Четырнадцать дней

День третий 2 апреля 2020 года

Помыв полы в коридорах, заделав пару разбитых окон на лестничных площадках картоном и армированным скотчем, я в очередной раз провела остаток дня за дозвоном до отца в «Тошнотно-зеленом замке». Я подумывала, не рискнуть ли съездить туда, но, поскольку Национальная гвардия перекрыла весь район, пробиться явно не удалось бы. Да и пользоваться метро все равно что садиться на экспресс до эпидемии. Моим единственным утешением стала мысль, что отец, скорее всего, не осознает происходящее. Большую часть времени он не может вспомнить, кто я, поэтому не будет по мне скучать. Оставалось только надеяться, что вирусу не удалось попасть в дом престарелых. Я всего лишь хотела повидаться с отцом и узнать, что у него все в порядке. Меня просто убивали бесконечные фоточки в «Инстаграме»[24] и «Твиттере»[25], на которых розовощекие внучата рисуют картинки возле домов престарелых, а собаки и плачущие взрослые прижимают ладони к покрытым старческими пятнами рукам – сквозь стеклянный барьер. Возможно, так бывает, если вы можете позволить себе дорогой частный дом престарелых, но к «Дерьмово-зеленому замку» это точно не относится.

Я проверила и записала сегодняшнюю статистику. Не знаю почему, но цифры меня успокаивали – хотя, по сути, должны были пугать. Наверное, цифры сами по себе как-то ограничивают размеры катастрофы в моей голове. Сегодня, 2 апреля, в штате Нью-Йорк число заболевших подскочило до 92 381 – это больше, чем общее количество заражений, обнародованное Китаем. На вечер четверга умерли 1562 человека. Согласно «Си-би-эс ньюс», сегодня на номер 911 поступило больше звонков, чем 11 сентября 2001-го.

Задумайтесь на минутку. Все эти машины скорой помощи… По всему городу происходят катастрофы уровня 11 сентября 2001-го.

Для жильцов дома крыша явно превращалась в островок безопасности. Однако, поднявшись туда вечером, я почувствовала сгущающиеся тучи. Квартирантка из 4С, которую обхаяла вчера Кислятина, заявилась на крышу, разодетая в пух и прах, холеная и готовая вступить в драку. Тощая и подтянутая, как человек, не вылезающий из спортзала, с накачанными руками, длинными, густыми, распущенными светлыми волосами и с едва заметной родинкой на подбородке, она выглядела как богиня. Не в моем вкусе, но все же она меня заинтересовала, хотя я никогда не завожу интрижек с жильцами. Она возвышалась на головокружительной высоты кроваво-красных лабутенах из лакированной кожи. Как, черт возьми, она нашла деньги на них, живя в этом свинарнике?

Кислятина назвала ее Мисс Штучка, но мне не понадобилось много времени, чтобы найти информацию о ней в «Библии» Уилбура. Туфелька, разумеется. Оказывается, она вела популярный блог в «Инстаграме», специализируясь на фоточках своего педикюра. Двести тысяч подписчиков.

Туфелька осталась стоять, повернувшись к дверям и вся подобравшись, как профессиональный боксер в ожидании гонга, пока мы обычной беспорядочной толпой вываливали на крышу и устраивались на своих местах (соблюдая социальную дистанцию), расставляли напитки и закуски. Как только появилась Кислятина, Туфелька набросилась на нее.

– Ты меня помоями поливала! – взвизгнула Туфелька с характерным итальянским акцентом жительницы Нью-Джерси, который совершенно не вязался с ее потрясающе ухоженным видом.

Кислятина и бровью не повела, спокойно направляясь к своему месту, и Туфелька пошла за ней следом. В одной руке Кислятина несла спрятанную в рукав бутылку вина, а под мышкой – складной столик. Под убийственным взглядом Туфельки она установила столик, достала из рюкзака бокал и штопор, вытащила пробку и понюхала ее, затем плеснула на пробу, покрутила бокал, снова попробовала – пока все остальные краем глаза наблюдали разворачивающуюся драму. В конце концов Кислятина удовлетворенно кивнула и налила себе вина.

Только тогда она подняла взгляд на соперницу, которая нависла над ней, уперев руки в бока. Откинувшись на спинку стула, дабы увеличить социальную дистанцию, Кислятина невозмутимо ответила:

– Сколько себя помню, ты говорила про меня гадости. Я всего лишь отплатила той же монетой.

Она достала из рюкзака замшевую тряпочку, пропитанную спиртом – резкий запах только усилил звенящее в воздухе напряжение, – затем взяла еще один бокал и принялась натирать стекло с усердием живописца, готовящего холст. Она налила вина и протянула бокал Туфельке, испуганно отступившей на шаг.

– А теперь уберись отсюда куда-нибудь, вместе со своим коронавирусным дыханием, и не мешай мне наслаждаться вечерней беседой с друзьями. – Она повернулась к Евровидению. – Верно?

– Хм, – нервно сглотнул тот.

Сегодня он надел свежий узорчатый галстук-бабочку, клетчатый пиджак, рубашку в полоску и узкие зеленые брюки с желтыми уточками. Наша крыша, очевидно, служила ему заменой «Евровидения-2020».

– Простите, мисс, не знаю вашего имени, но вы можете присоединиться к нашей беседе.

– Уж лучше я проведу вечерок в заднице у сатаны, обнимаясь со скорпионами, чем буду выслушивать ваши дебильные разговоры! – Туфелька развернулась и ушла, громко хлопнув дверью.

– Уф! – выдохнула Флорида, обмахиваясь, хотя погода стояла прохладная. – Моя мама всегда говорила: «Те, кто тявкают, тусуются с собаками – понимаешь, о чем я?» С этой дамой неприятностей не оберешься.

– Она платит за те дурацкие туфельки, раздвигая ножки на весь «Инстаграм». Так мне говорили, – отозвалась Кислятина.

– Мир в самом деле изменился, – сказала Флорида. – Теперь вот такие идиотки, имея лишь кольцевой светильник и красивые ножки, получают пару тысяч долларов в неделю за фотки своих пальчиков. Я еще помню времена, когда café con leche[26] стоил доллар, а магазин деликатесов назывался bodega[27]. Я много чего повидала, но разве сказала хоть слово? Поверьте мне, нет. В отличие от этих blanquitos[28], которые постоянно звонят на три-один-один[29] и жалуются на нас. Тебе понравилась песня по радио, и ты слегка подкрутил громкость, а в следующую минуту за окном уже ревет сирена, а в дверь звонит полицейский с просьбой сделать потише. Как будто хорошая песня может кому-то помешать. Они воспринимают ее как шум только потому, что не слушают. Музыка дает нам возможность отвлечься, раскрашивает дерьмовую жизнь, и, черт возьми, нам нужна музыка, ведь нам порой нелегко приходится. Особенно сейчас! Понимаете?

Похоже, Флорида собиралась рассказать историю. Прекрасно! Я налила себе сегодняшний напиток («Ржавый гвоздь») и устроилась поудобнее на кушетке – с заряженным телефоном наготове.

– Я всегда играла по правилам, усердно работала, платила по счетам, думая: «Когда состарюсь, уйду на пенсию и уеду домой или просто уйду на пенсию и буду на нее жить», однако, как говорится, если хочешь насмешить Господа, расскажи ему о своих планах. Мы все потеряли работу, только богатеньких беда обошла, а мне было пятьдесят пять лет, когда фабрику перевезли. Как заявило нам начальство, мы им слишком дорого обходимся.

Знаете, сколько я получала после девятнадцати лет работы на кукольной фабрике? Одиннадцать долларов в час. Если бы не брала сверхурочные каждое воскресенье и все праздники, мне нечем было бы платить за аренду, за свет, за газ, за кабельное телевидение и телефон и не на что было бы купить еды. И все равно хозяева решили, что платят нам слишком много. Причем мне-то платили больше, чем новичкам, – представляете? И вот мы все остались без работы, нам не на кого было надеяться. Даже мой сын, отучившись в престижном колледже и устроившись в один из крупных банков, потерял работу, и ему пришлось хуже, чем мне, поскольку он в жизни не откладывал ни цента. Он платил за все кредиткой, уверенный, что всегда будет получать огромную зарплату. Ха-ха! Для бедняков не существует ни «всегда», ни «гарантий». Нет ничего, кроме тяжелого труда, и во всем требуется удача. Я говорила, но он пропускал мои слова мимо ушей.

В общем, разве я могла спокойно смотреть, как он впадает в отчаяние, потеряв работу? Я-то привыкла жить очень скромно, а вот сын предпочитает дизайнерскую обувь, у него двое детей учатся в частной школе, а жена делает маникюр и укладку каждую неделю. Конечно же, он приходит ко мне за помощью, ведь у меня есть заначка на черный день. В то время на моем счете лежало тысяча триста долларов – больше, чем у него, хотя он-то в банке работал! Но всех моих сбережений ему и на половину арендной платы не хватило бы.

Я отдала ему деньги, хотя и не все: даже если пособие по безработице покроет большую часть моих счетов, решила оставить двести долларов на непредвиденные расходы.

В то время, несмотря на то что вокруг все разваливалось на части, я оставалась оптимисткой. Помните, когда выбрали Обаму, с его песней «Sí se puede»?[30] Боже, как охотно я купилась на надежды и мечты, о которых он вещал! Ну и он ведь такой красавчик! Неотразим! Первые несколько недель его президентства я просыпалась с бабочками в животе: он приходил ко мне во снах. Мы были в каком-то роскошном доме, наши взгляды встречались, и он смотрел на меня так, словно хотел сказать: «Я вижу тебя, Флорида Камачо!» И не будь он женат на Мишель, он бы наверняка пригласил меня на танец. Ведь я обожаю танцевать! А судя по тому, как двигается Обама, он, очевидно, неплохой танцор. Да, мы можем, papi![31] Да, мы можем – на моей кухне, в моей гостиной, в моей спальне!

Разве вы не скучаете по такому? Танцы, близость чьего-то тела, музыка орет так, что не слышишь собственных мыслей, вибрации от колонок отдаются в самом сердце, а пятки впечатываются в пол, уходя в самую суть вещей. А с отличным партнером, который умеет правильно держать тебя во время танца так, что чувствуешь его ладонь на пояснице, на мгновение кажется, будто все будет хорошо.

А теперь мы застряли. Бог не играет в игры. Мы не можем даже пожать друг другу руки. Дистанция в шесть футов. Как печально. А стоит кашлянуть, если в горло что-то попало, как все вокруг готовы бросить в тебя камень. Даже мой сын, которого я всегда поддерживала в любых обстоятельствах, не желает навестить меня. Хотя бы просто помахать рукой с улицы. Он знает, что я ни с кем больше не общаюсь. Совсем ни с кем: у меня астма, и когда я в прошлый раз заболела воспалением легких, то чуть не умерла. Он знает, что я очень осторожна, и от меня он никакой заразы не подхватит, и тем не менее утверждает, будто пытается защитить меня, словно когда-нибудь думал о моих интересах. Он врет. И знаете что? Через одиночество я осознала, что врала сама себе. Когда прижмет по-настоящему, каждый сам по себе. Люди поубивают друг друга ради последнего рулона туалетной бумаги.

Помните тот год, когда снежные бури случались одна за другой и тротуары превратились в каток? Большинство управдомов посыпали дорожки солью поздно вечером, чтобы утром мы могли добраться до автобусной остановки, не сломав себе шею. Но один лентяй на углу Клинтон-стрит недосмотрел, и там намерз толстый слой льда. Так и убиться можно! И однажды я впопыхах (не думая, что со мной может произойти несчастный случай) наступила на лед, поскользнулась, влетела прямо в здание, и моя нога застряла в железной решетке – перелом колена и трещина в бедренной кости.

Разумеется, я позвонила адвокату с рекламы на автобусах: «Беремся за любое дело: большое и маленькое». И в точности как обещано в рекламе, денежки пришли. И уж тут-то мой сынок постоянно навещал меня в больнице и хотел сам поговорить с адвокатом – предположительно в моих интересах, – но я предупредила того, что сыну верить нельзя. Ведь так и есть. Вот чем отличается старость: перестаешь сам себе врать. Или я просто перестала себе врать. Потеряв работу, мой сын запил и стал играть в нелегальную лотерею: считал себя везунчиком. Да какой из него везунчик! Я ему постоянно повторяла: все, что имеет, он получил благодаря усердию и усилиям – в школе и на работе, а он по-прежнему ищет короткий путь к богатству. Когда у меня появились деньги, он, конечно же, стал часто приходить. И я отдала ему бо́льшую часть, а потом заявила, будто деньги кончились. Хотела посмотреть, будет ли он заглядывать ко мне – хотя бы поздороваться, – и надеялась, что приведет внучек в гости к бабушке, ведь он любит мать и знает, как она обрадуется их визиту. Но он так и не пришел.

По мнению моего сына, теперь с меня взять нечего, в долг больше не попросишь. И, честно говоря, готовить я стала куда хуже, поскольку не чувствую запахи. Вот только не надо смотреть на меня так, будто я подцепила то самое. Да, я тоже видела статью в «Таймс» на прошлой неделе, но, уж поверьте, у меня ничего такого нет. Я давным-давно потеряла обоняние, задолго до появления коронавируса, и поэтому не могу попробовать еду, когда готовлю.

Нынешняя чума, которая обрушилась на мир, действительно стала проклятием – и да, люди умирают, и мы должны соблюдать осторожность, – но не кажется ли вам, что это еще и очень удобно? Молодежь продолжает жить так, словно им и дела нет до происходящего. Может быть, они просто хотят, чтобы мы, старики, вымерли, а они бы унаследовали оставшееся? Вдруг они чувствуют облегчение теперь, когда им больше не нужно нас навещать? Как вы думаете, бывает любовь там, где есть нужда и жадность? Например, нуждался ли во мне мой сын? Печально это все. Возможно, я кончу так же, как старик на четвертом этаже.

Кто-нибудь из вас застал то время? Я не помню. Надо мной жил рыжий мужчина, от которого воняло, как от скунса, и он никогда не брился. Он вечно стучал по чему-то, да так сильно, что у меня люстры тряслись. Я с ума сходила от грохота. А иногда звук был такой, словно он пилил батарею. Ну что за издевательство! Я колотила шваброй по потолку, пытаясь его угомонить. И жаловалась управдому, старому управдому. Даже написала ему записку, умоляя утихомирить того жильца. А потом все стихло. Какое счастье! Я уже и забыла, как прекрасна тишина. Она мне так нравилась, что я не хотела включать ни радио, ни телевизор. Даже окно открывать не хотела. На короткое время в уши словно вода попала, и я слышала только тихое гудение собственных мыслей. Даже мой болтливый мозг примолк. Я была безумно счастлива побыть в тишине. Когда вдалеке завывала сирена или на улице кто-то орал, я вздрагивала и словно просыпалась.

А потом мы все почувствовали запах. Запах разложения: да, бедный старик, который поднимал столько шума, который едва говорил спасибо, когда ему придерживали входную дверь, умер. Много-много дней назад. И поначалу я не находила себе места, так как все эти дни чувствовала себя невероятно счастливой в тишине, а он тем временем лежал там мертвый. И знаете что? С ним умерло и мое обоняние. Просто исчезло. Навсегда.

Вскоре снова стало шумно: владелец решил сделать в квартире капитальный ремонт и увеличить арендную плату втрое – кошмар, да и только! И вот эта девчонка, в туфельках и с фоточками в «Инстаграме», явно не нуждается в деньгах, ведь она одна платит тройную аренду. Только не говорите, что услышали это от меня. Как я и сказала, я в чужие дела нос не сую. Я всего лишь знаю, что между ней и дезинфектором что-то есть.

Вы ведь помните, что раньше дезинфектор приходил каждую третью субботу месяца? Только слепой не заметит, какой он красавчик. И такой вежливый, постоянно говорит «Sí señora, permiso, señora»[32]. Я всегда предлагаю ему воду и кофе, ведь кто знает, сколько длится его рабочий день. А он всегда отказывается, быстренько опрыскивает ванную, потом кухню. И так во всех квартирах, по порядку, на каждом этаже. Мне слышно, как он идет в 3А, потом в 3В, потом ко мне в 3С, и так далее по коридору, а затем на следующий этаж. А когда он на верхнем этаже, я отчетливо слышу его шаги, потому что у него увесистые рабочие ботинки с жесткой резиновой подошвой. И размер ноги у него большой, очень хороший для мужчины. А еще у него тяжелая поступь, а перекрытия-то у нас тоньше бумаги. Поэтому я знаю, когда он опрыскивает ванную, потом кухню, для чего нужно пройти по длинному коридору. А дальше шаги замирают. Сначала я не обращала внимания, но потом заинтересовалась. Каждую третью субботу месяца, когда он приходил, происходило одно и то же. Я засекла, сколько минут он пробыл у меня, посчитала число квартир в здании и прикинула, сколько времени ему примерно требуется на обработку их всех, учитывая, что некоторых жильцов нет дома. И знаете что? Странным образом ему всегда требовалось дополнительное время. И где же он его проводит? Да с дамочкой, которая живет надо мной.

Поэтому в следующий раз, когда он пришел ко мне, я попыталась о нем разузнать. Женат ли он? Есть ли дети? А он быстренько делает свое дело, накачанные мышцы под футболкой так и бугрятся; непослушные длинные волосы собраны в хвостик, они густые, темные и блестящие, как у мужчин на обложках любовных романов. Он притворяется, будто не слышит моих вопросов, и торопится подняться наверх. И снова я слышу, как на четвертом этаже за ним закрывается дверь. Слышу шаги по потолку, топот вдоль длинного коридора, а потом – ни звука.

Труба отопления идет сквозь мой потолок в ее квартиру. И вы все должны знать, что если разговаривать рядом с трубой, то до меня дойдет каждое ваше слово, как будто вы прямо у меня на кухне, поэтому осторожнее с выражениями. Конечно, это не мое дело, но неизвестность не давала мне спать по ночам, и я прижала ухо к трубе. Иногда музыку включали громче, а затем тише, иногда я слышала, как она смеется. А примерно через полчаса он ушел, протопав по коридору так, что у меня потолок затрясся.

Честно говоря, трудно ее винить. Кому не хочется немного тепла? Последний раз я обнималась с сыном. Возможно, он приходит ко мне только тогда, когда ему что-то нужно, но уж если приходит, то его речи чистый мед, как и его объятия, – уж он-то знает, как нужно обниматься. А я принаряжаюсь для него, чтобы он сказал, как хорошо я выгляжу. Боже, как я по нему скучаю!

Достаточно всего лишь сказать, что у меня есть деньги в банке, и вы глазом моргнуть не успеете, как он забудет все свои разговоры про необходимость оберегать меня во время эпидемии и примчится сюда; будет сидеть у меня на кухне, есть мою стряпню и обнимать меня столько, сколько мне захочется. Именно так все и будет.

От мысли о том, насколько Флорида скучает по сыну, у меня перехватило горло. О господи! Когда я в последний раз обнимала отца? Еще до того, как свалилась с приступом астмы в прошлом месяце. Какого черта никто не берет трубку в этом «Тошнотно-зеленом замке»? А если я просто заявлюсь туда и потребую меня впустить? Придется разрешить мне пройти. Или, возможно, я могла бы пролезть через чей-нибудь двор. Если получится выбраться отсюда.

Хриплый голос Рэмбоза вернул меня к реальности.

– Именно прошлый управдом нашел разложившийся труп того жильца, – с явным удовольствием сообщил он. – Ну, или так мне говорили. Труп пролежал там не один день, в луже вытекших жидкостей, и приобрел жуткий багровый цвет.

Это правда, у Уилбура именно так и написано. Интересно, что еще жильцы могут рассказать про моего предшественника? Я наклонилась поближе, старательно делая вид, будто мне до лампочки.

Хелло-Китти выползла из своей пещеры, стискивая в руке поблескивающий вейп.

– Между прочим, у того жильца было имя. – Она сердито уставилась на Флориду.

Та невозмутимо ответила ей тем же.

– Он наверняка был замечательным человеком, – сказала Дама с кольцами примирительным тоном, – если вам не приходилось жить прямо под ним.

Хелло-Китти пропустила ее слова мимо ушей.

– Его звали Бернштайн. Не «штин», а «штайн». Он часто повторял: «Штин без штанин, а штайн полон тайн». Никто из вас не знал его, совсем никто! – Она махнула на нас рукой, словно отгоняя комаров. – Вы вообще ни черта не соображаете! Мистер Бернштайн очень разозлился бы на «шумного, вонючего старикашку». Знаете, почему он так шумел? Потому что почти ничего не слышал. И если бы был здесь сейчас, то рассказал бы историю про самую ужасную смерть – хуже той, что случилась с ним самим. Не хотите послушать?

Она словно бросала нам вызов, чтобы посмотреть, осмелимся ли мы отказаться. Все промолчали, и Хелло-Китти уселась обратно на свое место.

– Бывали другие пандемии, куда хуже ковида. Мистер Бернштайн знал, о чем говорил: одна из них его чуть не убила.

– Вы ведь в курсе, что рассуждения «коронавирус не опаснее гриппа» на самом деле вранье? – Евровидение, похоже, забеспокоился, когда нить разговора перешла в руки столь непредсказуемой девушки. – Вы слышали истории из больниц, где не хватает аппаратов вентиляции легких и люди задыхаются? Разве не жуткая смерть?

– Разумеется! – согласилась Хелло-Китти. – Но бывает и хуже.

Она отодвинула кресло назад, чтобы увеличить расстояние между собой и всеми остальными, явно наслаждаясь всеобщим вниманием, затем быстренько затянулась вейпом.

– Есть вещи похуже смерти.

– Эйбу исполнилось лишь восемь лет. Стояло лето пятьдесят второго, и он со своим братом-близнецом Джейкобом гостил у тети в городе Кантоне, штат Огайо. Они весело проводили время, ходили в Зал славы профессионального футбола, рыбачили и купались в озере рядом с домом тети, плавали на лодке с дядей.

Все шло прекрасно до того момента, когда однажды утром Джейкоб встал с кровати в мансарде, где оба брата спали, и упал на лестнице. Он ничего себе не сломал, но не мог ходить. Его срочно отвезли в детскую больницу в Акроне и позвонили родителям мальчиков, чтобы те быстрее возвращались из недельной поездки в Атлантик-Сити.

Единственное, что помнил Эйб, – это шепот. Взрослые постоянно шептались между собой и замолкали, когда замечали его рядом. И они всегда обнимали друг друга, но не притрагивались к нему. И он знал, просто знал, что они его боятся. Боятся, что он тоже заражен, как и Джейкоб, – заражен чумой под названием «полиомиелит».

А потом Джейкоб умер. Эйбу не позволили прийти на похороны, запретили спускаться вниз, когда в дом понаехали родственники из Питтсбурга, Цинциннати, Эри, Буффало и даже какого-то города Алтуны, про который он никогда не слышал.

Все это время он лежал в мансарде, размышляя, пришла ли его очередь умереть. Один-одинешенек, запертый в комнате, где стояла пустая кровать его брата-близнеца, он мог только читать, переживать и пытаться повторять слова, доносившиеся снизу, где читали кадиш, – и надеяться, что Господь услышит.

Но Господь не услышал. Через два дня после смерти Джейкоба Эйб не смог подняться с постели. Матери не позволили поехать с ним вместе на машине скорой помощи, железные дверцы захлопнулись, несмотря на ее вопли и слезы. Потом в него воткнули шприц, и он уснул, не зная, проснется ли вновь.

Он все же проснулся – и обнаружил, что попал в ловушку, заперт в каком-то кошмаре. Он не мог пошевелиться. Его тело целиком проглотила огромная машина, которая лязгала, и посвистывала, и мешала ему, когда он пытался сделать вдох, зато вдувала ему воздух в легкие ровно в тот момент, когда он хотел выдохнуть. Эйб запаниковал, попробовал закричать, но понял, что лишился голоса.

– Ну прямо-таки роман в стиле Харлана Эллисона! – вмешался Евровидение.

Я смотрела на Хелло-Китти не отрываясь, и его замечание заставило меня вздрогнуть.

– Простите? – раздраженно бросила Кислятина.

– Вы ведь знаете рассказ «У меня нет рта, но я должен кричать»? – оживленно ответил Евровидение, явно намереваясь углубиться в тему. – Классическая история: человечество уничтожено искусственным интеллектом, и только нескольких человек компьютер оставляет в живых, чтобы мучить и играть с ними, как с лабораторными мышками…

– Звучит отвратительно до невозможности, – заметила Кислятина. – Не перебивайте девушку.

Хелло-Китти встретилась со мной взглядом: она наблюдала за мной, пока я наблюдала за всеми, – а она не дура!

– В общем, бедняжка Эйб, всего лишь маленький напуганный ребенок, был не способен никому рассказать, что чувствует. Он даже глотать не мог, давился едой, поэтому ему запихнули в нос трубку. Железное легкое продолжало тянуть и толкать его тело, и это было похуже, чем пыточные устройства Средневековья. Но тяжелее всего он переносил одиночество. Эйб невольно думал, не так ли умер Джейкоб: совсем один, не в состоянии закричать, не в состоянии сделать что бы то ни было, кроме как пялиться на железное чудовище, которое захватило его в плен и издавало странные звуки, словно поедало свою добычу живьем. А вдруг сотрудники скорой помощи его украли, вдруг тут вовсе не больница, а лаборатория какого-нибудь сумасшедшего ученого, как в комиксах?

Может быть, он уже никогда не увидит маму с папой. Может быть, он тут и умрет – как Джейкоб.

Но он не умер. Напротив, он боролся. Научился расслабляться и дышать вместе с машиной. Научился не обращать внимания, когда где-то чешется и безумно хочется попросить кого-нибудь почесать. Научился переносить боль в горле от запихнутой трубки и резь в глазах от высыхания роговицы, ведь он мог двигать только веками, и то с огромными усилиями, поэтому во сне они часто открывались.

Говорить он не мог, единственным способом коммуникации оставалось отчаянное моргание в надежде, что кто-нибудь заметит: медсестра, родители, которым позволяли приходить ненадолго, механик, обслуживавший аппарат, – все, кто оказывался близко. Он пытался дать им понять, что все еще жив и заперт внутри своего тела.

Потом он услышал, как врачи убеждали родителей отказаться от лечения: в его случае болезнь зашла слишком далеко, организм поддерживали живым, однако Эйбрахам, тот ребенок, которого они знали, его мозг, скорее всего, безнадежно поврежден. Эйб вопил изнутри, но единственное, что заметили родители, – это слезинку, появившуюся после того, как доктор посветил фонариком ему в глаза. Мать вытерла ее, даже не взглянув на сына. Эйб испугался, что родители согласятся с врачами, и он тут так и умрет, и, может быть, будет похоронен заживо – что было для него самым ужасным кошмаром.

Однако, потеряв одного ребенка, как они могли не сделать все возможное для оставшегося? Родители настаивали на продолжении лечения. В конце концов его спасла их любовь – а также зеркало.

Точнее, повернутое зеркало.

Представьте себе маленького мальчика, сражающегося за жизнь, запертого в тюрьме собственного тела, неспособного даже сказать, что он жив. Представьте, как тянутся часы, минуты и секунды. Любой зуд становился пыткой, случайный сквознячок обжигал кожу. Эйб считал каждый выдох, который выдавливала из него машина, считал заклепки, винты и болтики на аппарате, считал собственное сердцебиение, отдающееся эхом в голове. Воображал, как играет с умершим братом, пытался вспомнить, с каким счетом закончилась каждая бейсбольная игра, которую он видел или слышал по радио. Он даже молился – до смерти испуганный, одинокий, скучающий мальчик, который медленно сходил с ума.

И вот однажды (он потерял счет дням, проведенным взаперти внутри машины и своего тела), после ухода уборщика, который очень старался успеть на бейсбольный матч между «Индейцами» и «Пиратами», из ниоткуда его кто-то позвал.

«Эй, привет! – послышался девчачий голос. – Раньше я не могла тебя видеть, но мистер Альварес задел мое зеркало, когда протирал его, и теперь, вместо того чтобы пялиться на то, что позади меня, я вижу тебя! Разве не здорово? Тебя ведь Эйбом зовут? Я слышала твою маму. Жаль, что мои родители не могут меня навещать: у них много работы, а еще они должны заботиться о моих братьях и сестрах».

Эйб, конечно, слышал, как девочка разговаривала с медсестрами. И он чувствовал, что она где-то рядом: в конце концов у них одно железное легкое на двоих – как далеко она может находиться? Но его зеркало отражало только голую стену сзади, а повернуть голову и посмотреть на девочку он не мог.

До сих пор ее присутствие скорее было еще одним источником раздражения – меньше, чем от зуда в носу (ведь он не мог никого попросить его почесать), но больше, чем от жужжания мухи в светильнике. В его возрасте девчонки – это просто девчонки. Он их не понимал. Они все время болтают, но не говорят ничего важного или интересного. И в мяч играть не умеют (или не хотят), ну и какой от них толк? По крайней мере, в солидном возрасте восьми лет они с Джейкобом и всеми друзьями пришли именно к такому выводу.

А теперь девчонка его увидела. И принялась болтать без умолку: про братьев и сестер; про то, как она скучает по школьным друзьям; каким-то образом в поток речи затесалась история про белку, которую она кормила утром на подоконнике, а потом выяснилось, что зверек несет ответственность за целую семью белок, и хорошо бы кто-нибудь из домашних не забывал их всех кормить, – и болтовня девчонки показалась Эйбу спасательным кругом.

А потом она сказала: «Я знаю, что ты меня слышишь. Моргни один раз, если „да“, и два раза, если „нет“. Тогда мы как бы сможем разговаривать. Я с ума схожу от скуки. И тут как-то страшновато в полном одиночестве. Ты можешь это сделать? Поговорить со мной?» Эйб безумно обрадовался. Он пытался моргать маме и папе, медсестрам и даже мистеру Альваресу, но моргание требовало от него огромных усилий, а никто даже внимания не обращал – особенно после того, как врачи заявили, будто это просто рефлекс. А девчонка заметила! Она могла бы говорить за него. Вероятно. Если она не такая тупая, как большинство девчонок, которых он знал. Медленно и целеустремленно он собрал все свои силы в веках и медленно закрыл их. Дождался, пока машина сделала выдох и новый вдох, и только потом открыл глаза.

«Да, ты сказал да!» – обрадовалась девчонка и принялась засыпать его вопросами. Больно ли ему от трубочки в горле? Да. Может ли он чувствовать вкус пищи, ведь она желтая, как тесто для пирога, но пахнет странно, а на вкус как пирог? Нет. Как долго он здесь, ведь он уже был, когда ее привезли два дня назад? Эйб не знал ответа, поэтому смотрел прямо вперед, держа глаза широко открытыми, насколько мог, пока они не заслезились. «А, так ты не знаешь?» – догадалась девчонка, и внезапно их словарь расширился.

Ну и так далее. К появлению медсестер на вечернем обходе девчонка уже отлично понимала ответы Эйба, и он отвечал на их вопросы, хотя и совсем выбился из сил. На следующий день они показали свой способ общения врачу и другим медсестрам, а потом и родителям Эйба, которые расплакались от счастья и склонили головы в молитве. Медленно, но неуклонно Эйб начал выздоравливать, возвращая себе контроль над телом, и тогда врачи убрали трубочку для кормления, а его голос, поначалу лишь шепот, постепенно окреп. Эйб все еще не мог повернуть голову, но попросил медсестру сделать это и наконец-то, много дней спустя, впервые увидел девчонку.

Особо смотреть было не на что: как и его самого, ее почти целиком поглотило железное легкое. Ее кудрявые волосы медсестры расчесывали и стягивали сзади красной лентой. У нее тоже были карие глаза, а еще веснушки и два передних зуба слегка заходили друг на друга, но Эйбу она показалась самым прекрасным созданием на свете. Жаль, Джейкоба нет рядом, а то бы и он убедился, что, возможно, девчонки не так уж плохи. Ее звали Кларисса, и Эйб тут же решил когда-нибудь жениться на ней. Она сказала, что ей становится лучше и ее переводят в другую больницу, где ей будут разрабатывать мышцы.

Хелло-Китти откинулась в кресле, словно надеясь на аплодисменты. Мы ждали продолжения истории, но она лишь загадочно ухмылялась, что меня дико взбесило.

– Ну и? – заговорила Мозгоправша. – Они встретились снова? Он ее нашел? Эйб женился на Клариссе?

– Они ведь были совсем дети! – фыркнула Кислятина. – Как бы он ее нашел?

– Кажется, у Эйба была жена, которая умерла довольно молодой, – вставила Флорида.

– Ее звали Кларисса? – спросил кто-то.

– Я не помню ее имени.

– Полагаю, мы все хотим знать, что произошло дальше. – Евровидение повернулся к Хелло-Китти.

– А сами как думаете?

Хелло-Китти бессознательно поглаживала свой вейп. Если бы мы играли в покер, я бы сказала, что так она дает подсказку, но как ее понять? Фулл-хаус или блеф?

– Может, я не знаю, что дальше произошло.

– Наверняка знаешь! – заявила Дама с кольцами. – Если уж Эйб рассказал до этого момента, то обязательно бы закончил историю. Или Кларисса умерла, или он не знал, что с ней случилось, или позднее встретил ее и, возможно, женился на ней. Какие тут еще могут быть варианты?

Хелло-Китти снова ухмыльнулась, очевидно наслаждаясь вниманием.

– Что есть правда и что есть выдумка?

– Господи, ну хватит уже выделываться! – не выдержал Евровидение. – Так он женился на Клариссе?

– Ладно. После того как Кларисса спасла Эйба от смерти (или, по крайней мере, от сумасшествия), он никогда ее не забывал. Достаточно оправившись и выйдя из больницы, он попросил маму помочь написать открытки с благодарностями для медсестер, которые о нем заботились. В каждую открытку он положил собственноручно написанную записочку с просьбой дать ему фамилию и адрес Клариссы. Очень долгое время он не получал никаких вестей, но однажды пришло письмо – адресованное ему лично. Конечно, медсестры не могли выдать личную информацию Клариссы, и большинство даже не обратили внимания на каракули Эйба, но одна из них связалась с родителями Клариссы и передала его просьбу.

На это ушло немало времени: ведь было не так, как сейчас, когда предложение руки и сердца умещается в сто сорок четыре символа и требует меньше усилий, чем просмотр видео в «Тиктоке». И все же Кларисса ему написала. А Эйб ей ответил, и постепенно, год за годом, их отношения продолжались. Кларисса была на два года младше, поэтому ему пришлось подождать. Два первых курса в колледже он переживал, что она окончит школу и выскочит за парня, с которым пойдет на выпускной бал, а Эйб больше никогда про нее не услышит.

И действительно, долгое время он не получал от нее весточки. Прошло уже целое лето после выпускного, а она не позвонила и даже не прислала открытки с благодарностью за подарок, который он ей отправил на окончание школы, – прелестную антикварную пудреницу, найденную в секонд-хенде. Эйб подумал, что навсегда потерял Клариссу.

И вдруг во время переезда в другую квартиру перед началом третьего курса ему в глаза ударила вспышка света – такая яркая, что он чуть не уронил лампу, которую нес. Он моргнул, обернулся – и увидел Клариссу на другой стороне улицы, где солнце попадало на зеркальце в пудренице как раз под нужным углом, чтобы отразиться в его сторону. Помаргивая, как он моргал ей раньше.

Они прожили вместе больше сорока лет, до самой смерти Клариссы, и он не смог оставаться в их доме без нее – без девчонки, которая спасла его от участи хуже смерти. Вот и переехал сюда.

– Такая история, – заключила Хелло-Китти, бросив хладнокровный взгляд на Евровидение.

Я оглядела слушателей, пытаясь понять, разделяют ли они мои подозрения. К моему удивлению, Кислятина украдкой смахивала слезинку, и даже Евровидение притих.

– Теперь понятно, почему он все время был раздражен, – сказала Мозгоправша. – Бедняга!..

Похоже, она собиралась продолжить мысль, но тут зазвонили колокола базилики Святого Патрика. Восемь часов вечера. Я впервые заметила, какой лязгающий у них звук – и к тому же нестройный. Один из колоколов явно с трещиной, потому что на последнем ударе звучит очень глухо. Звон колоколов уже превратился в принятый по умолчанию сигнал к завершению вечерних посиделок, и все принялись выползать со своих мест и прощаться с остальными, сохраняя дистанцию в шесть футов.

Я хотела промолчать. Мне-то какая разница, что девчонка плетет небылицы? Но ее ухмылочки меня достали. Она знала, что я знаю. И все же я не стала выводить ее на чистую воду при всех. Словно невзначай, я подошла к Хелло-Китти и нависла над ней, пока она убирала на место беспроводные наушники. Она посмотрела на меня снизу вверх, с вызовом.

– Ты ведь никогда не бывала в квартире 4С, – негромко сказала я.

– А тебе-то какая разница?

– Я знаю про старика, который там умер.

Я надеялась, что не придется объяснять, откуда именно: жильцы наверняка не обрадуются, если услышат про «Библию» Уилбура. Хелло-Китти уставилась на меня в ответ с совершенно непроницаемым видом. Мне бы следовало заткнуться, но меня понесло.

– Его жену звали Роксанна, а не Кларисса. Он познакомился с ней, когда служил на флоте. Ничего из твоего рассказа не соответствует имеющейся у меня информации – за исключением того факта, что он был старым и глухим.

На ее лице появилась легкая циничная улыбка – и ни следа угрызений совести.

– Ты все выдумала! – заявила я.

– И что с того? – ответила Хелло-Китти после паузы, все с той же наглой ухмылкой в глазах.

Я растерялась, не зная, что сказать. И тут Евровидение, который убирал свою колонку в рюкзак, услышал наш разговор и подошел, всегда готовый стать центром событий.

– Милая девушка, не очень-то правильно сочинять истории про человека, который здесь жил. Вы с ним вообще были знакомы?

– Ладно, я его в жизни не встречала! – Хелло-Китти повысила голос, чтобы перекрыть всеобщий гомон. – Но хоть кто-то из вас удосужился познакомиться с ним поближе? Если бы не вот эта мисс Всезнайка, никто бы и не догадался. В любом случае кто вы такие, чтобы судить, что правда, а что нет? Никто не должен умирать в одиночестве, забытый и всеми покинутый, а теперь все будут его помнить. Эйба Бернштайна.

Хелло-Китти вылезла из кресла и, не забирая его с собой, развернулась и гордо прошагала к лестнице, а все мы остались в жутковатой тишине города, которому не положено спать. Все проводили ее взглядом до дверей, а затем уставились на меня и Евровидение, застывших на месте. О черт, правильно ли я поступила? Все так хотели поверить в ее историю. Несмотря на заразу, на опасность, которая нас окружала, мы все хотели верить в сказку со счастливым концом, даже если на самом деле закончим так же, как старик из 4С, – багровым трупом в вонючей луже.

Полупьяная, я неохотно вернулась к себе в преисподнюю, уселась за старый письменный стол и принялась прослушивать сегодняшнее аудио на телефоне, записывая все в «Библию Фернсби». Около полуночи я снова услышала шаги. Сегодня они звучали очень тихо, словно кто-то крался в носках, и, как ни странно, шли только в одном направлении. Мягкие шаги, на пределе слышимости, невыносимо медленно следовали один за другим – как будто дети замыслили какую-то шалость. Требовалась целая минута, а то и две, чтобы шаги пересекли комнату, справа налево. Я напрягала слух, пытаясь расслышать шаги в обратном направлении, но их не было. Возможно, мне почудилось. А потом кто-то снова прошелся справа налево. И разок-другой мне послышался тихий плеск воды.

«О господи, – подумала я, – да там что-то протекает!»

Завтра нужно будет выяснить, в чем дело.