Четвертое сокровище

Сан-Франциско

Стоя на коленях рядом с сэнсэем, Тина смотрела, как он рисует свои абстракции. Ему еще нужно было успокоиться, он выглядел взволнованным — все время с тех пор, как покинул школу. Его рисунки тоже изменились — форма линий стала свободнее, а черты — более массивными и дикими. Он водил кистью словно бы в отчаянии.

Он повернулся, чтобы взглянуть на нее — или, по крайней мере, в ее сторону, — и передал ей кисть. Поколебавшись, она взяла ее. Сэнсэй положил чистый лист на стол и отодвинулся, давая ей место. Шевельнувшись, она сделала глубокий вдох и села на пятки.

Сэнсэй показал рисунок, который только что закончил, и Тина решила, что он хочет, чтобы она его скопировала. Она окунула кончик кисти в тушечницу; тушь блестела на волосках, когда она занесла ее над бумагой. Пытаясь воспроизвести рисунок — то могла быть река, Или облако, или что угодно, — она чувствовала, как дрожит кисть. Она изучила свое творенье: черты были слабые, их толщина гуляла.

Тина вернула ему кисть и отодвинулась от стола. Его лицо разочарованно вытянулось, но он взял кисть и начал рисовать на другом листе. Тина поднялась, понаблюдала за ним некоторое время, потом вышла из чулана. Подошла к двери в материнскую спальню и постучала. Ханако лежала на кровати и, похоже, спала, но вдруг открыла глаза.

— Мне пора в университет. Киёми вот-вот придет. Тебе нужно что-нибудь?

— Нет. Неужели ты не можешь дождаться Киёми?

— Мне нужно успеть на поезд. С тобой все будет в порядке?

Ханако слабо кивнула.

Когда Тина закрыла дверь и шла по коридору. она услышала щелчок задвижки.

Чувства подступали яростно, без остановки, громоздясь друг на друга. Самое сильное — огромная стена времени, которую необходимо преодолеть. Прочие, поменьше, походили на черепки, которые нужно сложить вместе. Были осколки счастья, минуты покоя, чувственных удовольствии, экстаза. И были острые осколки боли, длиннее и глубже, опаснее осколков счастья. Но и они должны были сложиться в целое.

Ханако дотянулась до стопки рисунков сэнсэя и взяла верхний. Она вела пальцем по контурам — по этой жилистой тропе, — пока ей не показалось, что она поняла. Пока черты не обрели смысл. Она записала свою версию и принялась за следующий рисунок.

Интерлюдия

Поэма о Пяти Годах

Март 1977 года

Кобэ, Япония

Сэнсэй Дайдзэн позвонил Ханако в начале дня: скончался отец его жены, так что придется отменить занятия минимум на неделю. Ханако выразила соболезнования. Спасибо, сказал он, и разговор окончился.

Тишина дома сомкнулась вокруг, как ночь в лесу. Ханако распечатала новый брусок туши — бумажная обертка зашелестела, — и тщательно развела тушь. Выбрав кисть, она установила ее на керамическую подставку. Затем она разложила на столе чистый лист простой бумаги, которую брала для обычных занятий.

Пока Тэцуо был на Гавайях, она работала над поэмой, которая должна была стать ее первой большой каллиграфической работой: что-то вроде древнего триптиха, который она видела в Музее традиционных искусств в Киото. Стихотворение, начертанное первым сэнсэем школы Курокава, рассказывало о девушке, родителей которой после горного обвала разбил паралич. Ей тогда было двенадцать лет. Она заботилась о них до конца их жизни — и они прожили много долгих мучительных десятилетий. Девушка пожертвовала своим счастьем, а в итоге — и своим разумом ради родителей. Когда они все-таки умерли, она не имела ни малейшего представления о том, кто она и что ей делать со своей жизнью. Однажды зимой она ушла из дома, и больше ее никто никогда не видел.

Поэма самой Ханако была посвящена пяти годам ее собственной жизни — тем самым пяти годам. Все началось в тот год, когда она поступила в Женский колледж в Киото и переехала в общежитие. Три ее соседки были подругами из Токио. Ханако старалась быть дружелюбной, но они не очень-то обращали на нее внимание. Не то чтобы специально пренебрегали ею, но у них между собой было столько общего, что никто новый уже не мог влиться в их компанию. У них сложились свои привычки в том, как проводить свободное время: походы по магазинам, фильмы, конфеты.

В свободное от занятий время она обычно ходила в музеи. Она потратила все деньги на годовые абонементы в несколько местных музеев, среди них — Музей традиционных искусств. Больше всего ей нравились экспонаты, которые рассказывали какую-нибудь историю — о героизме в битве или тайных любовниках. И особенно такие, как та история о девушке, которая заботилась о родителях.

Через месяц она уже проводила в музеях не только свободное время. Колледж едва ли имел какой-то смысл — сначала задания были слишком простыми для нее, потом скучными; она пропускала больше уроков, чем посещала. Соседки по комнате стали невидимками. Люди на улицах превратились в призраков. Казалось, она видела одно — музейные экспонаты.

Однажды в колледж приехал отец; они с завучем дождались ее. Когда Ханако вернулась в колледж после спокойного дня, проведенного в Музее текстиля Нисидзин, ее под взглядами соседок по комнате усадили в машину и увезли домой.

Первые несколько дней — на самом деле она не знала, сколько прошло времени, может, и несколько недель, — Ханако не выходила из своей комнаты. Родители перестали и выманивать ее. Они пробовали сердиться, потом игнорировали ее, один день даже не давали еду. А в конце концов позвонили психологу, доктору Сумита.

В свой первый визит он просидел у нее час. Он ничего не говорил, она — тоже. На следующий день все прошло так же — и так всю неделю. В первый день второй недели он начал говорить — о погоде, о том, что жена приготовила ему вчера на ужин, о своем давнем походе по Японским Альпам — и не замолкал целый час. Ханако не удалось бы вставить и слова, если бы она даже попыталась. На пятый день второй недели психолог прервал свой монолог через полчаса. Тишина в комнате Ханако стала такой давящей, что она зажала уши руками.

Потом из внутреннего кармана пиджака он вытащил брошюру музея в Осака. Целых пять минут он читал ее вслух, медленно переворачивая страницы, дразня ее. Закончив, он передал брошюру ей. Она жадно всматривалась в глянцевые фотографии с выставки «суми-э» — рисунков тушью. Потом улыбнулась.

В тот день доктор Сумита отвел ее в музей. Он смотрел, как она изучает экспонаты, читая каждое слово на табличках. Осмотрев всю выставку, они пошли в кафе при музее и выпили чайник лучшего зеленого чаю. Он спросил, какие картины показались ей самыми интересными. Некоторое время она ничего не говорила, а потом из нее полился поток слов: она перечисляла любимые картины, рассказывала истории, связанные с ними, говорила о художниках — обо всем, что она впитала в себя за этот длинный день.

Раз в неделю целый год доктор Сумита и Ханако ходили по музеям. Потом пили чай, обсуждая экспозицию. Больше говорила она, он лишь изредка задавал случайные вопросы. В остальное время Ханако была занята. Мать подобрала ей несколько курсов: чайная церемония, составление букетов, правильное ношение кимоно и завязывание оби[71]. Все женские искусства. В конце года доктор Сумита перестал приходить к ней и посещения музеев сменились курсами по французской кулинарии.

По прошествии трех лет Ханако стала ходить на свидания с тщательно отбираемыми потенциальными женихами. Она понимала, что первые встречи назначались только для тренировки; настоящие испытания начались позже. И главным призом, в глазах ее родителей, был Тэцуо Судзуки. В конце четвертого года она была с ним уже помолвлена, а в конце пятого обустроилась в собственном доме, прежде служившем выставочным экспонатом строительной компании.

Она прошла испытания. Все.

Но ее поэма будет не просто рассказывать об этих конкретных событиях. Ханако хотела, чтобы она отражала ее переживания того времени: тайну душевных страданий и успокоение, которое она отыскивала в историях музейных экспонатов. И она хотела передать то чувство расщепления, исчезновения, что охватывало ее, когда она жертвовала собой ради того, чтобы родители были довольны.

Беркли

Тина постучала в дверь кабинета профессора Портер. Она хотела объяснить, зачем похитила сэнсэя, надеясь спасти свое положение в институте. Она заверит Портер, что такого больше никогда не произойдет, она постарается как-нибудь все исправить. Правда, скорее всего, извинения окажутся бесполезными, и ее карьера в институте, начавшаяся всего несколько недель назад, пострадала безнадежно. Никто другой — и уж тем более Аламо — не возьмет ее к себе после того, как она вступила в конфликт с двумя ведущими профессорами факультета.

Никто не ответил, и Тина пошла в свой кабинет. Говард работал за компьютером. Когда Тина вошла, он перестал стучать по клавиатуре.

— Прости, что я вчера всех вас бросила, — сказала она. — Мне показалось — это лучшее, что я могу сделать для сэнсэя. Слишком много народу, слишком много всего сразу происходит, понимаешь.

— Ерунда, — ответил Говард.

— Ты ведь не видел еще Портер?

— Сегодня — нет. — И он снова заколотил по клавишам.

Тина застала Уиджи у него в кабинете. Он оторвался от книги.

— Тина, прости за вчерашнее — что я привел Аламо. — Уиджи поднес воображаемый пистолет к виску. Тина села на свободный стул.

— Какие у меня теперь неприятности?

— В смысле?

— Ну, у меня ведь, наверное, будут какие-то проблемы. Я пренебрегла мнением научного руководителя и еще одного профессора.

Уиджи поерзал на стуле и отложил книгу.

— Думаю, все обойдется.

— Да, но это лишь одна из гипотез. А по другой версии мне конец.

— Брось, Тина. Не думай об этом.

Тина пожала плечами:

— Ладно, не буду мешать тебе заниматься.

— Поужинаем потом вместе?

— Не могу, мне нужно к маме.

— Как она?

— Трудно сказать. Почти не разговаривает. Думаю, у нее депрессия. Она совсем не работает.

— Это понятно, — ответил Уиджи. — Должно быть, ей это тяжело. И стресс еще усугубляется болезнью.

— Ну еще бы.

— Но она, кажется, неплохо держится.

— Не знаю. — Тина встала и повернулась к двери. — Спасибо, Уиджи. Мне стало полегче.

— В любое время.

Сан-Франциско

Не вставая, Ханако вытянулась на кровати и открыла дверь. Вошла Киёми.

— Ханако, что случилось? Почему у тебя дверь заперта?

Ханако оперлась на подушки — лодыжка пульсировала от притока крови после такого напряжения. Киёми присела на краешек.

— С тобой все в порядке?

— Сэнсэй здесь, — простонала Ханако.

— Здесь?

Ханако кивнула:

— В старой комнате Ханы. Она его привела.

— Это я виновата. Тина увидела меня в школе. Пришлось ей сказать, что это ты отправила меня проверить, как дела у сэнсэя.

— Нет, не ты… — Ханако потянулась к ногам — их свело судорогой.

— Ханако?

Ханако, скривившись, ткнула в сторону кухни.

— В ящике для палочек.

Киёми побежала на кухню. Боль судорог были сильнее обычной.

— Это? — спросила Киёми, закрывая дверь.

Она принесла самокрутку с марихуаной и коробку спичек из «Тэмпура-Хауса». Ханако кивнула. Киёми передала косяк Ханако. Та поднесла его к губам, Киёми зажгла спичку и дала ей прикурить. Когда пламя коснулось сигареты, Ханако глубоко затянулась. Набрала полные легкие и закашлялась на выдохе.

— Никогда такого не пробовала, — сказала Киёми. Ханако протянула ей самокрутку. Киёми сделала затяжку, быстро выдохнула, и вернула косяк. Ханако затянулась еще — на этот раз ей удалось задержать дыхание и не закашляться.

Она опять передала косяк Киёми, та сделала еще одну осторожную затяжку и вернула его Ханако. Покачала головой и медленно выдохнула дым.

— Двух затяжек хватит? — спросила Киёми.

Ханако кивнула. Киёми загасила оставшуюся часть, прижав зажженный конец к спичечному коробку.

— У меня голова кружится. — Она сидела на краю кровати.

— У меня тоже, — ответила Ханако.

Через пару минут мышцы ног расслабились, судороги стали ослабевать.

— Тебе лучше? — спросила Киёми.

— Хай. Домо[72].

— Хорошо, — сказала Киёми. — Ты знаешь новую официантку?

— Нет, а что?

— Она хорошо работает.

— Хорошо.

— Очень любезна с посетителями.

— Это радует.

— Но не так, как ты, — быстро добавила Киёми. После долгой паузы она сказала: — Тебе нужно рассказать Тине. Она поймет. Она заберет его отсюда.

— Я знаю, но так много всего… — Голос Ханако становился мягче с каждым словом.

Беркли

С библиотечного терминала Тина искала в Интернете хоть что-нибудь о школе Дайдзэн. Открылось несколько страниц, почти все — на японском. Один сайт на английском — посвященный сёдо — давал краткую историческую справку об этой «одной из основных» школ каллиграфии в Японии. Там приводились имена старших сэнсэев и годы их пребывания в должности главы школы. Также излагалась краткая история возникновения состязаний Дайдзэн-Курокава и перечислялись победители.

Тридцатый, ныне действующий сэнсэй Дайдзэн Арагаки стал главой школы в 1977 году. Его запись в истории состязаний Дайдзэн-Курокава составляла пять побед и два поражения. Тина прокрутила страницу ниже. Самое большое количество побед у других сэнсэев равнялось четырем — кроме одного, жившего в конце XIX века, у которого их было шесть.

Симано, двадцать девятый сэнсэй Дайдзэн, пребывал в должности с июля 1975 по июнь 1977 года, побед — 0, поражений — 0. Запись под его именем гласила: «Двадцать девятый сэнсэй Дайдзэн Киити Симано покинул школу прежде, чем смог принять участие в состязаниях Дайдзэн-Курокава. Тушечница Дайдзэн исчезла в то же время. За дополнительной информацией о Тушечнице Дайдзэн обращайтесь к историческому очерку».

В разделе истории и культуры Азии она нашла «Историю Тушечницы Дайдзэн» на японском. Тина довольно плохо знала японский, но больше никаких книг о Тушечнице Дайдзэн или школе каллиграфии Дайдзэн из перечисленных в базе данных библиотеки найти не удалось.

В тетради для записей по семинару Аламо Тина пометила основные даты, исторические события и адреса сайтов. Перед тем как уйти из библиотеки, она отметила, что взяла книгу с «Историей Тушечницы Дайдзэн».

Интерлюдия

История Тушечницы Дайдзэн

Часть 3

Весна 1657 года

Эдо, Япония

Однажды утром сэнсэй Курокава проснулся усталым. За год после его победы в школу пришло больше учеников, чем ему было под силу обучать. Энергия от состязаний со школой Дайдзэн поддерживала его много месяцев, словно ветер, дующий в спину Но обучать столько людей стало утомительным, и его ежедневные десять тысяч черт стали ему скучны.

В то утро он спросил у старухи Курокава:

— Позволите ли вы мне отправиться в небольшое путешествие? Я чувствую, что должен обновить свой дух.

Старуха Курокава кивнула:

— Я почувствовала, что вы устали.

— Но мне бы не хотелось оставлять учеников.

— Усталый учитель не может хорошо учить.

Это была правда.

— Куда вы направитесь? — спросила она, собирая посуду.

— Я бы хотел посмотреть на то место, где нашли Тушечницу Дайдзэн.

Сэнсэй Курокава подошел ко входу на постоялый двор горной деревушки с ноющими и одеревеневшими после долгого перехода ногами. Старик-хозяин приветствовал его у порога и помог с сумкой. Он проводил его в комнату над рекой, которая протекала через деревушку Дзюдзу-мура.

После победы в состязании интерес сэнсэя к Тушечнице Дайдзэн и ее силе возрос. Он решил за свой отпуск написать ее историю.

Устроившись в комнате, он понежился в ванне постоялого двора, неторопливо поужинал и отправился спать. Утром проснулся бодрым и отдохнувшим, как будто не был в школе не пару дней, а целый год. Он позавтракал, и еда показалась ему необычайно свежей и вкусной. Потом вытащил Тушечницу Дайдзэн из походной сумки и приготовил тушь. Взяв маленькую кисточку и несколько листов лучшей бумаги, начал писать:

Сэнсэй Курокава отложил кисть и выглянул на улицу. Теплый воздух поздней весны манил его оторваться от занятий. В конце концов, горы — то, ради чего он приехал в деревню: отдохнуть, обновить дух, вырваться из столичной лихорадки. Не было нужды писать всю историю за один день.

Сэнсэй отложил свое произведение и вымыл кисти и тушечницу. Хозяин постоялого двора показал ему тропинку, шедшую лесом вдоль реки.

— Здесь много прекрасных видов, сэнсэй, — сказал старик почти грустно, словно чувствовал это уже не сам, а лишь через своих гостей. Сэнсэй Курокава поблагодарил его и взял на обед лепешки из горного картофеля.

Тропинка вела вдоль реки, и он иногда подходил к воде так близко, что до него долетали брызги. Он добрался до небольшого притока, и некоторое время шел вдоль него. По руслу струился тоненький ручеек. Отойдя достаточно далеко от шумной реки, он услышал, как ручеек, приятно журча, стекает по скалам в маленький пруд среди скал.

Сэнсэй Курокава сел на корточки и прислушался. Звук умиротворял и восхищал его, и он улыбнулся.

— Там есть еще, — раздался женский голос, нежный, как журчание ручья. Сэнсэй Курокава оглянулся. Женщина, на несколько лет моложе его, была одета в простое кимоно, завязанное свободно, как для прогулки по горам. — По всему ручью есть такие места, где можно услышать музыку воды, сэнсэй, — сказала она.

— Музыку воды? Мне хотелось бы ее послушать.

— Пойдете со мной?

— Да.

Она шла медленно, осторожно ставя ноги в простых соломенных сандалиях на покрытые мхом скалы, и ее лодыжки блестели на солнце.

— Откуда вы узнали, кто я?

Пройдя несколько шагов, она ответила:

— Это маленькая деревня. Простите мою нескромность.

— Что вы. Конечно, это маленькая деревня.

— Мы все наслышаны о вас. Кое-что мы знаем о мире, несмотря на свою удаленность.

Женщина остановилась у еще одного места, где ручеек протекал между скал. Оба сели рядом на корточки и стали слушать. Ручеек делился на две неравные струйки — большая текла медленнее и спокойней, и звук ее был глубже, а маленькая легко журчала. Два звука гармонично сливались, словно играли в лад.

— Он не всегда так красиво звучит, — сказала женщина. — Иногда бывает не в голосе. Сегодня особый день.

— Музыка воды каждый день звучит по-разному?

Она легко рассмеялась:

— О да. Ведь мир каждый день меняется, правда?

Они долго сидели, прислушиваясь.

— Хотите еще послушать другие мелодии?

— Да.

Они нашли еще три таких места, и у каждого был свой голос; у последнего они остановились, чтобы вместе перекусить.

— Вы часто приходите слушать музыку воды? — спросил сэнсэй Курокава.

— Когда только могу.

— Я рад, что нашел эти места. И я рад, что вы были здесь и показали мне остальные.

Она слегка поклонилась, и он увидел ее шею. Когда она подняла глаза, их взгляды на миг встретились. Она поднялась и сказала:

— Я должна идти. Сюда обычно приходят, чтобы побыть в одиночестве.

Сэнсэй не хотел оставаться один, но она уже ушла, ступая гораздо легче и проворней, чем по пути сюда.

Каждое утро сэнсэй Курокава писал историю, которую ему рассказывал старый наставник. Он словно записывал рассказы. будто бы сам переживал те времена — те поколения. войны и перевороты, личные победы и трагедии, связанные с тушечницей. Он сознавал. что приукрашивает факты — или, по крайней мере, то, что рассказывал ему сэнсэй. Чем дальше он писал, тем больше добавлял от себя — вплоть до того, что становился одним целым с историей каждого сэнсэя, разворачивающейся вокруг Тушечницы Дайдзэн.

^{Слово «музыка» — «онгаку» — состоит из двух иероглифов: «он», что значит «звук», и «гаку» — «музыка» или «удовольствие». «Он» происходит от иероглифов «рот» и «язык». «Гаку» — туманная отсылка к «нитям на дереве дуба», возможно, намекает на нити шелкопряда и удовольствие от того, что находишь их (словно поешь от радости?). Черты этих иероглифов должны петь от радости, словно отыскиваешь истинную любовь, которая приходит незвано и от которой никуда не деться, как ни старайся.}

Каждый день после работы он брал с собой еду и шел гулять по тропинке, всегда проходя вдоль ручейка, чтобы послушать музыку воды. Она действительно каждый день менялась. И каждый день он встречал в одном из таких мест ее — женщину музыки воды. Они тихо слушали, а потом, по-прежнему не произнося ни слова, творили свою музыку, словно их тела были живыми музыкальными инструментами. И она, как целый мир, каждый день звучала по-иному.

В конце концов сэнсэй Курокава дописал до конца историю тушечницы, рассказав и свою собственную. Это было сложнее всего. Его история была слишком реальна, он стоял к ней слишком близко. А может быть, просто не хотел, чтобы она заканчивалась, — чтобы не переставать слушать музыку воды с той женщиной.

^{Иероглиф «место» — «токоро» — развился из иероглифов «дверь» (используется фонетически) и «топор» или «рубить». Неясно, почему звук рубки обозначает «место». Возможно, место характеризуют особые звуки. В самом деле, они являются частью места — так же, как его вид и запахи. Черты должны быть вескими, поскольку «место» обозначает нечто существенное в нашей памяти, то, к чему могут прикрепиться эмоции: будто стена, благодаря которой висит картина.}

Он бы отдал Тушечницу Дайдзэн, лишь бы остаться в Дзюдзу-мура, но знал, что должен вернугься в школу. У него теперь так много обязанностей, так много учеников. Целая традиция погибнет, если он не вернется.

В тот день, когда сэнсэй закончил «Историю Тушечницы Дайдзэн», он спросил у хозяина про женщину музыки воды, мимоходом заметив, что однажды случай но встретил ее и она показала ему еще одну тропинку. Он сказал, что хотел бы отблагодарить ее и вручить небольшой подарок, какие он передавал всем жителям Дзюдзу-мура, которые сделали его пребывание здесь таким приятным.

— Наверное, это Ямано-сан. Она всегда бродит по ' холмам, если только не занята заботами о родителях, после несчастного случая.

— Что произошло?

— Это ужасная история — ее родители были изувечены обвалом. Они не могут ходить. Только она о них заботится.

— Действительно ужасно.

^{Слово «радость» — «ёрокобу» — происходит от иероглифов «рот», «растение» и «сосуд для пищи», который используется, например, для приготовления овощей. Все вместе они обозначают «принимать пищу» и, в свою очередь, — «удовольствие». Странно, что именно еда и вкусовые ощущения используются, чтобы символизировать удовольствие. Почему не зрение? Почему не изобразить удовольствие в виде цветущей сакуры? Или прикосновения возлюбленной?}

^{Дневник наставника. Школа японской каллиграфии Дзэндзэн}

Сэнсэй вернулся в комнату. Он написал последний свиток: иероглифы «вода», «музыка», «место» и «радость». Иероглифы стекали с его кисти как никогда прежде, словно их писал не он.

Он закончил собирать вещи и отдал хозяину постоялого двора свиток, который написал для него в благодарность. Он также попросил его передать Ямано-сан свою последнюю работу. Хозяин ответил, что с радостью сделает это. Сэнсэй Курокава поблагодарил его и поспешил вниз по склону; прочь от Дзюдзу-мура — испугавшись. что если он еще немного помедлит, то, возможно, останется навсегда.

Сан-Франциско

Тина открыла дверь в свою спальню-чулан. Сэнсэй по-прежнему рисовал. На полу рядом с временным столом выросла стопа законченных работ. Тина тихо подошли и взяла ее.

Она закрыла дверь и положила стопку на кухонный стол. Потом пошла в спальню матери. Тихонько постучав, прежде чем взяться за ручку, она позвала:

— Ма? — Дверь была заперта.

Открыла Киёми. Тина почувствовала запах марихуаны. Ханако лежала на кровати, под ноги была подложена подушка.

— У нее с ногами были эти, как их, — судороги. — сказала Киёми.

Тина заметила окурок.

— Тетушка Киёми?

— Просто любопытно стало, — сказала Киёми. — Знаешь, мне пора на работу. Я уже опаздываю.

Тина вышла вместе с ней из спальни.

— Как она?

— Уже все в порядке, — ответила Киёми.

— Она говорила о сэнсэе?

Киёми кивнула:

— Ей это не нравится.

— Я и не рассчитывала, что ей понравится. Надеюсь. он не пробудет здесь долго.

— Извини, мне пора.

— Спасибо, что приходите, тетушка Киёми. Я вам очень благодарна.

— Дай-ка я посмотрю твою ногу, — сказала Тина матери. Она сняла с лодыжки мешок со льдом и откинула полотенце. Опухоль спала, но появились ужасные кровоподтеки всех оттенков. — Я позову Уиджи, пусть он тебя посмотрит. — Она поправила полотенце и мешок со льдом. — Были сегодня судороги?

— Да. Уже прошли.

Тина вдруг почувствовала ужасную усталость — она бы уснула сразу, как только закрыла глаза.

— Приготовить тебе обед?

— Да, я бы съела что-нибудь.

Тина кивнула и поднялась. Перед тем как открыть дверь, она сказала:

— Прости, что я привела сюда сэнсэя. Я не думала, что это будет тебе неприятно. Не переживай. Я постараюсь что-нибудь придумать.

Вымыв посуду, Тина села за кухонный стол и принялась изучать рисунки сэнсэя. Они были абстрактнее предыдущих, еще меньше похожи на традиционную каллиграфию, которую она видела у Мистера Роберта. Тина разделила листы на группы: в одну — те, где была только одна картинка, а в другую — все остальные. Она не могла придумать никакого другого критерия.

Почему же сэнсэй уехал из Японии с Тушечницей Дайдзэн? Если она такая древняя и ценная, поступок его ужасен. «История Тушечницы Дайдзэн» подсказала бы ей ответ, если бы только удалось ее перевести.

Она опять стала раскладывать рисунки, на этот раз — на группы с угловатыми и округлыми линиями, — но казалось, она никогда не сможет понять, что они значат. Даже если бы она потратила всю оставшуюся жизнь на их Изучение или могла бы постоянно делать функииональные MPT-сканы работы его мозга. Если он не скажет сам, что означают его рисунки, разве кто-нибудь сможет их понять? В них не было никакой явной связи с действительностью.

Понять эти рисунки было так же сложно, как судить об ощущениях другого человека: невозможно, если он сам не расскажет о них. Можно описать воспринимаемый объект или субстанцию — например, свет, отражающийся от здания, или количество соли в супе. И можно измерить мозговую активность, когда человек смотрит на здание или ест суп, — но что он при этом испытывает, описать невозможно, если он сам не расскажет. Мы можем только представить это чувство, сравнив с тем, что испытали бы сами в подобной ситуации.

Тина сложила рисунки в стопку и вдруг заметила иероглифы на обратной стороне одного. Раньше она не замечала никаких надписей — наверное, это мама приписала. Тина внимательно рассмотрела два иероглифа, но они были ей незнакомы.

В гостиной она нашла словарь иероглифов и японско-английский словарь и принесла их на кухню. Сосчитала количество черт, составлявших каждый иероглиф, и поводила пальцем по списку иероглифов с этим количеством черт, пока не нашла: «кокай». Она посмотрела это слово в японско-английском словаре: «сожаление» или «раскаяние».

Когда Тина уснула в гостиной, Ханако спустила ноги с кровати, перенеся вес тела на здоровую ногу. Она оперлась рукой на кровать, затем на комод, и, стараясь поддерживать равновесие, медленно подошла к двери. Тихонько открыв ее, осторожно выглянула в коридор.

Держась за стену, она прохромала к спальне в чулане — дверь была приоткрыта на дюйм, из щели струился свет. Она заглянула. Сэнсэй сидел к ней спиной. Она бы не узнала его, если бы не знала, что это он. Он неуклюже согнулся над столом; у него были седые спутанные волосы. Совсем как бездомный с Юнион-сквер. Ханако оттолкнулась от стены и заковыляла по коридору на кухню. На столе лежала стопка последних рисунков сэнсэя. Ханако опустилась на стул и начала изучать его мазки.

Интерлюдия

Источник

Март 1977 года

Киото, Япония

За час до первого после похорон тестя урока сэнсэй Дайдзэн пытался подготовить мастерскую к возвращению Ханако. Неделя его измотала: бесконечные распоряжения, соболезнования, речь для церемонии. Ему пришлось взять на себя основные хлопоты, потому что вдова просто обезумела от горя — тесть умер неожиданно, когда казалось, что он уже совсем поправился после операции. Юрико почти всю неделю не отходила от нее.

Сэнсэй никак не мог решить, чему посвятить занятие с Ханако, и трудность вызывал отнюдь не только недельный перерыв. Жена вдруг начала делать какие-то странные бесцеремонные заявления: дескать, он слишком поглощен работой и его студенты должны ценить такой индивидуальный подход. Он не был уверен, что правильно понимает ее намеки, и содрогнулся, когда подумал. что они могут относиться к ним с Ханако. Но может у него начиналась паранойя, и она ничего такого в виду не имела.

^{Каллиграф, который идет дальше простого ремесла, должен найти источник вдохновения и черпать из него. Каллиграф, который хочет создать великое творение без такого источника, добьется технически совершенной, но поверхностной работы. Его искусству будет недоставать духовности, глубины, подлинного смысла.}

^{Дневник наставника. Школа японской каллиграфии Дзэндзэн}

К тому же ему ничем не хотелось заниматься — не только преподаванием. но и совершенствованием своего искусства, в частности — подготовкой к первому в его должности состязанию Дайдзэн-Курокава. До него оставалось несколько месяцев, но чтобы увеличить шансы на победу, пора было начинать серьезно готовиться. После недели без Ханако ему стало труднее сосредоточиваться.

Его жизнь рушилась.

Он много думал о ней и ждал новой встречи. Он решил не планировать много на это занятие. Они начнут потихоньку, как обычно, и посмотрят, как сказался перерыв. Дружеская беседа поможет расставить все на свои места.

К тому времени, как Ханако пришла на урок, он начал волноваться. Он все-таки подготовил для нее серию из шести иероглифов — на случай, если они не найдут, о чем поговорить. Ханако низко поклонилась ему, войдя в студию. На ее лице читалось искреннее соболезнование его потере. Он низко поклонился в ответ.

Когда они расположились в студии, сэнсэй начал с того, что спросил, как она провела это время.

— Хорошо. Мне не хватало наших занятий.

— Мне тоже.

— Но у меня было время для размышлений, — сказала она.

— О чем?

Ханако достала блокнот из сумки с принадлежностями для каллиграфии.

— Это лишь начало, — сказала она, передавая его сэнсэю.

Он открыл блокнот и начал читать ее поэму. И пустота в нем начала заполняться, словно его напитывал глубокий источник се эмоций.

Сан-Франциско

— Спасибо, что помогаете с мамой, тетушка Киёми, — сказала Тина.

— Не нужно меня все время благодарить, мне это нетрудно.

— Но у вас и без того есть чем заняться, — тем более, что мама теперь не работает.

— У нас все в порядке, — сказала Киёми.

— Точно? А кто ее заменяет в «Тэмпура-Хаусе»?

— Пока никто. Мы пытаемся обойтись старым персоналом. Тяжеловато, конечно.

— А как насчет меня? Я могла бы работать вместо нее в вечерние смены.

— Это очень мило с твоей стороны.

— Правда, я была бы рада помочь.

— А кто же будет заботиться о маме? — спросила Киёми и добавила: — И о сэнсэе.

Тина вспомнила о своей «бабушке».

— Как она поживает?

— У нее все в порядке. Я спрошу. А твой университет?

— Времени на учебу у меня хватает. Честно говоря. я думаю, мама беспокоится насчет денег; хотя я почти уверена, что у нее неплохие сбережения, а я почти не истратила то, что она отложила мне на колледж.

— Ты правда думаешь, что она волнуется из-за денег?

— Со всеми этими проблемами со здоровьем — я даже не знаю. Она не ходила к врачу.

— Врачи нынче дороги. Не думаю, чтобы у нее была страховка.

Тина кивнула:

— Мне тоже так кажется.

Киёми заглянула в спальню:

— Сколько я ее знаю, она никогда не болела дольше двух дней.

— Это правда.

— А теперь все так навалилось. — Киёми повернулась к Тине и широко улыбнулась: — Если хочешь работать в «Тэмпура-Хаусе», приходи.

Тина улыбнулась такому неожиданному согласию.

Беркли

Копии MPT-сканов мозга сэнсэя были разбросаны по всему столу профессора Аламо. Он сделал несколько заметок про каждый и прикрепил их пластиковыми скрепками к снимкам. В его заметках указывались все активные зоны и, что гораздо важнее, — все неактивные. На каждом снимке было видно, что большая часть левой височной доли поражена после инсульта. Поразительно, что сэнсэй вообще может хоть что-то делать. Наверное, ему быстро оказали помощь — от такого приступа он легко мог умереть.

Аламо наблюдал и других пациентов, у который участки лобной коры оказались разъединенными с эмоциональными проводящими путями. Обычно они вели себя весьма непредсказуемо. Похоже, сэнсэй как раз из таких. Удивительно, что он вообще такой мирный. Обычно пациенты подвержены вспышкам дурного настроения — совсем как дети. Их поведение, равно как и мысли, полностью определялись либо чувствами, либо рассудком. А как показывает всевозрастающее количество случаев из практики, чувства позволяют принимать решения скорее на ощупь, нежели руководствуясь строгой логикой.

Портер бы не согласилась. Она считает, что ключом к сознанию является язык — через язык мы создаем концепты, метафоры и другие символические способы осмысления мира, которые, в свою очередь, влияют на то, как мы воспринимаем его. Она объяснила ему свою теорию, после того, как они столкнулись в школе каллиграфии.

Обнаружив, что Судзуки увела сэнсэя, он первым предложил Портер перемирие. Не только потому, что попал в неловкое положение — все-таки Судзуки действительно была ее студенткой, — но и потому, что понял, каким плодотворным может быть их совместное изучение случая сэнсэя. Он пригласил ее на чашечку кофе. Эта повседневная встреча могла бы войти в историю исследований мозга, например, под названием «Кофейное совещание в Беркли» или каким-нибудь столь же звонким. Он сохранил салфетку, на которой они набросали схему нейронных связей мозга и план совместных работ.

Аламо уже собирался убрать снимки, как вдруг заметил на верхнем маленькое пятнышко — утолщение, похожее на крошечного червячка. Он изучил его внимательнее под лампой. Может, это дефект изображения? Снимки, сделанные Крусом и Судзуки, были не лучшего качества. Аламо не был клиницистом, но это заслуживало внимания: нужно, чтобы кто-нибудь этим занялся.

Он захватил папку со снимком на занятия. Войдя в конференц-зал Хэбба ровно за 15 секунд до начала семинара, он положил заметки на стол. На месте были все, кроме Судзуки.

Как только он заметил это, она вошла и села.

— Приступим, — сказал он.

Тине пришлось бежать от остановки до университета. Поезд опаздывал из-за «полицейской операции», как объявили по громкой связи, а тот, что был раньше, она пропустила, заболтавшись с Киёми.

За все занятие она не произнесла ни слова. Не то чтобы она не собиралась ничего говорить — просто у нее не было сил участвовать в обсуждении. За три часа ее разум погружался в сон, словно зверек, который заползает в нору перед зимней спячкой. После семинара она вышла вместе с Джиллиан. Уиджи разговаривал с профессором Аламо.

— Ты как, Тина? — спросила Джиллиан.

— Бывало и получше. У мамы судороги в ногах и она Почти не встает. Работать не может и от этого у нее депрессия. И рассеянный склероз прогрессирует. Я рассталась со своим парнем, и у меня не было времени занижаться.

Джиллиан покачала головой, тряхнув дредами:

— Хорошо, что моей маме нет до меня дела, и парня У Меня нет.

— А ты как?

— Ничего, хотя тоже отстала. Но все из-за собственной лени.

— Читать нужно слишком много.

— Это просто физически нельзя прочесть, не говоря уже о том, чтобы понять.

Тина кивнула и тихо спросила Джиллиан, нет ли у нее травки для мамы. Джиллиан тихонько хихикнула и начала копаться в сумке. Достала маленький портсигар и вручила Тине:

— Держи, это тебе.

Тина вытащила пару самокруток.

— Я бы тебе с удовольствием заплатила.

— Мой вклад в здоровье твоей матери.

Тина поблагодарила Джиллиан. Та собиралась в библиотеку:

— Как следует позаниматься.

Тина поднялась к себе в кабинет. Попыталась открыть дверь ключом, но та не поддалась. Тина проверила номер комнаты и попыталась еще раз; ключ даже не поворачивался.

Не могли же они поменять замок… Она постучала. Говард открыл дверь, весь красный от смущения.

— Слушай, мне очень жаль, — сказал он.

— Что случилось? — спросила Тина.

— Теперь твой кабинет дальше по коридору.

— Что?

— Ну, Карин тебя переселила. Прости. Я пытался ее отговорить, но, похоже, она в бешенстве. Я не знаю, эта история с учителем каллиграфии…

Тина стояла в дверях, не зная, что сказать.

— Ключ от твоего нового кабинета у меня, — сказал Говард. Он зашел в кабинет и вернулся с ключом. Передал его Тине, она подержала его на ладони, словно взвешивая.

— Комната 2-23, дальше по коридору, потом направо. Прости. Мы уже перенесли твои вещи. Там немного было.

Тина уставилась на ключ.

Ее новый кабинет оказался длинной узкой комнатой со складным столом вместо обычного. Там было одно узкое окно, и она открыла его, чтобы избавиться от запаха плесени. Потом разложила свои вещи — несколько книг, тетради и канцелярские принадлежности — и набрала номер сэнсэя Годзэна. По крайней мере, в кабинете были телефон и компьютер.

Когда Годзэн ответил, она спросила, не могут ли они встретиться в школе Дзэндзэн.

— Мне нужно поговорить с вами насчет сэнсэя.

— Ладно.

— А другой сэнсэй у вас?

— Сэнсэй Дайдзэн в Сан-Франциско.

— Хорошо, потому что мне нужно поговорить с вами наедине. Вы будете у себя через пятнадцать минут?

Он помолчал, потом сказал, что будет.

— Как сэнсэй? — спросил Годзэн.

— В порядке, по-прежнему все время рисует.

— А кто за ним присматривает?

— Сейчас — Киёми. Помните ее?

Годзэн кивнул.

— А когда вы приведете сэнсэя назад?

— Когда все успокоится. — Тина еще не решила, что с ним делать. — Я подумала, что нужно принести что-нибудь из его вещей. Мы так быстро уезжали… Вы не могли бы мне помочь?

Когда они собирали всякие мелочи в ванной — зубную щетку, бритву, расческу, — Тина спросила:

— Я хотела бы изучать каллиграфию сёдо. Возьмете меня в ученицы?

— Вы хотите, чтобы я вас учил? — Годзэн посмотрел на нее в изумлении.

— Но вы же наставник, разве нет?

— Я действительно наставник в школе Дзэндзэн, но это должен одобрить сэнсэй Дзэндзэн.

— Но сейчас-то он не может.

— Ну да.

— А что же будет со школой Дзэндзэн, если сэнсэй больше не сможет быть сэнсэем?

— Обычно должность переходит к старшему наставнику.

— Это вы?

Годзэн нахмурился и прикусил нижнюю губу.

— Да, но…

— Ну тогда вы могли бы начать свою официальную деятельность с обучения меня.

— Ну не знаю… Сэнсэй — все еще сэнсэй, мне нужно подумать.

Когда они зашли в спальню сэнсэя за одеждой. Тина остановилась в дверях. Комната, очень простая — там были только комод и футон, свернутый у торшера, — выглядела так, будто сэнсэй был в этом доме проездом, а не жил тут больше двадцати лет. Когда Годзэн открыл комод, она заметила каллиграфический свиток на стене. Когда она подошла ближе, наставник сказал:

— Вот его одежда — что вы хотите ему отвезти?

Тина отвернулась от свитка и помогла Годзэну собрать одежду и сложить ее в рюкзак. Годзэн задвинул ящики, после чего они зашли в студию, где он собрал еще кое-что — тушечницу, печать сэнсэя, пузырек красной туши — и отдал это Тине. Тина взяла все это и тоже сложила в рюкзак.

По пути в большую комнату Тина сказала:

— Я нашла одну очень интересную книгу — «Историю Тушечницы Дайдзэн».

— Да, я слышал о ней, а что вас заинтересовало?

— Мне нужно, чтобы кто-нибудь помог ее перевести.

— Извините, я плохо перевожу с японского на английский. Вот наоборот — лучше.

— Я думаю, вы бы справились. Вы ведь разбираетесь в каллиграфии и знаете о школе Дайдзэн.

Годзэн принялся убеждать ее, что кто-нибудь другой справится гораздо лучше.

Сан-Франциско

После того как Тина ушла, Годзэн поехал в отель «Ми-яко». В холле он встретился с сэнсэем Арагаки и Мистером Робертом. Они пошли в маленький ресторанчик в Японском квартале по соседству с антикварной лавкой. Когда они сели, Годзэн заказал пиво «Саппоро» и отчитался о встрече с Тиной — рассказал, что она вдруг очень заинтересовалась Тушечницей Дайдзэн и даже попросила его перевести «Историю Тушечницы Дайдзэн».

— Говорил я ей, что нужно учить язык, — заметил Мистер Роберт на прекрасном японском.

Арагаки хмыкнул:

— Как я и боялся. Нужно скорее делать ход.

— Какой ход? — спросил Годзэн.

— Чем больше Тина Судзуки узнает, тем вероятнее, что она захочет оставить тушечницу себе, — сказал Арагаки. — Кандо разрабатывает план. — Он взял бутылку «Саппоро» и наполнил стаканы.

Интерлюдия

Ранний вечер

Июль 1977 года

Киото, Япония

Душный жаркий день подходил к концу Кандо хотелось одного — залезть в прохладную ванну, выпить пива и съесть холодной лапши «соба» на ужин. Он составлял отчеты о работе за день, как вдруг дверь неожиданно распахнулась. Он обернулся и сразу узнал Тэцуо Судзуки — ведь он столько раз видел его фотографии. Два громилы с ним были не знакомы, но Кандо знал такой тип и догадался, зачем они пришли.

— Я Тэцуо Судзуки. Но я уверен, что вы меня знаете.

— Да, знаю, — подтвердил Кандо. Он сам удивился, что голос его не дрогнул.

— Сообразительный, — заметил Судзуки громилам. Его спутники промолчали — они не сводили глаз с Кандо.

Судзуки начал ходить по кабинету, рассматривая фотографии цветов в дешевых рамках, которые Кандо унаследовал от предыдущего арендатора. Он остановился у лицензии на ведение сыскной деятельности.

— Да вы настоящий частный детектив.

Кандо ничего не ответил.

Обращаясь к лицензии в рамочке, Судзуки сказал:

— Ну а коли так, вы должны знать, зачем я здесь.

— Я знаю, — сказал Кандо.

Судзуки повернулся к нему:

— Тогда расскажите мне.

— Кажется, в этом нет необходимости.

Глаза Судзуки сузились:

— Расскажите.

Медленно и глубоко вздохнув, Кандо сказал:

— Я вел расследование, которое, возможно, как-то Коснулось вас.

— Никаких «возможно».

Кандо кивнул:

— Никаких «возможно». Конечно, вам это не нравится. Я понимаю. Скажите, чего вы хотите?

Судзуки ухмыльнулся. У него были ровные белые зубы.

— Разумное предложение. Перейдем к делу. Я хотел бы получить доступ ко всей информации, касающейся моей жены.

— Я бы не стал, — сказал Кандо, — но если я откажусь, ваши друзья наверняка зададут мне хорошую трепку, а потом разнесут мой кабинет и все равно найдут.

Судзуки коротко кивнул:

— Я же сказал — сообразительный.

Кандо пожал плечами и повернулся к картотеке, вытащил нужные отчеты и отдал Судзуки. Тот сел на стул и быстро просмотрел их.

— Очень профессионально. Я возьму с собой.

— Конечно, — сказал Кандо. — Думаю, что теперь я все-таки получу свою трепку.

— Если хотите.

— Не очень.

— Вот что я вам скажу: я отложу трепку, как вы ее называете, если вы кое-что для меня сделаете.

— Что?

— Когда у меня будет работа, где потребуется наш опыт, я позвоню вам, и вы ее выполните без колебании. Конечно, я вам заплачу — я не прошу работать бесплатно, — но если вы когда-нибудь откажетесь, ваша отсрочка закончится.

Сан-Франциско

Тине никогда особо не нравилось носить кимоно. Когда она была маленькой, ей пришлось надеть его для какой-то школьной пьесы. Тетя Киёми помогла им с Ханако выбрать детское кимоно в лавке в Японском квартале. Но хуже всего — оби. Его так сильно затянули, что она едва могла дышать. В таком наряде трудно было ходить: ей приходилось скользить, едва сгибая ноги и почти не отрывая их от пола. Не говоря уже о красивых, но очень неудобных сандалиях и специальных носках с большими пальцами, которые ей тоже пришлось надеть.

Облаченная в кимоно, Тина скользила от столика к столику в «Тэмпура-Хаусе».

— Извините, что заставила вас ждать, вы готовы сделать заказ?

Наверное, это была семья из Японии — отец, мать, сын и невестка. Наверное, родители решили отметить тридцатую годовщину свадьбы поездкой в Америку. Видимо, надеялись, что сын наконец объявит, что у них с женой скоро будет ребенок.

Тина обрадовалась, что невестка хорошо говорит по-английски. После того как она приняла у них заказ — они явно проголодались после осмотра достопримечательностей и заказали много тэмпуры, большой набор суси и еще несколько отдельных порций, — Тина проскользила на кухню, чтобы передать заказ.

— Ну как ты? — спросила Киёми, держа в руках стопку меню.

— Простите, я все делаю так медленно.

— Вовсе не медленно.

Тина передала заказ на суси через окошко в суси-бар, а заказ на тэмпуру положила повару на стойку.

— Спасибо, что приходишь. Я знаю, как ты занята.

— Вы же не сказали маме, что я здесь, правда?

— А что, не надо было?

— Ладно, неважно.

Тина взяла поднос с четырьмя мисками супа мисо с «вакамэ»[73], украшенного стрелками зеленого лука, и четырьмя мисочками зеленого салата со спиралями моркови и «дайкона»[74] и имбирной заправкой. Сколько же раз ее мать разносила такие суп и салат? Осторожно выскользнув из кухни, она быстро подсчитала: двадцать три года, пятьдесят две недели, шесть вечеров в неделю, около сорока столиков за вечер — почти треть миллиона подносов с супом мисо и салатом. От такого числа Тина покачнулась и чуть не упала.

Число поразительное, сокрушительное. Стоило только подумать о нем, и поднос становился тяжелее. Тина поставила его на стол и расставила тарелки перед семьей. Они и понятия не имели, сколько подносов ее мать принесла с кухни за свою жизнь.

Кандо снова обслуживала молодая официантка с татуировкой. Она принесла ему пиво и «эдамамэ» — блюдо из вареных соевых бобов в стручках. Девушка узнала его и спросила, как он проводит тут время. Кандо ответил, что хорошо.

Он не удивился, что Ханако сегодня не работает; парень Тины сказал ему, что она растянула лодыжку. Но его удивило, что он встретил здесь дочь. Он не знал, что она работает в ресторане.

Он решил еще раз пообедать в «Тэмпура-Хаусе» и выяснить что-нибудь насчет Ханако: как долго она будет еще пропускать работу, собирается ли выходить надолго из своей квартиры и сколько они еще собираются держать Симано у себя.

Официантка почти ничего не знала из того, что он вскользь спросил о Ханако, и показала на Тину:

— Вон ее дочь, я могу ее позвать.

— Спасибо, но, кажется, она очень занята, это неважно.

К концу вечера — а он выдался нелегким — Тина присела за стол с тетей Киёми. У Тины ноги одеревенели и болели, она ослабила пояс, но ей показалось, что кимоно вот-вот упадет с нее. Запихнув в себя немного еды, приготовленной для персонала (она не была голодна после того, как насмотрелась на всех этих обжор), она зашла в кабинет управляющего и снова переоделась в джинсы, свитер и кроссовки. Никогда ей не было так удобно.

Вместе с чаевыми она заработала сто десять долларов — больше двадцати долларов в час. Ее мать получала неплохо — хоть и не целое состояние, но сумма все-таки внушительная. Но все то же самое завтра вечером, и послезавтра… Тина застонала. Ей казалось, что она не сможет проработать так два вечера подряд, но когда Киёми спросила, придет ли она завтра, она ответила, что придет.

По пути домой она зашла в кафе «Двойная радуга» перед самым закрытием в одиннадцать и купила себе лимонное мороженое в сахарном рожке. Она всегда так делала в детстве после ужина в «Тэмпура-Хаусе». По дороге она задумалась о том, каково было маме каждый вечер подниматься после работы по Буш-стрит, ложиться спать, потом просыпаться — и с утра все то же самое.

Облизывая мороженое по кругу, пока не растаяло, Тина дошла до маминого дома. Ей хотелось спать — но не на диване, а в своем старом чулане.

Интерлюдия

Руки

Июль 1977 года

Сан-Франциско, Калифорния

Ханако поднялась на дребезжащем лифте на пятый этаж и прошла мимо широкой лестницы, которая некогда была элегантной, а теперь перила облезли и потускнели. Открыла дверь в квартиру и вошла, сняв обувь прямо за дверью. Налево была ванная, прямо — кухня. А направо — коридор, который вел в спальню, и два поместительных чулана. Гостиная с эркерами располагалась в конце коридора.

Она сняла пальто, повесила его в один чулан и прошла в гостиную. Села на старый диван, оставшийся от прошлых хозяев, у окна, из которого открывался живописный вид, и поджала ноги. Потирая то одну, то другую, она смотрела, как туман постепенно расползается и застилает огни города.

Когда ноги перестали болеть, Ханако посчитала деньги, сложив чаевые, чеки и то, что у нее осталось от денег, которые дал ей Тэцуо. Она хотела увериться, что у нее хватит, чтобы позаботиться о ребенке — особенно в те первые недели, когда придется взять отгул на работе.

Когда Ханако сложила сбережения, зазвенел звонок нижней двери. Может, это Киёми? Она заходила пару раз просто поболтать. Ханако нажала кнопку, открывая входную дверь, и оставила дверь в квартиру открытой. Быстро прошлась по комнатам: не нужно ли прибрать что-нибудь.

Удовлетворившись осмотром, она поспешила по коридору назад, но, повернувшись к двери, застыла. В проеме стоял сэнсэй Дайдзэн.

Ей хотелось убежать, но бежать было некуда.

— Простите, что не позвонил и не предупредил письмом, что приезжаю, — сказал он.

— Как вы нашли меня?

Он открыл было рот, уже очерченный горькими складками, но решил промолчать. Покачал головой.

— Это неважно.

— Пожалуйста, не надо.

— Что?

— Прошу вас.

Ханако почувствовала, как ее ноги обрели способность двигаться, отступила на шаг и кинулась к двери.

— Пожалуйста, оставьте меня, простите.

Она протянула руки. Сэнсэй подумал, что она тянется к нему, но она тянулась к двери. Ее руки прошли мимо его вытянутой руки — той, которая учила ее держать кисть. Она взялась за ручку и захлопнула дверь.

Сан-Франциско

В дверь спальни Ханако постучали.

— Да?

— Это я, — сказала Тина.

Ханако дотянулась и открыла дверь. Тина вошла с завтраком на подносе и поставила его на комод.

— Доброе утро, — сказала Тина.

— Охаё, — ответила Ханако.

Тина разогнула ножки складного столика и поставила его на кровать. Разложила завтрак на столике.

— Как вчера день прошел с бабушкой?

— Не очень-то много от нее помощи. Она только телевизор смотрела.

— Ну все-таки она была здесь, если бы тебе вдруг что-нибудь понадобилось.

Тина налила чай.

— Она ничего не слышит. Включает телевизор на такую громкость.

— Я уверена, тебя она бы услышала.

Ханако сказала спасибо за чай и завтрак.

— Ты не обязана работать за меня в «Тэмпура-Хаусе».

— Мне не трудно.

— Но тебе нужно учиться.

— Я и учусь.

Тина закончила накрывать на стол: тосты, яйцо и мисочка фруктового салата.

— Куда мне положить чаевые?

— Ханако указала на комод:

— В нижний ящик.

Тина выдвинула его и нашла маленькую несгораемую коробку для денег.

— Ключ на цепочке под верхним ящиком.

Тина нащупала его и положила деньги в коробку.

— А это не нужно отнести в банк?

— Я хожу в банк, когда она наполняется.

— Ладно, — сказала Тина.

Ханако подалась вперед и сделала глоток чаю.

— Положи ее обратно.

— Сейчас, ма. Сейчас.

Ханако поставила чашку. Взяла яйцо и откусила уголок тоста. Запила еще одним глотком чаю, а потом откинулась на гору подушек и закрыла глаза.

Тина вымыла посуду, прежде чем заглянуть к сэнсэю. Еще до того, как она покормила маму он быстро — но не Как от голода, а словно бы в спешке — съел свой завтрак. И снова принялся рисовать. Открыв рюкзак, Тина достала вещи, которые принесла из мастерской. Разложила принадлежности для каллиграфии рядом с его рабочим местом и сложила одежду рядом с его — а раньше ее — кроватью, хотя не похоже было, что он вообще спал.

Сидя на полу, она некоторое время смотрела, как он работает, присматривалась к его движениям и старалась понять, есть ли какая-то связь между выражением его лица и тем, что он рисует. По большей части его лицо ничего не выражало. Он словно потерялся в каких-то глубинах.

Закончив работу, он потянулся к печати, которую Тина ему принесла. Смочил ее красной тушью и приложил к рисунку. Казалось, он делает это механически; наверное, он ставил печать столько же раз или даже больше, сколько ее мама носила подносов с супом мисо.

Сэнсэй поднял рисунок, словно решая, куда его повесить. Тине вспомнился свиток в рамке, который она видела в спальне у него дома. На нем было две печати, одна — изысканная печать сэнсэя, а другая — поменьше и попроще. «Ханко», обычная личная печать с именем. Теперь, вспомнив об этом, Тина поняла подпись на маленькой печати. Она знала иероглифы, которыми записывается имя Судзуки; кажется, на маленькой печати были как раз те. Но печать была стилизованная, а она взглянула на нее лишь мельком.

Тина попыталась заниматься за столом на кухне, но никак не могла сосредоточиться на статье. Она потерла лоб, потом икры, которые все еще ныли после вечерней смены.

Как раз когда она вернулась к началу статьи, раздался звонок в дверь. Она встала и со статьей в руках подошла к двери и нажала на кнопку. Для Киёми что-то рановато. Тина стояла перед дверью, перечитывая введение, пока не увидела, как по лестнице поднимается Мистер Роберт. В руках у него был целлофановый пакет, и он протянул его Тине.

— Почта. И всякие мелочи.

— Спасибо, — ответила она.

Они стояли в дверях: Тина опиралась на косяк, а Мистер Роберт высился перед ней. Его прекрасная осанка была выработана годами тренировок. Наконец Тина спросила:

— Зайдешь к маме?

— Конечно.

— И к сэнсэю?

— Да, наверное.

Тина вошла, держа в руках пакет. Мистер Роберт постучал в дверь спальни Ханако.

— Коннитива, Роберт-сан, — сказала мама.

Тина вернулась на кухню и уставилась в статью.

К тому времени, как Мистер Роберт собрался уходить, Тине удалось продраться через статью и даже понять большую часть, хотя некоторые детали остались неясными.

— Спасибо, — сказал мистер Роберт, стоя в дверях Кухни.

— Не за что.

Шепотом он добавил:

— Она выглядит подавленной.

— Так и есть.

— Ей станет лучше, когда она сможет вставать и ходить, — сказал Мистер Роберт. — И сэнсэй мне тоже не нравится. Он все время только рисует?

Тина кивнула.

^{Как чудесно, однако, вместе с тем и страшно было бы проникнуть в сознание другого человека. Действительно понять его, почувствовать его радости и страхи. Узнать, что он думает о тебе. Неужели когда-нибудь для этого достаточно будет просто измерить нейрохимическую реакцию или локализовать нервные каналы и воспроизвести их в голове другого?}

^{Тетрадь по неврологии, Кристина Хана Судзуки}

— Когда ты собираешься отпустить его домой?

— Я не держу его здесь в плену.

— Но он же не может сказать тебе, хочет ли домой.

— А не мог бы ты кое на что взглянуть? — спросила Тина, меняя тему. Она достала из рюкзака ксерокопию книжки. — Это «История Тушечницы Дайдзэн».

Мистер Роберт взял ее и всмотрелся в первую страницу.

— Я вот подумала — ты не мог бы ее перевести? Только основной смысл, не всю целиком, конечно.

Он осторожно переворачивал страницы, то и дело удивленно задерживаясь.

— Будет непросто — это древнеяпонский.

— Ты не обязан.

— Нет-нет, я хочу, — горячо возразил он. — Чтобы передать тебе основное содержание, много времени не понадобится.

Он просмотрел еще несколько страниц, и Тина поняла, что они никогда больше не будут вместе. После всего. что она ему наговорила, — после того, как он, вероятно. ей поверил.

Когда Мистер Роберт ушел. Тина проверила почту — гам не было ничего стоящего. Она прочла главу из книги профессора Портер о языке. Закрыла книгу и пошла в чулан. Сэнсэй отметил ее присутствие тем, что его взгляд несколько сфокусировался; потом он вновь вернулся к рисункам. «Скоро ему понадобится еще бумага», — подумала Тина, сидя рядом на полу.

В спальне Ханако боролась с подступающими волнами боли. Рассудок словно хотел оставить ее, улететь прочь. Из ее глаз текли слезы — слезы грусти, боли, тоски.

Интерлюдия

Ханако и Тэцуо

Апрель 1977 года

Кобэ, Япония

Ханако открыла окна и начала новый день с легкого завтрака и чашки чаю, прежде чем приняться за свою длинную поэму. По предложению сэнсэя Дайдзэн она разделила ее на части, каждая — из нескольких иероглифов. В день она писала по одной части и листки черновиков были разбросаны по всему дому.

Она проработала до полудня, легко перекусила и отправилась на занятие, захватив с собой лучшую утреннюю работу. Сэнсэю очень нравилось — сначала она не была в этом уверена. Она знала, что ее задумка была весьма амбициозной для начинающего.

Сэнсэй много с ней работал, и его предложения — как по содержанию, так и по исполнению — она принимала с радостью. Он воодушевленно предлагал новое, словно все это придумал он сам. Может быть, даже слишком. Его лицо немного менялось, когда он читал ее поэму, словно он глубоко задумывался.

Она вернулась с занятия и неожиданно обнаружила, что Тэцуо уже приехал с Гавайев. Он сидел на стуле в гостиной, и ее листки валялись по всему полу у его ног.

— Здравствуй, жена, — сказал он. Голос пронзил ее своей холодностью.

— С возвращением, — ответила она, стараясь го ворить как обычно. — Я не знала, что ты вернешься: я бы все это убрала.

Он поднял один листок с иероглифами.

— Что это?

— Я занялась сёдо.

— У тебя прирожденный талант.

— Спасибо.

Она встала на колени и начала собирать листки.

— Как там отель?

Тэцуо поднял еще один листок.

— Все шло хорошо до этого звонка.

— Звонка? Тебе позвонили?

Он начат рвать листок, Ханако вздрогнула.

— Да, мне позвонили. Мне сказали, что у тебя роман с твоим сэнсэем по сёдо. — Листок разорвался пополам. Тэцуо взял другой и тоже начал рвать его. — «Сёдо? — переспросил я. — Но моя жена не занимается сёдо».

Он рвал листки один за другим, и Ханако ничего не могла сказать.

— «Моя жена не занимается сёдо», — повторил Тэцуо. — Но ты занимаешься сёдо. — Он разорвал еще листок. — И у тебя роман.

Ханако задрожала.

— Я все знаю про тебя и твоего сэнсэя, — сказал Тэцуо, вставая. Он вышел на кухню, где на столе были разложены принадлежности для каллиграфии. Она поднялась и двинулась за ним.

Он взял одну кисть и сломал пополам.

— Вот что я собираюсь сделать с кисточками твоего сэнсэя. — Он взял тушечницу и разломил ее на две части о край стола. — А это…

Ханако ахнула. Тэцуо бросил куски тушечницы на пол. Они со стуком упали на половицы.

Она рухнула на колени, сжимая в руках разбитую тушечницу. Пыталась соединить осколки, но у нее не получалось. Она пыталась снова и снова, но они никак не соединялись.

— Не надо, — молила она, — не делай этого.

Она посмотрела на Тэцуо — на его угрюмом лице проступило отвращение.

— Если ты еще хоть раз с ним встретишься, я сделаю не только это.

Ханако кивнула.

— Я хочу, чтобы ты ушла из этого дома. Уезжай из страны, чтобы я никогда больше тебя не видел.

Тэцуо схватил ее за руку и поднял с колен.

— Но прежде чем ты уедешь, мы нанесем визит твоим родителям, и ты им расскажешь, что натворила.

В доме Иида Ханако стояла на коленях перед родителями. Те сидели на татами. Тэцуо расположился в стороне — спина прямая, руки скрещены на груди. Ханако низко склонила голову.

— Смотри на родителей, — приказал ей Тэцуо. Она приподняла голову лишь настолько, чтобы видеть их лица. Отец сидел, стиснув зубы и выпучив глаза, а мать, покраснев, в ужасе смотрела на дочь. Ханако закрыла глаза.

— Рассказывай, — прохрипел Тэцуо.

Ханако не могла говорить — ее словно парализовало холодом.

Беркли

После занятий по нейроанатомии. где они изучали, как мозжечок посылает сигнал мышцам и контролирует их работу, Тина зашла в кабинет Уиджи. Он работал за компьютером.

— Тина, — сказал он. — Как мама?

— Что-то непохоже, чтобы лодыжке было лучше. Я хотела показать ее врачу, но она не соглашается.

— Но это же необходимо, — сказал Уиджи. — Хочешь, я загляну к вам?

— Да, если у меня не получится ее заставить. — Тина села на стул и положила рюкзак на колени. — Но больше всего меня беспокоит ее настроение.

— Депрессия?

— Думаю, да.

— Это понятно. Она всегда была такая активная, а теперь эта болезнь, да еще лодыжка. Ей круто.

— Ну да.

— Я поговорю с ней.

— Спасибо.

^{Черта «Таку» — последняя из «эйдзи хаппо». Хотя по звучанию ее название совпадает с названием седьмой черты, они совсем не похожи. «Таку» входит во многие иероглифы, но это один из самых сложных в исполнении ключей. В конце черты направление кисти слегка изменяется. По мере движения от левого верхнего к правому нижнему углу нужно сильнее нажимать на кисть. Конец черты толще, чем начало, но необходимо соблюсти пропорцию.}

^{Дневник наставника, Школа японской каллиграфии Дзэндзэн}

Уиджи покачал головой:

— Я слыхал. тебя выставили из собственного кабинета. Что случилось? Портер наказала?

Тина и сама не знала. в чем дело: ей казалось. она все уладила. Возможно, ей давали знак.

— Наверное.

Уиджи встал и потянулся. Он напомнил. что предложение Аламо всё еще в силе, если, конечно, ее это интересует.

— Спасибо, не сейчас.

Уиджи уселся на стол.

— Ты знаешь, здесь, может быть, все переменится Аламо все больше времени проводит с Портер. С тех пор как мы все вместе оказались в школе каллиграфии.

— Что?

Уиджи покачал головой:

— Мне и самому не верится.

— Что вы хотите узнать о сёдо? — спросил Годзэн. У них с Тиной было первое занятие. Они сидели в мастерской за столом друг напротив друга.

— Может, для начала основные философские предпосылки?

— Мы обычно даем вводный урок, хотите послушать?

— Да.

Годзэн подумал немного и начал:

— Прежде всего, сёдо требует самодисциплины.

— То есть это не просто творчество?

— Творчество важно, но и дисциплина нужна. Это зависит от стиля сёдо, которым вы хотите заниматься. И от того, что вы понимаете под творчеством. Даже в самых традиционных стилях лучшие работы отражают личность, и это можно назвать творчеством.

— В каком смысле?

Годзэн поморщился:

— Ну, это трудно выразить словами. Есть основные принципы, которым нужно следовать: равновесие, весомость — но в лучших работах сёдо они используются особым образом.

— А рисунки сэнсэя могут считаться творческим сёдо?

Годзэн провел рукой по лицу так, что пальцы, соскользнув по щеке, остановились на подбородке.

— Нет.

— Как я должна изменить жизнь, чтобы стать хорошим каллиграфом? — спросила она.

— Изменить? Ну, конечно, чтобы добиться успеха, нужно упорно тренироваться, каждый день. По десять тысяч черт десять тысяч дней — так говорят.

Сто миллионов, посчитала Тина. И дольше тридцати лет.

Ближе к концу занятия, когда Годзэн показывал ей копию дневника наставника, к двери подошел кто-то из учеников. Пока Годзэн разговаривал с ним, Тина зашла в спальню сэнсэя и рассмотрела печать с подписью на свитке. Взяв ручку и листок бумаги, она ее срисовала.

Сан-Франциско

Перед тем как отправиться на работу в «Тэмпура-Хаус», Тина зашла домой. Киёми уже ушла. Бабушка была дома, смотрела телевизор. Она улыбнулась Тине, и та улыбнулась в ответ.

Тина порылась в одной из маминых коробок, которые вытащила из чулана, когда освобождала комнату для сэнсэя. Кипы старых квитанций, письма из школы, всякая всячина. Почти на самом дне она обнаружила небольшой матерчатый мешочек, в котором лежала деревянная печать «ханко» и коробочка с чернильной подушечкой. Тина играла с ними, когда училась в школе, — ставила печать себе на руку или на домашние задания.

Затем она вынула тот листок, на который срисовала печать со свитка сэнсэя. Открыла подушечку — тушь еще не высохла. Прижала к ней печать-ханко, потом приложила к листку. Она не знала, часто ли бывает, что печати оказываются похожи, но эти две были абсолютно неотличимы.

Интерлюдия

Взгляд

Апрель 1977 года

Киото, Япония

Сэнсэй Дайдзэн разглядывал каллиграфический свиток, законченный Ханако, — на него они уже поставили печать. Он повесил ее работу в мастерской на место своей собственной, такой безжизненной по сравнению с этой.

Когда Ханако опоздала на занятие, он сразу же подумал: что-то случилось. Раньше она не опаздывала. Может, застряла в пробке. А может, опаздывал поезд. Время шло, он начал думать о худшем: авария, болезнь.

Когда она не пришла и на следующий день, он с бьющимся сердцем набрал ее номер. После двадцати гудков повесил трубку. Подумал, не поехать ли к ней домой, но он не знал точно, где она живет. Знал только, что ее дом где-то в Кобэ. Он мерил шагами мастерскую, воображая, что она серьезно больна, или — уже чуть ли не в истерике — что муж узнал об их связи и убил ее.

^{Энсо — это круг (а не иероглиф), иллюстрирующий понятие бесконечного в дзэне. Для того чтобы нарисовать энсо, необходимо полное единение тела и сознания, потому что рисуют его не глядя — рука каллиграфа в этот момент полностью закрывает изображение. Начните энсо, сильно нажимая на кисть; затем, по мере того, как дорисовываете круг, постепенно уменьшайте давление. Черта не должна резко обрываться, энергия «ки» каллиграфа должна продолжать круговое движение, даже когда круг уже завершен.}

^{Дневник наставника, Школа японской каллиграфии Дзэндзэн}

В тот день он не мог взять кисть в руки, не мог сосредоточиться на пришедших учениках, не мог думать ни о чем, кроме зияющей пустоты внутри и сердца, бившегося так медленно, будто жизнь вытекала из тела. Когда занятия в тот день закончились, он упал на колени перед ее работой.

В мастерскую зашла Юрико — взгляд у нее был холодный, недвусмысленный. И тогда он понял. Это из-за нее Ханако перестала ходить на занятия.

Сан-Франциско

Вторая смена Тины в «Тэмпура-Хаусе» была не такой напряженной. У нее даже хватило времени помочь тетушке Киёми сворачивать салфетки.

— Как тебе второй вечер? — спросила Киёми.

— Что-то медленно.

Киёми засмеялась:

— Рвешься в бой?

— Вчера вечером у меня не было времени даже подумать. Все происходило само.

— Так лучше всего. Я люблю вечера, когда много народу.

Ее руки продолжали двигаться, быстро и ловко сворачивая салфетки.

— Тетя Киёми, я хотела у вас кое-что спросить. Мама не была ученицей сэнсэя? Я нашла у него в студии несколько работ. Кажется, на них стоит мамина печать.

Руки Киёми остановились на середине складки.

— Она, кажется, говорила, что занималась каллиграфией. Но лучше спроси у нее.

Кандо спустился к Арагаки, Годзэну и Мистеру Роберту в холле отеля «Мияко».

Они заказали выпить.

Первым делом Кандо спросил:

— Вы уверены, что это Тушечница Дайдзэн?

Арагаки взглянул на Годзэна, потом сказал:

— Да, я думаю, что да. Я ее видел.

— А когда вы ее видели в последний раз?

— Мне понятен ваш намек, — проговорил Арагаки.

— Нужно быть уверенными на сто процентов, перед тем как начинать всю эту возню с ее возвращением.

— И как это проверить? — спросил Годзэн.

— У вас есть рисунок? Описание?

— У меня есть описание и картинка из книги, — вступил в разговор Мистер Роберт.

— Из «Истории Тушечницы Дайдзэн»? — спросил Годзэн.

— Да.

— Тогда все просто, — сказал Кандо, кивнув в сторону Мистера Роберта. — Он может попасть в квартиру и все проверить.

— Понятно, — ответил Арагаки. — И если это действительно Тушечница Дайдзэн, он может заодно ее вынести.

— Это вам троим решать, — сказал Кандо. — Я не могу указывать вам, что делать.

Некоторое время они молча потягивали напитки. Потом Кандо перевел взгляд с Годзэна на Мистера Роберта:

— У меня вопрос к вам двоим. Почему вы так хотите вернуть тушечницу в Японию?

Годзэн взглянул на Арагаки, и тот ответил:

— Я могу сказать. Я предложил им за помощь должность старших наставников в школе Дайдзэн.

Сразу после восьми в «Тэмпура-Хаусе» начался час пик. Тина увидела Мистера Роберта перед рестораном, когда ставила на стол последнюю «моти»[75].

— Пришел поужинать?

— Нет, спасибо. Я принес перевод, который ты просила.

— Уже закончил?

— В общих чертах. Сидел над ним весь день. — Он помахал Киёми, разговаривавшей с одной из официанток в глубине ресторана. — Мне помогли. Один учитель в школе — он из Японии — знает кучу всего про классическое японское письмо. Я сделал много заметок. Могу тебе прочесть и рассказать, о чем там речь.

— Хорошо, давай я спрошу Киёми, можно ли мне уйти.

— Я могу подождать, — ответил он.

— Принести тебе чаю или пива?

— Лучше чаю.

Тина закончила обслуживать свои столики и подсела к нему.

— Объяснить, что происходит в этой книге, нелегко. У многих слов нет точного перевода на современный японский. Большая часть японцев их не поймет.

— Как читать Чосера в оригинале?

Мистер Роберт склонил голову.

— Думаю, да.

Тина налила себе чаю. Заглядывая в заметки, написанные аккуратным почерком, Мистер Роберт пересказал основное содержание книги — про основание школы Дайдзэн, когда первый сэнсэй нашел камень и сделал из него тушечницу.

— Во второй половине книги, — продолжал Мистер Роберт, глотнув чаю, — речь идет по большей части об основании школы Курокава, отделившейся от школы Дайдзэн, и про то, как тушечница эта стала наградой на состязаниях между Дайдзэн и Курокава. Любопытно, что во второй части есть и любовная история.

— Любовная история?

Он пролистал заметки.

— Сэнсэй Курокава рассказывает, что как-то раз, когда он жил в горной деревне Дзюдзу-мура, он шел вдоль ручья. Там он встретил женщину, которая тоже шла вдоль ручья. Она показала ему, как слушать журчание ручья, когда он стекает по камням, как водяная скульптура.

— Как в японском саду.

— Он влюбился в нее, но она не могла уехать с ним — семейные трудности, — а он не мог остаться.

Они посидели молча. Чай в ее чашке остыл.

— В общем, это все, что там написано, — сказал Мистер Роберт.

— Спасибо, это замечательно.

Мистер Роберт перелистал страницы, пока не дошел до изображения тушечницы. Он повернул книгу к Тине.

— Это Тушечница Дайдзэн. Сэнсэй пользуется именно ей?

— Да.

— Ты уверена? Можно, я зайду проверю?

Тина поднялась.

— Хорошо.

В квартире было тихо. Муж Киёми уже отвез бабушку домой. Тина сначала заглянула к сэнсэю: тот рисовал. Мистер Роберт зашел к нему в комнату, а Тина пошла к маме. Ханако сидела, опираясь на подушки. Рядом лежала стопка рисунков сэнсэя.

— Бабушка приносила тебе все, что нужно?

— В рекламных паузах.

— Хорошо. Она все-таки помогает, да? Тебе что-нибудь принести?

— Иэ, сумимасэн. Как «Тэмпура-Хаус»?

— Сначала медленно, потом разошлось. — Тина опустилась на колени и открыла ящик, где лежала коробка с деньгами. Поискала ключ на цепочке. — Я немного разузнала о сёдо. Оказалось, сэнсэй — сэнсэй Дзэндзэн — на самом деле двадцать девятый сэнсэй японской школы каллиграфии Дайдзэн.

В коробке с деньгами росла стопка купюр и гора монет: еще несколько вечеров, и нужно будет нести это в банк.

— У него знаменитая тушечница, она называется Тушечница Дайдзэн. Ей сотни лет.

Тина повернулась к матери. Ханако отвела глаза. Тина закрыла коробку и села на кровать.

— Ты это уже знала, правда? Ты ведь была его ученицей?

— Как ты поняла? — тихо спросила Ханако.

— Я видела работу с твоей печатью в мастерской.

— С моей печатью?

— Да, это твоя печать, я уверена. Я не смогла прочесть иероглифы, но выглядели они очень красиво.

Ханако медленно кивнула.

— Да, я была его ученицей в Японии.

— Почему ты не рассказывала мне, что занималась сёдо?

Ханако вздохнула:

— Это было недолго.

— У тебя очень хорошо получалось. Почему же ты бросила?

— Доситэ[76]?.. Я переехала сюда. Поэтому прекратила заниматься.

— Но потом сэнсэй приехал в Калифорнию, — сказала Тина. — Зачем?

— Вакаримасэн[77]. Спроси у него.

— Но ты же знаешь, что он не может говорить, — озадаченно ответила Тина. Она взяла один из рисунков сэнсэя. — Но ты же понимаешь их, да?

Ханако выпрямилась, словно собралась сползти с кровати и куда-то захромать.

— Не знаю. Мне лишь кажется, что знаю.

— Что?

— Он… — начала мать. — Вакаримасэн.

Тина перевернула рисунок, который держала в руках. Ей не удавалось прочесть иероглифы.

— Что это значит?

Ханако взглянула на надпись.

— По-английски, — сказала она так тихо, что Тина едва расслышала, — это значит: «чем, кем я стал».

Тина думала об этих словах и смотрела на рисунок. Слова, добавленные к рисунку, не объясняли его — они передавали чувства матери, которых та не могла выразить.

Тина заглянула к сэнсэю. Мистер Роберт сидел на коленях рядом с сэнсэем и смотрел, как тот работает.

— Я иду спать. Выйдешь сам, — шепнула она Мистеру Роберту.

— Хорошо. Спасибо.

— Тебе спасибо, что помог с книгой.

— Не за что. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Ханако взяла последние рисунки сэнсэя и разложила их на кровати. Принцип не стал яснее, но она по крайней мере начала ощущать смысл. Ее чувство рассказывало историю утраты, боли, сожаления и непонимания. Она не смогла бы объяснить, почему она это чувствовала; может, все это она себе навоображала. Возможно, вглядываясь так долго в эти странные черты, она убедила себя в том, что понимает их. Может, она хотела, чтобы рисунки сказали ей именно это. Может, именно это она хотела сказать сэнсэю сама.

Подождав несколько минут после того, как все в квартире стихло, Мистер Роберт достал из рюкзака другую тушечницу Опустившись на колени рядом с сэнсэем, он подождал, пока тот не обмакнет кисть и не начнет новый рисунок. Затем помечал тушечницы и перелил тушь из Тушечницы Дайдзэн в другую. Поднялся и попятился. В резком свете чулана он сравнил Тушечницу Дайдзэн с рисунком. Они были неотличимы.

Мистер Роберт крепко стиснул тушечницу и выбежал из квартиры.

Свесив ноги с кровати, Ханако попробовала опереться на больную лодыжку. Боль отдалась во всей ноге, но не так сильно, как раньше. Она дохромала до комода. Осторожно ступая, подошла к двери и тихонько ее отперла. Медленно открыла дверь — не раздалось ни звука. Тогда, придерживаясь за дверь, она шагнула в коридор и направилась к комнате сэнсэя.

Тот лежал на полу прямо у входа.

Ханако опустилась рядом на колени и положила руки ему на плечо. Она медленно повернула его, чтобы увидеть лицо. Она искала в нем надежду, прощение, понимание — все то, что когда-то замечала в себе, но похоронила так глубоко, что они увяли и умерли.

Полная темнота. Темная, как суми в тушечнице, которая глубже океана. Тихая и спокойная. Есть только мысли, но и те — лишь на мгновенье, пока не исчезнут, как искры, улетающие в ночное небо. Но за эту долю секунды все стало ясным: она боялась не его, а тушечницы. Сила тушечницы помогла ей понять, кто она на самом деле, помогла найти свое истинное «я». Но она хотела открыть не это…

Плыть в темноте — свободно. Бессвязные, ничем не скованные мысли. Все сказано.

Интерлюдия

Последняя встреча

Июль 1977 года

Сан-Франциско, Калифорния

Он увидел ее несколько недель спустя. Она выходила из ресторана и на сей раз шла ему навстречу И увидела его. Бежать он не мог — она бы решила, что он ее преследует.

— Вижу, вы все еще в Калифорнии, сэнсэй, — сказала она.

— Я преподаю в Беркли. В Центре японских искусств «Восточная бухта».

— Беркли… Там я еще не была. А как же школа Дайдзэн?

— Бросил ее и переехал сюда.

— Надо бы вернуться.

— Уже не могу. А вы? Когда вернетесь в Японию вы? Мимо прогрохотал вагон фуникулера. Когда шум стих, она сказала:

— А мне придется остаться.

— Может, нам встретиться? Вы по-прежнему занимаетесь сёдо?

— Нет. Больше ни разу.

— Может, еще позанимаемся как-нибудь?

— Нет, — покачала она головой.

— А ведь тушечница у меня. Тушечница Дайдзэн. Она вскинула на него взгляд и на миг застыла. А потом молча поспешила прочь.

Сан-Франциско

Врач беседовал с Ханако и Тиной в приемной.

— У него был тяжелый геморрагический инсульт. Дыхание мы поддерживаем, но высшие функции мозга отказали.

Тина взглянула на мать — та неподвижно замерла в пластиковом кресле.

— Какая область поражена? — спросила Тина.

— Точно установить не удалось, но это в правом полушарии.

— Предыдущий инсульт был месяц с небольшим назад, — сказала Тина.

— Мы так и подумали. Все признаки налицо.

— В левой височной доле, ближе к предлобной части. Он не мог ни говорить, ни писать, да и понимать, кажется, тоже. Развились аграфия и афазия. — Тина говорила отстраненно и сухо, словно читала по учебнику.

— Учитесь на медицинском? — спросил врач.

— Аспирантура. Неврология.

— Калифорнийский университет в Сан-Франциско?

— Да, там.

Он кивнул.

— А если бы его привезли раньше? — спросила Тина. — В здании сломан лифт. Фельдшерам пришлось подниматься, а потом спускаться на пять пролетов.

— Готов поспорить, они были в восторге. Но не думаю, что это время сыграло какую-то роль.

— Этот инсульт как-то связан с предыдущим? — спросила Тина.

— Трудно сказать. Серии инсультов нередки.

— Скажите, это ведь могло произойти в любое время?

— Так и есть. А что?

— Просто любопытно.

Врач взглянул на свой планшет, затем сказал:

— Извините, что говорю так прямо. Он не поправится. Мы должны оговорить экстренные меры. Полагаю, вы его ближайшие родственники?

Ханако взглянула на Тину.

Глядя на маму, Тина ответила:

— Я его дочь. — Ханако кивнула.

Врач что-то пометил в блокноте и сказал:

— Хорошо. Идемте со мной, вам надо будет заполнить кое-какие бумаги. — Затем он обратился к Ханако: — Кажется, с лодыжкой у вас что-то нехорошее. Раз уж вы здесь, почему бы не осмотреть ее?

Ханако начала было что-то говорить, но потом просто кивнула.

После краткой службы в Буддистском храме Японского квартала они собрались в ресторане «Китайские моря»: Ханако и Тина, тетушка Киёми и Синити, Джеймс и Энни — ее двоюродные брат и сестра, бабушка и несколько коллег из «Тэмпура-Хауса». Уиджи и Джиллиан тоже пришли. Все расселись в отдельном зале банкетов и заказали стандартное меню, добавив только любимые блюда тетушки Киёми и Ханако: острые креветки, белую рыбу с легким чесночным соусом и овощи к ним.

— Попробуй креветки, — посоветовала Тине тетушка Киёми. — Мы с твоей матерью едим их почти каждую неделю с тех пор, как она пришла работать в «Тэмпура-Хаус».

— Тогда я тоже хочу, — ответила Тина, подсчитав, что за это время они должны были съесть около тысячи двухсот порций.

Киёми положила порцию креветок ей, а затем и Ханако, которая сидела по другую сторону. Та расположилась на своем сиденье наискосок, чтобы поудобнее поставить ногу в легком гипсе. Позади нее у стенки стояла пара костылей.

Попробовав, Тина сказала:

— Вкусные креветки.

Тетушка Киёми повернулась к Ханако:

— Говорит, вкусные.

— Значит, вкусные, да? — усмехнулась Ханако.

^{Из чего складывается ощущение вкусного? Из соединения реакций разных нервных систем — вкус, обоняние, осязание, зрение и слух, сочетаясь, создают субъективное нервное ощущение. Каждый человек осознает свой опыт «вкусного» уникальным образом, и, тем не менее, опыт этот в чем-то схож у всех людей.}

^{Сама по себе Тушечница Дайдзэн не несет никакого смысла — она лишь используется для выражения смысла, для передачи сознательного и подсознательного опыта. Тушечница является вместилищем туши, пропитывающей кисть, которая касается бумаги. Предметы и действия суть всего лишь вместилища для смысла. Сознательный опыт зависит от своего вместилища подобно острым креветкам: они содержат не только белки, масло и специи, на которые реагирует наша нервная система, но и смысл.}

^{Смысл, накопившийся за тысячу двести обедов.}

^{Тушечница Дайдзэн веками копила смысл. Сама по себе она, как кусок камня, смысла не имеет, единственный ее смысл — в том, что ею пользовались, ею желали обладать, ее считали огромной ценностью. Точно так же и с сознательным опытом — он есть лишь накопленный смысл.}

^{Тетрадь по неврологии, Кристина Хана Судзуки}

Тина была голодна. Ела она в последнее время немного и совершенно не помнила, что. За последние несколько дней ей пришлось организовать заупокойную службу и кремацию, связаться с родственниками сэнсэя — из них остались только мать и брат. Найти их ей помогли в японском консульстве; консул выступал посредником и сам звонил им. Новообретенные и бабушка Тины не пожелали с ней разговаривать и просто передали через консула: они хотели бы, чтобы останки сэнсэя переслали в Японию захоронения на семейном участке.

Тина для них не имела никакого смысла.

Только через день Тина заметила, что Тушечницу Дайдзэн подменили. Она спросила, не брала ли ее мать. Мать ответила:

— Иэ.

— В таком случае, это мог сделать только Мистер Роберт, — сказала Тина.

На следующий день, узнав о смерти сэнсэя, он позвонил. Выразил соболезнования и сообщил, что уезжает в Киото, учиться и преподавать в школе Дайдзэн.

— Рада за тебя, — сказала Тина, а затем спросила его о тушечнице. Он стал оправдываться, но она ответила, что причины ее не интересуют. Спросила маму, не хочет ли та с ним поговорить. Мама сказала:

— Иэ.

Вкус креветок разбудил дремавший голод. Она жадно набрасывалась на креветки, рыбу, хрустящие обжаренные овощи. После еды они бродили по банкетному залу, разговаривали, смеялись — как раньше, на семейных встречах.

Уиджи увлекся разговором с «кузиной» Тины Энни. Джиллиан слушала «кузена» Джеймса — ей явно было скучно. Тина подошла к ним и спросила Джеймса, как идут его дела.

— Уволили. Венчурный капитал иссяк.

— Вот черт.

Джеймс усмехнулся:

— У меня уже есть другая работа. Платят вдвое больше. И фондовым опционом заниматься не надо.

— Рада за тебя.

— Спасибо, — ответил Джеймс. — Мы с Энни собрались следующим летом в Японию на пару недель. Не хочешь с нами?

Тина начала было говорить, что ей теперь надо быть ближе к матери…

— Да, я бы съездила.

— Здорово.

Тина спросила Джиллиан, могут ли они поговорить наедине. Они нашли тихий уголок.

— Когда мы познакомились, ты сказала, что перешла на неврологию с КБ, так?

— Ага.

— Не расскажешь, как ты это сделала?

— Там есть свои хитрости. Во-первых, надо заранее договориться с кем-нибудь, чтобы тебя взяли на другую программу. А что?

— Подумываю перевестись.

— Да ты что? А куда?

— На молекулярную. Возможно, буду исследовать рассеянный склероз.

— Ты сделаешь великие открытия и поможешь матери поправиться, — сказала Джиллиан. — С удовольствием помогу тебе с переводом.

— Спасибо, — сказала Тина.

— Во-вторых, тебе надо сделать татуировку.

Тина усмехнулась:

— Да, и об этом я тоже хотела с тобой поговорить.

В фойе отеля «Мияко» Арагаки с Кандо ждали, когда приедет Годзэн и отвезет Арагаки в аэропорт. После смерти сэнсэя Годзэн решил остаться в Калифорнии — заведовать школой японской каллиграфии Дзэндзэн. Тина — она унаследовала дом — попросила его не уезжать. Он согласился, но при условии, что она тоже будет брать уроки.

Она пообещала.

Кандо сказал Арагаки, что останется в Сан-Франциско еще на несколько дней — «осмотреть достопримечательности».

К ним подошел работник отеля.

— Прошу прощения, сэр, — обратился он к Арагаки. — Вам звонят. Это из авиакомпании.

Наставник поднялся.

— Я послежу за вещами, — сказал Кандо.

Арагаки пошел к телефону. Звонок, заказанный Кандо «из отдела бронирования», раздался точно вовремя. Арагаки не будет две-три минуты.

Едва он скрылся из виду, Кандо нырнул в его ручную сумку и вынул коробку с Тушечницей Дайдзэн. Переложил ее в свою сумку, с которой собирался отправиться на экскурсию по городу. Потом достал точно такую же коробку и положил ее в сумку Арагаки.

Когда банкет в ресторане «Китайские моря» уже подходил к концу, стоический официант принес коробку для Ханако.

— Это вам.

Ханако взяла ее.

— Тяжелая, — выдавила она, когда ноги свело судорогой.

Тина и Ханако поднимались на пятый этаж в отремонтированном лифте.

— Здорово, да? — сказала Тина.

— Сугои, — ответила Ханако.

Лифт плавно затормозил, они открыли дверь и вошли в квартиру. Ханако управлялась с костылями уже гораздо лучше.

Когда мама отправилась на кухню делать чай, Тина сказала:

— Я пойду выпить с Джеймсом, Энни, Уиджи и Джиллиан. Справишься?

— Справлюсь. Спасибо, что помогла с похоронами и всем остальным.

— Прости, что все так вышло с сэнсэем.

Ханако склонила голову:

— Прости, что все так вышло с твоим отцом.

Тина погладила маму по спине:

— Зачем же ты уехала? Почему не сошлась с ним снова?

Она почувствовала, как напряглась мать.

— Не могу этого объяснить. Словами — не могу. Может, потом когда-нибудь.

— Все хорошо, ма.

Той ночью Ханако достала из шкафа Тушечницу Дайдзэн, одну из кисточек сэнсэя, стопку бумаги и брусочек туши. Опираясь на костыль, она осторожно дохромала до кухни со всеми четырьмя сокровищами.

Она разложила на столе бумагу, поставила тушечницу, положила кисть. Накапала в тушечницу воды и начала растирать брусочек, глядя, как тушь медленно растворяется. Тушь сумм приобрела нужный оттенок черного, и Ханако смотрела на нее, словно хотела пронзить взглядом.

Ноги ей снова свело судорогой. Сначала она хотела принять лекарство или покурить марихуаны, которую ей принесла подруга Ханы Джиллиан. Но потом дала боли пройти по всему телу, по своему разуму. Чем дольше она глядела на тушечницу, тем глубже и пронзительнее становилась боль. Но теперь она была не просто физической — тушечница воплощала тяжелый груз стыда, который принес ей тот роман, и ужасное разочарование, из-за которого родители стали ее презирать.

Через тушечницу она увидела себя — свое эмоциональное «я», иррациональное «я». То, что она увидела, не было изначально плохим. Она обнаружила, что умеет чувствовать: любить, жить жизнь по-своему, а не по наставлению мужа или родителей. А еще тушечница дала ей Хану, привела в Сан-Франциско, где можно жить независимо. И обеды в «Китайских морях» с Киёми по вторникам.

Тушечница стала для нее дверью в ее же глубину — такую тихую, такую умиротворяющую. Место, куда она могла уйти, устав от себя, океан, в котором плавало ее сознание. Место, к которому она так стремилась всегда, зная, что, зайди она слишком далеко, обратного пути не будет.

Нет, во всем, что случилось, тушечница не виновата — она могла лишь проявить то, что уже было в Ханако. И сэнсэй тоже не виноват. Он отдал ей всего себя, забыл обо всем, что имело для него значение. Если бы только он был жив. Она сказала бы ему, что его вины туг нет. Что она любит его, но видеть его — слишком больно, невыносимо больно.

Все это она и собиралась сказать Хане, но знала, что не найдет слов. Возможно, их и нет.

Она твердо взяла кисть, сосредоточив свою энергию «ки», — и из подсознания поднялось внезапное ощущение силы, полноты бытия — то же, что она испытала, впервые взяв Тушечницу Дайдзэн. Она обмакнула кисть и почувствовала, как боль — вся ее боль — начинает таять.

Последняя интерлюдия^[78]

Благодарности