Четыре четверти пути

Юрий ВИЗБОР Он не вернулся из боя[1]

Владимир Высоцкий был одинок. Более одинок, чем многие себе представляли. У него был один друг — от студенческой скамьи до последнего дня. О существовании этой верной дружбы не имели и понятия многочисленные «друзья», число которых сейчас, после смерти поэта, невероятно возросло.

Откуда взялся этот хриплый рык? Эта луженая глотка, которая была способна петь согласные? Откуда пришло ощущение трагизма в любой, даже пустяковой песне? Это пришло от силы. От московских дворов, где сначала почиталась сила, потом — все остальное. От детства, в котором были ордера на сандалии, хилые школьные винегреты, бублики «на шарап», драки за штабелями дров. Волна инфантилизма, захлестнувшая в свое время все песенное творчество, никак не коснулась его. Он был рожден от силы, страсти его были недвусмысленны, крик нескончаем. Он был отвратителен эстетам, выдававшим за правду милые картинки сочиненной ими жизни. Помните: «…А парень с милой девушкой на лавочке прощается»? Высоцкий — «Сегодня я с большой охотою распоряжусь своей субботою». Вспомните: «Не могу я тебе в день рождения дорогие подарки дарить…» Высоцкий — «…А мне плевать, мне очень хочется!» Он их шокировал и формой, и содержанием. А больше всего он был ненавистен эстетам за то, что пытался говорить правду, ту самую правду, мимо которой они проезжали в такси или торопливым шагом огибали ее на тротуарах. Это была не всеобщая картина жизни, но этот кусок был правдив. Это была правда его, Владимира Высоцкого, и он искрикивал ее в своих песнях, потому что правда эта была невесела.

Владимир Высоцкий страшно спешил. Будто предчувствуя свою короткую жизнь, он непрерывно сочинял, успев написать что-то около шестисот песен Его редко занимала конструкция, на его ногах скорохода не висели пудовые ядра формы, часто он только намечал тему и стремглав летел к следующей Много россказней ходит о его запоях Однако мало кто знает, что он был рабом поэтических «запоев» — по три-четыре дня, запершись в своей комнате, он писал как одержимый, почти не делая перерывов в сочинительстве. Он был во всем сторонником силы — и не только душевнопоэтической, но и обыкновенной, физической, которая не раз его выручала и в тонком деле поэзии. В век, когда песни пишутся «индустриальным» способом: текст — поэт, музыку — композитор, аранжировку — аранжировщик, пение — певец, Владимир Высоцкий создал совершенно неповторимый стиль личности, имя которому — он сам и где равно и неразрывно присутствовали голос, гитара и стихи. Каждый из компонентов имел свои недостатки, но, слившись вместе, как три кварка в атомном ядре, они делали этот стиль совершенно неразрываемым, уникальным, и многочисленные эпигоны Высоцкого постоянно терпели крах на этом пути. Их голоса выглядели просто голосами блатняг, их правда была всего лишь пасквилем.

Однажды случилось странное: искусство, предназначенное для отечественного уха, неожиданно приобрело валютное поблескивание. Однако здесь, как мне кажется, успех меньше сопутствовал артисту. Профессиональные французские ансамблики никак не смогли конкурировать с безграмотной гитарой мастера, которая то паузой, то одинокой семикопеечной струной, а чаще всего неистовым «боем» сообщала нечто такое, чего никак не могли выговорить лакированные зарубежные барабаны.

Владимир Высоцкий испытывал в своем творчестве немало колебаний, но колебаний своих собственных, рожденных внутри себя. Залетные ветры никак не гнули этот крепкий побег отечественного искусства. Ничьим влияниям со стороны, кроме влияния времени, он не подвергался и не уподоблялся иным бардам, распродававшим чужое горе и ходившим в ворованном терновом венце. У Высоцкого было много своих тем, море тем, он мучался скорее от «трудностей изобилия», а не от модного, как бессонница, бестемья.

Ему адски мешала невиданная популярность, которой он когда-то, на заре концертирования, страстно и ревниво добивался и от которой всю остальную жизнь страдал. Случилось удивительное: многие актеры, поэты, певцы, чуть ли не ежедневно совавшие свои лица в коробку телевизионного приемника — признанного распространителя моды, ни по каким статьям и близко не могли пододвинуться в популярности к артисту, не имевшему никаких званий, к певцу, издавшему скромную гибкую пластинку, к поэту, ни разу (насколько я знаю) не печатавшему свои стихи в журналах, к киноактеру, снявшемуся не в лучших лентах. Популярность его песен (да простят мне это мои выдающиеся коллеги) не знала равенства. Легенды, рассказывавшиеся о нем, были полны чудовищного вранья в духе «романов» пересыльных тюрем. В последние годы Высоцкий просто скрывался, репертуарный сборник Театра на Таганке, в котором печатаются телефоны всей труппы, не печатал его домашнего телефона. Он как-то жаловался мне, что во время концертов в Одессе он не мог жить в гостинице, а тайно прятался у знакомых артистов в задних комнатах временного цирка шапито. О нем любили говорить так, как любят говорить в нашем мире о предметах чрезвычайно далеких, выдавая их за легкодостижимые. Тысячи полузнакомых и незнакомых называли его Володей. В этом смысле он пал жертвой собственного успеха.

Владимир Высоцкий всю жизнь боролся с чиновниками, которым его творчество никак не представлялось творчеством и которые видели в нем все, что хотели видеть, — блатнягу, пьяницу, истерика, искателя дешевой популярности, кумира пивных и подворотен. Пошляки и бездарности издавали сборники и демонстрировали в многотысячных тиражах свою душевную пустоту, и каждый раз их лишь легко журили литературоведческие страницы, и дело шло дальше. В то же время все, что делал и писал Высоцкий, рассматривалось под сильнейшей лупой. Его неудачи в искусстве были почти заранее запрограммированы регулярной нечистой подтасовкой, но не относительно тонкостей той или иной роли, а по вопросу вообще участия Высоцкого в той или иной картине. В итоге на старт он выходил совершенно обессиленный.

В песнях у него не было ограничений — слава богу, магнитная пленка есть в свободной продаже. Он кричал свою спешную поэзию, и этот магнитофонный крик висел над всей страной — «от Москвы до самых до окраин». За его силу, за его правду ему прощалось все. Его песни были народными, и сам он был народным артистом, и для доказательства этого ему не нужно было предъявлять удостоверения.

Он предчувствовал свою смерть и много писал о ней. Она всегда представлялась ему насильственной. Случилось по-другому: его длинное сорокадвухлетнее самоубийство стало оборотной стороной медали — его яростного желания жить.

Р.S. Что же до того, что Владимир Высоцкий всячески отмежевывался от движения самодеятельной песни, то, как мне кажется, и говорить-то об этом не стоит. Он сам за себя расплачивался и сам свое получал. Просто это было его личное дело.

Аркадий ВЫСОЦКИЙ СЕКРЕТ УСПЕХА

Высоцкий написал много прекрасных песен о спорте и спортсменах. Может создаться впечатление, что он всерьез занимался спортом, но это не так. По крайней мере в молодости спортсменом он не был, а в последующие годы, кроме ежедневной утренней гимнастики, спортом занимался в той мере, в какой это было необходимо для его основной работы: работы актера театра и кино.

Хилым он не был, но драться, например, не только не умел, но и не любил. Не то чтобы он прятался или убегал, когда вспыхивали какие-то драки, — старался не ввязаться. Но трусом он никогда не был: когда ситуация складывалась так, что опасность грозила не только ему одному, он защищался насмерть.

Реакция у него была превосходная. Вероятно, если бы он стал всерьез заниматься любым видом спорта, дела бы у него шли неплохо, но на серьезные занятия у него просто не было времени.

Он любил спорт, среди его друзей были превосходные спортсмены: Игорь Кохановский, по прозвищу Васечек (впрочем, в той компании все называли друг друга Васечками), был классным хоккеистом, Леон Кочарян занимался боксом и борьбой, Артур Макаров был отличным боксером. Был Высоцкий знаком и с настоящими известными хоккеистами и боксерами, они любили его, приглашали на выступления и в память об этих встречах дарили ему сувениры. Эти сувениры живы. Это клюшки, на которых расписалась вся наша хоккейная сборная. Берешь и читаешь: Рагулин, Старшинов, Харламов… Есть и футбольный мяч, тоже весь исписанный автографами.

Нашим спортсменам нравились его песни, и уж конечно, не только те песни, которые непосредственно посвящены спорту. Эти песни помогали им в трудных спортивных встречах и, наверное, помогали не раз перенести горечь поражения, не позволяли отчаяться, придавали сил и воли к победе.

Иногда жизнь требовала от Высоцкого по-настоящему заняться тем или иным видом спорта. Он очень серьезно относился к своей актерской работе и, если ему надо было играть спортсмена, старался по возможности освоить новое дело, чтобы не привлекать дублера. Так было при съемках фильма «Штрафной удар», где ему требовалось овладеть мастерством фигуриста, гимнаста и наездника.

Они с мамой жили тогда на Беговой, рядом с ипподромом и Дворцом спорта «Крылья Советов». В зале дворца он учился работать с гимнастическими снарядами. Получалось у него неплохо.

В том месте, где сейчас стоит Высшая партийная школа, раньше был манеж эстрадно-циркового училища. Здесь и на самом ипподроме Высоцкий учился верховой езде и джигитовке. Интересно, что на ипподроме его помнят до сих пор: он был очень общительным человеком, перезнакомился со всеми тренерами и жокеями. Несколько позже, когда мне было уже семь лет, он повел нас с братом на конюшню, нашел там старых знакомых и совершенно потряс наше воображение, лихо вскочив на лошадь и проскакав на ней как заправский джигит.

К своим тренировкам он относился с увлечением, любил рассказывать о них, делиться спортивными достижениями. Вот как он сам вспоминал в начале 70-х годов о работе над фильмом.

«Картину «Штрафной удар» я запомнил вот из-за чего.

Это была комедия студии Горького — довольно смешной фильм. Мы — Пушкарев, Трещалов, Яновский, я — играли спортсменов, которые из города за деньги едут выступать под чужими фамилиями на сельскую спартакиаду. Я играл роль гимнаста, его специальность — конь и перекладина. А наш руководитель, которого играл Пуговкин, так здорово разбирался в спорте, что перепутал все и говорит фотокорреспонденту: «А он, понимаете, так насобачился, что через перекладину на коне сигает». И в газете это напечатали.

И вот я вынужден был — по фильму — первый раз в жизни сесть на лошадь. Это был очень смешной эпизод — ноги болтаются, лошадь побежала в другую сторону, обегает препятствие… Но для того, чтобы сделать вид, что ты не умеешь ездить, нужно было очень долго тренироваться. Я тренировался полгода на лошадях и с удовольствием вспоминаю то время, потому что конный спорт стал моим любимым видом спорта: я очень люблю лошадей.

Ну а тогда я научился стоя скакать на лошадях, всякие делать номера, — и делал впервые сам довольно сложные трюки, а именно: когда лошадь шла на препятствие, я делал сальто назад и должен был попадать в седло другой лошади.

Но это, конечно, невозможно было сделать — это только в страшном сне может быть и в кинематографе, поэтому уж как-то там это монтировали. А вот выпрыгивание из седла — это я выполнял сам: я незаметно убирал ноги из стремян и, отталкиваясь от седла, делал сальто назад. Там уже, внизу, ловили.

Трюк очень опасный, потому что лошадь может ударить ногами. С тех пор мне не приходилось так особенно рисковать, за исключением фильма «Служили два товарища», где я должен был в марте падать с четырехметрового борта корабля в полной одежде в воду».

Высоцкий весело вспоминает работу над картиной, однако в жизни все было более драматично. Выполняя это самое сальто, он сильно повредил ногу и заработал на долгий срок перемежающуюся хромоту. Кстати, по этой причине он так и не прошел срочную службу на флоте, куда должен был отправиться по окончании съемок.

Когда съемочная группа уехала на Медео, где проходили съемки картины, он учился кататься на коньках, но здесь у него получалось хуже, и освоить это мастерство ему по-настоящему не удалось.

Со всеми новыми знакомыми он очень быстро находил общий язык, его искренняя доброжелательность и интерес к людям и их делу, его веселый характер и отсутствие хоть какого-нибудь апломба всех очень привлекали. Когда он занимался джигитовкой в манеже, он покорил цирковых артистов своим остроумием. Наверное, они до сих пор помнят его устные монологи про «Падеров и ловиторов» и про «Умнейфую фобаку Рекф».

Эта общительность и интерес ко всему на свете как раз объясняют такое разнообразие в его песенном творчестве, ведь интерес этот не был поверхностным: Высоцкий разговаривал с людьми совсем не из вежливости, не снисходя до их проблем, а целиком погружаясь в эту жизнь и в эти проблемы. Он по-настоящему переживал все это, представлял себя в роли рассказчиков, чувствовал себя бегуном на дистанции, боксером на ринге, так же как в работе над военным циклом он, заставший войну маленьким ребенком, словно на самом деле бросался на таран вражеского самолета, полз под пулями от траншеи к траншее, получал письмо от предавшей его любимой девушки и инвалидом возвращался к родному порогу. Эта глубина сопереживания и есть главная причина такого успеха его песен и ролей. Это и был его талант.

Многие его песни, в частности и песни, посвященные спортсменам и спорту, были написаны только под впечатлением рассказов других: сам он этими видами спорта вообще не занимался и зачастую даже не видел, как это делают другие.

У моей мамы есть брат, физик по профессии. Высоцкий, как и всем на свете, интересовался наукой, с увлечением читал фантастику. Да в то время вообще слово «физик» означало для людей гораздо больше, чем теперь. Казалось, что физика вот-вот откроет какие-то последние тайны, еще не раскрытые человечеством, — и тогда сразу космонавты полетят к планетам и звездам, вся Вселенная со своими сокровищами и иными цивилизациями раскроет перед человечеством таинственные дебри. Казалось — вот-вот. Слова «физик», «молодой ученый» были для Высоцкого синонимами слов «волшебник», «маг». Так вот, дядя-физик был еще и спортсменом. Он увлекался подводным плаванием, спортом в то время еще совсем молодым. Дома бывали его друзья спортсмены-подводники, они рассказывали о своих приключениях и работе. Впечатления от этих рассказов послужили для Высоцкого толчком к написанию песни «Нас тянет на дно, как балласты…» Таких историй было немало. Чем ярче и богаче были рассказы, тем глубже он проникал в тайны чужой профессии и увлечений и тем интереснее были его песни на эту тему.

Видимо, одним из самых сильных впечатлений в его жизни было впечатление от гор. И это опять были съемки. Так происходило всегда: Высоцкий не искал специально впечатлений, не гонялся за ними по стране — он ухитрялся замечать все и везде. Все новое, с чем он сталкивался, глубоко трогало его, он находил в каждом деле, в каждом человеке что-то интересное, ни на что не похожее и очень важное. Вот и на этот раз знакомство с горами, с альпинистами тронуло его настолько, что он сумел написать такие песни, как «Песня о друге» или «Вершина», хотя сам не бывал на серьезных восхождениях, не рисковал жизнью, не терял в горах лучших друзей. Он просто смог примерить на себя то, что слышал от других, и то, что не слышал, но мог себе представить. Песни из кинофильма «Вертикаль» знают почти все — эти песни выходили на пластинках, звучали с экрана, наполняя, на мой взгляд, не очень хорошую картину глубочайшим смыслом и болью.

Вот что еще интересно: поражает не только то, что он сумел рассказать в своих песнях о том, что сам в реальной жизни не испытал, а только представил себе, но еще важнее, что, слушая эти песни, мы сами до глубины души переживаем то же. Мы поднимаемся к вершине, вырубая ступени во льду, наши товарищи гибнут, срываясь со скал, нас вытаскивает из трещины веселая скалолазка. Высоцкий открывает нам огромный мир, посвящает нас в тайны разных профессий, помогает почувствовать то, что мы не испытывали и, может быть, никогда не испытаем. Его песни зовут к подвигам, делают людей мужественными, делают людей лучше. Вот это здорово!

То, чему он сопереживал, он смог передать. Он войну сделал понятной для циников, так что у тех слезы выступали на глазах. Он летчикам объяснил про спортсменов, а спортсменам — про моряков. Он интеллигентам рассказал о жуликах, а жуликам — про интеллигентов. Он принес такое взаимопонимание в нашу жизнь, которого не добиться никакому документальному кинематографу, никакими популярными лекциями не добиться. Он был общенародный поэт, и в этом его самая главная победа.

Здесь, конечно, есть секрет, и это секрет, который никогда не будет раскрыт, как бы хорошо искусствоведы ни изучили и ни разложили бы по буквам его творчество. Есть люди, которые от первой до последней минуты присутствовали при тех событиях, которые легли в основу той или иной его песни, слышали и видели то же, что и он. Это, конечно, тоже интересно, и об этом много еще будет написано исследований и комментариев. Но так же как бойкие исследователи интимной жизни А. С. Пушкина, как бы подробно они ни изучали биографии женщин, которыми увлекался поэт, никогда не раскроют тайны гениальности строчек «Я помню чудное мгновенье», так и биографам Высоцкого никогда не удастся объяснить, как удалось поэту покорять сердца стольких людей такими простыми и короткими песнями. Талант — это всегда тайна.

Высоцкий, не будучи спортсменом, тем не менее всегда находился в отличной физической форме. Это, конечно, было необходимо при той напряженности, с которой он работал всю свою жизнь. Человек хилый, немощный не вынес бы и дня такой жизни.

В работе над спектаклем «Жизнь Галилея» в Театре на Таганке он столкнулся с необходимостью заняться атлетической гимнастикой, и за короткий срок была накачана отличная рельефная мускулатура. Всю жизнь он поддерживал хорошую атлетическую форму, — это было важно не только при работе в театре — хотя мускулистый, хорошо сложенный актер отлично выглядел на сцене. Вообще он ценил людей сильных и мужественных, кем бы эти люди ни работали и в каких бы условиях ни жили, и сам старался быть таким. Он считал, что занятия физкультурой и спортом необходимы человеку для того, чтобы не опуститься, не стать ничтожеством, как бы трудно ни складывалась жизнь. Он очень ценил в людях организованность и самодисциплину.

Поразительно, как много он успевал. Жизнь его была очень насыщена: репетиции, съемки, трудные роли в спектаклях — роли, в которых он никогда себя не щадил, изматывался до предела. Выступления по всему Союзу — часто по два, а то и по четыре концерта в день, гастроли, поездки, встречи… И при этом он успевал писать песни, над которыми тоже работал до изнеможения. Часто — по ночам, даже — зачастую.

У него было очень много знакомых — близких и не близких, но он всем успевал уделить внимание, хотя иногда эти люди его внимания не заслуживали. Впрочем, он так не считал: если мог помочь кому-то, то всегда помогал, жертвовал своим временем. Сейчас многие любят хвастаться личным знакомством с ним и зачастую говорят правду: Высоцкий был знаком с очень многими, и всегда даже у случайного знакомого создавалось впечатление, что он стал близким другом Высоцкого, настолько открытыми и душевными были эти встречи. Знакомств Высоцкий не избегал, всем старался подарить хотя бы секунду своего времени и, кстати, сам получал от этих встреч многое. Всех старался узнать и понять.

Сейчас, когда он умер, с нами живут его песни, фильмы — немногие, к сожалению, в которых он успел плодотворно поработать. Живы люди, близко знавшие его, которые хранят в своей памяти образ этого человека. Он и после смерти продолжает дарить людям силу и надежду, мужество и волю к победе, поддерживает нас в трудную минуту, протягивает руку в беде, и в радости он тоже с нами, смеется и шутит, поздравляет нас с нашими победами и говорит: «Так держать!»

Игорь КОХАНОВСКИЙ «Я раззудил плечо…»

Если когда-нибудь я все-таки напишу книгу воспоминаний о Владимире Высоцком, то, вероятно, одна из глав будет посвящена его взаимоотношениям со спортом, которые были и необычными, и довольно любопытными.

К тому времени, когда в восьмом классе мы с ним сели за одну парту, а вскоре и очень подружились, я уже увлекался двумя вещами — хоккеем и баней. И если мы друг в друге весьма скоро почувствовали родственные души почти во всем, то эти мои увлечения долгое время были для Володи абсолютно непонятны. Несколько раз, правда, мне удалось его вытащить на каток «Динамо» (что на Петровке), в начале пятидесятых очень популярный и даже модный у молодежи центра Москвы. Но катался Володя плохо, выглядел на коньках довольно смешным, хотя и сам, по-моему, от этого веселился больше всех. Вообще, в школе он был очень неспортивным: ни в футбол, ни в волейбол, ни в баскетбол не играл, подтягивался на турнике еле-еле два-три раза, если бегал, то быстро уставал. (По-моему, у него что-то было с сердцем или оно было просто слабым, нетренированным). В школьном спортзале на уроках физкультуры над ним часто подсмеивались: «Ну, Высота, — так иногда его называли, — дает!» Он добродушно улыбался, видимо понимая, что со стороны его упражнения на перекладине смотрятся действительно смешно.

Я жил в том доме на Неглинной улице, где некогда находились администрация и номера Сандуновских бань. Так что русскую парную я открыл для себя довольно рано, ну а к тому времени, о котором идет речь, уже вполне хорошо разбирался в «легком», «сухом» и в «тяжелом», «сыром» паре, да и все прочие премудрости парилки освоил в совершенстве.

Как-то говорю Володе:

— Пойдем попаримся?

— Да ты что! Там же жарко!

— Ну и что? — говорю. — После этого сразу в холодный душ. Знаешь, как здорово!

— Нет, нет, нет. Ни за что. Да я умру там.

— Не умрешь, а, наоборот, словно родишься заново.

— Нет, нет, нет. Ты уж это без меня…

Еще несколько моих попыток уговорить его пойти в парную окончились так же безуспешно.

И все-таки Володя полюбил баню. Произошло это случайно и при весьма забавных обстоятельствах. Было это, когда он уже работал в Театре им. А. С. Пушкина, году в 61-м или 62-м. Накануне у меня дома собралась вся наша компания. Нельзя сказать, что веселились мы до утра, но разошлись далеко за — полночь. Володя остался ночевать у меня. Проснулись поздно. Как мы говорили в таких случаях, «денежки тю-тю, головка бо-бо». Самочувствие было, прямо скажем, отвратительное. Мы молчали каждый о своем, хотя на «своем» надо было тоже все-таки сосредоточиться, что в нашем тогдашнем состоянии представлялось просто невозможным.

Вдруг ко мне заходит один институтский приятель и предлагает пойти попариться — мол, будний день, народу мало, сделаем отличный пар…

— Нет, — говорю, — плохо нам с Володей… Сил нет…

— Так тем более надо пойти, — говорит приятель, — это лучший способ «поправиться». Только нужно пересилить себя и пойти. А парилка сама все сделает в лучшем виде…

И тут я вспомнил, как однажды в Центральных банях (в Сандунах был выходной) оказался случайным свидетелем того, как «приводили в порядок» двух очень известных футболистов московского «Динамо», «нарушивших режим» накануне ответственного матча. Над каждым из «нарушителей» колдовали по двое молодцов в четыре веника. Сколько они сделали заходов в парную, я не знаю, но запомнилось, что часа через три, уже одевшись, они выглядели так, словно «ничего подобного» с ними не случилось.

С трудом, но уговорить Володю мне удалось. Народу в бане оказалось действительно мало, а в парной мы были фактически одни. Быстро сделали нужный пар, а Володю попросили просто посидеть и попривыкнуть. Когда он почувствовал, что пар не «жжет», положили на лавку и в четыре веника, постепенно «наращивая темп», стали парить. Он только охал, но держался стойко. Мы на первый раз не очень усердствовали и вскоре отпустили его в душ. Холодная вода в первый миг словно обожгла, но тут же дала возможность почувствовать удовольствие контраста.

Я спросил Володю:

— Ну, как?

— Ничего, ничего…

Второй заход был уже более основательным. Поддали парку с эликсиром эвкалипта. Володе сказали, чтоб дал знать, если будет невмоготу. Но он только постанывал и говорил: «Давай-давай!».

Когда он вышел из ледяного душа на этот раз, я понял, что он прочувствовал «вкус» парилки.

— Да, Васечек, я не думал, что такое может быть… Господи, как хорошо…

…Летом 68-го он позвонит мне с Казанского вокзала, только что вернувшись из Сибири, где снимался в фильме «Хозяин тайги». По загадочному тону я пойму, что ему не терпится сообщить о чем-то, но «разменивать» это по телефону тоже неохота, так как сразу пропадает вся интрига. Поэтому только сказал, что сейчас приедет и все расскажет.

Через полчаса он уже был у меня и подстраивал мою гитару. И вдруг я услышал: «Протопи ты мне баньку по-белому — я от белого света отвык. Угорю я, и мне, угорелому, пар горячий развяжет язык».

Он закончил песню и замолчал. Молчал и я. Потом у меня вырвалось:

— Считай, что все, написанное до этого, — детская игра…

— Пожалуй, ты прав, — был ответ.

Потом рассказал, какую действительно классную баньку ему «соорудили» местные мужички и как они к нему прониклись, потому как не предполагали, что столичный актер понимает в этом деле толк и всегда вовремя кричит: «Поддай еще»…

— Но воще, — так он говорил «вообще», — Васёчек, хоть пар у них там и вкусней, что ли, пахучее, но в Сандунах зато злее, забористей.

Кто бы мог подумать, что, приобщившись со мной к парилке, Володя набредет на столь горькую и глубокую тему, просто попарившись однажды в рубленой сибирской баньке (уверен, что многие делали то же самое, но ничего подобного не написали). Загадка, которая, как и вообще тайна любого творчества или таинственная отметина божьей искрой, видимо, никогда не будет объяснена.

Тогда невозможно было предположить, да и в голову такое прийти не могло, что наша последняя с ним в жизни встреча (последняя задушевная, откровенная, несуетная, потому что будут еще и позже, но другие, не такие запоминающиеся) произойдет… в сауне. Это будет 1 мая 1977 года в Красной Пахре, в доме отдыха «Известий», куда и он, и я совершенно случайно, каждый порознь, приедем на праздники, дико обрадуемся, что встретились, пойдем в сауну и просидим там, наверное, часов пять в компании очень симпатичных людей, но словно забудем о них и будем друг с другом говорить, говорить, говорить, а сидящие рядом с нами, видимо, поймут, что мы истосковались по «нашему трепу» (лучшего собеседника у меня никогда не было и не будет — в Магадане, куда он внезапно прилетел, мы с ним проговорили, кажется, все трое суток, что он там был), не будут нам мешать и даже наоборот — своим «отсутствием присутствия» создадут вполне удобную атмосферу для «задушевки».

Поступив в школу-студию МХАТ, Володя начнет «делать себя» и, если можно так сказать, в физическом плане. Он начнет «качаться», и очень скоро руки, плечи, да и вся фигура его приобретут тот спортивный абрис, которым он запомнится всем видевшим его, особенно на пляже. Кстати, единственный вид спорта, в котором он себя чувствовал как рыба в воде, — простите за каламбур — это плавание. Плавал он хорошо и даже «демонстрировал» баттерфляй, правда, на не очень длинные дистанции.

Помню, летом 57-го мы впервые вдвоем поехали на Черное море. Притом поехали как раз в то время (большие оригиналы!), когда в Москве проходил Всемирный фестиваль молодежи. Нас друзья уговаривали не ехать именно в эти числа, мол, когда еще подобное можно будет увидеть. Но мы на это отвечали, что, мол, в таком скопище людей, которое ожидается, все равно ничего толком не увидишь, что будут сплошная суета и столпотворение, а на юге зато в это время будет менее многолюдно и более спокойно.

Последнее, действительно, оправдалось. Мы сняли в Хосте маленький отдельный домик недалеко от моря и провели незабываемый месяц. (Впервые на море, вдвоем, еще не женатые…)

В первый же день по приезде, как только нашли себе жилье, тут же побежали на пляж. Но, увы, в этот день, как назло, был шторм 3–4 балла и купаться было запрещено. На пляже никого не было, так как волны заливали его почти полностью и даже иногда шумно разбивались о стену набережной, где фланировали отдыхающие или с ее парапета смотрели на разбушевавшуюся стихию. Правда, несколько смельчаков все же качались на волнах метрах в тридцати от берега. И мы решили к ним присоединиться…

Как известно, входить в море даже при таких волнах не очень сложно, как и «забираться» на них в море. Но вот выходить на берег…

Короче, «покачавшись», нанырявшись и прилично устав (вот уж действительно дорвались), решили, что на первый раз хватит. И тут началось… Мы еще не знали, что выбираться надо с малой волной, которая обычно идет вслед за двумя-тремя самыми большими волнами. Пару раз нас переворачивало и протаскивало по камням… Хорошо, что рядом были ребята, которые, поняв, что мы «новички», подсказали, как надо вылезать на берег, и следующая наша попытка оказалась удачной. Больше в такие волны мы уже не полезли.

На следующий день море стихло, и Володя показал мне, что он все-таки научился делать заднее сальто (прыгал он с волнореза) и «входить в воду» почти по всем правилам. Дело в том, что примерно за год до этого — после того, как мы поступили в МИСИ и, проучившись неделю, оказались в колхозе на уборке картошки, в деревне, стоявшей на берегу реки, — он пытался «крутить заднее», но всякий раз смешно и больно шлепался в воду спиной. Однажды даже не на шутку обиделся на меня, когда, вынырнув после очередного болезненного — в прямом смысле этого слова — прыжка, услышал мой дикий смех. А не смеяться было, действительно, невозможно — так неуклюже и по-клоунски он бултыхнулся с берега в реку. Но после каждого такого неудачного прыжка он снова повторял попытку за попыткой, хотя, честно говоря, прыжки лучше не становились. И вот теперь — пожалуйста…

— Васечек, где же это ты научился? — спросил я удивленно.

— А вот не скажу. Давай лучше и тебя научу.

— Нет, нет, нет. Я не по этой части…

Кстати, там же, «на картошке», в деревне, мы как-то увидели стреноженных и без седел коней, пасущихся на лугу. Никого из деревенского «начальства» поблизости не было. Володя расстреножил одну из лошадей, на которой была уздечка, мы помогли ему взобраться на лошадь, и он поехал. К счастью, кобыла оказалась довольно смирной и послушной и как бы нехотя, но все же побежала медленной рысцой. Володе этого показалось, видимо, мало, он ударил ее голыми пятками по бокам, дернул уздечку, лошадь резко рванулась, и… он кубарем слетел на землю. Кобыла, отбежав немного, остановилась. Я и еще кто-то из наших однокурсников поспешили к Володе. Он лежал, и я было подумал, что он сломал себе ногу или руку. Но, слава богу, все обошлось, хотя горбом он приложился очень прилично. Еле разогнувшись, сказал:

— Надо обязательно еще раз попробовать. Она уже меня начинала слушаться…

— Васечек, не надо. Ты же еле разогнулся…

— Ничего страшного. Вон, видишь, она не уходит, ждет меня.

Лошадь и вправду стояла метрах в десяти и, казалось, понимающе смотрела на нас, словно говоря своим видом, что, мол, он сам виноват, а она тут ни при чем. Мы опять помогли Володе взобраться, он сел и не резко дернул уздечку. Лошадь пошла шагом, потом медленно побежала, затем прибавила. Но Володя на этот раз, видимо, решил не испытывать судьбу и не «шпорил» ее пятками.

Доехал до леса, повернул, доскакал до нас и, спрыгнув на землю, сказал, что без седла все-таки очень неудобно ездить.

— А ты раньше разве ездил?

— Да нет, первый раз. Но я думаю, что в седле все-таки удобней…

«Когда муж такой шальной мужик, жена, конечно, должна его в руках держать», — вспомнилась с улыбкой сказанная Мариной Влади полушутливая-полусерьезная фраза в недавнем двухчастевом телефильме о Володе. Да, в его характере, неудержимом, а часто и шальном, было что-то от той молодецкой, истинно русской удали, которая самозабвенно осознает свою добрую и жизнерадостную силу, так точно переданную словами поэта: «Раззудись, плечо! Размахнись, рука!» Эта переиначенная — как всегда, остроумно — строчка Кольцова в песне (одной из первых в спортивном цикле) о метателе молота, если продолжить ее как развернутую метафору, «раззудила плечо» искрометного и ошеломляющего юмора в его песнях, касающихся спорта (да и не только спорта, естественно), который всегда привлекал Володю темой борьбы с противником, с собой, с обстоятельствами. Конечно, вся эта борьба окрашена веселой иронией или даже откровенным ерничанием. Но это только потому, что (я уже об этом писал) все песни Володи во многом похожи на своего создателя, — хотя смешное и драматичное в спорте очень часто идут действительно рядом. И если условно положить на одну чашу весов все написанное В. Высоцким в «трагических тонах» (исключив военную тематику), а на другую — все смешное и остроумное (которым буквально искрятся его многочисленные циклы), то, безусловно, перетянет последнее, приближая нас к правильному пониманию и представлению его как человека. А это — главное, чему подчинены все мои воспоминания о Володе.

Михаил ТАЛЬ Он охотно «играл черными»

Никогда не мог предположить, что мои встречи с Владимиром Высоцким, знакомство с этим удивительным человеком будут представлять интерес для читателя, иначе еще тогда, в дни знакомства, записал бы все поподробнее. Но кто же знал…

Добрые отношения наши сохранялись долгое время, и диким было узнать в летние дни 1980 года, когда наша шахматная команда готовилась к чему-то в Новогорске, к чему, уже и не помню, новость, которая потрясла многих.

А познакомились мы с ним при следующих обстоятельствах. Было это весной 1963 года. Незадолго до этого мне в Москве сделали операцию — я должен был задержаться в столице, и мне предложили участвовать в матче на первенство мира Ботвинник — Петросян в качестве шахматного обозревателя газеты «Советский спорт» — в роли комментатора матча. Решили предоставить мне возможность отыграться, поскольку предыдущий матч Ботвинник — Таль комментировал Петросян.

Тогда имя молодого артиста Владимира Высоцкого было уже достаточно известно. Естественно, с прибавлением уймы легенд, но имя было у всех на слуху.

Как выяснилось, комментатор матча имеет больше свободного времени, чем его участник, и, когда мне предложили пойти в какую-то компанию и сказали, что там будет Володя Высоцкий, я конечно же время нашел.

В доме старых большевиков, в квартире Левы Кочаряна, это происходило. Нас представили друг другу, и через две минуты у меня сложилось ощущение, что знакомы мы с ним тысячу лет. Не было абсолютно никакой назойливости. Просто человек входил к тебе на правах очень старого друга, и было это заразительно и предельно взаимно. Предельно взаимно.

Обстановка там была исключительно раскрепощенной. Под стать Высоцкому — полухозяину был сам хозяин — Кочарян, высокий, немного сутуловатый.

Там было очень много людей, всех я не запомнил. Хотел Володя этого или не хотел, но он всегда был в центре внимания. На протяжении буквально всего матча я почти каждый свободный вечер проводил там. Калейдоскоп людей. С настойчивостью провинциала практически каждый входящий на третьей, пятой, десятой минутах просил Володю что-то спеть. И Володя категорически никому не отказывал. Некоторые песни я просто полностью запомнил с той поры.

Иногда Володя «уходил». Он присутствовал, но «уходил» абсолютно. Взгляд исподлобья, скорее всего, устремленный в себя. Смотрит — не видит. Односложные ответы. Мне сказали: человек занят. Ну а ночью или наутро появлялась новая песня.

Первое впечатление о нем? Симпатичный парень. Пардон, не Бельмондо. Пройдет по улице — не обратишь внимания. Но, повторю, через пару минут — тысячу лет знакомы.

Он не подавлял, а приближал людей к себе. Подавления не было. Такое впечатление, будто бравада его иногда носила мимикрический характер. По виду (по идее) он был жутко застенчивый человек.

Думаю, что друзей у Володи было много. Но при всей его, если хотите, общедоступности дистанцию держал. К себе туда, внутрь, он пускал очень немногих. Я не думаю, что меня он туда пускал. Его доминанта — исключительная доброжелательность. Для него любой человек был хорош, очень хорош, — до тех пор, пока тому не удавалось доказать обратное.

О чем были наши разговоры… А о чем его песни? Обо всем буквально. Он в этих случаях, как говорят шахматисты, охотно играл черными. Любой разговор на любую тему поддерживал, подхватывал, развивал. Он обладал совершенно великолепным даром — красиво заводиться. Если его что-то увлекало, — а увлекало его очень многое, — то разговор шел на колоссальном нерве. Не на крике, а именно на нерве.

Во время выступлений мне часто задают вопрос: как я попал в его песню и правда ли, что сыграл с ним «десять партий — в преферанс, в очко и на бильярде». В песню я, вероятно, попал из-за рифмы, потому что «мы сыграли с Флором…», наверное, не звучало. Во все упомянутые в ней игры мы с Высоцким не играли. Но мало кто знает, что мы с ним сыграли две партии в шахматы. Я хорошо помню, что во второй я все время норовил предложить ничью…

Песню, по-моему, я услышал вскоре после ее написания. Фишер со Спасским еще не сели тогда за шахматный столик. Реакция — колоссально!

Во время того памятного матча, в ходе которого мы с Володей познакомились, он, насколько я помню, лишь один раз сопровождал меня в Театр эстрады, где матч проходил. Было это так. Мы сидели в той же квартире, дело было вечером, я знал, что запись партии получу, и был спокоен: для комментария утром время будет. И вдруг с ужасом вспомнил: я же обещал Вадиму Святославовичу Синявскому прокомментировать вместе «отрывок» из партии по радио! Мы с Володей подхватились и помчались в театр. Его я оставил в пресс-бюро, а сам пошел в комментаторскую кабину радио. Потом мы вернулись туда, откуда приехали.

Потом наши встречи стали значительно реже. И Володя был больше занят, и я нечасто приезжал в Москву. Несколько раз звонил ему. Бывал на спектаклях. Жалею, что так и не довелось посмотреть его Гамлета. Так и не удалось нам ни разу «совпасть» в Риге.

Когда я слушал его новые песни — а записи распространялись с огромной скоростью, — в них всегда находил теплоту и совершенно невероятную доверительность, которая так проявлялась в наших отношениях весной 1963 года.

Записи его у меня есть. Слушаем мы всей семьей. Мой сын просто обожает Высоцкого.

Все уже знают, что Гарри Каспаров перед каждой из партий с Анатолием Карповым слушал «Коней». Причем было это и при счете 0:4, а шахматисты — народ суеверный. Должен сказать — а я это хорошо знаю, — что, когда Карпов готовился к двум матчам с Корчным, самой популярной видеолентой на сборах, которые проводил Анатолий, была видеолента с записями Высоцкого.

Леонид ЕЛИСЕЕВ История одной песни

Познакомились мы на съемках картины «Мы одержимые» — так поначалу назывался фильм «Вертикаль». В мае 1966-го мне позвонил Борис Романов — он в то время, кажется, был председателем Федерации альпинизма — и попросил срочно к нему приехать. «Леня, киношники собираются на Кавказе делать фильм об альпинизме, просят помочь им по нашей части. Мы намечали Виталия Абалакова, но у него неотложные дела. Я тебя очень прошу взяться за это дело».

Короче говоря, в этот же день подписал я с Одесской киностудией трудовой договор — фамилию Абалакова подтерли, вписали мою, — и уже в начале июня я выехал в Баксанское ущелье в качестве руководителя группы альпинистов, которая принимала участив в создании фильма, и инженера по технике безопасности при киногруппе. Дел оказалось много. Риска в горах хватает, и, может быть, техника безопасности не самое точное слово для обозначения новых моих обязанностей, но думать надо было на каждом шагу. Ведь в горы приехали люди, ранее, как правило, понятия не имевшие о горах и опасностях, с ними связанных. Тем более что азарта у Станислава Говорухина, одного из режиссеров фильма, было хоть отбавляй и он часто требовал того, что далеко выходило за пределы допустимого риска.

В начале июля директор Одесской киностудии Г. Ф. Збандут проводил в гостинице «Иткол», где была наша основная база, организационное собрание киногруппы. Случайно на этом собрании я сел рядом с Высоцким. Почти ничего о нем я в то время не знал, как, впрочем, и многие другие. И вдруг радист гостиницы врубил на всю катушку по радиотрансляции ранние песни Высоцкого (как вскоре я для себя уяснил). Между нами произошла такая беседа.

— Ну надо же! И здесь мои песни, — сказал он.

— Как так? — не понял я.

— Это мои песни. Я их написал.

— Во-первых, это не твои песни, а народные. А во-вторых, кто поет?

— Я пою, — говорит он.

— Да нет! Это Рыбников поет.

— Ничего подобного! Это не Рыбников, это я пою. И песни это мои.

— А ты что, сидел, что ли? — спрашиваю.

— Нет.

— Знаешь, Володя, я с блатными в детстве и юности много дела имел. Эти песни мог написать только тот, кто очень хорошо знает лагерную и тюремную жизнь.

— Ну а я не сидел.

В тот раз я ему все же как-то не до конца поверил. И только позже, когда сам увидел, как он писал альпинистские песни, всякие сомнения у меня отпали.

В «Итколе» Высоцкий жил в одном номере с Говорухиным, а мне достался одноместный двумя этажами выше. Общались много. И на съемках, и помимо них. Вечерами обычно собирались в номере Володи и Говорухина, человек пять-шесть. Разговаривали, шутили. Очень часто он пел, по два-три часа. И свои песни, и не свои. Не записывали, конечно, и мысль эта в голову не приходила, хотя всякой записывающей техники в киногруппе хватало.

Это была первая картина Говорухина. Вообще-то он снимал ее вдвоем с Борисом Дуровым, но первой скрипкой был Говорухин, потому что Дуров по своим физическим возможностям не всегда мог присутствовать на сьемках. А Говорухин очень спортивный парень, в свое время даже занимался альпинизмом, по скалам ходил блестяще, особенно в каминах [2]. Он был хорошо физически развит и по характеру заводной, и, благодаря этому его задору, мы смогли так заразить альпинизмом весь съемочный коллектив, что актеры с интересом занимались различными тренировками. Это было как бы соревновательной игрой.

О сценарии я не говорю — с альпинистской точки зрения в картине было много надуманных и даже невероятных ситуаций. Некоторые эпизоды дописывались и придумывались прямо по ходу съемок. Литконсультантом по сценарию был писатель Александр Кузнецов, известный и опытный альпинист. Но, не в обиду будь сказано Саше, он формировался и варился в среде несколько отдаленной от классического альпинизма, и это тоже отразилось в сценарии. Да и сами эти разговоры «ты боишься — ты не боишься» — это философия человека, который не должен ходить в горах. Человек, у которого есть боязнь, — это потенциальный убийца или самоубийца. И если в фильме что-то и объясняет идею и философию альпинизма, то только песни Высоцкого.

Но сами съемки проходили на натуре в реальных и довольно сложных условиях, на большой высоте. И это целиком заслуга Говорухина, он не соглашался на упрощения и дешевые варианты, всегда настаивал на своем.

И раз уж речь зашла о Говорухине, скажу, что Слава, как мне кажется, многое сделал для становления Высоцкого. Конечно, Володя и сам бы достиг больших высот, но Говорухин сократил период его формирования как автора песен, как личности. «Вертикаль» фактически была первой картиной, в которой песни Высоцкого прозвучали на всю страну в его собственном исполнении. И как прозвучали! Я помню, какое впечатление они произвели среди альпинистов. Как бомба! Точно, ясно, прямо сказано обо всем, названо своими именами — гениальные песни!

Так что Говорухин здесь Володе сильно помог.

Актеры приезжали на съемки неодновременно. Володя приехал где-то в середине июля и сразу включился в тренировки. Для каждого актера применялась индивидуальная программа тренировок в зависимости от его физических и волевых качеств. Отличия от методики обучения альпинистов первого этапа подготовки заключались в том, что мы все-таки «натаскивали» актеров на более сложных маршрутах, ведь по сценарию они должны были работать на уровне разрядников, а в отдельных эпизодах — и мастеров спорта.

Невозможно, скажете? Оказалось, возможно. Например, из Риты Кошелевой — она играла в фильме девушку-альпинистку — получилась такая скалолазка, что если бы она в том сезоне участвовала в чемпионате СССР по скалолазанию, то была бы в числе призеров. Это я говорю совершенно определенно, потому что много провел подобных соревнований. У нее были все необходимые для этого качества: высокий рост, минимальный вес, хорошая координация — до работы в кино она была балериной. Так что по скалам она ходила, как обычные люди ходят по земле. Не в обиду будь сказано нашим мужчинам — мастерам спорта — а на «Вертикали» работало больше десятка мастеров спорта СССР по альпинизму, — Кошелева на скалах выглядела сильнее многих мужчин и проходила такие участки, на которых они пасовали. И песня «Скалолазка», я убежден, написана Володей по следам этих ее успехов, которыми восхищалась вся киногруппа. А как он смотрел на нее, когда пел эту песню!

Володе Высоцкому по сюжету картины не надо было заниматься скальной техникой, от него этого не требовалось: у него там небольшая, но емкая роль с философским уклоном, но он наравне со всеми принимал участие в занятиях. Судя по его успехам в скалолазании, где особенно явно проявляется сила рук, он был очень крепок. Кроме того, он был заводной и всегда впоследствии добивался желаемого, если сразу не получалось. Поначалу он себя на скалах чувствовал слабовато, как и многие начинающие, но потом, через месяц, ходил по скалам на уровне хороших разрядников.

Кстати, когда Володя приехал на съемки, он физически очень отличался от того, каким он стал, скажем, года через два, когда мы встретились в Алуште: он приезжал к нам на съемки картины «Белый взрыв». Ездили купаться, я на него там посмотрел — фигуру было не узнать: у него стало атлетическое сложение — красивая грудь, накачанные плечи, походка стала более легкой и спортивной. А раньше у него в походке было что-то от Карандаша, знаменитого нашего клоуна.

Володя хорошо смотрелся в коллективе. Я сразу стал к нему приглядываться, и совсем не потому, что он пишет песни. Авторитет в горах могут принести только скромность и действие. По-моему, именно эти черты — одни из главных в его характере. Он не выпячивался, всегда был готов помочь любому, был активным участником в каждом деле, создавал веселую, открытую обстановку. Он вообще очень серьезно подходил к этой картине. Ему понравился альпинизм как вид спорта, в нем была эта потребность в риске, которая присуща каждому настоящему альпинисту. Потребность в риске как необходимой части жизни, как возможности проверить себя в экстремальных условиях. И если бы он попал в условия, где надо проявить героизм, он бы его проявил, я не сомневаюсь. Это совершенно точно: в горах человека видно хорошо, альпинисты это знают. Можно всю жизнь знать человека и не узнать его так, как за одно восхождение.

И вообще альпинисты — это особая категория людей, особенно в те, 60-е годы, когда цивилизация еще только-только начала проникать в горы. А если человек вообще впервые попадает в горы, то они на него оказывают колоссальное влияние и человек преображается: он проявляется в своих лучших качествах, а всякая муть оседает на самое дно. Бывают, правда, и исключения, но не слишком часто.

Когда я начал работать с киногруппой, подумал, что зря ввязался в это дело и даже было желание расторгнуть договор. Но разговор с Володей на собрании о его песнях и драка в корне изменили мои намерения. У нас как-то не принято о таких вещах говорить: драка, дескать, что-то недостойное нормального человека и что в ней может быть интересного? Я с этим категорически не согласен. Причины драк бывают разные, одни затевают её, не доделив бутылку водки или показывая свою дурость, а другие вступают в нее, когда приходится защищать свою честь, когда подлец оскорбляет и нападает на тебя или твоего друга, прохожего, а тем более на женщину. В таких ситуациях могут быть два выхода: один — трусливо поджать хвост и потерять честь, другой — вступить в драку, сохранив честь и человеческое достоинство. Драка тоже в какой-то мере экстремальная ситуация, и характер человека в ней проявляется довольно четко. Эта драка произошла так. Слава Говорухин играл в биллиард, который стоял в баре гостиницы «Иткол». Один из местных заводил всячески придирался к Славе, который, видимо, чем-то ему не понравился. Я думаю, что причиной была мастерская игра Славы. Говорухин долго делал вид, что оскорбления и дурацкие придирки не в его адрес. Живя в «Терсколе» три года, я много раз видел, как какой-нибудь местный подонок оскорблял приезжих туристов и даже спортсменов, но ни разу не видел, что подлец был наказан. И у меня стало создаваться мнение, что настоящие мужчины выродились. Но это мнение оказалось ошибочным. Когда оскорбления вышли за рамки допустимого, Слава бросил кий на стол и, резко повернувшись к хаму, сказал: «Ну раз ты так хочешь, давай выйдем!» Они вышли в холл перед баром. Слава встал спиной к стене, а перед ним было уже не менее четырех нападающих. Ловко увернувшись, Слава точно наносил мощные удары, от которых некоторые падали. Я оказался в сложном положении, среди нападающих были мои знакомые и соседи. Но во мне росло желание избить эту свору, ведь они напали на одного. С первой секунды драки я, как бы пытаясь разнять, оказывался там, откуда Славе могли нанести удар, перекрывал собой и задерживал наиболее агрессивных. В это время в баре находилась небольшая часть киногруппы, в том числе и Володя. Я предполагаю, что, увидев драку и в ней Славу, он мгновенно бросился на помощь другу. Я его увидел, когда он смело и умело дрался, стараясь пробиться к нам. Но один из приезжих, боксер, как мне потом сказали, подло, из-за колонны нанес удар, которого он не мог предвидеть. Володя пластом упал на паркет. Боксер тут же незаметно исчез. Я был в проходе и видел, как Володя быстро встал, ошеломленный ударом, схватил с ближайшего столика две бутылки и, держа их как две гранаты, пошатываясь, стоял, что-то угрожающе произнося сквозь зубы. Застывшее положение Володи мгновенно остановило драку, а нападающие на Славу разбежались. Так я увидел людей, для которых понятие «личная честь» — не пустой звук, которые не бросают товарища в трудную минуту и идут на риск, если этого требует обстановка. Я жил теми же нормами и представлениями, поэтому драка эта сильно сблизила меня с Володей и Славой. И появились желание и уверенность, что с такими, как они, в горах можно работать. А местные ребята, разобравшись в ситуации, прониклись к Говорухину и Высоцкому должным уважением. И больше подобных эксцессов не возникало.

Или вот такой эпизод. Выдали нам как-то зарплату, и поехали мы с Володей в Тырныауз, небольшой шахтерско-металлургический городок километрах в тридцати от «Итко-ла». Получали, надо сказать, актеры очень немного — я даже поразился, наслушавшись ранее всяких слухов об их огромных деньгах, даром достающихся. И что мне тоже очень понравилось, почти все деньги Володя перечислял жене, Люсе Абрамовой, — у них тогда уже было двое детей, совсем маленьких, а сам обходился одними суточными.

Я не собираюсь его идеализировать. И мне очень не нравится сейчас, что по многим материалам, опубликованным за последнее время, авторы наводят на Володю глянец и позолоту, делают его пай-мальчиком, которым он никогда не был. Но ведь все, о чем я сейчас говорю, я видел собственными глазами, и в моем понимании Володя очень близок к понятию «идеальный человек». Были у него, наверное, свои накладки и проколы, но речь сейчас не о них — я о главном в человеке говорю.

Режим жизни у киногруппы был близким к спортивному. Многие съемки производились на высотах свыше 3000 метров и требовали больших физических затрат. При этом подолгу жили в палатках: на морене под Ушбинским плато, на «Приюте немцев» — это в Шхельдинском ущелье, под пиком Щуровского. Красивейшие места! По ходу съемок Высоцкий, Кошелева, Саша Фадеев и, кажется, даже Лариса Лужина совершили восхождение на пик Кавказ, и им был вручен значок «Альпинист СССР». Удостоверения к этим значкам, кстати, я им сам выписывал и вручал. Так что альпинистскую жизнь они знали не только по рассказам, не издали. Хотя всяких рассказов наслушались тоже немало.

Про несчастный случай с Юрием Живлюком на пике Вольной Испании и о спасработах, в которых приняли участие Володя и актеры, жившие в то время в палатках под ледником Кашка-Таш, рассказал Говорухин. Сам я в этих спасработах не участвовал, хотя работе в спасательной службе отдал лет пятнадцать, но об активности Володи и его стремлении идти на помощь много слышал от Маши Готовцевой и Толи Сысоева, которые были тогда у актеров тренерами.

За три месяца съемок у нас случались и праздники и дни рождения, которые не совсем «насухую» проходили. Но все актеры понимали — а кто сразу не понял, то быстро убедился, — что наша картина не обычная, не студийная. И ходить по скалам после выпивки или таскать рюкзаки на высоте 3000 метров совсем не то, что пить, скажем, кофе в уютных барах «Мосфильма». Так что все актеры были достаточно выдержаны в этом плане. Но когда бывали такие случаи, я присматривался к Володе, он не пил совершенно. Потом кто-то сказал мне, что ему нельзя пить, но меня этот вопрос уже не волновал — что там у него было и как он насчет спиртного. Я видел, что он трезвенник и совершенно спокойно относится, когда вокруг выпивают. Но если, как говорят, он и был временами подвержен выпивке, то этот пример говорит только о его выдержке: когда надо — не пил.

Вообще, надо сказать, свободного времени на съемках было мало. Днем снимали, а вечерами собирались небольшой компанией. О том, каким непревзойденным рассказчиком был Володя и как он умел вести компанию, много написано и добавить здесь в целом нечего. Но вот, скажем, приехала однажды в «Иткол» группа иностранцев, были в ней две американки. Помню, Володя долго пел им что-то «по-английски» — какой-то набор звуков, языка он не знал. Американки делали удивленные глаза, очень старались и напрягались, но понять ничего не могли. Потом они сказали Говорухину: «Что-то знакомое, но непонятное».

Вот и подошел я к самому трудному для себя месту: к истории написания песни «Если друг оказался вдруг…» Действительно, произошло это почти на моих глазах и я, можно сказать, единственный тому свидетель. Было это в самом начале съемок. Мы несколько часов проговорили с Володей в автобусе на стадиончике у гостиницы «Иткол», ожидая вертолет, который по каким-то причинам задерживался. Говорили на разные темы, но большей частью, конечно, о горах, об альпинизме. Володя спросил:

— А тебя-то что именно привело в горы?

Трудный вопрос, непросто на него ответить — очень личное объяснение у каждого. Я ответил, что это и притягательность горных красот, которые невозможно, однажды увидев, покинуть навсегда. Что альпинизм дает переоценку всему, что нас окружает в обыденной жизни, чем мы пользуемся, принимая все прекрасное как должное. Ну а главное — это преодоление многих сложностей, связанных с риском, что требует от каждого восходителя силы, ловкости, мужества и больших волевых качеств. В альпинизме, как ни в каком другом виде спорта, проявляются личные качества человека; здесь можно увидеть, кто есть кто, и посмотреть на себя в сложных условиях. И чем трудней и трагичней ситуация, тем глубже проявление моральных и волевых качеств человека.

Как пример всему сказанному, я рассказал ему один случай, который произошел с группой, где я был руководителем. Я рассказывал, Володя внимательно слушал — он умел это делать как никто! Но сейчас, через 20 лет, передать словами все то, что я ему тогда рассказал, трудно.

Я давно заметил, что многие альпинистские рассказы и ситуации настолько известны и легко узнаваемы, что подробно описывать их для широкого читателя не имеет смысла. А если попытаться это сделать, то набор слов и понятий для этих ситуаций настолько нами же заштампован, что описание получается каким-то примитивно-банальным, хотя в каждом конкретном случае, для каждого участника этих событий подобная ситуация далеко не банальна.

Я много раз пытался записать, что же именно я рассказал тогда Володе, но, хотя сейчас я вижу все так же ясно, как и 30 лет назад, на бумагу лезут те же набившие оскомину альпинистские штампы, очень далекие от тех точных и емких слов, которые Володя выбрал для песни и расставил в строгом порядке.

И все-таки надо рассказать. Может быть, кому-то это покажется интересным и за протокольными строчками моего рассказа кто-то сумеет увидеть то, что запало в душу Володе и пригодилось для песни.

История простая. Летом 1955 года мы совершали обычное спортивно-тренировочное восхождение на вершину Доппах в Дигории. Я шел руководителем, в группе было шесть человек — три связки: Елисеев — Ласкин, Морозов — Иванова, Гутман — Кондратьев. Все шло нормально.

Поднимались с перемычки на гребень, откуда до вершины путь шел уже по нему. На этом пути надо было преодолеть сложный ледовый склон. Я в то время неплохо владел ледовой техникой и решил все три двойки связать в одну связку, чтобы только первый шел с нижней страховкой. Я до сих пор убежден, что действовал правильно, хотя есть и другие мнения. Но у гор «его величество случай» всегда в запасе, и события приняли непредвиденный оборот. Быстро прошли ледовый склон, вышли на скалы — 80-метровый бастион, за которым поблизости был выход на гребень. Метров через 40–50 я организовал надежную страховку за скальный выступ — точнее, за огромную скалу-монолит, заснеженную по бокам, — принял к себе идущего вторым Ласкина, своего старого напарника по связке. С ним мы ходили на вершины высшей категории трудности, попадали в разные переплеты, из которых он выходил, как говорится, с честью.

Ласкин быстро переналадил страховку и стал принимать к себе идущего третьим Славу Морозова — мы по-прежнему шли одной связкой, нижний все еще находился на середине ледового склона. Я продолжал подъем, Ласкин страховал меня снизу. Пройдя несколько метров, услышал душераздирающий крик. Я оглянулся и увидел, что верхняя часть скалы, на которой держалась вся наша страховка, медленно отходит от стены — видно, пришло ее время упасть. Кричал Ласкин: он совсем, похоже, потерял голову от происходящего и ничего не предпринимал, хотя стоял рядом, вполне мог сбросить с отходящей скалы наши веревки — и все было бы нормально.

Правда, скала при падении могла еще задеть идущих ниже, но мы поднимались не строго вертикально, а немного наискось, с уходом вправо, так что могло никого и не задеть, как впоследствии и оказалось.

Меня охватили гнев и досада: так нелепо, без драки, без ожесточенной борьбы, надо погибать. Сейчас скала сорвет Ласкина, он — меня, я — остальных, если не выдержит страховка. Подо мной было около 70 метров пройденной скальной стены. Шансов уцелеть никаких. Мысли мелькали быстро, подумал о близких, которым предстояло пережить еще одну трагедию, но голова работала ясно, и страха особого не испытывал, — было не до него.

Ласкина сорвало, веревка между нами натянулась. Но руки у меня были сильные, видно, так инстинктивно вцепился в гребень, что, когда меня все-таки сорвало, гора выстрелила мной, как катапульта, и я пролетел над пройденной скальной стеной, не задев ее. Это дало мне шанс на спасение. Пролетев в свободном падении более ста метров, я «приледнился» на только что пройденный ледовый склон, но падение продолжалось почти с той же скоростью, только сильные рывки от срыва Морозова и Ивановой несколько замедлили движение. Вот еще несколько рывков — это вылетали наши ледовые крючья, они все же делали свое дело, гасили скорость.

Все, кроме меня и Ласкина, были в кошках — они временами впивались зубьями в лед и опрокидывали, кувыркали, хлестали тела о склон. Особенно неудачно падал Слава Морозов. Мы с ним какое-то время летели параллельно, и, видя его падение, у меня не оставалось надежды, что он будет жив.

Сорвало пятерых. На шестом, Леше Кондратьеве, веревка оборвалась, и он остался один посередине ледового склона, без страховки. Но в тот момент никто из нас, конечно, этого не заметил.

Все мы удачно пролетели над огромным бергшрундом [3]— помог нависший над ним снежный карниз. За бергшрундом ледовый склон постепенно выполаживался и переходил в снежный, на нем мы вскоре и остановились — наша веревка опоясала серак (ледовую глыбу).

Последний рывок был настолько сильным, что в течение нескольких минут я не мог отдышаться. Когда я наконец приподнялся и осмотрелся, то увидел картину, на которую, как говорится, без слез и смеха было трудно смотреть: все стонали и охали, стараясь как-то высвободиться из веревок и снега, в который их с силой впечатало. Шевелились все, кроме Славы. Он лежал на спине, головой вниз по склону, стекла о очках были выбиты. С трудом освободившись от веревок — пальцы не работали, — я подошел к нему, приподнял за плечи, чтобы развернуть его головой вверх, и в этот момент он приоткрыл глаза и сказал: «Ну вот, и конец экспедиции». Правда, выразился-то он немного иначе, но для меня его слова прозвучали не как конец, а как победный сигнал к жизни. Слава жив, все живы! Положение не из лучших, но надо действовать!

Все живы? Нет, нас только пятеро. А где шестой? Не хватало Леши Кондратьева. И как же полегчало на душе, когда, посмотрев вверх, я увидел его на середине склона, целого и невредимого. Он стоял неподвижно и смотрел вниз, еще не осознавая, что произошло. Мне трудно представить, что чувствовал Леша, глядя на наше падение, но точно знаю, что его переживания были намного сильнее наших. Нема Гутман, после срыва которого веревка оборвалась, сказал позже: «Как здорово, что я перелетел этот крюк, — я бы не хотел безучастно видеть все, что с вами происходило».

Я окликнул Лешу, он отозвался. С трудом, но мы договорились, что он будет сам со всей возможной осторожностью спускаться на перемычку. У него еще остались три ледовых крюка, несколько карабинов и конец веревки.

У Гутмана были повреждены обе ноги; у Ивановой разбита голова и разодрана кисть руки, сильно побито все тело. Ласкин внешне выглядел нормально, но что-то у него случилось с головой, он заговаривался, речь была бессвязной. Сильнее всех пострадал Слава. Он не мог двигаться, надо было его транспортировать. Сделать это сами мы не могли.

Из меня и Гутмана получился один вполне работоспособный человек, мы поставили палатку, уложили в нее пострадавших. Гутман начал готовить чай, а я решил подняться на перемычку и сообщить по рации в лагерь о наших делах. Для этого мне нужно было преодолеть трещину и подняться метров на семьдесят по ледово-снежному склону. Взял в руки ледовый крюк и ледоруб. Держать их мог только большим пальцем каждой руки — связки остальных пальцев не работали: видно, крепко я держался за скалы, когда меня срывало…

Нижний край трещины отстоял от верхнего метров на пять, но метры эти были совершенно вертикальны. Не могу объяснить, как с поврежденными пальцами мне удалось пройти это место. Наверно, только из-за выдачи всех потенциальных возможностей, которые заложены в каждом из нас, вот только выдать их может не каждый и не всегда. Начал подниматься по склону дальше, но склон уже успел оттаять, и без кошек идти невозможно.

Пришлось вернуться. Надел кошки, снова прошел трещину, поднялся еще метров на десять и услышал крики Леши — он уже стоял на перемычке. Мы с ним оценили обстановку и решили, что он один спустится в лагерь и вернется со спасотрядом.

К вечеру пришли спасатели. Они навесили перильную веревку от перемычки до нашей палатки, двое спустились к нам, а рано утром начались транспортировочные работы. Когда я увидел, что спасатели, имея навешенные перила, потратили на преодоление той же трещины около часа, я понял, что вчера только непонятная внутренняя сила помогла мне дважды пройти этот путь туда и обратно.

О самой транспортировке, которая проходила в относительно несложных условиях и требовала только больших физических затрат, я Володе не рассказывал. Хотя люди вели себя там по-разному…

После продолжительной паузы Володя спросил: «А что было со Славой?» Я ответил, что у Славы серьезных повреждений не оказалось, он довольно быстро поправился и через месяц даже отработал одну смену инструктором в альплагере. Следующий сезон он отходил очень удачно, а в 1957 году Слава Морозов погиб на Ушбе.

Вот такую историю рассказал я Высоцкому. Конечно, разговор шел иначе: он уточнял детали, переспрашивал непонятное. Разговаривали несколько часов, никуда в этот день не спешили. Вертолет тогда так и не прилетел. Но ожидание не пропало даром.

На следующее утро, еще до зарядки ко мне в номер влетел радостно-возбужденный Володя:

— Ну, как спалось? — и, не дожидаясь ответа, добавил — Давай быстрей спускайся к нам.

Я быстро оделся и спустился. Володя был по-прежнему возбужден, но, как мне показалось, к этому добавилось и нетерпение. Его настроение передалось мне. Я сел в кресло, в котором сидел обычно, Володя на кровать. Нас разделял журнальный столик, на котором, ближе к Володе, лежал мелко исписанный листок со стихами. Он сидел и смотрел на меня, слегка пригнувшись к гитаре.

В этот момент мне показалось, что он внутренне подготавливает себя к прыжку. И наконец, ударив по струнам, он запел:

Володя пел, не глядя на листок с текстом. Я сидел как завороженный. Передо мною проходили образы моих лучших друзей, с которыми мы брали вершины и, что называется, делили хлеб и табак, — и тех, которые оказались случайными попутчиками. Я узнавал и не узнавал свой вчерашний рассказ. С одной стороны, это был сгусток, самая суть нашего вчерашнего разговора. С другой — все стало ярче, объемнее, стало новой песней Владимира Высоцкого. Песня меня ошеломила. Находил я в ней и глубоко личные моменты.

Володя допел, поднялся — я тоже. Он, конечно, видел, какое действие произвела на меня песня.

— Будешь соавтором, — сказал он мне. Я наотрез отказался, сказав, что и так бесконечно рад, что своим рассказом помог создать такую прекрасную песню об альпинизме, которую, я был в этом уверен, будут петь все, а не только альпинисты. (Так, кстати, и случилось. Уже тем же летом я слышал на стройке в Москве, как монтажник-сварщик пел во время работы «Если друг оказался вдруг…» И рассказал об этом случае Володе.)

Ведь хороших песен об альпинизме до Высоцкого было написано мало, хотя были среди альпинистов и профессиональные композиторы и поэты. Взять хотя бы Визбора. Он много написал неплохих горных песен, часто бывал в горах — он не альпинист, правда, а скорее турист и горнолыжник-любитель, — но настоящих больших альпинистских песен у него не получилось, я так считаю (хотя очень Юру люблю и уважаю как автора и человека). Они у него немного пижонские, что ли. А чтобы написать: «Лучше гор могут быть только горы, на которых еще не бывал…», мало десять лет прожить в. горах, надо быть еще и гениальным поэтом. А ведь Володя написал все песни к «Вертикали» за два месяца, никогда до этого в горах не бывая! За один сезон, как говорят альпинисты.

Многое еще можно вспомнить и рассказать, мы с Володей встречались в Москве, работали — хотя и немного — еще в одной картине на альпинистскую тему, в «Белом взрыве». Хорошая картина, по-моему, и совершенно непонятно, почему она прошла у нас так тихо и безо всякой рекламы. Володя сыграл там в небольшом эпизоде и написал к фильму две песни, но почему-то они в окончательный вариант не вошли.

Но это уже другие темы и другие истории.

Вениамин СМЕХОВ Гастроли и скорости

Я пишу эти заметки в гостинице «Гинтарас» на гастролях театра «Современник». Июль 1986 года. Вот уже шесть лет, как ушел Владимир. Двенадцать лет назад Театр на Таганке гастролировал здесь, во Дворце профсоюзов, и проживал в той же гостинице. «Мне все здесь на память приводит былое…» Веселое, хлопотное и очень хорошее дело — гастроли. Не верю актерам, которые ворчат: мол, надо играть дома, не люблю никуда ездить. Актеры — кочевое племя, и гастроли оживляют кровь и работу. А как прекрасна бестолковая борьба «безбилетников»! Какая славная традиция — протаскивать «зайцев», вопреки запретам администраторов! В каждом театре есть свои рекордсмены, проводники-контрабандисты. На Таганке это была Зинаида Славина. В Киеве, Ростове, Софии, Париже, Таллине и вот здесь, в Вильнюсе, многие ныне солидные люди благодарно поминают тот веселый ужас, с которым они, тогдашние студенты, карабкались по тыльным стенам, по пожарным лестницам, просачивались бесшумно сквозь окно дамского, извините за подробность, туалета на третьем-четвертом этаже и длинной вереницей призраков перетекали из-за кулис в фойе вслед за Славиной, актрисой редкого трагедийного таланта.

Другим рекордсменом был Высоцкий. Каждый судит по себе, поэтому каждому из нас казалось, что и Высоцкий «протаскивает» только близких, дорогих, нужных или просто знакомых… Ничего подобного! В который раз я получил на днях доказательство его бескорыстия ввиду абсолютного незнания, кого он в данном случае осчастливил. «Знаете, у меня, — говорит мой собеседник, — может быть, физиономия светилась такой тоской, что Высоцкий пожалел и протащил на «Павших и живых». И еще двоих заодно!» И это, поверьте, типичное признание как для гастролей, так и для Москвы. Думаю, что Зинаидой Славиной владела страсть компенсировать бедность трагических сюжетов на сцене, она здесь для себя успешно играла роль спасителя-детектива. А Высоцкий — без особых, конечно, размышлений — просто восстанавливал справедливость. Продолжал свое дело поэта — сеял разумное, доброе… словом, человечное. В самом. деле: нельзя, чтобы в зале сидели только те, кому легко достаются билеты. Нельзя играть такого Гамлета, если, скажем, добрые Горацио остаются за порогом, а Розенкранцы по знакомству с Полониями получают места в партере. Они это делают «для престижа», а Горацио это необходимо для жизни. Поэтому Высоцкий проводит людей, угадывая по «тоске физиономий» истинность их духовной жажды.

Гастроли в Болгарии. Первый выезд за границу. Все незнакомое. После первого же спектакля Высоцкого осыпали цветами, а в гримерной я даже прорычал, что не дают переодеться: барышни и граждане стекались к Володиному столику за автографом. Вот это уже чрезвычайно знакомая картина. И машины Левчева и Кабакчиева, других видных деятелей литературы, театра, кино — возле театра в ожидании выхода Володи. И личная просьба Тодора Живкова на ужине в честь театра — и Володя поет, усталый, но довольный. Масса друзей, поездок, встреч, записи на радио, на телевидении, всегдашние волнения помрежа — и явление Высоцкого к самому началу… Тоже необычайная черта. Недальновидно возмущались: как можно опаздывать, не готовиться к таким ролям! А дело в том, что хранитель такого мощного запаса своих и чужих плодов творчества не может быть измерен обычной меркой. Конечно, он не хотел опаздывать. Разумеется, переживал, хотя из гордости никогда не показывал тем, кого держал за обывателей в театре… И дело в том, что его организм вообще не нуждался в подготовке, а нуждался только в отдыхе, да так, увы, и не дождался. Так что можно считать, что не формально, а истинно артист был готов гораздо прежде срока явки. Доказательство — каким он выходил на сцену. Тут уж ни один придира, актер или помреж, не в силах был углядеть слабины, небрежности или игры вполсилы.

Совершенно умилительную помню сцену в нашей гримерной в Софии. Мать и отец, смущаясь, знакомят Володю с сынишкой, и сей последний, пяти лет от роду, защищает право на персональный автограф от поэта: он исполняет с прелестным акцентом фрагменты из песен Высоцкого… Если хотите, предлагают родители, он будет петь очень долго — он знает почти все, что есть у нас в записи…

Мы были во многих городах Болгарии. Прием оглушительный, страна влюбила всех работников театра в своих людей, в свои красоты, в свой юмор, музыкальность и так далее. Любой приезд сопровождался единым ритуалом. Хлеб-соль и национальные одежды встречающих. Затем тут же, на центральной площади Стара-Загоры, Пловдива, Чирпана или Тырнова, мы дарили тысячам чудесных лиц композицию из поэтических спектаклей. Война и Победа, общие беды и дружба витали над этим ритуалом. И надо было видеть, каким особым подарком для города (и для нас тоже) было финальное исполнение песни «На братских могилах…» Владимир Высоцкий интонацией своих песен, выражением глаз, движением руки по гитаре исключал напрочь понятия формализма, отписки, «галочки», процедуры… А когда пел о войне… ну уж это всем давно известно.

После Болгарии — гастроли в Ростове-на-Дону. У Высоцкого никаких перемен в режиме дня. Его так же раздирают на части. Он так же откликается на приглашения коллег или начальства и так же таинственно исчезает с «неизвестными трудящимися»… Правда, в Ростове его опекал наш общий приятель — яхтсмен из Куйбышева Сева Ханчин. Поэтому «исчезновения» мне были ясны и трогательны, ибо Володя, очевидно, предпочитал отдыхать душой среди нормальных «нетитулованных» работяг, которым с особой щедростью присваивал звания «друзей Высоцкого». То есть опять восстанавливал справедливость и в вопросе титулов… От Севы и его друзей в часы отдыха он много ценного для себя узнавал и в области спорта, и в практике яхтовождения (не без риска для хозяев), и вообще по вопросам жизни людей. Володе, видимо, было очень спокойно с такими друзьями: он знал, что они его любят, но никогда не побеспокоят суетой, допросом, они всегда естественны и надежны.

Высокопоставленные друзья ценят в художнике… бескорыстие: лишь единицы из них добровольно приведут в действие свою высокопоставленность. А эти друзья — из числа пешеходов земли — будут помогать неустанно и некичливо, именно они способны спасти в страшные минуты…

Из Ростова летали в Волгодонск, давали концерты в Азове и Таганроге. Не удержусь от нескромной детали. Очень веселое было настроение в Таганроге. Попали в гости к зрителям, задирались, «мальчишничали» друг с другом (четверо нас было), потом ухаживали за девушками озорно, благородно и безрезультатно. На пороге дома А. Чехова шутили в пользу этих «чеховских барышень», искали глазами вишневые сады, Володя смачно цитировал только что сыгранного с блеском Лопахина, а вспомнив, что отсюда родом мой однокурсник, к которому мы с единодушной симпатией относились, сочинили на пару двустишие: «Где родились Высоковский и Чехов, нынче гуляют Высоцкий и Смехов». В Москве сообщил об этом Высоковскому, а он вернул мне воспоминание позже — тогда, когда в ответ уже не смех, а слезы.

По ассоциации с яхтами и интересом к новым «видам транспорта» хочется связать воспоминания о. страсти к движению.

Море и небо — особая тема в его песнях. Летчики — это люди, которым он множество раз доверялся, и они платили ему любовью и отвагой. Например, отвагой безбилетного провоза пассажира. Это исключение из правил делалось, конечно, для исключительного человека. Старенький самолет из Одессы в Измаил. Человек 15 жителей. Все сидят рядом, шум моторов невообразимый. Высоцкому мешает восторгаться… насморк. Он учит меня, мучая себя: вот что надо делать, если заложило уши… «Гляди и повторяй: я быстро жму двумя пальцами слева, двумя справа на уши и на ноздри и часто-часто сглатываю. Прошла закупорка — все равно дави быстро-быстро, часто-часто». Мне не надо, но он требует! И сам без передышки жмет, и на меня давит. Я тоже жму, раз ему надо, а он придирается, корректирует мое исполнение. Я думаю: мне-то не нужно, но ему, видимо, так легче, веселее? Может, учительство отвлекает его от противности процесса. А когда сели в Измаиле, он быстро пробежал к встречающим и сообщил, что самолет — ветеран, что летит смешно, но что у нас заложило уши, поэтому мы не заметили, как долетели. Нет, он не наивен до такой степени, наедине он мне скажет чуть позже: «Ты не смейся, чудачок, ты теперь уже научился растыкать закупорку — ты еще меня вспомнишь».

Вот я и вспоминаю…

Самолет Одесса — Москва. Рядом с нами — Андрей Тарковский, у которого 7 лет лежит фильм «на полке». Скоро он выйдет, и всё будет отлично, а пока Высоцкий обсуждает с режиссером идею «Гамлета» (это за 4 года до нашего спектакля). Тарковский говорит, что он с удовольствием поставил бы в Англии, тогда бы 2 месяца — на освоение языка и контакт с актерами, а еще 2 — собственно постановка. И что надо реализовать метафору о кровавом времени, должно быть много крови, в Англии это пройдет. Всё это обсуждается не без юмора. Вдруг оба напряглись: затих один мотор. Высоцкий комментирует выкладками о возможностях нашего самолета. Опять напряглись: ничего себе, второй заглох. Я отвлекаю вопросом: сколько осталось, мол, и успеем ли до оглушения тех приземлиться. Нелестно отзывается обо мне сосед, продолжает рассказ о двигателе, о шасси, еще о чем-то темном для меня. Через некоторое время оба заявили, что третий тоже заглох. Правду сказать, следов испуга я не заметил, но озабоченность и интерес к возможностям аэромащины явно повысились у моих соседей. Я перебиваю, нервно задираясь пародией на эрудицию Высоцкого: «Володя, чего волноваться! Ты же отлично знаешь аэрогидрофаллические потенции нашего лучшего в мире парапсихофюзеляжа, а также — какая прелесть, скажи, этот наш турбоэлектронный, ангелохранительный и вместе с тем совершенно шестикрылый аэро…» «Дурак!» — резюмировал Высоцкий. И сразу же оба успокоились: вновь загудели из трех «отдохнувших» целых два!

Потом я выяснил, что шутливо-бодро-озабоченное состояние духа прикрывало настоящее волнение, и уж я-то совсем зря острил, ибо не понимал, чем в самом деле грозил этот рейс.

Из наземных видов транспорта, любезных сердцу поэта, выделю автомобиль и лошадей. Причем, его бы воля, он бы второе повсюду вернул на первое место. На любых съемках, где полагались скачки, проскачки или просто езда на телеге, Высоцкий, по всеобщему воспоминанию, впадал в младенческий восторг, и останавливать его по дороге в седло было опасно для жизни. Когда в 1976 году театр, гастролируя по Венгрии, остановился на экскурсию под Дебреценом, нам неосмотрительно предложили быть зрителями объезда табуна… Помню: хрупкий охотничий домик, широчайшее поле, чернеющий в глазах дикий табун, одного обгонщика перед лицом скачущей братии, гудящую под ногами землю и Высоцкого, дрожащего от счастья. Натравил переводчицу на обгонщика, тот, как интеллигентный хозяин, разрешил и… Пока Володя дрожал от счастья, мы, конечно, дрожали от страха. Необъезженная лошадь плюс табун и минус знание венгерского языка. Мы хором отговариваем: завтра в Дебрецене «Гамлет»… Рядом с Володей водрузился на дикую лошадь Виктор Семенов… Ну, все-таки их двое — это почему-то слегка успокоило. Кончилось все благополучно, но безрассудство налицо. Гораздо приятней было наблюдать Высоцкого на лошади… в Ленинграде, возле Кировского театра. Во время наших гастролей к служебному входу дворца, откуда мы вышли после репетиции — кто к автобусу, кто к такси, кто пешком, — вдруг подъезжает (или подскакивает, подрысивает, словом, подцокивает) группа спортивных лошадей. Нечего и сомневаться, что Высоцкий здесь не нуждался в переводчике с венгерского. Наездник добровольно и влюбленно скатился с коня, и Володя гордо удалился в сторону Невского проспекта. Эффектная была компания.

Автомобиль… Это не роскошь, это для Высоцкого — средство самовыражения. Если в песнях светились мысли и душа, талант и заботы, то за рулем утолялось миропонимание мужского рода. Хозяин своей воли, независимый автор движения, укротитель могучего табуна (в лице единого двигателя), властелин прав на личную свободу — вот что можно прочесть в глазах своенравного водителя. Судьбе было угодно уберечь его от крайнего случая в автоседле, хотя ударов и столкновений, увы, немало. Тут виною и общее водительское бескультурье, и взаимная грубость на дорогах, и собственная Володина поспешность… и — боюсь обидеть его, — но и недоученность в начальной стадии тоже. Однако судьба хранила, и наездил Володя не одну сотню тысяч верст. Помню, как очень давно наши общие приятели на старой «Волге» забрали нас у театра и, завезя меня домой, поехали с ним на его концерт. Дальше, по их рассказу, случилось несусветное. Володя пересадил водителя в кресло рядом и повел… Без прав и без опыта… Говорят, пока шел концерт, они оправлялись от шока. А он после вечера, чтобы не позволить товарищам выступать с ультиматумами, первым их предупредил, что обратно ехать ему лень (устал немножко), так что пусть Женька сам ведет свою машину… И вечером он мне, по-своему искажая в рассказе действительность, все-таки честно похвалил седоков — за их смелость.

…Какая бессильная ярость, какая тоска в глазах у — не забыть, что с ним было, когда очередные подлецы прокалывали колеса его машины на стоянке возле театра… А однажды, после тяжкой усталости, выйдя к машине в день перелета и в вечер «Гамлета» с охапкой красивых цветов от благодарных зрителей, поэт был застигнут врасплох тем, как грубо перечеркнули благодарность бесноватые дряни: все четыре колеса жалко посадили машину на землю. И машину, и опечаленного хозяина своей воли…

Его разочарование, помноженное на болезнь, приводило на край самых горьких обобщений… Как же все похоже у больших поэтов… Растратить весь вулкан души, весь гений на добро и счастье любезных сердцу соотечественников — и не мочь поверить в единичность случаев подлости… Какая обостренная отзывчивость, какая потерянность от рядового хамства ничтожного плебея!

Июль 80-го, жара, Олимпиада. Строгий режим московского автодвижения оборачивался известными перегибами сотрудников ГАИ. И я приехал на «Доброго человека из Сезуана» в бешенстве от того, кто меня безнаказанно обидел, снял номера (руками собрата-водителя)… Я, конечно, кое-что гаишнику рассказал про него, и меня, конечно, внимательно выслушала вся Садовая-Черногрязская, лейтенант закусил удила… Короче: влетаю в гримерную, Высоцкий готовится к роли летчика Янг Суна (прекрасная работа, и я не могу не добавить: в последний раз готовился он к роли летчика). Я возбужденно рассказываю. Уверен в однозначной реакции Володи: уверен, что завтра он позвонит «кому следует», и подлец будет наказан, ибо зло должно быть нака… стоп. Другая реакция, совсем нежданная. «Вень, что ты хочешь от них? Не делай ничего, забудь». — «Как?! Это ты говоришь?!» — «Я! Это бес-по-лез-но. Мы их ни-ког-да не исправим. Их можно только не замечать…» И в доказательство предъявил свежую рану свою: он ехал на днях по спокойной трассе, остановился по свистку, и «тот»… (Володя показал, какое у «того» лицо: пакостный подтекст вседозволенности) инспектор сделал просечку в правах… А когда ошарашенный водитель назвался, тот осклабился радостно: «А я знаю! А я тебе и ставлю дырку, потому что ты — Высоцкий!» Здесь все ужасно: и лицо, и тон, и то, что «на ты», и то, что не было никакого нарушения, и бессилие мужского достоинства, и все слова держиморды. Для меня же еще страшнее услышать незнакомую интонацию обреченности. Мой грех в том, что я не поверил до конца, решил, что Володя не хочет тратить силы, обращаться с просьбами… Я сделал назавтра то, что ему обещал, и виновный был наказан. Однако неверно думать, что зло наказано здесь помимо Высоцкого… Я — один из многих его учеников и учился по его правилам, а не по исключениям. Зло должно быть наказано. Везде, где только можно. Это только кажется, что мракобесы страшны. Я много раз (конечно, не я один) убеждался в этой истине на личном опыте. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, знакомое и мною названное зло пусть не сразу, но уже терпит справедливое возмездие…

Увы, не расскажешь тому, кто порадовался бы, но обратный случай с инспектором не замедлил явиться. Поскольку не замедлила, не пощадила нас последняя минута Володиной жизни.

25 июля, узнав о случившемся, я сорвался в театр. Недалеко от места, где глумился «тот» (совпадение), я плохо выехал, нарушил правила, меня остановил жезл милиционера. Какой у меня был каменный вид, постовой не заметил. «Документы!» — справедливо потребовал он. И руки мои пробуют вынуть книжечку из кармана рубахи. Не выходит. Борюсь с карманом, вдруг бросил руки, взмолился: «Товарищ инспектор, не могу я… Пустите. Высоцкий умер…» — «Сам?!» Постовой резко склонился, взглянул на меня, подтолкнул рукой, мол, езжай, а другой рукой вцепился в свой транзистор и аж простонал всей трассе: «Слушайте! Высоцкий умер!» И тут рухнула на меня каменная гора и мир в глазах помрачился, будто только что я понял, что такое случилось на свете… Прошли годы, я пишу об этом и твердо верю, что мой случай с инспектором — общенароден, а «тот», что поразил Высоцкого, — гнусное исключение. Говорят, с тех пор многих из «тех» так-таки и исключили… Так говорят.

…Автомобили… Г. М. Гречко, знаменитый космонавт и ученый, обаятельнейший и артистичный, однажды, когда на показ вечера памяти Владимира были созваны важные люди, рассказал… замечательный пример для понимания характера поэта. Надеюсь, Георгий Михайлович и сам это опишет, я же обрисую сюжет — как запомнил. Высоцкий — в своем «мерседесе», Гречко — в своей «Волге». Оба едут на концерт. Дорогу знает только Володя. Увлекшись деталями городского ландшафта, забывши о «ведомом», он вдруг замечает, что Гречко не отстал ни на метр. Странно: вроде скорость для «Волги» нереальная. Володя разгоняется. Гречко не отстает. В конце пути, ужасно опасного по причине Володиной «заведенности» и совсем неразумного побега от «преследователя», оба встретились. Наверное, еле отдышались. Володя не знал, что космонавт — автоспортсмен и его машина оснащена мощным двигателем. Он был поражен — чем? Вероломством «Волги», он обвинял… гм, в чем? В том, что «мерседес» не мог оторваться… Володю, стало быть, мучили неосведомленность и жажда справедливости, потому он и гнал. А Георгия Михайловича мучило, что Володя гонит безо всякой предосторожности, оторваться от него нельзя, ибо нет адреса того концерта, вот почему и он гнал. Короче, заключил рассказ Г. Гречко, многое роднило Высоцкого с космонавтами, и более всего, как вы увидели, любовь к скорости… «Необузданный летающий субъект»…

Что до скоростей, тут и вправду никакой Эйнштейн не сможет дать научный ответ: как в такой маленький срок человек нормальных земных параметров столько успел сделать, обогнать, увидеть и обогатить соотечественников — на много-много времени вперед…

Еще о взглядах на скорость за рулем. Весной 1980-го машина у Володи была в ремонте, ехать нам в одну сторону, он садится после спектакля ко мне, и тут я решаюсь блеснуть. Водитель я не слишком давний, но успел уже поднатореть за рулем, этого Высоцкий еще не знает. Ну сейчас узнает. Лечу вниз от театра. Черт с ним, еду на желтый свет. Так, обхожу этого слева, этого справа — удача, они сзади встали, а я успел, — это у Политехнического. Нажимаю на газ. Сам себе страшен, тишину в салоне справедливо принимаю за восторг моего седока. Еще пара маневров — ну, на грани катастрофы, но я отчаянно решил его потрясти. Потрясаю — до самого дома. Выходим. Гляжу он сосредоточенно покусывает губу, ноль внимания. Сказал, конечно, «спасибо», позвал к себе. Я не был у него на этой квартире, поднимаемся. Настойчиво ожидаю заслуженных похвал. Дома он вдруг «отключил» сосредоточенность, ясным взором глянул мне в глаза, улыбнулся. «Молодец, что аккуратно ездишь, молодец. Осторожно, грамотно, молодец» — «Интересно! Я думал, у тебя душа в пятках, обзовешь лихачом» — «Серьезно? А по-моему, культурно. Смотри!» — И отвлекся, и развлек меня системой музыкальных инструментов и звукозаписи, и разговор ушел прочь от моего бесславного «лихачества».

Самолеты и летчики. Гастроли в Ташкенте, 1973 год. Играем «Доброго человека». На Высоцкого в роли летчика из первого ряда смотрят двое — Иван Кожедуб и Алексей Микоян. Два друга, два генерала, оба в летной форме, щегольски подтянутые, на удивление молодые. В антракте, за кулисами, не без зависти поглядываем, как дружно беседуют они с Высоцким. Господи, сам Кожедуб! Я же в детстве до дыр исчитал его книжку, я же в школе искал его телефон, я же язык проглотил, когда он согласился прийти к нам на вечер. Высоцкий — и Иван Никитович. Потрясающе. От их встреч и приятельства перепало всему коллективу театра. Легендарные летчики-командиры по просьбе Владимира дважды выбросили «таганский десант» в Самарканде, там «в засаде» ожидал нас экскурсовод, коллектив театра поводили, поизумляли архисказкой архитектуры Улугбека, Тимура, Шах-и-Зинды, Регистана, погрели на древнем солнышке и снова на волшебных крыльях перебросили «в тыл» гастролей, в город Ташкент. Кажется, Высоцкий тогда не услышал благодарности в свой адрес все удачи, как и следует, брала на себя дирекция. Вроде бы она сама нас «десантировала», при чем тут эти трое летчиков — Кожедуб, Микоян и Высоцкий?

Хорошее совпадение в жизни и в театре три летчика, то есть исполнители одной роли в первом, драгоценнейшем спектакле. Ужин в номере гостиницы «Ташкент». Наши В. Высоцкий, А. Васильев и временно узбекский «кинозвезда» Бимбулат Ватаев. Чудесный вечер. За столом в узком кругу — трое «сыновей» и одна «мать» (мать Суна в «Добром человеке из Сезуана») Алла Демидова. Меня Ватаев избрал тамадой, ибо я когда-то был их старшекурсником. Студенчество смешалось с нынешним днем, вчерашнее поминается добрым юмором, речи, шутки, гримасы, передразнивания… в наш детский сад вошла соседка, дама из ГДР. «Их вилль шляффен!» — повторила несколько раз гневно и жалобно. Мы извинились, но я объяснил, что тут историческая встреча, — кстати, не без участия вашего Брехта — присоединяйтесь, а шляффен, мол, будем дома, товарищ фрау, здесь надо шпацирен и веселиться… Высоцкий, как и мы, любовался на Бибо Ватаева — громадного, ладного, красивого, талантливого «летчика» — пионера таганской первой весны… Узбекскому артисту осетинских кровей среди прочего преподан Высоцким «урок» среднеазиатской филологии… Володя очень смешно пародировал восточную речь, прибавляя к нашим словам различные «мбарамбам»: «Бибом-ба-рам-бам! Мы, Таганбарам-бам-гастрольмбам Ташкентабам-барам-бам! Зрителбам-добрым-барам и вкусным-бам-гостеприимным-бам-барам-бам-вот…» Когда прощались с Ташкентом, после серьезных и благодарных слов я предложил шепотом Володе и он отлично исполнил: заявил коллегам, что, слава Аллаху, наш гастроль-бамбарам прошел с большим узбехом* И от себя, конечно, добавил, к дружному хохоту собравшихся: «Мерси-боку-Ташкент-бам-барам-вот!»

Гастрольные дороги… Любимый Ленинград… Ужин в «Астории»… Разговоры — о Есенине в «Англетере», то есть вот здесь же… о новых попытках Геннадия Полоки «пробить» фильм «Интервенция», где замечательно сыграли и Володя, и Золотухин, и Юрский, где так славно схвачен жанр режиссером и художником Мишей Щегловым, который тоже здесь, за столом… А вокруг танцует молодежь, и жена Высоцкого поражена: как долго эти девичьи головы берегут прическу «под Марину Влади»… Мы смеемся, что это она отстала от нашей моды… ведь как красиво лежат волосы у русских девушек… «Марина, ну отпусти волосы «под Марину Влади»… Володя очень любит сюрпризы: он может появиться в одном из номеров «Октябрьской», где живут таганцы, на чьем-то дне рождения, когда никто и не мечтает его увидеть… Он ведь сегодня где-то там, с теми-то и с такими-то… А он является средь шумного бала, дарит имениннику песню, а потом такое расскажет и так покажет — насмешит… Но только в том случае, если отсутствуют в атмосфере две крайности — грубое панибратство («Вовка, спой, как человек, не пижонь, что ты, зазнался, такой-сякой») или сладкая почтительность («Ах, вы необычайный, мы вас обожаем больше, чем таких-сяких»).

На гастролях в Париже он был собран, хмур и предельно ответствен — о работе. Почти ни с кем о театре не общался, никого французским бытом не угощал, это как-то обижало, настораживало…

И вдруг подговорил знаменитую сестру своей знаменитой жены — и мы попали в огромный дом о Латинском квартале… все чинно, просторно, великолепно… вот-вот почувствуем себя «месье и мадамами»… и тут объяснилось Володино нетерпение, его совершенно детское плутовство в глазах… мы ждали посреди великолепия, что приплывут на стол невиданные, непробованные яства… Ночью, после «Гамлета», на левом берегу Сены, на втором этаже старинного замка, в честь русских, то бишь иностранных, артистов торжественно внесли два гигантских блюда — горячую гречневую кашу и гору «московских» котлет… И вкусно, и весело, и экзотично… С теперешнего расстояния мне кажется, что Володя был счастлив за свою выдумку, что он обегал нас и узнавал про наше удовольствие с видом того чудесного арапа, которого сыграл на экране, или даже так, как сам автор бессмертной повести о петровском любимце…

В последний год он почти не бывал о театре. По серьезному счету его на Таганку тянули три «магнита»: Гамлет, Лопахин и Давид Боровский. Мало что знали о происходящем о душе у поэта даже очень близкие люди. Здесь опять повторяются мотивы биографии его великих предшественников… И Маяковский был лишен опоры о друзьях, и Есенина сковало одиночество, и Пушкина, как впоследствии сказано, «проглядели»… Я не способен и не оправе судить об этом времени; много загадок, признаюсь, загадано Володей. Как прекрасно, что знак разгадки им подан на главном рубеже жизни — в стихах из его архива…

И еще:

Всеволод ХАНЧИН «Вы возьмите меня в море, моряки…»

В конце 60-х годов я, работая на «Станкозаводе», был еще и в правлении городского молодежного клуба (ГМК-62) города Куйбышева. Одной из форм его деятельности была организация встреч с интересными людьми науки и искусства и проведение музыкальных и литературных вечеров. По приглашению клуба к нам в город приезжали авторы самодеятельной (как теперь говорят — авторской) песни — москвичи А. Якушева, Ю. Визбор, ленинградцы Ю. Кукин, Е. Клячкин, А. Тальковский, А. Городницкий, через которых заочно мы и познакомились с Высоцким. По телефону договорились о его приезде в Куйбышев с концертами.

Это было в мае 1967 года. Двадцать четвертого числа мне на работу звонит президент клуба Слава Климов и говорит, что машина из обкома ВЛКСМ уже ждет, нужно поехать в аэропорт и встретить Высоцкого.

— Я же его в глаза не видел, — растерялся я.

— Увидишь человека с гитарой, — значит, он.

В аэропорту пробираюсь прямо к трапу самолета. Выходит молодой человек с гитарой, плотный, коренастый, со спортивной фигурой, в белой рубашке. Спрашиваю:

— Высоцкий?

— Да.

— Здравствуйте! Я вас встречаю. Сева Ханчин.

— Володя Высоцкий.

Протягивая руку, говорит:

— Ну, даешь! Аж к трапу пробрался.

От аэропорта до Куйбышева около часа езды. По дороге, присматриваясь друг к другу, разговорились. Когда проезжали по мосту через реку Сок, в месте ее впадения в Волгу, — там открывается широкая панорама великой русской реки, Жигулевских гор и города, — Высоцкий заметил:

— Смотри, как красиво! Для начала мне нравится.

Приехали в обком ВЛКСМ (там тогда работал Слава Климов), немного поговорили, и Володя попросил, чтобы до филармонии (там должен был состояться его первый концерт, это в двух кварталах от обкома) мы прошлись пешком — ему нужно было сосредоточиться. Шли мимо памятника Чапаеву, который Володе очень понравился. Осматривая работу Манизера, он забрался аж к коню, на котором в окружении своих боевых соратников скачет Чапаев.

Володя расспрашивал о приезжавших к нам ранее авторах-исполнителях:

— А кого лучше приняли?

— Знаешь, трудно сказать. Они уже по нескольку раз были, к ним привыкли, на них «ломятся».

— Да, им легче, а я-то первый раз к вам. Мне труднее. Как думаешь, найду контакт с самарскими?

Идем, разговариваем спокойно, никто на нас не оглядывается, никто Высоцкого не знает. Сейчас-то мне этот эпизод кажется даже неправдоподобным, ведь, будь это несколько лет спустя, не было бы у Володи того беспокойства, да и люди бы останавливались, оглядывались, не проходили мимо.

Концерт в филармонии. Высоцкий вышел на сцену в белой легкой рубашке, начал петь… Реакция зала теплая, но «того» восторга еще нет. Зрители прислушиваются к словам песен, привыкают к ним. Концерт вели мы со Славой Климовым. В зале было около тысячи человек.

Как конфету вез Володя в Куйбышев свою новую песню о конькобежце. Когда он объявил ее, зал зааплодировал. Высоцкий удивленно оглянулся. Спел. Но зал почему-то не очень восторженно принял ее. От нас он узнал, что эту песню в Куйбышеве уже исполнял Ю. Кукин, пел ее быстрее и зал, естественно, привык к тому исполнению. Промолчал. Выступая в апреле 1984 года в Куйбышеве, Ю. Кукин рассказывал, что в Ленинграде, в клубе «Восток», к нему подошел Высоцкий и сказал шутя, но сурово: «Юра, не пой раньше меня мои новые песни. Я считал, что в Куйбышеве песню про конькобежца никто не слышал, а ты опередил, да еще спел намного быстрее». Больше новых песен Высоцкого Кукин не пел.

Володя остался доволен приемом зрителей, был в приподнятом настроении. Без конца донимал вопросом: что нам не понравилось?

Поскольку до следующего концерта оставалось еще около четырех часов, наше знакомство мы продолжали на природе.

Мой постоянный шкотовый Вадим Толмачев, с которым уже не один год сначала на «эмке», а потом на «Летучем голландце» мы делили радости и огорчения различных регат, заранее уехал в яхт-клуб за Волгу и вооружил наш «Летучий голландец», построенный на Ленинградской экспериментальной судоверфи. За нами вернулся на катере.

В яхт-клубе Вадим сразу же стал надевать на себя пояс летучей трапеции. Высоцкий с нескрываемым интересом наблюдал за этим, так и эдак наклоняя голову, прикидывая, к чему же эта штуковина с торчащим крюком? Но не спрашивал, пытаясь, видимо, дойти до ответа своим умом.

Втроем мы легко спустили с кильблока швертбот, оттолкнулись от берега. Я вставил руль. Вадим опустил шверт, подобрали шкоты, пошли бакштагом. Посередине затона увалились до фордевинда, поставили спинакер. Высоцкий сосредоточенно, с огромным интересом наблюдал за каждым нашим движением. Мы меняли галсы, не забывая предупреждать его при переброске гика, Володя постепенно освоился со своей не такой уж простой ролью пассажира легкого гоночного швертбота, инстинктивно стал переносить свое тело на коктркрен. И посыпались вопросы: «Покажите, где у вас ванты? А штаг?..» Названия эти он откуда-то знал. В его лексиконе вскоре появились бегучий и стоячий такелаж, шверт, спинакер-гик, брамсы, бимсы, краспицы, румпель… Но он все так же пристально поглядывал на загадочный крюк у Вадима на поясе, видимо никак не находя ему применения. В конце концов не вытерпел:

— Ну а это-то зачем? Хоть убей — не представляю, к чему этот крючок!

Убрали спинакер, легли на обратный курс. На полном бейдевинде появился ощутимый крен. Я же еще специально сел на подветренный борт. Высоцкий остался наверху. Когда Толмачев вышел на трапецию и крен сразу уменьшился, он заулыбался:

— Вот теперь ясно, как сегодняшний день.

Пошли к берегу, Высоцкий с удовольствием помог нам разоружить лодку, стараясь, как мне показалось, все запомнить. А потом с большим юмором, жестикулируя и копируя руками наши действия, стал тут же рассказывать о походе ожидавшим нас ребятам. Встречей с Волгой, первым знакомством с миром яхт и парусов он остался (его слова) «неимоверно доволен».

В клуб имени Дзержинского на второй концерт шли по набережной Волги. Володя сказал, что примерно в это время в Куйбышев должен зайти следовавший рейсом Москва-Астрахань туристский теплоход «Н. В. Гоголь», на котором плывет его мама Нина Максимовна. Ему очень хотелось увидеть ее. Уточнили время прибытия теплохода.

Подходит «Н. В. Гоголь». Шум, голоса, приветствия. Высоцкий у трапа кричит; «Мама!» Та не слышит, стоит на верхней палубе, разговаривая с кем-то. Она ведь не знала, что сын в Куйбышеве. Он снова басит своим мощным голосом: «Мать! Ррдного сына не признаешь?» Наконец увидела Обнялись, расцеловались. Он тут же стал рассказывать о том, как мы ходили на яхте…

Поздним вечером, после окончания концерта, решено было совершить прогулку по Волге. Владимир Высоцкий и члены клуба сели на большой катер, Высоцкий, отдыхая, рассматривал ночной Куйбышев. Потом поднялся в рубку, долго разговаривал с капитаном. Похвастался и ему, что ходил днем на яхте, попросил «немного порулить». Капитан дал ему штурвал, поясняя по ходу, что значат огни фарватера и встречных судов. Ночью Высоцкий уже не пел. Только слушал в нашем исполнении «Самару-городок»…

Когда мы утром не спеша ходили по городу и я показывал достопримечательности, Володя вдруг начал подробно расспрашивать о моем заводе. Меня удивило это. Видимо, ему просто требовались живые знания обо всем. Он несколько раз возвращался к разговору о яхтах, парусах, парусном спорте, особенностях соревнований яхтсменов.

25 мая в 12 часов на той же машине обкома ВЛКСМ — в аэропорт, провожаем его в Москву. Чудесный майский день. Жарко по-летнему. Остановили машину у моста через реку Сок, и все четверо (Владимир Высоцкий, Слава Климов, Артур Щербак и я) спустились к реке искупаться. Вода холодная. Никого вокруг. Мы с Артуром все же решились, они — нет. Мы быстренько разделись догола и — в воду. И тут же через минуту из холодной воды назад… А Володя и Слава с нашими вещами уже вскарабкиваются на склон к машине. Мы назад в воду, да разве в такой холодине простоишь? А они уже у машины и кричат: «Давай, ребята, поехали!» А мы-то с Артуром безо всего.

Что делать? Ноги в руки и вперед, и вверх, а там у машины они со смеху покатываются. Мы тоже рассмеялись, не забывая при этом обругивать их всеми нам известными нехорошими словами. До аэропорта смеху хватило. Расставались друзьями.

Летом я пару раз был в Москве, впервые в Театре на Таганке, который полюбил навсегда, и пересмотрел там, благодаря Володе, за 13 лет знакомства все спектакли, узнал прекрасных актеров, друзей Высоцкого.

Наше знакомство переросло затем в дружбу. Высоцкий по своей натуре был максималистом — так мне всегда казалось. Если понравился человек, то на всю жизнь, если нет — тоже навсегда. Такая вот черно-белая позиция. Только могу сказать уверенно: друзей у него было несравненно больше.

К осени того же года пошли звонки в ГМК-62: дайте Высоцкого. Дело в том, что записи майских его концертов распространились в Куйбышеве с молниеносной быстротой. В июне на парусной регате уже в Тольятти всюду пели и «гоняли» на магнитофоне песни Владимира Высоцкого. Да тут еще вышел на экраны фильм «Вертикаль», и популярность Высоцкого неимоверно возросла.

Отвечаем по телефону, чтобы присылали заявки. И буквально за несколько дней нам принесли, привезли, прислали две тысячи заявок. Звоним Володе и просим вырваться на недельку к нам в Куйбышев. Он отвечает, что сможет опять на денек. Это было в начале ноября 1967 года. Через несколько дней снова звоним ему, а у нас уже четыре тысячи заявок. Высоцкий отвечает, что сможет приехать только на один день — 29 ноября.

До второго звонка мы в принципе договорились об аренде Дворца спорта. Отвечаем Володе, что на другой день перезвоним. Назавтра — связь с Дворцом спорта и уточнение аренды на 29 ноября на два концерта по пять тысяч зрителей. Снова звоним Высоцкому и радостно сообщаем, что все в порядке — 29 ноября будет два концерта во Дворце спорта. От Дворца спорта он резко отказывается. Уговариваем. Бесполезно. Говорю ему, что обсудим этот вопрос в правлении ГМК и снова свяжусь с ним.

А Куйбышев буквально кипит. Такого ажиотажа ни до Высоцкого, ни после у нас не видели. Мы решаемся провести 29 ноября концерты, «режем» подряд все заявки, печатаем билеты, афишу с большой фотографией Высоцкого, сделанной во врёмя майских концертов. Афиши по городу не расклеиваем. Оперативно решаем все вопросы, а Высоцкий и ведать не ведает о Дворце спорта. И тогда правление ГМК-62 решает послать меня в Москву и все урегулировать, весь удар принять на себя. Это было вечером 26 ноября. Тут же звоню Высоцкому в театр и говорю, что все нормально — послезавтра буду у него в Москве.

На следующий день выезжаю в Москву и утром 28 ноября звоню ему с Казанского вокзала, спрашиваю, во сколько сегодня закончится спектакль, чтобы мне тут же взять на вечер билеты на поезд в Куйбышев. Лететь самолетом мы в ГМК решили не рисковать — капризна ноябрьская погода. Он мне сообщил время окончания спектакля и назначил встречу в половине седьмого вечера у служебного входа Театра на Таганке. Распрощались до вечера.

Я взял 2 билета на поезд, отходящий через 20 минут после окончания спектакля, — «Южный Урал». На «Жигули» — наш фирменный поезд — мы не успевали. Сообщил об этом ребятам в Куйбышев.

Вечером встречаемся у театра. Он готов, с гитарой. Спрашивает у меня, как дела, отвечаю односложно: нормально. В этот день шла премьера есенинского «Пугачева». До начала спектакля сказал ему, что сразу же по окончании премьеры мы уезжаем на машине, сообщил время отхода поезда. Опять его: «Ну, даешь! Реактивные мы, что ли?» «Ничего, — говорю, — успеем!»

На спектакль я пошел с моим братом. — За 5–7 минут до окончания спектакля брат ушел ловить такси. Мои вещи — за кулисами у Высоцкого. Успеть или не успеть — теперь все зависит от него. Спектакль закончился. Зрители поднимаются с мест, рукоплещут. Актеры раз за разом выходят на сцену. Высоцкий вышел один раз. Я уже за кулисами. Он, как играл — голый, в одних холщовых штанах, накидывает на себя куртку, вставляет ноги в ботинки, мы хватаем вещи, гитару… И вот, когда зал неистовствует, скандирует: «Высоцкий, Высоцкий!», мы по служебному коридору бежим к выходу. Машина уже стоит. Чтобы забрать у поезда Володин театральный реквизит, нас провожает актриса Театра на Таганке Татьяна Иваненко. Вскакиваем в такси. На газы… Володя сзади лихорадочно переодевается. Шофер увидел, что в такси у него Высоцкий, и машина заюлила. Пришлось мне вцепиться в руль, — это в туннеле к Курскому вокзалу. За пару минут до отхода поезда мы уже у вагона.

Поехали. Расположились в купе, отдышались, поужинали. Ну, естественно, его вопросы ко мне, в каком зале завтра ему выступать. Как могу, темню, оттягиваю ответ, отвечаю опять односложно: «Все нормально. Дай о жизни спросить, месяца два не виделись ведь». А в правлении ГМК перед моим отъездом за Высоцким мы выработали такую тактику: до утра ему не говорить о Дворце спорта, а то он, чего доброго, сойдет с поезда и укатит обратно в Москву, а сказать утром за несколько часов до Куйбышева, чтобы успокоился до концерта. Но я и на это не решился, не хватило храбрости, и так, и эдак до самого Куйбышева увертывался от ответа, молчал, как партизан.

Скажу вам, что разговаривать с Высоцким — одно удовольствие. На всю жизнь осталось приятное воспоминание, что я побыл рядом с удивительным человеком, таким ненавязчиво интересным, таким огромно талантливым и открытым. У него был редкий дар слушать, понять, раскрепостить твою душевную скованность единственно верным словом.

Ну, что делать в поезде? Сели за карты. Тут уж больше я учил играть его во всякие игры. Учеником он оказался способным… Те сражения в карты отозвались в песне. Как-то, приехав в Москву, прихожу за кулисы, меня приветствует кто-то из актеров словами: «А, заводской друг!» Я поздоровался и удивился. И тут мне процитировали строчки из новой песни Высоцкого «Честь шахматной короны»:

И там же:

А я-то эту песню в ту пору еще не слышал. (Уже позже я спросил Высоцкого о строчке «Ход за мной…» — при чем здесь шахматы и я? На это он ответил, что ему важна была рифма и одновременно возникла ассоциация в спортивной песне со мной, спортсменом.)

Куйбышев. Среда, 29 ноября 1967 года. Опоздали на час. На вокзале нас встречают ребята. Я сказал им, что он о Дворце спорта не знает. Что будет?

Подъезжаем к Дворцу спорта. Толпы желающих попасть туда… Володя почувствовал, что привезли его к Дворцу спорта, задергался, занервничал. Как можем успокаиваем его, говорим, что народ у нас тихий, спокойный, зал небольшой. Но чувствуем: он напряжен. С большим трудом пробираемся к служебному входу. Прошли. Он сразу же кинулся к занавесу, выглянул в щелку, а там не пять, а все шесть тысяч человек. Забиты все проходы, переходы. Зал гудит. На сцене уже стоят микрофоны, на столике — кофе в термосе. Столик — это мое рабочее место. Я должен собирать записки зрителей (а их были сотни), сортировать, отбирать те, которые по делу, и передавать их Володе.

Видим, он нервничает. Слышу от него «мать-перемать», обращенные ко мне, но не со злостью, а как-то умеренно. Этого у него не отнимешь — складно ругался.

Но все! Пора начинать!

И тут Володя придумал мне «месть» за то, что не сказал ему о Дворце спорта. Он подходит и говорит в те секунды, когда вот-вот пойдет занавес и он должен начать выступление: «Сева, начинать будешь ты». Я с испугом отпрянул:

— Чтобы я первым на сцену? Да у меня заранее коленки трясутся.

— Начинать будешь ты, и коротко обо мне расскажешь ты. Прочувствуй, что такое Дворец спорта!

Занавес пошел, и он подтолкнул меня к микрофонам. Дрожащим голосом я поприветствовал зал, извинился за опоздание и начал говорить о Высоцком. Но страх не убавлялся, и, не закончив, я сказал, что перед вами сейчас предстанет Владимир Высоцкий и остальное о себе расскажет сам.

Идем навстречу друг другу: он — к микрофонам, я — к столику. Остановился возле меня:

— Вот так вот, партизан, выступать во Дворце спорта!

В 1971 году я находился на парусной регате в Сочи. А Высоцкий с Мариной Влади совершал круиз по Черному морю с отдыхом в Пицунде на теплоходе.

Он знал, что у нас регата в Сочи, И вот как-то утром, примерно за час до нашего выхода в море, когда мы вооружали яхты, настраивали паруса к гонке, он появился на пирсе морвокзала, где мы базировались. Для меня, конечно, встреча была неожиданной. Попросил провести его вдоль парусного флота, хотел узнать названия классов, увидеть издали Т. Пинегина и В. Манкина — наших олимпийских чемпионов: ему было интересно взглянуть на этих асов морских парусных баталий. Яхтсмены, конечно, узнали его, но, занятые подготовкой к старту, не кидались к нам, да к тому же это люди тактичные. Вернулись к моему «Летучему голландцу», и он с явным удовольствием рассказал ребятам о том нашем походе на яхте в Куйбышеве, одновременно показывая и называя части такелажа и вооружения яхты. Вот это память!

Помог сбросить с высокого пирса «Голландец» на воду, пожелал финишировать первым и семь футов под килем.

Позже, уже в Москве, интересовался результатом той гонки.

В сентябре — начале октября 1975 года я снова был на регате в Сочи. Позвонил туда мой друг и соперник по парусу из Ростова Борис Шипшин. К ним, оказывается, приехал на гастроли Театр на Таганке. Я сразу же вылетел, и рано утром 4 октября Борис встретил меня.

Интересуемся у дежурного администратора гостиницы, где остановились актеры, в каком номере проживает Высоцкий?

— Мы номера комнат артистов не даем. Номер Хмельницкого? Так и быть, дадим.

Пока администратор выискивал в списке актеров, где проживает Хмельницкий, я увидел фамилию Высоцкого и номер его комнаты. Стучимся.

— Войдите! — звучит знакомый голос. Он не спал, с книжкой лежал в постели. — Вот уж не ожидал! Каким ветром, каким галсом?

Умываясь, Высоцкий спросил, где я остановился. Узнав, что в яхт-клубе, предложил: «Живи у меня, вдвоем веселее будет!» Так мы прожили неделю. Каждый вечер — спектакли, днем — купания на Дону, дополнительные концерты — на заводе «Ростсельмаш».

И была в Ростове еще одна встреча с парусами. Шипшин решил угостить Высоцкого настоящей донской ухой. Выкроили свободное время и отправились в путь. Пришли на гребную базу «Спартак» — там у Бориса швартовался его тренерский катер — мотолодка «Прогресс». С нами поехал и друг Высоцкого, актер Иван Бортник.

Сели. Высоцкий, конечно, просто пассажиром быть не хотел: попросил разрешить ему завести мотор. Со второго рывка «Нептун-23» заработал. Именно со второго, как у хороших мотористов. И это для него было очень важно. Заправски сел за руль: «Ну, указывайте дорогу». Шли вверх по Дону по оживленному фарватеру. Владимир уже довольно свободно ориентировался в управлении моторкой, вовремя сбрасывал и прибавлял газ. Отшвартовались в яхт-клубе «Ростсельмаша». На берегу встречали нас несколько друзей-яхтсменов. Уха была готова — красная донская уха с тузлуком, подаваемым отдельно.

Подняли шампанское за эту чудесную уху. Володя к стакану не притронулся. Только ел и нахваливал. Попросил дать рецепт.

— Теперь Марина сварит в Париже эту уху, — шутил он. — Мы пригласим друзей и удивим Францию. Каково?

Долго сидели, разговаривая о том о сем. У Высоцкого были забинтованы руки. Кто-то не удержался: в чем дело?

— Пустяки! Снимался в эпизоде фильма «Как царь Петр арапа женил», пришлось скакать на коне. Конь угодил копытом в ямку от старого телеграфного столба, ну и грохнулись оба…

Борис пошел вооружать яхту, а мы рассматривали стоящие на берегу. Помню, были там «Кадеты», «Финны», «Летучие голландцы» и очень удивившие Володю катамараны. Борис выбрал для похода «Темпест». Яхта мне была более чем хорошо знакома. Я тоже выступал в классе «Темпест», и только что — в финале Спартакиады народов РСФСР — мы все семь гонок боролись с гонявшимся именно на этой яхте Борисом за «бронзу», что также заинтересовало Высоцкого. Я рассказал, что переиграть Бориса мне помог Валентин Манкин — король «Темпеста». Он дал мне фирменную мачту «Проктор» и паруса «Раудашль», и мы стали «работать с ним в спарринге». Утром, днем и вечером. В любую погоду, даже тогда, когда ни одна другая яхта не покидала пирса. Манкин давал мне фору, и мы проходили отрезки дистанции разными курсами. Фора постепенно уменьшалась. Валентин помог мне настроить яхту — для этого мы менялись лодками, оставляя на них своих шкотовых. К началу финала я был подготовлен лучше Бориса.

Все эти скрытые от постороннего взгляда перипетии спортивной борьбы очень интересовали Высоцкого. Спорт и спортсменов он любил, был горячим болельщиком вообще, теперь стал интересоваться и парусом. Во время Олимпийской регаты 1976 года о Кингстоне (Канада) он уже со знанием дела мог смотреть гонки, болел за наших Манкина и Балашова, которые сумели вырвать тогда «серебро», посетил лагерь участников на берегу озера Онтарио. Стоит добавить, что точно так же, как парусом, интересовался он и другими водными видами спорта. Существует несколько снимков Высоцкого на водных лыжах, с веслом на каноэ, с аквалангом. Все эти новые острые впечатления были ему просто необходимы…

Уверен, что рано или поздно, но появилась бы в его спортивном цикле и песня о яхтсмене, построенная на материале, который он жадно впитывал, оказываясь в нашем кругу.

Впрочем, мы забежали вперед. Вернемся в начало октября 1975 года. Идем мы по Дону на «Темпесте». Ветер свежий, 3–4 балла от норд-оста. Курс где-то галфвинд — бакштаг. Я на руле. Борис работает со стакселем. Высоцкий подсаживается осе ближе и ближе ко мне.

— Дай я хоть шкоты грота подержу…

Проходит какое-то время:

— Сева, дай за руль сяду…

— Володя, это же не машина, не катер…

— Но ты ведь рядом. Подскажешь. Очень прошу.

Дал.

— Люди! Я сам, сам яхту веду! — закричал он своим громовым голосом.

В тот день мы подарили ему на память небольшую модель яхты. А он достал красивую чеканку с изображением парусника и написал: «Дорогому Севе Ханчину! Мы научились штопать паруса и затыкать пробоины телами. Высоцкий, г. Ростов-Дон. 11 окт. 75 г.».

Позднее он как-то рассказал мне, что ходил на большой яхте в Марселе, но порулить ему «черти-капиталисты», как он выразился, не дали… Он очень сожалел, что нехватка времени не позволяет ему по-настоящему заняться парусом.

Июль 1986 года. У Жигулевских гор, недалеко от Куйбышева, идет фестиваль самодеятельной песни памяти Валерия Грушина. Валерий, бард из Куйбышевского авиационного института, погиб в походе в Сибири на реке Уде, спасая детей, — их спас, а сам утонул. И вот уже идет 13-й фестиваль. Гости и участники — со всего Советского Союза. Фестиваль очень популярен у нас в стране. По разным причинам он не проводился с 1979 года. И когда объявили, что за этот промежуток времени мы понесли большую утрату, не стало среди нас Владимира Высоцкого, то, чтя его память, в едином порыве поднялась вся 40-тысячная гора-трибуна и стояла в скорбном молчании. Вот такой рывок произошел на наших глазах из неизвестности в бессмертие.

Александр МАССАРСКИЙ «Не боялся ни слова, ни пули и в привычные рамки не лез…»

В сутолоке коридоров студии «Ленфильм» все передвигались по замкнутому кругу. Так были устроены узкие проходы, и только перед кафе, почему-то называвшимся «творческим», было небольшое расширение, «пятачок», где велись оживленные беседы.

В обоих направлениях сновали озабоченные директора картин, ушедшие в себя молодые режиссеры, актеры в гриме и костюмах самых немыслимых персонажей, многочисленные помрежи, ассистенты, гримеры, операторы, костюмеры. Здесь можно было встретить тех, с кем не виделся годы, и тех, на кого натыкаешься ежедневно.

Людской поток вынес меня на режиссера Геннадия Полоку. Он успел схватить меня за пуговицу и извлечь из стремительного течения.

— Хорошо, что встретил тебя. Снимаю «Интервенцию» по Славину. Есть для тебя работа. Почитай сценарий. Согласишься — буду рад, — успел он мне сказать, но кто-то уже тянул за пуговицу его самого.

Тогда я руководил на студии самодеятельным отрядом каскадеров, в основном состоящим из моих учеников-самбистов. Впрочем, тогда, в 1967 году, слово «каскадер» еще не вошло в обиход. Если в картине были какие-либо трюки и режиссеры обращались по поводу их реализации, то мне эти трюки и приходилось придумывать и режиссировать.

С Геннадием Полокой я работал на его предыдущей картине — «Республика ШКИД». Мне очень нравился этот режиссер со своей принципиальной, нетрадиционной, ярко выраженной позицией.

Прочитав сценарий, я встретился с Полокой.

Спрашиваю его:

— Кто у тебя играет Бродского? — ведь именно этому персонажу придется участвовать в драках и погонях.

— Володя Высоцкий, из Таганки, — говорит он и спешит развеять мои сомнения — Да ты не опасайся за него, дублеры не потребуются — он сделает все сам.

И вот летом 67-го в Одессе, где снималась натура картины, мы встретились с Высоцким. К этому времени его песни уже были очень популярны.

Невысокий, хорошо сложенный, выглядит старше и мужественнее своих неполных тридцати. Разговаривая, смотрит в глаза собеседнику. Уважительно выслушивает. Быстро и четко формулирует свою мысль.

До «Интервенции» у меня за плечами был опыт работы в тридцати картинах, и я привык к тому, что мое появление в съемочной группе в качестве режиссера трюковых эпизодов вызывает у актеров весьма сложные чувства.

Дело в том, что в сценариях о трюковых сценах сказаны самые общие фразы, по которым нельзя судить об их сложности и опасности. Сами же эпизоды придумываются и разрабатываются постановщиками трюков. Поэтому понятна некоторая настороженность актеров при первой встрече с ними — ведь благодаря фантазии этих «изобретателей ужасов» исполнителям, возможно, придется подвергаться риску.

Иногда при встрече с постановщиком трюков актеры спешат сообщить о своей слабой физической и спортивной подготовке, намекая на необходимость подобрать им дублера, хотя часто — в результате тренировок и помощи каскадеров — сами, к своему удивлению, выполняют такое, на что совершенно не считали себя способными. Другие, наоборот, рвутся к участию в трюках.

Постановщик трюков должен быть психологом, чтобы безошибочно определять психоэмоциональное состояние актера или каскадера перед съемкой, их готовность и решимость выполнить задуманное, а в непредвиденных ситуациях мгновенно принять правильное, часто единственное, решение.

Чтобы выяснить, на что способен Высоцкий, начинаю завуалированные расспросы, но Володя, сразу поняв, куда я клоню, стал меня успокаивать, утверждая, что все, написанное в сценарии, и все, что потребуется, он выполнит без дублеров. После первых же репетиций я убедился, что мои опасения были напрасными. Володя не только легко повторял предложенное, но настойчиво импровизировал и сам предлагал все новые усложнения действий.

Здесь, в Одессе, мы готовили сцену захвата контрразведкой интервентов Бродского и его товарищей в кабачке «Взятие Дарданелл», но этот эпизод снимался через несколько месяцев в павильоне «Ленфильма», где была выстроена декорация. Геннадий Полока задумал провести схватку на круглой танцевальной площадке, и мы начали репетировать. Но Высоцкий предложил использовать балюстраду балкона, с которого лестница спускалась прямо в зал. Он сказал:

— Пусть за мной гонятся солдаты, я взбегаю по лестнице, деремся наверху, я их разбрасываю, прыгаю через перила вниз, и здесь мы продолжаем сцену.

Я засомневался. Высота перил около пяти метров. Площадка — в кадре; маты не положишь, а прыгать на дощатый пол опасно — недолго подвернуть ногу, но Володя так настаивал, что пришлось уступить. Все это он выполнил. Снималось несколько дублей, и в каждом он прыгал вниз, но в одном кто-то, испугавшись, крикнул: «Стоп!», Володя попытался в полете ухватиться за перила, но полетел на пол. Этот дубль и вошел в картину.

Трудно переоценить важность и ответственность актерской роботы, выпавшей на долю Высоцкого в съемках «Интервенции». Ведь, с одной стороны, его герой почти один представлял большевистское подполье, а с другой — ему были противопоставлены бандитская и мещанская Одесса и интервенты. Его партнерами была «команда» блистательных актеров: Ефим Копелян, Юрий Толубеев, Руфина Нифонтова, Ольга Аросева, Владимир Таттатв, Сергей Юрский, Сергей Боярский, юный Валерий Золотухин.

Помню, Ефим Копелян сказал, что Высоцкий — «достойный партнер».

В одном из эпизодов руководитель подполья Бродский-Воронов танцует испанский танец. Это было сделано виртуозно. Геннадий Полока рассказывал, что балетмейстер, поставивший танец, очень высоко отозвался о Высоцком как о танцовщике.

Мне довелось сыграть в фильме роль Нестора — хранителя банкирского дома Ксидиас. Этот бородатый «вышибало» легко разбрасывает банду налетчиков, но в дело вступает мадам Токарчук и быстро расправляется с ним. В этой сцене мне во всем помогал Высоцкий — советовал, режиссировал, переживал…

Жаль, что в картину — даже в нынешний, реставрированный вариант — не вошло несколько эпизодов с участием Высоцкого. Ведь было снято две серии, о потом разрешили только одну, но и по ней тогда прошлись «каленым железом» и все-таки «положили на полку» но целых 19 лет.

Тогда, в Одессе, у нас было много времени для общения. Коллектив съемочной группы быстро, как это бывает на съемках, «сложился», но Володя держался как-то в стороне, трудно сходясь в дружбе.

Потом мы поняли, что он полностью поглощен работой, о избегает незнакомых людей потому, что болезненно переживает назойливые, иногда бестактные расспросы о личной жизни, навязчивые приглашения «в гости» с магнитофонами наготове.

Иногда в такие минуты, когда он по своей деликатности не знал, как избавиться от прилипчивых «почитателей», я под любым предлогом уводил его в каюту корабля, на котором шли съемки. Уединившись, мы много говорили, иногда — спорили. Причем, не соглашаясь с чем-то, Володя всегда убедительно аргументировал свою точку зрения. Удивляла его эрудиция, глубина знаний советской и зарубежной литературы, поэзии, древней истории, музыки, театрального искусства. Обладая великолепной памятью, он мог часами читать стихи многих поэтов. Но больше всего любил слушать, жадно впитывая все новое для него. Он расспрашивал меня о спорте, о том, что чувствует спортсмен перед стартом или как он переживает горечь поражений, что испытывает тренер, видя, что его ученик проигрывает, как справляется с чувством страха каскадер, каков «вкус страха»? Признался, что у него в минуты опасности холодеет «под ложечкой»… Позже я вспоминал о наших встречах, когда слышал в его песнях:

или:

Лет через десять после съемок «Интервенции» я сказал ему, что в спортивных песнях он очень точно передает переживания спортсменов. Володя рассмеялся и ответил:

— Зря, что ли, мы столько просидели с тобой «в одной каюте»?

Высоцкий живо интересовался всем, что видел вокруг. Помню, как он с любопытством наблюдал, как я нырял в воду с подводным фотоаппаратом или кинокамерой. Володя всячески помогал, расспрашивал обо всем, что связано с подводными съемками. Обрадовался, когда я подарил ему свою книгу «Объектив под водой», а прочитав в надписи ему: «…лучшему из менестрелей», задумавшись, сказал:

— «Менестрель»… Это, пожалуй, точное определение.

Вечером, после съемок, в импровизированном концерте на берегу моря он сказал, что споет песню для меня. Он спел «Спасите наши души!», только что написанную песню о гибели подводной лодки. Его могучий хриплый баритон перекрывал шум недалекого порта, гудки пароходов, плеск волны. На голос собралось много слушателей. Все как завороженные смотрели на певца. На его шее угрожающе вздулись вены, а голос все поднимался и ширился, заполняя пространство, и казалось, что не выдержат струны гитары, оборвется голос, взорвутся вены и сам певец, — который в этот миг был из тех, в лодке, — погибнет «от удушья». Но вот, затихая, прозвучала последняя мольба: «Спасите наши души…» Наступила тишина. Аплодисментов не было. Все сидели ошеломленные и подавленные. Наконец Володя, словно извиняясь, тихо произнес:

— Ну вот…

Песни Высоцкого… Мужественные и нежные, мудрые и назидательные, честные и лукавые, веселые и сатирические, с ярко окрашенным эмоциональным содержанием, всегда таящим второй, глубинный, смысл и — часто — неожиданный финал.

Его точно разящие слова создают четкие, рельефно зримые образы и ассоциации, близкие современному человеку, и поэтому песни Высоцкого глубоко социальны. У слушателя возникает ощущение того, что именно это и именно так он сам хотел сказать, выразить свои мысли и чувства, свое отношение к жизни, а ведь это и есть подлинная народность поэзии, творчества.

Теперь заговорили о «феномене Высоцкого», с удивлением исследуют корни воздействия его творчества на сознание слушателей и зрителей столь огромной аудитории. Но Володя меньше всего стремился попасть в «феномены». Просто он прямо и честно, часто в ущерб себе, пел о том, что его волнует и тревожит, — предостерегал, убеждал, надрывно взывал, стремясь прорваться к душам людей, и тогда наши сердца начинали биться в унисон с его большим, благородным, но таким больным сердцем. Удивительно ли, что оно не выдержало?..

В течение всей его творческой жизни было немало охотников безнаказанно «наступать на горло» его песне. Были такие и в кинематографе. Благодаря их неустанной «заботе» многое из сделанного Высоцким для кино не дошло до экрана.

Однажды на съемках картины «Дела давно минувших дней» режиссер-постановщик фильма Владимир Шредель попросил меня поговорить с Володей о нескольких песнях и романсе для фильма. В это время Володя снимался в Ленинграде у Иосифа Хейфица в чеховской «Дуэли» (картина «Плохой хороший человек»). Я зашел в съемочный павильон. Высоцкий в гриме фон Корена готовился к очередному кадру и о чем-то беседовал с красивой женщиной, лицо которой показалось мне очень знакомым, — так бывает, когда встречаешь артистов в обычной обстановке, без грима и в повседневной одежде. Я наблюдал, как она заботливо поправляет ему прическу, пытался вспомнить, где мы могли с ней встречаться, и понимал, что мы не знакомы. Она вела себя естественно, старалась не привлекать к себе внимание окружающих, никого не замечала вокруг и смотрела на Володю восторженным влюбленным взглядом. Они посмотрели в мою сторону, и я понял, что это Марина Влади. На ней было простое ситцевое платье, настолько скромное, что, когда по студии прошел слух о присутствии Марины во втором павильоне и студийные девушки под любым предлогом заглядывали в декорацию, ожидая увидеть размалеванное «чудо», они равнодушно скользили взглядом по лицу актрисы, на котором не было вызывающей косметики, и разочарованно уходили, не узнав ее.

Володя познакомил нас, и в это время его позвали к съемочной камере. Разговаривать с Мариной было легко, и вскоре мне стало казаться, что мы и впрямь с нею давно знакомы, но о чем бы мы ни говорили, она неизменно переводила разговор и все рассказывала или расспрашивала о Володе.

Вечером мы встретились, и я передал Володе просьбу режиссера Владимира Шределя, показав сценарий фильма. Он сказал, что не хотел бы отвлекаться от работы над своей ролью, но Марина напомнила ему несколько его последних песен, которые можно было бы обработать для этой картины.

Через несколько дней Володя нашел нашу съемочную группу на крыше пятиэтажного дома на набережной Фонтанки, где снималась сцена перестрелки бандитов с милиционерами, и спел песни для фильма. Шределю они понравились. Начались «согласования» с руководством студии. В результате с большим трудом удалось отстоять только один романс («Оплавляются свечи…»), да и то с условием не указывать в титрах фамилию автора. При этом приводились примерно такие «аргументы»:

— Как вы можете связываться с человеком, который кричит, что его не понимают, что не любит, когда ему в душу плюют? — Видимо имея в виду написанную для спектакля театра «Современник» «Свой остров» песню «Я не люблю», которую Высоцкий неизменно исполнял в своих выступлениях.

Не вошла в картину «Вторая попытка Виктора Крохина» предназначавшаяся туда «Баллада о детстве».

В то же время песни Высоцкого, если они присутствовали в фильме, становились его органической частью, способствуя успеху картины, как это было, к примеру, в «Вертикали».

Я был свидетелем того, какой невосполнимый урон потерпела картина «Стрелы Робин Гуда», когда исключили песни Высоцкого — шесть баллад, предназначенных для конкретных эпизодов. Володя и сам должен был сниматься в этой картине в роли шута, но не смог. Шута прекрасно сыграл безвременно ушедший из жизни Юрий Каморный. Эта картина Рижской студии снималась в Латвии и Польше. Баллады были аранжированы композитором Вениамином Баснером и записаны под оркестр в исполнении Высоцкого.

Эпизоды картины снимались и «укладывались» под фонограмму баллад, звучащих из громкоговорителей на съемочной площадке. Это создавало высокий эмоциональный настрой у участников съемки.

Под «Балладу о ненависти» снималось сражение рыцарей и воинов Робин Гуда. Мы входили в грязное, страшное, заросшее тиной болото. Сходилось сорок человек, и после жесточайшего, бессмысленного, кровавого сражения в живых оставалось лишь семь «победителей». Сидят эти семеро израненных, обездоленных, осиротевших людей, смотря с экрана прямо в душу зрителю: к чему, мол, это все и к чему вообще война? Жуткий, символический финал фильма. Посмотрели мы картину. Впечатление — мороз по коже.

А дальше было как уже случалось не раз. Посмотрели фильм в Госкино («душа у ловчих без затей — из жил воловьих свита»), и кто-то «повелел»: «Выбросьте Высоцкого!» Выбросили… Написали новую музыку, и на том же изобразительном материале без баллад получился фильм «для младших школьников».

Правда, после смерти Высоцкого, когда уже «можно было», режиссер Сергей Тарасов включил некоторые из этих баллад в «Балладу о доблестном рыцаре Айвенго», но там они «не прижились».

После съемок «Интервенции» мы с Володей виделись не часто — я в Ленинграде, а он в Москве или Париже, но встречи были всегда желанными, и мы успевали, как теперь говорят, обменяться «богатой информацией». Иногда он жаловался на травмы, полученные на съемках или в спектаклях, я старался ему помочь, и он уверял, что ему очень помогает мой массаж…

Я следил за его работами в кино и с удовлетворением отмечал все возрастающую его двигательную подготовку, прекрасно понимая, какое огромное время требуется для такого совершенствования, сколько усилий надо затратить, чтобы научиться так непринужденно скакать на лошади, фехтовать, водить машину. В том, как Володя уверенно сидит за рулем, я убедился в Москве, находясь в качестве пассажира в его «мерседесе».

Его фехтовальное искусство мы видели и в спектакле «Гамлет», и в «Маленьких трагедиях» в рани Дон Гуана, и особенно в картине «Сказ про то, как царь Петр арапа женил». Правда, сцена фехтования здесь снята в гротесковом плане, на экране движения в поединке умышленно ускорены, но у зрителя не остается сомнений в том, что его Ганнибал виртуозно владеет шпагой.

Его Хлопуша в «Пугачеве» до сих пор у меня перед глазами… На наклонном помосте, по которому этот бывший каторжник устремляется к Пугачеву, повстанцы удерживают его, оградив цепями (две цепи спереди, две сзади). Актер обнажен до пояса. И вот тяжелые цепи подбрасывают его вверх и с расстояния в два метра швыряют спиной на другие цепи, а затем грудью снова на цепи. И так снова и снова. На теле выступают кровавые рубцы… И все это время он произносит длинный надрывный монолог:

Проведите, проведите меня к нему.

Я хочу видеть этого человека!

Трудно забыть трогательную дружбу Брусенцова и его верного Абрека в картине «Служили два товарища». Лошадь буквально ходит за ним по пятам. А когда корабль, на котором белая армия бежит в эмиграцию, отходит от причала и брошенная своим хозяином лошадь мечется по опустевшей набережной, а затем вдруг бросается в море и плывет за пароходом, Брусенцов подносит пистолет к виску…

Каскадеры хорошо представляют себе, как трудно поставить такой эпизод. Ведь лошади избегают морской воды, а в этой обстановке животное хорошо понимало, что если прыгнуть с причала в воду, то обратно не выберешься. На причале никого не было, никто не заставлял лошадь прыгать в море, и если она это сделала, то только в результате дрессировки, а я бы сказал — из любви к человеку. А что это значит — приучить к себе лошадь? Это надо с ней общаться постоянно, кормить с ладони сахаром, проявлять заботу и ласку. А ведь артист не находился все время на съемках — он периодически улетал в Москву играть спектакли, — и конь отвыкал от него. И все же Абрек решился на этот «трюк». Те, кто близко общается с лошадьми, знают, что это умное, благородное, храброе и самоотверженное животное, которому можно доверить свою жизнь. Когда я думаю об этом случае, мне приходит на ум народная мудрость: «Если тебя любят животные — ты хороший человек»…

Однажды Высоцкий пришел ко мне домой в сопровождении симпатичного молодого человека. Было ему шестнадцать лет, столько же было моему сыну Косте. Юноши начали общаться, но обнаружилось, что Игорь говорит только по-французски. Это был сын Марины Влади, приехавший на лето в нашу страну. Бросалось в глаза, что Игорь души не чает в Володе, постоянно обращается к нему с вопросами и они что-то оживленно обсуждают.

Когда стали рассматривать мой фотоархив кинотрюков, у Игоря загорелись глаза. Костя комментировал фотографии, а Володя быстро переводил на французский.

За обедом Володя сказал:

— Игорь пробудет в Союзе все лето. У нас с Мар просьба к тебе: нельзя ли занять парня каким-нибудь мужским делом, а то, понимаешь, в его парижском пансионе чувствуется «тлетворное влияние Запада» — мальчишки начинают курить марихуану, и мы опасаемся, как бы он тоже не свихнулся.

В то время в Средней Азии предстояли съемки картины о басмачах, и я предложил взять Игоря с собой, если Володя устроит поездку. Так и решили, но потом возникли какие-то сложности и поездка не состоялась.

В помять об этой встрече остались фотографии Володи, сделочные Костей в тот день.

В начале 1980 года мы случайно встретились на «Мосфильме». Он сказал, что собирается пригласить меня на Одесскую киностудию, где в качестве режиссера-постановщика будет снимать новую версию картины «Зеленый фургон». На том и расстались…

25 июля 1980 года, приехав в Москву по делам Олимпиады, я узнал, что ночью умер Володя…

Похороны были назначены на 28 июля, но в этот день в Ленинграде должно было состояться важное мероприятие, и я вынужден был уехать, не простившись с Владимиром Высоцким. Приехав, узнал, что мероприятие отменили.

Этого я не прощу себе никогда.

Герман КЛИМОВ Помню

С Высоцким я познакомился в начале 1970 года во время работы над фильмом «Спорт, спорт, спорт». Картина была уже снята, материала было море. Шел самый ответственный период — период монтажа, работы с композитором Шнитке, поиск неординарных, максимально выразительных ходов, которых требовал сам экспериментальный характер фильма. Кто смотрел его, помнит, что он построен по принципу мозаики, по принципу, как определил его режиссер фильма Элем Климов, «гармонической эклектики». Тут и хроника, и интервью, и документальный портрет, и съемки скрытой камерой, и репортаж, и реставрация под хронику, и разножанровые игровые эпизоды. Все это переплетено весьма причудливо, и все это должно скрепляться сложно выстроенной, но единой мыслью. Задуман был и отдельный эпизод — некий философско-поэтический диалог о спорте, столкновение двух взглядов, но не прямое, плоскостное, — а создающее в замысле объем. Один поэт, говоря о реалиях спорта, о его вышибающих искры парадоксах, ведет свою линию наступательно, жестко и зло, другой, не вступая с ним в полемику, отвечает возвышенно и косвенно, говорит о духовной подоплеке поражений и побед, о потаенной сути спорта, который в сконцентрированном виде и есть сама жизнь.

Кандидатуры поэтов мы определили почти сразу: Высоцкий и Ахмадулина. Оба так же сразу согласились.

Высоцкий к моменту знакомства был для меня, конечно, легендой.

В нашей спортивной среде не было тогда видео, которым развлекают сейчас не только чемпионов, но и мало-мальски стоящие команды, а был магнитофон. Обязательно у кого-нибудь да был.

Я помню долгие дождливые вечера на сборах, комнаты, в которые стягивались на хрипловатый низкий голос, пока не забивали их битком. Но громко не включали — ореол загадочности, запретности, странной, не в ладу с законом судьбы витал и здесь. К тому же песни его были так непохожи на то, что потоком лилось из репродуктора… Особенно нравились его сказки, «SOS», «На нейтральной полосе», песня про боксера… долго перечислять. Никто толком о нем не знал, слухи же ходили самые дикие. Когда мы, наконец, поверили, что он актер Таганки, было чуть ли не разочарование.

И вот знакомство. Встретились дома у Элема, с которым Володя был в самых добрых отношениях. Прошло несколько минут — и волнения моего как не бывало. Доброжелательный и веселый, мгновенно схватывающий суть дела, он быстро понял, чего от него ждут, и вскоре с азартом накинулся на меня — ему надо было знать про спорт все! Сначала разговор шел по моему сценарию — я выкладывал свои домашние заготовки, говорил о том, про что много думал, что было главным для меня. Прозы спорта почти не касался. А она-то его как раз и интересовала больше всего. Он очень подробно расспросил про прыжки в длину, что такое заступ и почему с заступом прыжки у меня, как назло, самые дальние. Страшно заинтересовался, что все прыгают с левой ноги в высоту, а левши только с правой. Какая психология у марафонцев и чем она отличается от психологии спринтера. И так далее. Цепкость его меня потрясла.

Мы с ним встречались еще пару раз, говорили подолгу. Потом он куда-то уехал, потом на несколько дней пропал. Сроки жали уже нещадно. Наконец звонок: все, завтра встречаемся с тобой и работаем всю ночь. И назавтра «ушел в пике», как он сам говорил. Ждать уже было нельзя, эпизод сделали без него. Потом он пришел, страшно переживал, винился. И удивительно — ни я, ни Элем, который необязательности в работе не прощает, на него не обиделись. На него почему-то невозможно было всерьез обижаться — он все делал искренне. Не хитрил, не ловчил, а если отдавался чему-то, работе ли, страстям, — то от души и с размахом. И естественно, что наше знакомство на этом не кончилось.

Я не буду говорить об актере Высоцком, хотя видел, наверное, все его роли и в театре и в кино. Об этом писали много и точно.

Чем был вызван такой острый интерес Высоцкого к спорту? Не только тем, я думаю, что он был любопытен и жаден до жизни во всех ее проявлениях. Спорт ему был близок, он чувствовал его нутром. Сам характер его дарования был спортивен: стих мускулист, сжат, действие его стремительно, мысль упруга.

Многие деятели искусства трактуют свое пренебрежение к спорту с неких высоколобых, чуть ли не с идейных позиций, как к занятию низкому. Это клише, которое стало будто бы хорошим тоном, скрывает чаще всего некую внутреннюю вялость. Если это писатель, то писания его рассудочны и скучны, если режиссер — то построения его претенциозны и надуманны, а актеры у него какие-то замороженные.

Высоцкий мне напоминал бомбу с заведенным часовым механизмом, которая должна взорваться, но когда — не знал никто, а подчас и он сам. Но вот взрыв — но это лишь сигнал, стартовый выстрел. Далее Володя — спринтер в беге на длинную дистанцию: вот, кажется, все уже, невозможно держать такой темп, но приходит и второе, и третье, и десятое дыхание…

Я слушал и других бардов, их концерты на дому. Обычно через час начинаешь томиться — все уже ясно, ты имеешь четкий портрет и певца, и поэта, и музыканта, и человека. Высоцкий не отпускал тебя порой и три, и четыре часа. Ни магнитные пленки, ни телевидение не дают полного представления о том «сеансе магии», в который ты волей-неволей бывал вовлечен. Буквально на второй-третьей песне начиналась морока — все твои внутренние барьеры ломались, ты погружался в какое-то мощное поле и без попыток сопротивления, почти не выныривая, жил совершенно особой жизнью. Он делал с тобой, потрясенным, все, что хотел: заставлял хохотать, сжимал сердце, бередил душу.

Ты откликался на каждое слово, жил почти в том же напряжении, что и он. Некоторым становилось физически не по себе.

Тогда я почувствовал, а теперь, спустя годы, понял, что ничто, никакие умные слова, никакие красивые мелодии не войдут в тебя, не потрясут, не наполнят кислородом душу и ум, если не будет этой мороки искусства, этой беспощадной, захватывающей тебя власти художника. Музыканта ли, режиссера, писателя или живописца. Чтобы увлечь человека, надо как минимум самому быть увлеченным, а лучше «больным» предметом разговора. Иначе состоится светская беседа, для нервов необременительная. Не более.

Высоцкий, впрочем, мог быть и светским, да еще каким: он точно чувствовал людей и настроение компании, много шутил, очень смешно показывал или пародировал кого-нибудь, никогда на моей памяти не ломался, когда его просили петь. Особенно мне запомнился один из мартовских вечеров 1970 года — день рождения Ии Савиной. Гост, ей было немного, сидели очень тепло и, что называется, душевно. Володя был в ударе, пел часа три, но не подряд, а с перерывами, с разговорами, то включая, то выключая свое высокое напряжение. И опять была эта магия и страх, что у него вот-вот порвутся жилы, порвется голос. Он был как-то особенно возбужден и вскоре выяснилось почему: он придумал свою концепцию «Гамлета» и в конце вечера начал очень увлеченно и подробно ее рассказывать, — это был моноспектакль. Краем глаза я отметил, что кто-то пишет на магнитофон, но кто — сейчас не помню. Рассказ был долгий, час поздний, стол начал разбиваться на фракции, а потом и редеть. Володя прощался, почти не прерывая рассказа, и продолжал свой монолог на той же высокой ноте озарения. Видно было, что этот будущий спектакль главное его дело. На вопрос «когда?» он усмехнулся: придумать-то придумал, но теперь предстоит самое сложное — убедить Юрия Петровича, что придумал это сам Юрий Петрович. Только тогда он увлечется постановкой.

Мы договорились работать этой ночью, куда-то ехать, однако сильно пересидели всех гостей и вышли на улицу в четвертом часу. Помню долгое ожидание такси и долгую поездку через всю ночную заснеженную Москву. Говорили о спорте, о сценарии, Володя сказал, что тоже пишет сценарий, — судя по его рассказу, это должен был быть весьма хитроумный психологический детектив, действие которого происходит в поезде, — он был увлечен им так же, как и песнями, которые тогда у него были в работе. Они еще не сложились в стихи, ясна была лишь их концепция, которую он и излагал сжатой прозой. Один такой замысел ему самому очень нравился, — на ту же тему, что и песня Ножкина «А на кладбище все спокойненько…», впрочем, и песня почти готова. Снова заговорили о Таганке, о знакомых актерах. Внезапно он погрустнел, замолчал и отвернулся к окну машины. Устал, решил я, мыслимое ли это дело быть в таком напряжении столько часов.

— Знаешь, — сказал он, — а ведь по-настоящему друзей у меня нет…

Мы виделись еще не раз, но запомнился почему-то этот его голос, боль, с которой это было сказано, запомнился грустный его профиль на фоне темной, тихой, скользящей мимо Москвы.

Давид ТЫШЛЕР Разведка боем

По приглашению кинорежиссера Александра Митты являюсь в съемочную группу «Арап Петра Великого», и меня ему представляют. Драки, под которыми подразумеваются фехтовальные и рукопашные бои, он сам ставить не умеет и посетовал на это другу, актеру театра «Современник» Игорю Кваше, а тот настоятельно рекомендовал обратиться именно ко мне.

Любимый мой Кваша, вспоминая совместную работу над «Балладой о дуэли» в спектакле «Сирано де Бержерак», видимо, аттестовал меня по полной программе. Выходит, получаю полную свободу, но хуже этого ничего не может быть. Ведь чтобы приступить к боям, нужно за что-нибудь ухватиться. Поэтому скромненько прошу главного режиссера хотя бы в общих чертах обрисовать территорию сражения, начальную и конечную диспозицию враждующих сторон, примерное количество действующих лиц, спортсменов или профессиональных актеров, ну и, конечно, чем бои для них должны кончиться.

При переходе к делу натянутость атмосферы знакомства исчезает, Митта подводит меня к столу и с легкостью профессионального художника набрасывает на листах план фойе дворянского особняка, расположение вооруженных лиц и т. д.

Нам, спортсменам — исполнителям ролей челяди графского особняка, поручается построить продвижение главного героя по лабиринтам дома под давлением наседающих вооруженных чем попало слуг, обозначить схватки с родственниками хозяина и завершить весь скандал поединком непрошеного гостя с самим графом, которого ему разрешается проткнуть. А куролесить по чужому дому со шпагой в руке предназначается Владимиру Высоцкому, который, по словам руководителей съемочной группы, уже не раз фехтовал в спектаклях.

Подбор спортсменов на амплуа слуг и сражающихся родственников, в том числе и женщин, отыскание опасных предметов для рукопашных поединков, обучение действующих лиц, включая двух актеров, поручается мне. Все это можно решать со вторым режиссером.

Я спешу уточнить, кто же скрестит шпагу в основном поединке с арапом. Оказывается, актер на роль графа еще не подобран, так как бывшие на кинопробе главному не показались. Спешу напомнить важность учета фехтовального опыта на этой процедуре и между прочим заявляю, что среди старых актеров «Современника» есть Юрий Комаров, игравший Вальвера в спектакле «Сирано де Бержерак». И буквально через несколько дней с радостью узнаю о его вызове на просмотр и утверждении в качестве второго дуэлянта.

С Юрием Комаровым нет проблем, восстанавливаем личную связь и договариваемся о репетициях. А с Владимиром Высоцким встреча пока не получается, он перегружен, да и ближайшие съемки у него на выезде. Поэтому начинаем пробовать общий план боя без него, сделав соответствующую по габаритам рабочую замену в лице одного из фехтовальщиков. Убиваем тем самым сразу двух зайцев. Экономим силы и время самого Высоцкого в предсъемочные дни, а кроме того, страхуемся. Вдруг герой фильма по какой-либо причине не захочет или из-за травмы не сможет полностью включиться в схватки. Тут подготовленный дублер и пригодится.

Выходим на съемочную площадку, пробуем варианты, осваиваем позиции. И вот уже общая схема боев уточнена, несколько раз прошлись по ней, отработали отдельные схватки и соединения между ними. Вроде бы получается все гладко. Противники арапа прекрасные спортсмены, часть из них даже мирового класса, и, естественно, всю эту черновую работу делают пока не в полную силу, сосредоточившись в основном на том, чтобы не перепутать последовательность действий. Однако общее руководство репетицией за помощником Митты, режиссером-стажером, а его не удовлетворяет исполнительская сторона дела.

— Ну что это за поединки? — восклицает вдруг он. — Где темп, темперамент? В бою человек двигается стремительно, бурно реагирует на каждое движение противника. С вас же этого не чувствуется. А мне говорили, что в съемочной группе есть даже чемпионы СССР!

— Не беспокойтесь, пожалуйста, — объясняем ему, — когда начнется съемка, все сделаем как надо.

— До нет же, вы не сумеете проявить себя полностью, если заранее не прочувствуете остроту боя!

Участники поединков заполнили лестницу, фигурные перила которой были сделаны из папье-маше. В середине пролета стоял Александр Литов, рапирист, мастер спорта международного класса, изображающий слугу с допотопным копьем в руках. Режиссер отодвинул в сторону спортсмена, дублирующего Владимира Высоцкого, выхватил у него шпагу и, воскликнув: «Посмотрите, вот как надо!» — бросился наверх.

Ахнуть никто не успел, как Саша Литов парировал копьем удар шпаги бесстрашного режиссера и тот, круша перила лестницы, кувырком полетел вниз! Следом за ним по инерции упал и Саша.

Все видевшие эпизод буквально замерли. Но после внушительной паузы раздался громкий смех и немного отлегло от сердца. Хорошо, что ребята заранее позаботились постелить с наружной стороны лестницы толстые маты. К счастью, оба «шутника» упали прямо на них.

Режиссер поднялся несколько смущенный и, одергивая свитер, пробормотал:

— Ну, это было немного слишком… но, в общем, все понимают, чего я хотел?

Вызвали ремонтную бригаду, исправили повреждения, но больше в полную силу или, как говорят артисты балета, «в полную ногу» репетировать никто не просил. Весь темперамент был сохранен для съемочных дублей.

Остается теперь добиться рабочей встречи с Владимиром Высоцким, чтобы получить объективную информацию об уровне его фехтовальной подготовки, восстановить, если нужно, утраченные навыки, о затем разучить персонально подготовленные для него приемы ведения боя на рубяще-колющих шпагах.

вот однажды узнаю, что Высоцкий в гримерной, «пристреливается» к своей роли. Предстояло знакомство с сильной личностью. А это само по себе сродни предсоревновательным ощущениям.

Входим в тесное помещение, набитое народом. В нескольких креслах актеры, и вокруг каждого колдует человек в белом халате.

Вся процедура знакомства разыгралась в несколько секунд, но у меня ощущение человека, повисшего в воздухе. Поэтому, не видя повода промычать хотя бы слово, в качестве выхода из положения сажусь на соседний свободный стул и поворачиваюсь к Высоцкому.

Пауза затягивается, ибо я пришел не ради интереса к процедуре выбора грима для арапа Петра Великого. Тогда начинаю говорить о предстоящих для него боях и получаю односложный ответ:

— Слыхал.

Продолжая, вставляю, что дело это ему, видимо, знакомо, а Митта видел его дравшимся в спектаклях и, конечно, знает о его интересе к фехтованию на шпагах еще в театральной студии. А собеседник продолжает в том же ключе:

— Приходилось в руках держать.

Затем перехватывает инициативу в разговоре и начинает «доставать» вопросами.

— Давно этими постановками занимаетесь?

— Нет, — отвечаю. — По случаю, в театре «Современник» обучал актеров дракам в спектаклях. Ну а потом пробовал несколько раз и в кино.

— А самому, как, приходилось драться в соревнованиях?

— Конечно, не без этого. Участвовал в шести мировых первенствах, дважды в олимпийских играх.

В ответ оба раза ни слова, мимики ноль, только небольшой утвердительный кивок подбородком вниз: слышу, мол. Разговор же по делу, правда короткими репликами, в промежутках постоянно ведется между ним и гримером. Да и понятно, ведь они работают.

Собираюсь перейти к главному, говорю, что сейчас преподаю в институте физкультуры, а по профессии я тренер и долго работал с фехтовальщиками ЦСКА. И тут же вопрос:

— А ученики есть? Сильные бойцы?

— Да, тренировал фехтовальщиков на саблях Марка Ракиту, Виктора Сидяка, Виктора Кровопускова, а на рапирах Марка Мидлера, в общем, еще многих, только послабее этих.

А в ответ получаю:

— Слышал про них.

Тут он поворачивается ко мне, спрашивает, есть ли домашний телефон, записывает его и обещает найти сам через несколько дней, как только немного освободится. Без какой-либо дежурной улыбки протягивает руку, спрашивает, как зовут, предлагает общаться, если не возражаю, без церемоний.

Слово артист сдержал. Позвонил домой и пригласил на просмотр отснятых ранее кадров. И вот спешу на студию, а затем ищу его в просмотровом зале, где идет прогон законченных на выезде эпизодов фильма. Только вхожу в затемненное помещение, пытаюсь, стоя в дверях, осмотреться, замечаю в последнем ряду Высоцкого. Он встает и, как показалось, немного торжественно представляет меня сидящей рядом женщине:

— Знакомьтесь, моя жена Марина.

Обменялись обычными в таких случаях репликами и все внимание переключили на экран. Сев на место, стараюсь не вертеться, хоть жуть как хочется всмотреться в Марину Влади.

Когда зажгли свет, мы двинулись к выходу, Марину обступили, и я оказался в стороне. Но главное в другом. Проблема, ради которой мы встретились, как бы отошла на второй план. И тут она уже посматривает на часы и, похоже, предлагает мужу ехать домой. Тогда быстро, обращаясь только к Владимиру Высоцкому, говорю:

— Нам сегодня нужно обязательно походить по декорации парадной лестницы, где ступеньки «живут» под ногами, а искусственные перила картонные, чтобы чувствовать себя свободно во время съемки. Иначе возможны травмы.

Не говоря ни слова в ответ, Высоцкий отдает Марине ключи от машины, и мы долго прохаживаемся вдоль и поперек лестницы, имитируя будущие поединки. При этом я играю за каждого из противников, а актер пробует и, видимо, осмысливает свое место и действия на съемочной площадке, представляя их в кадре. Я посвящаю своего «ведомого» в рабочую схему боя, заготовку, сделанную фехтовальщиками. Когда Высоцкий освоился на лестнице, градом посыпались вопросы. Хочет знать, чем диктовался выбор последовательности всей серии эпизодов, используемых в схватках видов холодного оружия и бытовых предметов, учитывался ли внешний типаж спортсменов и так далее.

На «допросе» мне нелегко, так как многое не подвластно специалисту фехтования. Принципов развития сценического действия, тем более с учетом особенностей кинодраматургии, в институте физкультуры не проходили. Да еще, похоже, за мной с пристрастием наблюдают.

Выбирая самое лучшее, выдаю все как есть. И не вертясь заявляю, что скомпоновано сражение на уровне обычного здравого смысла, а приемы владения орудиями «убийства» основаны на опыте преподавания рукопашного боя в Советской Армии.

Обратной связи нет, просто информация принята к сведению. Затем Высоцкий замечает лежащие в стороне шпаги, по собственной инициативе скрещивает одну из них с моей, и еще час продолжаем «знакомиться». У меня, признаться, когда брал клинок, шевельнулась мысль вроде, посмотрим, каков ты с оружием в «злодейских» опытных руках, но тут же сосредоточился на поединке, ведь это сложно и ответственно — тренироваться без масок и других защитных средств.

После первых же упражнений замечаю, что ученик чрезвычайно собран. Несостоятельным быть не хочет, даже внешне это заметно. Глаза округлены, брови сдвинуты, лицо застыло. В репликах ершист. Ему нелегко, ситуация неординарная, почти, как говорится, форс-мажорная.

Быстро ищу главные недостатки. Видимо, с методом индивидуального урока не сталкивался, иначе говоря, персонально с педагогом фехтовать не приходилось. Когда учился в студии, действовал в парах, где как бы зеркально видел себя в противнике. А тут нужно делать атаки на «маэстро», снявшего пиджак, колоть и рубить, казалось бы, беспечного человека, применять защиты, названия которых он, естественно, забыл.

Виду не показываю, но меняю тактику. Упрощаю начальную фразу схваток, начинаю их с повторения хрестоматийного приема, известного каждому, кто изучал фехтование, даже сценическое, а затем, используя систему подготовки мастеров спортивного единоборства, делаю небыстрые, но односложные нападения, а избранная методика позволяет ему точно парировать атаку и совершать попытку ответного укола. Таким образом, экспромтно, отдельные схватки начинают походить на многоактные боевые эпизоды, не хуже, чем во франко-итальянских кинобоевиках.

Срочно также начинаю создавать ученику ощущение безопасности — мол, не попадем друг в друга, если будем соблюдать дистанцию и действовать на основе зрительных реакций, отбрасывая при этом крамольные мысли «дай-ка сделаю еще это», которые противник предугадать не в силах. Фехтовальный педагог — профессионал, и если все идет «по закону», в партнера, естественно, не попадет и от его клинка отобьется. Делаю все возможное, чтобы к подобному выводу он пришел сам и чтобы с этим пришло ощущение собственной обучаемости.

Здесь же рассуждаю о возможных вариантах действий противников, как бы для того, чтобы время даром не пропадало, раскрываю сущность поведения человека в поединке на холодном оружии, которое во многом одинаково как на войне, так и в спортивном единоборстве.

Минут через пятнадцать-двадцать, когда он освоился и понял, что провала не будет, начинаю подбрасывать безобидные шуточки, в том числе и по отношению к себе. Атмосфера разряжается, и устанавливается фон дружеского общения. Оба охотно принимаем его и в дальнейшем, даже в, казалось бы, серьезных высказываниях нередко присутствовал юмористический подтекст.

Нужно признаться, эта пара часов и мне далась нелегко. Поддавшись накалу хоть и учебного, но единоборства оружием, видимо, под влиянием нешуточного отношения противника к схваткам, увиденной его готовности постоять за свою мужскую честь весь урок не мог отделаться от звучащего во мне голоса поэта:

Моментами отвлекаюсь, обмениваюсь с учеником репликами, а тут вновь и не раз как наваждение:

После тренировки вывод однозначен и он обоюдный, но не говорим об этом. Оснований для беспокойства нет, актер справится с подготовленной для него программой.

Сидим потные, усталые и рассуждаем, а я использую созданные предпосылки и начинаю психологическую подготовку ученика к предстоящим трудным поединкам. Незаметно, с пристрастием наблюдаю за собеседником и вижу, что он не только доволен, но и удивлен, что столь удачно действовал шпагой, хотя и не показывает этого. Ведь знает — много лет не фехтовал. Я же с серьезным видом рассуждаю о прочности спортивных двигательных навыков, так как человек, умеющий плавать, кататься на коньках или велосипеде, даже после двадцатилетнего перерыва сумеет это сделать.

Правда, с фехтованием, тем более выученным на актерском уровне, несколько сложнее, но это уже не для него. Объективно я честен, и заподозрить в умышленном завышении оценки меня сегодня нелегко. Он действительно показал себя не только двигательно подготовленным, имеющим развитую мускулатуру, но и обладающим хорошей зрительномоторной реакцией, а главное — смелостью и отсутствием суетливости, что нередко бывает с человеком, взявшим в руки оружие, особенно после большого перерыва.

Уходя из павильона, заговорили о театре. Я признаюсь, что видел его только в кино и, к сожалению, ни разу в спектакле. Тут же принимаю приглашение на «Пугачева». Договариваемся — билеты будут у него, и мы с женой получим их при встрече перед представлением.

И вот спустя несколько дней входим в Театр на Таганке через служебную дверь и дежурная вызывает к нам Владимира Высоцкого. При встрече я первый говорю:

— Здравствуй, Володя. Знакомьтесь. Это моя жена Марина.

Он слегка поклонился, повернулся к жене, на мгновение задержал взгляд на ее лице, затем озорно заулыбался, поднял руку на уровень лица со сжатым кулаком и с шуточной угрозой в мою сторону произнес:

— Ну, Тышлер, и оторвал же ты себе Марину.

Высоцкий рассказал немного о предстоящем спектакле, о роли Хлопуши, которую он исполнял. А уходя к себе, пригласил зайти после спектакля за кулисы.

И вот интересный вечер подходит к концу. Мы с женой в служебном фойе театра. Идет обмен впечатлениями. Высоцкий разговаривает несколько живее обычного, подвижен, жестикулирует. Мы говорим, что не могли заранее представить, как получится спектакль, созданный на основе известных стихов.

Нам очень понравились частушки-припевки, они оживляли спектакль, поднимали разрозненные сцены до уровня обобщений.

Для нас с женой, когда представление окончилось, стало очевидным, что писал эти припевки не автор текста, на основе которого была сделана пьеса, а Высоцкий. Уж очень их идея по смыслу была созвучна его песенному творчеству и бунтарской сущности самого Хлопуши. Как только было сказано о припевках, Высоцкий аж взорвался возгласом:

— Да, вы поняли. Это я их писал.

Следующие встречи состоялись на студии уже при подготовке самих поединков. И вот после того, как битва на лестнице была окончательно отрепетирована нашей массовкой, назначили съемочный день. С утра все собрались на площадке, спортсмены подыгрывают Высоцкому, а он темпераментно вписывается в многочисленные схемы частных поединков и раз от разу ускоряет продвижение по боевому маршруту.

Здесь замечаю его стремление к самостоятельности. Поэтому при освоении эпизодов показываю их, а затем только наблюдаю. Артист хочет сам приспосабливаться к партнерам, ищет почти каждый раз свой заход. Я помалкиваю и передаю инициативу, только делаю издали отдельные подсказки по технике действий шпагой. А прогоны общего плана даже сопровождаю репликами, напоминая предстоящее главное действие, а в этом деле уж все дерущиеся на равных.

Александр Митта не раз все видел и непосредственно в работу спортсменов не вмешивается. Тихо решает какие-то дела с оператором и собственной свитой и иногда перебрасывается отдельными, им обоим понятными фразами с Владимиром Высоцким.

Наконец и главный герой разучил все, что должен делать, встречая своих противников. Дают несколько общих прогонов, а спортсмены, уже повторившие одни и те же действия по меньшей мере несколько десятков раз, к тому времени приостыли. Выполняют свои партии четко, но механически, думая больше о синхронности взаимодействия с героем. Кое-кто начал поглядывать по сторонам, потихоньку перешептываться с соседом. Дело стало привычным, обыденным.

К съемкам готовы, а команды «мотор» нет. Непонятна причина задержки, тем более что замечаний не слышно. Видимо, не все нравится главному режиссеру. Однако от репетиционных забот приходится отвлечься совершенно по неожиданному поводу, обострившему атмосферу на площадке. Смысл же последовавших поступков Александра Митты стал понятен только после выключения камеры.

Дело в том, что среди спортсменов были две девушки. Внешне совершенно разные, но по-своему обе красивые, ладно сложенные, прекрасные фехтовальщицы, мастера спорта из московского «Динамо». Одетые горничными, они тоже защищали от арапа графское достоинство. Со шваброй в руках действовала Ира Крутцева. Вдруг, без видимых оснований, Александр Митта, обычно мягкий, деликатный человек, резко повернулся и крикнул:

— Вы что это так развеселились? Через минуту — в кадр, там тоже будете хихикать?

У бедной Иры от неожиданности и обиды задрожали губы, на глаза навернулись слезы, и, заикаясь, она попыталась возразить:

— Я д-даже не улыбалась…

— Нет, я видел! — продолжал наступать Митта. — Вы именно у-лы-ба-лись!

Наши ребята поспешили на помощь Ире, оттерли ее от разгневанного режиссера, а он… сделал вид, что дальнейшим уже не интересуется.

— По местам!

Начался новый прогон, и Митта нашел другую «жертву». Ею стала Таня Калчанова — горничная с тазом в руках, фехтовальщица по призванию и спортивный журналист по образованию.

— Стойте! Вы что делаете? — закричал он ей через всю площадку. — Как вы бежите?

Однако Таня уже была готова к отпору:

— И что же вам не нравится?

— Не понимаете? Человек, который держит в руках полный таз, не побежит так, как вы!

— Ах, вам нужно, чтобы была вода? Хорошо, сделаем воду.

Митта дает команду:

— Еще прогон!

Снова пробежала Таня, и опять режиссер недовольно остановил сцену.

— А это что за трусца?

— Но у меня же в тазу вода!

Митта отвернулся и с негодованием обвел глазами своих помощников:

— Кто это додумался налить ей в таз воды?

И тут Таня, медленно уходя с центра площадки, демонстративно опускает таз. Воды там, конечно, не было.

Раздался общий хохот. Митта серьезно смотрит на торжествующую Таню… Не выдерживает и смеется вместе со всеми.

Цель достигнута, все участники получили нужную разрядку. Теперь они готовы по-настоящему жить в кадре. Режиссер делает минутную паузу, подходит к камере и ровным голосом произносит:

— Сцена готова, можно снимать!

Резко звучит хлопушка — первый дубль!

После общего плана срочно доснимаются укрупненные кадры, перебивки. Но предстоит еще много работы. Александру Митте хочется снять короткие схватки с чиновными родственниками хозяина дома, для чего приходится по его выбору переодевать людей. И тут, из-за ограниченности состава присутствующих, доходит очередь и до меня самого. Выхода другого нет, поэтому прилаживаю парик, допотопную одежду дворянина и, вооружившись шпагой, скрещиваю ее против арапа в попытке преградить ему отступление из дома.

Наконец предстоит отрепетировать и снять поединок возмутителя семейного уюта с графом. Готовить их к поединку мне пришлось раздельно, так как администрации фильма никак не удавалось соединить на репетиции действующих лиц. Делать это начинаю прямо на съемочной площадке. Юрий Комаров уже повторил свою партию и ждет партнера, а я сначала должен все «проиграть» с героем.

Когда мы с Высоцким стали в позицию, он перехватил свою шпагу поудобнее и, как на тренировке, раз-два! — в атаку на меня.

Я чуть попятился:

— Что вы, что вы! Здесь неудобно, давайте отойдем в сторону. Лучше быть подальше от посторонних глаз… Пока все не отшлифуем.

А он уединяться не хочет, вероятнее всего потому, что просто устал и намерен ускорить всю процедуру, сделав с графом импровизированный короткий бой.

Увожу его в уголок и думаю: «Что-то надо срочно предпринять! Ведь нет смысла отходить от уже созданного для него и Комарова рисунка съемочного эпизода, главное — добиться, чтобы актеры от рабочей схемы действий не отступали. Вольного боя допускать нельзя — они могут искалечить друг друга».

Мы встали за бутафорской стеной и все-таки начали проигрывать заготовку. Ученик повторил одну связку, другую, потом опять стал предлагать свою редакцию боя, возникшую прямо сейчас… Если бы ему предстояло драться со мной или с другим фехтовальщиком — уж как-нибудь смогли бы и защититься и подыграть. А как быть с Комаровым, выучившим свою партию, но не готовым противостоять неожиданным действиям!

Остается одно. Пустить в ход секретное профессиональное «оружие». Незаметно сделать так, чтобы актер начал ошибаться и засомневался в своей фехтовальной непогрешимости.

Он атакует, бросается вперед… и несколько раз подряд получается так, что попасть по моему клинку никак не может. Что такое?

— Видите ли, — говорю ему, — у нас с вами некоторое несовпадение… разница в быстроте реакции. Но у вас с Юрием Комаровым тоже ничего не получится, если предварительно не сработаетесь. Давайте-ка я вам покажу на примере, почему так происходит. Для этого встанем друг против друга и скрестим на одном уровне наши клинки, чтобы слегка ощущалось их соприкосновение. А теперь посоревнуемся: я попробую стукнуть по клинку, а вы только должны не допустить этого и вовремя убрать свое оружие.

Начали — он шпагу отдернуть не успевает. Стали делать наоборот — по моей попасть ни разу не может.

— Не огорчайтесь, — говорю, — исход был мне известен заранее. Даже мастер спорта моего клинка не заденет и своего отвести не успеет.

— А какое преимущество, собственно, эти фокусы дают в бою?

— Ну как же! Вот смотрите. — Я вытянул руку со шпагой и, направив острие прямо в лицо, пошел на него. Мой противник инстинктивно резко взмахнул вооруженной рукой. Конечно, я сторожил этот момент и так же, как в нашем предыдущем соревновании, обогнал его клинок своим и направил ему в грудь. — Видите? Можете считать, что вас уже прокололи насквозь.

Мы повторили аналогичные приемы в обороне, и он убедился, что и атакующий реально может наткнуться на выставленное вперед оружие.

В конфликтной ситуации мы оба на какое-то время отключились от внешнего мира. Но ведь остальные каскадеры были довольно близко и за нашим поединком, хоть каждый и занимался своим делом, внимательно наблюдали. Суть происходящего даже по отрывочным словам для опытных фехтовальщиков не могла быть тайной.

В этот, казалось бы, самый неподходящий момент со шпагами в руках вместо швабры и кухонного таза с невинными лицами подходят к нам обе фехтовальные «примадонны». Их появление — как снег на голову, но быстро соображаю, что получил серьезное подкрепление, хоть подобной смелости от девиц никак не ожидал, потому что, когда знаешь людей с детства, нередко с опозданием замечаешь их повзросление, несмотря на подтверждающие это институтские дипломы.

Первая реакция нашего героя на вторжение посторонних явно негативная. Лицо нахмуривает, принимает каменное выражение, плечи приподнимаются. В настороженном облике прочитывается — «этого еще не хватало».

Но Татьяна под аккомпанемент личного обаяния подруги Иры, как говорится, бровью не повела, хочет посоревноваться на скорость владения клинком и, не оставляя герою времени на размышление, скрещивает с ним шпаги. Она-то в себе уверена. Ведь все при ней. И большие серо-зеленые глаза, белозубая улыбка, непокорные светлые кудряшки, «естественно» упавшие на лоб во время репетиции, да плюс еще певучий приятный голос.

Артист внимательно всматривается в незваного «бретера», мгновенно освобождается от оцепенения, и понеслась схватка «кто кого?». Был тут и девичий визг, и грозные выкрики, и общий смех, так как сразу же собралась вся компания. Спортсмены завелись, и отдельные пары тоже стали выяснять отношения в фехтовальных играх.

Когда все вкусили немножко истинной борьбы, Владимир Высоцкий, сощурившись, взглянул на меня и спрашивает:

— А если бой равного с равным? Чем же побеждает один другого?

— Сейчас мы с Петром Ренским, трехкратным чемпионом Советского Союза, покажем бой. Правда, это будет лишь имитация соревновательного поединка. Ведь мы без масок, без нагрудников, да и стоять друг от друга нам придется чуть дальше обычного. Спортивный бой идет на несколько ударов (уколов), значит, победитель должен выиграть не одну микродуэль. Это заставляет искать все время новые, неожиданные решения, предугадывать действия противника на много ходов вперед.

Подошел Петр, и мы пофехтовали с ним немного. Владимир Высоцкий не сводил с нас изучающего взгляда.

— Хорошо, — сказал он наконец деловым тоном, — будем тренироваться. — А потом арап прекрасно фехтовал с графом и «поразил» его, как того и требовал сценарий.

На съемках мы не могли не обратить внимание на то, как самозабвенно трудятся актеры и режиссеры, как они строго относятся к себе. Видимо, поэтому они умеют и отметить мастерство других, открыто проявляя свое уважение и нередко подчеркивая его. Нам, фехтовальщикам, быстро представился случай убедиться в этом.

Еще до начала съемок каскадеры одолевали меня просьбами: «Попросите у Высоцкого билеты на Таганку!»

Сначала задача казалась для всех простой и легко выполнимой. Владимир Высоцкий доброжелательно и по-товарищески общался со своими «противниками», многих уже помнил по именам и не раз подчеркивал свое понимание значительности проделанной ими работы для подыгрывания главному герою. Но я сдерживал ребят от преждевременных просьб по поводу театрального визита на Таганку.

Когда работа была закончена, спортсмены! и актеры разошлись по раздевалкам, а я присел в ожидании их и Высоцкого, думая, конечно, и о том, как удовлетворить страстное желание ребят. Само собой разумеется, напрашивались уже и первые выводы. Ловлю себя на крамольной мысли. Ведь по привычке постоянно наблюдать за учениками, оценивать мотивацию их слов и поступков, совершенно непроизвольно держал под постоянным тренерским контролем и Владимира Высоцкого. Становилось очевидным, что его «напрягают» залпы взглядов окружающих, рождают ощущения находящегося как бы под «огнем», ибо нелегкая его судьба известна большинству людей, с которыми сталкивается. Поэтому и борется постоянно за инициативу, не плывет по течению, в вынужденных контактах постоянно атакует, избегая только входа в «ближний бой». Но в резких вопросах стремится соблюдать грани дозволенного и не доводит словесную перепалку до истинного «кровопролития».

Главное же, видимо, все-таки не в этом. Поэт своего времени, певец, актер добывает в словесных конфликтах достоверную информацию о людях. И если решаешь задачи познания жизни — в «окопах» не отсидишься, так как именно в экстремальных ситуациях человек себя раскрывает. Иначе говоря, при его песнях, стихах, отношении к драматургии строить свое поведение по принципу «божьей коровки» не годится. Да и в морально-психологическом плане тогда просто не выжить.

Наконец собрались все члены каскадерской группы. Ждем только Высоцкого. И тут выясняется, что он уже ушел.

— Не надо огорчаться, — утешаю я ребят. — Он очень устал, уже поздно. Мы еще увидимся на просмотрах, и, конечно, он нам не откажет и пригласит в театр.

— Да-а, — недоверчиво протянул кто-то, — плакали наши билетики…

Мы вышли на улицу. В двух шагах от ворот «Мосфильма», приткнувшись к бровке, вздрагивал заведенный «мерседес». Дверь распахнулась, оттуда выглянул Высоцкий и, приглашающе взмахнув рукой, воскликнул:

— Маэстро! Ну сколько же вас ждать!

За моей спиной раздался взрыв веселых возгласов. Для моих молодых коллег в этом «кличе» подтверждение их желания видеть в любимом поэте и артисте хорошего человека, которого популярность не лишила способности быть внимательным к «младшим» собратьям по труду. Он не видит и тем более не воздвигает барьера между ними и собой. Раз отношения стали товарищескими, не отвернется при встрече даже на улице.

Через минуту наша компания заполнила вместительную машину. По дороге шумно обсуждали события прошедшего дня, еще раз переживая недавний бой, мечтали о будущих фильмах с дуэлями и рыцарскими турнирами… Владимир Высоцкий был немногословен. Окунувшись в атмосферу фехтовального поединка, подержав в руках оружие, он складывал о пережитом стихотворные строки, время от времени говорил пару из них, затем обращался к нам:

— Как, ребята, получается? Ничего? Похоже?

В мчащейся по ночной Москве битком набитой машине обсуждали, соглашались и спорили счастливые люди, увлеченные самым интересным на свете — любимым делом.

Олег БЛОХИН Вечер в Монреале

Олимпийский Монреаль. 1976 год. Мы проиграли тогда все, что можно было проиграть. И не только на Олимпиаде, а вообще в первой половине сезона. Настроение — хуже некуда.

Вышли из гостиницы — подальше от гнетущих четырех стен. От гнетущих дум никуда не денешься. Побрели с Леней Буряком по монреальским улицам, заглянули в магазин — купить домашним сувениры. Народ в магазине, вдруг слышим: «Смотри, такое впечатление, будто это живые Блохин с Буряком, а?» Оглянулись злые — не до шуток нам было. Высоцкий с Мариной Влади. Они Володе кожаный пиджак подбирали. От одной его улыбки — широкой, доброй — легче на душе стало.

Мы познакомились с ним годом раньше, когда под флагом сборной СССР выступало все киевское «Динамо». Готовились в подмосковном Новогорске к товарищеской игре с итальянцами (к слову, победили в ней —1:0), и он приехал к нам выступать и, как он сам говорил, «познакомиться с теми, кто навел шороху в Европе»: мы весной 75-го выиграли Кубок кубков. Часа на четыре он заставил нас забыть обо всем на свете, полностью владел нами, пел, лишь изредка беря паузу, чтобы отдышаться. Он не веселил нас и не забавлял, что иногда делают приезжающие к спортсменам артисты. Мы жили каждым его словом, переживали вместе с ним, негодовали, смеялись и грустили. И сейчас, как поет Булат Окуджава, «пусть кружит над Москвою охрипший его баритон, ну, а мы вместе с ним посмеемся и вместе поплачем». Не только над Москвою, над всей страной.

По прошествии многих лет трудно вспомнить, что он пел тогда, я вспоминаю только, когда слушаю его дома «один на один», но — удивительное дело — сохранился в памяти цельный образ исполненных им в новогорский вечер песен. Образ исключительной доброты к людям любящим, рискующим, страдающим и беспощадности — к трусам, равнодушным, амебным.

Я не знаю, за какую футбольную команду он болел, в анкете, датированной 1970 годом, на вопрос «Любимая футбольная команда» он ответил «Нет», но к футболу относился с уважением. «С хоккеистами, — говорил, — все в порядке, можно не беспокоиться, а футболисты — до лучших дней». Не случайно, наверное, в спортивном цикле Высоцкого довольно много песен о футболе, в том числе и посвященная Льву Яшину. Писал он о футболе с уважением к игре, к людям, выходящим на поле, с юмором — тонким и запоминающимся.

Высоцкого, да и не только его, коробил «ореол примитивности», создаваемый вокруг спортсменов незадачливыми репортерами, чему, впрочем, некоторые спортсмены сами в немалой степени содействовали. Набежит такой репортер, с пылу, с жару вопрос, только задумаешься и выговоришь первую фразу, а он: «Понятно», и что-то черкнет в блокноте и следующий вопрос задает. А потом читаешь такое, что волосы дыбом встают, и задумаешься не раз, разговаривать с прессой или нет. Не об этом ли у Высоцкого:

Сейчас кругом корреспонденты бесятся.

«Мне помогли, — им отвечаю я, — Подняться по крутой спортивной лестнице. Мой коллектив, мой тренер и — семья».

…Тогда в Монреале мы вышли все вместе из магазина, посидели немного в близлежащем кафе, вспомнили общих московских знакомых. Высоцкий спросил, можно ли нас украсть на несколько часов. Спустя полчаса мы приехали в симпатичный двухэтажный дом, ключи от которого оставили Марине и Володе, совершавшим поездку по Канаде и США, уехавшие в Париж друзья.

У Лени накануне был день рождения, и мы, смущаясь конечно, попросили записать кассету на память. Высоцкий с большим удовольствием откликнулся на нашу просьбу. Под рукой кассеты не оказалось, он пошел по дому, нашел чистую, вставил ее в магнитофон и стал петь.

У него было прекрасное настроение, он смеялся, шутил. Все, что было им сказано в наш адрес, говорилось от чистого сердца.

Впервые столкнувшись с ним близко в непринужденной обстановке, я понял, что в нем есть какое-то внутреннее обаяние, душевность огромная. В такого человека нельзя не влюбиться.

Мы обменялись адресами и телефонами. И, честно говоря, когда приезжали в Москву играть, стеснялись звонить. Почему? Трудно объяснить. Однажды, когда были в Париже, я позвонил Влади. По-русски мне объяснили, что она улетела на съемки.

Часа два мы провели вместе в Монреале, нам нужно было в 22.30 вернуться, Володя и Марина вышли и посадили нас на такси. Через день мы улетали из Канады — с кассетой на память.

Вячеслав СТАРШИНОВ Забыть его невозможно

Честно говоря, факта знакомства с Высоцким, самого события, так сказать, не помню. Было ли это в театре, на хоккее ли, на сборах… По-моему, на сборах хоккеистов, куда он приезжал вместе с друзьями из театра.

Тогда мы все были молоды и набирали силу — хоккей, игра двадцатого века, и театр, в котором работал Высоцкий. Мы не могли, наверное, не встретиться, испытывая огромный интерес друг к другу, взаимный интерес личностей, творческих индивидуальностей.

Владимир, как любой нормальный молодой человек, не мог отрицательно относиться к спорту. Он был заводилой в наших отношениях. Насколько помню, больше к ЦСКА тяготел. Но болельщиком как таковым, с корпением над таблицами и обсуждением шансов, Владимир никогда не был.

Приезжая на сборы, он нам пел. И новые песни, и спрашивал, чего бы мы хотели услышать из старого. Бросали свои дела и собирались все, кто был в это время на базе. Обстановка была самая что ни на есть домашняя. Держался он просто, без рисовки, с уважением относился к нашему делу. В нем не было ни капли навязчивости. Многие артисты, приезжавшие к нам, старались себя как-то выставить в выгодном свете, это было заметно. Он же вел себя так, чтобы другим прежде всего было удобно.

А разговоры с ним… Говорили, о чем угодно. Это я сейчас понимаю, что через детальные беседы с нами, как, впрочем, и со многими другими людьми, он старался вникать во все, что происходит. Тогда же это были просто разговоры, с юмором и в то же время предельно серьезные. Его прежде всего интересовали новаторские идеи в хоккее и, о чем он больше всего спрашивал, психологические проявления — человеческие взаимоотношения в спорте, реализация личностных качеств, люди в экстремальных ситуациях на льду. Спрашивал вплоть до малейших деталей. Форма вопросов — самая доброжелательная.

Надо сказать, песни его я услышал раньше, чем познакомился. И когда впервые увидел этого человека, не поверилось, что именно он их сочиняет и поет, настолько не соответствовали голос с бобин и невысокий, невзрачный на первый взгляд парень. Он был похож на боксера легкого веса, был по-спортивному подтянут, всегда, как помню, держал себя в отменном физическом состоянии. И одевался всегда по-спортивному: брюки, рубашка с распахнутым воротом, пуловер, куртка.

Поближе познакомившись, мы приглашали Высоцкого и его друзей на хоккей, они нас — в театр. Я счастлив, что видел все спектакли с его участием по нескольку раз. Особенно поражал его Гамлет. Он задолго до начала «Гамлета» выходил на сцену, сосредоточенный и молчаливый, садился и настраивался. Он всегда играл через не могу, изо всех сил, не делил спектакли на главные и второстепенные. Поверьте, он заражал нас, хоккеистов, своим отношением к делу, полной самоотдачей. Соприкосновение с его Искусством нас делало лучше. Ведь мы тоже играли, и у нас — драматургия.

На хоккее он бывал довольно редко: вечерами, когда матчи, — спектакли, выступления. Вообще, наши встречи были редкими, люди все занятые. Но когда мы бывали на спектаклях, то после них собирались обычно в театральном буфете. В новом помещении Таганки для воспоминаний мало места, в старом было уютно, Володя пел, Вениамин Смехов читал стихи — свои и Маяковского, Борис Хмельницкий пародировал Высоцкого. Володя радовался таким вечерам, интересовался нашим житьем-бытьем, детально расспрашивал о том, что происходит в хоккее, нашем и мировом.

Большинство, если не все, песен Высоцкого о спорте — шуточные на первый взгляд. Но в них — тонкость наблюдений художника, блестящие находки пародиста, результат плодотворного общения со спортсменами, образы, которые запоминаются.

В один из «буфетных вечеров» — было это, кажется, после возвращения сборной с венского чемпионата мира 1967 года — мы услышали песню о профессионалах-хоккеистах. Хохотали от души. Ну сколько сочных деталей, ярких фактов, сразу же запомнившихся фраз, которые мы потом, перебивая друг друга, вспоминали! Сразу-то всю песню не запомнишь, но фразы отложились. Вообще, разными его фразами, к месту конечно, мы пользовались и на тренировках, беззлобно подначивая партнеров.

Как-то, помню, подарили мы ему клюшку. Если не ошибаюсь, было это перед одним из первых турниров на приз «Известий». Клюшку с автографами хоккеистов. Он страшно обрадовался такому знаку внимания, хотя, казалось бы, ну что там, клюшка какая-то. Нет, он с уважением относился к нашему делу, понимал, что оно трудное, поэтому и реакция такая была на клюшку, которую он забрал с собой и хранил все эти годы, перевозя с квартиры на квартиру. Она и сейчас хранится в его последней квартире на Малой Грузинской.

Меня всегда поражали его трудолюбие, работоспособность и исключительно широкий кругозор. Играли мы однажды в Челябинске, не помню уже, в каком году это было. Высоцкий там выступал. Пришел на матч. В Москву летели вместе. Сидели рядом, и было несколько часов для разговоров. Я спросил его тогда о том, что меня больше всего интересовало: когда же он успевает писать, ведь столько дел в театре, кино? Он ответил: «Ночами — самая плодотворная пора».

Он, как настоящий, хороший спортсмен, не гнался за славой, известностью. Они сами его нашли. Работал, все время работал. При жизни его не печатали. Не помню, чтобы хотя бы раз в разговоре он посетовал на это, виду не подавал, но все равно чувствовалось, страдал от того, что в лучшем случае только замалчивали. Эмоции держал внутри себя.

Говорить с ним о том, чтобы поберег свое здоровье, было бесполезно. Всегда отвечал шуткой и добавлял: «Потом разберемся», и жил для других — высшее благо, данное далеко не каждому, жил весело, с удалью, творчески увлеченно, и — оставил память.

Высоцкий, каким я его знал и какой он остался в памяти, настоящий гражданин, незаурядная личность, горевший в деле (а горящий быстрее сгорает), выплескивал сконцентрированную энергию в короткий отрезок времени, ходил «по лезвию ножа», как все истинные поэты, которые «режут в кровь свои босые души». Он в полный голос кричал о том, о чем другие молчали или же говорили шепотом, о чем сейчас говорят открыто.

Он не подавлял своим присутствием в компании, но от него что-то такое исходило, сила какая-то, мощь, и это позволяло ему самым естественным образом всегда быть в центре внимания, душой компании. Актеры и все, кто его знал, относились к Высоцкому, насколько я понимаю теперь, как к неформальному лидеру — такого не назначишь. Он цементировал коллектив, который после его ухода стал рассыпаться как карточный домик.

Я довольно редко слушаю его, только самые любимые песни. Мне не по душе фанатизм вокруг его имени, он бы не принял этого.

О чем жалею, так это о том, что не записывал подробно эпизоды встреч с ним.

Станислав ГОВОРУХИН Такую жизнь нельзя считать короткой

Трудно передать, как много значил для меня Высоцкий. День 25 июля 1980 года черной чертой разделил жизнь на две неравные части: «до» и «после». Та, что «до», освещена — и освящена! — светлым образом Высоцкого.

Кляну себя за легкомыслие — одно не записал, другое не потрудился запомнить. И не оттого, что не понимал, кто со мной рядом. Но разве можно было предположить, что Он, моложе на два года, наделенный природным здоровьем, уйдет из жизни раньше. Наверно, поэты не могут жить долго. Они проживают более эмоциональную, более страдальческую жизнь. Боль других — их боль. С израненным сердцем долго не выдержишь.

Небольшой архив все-таки сохранился. Письма, задумки неосуществленных сценариев, черновики песен, пластинки с дарственными надписями, театральный билет на последний, уже не состоявшийся спектакль «Гамлета», траурная повязка, с которой стоял у гроба…

Иной раз листаешь старую записную книжку и среди пустых незначительных записей натыкаешься на такие строки: «Приезжал Володя. Субботу и воскресенье — на даче. Написал новую песню». Помню, встретил его в аэропорту, в руках у него был свежий «Экран» — чистые поля журнала исписаны мелкими строчками. Заготовки к новой песне. Значит, работал и в самолете. Отдыхать он совершенно не умел.

Помню, на даче, когда все купались в море, загорали, он лежал на земле во дворе дома и работал. Помню, готовили плов на костре. Кричали, смеялись, чуть ли не перешагивали через него, а он работал. Вечером спел новую песню. Она называлась «Баллада о детстве».

Он ворвался в нашу жизнь в начале шестидесятых. Вспомним это время — время расцвета новой поэзии, новой литературы, почву для которой подготовил XX съезд партии. Время ренессанса искусств.

Не так давно отшумел фестиваль молодежи и студентов. Будто распахнули окно в большой мир — и оттуда ворвался свежий воздух. Студент-первокурсник Высоцкий проводит дни и ночи на улицах Москвы. Дышит этим воздухом.

Только что образовался «Современник» — Высоцкий среди первых его зрителей и почитателей.

Молодые поэты читают стихи у памятника Маяковскому. Высоцкий еще не набрался смелости подняться на ступеньки гранитного постамента — он в толпе вокруг памятника, ловит каждое слово.

В это время Марлен Хуциев снимал знаменитую «Заставу Ильича». Фильм вышел в оскопленном виде и под другим названием, из него вырезали, в частности, изумительный эпизод — вечер поэтов. Он снимался документально. На сцене молодые поэты: Евтушенко, Вознесенский, Рождественский. Вот, словно сама богиня поэзии — Белла Ахмадулина. Голова запрокинута назад, видна белая лебединая шея. Волшебным завораживающим голосом она бросает в зал слова: «Дантес иль Пушкин?..» В зале вместо массовки — истинные любители поэзии. Молодежь шестидесятых годов. Высоцкий среди них. Его нет на экране, но он там, в зале. Его не могло там не быть.

Вот вышел на сцену Булат Окуджава со своей гитарой. Кумир тогдашней молодежи. Высоцкий был влюблен в него. Окуджава поднял уличную песню до вершин поэзии. А вернее, свои намеренно простые и глубокие стихи облек в форму уличной песни. Он сделал то, что продолжит потом Высоцкий.

Конечно, Высоцкий все равно бы запел. Бог наградил его удивительным голосом, музыкальным даром. У него было ранимое сердце Поэта. Он все равно бы запел.

Но Окуджава указал путь.

И вот на смену задумчивой доброте песен Булата Окуджавы — охрипший голос солдата. Даже не голос — крик. Несмолкаемый крик, как предвестник беды.

Сначала я услышал запись. Кто он? Откуда? Судя по песням — воевал, много видел, прожил трудную жизнь. Могучий голос, могучий темперамент. Представлялся большой, сильный, поживший…

И вот первое знакомство. Мимолетное разочарование. Стройный, спортивный улыбчивый московский мальчик. Неужели это тот, тот самый?! Вероятно, так были разочарованы крестьянские ходоки к Ленину. Воображение рисовало огромного сильного человека — еще бы, всю Россию поднял на дыбы! И вдруг — маленький живой, абсолютно лишенный сановной важности. Еще и картавит…

Живой Высоцкий оказался много интереснее воображаемого идола. Запись сохраняет голос, интонацию, смысл песни. Но как много добавляют к этому живая мимика талантливого актера, его выразительные глаза, вздувшиеся от напряжения жилы на шее. Высоцкий никогда не исполнял свои песни вполсилы. Всегда, везде — на концерте ли, дома ли перед друзьями, в палатке на леднике, переполненному ли залу или одному-единственному слушателю — он пел и играл, выкладываясь полностью, до конца, до пота.

Какое необыкновенное счастье было дружить с ним! Уметь дружить — тоже талант. Высоцкий, от природы наделенный многими талантами, обладал еще и этим — умением дружить.

Мне повезло, как немногим. Счастливая звезда свела меня с ним на первой же картине. Было еще несколько фильмов, еще больше — замыслов. И между ними — это самое незабываемое — тесное общение так, без повода…

Ему никто не говорил: Владимир Семенович. Все называли Володей. Его не просто любили. Каждый ощущал себя с ним как бы в родственных отношениях.

Будем называть его Володей и мы.

Летом 66-го мы снимали «Вертикаль» на Кавказе.

Основная база была у нас в гостинице «Иткол», где мы с Володей жили в одном номере. Каждый день он пел. В номер набивались альпинисты, съемочная группа, и каждый день он устраивал там двухчасовой концерт.

Актерам довелось пожить недельку в палатке в альплагере «Джан-Туган» под ледником Кашка-Таш. Надо было набраться альпинистского опыта, вообще почувствовать горы. Особенно Володе. Мы очень рассчитывали на песни, которые он напишет. Без них картина не могла состояться.

Ребята-альпинисты пели ему старые альпинистские, военные песни, много рассказывали, показывали. Актеры тренировались и даже ходили на восхождение на пик Кавказ. Уже потом инструкторы рассказали, что они их не довели до самого верха. Но тогда всем им, и Володе в том числе, вручили значки «Альпинист СССР».

В это время на пике Вольная Испания случилось несчастье. Погиб альпинист, товарищи безуспешно пытались снять его со стены. На помощь двинулись спасательные отряды. Шли дожди, гора осыпалась камнепадами. Ледник под вершиной стал напоминать поле боя — то и дело вниз по леднику спускались альпинисты, вели под руки раненого товарища, кого-то несли на носилках. Палатка наших актеров превратилась в перевязочный пункт. Здесь восходителей ждал горячий чай, посильная помощь.

Происходило нечто значительное и драматическое. Можно же было подождать неделю, пока утихнет непогода, в конце концов тот, ради кого рисковали жизнью эти люди, все равно уже был мертв. Но нет, альпинисты упрямо штурмовали вершину. Это уже был вызов. Кому? Володя жадно вслушивался в разговоры, пытался схватить суть, понять, ради чего все это… Так родилась песня:

Последней из этого цикла была написана «Военная песня». С ней связана такая история.

Я прихожу в «Иткол» с ледника, грязный, уставший, — там часов шесть нужно было идти пешком, — Володи нет. На столе лежит черновик. Смотрю — новая песня.

Я тут же опять надеваю рюкзак и спускаюсь в бар. Там сидят американские туристы и с ними — Володя. Он увидел меня, подбегает и говорит: «Слава, я такую песню написал! Пойдем в номер, я тебе ее спою». Я отвечаю: «Не могу, я шесть часов бежал, дай хоть попью». Хотя на такой высоте и происходит полное обезвоживание организма, пить я не очень хотел — я хотел его разыграть. Мы подходим к стойке, я выпиваю бутылку воды, беру еще одну. А он прямо приплясывает, — так ему хочется спеть новую песню.

— Хочешь, — говорит, — я ее тебе прямо здесь спою, даже без гитары? — И начинает:

Я говорю:

— Постой, ты уже совсем как Остап Бендер, который всю ночь сочинял «Я помню чудное мгновенье» и только утром понял, что это кто-то уже сочинил до него.

— Что ты мелешь?!

— Как — что я мелю, — отвечаю, — это старая баксанская альпинистская песня, еще военных лет.

— Что ты выдумываешь?! — закипает Володя. — Я написал ее сегодня!

— Ничего я не выдумываю, — говорю, — там еще есть припев… Хочешь, спою? Я сейчас точно не вспомню, но там есть такие слова:

Он говорит:

— Не может этого быть! — А сам даже побледнел. — Да что же это со мной происходит! Я думал, я сам написал эти строки, — они мне особенно нравились…

— Да ладно, Володя, — не выдержал я, — я тебя разыграл.

Как он глянул на меня! Потом он очень долго вспоминал этот розыгрыш.

Там же, в горах, летом 66-го, он написал шуточную песню — «Она была в Париже». Повод написания этой песни обычно ошибочно приписывается знакомству с Мариной Влади, с которой в то время Володя еще знаком не был. На самом деле повод дала Лариса Лужина, работавшая с нами в картине. Перед «Вертикалью» она снялась в фильме «На семи ветрах» и еще в нескольких фильмах совместного производства и в связи с этим объездила весь мир. Володя в то время еще не ездил за границу, и рассказы Ларисы произвели на него большое впечатление.

Альпинисты считали его своим. Верили, что он опытный восходитель. А он увидел горы впервые за два месяца до того, как написал ставшие такими популярными песни о горах.

Люди воевавшие были уверены, что он их боевой товарищ. Такая правда, такая ободранная до крови правда лезла из его военных песен. А ему, когда началась война, исполнилось три года.

Он был мужчина, если хотите. По природе своей, героическому нутру он должен был, вероятно, пойти в моряки, в летчики, в солдаты. Но для этого надо было иметь несколько жизней. Поэтому он в песнях проживал то, что хотел бы прожить в жизни. Он, будучи артистической натурой, как бы становился на мгновение тем, кем хотел быть. Свою несостоявшуюся ипостась находил он в этих песнях.

Но мало хотеть, надо знать. Судя по его песням, он всегда знал предмет досконально. Откуда? У него была изумительная память, а слушать он умел, как никто. Это редкий дар. Мне кажется, неумеющий слушать, слушающий самого себя (таких мы часто встречаем в компании), как художник слова — конченый человек. Ему уже не узнать ничего нового, поскольку ничего не услышать.

Для Володи общение с интересными людьми значило очень много. Он, как поэт, питался тем, что видел и слышал. Для него интересные люди были окном в мир, куда он, перегруженный заботами и обязанностями, не имел легкого доступа. Он искал таких встреч. Однажды пришел к нему человек удивительной судьбы, золотоискатель из Сибири. Я видел, как Володя слушал его. Весь напряженное внимание, боязнь упустить слово из рассказа. Живая реакция на смешное, искренняя боль в глазах, когда речь заходит о несправедливости. И опять добрая улыбка, раскрепощающая собеседника, робевшего поначалу перед любимым поэтом, популярным артистом. Человек этот рассказывал всю ночь.

Володя несколько раз брал гитару, начинал песню, но обрывал ее, откладывал гитару в сторону. Выстраданное другими всегда казалось ему более значительным, чем свое собственное.

Снова обращаюсь к записной книжке. «Август 68-го. Лечу в Красноярск. Оттуда — поездом до станции Мана. Потом — пешком. Глубокой ночью вхожу в село. Оно расположено на берегу саянской речки и называется очень красиво — Выезжий Лог. Бужу всех собак, с трудом нахожу нужный мне дом. Стучу…»

Открыл мне Валерий Золотухин. Они с Володей снимались тут в «Хозяине тайги». В доме темно — ни керосиновой лампы, ни свечки, электричество отключили в одиннадцать часов вечера. Мы обнялись в темноте, Володя первым делом сказал…

Что может сказать разбуженный среди ночи человек, которому в шесть утра вставать на работу? Каждый, наверное, свое. Но я точно знаю теперь, что скажет истинный поэт.

— Какую я песню написал! — сказал Высоцкий.

Валерий протянул ему гитару, я еще рюкзака не снял, а они уже сели рядышком на лавку и запели на два голоса «Баньку». Никогда больше не доводилось мне слышать такого проникновенного исполнения.

Близкий его друг сказал мне однажды. Слова поразили детской искренностью, в таком ведь не часто сознаются.

Он сказал:

— Знаешь, о чем я мечтаю? Чтобы на Володю напали хулиганы, а я оказался рядом…

Если бы Высоцкого спросили, сколько у него друзей, он бы сбился со счета. Но он не подозревал, как много обнаружится их после его смерти. В этом нет ничего удивительного. Он так легко сходился с людьми, так был контактен, как принято нынче говорить, так улыбчив, так расположен к собеседнику, так умел его разговорить, заставить выдать сокровенное, с таким неподдельным интересом слушал его и, расставаясь, так искренне просил не забывать, звонить, навещать, что человек, только что с ним познакомившийся, уходил от него в убеждении, что именно его отметил, выделил из толпы Володя, и навеки записывал Высоцкого в свои близкие друзья.

По-настоящему мы подружились с ним после одного случая. Было это в 66-м, в Баксанском ущелье, в гостинице «Иткол». Слава Высоцкого, магнитофонного певца, тогда еще не перевалила через Кавказский хребет, никто из местных жителей о нем не слышал.

Как-то осенним вечером я играл в баре гостиницы на бильярде. Ввалилась шумная компания подвыпивших местных парней. Атаман этих пьяных придурков, тоже молодой, но совсем седой, вел себя особенно нагло и оскорбительно. Так уж получилось, что мне пришлось ввязаться в драку. Численное превосходство противника особенно не смущало, я был тоже молод, драться в детстве и юности приходилось много, к тому же в баре, как я заметил краем глаза, был кое-кто из съемочной группы — убить не дадут, решил я.

Но прошла минута, вторая, мне уже приходится плохо, а никто из группы и не думает спешить на помощь. И тут появился Володя. Это уж потом, от друзей его детства я узнал, что он всегда был таким — чувство товарищества развито было в нем в крайней степени. В подобных обстоятельствах о последствиях он не думал. Как маленькая упругая торпеда влетел он в кучу малу — я, прижатый в угол, сразу почувствовал, как ослаб натиск, и у меня уже появилась свобода действовать. Вот так, спина к спине, мы кое-как продержались до прихода милиции.

В комнате милиции мы оказались втроем — я, Володя и седой парень, затеявший драку. Под глазом у него светился фингал. Как мы ни доказывали милиционерам, тоже местным, что защищались против нескольких человек, что драку затеяли они, все было бесполезно. Седой парень, показывая пальцем на фингал, твердил одно:

— Посмотри, начальник, кто кого бил!

Получалось, что мы с Володей напали на него и зверски избили.

Володя потом долго вспоминал этого мерзавца. Недели полторы у него болела челюсть, он не только есть, но и петь не мог, что было особенно обидно.

И вот спустя семнадцать лет я снова приехал в этот район выбирать натуру для нового фильма. Многое изменилось за это время. Слава Высоцкого не только перевалила через хребет, но, кажется, навеки поселилась в ущельях. Утро в этом альпинистском районе начинается с громкой трансляции песни Высоцкого, и вечер кончается тем же — перед отбоем радио голосом Высоцкого поет что-нибудь из «Вертикали». Днем лезешь в горы, язык на плече, выберешься на пупырь, осмотришься — какая дикая красота кругом, кажется, нога человеческая не ступала. Вдруг видишь — в скалу вцементирована стальная табличка, на ней выбито:

«Лучше гор могут быть только горы». Высоцкого многие помнят по съемкам «Вертикали», у него тут много истинных и преданных друзей, он, Высоцкий, тут как пароль, любишь его — значит, хороший человек. Ну а «друг Высоцкого» — это уже высокое звание. Как награда.

Наша партнерша по теннису, официантка из шашлычной, пригласила нас на шашлык.

— Обязательно приходите. Наш директор — старинный друг Высоцкого, он для вас постарается.

— Он альпинист? — спросил я.

— Нет.

Смутное подозрение кольнуло меня:

— А как зовут вашего директора?

— Имя у него Рашид, но все его в Баксане зовут Седой. Я засмеялся:

— Нет уж, дорогая, лучше мы завтра поголодаем.

И все-таки назавтра мы с Тимуром, моим оператором, не поленились — дошли до шашлычной. Взглянуть на Седого. Официантка показала нам его издалека.

Да, это был он…

В 69-м мы снимали «Белый взрыв» — о войне с немцами на Кавказе. Война и горы. И то и другое близко Володе. Решили, что он напишет песни для фильма. Хотя сюжет у фильма сжатый, упругий — вроде бы не до песен. Но договорились так: появятся песни — и если они будут хорошими, сами найдут себе место в ткани фильма.

Володя в это время вовсю крутил роман с французской артисткой, голова у него была забита множеством дел, не имеющих отношения и даже мешающих творчеству. Но время ддя серьезной работы он нашел.

В августе 69-го — я как раз валялся в постели после вертолетной аварии — от него пришло звуковое письмо. На магнитофонной ленте были записаны две песни. Первая показалась мне несколько иллюстративной.

Вторая же понравилась безусловно. И простотой мысли, и простотой формы, и запоминающейся мелодией.

Почему-то ни одну из этих песен я в картину не вставил. Сейчас жалею. Но тогда мне показалось, что песни не могут органично войти в фильм и вообще снижают драматизм происходящего на экране.

Володя крепко обиделся. До этого обычно его песни выкидывало из фильмов кинематографическое начальство. А тут — режиссер, товарищ… Помню наш разговор:

— Я знаю, почему ты не вставил мои песни.

— Почему?

— Хотел посмотреть, получится ли у тебя без меня…

Не уверен, имел бы фильм успех, будь там песни Высоцкого. Но без них он прошел по экранам незаметно, никто его не помнит, кроме альпинистов.

В 1976 году мы попытались реанимировать вторую песню, заменив «снега» и «льды» на «моря» и «штормы» — фильм был о паруснике и назывался «Ветер надежды». Картина получилась неудачной, и песня в ней опять не прозвучала.

Однажды мы жили с ним в Болшеве, в Доме творчества кинематографистов. Пытались сочинить детектив. Сюжет шел плохо и вскоре застрял окончательно. Запутались мы на «кранцах» — сюжет был морским. Я, считавший себя знатоком морского дела, уверял насчет «кранцев» одно, Володя — другое. Мы поссорились.

Год примерно спустя в случайном разговоре с моряками я с удивлением обнаружил, что Высоцкий был прав. Потом мне не раз приходилось изумляться его удивительной осведомленности о предмете или области, весьма отдаленной от рода его занятий. В 68-м году физики Сибирского филиала Академии наук показывали нам строящийся ускоритель. Объяснял — что к чему — молодой бородатый ученый. Вскоре я отвлекся от объяснений, так как перестал что-либо понимать. Смотрю, Володя кивает, поддакивает. Ну, думаю, играет. А на самом деле ничего не понимает, как и я. Вдруг он стал задавать вопросы бородатому физику. Вопрос — ответ, вопрос — ответ. Словно мячики кидают друг другу. Вскоре я понял, что мой друг свободно разбирается в предмете разговора. А ведь он был чистым гуманитарием! Вот еще один штришок, который не грех добавить к портрету Высоцкого.

Но вернемся к нашим баранам. То есть к «кранцам», которые нас рассорили. Плюнули мы на сценарий — каждый занялся своим делом: я катался на лыжах, о он с утро садился за бумагу. Но столе — пачка «Винстона», его любимых сигарет, — и писал. В этом заключался весь его отдых. Причем он не разрешал мне доже открывать форточку — очень боялся простудить голос. Спустя некоторое время Володя буркнул:

— Расскажи мне про шахматы.

«Ага, — подумал я, — скоро появится песня про мои любимые шахматы». Он кок раз находился в «спортивной полосе» своего творчество.

Я стал объяснять: игра начинается с дебюта… начало бывают розные… например, королевский гамбит, староиндийская защита… Володя в шахматы не играл. Чтобы предостеречь его от ошибок в будущей песне, я рассказал, что любители в отличие от профессионалов называют ладью турой, слона — офицером…

— Хватит! — сказал Володя. — Этого достаточно.

Я обиделся — с таким шахматным багажом приступать к песне о шахматах?

Он замолк на полтора дня, что-то писал мелкими круглыми буквами, брал гитару, пощипывая струны. Именно так — не подбирал мелодию, а как бы просто пощипывал струны, глядя куда-то в одну точку. Но второй день к вечеру перня была готово. Она называлось «Честь шахматной короны». Она меня поначалу разочаровало. Нт знаю уж чего я ожидал, помню, доже обиделся за шахматы. Ну что это за ерунда, в самом деле:

Через неделю мы сели с Володей в поезд. Я ехал в Одессу, он — в Киев. У него там были два концерта. Конечно же я задержался в Киеве и пошел с ним на концерт. На нем он впервые решил попробовать на публике «Шахматную корону». Что творилось с публикой! Люди корчились от смеха — и я вместе с ними, — сползали со стульев на пол…

Смешное нельзя показывать одному человеку, смешное надо проверять на большой и дружелюбно настроенной аудитории. После истории с «Шахматной короной» я это хорошо понял.

И конечно, не надо ему было ничего знать о шахматах. Потому что это песня не о шахматах, а о жизни. Нет у Высоцкого песен о море, о небе, о земле. Все они — о ношей жизни, о нас.

И спорт для него — модель жизни. Неудивительно, что главные действующие лица его спортивных миниатюр — отнюдь не герои. Но это может обидеть только тех, кто воспитан на банальных песнопениях во славу советского спорта. Панегирики же никогда не были амплуа Высоцкого. Ведь что отличает поэзию Высоцкого? Высокая гражданственность. Активная позиция автора. Все, что мешает, все, что оскорбляет и порочит наше общество, — безжалостно высмеять! А высмеять — значит раздеть, обнажить гнилую сущность. Поэтому так велика очистительная сила его стихов и песен. Поэтому так много в них смешных, нелепых, глупых, попросту отвратительных персонажей. Только слепой, глухой или абсолютный дурак может отождествлять их с личностью автора.

Вот и спорт. В нем, как и в жизни, есть плохое и хорошее. Есть те, кто рвется на пьедестал только потому, что знает: «первым — лучшие куски». И есть те, для кого спорт — это борьба с самим собой, с собственными слабостями, победа — победа над самим собой.

Песня о горах, об альпинистах — значит, о спорте. Но она о жизни.

В жизни трагическое и смешное — рядом. У Высоцкого юмор присутствует даже в стихах высокого трагического накала. Что уж говорить об остальных стихах и песнях, — там просто золотые россыпи юмора.

Этим даром — подметить смешное и с юмором рассказать о нем — Высоцкий обладал в совершенстве. Но он и в жизни, особенно в кругу близких людей, был чрезвычайно смешливым человеком и остроумным рассказчиком. Качество не столь уж распространенное у юмористов высокого порядка. Зощенко, по свидетельству современников, был мрачен и молчалив. С Михал Михалычем Жванецким тоже не обхохочешься, пока он не достанет потертый бухгалтерский портфель и не начнет извлекать из него замусоленные листки с текстами своих миниатюр.

Совершенно иным был в жизни Владимир Высоцкий.

Сидели мы как-то у него на кухне, пили чай. Зашел на огонек Никита Михалков, сосед по дому. Заглянул на минутку, а просидел час-полтора. Рассказывал об Иране — он только что вернулся с Тегеранского фестиваля. Не могу вспомнить, о чем конкретно он говорил, помню только, что слушать было безумно интересно. К тому же весь рассказ был окрашен добрым юмором. Мы с Володей сидели раскрыв рты. Наконец Никита попрощался и ушел. Володя сказал:

— До чего же талантлив — все наврал, а как интересно!

Вспоминаю это для того, чтобы сказать: Володя и сам был таким. Во всем, что касалось устного художественного рассказа. Художник всегда побеждал в нем объективного наблюдателя. Если он и вспоминал что-то — чаще всего это были рассказы о людях, галерея характеров, — то и речи не могло быть о протокольной точности. Наверняка что-то досочинял, усиливал, добавлял штришок-другой. Зато персонаж становился зримым, живым, надолго запоминающимся. Он еще и показывал его — не играл, а показывал, выделяя Какую-нибудь одну характерную черту.

Запомнился рассказ о грузчике.

«Был у нас в театре грузчик. Вечно пьяный. У него уж так вестибулярный аппарат наладился — если трезвым понесет ящик с бутылками, обязательно разобьет. Буфетчица знала за ним этот грех и сама наливала ему, не дожидаясь, когда он попросит. Однажды он по пьянке отрубил себе палец. Отвезли его в больницу, зашили. Прошло месяца два-три. Как-то стоит он около буфета, смотрит на руку — а пальца нет.

— Клава, — спрашивает он буфетчицу. — Где у меня палец-то?

— Да ты что, Вань! — рассердилась буфетчица. — Неужто забыл, как отрубил его? Мы еще в больницу тебя возили, переживали за тебя…

— Да… — он недоуменно смотрит на руку, подносит ее к лицу, морщит лоб, что-то вспоминая. Наконец поднимает на буфетчицу выцветшие от алкоголя глаза:

— Может, это у меня с войны? А?»

Интересно бы спросить у артистов с Таганки — был такой грузчик в театре? Или Володя его целиком выдумал? Так и стоит перед глазами этот тип, допившийся до чертиков, до того, что забыл, кто он, где живет, какой год на дворе.

Однажды Володя приехал из Баку, много рассказывал о поездке, показывал разных типов, хорошо «делая» азербайджанский акцент. Уверял, что был свидетелем такой сценки:

«Старик азербайджанец спустился с гор, целый день бродил, вечером попал в театр. Покупает билет. А кассирша сидит за таким малюсеньким полукруглым окошечком. Слово за слово, поругались они с ней. Кассирша ему:

— У-у, старый черт!

— Сама черт, — старик хитро прищурился. — А если не черт, скажи, как в такой маленький дырка попал?!»

Он и раньше жил очень быстро. Быстро работал, быстро ел, быстро передвигался, на сумасшедшей скорости водил машину, не выносил поезда — летал самолетом В последнее время его жизненный темп достиг предела Четыре-пять часов — сон, остальное — работа. Рабочий день его мог сложиться, скажем, таким образом Утром — репетиция в театре. Днем — съемка, или озвучение, или запись на «Мелодии». Потом — концерт где-нибудь в Дубне Вечером — «Гамлет». Спектакль немыслимого напряжения — свитер в антракте хоть выжимай. Ночью — друзья, разговоры. После спектакля у него, на Малой Грузинской, всегда полно народа. Тут Ложно встретить кого угодно: писателя, актера, музыканта, таксиста, режиссера, врача, художника, бывшего вора «в законе», академика, маркера, знаменитого иностранного артиста и слесаря со станции, где чинят «мерседесы», — в последние годы он ездил на «мерседесе».

К нему тянулись люди, и он не мог без них — он должен был знать обо всем, что происходит в жизни.

Надо бы сказать еще вот о чем. Он, чей рабочий день был загружен до предела, вынужден был отнимать у себя время — отнимать у поэзии! — на решение разных бытовых вопросов своих друзей. Помогал всем, кто просил помочь. Одному пробивал машину, другому — квартиру, третьему — сценарий Больно говорить об этом, но многие его знакомые нещадно эксплуатировали его популярность и возможность войти в любые двери — к любому начальнику.

Володя любил ночные разговоры. Сам заваривал чай, обожал церемонию приготовления этого напитка. Полки на кухне были заставлены до потолка банками с чаем, привезенным отовсюду.

И только глубокой ночью, почти на рассвете, когда все расходились и дом затихал, он садился к столу и сочинял стихи Квартира своя квартира — появилась у него за пять лет до смерти. Он с любовью обставил ее, купил стол, за которым работал когда-то Таиров, страшно гордился этим. А вообще-то был очень непритязателен в работе. Писал всюду, в любых условиях Писал быстро. Долго проходил только процесс обдумывания Бывало, сядет напротив телевизора и смотрит все передачи подряд. Час, два… Скучное интервью, прогноз погоды, программу на завтра. В полной «отключке», спрашивать о чем-нибудь бесполезно. Обдумывает новую песню.

Вот так он жил ежедневно, из года в год. Такой нагрузки не мог выдержать ни один нормальный Человек. Где-то в это время в его сознании возникло ощущение близости конца. Вылилось хватающее за сердце: «Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!» И мне, в разговоре:

«Знаешь, я все чаще стал задумываться — как мало осталось!»

Оказалось, он был прав. Осталось мало. А сделать надо еще много. Хотелось попробовать себя в прозе, сочинить сценарий, пьесу, заняться режиссурой. Виды творчества многообразны, а он был разносторонне одаренным человеком.

И темп жизни взвинтился до немыслимого предела.

Ему говорили: «Володя, остановись!» Улыбался трогательной улыбкой. Все знал. Понимал, что долго этого не выдержать. Хотел и не мог остановить себя. Только иногда, отчаянно: «Чуть помедленнее, кони!»

Нашел в записной книжке такую запись.

«Володя: «У меня все наоборот — если утону, ищите вверх по течению».

Откуда это? Так не похоже на Высоцкого. Он был человеком, который твердо знал — куда, ради чего и на что он идет. Хотя…

Так хотел сниматься в «Месте встречи», можно сказать, был зачинателем идеи — сделать фильм по роману Вайнеров, так волновался — утвердят, не утвердят на роль Жеглова, и вдруг…

10 мая 1978 года — первый день съемок. И день рождения Марины Влади. Мы с Одессе, на даче нашего друга. И вот — неожиданность. Марина уводит меня в другую комнату запирает дверь, со слезами просит: «Отпусти Володю, снимай другого артиста». И Володя: «Пойми, мне так мало осталось, я не могу тратить год жизни на эту роль!» Как много потеряли бы зрители, если бы я сдался с тот вечер!

Однажды, когда я рассказал этот случай ни встрече со зрителями, из зала пришла записки: «А стоит ли год жизни Высоцкого этой роли?»

Вопрос коварный. Если бы год, который заняли съемки. он потратил на сочинение стихов, тогда ответ был бы однозначным: не стоит! Быть поэтом — таково было его главное предназначение в этой жизни! Но у Володи были другие планы, я знал их, и мы построили для него щадящий режим съемок, чтобы он мог осуществить все задуманное: побывать на Таити, совершить гастрольное турне по городим Америки…

Марина вошла в его жизнь в 1967 году. Она уже не та шестнадцатилетняя «колдунья», которая десять лет назад явилась на наши экраны. Зрелая, расцветшая красота.

Русская, но говорит с акцентом. Отец ее, авиатор Владимир Поляков, уехал во Францию получать самолеты для русской армии. Началась война с Германией. Он воевал с немцами на стороне Франции; Революция, гражданская война, противоречивые слухи о России. Привык к чужой стране, родились дочери. Для них Париж — родина.

На родину родителей Марина Владимировна — отсюда на французский манер и Марина Влади — попала во время первого Московского кинофестиваля. После этого ей часто приходилось бывать в нашей стране — член ФКП, один из президентов Общества «Франция — СССР», она интересовалась всем русским — не пропускала интересных спектаклей, фильмов.

В тот приезд, в 67-м году, корреспондент «Юманите» Макс Леон сказал ей: «В Москве сегодня один театр — «На Таганке», и в нем — Высоцкий».

В тот вечер Марина смотрела «Пугачева». После спектакля Володя пел ей.

Недавно я спросил ее:

— Скажи, что он тебе говорил в первый вечер?

Марина засмеялась:

— Ты что, не знаешь своего друга? Он же такой наглец был. Сразу сказал: «Будешь моей женой!» Я только посмеялась тогда…

Эта встреча должна была произойти, и она произошла.

Любовь. Вспыхнувшая не сразу, но крепнущая день ото дня, обогатившая обоих. Когда Марины нет в Москве — телефонный роман с Парижем. «Стала телефонистка мадонной…» Спустя несколько лет они поженились. Теперь он уже не мог петь: «Париж открыт, но мне туда не надо!» Теперь — надо.

Это была красивая, длившаяся много лет духовная связь двух бесконечно талантливых людей. Марина пыталась замедлить его бешеный темп — вдвоем трудно так быстро нестись по жизни. Отчасти ей это удалось. Во всяком случае, она продлила ему жизнь. За два дня до смерти он написал в открытке, которую не успел послать: «Я жив 12 лет тобой…»

Он ушел от нас 25 июля 1980 года. А за год до этого у него перестало биться сердце и остановилось дыхание. Медики это называют клинической смертью.

Было это в жару, в Средней Азии. Рядом, к счастью, оказался врач. Он стал дышать за него, делать масса: «сердца. Укол в сердечную мышцу — и сердце задвигалось.

А за несколько лет до этого он умер в первый раз. И тогда врачи спасли его. Случай этот дал повод А. Вознесенскому написать стихотворение «Реквием по Владимиру Семенову». Помните эти стихи?

Как он поступил после того, как во второй раз побывал Там? Лег на полгода в больницу, затих, перестал выкладываться на концертах и выжимать свитер в антрактах?

Ничего подобного! На следующий день он улетел в Москву, а еще через день поехал в аэропорт встречать самолет, на котором летел спасший его врач. Самолет из-за непогоды сел не в Домодедово, а во Внуково. Он помчался туда.

Врач был потрясен, когда открылась дверь в самолете (Володю любили и многое ему позволяли) и в нее вошел Высоцкий.

Зачем я вспоминаю все это? Из этих крупиц характера может сложиться образ Поэта, не жалевшего себя, целиком отдававшего себя друзьям, искусству, своим песням. Людям! Он жил для них, работал для них, и они платили ему огромной любовью.

Один конферансье пошутил как-то: «Самым бешеным успехом на эстраде пользуюсь я. Выхожу на сцену, произношу всего три слова: «Выступает Владимир Высоцкий!» — и — буря аплодисментов!»

Лучшая его роль — Гамлет. Жеглова он «сыграл», а Гамлета «прожил». Для меия Гамлет — это и есть сам Высоцкий. Для него всегда существовал вопрос: быть или не быть? Как жить? Доживать ли после второй клинической смерти свой век тихо, спокойно, прислушиваясь к стукам в сердце, или остаться таким, каким ему предназначено быть? Вести ли эмоциональную беспокойную жизнь Поэта или оттягивать, отодвигать неотвратимое, отвоевывать у смерти месяцы и годы? Пройти ли мимо страдания или остановиться и принять в себя чужую боль?

Быть или не быть?

За несколько дней до смерти он попросил у мамы свою детскую фотографию. Ему на ней лет восемь-девять. В военном кителе' и галифе, перешитых из отцовских, в сапогах…

— Зачем тебе, сыночка?

— Так. Повешу на стену и буду смотреть…

Под утро 25 июля в квартире Вадима Ивановича Туманова, человека, с которым Володя крепко дружил последние годы, раздался звонок. Трубку взял сын.

«Умер Высоцкий!»

— Папа, — сказал сын, — ты только возьми себя в руки…

Вадим Иванович прожил трудную жизнь. Как только не мытарила его судьба! И смертей он насмотрелся вдоволь — лучшие из его товарищей погибали на его глазах.

Но в эту ночь он ничего не соображал. Сидел на кровати раздетый, смотрел в одну точку.

— Что делать, Вадик? — спросил он наконец у сына.

— Что делать, что делать! — прикрикнул на него сын. — Носки надевай!

Как малого ребенка сын одел его, вывел на улицу. Они поехали на Малую Грузинскую.

27 июля должен был играться «Гамлет». Спектакль, понятно, отменили. Можно было сдать билет и получить за него деньги.

Никто этого не сделал.

28-го мы привезли его в театр в четыре утра. Уже выстраивалась очередь для прощания, уже — один за другим — прибывали автобусы с милицией. Автобусов было очень много, в здании Таганского метро образовался милицейский штаб, был еще штаб передвижной — на колесах. Распоряжался всем взволнованный и чуть испуганный непривычностью происходящего генерал. «Зачем так много милиции?» — подумал я.

Но потом — когда началось! — голубые рубашки совершенно потерялись в толпе людей. Счастье, что народу в Москве было мало — разгар лета, время отпусков. Школьники и студенты находились в отъезде, не приехали почитатели поэта из других городов. В газетах не было сообщения — иначе в Москву устремились бы многие. Он был поэтом окраин.

Если бы ни то, ни другое, ни третье — могла случиться Ходынка. Такого Москва не видела никогда. Казалось, она вся собралась здесь, на Таганке, на прилегающих к ней улицах, на крышах домов, стоящих по периметру площади.

У меня на стене висит фотография. Люди из очереди к гробу. Молодые, красивые, одухотворенные лица. В руках букеты гладиолусов. На земле, на асфальте, лежит магнитофон.

Многие взяли с собой магнитофоны. Из разных мест длинной, начинавшейся у гостиницы «Россия» очереди слышались обрывки его песен. Он был магнитофонным поэтом.

Многие из тех, кто склонился над магнитофоном, откуда доносились совсем не грустные слова его песен, плакали. Сколько радости доставил он нам, живя среди нас, и какую боль нанес, уйдя из жизни! Но было во всем этом и ощущение торжественности и гордости за Высоцкого.

Я шел вдоль очереди, всматривался в лица, вслушивался в разговоры. Одна пожилая деревенская женщина, окруженная толпой молодых людей, сказала:

— У нас в деревне все Володю поют!..

Он умер рано.

Впрочем, кок посмотреть… Он жил в током темпе, ток полно проживал отпущенное ему время, оставил такой заметный след в театре, ток ярко вспыхивал на экране и, главное, оставил столько стихов, которые навсегда «останутся в строю», — нет, такую жизнь нельзя считать короткой!