хана. — сказана Киёми, — я насчет мамы.

— Что случилось?

— Мы шли домой, то есть — я провожала ее домой. После работы. Нам пришлось работать допоздна. — Киёми перевела дыхание и сказала: — Она остановилась.

— Остановилась?

— Просто перестала идти. Сказала, что ноги больше не слушаются. Села на ступеньки у того театра, знаешь, на Буш-стрит. Я очень извиняюсь, очень извиняюсь.

— Все нормально, тетя Киёми. Где она сейчас?

— По-прежнему там. Я прибежала обратно в «Тэмпура-Хаус» позвонить тебе, и сейчас я тут. Я хотела вызвать «скорую», но она попросила не волноваться.

— Сейчас приеду.

Мистер Роберт уже стоял рядом с Тиной, когда она повесила трубку.

— Что случилось?

Тина подошла к шкафу и вытянула оттуда джинсы и толстый свитер.

— У мамы проблема. Был приступ, и Киёми за нее волнуется.

— Я поеду с тобой. — Он потянулся за джинсами.

— Нет, пожалуйста. Я лучше поеду одна.

Мистер Роберт злобно глянул на нее и, не сказав ни слова, зашел обратно в спальню.

Тина взбежала по лестнице в квартиру матери и выдвинула ящик, где, как сказала ей Ханако, она спрятала марихуану. Косяки лежали в глубине.

Затем побежала вниз по Буш-стрит к «Театру Ноб-Хилл». Мать сидела на ступеньках театра. Киёми стояла рядом. Даже при слабом освещении Тина заметила, что мама очень бледна.

— Тебе не нужно было приезжать, Ха-тян. Я просто остановилась отдышаться.

— Больше того — она говорит, что у нее ноги не хотят двигаться, — вмешалась Киёми. Тина села рядом с матерью.

— Тебе станет лучше?

— Еще несколько минут — и все будет хорошо.

Тина взглянула на Киёми:

— Все нормально, тетя Киёми, я побуду с ней.

— Ты уверена? Я могу подождать.

— Уверена. Спасибо.

— Хорошо. Если понадоблюсь, я дома.

Она сделала шаг и потрепала Ханако по плечу. Та ответила слабой улыбкой. Мать и дочь смотрели Киёми вслед, пока она возвращалась к «Тэмпура-Хаусу».

— Не хочешь попробовать встать? — спросила Тина.

— Нет пока, — ответила Ханако. — Извини.

— Что ты чувствуешь?

Мать на секунду задумалась.

— Как будто кто-то сжимает мои ноги.

— Ты хочешь сказать, ноги немеют? — спросила Тина.

— Да, именно так.

Тина вытащила из кармана косяк и коробку спичек из «Тэмпура-Хауса».

— Ма, не хочешь попробовать?

Когда та не ответила «нет», Тина зажала самокрутку губами и чиркнула спичкой, потом сделала пару неглубоких затяжек.

— Воняет, — заметила Ханако.

Тина взяла косяк, зажала его между большим и указательным пальцами и поднесла к материнским губам. Ханако помедлила в нерешительности и наклонилась вперед.

— Сделай затяжку и держи дым в легких, сколько сможешь.

Ханако обхватила самокрутку морщинистыми губами, как будто целовала ее, а не курила. Сделала крохотную затяжку и попыталась вдохнуть, но большая часть дыма рассеялась. Она кашлянула.

— Попробуй еще раз, — сказала Тина. Мимо прошла молодая пара, оба в черном.

— Круто, — сказал кто-то из них, почуяв дым.

Ханако подождала, пока они ушли, и опять поднесла самокрутку к губам. Теперь она сделала глубокую затяжку и откинулась назад, задержав дыхание, словно ребенок, который учится плавать под водой. После долгой паузы выдохнула и закашлялась, будто вынырнула на поверхность.

— Сделай еще одну, — сказала Тина.

Кашляя, Ханако, оттолкнула руку дочери.

Тина похлопала мать по спине, когда та делала глубокий вдох.

Тина затянулась сама — чтобы не погасло. Кашель Ханако начал постепенно утихать.

— Ты, видно, вдохнула прилично, — заметила Тина.

Кашель не унимался. А когда прошел, Тина протянула ей косяк:

— Еще разок?

Ханако покачала головой:

— Это еще хуже, чем боль.

— Ну, еще одну. — Тина протянула ей самокрутку.

Брезгливо сжимая косяк, словно какое-то насекомое, Ханако взяла его в рот и глубоко затянулась. Опять задержала дым внутри и выдохнула одним большим облаком. Тина засмеялась.

Они посидели какое-то время, наблюдая за проносящимися машинами. Из театра вышли несколько зрителей. Тина почувствовала легкий приход. Хорошая дрянь, Джиллиан.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила она.

— Устала. Голова немного кружится. — Ханако встала и сказала: — Я домой. Ты идешь?

На лестнице, на полпути к квартире матери Тина заметила:

— Ты должна получить скидку на аренду.

— Управляющий сказал, что лифт скоро починят.

В квартире Тина пошла за матерью на кухню, где та поставила воду для чая. Вечно ей надо что-нибудь готовить или заваривать чай, если кто-нибудь приходит.

Ханако вынула чайник, чашки и жестяную коробку с зеленым чаем. Тина сидела за столом и смотрела. Недокуренный косяк она положила на стол.

— Ты, наверное, хочешь, чтобы я это выкинула.

Ханако краем глаза глянула на косяк — так сонная кошка лениво наблюдает за мотыльком, прежде чем ударить его. Потом накрыла его рукой, и тот исчез. Открыв ящик с палочками для еды, она положила туда окурок и задвинула ящик.

— Могу достать еще, — сказала Тина.

Ханако бросила в заварник несколько щепоток чайного листа.

— У своего друга доктора?

— Нет, не у Уиджи. У другого студента.

— Он твой новый парень?

— Мама.

— Роберт-сан не очень-то счастлив по этому поводу.

— Мистеру Роберту не стоит обсуждать с тобой мою личную жизнь.

Ханако потрогала чайник. Пока вода подогревалась до нужной температуры, она заметила Тине:

— Тебе следует лучше относиться к Роберту-сан. Слушай, что он говорит.

Тина стиснула зубы. Она вынула из кармана сложенный лист и сменила тему.

— Я принесла новые рисунки сэнсэя Дзэндзэн.

Ханако не повернулась к ней. Лишь снова потрогала чайник, выключила конфорку и налила воду в заварник, затем еще по чуть-чуть долила в каждую чашку.

Тина наблюдала за матерью, понимая, что та ее услышала. Тина устала. Она отложила рисунки и подождала, пока чай заварится: только девяносто секунд, а не то станет слишком горьким.

Мистер Роберт вошел на кухню, где Тина занималась, разложив на столе хрестоматию. Ее практически нетронутая чашка кофе уже остыла. Заметив, что он стоит рядом, она взяла чашку и сделала глоток. Лицо ее искривилось, и она понесла чашку к микроволновке. Таймер она установила на девяносто секунд.

— Я зайду к твоей матери сегодня до занятии, — сказал Мистер Роберт. — Ничего не хочешь мне о ней рассказать?

— Что именно?

— Не знаю. Потому и спрашиваю.

— Сейчас с ней все хорошо, — ответила Тина. — У нее был временный паралич, ноги отказали. Но все прошло.

— Хорошо.

Прозвенел таймер. Тина вынула кофе.

— Ты сегодня разве не собираешься к сэнсэю Дзэндзэн? — спросил Мистер Роберт.

— Собираюсь, а что?

Мистер Роберт смотрел, как она пьет кофе.

— Мы очень ценим твою помощь, но в ней нет необходимости. У нас достаточно учеников для помощи сэнсэю. А у тебя занятия, работа. Не говоря о том, что тебе нужно проводить время с матерью.

— У меня все нормально.

— Нет, в самом деле. Я не хочу, чтобы ты из-за него волновалась.

— У меня все нормально, — повторила Тина раздраженно. — Я сама разберусь со своей жизнью. Но сейчас мне действительно нужно заниматься. — Она перевернула страницу и взяла желтый маркер.

Тина закончила статью, не очень помня, о чем читала. Закрыла хрестоматию, надела на маркер колпачок и, взяв кофе, вышла на их маленький балкончик, смотревший в сад. Небольшой газон выглядел искусственно зеленым, как будто его подкрасили.

Она не могла толком понять, когда все начало разлаживаться с Мистером Робертом. Первая их крупная размолвка произошла, когда Тина решила переехать обратно в Сан-Франциско, чтобы жить поближе к матери. Мистер Роберт не хотел переезжать. Ему оставался еще год до получения магистерской степени. Тина предложила ему остаться в Сан-Диего и закончить диссертацию, но он не захотел с ней расставаться. А она хотела бы? — спросил он. Конечно нет, ответила она. Тогда едем, сказал он. А как же твоя степень? — спросила она. Он пожал плечами и сказал, что степень не так важна, как ее мать. Когда ее приняли в докторантуру Калифорнийского университета, она предложила ему перевестись туда же. Неинтересно — вот и все, что он сказал. Почему? — спросила она. Неинтересно и все.

Но проблемы — отсутствие интереса друг к другу, разговоры, умиравшие посередине, интимная жизнь, постепенно сходившая на нет («Есть настроение?» — «Не-а». — «О’кей».) — все это началось гораздо раньше. Он «углублен» в свои занятия — так Мистер Роберт ответил ей однажды ночью, когда она спросила, что с ним происходит. Потом извинился и пообещал сходить с ней на пляж в ближайшие выходные. Устроить где-нибудь пикник. И они действительно отправились на пляж, но большую часть времени Мистер Роберт провел, вглядываясь в морскую даль, — причем так сосредоточенно и самозабвенно, что, казалось, хотел разглядеть Японию.

Именно тогда Тина догадалась, что Мистера Роберта переполняет разочарование. И она знала, что разочарован он не только в собственной жизни, в торможении с Магистерской диссертацией, в возвращении в Штаты, где он опять оказался на нижней ступени социальной лестницы (учительствуя в Японии, он был на вершине — все-таки сэнсэй). Главным образом, причиной его разочарования была Тина. Она не понимала, чего именно он хотел от нее. Но даже если и понимала — чем бы оно ни было, — он уже укреплялся во мнении, что она не способна дать ему это. Ее предложение остаться в Сан-Диего до получения степени было для него, как она считала, выходом из положения, поэтому она сильно удивилась, когда он так настойчиво захотел, чтобы они остались вместе.

Вернувшись на кухню, Тина вылила остатки кофе. Коричневая холодная и горькая жидкость, покружившись по раковине, устремилась в канализацию.

Беркли

Тина наблюдала, как сэнсэй разводит тушь. Его движения стали значительно ловчее за последние дни.

Они с Годзэном только что вернулись из больницы, куда возили сэнсэя на осмотр. Врач проверил его общее состояние, а физиотерапевт сделала реабилитационные процедуры. Пока Годзэн ждал снаружи, Тина провела сэнсэя внутрь и осталась с ним, пока не закончили.

Сэнсэй Дзэндзэн взял кисть и уставился в чистый лист бумаги. Тина уже стала волноваться, нет ли у него проблем, какой-нибудь когнитивной дисфункции, — когда вдруг он быстрым движением обмакнул кисть в тушечницу и буквально разбрызгал тушь по бумаге. Затем повернулся к Тине и отодвинулся в сторону подальше от стола. Тина проползла на коленях по татами, чтобы посмотреть нарисованное. Рисунок еще меньше походил на японский иероглиф или черту нежели те, которые он писал при ней до этого. Стремительная линия, похожая на волну Капли туши беспорядочно разлетелись по бумаге.

Сэнсэй заметил Тину и протянул ей кисть. Она взяла ее, не уверенная, что понимает, чего он от нее хочет. Сэнсэй поправил кисть так, чтобы пальцы Ханако смотрели вниз, а сама кисть была вертикальна. Шагнув назад, он сделал быстрое движение рукой, проводя в воздухе черту.

Тина обвела рисунок сэнсэя, не прикасаясь кистью к бумаге. Потом еще раз. Сэнсэй убрал этот лист и заменил его чистым из стопки рядом. Прижал верхний край листа, чтобы бумага не сдвинулась. Тина окунула кисть в тушь и занесла ее над листом. Кисть была настолько легкой, что казалось, будто в руке ее нет. Тушь потекла на бумагу, когда она попыталась скопировать нарисованное сэнсэем.

Ее лицо горело, когда она отложила кисть. Ее рисунок лишь отдаленно напоминал каллиграфию наставника. Тина видела, как занимается каллиграфией Мистер Роберт: его наставник отмечал ошибки красными кружочками. Рисунок Тины был бы весь испещрен красным.

Когда она положила кисть, сэнсэй не отрывал взгляда от ее творения. На лице его читалась странная, едва ли не печальная удовлетворенность.

Интерлюдия

Зимняя луна,

Умирает

Январь 1977 года

Киото, Япония

Двадцать девятый сэнсэй Дайдзэн, Симано наблюдал, как Ханако пишет иероглиф «зима». Ее техника меньше чем за год стала отточенной и элегантной, а работы были исполнены чувства. Закончив поэтическую строку «зимняя луна, умирает», Ханако положила кисть на подставку.

^{«Фую-но гэцу» — зимняя луна. Первоначальное значение иероглифа «фую» (зима) неизвестно, хотя используемый сейчас знак восходит к фонетическому употреблению пиктограммы «собираться вместе» — так она употребляется в составе иероглифа «сжатый». Это может быть связано с представлением о льде, замерзающем, сжимающемся зимой. Это слово часто употребляется в поэзии, метафорически описывая потерянную любовь, когда сердце твердеет и сжимается. Иероглиф «гэцу» (луна) произошел из пиктограммы, изображавшей луну. Центральная черта символизирует темные кратеры луны. Эта черта должна быть наполнена ощущением медленного, осознанного движения, словно луна проплывает по небу. Луна обычно считается предвестником перемен в счастливом или несчастливом жизненных циклах.}

— Хорошо, — похвалил сэнсэй.

— Спасибо, что вы так говорите, но моя каллиграфия сильно отличается от вашей. — Ханако сравнила свою попытку с оригиналом.

— Да, отличается, но все равно хорошо.

— Сёдо говорит многое о человеке, не так ли? — Ханако показала на свою версию иероглифа «луна». — Видите? Моему недостает движения, которое есть в вашем. Как будто луна остановилась в небе намертво. И в чертах моих нет силы, они как-то вянут.

Сэнсэй рассмотрел ее каллиграфию и решил, что она права. Как он мог не заметить того, что стало таким очевидным после ее разъяснений? Чтобы прогнать эту мысль, он спросил:

— Что вам о вас говорят ваши движения кистью? Ханако склонилась над своей работой — движение открыло ее шею сбоку и сзади. Сэнсэй еле справился с желанием прикоснуться к ней. Когда она откинулась назад, ее волосы упали на шею и снова прикрыли ее.

— Точно не знаю, — ответила она. — Может, я не очень сильный человек. И поэтому не иду вперед. Как вы думаете?

— Я могу лишь догадываться. — Он придвинулся к ней, чтобы лучше рассмотреть рисунок. Ханако не отстранилась, и тепло их тел слилось. — Недостаток движения может означать, что вы слишком нерешительный человек.

— Верно, — сказала Ханако. — Я действительно нерешительна. Я должна останавливаться и обдумывать каждую мысль или действие.

Ободренный тем, что она так благосклонно отнеслась к его замечанию, сэнсэй продолжил:

— Так или иначе это проявится в каллиграфии. Подсознание знает, как провести хорошую черту, но ваше сознание считает, что знает это лучше.

Она кивнула.

— Оно хочет все контролировать.

— Вот именно.

— А что насчет моих увядающих линий? Они так слабы по сравнению с вашими.

Сэнсэй снова внимательно посмотрел на ее иероглифы.

— Теперь, когда я смотрю на них, я не назвал бы их увядающими или слабыми.

— Нет?

— Я назвал бы их честными. Посмотрите. — Он показал на «луну» и подчеркнул восходящий крюк второй черты. — Ваше продолжение очень хорошо сочетается с самим стихотворением.

^{«Киэру», что означает «уничтожать» или «исчезать», состоит из двух элементов: «вода» и «быть похожим» (фонетически он означает «несколько» или «немного», а следовательно — «меньше»). Сочетаясь вместе, эти иероглифы, вероятно. означают «уменьшать количество (воды)». Часть знака, похожая на иероглиф «луна», на самом деле является иероглифом «плоть».}

^{Дневник наставника, Школа японской каллиграфии Дзэндзэн}

Ханако склонила голову, чтобы внимательно рассмотреть свою линию.

— Извините, я не понимаю. Моя черта умирает… ох, вижу:

Сэнсэй показал на свою каллиграфию, проведя по концу второй черты.

— Мой росчерк заострен, взлетает резко наверх. Это классическая правильность, совершенно не соответствующая, однако, настроению стихотворения.

— Значит, моя тоже правильная?

— Да. О чем вы думаете, что чувствуете, когда пишете иероглифы?

Ханако на секунду задумалась и ответила:

— Вначале, я сосредоточиваюсь на своей форме: поза, дыхание, течение моей энергии «ки». Затем представляю себе образ иероглифа. Перед тем, как написать его. Я пытаюсь перестать думать вообще, позволяя ощущению черты пролиться на бумагу через кисть.

— Хорошо, — сказал он.

— Иногда, впрочем, при написании черты я начинаю думать о том, что делаю, и тогда все выходит неправильно.

Сэнсэй кивнул:

— Это часто случается. — Это случалось чаще, чем он хотел бы признать.

— Это ведь совсем как в жизни, не так ли? — сказала Ханако.

— Вы такое испытывали в жизни?

Ханако снова села на татами, расслабившись после строгой позы, в которой писала иероглифы, и повернулась к сэнсэю.

— Можно думать очень много и очень сильно стараться. Это борьба, не так ли?

— Попытки самоопределения?

— Я могу думать о том, кем хочу быть, но не могу заставить себя быть тем, чем не являюсь. Как бы желанно это ни было.

Сэнсэй кивнул:

— И чем больше думаешь об этом, чем сильнее стараешься — тем больше становишься тем, кем не желаешь быть?

— Я меняюсь, — сказала она мягко, словно сама себе. — Ваше обучение начало менять меня.

Если бы он мог ей сказать, как она изменила ею — изменила намного сильнее, чем он, в принципе, был способен изменить ее..

— К лучшему, надеюсь.

Повернув голову, она долго о чем-то думала.

— Сэнсэй, могу ли я воспользоваться тушечницей? Тушечницей Дайдзэн?

— Конечно. — Он встал и вынул тушечницу из бархатного футляра. Поставив ее на стол, он приготовил тушь. Ханако вынула чистый лист рисовой бумаги из пачки, лежавшей рядом. Приняла правильную позу, глубоко вдохнула и сделала медленный выдох. Затем взяла кисть и поправила ее в руке, чтобы придать ей нужное положение. После чего опустила кисть в тушь и нарисовала иероглифы «глубокий», «сам» и «открытие».

И положила кисть.

— Я не могла прекратить думать.

— Посмотрите. — Сэнсэй показал на иероглиф «глубокий». — Вы так хорошо отразили его смысл, это ощущение глубины… Эта глубина как будто манит туда.

— Вы так думаете?

— А другие… словно вы оставили в них частичку себя. Прекрасно. Вам следует это подписать.

— Если только вы тоже подпишете.

— Конечно.

Она вынула из сумки печать со своим именем и опустила ее в коробочку с красной тушью, предназначенной специально для печатей.

— Где?

Сэнсэй показал на свободное место в левой части листа — в четверти от нижней кромки. Правильное расположение печати так же важно, как и сама каллиграфия. Но ощущению, где именно ставить печать, научить не так-то легко, ведь каждый рисунок требует своего особого места, создающего необходимое равновесие.

Когда она поставила печать, сэнсэй обмакнул в красную тушь свою. То была печать двадцать девятого сэнсэя Дайдзэн, которую он сам вырезал вскоре после инаугурации. Он поставил свою печать ниже.

Наблюдая за тем, как она моет тушечницу Дайдзэн в раковине в глубине мастерской, он подошел к ней вплотную. Ханако подалась к нему, чувствуя тепло его тела. Они опустились на пол, Ханако положила тушечницу рядом и притянула его к себе.

— Не забудьте взять свою каллиграфию, — напомнил сэнсэй.

— Я бы не осмелилась, — ответила она. — Вы должны оставить ее себе.

— Возьмите.

— Но я не могу, — сказала она и поспешила из мастерской к такси, которое уже ожидало снаружи.

Беркли

Тина взяла скан мозга из стопки, которая стала выше, чем была вначале. У нее уже лучше получалось читать неразборчивые аннотации Говарда и вводить их в базу данных, но Говард писал быстрее. При таких темпах она никак бы его не догнала — по крайней мере, пока Говард не закончит университет. Или не умрет.

Разобравшись со следующим снимком, она глубоко вздохнула и потянулась. Если не считать легкого гудения компьютера, в комнате было тихо. Это напомнило ей — с приятной и неприятной стороны одновременно — ее собственную спальню в чулане. С приятной — потому что здесь возникало то же уютное ощущение кокона; неприятное же чувство вызывала зажатость в шкафу.

В дверь постучали. Она встала и открыла. Усталый, словно вот-вот зевнет, Уиджи сунулся внутрь и спросил:

— Работаешь?

Она показала на стопку сканированных снимков мозга.

— Ввожу данные.

Подойдя к снимкам, Уиджи огляделся.

— Унылая комнатка. Как ты тут выдерживаешь? — Он взял верхний снимок. — То, чем ты занимаешься, — рабский труд, — сказал он. — Ты можешь разобрать эту писанину?

Тина склонила голову набок:

— «Поражение околообонятельного поля Брока, приблизительно один сантиметр…»

— Поразительно, только я не верю, что тебе приходится заниматься такой гадостью. Могли бы специально нанять человека, который сделал бы все за пару дней.

— Профессор Портер сказала, что это поможет мне в исследованиях. — Тина взяла у Уиджи снимок и положила обратно в стопку. — Ты, похоже, дня два не спал.

— Один. Меня Джиллиан вытащила.

Тина заставила себя улыбнуться.

— Готова поспорить, что ей пришлось связать тебя и бросить в машину.

— Почти, — ответил он, зевнув. — Извини.

— И где вы были?

— В городе. Не в одном, не в двух, а в целых трех Клубах.

— Ты уже слишком стар для такого.

— Только не надо. — Уиджи сел на стул и потянулся. «Но я не стал тебя искать, чтобы не расстраивать.

Тина села.

— А как ты узнал, что я здесь?

— Зашел к тебе в кабинет. Там был Гови, он и посоветовал поискать тебя здесь. — Уиджи взял другой снимок из стопки и стал его рассматривать.

— Гови?

Уиджи ухмыльнулся:

— Разве ты не зовешь этого Говарда Гови?

— Не думаю, чтобы ему это понравилось. Он не из тех, кого можно называть Гови.

— Но тогда тебе следует называть всех преподавателей «профессор». Профессор Портер, профессор Аламо. Это Беркли, а не Кембридж. Здесь все хотят быть запанибрата с нами аспирантами.

— Профессора Портер я называю «Карин» — по крайней мере, когда она мне об этом напоминает. А как ты зовешь профессора Аламо?

— «Алонсо» — в лицо, и «Аламо» — за спиной. — Уиджи положил снимок в стопку и взял другой. — Наши отношения еще не дошли до того, чтобы я мог называть его «Эл».

Тина показала на снимки:

— Не перепутай. Гови сложил их как-то особо.

— Вот видишь, «Гови» даже звучит иначе.

— Саркастически.

Уиджи пожал плечами, потер затылок и покрутил головой.

— Неважно. Я искал тебя, потому что у меня появилась одна прекрасная идея насчет мастера каллиграфии, о котором ты говорила. Абсолютно крутой проект.

Тине стало вдруг тревожно, поэтому она встала и закрыла дверь.

— Это еще зачем? — спросил Уиджи.

— Профессор Портер взбесится, если узнает, что я разговаривала с тобой о сэнсэе. Я тебе уже говорила — она давит на меня, чтобы использовать сэнсэя в ее исследованиях.

— Классический случай паранойи и мании величия. — Уиджи подкатил свой стул к Тине и наклонился ближе. На секунду Тине показалось, что он хочет ее поцеловать. — Вот что мы сделаем, — прошептал он. — Поместим сэнсэя в «Эйч-5100» и покажем ему его рисунки, один за другим. Пока он будет смотреть на рисунки, мы сделаем серию функциональных MPT-сканов его мозга.

— И тогда мы увидим, какие зоны его мозга активизируются? А если они меняются от рисунка к рисунку?

— Мне кажется, мы можем получить соответствие между различными рисунками и активизируемыми зонами. Допустим, один рисунок активизирует правое полушарие, около височной зоны коры головного мозга, тогда мы можем сделать вывод, что рисунок, вероятнее всего, имеет отношение к событиям из прошлого, поскольку такие воспоминания накапливаются именно в этой зоне. Мы, вероятно, сможем сузить круг поиска до более конкретных воспоминаний, если в то же время активизируется другая зона, скажем, вентромедиальное ядро, центр контроля вкусовых ощущений.

— И это будет значить, что воспоминания связаны с едой?

— Не могу сказать наверняка, но у тебя будут серьезные основания для такого заключения.

— Если мы найдем четкие соответствия, то сможем выяснить, что сэнсэй хочет нам сообщить, — в первом приближении, конечно.

— Это может привести к чему-нибудь поточнее и пошире, чем простая интерпретация его рисунков.

— Мне нравится. — Тина улыбнулась и встала. — Давай проверим расписание работы лаборатории на сегодняшний вечер.

Выяснив, что в тот же вечер в графике есть свободное время, Уиджи отвез Тину к школе Дзэндзэн. У сэнсэя дежурил один из его учеников, но Годзэн сказал ему, что в этот вечер за сэнсэем присмотрит Тина.

Втроем они посмотрели, как сэнсэй работает в своей мастерской. Он уже закончил несколько рисунков. Тина поклонилась сэнсэю и, когда он поклонился в ответ, взяла пачку, сложенную в передней комнате. Сэнсэй не заметил — или же ему было все равно; он взял кисть и принялся за новый рисунок.

— Он теперь больше ничем не занимается? — спросил Уиджи Тину.

— Нет. Весь день и большую часть ночи только рисует.

— Классический признак навязчивого поведения после удара.

Они с Уиджи просмотрели рисунки и отобрали несколько для эксперимента. Ученику они сказали, что, протестировав сэнсэя, вернутся через час. Тот не стаз беспокоить их вопросами.

Вернувшись в кабинет Уиджи, они отсканировали рисунки и переформатировали их под «Эйч-5100». Затем в лаборатории на компьютере просмотрели файлы. Пока Уиджи занимался системой управления, Тина проверила дисплей.

— Работает.

Сэнсэй вышел за Тиной из школы и сел в машину Уиджи. Он, казалось, был в несколько смешанных чувствах, когда они приехали на грузовую стоянку, вышли из машины и двинулись вниз по лестнице. Войдя в лабораторию, Тина щелкнула выключателем, который снаружи за дверью зажег табличку: «Идет эксперимент, не входить». Увидев МРТ, сэнсэй расслабился и, взобравшись на выдвижной стол, лег.

Уиджи наладил управление и контроллеры «Эйч-5100», а Тина подогнала устройство для фиксации головы.

Сэнсэй спокойно смотрел в потолок.

— Готово, — выкрикнул Уиджи.

— Сосредоточьтесь вот здесь, — сказала Тина сэнсэю, показывая на экран дисплея. — Здесь будут появляться изображения.

Сэнсэй никак не показал, что понял, но его глаза сфокусировались на кончике ее пальца. На экране пересекались две линии. Тина попятилась к двери, наблюдая за сэнсэем и проверяя, чтобы его голова не двигалась. В Контрольной будке она села за компьютер:

— О’кей, Я готова.

— Три… два… один. Начали, — скомандовал Уиджи.

Тина нажала на клавишу, и на экране монитора вместо креста мишени появился первый рисунок. Через две секунды рисунок пропал и вновь появился крест. Затем возник другой рисунок.

Они повторили эту процедуру несколько раз за пятнадцать минут, пока наконец Уиджи не объявил:

— О’кей, закончили.

Они с Тиной пошли в комнату сканирования и помогли сэнсэю выбраться из аппарата. Наставника слегка шатало, когда Тина вела его к стулу. Тина села с ним рядом, но он, казалось, не заметил.

Тина и Уиджи привезли сэнсэя в школу, и он тут же направился в мастерскую. Тина поблагодарила ученика за ожидание. По дороге в институт, где они собирались загрузить в компьютер сканы сэнсэя, Уиджи остановился у винного магазина.

— Сейчас вернусь, — сказал он. Вернулся он с бутылкой холодного шампанского. — Думаю, мы можем это отметить, пока будем заканчивать.

— Можем посмотреть, как выглядят наши мозги после шампанского.

Уиджи засмеялся.

— Пока я был в магазине, я понял, что в нашем эксперименте мы упустили одну деталь.

— Какую?

— Контрольную группу.

Тина досадливо стукнула по приборной доске и повернулась к Уиджи:

— Нам нужно сделать функциональные МРТ-сканы еще кого-нибудь. Для сравнения.

— Верно. Может, мы оба по очереди просмотрим рисунки. Тогда у нас будет по крайней мере два контрольных случая для сравнения.

Уиджи лежал в «Эйч-5100», голова его была зафиксирована, дисплей со зрительными стимулами находился перед глазами.

— Я готов.

В контрольной будке Тина запустила программу показа и начала сканирование.

Закончив, она легла на место Уиджи. Он поместил ее голову в фиксатор.

— Удобно?

— Могу даже заснуть.

— Тогда мы получим немногое, — сказал Уиджи и отправился за пульт. — Сосредоточься на объекте. Изображения начнут появляться секунд через тридцать.

Картинки замелькали одна за другой, и Тина начала видеть закономерности рисунков; при этом некоторые менее походили на иероглифы, чем другие.

Когда все рисунки были просмотрены, Уиджи помог ей освободиться. Они пошли в компьютерную комнату и распечатали снимки.

— Вот твой мозг, — сказал Уиджи, показывая ей одну из распечаток.

— Есть какие-нибудь сходства между твоим и моим?

— Тебе повезет, если не будет.

Они разложили снимки в два ряда на большом столе.

— Ничего особенного не происходит, — заметила Тина. — А как дела у сэнсэя?

Уиджи распечатал страницу со снимком сэнсэя и положил рядом.

— Ну, что ты думаешь по этому поводу?

— Трудно сказать так сразу.

— Я распечатаю остальные. Как насчет шампанского, пока ждем?

Они выпили, чокнувшись бумажными стаканчиками с шампанским.

— За наш первый эксперимент, — провозгласил Уиджи.

— За твой эксперимент, — поправила Тина и отпила. — Очень мило. Хороший выбор.

— Да, мило. День без шампанского… ну, просто плохой день. — Уиджи ухмыльнулся и выпил.

— Похоже, у тебя никогда не бывает плохих дней, — заметила Тина. — Все равно, с шампанским или без.

— Патологическое невежество, скорее всего.

— Сейчас бы и я не отказалась от капельки твоего невежества.

— Вообще-то я просто избегаю вещей, которые могут оказаться хоть как-то неудобными.

— Но ты же не можешь постоянно избегать их. Когда-нибудь обязательно выпадет несчастливый день — хотя бы раз в жизни.

Уиджи посмотрел на нее с легкой улыбкой:

— Был у меня раз такой день.

— Какой? Расскажи, — попросила Тина.

— Ты никому не расскажешь?

— Конечно, нет.

— И еще одно условие.

— Какое?

— После того как я тебе расскажу, мы не будем об этом говорить. Ни слова.

Тина собиралась было спросить почему, но, пожав плечами, ответила:

— Ни слова.

Уиджи сделал большой глоток шампанского, снова Наполнил стаканчики и начал:

— Я был ординатором в больнице в пригороде Денвера. Рядом располагалась детская больница, и я вызвался добровольно участвовать там в одном исследовательском проекте. Изучение детей с сильной аллергией на арахис. Исследователи пробовали новую вакцину, которая облегчала аллергическую реакцию. Возможно, они надеялись, что смогут ослабить ее настолько, чтобы спасти жизнь своим маленьким пациентам, ведь аллергическая реакция на арахис может привести к летальному исходу… Исследователи собрали контрольную группу детей, у которых не было такой аллергии. Половине ввели вакцину, другой же половине сделали инъекцию раствора арахиса. Экспериментальную группу детей с аллергией тоже поделили на две части.

— И никому из них не вводился раствор арахиса, так?

— Верно. Одной половине ввели вакцину, а другой — успокоительное. Моя работа состояла в том, чтобы сделать инъекции части детей. Очевидно, что это был эксперимент вслепую. — Уиджи помолчал и отпил шампанского.

— Ты не знал, какие у тебя дети или какую инъекцию ты им делаешь?

^{Сексуальные реакции в большинстве своем контролируются ядром гипоталамуса подбугорья), хотя нейроантомическое строение (и реакции» мужчины и женщины значительно отличаются. У мужчин срединное предзрительное ядро направляет саморегулирующиеся импульсы к пенису (например, увеличенный кровоток = эрекция) и посылает сигналы коре головного мозга, вызывая сознательное сексуальное возбуждение. У женщин за половое возбуждение в основном отвечает вентромедиальное ядро (интересно, что вентромедиальное ядро отвечает также за аппетит во время еды; вполне вероятно, именно это объясняет двойную реакцию на каннабиноиды: сексуальную и чувство голода). Вопрос: Почему мы так много знаем о биохимических основах того, что переживаем, и так мало — о сознании? Почему я практически ничего не знаю о себе? Иными словами, я просто набор клеток, которые ведут себя регулярным, заранее установленным образом. Как личность появляется из набора химических реакций? Почему столь многое еще остается тайным, непредсказуемым?)}

^{Тетрадь по неврологии, Кристина Хана Судзуки}

— Да, таков был протокол эксперимента. А ночью — помню, я работал весь день до этого — я появился в детской больнице. Как обычно, взял в исследовательской группе поднос со шприцами и пошел в палаты, где дети ждали уколов. Меня всегда сопровождал кто-то из ассистентов. Они вели записи и следили, чтобы детям делали те инъекции, на которых указаны их имена… Все шло нормально. Я устал. но дети всегда заряжали меня энергией. Они так смело подставляли свои маленькие ручки. Особенно храбрился один мальчик, Джереми. «Я готов, давайте быстрей». Ему было одиннадцать, он все рассказывал, что на следующий год идет в среднюю школу… Я сделал ему укол, сказал, что он прекрасно проведет время в средней школе, особенно когда он начнет догонять девочек. «Какое мне дело до девчонок?» — ответил он. «Хорошо сказано», — ответил я… Потом зашел в следую-палату, радуясь, что уже практически закончил. Мне хотелось пойти домой и отрубиться. Не прошло и секунды, как вошла одна из больничных медсестер. И сообщила, что с Джереми проблема… Но это было больше, чем проблема. Когда я вернулся к нему, он уже не мог дышать. Его дыхательные пути полностью сузились, пульс едва прощупывался. Он лишь смотрел на меня, и глаза его молили о помощи, а лицо и горло распухли, словно воздушные шары. У него были все симптомы анафилактического шока. Я предположил, что у него тяжелая редакция на то, что я ему ввел. Нужно было немедленно сделать укол адреналина. Я заорал сестре, чтобы она принесла эпинефрин, и она вылетела из палаты. Но когда вернулась, было уже поздно. Я сделал Джереми инъекцию, но это не помогло. Когда он умер, его глаза так опухли, что полностью закрылись.

Уиджи допил шампанское. Тина не знала, что могла бы сказать, если бы Уиджи разрешил ей. Он снова посмотрел на нее и сказал:

— Один из исследователей перепутал растворы. В шприце Джереми была инъекция раствора арахиса. Джереми был в экспериментальной группе. Сильная аллергия.

— Уиджи… — начала Тина.

— Прошу тебя, — сказал Уиджи.

Некоторое время они посидели молча.

— Стало быть, у тебя это сознательно, — наконец сказала она. Уиджи потер челюсть.

— Сознательно что?

— Уход от боли.

— Думаю, большей частью подсознательно. Как большая горилла в джунглях. Ты ее не видишь, но знаешь, что она там. И у тебя нет желания идти туда, где она может появиться.

Когда они допили шампанское, Уиджи наклонился к ней, и они поцеловались. Уиджи отстранился и сказал:

— Прекрасный урожай. Семьдесят седьмой или семьдесят восьмой год?

— Семьдесят восьмой. — На этот раз Тина сама поцеловала его. — Я должна тебе кое в чем сознаться.

Уиджи отодвинулся:

— О-ё-ёй.

Тина улыбнулась:

— Я подумала о кое-чем слегка извращенном.

— Извращенном?

— Определенно извращенном.

— O-о-о’кей, — ответил Уиджи, растягивая слово. — Насколько извращенном?

— Ты никогда не думал о том, а как выглядит мозг человека, когда он испытывает оргазм?

Уиджи посмотрел на «Эйч-5100».

— Это точно попахивает извращением. Но…

— Мы не то чтобы займемся любовью, — поспешно сказала Тина, пока он не вспомнил ее же собственных слов, сказанных тои ночью в его квартире.

— Нет?

— Мы сделаем это ради науки.

Уиджи взял у нее стаканчик, в который она вцепилась, и поставил его на стол.

— Ну если только ради науки.

Сан-Франциско

После пешей прогулки из «Тэмпура-Хауса» домой и долгого восхождения по лестнице Ханако сняла кимоно и завернулась в юката. Сев за кухонный стол, она разложила перед собой рисунки сэнсэя. И палочкой ДЛЯ еды, взятой на манер кисти, стала водить по рисункам. Она вспоминала уроки сэнсэя, когда тот говорил, как важно копировать работы мастеров каллиграфии. Ученик тогда начинает чувствовать правильные движения.

^{Правильный порядок черт должен отрабатываться до такого совершенства, чтобы каллиграф при написании иероглифа не задумывался об этом. Сознательная концентрация на порядке черт разрушит единство тела и сознания. необходимое для сёдо.}

^{Копируя и обводя работы великих мастеров, начинающие могут преуспеть в тренировке руки и сознания, приспосабливая их к движению кисти в процессе написания совершенных черт. Не следует проводить слишком много времени в таких упражнениях, ибо каллиграф должен взращивать свое собственное сознание.}

^{Дневник наставника. Школа японской каллиграфии Дзэндзэн}

Но она не понимала, с какого элемента следует начинать копирование сейчас. Какая черта должна быть первой?

Казалось, не было никакой возможности понять, как он все это нарисовал. Она попробовала несколько вариантов, копируя то так, то эдак, пока ее не пронзила острая боль сожаления. И ощущение потери, глубокой печали. Она остановилась и закрыла глаза. Чувство постепенно ослабло — пока не превратилось в легкую тень переживания. Ханако открыла глаза и повела палочкой дальше.

Сожаление, именно сожаление наполнило ее до краев, перехватив дыхание, как порыв зимнего ветра. Палочка выпала из руки. Она встала из-за стола и зашла в спальню. На комоде стояла старая кофейная кружка с десятком ручек из «Тэмпура-Хауса». Ручки стояли там годами, но теперь казались ей какими-то чужими, словно кто-то другой поставил их сюда, и она впервые обратила на них внимание, — или же кто-то поставил их как-то иначе. И в то же время это ей что-то напомнило — она задрожала и выхватила из кружки одну.

Вернувшись в кухню, на обратной стороне первого рисунка она написала иероглиф «сожаление».

Интерлюдия

Решающий момент

Февраль 1977 года

Кобэ, Япония

Дорога домой от соседней бакалейной лавки заняла двадцать минут — приятная прогулка, ведь Ханако никуда не торопилась. В это утро она отвела себе уйму времени, чтобы спланировать ужин, убрать и почистить в доме все, что было нужно, и принять ванну перед походом за покупками.

К часу пополудни она вернулась, легко пообедала тем, что было, и начала готовиться к ужину: помыла и нарезала овощи, вынула и положила размораживаться рыбу. Для занятий каллиграфией перед уроком у нее оставался еще час. Ее самостоятельные занятия всегда проходили сосредоточенно, и она была довольна — даже в те дни, когда она сама понимала, что каллиграфия не удается.

Принадлежности она держала в коробке из-под льняных салфеток, которая была спрятана в чулане, забитом щетками, швабрами и ведрами; туда же был втиснут еще и пылесос. Листки с результатами каллиграфических штудий она выкидывала вместе со старыми газетами в макулатуру.

Возвратившись из Киото с занятий, она заканчивала готовить ужин. А потом ждала.

Пока время текло в ожидании, ее сознание бесцельно перескакивало с мысли на мысль. Никто не учил ее ждать. Мать рассказывала, как готовить и убираться, как должна вести себя жена, какой скромной должна быть, когда к ней обращаются — особенно такой муж, как Тэцуо Судзуки. Об ожидании ничего не говорилось.

Иногда она читала или слушала музыку. Но каллиграфией заниматься не могла, зная, что муж может прийти домой неожиданно. Тогда бы у нее не осталось времени убрать кисточку, бумагу и тушь. Часто, если ей надоедали чтение и музыка, она брала в руку палочку и чертила в воздухе невидимые иероглифы, пока время не превращалось в пустоту.

— Здравствуй, — сказал ей муж однажды вечером, входя в дом.

Само приветствие было необычным. Тэцуо редко произносил хоть слово до того, как переодевался, принимал ванну и выпивал пару глотков скотча или сакэ.

— Здравствуй. Удачный день? — отважилась спросить Ханако.

— Да. Прекрасный, — ответил он.

— Хорошо. — Она помогла ему снять пиджак.

— Сделка по новому отелю, — сказал он. — Гавайи. Мауи.

— Мауи. Это хорошо.

— Пятьсот роскошных номеров, все с видом на океан. Площадки для гольфа уровня мировых чемпионатов. Четыре бассейна. Торговый комплекс высших стандартов. — Ханако повесила его пиджак, а он продолжал: — Сделка с «Осака Трэвел Труп» — они будут посылать туда всех своих клиентов, кто хочет провести медовый месяц. Пакет соглашений с теми, кто отправляется в отпуск. И… — он сделал небольшую паузу, — … я поручаю твоему отцу и его банку заниматься финансовыми вопросами.

— Он будет доволен.

— Доволен? — Тэцуо хохотнул коротко, отчетливо и резко. — Это сделает ему карьеру. Однажды он станет президентом банка.

— Спасибо, — поклонилась Ханако.

— Завтра я уеду на несколько недель, может дольше, чтобы завершить сделку. Нужно еще нанять архитекторов и подрядчиков.

— Конечно, — сказала она.

— Может, когда я закончу там все дела, ты ко мне приедешь. Проведем несколько дней отпуска вместе.

— Конечно.

Тэцуо, все еще в возбуждении от сделки, сразу же после ужина — хоккайдосские крабы — потащил Ханако в постель. Вымыть посуду она не успела. Когда он был сверху, она пальцами начала рисовать иероглифы на его шее. Ее движения, похоже, возбуждали его, и он повторил процедуру практически без перерыва.

Когда он наконец заснул, она встала и тихо вымыла посуду. Закончив, села и осталась сидеть в темноте.

Киото

Не успел Кандо закончить телефонный разговор с Беркли, в его кабинет вошел Арагаки.

— Я сейчас разговаривал с нашим контактером в Калифорнии, — сказал детектив.

— Хорошо.

— К сожалению, не очень.

Арагаки поднял бровь:

— А что такое?

— Он только что сообщил мне, что ситуация изменилась.

— Он не хочет возвращать Тушечницу Дайдзэн? — Голос Арагаки зазвенел от негодования. Кандо подождал, пока Арагаки остынет.

— Говоря точнее, она ему не принадлежит, так что не ему ее и возвращать. Человек из Калифорнии связался со мной, когда ваш предшественник явным образом уже больше не пользовался Тушечницей Дайдзэн. Теперь же эта ситуация изменилась.

— Не могли бы вы говорить конкретнее? — попросил Арагаки — по-прежнему зло.

— Контактер ничего не пояснил.

— Я ни в коем случае не собираюсь бросать это. Тем более — сейчас. — Он сделал глубокий вдох. — Что вы предлагаете? Как нам следует действовать? Я говорю «нам», потому что собираюсь нанять вас. Чтобы вы действовали от моего имени в этих переговорах.

Двадцать девятый сэнсэй Дайдзэн был первым клиентом Кандо в этом деле, и представление интересов Арагаки против Симано вызвало бы конфликт интересов всех участников. Но, с другой стороны, это было так давно, что Кандо не чувствовал никаких моральных обязательств.

— Обязательства, — подумал Кандо вслух.

— Прошу прощения?

— Я уверен, что если вы поедете в Калифорнию и встретитесь с этим человеком лично, не обязывая его ни к чему, просто для разговора, то сможете его убедить, что лучшим исходом дела было бы возвращение тушечницы в школу Дайдзэн.

— Похоже, вы уверены в этом, — заметил Арагаки.

— Практически, — заявил Кандо. — Он производит впечатление нерешительного человека, и вы сможете его поколебать.

— Конечно же, я поеду. Пожалуйста, устройте нам встречу, — попросил Арагаки, затем добавил: — Я нанимаю вас, как я уже сказал.

Кандо слегка кивнул в знак согласия:

— Но я еще не закончил. Я также считаю, что первым отправиться в Калифорнию необходимо мне и прояснить «ситуацию», о которой он говорит. Это поможет вам решить стратегически, как лучше всего преподнести свои требования.

Арагаки засомневался. Кандо знал, что тот пытается решить, можно ли ему доверять.

— Хорошая мысль, — сказал наконец Арагаки, встав и официально поклонившись. — Пожалуйста, помогите мне написать следующую главу в истории Тушечницы Дайдзэн.

Интерлюдия

История Тушечницы Дайдзэн

Часть 2

Зима 1656 — лето 1658 года

Эдо, Япония

Ихара продолжал работать на чаеторговца; оплаты же никогда не хватало на то, чтобы удовлетворить всех кредиторов его отца. Каждый день после работы он скрывался в чайном домике, чтобы практиковаться в сёдо. Пожилая хозяйка — ее звали Курокава — приносила ему перед занятиями чашку чаю и немного жареной рыбы. Когда он заканчивал, они на двоих выпивали бутылочку сакэ.

В чайной он чувствовал теплоту и прилив энергии. Каллиграфия получалась легко, словно время без занятий приносило больше пользы, чем десять тысяч черт в день. Стиль его работ также изменился: видимо, сказывалась оторванность от дома, а может — отсутствие недремлющего ока сэнсэя Дайдзэн. Наверное, тот был прав, когда советовал каждому найти свой путь.

Однажды вечером в комнату, когда он занимался, вошла старуха Курокава.

— Извините, но кто-то пришел и спрашивает вас.

Ихара вышел к двери. Там он увидел Ногути и своего младшего брата Синдзю. Ихара коротко кивнул брату и бросил взгляд на Ногути — он не понял, как она его нашла. Он никогда не упоминал о занятиях в чайной.

— Прошу вас, — обратилась ко всем Курокава. — Позвольте, я подам вам чай.

Двое братьев и Ногути сели на подушки вокруг маленького столика, а старуха отправилась в глубину дома. Синдзю осмотрелся:

— А чайная не очень-то. Не такое я ожидал увидеть в Эдо. У нас дома есть чайные получше.

— Зачем ты здесь, брат? — спросил Ихара.

Синдзю долго и тяжело посмотрел на старшего брата.

— Прошло много месяцев, а ты до сих пор не прислал нам доходов от продажи отцовского дела.

— Здесь все трудно.

— Понятно, — сказал Синдзю, сверля взглядом Ногути.

— Он работает изо всех сил, — пояснила та. Синдзю сжал челюсти.

— Он работает изо всех сил, а мы дома практически бедствуем.

— Тебя послала мать? — спросил Ихара.

— Мать не хотела, чтобы я беспокоил тебя. Сказала, что ты делаешь все, что в твоих силах. Мне нужно было приехать и убедиться самому. — Ихара ничего не ответил. — И ты даже не вернулся домой на похороны отца, — добавил Синдзю.

Старуха Курокава принесла чай. Ногути помогла подать на стол, пока братья сидели в молчании. Чай и легкая закуска их не успокоили.

— Мне пришлось устроиться на работу, старший брат, — сказал Синдзю.

— Какая трагедия.

Лицо Синдзю вспыхнуло гневом.

— Трагедия в том, что мать вынуждена еле-еле наскребать на еду, и еще добывать где-то деньги на лекарства для бабушки.

— Мне очень жаль, — сказал Ихара. — Я не стал говорить матери, но скажу тебе: наш отец оставил много долгов. Он фактически умер от рук кредиторов.

— Что? Я думал, он умер от болезни.

— В каком-то смысле он действительно умер от болезни, — вставила Ногути.

Ихара еле удержался, чтобы не ударить ее — женщину, которая высосала жизнь из их отца. Та продолжила:

— Это была боль от того, что он был должен стольким людям. Ему было больно видеть упадок своего дела — дела, которое ему передал его отец, семейного дела. При мысли об этом жизнь становилась для него невыносимой.

Братья опустили глаза и уставились в чашки.

— Он пытался спасти его, но не понимал, что у него ничего не выйдет. И начал пить, чтобы успокоить боль. Это болезнь, вызванная дешевым алкоголем, убила его, а ненападение кредиторов. — Она помолчала. — Ваш отец уже был мертв.

Братья и Ногути вышли из чайной и направились на постоялый двор.

— Старший брат, — сказал Синдзю, — эта комната такая неприятная. Почему ты живешь здесь?

— А куда еще мы могли бы пойти? — возразила Ногути.

— Не знаю, только я здесь оставаться не могу.

— Можно отыскать место и получше, — сказал Ихара, — но оно будет стоить дороже. Я пытаюсь выплатить деньги кредиторам и продать наше дело по приемлемой цене.

— Мне жаль, что приходится говорить это, старший брат, но ты ничего не понимаешь в деньгах, не так ли? Прежде всего, в этом деле каждый сам за себя, и тебе нужно начать думать так же. Я покажу тебе, как разобраться с этими разбойниками. Для начала мне нужны все деньги, которые у тебя есть.

После долгих размышлений Ихара отдал ему все, что имел. Синдзю взял деньги, и они двинулись обратно, пока не подошли к гостинице поприличнее, которая, как обратил внимание Ихара, приглянулась Синдзю еще на пути сюда.

— Подождите здесь, — сказал Синдзю.

Ногути и Ихара остались снаружи, не говоря ни слова. Ожидание было таким долгим, что Ихара начал уж подумывать, не сбежал ли братишка через заднюю дверь с его деньгами. Наконец брат вернулся.

— Нам дадут здесь комнату — не лучшую, конечно, но на три татами больше, чем у нас было. Места для троих хватит. Здесь также подают завтрак и ужин.

— У нас нет денег, чтобы заплатить за такую большую комнату и обслуживание, — сказал Ихара.

— Будут, — ответил Синдзю.

— Откуда?

— Нужно лишь сказать, что наш отец внезапно умер, оставив в наследство торговую империю и огромное состояние, так что у нас уйдет неделя-другая, чтобы завещание вошло в силу.

— И они поверили вам? Они разрешат нам здесь жить, удовольствовавшись обещанием? — спросила Ногути.

— Я пообещал заплатить им чуть больше обычного в компенсацию за задержку.

Ногути рассмеялась. Ихара впервые услышал ее смех.

Позже той ночью — гораздо позже, когда начинал брезжить рассвет, уже после того, как они впервые там поели и легли на свои футоны, — Ихара услышал шорох от футона его брата и легкий стон Ногути.

Новая неделя пришла и прошла очень быстро. В первый день, проведенный ими вместе, Ихара рассказал брату все, что знал о семейном чайном бизнесе.

— Понятно, — ответил Синдзю, показывая на бухгалтерскую книгу. — Мы можем использовать сеть наших торговых агентов себе на пользу. Если мы сблизимся с одним, другие потянутся следом.

Ихаре пришлось признать, что план его брата разумен.

— Хорошо, младший брат, я вижу, куда ты клонишь. Ты будешь сам заниматься этими сделками?

— Конечно. Я сделаю все, чтобы вернуть нашей семье доброе имя.

— Я буду счастлив, если это удастся.

Ихара почти не видел брата в ту неделю. Первые несколько дней у него было чувство, будто гора свалилась с его плеч. К концу недели он стал немного волноваться — особенно замечая, как хозяин гостиницы каждый раз хмурится, когда он проходит мимо него в комнату.

Но он решил доверять брату. Когда Ихара не работал и не занимался каллиграфией, он бесцельно бродил по городу. Однажды вечером недалеко от центра, куда он забрел, отдыхая от занятий, он наткнулся на объявление, где говорилось о каллиграфическом состязании, которое должно было начаться через несколько дней в одном из монастырей. Ихара запомнил все подробности, включая размер вознаграждения победителю, и пошел обратно в чайную.

— Как вы думаете, стоит ли мне участвовать в состязании? — спросил он старуху Курокава.

— Вы бы выиграли.

— Мне нужно больше заниматься.

— А почему вам не бросить работу? Если хотите, можете проводить здесь весь день. Я бы вас кормила, мыла вам кисти, готовила тушь и подавала бумагу.

Ихара поклонился ей.

— Спасибо вам.

Теперь Ихара проводил все дни и почти все ночи в чайной, занимаясь на пределе возможного. Последние несколько монет он отдал Курокава на новые кисти. Он редко виделся с братом и Ногути, поскольку ел в чайной. Когда подошло время состязаний, Ихара, с одной стороны, чувствовал, что готов, но, с другой, ему было тревожно. Его каллиграфия сильно изменилась с тех времен, когда он занимался в школе Дайдзэн, и еще больше — после того, как он приехал в Эдо. Но к лучшему ли эти перемены?

В день состязаний Ихара упаковал кисти, тушь, бумагу и тушечницу. Когда он уходил, старуха Курокава поклонилась ему, не сказав ни слова. Ихара в спешке пересек Эдо и подошел к храму рано. Сначала он записался — регистратора впечатлила его принадлежность к известной школе, — и занял отведенное ему место. Пытаясь расслабиться, прошелся по территории храма, пока подъезжали и устраивались зрители и другие участники. Создавалось впечатление, что большинство других участников знакомы между собой — они дружески болтали друг с другом. Ихара же мог только наблюдать.

Наконец объявили о начале состязаний. Зрителям представили организаторов и судей, а также разъяснили правила: будут прочитаны пять стихотворений, участники по своему желанию должны выбрать три и до захода солнца представить их каллиграфическое исполнение. Объявлявший дал сигнал.

Ихара записал все прочитанные стихотворения на клочке бумаги. Взяли их из антологии древней японской поэзии «Манъёсю»[61] — по большей части то была любовная лирика. Ихара выбрал три и попробовал представить, как они должны выглядеть на бумаге и какие иероглифические черты подходит лучше всего. Его сердце заколотилось, когда он понял, чтó будет делать. Ихара произнес про себя молитву почившему сэнсэю Дайдзэн и приступил.

С закатом состязание закончилось. Ихара отложил кисть и почувствовал, что его рука и спина ноют от целого дня работы. Он выбрал лучшие варианты каждого стиха и положил их сверху.

Участники отошли к галерее и толпе зрителей, а судьи пошли вдоль разложенных каллиграфических свитков. Никто не обмолвился с Ихарой ни словом, хотя он и заметил на себе косые взгляды некоторых соперников.

Судьи удалились в дальний угол монастыря и принялись совещаться. Каждый высказывался по очереди. После голосования началась оживленная дискуссия. Затем проголосовали еще раз, что повлекло еще более бурное обсуждение. Толпа зашепталась. За еще одним раундом прений последовало новое голосование. И только тогда результаты передали для оглашения.

Объявили вторую и третью премии. В толпе раздались возгласы одобрения. Когда же провозгласили имя победителя, толпа разразилась громкими удивленными криками. Ихара наконец понял, что произнесли его имя. Он не мог сдвинуться с места, пока объявлявший не сделал ему знак подойти и получить премию.

Он долго стоял у своих работ, пока участники, зрители и судьи поздравляли его, интересуясь его техникой и связью со школой Дайдзэн. Потом они вместе отправились поесть и выпить; торжества продолжались до поздней ночи. С торжества его не отпускали, пока он не пообещал давать уроки.

Когда он вернулся в гостиницу — в голове пусто и она кружилась, — хозяин крикнул ему что-то, но он не разобрал. Хозяин заорал на него снова. До Ихары наконец дошло: он хотел денег.

— Твои брат и сестра исчезли. Нет денег — нет и отношений. Я хочу то, что мне причитается, причем — немедленно, иначе я обращусь к властям.

Дрожащими руками — дрожали они как от выпитого, так и от угроз — Ихара пересчитал призовые деньги: их не хватало, чтобы оплатить счет. Он открыл мешок с каллиграфическими принадлежностями, предлагая кисти. Хозяин поморщился, но кисти взял. После чего показал на кучу вещей Ихары, которые валялись на полу.

Ихара спал до утра у чайного домика, пока Курокава не открыла ставни навстречу утреннему солнцу.

Он смиренно поклонился, когда старуха предложила ему спать в мастерской своего деда. О своем брате и Ногути он больше ничего не слышал, но выяснил, что все активы чайной компании Ихары были проданы.

Ихара написал длинное письмо матери, объясняя произошедшее, но брата стараясь ни в чем не обвинять. Он сообщал, что будет и дальше посылать ей деньги и попытается восстановить доброе имя семьи как можно скорее.

Потом связался с теми, кто хотел получать уроки каллиграфии, и договорился со старухой Курокава, чтобы она позволила проводить их в чайной. Он давал одно-два занятия в день. Дел в чайной тоже прибавилось: ученики приходили перед занятиями и просили чай с закусками, а часто беседовали с такими же энтузиастами каллиграфии и оставались распить бутылочку-другую сакэ.

Ихара получил от матери ответ: та благодарила его за посланные деньги и сожалела, что их семейное дело не принесло ему ничего. Она продала их дом и переехала в соседний город к врачу, лечившему травами. Она надеялась, что сын найдет свою судьбу в Эдо.

— Я хотел бы дать название своей школе, — сказал однажды вечером Ихара старухе Курокава после того, как ученики разошлись.

— Давно пора. Школа Ихара звучит, по-моему, чудесно.

— Школа Курокава звучит куда лучше, если вы дадите разрешение. Я стану наставником в Школе каллиграфии Курокава.

— Почту за честь, — ответила она и добавила: — Сэнсэй Курокава.

Школа Курокава стала известна под именем Чайной или Новой школы. Через два года она уже брала верх во всех калл и графических состязаниях в Эдо. Чайная была пере' полнена посетителями и вскоре стаза одним из центров сёдо. Те деньги, которые зарабатывала школа, позволили им расшириться и купить здание рядом с чайной. Старухе хотелось отремонтировать старую чайную, но сэнсэй не разрешил.

— Чайная прекрасна такой, какая есть, — сказал он. — Она в духе школы. На самом деле, я хотел бы немного разрушить новые классы, чтоб больше походили на чайную.

Старуха Курокава рассмеялась.

Однажды зимой после легкого снегопада старуха прервала занятия сэнсэя.

— Тут кто-то спрашивает сэнсэя Новой школы.

— Еще один ученик?

— Не похоже. Я попросила его зайти попозже, если он хочет заниматься, но он сказал, что по личному делу.

Сэнсэй Курокава отложил кисти и вышел в переднюю комнату чайной. Мужчина, одетый как самурай, стоял к нему спиной и изучал каллиграфический свиток.

— Здравствуйте, — обратился к нему сэнсэй Курокава.

Мужчина обернулся — это был Саката из школы Дайдзэн.

— Ты? — изумился Саката. — Ты — сэнсэй Новой школы?

— Добро пожаловать в школу Курокава, сэнсэй Саката.

Самурай ощетинился при упоминании своей фамилии.

— Теперь я Дайдзэн.

— Извини, сэнсэй Дайдзэн. Пятнадцатый сэнсэй Дайдзэн, если точнее.

Старуха Курокава подала им чай. В чайную заглянули несколько учеников, но они предпочли сесть подальше от этих двоих.

— Ты поступил правильно, что взял тушечницу сэнсэя, — сказал сэнсэй Курокава.

Новый сэнсэй Дайдзэн не выразил никаких чувств, рот его остался застывшим. Наконец он произнес:

— А ты поступил неправильно, что уступил ее без поединка.

— Поединка? Я бы проиграл схватку. У меня нет боевых навыков.

— Да, ты проиграл бы такой поединок, но я говорю о другом состязании.

Сэнсэй Курокава сделал глоток. Сэнсэй Дайдзэн посмотрел в свою чашку и повернул ее три раза, прежде чем отпить.

— То, что я здесь, — простое совпадение. Я не пытался разыскать тебя. Я приехал в Эдо по поручению губернатора нашей провинции и услышал о твоей школе. Поэтому, как видишь, пришел сюда просто засвидетельствовать почтение.

— Твое почтение засвидетельствовано самим фактом посещения нашей скромной школы. Хотя почтение должно быть засвидетельствовано прежде всего тебе, как сэнсэю Дайдзэн.

Саката задумался и после паузы сказал:

— Я не из тех, кто привык терять даром время. Я просто хотел посетить школу, которая в такое короткое время создала себе хорошую репутацию. — Сэнсэй Курокава в знак благодарности слегка поклонился. — Но раз уж я здесь, а ты — тот, кто ты есть, я должен признаться, что несколько сердит на тебя.

— Ты прямолинеен.

— И я негодую, что взял тушечницу и школу так, как взял.

— Ты негодуешь на меня за то, что сделал сам? — Сэнсэй Курокава на секунду задумался. — Кажется, я понимаю.

— Позволишь ли отплатить тебе за твой поступок?

Сэнсэй Курокава отпил чаю.

— Что ты предлагаешь?

— То, что и должно быть предложено.

Сэнсэй Курокава посмотрел своему бывшему соученику в глаза.

— Вызов на поединок?

— Да. Вызов.

— А в чем цель?

— Выяснить, кто по праву должен быть сэнсэем Дайдзэн.

— Но ты уже и так сэнсэй Дайдзэн. Я не хочу им быть. Я вполне счастлив и здесь.

Сэнсэй Дайдзэн отпил из чашки.

— Но если я не заслуживаю быть сэнсэем Дайдзэн, я и не должен им быть.

— Заслуживаешь или нет, но ты уже сэнсэй Дайдзэн. Ты творишь школу по своему образу и подобию, и я творю то же самое со своей школой.

— Не усложняй.

Сэнсэй Курокава отодвинул чашку.

— Но Тушечница Дайдзэн — другое дело.

— Тушечница?

— Как приз состязания.

Сэнсэй Дайдзэн задумался и тоже отодвинул свою чашку.

— Согласен.

Состязание между почтенной школой каллиграфии Дайдзэн и Новой школой Курокава состоялось два месяца спустя в монастыре Фукугава. Установили правила и выбрани судей. Состязания начались сразу после восхода солнца. Первыми начинали борьбу новички, затем должны были состязаться ученики среднего ранга, затем — высокого, и в самом конце два сэнсэя должны были вступить в борьбу за право обладания тушечницей.

Утро состязаний было ярко-желтым от солнца. Только несколько ревностных поклонников каллиграфии пришли посмотреть на состязания новичков, но когда стали демонстрировать свое искусство ученики высшего ранга, монастырь был уже битком набит зрителями.

Сэнсэй Курокава отправился в монастырь только ближе к полудню. Он не хотел действовать на нервы, пока состязались его ученики, — это было бы слишком «по-учительски». Ученикам нужно самим ощутить почву под ногами и не бояться, что он заглядывает им через плечо, готовый раскритиковать каждое движение. Но сэнсэй переживал за них и мерил шагами чайную. Он больше волновался за них. чем за свое выступление.

Старуха Курокава наблюдала за его метаниями, понимая, что помочь ничем не может. Попыталась приготовить ему чай или что-нибудь из еды, но он вежливо отказался. Наконец сказал, что отправляется к храму.

Летнее солнце жгло лицо, и он вытер платком капельки пота. Медленно шагая к храму, он почувствовал себя лучше и сочинил стихотворение:

Вокруг монастыря небольшими группами стояли люди, среди которых были и его ученики. Они поклонились, когда он подошел. Казалось, они уже начали волноваться, что он опоздает или не придет вовсе. Один из его старших учеников рассказал об их успехах и трудностях. Сэнсэй похвалил всех. Старшие ученики взяли у него сверток с кистями, тушью, бумагой и тушечницей и проводили до монастыря. В нескольких шагах позади шли новички.

Толпа, набившаяся в монастырь, расступилась и дала ему пройти. Только что закончилось состязание старших учеников, и судьи объявляли победителей. Вторая премия была отдана ученику школы Курокава. а достойным первой премии признали ученика школы Дайдзэн. Сэнсэй Курокава увидел сидящего в углу сэнсэя Дайдзэн — его спина была идеально прямой, а лицо выражало застывшую сосредоточенность, как у самурая перед битвой.

Сэнсэй Курокава занял угол напротив соперника и попытался расслабиться, а один из его старших учеников разложил кисти и приготовил тушь. Главный судья — чиновник из местного общества сёдо — подошел сначала к сэнсэю Дайдзэн и спросил, готов ли он; получив короткий утвердительный кивок, он направился к сэнсэю Курокава и поклонился. Тот ответил, что и он готов.

Главный судья вернулся к остальным судьям, поговорил с ними и начал объявлять завершающий этап состязаний. Он вкратце рассказал об истории обеих школ: история школы Курокава была несравненно короче и беднее истории школы Дайдзэн. Биография сэнсэя Курокава не прозвучала столь внушительно, когда судья кратко представил каждого учителя. Затем объяснил правила, после чего судьи подошли к сэнсэю Дайдзэн и взяли у него футляр, который тот с готовностью им протянул. Главный судья вернулся в центр зала. Он открыл футляр и показал всем Тушечницу Дайдзэн.

— Это символ самой изысканной школы каллиграфии в Японии, самой древней школы, и именно эта тушечница станет призом финального этапа этого состязания.

В толпе послышались возгласы восхищения. У сэнсэя Курокава при виде тушечницы свело мышцы живота. Столько произошло после того, как он видел ее в последний раз. Он взглянул на сэнсэя Дайдзэн, заметил, как тот наблюдает за ним, и залился краской — он не хотел, чтобы соперник понял, что ему не важен исход состязания. Ему просто очень хочется выиграть тушечницу.

— Состязание начинается, — объявил главный судья. Каждый из четырех судей зачитал по стиху, а главный судья прочитал последний. Сэнсэй Курокава записал стихи на клочке бумаги и понял, что это трудные стихи — там есть сложные для написания иероглифы.

Эти стихи легче было написать классическим стилем сэнсэя Дайдзэн, чем его свободно парящим почерком.

Он выбрал два, наиболее подходящие к его стилю, и решил отложить выбор последнего, пока не напишет два первых. Придирчиво осмотрел кисти и бумагу. Представляя, как следует расположить иероглифы, начал писать, и после первой же черты понял, что начал неправильно. Сэнсэй Курокава отбросил испорченный лист, положил перед собой другой и начал снова продумывать наилучший способ расположения стиха.

Он уже начал было писать, но тень сомнения, возникшая в душе, остановила его. В сознание вполз голос его старого наставника: «Всегда представляй каждую черту в иероглифе отдельно, но в то же время представляй их как целое». Когда он был еще учеником, у него уходили месяцы, чтобы понять, чтó сэнсэй имеет всякий раз в виду, и годы, чтобы это воплотить. Представить себе, где каждая черта должна располагаться, было крайне трудно, не рассматривая их как части иероглифов в целом, а каждый иероглиф, в свою очередь, — как часть стиха.

Голос его наставника не звучал у него в сознании — по крайне мере, так отчетливо — с того времени, как он приехал в Эдо. Что еще сказал бы ему сэнсэй? Так много: сосредоточься на кончике кисти, а не на бумаге и не на туши. Думай о смысле стихотворения, и, гем не менее, не думай о нем. Десять тысяч черт на десять тысяч дней. Достиг ли он всего этого?

Кисть его застыла без движения. Он чувствовал, как линии текут из-под кисти соперника. Толпа наблюдала за сэнсэем Дайдзэн — похоже, ее смутило его собственное сомнение. Но за ним наблюдали ученики. Он разочаровывал их; они так хорошо выступили, а он теперь не делает для них ничего.

Сэнсэй Курокава попробовал начать другой стих из выбранных. Попробовал думать о стихе, который сочинил утром, думать ни о чем. Но ничего все равно не стекало из его сознания через кисть. Ему захотелось уйти — отыскать сад, уединенное место в горах, где бы не было людей, где он смог бы позволить сознанию свободно бродить, где смог бы заниматься каллиграфией для себя и лишь когда захочется.

Его взгляд упал на Тушечницу Дайдзэн. Главный судья поставил ее на пьедестал в центре храма. В ней было что-то мощное — то, что он чувствовал много лет, когда был учеником предыдущего сэнсэя Дайдзэн, и тот растирал тушь, смешивая ее с водой. Тушечница, казалось, сама звала его растереть тушь в своей канавке. Словно он таким образом заполнял что-то в своей сущности, словно у фиолетово-серого камня была душа.

Сэнсэй Курокава вспомнил, как еще в период ученичества он опускал кисть в канавку тушечницы, и кисть оживала от того волшебства, которое его сэнсэй проливал на бумагу. От магии, что наполняла жизнью каждый иероглиф, каждую черту, написанную его наставником.

Сэнсэй Курокава встал. Все зрители обратили взгляды на него и смотрели, как он идет к главному судье.

— Извините, — обратился он, — у меня есть одна просьба.

— Да?

— Я хотел бы попользоваться во время состязания Тушечницей Дайдзэн.

Главный судья наморщил лоб.

— Зачем вам это? Сэнсэй Дайдзэн согласился не пользоваться ею, чтобы это не восприняли как несправедливое преимущество.

— Я чувствую, что смогу выразить себя, только если возьму Тушечницу Дайдзэн. В противном случае мне придется объявить о проигрыше в этом состязании.

Главный судья нервно перевел взгляд с тушечницы на сэнсэя Дайдзэн, который поднял глаза от своего свитка.

— Мне необходимо спросить владельца, — объявил главный судья. Сэнсэй Курокава поклонился судье и вернулся на свое место, пока судья объяснял происходящее сэнсэю Дайдзэн. Их диалог был краток, сэнсэй Дайдзэн встал, подошел к тушечнице, взял ее и принес сэнсэю Курокава.

— Если вы останетесь и продолжите состязание, то, конечно, можете пользоваться Тушечницей Дайдзэн.

— Спасибо, — поблагодарил сэнсэй Курокава, кланяясь так низко, что голова его почти коснулась пола.

Ученики сэнсэя Курокава помогли ему растереть тушь, как он когда-то многократно делал сам, будучи учеником. Когда канавка тушечницы заполнилась, сэнсэй Курокава занес кисть над этим жидким мраком. Он медленно опустил кончик кисти в тушь.

После чего медленно вынул кисть, поднес к бумаге и Дал потоку тьмы излиться на бумагу. Тушь сверкала чем-то живым, таким, что глубоко задело его, вызвав чувство, которого он не испытывал никогда и которому у него не было объяснения.

Сэнсэй Курокава принял поклон от сэнсэя Дайдзэн, когда тот произнес:

— Поздравляю, сэнсэй. Я получил удовольствие от состязания, хоть и проиграл. Если вы согласитесь, через три года в то же время мы проведем следующее состязание.

— Почту за честь, — ответил сэнсэй Курокава.

Пятнадцатый сэнсэй Дайдзэн покинул храм; за ним с мрачным видом семенили его ученики.

Сэнсэй Курокава прошел в свой угол, где его ученики убирались и мыли кисти. Зрители ходили кругами, наслаждаясь каллиграфией и шумно обсуждая неожиданную победу Новой школы. Он преподнес две свои работы монастырю. А третью оставил для чайной старухи Курокава.

Беркли

После встречи исследовательской группы Тина и профессор Портер поехали к школе Дзэндзэн. На встрече Тина доложила, что пока не добилась успеха в коммуникации с сэнсэем, при этом не удалось обнаружить и каких-либо родственников, которые могли бы дать согласие на его участие в исследованиях. Она ничего не сказала об эксперименте, проведенном ею и Уиджи.

— Значит, я должна сама увидеть его, — сказала профессор Портер. Перед выходом из института Тина позвонила в школу и спросила, удобно ли будет, если они приедут вдвоем. Ответил Годзэн и после объяснений Тины сказал, что не возражает.

Тина и профессор Портер припарковались перед школой.

— Это и есть то место? Не очень похоже на школу, не так ли?

— Это маленькая школа. — Тина пожалела, что не солгала и не сказала, что сэнсэя увезли, например, обратно в больницу. Или что он вернулся в Японию.

Годзэн открыл им дверь. Тина представила их друг другу.

— Это доктор Портер. Я говорила вам о ней по телефону. Это сэнсэй Годзэн, старший наставник школы.

Годзэн и профессор пожали друг другу руки, после чего все прошли в комнату для групповых занятий. Тина заметила, как профессор Портер глазеет на каллиграфические свитки на стенах, японскую мебель и татами.

— Интересно, очень интересно, — отметила профессор Портер. — Я никогда раньше не была в школе каллиграфии. Хотя, разумеется, восточную каллиграфию видела.

Тина заметила, что голос профессора звучит слишком громко. Она прежде не осознавала, что сама в школе всегда говорит полушепотом.

— Как сэнсэй? — спросила Тина Годзэна, когда они Уселись.

— Работает уже несколько часов без передышки.

— После того, как его выписали из больницы. — пояснила Тина профессору Портер, — он беспрерывно рисует.

— Обычно после повреждений головного мозга, — начала профессор Портер, будто читала лекцию, — наблюдаются изменения в поведении. Клиническая депрессия, по вполне понятным причинам, является наиболее типичным случаем. Маниакальная одержимость — один из самых заметных симптомов, она возникает, скорее всего, из-за нарушения связи между рационачьным мышлением, локализованным большей частью в предлобной доле мозга, и повторяющимися схемами поведения, локализованными главным образом в двигательных полях и стволе головного мозга.

— Вот как? — быстро поморгав, спросил Годзэн.

— Сэнсэй сейчас работает? — уточнила профессор.

— Да.

— Я бы хотела взглянуть.

Из дверного проема они понаблюдали за сэнсэем, который сидел за столиком и то и дело макал кисть в тушечницу. Тушь бежала по бумаге жидкими чертами иероглифов.

— Его рисунки не имеют смысла? — спросила Портер.

Тина внимательно пригляделась.

— На первый взгляд трудно сказать, но, думаю, что нет.

Она посмотрела на Годзэна, и тот покачал головой.

— Давайте подойдем и посмотрим, — предложила профессор Портер. Она подошла к сэнсэю и протянула руку: — Здравствуйте, я доктор Карин Портер.

Сэнсэй, не прерываясь, закончил черту и посмотрел на профессора. Отложил кисть и поклонился почти до земли. Профессор Портер опустила руку и слегка кивнула. Сэнсэй выпрямился и посмотрел через плечо профессора на Тину. Лицо его оживилось, рот дернулся, словно он пытался улыбнуться или заговорить. Отодвинувшись назад, он снова сел и положил на стол чистый лист бумаги. Несколько секунд вглядывался в бумагу, а затем обмакнул кисть в тушь. Быстрыми движениями нарисовал на бумаге несколько черт и протянул рисунок Тине.

Профессор Портер, стоявшая ближе к сэнсэю, протянула руку к рисунку, но тот отвел свою. Тина шагнула вперед и взяла рисунок: на нем были изображены три длинные черты, образовывавшие треугольник. Стороны треугольника пересекали два коротких изогнутых мазка.

— Интересно, — сказала профессор Портер. — Могу я взглянуть?

Тина передала ей рисунок. Профессор, изучив его, показала на стопку других листов.

— А все те тоже без смысла?

— Это не кандзи, — пояснила Тина, — не японские иероглифы, но для сэнсэя они могут нести определенный смысл.

— Они просто обязаны быть для него осмысленными, — сказала профессор Портер. Она склонилась ниже над стопкой и оказалась совсем близко от сэнсэя.

— Они великолепны. И они нас очень интересуют. Вы не согласитесь участвовать в нашем исследовательском проекте?

Когда сэнсэй не ответил, профессор повернулась к Тине:

— Не могли бы вы спросить его по-японски?

— Мой японский не настолько хорош. — Тина повернулась к Годзэну.

Тот кивнул, встал на колени рядом с сэнсэем и повторил вопрос по-японски. Наставник посмотрел на него невидящим взором и вернулся к своим занятиям.

— Сожалею, — сказал Годзэн.

— Спасибо за попытку, — поблагодарила профессор Портер. — Насколько я понимаю, у него нет родственников, которые могли бы с ним поговорить? Исследование пойдет на пользу ему и другим людям, оказавшимся в подобном положении.

— Он никогда не упоминал о родственниках, — ответил Годзэн с явной неохотой. — Сколько я его знаю, он никогда не ездил в Японию, и его никто не навещал. Но мне кажется, что у него в Японии есть семья.

— Я могла бы это выяснить, — сказала Тина, отвлекая внимание профессора от Годзэна.

— Хорошо, — заключила профессор Портер. — Но это нужно сделать незамедлительно. Мы не может терять такое золотое время.

Сан-Франциско

За чтением Тина заснула прямо на полу домашнего кабинета. Она проснулась, когда Мистер Роберт мыл посуду после завтрака.

— Доброе утро, — сказала она.

— Доброе утро. — ответил Мистер Роберт, но даже не взглянул на нее. Когда Тина сделала к нему шаг, он выключил воду и вышел.

Тина постояла над раковиной, наблюдая, как лопаются мыльные пузырьки. Потом вернулась в спальню. Мистер Роберт что-то искал в шкафу.

— Что-нибудь не так?

— Я собирался спросить тебя о том же, — ответил он. Голос его звучал глухо из-за рядов рубашек, брюк и экипировки для восточных единоборств. — Ты даже не пришла вчера в спальню. — Он выбрал рубашку и начал одеваться.

— Извини, я просто заснула за чтением. Ничего личного.

^{Дорсомедиальное ядро: небольшая группа нейронов в гипоталамусе, которая отвечает за эякуляцию.}

^{Возможно ли подсознательное удовольствие, или что-нибудь в этом роде? Как гипотеза: должны существовать ощущения и чувства на уровне ниже поверхности сознания. Такие ощущения, без всякого сомнения. необходимы для того, чтобы сохранять теле в равновесии. Когда мы ощущаем боль, мы также чувствуем и удовольствие. Точно так же действуют симпатическая и парасимпатическая нервные системы: одна усиливает некоторую реакцию или функцию организма. другая ее ослабляет.}

^{Тетрадь по неврологии, Кристина Хана Судзуки}

Мистер Роберт пожал плечами, застегивая рубашку. Он заправил ее в брюки и застегнул на них молнию.

— Это неважно, потому что я отступаю.

— Перед чем?

Он повернулся к ней, воздев руки, будто сдаваясь.

— Уступаю твоей новой жизни, новым друзьям, они выиграли.

Выиграли? Это слово вызвало в ней раздражение. Выиграли что?

В ее мысли проникли слова Мистера Роберта:

— Или, лучше сказать, выиграл этот твой Уиджи.

Уиджи? Неужели мистер Роберт узнал о том, что произошло в лаборатории МРТ? Но он никак не мог этого узнать. Кроме того, инцидент — секс — был шуточным, почти смешным. И, конечно, в нем не было ничего эротического. Ну. может, только чуть-чуть. Принять правильную позицию, любую позицию, на том столе было физически невозможно. Да еще кто-то должен был сидеть в контрольной будке и производить сканирование.

Ее оргазм был долгой волной удовольствия. Скан ее мозга не показал того же рисунка, что скан Уиджи: его мозг был как минимум на пятьдесят процентов активнее. На ее снимке появилось лишь несколько ярких точек.

— Единственное, чего я хочу, — сказал Мистер Роберт, — это получить обратно свою жизнь, чтобы продолжать занятия сёдо.

— Что? — переспросила Тина. — Я никогда не брала его из твоей жизни.

— А как насчет сэнсэя Дзэндзэн?

— Я ни у кого его не забирала. У него случился удар. Я пытаюсь понять, что его состояние значит для него самого, что может с ним случиться в дальнейшем. Если когда-нибудь у него вообще восстановится способность общаться.

— Ты забираешь его. И я хочу это обратно. Ничего больше.

— О чем ты говоришь? — Тина повысила голос. — Я ни у кого его не отбираю. Я пытаюсь помочь.

Тон Мистера Роберта стал ледяным:

— Я бы предпочел, чтобы ты оставила его в покое. Пожалуйста, держись от него подальше.

— Ты не понимаешь. Я ничего не сделала с сэнсэем. И ничего с ним не делаю.

Мистер Роберт взял со стола свои конспекты и поломал в рюкзак.

— Пожалуйста, оставь его в покое. — Он надел рюкзак и вышел из квартиры.

Тина открыла дверь в материнскую квартиру; руки дрожали, когда она пыталась вставить ключ.

— Эй, ма?

— Ха-тян. Я здесь.

Ханако была в ее чулане — она рассматривала открытый ящик, в котором раньше хранилось галлонов шесть соевого соуса «Киккоман».

— Что ты здесь делаешь?

— Убираюсь. — Она копалась в коробке. — А ты чем сегодня занимаешься?

— Учеба в университете и работа. Я уже отстаю по всем предметам.

— Отстаешь? Из-за меня?

— Нет, ма. Из-за того, что очень медленно читаю.

Тина стояла в дверях своей комнаты и наблюдала, как мать укладывает старые счета и чеки в коробку Тина хотела сказать матери, что они с Мистером Робертом расстались. Ей хотелось свернуться калачиком на своей постели в этой комнате, закрыв двери, — так, чтобы стало совершенно темно.

Но она могла лишь наблюдать, как мама закрывает коробку и ставит ее в угол.

Киото

Кандо уже собирался к поезду до нового аэропорта Кансай — того, который построили на дамбе, и он теперь опускался под воду и увязал в илистом дне в три раза быстрее. чем предполагалось, служа тем самым наглядным символом японской экономики, — как позвонил Тэцуо Судзуки. Кандо почувствовал легкий холодок, когда взял трубку и услышал его голос. Неужели он узнал, что Кандо едет в Сан-Франциско по делу, связанному с его бывшей женой?

Но у Судзуки для него было другое предложение.

— Извините, — ответил Кандо. — Меня не будет в городе пару дней, у меня одно дело.

— Это может несколько дней подождать, — уточнил Судзуки, — но не дольше.

— Я позвоню вам, как только вернусь.

— Хорошо. А куда вы направляетесь?

— Вы в курсе, что всю работу, которую я выполняю для вас, я держу в секрете? Поэтому вы, надеюсь, извините меня, если я сохраню конфиденциальность информации других клиентов?

Судзуки хихикнул:

— Разумеется, если вам так угодно.

Интерлюдия

Ничего не стоит

Июнь 1977 года

Кобэ, Япония

По дороге домой Кандо остановился в крошечном «номия»[62], где подавали сакэ, «сётю»[63] и маленькие блюдечки с киотосскими деликатесами: в основном это тофу и слегка пропеченная на гриле рыба. Хозяином номия был старик с лицом цвета «умэбоси»[64], что особенно бросалось в глаза, когда его что-нибудь возбуждало. Кандо заказал бутылочку остуженного сакэ и попросил хозяина выбрать закуску на свой вкус.

День был долгим и досадно непродуктивным. Необходима была далеко не одна бутылочка хорошего сакэ, чтобы он смог отнести неудачи на счет злой судьбы и начать все сначала утром следующего дня. Три дела, которыми он занимался, — а именно исчезновение человека. — возможное хищение и проверка связей на стороне. — ничего сверхсекретного из себя не представляли, но но каким-то необъяснимым причинам все три клиента особо попросили его соблюдать строгую конфиденциальность. словно эти дела были связана с вопросами национальной безопасности. Теперь люди подозревали всех и каждого.

День провалился по его вине. Он постоянно отвлекался: у него из головы не выходили сэнсэй и Ханако Судзуки. Он закрыл это дело две недели назад: разузнал, где живет и работает Ханако Судзуки, написал отчет, выставил счет и вручил все это сэнсэю с грустными глазами. Закончено.

А неделей позже достоянием гласности стало исчезновение сэнсэя: особенно настойчиво выдвигалась гипотеза самоубийства на почве нервного расстройства; любовная история не упоминалось вообще. Новость о том, что вместе с ним исчезла и Тушечница Дайдзэн, произвела настоящий фурор. Почему всех так волновала тушечница, просто кусок камня? Кандо это было совершенно непонятно.

По собственной инициативе он принялся наводить справки. Время у него имелось, но даже если бы он был загружен, то все равно бросил бы остальные дела. Учитывая любознательность сэнсэя, он предположил, что тот не наложил на себя руки после того, как ознакомился с результатами его расследования. Он предполагал — точнее, был практически уверен, — что сэнсэй отправился в Сан-Франциско. Однако ему хотелось лично в этом удостовериться.

В поисках источника слухов он поспрашивал соседей сэнсэя, но ничего не выяснил. Навел справки в родном городе Симано, но никто в последнее время его там не видел.

Следующим шагом стало выяснение ситуации в школе Дайдзэн. Как ему сообщили в банке, финансовые дела школы — в прекрасном состоянии. Сэнсэй не взял с собой никаких казенных денег.

Наиболее вероятным кандидатом на пост нового сэнсэя Дайдзэн был старший наставник Арагаки — по крайне мере, так утверждали те, кто был сведущ в делах школы. Поскольку Арагаки был на десять лет старше Симано, он, очевидно, чувствовал себя обиженным, когда его обошли при повышении. Кандо казалось маловероятным, что исчезновение предшественника имеет какое-то отношение к Арагаки.

Наиболее интригующим фактом из обнаруженных Кандо оказалось существование в горах уединенного приюта, принадлежащего школе. На следующий день детектив сел на поезд до Дзюдзу-мура. Дорогу туда Кандо счел вполне приятной — хороший отдых от повседневной рутины. Он устроился поудобнее и наслаждался видами из окна, пока не задремал. Делая пересадку, купил «бэнто» — обед в коробке, достаточно вкусный и даже свежий.

Когда поезд ранним вечером прибыл в Дзюдзу-мура, Кандо обрадовался, что наконец можно размять ноги. Горный воздух был свеж и чист, сдобрен легким запахом сосен и последних сугробов — зимой снег заваливал городок полностью. Кандо прошелся из одного его конца в другой — это заняло у него всего десять минут. Он снял номер в гостинице и принял освежающую ванну под открытым небом, откуда открывался вид на пробегавшую через городок реку. Тяжесть жизни в большом городе, против которой, как он полагал, у него выработался иммунитет, растворилась в горячей воде.

Поужинав в гостинице, он пошел в местный кабачок, который заприметил еще на первой прогулке. Там у парочки местных стариков, которых он угостил выпивкой, Кандо разузнал имя смотрителя приюта. Они также сообщили, что последний раз видели там сэнсэя несколько месяцев назад. Один упомянул вскользь, что последний раз сэнсэй был там с кем-то из своих учеников. Женщиной.

Утром Кандо нашел смотрителя. Старик, поразительно проворный, несмотря на короткие и кривые ноги, подтвердил правдивость историй, рассказанных детективу в кабачке. Он провел Кандо по участку, когда детектив объявил, что он — страховой агент школы, который выясняет обстоятельства исчезновения сэнсэя. Старик пожал плечами, всем своим видом показывая, что ему нет дела до мира за пределами деревни.

Если бы я жил в этой деревне, подумал детектив, мне тоже бы не было дела до внешнего мира.

Старик открыл Кандо приют и удалился, показав, как запереть дом. Кандо сделал все, как и полагается сыщикам, — облазил все углы этого уютного строения. Не было никаких следов того, что здесь недавно жили, но даже если бы кто-нибудь и был, старик бы убрал за ними. Кандо мог себе представить сэнсэя и Ханако в этом доме — он. тоже ощутил легкую сексуальность, разлитую в здешнем горном воздухе.

По дороге к деревне он не переставал удивляться сэнсэю и его ученице: два человека обладали всем, один — на вершине своего искусства, другая — в верхнем слое общества. Они с легкостью отказались от всего ради того, что, как в конце концов выяснилось, ничего не стоит.

Сан-Франциско

В самолете из Токио до Сан-Франциско Кандо проспал всю дорогу, кроме пары часов. Приземлившись, прошел иммиграционный контроль, таможню. Сел в такси до отеля «Мияко» в Японском квартале. На дорогу ушло двадцать пять минут. Он ополоснулся под душем, переоделся и вышел на улицу размять ноги.

Японский квартал занимал всего четыре-пять жилых кварталов. В нем выделялись торговый центр, театр и кегельбан. Кандо представлял его себе намного больше.

Детектив сверился с картой и сел на автобус к центру, до которого ехать было минут десять. Кварталы, тянувшиеся вдоль улицы, были застроены четырех-пятиэтажными домами, в которых на первых этажах размещались магазинчики, а на остальных — жилые квартиры. было несколько зданий в викторианском стиле — выкрашенные в различные оттенки серого и отделанные цветами поярче.

Кандо вышел на Юнион-сквер, забитой толпами туристов. Оглядел собравшиеся здесь известные универмаги: «Тиффани», «Дисней», «Мэйсиз», «Найки». Сверившись с картой, он уточнил адрес «Тэмпура-Хауса». Ресторан находился в квартале от него, на улице, по которой проходил фуникулер. Нужно убить два-три часа, прежде чем отправляться туда: Кандо хотел подождать, пока схлынет толпа.

Чувствуя себя глупым туристом, он выскочил на середину дороги и сел в вагончик до Рыбацкой Пристани.

Беркли

Выходя из института, Тина наткнулась на Джиллиан.

— Как дела? — спросила та.

— Как всегда. Учусь. Работаю. А ты?

— То же самое. Куда собралась?

— Встречаюсь с Уиджи выпить кофе.

— Что у вас с ним? — спросила Джиллиан. — Еще какой-нибудь эксперимент? Я слыхала о вашем последнем.

Тина вспыхнула:

— Он не мог…

— Он показал мне скан своего мозга при оргазме. Полная иллюминация! Впечатляет.

— Это мы под влиянием момента. У нас был тяжелый день, мы выпили шампанского…

— Господи, Тина. Не извиняйся. Это была прекрасная идея! — Джиллиан обняла ее. — Мне тоже нужно идти. Давай встретимся попозже.

В кофейне «Полунота» Тина заказала латтэ и села за столик. Когда вошел Уиджи, она помахала.

— Возьму кофе, сейчас вернусь.

Он бросил рюкзак на пол рядом с ней. Тина видела, какой расплачивается. Усевшись, Уиджи сделал глоток.

— Вот мне чего не хватало. — Посмотрев на нее, он спросил: — С тобой все в порядке? Ты чем-то расстроена.

— Только что наткнулась на Джиллиан.

— Ой. Не надо было показывать ей сканы. — Тина отмахнулась. — Ты ведь на меня не сердишься, правда? Не мог удержаться.

— Забудь. Я поначалу смутилась, но это же Джиллиан.

Уиджи с благодарностью кивнул и вытащил папку из рюкзака.

— Вот копии сканов мозга сэнсэя.

Тина проехала на своем стуле вокруг стола. Уиджи положил два снимка рядом с распечаткой одного из рисунков.

— Прослеживаются четкие конфигурации, заметные даже на такой маленькой выборке. — Он показал. — Смотри, оба эти скана были сделаны во время просмотра рисунка номер пять.

Тина заметила одинаковые зоны активности на обоих снимках — не абсолютно идентичные, конечно, но схожие.

— Что это за зоны? — спросила она.

— Вообще-то я не специалист, но вот эта… — Он провел пальцем круг над одним сканом. — Эта похожа на мозжечковую миндалину.

^{Амигдало (мозжечковая миндалина): миндалевидная масса серого вещества, состоящая из клеточных тел нейронов. Мозжечковая миндалина считается источником негативных эмоций — гнева, страха, печали. Удовольствие и ощущение счастья в равной степени являются как результатом отсутствия этих эмоции, так и вызываются притоком допамина и ощущением «значимости» (что подтверждается фактом активности вентромедиальной зоны предлобной части коры головного мозга — области, которая сравнительно менее активна у тех, кто страдает от депрессии, и более активна у страдающих любого рода манией.}

^{Допамин: нейромедиатор аминовой группы (C₈H₁₁NO₂₁), активизируется при различных реакциях возбуждения и моторной активности.}

^{Тетрадь по неврологии, Кристина Хана Судзуки}

— Эмоции?

— Верно. А вот эта зона сзади — очевидно, зрительная зона коры головного мозга.

Тина кивнула:

— Все сходится — он же смотрит на рисунок.

— Ну. — Уиджи показал на другой яркий участок. — Это зона моторных рефлексов. Точно не знаю, но думаю, это активность его правой руки.

— Зона моторных рефлексов? Но он не двигался, когда мы делали снимок.

— Точно — он, похоже, совершал мысленно те же движения, что и тогда, когда его рисовал. — Уиджи сделал большой глоток кофе. — Но наибольший интерес представляет предлобная зона.

Он показал одну зону на снимке. Тина присмотрелась.

— Но тут же нет никакой активности.

— Совершенно верно. Обычно в этой зоне всегда что-то есть — это место, где происходит сознательный анализ. Это говорит о том, что его рисунки — чистой воды движение и эмоции.

Тина откинулась на спинку стула, сжав в руках теплую кружку с латтэ.

Уиджи купил еще по кофе. Когда он принес кружки, Тина сказала:

— Если честно, мне совсем не кажется, что мы добились нашим экспериментом многого.

— Почему?

— Во-первых, у него такие обширные повреждения. Кроме того, рисунки кажутся бессмысленными. Как у ребенка.

— Знаю. А я в восторге. Думаю, здесь все-таки что-то есть. — Уиджи показал на пачку сканов. — Я моту поговорить об этом с Аламо. Думаю, он очень заинтересуется.

— Профессор Аламо? Да он наверняка только посмеется.

— Нет, он-то уж точно не смеялся.

— Уже?

— Извини, но я не мог сдержаться — хотелось проверить его реакцию. Получить ценные указания, и все такое. — Уиджи слабо улыбнулся. — На самом деле я подал ему мысль, что ты можешь стать прекрасным дополнением к нашей исследовательском группе, особенно если приведешь с собой таком ценным объект.

— А как же профессор Портер? Она меня убьет. Ей тоже нужен сэнсэй.

— У Портер нет перспективы.

— Перспективы? То есть?

— То есть перспективы оказаться среди суперзвезд научного мира. Аламо метит на Нобелевку.

— Правда? — Тина пристально посмотрела на Уиджи. — Ты серьезно?

— Еще как.

— Но я только начала работать с профессором Портер.

— Самое время перейти.

Тина сделала большой глоток.

— Не знаю… похоже на предательство.

Уиджи похлопал ее по руке:

— Обещай мне, что подумаешь об этом.

— Хорошо.

Сан-Франциско

Вечером, возвращаясь домой на электричке, Тина вышла на станции Пауэлл-стрит. Протиснулась сквозь толпу, прошла мимо Юнион-сквер и бездомных, оккупировавших скамейки до первого полицейского патруля, миновала книжный магазин «Границы» с потоками входящих и выходящих покупателей, оставила позади кафе-мороженое «Двойная радуга».

В «Тэмпура-Хаусе», насквозь пропитавшемся запахом масла и жареного теста, было полно клиентов. Киёми заметила Тину и подошла к ней. Выбившаяся из прически прядь лезла ей в глаза, отчего Киёми то и дело мигала.

— Много работы? — спросила Тина.

— Очень. Вон твоя мама. — Киёми показала через весь ресторан.

Ханако улыбнулась Тине, неся поднос с суси к одному из столиков.

— Есть хочешь? — спросила Киёми.

— Просто заглянула посмотреть, как она. Но поесть не помешает — можно мне овощную тэмпуру?

— Без креветок?

— Ну, одной хватит.

— Можешь сесть за тот столик в глубине, — бросила Киёми, спеша к клиентам.

Тина села и стала наблюдать, как ее мать и другая официанта бегают взад-вперед. Клиенты всегда улыбались, когда Ханако подходила к ним, — они, похоже, были довольны.

После того как мама подошла, чтобы коротко поздороваться, Тина вынула хрестоматию и начала читать статью для семинара профессора Аламо. Она понимала крайне мало про нерепрезентативную память: что мозг не хранит жестко закодированные символы, которые легко всплывают в памяти.

Когда последний посетитель — седоватый и сутулый японец — расплатился и вышел, Ханако села за столик Тины. И как бы обмякла на стуле. Тина уже собиралась прочесть обычную проповедь, что она не должна так много работать, ей нельзя так уставать и нужно сократить время работы, когда Киёми поставила на их стол чайник с чаем и три чашки.

Они потягивали чай молча, изредка глядя по сторонам, словно еще остались клиенты, о которых они не позаботились.

Краем глаза Кандо наблюдал, как Ханако берет заказ у соседнего столика. Он узнал ее по фотографии, сделанной двадцать три года назад: ее он использовал в первом деле. Ханако выглядела моложе своего возраста, на который намекали лишь проседь и морщинки в уголках глаз. Жаль, что он не мог сказать того же о себе.

Его удивило, что она до сих пор работает в том же ресторане. Не так уж много изменилось в ее жизни. Официанткой она была веселой и расторопной; она нашла свое место в жизни.

Его обслуживала девушка, похожая на японку, — она гордо щеголяла татуировкой на лодыжке. Он попытался вспомнить несколько английских слов и вздохнул с облегчением, когда та заговорила по-японски. Для начала он заказал пиво и суси.

Когда в ресторан вошла девушка с рюкзаком — студентка, подумал он, — и села за столик недалеко от него.

Кандо понял, что жизнь Ханако все-таки изменилась в одном отношении: теперь у нее была дочь.

За едой Кандо наблюдал за девушкой и Ханако. Ее дочь читала какую-то статью, медленно жуя свою порцию тэмпуры. Ханако подходила к ней в свободные минуты. Наблюдая за ними, Кандо был уверен, что видит мать и дочь. Дочь унаследовала характерные черты матери. От сэнсэя она взяла рост и угловатое телосложение.

Доев, он расплатился и вышел из ресторана. У входа в одежный магазин напротив он нашел укромное место, где его не было видно. Минут через двадцать пара, интересовавшая его, вышла из ресторана. Он пошел за ними по другой стороне улицы, надеясь, что они не сядут в машину.

Когда они свернули на Буш-стрит, детектив поспешил на другую сторону. Он шел сзади приблизительно в полуквартале от них: прохожих было мало. Через три квартала они вошли в жилое здание, адрес которого совпадал с найденным им в 1977 году.

Тина и Ханако прошли мимо сломанного лифта. На нем висела табличка: «Приносим извинения за продолжающиеся неудобства. Запчастей нет на складе».

Ханако приходилось делать короткую остановку на каждом этаже.

— Может, они дадут тебе квартиру на первом этаже, пока не починят лифт? — спросила Тина.

— Свободных нет, — ответила Ханако перед штурмом последнего пролета.

Войдя в дом, Тина спросила:

— Тебе что-нибудь нужно?

— Ииэ, сумимасэн[65]. У меня все есть. — Она прошла в спальню, пока Тина что-то искала в своей комнате. Той хотелось попроситься к матери ночевать, но тогда мать узнала бы о проблемах с Мистером Робертом.

Тина пошла в гостиную и села на полу рядом со своим рюкзаком. Вошла Ханако, сменившая рабочее кимоно на простое домашнее платье. Села на диван и спросила:

— Ну что у вас с Робертом-сан? Проблемы?

— Он тебе рассказал.

Ханако молча кивнула.

— Не хочу об этом говорить. — Она просто не знала, что сказать. В электричке по дороге в город ей пришло в голову, разлюбил он ее потому, что она недостаточно японка для него. Хотя она выглядела как японка, но не говорила и не читала по-японски, как он, ничего не понимала в икэбане, и не по-японски себя вела.

Ханако откинулась на диване.

— Ты поэтому приходила сегодня утром? И зашла в ресторан сегодня вечером?

— Разве я не могу проведать свою мать?

Ханако поправила подушку под ногами.

— Ты уже съехала от него?

— Думаю, да. Пока не знаю.

Ханако потерла ноги.

— Можешь жить здесь.

— Спасибо, — сказала Тина. Она открыла рюкзак и вынула папку. — У меня еще есть такие. — Она протянула Ханако новую пачку рисунков сэнсэя.

Ханако взяла их и стала смотреть.

— На прежние не похожи.

— Мне тоже так показалось. Более абстрактные.

— Можно, я их оставлю у себя на некоторое время?

— Конечно. Дай мне знать, если поймешь что-нибудь.

Рассматривая верхний рисунок, Ханако заметила:

— Я думала, ты больше не будешь видеться с сэнсэем.

Фраза показалась Тине знакомой.

— Это тебе сказал Мистер Роберт? Он мне советовал тоже самое. «Не ходи больше к сэнсэю».

— Я не пытаюсь советовать, что тебе делать, Ха-тян.

— Мистер Роберт рассказал тебе что-нибудь про сэнсэя?

— Мы разговаривали об этом, — ответила Ханако.

— Так в чем проблема с сэнсэем? — спросила Тина. — Откуда ты его вообще знаешь? Ведь это ты рассказала о нем Мистеру Роберту.

— Я слышала о его школе.

— Ты знаешь что-нибудь о нем? О его семье? Нам нужно найти члена семьи, чтобы профессор Портер получила разрешение работать с ним. — Тина умолкла. Лицо Ханако побледнело и исказилось от боли. — Ма?

Ханако встала с дивана, хотя по ее медленным, неуклюжим движениям можно было подумать, что она падает. Встав, она выбежала из комнаты. Тина встала с пола и двинулась за ней в коридор. Ханако вышла из квартиры: дверь была еще открыта. Тина поспешила за ней.

С лестницы до нее донесся пронзительный вскрик — это определенно был голос ее матери — и глухой удар.

Потом — тишина. Тина подбежала к перилам и посмотрела вниз. Ханако распласталась на лестничной площадке. Тина бросилась вниз к матери.

— Ты ушиблась?

Зажмурившись от боли, Ханако застонала и потянулась к ногам. Тина коснулась их, Ханако вздрогнула. Ее лодыжки уже начали опухать.

— Что случилось? — спросила Тина.

— Мои ноги. Я не смогла ими двигать и упала.

— Где-нибудь еще болит? Голова? Шея?

Ханако покачала головой, и гримаса боли снова исказила ее лицо.

— Не двигайся. Я вызову неотложку.

— Иэ. Это всего лишь лодыжка.

— У тебя может быть перелом.

Ханако посмотрела на лодыжку.

— Я просто хочу вернуться к себе наверх.

— Ты можешь идти?

Ханако попыталась приподняться, но сморщилась и снова села.

— Я не донесу тебя. Я позову кого-нибудь из соседей на помощь.

— Ииэ, не надо соседей. Позови Киёми, — простонала Ханако сквозь стиснутые зубы.

— Она тебе не поможет.

— Пусть придет ее муж. Он сможет отнести меня домой.

— Ма, уже поздно, давай я вызову «скорую».

Киёми и ее муж помогли Ханако подняться по лестнице и уложили ее в постель. Они положили ей лёд на распух-и покрасневшую лодыжку. Тина поблагодарила за помощь и вежливо отказалась от предложения посидеть подольше или вызвать неотложку, заверив, что все будет нормально.

В спальне Тина предложила матери аспирин. Та покачала головой. Тина смотрела на мать, откинувшуюся на подушки.

— Есть идея. Я позову Уиджи.

— Не стоит его беспокоить.

— Он не будет против.

Тина дотянулась до рюкзака. Найдя в блокноте номер Уиджи, она его набрала.

— Это я. Извини, что так поздно.

— Тина?

— Мама упала на лестнице и повредила лодыжку.

— Хочешь, чтобы я приехал?

— Я знаю, что не могу просить…

— Не вопрос. Она лежит?

— Да. Мы приложили лед и подняли ногу вверх.

— Молодцы.

Положив трубку, она набрала собственный номер. Ответил автоответчик. Тина оставила сообщение:

— Я остаюсь у мамы. — И все. Ей больше нечего было добавить.

Ханако уже в третий раз повторила:

— Извините, что заставила вас ехать в такую даль.

— Ничего страшного, мэм. Только скажите, если больно.

Ханако вздрогнула, когда он коснулся ее лодыжки, но промолчала.

— Ма, ты должна сказать ему, если тебе больно.

— Не думаю, что перелом, — успокоил Уиджи. — Но точно сказать трудно из-за опухоли. Нужно сделать рентген.

— Или МРТ? — предложила Тина.

— Конечно, тоже пойдет. Только значительно дороже.

— Если мы не сделаем его сами, — заметила Тина.

Уиджи улыбнулся:

— У нас уже есть опыт работы с «Эйч-5100».

— Потерпишь до Беркли? — спросила Тина у матери.

— Беркли?

— Надо выяснить, нет ли у тебя перелома. Можем поехать в Беркли или в больницу.

Ханако кивнула.

— Как мы ее спустим на пять этажей вниз? Чертов лифт.

— Думаю, придется нести на руках.

Три часа спустя Уиджи положил Ханако на ее кровать.

— Спасибо, что поднял ее сюда, — сказала Тина.

— Пустяки, — ответил он, еле переводя дух. — Как вы себя чувствуете, мэм?

— Прекрасно. Извините, что доставила вам столько хлопот. Аригато годзаимас[66].

— Никаких хлопот, — успокоил Уиджи. — Хорошо, что нет перелома.

— Лодыжка не сломана, — сказала Тина, стоя у кровати, — хотя нога в скверном состоянии. Тебе нельзя будет несколько дней наступать на нее. Так, Уиджи?

Он подложил подушку ей под лодыжку.

— Точно так. Здесь все растянуто и повреждено из-за падения. Завтра приду и осмотрю. — Он глянул на часы. — Точнее, сегодня.

— Извини, — сказала Тина, — уже поздно.

Уиджи и Тина зашли в гостиную. Он сел на диван, Тина устроилась на полу.

— Почему ты всегда сидишь на полу?

— Так удобнее. К дивану тело нужно специально приспосабливать.

— Как скажешь.

— Как ты думаешь, лодыжка заживет?

— Должна. Если она будет о ней заботиться. Когда опухоль спадет, не помешает пройти курс физиотерапии.

— А склероз не замедлит выздоровление?

^{Для начинающих постигать искусство сёдо поучительным будет обратить внимание на ключи иероглифов. Филология кандзи началась три тысячи лет назад в Китае с буквальных рисунков повседневных предметов. Иероглифы принадлежат к тому роду примитивных рисунков, которыми и сегодня пользуются обычными люди без художественных наклонностей. Когда пытаются описать какие-то физические объекты. Эти примитивные линии превратились в абстрактные иероглифы, которые мы имеем сегодня. Например, первоначально солнце изображалось в виде простого круга с точкой или чертой посредине. Эта пиктограмма постепенно стала квадратной, так что сейчас этот иероглиф по форме больше напоминает ящик или коробку. Так конкретное стало репрезентативным, а изображение превратилось в абстрактный символ, потерявший первоначальное значение. Вернуть абстрактному символу конкретное и глубокое значение — задача каллиграфа.}

Уиджи задумался.

— Не могу сказать точно. Надо порыться в литературе. — Он повернулся и посмотрел в окно. — Прекрасный вид.

— Прекрасные виды — в нескольких кварталах отсюда, выше по склону.

Уиджи продолжал смотреть в окно.

— И все-таки это город. Мне пора идти, пока не наступило утро.

— Можешь оставаться, сколько захочешь. — Тина обхватила руками колени. — Еще раз спасибо.

Уиджи сполз с дивана и сел радом с ней.

— На здоровье.

Он обнял ее за плечи и притянул к себе. Тина отдалась его поцелую. Значительно позже она встала:

— Пойду посмотрю, уснула ли она.

Тина прошла в коридор и заглянула в спальню. Дыхание матери было глубоким и ровным. Тина тихо прикрыла дверь и вернулась к Уиджи.

Он ушел перед рассветом. Тина, свернувшись калачиком, лежала на своей кровати. Она то засыпала, то снова просыпалась, пока вдруг не услышала грохот из материнской спальни. Тина встала, влезла в джинсы и открыла дверь:

— Ма?

Ханако сидела на постели, поставив здоровую ногу на пол. Стул был опрокинут. Похоже, она пыталась опереться на него, чтобы встать.

— Что случилось?

— Мне нужно в бэндзё, — сказала она, назвав туалет японским просторечием.

— Я бы тебе помогла.

— Я пыталась тебя позвать.

— Не слышала. Извини, наверное, уснула.

Тина помогла ей дойти до туалета и вышла на кухню. Поставила воду и попыталась отыскать что-нибудь на завтрак. Удалось найти только хлеб, малиновый джем и маленькие банки с апельсиново-ананасовым соком.

Когда Ханако крикнула, что хочет выйти, Тина опять помогла ей. Ханако захотелось посидеть с дочерью на кухне: она сказала, что не в силах больше лежать в постели. Тина поставила два стула друг напротив друга и помогла матери сесть на один. Сходив за подушкой, подложила ее матери под ногу.

— Чаю?

— Я сама приготовлю, — ответила Ханако.

— Сиди. Я справлюсь. И попробую сделать как надо. Есть хочешь?

— Немного, — призналась Ханако.

— Тост и сок подойдут?

— Я буду то же, что и ты.

Тина достала две тарелки и отрезала еще пару ломтиков хлеба. Она следила за чайником, чтобы снять его до того, как он перегреется.

— Ма?

— Да?

— Почему ты выбежала из квартиры?

Ханако долго молчала.

— Гомэн, нэ[67]? Не знаю.

^{«Таку» — одна из базовых черт «эйдзи хаппо». По форме эта черта напоминает черту «рё», но пишется с постоянным нажимом на кисть — в отличие от «рё», которая требует постепенного уменьшения нажима. Очень важно начало черты: твердое, но легкое касание — как и нужно подходить к жизни во всех ее проявлениях.}

^{Дневник наставника, Школа японской каллиграфии Дзэндзэн}

Пока Хана принимала душ, Ханако снова достала рисунки сэнсэя. Они менялись всякий раз, когда она смотрела на них, вызывая в памяти разные мгновения жизни, разные места. Некоторые напоминали примитивные пиктограммы — в них чувствовалось что-то животное. От них исходило такое ощущение, словно это писал человек, живший тысячи лет назад, и, царапая значки на костях или черепашьих панцирях, стремился пережить в них свой короткий век.

Интерлюдия

Превращение в ничто

Март 1977 года

Кобэ, Япония

Тэцуо отсутствовал уже неделю, когда Ханако наконец поверила, что он действительно уехал. Как минимум — на два месяца. Теперь ей не приходилось заниматься поспешно и убирать каллиграфические принадлежности. Не нужно было торопиться домой после занятий, чтобы приготовить ужин. С ее души упала самая тяжелая ноша: ей не нужно было ждать.

В тишине хорошо изолированного от внешнего мира дома она слышала шорох кисти, когда та скользила по шероховатой поверхности рисовой бумаги. Сосредоточившись, она могла даже расслышать, как льется на бумагу тушь, как она засыхает. В тишине она слышала свои мысли: о каллиграфии, о сэнсэе, о тушечнице — Четвертом Сокровище.

В тишине она ощущала скольжение своей души. Она чувствовала это и раньше — после того, как уехала из дома в школу, в Киото. Она знала, что означает это чувство, и боялась его. Чем больше она занималась сёдо, тем больше она скользила. А чем больше скользила, тем больше ее Притягивала сила этого скольжения.

Ослабь контроль над сознанием, говорил ей сэнсэй Дайдзэн, позволь подсознанию сделать все. Именно оно обладает наибольшей силой, но это лишь маленькая часть айсберга, скрытого под водой. Подсознание — вода, говорил он, — великий океан, сознание плавает и дрейфует, повинуясь его течениям, постепенно растворяясь и превращаясь в ничто.

Сан-Франциско

Кандо ожидал приезда Арагаки в гостиничном номере. На следующий день после того, как детектив увидел Ханако, он сел на электричку до Беркли и нашел школу японской каллиграфии Дзэндзэн. Когда он постучал, ему открыл дверь японец лет тридцати с лишним.

— Сэнсэй Годзэн?

— Да?

— Я Кандо.

Имя поначалу ничего не сказало Годзэну, но через секунду его челюсть задергалась и он, заикаясь, спросил:

— Детектив из Киото?

Кандо подтвердил, что действительно являлся детективом из Киото. Они с Годзэном зашли, и наставник сёдо провел детектива в общую комнату школы. Кандо отказался от чая и сразу перешел к делу

— Я здесь, чтобы организовать встречу между вами и сэнсэем Дайдзэн.

— Встречу? — переспросил Годзэн.

— Как можно скорее, разумеется. Послезавтра вам будет удобно?

Наставник вздохнул.

— Да.

— Хорошо. — Кандо посмотрел по сторонам. — А Симано здесь?

Годзэн начал было что-то говорить, но тут же осекся.

— Не беспокойтесь. Я не стану ничего предпринимать. Я просто хочу удостовериться, что сэнсэю Дайдзэн стоит ехать в такую даль из Киото. — Кандо встал. Он стоял неподвижно, сверля взглядом Годзэна.

— Да, он здесь, — ответил наставник. Он поднялся и провел детектива в мастерскую. Постояв у входа, они понаблюдали с минуту, затем вернулись обратно в общую комнату. Усевшись, Кандо перешел к делу:

— Итак, расскажите, что произошло.

Вернувшись из Беркли, он позвонил Арагаки, чтобы сообщить, что договорился о встрече. Годзэн встретит его в аэропорту.

— Сэнсэй? — обратился Годзэн к мужчине, который отделился от толпы пассажиров, вышедших из зоны таможенного контроля.

— Годзэн? — ответил Арагаки.

Сэнсэй Годзэн глубоко поклонился, так что его корпус стал параллелен полу.

— Большая честь познакомиться с вами, сэнсэй.

Годзэн выпрямился и взял сумку Арагаки. Они молча прошли через аэропорт. Годзэн попытался вспомнить удобные разговоры ни о чем, в которых так сильны американцы: «Как прошел полет? Бывали раньше в Сан-Франциско? Я уже много лет поклонник вашей каллиграфии». Но тридцатый сэнсэй Дайдзэн не походил на того, кому такие разговоры придутся по вкусу.

Выйдя наружу, Арагаки глубоко вдохнул теплый воздух и двинулся за Годзэном на парковку. Тот показал на свою машину — не подходившую, естественно, для транспортировки такой уважаемой особы, но арендовать лимузин Годзэн был не в состоянии. Он уже и так сильно потратился, сняв сэнсэю номер в гостинице в Сан-Франциско на три ночи по двести долларов.

Они ехали молча по оживленному скоростному шоссе 101 из аэропорта в город. Ладони Годзэна покрылись потом, так крепко вцепился он в руль. Когда показались небоскребы деловой части города и машина стала подниматься по холму, Арагаки произнес:

— Прекрасно. — Годзэн немного расслабился.

Они подъехали к отелю «Мияко» в Японском квартале. Годзэн провез сэнсэя в окружную, чтобы тот смог увидеть мост Золотые Ворота («Прекрасно», — вымолвил сэнсэй Дайдзэн снова.) Годзэн принес багаж наставника в фойе, где они, зарегистрировавшись, получили ключ от номера. Коридорный взял сумку и поехал с ними на лифте. У двери в номер Арагаки Годзэн поклонился и сказал, что подождет сэнсэя в фойе, пока тот освежится с дороги.

В комнате Кандо зазвонил телефон: то был Арагаки.

— Что мне делать теперь? — спросил он.

— Каково ваше впечатление о Годзэне?

— Нервничает, но искренний.

— Думаю, вы можете подойти к нему именно с этой стороны. Но если потребуется помощь, звоните.

Годзэн прождал почти час, когда наконец сэнсэй Дайдзэн появился в фойе. Годзэн опять поклонился и поинтересовался, хорош ли номер. Арагаки ответил кивком. Они сели в тихом уголке фойе.

— Спасибо за то, что вы связались с Кандо насчет Тушечницы Дайдзэн, — начал Арагаки. Это было его самое длинное высказывание с момента приезда.

— Не за что, пустяки.

— Нет, не пустяки. Я должен спросить вас прямо: что вы хотите в качестве вознаграждения за возвращение тушечницы в школу Дайдзэн?

Годзэн замялся.

— Хочу?.. Мне ничего не нужно, сэнсэй.

— Кандо сказал, что вы изменили свое первоначальное намерение вернуть тушечницу.

Годзэн почувствовал, как температура его лица повысилась на несколько градусов.

— Да, ситуация изменилась.

— Кандо проинформировал меня и об этом. Насколько я знаю, у сэнсэя случился удар.

— Сильный удар. Инсульт. Он больше не может говорить, и, похоже, не понимает, когда к нему обращаются.

— Расскажите мне подробнее о его абстрактных рисунках. Это не каллиграфия?

— Нет. Он может держать кисть и пользоваться ею, но в его рисунках не видно смысла. Некоторые черты напоминают элементы иероглифов или ключи, но как целое это — не иероглифы.

— Скверно, скверно, — покачал головой Арагаки. — На что они похожи?

— Трудно описать. Нужно увидеть своими глазами.

— Конечно, было бы неплохо. Поедем сейчас?

Годзэн сделал глубокий вдох.

— Да, сэнсэй.

Беркли

С колотящимся сердцем, покраснев, Арагаки заглянул в мастерскую сэнсэя Дзэндзэн. Поначалу он не узнал своего соперника — волосы его совершенно поседели, а всегда идеальная посадка уступила место неуклюжей, скособоченной позе. Арагаки тихо вошел внутрь и сделал шаг к столу, за которым работал сэнсэй Дзэндзэн. Увидев тушечницу, Арагаки глубоко вдохнул.

Сэнсэй Дзэндзэн повернулся на звук. Невидящим взором он посмотрел на Арагаки и вернулся к своей кисти и бумаге.

Тина вышла из электрички в центре Беркли и пошла за толпой к эскалатору Она оставила Киёми на несколько часов с матерью, чтобы самой съездить на занятия. Снаружи, на солнцепеке не по сезону побиралась спустя рукава кучка бездомных подростков; с ними, вывалив языки, сидела пара щенков. Кружки для подаяния у них были из бумажных стаканчиков ресторана «Большой глоток». Три седые женщины держали транспарант с лозунгом протеста: «Калифорнийский университет — создатель ядерной бомбы». Высокий белый мужчина раздавал листовки. Маленький афроамериканец продавал выпечку в пользу Церкви Ислама.

От университета Тина пошла к школе сэнсэя. Приятно прогуляться по свежему воздуху: спала она всего несколько часов, в основном — сидела с мамой, и, задремав в электричке по пути сюда, приехала несколько обалделой. Дойдя до школы сэнсэя Дзэндзэн, она увидела перед зданием машину Годзэна. Постучав, она вошла и позвала:

— Э-эй?

Из мастерской сэнсэя вышел Годзэн.

— Здравствуйте.

— Как сэнсэй? — спросила Тина.

— Нормально. Как и раньше, то есть. — Годзэн повернулся и посмотрел через плечо. — Я здесь вместе с другим учителем сёдо. Из Японии. Другая школа каллиграфии.

— Я просто хотела сообщить, что мне, вероятно, придется сократить время дежурства у сэнсэя. С мамой произошел несчастный случай.

— Мне очень жаль, — ответил Годзэн. — Конечно, вам следует заботиться о матери.

— Я все равно помогу ухаживать за сэнсэем. Только Не смогу уделять столько времени, как раньше.

Годзэн кивнул:

— Разумеется.

После небольшой паузы Тина спросила:

— Я могу увидеться с сэнсэем? У него может быть для меня новая каллиграфия.

Годзэн помялся.

— Думаю, можно. — Он направился к двери в мастерскую, Тина — следом.

В мастерской Годзэн представил ее Арагаки, который рассматривал абстрактные рисунки сэнсэя Дзэндзэн.

— Ее друг — Роберт-сан — один из учеников нашей школы.

Арагаки, низко поклонившись, выпрямился. Тина тоже поклонилась.

— Хадзимэмаситэ. Додзо ёросику[68].

— Вы говорите по-японски? — спросил Арагаки медленно, однако на приличном английском.

— Нет, чуть-чуть. Гомэн насай.

Арагаки отмахнулся от ее извинений, как от мухи.

— Годзэн рассказал, что вы помогаете ухаживать за сэнсэем. Вы врач? Извините, но вы такая молодая.

— Я студентка Калифорнийского университета. Изучаю неврологию.

Арагаки посмотрел на Годзэна, который перевел последнее слово на японский.

— Прекрасно. Что вы можете сказать о состоянии сэнсэя? Пожалуйста, учтите, что я не очень разбираюсь в медицине и науке.

— Инсульт повредил языковой центр его мозга. Врачи не знают, насколько это серьезно. Мы знаем, что он не может говорить, поскольку зоны, отвечающие за речь, практически полностью поражены. Мы не знаем, понимает ли он, что ему говорят, хотя создается впечатление, что он слышит, но зоны мозга, помогающие понимать речь, тоже повреждены… Он по-прежнему владеет кистью, но уже не может писать так, как писал до инсульта. Мы не знаем, что значат его рисунки, если они вообще несут в себе какой-либо смысл.

Арагаки внимательно выслушал.

— Спасибо. Я практически все понял. Вы сможете вернуть его способность к общению?

— Извините, нет. Я только пытаюсь лучше понять его теперешнее состояние. Может, мне удастся выяснить, что значат его рисунки.

Арагаки кивнул.

— Как вы сами сказали, если они вообще что-то значат.

Когда Тина взяла пачку рисунков сэнсэя и ушла, Арагаки сказал:

— Поразительно.

Годзэн недоуменно посмотрел на него.

— Вы не видите?

— Извините, чего?

— Сходства? Не видите?

Годзэн был в полном недоумении.

— Ну ладно, не важно.

Тина стояла вместе с Уиджи и Джиллиан у конференц-зала, где только что завершился семинар профессора Аламо.

— Прекрасный доклад, Уиджи, — сказала Тина.

— Спасибо, но не думаю, что он понравился Аламо. Он все время дергал бровью.

— Я заметила, — подтвердила Джиллиан. — Хотелось ему врезать.

— Может, ты говорил что-то провокационное, — заметила Тина.

— Спасибо, не думаю, — ответил Уиджи. — Раз уж заговорили об Аламо — ты не хотела бы побеседовать с ним?

— Вообще-то я собиралась домой — посмотреть, как там мама. Тетя Киёми ждет меня дома. О чем он хотел поговорить?

— Он очень заинтересовался тем экспериментом, который мы провели с учителем каллиграфии.

— Уиджи… — начала Тина с нотками упрека в голосе.

— Вы прямо движители науки, — перебила Джиллиан. — А я пойду займусь чем-нибудь поинтересней.

— Две минуты, — сказал Уиджи Тине, когда Джиллиан ушла. — Обещаю.

Когда они вошли в кабинет Аламо на третьем этаже института, профессор развернулся к ним в кресле на колесиках и махнул Уиджи, прося закрыть дверь. После чего он жестом пригласил Уиджи и Тину сесть. Тина пожалела, что не ушла домой.

Аламо закинул ногу на ногу, сложил руки на колене.

— Уильям рассказал, что вы натолкнулись на интересный случай. Японский учитель каллиграфии с симптомами аграфии.

— Да. Он сэнсэй моего друга. — Она подумала, что нужно бы сказать «бывшего любовника», но ей не нравилось такое выражение.

— Уильям рассказывал мне кое-что о сэнсэе, а также о том, что вам удалось сделать очень интересные снимки, показывающие его состояние в процессе рассматривания его собственных рисунков.

— Мне кажется, что они представляют некоторый интерес, но, конечно, я только начинаю разбираться во всем этом.

— Разумеется, и в этом мы как раз можем помочь. Мы, — профессор Аламо кивнул на Уиджи, — будем рады стать вашими научными партнерами в этом начинании. Фактически я готов финансировать это мероприятие, а также, кстати, и весь процесс вашего обучения здесь. Есть парочка грантов, которые я могу выудить.

— Спасибо за предложение, — медленно проговорила Тина.

Профессор Аламо поднял руку.

— Я понимаю, что Портер — ваш научный руководитель и у нее есть источники финансирования на этот год. Но, между нами, ее финансовые перспективы не дают повода для оптимизма. Может случиться, что год-два она будет без денег. Разумеется, финансирование — не самое важное. Главное — какому исследованию посвящает себя ученый, его качество, его значимость. «Большая Наука», как я это называю. Сейчас Портер занимается хорошим делом, нужным, не поймите меня превратно. Но то, чем занимаемся мы, — он опять взглянул на Уиджи, — это Большая Наука, та, под которую выделяют большие гранты, которая приводит к большим контрактам с издательствами, большим креслам в больших университетах. К большим премиям. — Тина вдохнула и начала было говорить, но Аламо продолжал: — Большой науке нужны лучшие исследователи, лучшее оборудование, лучшее всё и лучшие во всем. — Он поменял ноги и откинулся на спинку стула, руки легли на бедра. — Но даже при всех этих условиях порой не обойтись без счастливой случайности, прорыва. Учитель каллиграфии может оказаться таким прорывом. С его помощью, и с вашей, мы могли бы сделать существенный шаг вперед в понимании того, как сознание и тело формируют субъективный опыт.

Тина слегка кивнула, показывая, что понимает.

— Может, я покажусь наивной, но мне кажется, что случай с сэнсэем не будет единственным.

— В этом-то и вся проблема, — заметил Аламо. — Степень повреждения мозга у каждого больного различна. Все зависит от обширности поражения мозга, то есть от степени серьезности и расположения пораженной зоны. Судя по снимкам сэнсэя, которые мне показал Уильям, мы, скорее всего, имеем дело с сочетанием параметров, идеально подходящим для наших целей. Выигрышный случай, так сказать.

Тина повернулась к Уиджи. Тот уставился в пол перед собой. Аламо продолжал:

— Само собой, вы будете участвовать в исследованиях, публикациях и разделите почет и славу. Иначе и быть не может. Я понимаю, что это большая нагрузка для докторанта первого года. С другой стороны, это подходящий момент, чтобы перейти к нам, пока вы не оказались слишком глубоко вовлечены в исследовательские программы профессора Портер. Для нас критично начать работать с сэнсэем с серии сложных тестов, когда его мозг меняется, заново соединяет цепи, как мы говорим.

— Алонсо, — подал голос Уиджи. — Может, пусть она подумает? А то ей нужно домой.

Профессор Аламо кивнул:

— Да, извините, я слышат о вашей матери.

— Спасибо. Мне бы действительно не помешало немного подумать об этом.

— Конечно. Давайте вскоре снова поболтаем. Вы понимаете, в таких случаях, как с сэнсэем, фактор времени играет решающую роль. Если будут вопросы, с удовольствием на них отвечу.

Тина и Уиджи встали.

— Кстати, Кристина, — заметил напоследок профессор Аламо, — вы очень неплохо работаете в нашем семинаре.

— Спасибо. Приятно это слышать.

Сан-Франциско

Из окна материнской квартиры — ставшей и ее квартирой, пока она не найдет новое пристанище, — Тина смотрела, как с наступлением рассвета тускнеют городские огни. Прошлым вечером она уснула всего через час после ужина с матерью. Тина приготовила самое простое: рис, жареный тофу и салат. Ханако поела совсем чуть-чуть, сказав, что есть слишком жарко — температура в тот день поднялась до 98°[69] — и легла обратно в постель. Тина попробовала почитать что-то из домашнего задания, но заснула на первом же абзаце.

Когда над горизонтом показался краешек солнца, Тина встала с дивана и пошла на кухню. Она отыскала баночку растворимого кофе: для начала хватит, но скоро придется выкроить время для похода в магазин, если она собирается и дальше здесь жить.

Тина приготовила кофе и тост и уселась за кухонный стол читать статью для семинара профессора Аламо, но никак не могла сосредоточиться. Казалось, что она деградирует, движется обратно в своем образовании, теряя знания и понятия, словно часы, которые вдруг пошли назад. Зря Уиджи рассказал профессору Аламо о сэнсэе — это лишь все усложнило.

Она попыталась сосредоточиться на статье.

Мать проснулась, когда Тина успела прочесть всего несколько страниц. Тина помогла матери пройти до туалета, та покривилась от боли, задев больной лодыжкой за косяк.

— Ой, — тихо вскрикнула Тина.

Когда Ханако вышла, Тина довела ее до кухни.

— Тетя Киёми придет сегодня пораньше. А мне нужно в университет, у меня куча дел. Тебе нужно что-нибудь в магазине? Зайду на обратном пути.

— Иэ, сумимасэн. Извини, что тебе приходится так много мной заниматься.

— Все нормально, ма. — Тина поставила воду для чая. — Ты уже, наверное, знаешь, что мы с Мистером Робертом расстались. Ты не возражаешь, если я поживу у тебя немного? Пока не найду другого места.

Ханако нахмурилась:

— У тебя все будет нормально?

— У меня не было времени подумать об этом.

Тина открыла дверь их квартиры. — Эй? — позвала она.

— Мы здесь, — откликнулся из гостиной Мистер Роберт.

Тина положила рюкзак в кабинете и прошла в гостиную. Мистер Роберт, Арагаки и Годзэн встали. На кофейном столике стояли чайник и три чашки.

— Рад вас видеть снова, — сказал Арагаки.

Годзэн украдкой взглянул на нее.

Все уселись — кроме Мистера Роберта, который пошел за новой чашкой.

— Извините за вторжение в ваш дом, — сказал Арагаки.

— Вы не вторгаетесь, — успокоила Тина. Она хотела лишь взять свои вещи и уйти, рассчитывая, что Мистера Роберта дома уже не будет.

— Мы хотели поговорить с вами, — обратился к ней Арагаки, — поэтому хорошо, что вы вернулись.

— Вообще-то я не собиралась задерживаться надолго. Так, забрать некоторые вещи.

— Понимаю, — ответил Арагаки. — Я здесь по поводу одного события, которое произошло несколько лет назад, если точнее — более двадцати. Я думал, проблема уже давно решена, но недавно дело приняло новый оборот. — Арагаки сделал паузу и, слегка улыбнувшись, продолжил: — Я хотел бы задать вам один вопрос, Судзуки-сан. Как давно вы знаете сэнсэя Дзэндзэн?

— Совсем недолго, с конца прошлого месяца. — Она показала на Мистера Роберта, который уже вернулся с чашкой. — Это он познакомил нас после того, как с сэнсэем случился удар.

Арагаки кивнул:

— Это мне известно. Но ваша мать знала его раньше, не так ли?

— Она рассказала Мистеру Роберту о школе каллиграфии.

Арагаки снова кивнул.

— Ваша мать, должно быть, говорила с вами о нем раньше? Мистер Смит сказал мне, что она очень высоко отзывалась о сэнсэе.

— Никогда не слышала, чтобы мама упоминала о сэнсэе Дзэндзэн, — ответила Тина.

— Понятно, — сказал Арагаки. — И вы ничего не слышали о Тушечнице Дайдзэн?

— О чем?

— О Тушечнице Дайдзэн, — повторил Арагаки. — Сэнсэй Дзэндзэн в прошлом в Японии был главой школы каллиграфии Дайдзэн.

— Нет. Никогда не слышала, чтобы она упоминала об этом.

— Понятно. Домо аригато[70]. — Арагаки встал. — Думаю, нам не следует вас больше задерживать.

В спальне Тина пыталась решить, что же из одежды взять с собой, как вдруг вошел Мистер Роберт.

— Тебе не обязательно съезжать, — сказан он.

— Обязательно.

— Я хотел сказать, что съеду я.

— Спасибо за предложение. Но в любом случае мне нужно присматривать за мамой. — Тина взяла пару джинсов и маек и засунула их в рюкзак.

— Как она? — поинтересовался Мистер Роберт.

— Не очень довольна. Конечно — сидеть взаперти весь день.

— Представляю.

Тина положила в рюкзак несколько пар носков.

— По какому поводу все эти расспросы? Они были все-таки слишком личные.

— Может, ему было просто интересно.

— А что это за тушечница?

— Про это я вообще ничего не знаю.

— Это имеет какое-нибудь отношение к твоей просьбе держаться подальше о сэнсэя?

— Я тебе уже сказал, с чем это было связано.

— То есть надо уйти из твоей жизни. — Тина застегнула рюкзак. — Не проблема.

Беркли

Тина завезла одежду к маме и поспешила обратно к электричке. Вошла в поезд и села. До Беркли она успела дочитать начатую статью, причем поняла почти три четверти — заметный прогресс.

Она зашла в «Полуноту», взяла латтэ на вынос и поспешила в институт.

Было по-прежнему жарко, и все ходили в шортах и коротких топах.

В институте Говард работал на компьютере в их кабинете. Тина поставила латтэ и рюкзак на стол.

— Прости, что меня так долго не было, — я знаю, я уже отстала.

— Ничего, я добавил еще аннотированных сканов. — Он посмотрел на часы. — Кстати, мне пора в лабораторию. — Он взял рюкзак и вышел из кабинета.

Тина достала хрестоматию, решив прочесть еще одну статью и допить кофе, а уже потом приниматься за ввод данных.

Тина дочитывала статью, когда раздался звонок.

— Тина, — сказала профессор Портер, когда она сняла трубку, — вы не зайдете ко мне в кабинет?

Тина отложила статью, прошла по коридору и поднялась в кабинет профессора Портер. Та из-за своего стола жестом предложила Тине сесть. И долго просто смотрела на нее.

— Должна сказать, что я разочарована.

Тина почувствовала комок в горле:

— Простите, я не понимаю, о чем вы.

— Судя по всему, вы уже подумываете о смене научного руководителя.

Тина сглотнула.

— Я не знаю, что вам рассказали. Я действительно встречалась с профессором Аламо.

— По поводу учителя каллиграфии, разве нет, Тина? — Профессор Портер сцепила руки. — Не понимаю, как вы можете быть столь легкомысленной на этом этапе получения образования.

— Мне жаль, если у вас сложилось такое впечатление. Он пригласил меня к себе в кабинет, да, это было связано с сэнсэем, я разговаривала насчет него с одним из его студентов.

— Вы понимаете, что может произойти?

Тина кивнула:

— Я не ожидала, что эти сведения дойдут до профессора Аламо.

— Так вы думаете покинуть нас?

— Нет, вовсе нет.

Профессор Портер побарабанила пальцами по столу.

— Хорошо. Я рада, что мы это прояснили.

Кандо позвонил Арагаки в школу каллиграфии Дзэндзэн из отеля «Мияко». Детектив подтвердил, что женщину, за которой сэнсэй Симано поехал в Сан-Франциско, действительно звали Судзуки. Ханако Судзуки. Он не смог выяснить, была у Ханако дочь от сэнсэя или нет.

— Все так переплелось, — сказал Арагаки Годзэну. — Симано, Судзуки, ее дочь, друг ее дочери, вы. И всех свела Тушечница Дайдзэн.

Сан-Франциско

Ханако и Киёми смотрели мыльные оперы с приглушенным звуком. Когда началась реклама одноразовых подгузников, Киёми зевнула:

— Ты точно не хочешь, чтобы я что-нибудь приготовила перед уходом?

— Нет, спасибо, Хана скоро вернется.

— Ладно, — сказала Киёми. — Знаешь, мне вчера не хватало нашего обычного похода в ресторан. Я люблю наши вторничные походы, ведь за двадцать лет мы пропустили всего несколько вечеров.

— Ну да, — согласилась Ханако. — По два вторника в год, когда ты уезжаешь в отпуск на Гавайи.

— Но когда я там, каждый раз по вторникам думаю о том, как бы мне хотелось быть в «Китайских морях» и есть креветки в остром соусе с белой рыбой.

— Однажды, когда ты уехала, я пошла туда с другой официанткой. Мне тогда казалось, что я изменяю тебе.

Киёми рассмеялась:

— В следующий вторник пойду одна и возьму на вынос. И мы поужинаем здесь.

— В следующий вторник мы вместе туда пойдем.

Киёми улыбнулась:

— Договорились.

Они немного посмотрели сериал. Во время очередной рекламной паузы Ханако попросила:

— А ты не съездишь в Беркли, в школу Дзэндзэн разузнать насчет сэнсэя? Роберт-сан практически ничего не рассказывает в последнее время.

— Конечно, — ответила Киёми.

— Сэнсэй по-прежнему рисует свои картинки. — Она попросила Киёми принести стопку рисунков из спальни, и они их просмотрели вместе.

— Странные, — заметила Киёми. — Но красивые.

Ближе к вечеру Тина вернулась домой, бросила рюкзак на кухонный стол и прошла в гостиную. Мама спала на диване, Киёми — в кресле; телевизор было еле слышно. Окна были открыты, и горячий сухой воздух овевал комнату. Тина на цыпочках вышла.

^{Значит, моя боль — в груди, желудке, кишечнике — последствие того, что у нас с Мистером Робертом все кончено, общения с Уиджи, того, что кажется то чем-то очень хорошим, то ужасным, болезни мамы и ее приступов, появления сэнсэя и того, что я не могу понять, что же он пытается выразить, гигантского шага назад, возвращения в чулан, — это просто нервные волокна типа С передают в неокортекс то, что испытывает мое тело. Тупая боль вырабатывается каким-то нейрохимикатом и распространяется по нисходящим путям как реакция на все. И чем сильнее я ощущаю то. что мой мозг фиксирует как боль, тем сильнее она становится. Это путь хронической боли по нервным каналам.}

^{Тетрадь по неврологии, Кристина Хона Судзуки}

На кухне она поставила чайник и открыла свой учебник по нейроанатомии. В классе они проходили пути возникновения боли — и острой, и хронической. Тина пыталась вспомнить, в чем разница, не подглядывая в учебник. Острая боль — резкая, длится недолго и передается через нервные волокна типа Аδ, а хроническая боль — длительная и изматывающая, она передается через нервные волокна типа С. Боль, как острая, так и хроническая, — записала Тина в тетрадь, — это сложный процесс осознания и эмоциональной реакции на нервное раздражение. Таким образом, боль сама по себе — не чувство, а просто информация, которую нервные окончания передают в мозг.

Беркли

К концу следующего дня Тина постучала в дверь школы каллиграфии Дзэндзэн. Подождав несколько секунд, она подергала дверь — было открыто, и она вошла.

— Эй, кто-нибудь? — позвала она.

Один из учеников школы выбежал из глубины дома.

— Привет, — сказал он. — Ты Тина?

— Да.

— Сэнсэй Годзэн сказал, что ты подойдешь. Но по расписанию ты должна приити только через несколько часов.

— Да, но я не очень занята, могу тебя сменить, если хочешь.

— Клево, у меня полно всяких дрянских дел. — И он выбежал на улицу.

Тина прошла в мастерскую сэнсэя: тот работал за столом. Он не заметил ее, весь сосредоточившись на кисти и рисовой бумаге. Он еще больше сгорбился, словно постарел. А может, просто устал: невозможно было понять, сколько времени он уже работает, но стопка рисунков уже выросла до края стола.

Некоторое время Тина смотрела, как он работает — опускает кисть в тушечницу, потом — на бумагу. Как же понять сэнсэя и его рисунки? Идея Уиджи со снимками мозговой активности была хороша, но не похоже, чтобы она помогла разобраться в его рисунках.

Она пошла на кухню за чаем. Чайник стоял на плите. Тина налила волы из-под крана и включила конфорку. Ей пришлось открыть несколько ящиков, прежде чем она нашла заварку. Тина бросила несколько шепоток в заварочный чайник. В другом ящике она отыскала пару чашек. Может, сэнсэй тоже выпьет. подумала она.

Через несколько минут она дотронулась до чайника — совсем так же, как делала мама. Он почти закипел. Она наполнила заварочный чайник и вылила в раковину оставшуюся волу. А когда обернулась — увидела, что сэнсэй наблюдает за ней. Он держат в руках чайничек с водой для разведения туши.

Его глаза были полны слез — Тина подумала, что э го, скорее всего, последствие инсульта. Она читала, что повреждение некоторых парасимпатических нервов может привести к неправильному функционированию слезных протоков. Потом она заметила, что он смотрит на ее руки. Она тоже взглянула на них, но не заметила ничего необычного.

Сэнсэй сделал несколько шагов назад, странно пошатываясь, словно что-то тянуло его сзади. Тина двинулась за ним. Он вернулся в мастерскую и, когда Тина заглянула к нему, уже сидел за столом с чистым листом бумаги в руках. Затем положил бумагу на стол и взял кисть, как он, наверно, делал уже миллионы раз, тысячи из них — лишь за последние несколько дней.

Он быстро нарисовал фигуру, потом еще одну, Тина медленно зашла сзади и стала наблюдать за ним. Он нарисовал еще несколько, а потом занес кисть над бумагой, словно решая, не нужно ли еще что-нибудь добавить.

Сэнсэй отложил кисть, взял лист и протянул ей. Она приняла его. На нем было несколько его «иероглифов» — еще более абстрактных, чем раньше. От остальных рисунков, которые она только что изучала, они отличались большей завершенностью и цельностью. По отношению друг к другу элементы были расположены не в линию или столбик, а как на картине — словно бы они были частями пейзажа. Или, быть может, натюрморта.

Одно изображение, как показалось Тине, напоминало чайную. Или чайник. Она только что готовила чай — может, поэтому ей так показалось. Другая фигура была плоская: возможно, тушечница, но, опять-таки, это могло быть что угодно.

— Есть тут кто-нибудь? — позвали из передней части дома. Тина вышла из мастерской.

В школу входили Годзэн и Арагаки. Годзэн нервно взглянул на нее и отвернулся, но Арагаки, казалось, был рад ее видеть.

— Как удачно, что вы здесь. Как сэнсэй?

— Кажется, в порядке. Я как раз собиралась выпить чаю, не присоединитесь?

— Спасибо, — ответил Арагаки. Тина взглянула на Годзэна; тот быстро кивнул.

Тина сходила на кухню и нашла еще чашек, принесла чайник и чашки в комнату. Проходя мимо мастерской, она заглянула внутрь и увидела, что сэнсэй вернулся к работе.

Она подала им чай в большой комнате. Арагаки отпил немного и похвалил чай. Годзэн шумно отхлебывал из своей чашки.

— Сэнсэй нарисовал еще что-нибудь? — спросил Арагаки.

— Да, сделал несколько рисунков.

— Таких же, как раньше?

— Да, — ответила Тина. Она подумывала, не рассказать ли им о рисунке, похожем на чайник, но тут снова постучали в дверь.

Годзэн встал и пошел открывать. На пороге стояли Уиджи и профессор Аламо. Профессор Аламо произнес:

— Да, мы…

Уиджи тронул его за плечо и показал на Тину. Она встала и пошла к двери.

— Тина, — сказал Уиджи, — прости, я подумал, профессор Аламо должен сам взглянуть на сэнсэя.

Профессор Аламо перебил его:

— Это я заставил Уильяма привести меня сюда. Чем больше я слышу о сэнсэе, тем больше меня интересует его состояние. Я пытался связаться с вами, но вас не было на месте, и вы, наверно, последнее время не проверяли почту.

— Я была немного занята с мамой, — ответила Тина. После неловкой паузы она пропустила их внутрь. Представила их Годзэну и Арагаки, а потом отправилась на кухню еще за двумя чашками.

Уиджи последовал за ней.

— Прости меня, Тина, — сказал он на кухне.

— Конечно, Уиджи. Я понимаю. Он тебя заставил.

— Как бы да. Я подумал, что ничего, если он взглянет на сэнсэя. И потом, может быть, после того, как он встретится с ним, он оставит вас с сэнсэем в покое.

— Как ты себе это представляешь?

— Ну, может, решит, что сэнсэй — неинтересный объект для исследования.

Когда они вернулись в комнату, Годзэн как раз открывал входную дверь. На пороге стояли профессор Портер с Говардом.

— Тина, — изумилась профессор Портер, увидев, как та подходит к двери.

Годзэн сделал шаг назад, и они вошли. Все еще держа в руках чашки, Тина представила их Арагаки и Годзэну. Когда она закончила, профессор Аламо произнес:

— Карин.

— Алонсо, — ответила профессор Портер. — Что вы здесь делаете?

— Очевидно, то же, что и вы.

— Ваше присутствие здесь для меня необъяснимо, Тина — моя студентка.

— Но и мне рассказали об этом случае.

Пока они пререкались, раздался очередной стук в дверь. Тина открыла и увидела тетю Киёми.

— Что-нибудь с мамой? — сразу спросила Тина.

— Нет, Тина. С ней все в порядке. Я… просто заглянула… проверить, все ли здесь в порядке.

— Что — «все»?

— Сэнсэй. — Киёми рассказала, что Ханако показала ей рисунки сэнсэя. — Мне они очень понравились, — сказала она. — И твоя мама интересовалась, как поживает сэнсэй, как Мистер Роберт, ведь он больше не заходит.

— Думаю, вы сами всё знаете.

— Можем поговорить об этом в любое время.

— Спасибо, тетушка Киёми, непременно. — Тина провела ее в комнату и представила всем остальным.

Наконец все уселись пить чай, бросая время от времени друг на друга косые взгляды. Тина взяла пустой чайник и вышла на кухню. Поставила его, затем проскользнула в заднюю часть дома и нашла дверь, которая вела наружу.

Она вернулась в мастерскую и присела на пол рядом с сэнсэем.

— Нам нужно уходить.

Рука сэнсэя, держащая кисть, застыла над бумагой. Тина взяла у него кисть и положила ее на подставку. Потом взяла тушечницу, вылила остатки туши в мусорное ведро и убрала тушечницу в футляр. Положила футляр. несколько кистей и три брусочка туши в рюкзак. Еще она взяла стопку его последних рисунков, сунув в рюкзак еще почти целую пачку бумаги.

Затем встала и легонько тронула сэнсэя за плечо. Он поднялся и двинулся за ней к задней двери.

Сан-Франциско

Поезд спускается во мрак. Со скрежетом вписывается в поворот. Поезд останавливается. Затем снова трогается.

Двигаясь через чащу чувств — безымянных, но все цепляются за формы — лица (ее лица), мест (приют в горах), предметов (чашка чаю в ресторанчике рядом со станцией, прикосновение руки к чайнику). Ощущение знания, хотя многое еще предстоит открыть. Неожиданность, которой нужна вечность, чтобы проявить себя.

Ощущение ее — чаща, что расстилается безгранично, по крайней мере — до известных ему пределов. Но и чаща тоже словно сжимается, возгоняет чувства в их чистую сущность. В такие моменты образы текут через кисть на бумагу, сквозь тьму к ярчайшему свету, сквозь трясину чувств, минуя слова.

Когда чаща снова расширяется — он не властен над этими переходами, — безграничная радость и боль потери выпаривают из него возможность и желание брать в руки кисть. Это не давящая тяжесть на руку, а наоборот, гнетущая легкость, апатия, словно армия не разбита в бою, а поставлена на колени силой единственной невесомой мысли.

Потом — свет. Она выводит его из поезда, легко касаясь его руки. Не ведя его, а связывая себя с ним. Связь эта доходит до бездонных глубин.

В тот момент, когда он опустил кисть в тушечницу, чаща вышла за свои бескрайние пределы.

Тина вытащила карточку из турникета, створки открылись, и она прошла. Дотянулась до прорези и вставила еще одну карточку. Когда створки открылись, она потянула сэнсэя за рукав. Он прошел, и створки сомкнулись за ним с характерным свистом.

Всю дорогу до квартиры матери — вверх по эскалатору, потом по людным тротуарам Пауэлл и Буш-стрит — он не отходил от нее ни на шаг. Они двигались, как одно целое, словно их движения контролировал один мозжечок и двигательные нервы получали единый импульс от двигательной зоны коры. Тина подумала: наверное, так чувствуют себя сросшиеся близнецы. Как если бы у сестер была общая рука. Если бы эта рука коснулась горячей плиты, рефлекторные нервные волокна автоматически отдернули бы ее, ведь для их работы не требуется связи с головным мозгом и не нужно никакого сознательного усилия. А потом по отдельным нервным волокнам оба их мозга получили бы сигналы об ожоге. И обе почувствовали бы тупую боль.

Столько людей, столько зданий. Ошеломляющее давление — слишком много, слишком многие, слишком высокие. Они остановились у одного здания. Ощущение того, что место ему знакомо, — и пустота. Затем — утрата надежды, разбитая жизнь. В самом здании чувство, что место знакомо, сменяется возможностью, воображаемым пространством. Пространством, заполненным ею.

— Киёми? — спросила Ханако, когда дверь в квартиру открылась. — Это ты?

Ханако сидела в спальне, разложив рисунки сэнсэя по кровати. Она что-то писала на них.

— Это я, ответила Тина, быстро проводя сэнсэя мимо спальни матери в гостиную. Она подвела его к дивану, и он сел. Осмотрел комнату, потом взглянул в окно. Тина вернулась к спальне матери и просунула голову.

— Ты как? — спросила она.

— Гэнки.

— А что ты делаешь с рисунками?

— Пытаюсь прочесть. Ты разве не этого от меня хотела?

— Конечно. Как скажешь, — ответила Тина. — Я хотела немного прибраться в своей старой комнате. Ничего, если я часть коробок перенесу сюда?

— В какой комнате?

— Ну, в чуланах.

— Конечно, как хочешь.

— Спасибо. Я вернусь через несколько минут, мне нужно с тобой поговорить. Принести чего-нибудь?

Мать медленно покачала головой. Тина вышла и закрыла дверь.

Она прошла в свою комнатушку и включила свет. Сняла коробки с кровати и выстроила их у стены. Она ставила коробки одна на другую, чтобы освободить побольше места. Тина выбрала одну коробку, размером примерно с рабочий стол сэнсэя, поставила ее в середину и вернулась в гостиную.

Сэнсэй все еще осматривал комнату со своим обычным отсутствующим видом, переводя взгляд со стульев на диван, потом на стол с маленькой вазой для цветов, на книжную полку, плакат с видом Сан-Франциско с моста Золотые Ворота.

Тина взяла рюкзак и вернулась в комнату. Встав на колени, она разложила тушечницу, брусочки туши, кисти и подставки на новом столе сэнсэя. Положила рядом стопку чистой бумаги. Потом зашла в кухню, наполнила водой старый маленький чайник и тоже поставила рядом на пол.

Она вернулась в гостиную и легонько тронула сэнсэя за рукав. Он прошел за ней в чулан. Увидев устроенное Тиной рабочее место, опустился на колени и положил чистый лист на импровизированный стол.

Тина посмотрела, как он разводит тушь, и оставила его одного, закрыв двери. Она зашла в спальню матери и села на пол у ее кровати.

— Я видела сегодня тетю Киёми. Она была в мастерской сэнсэя Дзэндзэн.

Ханако молчала.

— Она не могла мне толком объяснить, что она там делает. Говорила что-то вроде того, будто хочет посмотреть, как у сэнсэя дела.

— Это я попросила ее сходить.

— Зачем? Что вообще происходит?

Ханако начала было что-то говорить, но покачала головой и снова откинулась на подушки.

Тина знала, что мать ничего не скажет. Она могла так замыкаться на месяцы, если не хотела о чем-то разговаривать.

— Ма, — сказала Тина. — Должна сказать тебе, что у Нас дома гость.

— Гость?

— Я привела сюда сэнсэя — сэнсэя Дзэндзэн. Он поживет в моей старой спальне. Извини, что не спросила разрешения заранее, но там, в школе, у него был просто сумасшедший дом. Все эти люди, которые чего-то от него хотят. Я просто схватила и привезла его сюда. Не волнуйся, я о нем позабочусь. Я позабочусь о вас обоих.

Ханако сжала голову руками, словно та могла слететь с ее тела.