Четвертое сословие

ГЛАВА 9

Когда Любжи Хох закончил свой рассказ, члены военного суда замерли в изумлении. Они не могли понять — то ли он супермен, то ли патологический лжец.

Чешский переводчик пожал плечами.

— Кое-что соответствует действительности, — сказал он следователю. — Но многое кажется мне притянутым за уши.

Председатель трибунала несколько минут обдумывал дело Любжи Хоха и нашел легкий выход из положения.

— Отправьте его обратно в лагерь для интернированных — а через шесть месяцев мы послушаем его еще раз. Пусть он снова расскажет нам свою историю, и тогда посмотрим, насколько она изменится.

Все время, пока длился суд, Любжи не понимал ни слова из того, что говорил председатель, но в этот раз ему хотя бы дали переводчика, так что он мог следить за процессом. По дороге в лагерь для интернированных он принял одно решение. Когда через полгода он снова предстанет перед судом, ему не потребуется переводчик.

Это оказалось не так просто, как думал Любжи — его соотечественники в лагере не желали говорить ни на каком другом языке, кроме чешского. Они вообще научили его только одному — играть в покер, и вскоре он уже обыгрывал всех до одного в их же собственную игру.

По утрам Любжи вставал раньше всех и постоянно вызывал раздражение у своих сокамерников тем, что всегда хотел обогнать их, работать лучше и быстрее и превосходить их во всем. Но поскольку ростом он был выше ста восьмидесяти сантиметров и продолжал расти, никто не осмеливался высказать эту точку зрения вслух.

Любжи провел в лагере дней семь, когда впервые увидел ее. Возвращаясь после завтрака, он заметил пожилую женщину, которая толкала в гору велосипед с пачкой газет на сиденье. Ее лицо было закрыто шарфом, который она намотала на голову, пытаясь защититься от колючего ветра. Она разносила газеты — сначала в офицерскую столовую, потом в маленькие домики, где жили сержанты. Любжи обошел учебный плац и следовал за ней в надежде, что она — именно тот, кто может ему помочь. Раздав все газеты, она направилась в сторону ворот. Когда женщина проходила мимо Любжи, он крикнул ей:

— Здравствуйте!

— Доброе утро, — ответила она, села на велосипед и, выехав за ворота, покатила вниз по холму.

Утром Любжи, махнув рукой на завтрак, стоял у ворот лагеря и смотрел на холм. Как только он заметил ее внизу с груженым велосипедом, он выбежал ей навстречу — охранники даже не успели его остановить.

— Доброе утро, — поздоровался он и взял у нее велосипед.

— Доброе утро, — кивнула она. — Меня зовут миссис Суитман. Как дела?

Любжи ответил бы ей, если бы понял хоть одно слово из того, что она сказала.

Он ходил за ней по лагерю, помогая донести тяжелые пачки. Одним из первых английских слов, которое он узнал, было «газета». После этого он поставил перед собой цель — каждый день заучивать десять новых слов.

К концу месяца охранники у ворот даже глазом не вели, когда Любжи проскакивал мимо них и бежал к подножию холма, чтобы помочь женщине.

К концу второго месяца он каждое утро в шесть часов появлялся у дверей магазина миссис Суитман и раскладывал газеты в нужном порядке, потом тащил груженый велосипед вверх на холм. В начале третьего месяца она пошла на прием к начальнику лагеря, и майор сказал ей, что не имеет ничего против того, чтобы Хох по нескольку часов в день работал в деревенском магазине, если только он всегда будет возвращаться в лагерь до отбоя.

Миссис Суитман быстро поняла, что молодой человек уже работал в газетном киоске, и не стала возражать, когда он переставил стеллажи, изменил график доставки, а месяц спустя взял на себя счета. Она ничуть не удивилась, когда через несколько недель после нововведений Любжи ее оборот увеличился впервые после 1939 года.

Если в магазине не было покупателей, миссис Суитман помогала Любжи учить английский, читая ему вслух статьи с первой полосы «Ситизен». Потом Любжи пытался прочитать их самостоятельно. Она часто смеялась над его, как она говорила, «ляпами». Это слово Любжи тоже добавил в свой словарь.

Когда весна сменила зиму, «ляпы» случались все реже, и вскоре Любжи уже читал про себя, сидя тихонько в углу и лишь иногда прерываясь, чтобы спросить у миссис Суитман значение незнакомого слова. Задолго до того, как снова предстать перед военным судом, он перешел на передовицы в «Манчестер Гардиан». Однажды утром миссис Суитман непонимающе уставилась на слово «индифферентный», не сумев дать ему объяснение, и Любжи решил впредь избавить ее от неловкости и пользоваться оксфордским словарем, который давно пылился под прилавком.

— Вам нужен переводчик? — спросил председатель присяжных.

— Нет, благодарю вас, сэр, — последовал ответ Любжи.

Председатель удивленно поднял брови. Он хорошо помнил, что всего шесть месяцев назад, когда он допрашивал этого великана, тот не понимал ни слова по-английски. Разве не он ошеломил их всех историей своих приключений, которые привели его в Ливерпуль? Теперь он рассказывал ту же историю, и, за исключением редких грамматических ошибок и кошмарного ливерпульского акцента, она произвела на присяжных еще большее впечатление, чем в прошлый раз.

— Итак, Хох, что бы вы хотели делать дальше? — спросил он, когда юный чех закончил свой рассказ.

— Я хочу вступить в армию и приложить руку к победе над фашистами, — прозвучал отрепетированный ответ Любжи.

— Это не так просто, Хох, — добродушно улыбнулся председатель.

— Если вы не дадите мне винтовку, я буду убивать немцев голыми руками, — дерзко заявил Любжи. — Просто дайте мне шанс показать, на что я способен.

Председатель снова улыбнулся, потом кивнул сержанту, который вытянулся по стойке «смирно» и быстро вывел Любжи из зала.

Любжи узнал, к какому решению пришли присяжные, только через несколько дней. Он разносил утренние газеты офицерам, когда к нему подошел капрал и без всяких объяснений сообщил:

— Хох, тебя хочет видеть командир.

— Когда? — спросил Любжи.

— Сейчас, — капрал развернулся и без лишних слов зашагал прочь. Любжи бросил оставшиеся газеты и побежал за ним. Тот уже скрылся в утренней дымке, направляясь в сторону служебного блока. Оба остановились перед дверью с табличкой «Командир».

Капрал постучал и, услышав «Войдите», открыл дверь, шагнул в комнату, вытянулся в струнку перед полковником и отдал честь.

— Хох доставлен по вашему приказанию, сэр, — проорал он, будто на учебном плацу. Любжи стоял прямо за капралом, и тот едва не сбил его с ног, когда сделал шаг назад.

За столом сидел элегантно одетый офицер. Любжи пару раз видел его раньше, но только издалека. Он встал по стойке «смирно» и поднял руку ко лбу, подражая капралу. Командир минуту смотрел на него, потом опустил взгляд на одинокий листок бумаги, лежавший на его столе.

— Хох, — начал он, — вас переводят из лагеря в учебную часть в Стаффордшире. Там вы вступите в саперно-строительные части в звании рядового.

— Есть, сэр, — радостно крикнул Любжи.

Полковник по-прежнему смотрел на лежавший перед ним листок.

— Вы отправляетесь из лагеря завтра в семь часов утра.

— Есть, сэр.

— Перед отъездом доложитесь дежурному. Он выдаст вам все необходимые документы, в том числе проездное предписание.

— Есть, сэр.

— Вопросы есть, Хох?

— Да, сэр, — ответил Любжи. — Саперно-строительные части убивают немцев?

— Нет, Хох, — засмеялся полковник, — но вы окажете неоценимую помощь тем, кто убивает.

Любжи знал значение слова «ценный», но не был уверен, что понимает смысл слова «неоценимый». Вернувшись в камеру, он записал его в свой словарик.

Днем он, как и было приказано, явился к дежурному и получил проездное предписание и десять шиллингов. Собрав свои немногочисленные пожитки, он в последний раз спустился с холма — ему хотелось поблагодарить миссис Суитман за все, что она сделала для него за эти семь месяцев, помогая учить английский. Он посмотрел новое слово в словаре, лежавшем под прилавком, и сказал миссис Суитман, что ее помощь была неоценимой. Она не захотела признать, что высокий молодой иностранец говорит на ее языке лучше, чем она сама.

На следующее утро Любжи приехал на вокзал, успев на поезд до Стаффорда, отправлявшийся в 7.20. Он сделал три пересадки, поезда подолгу задерживались, и за это время Любжи прочитал «Таймс» от первой страницы до последней.

В Стаффорде его ждал джип. За рулем сидел капрал Северного Стаффордширского полка. У него был такой щеголеватый вид, что Любжи обращался к нему не иначе как «сэр». По дороге в казармы капрал доходчиво объяснил Любжи, что «работяги-чурки» — сленг пока давался Любжи с трудом — это низшая форма жизни.

— Они просто кучка тыловых крыс, готовых на все, лишь бы избежать участия в боевых действиях.

— Я хочу участвовать в боевых действиях, — твердо сказал ему Любжи, — и я не тыловая крыса. — Он замялся. — Так ведь?

— Поживем — увидим, — ответил капрал и остановил джип около интендантского склада.

Любжи выдали форму рядового: коротковатые сантиметров на пять брюки, две гимнастерки, две пары серых носков, коричневый галстук (хлопчатобумажный), походный котелок, нож, вилку и ложку, два одеяла, простыню и наволочку, потом его проводили в казармы. Его расквартировали вместе с двадцатью новобранцами из окрестностей Стаффордшира, до призыва на службу они работали в основном носильщиками или шахтерами. Он не сразу понял, что они говорят на том же языке, которому его учила миссис Суитман.

Следующие несколько недель Любжи только и делал, что копал траншеи, чистил туалеты и изредка вывозил на грузовике мусор на свалку километрах в трех от части. К неудовольствию своих товарищей, Любжи всегда работал больше и дольше их. Вскоре он понял, почему капрал считал «работяг» тыловыми крысами.

Всякий раз, когда ему приходилось чистить мусорные ящики за офицерской столовой, Любжи доставал выброшенные газеты, какими бы старыми они ни были. Ночью он лежал на узкой, слишком короткой для него кровати и медленно переворачивал страницы каждой газеты. Больше всего его интересовали истории о войне, но чем больше он читал, тем больше укреплялся в своих опасениях, что последний бой кончится задолго до того, как он получит шанс убить хотя бы одного немца.

Любжи работал уже около шести месяцев и однажды утром прочитал в приказе, что Северный Стаффордширский полк проводит ежегодный турнир по боксу, на котором будут выбраны участники национального армейского чемпионата. Отделению Любжи было поручено установить ринг и расставить стулья в спортивном зале, чтобы весь полк мог посмотреть финал. Приказ подписал дежурный офицер лейтенант Уэйкхем.

Когда в центре спортзала соорудили ринг, Любжи стал расставлять вокруг него стулья. В десять часов отделению дали пятнадцатиминутный перерыв, и большинство «работяг» пошли на улицу, чтобы выкурить по сигарете. А Любжи остался и наблюдал за тренировкой боксеров.

Когда на ринг вышел стокилограммовый чемпион полка в тяжелом весе, тренер не смог найти для него подходящего спарринг-партнера, поэтому чемпиону пришлось довольствоваться боксерской грушей, которую держал самый крупный солдат полка. Но никто не мог долго удерживать грушу, и когда несколько человек выбились из сил, чемпион начал вести «бой с тенью», а его тренер давал советы, как отправить невидимого соперника в нокаут.

Любжи завороженно наблюдал за ним, пока в зал не вошел худощавый мужчина чуть старше двадцати лет с одной звездочкой на погонах — казалось, он только вчера окончил школу. Любжи принялся быстро расставлять следующие стулья. Лейтенант Уэйкхем остановился около ринга и нахмурился, увидев, как тяжеловес ведет «бой с тенью».

— В чем проблема, сержант? Неужели нельзя было найти пару для Мэтьюса?

— Нет, сэр, — тотчас ответил сержант. — Ни один солдат в его весовой категории не продержался с ним больше минуты.

— Жаль, — покачал головой лейтенант. — Он потеряет форму, если у него не будет реального партнера. Попытайтесь найти кого-нибудь, кто согласится провести с ним пару раундов.

Любжи бросил стул и подбежал к рингу. Он отдал честь лейтенанту:

— Я готов быть его партнером сколько угодно, сэр.

Чемпион посмотрел на него с ринга и расхохотался.

— Я не боксирую с «работягами», — сказал он. — И с девушками из Земледельческой армии,[7] между прочим, тоже.

Любжи тотчас вскочил на ринг, выставил кулаки и пошел на чемпиона.

— Ладно, ладно, — подняв глаза на Любжи, сказал лейтенант Уэйкхем. — Как вас зовут?

— Рядовой Хох, сэр.

— Хорошо, идите и переоденьтесь в какой-нибудь спортивный костюм, и тогда посмотрим, сколько вы продержитесь в бою с Мэтьюсом.

Когда Любжи вернулся несколько минут спустя, Мэтьюс по-прежнему вел «бой с тенью». Он упорно не замечал своего предполагаемого противника, вышедшего на ринг. Тренер помог Любжи надеть перчатки.

— Ну что ж, давай посмотрим, из какого ты теста, Хох, — сказал лейтенант Уэйкхем.

Любжи смело направился к чемпиону полка и, остановившись в шаге от него, замахнулся и попытался нанести удар в нос. Мэтьюс сделал обманный выпад вправо, и его перчатка с силой врезалась в лицо Любжи.

Любжи отлетел на канаты, которые отбросили его обратно к чемпиону. Он едва успел пригнуться, и второй удар лишь скользнул по плечу. Но со следующим ему повезло меньше — он пришелся прямо в челюсть. Любжи продержался еще несколько секунд, прежде чем чемпион уложил его на лопатки. Первый раунд закончился для него сломанным носом и подбитым глазом. Его товарищи забыли о стульях и покатывались со смеху, наблюдая за бесплатным представлением из задних рядов спортзала.

Когда лейтенант Уэйкхем наконец остановил бой, он спросил Любжи, выходил ли он прежде на боксерский ринг. Любжи покачал головой.

— Ну что ж, если хорошенько потренироваться, может, из тебя выйдет толк. Оставь пока все другие задания, которые тебе поручили. Следующие две недели будешь каждое утро являться в спортзал ровно в шесть. Уверен, мы найдем тебе лучшее применение, чем расстановка стульев.

К началу национального чемпионата работяги уже не смеялись. Даже Мэтьюс признал, что тренироваться с Хохом гораздо лучше, чем с боксерской грушей, и, возможно, именно благодаря ему он дошел до полуфинала.

Наутро после окончания чемпионата Любжи вернулся к своим обычным обязанностям. Он помогал разбирать ринг и уносил стулья обратно в лекционный зал. Он скатывал резиновый коврик, когда в спортзал вошел сержант, огляделся вокруг и гаркнул:

— Хох!

— Сэр? — подпрыгнул Любжи.

— Ты что, не читаешь приказы, Хох? — проорал сержант с другого конца зала.

— Да, сэр. То есть нет, сэр.

— Ты уж как-нибудь определись, Хох, потому что ты должен был явиться к офицеру-вербовщику еще пятнадцать минут назад, — сказал сержант.

— Я не думал… — начал Любжи.

— Я не собираюсь выслушивать твои объяснения, Хох, — перебил его сержант. — Мне нужно, чтобы ты пулей вылетел отсюда.

Любжи бросился бежать, не разбирая дороги. Он догнал сержанта, который лишь бросил через плечо:

— Иди за мной, Хох, пронто.

— Пронто, — повторил Любжи. Первое новое слово за несколько дней.

Сержант быстро пересек учебный плац, и через пару минут запыхавшийся Любжи предстал перед офицером-вербовщиком. Лейтенант Уэйкхем тоже вернулся к своим обычным обязанностям. Любжи вытянулся по стойке «смирно» и отдал честь.

— Хох, — сказал Уэйкхем, затушив сигарету, — я подал рапорт о переводе тебя рядовым в полк.

Любжи молчал, пытаясь восстановить дыхание.

— Есть, сэр. Спасибо, сэр, — сказал сержант.

— Есть, сэр. Спасибо, сэр, — повторил Любжи.

— Хорошо, — кивнул Уэйкхем. — Вопросы есть?

— Нет, сэр. Спасибо, сэр, — тотчас откликнулся сержант.

— Нет, сэр. Спасибо, сэр, — опять повторил Любжи. — Только…

Сержант нахмурился.

— Да? — взглянул на него Уэйкхем.

— Значит ли это, что я получу шанс убивать немцев?

— Если я не убью тебя первым, Хох, — вставил сержант.

Молодой офицер улыбнулся.

— Да, у тебя появится такая возможность, — сказал он. — А сейчас нам нужно только заполнить призывной бланк. — Лейтенант Уэйкхем окунул перо в чернильницу и посмотрел на Любжи. — Как твое полное имя?

— Все в порядке, сэр, — Любжи шагнул вперед и взял у него ручку. — Я сам могу заполнить бланк.

Под взглядами мужчин Любжи заполнил все маленькие квадратики и поставил внизу витиеватую подпись.

— Впечатляюще, Хох, — заметил лейтенант, просмотрев заполненный бланк. — Ты позволишь дать тебе небольшой совет?

— Да, сэр. Спасибо, сэр, — ответил Любжи.

— Может, пора тебе сменить имя. Не думаю, что ты многого добьешься в Северном Стаффордширском полку с таким именем, как Хох.

Любжи задумался, глядя на стол перед собой. Его взгляд остановился на пачке сигарет с известной эмблемой бородатого моряка, смотревшего прямо ему в глаза. Он перечеркнул имя «Любжи Хох» и вместо него написал «Джон Плейер».

Первое, что сделал рядовой Северного Стаффордширского полка Плейер, облачившись в новенькую форму, это с важным видом прошелся по казармам, отдавая честь всем подряд.

В следующий понедельник его отправили в Олдершот, где ему предстояло пройти трехмесячный курс базовой подготовки. Он по-прежнему вставал в шесть утра и, хотя питание не стало лучше, чувствовал, что по крайней мере учится чему-то нужному. Убивать немцев. В Олдершоте он освоил винтовку, пулемет «Стен», ручную гранату, научился ориентироваться по компасу и читать карту в любое время суток. Он мог ходить строем и быстро бегать, проплыть полтора километра и продержаться три дня без еды. Когда три месяца спустя он вернулся в лагерь, лейтенант Уэйкхем сразу заметил, как уверенно теперь держится иммигрант из Чехословакии. Прочитав рапорт, он ничуть не удивился, что недавнего новобранца внесли в списки на повышение.

Свое первое назначение рядовой Джон Плейер получил во Второй батальон в Клифтонвилле. Уже через несколько часов после того, как его расквартировали, он понял, что они вместе с десятком других полков готовятся к вторжению во Францию. К весне 1944 года южная Англия превратилась в один большой учебный полигон, и рядовой Плейер частенько участвовал в тренировочных сражениях с американцами, канадцами и поляками.

Днем и ночью он тренировался со своей дивизией и с нетерпением ждал, когда же генерал Эйзенхауэр отдаст приказ и он снова лицом к лицу встретится с немцами. Хотя ему постоянно напоминали, что он готовится к решающему сражению, бесконечное ожидание сводило его с ума. Вдобавок к знаниям, полученным в Олдершоте, в Клифтонвилле он узнал историю полка, изучил побережье Нормандии и даже правила игры в крикет, но, несмотря на столь основательную подготовку, он все еще сидел в казармах, «дожидаясь сигнала».

Ночью 4 июня 1944 года он внезапно проснулся от грохота грузовиков и подумал, что подготовка закончилась. Из репродуктора на учебном плацу гремели приказы, и рядовой Плейер понял, что наступление наконец-то начинается.

Он забрался в кузов вместе с другими солдатами своего отделения и невольно вспомнил первый раз, когда его забросили в грузовик. В час ночи пятого июня колонна Северного Стаффордширского полка выехала за ворота части. Рядовой Плейер по звездам определил, что они направляются на юг.

Они ехали сквозь ночь по неосвещенным дорогам, крепко сжимая свои винтовки. Почти никто не разговаривал; все думали, будут ли еще живы через двадцать четыре часа. Недавно поставленные дорожные столбы указывали им путь к побережью. Другие части тоже готовились к 5 июня. Рядовой Плейер посмотрел на часы — шел четвертый час. Они ехали все дальше и дальше, по-прежнему не имея ни малейшего представления о конечном пункте назначения.

— Надеюсь, кто-нибудь знает, куда мы едем, — тонким голосом проговорил сидевший напротив капрал.

Прошел еще час, прежде чем колонна наконец остановилась в порту Портсмута. Толпы солдат выпрыгивали из грузовиков и быстро вставали в строй.

Отделение Плейера выстроилось в три молчаливые шеренги — кто-то дрожал от холодного ночного воздуха, кто-то от страха. Все ждали погрузки на корабли, стоявшие на якоре в порту. Им предстояло пересечь полторы сотни километров и высадиться на французской земле.

В прошлый раз он искал судно, вспоминал рядовой Плейер, чтобы как можно дальше сбежать от немцев. Сейчас, по крайней мере, он не будет задыхаться в душном трюме в компании мешков с зерном.

Из репродуктора послышался треск, и в доках наступила тишина.

— Говорит бригадный генерал Хэмпсон, — раздался голос. — Мы начинаем операцию «Оверлорд» по высадке во Франции. Мы собрали крупнейший в истории флот, и он доставит вас на ту сторону пролива. Вас будут прикрывать девять линкоров, двадцать три крейсера, сто четыре эсминца и семьдесят один корвет, не считая бесчисленных резервных судов торгового флота. Все инструкции вы получите от командиров взводов.

Солнце только-только показалось из-за горизонта, когда лейтенант Уэйкхем закончил инструктаж и отдал приказ своему взводу подниматься на борт «Бесстрашного». Не успели они вскарабкаться на эсминец, как взревели двигатели, и они, качаясь и подпрыгивая на волнах, тронулись в путь через пролив, так и не зная, куда он их приведет.

Первые полчаса этого тряского путешествия — Эйзенхауэр выбрал неспокойную ночь вопреки советам старшего метеоролога — они пели, шутили и рассказывали небылицы о своих невероятных победах. Когда рядовой Плейер поведал им историю о том, как потерял девственность с цыганкой, которая вытащила немецкую пулю из его плеча, все хохотали до слез, а сержант сказал, что никогда не слышал такого вранья.

Внезапно лейтенант Уэйкхем, стоявший на носу судна, высоко поднял правую руку, и все притихли. Через каких-нибудь несколько минут они высадятся на враждебную землю. Рядовой Плейер проверил свою амуницию — противогаз, винтовка, два подсумка с патронами, сухой паек и бутылка воды. У него было ощущение, как будто он снова в наручниках. Когда эсминец встал на якорь, он вслед за лейтенантом Уэйкхемом спустился с корабля на катер-амфибию, и они направились к берегу Нормандии. Осмотревшись по сторонам, он заметил, что многие его товарищи еще не отошли от морской болезни. Внезапно на них обрушился шквал пулеметного и минометного огня, и рядовой Плейер видел, как в других лодках падают убитые или раненые, не успев даже добраться до берега.

Когда их катер причалил, Плейер спрыгнул на землю вслед за лейтенантом Уэйкхемом. Справа и слева под градом пуль бежали его товарищи. Не успели они пройти и двадцати метров, как слева от него упал первый артиллерийский снаряд. Через несколько секунд он увидел, как пули изрешетили грудь капрала, и тот, шатаясь, сделал еще несколько шагов и рухнул замертво. Естественный инстинкт говорил ему, что нужно спрятаться, но вокруг не было никакого укрытия, поэтому он заставлял себя идти вперед. Он продолжал стрелять, хотя не имел никакого представления, где находится враг.

Он шел и шел по берегу, уже не замечая, сколько товарищей осталось лежать позади, но песок в то июньское утро уже был усеян телами погибших. Плейер не знал, сколько часов он был пригвожден к этому берегу, но когда ему удавалось прорваться вперед на несколько метров, он потом долго лежал не двигаясь, пока вражеские пули свистели у него над головой. С каждым разом за ним поднималось все меньше товарищей. Лейтенант Уэйкхем остановился, только оказавшись под прикрытием скал, рядовой Плейер отставал от него всего на несколько шагов. Молодой офицер дрожал так, что поначалу не мог произнести ни слова, не говоря уж о приказах.

Когда они наконец прорвались, лейтенант Уэйкхем насчитал одиннадцать из двадцати восьми бойцов, высалившихся с ним на берег. По рации они получили приказ не останавливаться и продолжать наступление. Единственным, кто обрадовался этому приказу, был Плейер. Следующие два часа они медленно продвигались в глубь страны навстречу вражескому огню. Они шли все дальше и дальше, укрытием им часто служили лишь изгороди да траншеи, люди валились с ног. Только после захода солнца им наконец позволили отдохнуть. Они быстро разбили лагерь, но лишь немногие смогли уснуть под грохот вражеских орудий. Одни играли в карты, другие отдыхали, и лишь мертвые тихо лежали в стороне.

Но рядовой Плейер хотел первым встретиться с немцами. Убедившись, что никто его не видит, он выскользнул из своей палатки и направился в сторону врага, ориентируясь только по трассирующим пулям, вылетавшим из немецких орудий. Минут сорок он бежал, шел, полз и наконец услышал немецкую речь. Он обошел вокруг их лагеря и вдруг заметил немецкого солдата, справлявшего нужду в кустах. Плейер подкрался сзади и прыгнул на него в тот момент, когда немец нагнулся, чтобы натянуть штаны. Обхватив его за шею, он резко дернул и сломал шейные позвонки. Немец повалился в кусты. Плейер забрал именной жетон и каску и отправился обратно.

Метрах в ста от лагеря его остановил резкий окрик:

— Стой, кто идет?

— Красный шлем, — вовремя вспомнил пароль Плейер.

— Подойди и назовись.

Плейер сделал несколько шагов вперед, как вдруг почувствовал острие штыка под лопаткой, второй штык уперся в горло. Без единого слова его отвели в палатку к лейтенанту Уэйкхему. Молодой офицер внимательно выслушал Плейера, лишь изредка прерывая его, чтобы уточнить некоторые детали.

— Хорошо, Плейер, — сказал лейтенант, когда самозваный разведчик закончил свое донесение. — Составь точную карту местности, где, по-твоему, расположился лагерь противника. Мне нужны любые подробности, которые ты сможешь вспомнить — рельеф, расстояние, численность, все, что поможет нам при наступлении. Когда закончишь, постарайся поспать. Ты будешь нашим проводником, когда мы выступим на рассвете.

— Вынести ему наказание за то, что покинул лагерь без разрешения офицера? — спросил дежурный сержант.

— Нет, — покачал головой Уэйкхем. — Приказом по части, вступающим в силу с этой минуты, я присваиваю Плейеру звание капрала.

Капрал Плейер улыбнулся, отдал честь и вернулся в свою палатку. Но прежде чем лечь спать, он прикрепил две нашивки на рукава своей формы.

Полк медленно, километр за километром, продвигался в глубь Франции. Плейер постоянно совершал вылазки за линию фронта и всегда добывал ценные сведения. Самой большой его удачей был немецкий офицер, которого он застал со спущенными штанами и привел в лагерь.

Захват немца произвел на лейтенанта Уэйкхема сильное впечатление, но он был поражен еще больше, когда начал допрос и обнаружил, что капрал к тому же способен взять на себя роль переводчика.

Следующим утром они пошли в наступление на деревушку Орбек и к ночи заняли ее. Лейтенант отправил депешу в штаб с сообщением, что благодаря информации капрала Плейера сражение оказалось коротким.

Через три месяца после высадки на побережье Нормандии Северный Стаффордширский полк шагал по Елисейским Полям, и в голове новоиспеченного сержанта Плейера была только одна мысль: как найти женщину, которая согласится провести с ним три ночи его отпуска, а лучше, если повезет, трех женщин — по одной на каждую ночь.

Но прежде чем выйти в город, все военнослужащие сержантского состава должны были явиться в приветственный комитет армии союзников и получить полезную информацию о том, как сориентироваться в Париже. Сержант Плейер считал это бессмысленной тратой времени. Он способен о себе позаботиться в любой европейской столице. А сейчас ему требовалось только одно — вырваться на свободу, прежде, чем американские вояки заграбастают всех парижанок младше сорока.

Сержант Плейер явился в штаб комитета, расположенный в реквизированном здании на площади Мадлен, и встал в очередь за папкой с рекомендациями, как ему следует вести себя на территории союзников — как найти Эйфелеву башню, какие клубы и рестораны ему по карману, как не заразиться венерической болезнью. Казалось, этот совет придумали дамы преклонного возраста, которые уже лет двадцать не заглядывали в ночные клубы.

Когда наконец подошла его очередь, он застыл на месте, словно зачарованный, не в силах выдавить из себя ни слова ни на одном языке. За высоким столом стояла стройная девушка с черными глазами и темными волнистыми волосами и улыбалась высокому смущенному сержанту. Она протянула ему папку, но он не сдвинулся с места.

— У вас есть вопросы? — спросила она по-английски с сильным французским акцентом.

— Да, — ответил он. — Как вас зовут?

— Шарлотта, — она покраснела, хотя за этот день ей уже раз сто задали этот вопрос.

— Вы француженка? — поинтересовался он.

Она кивнула.

— Давай заканчивай, сержант, — поторопил его стоявший сзади капрал.

— Вы заняты следующие три дня? — спросил он, переходя на ее родной язык.

— Не очень. Но я буду на дежурстве еще два часа.

— Тогда я вас подожду, — заявил он.

Он повернулся и сел на деревянную скамью у стены.

В течение следующих ста двадцати минут взгляд Джона Плейера был прикован к девушке с темными волнистыми волосами. Лишь изредка он отводил глаза, чтобы проследить за медленным движением минутной стрелки больших часов, висевших на стене над ее головой. Он был рад, что остался ждать, а не решил вернуться позже, потому что за эти два часа несколько других солдат наклонялись к ней и задавали тот же вопрос. Каждый раз она бросала взгляд в сторону сержанта, улыбалась и качала головой. Наконец она передала свои дела пожилой матроне и подошла к нему. Теперь вопрос задала она.

— Чем бы ты хотел заняться в первую очередь?

Он не сказал ей, но с радостью откликнулся на ее предложение показать ему Париж.

Следующие три дня он расставался с Шарлоттой, только когда она под утро возвращалась в свою крошечную квартирку. Он поднимался на Эйфелеву башню, гулял по берегам Сены, посетил Лувр и в основном следовал советам из папки — в результате, куда бы они ни пошли, повсюду наталкивались на толпы одиноких солдат, провожавших его завистливыми взглядами.

Они ели в переполненных ресторанах, танцевали в ночных клубах, в которые набивалось столько народу, что они могли лишь топтаться на месте, и говорили обо всем, кроме войны, из-за которой эти чудесные три дня могли бы оказаться для них единственными. За чашкой кофе в ресторане гостиницы он рассказал ей о своей семье в Дуски, которую не видел четыре года.

Потом он поведал ей обо всем, что с ним произошло после побега из Чехословакии, опустив лишь свою связь с Мари. Она рассказала ему о своей жизни в Лионе, где ее родители держали небольшую овощную лавку, и о том, как она была счастлива, когда союзники вошли в ее любимую Францию. А сейчас она лишь мечтала, чтобы война поскорее закончилась.

— Но только после того, как я получу крест Виктории, — заявил он.

Шарлотта вздрогнула — она читала, что многие получали эту награду посмертно.

— А что ты будешь делать, — спросила она, — когда кончится война?

На этот раз он задумался, потому что ей все-таки удалось найти вопрос, на который он не мог ответить с ходу.

— Вернусь в Англию, — наконец сказал он, — и сделаю себе состояние.

— Каким образом? — поинтересовалась она.

— Ну, уж точно не на продаже газет, — ответил он.

За эти три дня и три ночи они провели в постели всего несколько часов — только в эти часы они и расставались.

Прощаясь с Шарлоттой у двери ее крошечной квартирки, он пообещал ей:

— Я вернусь, как только возьмем Берлин.

Шарлотта со слезами на глазах смотрела вслед человеку, которого полюбила — многие друзья предупреждали ее, что если они уходят, то больше не возвращаются. И они оказались правы — Шарлотта никогда больше не видела Джона Плейера.

Сержант Плейер отметился на вахте всего за несколько минут до построения. Он быстро побрился и сменил рубашку, потом пробежал глазами приказы по части и обнаружил, что в девять часов должен явиться к командиру.

Сержант Плейер вошел в кабинет, встал по стойке «смирно» и отдал честь в тот момент, когда часы пробили девять. Он перебрал в уме сотни причин, почему командир вызвал его к себе. Но так и не угадал.

Полковник поднял глаза от бумаг на своем столе.

— Мне очень жаль, Плейер, — мягко произнес он, — но вам придется покинуть полк.

— Почему, сэр? — опешил Плейер. — Что я сделал плохого?

— Ничего, — рассмеялся тот, — совершенно ничего. Наоборот. Я направил прошение о присвоении вам офицерского звания, и верховное командование только что его утвердило. Поэтому вам придется перейти в другой полк, чтобы не иметь в подчинении людей, служивших с вами в одном звании.

Сержант Плейер стоял с открытым ртом.

— Я просто соблюдаю армейские правила, — пояснил командир. — Естественно, полку будет не хватать ваших способностей и вашего опыта. Но я не сомневаюсь, что мы еще о вас услышим. Сейчас, Плейер, могу лишь пожелать вам удачи в новом полку.

— Спасибо, сэр, — поблагодарил он, решив, что разговор окончен. — Большое спасибо.

Он уже поднял руку ко лбу, когда полковник добавил:

— Вы позволите дать вам один совет перед переходом в новый полк?

— С радостью выслушаю его, сэр, — ответил новоиспеченный лейтенант.

— Джон Плейер — немного нелепое имя. Смените его на какое-нибудь другое, которое не будет вызывать смешки у ваших подчиненных.

На следующий день в семь часов утра второй лейтенант Ричард Йан Армстронг явился в офицерскую столовую Собственного Королевского полка.

Он шагал по учебному плацу в своей новенькой, сшитой на заказ форме и поначалу испытывал неловкость от того, что каждый проходящий мимо солдат отдает ему честь. За завтраком в столовой он внимательно следил, как держат вилку и нож другие офицеры. После завтрака, за которым он почти ничего не ел, он явился с докладом к своему новому командиру полковнику Оакшоту. Приветствуя его, Оакшот, краснолицый, грубоватый, дружелюбный человек, дал понять, что наслышан о боевых подвигах молодого лейтенанта.

Ричард, или Дик, как вскоре стали его называть другие офицеры, был счастлив служить в столь известном старинном полку. Еще больше ему нравилось быть британским офицером с четко выраженным акцентом, выдававшим его происхождение. Он проделал долгий путь от тех двух переполненных комнат в Дуски. Сидя у огня в уюте офицерской столовой Собственного Королевского полка и потягивая портвейн, он не видел причин, почему бы ему не пойти еще дальше.

Вскоре все офицеры Королевского полка узнали о прошлых подвигах лейтенанта Армстронга, и по мере наступления на Германию его мужество на поле боя убедило даже самых последних скептиков в том, что все это было на самом деле и он ничего не придумал. Но отвага, которую он проявил в Арденнах всего через три месяца после появления в полку, потрясла даже его собственное отделение.

Авангардный отряд под командованием Армстронга осторожно подошел к окраине небольшой деревушки, полагая, что немцы уже отступили и закрепились на близлежащих холмах. Но не успел взвод Армстронга пройти несколько сотен метров по главной улице, когда на них обрушился шквальный огонь противника. Лейтенант Армстронг, вооруженный лишь пистолетом и ручной гранатой, сразу определил, откуда идет стрельба, и, «не думая о своей жизни» — как потом описывали его действия в донесении — бросился на вражеские блиндажи.

Он пристрелил трех немецких солдат в первом блиндаже еще до того, как его догнал сержант. Потом он побежал ко второму блиндажу и швырнул в него гранату, убив еще двух солдат. Последний блиндаж выбросил белый флаг, из него медленно вышли три молоденьких немца с высоко поднятыми руками. Один из них сделал шаг вперед и улыбнулся. Армстронг улыбнулся в ответ и выстрелил ему в голову. Когда их товарищ рухнул на землю, два других немца с мольбой в глазах повернулись к Армстронгу. Продолжая улыбаться, он пустил каждому пулю в грудь.

К нему подбежал запыхавшийся сержант. Молодой лейтенант повернулся к нему с застывшей улыбкой на губах. Сержант уставился на безжизненные тела. Армстронг спрятал пистолет в кобуру и сказал:

— С этими гадами нельзя рисковать.

— Да, сэр, — тихо ответил сержант.

Той ночью, как только они разбили лагерь, Армстронг конфисковал немецкий мотоцикл и помчался в Париж, подъехав к дому Шарлотты в семь часов утра. Ему дали увольнительную на сорок восемь часов.

Когда консьержка сказала Шарлотте, что ее спрашивает некий лейтенант Армстронг, она ответила, что не знает никого с таким именем, решив, что это опять какой-нибудь офицер, желающий прогуляться по Парижу. Но увидев, кто это, она бросилась ему на шею, и остаток дня и всю следующую ночь они не выходили из ее комнаты. Консьержка, хоть и француженка, была в шоке.

— Я, конечно, понимаю, что идет война, — говорила она мужу, — но ведь они даже не знакомы.

Прощаясь с Шарлоттой в воскресенье вечером, Дик сказал, что к следующему его приезду Берлин будет взят и они поженятся. Она стояла в ночной сорочке у окна своей квартирки и смотрела ему вслед, пока он не исчез из виду.

— Если тебя не убьют до того, как падет Берлин, любимый.

Собственный Королевский полк был среди тех, что наступали на Гамбург, и Армстронг хотел первым войти в город. После трех дней отчаянного сопротивления город наконец сдался.

На следующее утро фельдмаршал сэр Бернард Монтгомери обратился к объединенным войскам, стоя на своем джипе. Он назвал сражение решающим и заверил их, что война скоро кончится и все поедут домой. Войска громко приветствовали своего главнокомандующего. Он вышел из машины и вручил медали за отвагу. Среди тех, кого наградили военным крестом, был и капитан Ричард Армстронг.

Две недели спустя, в полночь 8 мая 1945 года, представители германского командования подписали Акт о безоговорочной капитуляции, который был принят союзниками. На следующий день капитану Ричарду Армстронгу, награжденному военным крестом, дали недельный отпуск. Дик снова оседлал мотоцикл и помчался в Париж, остановившись у старого дома Шарлотты за несколько минут до полуночи. На этот раз консьержка сразу проводила его к ней наверх.

Утром Шарлотта в белом костюме и Дик в парадной форме отправились в городскую ратушу. Тридцать минут спустя оттуда вышли капитан и миссис Армстронг, свидетелем была консьержка. Бо́льшую часть трехдневного медового месяца они провели в квартирке Шарлотты. Перед возвращением в полк Дик сказал ей, что теперь, когда война кончилась, он хочет уйти в отставку, увезти ее в Англию и построить великую коммерческую империю.

— Что думаешь делать после войны, Дик? У тебя есть какие-то планы? — спросил полковник Оакшот.

— Да, сэр. Я хочу вернуться в Англию и найти работу, — ответил Армстронг.

Оакшот открыл лежавшую перед ним на столе папку из буйволовой кожи.

— Просто я мог бы предложить тебе кое-что здесь, в Берлине.

— Что именно, сэр?

— Верховное командование ищет подходящего человека, который возглавит ОИССО, и я думаю, ты — идеальная кандидатура на эту должность.

— Господи, что это…

— Отдел информационных служб и связей с общественностью. Эта работа просто создана для тебя. Нам нужен человек, который сможет убедительно преподнести доводы Британии и в то же время не позволит прессе создать неверное представление. Одно дело — выиграть войну, но гораздо сложнее убедить весь мир, что мы справедливо относимся к врагу. Американцы, русские и французы назначат своих представителей, так что за ними тоже придется наблюдать. Ты говоришь на нескольких языках, у тебя есть все, что требуется для этой работы. И, будем говорить откровенно, Дик, тебе незачем стремиться в Англию — тебя там никто не ждет.

Армстронг кивнул. После недолгих раздумий он спросил:

— Говоря словами Монтгомери, какое оружие дадите мне для работы?

— Газету, — ответил Оакшот. — «Дер Телеграф», одна из ежедневных газет в городе. Главным редактором там сейчас немец по имени Арно Шульц. Он без конца жалуется, что его типография простаивает, ему вечно не хватает бумаги, и электричество все время отключают. Нам надо, чтобы «Дер Телеграф» ежедневно продавалась на каждом углу, внушая всем наш взгляд на вещи. Даже не представляю, кто мог бы сделать это лучше тебя.

— «Дер Телеграф» не единственная газета в Берлине, — заметил Армстронг.

— Верно, — ответил полковник. — Еще один немец руководит газетой «Дер Берлинер» в американском секторе — еще одна причина, почему «Дер Телеграф» необходимо добиться успеха. В данный момент «Дер Берлинер» продает вдвое больше экземпляров, чем «Дер Телеграф». Как ты понимаешь, нас такое положение не устраивает.

— Какие у меня будут полномочия?

— Ты получишь полную свободу действий. Можешь организовать собственную контору и набрать столько людей, сколько тебе нужно для работы. Вдобавок тебе дадут квартиру, так что можешь вызвать сюда жену. — Оакшот немного помолчал. — Наверное, тебе надо подумать, Дик?

— В этом нет нужды, сэр.

Полковник удивленно поднял брови.

— Я с радостью возьмусь за эту работу.

— Молодчина. Для начала обзаведись связями. Познакомься со всеми, кто может оказаться полезным. Если возникнут какие-то сложности, просто попроси того, кто их создает, связаться со мной. А если проблема окажется по-настоящему серьезной, запомни: слова «Комиссия союзнического контроля» действуют лучше всякой смазки, и даже насквозь проржавевшие колеса начинают крутиться.

Капитану Армстронгу потребовалась всего неделя, чтобы подобрать подходящее помещение в центре британского сектора — отчасти благодаря магическому действию слов «Контрольная комиссия», которые он вставлял в каждое второе предложение. Ему потребовалось чуть больше времени, чтобы найти одиннадцать человек персонала для управления конторой, так как все лучшие люди уже работали на Комиссию. Первым делом он переманил к себе Сэлли Карр, секретаршу генерала, которая до войны работала в лондонской «Дейли Кроникл».

Как только Сэлли вышла на службу, работа в конторе наладилась в считанные дни. Следующей удачей Армстронга стало известие о том, что лейтенант Уэйкхем находится в Берлине и занимается распределением транспорта: Сэлли сказала ему, что Уэйкхем умирает со скуки, заполняя проездные документы. Армстронг предложил ему стать своим заместителем, и, к его удивлению, бывший командир с радостью согласился. Потребовалось несколько дней, чтобы научиться называть его Питер.

Армстронг взял себе в команду сержанта, пару капралов и полдюжины рядовых из Королевского полка, обладавших одним необходимым ему качеством. Все они в прошлом были тележечниками[8] в лондонском Ист-Энде. Самого сообразительного из них, рядового Рега Бенсона, он сделал своим водителем. Следующим его шагом было реквизировать апартаменты на Паульштрассе: в них жил главнокомандующий, который теперь возвращался в Англию. Как только полковник подписал все необходимые бумаги, Армстронг велел Сэлли отправить телеграмму в Париж Шарлотте.

— Что вы хотите написать? — спросила она, открывая свой блокнот.

— Нашел подходящее жилье. Собирай вещи и приезжай немедленно.

Сэлли записала, и Армстронг встал.

— Я — в «Дер Телеграф». Посмотрю, как там Арно Шульц. Проследите, чтобы все было в порядке до моего возвращения.

— А что делать с этим? — Сэлли протянула ему конверт.

— Что там? — он искоса взглянул на письмо.

— Это от журналиста из Оксфорда. Он хочет посетить Берлин и написать о том, как британцы обращаются с оккупированными немцами.

— Отлично, — бросил Армстронг, направляясь к двери. — Но думаю, будет лучше, если вы назначите ему встречу со мной.

ГЛАВА 10

Когда Кит Таунсенд приехал в Вустер-Колледж Оксфордского университета изучать политику, философию и экономику, первое впечатление от Англии оправдало его ожидания: самодовольная, снобистская, помпезная страна, застрявшая в Викторианской эпохе. Ты либо член клуба, либо плебей, а так как Кит приехал из колоний, у него не было сомнений, к какой категории он относится.

Почти все его сокурсники казались молодой версией мистера Джессопа, и к концу первой недели Кит с радостью вернулся бы домой, если бы не его преподаватель. Доктор Хоуард представлял собой полную противоположность его бывшему директору и не выразил ни малейшего удивления, когда молодой австралиец сообщил ему за стаканом хереса, как он презирает британскую классовую систему, которую поддерживают большинство студентов. Он даже воздержался от комментариев, когда Кит водрузил на камин бюст Ленина, хотя в прошлом году это место занимал лорд Солсбери.

Доктор Хоуард не мог предложить ему радикального решения классовой проблемы. Однако он посоветовал Киту пойти на ярмарку первокурсников, где ему подробно расскажут обо всех клубах и обществах, в которые вступают студенты, и, возможно, он выберет что-нибудь по своему вкусу.

Кит последовал совету доктора Хоуарда и все следующее утро выслушивал разные доводы, почему он непременно должен стать членом клуба гребцов, общества филателистов, театрального общества, шахматного клуба, корпуса подготовки офицеров и в особенности членом редколлегии студенческой газеты. Но, познакомившись с недавно назначенным редактором «Шеруэлл» и узнав его взгляды на руководство газетой, он решил сосредоточиться на политике. С ярмарки первокурсников он ушел с бланками заявлений в Оксфордское дискуссионное общество и Лейбористский клуб.

В следующий четверг Кит пришел в бар «Каменщики», и бармен проводил его в маленькую комнатку наверху, где собирались члены Лейбористского клуба.

Председатель Рекс Сиддонс сразу отнесся с подозрением к «брату Киту», как он упорно обращался к нему с самого начала. Таунсенд имел все признаки типичного тори — посвященный в рыцари отец, частная школа, приличное денежное содержание и даже подержанный «эм-джи магнетт».

Но шли недели, каждый четверг вечером на собраниях Лейбористского клуба Кит страстно выражал свои взгляды на монархию, частные школы, систему присвоения титулов и аристократическое высокомерие Оксфорда и Кембриджа, и вскоре его стали называть «товарищ Кит». Некоторые члены клуба даже заходили к нему после собрания и полночи обсуждали, как они изменят мир.

В первом триместре Кит, к своему удивлению, обнаружил, что никто его не наказывает и даже не упрекает, если он не приходит на лекцию или пропускает практическое занятие, на котором должен представить преподавателю еженедельный реферат. Только через несколько недель он привык к системе, основанной исключительно на самодисциплине, и к концу первого триместра освоился настолько, что отец пригрозил лишить его содержания и отправить на самую тяжелую работу дома, если Кит не возьмется за ум.

Во втором триместре Кит каждую пятницу писал отцу длинные письма с подробным отчетом о проделанной работе, остановив тем самым поток ругательств в свой адрес. Он даже иногда стал появляться на лекциях, где пытался разработать идеальную систему игры в рулетку, и на практических занятиях, где изо всех сил боролся со сном.

Во время летнего триместра Кит открыл для себя ипподромы — Челтнем, Ньюмаркет, Аскот, Донкастер и Эпсом, — тем самым гарантируя себе постоянную нехватку денег на покупку новой рубашки или даже пары носков.

Во время каникул ему часто приходилось есть на железнодорожном вокзале, а так как тот находился по соседству с Вустером, многие студенты считали его чем-то вроде университетской столовой. Однажды вечером, выпив лишнего в «Каменщиках», Кит нацарапал на вустерской стене восемнадцатого века: «C’est magnifique, mais ce n’est pas la gare».[9]

В конце первого курса Кит не добился больших успехов за двенадцать месяцев, проведенных в университете, разве что обзавелся кучкой друзей, которые, как и он, были полны решимости после окончания колледжа изменить систему на благо большинства.

Мать писала ему регулярно и в одном из писем предложила воспользоваться каникулами и попутешествовать по Европе, ведь такой возможности может больше не представиться. Он прислушался к ее совету и начал составлять маршрут — и отправился бы в путешествие, если бы не столкнулся в местном пабе с редактором колонки «Оксфорд Мейл».

Когда занятия в колледже окончились, Кит двинулся в том же направлении, что и большинство студентов. Он доехал в своем «эм-джи» до Дувра и переправился на пароме в Кале. Из Кале все отправились в путешествие по историческим городам континента, он же направил свой открытый автомобиль на северо-восток в сторону Берлина. Стояла жара, и Кит впервые ехал с поднятым верхом.

Кит петлял по извилистым дорогам Франции и Бельгии, и все вокруг постоянно напоминало ему о том, как мало времени прошло после войны в Европе. Порушенные изгороди и изувеченные танками поля, разбомбленные дома, оказавшиеся на пути наступавшей и отступавшей армий, реки, засоренные ржавой военной техникой. При виде разрушенных зданий и разоренных деревень образ Дювиля с его казино и ипподромом казался все более привлекательным.

Когда стало слишком темно, чтобы различать рытвины на дороге, Кит свернул с шоссе и проехал несколько сотен метров по тихой проселочной дороге. Он остановился на обочине и сразу провалился в глубокий сон. Задолго до рассвета его разбудил грохот грузовиков, направлявшихся к немецкой границе. Он записал в блокноте: «Судя по всему, армия встает, не обращая внимания на движение солнца». Ему пришлось несколько раз повернуть ключ, прежде чем машина зафыркала и завелась. Он протер глаза, развернул «эм-джи» и выехал на главную дорогу, стараясь не забывать, что нужно держаться правой стороны.

Через пару часов он добрался до границы, где ему пришлось выстоять длинную очередь: каждого человека, желающего въехать в Германию, тщательно проверяли. Наконец он оказался перед пограничником, который взял его паспорт на проверку. Выяснив, что Кит — австралиец, он отпустил какую-то шутку насчет Дональда Брэдмана[10] и, махнув рукой, разрешил ему ехать дальше.

Все, что Кит слышал или читал до этого, не шло ни в какое сравнение с тем, что он увидел в побежденной стране. Трещины в дороге превращались в ямы, ямы превращались в воронки, и его продвижение становилось все медленнее. Вскоре он ехал не быстрее электромобиля в курортном парке аттракционов. А если ему удавалось разогнаться до шестидесяти километров, тотчас приходилось съезжать на обочину, пропуская очередную колонну грузовиков — с американскими звездами на дверцах.

Он решил воспользоваться одной из таких незапланированных задержек и перекусить в кафе, которое заметил чуть в стороне от дороги. Еда оказалась несъедобной, пиво разбавленным, а недовольный вид трактирщика и его подручных не оставлял сомнений в том, что ему здесь не рады. Он не стал заказывать второе блюдо, быстро расплатился и уехал.

Километр за километром он медленно продвигался к немецкой столице и добрался до окраины города всего за несколько минут до того, как зажглись газовые фонари. Он тотчас отправился на поиски небольшой гостиницы где-нибудь на задворках Берлина. Он понимал — чем ближе к центру, тем меньше вероятность, что гостиница окажется ему по карману.

В конце концов он нашел небольшой пансион на углу развороченной бомбами улицы, — дом стоял сам по себе, словно отстранившись от происходящего. Иллюзия развеялась, как только он открыл парадную дверь. Тусклый вестибюль освещала единственная свеча, за стойкой стоял угрюмый привратник в мешковатых брюках и серой рубашке. Он даже не ответил, когда Кит попытался забронировать номер. Кит знал всего несколько слов по-немецки, поэтому он просто поднял руку с растопыренными пальцами, надеясь, что привратник поймет, что ему нужен номер на пять ночей.

Мужчина нехотя кивнул, снял ключ с крючка у себя за спиной и проводил Кита по не покрытой ковром лестнице в угловой номер на втором этаже. Кит поставил портплед на пол и окинул взглядом узкую кровать, единственный стул, шкаф с тремя ручками из восьми — остальные пять были сломаны — и потертый стол. Он прошел по комнате и выглянул в окно на груды булыжника, вспомнив тихое озеро с плавающими по нему утками, которое он видел из окна своей комнаты в колледже. Он повернулся, чтобы поблагодарить привратника, но тот уже ушел.

Разобрав вещи, Кит подвинул стул к столу у окна и в течение двух часов — испытывая чувство вины за возникшие ассоциации — записывал свои первые впечатления о побежденной стране.

Наутро Кит проснулся, как только в не прикрытое шторами окно проникли первые лучи солнца. Умывание оказалось проблемой — в раковине не было пробки, а из крана текла лишь тоненькая струйка холодной воды. Бриться он не рискнул. Одевшись, он спустился вниз и заглянул в несколько дверей в поисках кухни. Стоявшая у плиты женщина обернулась, выдавила из себя улыбку и махнула рукой в сторону стола.

Все, кроме муки, пояснила она на ломаном английском, выдается в ограниченном количестве. Она поставила перед ним тарелку с двумя толстыми ломтями хлеба, намазанными тонким намеком на масло. Он поблагодарил ее и был вознагражден улыбкой. После второго стакана того, что она назвала молоком, он вернулся в свой номер и, сев на край кровати, проверил адрес, по которому он должен явиться на встречу. Потом попробовал найти его на устаревшей дорожной карте города, которую купил в «Блэкуэллзе», книжном магазине Оксфорда. Часы показывали всего несколько минут девятого, когда он вышел из гостиницы, но на эту встречу ему не хотелось опаздывать.

Кит решил организовать свое время так, чтобы провести хотя бы по одному дню в каждом секторе разделенного города. Русский сектор он оставил напоследок, чтобы сравнить с теми тремя, которые контролируют союзники. После всего, что он видел до сих пор, русский сектор представлялся ему самим совершенством, что, безусловно, обрадует его соратников по Оксфордскому Лейбористскому клубу, которые считали, что «дядя Джо» справляется со своим делом гораздо лучше, чем Эттли, Ориоль и Трумэн вместе взятые — хотя самым дальним их путешествием на восток была поездка в Кембридж.

По пути в город Кит несколько раз останавливался и спрашивал дорогу на Сименсштрассе. Когда он наконец добрался до штаб-квартиры Британского отделения информационных служб и связей с общественностью, до девяти оставалось всего несколько минут. Он припарковал машину и влился в поток военнослужащих — мужчин и женщин в разноцветных формах, которые поднимались по широким ступеням и проходили сквозь вращающиеся двери. В холле висело предупреждение о том, что лифт не работает, и Кит пешком поднялся на пятый этаж в контору ОИССО. Хотя до назначенного времени оставалось еще несколько минут, он все же подошел к стойке дежурного.

— Чем могу помочь, сэр? — спросила молодая женщина в звании капрала, сидевшая за стойкой. Женщины никогда еще не обращались к Киту «сэр», и ему это не понравилось.

Он достал из внутреннего кармана письмо и передал ей.

— У меня назначена встреча с директором на девять часов.

— Думаю, он еще не пришел, но я сейчас уточню.

Она сняла трубку и куда-то позвонила.

— К вам подойдут через несколько минут, — сказала она, закончив разговор с коллегой. — Присаживайтесь, пожалуйста.

Несколько минут превратились в час, за это время Кит прочитал обе газеты, лежавшие на кофейном столике, от корки до корки, но кофе так и не дождался. «Дер Берлинер» мало отличалась от «Шеруэлла», Оксфордской студенческой газеты, которую он так презирал, а «Дер Телеграф» оказалась и того хуже. Но имя директора ОИССО упоминалось едва ли не на каждой странице «Дер Телеграфа», поэтому Кит надеялся, что его мнения никто не спросит.

Наконец в холле появилась еще одна женщина и спросила мистера Таунсенда. Кит вскочил и подошел к конторке.

— Меня зовут Сэлли Карр, — произнесла женщина с легким акцентом кокни. — Я секретарь директора. Чем могу помочь?

— Я писал вам из Оксфорда, — ответил Кит, стараясь придать голосу солидности. — Я журналист из «Оксфорд Мейл», мне поручили написать серию статей об условиях жизни в Берлине. У меня назначена встреча с… — он повернул к себе письмо, — …с капитаном Армстронгом.

— А, да, помню, — сказала мисс Карр. — Но, к сожалению, капитан Армстронг сейчас в русском секторе, и думаю, сегодня он уже не вернется в контору. Если вы сможете зайти завтра утром, уверена, он с радостью вас примет.

Стараясь не выдать своего разочарования, Кит пообещал вернуться на следующий день в девять утра. Он бы вообще отказался от встречи с Армстронгом, но ему говорили, что именно этот капитан знает о подлинной жизни Берлина больше, чем все штабные офицеры вместе взятые.

Остаток дня он провел в британском секторе, часто останавливаясь и записывая все, что считал интересным и важным. Отношение британцев к побежденным немцам; пустые магазины, пытающиеся обслужить слишком много покупателей; очереди за едой на каждом перекрестке; склоненные головы немцев, прячущих глаза от чужих взглядов. Когда где-то вдали часы пробили двенадцать, он зашел в шумный бар, набитый солдатами в форме, и сел в дальнем конце стойки. Дождавшись наконец официантку, он заказал большую кружку пива и бутерброд с сыром — во всяком случае, он думал, что заказал сыр, но не был в этом уверен, поскольку его немецкий оставлял желать лучшего. Наблюдая за работой официантов, он понял — если ты в гражданской одежде, тебя обслужат последним, после всех людей в форме. Всех до единого.

В зале звучали самые разные наречия, и это напомнило ему, что классовая система сохраняется даже тогда, когда британцы находятся в чужой стране. Некоторые солдаты жаловались — их речь вряд ли заслужила бы одобрение мисс Стедман, — что документы слишком долго проверяют, прежде чем отпустить их домой. Другие же, казалось, сроднились с формой и говорили только о следующей войне и о том, где она может быть. Кит поморщился, услышав брошенную фразу: «Стоит копнуть поглубже, и сразу видно — в душе они все проклятые нацисты». Но после обеда, когда он снова отправился исследовать британский сектор, он обратил внимание, что солдаты — по крайней мере, внешне — ведут себя дисциплинированно, и большинство оккупантов проявляют сдержанность и учтивость по отношению к оккупированным.

Ближе к вечеру лавочники стали закрывать магазины, и Кит вернулся к своему маленькому «эм-джи». Вокруг него собралась восхищенная толпа, но завистливые взгляды быстро сменились злобой, когда они увидели хозяина в цивильной одежде. Он неторопливо покатил в гостиницу. Съев на кухне тарелку картошки с капустой, он вернулся в свою комнату и старательно записал все, что увидел в этот день. Потом забрался в постель и читал «Скотный двор» Оруэлла, пока не потухла свеча.

Этой ночью Кит крепко спал. Утром, умывшись ледяной водой, он без особого энтузиазма предпринял попытку побриться и спустился на кухню. Его ждали несколько ломтей хлеба с маслом. После завтрака он собрал свои бумаги и отправился на перенесенную встречу. Если бы он внимательно смотрел на дорогу и меньше думал о вопросах, которые собирался задать капитану Армстронгу, он, наверное, не свернул бы налево на «кольце». Надвигавшийся прямо на него танк уже не мог остановиться, и хотя Кит, ударив по тормозам, задел лишь угол массивного грязезащитного щитка, «эм-джи» развернулся вокруг своей оси, въехал на тротуар и врезался в бетонный фонарный столб. Кит сидел за рулем, трясясь всем телом.

Все движение остановилось, из танка выпрыгнул молодой лейтенант и подбежал посмотреть, не ранен ли Кит. Кит, немного испуганный, осторожно выбрался из машины. Правда, когда он попрыгал и помахал руками, выяснилось, что никаких серьезных повреждений у него нет — только небольшой порез на правой руке да ушибленная лодыжка.

На танке не осталось почти никаких следов столкновения, кроме содранной со щитка краски. А вот «эм-джи» выглядел так, словно побывал в тяжелом бою. Только тогда Кит вспомнил, что за границей может получить лишь страхование ответственности перед третьими лицами. Тем не менее он заверил танкиста, что тот ни в чем не виноват, и после того, как лейтенант объяснил Киту, как пройти к ближайшей автомастерской, они расстались.

Кит оставил «эм-джи» и поспешил в гараж. Двадцать минут спустя он стоял во внутреннем дворике в отчаянии от своего бессилия. В конце концов, он нашел механика, говорившего по-английски, и тот обещал, что со временем кто-нибудь притащит его машину в гараж.

— Что значит «со временем»? — поинтересовался Кит.

— Трудно сказать, — механик многозначительно щелкнул пальцами. — Видите ли, это вопрос… приоритетов.

Кит достал бумажник и вытащил из него десять шиллингов.

— А доллары у вас есть? — спросил механик.

— Нет, — твердо ответил Кит.

Рассказав, где находится машина, он отправился на Сименсштрассе. Он уже на десять минут опаздывал на встречу, при этом находился в городе, который мог гордиться редко ходящими поездами и почти полным отсутствием такси. В итоге теперь он заставил себя ждать больше сорока минут.

Женщина-капрал за конторкой сразу его узнала, но не сказала ему ничего утешительного.

— Капитан Армстронг несколько минут назад уехал на встречу в американский сектор, — сообщила она. — Он ждал вас больше часа.

— Черт, — выругался Кит. — Я попал в аварию и приехал, как только смог. Сегодня я смогу с ним встретиться?

— К сожалению, нет, — покачала она головой. — У него назначено несколько встреч в американском секторе, и он пробудет там весь день.

Кит пожал плечами.

— Не подскажете, как пройти во французский сектор?

Он бродил по улицам другого сектора Берлина, который мало отличался от того, что он видел вчера. Он лишь еще раз получил подтверждение, что в этом городе говорят как минимум на двух языках, которых он не знает. В результате он заказал блюдо, которое не хотел, и бутылку вина, которую не мог себе позволить.

После обеда он решил посмотреть, как продвигается ремонт его машины. Когда он добрался до автомастерской, уже зажглись фонари, и единственный человек, говоривший по-английски, ушел домой. Кит увидел свой «эм-джи» в углу двора в том же состоянии, в котором оставил его утром. А дежурный был способен только тыкать пальцем в цифру восемь на своих часах.

Наутро Кит явился в гараж без четверти восемь, но говоривший по-английски механик пришел только в 8.13. Он несколько раз обошел вокруг «эм-джи», прежде чем вынести свой вердикт.

— Пожалуй, я смогу все исправить не раньше, чем через неделю, — грустно констатировал он. На этот раз Кит протянул ему фунт.

— Хотя, может быть, управлюсь за пару дней… Это вопрос приоритетов, — повторил он. Кит решил, что стать высшим приоритетом ему не по карману.

Стоя в переполненном трамвае, он подсчитывал свои финансы, вернее, их отсутствие. Чтобы протянуть еще десять дней, оплатить гостиничные счета и ремонт машины, ему придется отказаться от гостиницы и оставшееся время ночевать в «эм-джи».

Кит спрыгнул с подножки трамвая на уже знакомой остановке, взбежал по ступенькам и за несколько минут до девяти уже стоял перед конторкой. На этот раз он прождал минут двадцать, читая газеты. Наконец к нему вышла смущенная секретарша директора.

— Мне очень жаль, мистер Таунсенд, — сказала она, — но капитану Армстронгу неожиданно пришлось вылететь в Англию. Вас охотно примет его заместитель лейтенант Уэйкхем.

Кит провел около часа с лейтенантом Уэйкхемом, который все время называл его «старина», объяснил, почему ему нельзя в Шпандау, и тоже острил по поводу Дона Брэдмана. Выйдя от него, Кит подумал, что он больше узнал о состоянии английского крикета, чем о ситуации в Берлине. Остаток дня он провел в американском секторе и поговорил с несколькими американскими солдатами. Они с гордостью доложили ему, что никогда не выходят за пределы своего сектора, пока не наступает срок возвращаться в Штаты.

Ближе к вечеру он снова зашел в гараж, и англоговорящий механик заверил его, что машина будет готова к следующему вечеру.

Назавтра Кит на трамвае отправился в русский сектор. Он быстро понял, как ошибался, думая, что не узнает ничего нового. Лейбористский клуб Оксфордского университета был бы очень огорчен, услышав, что обитатели Восточного Берлина выглядят гораздо хуже, чем их соотечественники в секторах союзников — согбенные плечи, низко опущенные головы, шаркающая походка. Они не разговаривают даже друг с другом, а с Китом и подавно. Статую Гитлера на главной площади сменил огромный памятник Ленину, на каждом углу красовались громадные портреты Сталина. Проболтавшись несколько часов по мрачным улицам и не найдя ни одного бара или ресторана, Кит вернулся в британский сектор.

Если завтра утром он уедет в Дрезден, думал Кит, он сможет выполнить задание раньше срока, и тогда, наверное, ему удастся провести пару дней в Дювиле, пополнив свои истощившиеся финансы. Насвистывая, он вскочил в трамвай, идущий в сторону автомастерской.

«Эм-джи» стоял во дворе, и Кит не мог не признать, что выглядит он великолепно. Его даже помыли, и красный капот сиял в лучах заходящего солнца.

Механик протянул ему ключ. Кит сел за руль и включил двигатель. Машина завелась мгновенно.

— Здорово, — обрадовался он.

Механик довольно кивнул. Когда Кит вышел из машины, другой рабочий гаража наклонился и вытащил ключ из зажигания.

— Итак, сколько я должен? — спросил Кит, открывая бумажник.

— Двадцать фунтов, — ответил механик.

Кит резко повернулся и уставился на него.

— Двадцать фунтов? — задохнулся он. — Но у меня нет таких денег. Вы уже получили тридцать шиллингов, и вообще, эта чертова машина обошлась мне всего в тридцать фунтов.

Информация не произвела на механика ни малейшего впечатления.

— Нам пришлось заменить коленчатый вал и восстановить карбюратор, — пояснил он. — А запчасти достать нелегко. Не говоря уж о кузовных работах. В Берлине невелик спрос на такую роскошь. Двадцать фунтов, — повторил он.

Кит открыл бумажник и стал считать деньги.

— Сколько это будет в немецких марках?

— Мы не принимаем марки, — покачал головой механик.

— Почему?

— Британцы предупредили, что сейчас много фальшивых марок.

Кит решил, что пора сменить тактику.

— Это же просто вымогательство! — закричал он. — Я добьюсь, чтобы вас закрыли!

Немец равнодушно выслушал его тираду.

— Может, вы и выиграли войну, сэр, — сухо произнес он, — но это не значит, что вы не должны платить по счетам.

— Вам это так не пройдет! — бушевал Кит. — Я сообщу о вас моему другу капитану Армстронгу из ОИССО. Тогда узнаем, кто здесь главный.

— Пожалуй, стоит вызвать полицию. Пусть они решают, кто здесь главный.

Это остудило пыл Кита. Некоторое время он ходил по двору и наконец признался:

— У меня нет двадцати фунтов.

— В таком случае вам, наверное, придется продать машину.

— Ни за что, — покачал головой Кит.

— Как бы вы ни решили, она останется у нас в гараже — по обычному дневному тарифу, — пока вы не оплатите счет.

Механики нависли над его «эм-джи», и Кит побагровел. Они невозмутимо смотрели на него.

— Сколько вы можете за нее предложить? — наконец спросил он.

— Ну, подержанные спортивные машины с правым рулем не пользуются большим спросом в Берлине, — ответил механик. — Но думаю, я смогу заплатить вам 100 тысяч марок.

— Вы же говорили, что не имеете дела с марками.

— Только когда продаем. Покупка — дело другое.

— После оплаты счета у меня что-нибудь останется от этих ста тысяч?

— Нет, — сказал механик. Он немного помолчал, потом с улыбкой добавил: — Но мы поможем вам поменять деньги по хорошему курсу.

— Проклятые нацисты, — тихо пробормотал Кит.

На втором курсе друзья из Лейбористского клуба убедили Кита баллотироваться в комитет. Он сразу сообразил, что, хотя в клубе состоит больше шестисот человек, именно комитет встречается с министрами, когда те посещают университет, и именно комитет обладает властью принимать решения. Они даже выбрали представителей, которые присутствовали на партийных конференциях и, таким образом, могли повлиять на политику партии.

Когда объявили результаты голосования, Кит удивился, узнав, что победил с большим преимуществом. В понедельник он присутствовал на первом заседании комитета в «Каменщиках». Он молча сидел сзади и не мог поверить в происходящее. Этот комитет повторял все, что Кит презирал в Британии. Это был реакционный, предвзятый и, когда доходило до принятия настоящих решений, ультраконсервативный комитет. Если кто-то предлагал оригинальную идею, ее долго обсуждали, а потом благополучно забывали, перенеся собрание в бар внизу. Кит понял, что быть членом комитета недостаточно, если он хочет претворить в жизнь свои наиболее радикальные идеи. На последнем курсе надо стать председателем Лейбористского клуба. Когда он упомянул о своем замысле в письме отцу, сэр Грэхем написал в ответ, что его больше интересует степень Кита, поскольку должность председателя Лейбористского клуба не имеет первостепенного значения для человека, который надеется унаследовать газетный бизнес.

Единственным соперником Кита оказался вице-председатель Гарет Уильямс. Он был сыном шахтера со стипендией от Нитской средней школы и, само собой, имел все необходимые данные для этой должности.

Выборы руководителей были назначены на вторую неделю Михайлова триместра.[11] Кит понимал — если он хочет стать председателем, ему нужно использовать каждую минуту первой недели. Поскольку Гарет Уильямс скорее пользовался популярностью у комитета, чем у рядовых членов, Кит точно знал, куда направить свои усилия. Первые десять дней триместра он приглашал выпить у себя в комнате некоторых зарегистрированных членов клуба, в том числе первокурсников. Каждый вечер они ящиками поглощали пиво, ели пирожки, пили дешевое вино — и все за счет Кита.

За сутки до выборов Кит решил, что все на мази. Он просмотрел список членов клуба, отмечая галочкой тех, с кем уже наладил отношения и кто, он не сомневался, будет голосовать за него. Сторонников Уильямса он отмечал крестиком.

Вечером накануне выборов проходило очередное заседание комитета, но Кит испытывал огромное удовольствие от мысли, что больше ему не придется присутствовать при обсуждении бессмысленных резолюций, которые в конечном счете всегда оказываются в ближайшей мусорной корзине. Он сидел в глубине комнаты, безучастный к внесению бесконечных поправок в подпункты, столь любимые Гаретом Уильямсом и его кликой. Почти час комитет обсуждал постыдный уровень безработицы, который недавно достиг 300 тысяч. Киту хотелось указать братьям, что в Британии, по его мнению, как минимум 300 тысяч человек, которые попросту не способны работать, но он решил, что накануне выборов, когда ему потребуется их поддержка, такое выступление было бы неразумным.

Он откинулся на спинку стула и почти задремал, но вдруг… Когда перешли к пункту «Другие вопросы», Хью Дженкинс (из Сент-Питерза), член комитета, с которым Кит почти не разговаривал — не только потому, что тот представлял Ленина либералом, но и потому, что он был ближайшим союзником Гарета Уильямса, — неуклюже поднялся со своего места в первом ряду.

— Брат председатель, — начал он, — меня поставили в известность, что было нарушено Правило процедуры номер девять, подраздел «в», касающееся выборов руководителей данного комитета.

— Давай, не тяни, — сказал Кит. У него уже были кое-какие планы насчет брата Дженкинса, о которых не говорилось ни в одном своде правил.

— Потерпи, брат Таунсенд, — обернулся к нему Дженкинс, — тем более вопрос напрямую касается тебя.

Кит резко выпрямился и впервые за вечер стал внимательно слушать.

— Оказывается, брат председатель, последние десять дней брат Таунсенд вел предвыборную агитацию, чтобы заручиться голосами в свою пользу.

— Естественно, — вставил Кит. — А как еще можно набрать голоса?

— Что ж, я рад, что брат Таунсенд этого не скрывает. В таком случае, брат председатель, вам не придется проводить внутреннее расследование.

Кит озадаченно ждал разъяснений Дженкинса.

— Очевидно, — начал он, — брат Таунсенд не удосужился заглянуть в свод партийных правил, в котором ясно говорится, что любые формы предвыборной агитации строго запрещены. Правило процедуры номер девять, подраздел «в».

Кит вынужден был признать, что у него нет свода правил, и он, конечно же, никогда его не читал, тем более Правило процедуры номер девять со всеми его подразделами.

— К сожалению, долг велит мне вынести на рассмотрение комитета следующую резолюцию, — продолжал Дженкинс. — «Не допускать брата Таунсенда к участию в завтрашних выборах и одновременно исключить из комитета».

— Вопрос по порядку ведения заседания, брат председатель, — подскочил другой член комитета, сидевший на втором ряду. — Полагаю, ты заметил, что нам предлагают две резолюции.

Комитет еще минут сорок обсуждал, сколько резолюций нужно ставить на голосование — одну или две. В конце концов они остановились на поправке к предложению: одиннадцатью голосами против семи было принято решение, что резолюций две. Потом последовали новые выступления и обсуждение процедурного вопроса, позволить ли брату Таунсенду принять участие в голосовании. Кит заявил, что вполне обойдется без голосования по первой резолюции.

— Какое благородство, — ухмыльнулся Уильямс.

Десятью голосами против семи, с одним воздержавшимся, комитет принял резолюцию вычеркнуть брата Таунсенда из списка кандидатов на пост председателя.

Уильямс настоял, чтобы результаты голосования внесли в протокол собрания на случай, если в будущем кому-то придет в голову обжаловать решение. Кит ясно дал понять, что не собирается ничего обжаловать. Уильямс не мог сдержать усмешки.

Кит не стал дожидаться результатов голосования по второй резолюции и вернулся в свою комнату задолго до ее принятия. Он пропустил пространное обсуждение вопроса, стоит ли им напечатать новые бюллетени — ведь теперь у них только один кандидат на пост председателя.

На следующий день несколько студентов, узнав о дисквалификации Кита, высказали сожаление по этому поводу. Но он уже понял, что лейбористская партия вряд ли войдет в реальный мир до конца века, и он ничего не может с этим поделать — даже если станет председателем клуба.

Тем же вечером за стаканом хереса ректор колледжа согласился с его точкой зрения. Вдобавок он сказал:

— По-моему, это даже к лучшему. Хочу вас предупредить, Таунсенд, если вы и дальше будете учиться так же бессистемно, как эти два года, вряд ли вы получите диплом нашего университета. Таково мнение вашего преподавателя.

Не дав Киту сказать ни слова в свое оправдание, ректор продолжил:

— Я, конечно, понимаю, что оксфордская степень не имеет большого значения для выбранной вами карьеры, но смею предположить, что ваших родителей постигнет горькое разочарование, если три года учебы окончатся для вас ничем.

Той ночью, лежа в постели, Кит всерьез задумался о предостережении ректора. Но толчком к действию стало письмо, которое он получил несколько дней спустя. Мать сообщала, что отец перенес микроинфаркт, и она надеется, что теперь он переложит часть своей ответственности на другие плечи.

Кит сразу же заказал разговор с Тураком. Когда его наконец соединили, он первым делом спросил, не нужно ли ему вернуться домой.

— Нет, — твердо ответила она. — Но твой отец надеется, что теперь ты будешь больше времени уделять своей степени, иначе, по его мнению, Оксфорд окажется пустой тратой времени.

Кит решил в очередной раз удивить экзаменаторов. Следующие восемь месяцев он посещал все лекции и не пропустил ни одного практического занятия. Во время каникул он с помощью доктора Хоуарда продолжал зубрить и готовиться к экзаменам, поняв, как мало он работал за прошедшие два года. Он пожалел, что не взял с собой в Оксфорд мисс Стедман вместо «эм-джи».

В понедельник на седьмой неделе последнего триместра он явился на публичный экзамен в университетской форме — темный костюм, воротничок и белый галстук — и студенческой мантии. Следующие пять дней он сидел за отведенным ему столом и, склонив голову, старался дать как можно больше ответов на вопросы в одиннадцати экзаменационных билетах. На пятый день он вышел на свет божий и вместе с друзьями пил шампанское на ступенях университета, предлагая всем прохожим разделить с ними радость.

Через шесть недель Кит вздохнул с облегчением, увидев свое имя в списках тех, кому присудили степень бакалавра искусств с отличием. С тех пор он никому никогда не говорил, какую степень получил, хотя вынужден был согласиться с доктором Хоуардом, что она не имела особого значения для его карьеры.

Кит хотел вернуться в Австралию на следующий день после того, как узнал результаты экзамена, но отец даже слышать об этом не желал.

— Я рассчитываю, что ты будешь работать у моего старого друга Макса Бивербрука в «Экспрессе», — раздавался его голос сквозь треск на линии. — Бивер всему тебя научит. За шесть месяцев ты узнаешь у него больше, чем за три года в Оксфорде.

Кит не стал говорить ему, что это вряд ли будет большим достижением.

— Единственное, что меня беспокоит, папа, это твое здоровье. Я не хочу оставаться в Англии, если могу приехать домой и взять на себя часть твоей работы.

— Я чувствую себя прекрасно, как никогда, мой мальчик, — ответил сэр Грэхем. — Врач говорит, я почти пришел в норму, и если не буду перетруждаться, проживу еще очень долго. Со временем ты принесешь мне гораздо больше пользы, если научишься своему делу на Флит-Стрит, а не дома под моим крылышком. Сейчас же позвоню Биверу. Так что черкни ему пару строк — сегодня же.

Кит написал лорду Биверу, и три недели спустя владелец «Экспресса» удостоил сына сэра Грэхема Таунсенда пятнадцатиминутной аудиенции.

Кит приехал к Арлингтонскому дому раньше назначенного времени и несколько минут ходил взад и вперед по улице Сент-Джеймс, прежде чем войти во внушительный многоквартирный дом. Ему пришлось ждать, и только через двадцать минут секретарь проводил его в огромный кабинет лорда Бивербрука с видом на Сент-Джеймский парк.

— Как поживает отец? — были первые слова Бивера.

— Хорошо, сэр, — Кит стоял перед его столом, так как ему не предложили сесть.

— А ты, значит, хочешь пойти по его стопам? — внимательно посмотрел на него старик.

— Да, сэр, хочу.

— Ладно, тогда завтра в десять утра придешь в кабинет Фрэнка Баттерфилда в редакции «Экспресса». Он лучший заместитель редактора на Флит-Стрит. Вопросы есть?

— Нет, сэр, — ответил Кит.

— Хорошо, — кивнул Бивербрук. — Передавай привет отцу.

Он наклонил голову, очевидно давая понять, что разговор окончен, и через тридцать секунд Кит снова был на улице.

На следующее утро он явился на Флит-Стрит к Фрэнку Баттерфилду. Замредактора постоянно бегал от одного журналиста к другому и, казалось, никогда не останавливался. Кит старался не отставать и очень скоро понял, почему Баттерфилд трижды разведен. Немногие нормальные женщины способны вынести такой образ жизни.

Шли недели, и Киту наскучило повсюду таскаться за Фрэнком. Ему не терпелось получить более широкое представление о том, как делают газеты, как ими управляют. Фрэнк, чувствуя недовольство юноши, разработал программу, которая обеспечивала ему полную занятость. Три месяца Кит провел в отделе распространения, следующие три — в рекламе, и еще три — в типографии. Там он обнаружил бесчисленных членов профсоюзов, которые играли в карты, когда должны были работать на станках, или устраивали перерыв в работе между питьем кофе и ставками у ближайшего букмекера. Некоторые даже отмечались на проходной под двумя или тремя именами, получая зарплату за каждого.

После шести месяцев в «Экспрессе» Кит стал задаваться вопросом, правда ли, что для производства успешной газеты важно только содержание передовой статьи. Может, им с отцом следовало по воскресеньям внимательно изучать рекламные места в «Курьере», а не только первые полосы? И когда они сидели в кабинете старика, критикуя заголовки в «Газетт», может, вместо этого стоило обсудить, не раздут ли штат газеты, не выходят ли расходы журналистов из-под контроля? Ведь в конечном счете, каким бы крупным ни был тираж газеты, главной целью всегда должно быть получение максимальной прибыли на вложенный капитал. Он часто обсуждал эту проблему с Фрэнком Баттерфилдом, который считал, что устоявшаяся практика в типографии уже не поддается изменениям.

Кит часто писал домой и подробно развивал свои теории. Теперь, когда он на собственном опыте столкнулся со многими трудностями, которые испытывал отец, он стал бояться, что профсоюзные методы, ставшие обычным явлением в типографиях на Флит-Стрит, скоро доберутся до Австралии.

В конце своего первого года в «Экспрессе» Кит, вопреки совету Фрэнка Баттерфилда, послал пространную служебную записку в Арлингтонский дом Бивербруку. Он высказал мнение, что штат типографии «Экспресса» раздут в соотношении три к одному, и пока заработная плата является самой крупной статьей расходов, не стоит надеяться, что современная сеть газет сможет приносить прибыль. В будущем кому-то придется приструнить профсоюзы. Бивербрук никак не отреагировал на его отчет.

Ничуть не отчаявшись, Кит продолжал работать в «Экспрессе» и стал проводить в редакции больше времени. Учась в Оксфорде, он даже не подозревал, что можно настолько растянуть свой день. В итоге он еще больше укрепился в своем мнении, что рано или поздно в газетном мире произойдут крупные перемены. Он подготовил подробную докладную записку для отца, которую хотел обсудить с ним по возвращении в Австралию. В ней он четко излагал, какие изменения, по его мнению, нужно внести в «Курьер» и «Газетт», чтобы они удержались на плаву во второй половине двадцатого столетия.

Кит заказывал билеты на рейс до Мельбурна по телефону в кабинете Баттерфилда, когда посыльный вручил ему телеграмму.

ГЛАВА 11

Когда капитан Армстронг впервые оказался в редакции «Дер Телеграф», он был поражен ее убожеством, мрачными и грязными кабинетами, ютившимися в подвале. Его встретил человек, представившийся Арно Шульцем, редактором газеты.

Шульц, ростом около ста шестидесяти сантиметров, с грустными серыми глазами и коротко стриженными волосами, был одет в довоенный костюм-тройку, который явно был сшит, когда он весил килограммов на десять больше. Воротник и манжеты его рубашки истрепались, на нем был тонкий блестящий черный галстук.

Глядя на него сверху вниз, Армстронг улыбнулся.

— У нас с вами есть кое-что общее, — сказал он.

Шульц нервно переминался с ноги на ногу под взглядом этого громадного британского офицера.

— И что же это?

— Мы оба евреи, — ответил Армстронг.

— Никогда бы не подумал, — с искренним удивлением воскликнул Шульц.

Армстронг не смог скрыть удовлетворенную улыбку.

— Давайте проясним с самого начала, — сказал он. — Я буду оказывать вам всяческое содействие, лишь бы «Дер Телеграф» регулярно поступала в киоски. У меня только одна долгосрочная цель: продавать больше, чем «Дер Берлинер».

Шульц с сомнением посмотрел на него.

— Сейчас у них тираж вдвое больше нашего. Так было и до войны. У них станки лучше, рабочих больше, а главное их преимущество — они находятся в американском секторе. Не думаю, что это реалистичная цель, капитан.

— Значит, нам придется все изменить, так? — сказал Армстронг. — С этой минуты считайте меня владельцем и издателем газеты, а работу редактора я предоставлю вам. Для начала, может, расскажете мне, какие у вас проблемы?

— С чего же начать? — Шульц поднял глаза на своего нового хозяина. — Наши печатные станки устарели. Многие детали износились, и заменить их нечем.

— Составьте список всего необходимого, и я прослежу, чтобы вы получили запчасти.

Шульц бросил на него недоверчивый взгляд. Он достал из кармана платок и стал протирать свои очки в гладкой оправе.

— Еще у нас постоянная проблема с электричеством. Только я запускаю станки, как электричество отключается, поэтому как минимум дважды в неделю газета вообще не печатается.

— Я прослежу, чтобы это больше не повторялось, — пообещал Армстронг, даже не представляя, как это сделать. — Что еще?

— Безопасность, — сказал Шульц. — Цензор проверяет каждое слово номера, поэтому статьи выходят на два-три дня позже, а после того, как он пройдется с карандашом по самым интересным местам, там уже и читать-то нечего.

— Хорошо, — кивнул Армстронг. — С этого дня проверять статьи буду я. Вдобавок я поговорю с цензором, так что впредь у вас не будет этих проблем. Это все?

— Нет, капитан. Главная моя проблема возникает, когда электричество не отключают всю неделю.

— Не понимаю, — опешил Армстронг. — В чем тут проблема?

— В таких случаях мне не хватает бумаги.

— Какой у вас сейчас тираж?

— В лучшем случае сто — сто двадцать тысяч экземпляров в день.

— А у «Дер Берлинер»?

— Около четверти миллиона. — Шульц сделал паузу. — Ежедневно.

— Я позабочусь, чтобы вам поставляли достаточно бумаги, и вы могли выпускать четверть миллиона экземпляров в день. Дайте мне время до конца месяца.

Шульц был вежливым человеком, но в этот раз даже не сказал «спасибо», когда капитан Армстронг попрощался и отправился к себе в контору. Несмотря на самоуверенность британского офицера, он просто не мог ему поверить.

Вернувшись в свой кабинет, Армстронг попросил Сэлли напечатать список всего, что требовалось Шульцу. Когда она выполнила его задание, он просмотрел список, потом попросил ее сделать двенадцать копий и организовать встречу всей команды. Час спустя все втиснулись в его кабинет.

Каждому Сэлли вручила список. Армстронг коротко прошелся по каждому пункту и напоследок сказал:

— Мне нужно все, что есть в этом списке, и нужно быстро. Когда каждый пункт будет помечен галочкой, вы все получите трехдневный отпуск. А до тех пор будете работать все дни напролет и в выходные тоже. Всем ясно?

Некоторые кивнули, но никто не произнес ни слова.

Через девять дней в Берлин приехала Шарлотта, и Армстронг отправил Бенсона встречать ее на вокзал.

— Где мой муж? — спросила она, когда ее вещи погрузили в багажник джипа.

— У него важная встреча, и он не может ее отменить, миссис Армстронг. Просил передать, что будет дома поздно вечером.

Когда Дик приехал домой, Шарлотта уже разобрала вещи и приготовила ужин. Не успел он открыть дверь, как она бросилась ему на шею.

— Какое счастье, что ты в Берлине, дорогая, — сказал он. — Прости, что не встретил тебя на вокзале. — Он отпустил ее и заглянул ей в глаза. — Я работаю за шестерых. Надеюсь, ты понимаешь.

— Конечно, понимаю, — ответила Шарлотта. — За ужином расскажешь мне все о своей новой работе.

Они сели за стол, и Дик говорил без остановки, пока они не отправились в постель. На следующее утро он впервые после приезда в Берлин опоздал на работу.

«Тележечникам» капитана Армстронга потребовалось девятнадцать дней, чтобы найти все предметы из списка, а Дику — еще восемь, чтобы раздобыть их, прибегнув к мощной смеси обаяния, угроз и подкупа. Когда в контору принесли запечатанный ящик с шестью новенькими «Ремингтонами» без каких бы то ни было документов, он попросту приказал лейтенанту Уэйкхему закрыть на это глаза.

Если на пути Армстронга возникало препятствие, ему стоило лишь произнести слова «полковник Оакшот» и «Контрольная комиссия», и упирающийся чиновник тотчас подписывал нужный документ в трех экземплярах.

Когда дело дошло до электропитания, Питер Уэйкхем доложил, что каждые двенадцать часов один из четырех секторов города из-за перегрузки приходится отключать как минимум на три часа. Энергосистемой, добавил он, официально командует американский капитан Макс Сэквилл, который заявил, что ему некогда с ним разговаривать.

— Предоставь его мне, — сказал Армстронг.

Но Дик быстро выяснил, что на Сэквилла не действуют ни обаяние, ни угрозы, ни подкуп, отчасти потому, что у американцев всего было в избытке, и они считали себя последней инстанцией. Но еще он выяснил, что у капитана есть одна слабость, которой он дает волю каждый субботний вечер. Дику пришлось несколько часов подряд слушать рассказы о том, как Сэквилл завоевал «Пурпурное сердце» в битве за Анцио, и только потом ему предложили вступить в так называемый клуб любителей покера.

Следующие три недели Дик каждую субботу старательно проигрывал долларов пятьдесят, а в понедельник получал их обратно, записав в производственные расходы. Таким образом он обеспечивал бесперебойное электроснабжение в британском секторе с трех часов дня до полуночи, кроме субботы, когда в типографии «Дер Телеграфа» был выходной.

Все требования Арно Шульца по списку были выполнены в течение двадцати шести дней, и к этому времени «Дер Телеграф» печатала 140 тысяч экземпляров. Лейтенанта Уэйкхема назначили ответственным за распространение, и рано утром газета всегда поступала на улицы. Когда Дик сообщил полковнику Оатшоту данные последнего тиража, тот остался доволен успехами своего протеже и согласился дать всей команде трехдневный отпуск.

Больше всех этому обрадовалась Шарлотта. С тех пор как она приехала в Берлин, Дик редко появлялся дома раньше полуночи, а уходил, когда она еще спала. Но в эту пятницу он приехал днем за рулем взятого напрокат мерседеса, и, погрузив в машину потрепанные чемоданы, они отправились на выходные в Лион к ее семье.

Шарлотту беспокоило, что Дик совершенно не способен отдыхать больше, чем несколько минут подряд, но она была счастлива, что в лионском доме нет телефона. В субботу вечером вся семья отправилась в кино на фильм «Идеальный брак» с Дэвидом Нивеном в главной роли. На следующее утро Дик начал отращивать усы.

Вернувшись в Берлин, капитан Армстронг последовал совету полковника и стал обзаводиться полезными связями во всех секторах города — дело упрощалось, когда люди узнавали, что он руководит газетой, которую ежедневно читают миллион человек (по его данным).

Почти все немцы, с которыми ему доводилось встречаться, думали, судя по его манере поведения, что он имеет звание никак не меньше генерала. Даже если нет, думали все остальные, за его спиной стоят большие шишки. Он старался, чтобы всех штабных офицеров регулярно упоминали в «Дер Телеграф», и после этого его требования редко подвергались сомнению, какими бы возмутительными они ни были. К тому же он пользовался известностью, которую ему давала газета, а поскольку имел возможность писать собственные статьи, вскоре стал знаменитостью в городе безликих военных.

Три месяца спустя после первой встречи Армстронга и Арно Шульца «Дер Телеграф» регулярно выходила шесть дней в неделю, и Армстронг доложил полковнику Оакшоту, что тираж перевалил за 200 тысяч экземпляров — такими темпами они скоро обгонят «Дер Берлинер».

— Первоклассная работа, Дик, — только и сказал полковник.

Он точно не знал, чем в действительности занимается Армстронг, однако заметил, что расходы молодого капитана потихоньку выросли до двадцати фунтов в неделю.

Хотя Дик и рассказал Шарлотте о похвале полковника, она чувствовала, что он начинает скучать. Тираж «Дер Телеграф» почти сравнялся с тиражом «Дер Берлинер», старшие офицеры трех западных секторов всегда радушно принимали капитана Армстронга. В конце концов, стоило только что-то шепнуть ему на ухо, и назавтра эта история появлялась в газете. В результате у него всегда имелись кубинские сигары, а Шарлотта и Сэлли никогда не испытывали недостатка в нейлоновых чулках. У Питера Уэйкхема не переводился его любимый джин «Гордон», а у «тележечников» было достаточно водки и сигарет, чтобы открыть черный рынок.

Но Дик не видел никаких перспектив в собственной карьере, и его это угнетало. Хотя ему часто намекали на повышение, у него не было шансов в этом городе, где и так полно майоров и полковников, которые просто сидели и ждали, когда их отправят домой.

Дик начал обсуждать с Шарлоттой переезд в Англию, тем более что новый премьер-министр Британии от партии лейбористов Клемент Эттли призывал солдат скорее возвращаться домой, где их ждала мирная работа. Несмотря на обеспеченную жизнь в Берлине, Шарлотта пришла в восторг от этой идеи и убедила Дика подумать о ранней отставке. На следующий день он договорился о встрече с полковником.

— Ты уверен, что действительно хочешь этого? — спросил Оакшот.

— Да, сэр, — ответил Дик. — Сейчас все идет гладко, и Шульц прекрасно справится без меня.

— Справедливо. Я постараюсь ускорить процесс.

Несколько часов спустя Армстронг впервые услышал имя Клауса Лаубера и затормозил процесс.

Когда тем же утром Армстронг заглянул в типографию, Шульц доложил ему, что они впервые продали больше экземпляров, чем «Дер Берлинер», и он начал подумывать о выпуске воскресного номера.

— Не вижу причин, чтобы этого не делать, — со скукой в голосе произнес Дик.

— Вот бы назначить ту же цену, что была до войны, — вздохнул Шульц. — С таким объемом продаж мы бы получали хорошую прибыль. Наверное, вам трудно поверить, капитан Армстронг, но в те времена меня считали процветающим и преуспевающим человеком.

— Возможно, вы снова им будете, — заметил Армстронг. — И скорее, чем думаете, — добавил он, глядя сквозь грязное окно на улицу, заполненную усталыми людьми. Он собирался сказать Шульцу, что хочет передать все дело ему и вернуться в Англию, и в этот момент немец произнес:

— Вряд ли теперь это возможно.

— Почему? — спросил Армстронг. — Газета принадлежит вам, все знают, что ограничения скоро снимут и немцы снова станут полновластными держателями акций.

— Вполне возможно, капитан Армстронг, но, к сожалению, акции компании мне уже не принадлежат.

Армстронг замолчал, потом заговорил, тщательно подбирая слова.

— Правда? Почему вы их продали? — спросил он, продолжая смотреть в окно.

— Я не продавал их, — ответил Шульц. — Я в буквальном смысле их отдал.

— Кажется, я вас не понимаю, — Армстронг повернулся к нему.

— Все очень просто, — пояснил Шульц. — Когда к власти пришел Гитлер, он издал закон, по которому евреям запрещалось владеть газетами. Я был вынужден передать акции третьему лицу.

— Так кто же теперь владелец «Дер Телеграф»? — поинтересовался Армстронг.

— Мой старый друг Клаус Лаубер, — ответил Шульц. — Он был гражданским служащим в министерстве капитального строительства. Мы познакомились много лет назад в шахматном клубе и с тех пор играли по вторникам и пятницам — этого я, кстати, тоже лишился с приходом Гитлера.

— Но если Лаубер такой близкий друг, он, вероятно, согласится продать вам акции обратно.

— Наверное, да. В конце концов, он заплатил за них номинальную стоимость с условием, что вернет их после войны.

— И я уверен, он сдержит слово, — заметил Армстронг. — Тем более он был вашим другом.

— Да, я тоже так думаю, но мы потеряли связь во время войны. Я не видел его с декабря 1942 года. Как большинство немцев, он стал просто статистикой.

— Но вы же знаете, где он жил, — предположил Армстронг, постукивая себя по ноге офицерской тросточкой.

— Его семья уехала из Берлина, как только начались бомбежки. Тогда я и потерял с ним связь. Бог знает, где он сейчас, — со вздохом добавил он.

Дик понял, что получил всю необходимую информацию.

— Итак, что у нас со статьей об открытии нового аэропорта? — сменил он тему.

— Мы уже отправили туда фотографа, и я хотел послать еще журналиста, чтобы он взял интервью… — почтительно продолжал Шульц, но мысли Армстронга были далеко.

Вернувшись в свой кабинет, он попросил Сэлли немедленно позвонить в Контрольную комиссию и выяснить, кто владелец «Дер Телеграф».

— Я всегда думала, что это Арно, — заметила она.

— Я тоже, — кивнул Армстронг, — но оказалось, нет. Ему пришлось продать акции какому-то Клаусу Лауберу, когда к власти пришел Гитлер. Вот что мне нужно знать. Первое, акции все еще принадлежат Лауберу? Второе: если да, то жив ли он? И третье: если он жив, где его черти носят? И, Сэлли, никому ни слова. Даже лейтенанту Уэйкхему.

Сэлли понадобилось три дня, чтобы получить подтверждение — майор Клаус Отто Лаубер все еще зарегистрирован в Контрольной комиссии союзников как законный владелец «Дер Телеграф».

— Но он еще жив? — спросил Армстронг.

— Скорее всего, да, — ответила Сэлли. — Мало того, он отсиживается в Уэльсе.

— В Уэльсе? — повторил Армстронг. — Как такое может быть?

— Судя по всему, в настоящее время майор Лаубер находится в лагере для интернированных в окрестностях Бридженда. Он там уже три года, с тех пор как попал в плен во время службы в Африканском корпусе Роммеля.

— Что еще тебе удалось узнать? — спросил Армстронг.

— Да, пожалуй, это все, — сказала Сэлли. — Похоже, для майора война кончилась неудачно.

— Отлично, Сэлли. Но постарайся узнать о нем как можно больше. Меня интересует все: дата и место рождения, образование, сколько он работал в министерстве капитального строительства — вся его биография до приезда в Бридженд. Задействуй все наши связи, заручись новой поддержкой, если понадобится. Я — к Оакшоту. Есть еще что-то неотложное?

— С тобой хочет встретиться молодой журналист из «Оксфорд Мейл». Он ждет уже почти час.

— Пусть придет завтра.

— Но он просил тебя о встрече в письме, и ты согласился принять его.

— Пусть придет завтра, — повторил Армстронг.

Сэлли уже был знаком этот тон, поэтому, отделавшись от мистера Таунсенда, она бросила все дела и принялась изучать ничем не примечательную карьеру майора Клауса Лаубера.

Рядовой Бенсон отвез Дика в штаб командующего, который находился в другой части сектора.

— Да уж, у тебя возникают престранные просьбы, — присвистнул полковник Оакшот, когда он в общих чертах описал ему свою затею.

— Думаю, вы сами увидите, сэр, что в дальнейшем это лишь укрепит отношения между нашими силами и гражданами Берлина.

— Да, Дик, я знаю, ты разбираешься в этих вещах гораздо лучше меня, но в этом случае я даже представить не могу, как отреагируют наши хозяева.

— Вы могли бы обратить их внимание на то, сэр, что если мы сумеем продемонстрировать немцам, что британцы относятся к нашим военнопленным — их мужьям, сыновьям и отцам — справедливо и достойно, это стало бы крупной удачей в области связей с общественностью, особенно, помня об отношении нацистов к евреям.

— Сделаю все возможное, — пообещал полковник. — Сколько лагерей ты хочешь посетить?

— Думаю начать с одного, — ответил Армстронг. — А потом, если мой опыт окажется успешным, можно будет посетить еще пару-тройку. — Он улыбнулся. — Тогда, надеюсь, у наших «хозяев» будет меньше причин для паники.

— У тебя есть что-то конкретное на примете? — спросил полковник.

— По моим данным, в нескольких километрах от Бридженда есть лагерь, который идеально подходит для моих целей.

Полковнику потребовалось немало времени, чтобы добиться разрешения для капитана Армстронга. Сэлли справилась со своей задачей быстрее и нашла всю имеющуюся информацию о Клаусе Лаубере. Дик снова и снова перечитывал ее записи в поисках обходных маневров.

Лаубер родился в 1896 году в Дрездене. Участвовал в первой войне и дослужился до звания капитана. После заключения перемирия он пошел работать в министерство капитального строительства в Берлине. Хотя он был всего лишь офицером запаса, в декабре 1942 его призвали на службу и присвоили звание майора, отправили в Северную Африку и поставили во главе подразделения, строившего мосты, а потом — подразделения, которому приказали эти мосты уничтожить. Его взяли в плен в марте 1943 года во время сражения у Эль-Агейла, отвезли на корабле в Британию и теперь держат в лагере для интернированных неподалеку от Бридженда. В досье Лаубера в Военном министерстве в Уайтхолле не было никакого упоминания о том, что ему принадлежат акции «Дер Телеграф».

Прочитав записи в очередной раз, Армстронг задал Сэлли вопрос. Она быстро просмотрела справочник берлинских офицеров и назвала ему три имени.

— Кто-нибудь из них служил в Королевском или Северном Стаффордширском? — спросил Армстронг.

— Нет, — покачала головой Сэлли, — но есть один из Королевского стрелкового полка, и он ходит в ту же офицерскую столовую, что и мы.

— Отлично, — сказал Дик. — Это наш человек.

— Кстати, — напомнила Сэлли, — что делать с молодым журналистом из «Оксфорд Мейл»?

Дик задумался.

— Скажи ему, что мне пришлось уехать в американский сектор, а завтра я постараюсь с ним встретиться.

Армстронгу было непривычно ужинать в британской офицерской столовой, потому что при его влиянии и свободе передвижения по городу он всегда был желанным гостем в любом ресторане Берлина. Во всяком случае, каждый офицер знал: хочешь поесть — найди любой предлог и отправляйся во французский сектор. Однако в этот четверг капитан Армстронг появился в седьмом часу вечера в офицерской столовой и спросил стоявшего за стойкой бара капрала, знает ли он капитана Стивена Халлета.

— О да, сэр, — ответил капрал. — Капитан Халлет обычно приходит около половины седьмого. Кажется, он работает в юридическом отделе, — добавил он то, что и так было известно Армстронгу.

Армстронг остался у стойки, потягивал виски и всякий раз, когда кто-то входил, оглядывался на дверь. Потом вопросительно смотрел на капрала, но тот только качал головой. Наконец в баре появился худой, рано полысевший человек в мешковатой форме. Он заказал «Том Коллинс», и бармен быстро кивнул Армстронгу. Армстронг пересел поближе к нему.

Он представился и вскоре узнал, что Халлет мечтает скорее демобилизоваться, вернуться на Линкольнз-Инн Филдз[12] и продолжить карьеру адвоката.

— Попробую ускорить процесс, — пообещал Армстронг, прекрасно зная, что у него нет никакого влияния в этом отделе.

— Спасибо, старина, — ответил Халлет. — Обращайтесь ко мне, если вам потребуется моя помощь.

— Может, перекусим? — предложил Армстронг. Он соскользнул со стула и повел юриста к тихому угловому столику на двоих.

Когда они заказали блюда из меню и Армстронг попросил капрала принести вино из его личных запасов, он осторожно подвел своего собеседника к вопросу, по которому хотел получить его совет.

— Мне понятны проблемы, с которыми сталкиваются некоторые немцы, — начал Армстронг, наполняя вином бокал собеседника, — ведь я сам еврей.

— Вы меня удивили, — сказал Халлет. — Хотя вы, капитан Армстронг, — добавил он, сделав глоток вина, — безусловно, человек, полный сюрпризов.

Армстронг внимательно посмотрел на собеседника, но не заметил никакой иронии.

— Вы могли бы помочь мне в одном интересном деле, которое недавно попало ко мне на стол, — рискнул он.

— Охотно, если это в моих силах, — ответил Халлет.

— Спасибо, — Армстронг не прикоснулся к своему бокалу. — Мне стало интересно, какие права есть у немецкого еврея, если до войны он продал свои акции немцу. Может он потребовать их назад теперь, после окончания войны?

Юрист задумался, и на этот раз на его лице отразилось легкое недоумение.

— Если только акции купил порядочный человек, который снова продаст их ему. В противном случае ничего нельзя сделать. Нюрнбергское законодательство 1935 года, если я правильно помню.

— По-моему, это несправедливо, — только и сказал Армстронг.

— Верно, — ответил юрист и сделал еще глоток вина. — Несправедливо. Но такой был в то время закон, и в нынешней ситуации нет гражданской власти, которая могла бы его отменить. Должен сказать, вино восхитительное. Где вы его достаете?

— У моего приятеля во французском секторе, похоже, неистощимый запас. Если хотите, пришлю вам дюжину бутылок.

На следующее утро полковник Оакшот получил разрешение для капитана Армстронга на посещение британского лагеря для интернированных в любое время в течение месяца.

— Но тебе разрешили поехать только в Бридженд, — добавил он.

— Понимаю, — кивнул Армстронг.

— К тому же они дали понять, — продолжал полковник, заглянув в лежавшую на столе памятку, — что ты можешь допросить не более трех заключенных в звании не выше полковника — строгий приказ службы безопасности.

— Думаю, я справлюсь, несмотря на эти ограничения, — заверил Армстронг.

— Будем надеяться, это того стоит, Дик. Знаешь ли, я все еще сомневаюсь.

— Я надеюсь доказать, что вы неправы, сэр.

Вернувшись в свой кабинет, Армстронг попросил Сэлли заняться организацией его поездки.

— Когда ты хочешь ехать? — спросила она.

— Завтра, — ответил он.

— Глупый был вопрос, — усмехнулась она.

Сэлли удалось взять билет на лондонский рейс, вылетавший на следующий день — какой-то генерал в последний момент отказался от полета. Она также договорилась, чтобы его встретила машина с водителем и сразу доставила в Уэльс.

— Но капитанам не положен автомобиль с водителем, — удивился он, когда Сэлли вручила ему проездные документы.

— Положен, если главнокомандующий хочет увидеть фотографию своей дочери на первой полосе «Дер Телеграф», когда она приедет в Берлин в следующем месяце.

— Зачем? — поинтересовался Армстронг.

— Думаю, он никак не может выдать ее замуж в Англии, — сказала Сэлли. — А здесь, как известно, бросаются на все, что носит юбки.

Армстронг рассмеялся.

— Если бы я платил тебе зарплату, Сэлли, ты получила бы повышение. А пока сообщай мне все, что сумеешь узнать о Лаубере. Любую мелочь.

За ужином Дик объяснил Шарлотте, что летит в Британию еще и потому, что хочет выяснить, сможет ли он найти там работу после демобилизации. Она выдавила из себя улыбку, хотя в последнее время не всегда была уверена, что он говорит ей всю правду. Если она начинала давить на него, он неизменно прикрывался словами «совершенно секретно» и стучал пальцем себе по носу точно так же, как это делал полковник Оакшот.

Наутро рядовой Бенсон отвез его в аэропорт. В зале вылета по громкоговорителю объявили: «Капитан Армстронг, пожалуйста, пройдите к ближайшему военному телефону до посадки в самолет». Армстронг ответил бы на звонок, но его самолет уже выруливал на взлетную полосу.

Три часа спустя Армстронг приземлился в Лондоне и уверенным шагом направился к капралу, который стоял, прислонившись к блестящему черному «остину», и держал плакат с надписью «Капитан Армстронг». Едва завидев приближавшегося к нему офицера, капрал вытянулся по стойке «смирно» и отдал честь.

— Мне немедленно надо в Бридженд, — заявил Армстронг, не дав тому открыть рот.

Они направились по шоссе А40, и Армстронг сразу уснул. Он проспал всю дорогу, пока его не разбудил капрал:

— Осталось километра три, сэр, и мы на месте.

Когда они подъехали к лагерю, на него нахлынули воспоминания о собственном заключении в Ливерпуле. Только на этот раз охранники вытянулись и отдали честь проезжавшей мимо них машине. Капрал остановил «остин» перед зданием комендатуры.

Когда он вошел в кабинет, из-за стола поднялся капитан.

— Роач, — представился он. — Рад знакомству.

Армстронг пожал протянутую руку. На груди капитана Роача не было ни одной медали, и выглядел он так, будто никогда не совершал даже однодневной экскурсии на ту сторону Канала, не говоря уж о столкновении с врагом.

— Мне так толком и не объяснили, чем я могу вам помочь, — сказал он, усадив Армстронга в удобное кресло у камина.

— Мне нужно увидеть список всех заключенных этого лагеря, — Армстронг не стал тратить время на пустые слова. — Я хочу допросить троих для отчета, который готовлю для Контрольной комиссии в Берлине.

— Ну, это просто, — махнул рукой капитан. — Но почему именно Бридженд? Большинство нацистских генералов сидят в Йоркшире.

— Знаю, — сказал Армстронг, — но я не мог выбирать.

— Понимаю. Итак, вы хотите допросить конкретных людей, или мне просто выбрать кого-то наугад?

Капитан Роач протянул ему папку, и Армстронг быстро провел пальцем по списку с напечатанными фамилиями. Он улыбнулся.

— Я поговорю с одним капралом, одним лейтенантом и одним майором, — сказал он, поставив крестик рядом с тремя фамилиями, и вернул папку капитану.

Роач изучил его выбор.

— С первыми двумя — никаких проблем, — заявил он. — Но боюсь, вы не сможете допросить майора Лаубера.

— Я получил все полномочия от…

— Даже если бы вы получили полномочия от самого мистера Эттли, — перебил его Роач. — С Лаубером я ничем помочь не могу.

— Почему? — взбесился Армстронг.

— Потому что он умер две недели назад. В прошлый понедельник я отправил его в гробу обратно в Берлин.

ГЛАВА 12

Кортеж остановился перед собором. Кит вышел из первой машины, взял под руку мать и повел ее по ступеням, следом шли его сестры. Когда они вошли внутрь, все поднялись со своих мест. Церковный служитель проводил их по проходу к пустому первому ряду. Кит ощущал на себе изучающие, пристальные взгляды, все они словно задавали один и тот же вопрос: «Ты достоин занять его место?» Через минуту мимо них пронесли гроб и поставили на катафалк перед алтарем.

Службу вел епископ Мельбурнский, молитвы читал преподобный Чарльз Дэвидсон. Вот бы старик посмеялся, если бы услышал, какие гимны выбрала леди Таунсенд: «Быть пилигримом», «Течение времени» и «Славная битва». С речью выступил Дэвид Джейкман, бывший редактор «Курьера». Он говорил об энергии сэра Грэхема, о его любви к жизни, искренности, преданности своей семье и о том, как его будет не хватать всем, кто его знал. В заключение он напомнил собравшимся, что сэр Грэхем оставил после себя сына и наследника.

После благословения леди Таунсенд вновь взяла под руку сына и пошла за гробом, который понесли к выкопанной могиле.

— Прах к праху, — читал нараспев епископ, когда гроб опустили в могилу и могильщики стали бросать на него комья земли.

Кит поднял голову и обвел взглядом всех собравшихся вокруг могилы. Друзья, родственники, коллеги, политики, соперники, букмекеры — попадались даже стервятники, которые, как подозревал Кит, пришли просто поживиться — все смотрели в разверстую яму.

Когда епископ совершил крестное знамение, Кит медленно повел мать к ожидавшему лимузину. Перед автомобилем она остановилась и повернулась лицом к тем, кто молча следовал за ней. Целый час она пожимала руки, пока все не разъехались.

По дороге в Турак никто не произнес ни слова, и как только они приехали домой, леди Таунсенд поднялась по массивной мраморной лестнице и скрылась в своей комнате. Кит пошел на кухню, где Флорри готовила легкий обед. Он поставил еду на поднос и отнес матери. Она сидела в своем любимом кресле у окна и не шевельнулась, когда он поставил перед ней поднос. Он поцеловал ее в лоб, повернулся и вышел. Потом Кит долго бродил по поместью, повторяя маршрут, по которому так часто гулял с отцом.

Леди Таунсенд вышла около восьми вечера, и они вместе направились в столовую. Она вновь говорила только о его отце, выражая те же чувства, что и прошлым вечером. Она едва притронулась к еде, и как только убрали со стола, молча поднялась и прошла в гостиную.

Она заняла свое обычное место у камина, и Кит, немного помешкав, сел в отцовское кресло. Когда горничная подала им кофе, мать наклонилась вперед и, грея руки у огня, задала ему вопрос, которого он так терпеливо ждал:

— Что ты собираешься делать теперь, когда вернулся в Австралию?

— Завтра первым делом встречусь с редактором «Курьера». Нужно быстро внести кое-какие изменения, если мы собираемся померяться силами с «Эйджем».

Он замолчал, ожидая ее ответа.

— Кит, — наконец произнесла она, — мне жаль тебе это говорить, но «Курьер» нам больше не принадлежит.

Кит был настолько потрясен, что даже не смог ответить.

— Как тебе известно, — грея руки, продолжала она, — твой отец оставил все мне, а я всегда испытывала отвращение к долгам любого рода. Может, если бы он оставил газеты тебе…

— Но, мама, я… — начал Кит.

— Не забывай, Кит, тебя не было почти пять лет. Последний раз я тебя видела школьником, неохотно поднимавшимся на борт парохода. Я не могла знать…

— Но отец не хотел бы, чтобы ты продала «Курьер». Ведь это его первая газета.

— И каждую неделю она терпела убытки. Когда корпорация Кенрайт предложила мне возможность выбраться из долгов, правление посоветовало мне принять предложение.

— Ты даже не дала мне попытаться что-нибудь изменить. Я отлично знаю, что тираж обеих газет падал на протяжении нескольких лет. Именно поэтому я разрабатывал новую стратегию, стратегию, с которой отец готов был согласиться.

— Боюсь, ничего не выйдет, — сказала мать. — Сэр Колин Грант, председатель правления «Аделаид Мессенджер», на днях предложил мне сто пятьдесят тысяч фунтов за «Газетт», и на следующем заседании правление будет рассматривать это предложение.

— Но зачем нам продавать «Газетт»? — Кит не мог поверить своим ушам.

— Потому что мы уже несколько лет ведем безрезультатную битву с «Мессенджером», и их предложение кажется мне весьма щедрым в сложившейся ситуации.

— Мама, — Кит встал лицом к ней, — я вернулся домой не для того, чтобы продавать «Газетт». Совсем наоборот. Я поставил перед собой цель завладеть «Мессенджером».

— Кит, в нашем нынешнем финансовом положении это просто нереально. В любом случае правление никогда на это не пойдет.

— Сейчас, наверное, нет, но когда мы будем продавать больше экземпляров, чем они, оно обязательно согласится.

— Ты так похож на своего отца, Кит, — мать посмотрела на него.

— Просто дай мне шанс показать, на что я способен, — сказал Кит. — Увидишь, я многому научился на Флит-Стрит. Я приехал домой, чтобы с толком использовать полученные знания.

Леди Таунсенд долго молчала, глядя на огонь.

— Сэр Колин дал мне девяносто дней на размышление, — наконец произнесла она и снова замолчала. — Я даю тебе столько же — попробуй за это время убедить меня, что мне следует отклонить его предложение.

Когда на следующее утро Таунсенд вышел из самолета в Аделаиде, первое, на что он обратил внимание, войдя в зал прилета — на газетной стойке «Мессенджер» стоит над «Газетт». Он опустил сумки и поменял газеты местами, а потом купил обе.

Стоя в очереди на такси, он отметил, что из семидесяти трех человек двенадцать держат в руках «Мессенджер» и только семь — «Газетт». По дороге в город, сидя в такси, он записал свои наблюдения на обратной стороне билета с намерением обсудить их с Фрэнком Бейли, редактором «Курьера». Потом он пролистал обе газеты и вынужден был признать, что «Мессенджер» интереснее. Однако он чувствовал, что не стоит говорить об этом в первый же день.

Такси остановилось перед зданием редакции «Газетт». Таунсенд оставил сумки в приемной и на лифте поднялся на третий этаж. Никто не обратил на него внимания, когда он прошел мимо стрекотавших машинисток, без стука открыл дверь в кабинет редактора и оказался на утреннем совещании.

Удивленный Фрэнк Бейли поднялся из-за стола и протянул руку.

— Кит, рад тебя видеть после стольких лет.

— Я тоже рад, — ответил Таунсенд.

— Мы ждали тебя только завтра. — Бейли повернулся к журналистам, сидевшим за столом в форме подковы. — Это сын сэра Грэхема, Кит. Он станет издателем вместо своего отца. Те, кто работает здесь уже несколько лет, наверное, вспомнят, что он приходил сюда как… — Фрэнк замялся.

— Как сын моего отца, — закончил за него Таунсенд.

Замечание было встречено взрывом смеха.

— Пожалуйста, продолжайте, как будто меня здесь нет, — сказал Таунсенд. — Я не собираюсь быть издателем, который вмешивается в редакционные решения.

Он отошел в угол комнаты, сел на подоконник и стал наблюдать, как Бейли ведет утреннее совещание. Тот не растерял свои навыки и, казалось, не утратил желания бороться с помощью газеты за любого неудачника, с которым, по его мнению, обошлись несправедливо.

— Ладно, что у нас тянет на первую полосу в завтрашнем номере? — спросил Бейли.

Три руки взметнулись вверх.

— Дейв, — редактор ткнул карандашом в сторону главного репортера уголовной хроники. — Начнем с тебя.

— Кажется, сегодня вынесут решение по делу Сэмми Тейлора. Судья должен к вечеру подвести итоги.

— Ну, судя по тому, как он вел процесс, у бедняги нет ни единого шанса. Этот человек вздернет Тейлора под любым предлогом.

— Знаю, — кивнул Дейв.

— Если его признают виновным, я дам этому процессу место на первой полосе и напишу редакционную заметку о том, что наши суды становятся пародией на правосудие, когда обвиняемым по делу проходит абориген. Протестующие аборигены все еще пикетируют здание суда?

— Конечно. Они дежурят там днем и ночью. С тех пор как мы опубликовали фотографии, на которых полицейские волокут их вождей, они стали спать прямо на тротуаре.

— Ясно. Если сегодня будет вердикт и его признают виновным, ты получаешь первую полосу. Джейн, — он повернулся к редактору колонки, — мне нужна статья на тысячу слов о правах аборигенов и о том, как недостойно проходил этот процесс. Пародия на правосудие, расовые предрассудки — ты сама знаешь, что мне нужно.

— Что, если присяжные признают его невиновным? — спросил Дейв.

— В этом невероятном случае ты получишь правую колонку на первой полосе, а Джейн напишет мне пятьсот слов для седьмой страницы о достоинствах суда присяжных, о том, что Австралия наконец выбралась из Средневековья, и так далее, и тому подобное.

Бейли переключил внимание на другую сторону стола и показал карандашом на женщину, чья рука оставалась поднятой.

— Морин, — сказал он.

— У нас загадочная болезнь в Королевской больнице Аделаиды. За последние десять дней умерли трое маленьких детей, а главный врач больницы Жиль Данн не желает делать никаких заявлений, как я на него ни давила.

— Все дети местные?

— Да, — ответила Морин. — Все из района Порт Аделаиды.

— Возраст? — спросил Фрэнк.

— Четыре, три и четыре. Две девочки и один мальчик.

— Ясно. Свяжись с родителями, особенно с матерями. Мне нужны фотографии, история семьи, все, что сможешь раскопать о них. Попробуй выяснить, нет ли между ними какой-нибудь связи, пусть даже самой отдаленной. Может, они родственники? Знают друг друга или работают в одном месте? Есть ли у них общие интересы, которые можно было бы связать со всеми тремя случаями? И мне нужно хоть какое-то заявление от Жиля Данна, пусть даже всего лишь «Без комментариев».

Морин коротко кивнула, и Бейли повернулся к фотографу.

— Сделай мне хорошую фотографию Данна с раздраженным лицом, мы поместим ее на первую полосу. У тебя будет первая полоса, Морин, если Тейлора оправдают, а если нет, твоя статья пойдет на четвертую страницу с продолжением на пятой. Попытайся раздобыть фотографии всех трех детей. Меня интересуют семейные альбомы — счастливые здоровые детишки, лучше всего в непринужденной обстановке. И надо, чтобы ты проникла в больницу. Если Данн и дальше будет упираться, найди кого-нибудь поразговорчивее. Врача, медсестру, да хоть санитара, только веди беседу при свидетелях или под запись. Не хватало нам еще одного провала, как в прошлом месяце с миссис Кендал и ее жалобами на пожарную команду. И, Дейв, — редактор снова повернулся к главному репортеру уголовной хроники, — сразу сообщи мне, если суд отложит вынесение приговора по делу Тейлора, чтобы мы могли составлять макет первой полосы. Еще предложения есть?

— Сегодня в одиннадцать утра Томас Плейфорд выступит с важным, как мне говорили, заявлением, — сообщил Джим Уэст, политический обозреватель. У многих вырвался стон.

— Его выступления меня не интересуют, — отрезал Фрэнк, — если только он не собирается объявить о своей отставке. Если он, как всегда, просто хочет позировать перед камерами и заигрывать с публикой, сообщая о своих фиктивных достижениях и о том, какой вклад он внес в местное общество, дайте короткое сообщение на одиннадцатой странице. Спорт, Гарри?

Грузный человек, сидевший в углу напротив Таунсенда, моргнул и повернулся к молодому помощнику. Тот зашептал ему на ухо.

— Ах да, — сказал спортивный редактор. — Сегодня должны объявить состав команды, которая в четверг будет участвовать в первом отборочном матче с Англией.

— Есть шанс, что ребята из Аделаиды войдут в команду?

Совещание длилось больше часа, и все это время Таунсенд не сказал ни слова, хотя чувствовал, что некоторые вопросы остались без ответа. После совещания он дождался, когда все журналисты разойдутся, и передал Фрэнку заметки, которые набросал в такси. Редактор бросил взгляд на нацарапанные цифры и пообещал изучить их более внимательно, как только у него появится свободная минута. Машинально он положил их в корзинку для исходящих бумаг.

— Заходи, если возникнут какие-то вопросы, Кит, — сказал он. — Моя дверь всегда открыта.

Таунсенд кивнул и направился к выходу.

Фрэнк добавил ему вслед:

— Знаешь, у нас с твоим отцом сложились хорошие деловые отношения. До последнего времени он как минимум раз в месяц прилетал из Мельбурна, чтобы встретиться со мной.

Таунсенд улыбнулся и тихо закрыл за собой дверь кабинета. Он прошел мимо стрекочущих машинисток, сел в лифт и поднялся на верхний этаж.

Легкий холодок пробежал по его спине, когда он вошел в кабинет отца. Он уже никогда не сможет ему доказать, отчетливо осознал он, что будет его достойным преемником. Он обвел взглядом комнату, задержавшись на портрете матери. Он улыбнулся при мысли, что она — единственный человек, который может не опасаться, что кто-то займет ее место.

Позади кто-то кашлянул. Обернувшись, он увидел в дверях мисс Бантинг. Она тридцать семь лет работала секретаршей его отца. Ребенком Таунсенд часто слышал, как мать называла Банти «Дюймовочкой». Ростом она была не выше полутора метров, даже если добавить ее аккуратный пучок волос. Он никогда не видел у нее другой прически, и уж, конечно, Банти не делала никаких уступок моде. Прямая юбка закрывала ноги, шея пряталась под практичным кардиганом, украшений она не носила и явно никогда не слышала о нейлоновых чулках.

— Добро пожаловать домой, мистер Кит, — несмотря на почти сорок лет жизни в Аделаиде, она так и не избавилась от шотландского акцента. — Я все подготовила к вашему возвращению. Мне, конечно, скоро на пенсию, но я пойму, если вы захотите взять на мое место кого-то другого.

Таунсенд догадался, что она отрепетировала каждое слово этой маленькой речи и спешила произнести ее раньше, чем он успеет открыть рот. Он улыбнулся.

— Я не собираюсь искать вам замену, мисс Бантинг. — Он понятия не имел, как ее зовут, знал только, что отец называл ее «Банти». — Я хотел бы изменить только одно — пожалуйста, зовите меня, как раньше, Кит.

Она улыбнулась.

— С чего бы вы хотели начать?

— Сегодня буду просматривать папки, а завтра начну прямо с утра.

Банти хотела что-то сказать, но прикусила губу.

— «Прямо с утра» начнется в то же время, что и для вашего отца? — с невинным видом поинтересовалась она.

— Боюсь, что да, — широко улыбнулся Таунсенд.

На следующий день Таунсенд появился в редакции в семь часов утра. Он поднялся на лифте на второй этаж и прошелся между пустыми столами рекламного отдела. Неэффективность работы чувствовалась даже сейчас, когда вокруг никого не было. Бумаги в беспорядке валялись на столах, кое-где лежали открытые папки, и некоторые лампочки явно горели всю ночь. Только сейчас он понял, как долго отец отсутствовал в редакции.

Первая пташка прилетела в десять минут десятого.

— Кто вы? — спросил Таунсенд, когда она вошла.

— Рут, — ответила она. — А вы кто?

— Я Кит Таунсенд.

— Ах да, сын сэра Грэхема, — безразлично бросила она и подошла к своему столу.

— Кто начальник этого отдела? — спросил Таунсенд.

— Мистер Харрис, — она села и достала из сумки пудреницу.

— И когда же я смогу его увидеть?

— О, обычно он приходит в половине десятого, в десять.

— Неужели? — сказал Таунсенд. — Где его кабинет?

Молодая женщина показала в дальний угол комнаты.

Мистер Харрис появился в своем кабинете в 9.47, к этому времени Таунсенд просмотрел почти все его папки.

— Какого черта вы тут делаете? — были первые слова Харриса при виде Таунсенда, сидящего за его столом и изучающего бумаги.

— Жду вас, — невозмутимо ответил Таунсенд. — Я не думал, что мой заведующий рекламным отделом приходит на работу только к десяти.

— Ни одна редакция не начинает работу раньше десяти. Это знает даже стажер, — заявил Харрис.

— Когда я был стажером в «Дейли Экспресс», каждый день в восемь утра лорд Бивербрук уже сидел за своим столом.

— Но я редко ухожу раньше шести вечера, — возразил Харрис.

— Настоящий журналист редко возвращается домой раньше восьми, а рядовые сотрудники должны быть счастливы, если уходят с работы до полуночи. Начиная с завтрашнего дня, мы с вами будем встречаться в моем кабинете каждое утро в восемь, и все ваши сотрудники к девяти должны быть на своих местах. Кто недоволен, может приступать к изучению колонки вакансий на последней полосе газеты. Я понятно говорю?

Харрис кивнул, поджав губы.

— Хорошо. Прежде всего мне нужна смета на следующие три месяца. Сделайте сравнительный анализ стоимости строки в нашей газете и в «Мессенджере». Я хочу, чтобы завтра к моему приходу он лежал у меня на столе. — Он поднялся из кресла Харриса.

— Но я не успею собрать все эти данные за такой короткий срок, — возразил Харрис.

— В таком случае вы тоже сможете изучать колонку вакансий, — отрезал Таунсенд. — Только не в рабочее время.

Он вышел из кабинета. Трясущийся Харрис смотрел ему вслед. Таунсенд поднялся еще на один этаж в отдел распространения. Он не удивился, обнаружив, что там тоже все пущено на самотек. Час спустя он вышел, доведя до истерики ряд сотрудников, хотя вынужден был признать, что молодой человек из Брисбейна по имени Мэл Картер, недавно назначенный заместителем начальника отдела, произвел на него впечатление.

Фрэнка Бейли удивило столь скорое возвращение «молодого Кита». Он удивился еще больше, когда тот снова занял свое место на подоконнике во время утреннего совещания. Бейли был рад, что Таунсенд не вмешивается со своим мнением, хотя не мог не заметить, что молодой человек непрерывно строчит в блокноте.

В свой кабинет Таунсенд попал только к одиннадцати часам и сразу же занялся разбором почты вместе с мисс Бантинг. Она разложила ее по отдельным папкам, помеченным разноцветными маркерами — чтобы, пояснила она, босс сумел определить приоритеты в случае нехватки времени.

Через два часа Таунсенд понял, почему отец так высоко ценил Банти. Теперь он думал не о том, когда сможет ее заменить, а том, как удержать ее подольше.

— Самое важное я оставила напоследок, — сообщила Банти. — Последнее предложение «Мессенджера». Рано утром звонил сэр Колин Грант, хотел поздороваться с вами и удостовериться, что вы получили его письмо.

— Правда? — Таунсенд с улыбкой открыл папку, помеченную «Конфиденциально», и пробежал глазами письмо от «Джарвиса, Смита и Томаса», юридической конторы, которая, сколько он себя помнил, всегда представляла интересы «Мессенджера». Наткнувшись на цифру 150 тысяч фунтов, он нахмурился. Потом прочитал протокол заседания правления в прошлом месяце, из которого было ясно, что предложение вполне устраивает директоров. Но заседание проходило до того, как мать дала ему девяносто дней отсрочки приговора.

— «Уважаемый сэр Колин, — записывала Банти в своем блокноте под диктовку Таунсенда. — Я получил Ваше письмо от двенадцатого числа сего месяца. Дабы не тратить понапрасну Ваше время, позвольте сразу прояснить — „Газетт“ не продается и не будет продаваться никогда. С уважением…»

Таунсенд откинулся на спинку стула и вспомнил, когда последний раз встречался с владельцем «Мессенджера». Как многие несостоявшиеся политики, сэр Колин держался напыщенно и самоуверенно, особенно с молодежью. По его убеждению, детей «следовало видеть, но не слышать». Интересно, думал Таунсенд, сколько времени пройдет, прежде чем он снова услышит или увидит его.

Два дня спустя Таунсенд изучал отчет Харриса, когда в кабинет заглянула Банти и доложила, что звонит сэр Колин Грант. Таунсенд кивнул и снял трубку.

— Кит, мой мальчик! С возвращением, — начал старик. — Только что прочитал твое письмо и подумал, известно ли тебе, что у меня есть устная договоренность с твоей матерью насчет продажи «Газетт»?

— Моя мать сказала вам, сэр Колин, что ей нужно серьезно обдумать ваше предложение. Она не брала на себя никаких устных обязательств, и если кто-то считает иначе…

— Ну-ну, молодой человек, — перебил его сэр Колин. — Я всего лишь поступаю честно. Ведь мы с твоим отцом были близкими друзьями.

— Но моего отца больше нет с нами, сэр Колин, так что впредь вам придется иметь дело со мной. А мы не близкие друзья.

— Ну что ж, раз ты так к этому относишься, пожалуй, нет смысла говорить, что я собирался увеличить предложение до 170 тысяч фунтов.

— Никакого, сэр Колин. Оно все равно меня не интересует.

— Со временем заинтересует, — рявкнул старик, — потому что через полгода я вытесню тебя с улиц, и когда от твоей газеты останутся только жалкие руины, ты с радостью примешь и пятьдесят тысяч. — Сэр Колин немного помолчал. — Не стесняйся, звони, когда передумаешь.

Таунсенд положил трубку и велел Банти немедленно вызвать к нему редактора.

Мисс Бантинг нерешительно стояла в дверях.

— В чем проблема, Банти?

— Только в том, что ваш отец обычно сам спускался в кабинет редактора.

— Неужели? — не сдвинувшись с места, произнес Таунсенд.

— Я передам ему, чтобы он зашел к вам прямо сейчас.

В ожидании редактора Таунсенд просматривал объявления о сдаче квартир на последней полосе. Он пришел к выводу, что поездка в Мельбурн каждые выходные отнимает у него слишком много драгоценного времени. Неизвестно, сколько еще он сможет откладывать разговор с матерью.

Несколько минут спустя в кабинет ворвался Фрэнк Бейли, но Таунсенд не видел выражения его лица — опустив голову, он делал вид, что поглощен чтением последней полосы. Он обвел кружком одно объявление, поднял взгляд на редактора и протянул ему лист бумаги.

— Опубликуйте это письмо от «Джарвиса, Смита и Томаса» на первой полосе завтрашнего номера, Фрэнк. Через час у меня будет готова редакционная заметка слов на триста.

— Но… — попытался возразить Фрэнк.

— Откопайте самую неудачную фотографию сэра Колина Гранта и поместите рядом с письмом.

— Я планировал посвятить завтрашнюю первую полосу процессу Тейлора, — сказал редактор. — Он не виновен, а наша газета славится тем, что борется с несправедливостью.

— Еще наша газета славится тем, что несет убытки, — возразил Таунсенд. — В любом случае процесс Тейлора — это вчерашний день. Можете отдать ему сколько угодно места, но завтра его на первой полосе не будет.

— Что-нибудь еще? — саркастически осведомился Фрэнк.

— Да, — невозмутимо ответил Таунсенд. — Я рассчитываю, что макет первой полосы сегодня вечером будет у меня на столе.

Не произнеся ни слова, Фрэнк в ярости вылетел из кабинета.

— Теперь пригласите ко мне заведующего рекламным отделом, — велел Таунсенд вновь заглянувшей в кабинет Банти.

Он открыл папку, которую с опозданием на день принес Харрис, и уставился на кое-как собранные данные. Эта встреча оказалась короткой, и пока Харрис освобождал свой стол, Таунсенд вызвал заместителя начальника отдела распространения Мэла Картера.

Когда молодой человек вошел, по его лицу было видно, что он ждет приказа очистить свой стол до полудня.

— Садитесь, Мэл, — пригласил Таунсенд. Он заглянул в папку с его личным делом. — Я вижу, вы недавно поступили к нам с трехмесячным испытательным сроком. Хочу, чтобы вы поняли с самого начала — меня интересует только результат. У вас есть девяносто дней начиная с сегодняшнего, чтобы проявить себя в должности заведующего рекламным отделом.

На лице молодого человека появилось выражение удивления, смешанного с облегчением.

— Скажите мне вот что, — приступил к делу Таунсенд, — что бы вы изменили в «Газетт», если бы вам дали такую возможность?

— Последнюю полосу, — не задумываясь, ответил Мел. — Я бы переместил короткие частные объявления на внутреннюю полосу.

— Почему? — спросил Таунсенд. — Эта полоса приносит нам самый большой доход: чуть больше трех тысяч фунтов в день, если не ошибаюсь.

— Понимаю, — сказал Мэл. — Но «Мессенджер» недавно поставил спорт на последнюю полосу и увел от нас еще десять тысяч читателей. Они пришли к заключению, что короткие рекламные объявления можно поместить на любую полосу — когда люди думают, где дать объявление, их гораздо больше интересует тираж, чем расположение. Я готов представить более подробный анализ к шести вечера, если вас это убедит.

— Конечно, убедит, — кивнул Таунсенд. — И если у вас появятся еще какие-то интересные идеи, не раздумывая поделитесь ими со мной. Моя дверь всегда открыта для вас.

Для разнообразия приятно было видеть человека, выходившего из кабинета Таунсенда с улыбкой на лице. Вошла Банти, и он взглянул на часы.

— Вам пора отправляться на обед с начальником отдела распространения «Мессенджера».

— Не знаю, по карману ли мне это, — Таунсенд снова взглянул на часы.

— О да, — сказала она. — Ваш отец всегда считал, что в «Сакстон-Гриле» весьма разумные цены. Дорогим рестораном он считал «Пиллигрини». Там он обедал только с вашей матерью.

— Я не о деньгах беспокоюсь, Банти. Меня волнует, сколько он запросит, если согласится уйти из «Мессенджера» к нам.

Таунсенд выждал неделю, прежде чем вызвал Фрэнка Бейли и сообщил ему, что на последней полосе больше не будет коротких объявлений.

— Но короткие объявления больше семидесяти лет печатаются на последней полосе, — было первой реакцией редактора.

— В таком случае лучшего аргумента для их перемещения и не придумаешь, — заявил Таунсенд.

— Но наши читатели не любят перемен.

— А читатели «Мессенджера» любят? — сказал Таунсенд. — Это одна из многих причин, почему они продают больше экземпляров, чем мы.

— Вы хотите пожертвовать давней традицией ради привлечения нескольких читателей?

— Теперь я вижу, что до вас наконец-то дошло, — не моргнув глазом ответил Таунсенд.

— Но ваша мать уверяла меня, что…

— Моя мать не отвечает за повседневное руководство газетой. Эту обязанность она возложила на меня. — «Только на девяносто дней», подумал он, но не стал об этом говорить.

Редактор глубоко вздохнул и спокойно спросил:

— Вы надеетесь на мою отставку?

— Разумеется, нет, — твердо ответил Таунсенд. — Но я надеюсь, что вы поможете мне управлять газетой, которая приносит прибыль.

Следующий вопрос редактора удивил его:

— Вы можете отложить решение на две недели?

— Почему? — поинтересовался Таунсенд.

— Потому что мой спортивный редактор вернется из отпуска только в конце месяца.

— Спортивный редактор, который берет три недели отпуска в разгар крикетного сезона, вероятно, даже не заметит, если за его столом будет сидеть кто-то другой, — отрезал Таунсенд.

Спортивный редактор подал заявление об уходе в день возвращения из отпуска, лишив Таунсенда удовольствия уволить его лично. Через несколько часов он назначил на его место двадцатипятилетнего спортивного обозревателя.

Узнав об этом, Фрэнк Бейли тут же ворвался к Таунсенду.

— Назначать сотрудников — прерогатива редактора, — начал он, даже не закрыв дверь в кабинет Таунсенда, — а не…

— Уже нет, — не дал ему договорить Кит.

Мужчины молча смотрели друг другу в глаза. Потом Фрэнк сделал еще одну попытку:

— В любом случае он слишком молод для такой ответственной должности.

— Он на три года старше меня, — возразил Таунсенд.

Фрэнк прикусил губу.

— Могу я напомнить, — проговорил он, — когда вы впервые пришли в мой кабинет четыре недели назад, вы уверяли меня — цитирую «Я не собираюсь быть издателем, который вмешивается в редакционные решения»?

Таунсенд поднял глаза и слегка покраснел.

— Простите, Фрэнк, — сказал он. — Я солгал.

Задолго до истечения назначенного ему срока разрыв между тиражами «Мессенджера» и «Газетт» начал сокращаться, и леди Таунсенд забыла и думать о предложении «Мессенджера».

Осмотрев несколько квартир, Кит наконец нашел идеальный, с точки зрения расположения, вариант и через несколько часов подписал договор аренды. Вечером он объяснил матери по телефону, что из-за напряженной работы не сможет приезжать к ней в Турак каждые выходные. Она ничуть не удивилась.

На третьем заседании правления Таунсенд потребовал, чтобы совет директоров назначил его исполнительным директором: ни у кого не должно оставаться сомнений, что он здесь не просто сын своего отца. С незначительным перевесом совет проголосовал против. Когда вечером он позвонил матери и спросил: «Ма, как ты думаешь, почему они так поступили?» — она ответила: «По-видимому, они решили, что человеку, недавно отметившему двадцать третий день рождения, вполне достаточно титула издателя».

Через шесть месяцев после перехода из «Мессенджера» в «Газетт» новый руководитель отдела распространения доложил, что разрыв между двумя газетами сократился до 32 тысяч. Новости привели Таунсенда в восторг, и на следующем заседании правления он сообщил директорам, что пришло время сделать «Мессенджеру» предложение о поглощении. Несколько старых директоров с трудом удержались от смеха, но Таунсенд представил им цифры, разложил перед ними какие-то чертежи, которые называл графами тенденций, и сумел доказать, что банк согласился его финансировать.

Убедив большинство своих коллег, Таунсенд продиктовал письмо сэру Колину, в котором предлагал купить «Мессенджер» за 750 тысяч фунтов. Официального ответа на свое предложение Таунсенд не получил, но его юристы доложили, что сэр Колин созвал чрезвычайное заседание правления, которое состоится на следующий день.

Свет на административном этаже редакции «Мессенджера» горел до позднего вечера. Таунсенда не пропустили в здание, и он ходил взад и вперед по тротуару в ожидании решения правления. Через два часа он забежал в кафе на соседней улице и съел гамбургер, а когда вернулся на свой пост, огни на верхнем этаже все еще горели. Если бы мимо проходил полицейский, его могли бы арестовать за подозрительное праздношатание.

Наконец во втором часу ночи свет погас, и из дверей здания стали выходить директора «Мессенджера». Таунсенд с надеждой заглядывал каждому в глаза, но все они прошествовали мимо, не удостоив его даже взглядом.

Таунсенд дождался, пока в здании не осталось никого, кроме уборщиц. Тогда он неторопливо побрел в редакцию «Газетт», зашел в типографию и стал наблюдать, как утренний выпуск выходит из-под пресса. Он знал, что этой ночью не сможет уснуть, поэтому сел в фургон и вместе с рабочими развозил утренний номер по городу. Всякий раз он следил, чтобы на стойках «Газетт» ставили над «Мессенджером».

Два дня спустя Банти вложила письмо в папку «Срочное»:

Таунсенд улыбнулся и бросил письмо в мусорную корзину.

Следующие несколько месяцев вся редакция «Газетт» работала день и ночь, яростно наступая на противника. Таунсенд неустанно твердил своей команде, что любой из них может потерять работу — даже редактор. Многие увольнялись, не выдержав столь напряженного ритма, не поспевая за переменами в «Газетт», но еще больше работников переходили к нему из «Мессенджера», сообразив, что намечается «смертельная схватка» — эту фразу Таунсенд повторял на каждом ежемесячном собрании персонала.

Через год после возвращения Таунсенда из Англии тиражи двух газет практически сравнялись, и он решил, что пришло время еще раз позвонить председателю «Мессенджера».

Услышав в трубке голос сэра Колина, Таунсенд не стал тратить время на любезности и сразу сделал дебютный гамбит:

— Если семьсот пятьдесят тысяч фунтов мало, какова, по-вашему, реальная стоимость газеты?

— Гораздо больше, чем вы можете себе позволить, молодой человек. В любом случае, — добавил он, — я уже говорил, «Мессенджер» не продается.

— Ну что ж, вернемся к этому разговору месяцев через шесть, — сказал Таунсенд.

— Никогда! — закричал сэр Колин.

— В таком случае я просто вытесню вас с улиц, — заявил Таунсенд. — И когда от вашей газеты останутся только жалкие руины, вы с радостью примете и пятьдесят тысяч. — Он немного помолчал. — Не стесняйтесь, звоните, когда передумаете.

На этот раз трубку швырнул сэр Колин.

В тот день, когда «Газетт» впервые продала больше экземпляров, чем «Мессенджер», Таунсенд устроил праздничную вечеринку на четвертом этаже. Он объявил об этом радостном событии в крупном заголовке на всю первую полосу, под которым поместил снимок сэра Колина, сделанный год назад на похоронах его жены. С каждым месяцем разрыв между газетами увеличивался, и Таунсенд не упускал возможности сообщить своим читателям новые цифры тиража. Он не удивился, когда ему позвонил сэр Колин и предложил встретиться.

Переговоры шли несколько недель, и в конце концов они заключили соглашение о слиянии двух газет, но только после того, как Таунсенд выбил себе две уступки, которые и были его единственной истинной целью — газета будет печататься в его типографии и называться «Газетт-Мессенджер».

На первом заседании нового правления сэра Колина назначили председателем, а Таунсенда — исполнительным директором.

Через шесть месяцев слово «Мессенджер» исчезло из названия газеты, и все крупные решения принимались, не спрашивая — даже для видимости — мнения правления или председателя. Мало кого потрясло известие о том, что сэр Колин подал в отставку, и никто не удивился, что Таунсенд ее принял.

Когда мать спросила, что заставило сэра Колина уйти в отставку, Таунсенд ответил, что он ушел по взаимной договоренности. Решил, что настало время уступить место более молодому человеку. Слова сына не убедили леди Таунсенд.