Четырнадцать дней

День второй 1 апреля 2020 года

Поднявшись вечером на крышу, я обнаружила, что еще несколько человек пришли поорать, постучать кастрюлями и насладиться закатом: должно быть, по дому расползлись слухи. Один из жильцов в буквальном смысле пользовался свежим воздухом, накачивая надувную кушетку для бассейна. Я все еще не запомнила всех обитателей, номера квартир, прозвища и прочие детали. Обычно я мало интересуюсь людьми, но после вчерашнего вечера во мне зашевелилось любопытство. Я принесла с собой «Библию» Уилбура и листала страницы в попытках понять, кто есть кто, стараясь не привлекать внимания. Впрочем, до меня никому и дела не было: большинство тоже пришли с блокнотами или с ноутбуками. Закрывая «Библию», я положила ее на кушетку рядом с собой и прикрыла одеялом.

Сегодня все принесли закуски и напитки: бутылку вина, упаковку пива, термос, печенье, крекеры, сыр. Казалось, бунт вскружил людям голову: словно, посылая к черту правила, установленные домовладельцем, они могли заодно послать к черту и пандемию.

Оперативные данные оптимизма не внушали. В штате Нью-Йорк насчитали 83 712 заболевших и 1941 умершего. В «Нью-Йорк таймс» написали, что город стал эпицентром кризиса ковида-19 в Соединенных Штатах. Тем временем в других частях страны жизнь текла своим чередом, как ни в чем не бывало. Говорили, что это болезнь «синих штатов»[18], даже называли болезнью Нью-Йорка, – а им вроде как ничего не грозит. Не знаю, почему все остальные думают, будто до них ковид не доберется. Куомо каждый вечер не вылезает из телевизора, трещит без умолку, в отличие от старого Рыжего Клоуна из Белого дома, который упорно настаивает, что все само собой рассосется.

Появился Евровидение, разодетый в клетчатый пиджак с галстуком-бабочкой, в узких брюках и в туфлях с декоративными застежками. Вечер выдался холодный, но я втайне от окружающих хорошенько утеплилась с помощью термоса, на сей раз с коктейлем «Алабазам», который намешала, порывшись в коллекции Уилбура: коньяк, ликер «Трипл-сек», биттеры и сок лайма. Видит бог, я в нем нуждалась! Днем я уже провела не один час на крыше, пытаясь дозвониться до «Тошнотно-зеленого замка», а потом еще много часов обзванивала различные органы и отделы здравоохранения. Мне не удалось найти никого, кто ответил бы хоть что-то. До меня постоянно доходили слухи о массовых вспышках в домах престарелых, но Куомо не озвучивал статистику. Возможно, у них и нет никакой статистики. Мне отчаянно хотелось заглушить свою панику, несмотря на ненависть отца к выпивке. Впрочем, он и не узнает.

В семь часов вечера мы принялись орать, свистеть и колотить в кастрюли. Все, кроме Кислятины, которая продолжала читать томик поэзии. Когда шум и гам достигли максимума, я внезапно вспомнила братьев Уикершем: я все еще слышу голос отца, читающего мне в детстве книжку Доктора Сьюза. Над головой мне привиделись те самые братья Уикершем: волосатые обезьяньи морды, взирающие на нас сверху, пока мы пытаемся хорошенько пошуметь в доказательство собственного существования. Иначе нас сварят заживо в бузятном масле[19].

Когда гвалт затих, мы снова перестали замечать друг друга. Евровидение включил музыку – потихоньку. Хелло-Китти тыкала в телефон. Кислятина читала. Я пила.

– Извините, – сказала квартирантка из 4D, захлопывая книгу и поворачиваясь к Евровидению, – возможно ли учесть пожелания тех присутствующих, кто пришел на крышу в поисках тишины и спокойствия? У вас что, наушников нет?

Согласно «Библии Фернсби», она работала библиотекарем в Уитни. Замужем за врачом. Мне уже как-то довелось с ней пообщаться. В «Библии» она упоминалась как самый щедрый податель чаевых во всем доме: не меньше двадцати долларов за визит. Я отчаянно нуждалась в деньгах и совершила нечто ужасное. Она вызвала меня для прочистки раковины в ванной, и я заработала двадцатку. Потом, воспользовавшись отсутствием хозяйки, я вернулась и вытащила резиновую прокладку из кухонного крана – получила еще двадцатку. Я знала, что от такого отец пришел бы в ужас, но без этих двадцаток мне буквально не на что было купить еды или ухватить последнюю упаковку туалетной бумаги на сайте «Инстакарт».

– Простите, – ответил Евровидение. – Я включил музыку для всеобщего удовольствия.

– Спасибо, но, честно говоря, мне она удовольствия не доставляет.

– Ладно, я понял. – Он не стал возражать и полез в карман за наушниками.

– Лично мне не доставляет удовольствия то, что мы все тут прячемся каждый в своем пузыре, – внезапно подала голос Кислятина. – Сжались в комочек каждый на собственном острове, повернувшись друг к другу спиной. Мы ведь не в метро, мы не можем сойти на станции и вернуться каждый к своей жизни. Мы тут застряли черт знает на сколько. Может, стоило бы познакомиться поближе?

– Я бы предпочла тишину. – В голосе Уитни прорезались нотки раздражения.

– В вашей квартире тишины предостаточно, если она вам так нужна, – парировала Кислятина и махнула рукой на пустые улицы. – Или вот там тоже полная тишина.

Уитни снова открыла книгу и сделала вид, будто читает. Ее лицо вспыхнуло, но уходить она не стала.

В дискуссию вмешался новоприбывший жилец. Я решила, что это Месье Рэмбоз из квартиры 6А, хотя не была уверена, поскольку понятия не имела, почему Уилбур дал ему такое прозвище: он явно не француз и совсем не похож на Рэмбо – тщедушный старик с седыми волосами в потрепанной одежде. «Библия» называла его «коммунистом с билетом».

– Я согласен. Думаю, нам следует разговаривать друг с другом, – проблеял он. – Мир изменился. Он уже не станет таким, как раньше, – по крайней мере, еще несколько месяцев. А мы тут сидим и ковыряемся в телефонах, словно Нерон во время пожара в Риме.

– Вот уж не знала, что у Нерона имелся смартфон! – фыркнула Флорида.

– Ха-ха три раза, – откликнулась Кислятина.

– Мне позволено высказаться? – вмешалась Дама с кольцами, потрясая рукой. – Как владелица художественной галереи, я почти всю жизнь только и делаю, что слушаю людей. И вы не поверите, какую чушь они порой несут! Так что с меня довольно. Я тоже предпочла бы тишину и спокойствие на крыше.

– Владелица художественной галереи? – переспросила Кислятина.

– Да. – Дама с кольцами расправила плечи. – Я выставляла работы кое-кого из самых выдающихся черных художников в стране, включая Алексу Шимер.

Она произнесла это имя так, словно рассчитывала нас впечатлить, но я впервые слышала про Алексу Шимер, и, судя по недоумению на лицах остальных, они тоже понятия не имели, о ком речь.

– Сожалею, что вы вынуждены опускаться до нас, обычных людей на крыше, – ответила Кислятина.

Дама, раздраженно звякая кольцами, поправила шелковый дизайнерский платок «Эрмес» вокруг шеи.

– Ну что тут скажешь, вы вполне оправдываете свое прозвище!

На это Кислятина подобралась, и мне стало интересно, что будет дальше. Похоже, она не из тех, кто пропустит подобное замечание мимо ушей. Кислятина прокашлялась и медленно огляделась, посмотрев прямо в глаза каждому из нас.

– Я знаю, как вы называете меня за моей спиной – Кислятиной. Мисс Штучка из 4С придумала мне прозвище, а еще распустила некоторые слухи про мою семью, к чему я вернусь позднее. Но я сразу хочу сказать, что важно не то имя, которым тебя называют, а то, на которое ты откликаешься. Как меня только не называли с тех пор, как я приземлилась в роддоме на этой планете. По словам мамы, сразу после рождения я выглядела, как мускусная крыса, только сморщенная и покрытая складками и немного озорная, словно уже бывала здесь раньше. Моя тетя поднимала руки в притворном извинении: «Ты больше походила на бульдога, но с возрастом твое лицо изменилось. Теперь ты хорошенькая. Лет с десяти, после того, как тебе поставили брекеты».

Я училась здесь, в школе искусств, где после постановки «Приключений Гекльберри Финна» кое-кто стал звать меня Черномазой Джен (мое настоящее имя Дженнифер). Штучка из 4С считает, будто придумала нечто забавное, – точно как детишки из моей школы. Однако вино делается точно так же, как уксус. Красота, искусство, положение в обществе, нахальство – все субъективно. Если я кажусь вам едкой, то лишь потому, что знаю, как низко люди могут пасть. Уксус такой же, как вино, вы можете считать его жгучим и раздражающим, а можете воспринимать как приправу, которая пригодилась бы многим из вас. В любом случае наглая, едкая чернокожая женщина – это давно заезженный стереотип, о чем Штучка должна бы знать. Все должны это знать, особенно сейчас, когда идет волна протестов, когда активисты показывают, что черные жизни не только имеют значение, но и могут быть богатыми, наполненными и прекрасными.

Мой сын Роберт, Робби, названный в честь деда, который был судьей, первым чернокожим судьей в округе Рокленд, постоянно участвует в протестах – даже после того, как губернатор запретил массовые сборища. Я переживаю за него каждый день, – может быть, поэтому мое лицо сморщилось: тревога старит, хотя считается, будто черная кожа долго остается гладкой. Я горжусь сыном, несмотря на страх, что он подхватит вирус или с ним случится что похуже. Моей семье досталось от полиции куда больше, чем от ковида, о котором нынче все так беспокоятся. Да, я сочувствую всем, кто потерял близких или работу, даже 3С, чей идиот-сынуля вечно приходит и вытягивает из нее последнее, включая выданную ей компенсацию. Я презираю нашего президента-дебила за его бездействие, за социопатию, за убеждение в превосходстве белой расы и за злобный нарциссизм. Но я столь же сильно волнуюсь за своего мальчика, за его жизнь, за то, как люди его воспринимают. Я словно постоянно жду звонка, или стука в дверь, или появления видео в Интернете с сообщением о его смерти от рук представителей власти. Интересно, а 3С (а она должна мне пятьдесят семь долларов и семнадцать центов и уже просрочила долг на три месяца, хотя я знаю, что она давным-давно получила компенсацию), будучи латиноамериканкой, понимает мои страхи? Боится ли она, что ее сын перестанет к ней приходить?

Моя дочь Карлотта беременна, именно поэтому она не поднимается на крышу. Мы ведем себя исключительно осторожно, что ей и так свойственно. Она уже в школе панически боялась микробов – тогда как раз стали модными уж слишком сильно пахнущие брелки с антисептиком для рук от «Бат энд боди воркс». У девочки отчасти ОКР[20]. Она ест исключительно с бумажных тарелок пластиковыми ложками и вилками, не пользуется нашими столовыми приборами, а прикасаясь к дверным ручкам, накрывает их рубашкой или бумажным полотенцем – словом, делает все возможное, чтобы угробить окружающую среду своим патологическим расточительством. Когда я еще состояла в браке, мы отправили ее к психотерапевту, но примерно через месяц Карлотта попросила прекратить встречи, потому что «мама, она и говорить не хочет ни о чем, кроме тебя, а еще задает мне домашние задания типа лизнуть сиденье унитаза и убедиться, что я от этого не умру». Я не виню ее за желание прекратить лечение: никакой врач не стал бы предлагать подобную экспозиционную терапию сейчас, заражая пациентов ковидом и бог знает чем еще. Дочка уже на шестом месяце, что на ее худенькой фигуре едва заметно. В нашей семье все именно так и носят: ходят тощие, с пузом с футбольный мяч до восьмого месяца, словно ненастоящие беременные в фильмах, а потом внезапно раздаются. Мне кажется, Карлотта особенно счастлива даже не потому, что ждет ребенка (я постоянно переживаю, где и как она будет рожать малышку в нынешних-то условиях), а потому, что есть предлог ходить в перчатках и масках даже дома и мазаться с головы до ног антисептиком. Моя славная, но сумасбродная девчушка, вероятно, пила бы йод и медицинский спирт, если бы могла.

И тут мы возвращаемся к Мисс Штучке из 4С, которая, как мне известно, распустила слухи, будто Карлотта забеременела в туалете «Макдоналдса» от какого-то проходимца по имени Бенджамин. Я его мельком видела, но никогда с ним не общалась. У него блестящие натуральные кудри, которые дураки называют «красивыми волосами». Он выдает себя за доминиканца, хотя, по мне, выглядит он как простой чернокожий и, скорее всего, торгует наркотой. Для ясности, я говорю про наркотики не потому, что он выдает себя за доминиканца или выглядит чернокожим, а потому, что вечно торчит возле переулков или входа в какое-то здание. Однако вернемся к Штучке из 4С. Карлотта в жизни не пойдет в общественный туалет, особенно в «Макдоналдсе», ну разве что в «Старбаксе», если совсем уж прижмет, и уж точно не станет заниматься незащищенным сексом ни в каком туалете. Говорят, родители никогда толком не знают, что вытворяют их дети, но я-то свою доченьку знаю, и на самом деле отцом ребенка является ее парень, с которым она встречается уже шесть лет, – такой же милый и целеустремленный, как она. А зовут его, представьте себе, Карл.

Карл и Карлотта. Они считают совпадение имен умилительным и судьбоносным, их отношения начались, когда ей было восемнадцать. Они тогда собирались пожениться, но я велела ей подождать и сначала получить диплом в Городском университете Нью-Йорка. Я не хотела, чтобы она закончила, как я, – молодой разведенкой с одним или двумя детьми. На втором курсе она бросила учебу и, пытаясь повторить мою карьеру в искусстве, стала писать картины в стиле сюрреализма и абсурдизма. Однако нужно честно признать, что, хотя у нее есть хорошие работы, она никогда не сможет обеспечивать живописью семью, как удается мне, плюс я еще и алименты от мужа получаю. На мои работы нужно смотреть под правильным углом – как и на меня саму, в каком-то смысле. К сожалению, Карлотте требуется формальное художественное образование и, возможно, чуть больше моих генов и меньше генов ее отца. Я могу научить ее далеко не всему, что нужно.

К счастью, у Карла хорошая работа в жизненно важной сфере: он фельдшер скорой помощи. Мы его давным-давно не видели, и, разговаривая с Карлоттой по телефону, он рассказывает ей самые мрачные истории, которые я не хочу повторять, потому что, в отличие от Мисс Штучки, не лезу в чужие дела. Ей не помешало бы тоже придерживаться подобного правила, а то до карантина я навидалась всяких визитеров, входящих в ее квартиру и выходящих из нее в любое время дня и ночи, несмотря на запрет приводить гостей. По ее словам, к ней приходят разные мастера и чинят в квартире то, что не может починить управдом.

Тут я почувствовала направленные на меня со всех сторон взгляды. Женщина из 4С меня ни разу не вызывала! Я открыла было рот, чтобы запротестовать, а потом до меня дошел скрытый смысл сказанного.

– Допустим, управдом действительно не может. Однако так называемые сантехники и маляры никогда не приносят с собой инструменты и уходят с пустыми руками гораздо позже окончания рабочего дня, понимаете ли, причем свеженькими и чистенькими – не считая засосов. Если кто тут и прокис, то это Мисс Штучка, поскольку второго раза ей не выпадает: никто из мужчин не приходит к ней дважды. Я слышала из надежного источника, что она завидует мне из-за карьеры художника и моих выдающихся детей. Возможно, она бесплодна. Понятия не имею, чем она зарабатывает на жизнь, разве что сексом, в чем нет ничего постыдного, но она распространяет слухи, словно социальную заразу, словно венерические заболевания. Ей самой надо рот полечить, чтобы меньше шлепала намазанными губами. Я бы ее пожалела, если бы она не совала свой нос в чужие дела. – Кислятина на мгновение замолчала, а потом повысила голос, словно отсутствующая Мисс Штучка могла слышать ее через асфальтовое покрытие крыши. – Может быть, я все же жалею тебя, несмотря ни на что. Ты могла бы быть красивой, даже с твоей гигантской родинкой (которую стоило бы иногда выщипывать), если бы не твой характер. Точно так же как я сама – изысканное вино с заковыристой пробкой. Кто угодно и что угодно может быть прекрасным (за исключением президента) – даже нынешние отвратительные бурные времена, которые свели нас вместе, если посмотреть с правильной точки зрения. Так что всем привет, меня зовут Дженнифер, и это единственное имя, на которое я откликаюсь.

В конце своего сногсшибательного монолога Кислятина (я пока не могла думать про нее как про «Дженнифер», хотя и знала, что следует попытаться) еще раз огляделась, словно бросая вызов. Немудрено, что ее дед был судьей. Могу себе представить, как он поддерживал закон и порядок, с грохотом опуская деревянный молоточек, – с таким судьей не забалуешь.

К моему удивлению, Флорида не сказала ни слова, даже когда Кислятина коснулась ее сына и напомнила про должок. Она сидела, как статуя, сложив руки на груди и запахнувшись в шаль, – с каменным лицом, на котором застыло выражение презрения.

Я заметила взгляд Кислятины, направленный мне за спину, и, обернувшись, увидела свеженькие граффити на пропитанной битумом стене надстройки, где находился выход на крышу с лестницы. Надо же, и как я могла не заметить такую бросающуюся в глаза картинку раньше, когда звонила по телефону? Должно быть, Кислятина нарисовала ее сегодня – портреты трех веселых чернокожих детишек, написанные яркими и энергичными мазками. Я не художественный критик, но, на мой взгляд, нарисовано здорово. Очень здорово. Теперь и остальные заметили граффити, и некоторые встали с мест, чтобы разглядеть получше. Включая Даму с кольцами. Я нашла «подпись» Кислятины – ее инициалы на бутылочке уксуса «Хайнц». Очевидно, она не так уж и ненавидела свое прозвище.

– Это мои малыши в детстве. На стене еще полно места, если кто-то хочет присоединиться. Я могу оставить краски, кисти и аэрозольные баллончики в коробке прямо возле дверей, если буду уверена, что вы не испортите мои рабочие инструменты. Все желающие могут что-нибудь написать или нарисовать. – Кислятина огляделась. – Эту развалюху уже ничто не спасет, но, по крайней мере, пока мы здесь торчим, можем обращаться с ней как со своей собственностью.

Уитни, которая до сих пор старательно игнорировала всех нас, вдруг отложила книгу, встала и подошла к граффити. Меня ошеломил столь внезапный интерес. Она повернулась к Кислятине.

– А знаете, кажется, я видела ваши работы. Не было ли у вас выставки в прошлом году на авеню Си? Я не помню название.

– Да-да, была! – подтвердила довольная по уши Кислятина, складывая руки на коленях. – В «Галерее Лоуисайда» – «Портреты призраков». Я там продала пять картин.

Она помолчала.

– А вы как туда попали?

– Я работаю в библиотеке Уитни, – объяснила соседка. – Музейным библиотекарем. Увлекаюсь современным искусством и когда-то занималась оценкой.

– О, я обожаю Уитни! – воскликнула Кислятина.

– Сдается мне, владельцу дома следует дать вам скидку – за благоустройство здания, – заметила Дама с кольцами.

– Или оштрафовать за вандализм, – сухо вставила Флорида.

– Спасибо вам, Дженнифер, что добавили в нашу жизнь немного красок, – быстро вмешался Евровидение в попытке предотвратить назревающую перепалку. – Не понимаю, как владельцу сходит с рук доведение дома до столь жалкого состояния.

Он глянул на меня, и мне захотелось его прибить. Похоже, жильцы не очень-то меня любят. Ну что ж, когда отец бывал по-настоящему зол на кого-то из своих жильцов, то всегда ругался: «Îmi voi agăț, a lenjeria să se usuce pe crucea mamei lui» – «Я повешу мои трусы сушиться на кресте его матери».

– А откуда такое название для выставки – «Портреты призраков»? – поинтересовалась Уитни.

– Я представляла, как выглядели бы призраки моих умерших знакомых, и писала портреты. Мне кажется, привидения – это всего лишь воспоминания, желания, мечты и печали мертвых, связанные узлами и запутанные, – все, что остается здесь после ухода очищенной души. И я постаралась их изобразить.

– Как старина Эйб, который умер в 4С? – спросила Дама с кольцами. – Вам нужно нарисовать его призрак. Не удивлюсь, если он все еще где-то здесь бродит.

– От разговоров о привидениях у меня мороз по коже, – заметила Дочка Меренгеро, вздрогнув и плотнее запахнув куртку.

– А я однажды повстречала привидение, – сказала Уитни.

– Шутите? – спросил Евровидение.

– Да какие там шутки! Это случилось в мае девяностого года. Я участвовала в библиотечной конференции в Сан-Антонио и остановилась в отеле «Менгер» – довольно очаровательном старинном здании, построенном в конце девятнадцатого века. Оно расположено напротив миссии Аламо[21], которая теперь стоит посреди ботанического сада, где каждое дерево и куст снабжены металлической табличкой с названием.

Из Хьюстона ко мне в гости приехал друг и предложил прогуляться по Аламо, поскольку он ботаник и интересуется растениями. А еще он сказал, что здание миссии может заинтересовать меня: он бывал там несколько раз в детстве, и оно показалось ему «будоражащим память». Мы прошлись по парку, разглядывая растения, затем зашли внутрь. Нынешний мемориал состоит из одинокого здания самой церкви, от которого по факту остался только остов: ничего церковного в нем нет, одни каменные стены и каменный пол, и везде отметины от пуль, как будто камень мыши погрызли. В передней части церкви есть еще парочка полуоткрытых комнат поменьше, в которых когда-то находились купель для крещения и алтарь, отделенные от главного помещения колоннами и дополнительными перегородками.

Вдоль стен основной комнаты стояли несколько музейных витрин с экспонатами, кропотливо собранными «Дочерьми Техаса»[22]: довольно жалкая коллекция из ложек, пуговиц и (совсем уж последнее наскребли, как по мне) диплом выпускника юридического факультета одного из защитников крепости. Диплом, как и многие другие артефакты, во время самой битвы находился вовсе не в Аламо, его позднее взяли у семьи владельца.

На стенах висели невероятно ужасные картины маслом, изображавшие защитников крепости в различных «героических» позах. Я подозреваю, что написали их сами «Дочери Техаса» на занятиях, посвященных этой цели, хотя, возможно, я напрасно клевещу на «Дочерей». В любом случае если уж говорить о музеях, то на музей это никак не тянет.

Благодаря женщине, махавшей посреди комнаты плакатом «Тихо, пожалуйста! Это алтарь!», стояла тишина, но в остальном атмосфера не казалась пугающей или благоговейной. Просто большое пустое помещение. Мы с другом медленно прошлись вдоль витрин, вполголоса обсуждая картины и экспонаты.

А потом я вошла прямо в призрак. Он находился в передней части основного помещения, примерно в десяти футах от стены, возле маленькой комнаты слева (когда входишь в церковь). Я очень удивилась, так как не ожидала встретить привидение, а если бы и ожидала, то совсем не в так, как получилось. Я ничего не увидела, меня не обдало холодом, на меня не навалилась тоска или недомогание. Там, где я стояла, воздух казался чуть теплее – совсем чуточку, едва уловимая разница. Единственным отчетливым ощущением было чувство… взаимодействия. Мы явственно вступили в контакт: я знала, что он тут, а он определенно знал, что я тоже тут.

Вы когда-нибудь встречались взглядом с незнакомцем – и мгновенно проникались к нему симпатией? Мне очень хотелось остаться стоять на том месте, общаясь с этим мужчиной – да, мы однозначно общались, хоть и без слов. И да, вне всякого сомнения, призрак являлся именно мужским.

Естественно, я решила, будто мне почудилось, и оглянулась в поисках своего друга, пытаясь прийти в себя. Он стоял примерно в шести футах, и, сделав пару шагов в его направлении, я потеряла контакт с призраком, перестала его чувствовать. Будто оставила кого-то на автобусной остановке, а сама уехала.

Не сказав другу ни слова, я вернулась в то место, где встретила призрак. Он был там. И снова вполне осознанно на меня отреагировал, словно воскликнул: «А, вот и ты!» – хотя мы пока еще так и не общались.

Я повторила опыт раза два или три – отходила и снова возвращалась, – и каждый раз получала тот же самый результат: если я удалялась от того места, то теряла контакт, а если приходила обратно, то снова его ощущала. К тому времени мой друг, понятное дело, захотел узнать, что происходит. Он подошел ко мне и прошептал как бы в шутку: «У вас, библиотекарей, так принято?» Он явно ничего не чувствовал, хотя стоял примерно на том же месте, где я заметила призрак, поэтому я ничего не ответила, а просто улыбнулась и вышла вместе с ним обратно в парк, где мы продолжили ботанические изыскания.

Это происшествие показалось мне очень странным, но в то же время ощущалось как нечто совершенно естественное, поэтому следующие два дня я приходила в Аламо сама по себе. И ничего не менялось: призрак оставался на том же месте и узнавал меня. Каждый раз я всего лишь стояла там, занятая, так сказать, мысленным контактом. Как только я покидала то место (а оно имело размер примерно два-три фута в диаметре), я не чувствовала призрак.

Разумеется, мне хотелось узнать, кто он такой. На стенах церкви висели медные таблички с краткими данными защитников Аламо, и я разглядывала их, пытаясь ощутить, нет ли отклика на какую-то из них. Внутри ничего так и не екнуло.

В разговоре с несколькими библиотекарями на конференции я упомянула о происшествии в крепости, и все они очень заинтересовались. Не думаю, что кто-то из них сходил в Аламо (а если и так, то со мной не поделились), но некоторые предположили, что призрак хочет рассказать мне свою историю, ведь я же архивариус и все такое. Я возразила, что мне так не кажется, но, когда в следующий – и последний – раз пошла в Аламо, решила спросить его напрямую.

Я стояла там и думала – осознанно: «Чего ты хочешь? Я правда ничем не могу тебе помочь. Я могу только подтвердить, что знаю о тебе, и мне небезразлично, что ты жил когда-то и умер здесь».

И он ответил (не вслух, но я отчетливо слышала слова прямо в голове): «Этого достаточно».

Ему достаточно, он получил все, что хотел. В первый и последний раз призрак заговорил. Мне больше незачем приходить в Аламо. В тот день, обходя группу туристов, я пошла несколько другим путем: не прямо к дверям, а вокруг колонны, отделявшей основное помещение от одной из комнат поменьше. В углу, невидимая из основного помещения, на стене висела медная табличка, согласно которой в маленькой комнате во время осады крепости находился пороховой склад. В последние часы, когда уже стало ясно, что оборону удержать не удастся, один из защитников попытался взорвать склад и уничтожить крепость, а заодно – и как можно больше нападающих. Однако его застрелили на подходе к комнате, прежде чем он успел исполнить задуманное, – примерно на том месте, где я встретила привидение.

Полной уверенности у меня, конечно, нет, он ведь не назвал свое имя, а я не получила какого-то внятного представления о его внешности: он всего лишь показался мне довольно высоким, потому что, по моим ощущениям, разговаривал со мной сверху вниз. Как бы то ни было, того, кто пытался взорвать пороховой склад, звали Роберт Эванс, и его описывали как «черноволосого, голубоглазого, ростом почти шесть футов, всегда веселого». Последнее весьма походило на того призрака, но кто его знает. Описание я вычитала в книге «Защитники Аламо», купленной в музейном книжном магазине на прощание. До того я никогда не слышала ни про Роберта Эванса, ни про пороховой склад.

Уитни на мгновение замолчала.

– Вот и вся история.

– Гм… А вы ничего не придумали? – Евровидение не торопился ей поверить. – Я имею в виду, все, кто рассказывает про привидения, утверждают, будто говорят правду, но я хочу знать, что именно так все и было.

– Видит бог, именно так все и было, – поклялась Уитни.

– Как вы думаете, он знал, что умер? – спросила Кислятина. – Возможно, он стал призраком из-за того, что не осознал своей смерти.

– Мне пришло в голову то же самое, – согласилась Уитни. – Его застрелили, он погиб мгновенно и не имел возможности этого осознать. А потом его тело разорвало на части взрывом, и даже хоронить было нечего, да и заупокойной службы могло не быть. Он так и застрял на том месте, оглушенный и недоумевающий, что происходит, отрезанный от жизни и неспособный найти путь в другой мир. Говорят, будто призраки остаются на земле из-за каких-то незавершенных дел, но я думаю, большинство из них, подобно тому парню, просто сбиты с толку относительно своего положения, так сказать.

– Мне кажется, причина лежит глубже, – вмешалась Дама с кольцами. – Люди настолько боятся смерти или настолько привязаны к жизни, что порой, когда приходит их час, не могут принять сам факт своего конца. Они уходят в отрицание. Особенно если смерть случилась внезапно и покойного не похоронили как положено.

– По-вашему, призраки наведываются на собственные похороны? – натянуто засмеялся Евровидение.

– Я бы уж точно наведалась! – заявила Кислятина. – Просто чтобы посмотреть, кто не пришел.

– Может, правда важно увидеть, как твое тело уходит в землю, – предположила Дама с кольцами. – Иначе не поверишь в свою смерть.

– Интересно, сколько там бродит привидений-мексиканцев, – нахмурилась Флорида. – Они ведь всего лишь пытались вернуть украденные у них земли. Стоит ли так убиваться по людям вроде Роберта Эванса?

– Вы, конечно, правы, – согласилась Уитни. – Однако стоит ли так сурово судить мертвых?

– Стоит! – заявила Хелло-Китти. – Нужно их всех поставить к стенке и перестрелять!

– У нас есть полное право судить мертвых, – насупилась Кислятина.

– Вам не кажется, что ценно уже то, что они жили? – заметила Дама с кольцами. – В конце концов нас всех ждет Суд, но, по крайней мере, мы достойны уважения за сам факт существования.

Меня затошнило от подобных разговоров. Я изо всех сил пыталась перестать нервничать: молчание «Сопливо-зеленого замка» ставило под угрозу не только достоинство, но и само существование моего отца. Во всяком случае, так мне казалось.

Оглушительный рев сирен вынудил всех замолчать на несколько мгновений. Похоже, не меньше полудесятка машин скорой помощи мчались по Бауэри. Интересно, что за массовая вспышка заражений приключилась? Может быть, машины ехали из какого-то дома престарелых, полного умирающих пациентов?

К тому времени, как вой сирен затих вдали, все словно почувствовали, что разговоры о мертвых подвели черту под сегодняшним вечером. Тишину нарушил колокольный звон: я так понимаю, звонили в базилике Святого Патрика на Малбери-стрит. Будто получив некий бессознательный сигнал, мы все стали собирать вещи и расходиться по домам.

Впрочем, чего уж тут притворяться, историями я осталась довольна. Хорошо отвлечься на что-то и забыть про страх. Хотя, взяв в руки телефон и выключая запись, я невольно вздрогнула от мысли, сколько новых привидений развелось в охваченном эпидемией городе – и сколько их еще прибавится. Надеюсь, скоро все закончится.

Вернувшись в свой чулан, я тут же взялась расшифровывать вечерние истории и добавлять собственные комментарии. На записи ушла половина ночи, но сна не было ни в одном глазу: в последнее время, по какой-то странной причине, мне расхотелось спать. Я все равно улеглась в кровать и целую вечность не могла уснуть.

Как и следовало ожидать, наверху снова послышались шаги – медленные и размеренные, как колокольный звон. А затем откуда-то издалека, из глубины дома, донеслись звуки пианино Вурлитцера[23], играющего протяжную, мечтательную версию старой джазовой мелодии, – и меня накрыло одиночеством сильнее, чем когда-либо.