Четырехсторонняя оккупация Германии и Австрии. Побежденные страны под управлением военных администраций СССР, Великобритании, США и Франции. 1945–1946

Соединенные Штаты

Документом, в котором администрация Соединенных Штатов впервые заявила о своих взглядах на послевоенный мир, стала Атлантическая хартия, но в ней не было конкретной ссылки на Германию.

Однако один из аспектов ее послевоенной позиции был четко предвосхищен в восьмом пункте, который призывал к разоружению стран, «которые угрожают или могут угрожать агрессией за пределами своих границ». Это предложение, которого не было в первом проекте Черчилля, исходило от Рузвельта. То, что обещанные в Хартии преимущества вовсе не обязательно распространялись на Германию, стало ясно лишь в 1944 году. Следующий шаг был сделан в 1942 году, когда Государственный департамент создал Консультативный комитет по послевоенным проблемам, состоявший в основном из выдающихся личностей, не занимавших официальных должностей. Их общие идеи, которые легли в основу планирования Департамента, были разумными и умеренными. В частности, они выступали против любых насильственных попыток расчленения Германии на том основании, что это станет оскорблением для немцев и вызовет их негодование. Но такое отношение не разделялось их начальством. Президент Рузвельт, похоже, с самого начала выступал за расчленение страны и вообще за жесткую линию. Именно он перед отъездом на конференцию в Касабланке сообщил своим военным советникам о намерении добиться принятия на ней формулы «безоговорочной капитуляции». Основной причиной этого было то, что Рузвельт никак не мог забыть про неприятности президента Вильсона; он считал, что выработка «Четырнадцати пунктов» как основы для почетной капитуляции породила в послевоенном мире споры о том, были ли они нарушены. В беседе с корреспондентами Белого дома 12 февраля 1943 года президент заявил: «Мы не желаем зла простым людям стран оси. Но мы собираемся обрушить наказание и возмездие на их варварских лидеров». Когда в следующем месяце Иден сказал ему, что Сталин, вероятно, будет настаивать на разделении Германии на несколько государств[4], Рузвельт не стал возражать, а лишь выразил надежду, что это будет сделано путем поощрения сепаратистских движений. Когда Хопкинс, личный помощник Рузвельта, спросил, что произойдет, если таких движений не возникнет, президент ответил, что при любых обстоятельствах Германия должна быть разделена на несколько государств[5].

За расчленение выступал и Самнер Уэллс, заместитель государственного секретаря США, а на Московской конференции в октябре 1943 года его начальник, Корделл Халл, заявил, что за такой курс в целом выступают американские лидеры, хотя их эксперты считают его неосуществимым; Иден и Молотов сказали, что ситуация в Великобритании и России примерно одинакова.

Однако именно эксперты разработали документ, который делегация Соединенных Штатов представила на этой встрече и который воплотил в себе результаты предыдущих размышлений британцев, подготовленных по указанию президента в консультации с британским посольством в Вашингтоне. В нем уже содержалась идея полной оккупации Германии и разделения страны на зоны. Но, за исключением предложения лишить Германию Восточной Пруссии (что в силу традиционных ассоциаций, скорее всего, вызвало бы горькое недовольство), в нем не упоминалось о расчленении. Военно-промышленный комплекс Германии подлежал уничтожению, нацизм необходимо было искоренить, но экономическое единство страны нужно было сохранить и установить децентрализованный демократический режим. Ей предстояло внести свой вклад в возмещение нанесенного ей физического ущерба, но при этом должен быть обеспечен «приемлемый уровень жизни». Экономическая деятельность страны должна была контролироваться Организацией Объединенных Наций. Свободу слова, религии и печати гарантировал Билль о правах. Этот план был принят в качестве основы для обсуждения на Конференции, которая учредила в Лондоне Европейскую консультативную комиссию (ЕКК), главная задача которой – проработка деталей.

Однако в следующем месяце в Тегеране три лидера практически не уделяли внимания планам, недавно принятым их министрами иностранных дел. Рузвельт вновь подтвердил свою точку зрения о том, что Германия должна быть расчленена, и предложил разделить ее на пять частей, причем Киль, Гамбург, Рур и Саар окажутся под контролем ООН. После некоторого обсуждения, к которому Сталин проявил гораздо меньше интереса, чем Черчилль, это предложение, в свою очередь, было передано в ЕКК. Однако комиссия, первое заседание которой состоялось 14 января 1944 года, продвигалась вперед медленно. Прежде всего, ее работу тормозили разногласия между англичанами и американцами по вопросу о том, в зоне какой из стран окажется северо-западная часть Германии; этот спор не был разрешен вплоть до Квебекской конференции, состоявшейся в сентябре следующего года. Но это было еще не все. Правительство Соединенных Штатов представлял их посол в Лондоне Джон Г. Уайнант, и для того, чтобы он непрерывно получал инструкции, в Вашингтоне был создан орган под названием «Рабочий комитет по безопасности», задачей которого было согласование мнений Государственного, Военного и Военно-морского департаментов.

Представителем военного министерства был отдел по гражданским делам, недавно созданный для решения предстоящих проблем военного правительства; в нем работали в основном юристы в форме, которые были склонны рассматривать весь вопрос как вопрос юрисдикции. Сначала они утверждали, что «капитуляция и восстановление Германии – это чисто военные вопросы, которые должны решаться на военном уровне». Когда они все-таки согласились направить своего представителя в Комитет, это оказался младший офицер, не имеющий полномочий брать на себя какие-либо обязательства. Давление на принятие решений, возможно, не было сильным из-за широко распространенного мнения, что преждевременно согласовывать планы, пока конец войны недостаточно близок, чтобы определить очертания послевоенного мира. Однако Министерство иностранных дел при решительной поддержке Уайнанта утверждало, что, наоборот, необходимо согласовать как можно больше, пока победа еще достаточно сомнительна, чтобы считать разногласия опасными. Комиссии все же удалось наметить предварительные границы зон, хотя в январе 1944 года генерал Эйзенхауэр высказал президенту свое возражение против разделения Германии на сектора, предпочитая вместо этого совместную оккупацию, во всяком случае, между британцами и американцами. Однако его предложение было отклонено, в основном из-за мнения военного министерства о том, что после окончания военных действий Соединенные Штаты не должны быть привязаны к Великобритании, а должны иметь полную свободу для посредничества между этой страной и Россией!

Государственный департамент продолжал проводить свой курс. Новый план, представленный ЕКК в июле 1944 года, содержал дополнительные аргументы против расчленения и подчеркивал необходимость общей политики союзников в отношении Германии. Второй документ был подготовлен с аргументированным отказом от предыдущих предложений Соединенного Королевства по репарациям, предусматривая вместо этого ограниченную репарацию натурой в течение короткого периода. Но эти взгляды принадлежали только Госдепартаменту и Управлению внешнеэкономических связей. Их не разделяли в других ведомствах Вашингтона, и они не были одобрены президентом, который, несомненно, счел их слишком мягкими. Это помогает объяснить, почему он с готовностью прислушался к новому источнику доктрины.

Казначейство Соединенных Штатов, как правило, оказывает меньшее влияние, чем его лондонский эквивалент, но никто не может сказать, что в данном случае его вмешательство под руководством Генри Моргентау-младшего было менее судьбоносным.

Моргентау, кто в ряде случаев проявлял склонность выходить за пределы сферы непосредственных интересов, нанес визит в Лондон в самый разгар бомбардировок. Похоже, он испытал сильную эмоциональную реакцию в отношении Германии, зверства которой по отношению к еврейской расе также глубоко его тронули. В этих обстоятельствах и в полной уверенности, что Британия согласится на чересчур мягкий мир, он сформулировал свой печально известный план, который по возвращении в Вашингтон представил президенту.

Большинство критиков плана Моргентау ошибаются, считая его продуктом невежественного человека. Напротив, его недостаток заключался в том, что план был слишком умным. Он был придуман не только из слепой ненависти к нацизму, но и на основании излишне острой критики альтернатив. Моргентау слишком быстро извлекал уроки из накопленного опыта. Как сказал Черчилль, он довел свои идеи «до ультра-логического завершения». Он рассудил, что перед лицом националистической решимости путь к третьей войне не может быть перекрыт теми средствами сдерживания, которые союзники пытались ввести после 1918 года, независимо от того, насколько строго они применялись. Уничтожение вооружений было бесполезным: они все равно устарели бы раньше, чем немцы снова захотят ими обладать. Конфискация торгового флота лишь заставит немцев строить более совершенные и новые корабли. Военные заводы, которые перешли на выпуск мирной продукции, всегда можно было переоборудовать. Неизбежно придет время, когда контрольные комиссии перестанут осуществлять надзор и будут отозваны. Репарации, выплачиваемые не деньгами, а материалами, укрепят германскую промышленность и ослабят промышленность получателей таких материалов. Награбленное будет трудно выявить и вернуть. Запрет нацизма только загонит его в подполье. Демократия, если бы она была введена, отождествлялась бы с поражением и, следовательно, быстро стала бы непопулярной. Перевоспитание по линии ООН было неосуществимым идеалом: какой педагог сделает безоговорочное заявление, что какое-либо иностранное образование может быть успешно навязано 60 млн человек?

Позитивные меры по разоружению и переориентации были бесполезны и саморазрушительны, поэтому, по мнению Моргентау, не было другой альтернативы, кроме как безжалостно сократить Германию до состояния, в котором она не сможет причинить больших неприятностей в течение многих последующих лет. Она должна лишиться своей промышленности не просто в качестве репарации, а в качестве меры экономической безопасности. Проблемы, которые он обозначил, являются фундаментальными для всех, кто отвечает за установление мира после войны. Простых решений не существует.

Но безжалостность, к которой он призывал, свидетельствует о неспособности оценить пределы, за которыми ни одна цивилизованная страна не может жестоко обращаться с другой. Позже Стимсон сказал Рузвельту:

«Вопрос не в том, хотим ли мы, чтобы немцы страдали за свои грехи… [Вопрос в том], можно ли в течение многих лет удерживать в рамках 70 миллионов. человек на таком низком уровне существования, какой предусматривается предложениями Казначейства. Второстепенный вопрос заключается в том, будет ли это хорошо для остального мира в экономическом или духовном плане».

Мы вполне можем восстать против бесчеловечности подхода Моргентау. Мы можем осудить его как неосуществимый, то есть что мы не готовы его осуществить и не верим, что смогут другие. Но мы не можем отрицать, что эти предложения являются последовательным ответом на проблему, которую пока никто не решил удовлетворительно.

В это время разрабатывались планы на случай, если армии союзников совершат прорыв и война на западе закончится осенью 1944 года; ответственные за организацию военного правительства должны были подготовить проект инструкций в отсутствие каких-либо четких инструкций от своих политических начальников о том, как следует обращаться с Германией. Германский отдел Верховного штаба экспедиционных сил союзников (SHAEF), действуя по принципам, аналогичным тем, которые были разработаны в Государственном департаменте, составил «Руководство для офицеров военного правительства», которое, признавая, что первоначальные запасы продовольствия, вероятно, позволят обеспечить рацион в 1200–1400 калорий, установило цель в 2000 калорий на том основании, что при более низком уровне человек не сможет работать на регулярной основе. Оно также предусматривало сохранение некоторых отраслей тяжелой промышленности. В августе 1944 года мимеографическая копия этой книги попала в руки личного представителя Моргентау в Европе, который немедленно отправил ее обратно в Вашингтон. Когда ее показали президенту, он на пресс-конференции выступил с публичной критикой авторов за слишком мягкое отношение к немцам; документ был поспешно отозван, но ничем не заменен. 26 августа Рузвельт написал Корделлу Халлу:

«Крайне важно, чтобы каждый в Германии понял, что на этот раз Германия – побежденная нация. Я не хочу, чтобы они умирали от голода, но, в качестве примера, если им нужна пища для поддержания тела и души сверх того, что у них есть, их следует кормить три раза в день супом из армейских кухонь… Немецкий народ в целом должен понять, что вся нация участвовала в беззаконном заговоре против современной цивилизации».

Одна из лучших черт либерализма – неистовый гнев в ответ на жестокость, а Рузвельт отличался скорее сочетанием благородных порывов с проницательным политическим чутьем, нежели систематическим мышлением. Кроме того, в то время его голова все еще была занята решениями о военных операциях, которые также поглощали все внимание начальников штабов. К тому же его собственное здоровье начинало ухудшаться. В течение первых семи месяцев 1944 года Гарри Хопкинс находился в больнице или выздоравливал, а сам Халл перед своей отставкой в октябре некоторое время болел. Следовательно, у президента не было никого из близкого круга, кто понимал бы проблемы послевоенной Европы или глубоко вникал в них. Следует также помнить, что альтернативная политика, рекомендованная Госдепартаментом, предполагала сохранение военного контроля над Германией в течение длительного времени (Халл говорил о периоде в двадцать пять – пятьдесят лет), тогда как Рузвельт заявил Сталину в Ялте, что конгресс ни за что не позволит держать американскую армию в Германии более двух лет. Именно в этих обстоятельствах инициатива Моргентау получила столь активное внимание[6].

В конце августа Стимсон, военный министр, пожаловался президенту, что, хотя американские войска уже на пороге вступления в Германию, политика в отношении этой страны до сих пор не определена. В результате для рассмотрения этого вопроса президент учредил комитет в составе Халла, Стимсона, Моргентау и Хопкинса. После безрезультатной встречи заместителей 2 сентября, на которой Уайт изложил идеи Моргентау, основной комитет собрался 5 сентября, а на следующий день в присутствии президента – еще раз. Моргентау по-прежнему придерживался своей точки зрения. Хопкинс, по-видимому, выступал за ликвидацию германской сталелитейной промышленности. Халл выдвинул предложение, в значительной степени основанное на идеях Госдепартамента, но рекомендовал «удержать Германию на уровне прожиточного минимума» и «ликвидировать экономическое положение Германии в Европе». Похоже, что это были его личные рекомендации, добавленные без консультации с Департаментом, Стимсон, напротив, проявил себя человеком гораздо более широких взглядов, чем его Департамент в предыдущие месяцы.

Таким образом, в ситуации, когда через несколько дней в Квебеке должна была состояться важная конференция, когда союзные армии вступали в Германию и когда сопротивление противника в Европе могло прекратиться в любой момент, президент еще не решил, что делать с Германией после войны, а четыре высокопоставленных советника, которых он назначил себе же в помощь, безнадежно разошлись во мнениях.

Первоначальное намерение состояло в том, чтобы обсудить в Квебеке чисто военные вопросы, и ни Халл, ни Иден на открытии конференции не присутствовали. Моргентау, напротив, получил специальное приглашение, прибыл в самый разгар мероприятия, представил свой план президенту и премьер-министру и 15 сентября получил их первичное одобрение. План предусматривал разделение Германии на северную и южную части, интернационализацию Рура, передачу Саара Франции, части Силезии и Восточной Пруссии – Польше, а также удаление и уничтожение… ключевых отраслей промышленности, которые являются основой военной мощи. Британские читатели должны помнить, что президент и премьер-министр не могли не осознавать тех отчаянных экономических проблем, с которыми столкнется Великобритания после войны; одновременно с подписанием плана была согласована схема предоставления кредита в размере 6,5 млн долларов Великобритании, которой также предстояло подобрать под себя рынки, которые больше не сможет обслуживать германская тяжелая промышленность. Ответ Моргентау тем критикам, которые утверждали, что германская промышленность необходима для европейского процветания, заключался в том, что этот пробел заполнит Великобритания. Президент также уступил британцам в спорном вопросе о том, кому должна достаться северо-западная часть Германии в качестве зоны оккупации.

Как это обычно бывает, когда решения принимаются за спиной ответственных ведомств, буря разразилась, как только делегация Соединенных Штатов из Квебека возвратилась в Вашингтон. Новость просочилась наружу, и комментарии в прессе были неблагоприятными. Когда комитет Кабинета министров собрался на очередное заседание, Стимсон и Халл объединили свои усилия против Моргентау, и в результате возник тупик. Президент в ответ на протесты отрицал, что у него было намерение превратить Германию в аграрное государство; он также заявил Стимсону, что не знает, как ему удалось парафировать соответствующий пункт Квебекского соглашения. «Должно быть, это было сделано, – сказал он, – без долгих раздумий». Другому чиновнику он признался, что «поддался на уговоры старого и верного друга».

Ошибиться, конечно, может всякий. Но он отказался решать проблему возникшего тупика в комитете, заявив, что не потерпит такого раскола среди своих советников. 1) Халлу он сказал, что, по его мнению, дальнейшее обсуждение с британцами и русскими того, как следует поступить с германской промышленностью, не принесет никакой пользы. 2) 28 сентября он поручил Лео Т. Кроули, главе Внешнеэкономического управления, координировать американскую деятельность по данному вопросу, 3) но 20 октября выразил неприятие к «составлению детальных планов для страны, которую мы еще не оккупировали». Отдел по гражданским делам воспользовался этим подходом, чтобы добиться директивы, останавливающей все послевоенное планирование для Германии, включая переговоры в ЕКК, и только в апреле 1945 года это препятствие было преодолено.

Выступая 21 октября 1944 года перед участниками Ассоциации по внешней политике (во время своей предвыборной кампании), президент заявил:

«Что касается Германии, этой трагической нации, которая посеяла ветер и теперь пожинает бурю, то мы и наши союзники полностью согласились не торговаться с нацистскими заговорщиками и не оставить им ни крупицы явного или тайного контроля над средствами управления. Мы не оставим им ни одной частицы военной мощи или потенциальной военной мощи.

Но я бы в корне отошел от основ собственных религиозно-политических убеждений, если бы когда-либо отказался от надежды и даже веры в то, что во всех народах без исключения живет инстинкт правды, тяга к справедливости и страсть к миру, подавленные в Германии жестоким режимом.

Мы не выдвигаем никаких обвинений против германской расы как таковой, ибо не в состоянии поверить, что Бог навечно осудил какую-либо человеческую расу. Ибо в нашей собственной стране нам известно, сколько добропорядочных мужчин и женщин немецкого происхождения оказались верными, свободолюбивыми, миролюбивыми гражданами.

Все те люди в Германии, которые непосредственно отвечают за муки человечества, будут строго наказаны.

Германский народ не будет порабощен, ибо Объединенные Нации не занимаются порабощением людей. Но германскому народу придется прокладывать себе путь обратно в содружество миролюбивых и законопослушных наций. И мы, безусловно, позаботимся, чтобы при его восхождении вверх по этой крутой дороге его не обременяло оружие. От такого бремени он будет освобожден, и мы надеемся, что навсегда».

Однако без ущерба не обошлось. Эпизод с Моргентау послужил долговременным предупреждением для всех тех, кто в Вашингтоне и других местах склонялся к «мягкому» миру. То, что президент принял однажды, он легко мог принять и еще раз; мало кто стремился навлечь на себя анафему, наложенную на руководство от SHAEF. В течение следующих двух лет американцы, оказавшись перед выбором, склонялись скорее к жесткости, чем к милосердию; лишь упорное сопротивление британцев помешало принятию такой повестки в полном объеме.

Во-вторых, влияние этого эпизода четко прослеживалось в конфиденциальной директиве № 1067 Объединенного комитета начальников штабов, единственном документе по планированию действий в отношении Германии, который появился в Вашингтоне зимой. Это был документ, фактически определявший американскую оккупационную политику на ее ранних стадиях, и, хотя он был «интерпретирован» в декабре 1945 года, формально просуществовал до 1947 года. Этот документ представлял собой компромисс между различными членами Президентского комитета. Когда работа над документом была завершена, Стимсон, несомненно, с оглядкой на сражения, которые он вел, считал его «довольно хорошим документом», хотя два года спустя он понял, что документ все же был «болезненно негативным». Почти за каждым утверждением следовала оговорка. Не должно предприниматься никаких шагов «в направлении экономического восстановления Германии» – за исключением тех, которые могут быть необходимы для подготовки к возможному восстановлению на демократической основе или для предотвращения болезней и беспорядков. Германию предстояло оккупировать «не с целью освобождения, а как побежденную вражескую нацию» и «дабы предотвратить ее дальнейшее превращение в угрозу для мира во всем мире». Не должно было предприниматься никаких действий, направленных на поддержание условий жизни на более высоком уровне, чем те, которые существуют в любой из соседних Объединенных Наций. Оккупация должна была быть «справедливой, но твердой и отстраненной». Всякие панибратские отношения, а также связи с местными женщинами «категорически не поощрялись». Планировалась программа комплексной денацификации. Большое внимание уделялось необходимости возложить максимальную ответственность на германскую администрацию. Но страна должна была быть децентрализована, а не расчленена, и, хотя требовалось «индустриальное разоружение», ключевые отрасли в определенных случаях могли контролироваться, а не ликвидироваться. Подготовить директиву было одно дело, добиться ее согласования – совсем другое.

Государственный департамент, потерявший влияние после того, как Корделла Халла на его посту госсекретаря сменил Стеттиниус, по-прежнему был настроен враждебно по отношению ко многому, что содержала директива, и, похоже, получал поддержку со стороны внешнеэкономической администрации[7]. В декабре 1944 года директива Объединенного комитета начальников штабов была направлена генералу Эйзенхауэру с просьбой заручиться согласием других командующих союзными войсками; он ответил, что этого, очевидно, не произойдет. Затем документ был направлен в ЕКК, где ему также не сопутствовал успех; более того, говорят, что Госдепартамент проинструктировал Уайнанта не оказывать этому никакой поддержки. В конце концов узел процедуры был разрублен целесообразностью выпуска директивы только для войск Соединенных Штатов. Таким образом, формально, вплоть до расформирования SHAEF в июле 1945 года, Верховный главнокомандующий союзников имел один набор политических инструкций для своих американских войск, другой – для британских и никакого – для французских.

Тем временем в Ялте президент Рузвельт возродил идею расчленения Германии – один из немногих проектов, которые упомянутая директива напрочь отметала. На этот раз идею едва не приняли, так как все три государственных деятеля, казалось, были настроены на это, и лишь в последний момент Черчилль посоветовал, чтобы министрам иностранных дел сначала поручили разработать точное предложение. «Мы имеем дело с судьбой 80 млн человек, и это требует более восьмидесяти минут для рассмотрения». Министры иностранных дел передали проблему на рассмотрение специального комитета, в состав которого входили Иден, Уайнант и советский посол в Лондоне Гусев – и, как ни неожиданно, больше об этой идее никто ничего не слышал. Они также согласились, что Польша в качестве компенсации за территории, потерянные Россией на востоке, должна получить «Восточную Пруссию к югу от Кёнигсбергской линии, Верхнюю Силезию и территории вплоть до линии Одера». Но американский президент присоединился к Черчиллю, выступив против требования Сталина о том, чтобы эта линия проходила прямо по Одеру до его слияния с Западной Нейсе, и в итоге главы всех трех правительств обязались проконсультироваться с польским руководством и оставить окончательное решение до мирного урегулирования. Формула, как оказалось, не была абсолютно безупречной, а еще один повод для недоразумений возник по поводу репараций. Впервые официально этот вопрос на конференции подняли русские, потребовав $20 млрд, из которых им полагалась половина.

Другие союзники не выдвинули никаких контрпредложений, и, когда англичане решительно воспротивились называть какую-либо цифру, Хопкинс передал президенту записку со словами: «Русские сделали много уступок на этой конференции, и я не думаю, что мы должны их подводить. Пусть не соглашаются британцы, если им так хочется». В соответствии с этим в Москве была создана трехсторонняя комиссия по репарациям, которой было поручено разработать конкретный план и дано указание «в своих первоначальных исследованиях в качестве основы для обсуждения» взять советские показатели. Это одна из тех фраз, которые приводят к согласию, скрывая разногласия. Рузвельт также поддержал предложение британцев о предоставлении зоны оккупации и Франции, хотя в остальном конференция приняла распределение зон, согласованное на заседании ЕКК в Квебеке.

В коммюнике, выпущенном после конференции, не содержалось прямого упоминания о расчленении Германии или репарациях. В нем подчеркивалась «непреклонная цель» союзников – разоружить Германию в военном, экономическом и духовном отношении, устранить все нацистское и милитаристское влияние, наказать военных преступников и «согласованно принять такие меры в Германии, которые могут оказаться необходимы для будущего мира и безопасности во всем мире». Далее в нем приводились слова, которые могли бы прозвучать в одной из речей самого президента: «Наша цель не в том, чтобы уничтожить народ Германии… но только когда будут уничтожены нацизм и милитаризм, появится надежда на достойную жизнь для немцев, и для них найдется место в сообществе наций».

И в самом деле, президент использовал почти те же слова, чтобы по возвращении в Соединенные Штаты оправдать ялтинские решения:

«Безоговорочная капитуляция не означает уничтожения или порабощения немецкого народа. Мы не хотим, чтобы немецкий народ голодал или стал обузой для остального мира. Наша цель в отношении Германии проста – это обеспечение мира в будущем мире… Мы предлагаем заменить… универсальной организацией, к которой, наконец, получат возможность присоединиться все миролюбивые нации».

Шесть недель спустя он умер. Его преемник, плохо знакомый со всеми стоящими на кону вопросами, в первые несколько недель пребывания у власти был озабочен главным образом тем, чтобы сохранить политический курс Рузвельта без изменений, и, соответственно, в подходах Соединенных Штатов по отношению к Германии не было никакого развития до тех пор, пока эта страна не капитулировала.

Даже такой беглый набросок того, как развивалась американская политика в отношении Германии, выявляет определенные особенности. Американцы – не тот народ, который поощряет полумеры или решения ничего не делать в результате длительных споров.

Одна из их самых сильных сторон – стремление «доводить дело до конца». Огромные размеры их континента, по-видимому, вызывают склонность к преувеличениям и «черно-белому» мышлению. Изобилие природных ресурсов и роскошь бесконечно экспериментировать сделали их нетерпеливыми к деталям и задержкам, вызванным более тщательными процессами. Их успех в мире естественным образом породил уверенность и веру в добродетельность их институтов. Уважение к научному методу заставило их поверить, что можно найти решение для всех проблем, если подойти к ним правильно и с необходимой решимостью. Но наряду с такими характеристиками им присущи непостоянство и подверженность настроениям и эмоциям момента. Американское мнение склонно принимать политику больше с воодушевлением, чем со знанием дела, и старается проводить ее в жизнь с минимальными оговорками. Но та пылкость, с которой поддерживаются идеи, сочетается с быстротой, с которой они могут быть отброшены в случае неудачи. В долгосрочной перспективе американская общественность показала себя на редкость уравновешенной, но правильные выводы делаются в результате ряда колебаний, которые на время могут привести в замешательство.

В случае с Германией эти тенденции усиливались тем, что так много решений пришлось принимать одному-единственному человеку, склонному в своих методах к оппортунизму и к тому же с резко пошатнувшимся здоровьем. Что не может не поразить стороннего наблюдателя, так это то, что нация, проявившая наибольший энтузиазм в применении научных методов к изучению человеческих отношений, так мало использовала их в данной конкретной истории. Конечно, на нижних уровнях было много экспертов по Германии, историков, социологов и экономистов, и все их исследования (как показал эпизод с руководством от SHAEF) склонялись в пользу умеренности. Но по мере продвижения по иерархической лестнице свет превращался в тепло, и температура, излучаемая небольшой группой на самом верху, поощряла суровость. Однако позиция самого президента не являлась целиком последовательной, и без его четкого руководства оказалось невозможным выработать стабильную и общеприемлемую политику.

Основными постулатами американского подхода были злодеяния нацистов, необходимость жестко пресечь их, возможность превращения Германии в демократическое государство и важность для будущего мира американо-советской дружбы (для которой излишне тесное взаимодействие с Британией могло стать помехой). Все эти постулаты были частицами веры; хотя в пользу каждого из них говорило многое, нельзя утверждать, что каждый был основан на беспристрастном изучении всех фактов. Поэтому каждый из них на практике мог оказаться неприемлемым, и, как только такое происходило, его заменяли без каких-либо колебаний и сожалений. Более того, американская политика в отношении Германии в 1944–1945 годах определялась парадоксально малым числом людей. После нескольких смертей и замен к власти пришли новые люди с иным подходом к проблеме.

Энергичность и непостоянство проявлялись не только в официальной политике. Стратегическая свобода, которую кадровые традиции Соединенных Штатов предоставляли командирам на местах, автоматически распространялась на них как на военных губернаторов, и, поскольку они заслужили свои посты благодаря своим военно-организаторским способностям, а не знанию Германии или мировой политики, возникало много расхождений и несоответствий в подходах в различных частях зоны Соединенных Штатов. А по другую сторону одна из самых частых жалоб со стороны немцев касалась непредсказуемости младших офицеров и генералов. С одной стороны – суровые и непреклонные, а с другой – такие белые и пушистые. Их собственный командир прокомментировал такой парадокс тем, что армия, ответственная за сенсационную кражу драгоценностей из замка Кронберг, «была той же самой армией, которая нашла и хранила во франкфуртских сейфах почти 300 млн долларов в золотых слитках и многие миллионы – в немонетарном золоте, драгоценностях и ценных бумагах для возвращения их законным владельцам».

Есть немало причин считать, что политический курс, сочетающий твердость с великодушием, справедливость с милосердием, является наиболее приемлемым для любой нации-победительницы и, скорее всего, был бы эффективным в Германии после 1945 года. Установить правильный баланс между этими двумя элементами чрезвычайно трудно, но важно, чтобы оба соблюдались постоянно. Достижение некоего среднего результата путем перехода от одной крайности к другой приведет к менее удовлетворительным результатам, и именно тенденция к этому должна стать предметом основной критики американской политики. Тем не менее подобные колебания мнений вполне разумно ожидать от нации, впервые вступающей на путь международного лидерства. Проявление доброй воли в начале пути обычно не считается ошибкой, а способность изменить свое мнение, когда этого требуют факты, – не повод для сожаления. Мир, который так долго сожалел об американской изоляции, имеет мало оснований для жалоб, если Америка настаивает на своем собственном участии. И когда все сказано и сделано, немецкий сценарий оказался бы намного более мрачным, будь он лишен американской широты души, энтузиазма и силы.

Великобритания

«В этой войне мы воюем не против вас, не против немецкого народа», – сказал Чемберлен в момент объявления войны, обеспечив тем самым британской пропаганде главную тему и выразив чувства многих своих соотечественников. Многих, но не всех. Через две недели газета Punch напечатала стихотворение Э.П. (сэра Алана) Герберта под названием «Не ссорились?», где, в частности, были такие строки:

Именно вокруг вопроса о «хорошем немце» вращалось большинство дискуссий в Великобритании о целях войны. События 1940 года давали общественности другие поводы для размышлений; некоторое время большинство людей довольствовались тем, что вместе с Черчиллем говорили, что их цель можно выразить одним словом «Победа». Уже в декабре 1941 года Иден сказал Сталину, что «для правительства его величества совершенно невозможно на данном этапе взять на себя обязательства по установлению каких-либо послевоенных границ в Европе». Но по мере того, как тень поражения отступала, вопрос о том, что делать потом, начинал привлекать все больше внимания.

Было ли решение германской проблемы просто вопросом поиска «правильных» немцев и обеспечения того, чтобы управление страной находилось в их руках? Или же в немецком характере, климате или экономической ситуации было нечто такое, что делало всех немцев склонными к жестокости и жажде господства? Если так, то каковы перспективы каких-либо перемен? Одна из групп, наиболее известной фигурой которой являлся лорд Ванситтарт, упорно придерживалась последней точки зрения, хотя они редко были готовы принять логические последствия утверждения, что немцы неисправимы. Другие, такие как Э.Х. Карр, в своем анализе немецкого характера не обязательно чем-то отличались, но утверждали, что любая политика, включающая наказание, расчленение страны или постоянное принуждение, «в долгосрочной перспективе окажется нравственно отвратительной, физически невозможной и экономически ретроградной». Такие авторы часто утверждали, что германская проблема может быть решена только в более широком контексте: единственный способ сделать из молодых немцев хороших европейцев – дать им какую-то роль в реорганизации Германии и Европы, и это восстановит и повысит их самоуважение.

Некий промежуточный курс был выбран исследовательской группой Чэтем-Хаус, которая в 1943 году рассмотрела и отвергла как невозможные обе альтернативы – то есть целиком принудительную политику и всестороннее сотрудничество:

«Атлантическая хартия фактически гласит: никаких нацистов и никакого оружия, а в остальном – сотрудничество. Это означает, что на самом высоком политическом уровне равенство с Германией не допускается, и до тех пор, пока это так, не допускается даже намека на что-то иное. Если возможно сотрудничество ниже этого уровня, то оно должно стать искренним и осуществляться без оговорок, задержек и неприятностей… Целеустремленность в главном и умение в непредвиденных обстоятельствах выставить все в выгодном свете позволят добиться большего, чем хитроумная разработка конкретных гарантий».

Можно с уверенностью сказать, что такое предпочтение компромисса было типичным для мнения большинства в Великобритании. Средний англичанин верил, что с немцами нужно вести себя твердо; он был склонен принять тезис Ванситтарта о том, что единственное, что они понимают, – это сила. Но желание отомстить как таковое было на удивление невелико, и, вопреки широко распространенному в Германии мнению, вопрос устранения торгового конкурента не играл в общественном сознании почти никакой роли; более того, уже упомянутое исследование Чэтем-Хаус включало «потерю торговли с Германией, ex hypothesi доведение до нищеты» как часть цены, которую придется заплатить за карательную политику. В такой умеренности не было особых достоинств; кроме того, что она могла быть обязана природной доброте, она основывалась на убеждении, что бесполезность крайних мер доказана опытом. Поколение 1945 года было решительно настроено не повторять ошибок своих отцов. Economic Conse quencesofthePeace («Экономические последствия мира») Дж. М. (позднее лорда) Кейнса и AssizeofArms бригадного генерала Моргана с их несколько различающимися выводами были приняты близко к сердцу. Предстояла тщательная работа по разоружению Германии – работа, которую нельзя было со спокойным сердцем оставить самим немцам; такая работа включала бы в себя и уничтожение оружейных заводов. Лица, ответственные за преступления, должны быть наказаны, и должны быть предприняты разумные шаги для обеспечения компенсаций индивидуальным жертвам. Но нет смысла пытаться взыскать крупномасштабные денежные репарации, хотя, наверное, можно найти способ заставить Германию помочь в возмещении причиненного ею ущерба. Помимо таких ограниченных мер, попытка заставить Германию страдать отзовется и на других странах мира.

Идея о том, что Германия станет меньшей угрозой миру, если у правительств земель окажется больше полномочий, а у центрального правительства – меньше, получила широкую поддержку, но трудности, связанные с навязыванием таких изменений силой, не остались незамеченными. В долгосрочной перспективе единственным решением считалось добиться изменения взглядов самих немцев. Тот факт, что это, безусловно, будет трудно и, вероятно, невозможно, не помешал людям почувствовать, что попытку все же стоит предпринять.

В 1942 году был создан межведомственный комитет под руководством сэра Уильяма Малкина (юридического советника министерства иностранных дел) для обсуждения проблемы репараций и «экономической безопасности», под которой подразумевалось лишение Германии ресурсов, необходимых для ведения современной войны. Они рассмотрели схему денежных выплат Германии, которые должны были начаться через несколько лет после войны, чтобы ее освобождение от расходов на оборону не превратилось в итоге в некое положительное преимущество. Но в основном они выступали за то, чтобы репарации осуществлялись в натуральной форме, и даже в этом случае не питали иллюзий относительно сумм, которые можно таким образом взыскать. Второй орган, известный как Комитет экономического и промышленного планирования, рассматривал широкий спектр послевоенных проблем, включая желательный уровень производства стали в Германии. Высшие министры с неохотной обременяли себя докладами этих комитетов, но летом 1943 года заместителю премьер-министра К.Р. Эттли поручили рассмотреть вопрос о том, какие меры следует принять в отношении Германии после капитуляции. Вероятно, именно здесь идея тотальной оккупации впервые приобрела официальную форму; она, несомненно, была вдохновлена теми сведениями, которые поступили от бригадного генерала Моргана и других об уклонении Германии от выполнения версальских положений о разоружении, и, как следствие, верой в то, что в следующий раз союзники должны быть в состоянии сами обеспечить выполнение таких мер. Предложения о разделении Германии на зоны, каждая из которых будет оккупирована отдельной державой, несомненно, возникли именно здесь. Министерство иностранных дел в свое время выдвигало идею межсоюзнической оккупации всей Германии, и это обсуждалось в Вашингтоне, но военные единодушно высказались против.

Причины достаточно очевидны, и, хотя в ретроспективе такой вариант кажется привлекательным, трудности его реализации в условиях того времени были бы огромны; совместная англо-американская оккупация Запада представлялась более практичной, но она была исключена из опасений отчасти потому, что это будет выглядеть как какой-то «заговор» против русских, а отчасти из-за нежелания американцев связываться с британцами. Планы, сформулированные Комитетом Эттли, были «одобрены» и переданы в Вашингтон, где нашли отражение в более общем плане, представленном Госдепартаментом министрам иностранных дел в Москве; затем они были переданы в Европейскую консультативную комиссию, но ни разу не были признаны «достаточно актуальными или практичными, чтобы быть вынесенными на рассмотрение Военного кабинета». Даже в Ялте Иден сказал Молотову, что, хотя германская проблема на техническом уровне изучена, Военный кабинет не обсуждал ее.

В Тегеране Черчилль, проигнорировав (или, возможно, по незнанию) предложения Эттли, опроверг предположение Сталина, что в принципе возражает против расчленения Германии, предложенного Рузвельтом, но указал, что если части, на которые будет разделена Германия, не будут присоединены к другим территориям, то они потом воссоединятся. «Вопрос не в том, чтобы разделить Германию, а в том, чтобы дать жизнь отрезанным частям… Даже если удастся растянуть все на пятьдесят лет, это уже немало»[8]. Похоже, он занял еще более уступчивую позицию в Москве в октябре 1944 года, когда призвал Сталина подумать о федерации южногерманских государств (включая Австрию), отдельной Рейнской области и международном контроле над Руром, Сааром и Кильским каналом – предложения, почти идентичные тем, которые содержались в плане Моргентау.

В целом Черчилль разделял нелюбовь Рузвельта к «разработке планов для страны, которую… еще не оккупировали». В конце 1944 года он писал Идену:

«Было бы ошибочно пытаться на листочках бумаги описать, какими будут обширные эмоции возмущенного и трясущегося мира сразу же после окончания борьбы или когда на смену горячности неизбежно придет холодный озноб. Эти повергающие в трепет эмоциональные приливы и отливы чувств доминируют в сознании большинства людей, и отдельные фигуры становятся не только одинокими, но и бесполезными. Советы по таким повседневным вопросам даются нам постепенно, шаг за шагом или, в крайнем случае, на шаг или два вперед. Поэтому весьма разумно откладывать свои решения как можно дольше и до тех пор, пока не станут известны все факты и силы, которые будут иметь значение в данный момент».

Это, несомненно, добавило привлекательности политике безоговорочной капитуляции, которая описывалась как «не только формула жесткой политики в отношении Германии [но и] формула, позволяющая избежать обсуждения будущего Германии». Часто утверждалось, что эта политика, сдерживая внутреннюю оппозицию Гитлеру, исключала возможность краха Германии до того, как советские войска достигнут сердца Европы. Тринадцатистрочный рассказ Черчилля о событиях 20 июля 1944 года вряд ли позволяет высоко оценить их значение. Но есть четыре момента, о которых следует помнить. Одним из главных аргументов, использовавшихся немецкими националистами для «организации сочувствия» в период между войнами, было сильно преувеличенное утверждение, что союзники не выполнили условия капитуляции в 1918 году. Что немцы воспользовались бы любой возможностью повторить этот процесс, говорят попытки, которые они предпринимали после 1945 года, чтобы навязать своим завоевателям точные обязательства по Гаагской конвенции о сухопутной войне. Во-вторых, одной из главных целей войны было доказать немцам, что агрессия – дело невыгодное. Эта мораль была бы утрачена, как и в 1918 году, если бы условия, предложенные новым немецким правительством, были приняты, поскольку будущие поколения могли бы тогда утверждать, что поражения можно было бы избежать, если бы люди, предложившие такие условия, не ударили в спину нации. Немецкая армия должна была сопротивляться до конца и потерпеть ощутимое поражение на поле боя. В-третьих, весьма сомнительно, что какая-либо группа антинацистских заговорщиков, достаточно сильная для того, чтобы добиться успеха, была бы готова хоть на мгновение рассмотреть условия, на которых к тому моменту должны были настаивать союзники. «Я помню несколько попыток разработать условия мира, которые удовлетворили бы гнев завоевателей против Германии. В изложении на бумаге они выглядели настолько ужасными и настолько превосходили то, что было сделано на самом деле, что их публикация только стимулировала бы сопротивление Германии». В-четвертых, любая политика, не предусматривающая безоговорочную капитуляцию, скорее всего, усилила бы подозрительность русских по отношению к союзникам, что значительно увеличило бы риск заключения ими сепаратного мира. Задача англо-американцев оказалась бы значительно осложнена, если бы Сталин действовал в соответствии с заявленным намерением остановить свои армии, как только последний немец будет изгнан с русской земли. Это возражение не снимается тем фактом, что Сталин, как говорят, был сторонником разработки точных условий капитуляции.

Но если решимость не разрабатывать условия для Германии до последнего момента была разумной политикой, то поспешные отступления от нее выглядели бы бессмысленными. Нужно было либо тщательно рассмотреть планы, разработанные после длительного изучения чиновниками-экспертами, либо вообще отказаться от такой повестки.

Как бы то ни было, этот вопрос обсуждался на высшем уровне эпизодически и без какой-либо справочной документации. Это означало, в частности, что, столкнувшись с планом Моргентау, Черчилль не смог предложить никакой продуманной альтернативы. «Сначала я яростно выступал против [идеи ограничения германской промышленности]. Но президент вместе с господином Моргентау – от которого нам нужно было многое потребовать – был так настойчив, что в конце концов мы согласились его рассмотреть». Иден не присутствовал (хотя, узнав о случившемся, он немедленно отправился в Квебек и горячо осудил план). Главным гражданским советником Черчилля на конференции был лорд Червелл, который, по словам Корделла Халла, убеждал его согласиться, соблазнившись перспективой, что тем самым Британия решит проблему послевоенного экспорта, которая вызывала все большее беспокойство в Лондоне. В то же время президент, наконец, уступил требованию британцев о предоставлении им в качестве оккупационной зоны северо-западной части Германии. Это соответствовало первоначальным планам, предложенным Комитетом Эттли и одобренным Европейской консультативной комиссией. Но в течение некоторого времени президент придерживался идеи о том, чтобы оккупировать немецкие порты, дабы упростить американские линии коммуникаций. «Британский штаб считал, что первоначальный план лучше, а также усмотрел множество неудобств и осложнений при внесении изменений». Говорят также, что британский флот стремился к контролю германских военно-морских баз и верфей. В качестве компромисса первоначальный план был скорректирован таким образом, чтобы предоставить американцам анклав в Бремене и права на железные дороги, ведущие на юг Германии. Как и президент Рузвельт, Черчилль в Квебеке в отсутствие своего главного советника по иностранным делам оказался втянут в обсуждение внешней политики. Он сказал, что у него не было времени для детального изучения плана и, конечно, в ретроспективе он не считает, что серьезно вникал в него. Возможно, он также «поддался на уговоры старого верного друга».

Со стороны союзников были предприняты многочисленные попытки добиться смягчения или хотя бы разъяснения политики «безоговорочной капитуляции». По уже упомянутым причинам они не встретили большого сочувствия у премьер-министра. «Фактические условия, предполагаемые для Германии, если их подробно изложить, не настраивают на успокоение». Но он понимал крайнюю нежелательность ситуации, когда в итоге немцы окажутся «в едином отчаянном блоке, для которого нет никакой надежды». Он уже объяснял, что под «безоговорочной капитуляцией» подразумевается, что способность противника к сопротивлению должна быть полностью сломлена, а не то, что союзники должны запятнать свое победоносное оружие бесчеловечностью.

Он развил эту идею в палате общин 22 февраля 1944 года:

«Термин „безоговорочная капитуляция“ не означает, что немецкий народ будет порабощен или уничтожен. Он означает, однако, что в момент капитуляции союзники не будут связаны с ним никакими договорами или обязательствами. Не будет, например, стоять вопрос о том, чтобы Атлантическая хартия по праву применялась к Германии… Безоговорочная капитуляция означает, что победители получают свободу действий. Это не означает, что они имеют право вести себя варварским образом или что захотят вычеркнуть Германию из числа европейских народов. Если мы связаны, то связаны своей совестью и цивилизацией».

Конечно, было много случаев, когда Черчилль говорил о немцах, что называется, «без обиняков»:

«Дважды в течение нашей жизни, а также трижды в течение жизни наших отцов они ввергали мир в свои экспансивные и агрессивные войны. В них самым смертоносным образом сочетаются качества воина и раба. Они не ценят свободу сами, и зрелище ее в других вызывает у них отвращение. Когда они становятся сильными, то ищут свою добычу и с железной дисциплиной следуют за любым, кто приведет их к ней. Ядром Германии является Пруссия. Там источник повторяющихся эпидемий. Убежден, что британский, американский и русский народы, которые дважды за четверть века понесли безмерные потери, подвергались опасности и проливали кровь из-за тевтонского стремления к господству, на этот раз предпримут шаги, чтобы сделать так, чтобы Пруссия или вся Германия оказались не в силах снова напасть на них с едва сдерживаемой местью и давно вынашиваемыми планами. Нацистская тирания и прусский милитаризм – это два основных элемента в жизни Германии, которые должны быть полностью уничтожены. Они должны быть полностью искоренены, если Европа и мир хотят избежать третьего и еще более страшного конфликта».

Но в целом чутье и знание истории привели его к среднему курсу, которому отдавали предпочтение многие его соотечественники. В январе 1945 года он сказал Идену, что везде, где он высказывал свое мнение, его поражала «глубина чувств, которые вызывает намерение „вновь поставить бедную Германию на ноги“. Мне также хорошо известны доводы, – продолжил Черчилль, – что „нельзя допустить отравленного сообщества в сердце Европы“». Он хотел, чтобы война во второй раз завершилась так, как положено, но не желал, чтобы разжигание розни продолжалось дольше, чем прекращение огня.

Даже в разгар всемерного осуждения немцев он мог сделать паузу и заявить: «Мы не воюем против рас как таковых». Он говорил о своем возмущении, когда в Тегеране Сталин предложил, чтобы после войны были собраны и расстреляны 50 000 немецких офицеров и техников. В Ялте именно он, хотя и согласился в принципе на расчленение Германии, похоже, в последнюю минуту был охвачен сомнениями и передал этот вопрос через министров иностранных дел в комитет, который похоронил на корню всю идею. Хотя заявив, что «в принципе не возражает против линии Одера, если этого хотят поляки», он протестовал против набивания «польского гуся германской пищей настолько, чтобы тот умер от заворота кишок». И именно он, вооружившись инструкциями Кабинета министров, оказал сопротивление требованию русских о репарациях в размере 20 млрд долларов и отказался согласовывать любые цифры. «В моем сознании возникает призрак абсолютно голодающей Германии… Должны ли мы тихо сидеть тихо и повторять: „Так вам и надо“, или мы все-таки не должны дать им умереть? Если да, то кто будет за это платить? Если у вас есть лошадь и вам хочется, чтобы она тянула повозку, нужно обеспечить ее определенным количеством зерна». Свой подход он подытожил в морали своей истории: «В войне: решение. В поражении: вызов. В победе: великодушие. В мире: добрая воля».

В 1918 году победные выборы проходили под лозунгами «Повесить кайзера» и «Сжимать апельсин до тех пор, пока не заскрипят косточки», что значительно усложнило задачу заключения удовлетворительного мира. В 1945 году ближайшим эквивалентом было высказывание Ноэля Коуарда «Не допускайте зверств по отношению к немцам». Причин различий много; общественное мнение, чиновники и министры Кабинета министров – все внесли свой вклад. Но часть заслуг должна принадлежать премьер-министру. Благодаря гуманизму и здравому смыслу, а не хорошо организованному инструктажу, он не позволил британскому народу поддаться ни одному из примитивных решений. Жаль, что такого же влияния он не оказал на своих коллег; напротив, их компания, похоже, заставила его вынашивать идеи, которые на самом деле не были ему свойственны. Но на родине заложенные им основы оказались достаточно надежны, чтобы выдержать некоторые его собственные высказывания во время выборов 1945 года и предотвратить фундаментальные расхождения между левыми и правыми в Великобритании по поводу политики в отношении Германии; когда к власти пришли Эттли и Бевин, резкого изменения курса не произошло. Двухпартийность была достигнута еще до того, как было придумано это название. Правда, поддержка, оказанная лейбористским правительством социал-демократам и национализации, естественно, отличалась от той, которую мог бы предложить консервативный режим, но даже это уравновешивалось тем, что по разным причинам поддержка ни в том ни в другом случае не была очень эффективной, и в широком подходе к германской проблеме, в духе, который пытался примирить твердость с милосердием, британская политика колебалась лишь весьма короткие периоды.

Попытки балансировать между двумя полюсами иногда полностью парализовывали способность принимать решения; практические меры по достижению примирения принимались далеко не всегда. Но справедливости ради стоит отметить, что такие попытки предпринимались.

Франция

Позиции Франции в Германии нельзя было назвать нормальными, поскольку они были обусловлены не столько собственными усилиями Франции, сколько щедростью ее союзников, в особенности Великобритании. Первоначальные планы Европейской консультативной комиссии никакой зоны оккупации для Франции не предусматривали. Во время визита Черчилля в Париж в ноябре 1944 года генерал де Голль «весьма настаивал на том, чтобы принять участие в оккупации Германии не в качестве вторичного участника под британским или американским командованием, а вполне самостоятельно». Черчилль выразил сочувствие, «прекрасно понимая, что не за горами то время, когда американские армии вернутся домой, а британцам будет весьма трудно держать за границей крупные силы, столь противоречащие нашему образу жизни и несоразмерные нашим ресурсам». Он добавил, что все это должно быть решено за единым круглым столом (хотя тут же появилась информация, что достигнуто соглашение о введении Францией своих гарнизонов в определенные районы Германии).

Французы, конечно, не были представлены в Ялте, хотя в сентябре 1944 года генерал де Голль заявил: «Мы считаем, что решать что-либо, касающееся Европы, без Франции было бы серьезной ошибкой». Черчилль, однако, настаивал на том, чтобы Франции была предоставлена зона оккупации. Его доводы в пользу этого усилились, когда Рузвельт заявил, что американская оккупация ограничена двухлетним периодом. «Если бы американцы покинули Европу, Британии пришлось бы в одиночку оккупировать всю западную часть Германии. Подобная задача оказалась бы далеко за пределами наших возможностей». Рузвельта убедили эти доводы, и двум политикам удалось заручиться неохотным согласием Сталина, который заметил, что не может забыть, что «в этой войне Франция открыла ворота врагу». По словам Гарри Гопкинса, «Уинстон и Энтони [Иден] сражались за Францию как тигры», утверждая, что «судьбы великих наций не решаются временным состоянием их технического аппарата», но Советы дали согласие лишь при условии, что французская зона будет выделена из британской и американской зон, не затрагивая русской. (Это также относилось и к Берлину.)

Потребовалось еще несколько дней ожесточенных споров, прежде чем русские согласились с тем, что Франция, в силу обладания зоной оккупации, должна получить место и в Контрольном совете[9].

Было очевидно, что три другие великие державы не смогут относиться к Франции на принципах полного равенства. Условия, сложившиеся после освобождения страны, сделали невозможным замену французского Временного правительства на правительство, которое избрано на согласованной конституционной основе. Сильно пострадали коммуникации, и во многих районах местные лидеры Сопротивления, зачастую коммунисты, взяли закон в свои руки. Воспоминания об оккупации и режиме Виши оставили глубокие шрамы в национальном сознании. Сохранялась надежда, что единство, обретенное в сопротивлении немецкому господству, окажется прочным и восстановит тот самый элемент, которого так не хватало Третьей республике, но постепенно становилось ясно, что этому не суждено сбыться. И без того горячие ссоры сделались еще более ожесточенными. Хотя Первая французская армия сражалась в Эльзасе справа от линии союзников, ее вооруженные силы все еще оставались лишь тенью себя в прошлом и зависели от иностранной техники. Склонность французов к попиранию авторитетов приобрела во время оккупации ореол патриотизма, и дурные привычки, вместо того чтобы исчезнуть с возвращением свободы, сохранились, что подрывало общественную мораль. Экономическое положение страны было хаотичным, и без внешней помощи ни о каком восстановлении не могло быть и речи. Осознание этой зависимости от других породило во многих французах скорее склонность сожалеть о печальном положении дел, чем решимость его исправить. Предвоенная шутка о том, что в Австрии ситуация выглядела безнадежной, но не серьезной, рисковала стать применимой и к Франции.

Обеспокоенность ситуацией внутри страны не позволяла много думать о германской проблеме. Главной заботой французов было добиться признания своей страны в качестве великой державы, а для этого они должны были участвовать в оккупации на равных условиях. Даже если это означало нагрузку на ресурсы Франции, которые они были не в состоянии обеспечить, их доля, как они считали, была востребована по праву. Де Голль говорил: «Мы сочли бы несправедливым и неприемлемым, чтобы это ослабление, понесенное в ходе совместной борьбы, могло привести к исключению нас, даже в малейшей степени, от любых принимаемых решений». Французы были настолько одержимы изменением своего статуса, что посвятили много сил стремлению убедить другие страны в том, что на самом деле ничего не изменилось.

И уж точно мало что изменилось в отношении среднестатистического француза к Германии. Он, вероятно, не стал бы отрицать существование «хороших» немцев, но счел бы глупостью строить на подобной гипотезе какую-либо политику. Он был склонен цинично относиться к попыткам реформировать Германию и не испытывал чрезмерного беспокойства по поводу будущих страданий немцев. Французы, которых, по их мнению, двадцать пять лет назад подвели их же союзники, ожидали чего-то подобного и сейчас. Поэтому они вознамерились заполучить как можно больше, пока все идет хорошо, и ослабить Германию, пока та не в состоянии сопротивляться. В первую очередь они хотели получить уголь и промышленное оборудование, чтобы восполнить собственные потери, и не собирались особо беспокоиться о том, во всех ли случаях цифры окажутся точными; они без колебаний рассматривали свою зону как источник таких поставок. Они были не так заинтересованы в демонтаже различного оборудования, нежели в получении репараций за счет текущего производства. Вместе с тем существовала граница вдоль Рейна. «Франция не намерена заканчивать эту войну, не будучи уверенной в том, что французские войска будут размещены на постоянной основе от одного конца Рейна до другого». Не совсем ясно, подразумевало ли такое требование аннексию Францией всей территории к западу от Рейна; в Ялте Сталин заявил, что именно этого требовал де Голль во время своего визита в Москву, хотя американцы считали, что он готов отказаться от прямой аннексии при условии, что эта территория будет находиться под международным контролем. Он определенно хотел, чтобы с Руром поступили именно так. В равной степени ему хотелось, чтобы к Франции был присоединен и Саар. Что касается остальной юго-западной части Германии, то в апреле 1945 года де Голль сказал: «Франция и не думает аннексировать эти территории. Но они должны жить с нами».

Французское правительство, вероятно, хотело бы видеть эту территорию разделенной на несколько небольших независимых государств, которые затем попали бы под влияние Франции. Такая мечта вполне могла послужить дополнительным мотивом для их решительного противодействия созданию в Германии какого-либо центрального правительства. Она также помогает объяснить систематические усилия, которые они предпринимали в первые годы оккупации для установления французского культурного влияния в своей зоне.

Однако за этим подходом скрывалась и другая, более конструктивная линия мышления. Ведь были и такие французы, которые, не переставая скептически относиться к немцам, понимали, что они, немцы, останутся важным фактором европейской политики. Если Франция хочет избежать того, чтобы ее жизнь буквально изливалась кровью в дальнейших войнах с Германией, необходимо каким-то образом навести мост между двумя странами, который позволил бы им в будущем сотрудничать, а не сталкиваться лбами. Как ни парадоксально это может показаться на первый взгляд, но большинство людей, размышлявших подобным образом, во время войны были не коллаборационистами, а участниками Сопротивления. Они стремились использовать оккупацию Германии для снижения озлобленности и подавления мыслей о мести, а вместо этого развивать культурно-экономические связи. Хотя впереди их ждало большое разочарование, их идеям суждено было прозвучать позже в «Плане Шумана». Однако им, говорят, противостояли высшие офицеры французских оккупационных войск, которые в большинстве своем придерживались правых взглядов, считали послевоенную Францию «слишком красной» и приехали в свою зону с целью как можно дольше чувствовать себя комфортно.

В то время как англо-американские планы оккупации были согласованы с определенной тщательностью, французское правительство не было привлечено к этим процессам и не рассматривало предоставление зоны оккупации как обязательство придерживаться той же политики, что и прочие западные державы. Они даже возражали против предложенной им зоны и в течение нескольких недель в апреле и мае 1945 года отказывались передать американцам город Штутгарт, захваченный французскими войсками, но оказавшийся в американской зоне. После заявлений де Голля о том, что судьба Европы не может быть должным образом решена без Франции, отсутствие приглашения на Потсдамскую конференцию стало горьким ударом по французской гордости и вынудило французское правительство заявить, что оно не может считать себя связанным решениями, принятыми без его согласия. Таким образом, возникла ситуация, когда один из членов Контрольной комиссии не признал соглашение, определяющее политику, на основе которой должен действовать совет. Как оказалось, это имело серьезные последствия[10].

СССР

«Репарации, – по словам Бирнса, – представляли собой ключевой интерес для русской делегации» в Ялте. Завершающие этапы войны сильно ударили по Германии, но если рассматривать ее ход в целом, то нет сомнений, что Россия пострадала сильнее.

В отличие от официальных подсчетов, «на самом деле потери могут оказаться намного выше; неучтенное количество (миллионы) калек; разрушение большинства крупных и малых городов, а также уничтожение большого количества деревень в европейской части России; разрушение промышленности, примером которого является полное затопление угольных шахт на Донце; 25 млн человек остались без крова, ютятся в пещерах, окопах и глинобитных хижинах, не говоря о многих миллионах эвакуированных на Урал и за его пределы, которые, по сути, тоже являются бездомными. И последнее, но не менее важное: цена победы включала в себя полное истощение народа, который в интересах индустриализации и перевооружения в течение многих лет был лишен самого необходимого».

Россия, как и Франция, нуждалась в репарациях не столько ради мести или безопасности, сколько в качестве первой помощи. Уже в 1942 году Сталин, похоже, зафиксировал требование о репарациях в натуральной форме, в частности – станками, а в Ялте он повторно выразил мнение о том, что ошибкой «прошлого раза» было требовать репараций в деньгах. Вместо этого его делегация заявила, что Германия должна выплатить сумму, эквивалентную 20 млрд долларов, из которых 50 % должны достаться Советскому Союзу, причем половина должна быть вывезена как заводское оборудование, а половина – изыматься из текущего производства в течение десяти лет. Майский требовал, чтобы Германия лишилась 80 % своей тяжелой промышленности. Он не согласился с мнением Черчилля о том, что Германия может умереть с голоду, добавив к метафоре о лошади и кукурузе, что эта «лошадь не должна вас лягнуть». По мнению русских, Германия могла бы выплатить репарации в предложенном масштабе и при этом жить скромной, достойной жизнью, опираясь на легкую промышленность и сельское хозяйство. По инициативе Рузвельта вопрос был передан на рассмотрение Комиссии по репарациям, которой, несмотря на возражения британцев против озвучивания каких-либо цифр, было поручено взять советское предложение в качестве основы для обсуждения в своих первоначальных исследованиях.

Репарации в натуральной форме должны были взиматься в трех видах: демонтаж заводов, поставки из текущего производства, рабочая сила. Русские считали себя на полпути к принятию их точки зрения и не собирались легко уступать.

После репараций главный вопрос – безопасность. За тридцать лет немцы дважды вторгались в Россию, и каждый раз – с разрушительными последствиями, и русские хотели иметь веские основания надеяться, что подобное не повторится. Сталин ожидал, что через пятнадцать-двадцать лет Германия полностью восстановится. Уже в декабре 1941 года Сталин предлагал Идену восстановить Австрию как независимое государство, отделить Рейнскую область от Пруссии в качестве независимого государства или протектората и, возможно, создать независимое государство Бавария. Он также предложил передать Восточную Пруссию Польше, а Судетскую область вернуть Чехословакии. Практически такая же повестка обсуждалась в Тегеране и Ялте, а также во время визита Черчилля в Москву в октябре 1944 года, когда Сталин также потребовал создания отдельного Рейнского государства и установления международного контроля над Руром, Сааром и Кильским каналом. Во всех этих случаях у него были основания полагать, что два других лидера с ним согласны (за исключением того, что в Ялте Черчилль пошел на временные меры, передав этот вопрос на рассмотрение министров иностранных дел). Только когда дискуссии между министрами иностранных дел и развитие событий показали, что на самом деле Америка и Великобритания не согласятся на расчленение Германии, 9 мая 1945 года в своем победном послании советскому народу Сталин отказался от этой идеи.

Вопрос о безопасности придал требованию о деиндустриализации дополнительную силу. Но прежде всего русская история учит, что на широких равнинах Восточной Европы безопасность выражалась в терминах пространства. Главной задачей было оттеснить немцев как можно дальше на запад и создать некий «гласис», или защитный пояс, который предотвратил бы первый удар будущих вторжений на русскую территорию. Для успеха этой политики, конечно же, необходимо было убедиться в том, что польское правительство будет по-прежнему благосклонно относиться к Советскому Союзу. Передача Польше германской территории была не только способом примирить поляков с потерями на востоке, но и, давая немцам право претендовать на них, усиливала интересы, связывающие их с Россией. То, что потеря столь большой территории может вызвать непримиримое желание отомстить, не привлекло серьезного внимания, поскольку враждебного отношения в Германии следовало ожидать в любом случае. Возможность умиротворения Германии была настолько мала, что единственным средством было ее ослабление.

Сталин и политбюро основывали свои требования на том, что считали строго реалистичным подходом к ситуации. Суровость их предложений не являлась результатом слепых эмоций. Однако это не означает, что они не испытывали лютой ненависти к людям, разрушившим их страну.

После победы русские установили по всему Берлину щиты с цитатой из речи Сталина в ноябре 1942 года: «Было бы смешно отождествлять клику Гитлера с германским народом, с германским государством. Опыт истории говорит, что гитлеры приходят и уходят, а народ германский, а государство германское остается». Русская пропаганда в Германии до середины 1944 года придерживалась той же линии. Но отношение самого Сталина во время войны гораздо точнее характеризуется его заявлением о том, что задачей русского народа было «истребить всех до единого немцев, ступивших на территорию нашего Отечества». Возможно, это была просто риторика, но она должна была вызвать ярость сопротивления, которая не могла быстро остыть после окончания военных действий. И Черчилль отнюдь не был уверен, что Сталин просто пошутил, когда в Тегеране «в добродушной манере» заявил о необходимости расстрелять 50 000 немецких офицеров и техников. В мае 1944 года русское радио, кажется, начало требовать, чтобы после войны весь вермахт был использован для принудительного труда.

Вместе с ненавистью пришло презрение. Парадоксальным образом это привело к тому, что вопрос о внедрении коммунизма в Германию был решен довольно мягко. Сталин однажды сказал Миколайчику, что «Германии коммунизм подходит так же, как корове седло». В Потсдаме он рассказал Черчиллю, что в 1907 году видел, как 200 немцев не попали на собрание коммунистов, потому что на железнодорожном вокзале некому было проверить их билеты. Как заявил один русский офицер американцу в мае 1945 года: «Мы, конечно, не собираемся нести столь благородный идеал, как коммунизм, такому народу». Сталин презирал немецких рабочих за их неспособность оказать практическое сопротивление подъему нацизма (преспокойно забывая, насколько этому поспособствовало его собственное вето на социалистическо-коммунистическое сотрудничество). Он не питал иллюзий относительно популярности коммунизма в массах и видел, что тот будет насаждаться не как спонтанное движение снизу, а как нечто, что стало возможным только благодаря Красной армии и мощи России. Кроме того, марксистская доктрина учила, что первой задачей является захват средств производства, используя любых союзников, которые предложат свои услуги; внедрение коммунизма может произойти позже, когда власть прочно закрепится. Более того, шансы на быстрое получение репараций (а время здесь играло ключевую роль) зависели от того, насколько быстро будет перезапущена капиталистическая производственная машина. Для этого требовалась максимальная помощь со стороны капиталистов. Поэтому, как и в других странах Восточной Европы, первым шагом было создание не коммунистического государства, а «народной демократии» с марионеточными буржуазными партиями, состоящими в коалиции под руководством коммунистов.

Тем не менее для русских было естественным искать друзей среди коммунистов и назначать на ответственные посты немецких изгоев, прошедших подготовку в России. Ключевые посты необходимо было передать в надежные руки. Негласно полагая, что социально-политическая структура страны является отражением ее экономической организации, русские, разумеется, приступили к незамедлительному замораживанию банковских счетов, национализации ключевых отраслей промышленности и программе земельной реформы. Последняя была разработана в России еще до краха Германии и, похоже, наряду со схемой репараций была единственным конкретным примером подготовки России к оккупации. И в самом деле, она была необходима для окончательного разрушения власти прусской военной касты. Но земельная реформа на своем начальном этапе предполагала не коллективизацию, а перераспределение земли в пользу мелких землевладельцев. Это создавало прочный класс, на который можно было положиться в борьбе против возвращения старого режима, и представляло собой именно тот самый «компромисс», который Ленин принял в 1917 году и который, побудив крестьян поддержать большевиков и дезертировать из царской армии, в значительной степени способствовал успеху революции.

Как бы русские ни старались быть сдержанными в проводимой ими политике, как бы осторожно они ни связывали поражение Германии с коммунизмом, они не могли избежать навязывания новой политики и нового режима. И успех или неудача должны были повлиять на их престиж. Они могли надеяться, что первоначальный режим будет рассматриваться как «расходный материал» и что никакие соображения не удержат их от того, чтобы пожертвовать им или ликвидировать его, как только их политика потребует такого развития событий. Но такие перемены не могли повлиять на его фундаментальный характер, и в любом случае мелкие отличия не слишком волновали немцев. Они считали новое правительство коммунистическим, потому что на его ключевых постах были коммунисты и потому что оно было создано Советским Союзом. Следовательно, русские не могли остаться равнодушными к его судьбе. Это привело к напряжению между русскими властями, ответственными за репарации, и властями, ответственными за отношения с немцами, между командованием армии в Потсдаме и советской военной администрацией в Карлсхорсте. Очевидно, безжалостная политика вывоза из Германии как можно большего количества материальных средств должна была создать условия нехватки и неразберихи, способные перегрузить любую администрацию, какой бы опытной и надежной она ни была. Но можно усомниться в том, что этим исчерпывались причины напряженности. Стеттиниус предположил, что после Ялтинской конференции Сталин и Молотов подверглись критике со стороны других членов политбюро за то, что проявили чрезмерную уступчивость по отношению к Америке и Великобритании, и были вынуждены перестраховаться в отношении некоторых своих обязательств.

Есть немало оснований считать, что оккупацию Восточной Германии Сталин рассматривал в первую очередь как способ укрепления России, тогда как другая группа в Москве, возглавляемая Ждановым, считала, что она обеспечит плацдарм для коммунистического завоевания Западной Германии, а затем и всей Западной Европы. (Разве Ленин не сказал однажды, что «кто владеет Германией, тот владеет Европой»?) Хаос, который, как ожидали коммунисты, последует за войной, и спад, который, по их твердому убеждению, прервет восстановление страны, – все это будет способствовать их замыслу. Но для того, чтобы они смогли воспользоваться такой возможностью, режим в Восточной Германии должен был стать достаточно успешным.

Советская комиссия по репарациям была напрямую подотчетна Москве (конкретно, скорее всего, Молотову), но, похоже, была и тесно связана с армейскими властями в Восточной Германии под руководством Жукова, а затем Соколовского. Главный представитель Жданова, Тюльпанов, руководитель Агитпропа, по образованию был инженером, который в 1920-х годах значительное время работал в Германии, а во время войны был политкомиссаром Красной армии; однажды его несправедливо назвали «Эрихом фон Штрогеймом а-ля рюс». Способный и безжалостный, он обладал неплохим чувством юмора, но был неспособен взглянуть на себя со стороны. Возможно, что третий вариант политики представлял Семенов, начальник политотдела и политический советник Жукова, который, однако, был скорее выдвиженцем Берии, чем Молотова. Будучи более осведомленным о мировоззрении и культуре западного мира, чем большинство большевистских чиновников, он, должно быть, был не так уверен в силе и перспективах России, как солдаты-победители или твердолобые пропагандисты. Он должен был понимать опасность как курса, направленного на сохранение разделенной Германии, так и предложений использовать Восточную Германию в качестве плацдарма для нападения на Запад. Не предлагая жертвовать ни одним из преимуществ, полученных Россией к этому моменту, человек в положении Семенова мог разглядеть немало выгод в том, чтобы держать открытым путь к объединению Германии с согласия западных держав или без такового, в надежде, что в долгосрочной перспективе такая Германия может оказаться более полезным союзником для России, чем Германия, объединенная против ее воли. Такая политика, конечно, была бы прямым продолжением политики Союза трех императоров и Рапалльского договора.

Хотя в данном очерке о различиях во взглядах внутри русского лагеря много спекулятивного, ему уделено некоторое место, поскольку эти различия проливают полезный свет на политику России в Германии. Но их существование удивит лишь тех, кто полагает, что «монолитный» характер диктатуры – это не просто фасад и автоматически ведет к проведению единой четкой и согласованной политики.

Описанные разногласия были почти неизбежны в данных обстоятельствах и могли быть зеркально отражены и приумножены в западном лагере, не в последнюю очередь в расхождениях взглядов между чиновниками военных и гражданских оккупационных властей. Но на Западе они, по крайней мере, открыто признавались и обсуждались.

Какими бы ни были взгляды отдельных русских, для них было естественным относиться к западным державам с подозрением. Сталин в период своего восхождения к власти практиковал отказ от своих союзников, как только те давали ему возможность победить своего непосредственного соперника; следовало ожидать, что так же он будет поступать и в международных делах. Более того, он никогда не переставал быть грузинским крестьянином. В меньшей степени интернационалист, чем все прочие революционные вожди, он был человеком, который принял «социализм в одной стране» не просто как единственно возможный вариант для России того времени, но и как политику, имеющую свои положительные стороны и для него самого. Если он и смотрел куда-то за пределы России, то только в сторону Азии и Европы. К его врожденной подозрительности к иностранцам следует добавить и настороженность к капиталистическим лидерам, которая автоматически возникала у каждого, кто принимал марксистский анализ за истину – а русские делали это уже более двадцати пяти лет. Задержка с открытием второго фронта, стремление Черчилля проникнуть на Балканы, британская проволочка с подавлением правительства Деница, скрытность англо-американцев в отношении разработок атомной бомбы, резкое прекращение ленд-лиза, отказ США (по каким бы то ни было причинам) предложить России кредит на восстановление, изменение отношения к расчленению Германии – все это должно было толковаться в свете доминирующего подозрения и служить доказательством, усиливающим такое подозрение. Во время войны у Сталина вполне могло сложиться впечатление, что его союзники будут готовы оставить ему свободу действий в тех странах Восточной Европы, дружба с которыми так необходима для безопасности России, и что намерения по созданию «демократических» правительств никогда не будут истолкованы как угроза западным парламентским режимам, которые в любом случае оказались непригодными для данного региона. Он молчал, пока Британия подавляла выступления коммунистов в Греции: почему же тогда столько шума поднялось из-за его действий в Польше? Не имело значения, что русские, несомненно, сами вели бы себя точно так же в подобной ситуации, и они, действительно, редко упускали шанс упрочить собственные позиции. Марксистский подход отрицает объективность, поскольку он находит сознательный или подсознательный мотив любого отношения в экономической выгоде. Марксист не способен оценить добрую волю и поэтому не стал бы беспокоиться о том, чтобы пожертвовать той доброй волей, которая была выработана к России на Западе во время войны. Он ожидал бы, что такая добрая воля продлится независимо от действий России до тех пор, пока Запад будет помогать России, а затем автоматически прекратится, опять же независимо от действий России. К тому же история распорядилась таким образом, что Рузвельт и Черчилль, два иностранных государственных деятеля, которые смогли установить во время войны личные отношения со Сталиным, оба ушли со сцены, как только война закончилась.

Даже если бы и возникло желание понять, на этом пути было немало препятствий. Некоторые авторы находят истоки германской проблемы в том, что Германия в целом никогда не находилась под римской оккупацией (или, в более утонченной формулировке, никогда полностью не принимала западную концепцию естественного права), и западная культура была навязана позднее как нечто чуждое. Если в этом и есть доля правды применительно к Германии, то насколько это более применимо к России? Конечно, классическая культура проникла в Россию через Византию, а в XVIII и XIX веках русская культура в значительной степени опиралась на Запад. Однако характерные славянские элементы остались неассимилированными и были чрезвычайно усилены годами изоляции после 1917 года – когда пропасть, отделявшая Россию от Запада, расширилась из-за того, что западная теория, марксизм, насаждалась как евангелие, в которое нужно верить, а не как гипотеза, которую нужно проверять. В результате, когда русские встретились со своими союзниками в Германии, под поверхностной доброжелательностью и предполагаемым сходством целей скрывался барьер взаимного непонимания, обусловленный тем, что ни одна из сторон не имела более чем отдаленного представления о вещах, считавшихся само собой разумеющимися для ее членов и совершенно чуждых их собственному мировоззрению. История оккупации вполне может рассматриваться как процесс доведения такого барьера до уровня сознания.

Нельзя забывать и о языковой составляющей в этой проблеме взаимного непонимания. Мало кто из англичан или американцев мог говорить по-русски, а мало кто из русских – по-английски, поэтому дискуссии приходилось вести через переводчиков, слишком немногие из которых сочетали высокий уровень лингвистического мастерства с адекватным знанием предмета, а ведь даже у лучших бывают «выходные дни»[11]. Альтернатива вести разговор на третьем языке (обычно немецком) была не намного лучше. Но следует помнить, что русский язык гораздо меньше похож на английский, чем французский или немецкий. Проблема поиска эквивалентов в другом языке для отдельных русских слов (или наоборот) была менее сложной, чем когда-либо, поскольку таких эквивалентов зачастую не существовало. Такие понятия, как «демократия» и «свободные выборы», вызывали совершенно разные ассоциации у представителей каждой из сторон. Проблема заключалась в том, чтобы объяснить один образ мышления в терминах другого.

Эти фундаментальные трудности тем более прискорбны, что русские проявили себя особенно восприимчивыми и так сильно упирали на свое достоинство. Их твердая убежденность в том, что все действия определяются мотивами экономической выгоды, не мешала обычному человеческому желанию оказать честь своей стране, блистая в обществе.

Оккупация стала их первым за тридцать лет серьезным участием в международной жизни. Для многих из них это был не просто первый контакт с капиталистическим миром, но и нечто такое, в чем, будучи продуктами революции и зачастую сыновьями крестьян, они не имели за плечами традиций предков, которые могли бы их чему-то научить. Как и новоиспеченные богачи, нувориши (nouveaux riches), они были полны решимости доказать, что знают, как себя вести, особенно когда это не так; на переговорах они были приверженцами соблюдения строгой процедуры, за исключением тех случаев, когда это ставило их в неловкое положение. По крайней мере, некоторые из их отказов отвечать были вызваны тем, что они не знали, что именно следует сказать. С одной стороны, они весьма неохотно признавали путаницу, нехватку ресурсов или неэффективность со своей стороны, в результате чего действия, которые вполне могли быть вызваны такими причинами (например, неявка на встречи), их союзники списывали на умысел и недоброжелательность. С другой стороны, они первыми обижались там, где не было и намека на обиду. Маршал Жуков однажды горько посетовал, что в американской книге было написано, будто он ниже своей жены на два-три сантиметра и что у него два сына, тогда как на самом деле он выше своей супруги и имел одних только дочерей. Эта история взбесила его, потому что он усмотрел в ней «личное унижение и пренебрежение». На раннем этапе оккупации русскими был заявлен решительный протест на том основании, что британские власти в Берлине нанесли оскорбление Красной армии, позволив подконтрольной британцами газете сообщить, что одно из ателье в районе Берлин-Митте сшило 6500 рубашек и 4000 пар брюк для ее солдат и офицеров. В таких условиях ни в одном из лагерей союзников невозможно было определить, насколько оскорбительные действия одной из сторон носили преднамеренный характер и насколько самые невинные действия могли стать оскорбительными для другой стороны.

Легко предположить, что эти трудности преходящие, их можно было постепенно разрешить, если бы всем сторонам было позволено общаться и добиваться взаимопонимания. Конечно, многие русские проявляли искреннее, почти детское любопытство к западному образу жизни и мышления, впервые столкнувшись с ним. Наблюдался поразительный контраст между естественным русским, любознательным, разговорчивым, интроспективным и веселым, безмятежно равнодушным к течению времени, и членом тоталитарного государства, который вдруг вспомнил о привитых ему запретах и сделался замкнутым, уклончивым, четко решив нигде не противоречить линии партии.

Накладывая столь строгие ограничения на любое тесное общение с местными, советские власти, вероятно, имели в виду обычного русского солдата. Дело заключалось не только в том, чтобы не дать ему «узнать правду о Западе», но и в том, чтобы анархическая доброта не заставила его забыть фундаментальные принципы дисциплины и подозрительности, на которых был построен Советский Союз. Но из этого не следует автоматически, что если бы русские власти стремились поощрять обмен мнениями, то дружба состоялась бы. Когда любое замечание или действие может быть неправильно истолковано, возможности для встреч могут принести больше вреда, чем пользы. И в самом деле, единственное, что могло привести к более легкому общению, – это потребление пищи и еще большее количество напитков.

Пропаганда союзников

Многие из событий и заявлений, описанных на предыдущих страницах, стали известны лишь спустя некоторое время после того, как они произошли или были озвучены. Средний немец не узнавал о них автоматически. Поэтому важно вкратце рассмотреть, что, согласно разумным предположениям, он мог услышать от союзников об их намерениях. Конечно же, главным способом обращения к нему было радио, и это само по себе ставит историка в затруднительное положение. Объем вещания был таков, что в то время одному человеку было достаточно сложно уследить за всем, что говорилось по радио, а его ретроспективный анализ стал бы непосильной задачей, даже при наличии стенограмм. К счастью, основные сообщения передавались еще с помощью листовок, сбрасываемых с британских и американских самолетов, летавших над Европой. Более того, общая пропагандистская продукция западных союзников была достаточно тесно скоординирована, чтобы на основании листовок можно было сделать вывод об общем характере радиопередач.

Прежде всего, необходимо подчеркнуть, что основной задачей пропаганды, которой была посвящена львиная доля всех усилий, являлась передача информации о ходе войны, представленной таким образом, чтобы подорвать доверие к немецким вождям (особенно к Гитлеру) и к шансам Германии на победу. Были предприняты большие усилия, чтобы бросить в зубы фюреру сказанные им ранее слова; для этого на BBC с особым эффектом использовали записи его передач.

Вновь и вновь утверждалось, что Германия не сможет выиграть войну и что война продолжается лишь потому, что нацистские лидеры отчаянно пытаются спасти свои шкуры. Немецким солдатам регулярно напоминали, что если они сдадутся, то им гарантирована жизнь и они могут рассчитывать на достойное обращение в плену, в то время как, продолжая сражаться, они не смогут внести полезный вклад в дело нации[12]. Настойчиво распространялись сомнения в эффективности немецкой техники и ресурсов по сравнению с союзными, а также в адекватности немецкой официальной интерпретации событий.

Из этого следует, что картины того, что произойдет с Германией и немецким народом после войны, занимали лишь второстепенное место. Если они и описывались, то в основном в словах, которые использовали ключевые представители союзников. И действительно, Постоянная директива по психологической войне против военнослужащих германских вооруженных сил, принятая в июне 1944 года, гласила, что «относительно обращения с Германией после войны не будет даваться никаких конкретных обещаний, кроме тех, которые непосредственно высказаны представителями правительства». Основные заявления, связанные с проведением в жизнь такой политики, уже цитировались. При сокращении и правке, необходимых для воспроизведения этих заявлений на листовках, напоминание о том, что Атлантическая хартия не применяется к Германии по праву, было опущено. Но уже процитированная директива делала особый акцент на этом моменте, который был подробно освещен на BBC. Единственным упоминанием Атлантической хартии в листовках за последние два года войны была ссылка осенью 1943 года на пункт, в котором подписавшие ее стороны обязались обеспечить «справедливое и равноправное распределение основной продукции… между странами мира».

Развитие аргументации происходило соответствующим образом:

«Никакой мести против основной массы немецкого народа (осень 1943 г.); Мы не заинтересованы в уничтожении немецкого народа (лето 1944 г.); Простому жителю [городов Рейнской области] нечего опасаться солдат союзных войск (январь 1945 г.); Немецким солдатам регулярно напоминали, что если они сдадутся, то им гарантирована жизнь (январь 1945 г.); Союзники намерены уничтожить не немецкий народ, а германскую военную машину (март 1945 г.); Покончить с этим означает для Германии тяжелый, но справедливый мир, в котором можно жить (март 1945 г.); Массовая месть – одна из тех вещей, против которых борются союзники (март 1945 г.)».

Но это еще не вся история. Во-первых, неоднократно подчеркивалось намерение союзников полностью разоружить Германию, искоренить милитаризм и нацизм, а также привлечь к ответственности нацистских вождей. Фактически, такой акцент был противоположен тем заверениям, которые давались «простому человеку». Вновь и вновь немцев предупреждали, что союзники не будут иметь дело с нацистским правительством. На BBC все меньше и меньше говорили о разнице между нацистами и немецким народом. Более того, аргумент о том, что Германия не может надеяться на победу в войне, обычно сопровождался напоминанием о том, что будет означать для немцев, если война продолжится до горького конца. На ВВС неоднократно использовали выражение Besser ein Ende mit Schrecken als ein Schrecken ohne Ende («Лучше ужасный конец, чем ужас без конца»).

«Когда все будет уничтожено, будет уже слишком поздно. Чем быстрее закончится проигранная война, тем лучше для Германии (листовка, октябрь 1944 г.).

Все, что было разрушено в германской военной промышленности сегодня, будет отсутствовать в германской мирной промышленности завтра. Каждый день, когда продолжается проигранная война, делает путь к нормальной, мирной и достойной жизни для каждого отдельно взятого немца все более длительным и тяжелым (листовка, Новый год 1944).

После войны Германия в очень сильной степени будет зависеть от экономической помощи своих нынешних врагов, особенно Британской империи и Америки. Они в принципе не намерены отказывать ей в этой помощи. Ответственные государственные деятели Великобритании и Америки неоднократно заявляли, что, хотя они намерены полностью разоружить Германию после ее поражения, они не хотят морить ее голодом или делать банкротом.

Однако существуют определенные пределы возможности помочь разбитой Германии встать на ноги после войны. И эти пределы сужаются с каждым днем, пока продолжается война. Чем больше весь мир будет вовлечен в военные действия против Германии, тем меньше будет запас промышленных товаров и продуктов питания мирного времени, которые после войны можно будет использовать для помощи Германии и ее восстановления. Чем больше фермеров станут солдатами, тем меньше будет производиться продовольствия. Чем больше заводов по всему миру будет переведено на производство боеприпасов, тем меньше продукции будет доступно для восстановления. Уже сейчас можно предвидеть нехватку продовольствия в мире, если война продлится дольше.

Кроме того, Германия – не единственная и не первая страна, которая будет вынуждена полагаться на помощь извне. Каждый месяц разрушений приводит к удлинению очереди, в конце которой стоит Германия, в то время как товаров, которых ждет эта очередь, становится все меньше (листовка, весна 1944 г.).

Продолжение этой войны означает дальнейшие бесполезные потери и жертвы и что война закончится на немецкой земле, что повлечет за собой уничтожение немецкого народа и прекращение его существования (листовка, август 1944 г.).

Каждый день продолжения этой уже проигранной войны принесет лишь больше страданий, хаоса и нужды (листовка, зима 1944 г.)».

После окончания войны и во время оккупации немцы любили сравнивать условия, в которых они жили, с условиями, которые, по их мнению, обещали им союзники, и жаловаться, что эти обещания нарушены. Все, однако, свидетельствует, что в том, что касается конкретных обещаний, память немцев явно их подвела. На самом деле союзники неоднократно предупреждали немцев, что если война будет продолжаться до горького конца (что фактически и произошло), то материальные последствия будут плачевными, и они, немцы, окажутся теми людьми, на которых эти последствия неизбежно лягут тяжелее всего. BBC часто сравнивала немецкий народ с пассажирами в поезде, который ведет безумец-машинист, решивший ехать так быстро, как только может, пока поезд окончательно не сойдет с рельсов; единственной надеждой для них было то, что какой-нибудь пассажир, рискуя получить штраф в 40 рейхсмарок, дернет за стоп-кран. Многие немцы с болью осознавали, что находятся в затруднительном положении, не будучи готовыми к тому, чтобы сделать хоть что-то. Чтобы избежать полного отчаяния, они прибегали к как можно более благоприятной интерпретации того, что произойдет после поражения. Возможно, союзники и в самом деле не давали никаких определенных обещаний, а вместо этого сделали ряд вполне конкретных предупреждений. Но они много говорили о привлечении нацистских преступников к ответственности и о создании военного правительства, которое окажется справедливым, даже если оно будет твердым и жестким. Более того, весь их подход был основан на предположении, что по сравнению с нацистскими лидерами они являются порядочными, правдивыми людьми, осознающими свой долг представителями цивилизованных христианских народов. Что может означать такой подход в практике оккупационных войск – это вопрос, по которому могут быть самые разные мнения. Ни одна оккупация Германии, какой бы безупречной она ни была, не могла удовлетворить немецкие представления о том, что такое справедливое обращение. Но если какие-то ожидания были обмануты, а обещания – нарушены, то это те ожидания и обещания, которые немцы придумали себе сами. Если бы они сравнили факты оккупации с мрачными прогнозами Геббельса, то, возможно, нашли бы для себя повод приятно удивиться.

Тупик, в котором оказались центральные административные отделы

Всю осень 1945 года специальный комитет Управления экономики работал над разработкой плана «Уровень промышленности», который должен был перевести в конкретную плоскость положения Потсдамского соглашения и позволить составить список материалов, подлежащих вывозу в качестве репараций из западных зон. Но задолго до того, как был готов какой-либо план, возникла проблема, связанная с предположениями, на которых была основана вся политика Потсдама.

Вскоре после возвращения Трумэна и Бирнса из Потсдама их посетили де Голль и Жорж Бидо, соответственно, глава Временного правительства Франции и министр иностранных дел. Французские лидеры дали понять, что, не будучи приглашенными в Потсдам, они не считают себя связанными достигнутыми там соглашениями. В частности, они осуждали любые предложения о восстановлении централизованного немецкого государства, просили отделить от Германии Рейнскую область под управлением Франции, предлагали создать международный орган для контроля над Руром и добивались разрешения на аннексию Саара. Они боялись, что потеря восточных провинций Германии может привести к смещению центра тяжести на запад и что русско-германский альянс может принести на Рейн коммунизм. Попытки американцев успокоить их ни к чему не привели, и, когда Бидо появился на заседании министров иностранных дел в Лондоне в сентябре 1945 года в ответ, французская делегация вновь привела свои возражения.

Но поскольку это заседание не было напрямую посвящено Германии, были даны неконкретные ответы, и вопрос казался отложенным. Однако, когда в конце октября в Контрольный совет поступили конкретные предложения о создании пяти центральных административных департаментов Германии в соответствии с Потсдамским соглашением, генерал Кёльц заявил, что, по указанию своего правительства, не может их принять. Это привело к тому, что меры, выработанные Контрольным советом по созданию единой экономической администрации Германии, зашли в тупик, а без администрации трудно представить, как можно было бы рассматривать Германию как единую экономическую единицу или проводить в жизнь общую политику. В любом случае было бы трудно добиться согласия четырех оккупационных держав относительно дальнейших шагов и скоординировать работу пяти административных ведомств. Но до тех пор, пока Контрольный совет снабжал эти департаменты приказами и инструкциями, оставался шанс преодолеть препятствия на пути к согласию, добиться выработки точной политики и ее единообразного проведения. Это было достигнуто в Австрии и (на некоторое время) в Берлине. Но в Германии, когда каждая держава несла ответственность только за свою зону, не могло быть единообразия в проведении общих мер, и пробелы в директивах Контрольного совета должны были заполняться произвольно и по-разному. На основании дислокации войск той или иной страны (что было их первоначальным предназначением) четыре зоны неизбежно обретали государственные границы.

Но Контрольный совет не имел права действовать без единодушия его участников, и вскоре стало ясно, что позиция Франции не является просто каким-то преходящим маневром. Соответственно, вопрос пришлось пока оставить для обсуждения по дипломатическим каналам. В декабре Хайнд заявил, что «развал Администрации четырех держав – это то, что мы не хотим видеть». Примерно в то же время Бирнс заявил, что Соединенные Штаты готовы действовать и без Франции, принимая меры по централизации Германии. И до встречи министров иностранных дел в Париже четыре месяца спустя это был последний разговор на эту тему.

Был ли это упущенный шанс или опасность, которой удалось избежать? Некоторые критики не могут понять, как ответственные государственные деятели могли позволить Франции занять свое место в Контрольном совете, не заручившись ее предварительным согласием на повестку, которую должен был проводить Совет, а затем так долго бездействовать, когда она, Франция, наложила вето на существенную часть этой повестки.

Соколовский не мог поверить, что американцы втайне не подбадривают французов; он сказал генералу Клею, что, если бы это было не так, отказ в американских поставках, от которых так зависели французы, быстро заставил бы их подчиниться. И конечно, возможно, что, если бы все более решительно взялись за дело и центральные ведомства приступили к работе, Германия могла остаться единой. Чтобы понять, как позволили раздуть эту ситуацию, необходимо помнить, что Франция своим присутствием в Германии была обязана компромиссу, достигнутому в Ялте. Одним из условий такого компромисса было исключение участия Франции в Потсдаме; изменения в руководстве союзников, возможно, также способствовали тому, что последствия этой позиции не были оценены сразу. Чтобы понять, почему ничего не было сделано, необходимо взглянуть не только на Германию. Как раз зимой того года министры иностранных дел обсуждали, зачастую с горячими спорами, мирные договоры с Италией и сателлитами, право Франции и Китая участвовать в их разработке, механизмы контроля над Японией, политику России в Персии и международный контроль над атомной энергией. Именно зимой в Лондоне состоялась первая Генеральная Ассамблея Организации Объединенных Наций. Еще оставалась надежда, что Совет Безопасности сможет разрешить фундаментальные мировые противоречия, и, соответственно, именно в этом направлении было обращено большинство взоров. В отличие от многих предыдущих зим, внимание было переключено на Германию. В период между выборами 1945 года и 18 марта 1946 года в палате общин не состоялось ни одной полноценной дискуссии по этому вопросу. Вполне возможно, что, если бы механизм ООН функционировал так, как рассчитывали его создатели, разногласия союзников внутри Германии можно было бы разрешить без особого труда, тогда как при наличии разногласий по общемировым вопросам любой прогресс, достигнутый в направлении согласованной политики в Германии, вскоре был бы сведен на нет.

Часто поговаривали, что русские полны решимости не выполнять Потсдамские соглашения и что если бы французы не наложили вето на центральные департаменты, то вскоре в вопросе о праве русских забирать экспорт из текущего производства до того, как будет оплачен необходимый импорт (практика, также принятая на вооружение французами), наступил бы тупик. Данная конкретная трудность являлась настолько неотъемлемой частью сложившейся ситуации, что приведенный аргумент весьма важен – и все же, возможно, в том, чтобы однозначно возложить ответственность на русских, было какое-то преимущество. Но генерал Клей предложил другое: «Я слышал, как г-н Болен сказал, что французы спасли нас своими ранними действиями по наложению вето. Некоторое время спустя посол Беделл Смит заявил, что в то время мы были слишком наивны в политическом смысле, чтобы в таких рамках справиться с русскими». Конечно, было бы трудно избежать принятия в качестве ядра центральных департаментов исполнительные агентства, которые русские уже создали в Берлине для своей зоны, и, хотя персонал таких агентств был далеко не полностью коммунистическим, русские были бы обязаны иметь своих агентов в любой организации, созданной на общегерманской основе.

Передача инструкций департаментам стала бы благодатным источником разного рода трений, и не требуется большого воображения, чтобы представить себе, какие могли возникнуть интриги («А ну, давай! Поднажми!»), когда каждая оккупационная держава пыталась бы манипулировать германской администрацией во всех зонах в угоду собственным идеям. Контрольный совет 10 сентября постановил, что «все ненужные ограничения на нормальную межзональную торговлю товарами и услугами» должны быть ослаблены, но примерно в то же время запретил немцам переезжать из одной зоны в другую. Он провел ряд законов, касающихся налогообложения, жилья и трудовых отношений. Но не выдвинул никаких существенных предложений по развитию межзональной торговли или транзитных перевозок, что было бы необходимой предпосылкой. 17 декабря генералы Робертсон и Клей предложили открыть для немцев границы всех зон. Кёльц возразил без объяснения причин; Соколовский согласился в принципе, но сказал, что «практическая реализация в настоящее время невозможна». Дело в том, что в те дни перевозки между зонами были незначительными; большая часть продукции базировалась на местных запасах и сбывалась местным потребителям. Даже при самом энергичном восстановлении центрального контроля и сквозной связи было бы непросто наладить нормальную торговлю. И большая часть квалифицированного персонала союзников, весьма ограниченного, была занята либо поддержанием, пусть и медленным, местной активности, либо разработкой плана «Уровень промышленности», который в некотором смысле представлял собой центральную экономическую политику для Германии.

План «Уровень промышленности»

Комитет Экономического управления по уровню промышленности впервые собрался 18 сентября 1945 года. За основу взяли американский доклад, составленный за предыдущие пять недель на основе крайне неадекватных статистических данных профессором Кальвином Б. Гувером (который за неделю до завершения работы над документом вернулся к своим академическим обязанностям в США). В нем было решено, что для выполнения Потсдамской формулы и приведения Германии к среднеевропейскому уровню жизни ее собственный уровень жизни должен быть снижен до 74 % от среднего уровня 1930–1938 годов, что как раз соответствует показателю, достигнутому в 1932 году, году экономического спада, проложившему Гитлеру дорогу к власти.

Когда началось обсуждение, русские сразу же подняли три вопроса. Первый касался двусмысленности Потсдамского положения, касающегося жизненного уровня Германии. Далее русские настаивали на том, что при расчете стандарта мощность должна приводиться к среднеевропейскому уровню во всех отраслях, не допуская никакой компенсации для тех, в которых (благодаря демонтажу или ограничениям) она будет значительно ниже среднего уровня. Это означало бы преднамеренное обнищание Германии даже тогда, когда этого не требовалось по соображениям безопасности. Далее они отрицали, что при определении уровня промышленных ресурсов, особенно энергоснабжения, следует принимать во внимание относительный недостаток природных ресурсов Германии и высокую плотность населения. Аналогичные споры продолжались и по поводу вероятной численности населения Германии в год вступления плана в силу. Когда Комитет перешел к рассмотрению вопроса о том, каким должен быть допустимый уровень в отдельных отраслях промышленности, эти основные различия, естественно, привели к большим расхождениям в предлагаемых цифрах. Как правило, американские и британские цифры были довольно близки друг к другу, и, хотя французское предложение, как правило, было ниже, компромисс между тремя западными союзниками был достигнут без труда. Затем начались переговоры по согласованию этой цифры с русской, которая часто казалась заниженной только лишь для того, чтобы иметь что-то на руках для торга. Слишком часто такое примирение принимало форму поиска равновесия между русской цифрой и западным компромиссом, вместо того чтобы взять среднее значение из всех четырех.

Ключевую роль играла сталелитейная промышленность. До войны в Германии 5 млн тонн стали в год (из общего объема производства более 19 млн тонн) шло на производство различных изделий из железа и стали, таких как гвозди, листовое железо, столовые приборы, печи, топки, трубы, инструменты и домашняя утварь. Даже в последний год войны 9.6 млн тонн шло на гражданские нужды. Поэтому британцы утверждали, что сталелитейные мощности должны быть установлены на уровне 9 млн тонн, в то время как в отчете Гувера фигурировала цифра 7,8 млн, а во французском предложении – 7 млн. Начальное предложение России составляло 4.6 млн, но в результате споров о статистической основе расчетов оно было повышено почти до 5 млн. Генерал Клей, который уже поднимал этот вопрос в Координационном комитете, прежде чем по нему были сделаны какие-либо рекомендации на более низких уровнях, теперь вмешался со свойственной ему энергией. Хотя сам он был согласен с цифрой в 7,8 млн тонн, от Госдепартамента он получил предложение о том, что было бы достаточно 3,5 млн[58].

Поэтому он предложил цифру в 5,5 млн для внутреннего потребления, что он, предположительно, мог сделать с чистой совестью, поскольку сам был под впечатлением, что довоенное потребление Германии составляло «около 9 или 10 млн тонн». Британцы при полной поддержке Кабинета министров вели жесткие «арьергардные бои», чтобы добиться более реалистичной цифры, и вопрос был передан в Контрольный совет. 10 января 1946 года на его заседании было решено, что, хотя в Германии нужно оставить мощности для производства 7,5 млн тонн, производство стали в любой год не должно превышать 5,8 млн тонн. Даже в этом случае возникли споры о том, как следует интерпретировать эти две цифры, – и их удалось разрешить лишь благодаря прямому обращению Вашингтона к Лондону.

Как только эти ключевые цифры были определены, проработка остальной части плана прошла проще, хотя его завершение потребовало ряда дальнейших компромиссов, в которых больше внимания уделялось политическому давлению, нежели экономическим показателям. На последних этапах излишняя торопливость не позволила провести полноценные консультации и привела к некоторым внутренним расхождениям; так, оказалось, что показатели химической промышленности установлены слишком низкими, чтобы она могла обеспечить другие отрасли сырьем, необходимым для функционирования на допустимом для них уровне. Но американские лидеры не были готовы идти на риск того, что из-за детального разбора достигнутое с таким трудом может рухнуть. Британцы осознавали недостатки такого подхода, но не были готовы сделать его переломным моментом в отношениях с союзниками. Поэтому они решили просто оговорить в качестве условий принятия плана, что западные границы Германии останутся неизменными, что должны быть созданы центральные административные ведомства, что Германия должна рассматриваться как экономическая единица, что необходимо найти рынки для ее экспорта и что ее население в 1949 году не должно превышать 66,5 млн человек. Окончательное соглашение было достигнуто в Контрольном совете 26 марта 1946 года, и через два дня после этого, то есть почти через два месяца после даты, установленной Потсдамским соглашением, план «Уровень промышленности» был утвержден.

Согласно плану, немецкие отрасли были разделены на три группы: те, которые должны быть запрещены, те, которые должны быть разрешены, но ограничены по уровню производства, и те, которые не подлежат ограничениям. Эти три группы примерно соответствовали отраслям, имеющим прямое военное назначение; отраслям, которые могли быть использованы в военных целях, но были также необходимы для гражданских целей; и отраслям, которые, как считалось, не имели никакого военного значения. В этом отношении, таким образом, план пытался решить проблему, возникающую в условиях тотальной войны, когда столь широкая область экономической жизни может быть приспособлена к военным целям и когда после начала войны разрешается продолжать производство на некотором уровне, если оно прямо или косвенно не связано с военной экономикой. То, что решение окажется неудовлетворительным, некоторым образом было связано со сложностью проблемы.

Четырнадцать отраслей должны были запретить, а двенадцать – ограничить[59]. Все предприятия этих отраслей, за исключением тех, которые были необходимы для достижения предложенных уровней, должны были использоваться для репараций, и, даже если этого не требовалось, они подлежали демонтажу. Для шести других отраслей были установлены уровни производства, но было четко заявлено, что это оценочные показатели для целей общего планирования, а не ограничения; здесь американцы одержали победу над русскими и французами, которые настаивали на том, чтобы изымать в качестве репараций всю продукцию сверх упомянутых уровней. Ожидалось, что к 1949 году германский экспорт достигнет 3600 млн руб. или чуть менее 66 % от объема 1936 года (по постоянной стоимости); он должен был состоять в основном из угля, фармацевтических препаратов, бумаги и текстиля. Импорт не должен был превысить 3000 млн рейхсмарок, или 71 % от уровня 1936 года; из них не более половины должны были составлять продовольствие и корма. Это позволяло создать значительный профицит – на бумаге. Однако, в то время как экспорт ожидался на уровне 66 % от 1936 года, общий уровень производства, запланированный для промышленности (за исключением строительства), составлял лишь 50–55 %. Следовательно, необходимо было значительно увеличить долю промышленной продукции, идущей на экспорт, и соответственно уменьшить ее долю для внутреннего рынка. Но это еще не все. Около двух третей немецкого экспорта до войны приходилось на металлургическую, машиностроительную и химическую промышленность – те самые отрасли, на которые были наложены самые жесткие ограничения; их дефицит пришлось бы восполнять за счет угля и потребительских товаров. Хотя эти отрасли не подверглись ограничениям, их производство значительно пострадало от военных действий, и, согласно плану, к 1949 году они, вероятно, достигнут лишь доли довоенного производства, которая варьировалась от 80 % по углю (была потеряна продукция Верхней Силезии) до 65 % – по бумаге и полиграфии. Здесь также значительно больший процент сокращенного производства должен был отправиться на экспорт. Уровень жизни внутри страны и в самом деле предполагался довольно аскетичным.

Даже если предположить, что план был основан на достоверных цифрах (правда, история о том, как они были получены, вряд ли внушает уверенность в этом), требования, предъявляемые к Германии, были таковы, что они оказались бы выполнимыми лишь при самом благоприятном развитии событий или благодаря чуду. С 1946 года свободный мир приобрел значительный опыт экономического планирования, в свете которого мало кто стал бы рассчитывать объемы производства и экономического развития иначе, как в общих чертах, со значительными пределами погрешности; план «Уровень промышленности» был искусственным в точности своих расчетов и неспособности сделать поправки на непредвиденное. В очередной раз реализм был принесен в жертву ради того, чтобы избежать разногласий между союзниками.

Неосознанно или нет, но авторы плана, похоже, были заворожены довоенными цифрами, взятыми за основу своих расчетов, и полагали, что имеют дело с устоявшейся промышленностью в рабочем состоянии. Действительно, германская промышленность не понесла такого ущерба от войны, как предполагалось вначале, но она была загнана в положение, из которого не смогла бы быстро выбраться. Да и мировые условия отнюдь не были такими же, как до войны. Например, следовало отдавать себе отчет, что продукты питания и сырье на несколько лет вперед станут относительно более дефицитными по сравнению с промышленными товарами, но не было сделано никаких поправок на неблагоприятные изменения в условиях торговли.

Следовало понимать, что процесс перевода экономических ресурсов Германии с вооружений на производство мирного времени и с тяжелой промышленности – на легкую приведет к неурядицам, и все это продлится несколько лет, однако это практически не принималось во внимание. Потерянные земли на Востоке давали до войны 13–15 % национального дохода Германии; никто не объяснил, как это будет восполнено. Еще серьезнее было то, что никто не уделил никакого внимания вопросу о запасах. Значительные запасы, имевшиеся в стране на момент капитуляции, позволили возобновить определенный объем промышленного производства, и это несколько завуалировало проблему того, что произойдет, когда эти запасы будут исчерпаны. Не существовало никакого «трубопровода», не говоря уже о том, что в этом трубопроводе ничего не было. Для восстановления запасов до разумного уровня потребовалось бы значительное количество иностранной валюты, которую обычно получали за счет экспортных продаж, но производство товаров на экспорт требовало свежих поставок сырья (включая продовольствие, так как рабочие должны чем-то питаться), и его нужно было импортировать. В некотором смысле немецкие активы в виде этих накопленных запасов были растрачены при продажах на внутренний рынок, хотя, если учесть состояние этого рынка, слово «растрачены» вряд ли представляется уместным. На самом деле это была одна из важнейших проблем перезапуска остановившейся экономики.

Другая проблема была связана с мотивацией. В конце концов, чисто военные результаты германской промышленности были замечательными: производство в 1944 году оказалось на 40 % выше, чем в 1938 году. Но в 1944 году люди все еще думали, что им есть ради чего работать, даже если речь шла лишь о том, чтобы избежать поражения. К 1946 году «осел» лишился почти всей своей «морковки». Ответственность за управление страной взяли на себя союзники, и чувство моральной обязанности трудиться на общее благо сошло на нет. Деньги практически перестали функционировать. Даже если уровень пайка и позволял немцам много работать, побуждать их было не к чему; таким образом, была сведена почти к нулю их выдающаяся национальная особенность. Работодателям трудно было получить кредит, и мало кто был готов размещать заказы. План «Уровень промышленности» да и само Потсдамское соглашение предполагали, что немцы будут искренне сотрудничать с оккупационными державами в восстановлении собственной страны. Однако их просили не столько все восстановить, сколько удовольствоваться безрадостным достатком. А что, если бы они не стали сотрудничать? Русские были готовы к самым непопулярным мерам, поэтому эта проблема беспокоила их меньше всего. Они привыкли применять деспотическую жесткость, с помощью которой только и можно было осуществить перераспределение ресурсов, предусмотренное планом. Но для британцев и американцев существовали пределы принуждения и жестокости, которые могла с пониманием воспринять общественность на родине, как только политика переставала быть просто планом на бумаге и переходила в практическую плоскость. Кроме того, существовали пределы того, что они могли сделать без фатального ущерба для другой своей цели – установления демократического образа жизни.

План «Уровень промышленности» важен не из-за его последствий (поскольку от него отказались, не успев толком начать его реализацию), а из-за того, что он выявил противоречия, лежащие в основе миротворчества союзников. Это избавляет от необходимости воспроизводить то возмущение, с которым его принятие было встречено в Великобритании и Америке, за исключением того, что такое возмущение стало первой вехой в реакции против требования жесткого мира.

Приостановка поставок в счет репараций

В это время экономическая ситуация в западных зонах ухудшалась. В течение всей зимы паек в британской и американской зонах для среднего потребителя не без труда поддерживался на уровне 1500 калорий в день, в то время как минимально необходимым для адекватного прожиточного минимума считалось 2000 калорий.

Но в то время как население увеличилось за счет беженцев, урожай 1945 года оказался на 10–15 % ниже ожидаемого. Зона Соединенных Штатов была в состоянии обеспечить из своих собственных ресурсов лишь 940 калорий в день, а Британия, которая, по оценкам, импортировала половину своих потребностей в продовольствии до войны, могла обеспечить только 400 калорий. Соответственно, в период с 1 июня 1945 года по 15 апреля 1946 года в британскую зону пришлось импортировать 1 млн тонн продовольствия, а в американскую (за несколько иной период) – более полумиллиона, не говоря уже о том, что все это завозилось для того, чтобы британский и американский персонал не оказывался вынужденным пользоваться немецкими запасами. Несмотря на импорт, в марте 1946 года запасы начали истощаться, и рацион в британской зоне пришлось сократить до 1015 калорий; в конце месяца в американской зоне он сократился до 1275 калорий.

Целью союзников было как можно скорее восстановить рацион до 1500 калорий; повышение его до 2000 в данных обстоятельствах могло быть лишь отдаленной надеждой. Ведь даже уровень в 1500 калорий требовал серьезного увеличения импорта, а в условиях тогдашней мировой продовольственной ситуации обеспечить такое было трудно. В начале марта критическая нехватка зерна заставила правительство США прекратить все поставки в Германию, и хотя в конце того же месяца было принято решение отправить 50 000 тонн (половину того, что действительно необходимо), на самом деле было отправлено всего 16 000 тонн. В мае Герберт Моррисон, будучи лордом-президентом Совета, нанес специальный визит в Вашингтон, чтобы прояснить вопрос о том, как должно обеспечиваться продовольствие для Германии. Британия уже переправила в эту страну почти 500 000 тонн продовольствия, первоначально полученного для собственного потребления, и теперь было решено сократить запасы Соединенного Королевства еще на 200 000 тонн. Но положение с продовольствием в Британии было хуже, чем когда-либо во время войны; именно в июле 1946 года пришлось ввести нормирование хлеба. К счастью, правительство Соединенных Штатов «безоговорочно присоединилось к задаче снабжения Германии в той мере, в какой позволяли имеющиеся ресурсы», но оставалось неясным, в чем это выразится.

Внутри Германии делалось все возможное для увеличения производства продовольствия.

Были приняты меры по распашке 650 000 акров пастбищ в британской зоне, чтобы получить 10-процентное увеличение следующего урожая зерна и 75-процентное увеличение урожая картофеля. Поголовье домашнего скота сокращалось за счет забоя – не только ради обеспечения мясом, но и для снижения спроса на пастбища и корма. Элитные культуры были запрещены. Количество зерна, разрешенного для пивоварения, было резко сокращено. Власти поощряли выращивание овощей в городских садах и на огородах (и даже если в результате воровства они уходили от предполагаемых потребителей, то, по крайней мере, попадали в чей-то рот). Были предприняты все возможные в рамках существующей системы меры, чтобы заставить фермеров поставлять свою продукцию. Но производство продовольствия сдерживалось нехваткой семян, удобрений и оборудования; очевидно, что еще в течение нескольких лет необходим значительный завоз всего этого из-за рубежа.

Однако германская экономика была не в состоянии оплачивать импорт. Некоторое количество угля фактически экспортировалось для удовлетворения неотложных потребностей освобожденных стран, которые тем более зависели от германских поставок, что не могли получить этот уголь из Великобритании. Но поскольку производство угля в Германии составляло 25–30 % от довоенного уровня, этот экспорт делал невозможным для немецкой промышленности даже в ее нынешнем потрепанном состоянии получить необходимое количество угля. Хуже того, добыча угля в Руре после мартовского сокращения продовольственного пайка снизилась на 20 % несмотря на то, что шахтеры получали дополнительные пайки. Из-за нехватки угля сталелитейная промышленность не могла приблизить свое производство к разрешенным планом 5,8 млн тонн, а работала только на уровне выпуска 2 млн. тонн. Это в свою очередь отразилось и на других отраслях промышленности, прежде всего угольной, так как эти предприятия не могли получить сталь, необходимую для восстановления. Низкий уровень выпуска стали означал также недостаток удобрений, что сказалось на производстве продовольствия в стране. Тем не менее даже с учетом поступлений от угольной промышленности общий объем экспорта из британской и американской зон за весь 1946 год не превысил 500 млн рейхсмарок – против 3600 млн рейхсмарок, которые план прогнозировал для всех зон в 1949 году. И даже такой уровень производства не мог долго поддерживаться без дополнительного импорта сырья. Примерно на рубеже 1945/46 года директор экономического отдела, генерал Дрейпер, сказал генералу Клею, что «для успешной работы нам необходимо иметь $100 млн для финансирования основного импорта, кроме продовольствия». В настоящее время около 70 % импорта для британской зоны оплачивалось британскими налогоплательщиками, да и в американской зоне положение мало чем отличалось. Все указывало на то, что, прежде чем уменьшить это бремя, его придется сначала увеличить. Однако поставки по репарациям не только начинали перетекать из западных зон в советскую, но и сами русские не пытались отрицать, что вывоз на восток из их зоны включал не только заводы, но также материалы и промышленные товары.

Если все это использовалось в рамках рассмотрения Германии как экономической единицы, то тем самым либо уменьшило бы потребность в импорте, либо увеличило доходы от экспорта. Таким образом, британцы и американцы стали рассматривать подход к Германии как к единому государству не только как политическую догму, но и как насущную экономическую необходимость.

В этот момент, в апреле 1946 года, в Париже собрались министры иностранных дел. Французы настаивали на своем, приводя аргументы в пользу разделения Рура и Рейнской области. Бирнс, представлявший американцев, предложил назначить делегатов для рассмотрения экономических проблем Германии, уделив особое внимание:

будущему Рура и Рейнской области;

использованию ресурсов, оставленных Германии, в интересах страны в целом и особенно для экспорта;

согласованию процедур для достижения экономического единства в течение следующих девяноста дней;

использованию зональных границ исключительно для разграничения оккупационных зон;

западной границе Германии.

Но Молотов не только отказался рассматривать это предложение; он еще раз выдвинул требование о репарациях в размере 10 млрд долларов, утверждая, что оно было принято Рузвельтом в Ялте, и заявил, что репарационные платежи должны, «естественно», включать товары из текущего производства.

Тем временем в Берлине развивалась аналогичная тупиковая ситуация. 8 апреля генерал Клей доложил Координационному комитету о заявлении советского представителя в Экономическом управлении о том, что вопрос импорта-экспорта должен решаться зонально до тех пор, пока не будет достигнут благоприятный торговый баланс для Германии в целом и не будут выплачены репарации. В оправдание русские ссылались на пункт Потсдамского соглашения о том, что при проведении общей политики следует учитывать местные условия; на основании этого они утверждали, что местные условия в их зоне в целом препятствуют применению к ней основных принципов Потсдамского соглашения (или, что более вероятно, таких, которые они считают неудобными). Из этого генерал Клей сделал вывод, что советское правительство предлагает продолжить изъятие текущей продукции Германии до тех пор, пока не будет удовлетворено их требование о $10 млрд. «План „Уровень промышленности“ был основан на сбалансированной программе импорта-экспорта. Если такой программы нет, то план по репарациям не имеет силы».

Остаток месяца американцы и британцы предпринимали решительные попытки урегулировать вопрос о центральных административных органах и создать что-то вроде Агентства по импорту-экспорту. Французы и русские, однако, неявкой на заседания и другими способами препятствовали обсуждению этого вопроса. 26 апреля генерал Клей в Координационном комитете вновь подверг критике принцип программ импорта-экспорта на зональной основе и заявил, что не понимает, как можно управлять общей программой без центрального агентства. Генерал Дратвин (представлявший генерала Соколовского) отрицал какую-либо связь между этими двумя вопросами.

Столь упорное сопротивление подтолкнуло генерала Клея к радикальному решению. 3 мая он объявил в Координационном комитете, что «для сохранения экономики зоны Соединенных Штатов» все репарационные поставки из зоны Соединенных Штатов, за исключением двадцати четырех предприятий, будут приостановлены. Вряд ли ему было легко отказаться от плана «Уровень промышленности», ради выполнения которого всего пятью неделями ранее он был готов пожертвовать многим другим. Но он, несомненно, чувствовал, что экономическая ситуация за это время стала настолько угрожающей, что лишила его выбора. Его действия критикуют на том основании, что, даже если бы Германия рассматривалась как единое целое, в русской зоне на тот момент было бы мало продовольствия для отправки в Западную Германию (хотя, судя по всему, имелось некоторое количество для отправки в СССР и могло быть еще больше, если бы русские плотно не занялись земельной реформой). Также отмечалось, что в отсутствие сырья удерживаемые на западе заводы не могли внести большой вклад в промышленное производство. Такая критика упускает суть его жалобы, которая заключалась в изъятии в качестве репараций текущего производства в русской зоне, когда его продажа на экспорт (или замена импорта) уменьшила бы счет, который британский и американский налогоплательщик должен был оплатить в попытке спасти Германию от голода. На самом деле русские воспользовались гуманностью англосаксов и заставляли их косвенно участвовать в репарациях, которые взыскивались с Германии без четырехстороннего согласования. Конечно, удержание на западе заводов, подлежащих передаче в качестве репараций, не должно было напрямую облегчить экономические проблемы Западной Германии, поскольку проблема заключалась в нехватке материалов, а не производственных мощностей. Непонятно также, почему поставки другим западным странам, кроме русских, следовало вначале прекратить, если только это не было направлено против французов, которые также открыто забирали в качестве репараций текущую продукцию (в этом случае трудно понять, почему впоследствии поставки им следовало возобновить).

Однако эта мера представляла собой единственно доступный метод оказать давление на русских, причем в области, которую они, как известно, считали для себя жизненно важной. Более того, было очевидно невыносимо, что британцы и американцы, вливая деньги в свои собственные зоны, вынуждены передавать ценное оборудование третьей державе, которая управляла своей зоной с прибылью.

В каком-то смысле, конечно, такой шаг был неудачным, поскольку он не заставил русских изменить свою политику, а лишь спровоцировал разрыв, который с тех пор становится все шире. Русские, которые не признавали, что согласно Потсдамскому соглашению выплаты репараций из текущего производства исключены, утверждали, что действия генерала Клея незаконны. Верные своему марксистскому воспитанию, они предположили, что тот, должно быть, вдохновлен идеей всячески оградить капитализм от коммунизма, и обвинили его в том, что он является орудием деловых кругов США, имея помощника в лице генерала Дрейпера, взятого непосредственно с Уолл-стрит. Они расценили его действия как свидетельство того, что американская администрация решила занять враждебную позицию по отношению к СССР и коммунизму. Все это стало поворотным пунктом. Но опыт предыдущих месяцев говорит о том, что если бы генерал Клей проявил еще больше терпения и дипломатии, его бы попросту проигнорировали. Действительно, одна из основных трудностей в переговорах с русскими заключается в том, что они редко поддаются на доводы и в то же время горько обижаются на применение более силовых методов.

Дело в том, что у британцев и американцев не было надежного способа остановить русских, не дать им делать все, что заблагорассудится, на подконтрольной им территории. Вопрос для историка заключается в том, стоило ли в этих обстоятельствах оказывать на русских все доступное давление или лучше было бы ограничиться словесными протестами, дабы сохранить некое подобие дружественных четырехсторонних отношений. Если второй вариант отпадает, то возникает следующий вопрос: не лучше ли было поставить точку в этом вопросе на более ранней стадии, вместо того чтобы тянуть время в течение восьми месяцев, пока разрабатывался план, который с момента своего появления оказался лишь планом на бумаге. Если бы проблема восстановления в период с августа 1945 года по август 1946 года решалась так же энергично, как в последующий год, истощения запасов можно было бы избежать. В какой момент Запад должен был понять, что сотрудничество с русскими, которому они справедливо придавали такое большое значение, не может быть обеспечено на разумных условиях? Каждый, кто пытается дать ответ, должен помнить, что в таких ситуациях аргументы каждой стороны, как правило, почти уравновешены, и значение, которое следует придать каждому из них, зависит от атмосферы, в которой они рассматриваются. Атмосфера меняется лишь постепенно, и поэтому только с течением времени очевидный ответ становится неприемлемым, а изначально отталкивающий – правильным. За девять месяцев с августа 1945 года по май 1946 года атмосфера заметно изменилась, особенно в Соединенных Штатах, когда военные страсти поутихли и стала очевидной практическая важность жесткого мира. Сказать, что Британия и Соединенные Штаты поступили бы лучше, если бы с самого начала действовали в Германии самостоятельно, – это все равно что сказать, что человек поступил бы лучше, если бы в молодости предвидел взгляды, которым будет отдавать предпочтение в старости[60].

Бизония

Действия генерала Клея оставили нерешенной фундаментальную проблему Западной Германии. Суть ее заключалась в том, как обеспечить и финансировать импорт из-за рубежа достаточного количества продовольствия и сырья для перезапуска промышленной машины страны. Ключевым моментом была угольная промышленность; если не удастся увеличить добычу угля, вся остальная индустриальная машина так и останется на «низшей» передаче. Но повышение добычи угля было, прежде всего, вопросом обеспечения шахтеров лучшим питанием и большими стимулами, и, таким образом, мы неизменно возвращались к главной проблеме. Более того, другие отрасли, даже если они получат больше угля, мало что смогут сделать, если не получат свежие поставки других материалов. В конечном итоге, конечно, необходимый импорт придется оплачивать за счет экспорта, но на это явно потребуется время, и, пока не начнет расти импорт, экспорт, скорее всего, будет падать. Для начала финансирование, как и закупки, необходимо было организовать за пределами Германии.

11 июля 1946 года, через 363 дня после расформирования SHAEF, Бирнс, выступая на совещании министров иностранных дел в Париже, предложил объединить зону Соединенных Штатов в экономических вопросах с зоной любой другой державы, которая выразит такую готовность. Это представляло собой идею, которую генерал Клей предложил своему правительству еще в конце мая, если не раньше. 29 июля П.Дж. Ноэль-Бейкер, тогдашний государственный министр, от имени Бевина объявил о принятии этого предложения Великобританией. Тем временем 20 июня генерал Макнарни вновь предложил в Контрольном совете создать центральные административные агентства, предложенные в Потсдаме, дополнительно намекнув на то, что, если не будут приняты меры, то план «Уровень промышленности» должен быть пересмотрен (зональное экономическое объединение должно было рассматриваться как шаг к центральному управлению и ни в коем случае не противоречить ему).

10 августа генерал Кёниг представил альтернативные предложения от Франции, согласно которым центральные агентства должны были стать межсоюзными, где директор назначался от одной из оккупационных держав, а подчиненный персонал мог быть немецким. Интересно предположить, что бы произошло, если бы такое встречное предложение было сделано в октябре предыдущего года; как бы ни было, 30 августа оно было отклонено, в основном из-за возражений России, и, хотя на одном из предыдущих совещаний Соколовский почти предположил, что его правительство рассмотрит возможность «сцепления» зон, какого-либо позитивного предложения он так и не выдвинул. Британцы и американцы ждать настроены не были, и 5 сентября был объявлен текст соглашения об объединении их зон.

Соглашение предусматривало создание германских управлений по выработке соответствующей политики в области экономики, продовольствия и сельского хозяйства, связи, транспорта, финансов и государственной службы в обеих зонах. В надежде сохранить дверь открытой для дальнейших переговоров с русскими, большое внимание уделялось тому, что слияние не носило политический характер, а затрагивало только экономическую сферу. Эта теория, однако, создавала проблемы. Во-первых, желание избежать впечатления западногерманской столицы (наряду с проблемами размещения) привело к тому, что различные управления были разбросаны по стране: экономическое управление располагалось в Миндене, управление по продовольствию и сельскому хозяйству – в Штутгарте, транспортное – в Билефельде, а остальные – во Франкфурте. Едва ли это способствовало координации. Во-вторых, сочли необходимым поставить эти управления под некоторую форму демократического контроля. Но хотя британцы недавно создали органы власти по большинству этих вопросов на зональном уровне, ни они сами, ни американцы еще не приступили к формированию чего-то похожего на выборный зональный законодательный орган. Соответственно, не было органа, перед которым управления могли бы нести ответственность; более того, это была одна из причин, почему в американской зоне таких зональных органов создано не было. Поэтому было принято решение подчинить их комитету, состоящему из министров-президентов восьми земель в объединенных зонах; кроме того, каждому управлению был предоставлен свой собственный руководящий комитет, состоящий из соответствующего министра от каждой земли, с правом кооптировать девятого члена в качестве председателя без права голоса и исполнительного директора. Как центральный, так и департаментские комитеты учреждались наряду с англо-американскими группами контроля.

Таким образом, каждый из этих комитетов напоминал департамент, возглавляемый восемью министрами и зависящий в исполнении своих решений от местных сотрудников, ответственных перед одним из восьми (поскольку сами комитеты не были наделены исполнительными полномочиями). Каждый министр считал своей первоочередной обязанностью ответственность перед избранным законодательным органом своей земли. Это делало чрезвычайно трудным принятие решений, не менее трудным – обеспечение их выполнения и почти невозможным – принятие непопулярных решений.

В результате возникали конфликты с контрольными группами, которые считали себя обязанными отдавать приоритет фундаментальным шагам, необходимым для преодоления основной экономической проблемы. В качестве примера можно привести объединение поставок продовольствия в интересах промышленных районов; соответствующие приказы зимой 1946/47 года были в значительной степени проигнорированы сельскохозяйственными землями Южной Германии. Так, в апреле 1947 года Бавария поставила на север всего 330 тонн мяса вместо 2387. Еще одна трудность возникла из-за того, что большинство сотрудников управлений переводились из органов, сформированных в британской зоне, где было сильно влияние социал-демократов. Но в трех землях зоны Соединенных Штатов уже имелись христианско-демократические правительства, поэтому в контрольных комитетах были сильны взгляды Христианско-демократического союза (ХДС). Это привело к столкновениям между сторонниками централизованного планирования и сторонниками laissez-faire (невмешательство, фр.). Летом 1947 года была проведена радикальная ревизия организации, но новая форма оказалась не намного лучше, и только в 1948 году, когда управления стали ответственными перед трехзональным Экономическим советом, который был избран напрямую и наделен определенными политическими полномочиями, система начала работать гладко. По сути, был достигнут временный компромисс между потребностью в каком-то центральном органе, желанием строить медленно, снизу, и нежеланием закреплять разрыв с русскими путем создания полномасштабного правительства на Западе. Учитывая эти главенствующие условия, нелегко понять, как можно было разработать более или менее удовлетворительную организацию.

Первоначальное соглашение о двухзональной организации не охватывало разделение финансовой ответственности между двумя оккупационными державами, и для решения этого вопроса переговоры в Вашингтоне привели к заключению дополнительного соглашения, подписанного 2 декабря 1946 года и вступившего в силу с 1 января 1947 года. К тому времени британское правительство более чем когда-либо было обеспокоено необходимостью тратить более 80 млн фунтов стерлингов в год на британскую оккупационную зону в Германии:

«Британская выплата репараций немцам – а это именно так, и теперь нам грозят ее увеличить – является бременем, которым британский налогоплательщик имеет все основания возмущаться. Более того, задействованная иностранная валюта, в том числе большое количество долларов, перенаправляется, в рамках нашей неизбежно ограниченной программы импорта, на оплату импорта в Германию вместо импорта в нашу страну. Вот одна из причин, по которой наш народ не может иметь больше продовольствия – потому что мы вынуждены тратить наши скудные ресурсы на снабжение немцев и практически ничего не получать от Германии взамен».

Поэтому Бевин попросил американцев взять ответственность за 60 % совместных расходов; в ответ они указали, что, поскольку население зоны Соединенных Штатов меньше британского, их доля должна быть меньше половины. В итоге было достигнуто соглашение на основе 50 % участия каждой из сторон. С другой стороны, было подсчитано, что британская зона уже обеспечила гораздо большие поступления от своего экспорта, чем американская, хотя поступления не были объединены, как предусматривало соглашение 1945 года, и часть уже была потрачена на закупку продовольствия. Соединенные Штаты выделили сумму в 44,8 млн долларов, Великобритания – аналогичную сумму в конвертируемых стерлингах, и (после добавления других мелких статей) фонд в 121 млн долларов был предоставлен в распоряжение Совместного (Соединенные Штаты и Великобритания) экспортноимпортного агентства (JEIA) в Миндене и Совместного комитета по закупкам в Вашингтоне. В течение двух лет JEIA было полностью ответственно за возобновление внешней торговли Германии и разрушение барьеров, как психологических, так и материальных, которые отделяли ее от европейских стран, которые она захватила во время войны.

Импорт разделялся на две категории: первая (А) – это товары (в основном продукты питания), необходимые для предотвращения болезней и беспорядков в Германии, вторая (Б) – сырье, предназначенное для того, чтобы поставить Германию на ноги. Импорта категории А должно было хватить для обеспечения рациона в 1550 калорий, который будет увеличен до 1800, как только позволит ситуация с продовольствием в мире (фактически это было подтверждением соглашения, заключенного Моррисоном в мае). Поступления от германского экспорта должны были сначала использоваться для покрытия расходов на импорт категории Б; пока на этом счете не появится профицит, оккупационные державы будут не только восполнять дефицит, но и нести все расходы на поставки категории А, хотя предполагалось, что со временем экспорт станет достаточным, чтобы взять на себя и это бремя. Было решено, что при выборе источников импорта имеющиеся в наличии фунты стерлингов будут по возможности использоваться для оплаты недолларовых поставок, чтобы облегчить долларовое бремя британского казначейства (в следующем году все долларовые расходы взяли на себя Соединенные Штаты). Потенциальным немецким экспортерам было разрешено вступать в прямые контакты с зарубежными клиентами, но на начальном этапе все контракты предстояло утверждать JEIA. На 1947 год была установлена «цель экспорта» в 350 млн долларов, но на самом деле было освоено лишь 225 млн долларов; 1948 год в этом смысле стал более успешным. Во многом по настоянию генерала Клея в оплату за немецкие товары принимались только доллары, что привязывало Германию к самой твердой валюте в мире. Эта практика вызвала много критики со стороны соседних стран (например, Голландии), где вскоре появились излишки сельскохозяйственной продукции, которую они хотели бы обменять на немецкие товары; поскольку у них не было долларов, товары остались не купленными, а овощи – никем не съеденными, хотя Германия стояла на грани голода.

Однако такая политика обеспечила то, что выручка от всего германского экспорта принимала общепринятую форму и могла быть использована для оплаты наиболее необходимых импортных товаров; если бы часть выручки оказалась в неконвертируемой европейской валюте, то можно было бы купить только то, что имелось в наличии в этих странах и, возможно, было бы не так необходимо. Одним из результатов стало облегчение бремени США и Великобритании; с другой стороны, некоторые потенциальные экспортные продажи, возможно, остались нереализованными из-за отсутствия долларов у покупателя; и остается открытым вопрос, выиграла ли Германия от того, что у нее остались излишки товаров для скудного внутреннего рынка, больше, чем от того, что в ее рацион добавилось некоторое разнообразие.

Обоснование Бизональных соглашений было изложено Бирнсом в Штутгарте 6 сентября, на следующий день после подписания первого из них. В своей речи он подвел итог и дал подтверждение на высшем уровне тем тезисам, которые были выдвинуты в ходе четырехсторонних дискуссий в течение предыдущего года:

«Если Германия не будет управляться как экономическая единица, как того требует Потсдамское соглашение, то должны быть внесены изменения в уровни промышленности, согласованные Союзной контрольной комиссией…

Предполагалось, что это [демилитаризация и репарации] должно проводиться до такой степени, чтобы у немцев остался уровень промышленности, способный поддерживать в Германии среднеевропейский уровень жизни без помощи других стран[61].

При определении уровня промышленности не было сделано никаких поправок на репарации из текущего производства[62]. Репарации из текущего производства были бы совершенно несовместимы с уровнем промышленности, установленным сейчас в соответствии с Потсдамским соглашением. Соединенные Штаты не согласятся на получение от Германии больших репараций, чем предусмотрено Потсдамским соглашением[63].

Выполнению Потсдамского соглашения, однако, мешала неспособность Союзного контрольного совета предпринять необходимые шаги, чтобы позволить немецкой экономике функционировать как экономическая единица».

Далее Бирнс заявил, что в отсутствие экономического единства невозможно достичь стандартов, установленных Союзным советом. Согласно американской точке зрения, для разработки общей финансовой политики необходимо создать центральные административные органы Германии, а также общенациональную организацию транспорта, промышленности и внешней торговли.

«Германии необходимо дать возможность экспортировать товары, чтобы импортировать их в достаточном количестве, чтобы сделать ее экономику самостоятельной. Германия является частью Европы, и восстановление Европы, и особенно государств, прилегающих к Германии, будет медленным, если Германия с ее огромными запасами железа и угля будет превращена в богадельню».

Основой аргументов Моргентау было то, что Германия не нужна Европе. Баланс в американском мышлении, установившийся со времен Квебекской конференции в пользу жесткого мира, отныне должен был смениться на противоположный. Это был совместный результат практического опыта и русского упрямства. Стало ясно, во-первых, что жесткий мир может быть осуществлен только мерами, против которых восстает американское мнение, и, во-вторых, что даже если сотрудничество с Россией будет определяться такой ценой, рассчитывать на него не приходится. На первый взгляд может показаться, что штутгартская речь не выходит за рамки Потсдамского соглашения. Но в ней проводится настойчивая мысль о том, что Потсдамское соглашение должно рассматриваться как единое целое, и в двух жизненно важных пунктах (уровень жизни в Германии и репарации из текущего производства) там в некотором смысле устранялась двусмысленность потсдамской формулировки, что русские не были готовы принять. В речи также ясно дано понять, что американцы из Европы не уйдут; до тех пор, пока длится оккупация, американские войска будут принимать в ней участие. Экономические потребности покоренной Германии, расходы для бюджета Соединенных Штатов и образ победившего коммунизма оказались слишком большими для теорий, вдохновленных враждебностью войны. Британцы, которые так долго несли на себе основную тяжесть противодействия русским требованиям в интересах жизнеспособной Германии, отныне сочли, что у них из рук вырвали инициативу.

Не то чтобы британцы были с этим не согласны. Напротив, 22 октября Бевин заявил, что правительство «почти полностью согласно с тем, что сказал г-н Бирнс», и, в частности, выразил удовлетворение тем, что «суть американской политики не в том, чтобы отказывать немцам в возможности улучшить их положение». Он повторил важность германской промышленности для Европы, важность выполнения Потсдамского соглашения в целом и продолжил:

«Мы… крайне заинтересованы в том, чтобы Германия не превратилась в постоянную зону экономического бедствия в центре Европы и чтобы немцы имели подобающий и разумный уровень жизни. Если позволить этой бедствующей зоне развиваться, это может привести лишь к снижению уровня жизни во всей Европе, в том числе у нас и, более того, во всем мире. Установление такого баланса [между благосостоянием и безопасностью] – весьма трудная задача».

После слияния британской и американской зон были предприняты основные шаги по восстановлению западногерманской экономики. Видимой целью слияния было объединение ресурсов двух зон, чтобы каждая из них могла способствовать удовлетворению потребностей другой.

Парадоксально, но на самом деле это имело второстепенное значение, поскольку необходимые ресурсы на том этапе вообще нельзя было отыскать внутри Германии. Зона Соединенных Штатов, конечно, производила больше продовольствия, чем британская, но у нее все равно было слишком мало продукции для удовлетворения собственных нужд, не говоря уже об излишках для покрытия дефицита британской зоны. К тому же объединение зон само по себе не дало бы больше угля. Чего в самом деле удалось добиться заключением Соглашений о слиянии, так это тем, что были предоставлены механизмы для закупки и финансирования необходимого импорта продуктов питания и материалов. Опыт показал, что, хотя их нехватка наиболее остро проявлялась в британской зоне, сами британские власти не могли ни получить достаточное количество поставок, ни оплатить их. Причина проста: почти все поставки должны были осуществляться из-за пределов Европы, в основном из Америки; сама Великобритания испытывала острую нехватку как товаров, так и долларов. Западную Германию нельзя было «запустить» без американской помощи, а Америка не была готова оказывать помощь региону, за который сама не несет никакой ответственности. И в то время как перспективы сделать жизнеспособной отдельную зону были настолько малы, что инвестиции в нее были рискованными, Бизония представляла собой единицу, из которой, как показал опыт, можно было сделать нечто стоящее. Визит группы во главе с экс-президентом Гувером в конце лета 1946 года во многом доказал властям Америки, насколько важно продолжать поставки продовольствия в Германию.

Слияние двух зон не положило конец бремени, лежащему на плечах британских и американских налогоплательщиков. В течение нескольких лет им придется вкладывать туда деньги, и маловероятно, что когда-нибудь они получат их обратно[64]. Явление, когда победители платят за побежденных, было явлением, которое заставило бы многих примкнуть к Далтону в своем негодовании и которое резко контрастировало с поведением России. Это можно было оправдать лишь убеждением, что любые менее значительные расходы придется нести дольше, что все равно оставит Германию «постоянно бедствующим регионом в центре Европы». Как бы там ни было, слияние произошло слишком поздно, чтобы спасти Германию от зимних бедствий 1946/47 года. Но когда наступил этот мрачный период, как ни трудно было в это поверить, основные шаги к восстановлению (за исключением валютной реформы) были сделаны; не требовалось ничего другого, кроме времени и энергии для их осуществления. В те дни немцы привыкли говорить, что «полная капитуляция подразумевает полную ответственность». Если так, то американцы и британцы могут с полным основанием утверждать, что от этой ответственности они не уклонились.

Отношения России с Бизонией

В Париже в июле 1946 года Бирнс спросил у Молотова, чего на самом деле хочет Россия от Германии, и получил ответ: 10 млрд долларов в виде репараций и долю в контроле четырех держав над Руром.

Если такой запрос выглядел непомерным, то речь в Штутгарте должна была показаться России угрозой помешать ей занять выигрышную позицию, и клеветническая кампания, которую она вызвала в советской прессе и, соответственно, в русской зоне, оказалась настолько энергичной, что Клей выразил протест в Координационном комитете. В любом случае есть много свидетельств того, что в начале лета 1946 года русские пересмотрели свою репарационную политику и сочли ее неудовлетворительной. Демонтировать завод без потерь оборудования было непросто; восстановить и эффективно эксплуатировать его с имеющейся в России рабочей силой было еще труднее. Общий подход иллюстрирует история о том, как один русский майор спросил у немецкого инженера, сколько людей и времени потребуется для демонтажа определенной установки. Когда ему ответили, что для 200 рабочих потребуется четыре дня, он ответил: «Я дам вам две тысячи рабочих, и тогда все будет сделано за два дня». Чтобы восполнить нехватку квалифицированных кадров, многих немецких пленных держали в России вместо того, чтобы отправить их домой, а ряд немецких технических экспертов «убедили» оставить свои дома и семьи в советской оккупационной зоне для работы в России (несмотря на отсутствие в Потсдамском соглашении упоминания о репарациях в форме трудовых ресурсов). Но эти «уговоры» привлекли внимание и вызвали неудобные вопросы со стороны генерала Робертсона в Координационном комитете в ноябре 1946 года, в результате чего от такой практики отказались, по крайней мере, на какое-то время. Перспективам эксплуатации советской зоны стало уделяться все большее внимание.

Такие перемены могут быть связаны с растущим влиянием Жданова и его сторонников, которым хотелось использовать Восточную Германию в качестве базы для продвижения коммунизма на запад. Еще в декабре 1945 года ряд заводов в зоне вместо демонтажа были переданы в собственность СССР, и две трети или даже три четверти их продукции переправлялось в Россию. Есть сведения, что в течение 1946 года для поддержания работы этих предприятий из СССР в зону ввозились хлопок, шерсть, лен и кожа. Через две недели после штутгартской речи Бирнса было подписано соглашение, согласно которому зерно и бытовой уголь из русской оккупационной зоны должны были отправляться в Западную Германию в обмен на железо и сталь; аналогичное соглашение на сумму 105 млн рейхсмарок было заключено с Бизонией в начале 1947 года.

В июле во время совещания в Париже Молотов выразил готовность рассмотреть возможность производства стали в объеме 10 млн тонн в год и признал, что промышленность Германии мирного времени должна получить возможность развиваться в более широких масштабах (чем это допускалось планом «Уровень промышленности») при условии, что этакое промышленное развитие действительно необходимо для удовлетворения мирных потребностей немецкого народа. В октябре 1946 года Сталин заявил американскому журналисту, что, по его мнению, допустимый уровень развития промышленности в Германии должен быть повышен, а Соколовский на Контрольном совете сказал, что рассмотрит возможность выпуска стали в объеме 11 млн тонн (возможно, отчасти это были пропагандистские попытки побороться с западными союзниками за одобрение их политики в Германии, но, похоже, за ними стояли и экономические мотивы). Но эти события сделали вопрос о репарациях от текущего производства более важным для русских, чем когда-либо. Их также все больше интересовали перспективы участия в производстве в Рурском бассейне путем его интернационализации.

Вообще, эта идея имела долгую историю. Во время войны ее обсуждали либеральные мыслители в Великобритании и Америке. В Тегеране Рузвельт предложил передать Рур под управление ООН, и это было включено как в план Моргентау, так и в контрплан Стимсона. Сталин сделал подобное предложение в Москве в октябре 1944 года Черчиллю, который сказал, что «не возражает против таких соображений»; еще раз благосклонность к этой идее он проявил в Ялте. Французы же все время решительно настаивали на этом. Сталин предложил эту идею и в Потсдаме, но к тому времени американцы передумали, и она была отклонена как часть компромисса по репарациям. Бевина в то время эта идея привлекала, так как он не «верил в то, чтобы такой воинственной расе, как Германия, можно дать не контролируемой никем другим еще один арсенал такого характера». 21 февраля 1946 года он заявил, что все еще готов обсуждать вопрос; в глубине души ему хотелось поставить эту территорию под международный контроль и использовать ее производство на общее благо Европы. Но постепенно начинали заявлять о себе практические трудности. Каким бы ни было правительство, население Рура явно должно было оставаться немецким. Если бы правительство было сформировано на международной основе, могли бы возникнуть постоянные трения с населением, которому фактически отказали в праве управления.

Однако, если предположить, что правительство будет немецким, как можно будет помешать ему воссоединиться с остальной Германией, если оно этого захочет, а ведь оно вполне может захотеть? Оставалась лишь идея создания международного органа по управлению промышленностью Рура в стране, управляемой немцами как часть Германии, – концепция, чреватая трудностями, особенно если такой орган будет работать на принципах Контрольного совета[65]. 22 октября 1946 года Бевин заявил, что британское правительство не может принять французское предложение о создании независимых государственных образований в Рейнской области и Руре, хотя он считал, что можно было бы договориться о том, чтобы оставить союзные войска в этих районах даже после того, как оккупация с остальной части Германии будет снята. В любом случае русским становилось все более очевидным, что, независимо от того, какое будет принято соглашение, их шансы на участие в нем невелики.

Несомненно, они решили, что их намеренно вводят в заблуждение. Поэтому, когда в Москве в марте 1947 года собрались министры иностранных дел, чтобы обсудить ситуацию в Германии, Молотов повторил свои претензии на репарации в размере $10 млрд и добавил к ним требование об отмене соглашений о слиянии двух зон. Взамен он лишь пообещал пересмотреть вопрос о создании центральной администрации. Предположительно, он считал, что британцы и американцы вряд ли дадут России то, чего она действительно добивалась, и он ничего не потеряет, если сразу назначит высокую цену. Американцы, возможно, были готовы рассмотреть возможность получения определенной суммы репараций из текущего производства в обмен на согласие на более высокий уровень промышленности; они не были готовы обменять ее на экономическое единство, уже предусмотренное Потсдамским соглашением[66]. Русские же в любом случае получали репарации с текущего производства своей оккупационной зоны и, похоже, никогда не обращали особого внимания на план «Уровень промышленности», самостоятельно решая, какие заводы демонтировать и вывезти, а какие оставить. Они, должно быть, считали, что на любые дополнительные материалы, которые они получат от возобновления поставок репараций с Запада, будут введены ограничения, которые, вероятно, окажут существенное влияние на их действия в их собственной зоне. Западные союзники, со своей стороны, были вынуждены пойти на создание Западной Германии как отдельного государственного образования и могли позволить себе отказаться от проекта только в обмен на гораздо более конкретные гарантии сотрудничества, чем готовы были предложить русские. Таким образом, Московская конференция зашла в тупик, и, когда осенью следующего года дискуссия возобновилась в Лондоне, оказалось, что никаких изменений в позициях сторон не произошло.

К тому времени русские также сделали роковой шаг, отказавшись сотрудничать в рамках плана Маршалла.

Заседания Контрольного совета продолжались до марта 1948 года. Время от времени его участникам удавалось согласовывать отдельные меры, особенно если они носили негативный антинацистский характер. Последней важной работой Совета была подготовка доклада для Московской конференции, но и это стало в основном изложением разногласий сторон. Не было никакого прогресса в согласовании принципов, а среди конкретных проектов оказалось невозможным согласовать общий план валютной реформы. Здесь главным камнем преткновения стал, казалось бы, простой вопрос о контроле над выпуском новой валюты; имея опыт с печатанием марок военного правительства, американцы не были готовы передать матрицы под контроль русских, которые, в свою очередь, не были готовы позволить независимому органу бесконтрольно действовать в своей зоне. Препятствием стало не только отсутствие доверия между союзниками, но и весь вопрос о центральных учреждениях для Германии, поскольку почти обязательной прелюдией к реформе являлся некий эмиссионный центральный банк, а такой банк вряд ли мог функционировать до тех пор, пока Германия оставалась разделенной на две или более независимые части, проводящие разный экономический курс. И если русские рассматривали денежную реформу как механизм социального переустройства, то западные союзники считали ее одним из способов восстановления довоенной стабильности. По мере улучшения условий на Западе эта неудача Совета становилась все более серьезной. Ибо, с одной стороны, для дальнейшего улучшения ситуации валютная реформа становилась все более необходимой; с другой стороны, было ясно, что самостоятельные действия лишь расширят разрыв между двумя половинами Германии. Отказ от движения в одном направлении делал все более неизбежным движение в другом.

«Грандиозное замораживание»

Во время войны нацистское правительство значительно увеличило государственный долг и денежное обращение, но, жестко ограничив цены и заработную плату, сдержало инфляцию, которую такое увеличение, естественно, породило бы (при отсутствии соответствующего роста производства). В результате деньги сохранили свою номинальную стоимость, но потеряли привычное назначение. Из своих стран оккупационные власти приехали с убеждением, что ценовая инфляция – это зло, которого следует избегать любой ценой. Соответственно, они добросовестно поддерживали нацистскую политику стабилизации цен, хотя полномочия, которыми они располагали для ее проведения, были по разным причинам урезаны.

Однако они отказались от сложных механизмов объединения и субсидирования, которые во всех странах, включая Великобританию, являлись необходимым атрибутом стабилизации. Тираж банкнот был еще больше увеличен, особенно русскими, за счет печатания оккупационных марок. В мае 1946 года Контрольный совет принял решение о значительном повышении налогов, чтобы спустить часть излишков валюты, но, хотя это и привело к новому дефициту, оно не отменило уже созданного. В условиях 1945–1946 годов эффективность и производительность труда в промышленности резко снизились, поэтому затраты на единицу продукции возросли. При этом отпускные цены подвергались таким же ограничениям, как и прочие. В результате, если бы контроль над ценами был эффективным, фирмам грозило банкротство. Вместо этого возникла система двойных цен, с официальной ценой и ценой на черном рынке, или, чаще всего, значительная часть продукции удерживалась от продажи и продавалась по бартеру либо хранилась до тех пор, пока не могла принести разумную прибыль. По оценкам одного весьма грамотного немца, 30 % промышленного производства, кроме тяжелой промышленности, в настоящее время не указывается в декларациях, представляемых Контрольной комиссии.

Дело в том, что с самых первых дней нацистского режима власти Германии (а потом и оккупационные державы) пытались создать систему, в которой движение экономических ресурсов зависит в первую очередь от бюрократического порядка, а не от финансовой привлекательности. Им это удалось в той мере, в какой деньги сделались бесполезными. Но никто не предвидел, что бюрократические приказы также потеряют свою силу. Когда это произошло, вся экономическая жизнь оказалась под угрозой срыва, поскольку современное индустриальное общество не может функционировать на основе бартера. Постепенно всем стало ясно, что деньги нужно как-то заставить вновь служить своей основной цели – но само осознание неизбежности денежной реформы, конечно, делало всех менее склонными к хранению наличности.

Одним из прямых последствий стало то, что после сбора урожая 1946 года уже было невозможно добиться от фермеров надлежащих поставок. Если они передавали свою продукцию властям, то получали взамен лишь ничего не стоящую валюту. Лучше было держать все на фермах, обменивать на «имущество» горожан, скармливать скоту (и, таким образом, обходить правила забоя скота, которые вызывали горькое недовольство) или хранить до тех пор, пока деньги не обретут какую-то ценность. В таких условиях инспекции и другие проверки могли лишь установить пределы уклонений, но не предотвратить их. К концу марта 1947 года в зоне США было поставлено лишь 89 % от положенного количества пшеницы и ржи, всего 72 % ячменя и 52 % овса. В октябре 1946 года в зоне Великобритании было зарегистрировано более 450 случаев забоя скота для черного рынка и более 400 случаев незаконной перегонки картофеля и сахарной свеклы.

В Гамбурге черный рынок приобрел почти такое же значение, как и легальный бизнес. Пайковые карточки и талоны получали в продовольственных отделах путем подкупа или кражи и продавали тому, кто больше заплатит.

Это происходило на фоне трудностей с импортом. Несмотря на договоренности, достигнутые в Вашингтоне в мае 1946 года, поставки продовольствия в Германию оставались неудовлетворительными в течение всего лета. К проблеме получения необходимого количества продовольствия в условиях мирового дефицита добавились задержки, вызванные забастовкой американских морских перевозчиков. Согласованные в мае партии товаров и оборудования должны были прибыть к сентябрю, но два месяца спустя они все еще не были доставлены. В таких обстоятельствах восстановление 14 октября уровня рациона для обычного потребителя до 1550 калорий было смелым, хотя и благонамеренным шагом, и неудивительно, что с самого начала возникли большие трудности с его соблюдением. В Северном Рейне-Вестфалии количество хлеба, официально доступного в конце октября, составляло всего 8500 граммов вместо 10 000, крупы вовсе не было, и, как утверждалось, в Дюссельдорфе наблюдался 50-процентный дефицит даже от этого уровня, в Эссене и Мюльхайме – лишь немного меньше, а в Вуппертале, согласно отчетам, в течение десяти дней хлеба не было вообще.

Еще одной крупной проблемой был уголь, которого добывалось слишком мало, причем слишком много при этом шло на экспорт. Рабочей силы в Руре не хватало, средний возраст шахтеров составлял сорок три года; из необученных рабочих, направляемых в шахты, 50–60 % уходили оттуда. Хотя шахтеры получали дополнительные персональные пайки, они ничего не получали для своих семей, а необходимость брать отгулы, чтобы «добыть» больше продовольствия, во многом объясняла весьма высокий (30 %) уровень прогулов. Более того, их зарплата была слишком низкой, если учесть, что им приходилось тратить деньги на черном рынке, покупая такие продукты, как картофель, хлеб и мука, по ценам в пять-десять раз выше контролируемых. Объем производства в сентябре 1946 года остался на уровне декабря 1945 года, а запасы в 5 млн тонн были израсходованы. Образовался замкнутый круг: нехватка угля не позволяла сталелитейной промышленности производить достаточно продукции, чтобы шахты получали все необходимое для проведения ремонтных работ. И если осенью 1946 года объем производства составлял около 5 млн тонн в месяц при базовых минимальных потребностях западных зон в 4,2 млн тонн, то экспорт составлял от 1,13 до 1,74 млн тонн.

Было нелегко убедить другие страны Западной Европы, которые испытывали нехватку угля и не имели ни малейших причин любить Германию, что им выгодно оставить больше угля в Германии с перспективой получить взамен товары, произведенные на немецких заводах. Не в долгосрочных интересах Германии было и полностью прекратить поставки постоянным клиентам. До сентября 1946 года распределение угля, включая экспорт, осуществлялось Контрольным советом, но в том же месяце русские объявили, что будут предоставлять только то, что их командующий зоной сочтет избыточным для собственных нужд, после чего британцы окончательно прекратили свои поставки. На практике, однако, продукция британской зоны продолжала распределяться по согласованию с американцами и французами. В октябре было решено, что в течение этого месяца экспорт должен быть сокращен на 100 000 тонн, а затем доведен до 550 000 тонн в месяц в период с декабря по март. В апреле 1947 года было достигнуто соглашение о скользящей шкале, согласно которой западным зонам будет обеспечен разумный минимум, но экспорт будет автоматически увеличиваться по мере роста производства.

В октябре 1946 года Контрольный совет согласился с тем, что зарплата шахтеров может быть повышена на 20 %, а в следующем месяце британцы создали специальный Комитет по добыче угля с представителями всех заинтересованных отделов, чтобы выполнить решение об использовании всех доступных средств повышения добычи и применении всех возможных видов стимулирования. Предметы дефицита, в частности жилье, продовольствие и потребительские товары, резервировались для районов добычи и выставлялись на продажу по контролируемым ценам, чтобы шахтерам было что купить на свою зарплату. Вообще, горное дело, по сути, становилось самой привилегированной профессией в зоне. Это принесло свои плоды: в начале декабря впервые после войны был достигнут уровень добычи в 200 000 тонн в день, а к январю 1947 года эта цифра составила 208 000.

Трудности с поставками продовольствия и угля означали, однако, что Западная Германия вступала в зиму 1946/47 года без накопленных и распределенных запасов каких-либо товаров.

Как только поступало продовольствие, его нужно было выдавать; если оно не поступало, установленные нормы не могли быть выполнены. То же самое касалось и угля. В стране, где значительная часть перевозок всегда осуществляется по воде, это было чревато проблемами. Железные дороги уже и так работали на пределе, с учетом имеющихся паровозов и подвижного состава; применение автомобильного транспорта было также ограничено из-за нехватки шин и запасных частей. Когда водные пути замерзали, перенаправить перевозимые по ним грузы по другим транспортным каналам не было никакой возможности. Таким образом, из-за отсутствия топлива задерживались поставки продовольствия, выдача пайков срывалась, газовые и электрические установки оставались без угля, железные дороги и автомобильный грузовой транспорт бездействовали. Германия была явно не в том состоянии, чтобы выдержать суровую зиму. Да и психологическая готовность была также не намного лучше. После Дня Победы много говорили о приближающейся «Битве за зиму». Люди готовились к лишениям, но в итоге аномально мягкая зима 1945/46 года прошла без лишних проблем и жалоб. Но было бы слишком просто предположить, что после этого все станет легче, а на самом деле вторая послевоенная зима оказалась во всех отношениях тяжелее первой.

Нельзя сказать, чтобы британским властям в Лондоне или в Германии целиком сопутствовала удача в том подходе, который они приняли в сложившихся обстоятельствах. В принципе, их политика была совершенно разумной. Возможно, они могли бы оказать большее давление на американцев, чтобы ускорить отправки продовольствия, а также на других союзников – чтобы уменьшить их спрос на немецкий уголь. Они могли бы быстрее сделать производство угля приоритетной целью. Но ни одна из этих задач не выглядела простой. Опять же, британцы неоднократно отмечали, что не удовлетворены ситуацией в Германии. С другой стороны, их реакция слишком часто принимала форму заверений в том, что делается и будет делаться все возможное для ее наилучшего разрешения. Некоторые заявления о нормировании невольно выглядели оптимистичными; одна из трудностей заключалась в том, что часто брали за основу лишь цифры на бумаге, которые не соответствовали фактам на самом низком – и самом важном – уровне. Однако ответственные лица, похоже, решили, что, поскольку к тому времени они мало что могли сделать для улучшения ситуации, лучшим вариантом было попытаться повысить уверенность. К сожалению, результат часто напоминал самоуспокоенность.

Зима 1946/47 года оказалась суровой и в Великобритании, но в Германии холода начались в середине декабря и продолжались вплоть до конца марта. Что касается продовольствия, то последствия были преодолены лишь после сбора урожая 1947 года. Только в мае в Вуппертале говорили о том, что распределяемое количество продовольствия обеспечивало лишь 650 калорий на человека в день, а о том, чтобы гарантировать более 850 калорий, не могло быть и речи.

Средняя норма распределения в американской зоне составляла тогда 1040 калорий. В то же время генерал Клей объявил, что поставки из Америки отстают от графика на 130 000 тонн, а производство продовольствия в Германии на 200 000 тонн меньше расчетных значений. Моральное состояние населения еще более ухудшилось. Воровство в эшелонах с углем приняло такой размах, что поддерживать снабжение коммунальных служб стало труднее, чем когда-либо. Торговля продовольственными карточками и подпольный сбыт носили почти повсеместный характер. Положение гражданского населения Германии без достаточного количества продовольствия и местного топлива (пришлось отменить предложенные ассигнования) было тяжелым. К счастью, дефицит не стал настолько продолжительным, чтобы привести к каким-то длительным последствиям (за исключением, возможно, домохозяек и одиноких людей), но чувство горечи вызвал у многих. Престиж оккупационных держав и демократии упал до низкого уровня, что тем более прискорбно, учитывая жертвы, принесенные британской и американской общественностью, дабы не допустить ухудшения ситуации. За исключением валютной реформы (для которой время еще не пришло), основные средства для поправки положения были уже задействованы; жаль только, что их нельзя было применить раньше. База германской экономики оказалась прочной, а количество уцелевшего промышленного оборудования – достаточным для мирного времени, хотя события зимы несколько затушевали этот факт и создали преувеличенное впечатление слабости Германии. Однако с каждым днем становилось все яснее, что восстановление страны должно быть передано в руки самой Германии. Хотя союзники тоже внесли немалый вклад, существовали определенные пределы того, чего можно добиться под их контролем. Никакой другой стимул не мог заменить для немцев ощущение того, что их судьба находится в их собственных руках. Лишить их такого чувства ради безопасности было роскошью, которую британцы не могли, а американцы больше не хотели себе позволить.

Глава 10. Контроль имущества

То, как распределяется имущество, является ключевым фактором, определяющим характер любого общества, а в Германии было немного сфер, где политика союзников имела большее потенциальное значение. Широко распространено мнение, что немецкий милитаризм и нацизм во многом обязаны влиянию на немецкие дела юнкеров из Пруссии и промышленников Рура и Рейнской области. Можно было ожидать, что процесс искоренения этих двух дурных качеств будет сосредоточен на лишении этих двух групп материальной основы для такого влияния. Однако эта тема в Потсдамском протоколе была затронута лишь в абзаце (параграф 12 Экономических принципов), призывающем к децентрализации германской экономики для устранения «нынешней чрезмерной концентрации экономической власти».

Объяснение этого кажущегося несоответствия, конечно, заключается в том, что большая часть Потсдамского соглашения базировалась на американском проекте и что американцы являлись оккупационной державой, наименее заинтересованной (за возможным исключением французов) в таком аспекте темы, предпочитая вместо этого разрушать картели и стимулировать конкуренцию. У русских на этот счет, конечно же, имелись четкие идеи, которые они не потрудились скоординировать со своими западными союзниками; у британцев, при социалистском правительстве, тоже были идеи, но они не знали, насколько их можно реализовать. В этой области история оккупации – это история того, как русские воплотили свои идеи в жизнь и тем самым, к лучшему или худшему, привели к постоянному изменению характера германского общества к востоку от Эльбы. С другой стороны, англичане поначалу довольствовались несколькими принципиальными мерами и не осуществляли никакой постоянной передачи собственности. Следовательно, по мере того, как практические трудности, связанные с такой политикой, становились все более очевидными, поддержка Германии ослабевала, а влияние Америки возрастало, предпринятые шаги могли быть отменены без появления новых владельцев, которых можно было бы лишить имущества. Такие действия, которые были предприняты на Западе, почти полностью обязаны своим вдохновением Америке.

Земля

Общий характер земельной реформы в русской зоне уже был описан. В результате большая часть сельскохозяйственных земель была разделена на участки от двенадцати до пятидесяти акров. Результатом стало создание нового класса крестьян-фермеров, того, который, как правило, не отличается революционными взглядами. Почти одна треть высвободившейся земли, по-видимому, была передана коммунальным органам в качестве общественной собственности, партийным или исследовательским учреждениям, но следует помнить, что определенное количество той же земли принадлежало им и ранее; понятие общинной собственности в Германии было отнюдь не новым. Однако новоявленным владельцам не оставили возможности обрабатывать землю по собственному усмотрению; была создана сложная организация планирования производства, и каждому владельцу были определены квоты, которые тот должен был выполнить. Орудия труда массово присваивались фермерскими кооперативами и распределялись по мере необходимости; очевидно, это был способ наказания непокорных. Однако в период, охватываемый данным изданием, никаких дальнейших важных шагов обобществления земли предпринято не было.

Оценить влияние таких перемен на объем производства сложно, поскольку действовали и другие неблагоприятные факторы, такие как недостаток удобрений, нехватка техники и рабочей силы, истощение почвы в результате перепроизводства во время войны.

Но эти факторы достаточно равномерно распределились по всей территории Германии, в то время как расхождение в падении производства между Востоком и Западом было заметным. В сельскохозяйственной экономике принято считать, что небольшие хозяйства менее эффективны, чем крупные, в то время как перераспределение земли в таких масштабах, как это произошло, должно было привести к снижению производства в течение первого года или около того. На этом отчасти сосредоточилась критика такой меры – как в Германии, так и на Западе. Действительно, вряд ли это был самый удачный момент для преднамеренного сокращения производства продовольствия. Но русские, которые верили в собственные приоритеты, поставили то, что считали социальной выгодой, выше соображений материального благополучия. Если в течение следующих двух лет пайки в русской зоне, как говорят, оставались выше, чем на Западе, то излишки, которые эта зона получала бы в таком случае для отправки на Запад, отсутствовали.

В западных зонах необходимость в земельной реформе представлялась гораздо менее актуальной, поскольку крупные поместья были немногочисленны. Тем не менее все три оккупационные державы заявили о поддержке этого принципа, хотя и пообещали компенсацию выселяемым владельцам. В британской зоне крупные фермы управлялись как единое целое и не могли быть разделены, не вызвав тем самым немедленный спад производства. Обсуждение продолжалось до сентября 1947 года, когда был опубликован проект постановления, предусматривающий сдачу всех хозяйств площадью более 375 акров (против 250 акров в Восточной Германии). Реализация этой меры была оставлена на усмотрение самих немцев, и дело шло медленно. Аналогичным образом, в зоне Соединенных Штатов законы о землях для поселений и земельной реформе были приняты различными земельными правительствами только под сильным давлением Америки. Налоги предстояло повысить на все хозяйства площадью свыше 250 акров по скользящей шкале, что привело бы к сокращению на 50 % владений в 750 акров. Но от регистрации земли, которая была необходимым предварительным условием такой схемы, в той же Баварии уклонялись вплоть до 1947 года, и, хотя Конституция Баварии предусматривала экспроприацию сельскохозяйственных и лесных земель «для неотложных целей общего благосостояния», требования американцев не привели ни к каким подобным случаям. Ситуация в Баден-Вюртемберге была аналогичной. Конституция Большого Гессена разрешала экспроприацию крупных земельных владений, которые исторически были «центрами политических злоупотреблений и милитаристской власти», но этим пунктом воспользовались немногие.

То же самое, по-видимому, происходило и во французской зоне; когда в 1948 году была принята Конституция Рейн-Пфальца, в ней значился пункт, предусматривающий проведение земельной реформы, но требующий экспертного одобрения Сельскохозяйственной палаты в качестве предварительного условия для экспроприации крупных поместий. Конституция Бадена практически игнорировала вопрос. Никто не мог сказать, что при решении этой проблемы оккупационные державы препятствовали желаниям Германии. Если бы не давление союзников, немецкие власти вообще ничего бы не сделали, и мало что указывало на то, что жаждущие земли крестьяне тщетно навязывают свои требования соотечественникам. Основной стимул с немецкой стороны исходил от беженцев и социалистов.

Промышленная собственность

Собственность крупных промышленных монополий в Западной Германии была конфискована в соответствии с законом SHAEF № 52. Осенью 1945 года Контрольный совет конфисковал всю собственность I. G. Farben, огромного немецкого химического и красильного концерна, который имел 169 заводов в Западной Германии. 16 ноября аналогичным образом была конфискована фирма Круппов со всеми ее дочерними предприятиями, а 22 декабря было объявлено, что все владельцы копей в британской зоне лишаются собственности без компенсации в пользу британских оккупационных властей, «действующих как доверенные лица немецкого народа». «Эти предприятия никогда не будут возвращены их прежним владельцам». Что касается сталелитейной промышленности, то здесь все происходило более медленно, но по схожей схеме; 20 августа 1946 года был издан указ о передаче прав собственности военному губернатору, как доверенному лицу. Целями такого шага были названы сокращение мощностей для мирных нужд, деконцентрация экономической власти и подготовка реорганизации промышленности. В своей речи от 22 октября 1946 года, упомянутой ранее, Бевин заявил:

«[Рурская промышленность] ранее находилась в руках магнатов, которые были тесно связаны с германской военной машиной, финансировали Гитлера и в двух войнах являлись неотъемлемой частью агрессивной политики Германии. Мы не хотим, чтобы эти господа или им подобные вернулись на позиции, которыми они злоупотребляли со столь трагическими результатами. Наше намерение состоит в том, чтобы в будущем эти отрасли принадлежали и контролировались обществом… Доводы в пользу общественной собственности на эти тяжелые отрасли промышленности никогда не звучали с такой силой, как сегодня».

Однако в условиях того времени все эти шаги были скорее академическими. В Германии 1945–1947 годов важна была не столько собственность, сколько контроль, и, конечно же, контроль над этими ключевыми отраслями промышленности, а также над сырьем, от которого они зависели, находился в руках союзников. Активы I. G. Farben в зоне США были захвачены американцами в июле 1945 года. Британцы не стали дожидаться официального объявления 22 декабря 1945 года и создали Северогерманский угольный контроль в Эссене; он работал с момента первой оккупации этой территории в апреле предыдущего года. О распределении прибыли в то время, когда само функционирование индустриального концерна уже являлось достижением, не могло быть и речи. Многие из прежних владельцев находились в тюрьме в ожидании суда по обвинению в военных преступлениях. Это могло создать в кругах союзников впечатление, что перемен произошло больше, чем на самом деле. Если бы можно было сразу создать германские управления по углю и стали и наделить их реальной властью, тем самым были бы созданы органы, которые могли затруднить последующий переход предприятий к прежним владельцам. Но было принято мнение подчинить такие управления представительному выборному органу, а важность этих отраслей для Западной Германии такова, что этот орган должен был представлять не только одну землю. Однако на данном этапе в Германии не существовало таких органов выше уровня земель – более того, в британской оккупационной зоне выборы в земельные законодательные органы не проводились до апреля 1947 года. В любом случае далеко не очевидно, что если бы решение было оставлено на усмотрение немцев, те высказались бы за национализацию. Даже профсоюзы не выступали систематически против картелей и трестов, а правление крупных промышленников по большей части носило наставнический характер и не было таким уж непопулярным. Не было никакой уверенности в том, что выступающие за национализацию социал-демократы смогут получить в целом большинство в Западной Германии. Национализация промышленности только в одной зоне едва ли была целесообразна и, конечно, не соответствовала настрою участников Потсдамской конференции проводить общую экономическую политику (американцы использовали этот аргумент, чтобы наложить вето на пункт Конституции Большого Гессена, в котором содержался призыв к национализации промышленности). И даже до того, как сталелитейная промышленность была объявлена государственной собственностью, британское признание принципа слияния дало американцам право прямого голоса в принятии решений о последующих действиях. Теперь американцы делали ставку на декартелизацию, а не на национализацию.

Таким образом, по поводу одной из самых фундаментальных проблем оккупации в Западной Германии наблюдалось столкновение стратегий.

Является ли причиной поддержки германской промышленностью националистической экспансии чрезмерный размер и концентрация власти, или же это следствие частной собственности? С одной стороны, можно утверждать, что силы, стоящие за шовинизм, будут оказывать свое влияние на министров национализированных отраслей в той же степени, что и на «рурских баронов», так что смена формы собственности не изменит последствий для внешней политики. С другой стороны, можно предположить, что размер способствует эффективности и что тенденция к формированию крупных концентраций власти является результатом давления базовых экономических сил, так что попытки предотвратить ее в стиле средневекового короля Кнуда неизбежно потерпят неудачу. Там, где есть стремление к картелизации и нет сильных запретов, ее предотвращение с помощью законодательства – дело непростое. И обе философии поднимают более фундаментальный вопрос: насколько можно навязать немцам одну из них против воли последних, если признать, что возвращение им ответственности является необходимым условием восстановления страны? Можно ли добиться чего-либо путем преобразования экономической организации, если не произойдет сопутствующих изменений в сознании людей, управляющих ею?

Что же касается концентрации власти в Руре, то здесь спорить не приходится. Vereinigte Stahlwerke, преемница империи Стиннеса, контролировала 47,2 % всех сталелитейных мощностей и владела почти 20 % шахт. Еще 11 % сталелитейных мощностей и 8 % шахт принадлежали Круппам, а соответствующие показатели группы Hoesch составляли 7,5 % и 4 %. В 1938 году шесть концернов производили 95 % всей стали в Руре; 55 % рурских шахт были напрямую связаны со сталелитейными компаниями. Таким образом, цены на уголь можно было удерживать на низком уровне за счет некоторого снижения заработной платы шахтеров, а последующие убытки компенсировать за счет прибыли, получаемой от дешевой в производстве стали.

У британских властей не было категорических возражений против всех идей децентрализации; более того, как добросовестные подписанты Потсдамского соглашения, они вряд ли могли быть против. Но если в первоначальных американских предложениях чрезмерная концентрация власти определялась как занятость более 3000 рабочих, владение более 20 % производственных мощностей в любой области или годовой оборот, превышающий 25 млн рейхсмарок, то британцы свой отсчет начинали с численности рабочих от 100 000 человек. Более того, американцы хотели сделать декартелизацию обязательной, если только не получено специальное исключение от военного губернатора, который, по мнению британцев, должен был решить, что любой случай prima facie на самом деле является чрезмерной концентрацией, прежде чем будут приняты контрмеры[67].

Британцы предпочитали разрешать организациям укрупнение, а затем более строго их контролировать; американцы – предоставить более мелким организациям фактическую свободу действий[68].

Американские предложения были представлены Контрольному совету, но – безрезультатно. Русские сочли их неадекватными и использовали британские колебания как доказательство того, что британцы поддерживают крупный бизнес. После принятия решения об объединении зон позиции британцев и американцев еще сильнее сблизились, и в феврале 1947 года были изданы почти идентичные законы. Генерал Клей согласился принять 10 000 рабочих в качестве предельной цифры, вызвав тем самым негодование своих более радикально настроенных советников, которые и без того возмущались некоторыми из его исключений. Британский закон, однако, не предусматривал обязательных мер в отношении фирм, превышающих установленный предел, в то время как закон США такие меры предусматривал[69]. Для металлургических, сталелитейных и угольных компаний применялся особый подход.

В начале 1947 года Контрольное управление в Лондоне подтвердило намерение правительства национализировать базовые отрасли промышленности, и на Московской конференции в марте 1947 года Бевин попытался заручиться согласием генерала Маршалла на такую политику. Государственный секретарь, однако, отказался дать свое согласие без консультации с Клеем, который вернулся в Германию и был возмущен этой попыткой решить столь щекотливый вопрос за его спиной. Поэтому вопрос был передан на рассмотрение генералам Клею и Робертсону, которые согласились не принимать никаких мер, дабы не нанести ущерб тому типу экономики, которую немецкий народ захочет создать в будущем, но оставить за ними выбор между свободным предпринимательством и социализмом, когда их судьба вновь окажется в их собственных руках. Хотя трудно спорить с либеральной подоплекой такого решения (за которое, кстати, выступала британская Консервативная партия), оно оказалось последним шагом в сторону национализации. Столь необходимую Германии внешнюю помощь, которая позволила бы ей контролировать экономическую политику, могли предоставить только Соединенные Штаты. Это было официально признано осенью 1947 года, когда после того, как Британия не смогла сохранить конвертируемость валюты, американцы взяли на себя обязательство предоставить все долларовые суммы, необходимые для реализации импортной программы Бизонии. Британскому правительству оставалось лишь принять формулу отсрочки и надеяться (как оказалось, тщетно), что выборы, когда они состоятся, приведут к тому, что социал-демократическое большинство будет настроено на национализацию.

В разгар войны некоторые люди с негодованием отмечали, что вопрос, имеющий столь важные последствия для мира во всем мире, может быть оставлен на усмотрение немецкого народа. Дело в том, что любую более радикальную политику – вопреки желанию американцев – пришлось бы навязывать немцам британским персоналом по контролю, который отнюдь не был убежден в ее мудрости. Вопрос, можно ли было в сложившихся обстоятельствах поддерживать ее демократическими методами, остается открытым. Так же как и вопрос о том, стала ли декартелизация, занявшая слишком много времени, чтобы описывать ее здесь, удовлетворительной или долговечной заменой.

Картина в советской оккупационной зоне, естественно, выглядела иначе, хотя национализация там начиналась медленно; первоочередной целью русских был запуск производств. Там, где местные коммунистические лидеры взяли под управление заводы, покинутые прежними владельцами или управляющими на заключительных этапах войны, их не трогали. Но только когда комиссии по денацификации начали объявлять конфискацию имущества нацистов и их пособников, земельным правительствам было приказано повсеместно брать заводы под свой контроль. К лету 1946 года они контролировали уже около 7000 предприятий, из которых 2000 находились в совместном владении с кооперативами и еще 2000 – с «демократически настроенными лицами». Наиболее интенсивно процесс шел в Саксонии и Саксонии-Анхальт, медленнее всего – в Тюрингии и Бранденбурге. Как и в сельском хозяйстве, все было организовано таким образом, чтобы выглядело как добровольное действие немцев; плебисцит, проведенный в Саксонии в июне 1946 года, показал, что за национализацию проголосовало 80 % населения. Но даже к концу 1946 года было национализировано всего 40 % чисто немецких фирм, хотя на них приходилось 60 % всего инвестированного капитала.

Однако фабрикам, которые остались в частных руках, не предоставили свободу действий. С самого начала вводились советские методы планирования производства, и каждому концерну были выделены квоты. Насколько эти планы выполнялись, сказать трудно, официальные заявления на эту тему вряд ли можно считать заслуживающими полного доверия. Если, как можно предположить, имело место значительное недовыполнение плана, то подобный опыт не был уникальным, хотя разного рода санкции, на которые русские не стеснялись ссылаться, вероятно, удерживали уклонение от выполнения плана на более низком уровне, чем на западе. Проблемы увязки планирования с потреблением не существовало, поскольку не было никакой возможности обеспечить соответствие предложения спросу; речь шла скорее о том, чтобы взять общий объем существующего производства, рассчитать возможный прирост и на основе полученного результата установить квоты на поставки сырья, распределение, розничные продажи и экспорт.

Дальнейший контроль осуществлялся через банки; все они являлись государственными учреждениями, общее руководство осуществляло Центральное финансовое управление.

В сфере промышленности, однако, существовал особый анклав. В декабре 1945 года советская военная администрация опубликовала два списка примерно на 200 предприятий, принадлежавших германскому государству, нацистской партии или прочим незаконным структурам, которые вместо демонтажа подлежали передаче в собственность СССР «для обеспечения занятости и изъятия части продукции для германской экономики». Управление этими заводами осуществлялось из центрального учреждения в Берлине; с ними были связаны специализированные дочерние предприятия для таких целей, как транспорт и банковское дело. В 1947 году был введен промежуточный уровень управления для контроля всех заводов, относящихся к одной отрасли. Все руководящие должности на этих предприятиях занимали русские, а германская зональная администрация не имела над ними никакой власти. Сырье, однако, по возможности бралось из германских источников, хотя в случае нехватки необходимых материалов они могли импортироваться из-за границы, даже из самой России. Примерно треть или четверть их продукции продавалась в Германии, но не из каких-то добрых чувств к немцам, а потому, что они производили жизненно важные продукты, без которых не могла обойтись русская зона. Схема получилась довольно изобретательной и едва не позволила русским, как говорится, и рыбку съесть, и на елку влезть, не говоря уж о добродетели, которую они взяли на себя, когда весной 1947 года некоторые из этих заводов были переданы обратно немцам.

Как видно, русские с самого начала имели гораздо более четкое, чем их западные союзники, представление о том, чего они хотят, и быстро придумали соответствующие меры. Но было бы опасно проводить сравнения на краткосрочной основе, как того требуют ограниченные хронологические рамки данного тома. Ведь при таком ограниченном взгляде может показаться, что русские лучше справились с задачей сломить власть промышленников, возобновить производство и получить репарации. Лишь в дальнейшем становится ясно, что все это было сделано ценой отчуждения рабочего населения и замедления производства до тех пор, пока не потребовалась безжалостная диктатура, чтобы удержать зону на плаву. Но радикальные изменения, внесенные в структуру собственности и организации, уже нельзя обратить вспять.

Контроль имущества

В заключение необходимо сказать несколько слов о политике, проводимой в западных зонах в отношении имущества государства, нацистской партии и ее филиалов, видных нацистов или сочувствующих им, а также других лиц, находящихся под арестом или отстраненных от общественной жизни.

Значительная часть этого имущества была конфискована и передана под опеку Контрольной комиссии; в юридических отделах Британского и Американского элементов были созданы отделы по контролю за имуществом. Поскольку было очевидно, что невозможно вывести из строя все это имущество (в основном состоящее из заводов и оборудования), разрешение на его использование и эксплуатацию предоставлялось либо персоналу союзников, либо немцам, не связанным с нацистами. За это обычно платилась арендная плата на блокированный счет; право собственности на имущество не переходило. Вначале считалось, что на определенном этапе в дальнейшем будет принято решение четырех держав о распоряжении всей такой собственностью, а до тех пор она должна быть заморожена. Поскольку шансы на достижение согласия четырех держав по данному вопросу уменьшались, вместо этого предположили, что, когда оккупационные силы начнут передачу власти обратно немцам, договоренности о собственности станут частью соглашения о передаче. В то же время будет решено, кто должен получить заблокированные средства. Тот факт, что большинство сотрудников отделов по контролю за имуществом являлись юристами, делал такую позицию вполне пригодной, но сама система в отсутствие какого-либо альтернативного решения союзных правительств, будь то коллективного или индивидуального, о том, как следует поступить с имуществом, была почти неотвратимой.

Проблема оказалась далеко не простой. С одной стороны, существовал вопрос о том, как выбрать новых подходящих владельцев. Кроме того, всегда существовала опасность того, что любая передача имущества, осуществленная под руководством союзников, будет аннулирована немецким правительством после окончания оккупации. Кроме того, оккупационные власти должны были справедливо поступать в отношениях между людьми, и это было необходимо, чтобы не дать им навсегда лишить людей их собственности, даже в обмен на компенсацию. Но, с другой стороны, часть этого имущества имела большое социальное значение. Если можно было выбрать подходящих немцев для временного пользования ею (а это необходимо было сделать), то трудно понять, почему бы им не дать возможность приобрести ее. Шансы на то, что будущее немецкое правительство отменит сделанное, все-таки были, и не стоило рисковать с учетом многих реформ, проведенных во время оккупации; если бы в качестве владельцев оказались другие немцы, то это, по крайней мере, затруднило бы отмену реформ. Чем дольше откладывалось любое перераспределение, тем больше возникало шансов на то, что бывшие владельцы получат свою собственность обратно. Однако эти бывшие владельцы были лишены возможности пользоваться ею, поскольку активно помогали «немецкому милитаризму и нацизму», искоренение которых было провозглашено как цель оккупации. Это являлось неотъемлемой частью вопроса о персональной денацификации, и британцы и американцы, потратившие много времени и усилий на то, чтобы не допустить попадания тех или иных людей на ключевые посты, уделили гораздо меньше внимания тому, чтобы туда попали «нужные» люди и как можно прочнее там закрепились.

В результате многие немцы, поддержавшие союзников, остались с неподтвержденным правом собственности на имущество, необходимое им для продолжения работы. Ибо, когда было заключено окончательное соглашение с германскими властями, было слишком много уступок и слишком мало времени, чтобы получить адекватные гарантии на все подобные случаи. Нежелание союзников вмешиваться в вопросы частной собственности вполне понятно, но следует усомниться в том, что основная цель оккупации может быть достигнута без определенного вмешательства; нацисты, в конце концов, безжалостно вмешивались в процесс приобретения такой собственности. И, как и во многих других аспектах оккупации, подходящий момент для вмешательства был в самом начале, когда ожидались радикальные меры, и было бы достаточно времени для того, чтобы новая собственность удерживалась союзными властями до тех пор, пока она не станет привычной.

Администрация

Реконструкция германской административной системы поставила перед союзниками принципиальную проблему. Эта система была радикально изменена нацистами, как, например, в том значении, которое придавалось Gau[73], и в том, как приказы и инструкции спускались сверху, а не инициировались выборными органами. Искоренение нацистского влияния, очевидно, должно было включать в себя отмену изменений, непосредственно связанных с их политическим мировоззрением. Но не все введенные ими перемены были плохими; например, Закон о местном самоуправлении Германии (Gemeindeordnung) 1935 года, во многом заслуживающий возражений, содержал реформы, соответствующие современным представлениям об управлении. Нужно ли избавиться от всего нацистского или все-таки следует сохранить что-то хорошее? И что нужно создать или учредить взамен упраздненного? Правильным ли курсом было восстановление системы управления, существовавшей в период с 1919 по 1933 год, или ее следует изменить именно там, где напрашивались такие изменения? Должны ли решать оккупационные державы, где возникла такая необходимость, или немцам следует предоставить свободу выбора? То, что нацисты смогли прийти к власти, говорит о том, что система 1919 года не являлась полностью удовлетворительной, и мало кто из немцев выступил бы за ее восстановление в прежнем виде. Действительно, можно утверждать, что крах Веймарской республики и приход к власти Третьего рейха являлись симптомами более глубоких недостатков в общественной жизни Германии – тех, за которые в какой-то степени ответственна традиционная модель правления. Если так, то, возможно, вся модель нуждается в реформировании.

Подразделению администрации и местного самоуправления Отдела внутренних дел и коммуникаций Британского элемента проблема представлялась в том, что немцы «питали особую склонность к эффективности, что привело их к централизации ради централизации, и во всем этом они, словно овцы, целиком отдались, подчинили себя эффективности авторитарного режима, в который попадали те немногие, кто стремился к власти». В отличие от этого, суть англосаксонской демократии заключалась в традиции местного самоуправления и активном участии местных жителей в ведении своих собственных дел. Если бы такой анализ был верен и традиционная германская система осталась бы нетронутой, она поощряла бы те самые слабости, которые необходимо устранить, и шла бы вразрез с другими мерами, способствующими развитию идеи о том, что политика – это забота каждого. Те, кто в этом вопросе призывал к реформам, не игнорировали влияние экономических факторов, но в то же время считали, что на характер политики страны могут влиять ее институты и что необходимость перестройки германской системы управления дает возможность благотворно и, возможно, надолго повлиять на характер политической деятельности Германии. В поддержку своих аргументов они указывали на изменения, введенные в Германии Наполеоном.

Конечно, в ответ можно возразить, что институты страны принимают ту или иную форму, потому что они соответствуют характеристикам, доминирующим в ее населении, так что попытки пересадить сюда иностранные институты обречены на провал, потому что такие институты были разработаны для других условий и людей с другими характеристиками. «Не готовьте и не пытайтесь есть молодые побеги папоротника-орляка лишь потому, что так делают японцы. То, что подходит выносливым расам Дальнего Востока, может не подойти вам». Многие реформы, введенные в Германии, подверглись именно такой критике, и после того, как немцы вернули себе контроль над страной, от них по большей части отказались. Однако так критиковать легко, поскольку подобная критика достигает своей цели, игнорируя саму проблему. Если признать, что институты могут влиять на политическую жизнь, но при этом утверждать, что они должны соответствовать национальным особенностям (предположительно проявляющимся в политической жизни), то тогда попытки изменить национальные особенности путем намеренного манипулирования средой обречены на провал, и в этом случае трудно понять, как вообще можно изменить национальные особенности. Никто из тех, кто изучал этот вопрос, не станет отрицать, что взаимосвязь «характеристика – среда – институты – характеристика» является сложной. Однако, если не придерживаться позиции полного детерминизма, должна существовать какая-то точка в цепи, в которой возможно результативное вмешательство. Опыт Германии также не опровергает этого, поскольку неспособность провести больше реформ вполне могла быть вызвана тем, что прилагаемые усилия не были достаточно продолжительными.

Отправной точкой для британцев и американцев послужил параграф 9 раздела II Потсдамского соглашения, согласно которому управление должно быть направлено «на децентрализацию политической структуры и выработку ответственности на местах»; основные различия между двумя зонами касались скорости продвижения к более высоким уровням и объемам ответственности, которую следовало оставить немцам. Конечной целью обеих зон, как уже говорилось, было создание традиции активного участия местных в самоуправлении, которая одновременно готовила бы политиков для деятельности на более высоких уровнях и обеспечивала бы ядро сопротивления любому автократически настроенному центральному правительству. Проблема заключалась в том, как создать такую традицию за то короткое время, которое имелось в распоряжении. Британцы надеялись сделать это, предоставив местным советам как можно больше возможностей встать на ноги, прежде чем перейти на более высокие уровни; американцы считали, что нужно быстро предоставить самоуправление на всех этапах, чтобы дать немцам максимум практики под присмотром иностранного наставника. Британцы надеялись уместить в несколько месяцев процесс, который на гораздо более ранней стадии их собственного развития занял века; американцы рассчитывали, что нескольких лет проб и ошибок будет достаточно, чтобы привить инстинкты демократического правления. Британские планировщики намеренно воздерживались от навязывания чего-либо похожего на британскую систему в целом. «В германской системе мы придерживались всего того, что, по нашему мнению, могло бы работать демократически… но мы хотели привить дух британского местного самоуправления». Американцы были склонны возложить на немцев более высокую ответственность за разработку планов, но были разочарованы, когда эти планы не смогли реализовать те моменты, которым они, как и британцы, придавали высокое значение. Французы, несмотря на влияние местных вопросов в их собственной национальной политике, искали безопасность в отсутствии сильного центрального правительства, а не в создании сильных местных традиций; их главной целью было предотвращение передачи полномочий выше уровня земель, а не установление какого-либо определенного баланса между земельными правительствами и местными советами. Среди русских стремление к децентрализации по соображениям безопасности уравновешивалось потребностью плановой экономики в контроле из центра. Каждая держава неизбежно склонялась к тому, что суть решения немецких проблем заключается во внедрении элементов, которые считаются наиболее ценными в ее собственной системе.

Американцы уже в июле 1945 года начали создавать советы для Gemeinde (коммун) и Stadt- и Landkreise (грубо говоря, округов и сельских районов); в сентябре за ними последовали британцы. Торопливость американцев не диктовалась сугубо принципиальными соображениями:

«Если немцы хотят научиться демократическим методам, я думаю, что лучший способ – дать им быстрый старт на местном уровне. Кроме того, это поможет нам существенно сократить численность персонала, необходимого для военного правительства. С таким количеством офицеров, возвращающихся в Соединенные Штаты в ближайшие месяцы, мы, конечно, не сможем укомплектовать большое количество местных подразделений квалифицированными сотрудниками даже при энергичном наборе. Тем не менее мы вряд ли сможем вывести местные отряды, пока назначенные нами чиновники не будут заменены другими, которых выберут сами немцы».

Но не кадровые соображения заставили Клея написать одному из своих офицеров: «Досрочные выборы – это американское КРЕДО», жирно подчеркнув последнее слово. Отбросив сомнения подчиненных, он так упорно настаивал на реализации этой политики, что выборы в Gemeinde состоялись в зоне США 20 и 27 января 1946 года, выборы в Landkreise – 28 апреля, а выборы в Stadtkreise – 26 мая. Затем все офицеры военного правительства, за исключением отрядов общественной безопасности ниже уровня земель, были постепенно отозваны. Британцы не придавали такого же значения вопросу выборов. Подбирая членов в назначенные советы (которых к апрелю 1946 года было создано 8100), они стремились задействовать все важные слои населения, не скомпрометировавшие себя связями с нацизмом, и привлечь к местному самоуправлению мужчин, а еще больше – женщин, которым в обычных условиях никогда бы и в голову не пришло там работать. Сложилось ощущение, что не будет никакого вреда, если этим органам дадут немного больше времени, чтобы люди могли набраться опыта в управлении местными делами. Поэтому первые выборы в британской зоне были проведены только в сентябре и октябре 1946 года. Они подготовили почву для быстрого сокращения британского персонала на более низких уровнях и для появления в Kreis единственного офицера-резидента, которому предстояло стать ведущей фигурой на дальнейшем этапе оккупации.

Необходимым предварительным условием для проведения выборов было издание пересмотренного Положения об общинах (Gemeindeverordnungen), определяющего, как должны быть организованы общины и как должно проходить голосование. С этой целью американцы в сентябре и ноябре 1945 года издали директивы для земельных правительств Германии, предписывающие им подготовить необходимые законы и определяющие общие направления, которым они должны следовать; после разработки они подлежали одобрению со стороны американцев. Этот метод привел к незначительным различиям от земли к земле. Британцы создали консультативный комитет из семнадцати человек, с помощью которого разработали правила, изданные для всей зоны оккупации в виде постановления № 21 от апреля 1946 года. Не было предпринято никаких попыток скоординировать эти правила между зонами или представить их в Контрольный совет; местное разнообразие намеренно приветствовалось как способствующее децентрализации.

Первая главная особенность британского постановления касалась должности бургомистра (Burgermeister). По традиции немецкий бургомистр являлся одновременно главой местного совета и его главным исполнительным должностным лицом; он обычно избирался прямым или косвенным голосованием, но занимал свой пост в течение двенадцати лет, в течение которых мог подвергаться осуждению и порицанию, но не мог быть смещен. Он часто принимал приказы непосредственно от центрального правительства (чиновником которого сам являлся), не обращаясь к собственному совету. Главное изменение, на котором настаивали англичане, заключалось в отделении законодательных функций от исполнительных и передаче последних новому должностному лицу, именовавшемуся главой городского совета (Stadtdirektor); фактически это был возврат к системе, существовавшей в Германии до реформ Наполеона и фон Штайна. Это низводило бургомистра до положения британского мэра, частного лица, а не профессионального администратора. Цель изменения заключалась в том, чтобы ясно показать, что ответственность за разработку того или иного курса лежит на избранном совете, и подчеркнуть, что администраторы являются слугами совета, зависящими от его доброй воли. Постановление также предусматривало, что одна треть членов совета должна ежегодно уходить в отставку, после чего следует проводить новые выборы. На аналогичном разделении полномочий настаивали и в сельских округах (Landkreise), где исполнительные функции председателя совета (Landrat) были переданы начальнику окружного управления (Oberkreisdirektor).

Эти изменения не были популярны среди немцев, которые сочли новую систему непривычной. Ее критиковали на том основании, что, когда одной из самых больших проблем было отыскать достаточное число компетентных ненацистов для управления страной, удвоение числа должностей, подлежащих замещению, являлось нежелательным усложнением. Немцы также отказывались верить, что разумный человек, оказавшись перед выбором между правильным и неправильным курсом, может притворяться беспристрастным или не иметь собственных взглядов; они даже считали готовность преданно служить партии, политику которой не одобряют, признаком слабости и неискренности. Более того, они считали, что политика должна исходить от эксперта, поскольку только он обладает необходимыми знаниями, и считали более реалистичным соответствующим образом регулировать его полномочия и положение. В Шлезвиг-Гольштейне немцы пересмотрели систему, как только получили свободу действий, а в 1950 году вновь ввели «конституцию комитета» (Magistrat-Verfassung), в которой совет избирает исполнительный комитет, состоящий как из профессиональных, так и непрофессиональных членов, с профессиональным бургомистром во главе. В Северном Рейне-Вестфалии, однако, Положение об общинах (Gemeindeordnung) 1952 года сохранило в себе основные черты британской системы.

В оккупационной зоне Соединенных Штатов картина не была единообразной. Иногда бургомистра должен был назначать совет, иногда он избирался всенародным голосованием.

Попытки разделить его функции предпринято не было, но американские власти настаивали на том, что при косвенном назначении советом он должен занимать свой пост только два года, и в дальнейшем наблюдалась тенденция к сокращению срока полномочий даже в тех случаях, когда выборы проводились всенародным голосованием.

Вторая важная реформа касалась методов голосования. Широко распространено мнение, что при Веймарской конституции на всех уровнях власти слишком большое внимание уделялось пропорциональному представительству; считалось, что это ослабляло правительство, поскольку способствовало расколу партий, делало неизбежными коалиции и приводило к тому, что голосование проводилось не поименно, а списками, что, по сути, устраняло личные отношения между избирателем и представителем. Британцы стремились ввести свою систему одномандатных избирательных округов, когда все решало простое большинство голосов, но немцы в консультативном комитете опасались, что в некоторых случаях это может помешать оппозиционным партиям получить достаточное число голосов, чтобы завоевать одно место. Поэтому после долгих обсуждений было решено, что таким образом должно быть заполнено только 60 % мест. Если победитель получал явное большинство голосов над всеми другими кандидатами, то голоса, составляющие это большинство, шли в зачет его партии. Если же явного большинства не было, то разница между суммой голосов, поданных за проигравших кандидатов и за победителя, делилась между проигравшими партиями пропорционально доле каждого из них. Полученные таким образом голоса из различных избирательных округов объединялись в центральный пул для каждой партии, и относительный размер этого пула определял, какая доля из оставшихся 40 % мест достанется каждой партии. Это обеспечивало определенное представительство для партий меньшинства и давало всем партиям шанс провести в советы людей с особой квалификацией, даже если их не удалось избрать напрямую. Можно предположить, что это также открывало возможность для определенного политического торга. Такая система имеет свои достоинства и была сохранена в Северном Рейне-Вестфалии на выборах 1952 года. В Нижней Саксонии, однако, от нее отказались в пользу простой системы голосования по мажоритарной системе.

В зоне США американские чиновники решили не высказывать никакого мнения о методах проведения выборов, оставив выбор за немцами; пропорциональное представительство было использовано на местных выборах 1946 года, но немецкая оппозиция уже активно выступала против, и впоследствии его применение было изменено. В Гессене, например, партия не могла получить ни одного места, если она не получила по крайней мере 5 % от общего числа голосов; в Баден-Вюртемберге и Баварии такое требование составляло 10 % голосов по крайней мере в одном округе.

Во французской зоне форма местного самоуправления определялась постановлениями, которые оккупационные власти издали в период с июня по сентябрь 1946 года. В Gemeinde и Stadtkreise они попытались ввести свою систему мэров (Maires) и адъюнктов (adjoints), избираемых местным советом из числа своих членов; а вот Landrat в Landkreise оставались назначенные государственные чиновники. Как только представилась возможность, земли во французской зоне вернулись к своей традиционной системе. Местные выборы были впервые проведены летом 1946 года.

Русские на удивление мало вмешивались в германские механизмы местного самоуправления, кроме отмены нацистских законов. В той мере, в какой это не было результатом желания показаться великодушными, они, вероятно, исходили из убеждения, что главное – обеспечить назначение на ключевые посты надежных людей, чего можно добиться с помощью авторитарной партийной организации так же, как и путем конституционных изменений. Летом 1945 года были созданы советы по выдвижению кандидатов, а в январе 1946 года на уровне Kreis и Gemeinde – проведены выборы бургомистров. Русские упразднили Regierungsbezirk, промежуточный уровень прусской администрации между округом и провинцией; на западе он был сохранен.

Поистине жгучий интерес западные союзники придавали децентрализации полиции. Отчасти это объяснялось соображениями безопасности; считалось, что ряд отдельных полицейских сил под местным контролем гораздо менее вероятно использовать в качестве теневых армий. Кроме того, предполагалось, что препятствия для потенциального диктатора окажутся более серьезными, если придется устанавливать контроль над несколькими подразделениями, а не захватывать некий единый центр. Но местная автономия и контроль – это в значительной степени результат влияния англосаксонской традиции, согласно которой полиция позиционируется как друг гражданина – в отличие от континентальной традиции враждебной власти. Такие же соображения привели к настоятельной необходимости лишить полицию огнестрельного оружия (даже для отстрела диких кабанов, которые в некоторых сельских районах уничтожали урожай). Несмотря на все усилия, предпринятые для проведения обеих реформ, ни одна из них так и не прошла. В условиях хаоса послевоенной Германии вскоре было признано необходимым разрешить полиции доступ к карабинам, даже если они не носили их регулярно; а в последние годы наблюдается устойчивая тенденция к объединению местных сил на земельной основе, которое осуществляется почти без протестов со стороны союзников.

Данные переписи населения Германии, октябрь 1946 года

В русской зоне ничего подобного не предпринималось; напротив, в начале 1947 года для контроля полиции было создано специальное центральное управление.

Именно на уровне земель произошло то, что, вероятно, является самым долговременным изменением, внедренным в германскую администрацию в результате войны, – организация страны в форме федерации территориальных образований (штатов) примерно равного размера. Хотя население таких штатов варьировалось от 500 тысяч до 12 млн человек, ни один из них не имел того преобладающего положения, которое ранее занимала Пруссия. Именно упразднение этого государства, имеющее целью, в первую очередь, уменьшение военного влияния, открыло путь к более рациональному делению страны, чем когда-либо имела Германия. И в этом случае Контрольный совет вместо того, чтобы вести за собой, просто поставил свою печать на действиях, предпринятых независимо друг от друга в различных зонах. К моменту принятия 25 февраля 1947 года закона № 46, официально упразднившего Пруссию как таковую, уже несколько месяцев существовали все новые земли.

Объем автономии, предоставленной этим землям, варьировался от одной зоны к другой. В целом теоретический идеал был значительно изменен на практике централизованным контролем, который оккупационные державы должны были осуществлять в связи с текущим экономическим положением. Если в вопросах децентрализации дальше всех пошли французы и американцы, то все четыре державы стремились лишить центральное правительство власти искусственным путем. Ведь акцент на федеральной конституции возник из убеждения, что высокоцентрализованное правительство в такой стране, как Германия, становится чрезмерно сильным и склонным к агрессии. Но федерация обычно возникает из нескольких независимых государств, которые видят необходимость действовать сообща, но не хотели бы безоговорочно поступиться собственной индивидуальностью. В Германии же федеративное государство создавалось путем разрушения государства, которое неуклонно продвигалось к единству. Децентрализация опиралась на политическую теорию – причем чуждую политическую теорию, – а не на более реальную основу государственных интересов. Конечно, присутствовала и определенная доля партикуляристских настроений, особенно на юге, и даже в отсутствие союзников это могло бы вызвать после войны требования значительной местной автономии. Но никто не может игнорировать то растущее значение, которое в течение последних 150 лет немцы придавали принадлежности к единой нации, а разделение их страны в условиях оккупации превратило это в необузданную страсть и мировую проблему. При столь сильном общественном сознании мало шансов создать сильно децентрализованное государство. Сами размеры страны обусловливают значительную степень децентрализации для ее эффективного управления, и в своих общих принципах модель, установленная после 1945 года, достаточно удобна, хотя укомплектование земельных правительств полным аппаратом министров и департаментов довольно скоро стало подвергаться критике как нелепое и расточительное.

Но было бы нереалистично ожидать, что германская конституция закрепит права государства так, как это делает конституция американская; это тот случай, когда разница в окружающих условиях настолько велика, что делает невозможным автоматический перенос институтов из одной страны в другую. Существует предел, за которым попытки поддержать автономию земель безнадежны и, скорее всего, приведут лишь к их упразднению.

Структура британской зоны начала формироваться в июле 1946 года, когда две бывшие провинции Пруссии, Северный Рейн и Вестфалия (которые до сих пор делили между собой Рур), были объединены в одну землю. Цель заключалась в том, чтобы соединить главный промышленный регион с некоторыми из сельских районов снабжения, чтобы сформировать сбалансированную единицу[74]. В ноябре следующего года земли Ганновер, Ольденбург, Брауншвейг и Шаумбург-Липпе были объединены в Нижнюю Саксонию[75]. Схема объединения Гамбурга и Шлезвиг-Гольштейна была, однако, отклонена, и каждая осталась отдельной землей, хотя даже в случае объединения их население все равно оказалось бы меньше, чем в двух других землях зоны. Таким образом, к концу 1946 года будущее разделение британской зоны было решено, и, хотя выборы на уровне земель не проводились до апреля 1947 года, уже существовали правительства с номинальными советами, которые их консультировали. Но что должны были делать эти правительства? Германией ведь управляли оккупационные власти под руководством Контрольного совета. Если бы земельные правительства занимались не более чем выполнением приказов, проводя политику, определенную другими, им бы не требовался целый аппарат министров и советников. Но Бевин, в соответствии с Потсдамскими решениями, заявил, что британцы намерены максимально децентрализовать германскую администрацию и создать конституцию, которая избежит двух крайностей – свободной конфедерации автономных государств и унитарного централизованного государства. Пришло время воплощать федерализм в жизнь, отыскав функции и для земельных правительств.

Результатом стало Постановление № 57, вступившее в силу 1 декабря 1946 года.

В нем в четырех списках значились вопросы, по которым законодательство на уровне земель предстояло запретить или ограничить, потому, что полномочия закреплены за конечным федеральным правительством или оккупационными властями, или потому, что условия делали передачу полномочий временно невозможной.

Благородные мотивы такой меры были скорее кажущимися, чем реальными, поскольку списки содержали сорок четыре пункта. Основными передаваемыми функциями являлись образование, общественная безопасность, здравоохранение, административные и избирательные процедуры (по всем этим вопросам предложения до их вступления в силу подлежали одобрению британскими земельными комиссарами). Однако изучение зарезервированных полномочий показывает, что подобная скупость не была вызвана желанием создать сильное центральное правительство; полномочия, зарезервированные на этот счет, были теми, которые, можно сказать, по праву принадлежат центру. Как раз полномочия, сохраненные за оккупационными властями, так резко сократили власть земельных правительств, однако при существующем экономическом положении Германии они почти неизбежно должны были остаться в руках британцев. Децентрализация на данном этапе повлекла бы за собой разного рода трения и неразбериху. Передача полномочий даже в таком виде вызвала сильные опасения у отвечавших за них экспертов союзников. Однако в ретроспективе не может быть сомнений в мудрости такого шага. Немцы могли научиться самоуправлению только на практике, а практиковаться они могли, лишь получив для этого соответствующие полномочия. Все полномочия, которые они получили сейчас, так или иначе нужно было им передать, и если бы передача произошла позже, то период, в течение которого союзные чиновники оставались бы наблюдать в качестве консультантов, оказался бы более коротким. В итоге, когда союзники уже больше не приказывали, а просто предлагали, между ними и немцами установились тесные и плодотворные контакты; германские власти научились ценить их помощь и даже принимать их советы. Возникли отношения взаимного доверия и уважения, которые имели гораздо больше шансов продолжиться, чем отношения между победителем и побежденным. Между тем утверждение постоянных конституций для земель пока оставили на будущее[76].

Зона Соединенных Штатов, как обычно, опередила британскую. Там советы на уровне земель были учреждены уже в августе и сентябре 1945 года. Квалификация Баварии как отдельной земли не вызывала споров, вторая была образована путем объединения тех частей Вюртемберга и Бадена, которые не попали во французскую оккупационную зону[77]. Первоначально предполагалось выделить Гессен и Гессен-Нассау в самостоятельные земли, но в сентябре 1945 года по представлению Германии эти две области были объединены в Большой Гессен. Бременский анклав до октября 1946 года управлялся американскими чиновниками, работавшими по британским директивам; но поскольку «Бремен никогда не был удовлетворен этим соглашением», он был целиком передан американцам, которые в марте 1947 года создали его как отдельную землю внутри своей зоны с населением всего 484 474 человека. В трех оставшихся землях в январе 1946 года были назначены консультативные собрания, а в июне следующего года были избраны учредительные собрания, которые затем приступили к разработке конституций. Для поддержания связи с ними туда были направлены американские офицеры с особыми поручениями. Главными изменениями, на которых настаивали союзники, были: исключение пункта о национализации из Конституции Большого Гессена, исключение некоторых фраз из Конституции Баварии, которые могли неоправданно ограничить власть будущего центрального правительства, и включение пунктов, предусматривающих тщательную денацификацию. Но еще до начала работы генерал Макнарни настаивал на том, чтобы каждая конституция содержала адекватное признание основных прав личности на свободу слова, религии и собраний. По американской модели были созданы конституционные суды, которые должны были принимать решения о легитимности всех законов. Особые положения запрещали любые реформы, которые могли повлиять на демократический характер правительства. Американцы также настаивали на том, что как сама конституция, так и все последующие поправки к ней должны быть ратифицированы всенародным голосованием. Это было сделано в установленном порядке до конца 1946 года.

Пока шел этот процесс, 30 сентября 1946 года военным и гражданским офицерам США была разослана директива, которая, однако, не была сразу же опубликована.

В ней были изложены конкретные требования к правительствам земель: соблюдение международных правил, четырехсторонних решений, приказов оккупационных властей и основных принципов демократии. В ней также перечислялись функции, которые остаются за органами военного правительства Соединенных Штатов (на уровне земель и ниже) после 1 января 1947 года[78]. Более видимое проявление либеральности в американской схеме было в некоторой степени компенсировано готовностью давать советы, и следует помнить, что в перечисленных инструкциях значились функции, которые все еще будут выполняться в центре и касаются таких вещей, как продовольствие, сельское хозяйство, межзональная торговля, цены, пресса и радио. Однако, несмотря на все это, американцы быстрее, чем британцы, передали ответственность обратно в руки немцев. Возможно, характер их зоны позволил им легче принять такую политику. Во всяком случае, она оказалась успешной.

В русской зоне перекройка границ стала настоятельной необходимостью из-за польской «оккупации» территорий к востоку от линии Одер-Нейсе. Это разрезало Померанию пополам, и ее осколок был присоединен к Мекленбургу. Бранденбург, являвшийся прусской провинцией, был оставлен в прежнем виде, но из саксонской провинции Пруссия и земли Анхальт была образована новая земля – Саксония-Анхальт. Сама Саксония осталась нетронутой, как и Тюрингия. Во всех этих землях на основании постановления от 9 июля 1945 года были созданы немецкие правительства, которым, по всей видимости, и была передана значительная часть полномочий. Однако русский метод заключался в том, чтобы использовать надежные, проверенные инструменты, дабы придать своим желаниям видимость добровольных действий Германии. Осознание того, что русские поведут себя беспощадно в отношении любых отклонений от заданного курса, означало, что мало кто из немецких чиновников или политиков мог предпринять какие-либо действия, не узнав заранее, будут ли они приемлемы для оккупационной державы. Таким образом, реальная власть все равно оставалась в руках русских. Выборы на уровне земель были проведены в октябре 1946 года, и избранные собрания (ассамблеи) приступили к разработке конституций, которые следовали вполне единообразному образцу и оставляли значительные полномочия центральной администрации. Даже в этом случае, как мы увидим, конфликта избежать не удалось.

Французская зона состояла из южной половины Бадена, южной половины Вюртемберга и разнородных фрагментов, которые в августе 1946 года были объединены в землю Рейн-Пфальц (Rhein-Pfalz). В ноябре 1946 года в каждой из этих земель были сформированы консультативные собрания из назначенных членов районных советов и разработаны конституции, которые были ратифицированы на выборах на уровне земель в мае 1947 года. Последующее распределение полномочий было закреплено в постановлении от 9 июня. Список вопросов, исключенных из компетенции земельных правительств, был намного короче, чем в любой из других зон, что отражало французскую оппозицию любому виду централизации. Парадокс заключался в том, что наибольшими полномочиями наделялись самые маленькие и экономически наиболее отсталые земли, которые были менее всего способны встать на ноги.

Французская зона также включала Саар. В начале оккупации эта территория управлялась как четвертая земля. Но ее ресурсы были жизненно важны для французской сталелитейной промышленности, которая только с их помощью могла рассчитывать хоть на какую-то конкуренцию с возрождающейся германской промышленностью. Три из основных саарских сталелитейных заводов уже находились не в немецких руках, а два других – ранее секвестрированы французами. Но французское правительство хотело более постоянного соглашения – и до того, как немцы окажутся в состоянии возражать. Поэтому осенью 1946 года Бидо как министр иностранных дел поднял этот вопрос в Вашингтоне и был принят с пониманием; Бевин также дал понять, что британское правительство не имеет принципиальных возражений. Доверившись этому, генерал Кёльц объявил на заседании Контрольного совета 20 декабря 1946 года, что его правительство на следующий день провозгласит таможенный союз между Сааром и Францией (что подразумевало таможенный барьер между Сааром и Германией). Три других члена Совета выразили протест против столь одностороннего действия, хотя протест Клея оказался непреднамеренно сильнее, чем предполагало его правительство, так что ни одна из англосаксонских стран серьезных препятствий не создала. Еще одним немецким районом, включенным в состав Франции, был Кель, порт и плацдарм напротив Страсбурга. Пока город находился на линии фронта зимой 1944/45 года, большинство из 13 000 его немецких жителей были эвакуированы, но после оккупации несколько сотен были фактически выселены французами.

На восточной окраине города было размещено французское население численностью 9000 человек и установлены пограничные посты. Как утверждалось, целью было противодействие стимулу, который Гитлер дал Келю во время войны за счет Страсбурга.

Одним из вопросов, который вызывал беспокойство англичан и американцев, особенно на уровне земель, и в решении которого они мало продвинулись, была германская государственная служба. Во многом благодаря традиции, в соответствии с которой многие должности с политическим оттенком (например, бургомистр) занимали государственные служащие, в Германии никогда не было такого строгого разделения между политикой и администрацией, как в Великобритании и, в меньшей степени, в Соединенных Штатах. Сама идея о том, что государственный служащий должен быть беспристрастным или подавлять свои собственные взгляды, казалась немцам странной. Поэтому они не видели ничего предосудительного в том, чтобы государственные служащие принимали активное участие в политическом процессе и даже заседали в качестве членов партии в земельных собраниях, занимая при этом административные посты. Нет нужды описывать возможности, которые это открывало для интриг, и препятствия, с которыми могло столкнуться правительство, в большинстве своем состоящее из таких чиновников. Что менее очевидно, так это власть, которую она давала людям, не только лучше других знавшим, как управлять официальной государственной машиной, но и имевшим возможность обходить различные политические препятствия путем личного вмешательства. Люди, обладавшие такой властью, принадлежали к узкой касте, набирались на работу по результатам экзаменов, требовавших длительной юридической подготовки, пользовались практически абсолютной гарантией пребывания в должности и привыкли демонстрировать перед своим начальством такое же повиновение, какого они ожидали и от своих подчиненных. Это, естественно, способствовало формированию убеждения, небезызвестного среди государственных служащих в других странах, что управление государством – это дело, которое лучше всего доверить специалистам, а возможности для вмешательства сюда общественности должны быть сведены к минимуму. Эти люди составляли штат не только центрального, но и большей части местного правительства и, таким образом, могли оказывать широкое влияние. Были предприняты попытки, особенно в американской зоне, расширить базу для такого набора, разрушить жесткие различия между классами внутри службы, снизить акцент на юридическую подготовку, сделать условия службы и назначения более контролируемыми извне и, прежде всего, настоять на том, что чиновник должен уйти со службы (а не просто быть откомандированным), прежде чем начнет активно заниматься политикой. Но немецкую гражданскую службу, которая не без оснований утверждает, что всегда была цементом, скрепляющим государство во время разного рода бурь и стрессов, оказалось так же трудно принудить, как и убедить. Ни на одном этапе оккупации ни в одной из зон так и не удалось всколыхнуть достаточных эмоций и интереса общественности для того, чтобы реформы навязали инертному чиновничеству, так что объем изменений оказался относительно невелик.

Согласно официальным положениям оккупационных держав, выше уровня земель могут быть только центральные административные департаменты, предусмотренные в материалах Потсдамской конференции; концепция зональных границ как не более чем военных рубежей исключала необходимость создания германских административных единиц на уровне зон. Первыми от этого отказались русские, создав для своей оккупационной зоны в период с июля по октябрь 1945 года двенадцать центральных административных отделов. Если их реальной задачей было служить некой тенью потсдамских общегерманских органов, то французская неуступчивость оставила им не более чем мнимую задачу управления русской зоной. Едва ли все нити контроля держали в своих руках коммунисты; многие сотрудники были выходцами из среднего класса или социалистами. Президенты и вице-президенты назначались советской военной администрацией, но только три президента были коммунистами, хотя примечательно, что во всех департаментах, кроме трех, по крайней мере, один вице-президент принадлежал к коммунистической партии.

Вначале эти департаменты носили лишь консультативный характер; вместо того, чтобы передавать инструкции непосредственно земельным правительствам, они общались с ними через советскую военную администрацию. Постепенно, однако, по мере роста их влияния, такой метод стал казаться слишком «окольным». Они не только начали издавать приказы; в одном случае, в 1947 году, когда, как сочли, что земельное законодательство привело к невыполнению планов центра, его отменили. Сильных столкновений удалось избежать лишь благодаря созданию Центрального экономического совета, в котором заседали министры экономики Бранденбурга и Саксонии – в качестве президента и вице-президента, – а также главы центральных администраций и руководители соответствующих партийных организаций; приказы, отдаваемые этим органом, должны были учитывать мнение земель и поэтому не могли задеть их больные места. В период, охватываемый данной книгой, никогда не существовало ничего похожего на зональное представительное собрание для русской зоны (за исключением, конечно, партийных съездов).

Американцы начали двигаться в направлении создания зональной власти уже в октябре 1945 года, еще до того, как помехи, чинимые французами в Контрольном совете, заставили на неопределенное время забыть о создании центральной администрации. Министры-президенты трех земель в оккупационной зоне США были призваны функционировать как координирующий орган, раз в месяц проводя встречи с генералом Клеем в Штутгарте.

Этот Совет земель (Landerrat) поначалу имел минимум секретариата, но постепенно его функции расширялись. В январе 1946 года во Франкфурте было создано подчиненное ему Транспортное управление (Verkehrsdirektorium) для контроля железнодорожных, автомобильных и водных путей на всей территории зоны Соединенных Штатов, одновременно в Мюнхене было учреждено Почтовое управление. В марте 1946 года для всей зоны был учрежден уполномоченный (комиссар) по продовольствию и сельскому хозяйству; в мае – уполномоченный по структуре и контролю цен. В июне каждый министр-президент назначил своего представителя для работы в период между заседаниями в постоянном управлении, со штатом подчиненных для вспомогательных комитетов, которых уже насчитывалось шестьдесят восемь. После земельных выборов в марте 1947 года власть министр-президентов была усилена консультативным комитетом из семидесяти двух представителей трех земельных собраний, и в таком виде Совет просуществовал до замены его бизональным органом в июне 1948 года.

В британской зоне дела шли медленнее. В течение зимы 1945/46 года в качестве необходимого дополнения к британским контролирующим органам были созданы различные немецкие административные организации по отдельным вопросам (в частности, по продовольствию). Эти органы передавали земельным администрациям приказы, которые для их исполнения должны были сопровождаться аналогичными приказами, передаваемыми по британским каналам с зонального на земельный уровень. В марте 1946 года эти организации начали объединяться в Германский экономический консультативный совет (GEAB) в Миндене, который к июлю (когда он начал принимать на себя некоторые исполнительные функции) имел штат чуть менее 400 человек. На этом этапе, однако, его развитие было остановлено слиянием британской и американской зон, после чего он был фактически поглощен бизональными органами, уже описанными выше. Эти органы, однако, больше походили на советские центральные администрации, чем на Landerrat, поскольку они не имели функций, которые можно было бы назвать законодательными. В британской зоне законотворческая функция выработалась у Зонального консультативного совета, первое заседание которого состоялось в Гамбурге 6 марта 1946 года. Совет состоял из административных руководителей пяти (позднее четырех) земель, ведущих представителей четырех основных политических партий, двух членов профсоюзов, двух представителей кооперативных обществ и одиннадцати немецких руководителей различных функциональных органов в зоне (некоторые из которых, конечно, также были членами GEAB). При Совете состояли немецкий секретариат и британские сотрудники по связям и взаимодействию. В начале своей деятельности он обсуждал дела (такие как земельная реформа и границы земель), переданные ему британскими властями, и мог включать вопросы в свою повестку дня только при наличии соответствующего одобрения британцев.

Поначалу его значение было ограниченным, но генерал Робертсон приложил немало усилий для его развития, лично присутствовал на большинстве его заседаний и дал указания, что мнение секретариата должно запрашиваться (хотя и необязательно учитываться) по всем обычным постановлениям и директивам, издаваемым в зоне. Для решения возникающих вопросов Совет создал ряд комитетов. В июне 1947 года, после выборов в землях, он был вновь сформирован из членов, избранных различными собраниями земель; год спустя он был объединен в двухзональный орган. На протяжении всего времени он оставался органом консультативным, но его влияние и престиж постоянно росли.

Во французской зоне в январе 1946 года в Кобленце начала функционировать координационная гражданская администрация. Но, учитывая взгляды французских властей на централизацию, неудивительно, что она так и не приобрела реальной значимости. С другой стороны, значительная часть координации осуществлялась самими французами.

4 и 5 октября 1946 года главы одиннадцати германских земельных правительств в британской и американской зонах по собственной инициативе встретились в Бремене. Были приглашены их коллеги из русской и французской зон, но в последний момент первые все же с извинениями отказались от участия, а вторые прислали наблюдателей. Участники совещания пришли к выводу, что настало время обратиться к Контрольному совету с просьбой о создании Landerrat и собрания для всей Германии. Оно также приняло резолюцию, призывающую к открытию зональных границ для торговли всех видов в качестве первого шага к возрождению торговли и промышленности. Ни в одной из резолюций не были учтены практические препятствия для предлагаемой политики, и, следовательно, они не добились ничего, кроме некоторого общественного резонанса. Также был создан комитет с одним представителем от каждой земли для устранения различий в стандартах и процедурах денацификации. Союзные власти не поощряли повторения эксперимента, но и не наложили вето, и 6 июня 1947 года в Мюнхене состоялась вторая встреча для обсуждения экономических проблем. Представителям французской зоны было отказано в разрешении на участие, а представители русской зоны отказались от участия, когда остальные не стали обсуждать политическое объединение страны. Было принято несколько довольно туманных резолюций, призывающих союзные державы прояснить политическое будущее Германии, увеличить поставки продовольствия и предоставить немцам больше полномочий в экономических вопросах. Практический эффект оказался нулевым.

Из вышесказанного ясно, что, за исключением, возможно, русской зоны, оккупационные власти приняли эмпирический и осторожный подход к проблеме обеспечения чего-либо в духе центрального правительства.

Это не только соответствовало политике, определенной в Потсдаме; британцы и американцы долгое время не желали предпринимать ничего, что могло бы уменьшить шансы на восстановление политического воссоединения страны на более позднем этапе. Однако, с другой стороны, какой-то координирующий орган для каждой зоны был необходим, что признавали даже французы. Вопрос оказался не из тех, по которым следовало ожидать директив от Контрольного совета; можно было рассчитывать на то, что французы, а затем и русские заблокируют любое подобное предложение. Поэтому шаги, предпринятые в британской и американской зонах, не совпадали ни между собой, ни с действиями русских. Немцам они казались неоправданно медленными и несовершенными. Если бы краткосрочные интересы немцев, да и самих оккупационных держав имели решающее значение, ранняя централизация на как можно более обширной территории имела бы много преимуществ. Но это целиком противоречило требованию децентрализации как противоядия от сильного и диктаторского правительства. К тому же, возможно, следовало внести разнообразие в жизнь людей, склонных восхищаться единообразием.

Вся тема управления представляла собой вопрос, по которому от Контрольного совета исходило удивительно мало «света». Если учесть расхождения во взглядах его членов не только на достойные восхищения типы организации, но даже на такие вещи, как толкование термина «демократия», это едва ли удивительно. Единственным значимым решением было соглашение, заключенное в декабре 1945 года, в котором излагалось шесть принципов проведения выборов: 1) всеобщее избирательное право для взрослых; 2) избирательные списки должны составляться с учетом требований и возражений; 3) любой совершеннолетний немец, не лишенный иных прав, имеет право стать кандидатом; 4) Все демократические партии пользуются равными правами и возможностями; 5) Тайное голосование; 6) при подсчете голосов и объявлении результатов голосования должны быть приняты надлежащие меры предосторожности против подтасовки результатов. Хотя эти принципы были достойны восхищения, русские показали, какие широкие вариации возможны при их толковании. За исключением того, что было сказано в Потсдамском соглашении, ничего не было согласовано по основному вопросу о полномочиях, которые должны быть предоставлены центральному правительству, и полномочиях, которые должны быть оставлены землям. Проблемы решалась постепенно, по мере возникновения, людьми, которые были скорее администраторами, нежели экспертами в конституционной теории или процедуре и которые получили удивительно мало указаний извне, кроме общего призыва к децентрализации. За исключением разделения на земли, разработка Конституции Федеративной Республики была оставлена немцам «на потом». В местное самоуправление было введено много изменений, но лишь немногие из них смогли закрепиться. Принятые меры в сложившихся обстоятельствах могут показаться неуместными. Но, несомненно, готовность решать собственные местные дела – лучший способ удержать центральное правительство от чрезмерного укрепления, а сдерживание центра являлось одной из «основных целей оккупации».

Одна из трудностей заключалась в том, что международные и экономические силы сократили период, отведенный для убеждения немцев в ценности реформ. Силовые методы пришлось отменить до того, как идеи успели укорениться. Утверждение, что такое неизбежно, лишь поднимает вопрос о том, какими должны быть «основные цели» любого члена победоносной коалиции.

Политика

Восстановление демократии в Германии явно зависело от возрождения партийной системы, и такое возрождение являлось одной из основных черт политики союзников. То, что англичане и американцы должны были способствовать такому развитию событий, само собой разумеется; на первый взгляд, более удивительно то, что, оказывается, русские разделяют этот подход и даже возглавляют такое же движение. Это правда, что они дали старт местным коммунистам, зарегистрировав их по всей зоне уже 25 июля 1945 года и предоставив им солидные преимущества. Но, как и в других «народных демократиях», они не пытались предоставить им исключительное положение; вскоре после этого разрешили деятельность социал-демократам, христианским демократам и либерал-демократам. Трудно сказать, насколько это было связано с желанием двигаться в одном направлении со своими союзниками, и насколько вызвано стремлением создать такой политический механизм, который впоследствии позволил бы им получить контроль над Германией в целом. Если оба мотива настраивали на одно и то же действие, они могли рассчитывать, что им удастся выйти сухими из воды. Их политика в других местах также предполагает, что, верные марксистской теории и ленинской практике, они видели преимущества в том, чтобы как можно шире сотрудничать с буржуазией, пока коммунисты не укрепят свое положение настолько, чтобы сделаться диктаторами. И даже в самом начале они видели, что многие ключевые посты попали в руки коммунистов.

В американской зоне партии получили разрешение на организацию на уровне округов 27 августа 1945 года, на уровне земель – 23 ноября 1945 года и на зональной основе – в феврале 1946 года. Они должны были предъявить оккупационным властям свои программы и представлять периодические отчеты о своей деятельности. Необходимо было предоставить детальные сведения об источниках доходов, а документы их лидеров подвергались тщательной проверке – во всяком случае, в течение некоторого времени. Ни одно публичное собрание не могло проводиться без разрешения американцев. Копии всех видов политической литературы должны были представляться в органы контроля информации. Униформа, значки, эмблемы и нарукавные повязки приказом Контрольного совета были запрещены. Короче говоря, партии должны были вести себя как золотые рыбки в банке, хотя, поскольку считалось, что добросовестность главных политических деятелей подтверждена, правила соблюдались менее жестко.

Именно 14 сентября 1945 года фельдмаршал Монтгомери объявил о разрешении на создание партий в британской зоне «для содействия росту демократического духа в Германии и подготовки к проведению выборов в более поздние сроки». Правила, контролирующие их деятельность, были во многом похожи на те, что действовали в зоне Соединенных Штатов. Французская зона развивалась медленнее, и ее деятельность была обусловлена принятием принципа, согласно которому Германия должна быть не более чем свободной федерацией.

В те первые дни зональные границы все еще считались вещами второстепенной важности, и, за некоторыми местными исключениями, во всех трех основных зонах партии формировались на одинаковой основе. Неудивительно, что возникшие партии весьма напоминали те, которые в свое время были подавлены нацистами. Коммунисты и социал-демократы имели за плечами значительные традиции, а либералы представляли собой долгожданное воссоединение партии, раскол которой произошел в эпоху Веймарской республики[79]. Наиболее заметным отступлением стала Христианско-демократическая партия, которая представляла собой немецкий вариант явления, широко распространенного в послевоенной Европе: Демократическую партию, которая являлась христианской, а не католической, с ярко выраженным радикальным крылом. Идея объединения католиков с протестантами для достижения общих христианских целей родилась из общего сопротивления фашизму и со временем была подкреплена общей оппозицией коммунизму. Но в некоторых частях Германии это вызвало скандалы: в Вестфалии междоусобица, которая носила отчасти персональный характер, а отчасти была внутренним раздором Римской католической церкви, привела к попытке возрождения старой партии центра под руководством доктора Шпикера, который был коллегой Брюнинга и годы войны провел в Канаде. В Баварии новая партия была известна как Христианско-социальный союз (ХСС). Другими партиями, имевшими в основном местное значение, были Баварская партия, Партия Нижней Саксонии и Партия экономической реконструкции под руководством колоритного баварца Альфреда Лоритца, который «кочевал по дворцам и тюрьмам».

Наиболее очевидным в этой партийной структуре было отсутствие какой-либо партии, которая открыто называла бы себя консервативной. Однако это ни в коем случае не означало, что все немцы, способные принимать участие в политической деятельности, были прогрессивными, так же как звание радикального социалиста во Франции указывает на партию передовых политических взглядов. Позже и в самом деле появилось некоторое количество консервативных партий, но открытое признание националистических взглядов вряд ли считалось респектабельным, и основную массу консерваторов привлекли именно ХДС и ЛДП, что существенно отразилось на их собственном характере.

В ЛДП была одна группа, которая искренне верила в традиционные либеральные принципы, включая свободу экономической жизни от вмешательств со стороны правительства. То есть это была буржуазная группа, состоящая в основном из бизнесменов и профессиональных классов, по настрою – решительно антисоциалистская, но в равной степени антиклерикальная и враждебная авторитарным идеям. Однако ряд бизнесменов привлекала в партию не столько вера в принципы свободы, сколько надежда на то, что таким образом они смогут получить полную свободу управлять своими делами и по своему усмотрению, не подвергаясь никаким попыткам регулирования со стороны правительства. Гельмут Кюльц был лидером в советской зоне, Вильгельм Хайле (либерал до 1933 года) – в западной (позже его сменил Франц Блюхер).

Христианские демократы, со своей стороны, унаследовали от центра в Руре и Рейнланде концепцию народного движения рабочего класса, отличающегося от умеренного социализма тем, что оно было христианским, а не марксистским. Лидером этого крыла был Якоб Кайзер в Берлине, который понимал, что у реакционной политики нет шансов в русской зоне, и Карл Арнольд, мэр Дюссельдорфа, на западе[80]. Их влияние было заметно в первой программе партии, составленной в Алене в феврале 1947 года, в которой говорилось, что целью любой экономики должно быть удовлетворение потребностей населения. Они отвергали как государственный, так и частный капитализм, призывая к масштабной декартелизации, широкому участию рабочих в управлении промышленностью и мерам государственного контроля в интересах общественного благосостояния. Другое крыло партии, возглавляемое доктором Аденауэром, желало в качестве главной экономической цели поставить производство и конкуренцию; в эти первые годы, однако, это крыло пребывало скорее в некотором «затмении». Лишь в 1949 году ему удалось убедить партию принять Дюссельдорфскую программу (в основном составленную министром промышленности и торговли Баварии д-ром Людвигом Эрхардом, недавно вступившим в партию), в которой предотвращению инфляции был отдан приоритет по сравнению с поддержанием полной занятости и выдвинут призыв к «сотрудничеству всех интересов, управляемых регулирующим механизмом цен». Хотя ХДС не являлся исключительно католическим, но оставался по большей части именно таковым, что давало ему большую силу на юге и западе. Наибольшим влиянием германский протестантизм пользовался к востоку от Эльбы, а промышленные районы Берлина, Саксонии и Тюрингии являлись оплотом социал-демократов. Поэтому становилось все более очевидным, что, пока Германия остается разделенной, ХДС будет оставаться наиболее сильной партией; шансы СДПГ на власть, казалось, зависели от возможности сотрудничества с коммунистами или раскола ХДС и формирования коалиции по веймарскому образцу с ее прогрессивным крылом.

Каждая оккупационная держава, за исключением французов, имела особо тесные отношения с той или иной политической партией. Левые круги в Великобритании всегда рассматривали бесконтрольную власть немецких капиталистов как одну из основных причин германского национализма и считали, что без определенной степени социальной реорганизации перспективы стабильности и мира окажутся невелики. Немецкие социал-демократы выступали за такую реорганизацию, и, хотя их доктрины основывались на марксизме, британское лейбористское правительство нашло у них немало общих точек соприкосновения. Многие американцы относились к СДПГ чуть лучше, чем к коммунистам, симпатизировали экономическим взглядам ЛДП, но общую социальную позицию ХДС находили наиболее близкой из всех, особенно если сами являлись католиками. И не могло быть никаких сомнений в том, какая из партий наиболее тесно связана с русскими. Но внимание зарубежных покровителей не воспринималось немецкими политиками как сплошное благо. Курт Шумахер, выдающийся лидер СДПГ, прекрасно понимал, что его партия в прошлом пострадала от того, что за ней закрепился ярлык интернационалистов, подразумевающий, что она безразлична к интересам Германии. Он был полон решимости не допустить повторения этого. Несмотря на частые контакты между британскими министрами и лидерами СДПГ, последние не переставали претендовать на долю в управлении страной, в которой разочаровались после краха. Наряду с типично социалистическими требованиями повсеместной национализации, масштабной земельной реформы, справедливого распределения товаров путем реорганизации заработной платы и цен, их программа включала множество критических замечаний в адрес политики союзников. Они требовали гарантий адекватного снабжения продовольствием и топливом, демократического контроля над зональными/бизональными администрациями, прекращения демонтажа предприятий и утверждения немецкой доли в управлении сталелитейной и угольной промышленностью. Прежде всего, они призывали к отмене зональных границ и воссоединению Германии. Можно высказать немало возражений против того, чтобы требовать невозможного, но никто не может назвать это сотрудничеством. Коммунисты оказались в еще более сложном положении, потому что русские не были настроены терпеть от них столь открытую критику, а в немецком народе так быстро развивалась русофобия, что любая партия, открыто связанная с ними, испытывала огромные трудности в работе. В западных зонах под руководством Макса Реймана они добились незначительного прогресса, даже несмотря на довольно плачевные условия того времени, в то время как на востоке рабочие проявляли такое предпочтение к социалистам, что русские (под вдохновением, как говорят, Сергея Тюльпанова) стремились этим воспользоваться.

Утверждается, что осенью 1945 года в Тюрингии и Саксонии началось движение за объединение СДПГ и Коммунистической партии (КПД).

При поддержке СССР в Берлине был создан совместный комитет, который 23 декабря призвал к слиянию и рекомендовал соответствующим партиям в других зонах принять совместные программы и разделить между собой главные партийные посты, чтобы объединить свои силы. Переговоры продолжались в течение двух месяцев за закрытыми дверями, и, за исключением Отто Гротеволя, эту идею лидеры социалистов встретили холодно. Но обе партии, в конце концов, являлись партиями рабочего класса, обе марксистские, и было много тех, кто считал (с некоторой долей справедливости), что именно отсутствие единства рабочего класса в 1930–1933 годах позволило нацистам прийти к власти. Один из лидеров СДПГ в Тюрингии заявил: «Нацисты отвезли меня в Берлин в наручниках к… одному из наших товарищей-коммунистов. Я подумал: „Зачем понадобились нацисты, чтобы собрать нас вместе?“» Более того, Гротеволь был лидером СДПГ в Берлине, а не в Германии в целом; возможно, ему не давала покоя мысль о том, что после воссоединения Германии ключевые посты в его партии достанутся другим. Возможно, он надеялся, что новая партия будет больше социалистической, чем коммунистической. Во всяком случае, 27 февраля 1946 года он побудил берлинское руководство СДПГ последовать за коммунистами и проголосовать за объединение двух партий в Социалистическую единую партию Германии (Sozialistische Einheitspartei Deutschlands или SED/СЕПГ), совместными лидерами которой стали Гротеволь и коммунист Вильгельм Пик. Был создан исполнительный комитет новой партии, в который вошли представители Западной Германии. Но западные власти подозревали, какими методами достигнуто такое объединение, и их подозрения усилились, когда 1 марта на массовом собрании берлинских социалистов был заявлен решительный протест. Соответственно, они отказались признавать новую партию на западе и выдавать пропуска, необходимые для участия делегатов из их зон в исполнительных собраниях. Группа берлинских социалистов, проявив немалую смелость (учитывая позицию СССР), решила 31 марта организовать плебисцит своих членов и получила мощную поддержку запада. Русские, однако, отказались сотрудничать или допустить деятельность социалистов в своем секторе. В трех западных секторах 82 % проголосовавших высказались против слияния; в аналогичном опросе в Лейпциге из 1600 делегатов был подан всего один голос против.

Результатом описанных событий стало нанесение ущерба социалистам в восточной зоне без существенного повышения престижа коммунистов, в то время между Восточной и Западной Германией утвердилось дополнительное отличие. СЕПГ создала сложную организацию тоталитарного типа с Центральным секретариатом и восемью отделами. Хотя коммунисты занимали большинство ключевых постов, зачастую совмещая административные и партийные должности, баланс между ними и бывшими социалистами сохранялся в течение длительного времени.

Но борьба, которая шла между двумя партиями до объединения, впоследствии продолжилась в рядах партии, и в течение 1947 года на лидирующие позиции стали выходить коммунисты. Между тем СЕПГ пользовалась открытой поддержкой со стороны русских. Ее члены не только получили исключительный доступ к официальной информации (включая точные статистические данные, что в условиях плановой экономики имело немаловажное значение). Они получали повышенные пайки, горючее и одежду. Им выдавали специальные проездные, бензин; им полагались оплачиваемые отпуска. В то время, когда исключительно дефицитной была газетная бумага, их газеты получали льготы и могли содержать гораздо больше страниц, чем их конкуренты. Для агитации от имени партии использовались не только такие организации, как Свободный немецкий торговый союз (Freier Deutscher Gewerkschaftsbund) и Союз немецких крестьян (Vereinigung der Deutschen Bauernhilfe), но и другие, менее политизированные общества делали то же самое. Ведь, как и нацисты, коммунисты считали, что ни одна сфера жизни не должна оставаться вне их влияния. С самого окончания войны ассоциации, призванные помогать антинацистам (Bund der Opfern des Faschismus, Verband der Verfolgten des Nationalsozialismus), играли значительную роль в жизни Восточной Германии, оказывая не только помощь, но и определенное влияние. Женщины угодили в «сети» Союза демократических женщин, молодежь – Свободной немецкой молодежи, интеллигенция – Культурного союза. ХДС и ЛДП, напротив, встречали на своем пути все больше препятствий. В декабре 1945 года, после конференции ХДС в Бад-Годесберге, лидеры христианских демократов Андреас Гермес и Вальтер Шрайбер, а также либерал Кох были вынуждены покинуть свои посты, поскольку не захотели выполнять требования русских. Большое давление было оказано на кайзера, председателя ХДС, который отказался сотрудничать и ушел в отставку; сам он остался в Западном Берлине, и с ним нельзя было связаться, но его сторонники в зоне были арестованы, а газеты ХДС были вынуждены печатать статьи с нападками на него, пока в конце концов любая дальнейшая политическая деятельность от его имени в зоне стала невозможной. Рудольф Пехель, редактор берлинской газеты ХДС, также был вынужден уйти в отставку и заменен кем-то более сговорчивым. Обеим «буржуазным» партиям, однако, было запрещено распускаться; русские, похоже, хотели создать видимость оппозиции в качестве доказательства своей либеральности по отношению к немцам, а также, возможно, сочли разумным не загонять всех своих противников в подполье.

В значительной степени такая тактика увенчалась успехом. На местных выборах в сентябре 1946 года СЕПГ получила 69 % голосов в Мекленбурге, 60 % – в Бранденбурге и 48 % – в Саксонии, тогда как ХДС и ЛДП получили 16 % и 10 % соответственно в Мекленбурге, 19 % и 16 % – в Бранденбурге и по 20 % – в Саксонии (остальные бюллетени были испорчены в соответствии с распоряжениями Социалистической партии из Берлина).

На земельных выборах в следующем месяце СЕПГ получила 4,6 млн голосов против 4,8 млн у двух других партий, вместе взятых. Однако эти голоса были распределены так, что обеспечили им явное большинство в Саксонии и Саксонии-Анхальт, почти 50 % – в Тюрингии и чуть менее 50 % – в других местах. На этой основе они заняли пять из девяти постов в Кабинете министров в Саксонии, три из шести – в Саксонии-Анхальт, шесть из девяти – в Тюрингии, три из шести – в Бранденбурге и четыре из восьми – в Мекленбурге. В четырех из пяти земель они заполучили себе важнейшее Министерство внутренних дел.

О том, в какой степени на эти результаты, какими бы умеренными они ни казались, повлияли советская поддержка и политика принуждения, свидетельствуют прошедшие одновременно с ними выборы в Берлине, которые проводились по всему городу по согласованию с Комендатурой, когда ход голосования, дабы минимизировать давление на избирателей, инспектировали представители четырех оккупационных держав. Социалисты набрали 990 000 голосов и захватили лидерство во всех двадцати районах города, ХДС – 454 000 голосов, тогда как СЕПГ получила всего 405 000. Результат этих выборов, привлекший внимание всего мира, несомненно, вызвал у русских потрясение. Это был их первый опыт столкновения в Германии со свободным волеизъявлением относительно искушенной публики. Подобный же шок они испытали в Австрии в ноябре предыдущего года). Это наглядно показало степень их непопулярности и неэффективность их пропаганды, когда она подвергается критике и сравнению. Влияние «ждановщины» было умно подавлено и, казалось, это поставило русских в тупик: они никак не могли осознать своего провала. Они тщательно изучили методы союзников и, среди прочего, особенно заинтересовались методами выборки общественного мнения, которые применяли американцы, как будто вообразили, будто западные державы могли бы оказать такое влияние, более ловко приспособившись к местным общественным нравам[81].

С первых дней лорд-мэром Берлина являлся доктор Островски, который, хотя и был социал-демократом, по мнению коллег, излишне почтительно относился к желаниям русских. Поэтому после успеха на выборах они добились его отставки и избрали вместо него Эрнста Ройтера, бывшего коммуниста, который «прозрел» и по этой причине стал для русских анафемой. Во время правления нацистов Ройтер проживал в Турции и не мог быть обвинен в коллаборационизме, но, когда его кандидатура была представлена в Комендатуру для получения необходимого одобрения, русские дать его отказались. Вопрос был передан в Контрольный совет, но безрезультатно. Западные союзники не согласились на повторные выборы, так как считали, что первые прошли совершенно нормально.

Чтобы выйти из создавшегося тупика, обязанности лорд-мэра пришлось взять на себя заместителю Ройтера, фрау Луизе Шрёдер.

Тем временем летом 1946 года земельные выборы в зоне Соединенных Штатов дали социалистам преимущество (хотя и не явное большинство) в Гессене, где лидер СДПГ Кристиан Шток сформировал коалиционный кабинет СДПГ-ХДС. В Баварии ХСС получил абсолютное большинство, в результате чего д-р Ханс Эхард, его лидер, стал министром-президентом, а его предшественник из СДПГ, Вильгельм Хёгнер, остался в кабинете в качестве его заместителя. В Баден-Вюртемберге результат получился неубедительным, и доктор Рейнхольд Майер из Демократической народной партии продолжал возглавлять правительство, в состав которого входили четыре христианских демократа, четыре социалиста и один коммунист. Американцы были склонны поощрять коалиции как средство убедить различные партии работать вместе и таким образом уменьшить ревность, которая ослабляла немецкие правительства.

В британской зоне, когда в сентябре 1946 года состоялись общинные выборы, ХДС получила больше голосов и больше мест, чем СДПГ. Однако особенностью этих выборов стало количество мест для независимых кандидатов, хотя общее количество полученных ими голосов оказалось меньше, чем у ХДС. Британские чиновники были склонны приписывать свой успех популярности работы, проделанной новичками без политического опыта в назначенных советах, но ХДС был более склонен искать недостатки в системе голосования. Однако выборы в Kreise в октябре показали другую картину; ХДС набрала всего 11 млн голосов против 11,7 млн у СДПГ, но получила 3518 мест против 2519. Коммунисты получили 139 мест, а Центр – 191. На земельных выборах в апреле 1947 года результаты оказались следующими:

После выборов Арнольд стал министром-президентом в земле Северный Рейн-Вестфалия, Хинрих Копф остался на своем посту в коалиционном кабинете Нижней Саксонии, а в Шлезвиге Штельцера сменило социалистическое правительство под руководством Германа Людеманна. На местных выборах во французской оккупационной зоне в сентябре 1946 года ХДС получил 1,3 млн голосов против 0,56 млн у социалистов; земельные выборы в мае 1947 года везде показали большинство ХДС.

Хотя эти выборы, конечно, не были сопоставимы в каждой зоне, в чистом остатке их результат указывал на ХДС как на сильнейшую партию. Но существовало определенное количество мелких партий и независимых, которые могли тяготеть к любому из лагерей. Многие нацисты, лишенные права голоса, не всегда оставались таковыми, и можно было ожидать, что впоследствии они усилят ряды правых. Более того, на выборах, проводимых вскоре после поражения Германии, многие сторонники правых партий, вероятно, сочли целесообразным скрывать свои истинные взгляды. На Западе, конечно, не было никаких признаков острого желания социальной революции. Вопрос скорее заключался в том, насколько твердым окажется большинство, выступающее за демократию, если настанут не слишком благоприятные времена. Лидеры ХДС, конечно, рассматривали присутствие слова «демократический» в названии партии как нечто большее, чем просто дань моде, но среди их последователей, несомненно, были и те, кто не являлся таким уж ярым демократом. Окончательный ответ, вероятно, за теми из немцев, особенно из числа молодого поколения, которые признались себе, что устали от политики и отказываются заниматься политической деятельностью или вступать в какую-либо партию.

Когда пытаешься изменить образ мышления людей, нельзя пренебрегать тем, что они читают или слышат. Но единственным упоминанием о средствах информации в документах, касающихся капитуляции Германии, было положение Берлинской декларации от 5 июня 1945 года, требующее прекращения работы всех радио– и телекоммуникационных станций, за исключением тех, которые разрешены представителями союзников. Единственным упоминанием в Потсдамском соглашении было заявление о том, что «при условии необходимости поддержания военной безопасности разрешаются свобода слова, печати и религии». Контрольный совет не рассматривал этот вопрос в течение первого года своей работы, за исключением того, что принял от управления, не имевшего должного отношения к этому вопросу, запрет на нацистские книги, который, впрочем, игнорировал политику, которую британские и американские власти активно проводили почти целый год. В конце апреля 1946 года Политическое управление создало подкомитет для работы с информацией, но к тому времени политические курсы различных союзников обрели свои очертания, и на фоне непрекращающихся споров этот орган мало что сделал. Сходство между этими политическими курсами, которое не было навязано текущей ситуацией, стало результатом общего планирования в Отделе психологической войны SHAEF перед капитуляцией Германии. Это, однако, мало повлияло на французов, а на русских – вообще никак.

Пресса

Три этапа программы SHAEF уже были описаны выше; они включали в себя закрытие СМИ, контроль СМИ военным правительством и выдачу лицензий. После выхода Frank furterRundschau (31 июля 1945 года) к концу года в зоне США были выданы лицензии двадцати трем газетам с общим тиражом 3 170 000 экземпляров. В течение следующих двух лет к ним добавилась еще двадцать одна. Это дало каждому крупному городу зоны по собственной газете; берлинский сектор Соединенных Штатов обслуживался газетой Tagesspiegel, получившей лицензию в сентябре. Ее главным редактором был Эрик Регер. Что касается британцев, то в области лицензирования они двигались неторопливо. С одной стороны, не ожидалось никакого серьезного вреда от того, что немецкие журналисты смогут еще некоторое время поработать под прямым британским контролем, с другой стороны, велись споры о том, как правильнее выдавать лицензии. По мнению Соединенных Штатов, в условиях нехватки газетной бумаги и хороших журналистов количество газет, разрешенных к выпуску в определенном районе, должно поддерживаться на минимальном уровне. Более того, они надеялись сдержать тенденцию к расколу в немецкой политике, выдавая лицензии только группам, представляющим несколько точек зрения, чтобы ни одна газета не могла выражать интересы какой-то одной партии, исключая все остальные. Дискуссия будет стимулироваться в том случае, если вниманию читателей смогут представить несколько точек зрения. Американцы свято верили в конкуренцию, и со временем в ряде городов были учреждены другие газеты, начиная с NeuePresse во Франкфурте в апреле 1946 года. Однако среди британцев все же преобладало убеждение, что немцы едва ли обратятся к принципам демократии, если им не будет предоставлена практическая возможность попробовать себя в этом деле. При такой большой власти, сосредоточенной в руках оккупационных властей, главной формой, которую должна принять такая практика в течение некоторого времени, станут дискуссии, – а такие дискуссии будут затруднены, если у каждой партии не будет своего печатного органа. Соответственно, общий тираж газет в любом районе устанавливался из расчета один экземпляр на каждые пять человек, и любой партии, запрашивающей лицензию, предоставлялась часть тиража на основе предположения о ее силе (при необходимости этот показатель корректировался после выборов 1946 года, когда были получены более достоверные сведения). Единственным исключением из такой практики были некоторые сельские районы, где шансы на то, что лицензию смогут оплатить несколько газет, были невелики; здесь допускалось коллективное лицензирование. Если судить в свете сегодняшнего дня, то американская политика представляется более мудрой, чем британская, поскольку в целом она привела к появлению газет более высокого качества, благодаря тому что у них имелись более мощные ресурсы и менее узкопрофессиональные взгляды.

Первой газетой, получившей британскую лицензию, стала Braunschweiger Zeitung от СДПГ. Это произошло 8 января 1946 года[82]. Вскоре были выданы и другие лицензии, и к середине лета было учреждено тридцать пять газет. В апреле Der Berliner, «открытая» газета британского сектора, была заменена на Telegraf, тираж которой вскоре достиг почти полумиллиона экземпляров – самый высокий показатель в городе.

Как часто случалось, ее редактор, Арно Шольц, ранее был главным немецким журналистом в своей «открытой» предшественнице; газета оказывала энергичную поддержку социал-демократам (тогда они находились в состоянии борьбы с СЕПГ).

Главной газетой у русских по-прежнему оставалась Tagliche Rundschau, но в советском секторе ежедневно выходило не менее семи разных газет. Вообще, в этой зоне было разрешено выпускать газеты различным партиям, но полная свобода (с оговорками, конечно) была предоставлена лишь СЕПГ. Газеты, принадлежавшие буржуазным партиям, испытывали постоянные трудности, и в результате их качество неуклонно снижалось. До 1947 года в редакциях продолжали заседать русские цензоры, которые просматривали все материалы перед публикацией; даже когда их убрали, через информационное агентство рассылались строгие инструкции по проработке материалов. В конце 1945 года в Берлине появилась первая вечерняя газета Der Kurier, выходящая по французской лицензии под редакцией бывшего парижского корреспондента Frankfurter Zeitung.

Англичане и американцы приложили немало усилий для реформирования немецкой прессы и повышения ее уровня. Мало того, что применялись старомодные, по западным меркам, стандарты верстки, а тематическими статьями и вовсе не занимались, так еще и различие между редакционными комментариями и новостями соблюдалось весьма неаккуратно. Считалось, что это в свое время помогало нацистам установить контроль над массовым сознанием, потому что средний немецкий читатель, вместо того чтобы делать собственные выводы из новостей, был приучен поглощать новости вперемешку с комментариями, и таким образом путать предрассудки с фактами. Изречение Г.П. Скотта о том, что «комментарии свободны, а факты священны», пришлось превратить из новинки в обыденность. По условиям лицензии, редакторы должны были печатать новости отдельно и больше на первую полосу ничего не помещать. Для многих немцев такое непривычное изменение было непопулярным, и после снятия внешнего контроля от него начали отказываться, особенно в сельских районах. Но в целом эта реформа прижилась, хотя некоторые газеты (в основном иллюстрированные еженедельники) получили и менее желательные уроки в сенсационной подаче новостей. Были предприняты усилия по привитию принципов хорошей журналистики, организован ряд курсов и дискуссий.

Когда только запускали лицензионные газеты, предполагалось внимательно следить за ними и привлекать к ответственности за любые высказывания, которые считались недобросовестными. Хотя условия лицензий позволяли давать фактические комментарии и даже аргументированную критику политики союзников, от лицензиатов требовалось не печатать ничего, что могло бы вызвать неуважение к союзникам или помешать проведению их курса. На практике, однако, доскональный контроль оказался совершенно невозможным. Хотя для работы в прессе по возможности использовались немецкоговорящие офицеры, их было слишком мало, и у них было слишком много других обязанностей, чтобы они могли просматривать каждый номер каждой газеты сразу после публикации. Даже если они и замечали что-то, что казалось им сомнительным, они не могли применить санкции без консультации с руководителем своего подразделения, а возможно, и со штабом. Поэтому «неприемлемые» статьи редко выносились на суд до того, как прошло несколько дней с момента их публикации, и в таких обстоятельствах решение почти всегда сводилось к предупреждению «виновного». В этом отношении американцы, вероятно, были менее терпеливы, чем британцы, но в обеих зонах было отозвано крайне мало лицензий, и то лишь на несколько недель; большинство газет, подвергшихся такому наказанию, были коммунистическими, и в их случае нарушение считалось не только вопиющим, но и преднамеренным.

Подобное отсутствие жесткого контроля в большинстве случаев являлось желательным, исходя из предположения, что немцы могут научиться разумно использовать свободу, лишь имея возможность вести себя глупо (критики, утверждающие, что условия лицензий сами по себе являются сдерживающими, должно быть, слушали жалобы немцев и не читали немецких газет). Но тот факт, что немцы получали свои новости через немецкие «очки», а также необходимость повысить немецкие стандарты объективности, сделали для союзников важным наличие собственных органов. Действительно, как только примерно к середине 1946 года SHAEF выполнила свою задачу, в большинстве СМИ возникло то, что можно назвать философией параллельного подхода. С одной стороны, немцам предоставлялась разумная и все возрастающая свобода для собственных газет, радио и т. д.; ответственность за выдачу лицензий была даже передана немецким органам. С другой стороны, продукция этих немецких источников волей-неволей вступала в конкуренцию с продукцией каналов, непосредственно контролируемых союзниками. Было сделано все, чтобы содержимое таких каналов не слишком походило на пропаганду; с другой стороны, они имели преимущество, поскольку являлись более авторитетными и пользовались определенным приоритетом в таких вопросах, как поставка новостей, персонал и газетная бумага. Первой из таких газет стала Die Neue Zeitung, которая издавалась под эгидой США в Мюнхене с октября 1945 года; она выходила три раза в неделю, в то время как из-за нехватки газетной бумаги немецкие лицензионные газеты все еще ограничивались двумя выпусками в неделю; акцент в ее статьях делался не столько на «горячих» новостях, сколько на новостных материалах и справочной информации о мире в целом и Соединенных Штатах в частности. Другой целью издания подобных открытых газет было исправление разного рода невежества и заблуждений относительно зарубежных стран, что являлось частью нацистского наследия в Германии. Одной из главных привлекательных черт этих газет было обилие информации, и хотя, без сомнения, их читали с изрядной долей скептицизма, постепенно они все-таки заслужили признание.

Британским эквивалентом такой газеты была Die Welt, которая начала выходить в Гамбурге в марте 1946 года; осенью того же года появилось издание в Эссене, а летом следующего года – в Берлине. Целью было сделать Die Welt более новостной газетой, чем Die Neue Zeitung, и, помимо Reuters, ее снабжали специальные службы новостей из Лондона. Газета оказалась достаточно успешной, достигнув феноменального (по германским меркам) тиража в 1 млн экземпляров, хотя впоследствии он все-таки снизился. Главной трудностью для газеты было найти первоклассного британского журналиста, который бы свободно говорил по-немецки и при этом был готов согласиться на должность с зарплатой, которую позволяла его градация в иерархии Контрольной комиссии. Проблема так и не была решена удовлетворительно, и невозможность ее решить усугублялась тем, что, в то время как британская политика определялась в Берлине и Лондоне, сама газета должна была выпускаться в Гамбурге. Британским боссам не только не хватало редакторского таланта, но никто из них не был знаком с особенностями британской политики (в Германии) и проблемами, которые предстояло решать. В результате, хотя Die Welt должна была излагать британскую точку зрения, вместо этого она часто излагала то, что в качестве таковой мнили себе немецкие редакторы, и это неизбежно приводило к неприятностям. Частью политики газеты было то, что она не всегда должна поддерживать действия оккупационной державы, но немецким сотрудникам, естественно, было трудно понять, где вовремя остановиться. Трудно поверить, что проблему не удалось бы решить, если бы экономическая ситуация не лишила высокопоставленных британских чиновников времени, необходимого для преобразования общего благословения, которое они дали газете, в практическую настойчивость по поводу набора сотрудников и заработной платы. Также мало кто осознавал, что преобразование политики в редакционные комментарии не может закрепляться эпизодическими директивами; этот процесс должен быть непрерывным. Но даже в таком виде газета была лучшей в зоне и оказала благотворное влияние на немецкую журналистику.

Другим откровенно британским было иллюстрированное периодическое издание Blick in die Welt, выпускавшееся в Великобритании (из-за отсутствия бумаги в Германии) и поступавшее в продажу через нерегулярные промежутки времени. Третьим было Neue Auslese, периодическое издание по образцу Reader's Digest, также выпускавшееся в Великобритании под совместным англо-американским руководством. В Германии американцы выпускали Heute, ежемесячный журнал с картинками, и Amerikanische Rundschau, литературный двухмесячник. Все эти издания в первую очередь были призваны давать немцам объективную информацию и расширить их кругозор, отчасти «приукрашивая» лишь для того, чтобы сделать чтиво более привлекательным. Параллельно с ними выходило большое количество немецких изданий разного типа и еще более разного достоинства (к концу 1946 года в зоне США их насчитывалось 255). Жажда чтения была такова, что все отпечанное гарантированно продавалось, в то время как недостаток бумаги и, как следствие, необходимость ограничивать тиражи приводили к тому, что проверкой качества никто особо себя не утруждал. Это облегчало задачу союзных властей, когда те получали лицензионную заявку на выпуск нового периодического издания. Отказ походил на результат выборочной цензуры, и в то же время каждая новая публикация означала сокращение тиража существующих изданий, которые вполне могли оказаться более достойными. Проблема решалась эмпирическим путем: в выдаче лицензии отказывали там, где уже было достаточно газет предлагаемого типа или где послужной список заявителя не производил особого впечатления.

Непредвиденные случайности на границах зон привели к тому, что германские мощности по производству бумаги и сырье оказались в советской зоне, в то время как французская зона также располагала ресурсами, непропорциональными ее населению. Положение в американской зоне было куда менее радужным, а хуже всего дело обстояло в британской зоне (особенно в отношении жизненно важного компонента – химической или сульфитной целлюлозы, которой там производилось всего 4 % от немецких поставок). Более того, бумажные фабрики, как и другие предприятия, не могли работать на полную мощность из-за отсутствия необходимого сырья, прежде всего угля; в мае 1946 года работало всего 40 из 170 таких предприятий в британской зоне. Экономическая политика, определенная генералом Клеем, исключала возможность крупномасштабных закупок бумаги за рубежом, и этих поставок в любом случае было недостаточно для удовлетворения спроса. И конечно, газеты были далеко не единственными потребителями бумаги; книги (особенно школьные учебники), продовольственные карточки, предвыборная литература, деловые документы и бесчисленные прочие виды использования требовали своей доли бумаги, в том числе даже колбасные обертки и сигары. Действительно, лишь в таких условиях понимаешь, насколько прочно под современную цивилизацию подведен «бумажный» фундамент. Легко утверждать, что если газета состоит из четырех страниц и выходит два раза в неделю[83], а книги выпускаются тиражами в 5000 экземпляров, информационные средства массовой информации отнюдь не охватывают всю целевую аудиторию, а на прочие виды использования, не являющиеся жизненно важными, выделяется совсем немного. Конечно, бумагу можно было раздобыть на черном рынке, но большинство таких источников могли предложить совсем немного – и с форматом тоже возникали проблемы. И вскоре понимаешь, насколько неправильно говорить о «бумаге» как таковой, не принимая во внимание все различные типы, их компоненты, поставки этих компонентов, пригодность различных фабрик для того или иного типа и тому подобные факторы.

Для обеспечения новостями первоначальных «открытых» газет в июне 1945 года в Бад-Наухайме под контролем союзников были созданы агентства для зоны США (DANA, т. е. Deu tscheAllgemeineNachrichtenAgentur), а чуть позже в Гамбурге – для зоны Великобритании (DPD – DeutschePresseDienst). Каждое такое агентство полагалось в своих внешних новостях на агентство оккупирующей державы, а внутри страны – на своих собственных корреспондентов; между ними быстро была достигнута договоренность об обмене информацией.

DPD получало информацию по прямой линии из Лондона. Эти агентства оставались под контролем после выдачи лицензий отдельным газетам; на данном этапе было бы трудно добиться удовлетворительных отношений между держателями лицензий на различные газеты и теми, кому было поручено руководство агентством. Но никогда не было намерения оставить эти два агентства под постоянным контролем правительства; союзники ждали, пока лицензионные газеты успеют наладить свою работу, а затем поощряли их владельцев объединиться в кооператив, которому можно было бы передать агентство. Так было сделано для DENA в октябре 1946 года, для DPD – в январе 1947 года; оба агентства были объединены под названием Deutsche Presse Agentur в 1949 году.

Русские были полностью осведомлены об англо-американской политике в отношении немецкой прессы, поскольку, помимо четырехстороннего комитета, существовали и неофициальные контакты. Но для коммунистов такая политика не всегда понятна; русские обижались на критику в свой адрес со стороны западногерманской прессы и в то же время были склонны проявлять деликатность в неожиданных вопросах. Однако это был случай, когда, как в пословице, горшок над котлом смеется, а оба черны, поскольку пресса восточной зоны, которая, как известно, находилась под строгим советским контролем, часто выступала с нападками на политику Запада. С какой стороны это началось, сказать практически невозможно, потому что сначала нужно было бы определить, что такое справедливый комментарий, а в этом вопросе единодушие представлялось маловероятным. Более того, критика начиналась с нападок на политику немецких партий и лишь поэтапно перерастала в нападки на политику их союзных покровителей. Как и механизм рассмотрения нападок на оккупационные власти в британской и американской зонах, механизм четырехстороннего рассмотрения жалоб работал медленно, за исключением берлинской прессы. В результате жалобы, если таковые и поступали, то принимались к сведению без видимого результата; ни одна из сторон не желала устанавливать жесткие ограничения для своей прессы до тех пор, пока не появлялась уверенность в том, что другая сторона ответит взаимностью. По мере ухудшения общих отношений между Востоком и Западом, комментарии германской прессы с обеих сторон становились все более грубыми. Сколько во всем этом было недоброжелательности, а сколько – непонимания, сказать трудно; и то и другое, несомненно, присутствовало, и одно усугубляло другое.

20 августа 1946 года британский комендант в Берлине выступил в Комендатуре с протестом по поводу антибританских статей в прессе советского сектора. Вряд ли можно считать совпадением, что в тот же день маршал Соколовский заявил в Контрольном совете протест по поводу антисоветских статей в прессе британского сектора. Это побудило генерала Клея двумя днями позже заявить протест на том же форуме по поводу антиамериканских статей в прессе русского сектора. Никаких срочных мер предпринято не было, и 18 сентября Клей вновь поднял этот вопрос в Координационном комитете, заявив, что «было бы прискорбно, если бы мы позволили немецким газетам критиковать каждую из союзных держав. С другой стороны, американская делегация не намерена терпеть, чтобы ее обливали грязью, и ответит тем же. Если так будет продолжаться, мы вынуждены будем считать, что четырехсторонние правила больше не применимы». Генерал Курочкин, который всего за несколько дней до этого стал советским представителем, ответил, что выступает за прекращение «этой клеветы». Через несколько дней после проявления необычно примирительной позиции генерал Курочкин был смещен со своего поста, но Комитет продолжал обсуждать эту тему, пока 12 октября в директиве № 40 Контрольный совет не определил «степени свободы» для немецкой прессы. Она могла свободно обсуждать политические проблемы Германии, комментировать политику оккупационных держав и воспроизводить фактическую информацию об иностранных делах. Запрещались четыре вида статей:

1) способствующие распространению националистических или милитаристских доктрин;

2) распространяющие слухи, направленные на подрыв союзников или вызывающие враждебное отношение Германии к любой из оккупационных держав;

3) содержащие критику, направленную против конференций союзных держав по Германии или против решений Контрольного совета;

4) призывающие немцев к действиям против демократических мер, предпринятых главнокомандующими в соответствующих зонах.

Большинство таких вещей уже было запрещено прессе британской и американской зон в соответствии с условиями лицензий, и директива оставалась, по сути, лишь на бумаге. Ведь она не создавала никакого механизма для рассмотрения жалоб или применения наказаний, а без такого механизма нельзя было ожидать реального улучшения. Но даже такой механизм, взятый сам по себе, не решил бы проблему, поскольку любой четырехсторонний орган часто оказывался бы в тупике. Взаимные злоупотребления являлись симптомом фундаментального конфликта, а не чем-то отвлеченным.

Примерно в то же время американские власти опубликовали постановление, согласно которому в зоне США не могли продаваться газеты, журналы или прочие издания, если их доставляли из зон, не заключивших соглашение о взаимном свободном обмене. Это было сделано для разрешения ситуации, когда русские запрещали распространение газет западной зоны или сектора в своей зоне, при этом отправляя на запад большое количество коммунистических материалов. Американское предложение заключить такое соглашение с русскими не нашло отклика, и вскоре после этого ввоз материалов из русской зоны был запрещен. Аналогичные шаги были предприняты и британцами.

Радио

Оккупировав Берлин, русские получили контроль над городскими радиовещательными установками, и им не потребовалось много времени, чтобы заполучить немецкий персонал, выпускающий передачи под их руководством. Однако студии находились в секторе города, отведенном британцам, передатчик – в секторе, отведенном французам, а кабели от одного к другому, по слухам, проходили через коммутационную станцию в американском секторе. Несмотря на это, русские даже не подумали отказываться от контроля, когда прибыли другие союзники; в свое оправдание они заявили, что ни один из имеющихся в их распоряжении передатчиков не способен охватить всю их зону[84]. Не желая рисковать в столь неловкий момент, британские военные власти согласились, и ни в один из последующих дней до 1948 года никто не был готов взять на себя ответственность и подвести черту. Советские часовые у дверей студий стали привычным аспектом британского сектора, а тройное расположение оборудования в сочетании с русским контролем над программами оправдывало шутку о том, что берлинское радио уже стало четырехсторонним.

Накануне капитуляции Германии SHAEF разработал планы по эксплуатации передатчика Deutschlandsender как четырехсторонней станции, вещающей на всю страну. Американцы еще некоторое время продолжали лелеять эту мечту, как бы не желая признавать, что мир, в котором она была бы возможна, и сам-то был не более чем мечтой. Ибо как можно было ожидать, что организация, которая порой не могла даже толком объявить о том, что в ее собственном Контрольном совете все упирается в тупик, достигнет согласия относительно условий выпуска информационных бюллетеней, которые должны регулярно выходить в определенное время? И какое впечатление произвело бы это на немцев, если бы в качестве альтернативы каждому союзнику было позволено управлять станцией в течение часа или суток, прежде чем передать следующему? Но русские, в руках которых находился ключ к решению проблемы в виде передатчика, не проявили никакого желания делиться им с кем-либо.

Вместо этого американцы в феврале 1946 года создали свою собственную берлинскую станцию (RIAS – Rundfunk im Amerikanischen Sektor) для проводной программы; поскольку в итоге она оказалась неудовлетворительной, осенью следующего года ее заменили маломощным передатчиком. Между тем в августе 1946 года британцы также установили в Берлине маломощный передатчик, который транслировал программы, которые передавали по наземной линии из Гамбурга.

Ни для одной из станций разрешение со стороны русских не запрашивалось, но, хотя британская наземная линия проходила через советскую зону, никаких серьезных попыток вмешательства никогда не предпринималось (возможно, по тем же причинам, которые удерживали британцев от захвата русских студий).

В своей зоне американцы, верные принципу поощрения федеральной системы, создали независимые радиоорганизации для каждой из трех земель, с передатчиками во Франкфурте, Штутгарте, Мюнхене и Нюрнберге. Для этого они использовали одну или две частоты, которые «освободились» в ходе войны. Первоначально там использовалось самодельное оборудование и работали сотрудники из США, и, хотя обучение немецкого персонала началось довольно рано, прошло несколько лет, прежде чем немцам передали все дела. Попыток организовать спонсируемое радио не предпринималось, хотя против рекламы не возражали.

В британской зоне все определялась тем, что было доступно всего две длины волны – на 332 метра и на 225,6 метра, причем последняя была «общей» (т. е. также использовалась другой станцией в другой части Европы, так что она могла работать только на низкой мощности). Поэтому было невозможно создать две программы с широким вещанием, в то время как если бы для покрытия одной половины зоны использовалась длина волны 332 метра, то длина в 225,6 метра оказалась бы слишком слабой для покрытия остальной части. Студии в Гамбурге и расположенный рядом мощный передатчик были захвачены практически неповрежденными; студии в Кёльне и передатчик в Лангенберге оказались сильно повреждены, хотя их можно было восстановить. Поэтому было создано Северо-Западное немецкое радио (Nordwest Deutscher Rundfunk или NWDR) со штаб-квартирой в Гамбурге для трансляции одной программы, гамбургский передатчик был синхронизирован с Лангенбергом на 332 метра и 100 кВт, а маломощные передатчики во Фленсбурге, Ганновере и Берлине были синхронизированы на волну 225,6 метра.

Такое решение вызвало критику на том основании, что оно опиралось на представление о зоне как едином целом, а некоторые жители Рейнской области требовали создать целиком и полностью собственную программу (вместо доли в общей). С другой стороны, это позволило наилучшим образом использовать ограниченное число квалифицированных сотрудников. Благодаря великодушию со стороны BBC, оказалось возможным привлечь для радио (но не для прессы) британских офицеров контроля, которые имели опыт в радиовещании и свободно говорили по-немецки; в частности, Центральный технический отдел NWDR в этом смысле весьма обязан британским инженерам.

Немецкий персонал был набран и тщательно обучен, так что организация развивалась быстро; к концу 1946 года уже рассматривался вопрос о том, в какой форме следует вернуть контроль немцам. С одной стороны, нехватка длин волн (по крайней мере) не позволяла рассматривать возможность создания коммерческого радио; с другой стороны, считалось важным обеспечить на будущее как можно больше гарантий против использования системы правительством для политической пропаганды (что было известно в Германии даже до 1933 года). Долго обсуждался вопрос о создании NWDR с соответствующим комитетом Зонального консультативного совета, лидерами политических партий, педагогами, представителями церкви, профсоюзными деятелями, редакторами газет, представителями музыкантов и актеров. Советы доктора Бредова, гуру немецкого радиовещания, покинувшего свой пост в день прихода Гитлера к власти, были востребованы на всех этапах.

Решение, найденное в течение 1947–1948 годов, хотя и было издано как указ военного правительства, не было просто навязано сверху, а представляло собой сплав британского и германского опыта. Его главной особенностью был Совет губернаторов, которые, согласно условиям устава, должны были избираться по личным мотивам, а не как представители какой-либо политической партии или иного органа. В Германии, в отличие от Великобритании, труднее найти общественных деятелей, не связанных открыто с какой-либо партией, а идея намеренно упускать возможности для продвижения собственных личных целей менее знакома. Соответственно, метод назначения губернаторов представлял собой значительную проблему; если бы это было оставлено на усмотрение земельных правительств, никакие положения устава не могли бы исключить комплектование Совета сторонниками партии. В итоге было принято решение доверить выбор органу попечителей, которые выбирались по должности и включали не только министра-президентов, но и руководителей культурных и административных органов. В последнем случае, конечно, никакая изобретательность не сможет удержать политический курс вне организации, если политическая партийность укоренилась в обществе, к которому эта организация принадлежит. Можно утверждать, что в такой ситуации было бы мудрее признать неизбежное и обеспечить должным образом взвешенное политическое представительство вместо того, чтобы развивать орган, который может оказаться более уязвим для политических злоупотреблений, поскольку пытается игнорировать их вероятность. С другой стороны, считалось важным привить немцам умеренность в преследовании своих партийных разногласий, и, по-видимому, имело смысл так сформировать их институты, чтобы они способствовали этому. Интересно, что почти такое же решение было принято американцами, когда в свое время они также пришли к идее о передаче контроля.

Похоже, NWDR добилась значительного авторитета в Германии отчасти благодаря изначальной свободе в отношении комментариев, – свободе, которая часто шокировала американцев и вызывала протесты французов и русских. Тот факт, что позднее NWDR так же часто называли рассадником социализма, говорит об определенном успехе в выборе среднего курса (не говоря уже о том, что это свидетельствует об изменении политического климата). На более поздних этапах передачи контроля Германии британский контролер работал в качестве первого генерального директора под руководством немецкого Совета губернаторов – ситуация, не имевшая аналогов ни в одной из других зон. Первоначально предполагалось, что по мере того, как NWDR будет переходить в руки Германии, британская точка зрения будет доводиться до сведения немцев через германскую службу BBC. Поскольку ее вещание не охватывало всю британскую зону, в 1946 году были приняты меры по использованию передатчика в Нордене в Остфрисланде, который был первоначально построен для нацистских зарубежных передач и позже использовался британцами. Точка зрения Соединенных Штатов была аналогичным образом представлена в передачах «Голоса Америки». Опыт, однако, показывает, что слушатели везде предпочитают ту станцию, которая ближе и громче всех, если только у них нет серьезных причин сомневаться в ее надежности, и в целом радиослужбы Западной Германии заслужили доверие своих слушателей[85].

Книги

Германия по традиции является страной книг. Но когда началась оккупация, книг в Германии было крайне мало. Многие из них были уничтожены нацистами, ввоз других был запрещен. Значительные запасы в книжных магазинах, библиотеках и частных домах были уничтожены бомбардировками. Этот крупный пробел необходимо было восполнить. Но существовала и проблема: разрыв мог стать еще шире, и как поступить с нацистской литературой?

Англо-американские дискуссии в рамках этой проблемы довольно рано привели к решению не составлять ничего похожего на список «опальных» книг или как-то потворствовать любой форме их публичного уничтожения. Такие действия могли лишь вызвать сочувствие к жертвам и бросить еще один камень в лагерь союзников; подобное уничтожение все равно не может быть полным. С другой стороны, существовало естественное нежелание оставлять нетронутой всю нацистскую продукцию, которая рано или поздно могла стать питательной средой для реакционных кругов. Даже если идеи нельзя искоренить, можно хотя бы уменьшить или ограничить их распространение. Требования о том, что, чтобы избавиться от антилиберальной продукции, ничего делать не следует, конечно, завели бы либерализм слишком далеко. Соответственно, политика, принятая вначале, заключалась в запрете продажи, передачи или прочих видов распространения нацистских материалов (по которым не выработали более четкого определения), но в остальном не устанавливала никаких юридических требований, поощряя немцев к тому, чтобы те сами занимались отбором и уничтожением.

Такая политика получила толчок в мае 1946 года, когда Управление внутренних дел, в силу своей ответственности за денацификацию, обратило внимание на отсутствие нормативных актов и по инициативе русских исправило это упущение законом, который был принят Контрольным советом. Ответственность за передачу оккупационным властям для уничтожения в течение двух месяцев «всех книг, брошюр, журналов, подшивок газет, альбомов, рукописей, документов, карт, планов, песен и нот, кинематографических фильмов и диапозитивов (включая все, что предназначено для детей всех возрастов), содержимое которых включает нацистскую пропаганду», этот закон возлагал на бургомистра, местные власти, книготорговцев, библиотекарей, директоров школ и даже частных владельцев. Однако британские власти пришли к выводу, что буквальное исполнение приказа невозможно (такое решение, несомненно, показалось русским подтверждением их худших подозрений). В итоге были несколько ужесточены меры по исполнению прежней политики: офицеров по контролю за информацией направили для проверки главных помещений, где, как было известно, находились книги. Эти офицеры должны были предотвращать случаи необязательного уничтожения, а также следить за тем, чтобы соблюдался порядок. Вся операция подверглась критике на том основании, что она являлась ненужной и могла принести только вред, но тот небольшой вред, который мог быть нанесен, нужно было тщательно взвесить, имея в виду возможный отказ Великобритании от сотрудничества в этой сфере. О том, как приказ выполняли во французской и русской зонах, информация отсутствует, но было бы удивительно, если бы русским не удалось уничтожить больше таких материалов.

В американской и британской зонах издатели должны были обращаться за лицензиями так же, как и владельцы газет (в британской зоне к июню 1946 года их было 185), и количество бумаги, доступное на любой период, распределялось между ними органами контроля примерно в соответствии с масштабами и ценностью их программ. За исключением особых случаев, тиражи были ограничены 5000 экземпляров. Издатели были вольны выпускать книги по своему усмотрению, но в лицензии их предупреждали о недопустимости поощрения националистических, милитаристских или расистских идей, провоцирования сопротивления или разжигания розни между союзниками и тому подобного. Публикация таких книг каралась бы лишением лицензии; в случае сомнений издатели могли перед публикацией представить рукописи союзным властям – и большинство издателей, казалось, желали подстраховаться. В итоге ни одна лицензия не была приостановлена, и, наверное, имело смысл предоставить издателям полную свободу выпускать то, что им нравится. Но ни от одной оккупационной власти нельзя было ожидать, что она заранее возьмет на себя подобный риск, а при таком дефиците бумаги необходимо было как-то контролировать количество издателей. Текущие условия, однако, вряд ли способствовали росту числа авторов, и издаваемые книги были не слишком достойными внимания.

Очевидным способом восполнить пробел было издание переводов британских и американских произведений. Но пока рейхсмарка была заблокирована, серьезное препятствие представляли вопросы выплаты авторских гонораров. Марки нельзя было обменять на фунты или доллары, а иностранцам, проживающим за пределами Германии, не разрешалось накапливать заблокированные марки внутри страны (на том основании, что это вызовет дополнительную нагрузку на марку, когда она будет выведена в обращение). В качестве решения проблемы правительства Великобритании и США купили у ряда избранных авторов за доллары или фунты право на публикацию их книг в Германии в течение ограниченного срока; затем эти права были проданы немецким издателям в обмен на блокированные марки, которые остались в собственности правительства. Отбор британских книг осуществлялся с помощью небольшого консультативного комитета в Лондоне, а немецким издателям предлагалось, в свою очередь, выбрать книги, которые они хотели бы издать; этот список ни в коем случае не ограничивался политической тематикой. Таким образом было выпущено около 200 британских книг и еще большее количество американских. К сожалению, немецкие права на некоторые из книг, которые выглядели наиболее полезными для издания, были проданы швейцарским издателям, а те оказались не готовы расстаться со своими правами, во всяком случае, в обмен на стерлинги, и в этих случаях оказалось невозможным достичь какого-то рабочего соглашения[86]. В остальном схема функционировала к удовлетворению всех, кроме тех британских и американских издателей и авторов, чьи книги не сочли «подходящими».

Русские, похоже, вообще не забивали себе голову вопросами лицензирования; они, несомненно, смогли добиться желаемых результатов, выделив бумагу тем издателям, которым благоволили, и дав понять, что «недопустимые» публикации будут означать неприятности для всех нарушителей. Британская и американская политика, конечно, основывалась на гипотезе о длительной оккупации, в течение которой ответственным и демократически настроенным издателям должен быть дан шанс утвердиться против любой последующей реакции.

Другие средства массовой информации

То, что контроль должен был распространяться на театры и концерты, удивит только тех, кто забывает о той роли, которую играли музыка и шоу в Третьем рейхе. Британский и американский принцип заключался в выдаче лицензии директору театра или, в качестве альтернативы, владельцу зала, чтобы возложить на одного человека ответственность за характер выступлений. На практике трудно вспомнить хоть один случай, когда пришлось бы возражать против программы, хотя кабаре часто подходили вплотную к этой «черте». Однако вопрос о денацификации в этой области был особенно сложным, и имел место ряд громких процессов с участием Фуртванглера и Грюндгенса. Хотя, с одной стороны, можно утверждать, что искусство не имеет никакого отношения к политике, трудно было позволить тем, кто пользовался благосклонностью нацистов, продолжать жить как ни в чем не бывало. В этом отношении великим лекарем было время. Но работа сотрудников Контроля в этом секторе была скорее положительной, чем отрицательной: они помогали оперным и другим театрам получать строительные материалы, топливо, дополнительные пайки, пропуска и прочие бесчисленные субсидии от властей, без которых они не могли функционировать; по схеме, аналогичной схеме для книгоизданий, на театральных сценах поставили ряд иностранных пьес. То, что режиссерам не хватало материалов, а оркестрам и певцам – выносливости, привело к тому, что упор делался на более ранние и простые стили, с такими композиторами, как Глюк, Гендель и Моцарт; это была одна из причин, почему немцы, хотя и могли ставить Вагнера, казалось, были рады дать ему «передышку». В культурной деятельности видное место занимала французская зона: здесь проходили гастроли театра «Комеди Франсез», труппы «Балета Елисейских Полей» и Парижского симфонического оркестра.

Что касается кинофильмов, то пробел, вызванный изъятием наиболее предосудительной нацистской продукции, заполнялся британскими, американскими, французскими и русскими фильмами, которые демонстрировались с немецкими субтитрами или дубляжом. Реакция немцев на них была различной, и было нелегко найти достаточное количество фильмов, которые подходили бы для немецкой аудитории и заодно способствовали бы повышению престижа союзников. Основные студии UFA в Бабельсберге находились в руках русских, а студии какого-либо размера в западных зонах находились за пределами Мюнхена. Это, в сочетании с нехваткой капитала, материалов и оборудования, означало, что немецкое производство развивается медленно; первый фильм, снятый в британской зоне, вышел в январе 1947 года.

Британские и американские власти совместно выпускали еженедельный киножурнал Welt im Film («Мир в кино»), показ которого являлся обязательным.

Зимой 1945/46 года некоторые офицеры местного военного правительства, особенно в британской зоне, стали раскладывать выброшенные британские и немецкие газеты в любом удобном для них помещении и предлагать публике почитать их. Такая схема оказалась очень популярна, поскольку немцы изголодались по информации, газеты (особенно иностранные) было трудно достать, и было немало тех, кто был рад любому предлогу посидеть в теплом помещении. В марте 1946 года в Берлине была организована выставка под названием «Сегодня в Англии» с целью повлиять на разногласия между СДПГ и СЕПГ; посещаемость показала, что такие выставки пользуются широкой популярностью. Из этих двух отправных точек возникла идея создания сети из шестидесяти информационных центров, расположенных в британской зоне, с читальными залами, библиотеками, залами для лекций, фильмов и выставок. Задумать было легче, чем все организовать. Поиск помещений, приведение их в порядок, создание распределительного центра в Германии и организация потока газет, книг и демонстрационных материалов – все это требовало времени. Но к маю 1947 года уже существовало шестьдесят два центра с общим названием «Мост» (Die Brucke); с тех пор их число неизбежно сокращалось, но оставшиеся по-прежнему составляют основу англо-германских культурных отношений. Американцы последовали примеру британцев и к июлю 1947 года имели двадцать три действующих центра. Русские, чтобы не отставать, открыли весной 1947 года внушительный «Дом русской культуры» на Унтер-ден-Линден.

Результаты

Было бы приятно отметить, что в результате описанных здесь усилий немцы стали хорошо информированной и здравомыслящей нацией, но, несмотря на прогресс, достигнутый в этом направлении, оставалось значительное число тех, кто в эти годы продолжал верить самым диким слухам и имел самые ошибочные представления о мире за пределами Германии. Дело было не только в том, что, по их мнению, оккупационные державы намеренно пытаются угнетать Германию, но и в том, что многие, казалось, не могли понять, почему «бедную Германию» так не любят. Вполне естественно, что они вынуждены были критиковать неспособность союзников обеспечить более весомый паек, но отказывались верить в то, что многие другие страны испытывают нехватку продовольствия, угля и сырья, – и испытывают ее именно в результате нацистских амбиций. Высокопоставленные и ответственные немецкие лидеры, такие как доктор Шланге-Шёнинген, могли подтвердить, что миллионы немцев умерли бы от голода, если бы не продовольствие, доставленное за собственный счет американским и британским правительствами. Но британцам, которым такие поставки обходились очень дорого, было особенно обидно обнаружить, что средний немец, не признавая проявленного к его стране благородства, говорит лишь о том, что их намеренно морят голодом.

В немецких газетах зимой 1946/47 года часто мелькали заголовки типа «Зернохранилища мира полны», и сейчас доля западных союзников, участвовавших в предотвращении катастрофы, в значительной степени забыта. Это привело к жалобам на неэффективность информационных служб союзников.

Некоторая неэффективность и в самом деле была неизбежна. Во-первых, недостаток ресурсов не позволял оказать какое-либо воздействие на немецкое сознание. Пресса в Великобритании справедливо признала себя неспособной обеспечить надлежащее информирование населения с помощью ежедневной четырехстраничной газеты. Но союзники пытались информировать немцев, у которых было гораздо больше пробелов, требовавших восполнения, с помощью газет на четырех небольших страницах, выходивших два раза в неделю. Кроме того, существовало радио, но, как правило, в каждом районе можно было легко прослушать лишь одну программу, и большая часть этой программы неизбежно оказывалась развлекательной. В таких обстоятельствах политика в отношении германской прессы была, вероятно, слишком либеральной; вместо того, чтобы предоставить лицензионным газетам полную свободу решать, что публиковать, определенная часть их печатной площади могла быть реквизирована для обязательной вставки фактологических статей, разъясняющих те или иные действия союзников. Но нелегко подготовить статьи, которые невозможно было бы оспорить, в то время как годы пропаганды приучили немцев к скептицизму, и многие демонстрировали явное недоверие, как только кто-нибудь пытался их в чем-либо убедить.

Более того, не следует думать, что ничего не делалось. В прессе систематически печатались отчеты о Нюрнбергском процессе, а вступительные речи сэра Хартли Шоукросса и Роберта Джексона перепечатывались и распространялись в виде брошюр (к сожалению, быстрая публикация ключевых немецких документов в момент, когда они могли бы оказать наибольшее влияние, была исключена из опасений, что в ходе процесса они могут быть дискредитированы). Был опубликован ряд книг, таких как Der SS-Staat («Государство СС») Ойгена Когона и Nurnberg Documents («Нюрнбергские документы») Петера де Мендельсона, с которых были сняты ограничения на тираж 5000 экземпляров. Британские и американские газеты неоднократно печатали статьи об условиях обеспечения продовольствием за пределами Германии. Три из первых двенадцати объявлений, разосланных по британским информационным центрам, были посвящены одной и той же теме. Многие местные офицеры не упускали возможности доносить до людей факты. Немецкая служба BBC подчеркивала масштабы британской помощи вплоть до того, что получала возмущенные письма от слушателей, жаловавшихся, что они явно пытаются лишить немецкий народ самоуважения.

Ибо реальная трудность заключалась не столько в неспособности передать информацию, сколько в неспособности ее воспринять. Союзники говорили с людьми, которые зачастую не желали их слушать, а когда слышали, то хотели поскорее забыть. Как уже говорилось, существовало психологическое препятствие для признания того, что у мира веские причины не любить немцев, что другие страны также переживают не лучшие времена, что Германия является наиболее виновной страной и что Германии было бы хуже, если бы не милосердие ее завоевателей.

В глубине души большинство немцев, вероятно, осознавали эти факты. Но открыто признать их, казалось, означало признать отсутствие веры во многое, что долгое время служило образцом для восхищения. Признать, что союзники правы, означало, по сути, заявить, что не права вся Германия, а не только нацисты; это горькая пилюля для любого человека, который искренне любит свою страну. Единственным результатом более энергичных попыток убеждения со стороны британцев и американцев вполне могла стать более решительная глухота их аудитории.

В конечном счете выход из этого тупика должны были найти сами немцы, а не оккупационные державы. То, что были немцы, готовые смотреть в лицо фактам и сражаться, иллюстрирует статья из берлинской газеты зимой 1946/47 года:

«Никто, кто хоть сколько-нибудь доверяет фактам или истине, не может отрицать, что нас снова окружает послевоенная атмосфера 1918 года. У нас есть „национальное“ движение сопротивления. Эмоциональная антипатия к факту завоевания и оккупации; инстинктивная солидарность против всех ненемцев; придирчивая критика, когда что-либо не происходит именно так, на что настроили обещания и указания; недальновидная жалоба на дефицит, что „при нацистах было лучше“; возмущенные крики „Разве это демократия?“, звучащие всякий раз, когда на свободу накладывается хоть малейшее ограничение; удовлетворение от неприятных впечатлений во время и после оккупации; нежелание принимать трудности, заявляя в ответ: „Так они хотят всем здесь заправлять“; самодовольный подсчет мелких актов неповиновения; насмешки над идеей признания вины; отказ рассматривать то, что немцы отняли у других людей, когда что-либо отнимается у Германии; нежелание помнить, что сверх ущерба, нанесенного Германией, есть возмущение жестокой несправедливостью нашей агрессии; глупое „Не верю“ при упоминании о преступлениях немецких солдат и офицеров; нежелание слышать об ужасных массовых преступлениях против поляков, евреев и узников лагерей; бесхитростный упрек, что это „другие“ помогли Гитлеру прийти к власти, пойдя на сделку с ним; ошибочная концепция „национальной солидарности“, которая не позволяет людям встать на сторону настоящей „другой Германии“, – таковы ложные патриотические или наивные эгоистические мотивы, которые побуждают представителей всех партий оставаться глухими на фоне рассуждений о справедливости и морали».

Когда все уже сказано и сделано, нельзя ожидать, что великая нация, даже под бременем катастрофы, за несколько месяцев изменит свой образ мышления, который складывался веками. А воображение, бескорыстие и объективность – качества, редко проявляемые организованными группами, особенно в неблагоприятных обстоятельствах. Самым обнадеживающим признаком может быть то, что одна или две перемены, введенные в Германии, являют признаки того, что они продолжаются и после того, как принуждение со стороны союзников отменено, пока есть немцы, полностью осознающие, какие проблемы стоят на кону. Насколько эти достижения могут быть сохранены и насколько широко может распространиться влияние таких людей – это проблемы, которые предстоит решать в будущем.

Рабочие и церковь были двумя самыми важными источниками уже ранее упомянутого сопротивления нацистам. Их отношение к происходящему, несомненно, имело большое значение для нового государства, и поэтому необходимо сказать кое-что и о тех и о других[87].

Профсоюзы

И русские, и западные союзники отдавали себе отчет, что профсоюзы требуют поддержки. 10 июня 1945 года русские объявили о назначении временного комитета из восьми человек, призванного отстаивать интересы берлинских рабочих. На следующий же день этот комитет объявил о создании Свободного немецкого профсоюза (Freier Deutscher Gewerkschaftsbund или FDGB), органа, который, как оказалось впоследствии, не был ни свободным, ни профсоюзом в обычном понимании этого слова. 10 июля рабочим русской зоны было поручено объединяться в «свободные профсоюзы». Параграф 10 Политических и экономических принципов Потсдамского соглашения гласил, что «при условии… поддержания военной безопасности разрешается создание свободных профсоюзов». Один из первых законов, принятых Контрольным советом, распустил Нацистский трудовой фронт (Deutsche Arbeitsfront) и предоставил рабочим свободу организации.

Сразу же встал вопрос о том, должен ли существовать один профсоюз, разделенный географически на местные отделения, или много, разделенных по отраслям. Русские инстинктивно склонились к первому решению. Правда, в советской оккупационной зоне было создано восемнадцать подчиненных промышленных союзов, которым разрешили выдвигать половину членов Совета FDGB (Bundesvorstand). Но основа была местной, она составлялась из групп на отдельных заводах, через районные и земельные комитеты, к съезду FDGB, который утверждал кандидатуры от промышленных союзов в Совет и выдвигал остальных членов. Но, как это часто случается в коммунистических государствах, видимость демократического здания, построенного с самого нижнего «этажа», оказалась весьма обманчива. Первоначальные должностные лица FDGB, большинство из которых коммунисты, с самого начала были выдвинуты без всякого намека на свободные выборы, и, хотя впоследствии они прошли через внешние процедуры утверждения в своих должностях органами, которые они же и создали, результат был предрешен заранее. Отдельным профсоюзам было разрешено не иметь собственных средств. FDGB, по сути, являлась организацией, действующей в тесном контакте с политическими правителями и управляемой из центра. Ее главной задачей было держать рабочих зоны под контролем, убаюкивая их тем, что они якобы имеют право голоса в управлении своими делами. Но все-таки это был небольшой прогресс по сравнению с Deutsche Arbeitsfront. В Берлине, где FDGB попыталась создать единую организацию для всех четырех секторов, возникли значительные разногласия, и Комендатура не смогла утвердить ее Устав.

На развитие событий в западных зонах в значительной степени подействовал восточный пример. Но на них также повлияли воспоминания о профсоюзном движении до 1933 года, когда оно было разделено на три параллельные группы: «свободные», или социалистические, профсоюзы, христианские национальные профсоюзы и демократические, или «либеральные», профсоюзы.

Такое соперничество мешало общим действиям и, как считалось, играло на руку нацистам. Соответственно, выжившие в тот период, которым в некоторых случаях удалось сохранить костяк местной организации и взять на себя инициативу по возобновлению деятельности после краха, стремились извлечь пользу из этого урока. Они настаивали на том, что движение должно стать единым и, как следствие, что профсоюзы должны стоять вне политических партий. Некоторым, кто больше склонялся к правым, не нравилась такая политика, они опасались, с одной стороны, что их собственные партии потеряют поддержку, полученную ранее от отдельных профсоюзов, а с другой стороны, что единое движение может сыграть на руку социал-демократам или коммунистам. Но в первые годы, во всяком случае, эти сомнения были преодолены.

Британские и американские власти, в соответствии со своей целью построения нового общества «снизу», вначале пытались настаивать на том, чтобы профсоюзы создавались спонтанными действиями местных рабочих: американцы хотели, фактически, действовать так от предприятия к предприятию, в то время как британцы разрешили создать профсоюз «любой группе рабочих, которые считают, что у них есть общие интересы в вопросах, касающихся их занятости». Согласно концепции, принятой в британской зоне, все должно было проходить в три этапа. На первом этапе один или несколько человек, заявляющие, что выступают от имени трудового коллектива, должны были обратиться в органы военного правительства за разрешением на организацию этих трудовых коллективов в профсоюз, четко указав класс или классы, которых они хотели бы привлечь в качестве членов, назвать цели и представить предполагаемый устав профсоюза, а также указать его географическое положение. На втором этапе организаторам разрешалось набрать членов в соответствии с их планами, собрать взносы и провести учредительное собрание для получения одобрения временного устава. На третьем этапе члены оргкомитета должны были представить себя для переизбрания в соответствии с правилами нового устава.

Такие правила были разработаны для того, чтобы не дать нескольким чересчур расторопным личностям получить контроль над движением и использовать его в собственных целях. Насколько легко это можно было сделать и как много немецким рабочим пришлось узнать о демократических процедурах, иллюстрирует пример одной фабрики, где офицеры союзников заметили, что результаты выборов не соответствовали известным желаниям ряда рабочих. Они проверили процедуру голосования, но в итоге обнаружили, что все в порядке.

Лишь при более углубленном расследовании они обнаружили, что организаторы выборов выставили по одному кандидату на каждую вакансию, но не объяснили, что избиратели имеют право предлагать больше. Никто из немцев не усмотрел здесь никаких нарушений. Однако необходимость представлять предложения каждого профсоюза на утверждение союзников на двух отдельных этапах (если не более) означала медленный прогресс, а сама процедура подверглась критике со стороны политических кругов; тем не менее она была одобрена Британским конгрессом профсоюзов и Всемирной федерацией профсоюзов.

Медленное, но неуклонное развитие помогло также сгладить еще одну трудность, возникшую в результате применения методики, позволяющей движению расти снизу, вместо того чтобы навязывать аккуратную схему сверху. В каждой земле такая структура имела тенденцию принимать различные формы, что не позволяло ей легко вписаться в более широкую ассоциацию. В земле Северный Рейн-Вестфалия немцы изначально предлагали создать единый общий профсоюз всех рабочих по образцу FDGB. Этому воспротивился отдел трудовых ресурсов Британской контрольной комиссии (в основном состоящий из чиновников Министерства труда), заручившись поддержкой делегации Конгресса профсоюзов, посетившей Германию осенью 1945 года. Затем в Рейнской области предложили создать промышленные союзы, охватывающие всех работников определенной отрасли. В районе Ганновера предпочтение отдавалось общим профсоюзам на местной основе, а в Гамбурге считалось, что должны создаваться отдельные профсоюзы для служащих и других работников, получающих фиксированную, а не почасовую оплату. С течением времени трения между сторонниками тех и других взглядов постепенно сглаживались, пока на конференции в Билефельде в августе 1946 года не было принято решение о том, что «автономная федерация промышленности, разделенная на профессиональные группы и отрасли и разделенная на региональной основе, является… формой организации, которая обещает наивысшую степень эффективности». На следующей конференции в октябре следующего года британские власти заявили немцам, что будут приветствовать создание зональной организации с собственной идентичностью и на надлежащей конституционной основе, открытой для всех профсоюзов. Это стало сигналом к началу процесса, в ходе которого все различные профсоюзы, связанные с каждой отраслью в британской зоне, постепенно объединились в двенадцать групп. За исключением государственных предприятий и транспорта (где железнодорожники требовали создания собственного профсоюза), этот процесс был завершен к апрелю 1947 года, когда в Билефельде собрался первый полностью сформированный конгресс, утвердивший устав Зональной федерации (Deutscher Gewerkschaftsbund или DGB) и избравший ее руководителей, а председателем стал ветеран Ганс Бёклер из Кёльна. Органы Федерации состояли из конгресса (собирающегося, как правило, раз в два года) и выборного исполнительного органа, который работал под руководством совета с председателем и одним представителем от каждого входящего в него профсоюза. Федерация финансировалась за счет взносов от профсоюзов, которые сохраняли полный контроль над своими собственными средствами.

В американской зоне акцент на «цеховые», а не на отраслевые профсоюзы привел к тому, что их число достигло 1400. В то время как Американская федерация труда поддерживала идею отраслевых профсоюзов, Конгресс промышленных организаций склонялся к централизации, пока спор о выборах в FDBG в Берлине в 1947 году не показал, как легко централизованный орган может угодить в руки коммунистов. С этого момента власти Соединенных Штатов перешли от отказа поддержки такого органа к открытому запрету на него. Более того, в этой области они также приняли политику противодействия организации на уровне земель, хотя и позволили в августе 1946 года создать неформальный комитет из трех членов от каждой земли для координации профсоюзной деятельности в зоне в целом. Когда в 1949 году была окончательно сформирована тризональная организация, представителей американской и французской зон, как говорят, в исполнительных советах «перевесили» представители британской зоны, но неизвестно, насколько недостаток опыта в крупномасштабной организации помешал южным зонам: на это могла повлиять концентрация промышленности в Рейнской и Рурской областях – и даже личные качества соответствующих лиц.

Во французской зоне оккупационные власти неохотно предоставляли реальную свободу профсоюзам, но в сентябре 1946 года их удалось убедить издать указ, который разрешал организацию профсоюза до уровня земли на отраслевой основе, но запрещал «общие рабочие» профсоюзы. Контакты между профсоюзными организациями поощрялись Всемирной федерацией профсоюзов, которая все больше переходила под контроль коммунистов и надеялась захватить профсоюзное движение в качестве инструмента в борьбе за господство. Это поставило власти западных зон перед дилеммой: они не могли запретить межзональные контакты, к которым стремились все профсоюзы, но в то же время слишком хорошо понимали, какая опасность их подстерегает. В итоге западногерманские лидеры оправдали оказанное им доверие. В ходе нескольких межзональных конференций они успешно уклонились от соблазнов FDGB, не дав себя склонить к срыву переговоров.

Во всех зонах членство в профсоюзах росло быстрыми темпами, но в 1947 году оно все еще составляло всего около 8 млн человек из почти 27 млн работающего населения. Но этот рост принес с собой и некоторые разногласия относительно функций движения.

Директивой № 14 от 12 октября 1945 года Контрольный совет продолжил введенное нацистами замораживание заработной платы, хотя и признал, что здесь могут потребоваться определенные корректировки. Это решение было тепло встречено профсоюзами, которые стремились избежать повторения инфляции 1922–1933 годов. Своей директивой № 26 от 26 января 1946 года Совет также установил продолжительность рабочего дня на уровне восьми часов в день и сорока восьми часов в неделю. Более того, продолжительность рабочего дня была относительно неважной, когда большинство фабрик в любом случае работали в режиме коротких смен из-за отсутствия топлива, и, даже если бы фирмы могли позволить себе платить более высокую зарплату (но они не могли), ее уровень вряд ли имел значение, когда так много сделок осуществлялось по бартеру. Все это затрудняло работу профсоюзов по выработке заработной платы и условий труда путем коллективных переговоров, что, по мнению британцев и, в некоторой степени, американцев, должно было стать их основной функцией. Более того, установление ставок заработной платы путем свободных переговоров без вмешательства государства было непривычным для Германии, где задолго до 1933 года они регулировались законом. Профсоюзы привыкли добиваться государственной поддержки посредством обязательного арбитражного решения даже в тех случаях, когда между двумя сторонами в отрасли было достигнуто предварительное соглашение.

Именно в этих условиях на западе возникло требование, чтобы профсоюзы участвовали в различных политических и социальных событиях, подобно тому, как это делала FDBG в советской зоне. Во многих областях, действительно, было предусмотрено, чтобы члены профсоюзов входили в консультативные комитеты (например, по денацификации) и во временные организации, созданные для контроля над угольной и сталелитейной отраслями. Однако чувствовалась некоторая нерешительность в отношении того, чтобы пойти дальше и предоставить профсоюзам законное положение во многих секторах общественной жизни, опасаясь поставить под угрозу их независимость из-за слишком тесной связи с государственной машиной и вернуть их в партийную политику, когда они, наконец, смогли вырваться на свободу. Причины такого нежелания не всегда были понятны немцам, и в результате возникло определенное недоверие к британским и американским контрольным органам.

Область, в которой профсоюзы в основном оказывали свое влияние, касалась права на совместное решение или «соопределение» (Mitbestimmungsrecht). Это было тесно связано с движением производственных советов, которое процветало в Германии с 1919 по 1933 год и начало спонтанно возникать во многих частях Германии после капитуляции. Производственные советы избирались всем персоналом предприятия, кроме работодателей, и поэтому обычно включали членов более чем одного профсоюза. Таким образом, по традиции и уставу они в определенной степени были конкурентами профсоюзов и, конечно, профсоюзов, организованных на отраслевой основе. Британцы и американцы опасались, что они могут попасть в руки левых элементов и создать организацию, которая будет конкурировать с профсоюзами за лояльность; русские рассматривали их как средство укрепления солидарности рабочего класса.

Вопрос о том, как поступить с ними, был вынужденным, поскольку члены некоторых советов в характерной для Германии манере настаивали на юридическом определении статуса, подобного тому, который они имели во времена Веймарской республики, что и было предусмотрено в Законе Контрольного совета № 22 от 10 апреля 1946 года. Создание таких советов считалось необязательным, и предполагалось, что их точные права и функции должны стать предметом переговоров между двумя сторонами отрасли на уровне предприятия. Однако, чтобы предотвратить столкновение между двумя типами органов, Закон настаивал на том, что советы должны тесно сотрудничать с профсоюзами; по этой же причине профсоюзы на западе стремились определить позицию советов, опубликовав «Типовое соглашение» с отдельными работодателями, и проводили кампанию за то, чтобы их члены получили места в советах. Это разрушило надежды коммунистов на то, что они смогут использовать советы для восстановления контроля над рабочими, которого они были лишены в результате развития профсоюзного движения. Тем не менее опасения британского отдела по трудовым ресурсам о том, что рост производственных советов может скорее ослабить, чем укрепить организованное трудовое движение в Германии, оказались вполне обоснованными. «Вместо того, чтобы ваши фабричные советы выросли из профсоюзного движения… [они] создаются сами по себе, питаются и подпитываются… этим законом и ставят перед вами проблему внедрения в вашу организацию». DGB удалось держать советы под достаточно жестким контролем, но они оставались органами, которые заботились об интересах рабочих на отдельных заводах, в то время как профсоюзы казались рядовым рабочим внешними организациями, действующими на более высоком уровне и проявляющими себя в основном как сборщики взносов. В то же время интерес профсоюзов и их недоверие к работодателям заставили их выдвинуть требования о предоставлении контрольных полномочий, выходящих далеко за рамки тех, которые существуют для совместных консультаций в Великобритании. Это вновь показалось британским властям рискованным и неоправданно амбициозным; немцы ответили, что обстановка изменилась и что британская система подразумевает доверие к доброй воле работодателей, которого не было в Германии. Подобные настроения хорошо иллюстрируют некоторые замечания, сделанные Гансом Боклером в ответ г-ну Льюсу на уже упомянутой конференции:

«Когда мы говорим о паритете решений для трудящихся, это не лозунг. У нас имеются самые насущные и реальные основания для того, чтобы попытаться добиться этого. Ведь мы живем в двадцатом веке, в эпоху беспрецедентных событий. Рабочий больше не желает мириться с положением, в котором он является лишь объектом деятельности других людей. Следует помнить, что две войны и их последствия показывают нашу немецкую экономику в весьма плохом свете. Нельзя назвать хорошим руководством – ни политическим, ни экономическим – то, которое в итоге приводит собственный народ и весь мир к двум войнам со столь ужасными последствиями. И поскольку мы всегда были вынуждены признать, что трудящиеся классы в Германии недальновидны и упрямы, и поскольку твердо намерены не допустить, чтобы нас снова привели к тому состоянию, о котором я только что говорил, мы настаиваем на своих правах в этом вопросе. И если мы осознаем это, то никогда не станем столь малодушными, упрямыми и недальновидными, какими оказались работодатели».

Согласно Типовому соглашению, с производственными советами предстояло консультироваться не только по вопросам заработной платы, социального обеспечения и условий труда, но также и по всем вопросам комплектования штата и продвижения по службе. Работодатели также должны были предоставлять им регулярные отчеты о производственных процессах и программах и обеспечивать доступ к бухгалтерским книгам компании. Впоследствии эти права были расширены, прежде всего в декартелизированных отраслях промышленности, и «соопределение» заменило социализацию промышленности в качестве главного интереса профсоюзного движения в Западной Германии после войны. Не будучи особенно популярным среди работодателей, оно, безусловно, помогло избежать трудовых волнений во время экономического возрождения Германии; без него легко могли бы возникнуть более настойчивые требования о повышении заработной платы.

В течение зимы 1946/47 года профсоюзы, обладая достаточной ясностью ума, чтобы понять, что сопротивление на данном этапе не принесет пользы никому, кроме коммунистов, оказывали ценное сдерживающее влияние на трудящееся население. Но чтобы сохранить влияние на своих членов, они не могли позволить себе заслужить репутацию пассивных коллаборационистов с союзниками. И действительно, с самого начала они настойчиво и упорно добивались изменений в политике союзников. Так, они требовали прекратить демонтаж заводов, которые можно использовать в мирных целях, перестроить оборудование для распределения продовольствия, ускорить возвращение военнопленных и передать административную ответственность германским властям. Было бы ошибкой думать, что из-за антинацистских и антикоммунистических настроений рабочих они шли рука об руку с англичанами и американцами, даже в вопросах организации производства. Напротив, они, как никто другой, стремились к освобождению своей страны от контроля союзников и в таких вопросах, как упомянутые выше, думали прежде всего как немцы, а не как рабочие.

Церкви

В 1941 году Дитрих Бонхёффер, лидер Исповедующей церкви, который поплатился жизнью за свое участие в попытке переворота 20 июля 1944 года, признался другу, что молится о поражении своей страны, поскольку верит, что только так Германия сможет искупить все страдания, которые она причинила. Далеко не все церковные деятели в Германии разделяли его позицию; некоторые когда-то приняли за чистую монету нацистскую байку о том, что партия поможет церкви достичь своих целей, и в некоторых случаях такая иллюзия сохранилась. Многие священнослужители придерживались традиционного мнения, что церковь не должна вмешиваться в политику, но это не сделало их готовыми безоговорочно верить тоталитарному государству, как оно того требовало, и, конечно, многие, как протестанты, так и католики, в своем сопротивлении режиму пошли гораздо дальше. Соответственно, победа союзников была встречена весьма радушно. Она также ознаменовала быстрое и молчаливое исчезновение тех немецких христиан, которые удерживали власть в протестантских церквях; епископ Мюллер, их лидер, совершил самоубийство, а остальные проявили незаслуженное благоразумие, уйдя в тень. Как и профсоюзы, церковь осознавала, что ее внутренние разногласия мешали сопротивляться национал-социализму. Опыт Третьего рейха сблизил их всех, и все беспокоились, чтобы это единство не рассеялось в последующие годы. Между католиками и протестантами возникли даже товарищество и сотрудничество, но, поскольку на этом уровне не могло быть и мысли о союзе, самое важное событие произошло именно внутри протестантской общины. В конце августа 1945 года епископ Вюртембергский Вурм созвал всех имеющихся церковных лидеров на конференцию в Трейзе, на которой было принято решение объединить в новом органе, Евангелической церкви Германии (Evangelische Kirche in Deutschland или EKID), три наиболее важных движения в протестантской церковной жизни. Это были Церковный фронт (Einigungswerk), который Вурм сам инициировал в 1942 году, Исповедующая церковь (Bekennende Kirche) и так называемые «нетронутые» церкви Баварии, Вюртемберга и Ганновера, которые избежали принуждения к заполнению своих синодов сторонниками национал-социализма в 1933–1934 годах. В качестве временного церковного правительства был избран Совет двенадцати, разработка постоянного церковного порядка была отложена до наступления более спокойных времен. Все основные лютеранские, реформатские и униатские церкви Германии приняли это решение, которое фактически представляло собой компромисс между стремлением Исповедующей церкви к немедленной радикальной реорганизации и неприятием консервативными лютеранами любого революционного отхода от старых вероучений Реформации.

Церкви-учредители сохранили свой суверенитет, но был создан единый орган, который действовал от имени всех, что в итоге стало чуть больше, чем федерация, и чуть меньше, чем церковь.

Один из консервативных мотивов в Трейсе касался отношений между церковью и государством. Исповедующая церковь считала, что союз лютеран с государством оказался неудачным для протестантизма в Германии и что эту связь следует разорвать. Приверженцы более консервативных взглядов считали, что сейчас государство больше, чем когда-либо, нуждается в поддержке церкви. Кроме того, церковные доходы и без того серьезно пострадали; нехватка средств будет препятствовать большей части предстоящей работы по благотворительности и восстановлению. Но даже в эпоху Веймарской республики именно государство собирало налоги, от которых зависели церковные финансы. Имелись веские основания утверждать, что сейчас не время рассматривать вопрос об отделении церкви от государства, и вместо этого было предпринято обращение к союзным властям, в результате которого в январе следующего года Контрольный совет принял решение о сохранении установленного порядка налогообложения.

Три западных союзника создали в своих организациях небольшие отделы по делам религии для поддержания отношений с церквями; что касается британской и американской зон, то эти отделы сначала являлись частью сектора образования и, занимаясь скорее административными вопросами, чем доктриной, были укомплектованы мирянами. Руководитель американского отдела определил его обязанности следующим образом:

а) не принимать никакого участия в церковной реорганизации, которая должна осуществляться изнутри;

б) гарантировать свободу вероисповедания до тех пор, пока ею не злоупотребляют;

в) предоставлять церкви обычные государственные услуги;

г) ликвидировать все нацистские элементы и защититься от возрождения нацизма под религиозным прикрытием.

Роль этого отдела заключалась, короче говоря, в надзоре, а не в активной помощи, в соответствии с общей политикой директивы JCS № 1067. Русские, хотя у них и не было отдела по делам религий, придерживались такого же отношения. Они не преследовали церковь, но и не оказывали ей особых поблажек (за исключением того, что в некоторых районах пасторы были поставлены в один ряд с врачами во второй категории питания). Службы были разрешены, но, как уже говорилось, конфессиональные школы и все молодежные мероприятия были запрещены. Ни одна церковь не может долго существовать, если ей отказано во всех возможностях проповедования, и эти ограничения, которые немецкие коммунисты применяли более жестко, чем русские, медленно, но верно приводили церковь к антагонизму по отношению к властям, после чего последовали дальнейшие репрессии. Однако церкви ни на одном из этапов не подавлялись, хотя к востоку от Одера немецкие пасторы изгонялись поляками вместе со своими прихожанами, и как протестантские, так и католические богослужения должны были проводиться на польском языке.

В британской зоне работа Отдела по делам религии дополнялась контактами между армейскими капелланами и немецкими священослужителями, а в октябре 1945 года епископ Чичестерский присутствовал на встрече Всемирного совета церквей в Штутгарте и позже принял участие в богослужении в Берлине, на котором сказал: «Сегодня я проповедую здесь с большой радостью. Я приехал сюда как служитель всемирной церкви и протягиваю вам руку дружбы». В следующем месяце Германию посетила делегация Британского совета церквей, и ее приезд стал поводом для обращения архиепископа Кентерберийского к немецким церквям, в котором он протянул руку дружбы и одновременно призвал к возрождению на христианских началах. Во французской зоне за религиозные вопросы отвечал главный протестантский капеллан.

Однако разочарование и недовольство всеми оккупационными властями было широко распространено как среди протестантов, так и среди католиков. В некоторой степени это было вызвано непониманием. Некоторые офицеры военного правительства не знали о деятельности церквей во время войны, что церкви, со своей стороны, принимали как должное; с другой стороны, слишком мало делалось для того, чтобы четко объяснить цели, стоящие за политикой союзников. Но даже если бы эти поверхностные препятствия были устранены, оставались другие причины разногласий, которые затрагивали суть политики союзников в Германии. Парадоксально, но эти различия усиливались тем, что протестантская (хотя и не католическая) церковь была единственным органом в Германии, публично признавшим свою вину. Когда церковный совет, избранный в Трейсе, встретился с делегациями Всемирного совета церквей в Штутгарте в октябре, они представили декларацию, содержащую следующие слова:

«Мы знаем, что едины с нашим народом в великой кампании страданий и вместе несем на себе вину. С великой болью мы говорим: через нас бесконечные страдания были принесены многим народам и странам… Правда, мы много лет боролись во имя Иисуса Христа против духа, который нашел свое ужасное выражение в национал-социалистическом режиме насилия, но обвиняем себя в том, что не свидетельствовали более мужественно, не молились более преданно, не верили более радостно, не любили более горячо. Мы надеемся на Бога, на то, что через общее служение Церквей дух насилия и мести, который нынче стремится стать могущественным, может быть поставлен под контроль во всем мире и что дух мира и любви, в котором измученное человечество только и может найти исцеление, способен одержать верх».

Это заявление не осталось неоспоренным. Ряд более консервативных служителей церкви, несмотря на свой антинацистский настрой, считали ошибкой представлять союзникам то, что они рассматривали как одностороннее признание вины Германии. Как сказал один из них: «Историческая вина никогда не бывает односторонней, она лежит на тех, кто несет взаимную вину друг перед другом».

Католическая церковь, от архиепископа до простого сельского священника, как говорят, единодушно отвергла идею коллективной вины Германии. Католический архиепископ Падерборна заявил, что хотя он и уважает дух Штутгартской декларации, но не считает, что подобные заявления должны открыто звучать в молодежной среде. «Чтобы повлиять на человека, нужно признать, что в нем есть правильное и непосредственное». Другие считали, что у союзников нет причин гордиться своей победой, поскольку она была делом рук Божьих, а не человеческих вооружений. В таких кругах возмущались так называемой фарисейской попыткой союзников свалить коллективную вину на немецкий народ; то, что эта точка зрения была ошибочной, не изменило чувства, которые она вызывала. Даже авторы Штутгартской декларации вместе со своими коллегами-союзниками опасались, как бы ее не использовали подобно пункту о военной вине в Версальском договоре.

Лидеры Исповедующей церкви, которые выступили авторами Декларации, ответили на эту критику, заявив, что страх перед тем, что действия какого-либо человека будут использованы против него, не является для него оправданием, чтобы воздерживаться от того, что он считает правильным, и что покаяние теряет свою ценность, если ставится в зависимость от покаяния других. Но то, что протестантские лидеры продолжали следовать своему курсу вопреки этим критическим замечаниям, в дополнение к тому, что они противостояли нацистам, казалось, давало им право на уважение со стороны союзников. Те же, кто винил себя в том, что недостаточно активно выступал против нацистов, были полны решимости не повторять такой ошибки. Все считали, что церковь вышла из войны как единственный орган, который в отсутствие немецкого правительства мог выступить в качестве защитника побежденной нации. И они находили в политике союзников много такого, что им не нравилось и что, по их мнению, не соответствовало обещаниям, данным во время войны. Разделение Германии, изгнание с Востока, нехватка продовольствия и топлива, демонтаж предприятий, экспорт угля, неспособность обеспечить возвращение пленных, даже нежелание властей выпускать бумагу для церковных газет – все это осуждалось. Особое возмущение вызывали меры и масштабы денацификации, а также содержание нацистов под стражей без суда и следствия. Церкви пытались настоять на том, чтобы быть собственными судьями в отношении степени денацификации, желательной в их собственных рядах, и лишь с большим трудом их удалось склонить к сотрудничеству в применении союзного законодательства; в британской зоне для того, чтобы заставить католическую церковь это сделать, пришлось издать приказ. Но, оказав сопротивление нацистам, церкви не собирались падать ниц перед союзниками; более того, они считали, что их будущий авторитет в стране зависит от того, что они этого не сделают.

В своем ответе, который он направил на сообщение архиепископа, епископ Вурм заявил:

«С чувством серьезной ответственности и озабоченности мы обращаем ваше внимание на то, что победа союзных держав стала не просто победой добра над злом. Военное завоевание и оккупация нашей страны сопровождались теми самыми актами насилия над гражданским населением, по поводу которых в странах союзников были высказаны столь справедливые жалобы. То, что произошло после этого в некоторых оккупационных зонах в ходе мероприятий по денацификации, также не всегда было хорошо рассчитано, чтобы произвести впечатление более высокой степени справедливости и гуманности. Многочисленные призывы, обращенные к немецкому народу, чтобы он сам добился своего спасения и снова поднялся из своего скорбного положения, могут звучать лишь насмешкой, когда даже у тех отраслей немецкой промышленности, которые не имели никакого отношения к производству вооружений, отбираются последние сырьевые материалы и оборудование. Никто не может сказать, каков масштаб трагедии, которая разыгрывается сейчас на востоке Германии.

Но, судя по всему, мы должны предположить, что ее жертвы будут исчисляться миллионами».

Кардинал Фаульхабер и протестантский епископ Баварии Майзер в декабре 1945 года присоединились к просьбе американских властей действовать как можно быстрее в случаях политических арестов, распространить почтовые привилегии на семьи заключенных и смягчить правила, ограничивающие выплату пенсий престарелым и больным. Торжественный протест по поводу судьбы немецких пленных в России и других странах, завершающийся призывом к справедливости, был подписан весной 1946 года кардиналом Фрингсом из Кёльна и другими рейнскими епископами и зачитан со всех католических кафедр. Позже, зимой 1946/47 года, кардинал Фрингс вызвал большой скандал среди оккупационных властей, заявив, что «мы не можем препятствовать человеку принимать вещи, крайне необходимые для сохранения жизни и здоровья, если он не может получить их по работе или по просьбе».

В отношениях с союзниками церкви Германии настаивали прежде всего на необходимости того, что считали христианским обращением. Епископ фон Гален из Мюнстера во время войны оспаривал угрозы нацистов о возмездии за бомбардировки союзников. В 1945 году он заявил, что это дает ему право «осуждать таким же образом многие слова и поступки, проистекающие из ненависти и жажды мести наших бывших врагов».

А епископ Вурм в уже цитированном послании спросил, не следует ли англичанам и немцам «в присутствии и во имя Того, Кто умер за наши грехи, дать обет провозглашать слово „прощение“, а не „месть“?» Многие утверждали, что если вовремя не остановиться, то требование «око за око и зуб за зуб» приведет мир к катастрофе.

Не требуется большого воображения, чтобы понять, насколько утомительной казалась такая позиция союзным властям. Некоторые считали, что церкви в попытке добиться замены «мягкого» мира на «жесткий» стремятся сорвать цели оккупации. Другие утверждали, что ни один немец не вправе жаловаться на то, как обращаются с его страной. Очевидно, что жалобы не только подчеркивали недостатки оккупации и игнорировали ее достижения, но и не имели никакого отношения к истории. В них не обращалось внимания ни на то, как формулировалась политика союзников в отношении Германии, ни на весьма значительные трудности той ситуации, в которой приходилось проводить такую политику. В жалобах также не учитывалось, что по ходу войны Германия была оккупирована четырьмя независимыми державами, каждая из которых имела лишь ограниченное влияние на другие. Порой казалось, что критики намеренно отвергают любые попытки понять причины, по которым была принята та или иная политика. Но такое столкновение не было уникальным. Оно может возникнуть всякий раз, когда кто-либо пытается применить абсолютные ценности к человеческим делам. И церкви, как никакие другие организации, имеют полное право заявлять о том, что их задачей является применение абсолютных ценностей, и отрицать любое обязательство принимать во внимание трудности. Это извечное столкновение между перфекционистом и практиком.

Более того, церквям в Германии долгое время ставили в вину то, что они уделяли слишком мало внимания политической сфере и не настаивали на том, чтобы религиозные принципы применялись в общественной жизни. Это был недостаток, который церковные лидеры после войны стремились исправить. Выступая на конференции в Трейсе, пастор Нимёллер заявил, что «в идеях истины, справедливости и свободы существует тесная связь между христианством и демократией, которая должна найти свое выражение в политической жизни». На конференции, проведенной в Детмольде в январе 1946 года между церковными лидерами и государственными чиновниками британской зоны, было принято решение о том, что церковь признает свою задачу сотрудничать в построении такого положения дел в мире и в нашей повседневной жизни, которое основано на социальной справедливости. Сама концепция Христианско-демократического союза подразумевала признание того, что христианство должно выполнять определенную функцию в политических делах. С другой стороны, Хёгнер, тогдашний министр-президент Баварии, в ноябре 1945 года заявил, что «каждый добрый христианин может быть социал-демократом, а каждый социал-демократ может быть верующим христианином». Другим признаком той же тенденции стало основание Исповедующей церковью Высшей теологической школы в Берлине, ученики которой не должны были специализироваться на теологии, а стремились подвести под все науки новую религиозную основу.

Все это были значимые, достойные похвалы события, и вполне логично, что, если церкви хотели оказать влияние на мирские дела, они должны были стремиться воздействовать на союзников, которые составляли единственное реальное правительство в Германии. Со временем позиции церкви стали более понятны и заслужили уважение в британских и американских штабах.

Никто не хотел бы сказать, что критикуемые стороны политики союзников – как раз те, которые можно было бы выделить для похвалы. Но история отношений между западными союзниками и церквями ясно показывает трудности, с которыми столкнулись союзники в поисках решения германской проблемы. Здесь была группа людей, которая, как следовало ожидать, найдет больше всего общего с союзниками, но их нежелание сотрудничать на условиях союзников не могло быть ошибочным. Наряду с социалистами и профсоюзами они, как ответственные лидеры своей нации, требовали, прежде всего, свободы, чтобы самим решать вопросы своего спасения. Хотя они были готовы рассмотреть идеи иностранцев, у них не было намерения перенимать их в массовом порядке. Более консервативные не особенно верили в достоинства демократии; один из них сказал, что «пытаться вылечить немецкий народ от его диктаторской болезни с помощью политической системы – это все равно что надевать уздечку не на морду лошади, а на хвост. Политические системы могут считаться подлинными и окончательными только тогда, когда люди созрели для свободы и ответственности под присмотром Божьим». Главное, что требовалось от союзников, – это создание таких условий в экономике и внешней политике, которые дали бы новому обществу шанс на выживание. Как бы ни был глубок антагонизм церкви к коммунизму, он скорее подпитывал, нежели подавлял сомнения в отношении политики союзников, которая, казалось, навсегда расколет страну пополам и оставит братьям на востоке мало шансов на скорое облегчение. Это были не марионетки, плясавшие под дудку союзников, – ведь они походили на марионеток только тем, что имели невидимые средства поддержки.

Заключение

Оккупацию Германии союзниками, первые решающие месяцы которой описаны в этой книге, необходимо рассматривать не только как исторический процесс, уникальный, как и все подобные процессы, но и как упражнение в непростом искусстве миротворчества. Основной вопрос, ответ на который искали союзники, звучал так: «Как помешать Германии периодически беспокоить мир агрессией? Каков наилучший способ для победителей навязать свою волю побежденным и добиться того, чтобы в последующие годы ее политика следовала приемлемым для них направлениям?»

Теоретически существует три альтернативных способа решения этой проблемы. Первый – отнять у побежденного средства агрессии; второй – устранить желание агрессии; третий – дать понять, что агрессия никак не окупится. Лишение средств к агрессии трудно осуществить без лишения средств к существованию, особенно сейчас, когда армии зависят от промышленности; поэтому это стимулирует желание агрессии, что противоречит второму методу.

Но этот второй метод предполагает создание определенного склада ума, чего нельзя добиться приказом или угрозой силы. Более того, растущее понимание общества подчеркивает, насколько распространенный в культуре склад ума является продуктом ее исторической, социальной, экономической и географической среды, которую нелегко сформировать таким образом, чтобы получить определенный результат.

Поскольку война не может вестись бесстрастно, она всегда – в порыве ярости и мести – порождает требование испробовать первое решение. Но в то же время опыт и гуманизм осуждают чисто карательный вариант решения и рекомендуют великодушную альтернативу. В большинстве случаев сторонники каждого из этих решений слишком сильны, чтобы быть полностью побежденными, и слишком слабы, чтобы безоговорочно добиться своего. Получаемый в результате компромисс зачастую вызывает сожаление на том основании, что в нем заключено слишком много мести, чтобы устранить желание, и слишком много великодушия, чтобы уничтожить средства. Считается, что, если бы любое из этих решений могло систематически проводиться в жизнь, оно могло иметь шансы на успех, в то время как нечто среднее неизбежно потерпит неудачу.

Можно сомневаться в обоснованности этого вывода. Идея, лежащая в его основе, в любом случае утопична, поскольку импульсы, порождающие эти два решения, естественны для человечества и, скорее всего, возникнут всегда, когда необходимо установить мир. Более того, опыт воспитания детей и исправления преступников показывает, что эти процессы требуют сочетания твердости и ласки, или, как говорит один псалмопевец, милосердия и правды. Того, кто всегда тверд и непоколебим, все ненавидят; тот, кто неизменно во всем уступает, не вызывает уважения. В третьем методе миротворчества подразумевается нечто среднее между этими двумя способами. Ведь для того, чтобы дать понять, что агрессия не окупится, редко бывает достаточно показать, что агрессия натолкнется на непреодолимую силу; необходимо также предложить некоторую перспективу того, что результат принесет мирная политика. Отыскать правильный баланс в общении с отдельными людьми – задача не из легких, но, когда речь идет о нации, она становится гораздо сложнее. С одной стороны, нелегко доказать, что силе действительно будет оказано противодействие, и противодействие будет иметь решающее значение; с другой стороны, те отношения личного уважения и привязанности, которые могут так много значить между отдельными людьми, труднее установить между государствами. Нельзя дать точных рецептов относительно равновесия, необходимого между этими двумя элементами. Правильные пропорции будут варьироваться от случая к случаю и время от времени. И все же, как бы ни было трудно отыскать правильное сочетание, умение сделать это является залогом успешного мира, а также успешной внешней политики.

Нация, которая была побеждена, вряд ли нуждается в дальнейшей демонстрации того, что агрессия против своих завоевателей ни к чему не приведет, и автоматически настроена на мирные решения в будущем. Но когда победителем является союз наций, это верно лишь до тех пор, пока союз держится вместе, а распад победоносных союзов – обычное явление истории. Союзники могли бы значительно облегчить свою задачу по установлению мира в Германии, если бы смогли согласовать общую политику. У государственных деятелей были веские причины идти на жертвы ради сохранения сотрудничества четырех держав. И в самом деле, если задуматься над всеми последствиями для будущего мира, которые вытекают из их разногласий, пропадает всякая склонность отвергать их усилия как недальновидные, невежественные или тщетные. Если бы история каким-либо образом оказалась обманчивой, перспективы были бы действительно блестящими. В то же время нет никаких сомнений в том, что попытка удержать в нужных рамках четырех победителей с весьма противоречивыми представлениями о том, как следует обращаться с побежденными, чрезвычайно осложнила задачу поиска правильного подхода к немцам.

Основой англо-американского подхода было внедрение в Германии социально-политической системы, более близкой к «демократическому образу жизни», чем это делалось при Третьем рейхе. Русские также провозгласили своей целью установление «демократии»; здесь наблюдается идентичность лексики, которая на время скрыла основные расхождения в идеях. Сомнительно, что первоначальный подход России к проблеме репараций был совместим с какой-либо формой правления, кроме тирании, поддерживаемой иностранными штыками, – дилемма, которую они сами, похоже, со временем осознали. Но она, безусловно, оказалась несовместима с продвижением самоуправления, основанного на народном выборе, что было заявленной целью западной политики. В надежде сохранить солидарность с русскими англичане и американцы приняли в потсдамских условиях многие элементы уголовного законодательства, которые не соответствовали как их обычному подходу к политическим проблемам, так и политическому будущему, которое они прочили Германии. План «Уровень промышленности», в частности, предполагал активное сотрудничество Германии, но при этом сделал все возможное, чтобы настроить немцев крайне негативно. В момент эмоционального эксцесса американские лидеры могли бы принять план Моргентау, но почти немыслимо, чтобы в течение нескольких лет англоязычные народы были готовы поддержать ту степень жесткости, которую план предполагал. И это была далеко не единственная трудность, с которой пришлось бы столкнуться при разработке германской политики, способной получить поддержку всех четырех держав.

Русские были не только более беспощадны в наказании Германии, но и более радикальны в ее реформировании. У них не было сомнений в том, какое общество им хочется создать и как воплотить этот замысел в жизнь. Марксистская подготовка научила их тому, что если они хотят создать в обществе определенный образ мышления, то начинать следует с изменения социальной системы, в частности, с распределения экономической власти. Конечно, западные союзники признавали, что для создания такого общества, которое хотят видеть здесь они, потребуются изменения, но они размышляли в основном о введении других политических институтов. Они понимали, что некоторые германские институты способствовали росту нацизма, и были готовы ввести альтернативные, даже если они были новыми для Германии и непопулярными среди немцев. Как мы уже видели, их реформы распространялись на такие вещи, как методы преподавания и подача новостей, в то время как британцы выступали за социализацию основных отраслей промышленности. И конечно, русские не сразу социализировали землю, торговлю или всю промышленность. Но в целом американцы и французы не вмешивались в распределение собственности, а британцы, хотя и предприняли некоторые шаги в направлении социализации, не смогли довести их до конца; русские же вмешались. Принцип, из которого исходили западные союзники (даже если они и не формулировали его прямо), заключался в том, что в Германии нет ничего несовместимого между существующей экономической системой и политическим обществом, которое они хотели создать. Либеральная демократия может пустить корни при условии, что она будет надежно посажена и защищена в первые годы своего существования. Любое подобное убеждение упускает из виду фундаментальное различие между германской и англосаксонской социальной структурами, уходящее своими корнями глубоко в историю.

Условия в Британии и Америке обеспечили более раннее экономическое развитие, что дало средним классам достаточно сил для завоевания политической власти путем успешных революций, прежде чем более интенсивная индустриализация привела к появлению городских рабочих классов. В Германии этого не произошло, в основном из-за того, что Священная Римская империя не смогла консолидировать страну как национальное государство из-за трений и слабости, вызванных продолжающимся существованием мелких независимых образований, а также из-за кое-каких неблагоприятных географических случайностей. К тому времени, когда средний класс Германии достиг политической сознательности, на горизонте уже можно было разглядеть опасность рабочей революции. Маркс прямо учил пролетариат использовать буржуазную революцию как ступеньку к собственной диктатуре. Средние классы Британии и Америки сохраняли уверенность в либеральной традиции, освященной их революциями, и без особых сомнений принимали веру в то, что средством от социального недовольства являются социально-политические реформы. Их германские коллеги, однако, заняли более оборонительную позицию по отношению к радикальным тенденциям. Когда в 1848 и 1918 годах появилась возможность захватить политическую власть в ходе революции и использовать ее для подавления армии, земельной аристократии и военной касты, они стали опасаться, что революция выйдет из-под их контроля, и они застраховались от этой опасности, вновь пойдя на компромисс с силами консерватизма и национализма. Наиболее успешные и богатые промышленники нашли общий язык с земельной аристократией и, приняв многое из их социальных взглядов, стали одними из главных столпов статуса-кво. Менее успешные буржуазия и интеллигенция, которые должны были стать лидерами либерального общества, оказались еще больше ослаблены инфляцией 1923 года и депрессией 1932 года.

Такой исторический фон (здесь он кратко изложен таким образом, что не учитываются многие сопутствующие причины) лежит в основе и во многом объясняет слабости, которые можно обнаружить в германском обществе при критическом анализе с либеральной точки зрения. Но до тех пор, пока это не осознано, поверхностное сходство между немецким и англосаксонским средними классами, а именно интерес к культуре, уважение к знаниям, отношение к гигиене и семейной жизни – все это наводит на мысль, что их ментальные предпосылки практически идентичны. Если так, то логично было бы ожидать, что, когда власть прочно перейдет в руки среднего класса, политическое общество, подобное британскому или американскому, возникнет как само собой разумеющееся. Но на самом деле средние классы Германии обеспечили национализму и нацистам самых горячих сторонников, поэтому они неизбежно вызывают подозрения как защитники свободы. Когда предательство совершено один раз, оно может быть совершено вновь.

Естественная реакция заключается в том, что, поскольку немецким средним классам доверять нельзя, власть должна быть передана не в их руки, а в руки других, более надежных слоев общества, и, в частности, в руки рабочих. И в таком контексте власть должна означать как власть экономическую, так и политическую. Во время войны в Великобритании и Америке было принято считать, что рурские и рейнские промышленники имеют такое же отношение к германскому милитаризму, как и прусские юнкера, и с ними следует обращаться одинаково жестко. Но если советская земельная реформа эффективно ударила по основам власти юнкеров и создала класс, готовый сопротивляться любой попытке повернуть время вспять, то было бы глупо делать вид, что нюрнбергские преследования, декартелизация и прочие меры, принятые против промышленников, сделали много для их обуздания. Соответственно, есть те, кто считает, что земельная реформа должна была сопровождаться глубокой социализацией промышленности и что рабочие, как и крестьяне, должны были стать (во всяком случае, номинально) владельцами источников власти. Только таким образом, утверждают они, можно было бы получить адекватную гарантию против новой авторитарной реакции, финансируемой, если не вдохновляемой, промышленными магнатами.

Такой анализ напоминает марксизм в том значении, которое он придает собственности на промышленные объекты. Но не основывается ли само предлагаемое средство на ложной аналогии между Германией и западными демократиями? Оно предполагает, что, когда произошла передача власти, результат был бы принят, пусть и неохотно, как тори при Пиле и Дизраэли приняли реформу, а консерваторы 1920-х и 1930-х годов приняли меры кабинетов Кэмпбелла-Баннермана и Асквита. Но принятие социальных и политических реформ после их проведения, которое в целом характеризует британский и американский консерватизм, в значительной степени обусловлено реалистичной оценкой того, как фактически распределяется в этих странах власть в результате их исторического развития. Такое признание не является ни автоматическим, ни всеобщим; оно не произошло во Франции, и его возможность в Германии сомнительна. Но без него либеральное общество по англо-американской модели невозможно. Пока в обществе существует какая-либо значительная группа, которая считает себя вправе силой перевернуть существующий социально-политический порядок и считает себя достаточно сильной, чтобы иметь такой шанс, безоговорочное распространение либеральных свобод на эту группу чревато катастрофой. В любом случае далеко не факт, что немецкие рабочие, получив власть, захотят управлять страной на либеральных началах. Но даже если бы они и захотели, силы реакции могли оказаться слишком крепкими и беспощадными, чтобы их можно было сдержать чем-либо, кроме пролетарского режима, столь же беспощадного и авторитарного. С политической точки зрения Народный фронт в Западной Германии не имел бы перспектив на власть, если бы в него не входили коммунисты, а коммунисты умеют подрывать коалиции в своих собственных целях. Высокопоставленные британские чиновники в Германии, возможно, недостаточно ясно осознавали, насколько решающим может оказаться вопрос о собственности, в то время как американцы открыто выступали против любого вмешательства в свободное предпринимательство. Но, видя серьезный риск того, что фундаментальная реконструкция западногерманского общества могла быть обеспечена лишь диктатурой левых, было бы опрометчиво считать крупной ошибкой неудачу в проведении такой реконструкции.

В связи с этим остается открытым вопрос, нельзя ли было сделать больше в существующих рамках для изменений среди высшего персонала, чтобы привести на командные должности надежных демократов, и подкрепить некоторые из этих изменений принудительной передачей собственности между людьми, чтобы затруднить обратный ход событий. Как бы то ни было, благоразумие и нежелание вмешиваться мешали быстрым действиям, а когда горечь поражения отступила на второй план, препятствия для насильственного вмешательства такого рода стали почти непреодолимыми. И конечно, остаются сомнения, что процедура оказалась бы осуществимой или долговременной. Несомненно, обиженные собственники боролись бы с такой передачей так же остро, как и с социализацией. Большинство попыток лишить выявленных нацистов их места в обществе оказались недолговечными. И возможно, что если бы их экономические ресурсы были действительно переданы кому-то другому (а не были удержаны от имени государства), то создание группы, материально заинтересованной в новом порядке и обладающей властью для его поддержки, было бы недостаточным, чтобы предотвратить отмену этого процесса как несправедливого, как только немцы вернули бы себе свободу действий. Нет даже уверенности в том, что новые владельцы оказались бы более просвещенными, чем старые. Но если сделать вывод, что любое движение в этом направлении было бы неосуществимым, то ограниченный диапазон возможностей, доступных для союзников в Германии, становится как никогда очевидным.

Как бы то ни было, фактическое сохранение существующей структуры общества при условии проведения политической реформы и денацификации создало еще одно ключевое различие между Восточной и Западной Германией, а также продемонстрировало разрыв, который необходимо было преодолеть, прежде чем появится возможность согласованной политики четырех держав. И в самом деле, перспективы выработки такой политики с самого начала были невелики, хотя высокие ставки оправдывали предпринятую попытку. Сэр Уинстон Черчилль и прочие ясно отмечали, как трудно было работать вместе в военное время, когда преимущества единства были гораздо более очевидны. И дело не только в том, что из разных соображений после устранения общей опасности государства-победители будут стремиться к разным целям. Степень, в которой мировоззрение коренится в окружающей среде, и степень, в которой среда неизбежно различается, создавали неизбежный разрыв между мировоззрением различных наций. Для преодоления этого разрыва путем взаимной терпимости и понимания необходимо не только знание (начиная с признания его существования), но и добрая воля. Однако с русской стороны само стремление к пониманию, похоже, было исключено принципами коммунистического вероучения, которое не только претендует на абсолютную истинность своих постулатов, но и учит своих приверженцев мыслить исключительно в категориях коллективных интересов, материальной силы и борьбы за господство. Даже поверхностного знания учения Маркса и Ленина хватит, чтобы осознать невероятность тесного сотрудничества Советского Союза с капиталистическими государствами, хотя четырехстороннее правительство являлось экспериментом, эффективность которого зависела от такого сотрудничества. Требовалось лишь поверхностное знание истории, чтобы показать, что для Британии, во всяком случае, привычная роль России была скорее угрожающей, чем союзнической. И по сути, попытка выработки общей политики четырех держав провалилась еще до того, как успели появиться германские административные органы, призванные проводить в жизнь такую политику. С этим провалом изменился и весь характер германской проблемы.

Как только оккупационные державы начали проводить различную политику, границы зон приобрели политическое значение, которого не должны были иметь. Различия на Западе, по сути поверхностные, были вскоре ликвидированы, но различия между Востоком и Западом, представляющие собой соперничающие социальные системы и подкрепленные стратегическими интересами двух противоборствующих блоков, оказались наиболее трудноразрешимыми. Но если с этой точки зрения ситуация усложнилась, то западные союзники, по крайней мере, получили свободу действий для выработки в отношении немцев подхода, который наиболее соответствовал их обычным политическим установкам. Больше не было необходимости занимать жесткую позицию только для того, чтобы развеять подозрения России. Не то чтобы англичане и американцы в Германии с готовностью пришли к такому выводу. Похоже, они не хотели осознавать, что четырехсторонний эксперимент потерпел крах, и некоторое время сохраняли прежний подход, продолжая предоставлять немцам то, что считали хорошим и приемлемым, независимо от того, нравится это самим немцам или нет.

Но логика ситуации была неумолима. Прежде всего, неспособность рассматривать Германию как экономическую единицу в сочетании с нереалистичными расчетами, лежащими в основе потсдамского урегулирования, превратила это урегулирование в позитивную ответственность для Запада. Когда стало ясно, что выполнение плана «Уровень промышленности» подразумевает для британцев и американцев выбор между тем, чтобы Германия голодала, и субсидированием советских репараций, стало ясно, что такое бремя Британия не может, а Америка не готова нести бесконечно. Западную Германию необходимо было сделать экономически самостоятельной, а значит, не только позволить ее жителям самостоятельно управлять своей экономикой, но и дать им в качестве стимула некоторую перспективу сносного существования. А для того, чтобы у Западной Германии, с ее возросшим населением и сократившимися ресурсами появилась хоть какая-то подобная перспектива, требовался не демонтаж промышленности, а более интенсивная, чем когда-либо, индустриализация.

Экономическая свобода, однако, несовместима с политическим контролем. Современное индустриальное государство требует для своего эффективного функционирования спонтанного сотрудничества основной массы населения с правительством. Поначалу, охваченные шоком от поражения, немцы были готовы предоставить оккупационным властям такую степень сотрудничества, по крайней мере в части подчинения приказам, и в хаотических условиях того времени система военного правительства, вероятно, служила немцам лучше, чем этого могли добиться любые их собственные лидеры. Но это был переходный этап, и к тому времени, когда закончилась зима 1946/47 года, способность союзников добиваться добровольного сотрудничества быстро ослабевала. Если Запад рассчитывал избежать выделения постоянных субсидий германской экономике, вместе с тем все чаще обращаясь к открытой диктатуре, то для дальнейшего достижения основных целей оккупации единственным возможным курсом было ускорить передачу власти лидерам, которые к тому времени уже появились, и полагаться на здравый смысл этих лидеров и то влияние, которое можно было на них оказать. Такое восстановление власти немцев неизбежно вытекало из замены соперничества на сотрудничество между Востоком и Западом. Доминирующая сила, на которую рассчитывали некоторые, давая время новым идеям укорениться в Германии, сменилась колебаниями. Нелегко настаивать на том, чтобы человек или нация реформировали свой характер, когда в то же время добиваешься их поддержки. Если после 1919 года немцам пришлось «организовывать сочувствие» среди победителей, то победители 1945 года были вынуждены из-за собственных разногласий конкурировать за симпатии среди немцев.

Если в начале оккупации союзники проявили чрезмерную твердость и если англичане и американцы не спешили приспосабливаться к изменившейся ситуации, то позднее наметилась тенденция к неограниченной снисходительности. Если вначале казалось, что они едва ли не презирают саму мысль о том, чтобы понравиться немцам, то позже они проявили готовность все забыть и простить. Конечно, когда Германия стала спорным и, возможно, даже решающим фактором в мировом балансе сил, завоевание немецких сердец должно было занять свое место в качестве ключевой цели наряду с завоеванием души Германии. Однако завоевание этой души оставалось столь же важным, как и в начале оккупации, хотя сами причины такой важности изменились. Ибо недостаточно, чтобы Германия встала на сторону Запада. К этому ее может побудить вера в то, что западными армиями можно манипулировать, чтобы поддержать попытку воссоединения и возвращения потерянных территорий. Единственная Германия, которая станет поддержкой, а не угрозой для Запада, – это та, которая приняла мировоззрение западного мира и тем самым отказалась от идеи, что единственным плодотворным решением является силовое. Делать вид, что такая позиция привычна в Германии или что она сейчас там прочно утвердилась, – значит идти наперекор фактам. И утверждение такой позиции едва ли ускорится, пока немцы считают, что Запад заплатит любую цену за их поддержку.

Конечно, тот факт, что для Германии важно принадлежать Западу как душой, так и телом, не означает автоматически, что она может это сделать. Расплывчатое мышление во время войны, возможно, настроило некоторых на то, что немцев легко будет перетянуть на свою сторону. Однако горький опыт показал всю трудность денацификации, и, даже если верно, что реальным препятствием является лежащая в основе социально-экономическая структура, мы только что разглядели причины сомневаться в том, что прямая попытка изменить эту структуру все исправит. Рассматривая проблему в свете всего того, что произошло с 1945 года, возникает соблазн осудить всю идею позитивной программы институциональной реформы, которую должны осуществить союзники, как самонадеянную, доктринерскую и неосуществимую. Согласно такой точке зрения, обстоятельства прошлого настолько ограничивали возможности для перемен, что будущее Германии вполне можно было бы оставить на усмотрение немцев, которые были бы готовы сбросить Третий рейх, как только он потерпел бы явное поражение.

Однако, рассуждая подобным образом, мы не учитываем трудности, с которыми столкнулись бы союзники, если бы нежелание Третьего рейха признать поражение заставило их армии с боями пробиваться в центр страны. Когда они добрались туда, власть автоматически перешла в их руки, и они не могли не повлиять на политические результаты. Сразу же отступить означало бы бросить Германию на произвол судьбы, в пучину голода, болезней и гражданской войны, которая легко могла распространиться по всей Центральной Европе. И существовала большая вероятность того, что, если бы началась гражданская война, три главных союзника оказались бы втянуты в нее с противоположных сторон, опасаясь, что возникший политический вакуум заполнит враждебное им правительство. Если британцы и американцы не могли рисковать приходом коммунистического правительства в Рур, то русские вряд ли были готовы рисковать приходом «реакционного» правительства на Одер. Более того, русские рассчитывали на репарации от Германии и не хотели уходить не получив их.

Если предположить, что полная оккупация страны является неизбежной, то может показаться, что раздела страны можно было избежать путем немедленного создания центрального правительства по аналогии с Австрией. Но это являлось одной из тех вещей, которых все оккупационные державы стремились избежать, полагая, что децентрализация ослабит Германию и сделает ее менее агрессивной. При этом следует помнить, что Австрия – это не Германия, ни географически, ни экономически, ни стратегически. С одной стороны, австрийский «приз» скромнее; с другой стороны, разделение на четыре части страны, которая в любом случае едва ли жизнеспособна, было бы неосуществимым, а не просто, как в случае Германии, неэкономичным. Даже если бы появилось центральное правительство, какой был бы у него шанс на осуществление реальной власти на территориях, занятых державой, которой не нравилась его политика? Большой трудностью на пути разоруженной и нейтрализованной, но объединенной Германии является нежелание одного из блоков отказаться от территории, которая, если бы она полностью перешла под влияние другого блока, вполне могла бы оказаться решающей в балансе сил. Раздела, конечно, можно было бы избежать, не будь зон оккупации, даже в чисто военном смысле. Но, как ни парадоксальны причины, побудившие американцев отвергнуть британское предложение о смешанной администрации на всей территории Германии, его принятие только перенесло бы в другие и, возможно, более неудобные условия маневрирование за положение и влияние. Что означало бы приход русских в Рур, равно как и англосаксов – на Одер. Кто из них оказал бы большее влияние?

Большая ясность до Потсдамской конференции или во время нее могла бы выявить фундаментальные различия раньше, и есть основания поспорить с сэром Уинстоном Черчиллем, что именно таким образом могло быть спровоцировано столкновение. Кроме всего прочего, это могло бы предотвратить распад организации SHAEF в июле 1945 года, чтобы избежать англосаксонского сговора против русских, а также устранить паузу между августом 1945 года и августом 1946 года, которая так сильно замедлила восстановление Германии. Но потомки, вероятно, осудили бы западных лидеров за их очевидную поспешность в навязывании ссоры русским. Если нельзя было позволить ситуации принять ту форму, которую она в итоге приняла, то расследование следовало провести далеко за рамками 1945 года, поскольку жребий был фактически брошен, когда союзники приняли политику, делающую маловероятной скорую капитуляцию Германии и создающую риск проникновения России далеко вглубь Центральной Европы.

Более ранний мир, однако, должен был стать компромиссным до того, как была бы решительно сломлена власть вермахта, тогда как история, похоже, учит, что мир такой, даже в рамках 1918 года (а этого ведь оказалось мало!), стал бы ошибкой. Компромиссный мир мог означать избавление от нацистов, но он вряд ли означал бы искоренение германского милитаризма и национализма. Опыт Веймарской республики слишком ясно показал, что если дать немцам самим заниматься уборкой в доме, то такая работа не будет тщательной; ничто из того, что произошло после 1945 года, не доказало обратного. Но союзники обязаны были устранить психологические корни германской агрессии. Любая политика, которая включала бы отказ от попыток сделать это, была бы расценена как предательство всеми оккупированными странами, сразу же оттолкнула бы Россию и вызвала бы жесточайшие споры в Великобритании и Америке. Более того, любой, кто в середине войны попытался бы утверждать, что нацизм, возможно, нельзя искоренить или что условия в Германии делают невозможным либеральное решение, провозгласил бы тем самым, что принципы, за которые боролся Запад, нельзя применить для заключения мира, и сыграл бы прямо на руку школе Моргентау. Никогда не следует забывать, что идея «перевоспитания» Германии начиналась как честная и конструктивная попытка найти альтернативу чисто карательному решению.

Аргумент против такой политики заключается в том, что она рассматривает склад ума как нечто, что в силах изменить человек и что не зависит от окружения, в которой он возник. Если допустить, что такое предположение не соответствует действительности, то отсюда следовало бы, что такая попытка могла рассчитывать лишь на ограниченный успех и вполне оказаться совершенно бесполезной. Но правда в том, что союзники оказались перед дилеммой. Они пришли к убеждению, и не без оснований, что, если условия в Германии останутся неизменными, существует серьезная опасность того, что через двадцать или тридцать лет вновь вспыхнет агрессивный национализм, который вновь будет угрожать миру во всем мире. У них не было уверенности в том, что если немцев предоставить самим себе, то перемены, которых они добьются, будут достаточными. Альтернатива вмешаться самим, чтобы навязать такие перемены, может оказаться не совсем удовлетворительной. Но это было единственное конструктивное решение.