Числа зверя и человека

Глава 10 Homo human[23]

05.01.2043. Городок Корпорации.

Специальный отдел. Макс

Это было очень тяжело. Даже для меня.

На скользкой и гладкой, как вставшая на дыбы хоккейная площадка, и такой же адски холодной стене пальцы коченели мгновенно. Приходилось, вися на одной руке, отогревать другую дыханием. Говорят, аборигены Огненной Земли спят на голом камне при минус десяти – и ничего, не мерзнут. Но я – простой европейский супермен, далеко мне до аборигенов Огненной Земли. Эх, перчаточки бы! С подогревом. В моем «спасательном» комплекте такие есть, но в перчатках я не поднялся бы и на пару метров. А первая трещинка, позволяющая вбить крюк, была метрах на четырех. Трещин тут вообще было не густо. Но мышечная память – удивительная штука. Честное слово! Я лез, пластался по этой ледяной вертикали и действительно удивлялся собственному телу: пальцы, казалось, помнили все трещинки, куда можно было втиснуть очередной крюк под страховку, все крошечные выступы, за которые можно было уцепиться. Да нет, без «казалось». Запомнили с прошлого восхождения. Тогда – этого я никому говорить не стал – была ранняя осень, скала была честным камнем, а не глыбой льда. Но раз поднялся однажды, поднимусь и сейчас. Трещин, правда раз-два и обчелся, да и не стоит лишних следов оставлять. Авось, от этих ничего заметного не останется, я их вместе со страховочной струной выдерну, как только анкер наверху вобью. Когда доберусь до верха. Пару раз я все-таки сорвался, повисая на страховке, как паук на своей паутинке. Тонюсенькая паутинка – мононить – держала на совесть. Черт, обмерзло-то все как, пальцы соскальзывают. Весной, небось, охрану этой скалы усилят, а зимой решили, что и так сойдет. Кто же, думали, кроме человека-Паука, сюда забраться сможет?

Просчитались. Еще и простой европейский супермен кое на что годится.

Уф-ф.

Не повезло им, что я так некстати прибыл с Криптона, подумал я злорадно, переваливаясь наконец через верхний край. Прямиком в какой-то колючий куст, вот спасибо-то. Но на самом деле я был рад этому пасынку природы, как родному – он скрывал меня от возможных камер. Примостившись за огромным валуном у обрыва, я выудил коммуникатор, вызвал по скайпу Петра и тут же сбросил вызов. Парень почти мгновенно повторил мою манипуляцию. Значит, все по плану и все готово.

Да, без этого паренька мы… Нет, наверное, все равно что-нибудь придумали бы, но, если честно, я и представить не могу – что тут вообще можно было бы придумать. Мало того, что «охранную» часть всю на себя взял – и блестяще отработал, – так еще и настоял на личном участии. Да я, собственно, не очень-то и возражал, Петр – толковый паренек. Риту я вон пытался на острове оставить. Да куда там! Вот ведь упрямая девчонка! Еще после аварии не восстановилась, а туда же, на передовую рвется, и не остановишь, я, говорит, хоть катер постерегу, мало ли что. Ну сейчас к ней Петр присоединится, вдвоем всяко повеселее. А то как-то мне беспокойно, все-таки Рита не совсем еще в порядке.

Отыскав подходящее место, я закрепил анкер, для надежности подстраховав его линем. Пробросил тросы со страховочными поясами. Феликсу и Марии без поясов не спуститься.

Ага, вон и ограждение сеточное виднеется. Подполз, осмотрелся не спеша. Взлетно-посадочная полоса была тускло освещена, на ней темнел вертолет, мелкий какой-то и не новый вроде. Дальше хозблок, о котором говорил Петр. Под прикрытием винтокрылой машины я «откусил» часть сетки от несущего столба и нижней рамы. Получился угол. Сетка так и ходила ходуном от ветра. Отлично. Следы от кусачек я замазал землей: хоть и мерзлая, а «откусы» приобрели (если с микроскопом не разглядывать) вид изломов. При таком ветре гнущаяся постоянно туда-сюда сетка имеет право порваться? Как спасатель – то есть в некотором смысле специалист по металлу – говорю: нет, не имеет. Но, судя по рассказу Петра, вряд ли тут лишних спецов держат. А для неспецов – сетка порвалась немного, и все тут.

Я отогнул «зубастые» проволочные края и, скользнув в щель, на несколько секунд замер.

Вроде тихо. Я перебежал сначала к вертолету. Вблизи он оказался покрупнее. Не пятиместная «пятисотка», а русский «Ка-25» – я с таким имел дело еще в бытность егерем, да и в спасательные времена приходилось.

Еще немного выждав, я переместился к ближайшему строению. Это, похоже, хозблок. А вот это длинное здание как раз то, что мне нужно. Пригнувшись, я быстро перебежал к нему. Ночь, на мою удачу, выдалась темная, а на освещении территории они тут, похоже, экономят. Ну молодцы, сами виноваты. Я-то и в темноте неплохо вижу. Прижался к стене, перевел дыхание и – потихоньку-потихоньку, по стеночке, двинулся к входу, внимательно глядя по сторонам, а главное, прислушиваясь.

Холод и ветер, к счастью, не сопровождались снегопадом, так что следов за мной не оставалось.

«Макс», – послышалось вдруг сквозь свист ветра. Что за черт? Я прислушался. Да нет, просто ветер свистит. Действительно, похоже на «макссссс». Эх, надо было Риту хоть силой на острове оставить – промерзнет ведь, еще заболеть ей не хватало. С ума я, что ли, сошел? Нашел о чем думать – вот сейчас-то. Рита – взрослая девушка, сама, наверное, в состоянии сообразить, как поступать. Угу. Мало того, что взрослая, так еще и, дружище Макс, не твоя девушка. Не забыл? Ч-черт!

Вот, наконец, и вход. Потихонечку открываю дверь, держа на изготовку короткий автомат, страшно мешавший, пока я лез на скалу: вроде и немного весит, а центр тяжести смещается. Впрочем, это неудобство как раз терпимое. Надо же, какой Алекс молодец: еще осенью, когда ему впервые пришла в голову мысль, что, быть может, придется из города бежать, сразу об оружии позаботился. Когда действительно пришлось, черта с два мы бы где что добыли.

В небольшом предбаннике пусто и почти темно. Горит только лампочка пожарной сигнализации. Или не пожарной, черт их тут знает!

Ага, вот еще полоска света выбивается слева из-под двери. Решительно смещаюсь туда, резко открываю дверь и вижу знакомую до боли рожу дорогого моего друга Ойгена.

Эх, вспоминать не хочется! Пили пиво, ходили в походы, травили анекдоты… Казалось, дружили. Казалось. Вот именно. Впрочем, чего уж теперь. Он свой выбор сделал.

– Я стреляю лучше, чем Феликс, – говорю я вместо приветствия.

Ойген сидит за столом, его левая рука лежит на столешнице, а рядом – клешня, которая теперь заменяет ему правую. Честное слово, словно запчасть от двухметрового пупса. Да уж, Феликс отлично с ним поквитался за Риту.

Видок у бывшего приятеля тот еще – усталый и какой-то затравленный.

– Я так и думал, что этим все кончится, – покорно произносит он. – Ладно… Наручники в ящике справа.

Не сводя с него глаз, достаю из ящика стола пару новеньких браслетов, швыряю их ему и спрашиваю:

– У тебя носовой платок чистый?

– У меня его вообще нет, – отвечает он, надевая наручники на здоровую руку и на свою пластиковую клешню. – Зачем тебе?

– Не мне – тебе. Вместо кляпа. Носок – негигиенично, – согласен, шутить в такой ситуации неэтично, но я как-то непривычно зол. И на Ойгена почему-то – в первую очередь. Как будто именно он, а не Ройзельман заварил всю эту мерзкую кашу. А с другой стороны… Ройзельман – фанатик идеи. А этот просто хотел вкусно жрать и мягко спать. И чтоб платил за это кто-то другой.

– Заклей, – советует Ойген, кивая на рулон скотча перед собой. Он что, готовился к моему визиту? Следую его совету и только потом понимаю, что рано:

– Где ключи от камер? – ничего, думаю, и с заклеенным ртом покажет.

Скованными руками (гм, скованной рукой?) он выдвигает ящик стола, в котором обнаруживается внушительная связка ключей. Надо же, не карточки электронные, как во всех приличных местах, а традиционные железные ключи. Они тут что, с прошлого века ничего не перестраивали? Ох, прав был Петр: чужой непрофессионализм бывает очень полезен.

К кабинету Ойгена ближе камера Марии. Девушка не спит. И правильно, Жанна должна была их предупредить. Мария сильно исхудала и в темноте почти неотличима от Риты.

Девушка молча (и тихо, надо же) вскакивает с топчана и – ни вопроса, ни возгласа, только напряглась вся как стрела на тетиве. Да, многому она научилась за последнее время. Научили. Гады.

Теперь очередь Феликса. Он изрядно оброс, борода торчит какими-то дикими клочьями. Но взгляд не в пример жизнерадостнее, чем у Марии. Он даже пытается меня обнять.

– Тихо, – останавливаю его я. – Вот выберемся сперва. Давай быстрее.

Мы гуськом направляемся к вертолету. Ойген идет впереди, и я все жду, что он выкинет какое-то коленце, но он покорно передвигает ноги и ничего не пытается предпринимать. Помогаю ему забраться в кабину, пристегиваю его, убеждаюсь, что он не может освободиться, захлопываю дверцу и иду с остальными назад, к грузовому люку. Открываю его… и преграждаю ребятам дорогу.

– Теперь слушай внимательно, – тихо говорю я Феликсу. – Видишь вон тот куст? Метрах в десяти от сетки. Идите на него, у сетки угол отогнут, пролезете. Там анкер, возле него – два поясных крепления. Наденешь одно на себя и на Марию, там есть специальный карабин «для пассажира», отстропишься и медленно спускаешься со скалы. Я тебя учил, вспоминай. Не спеши и не бойся, тело все помнит, спускайся аккуратно и внимательно. Одно крепление оставь для меня. Потом бегом вдоль берега по направлению течения. Наткнетесь на катер. Там ждет Рита. И, скорее всего, Петр. Все понял?

Феликс сосредоточенно кивает, но потом с недоумением спрашивает:

– А почему бы нам не удрать отсюда на вертолете?

Секунду размышляю, не соврать ли. Не выйдет: взрыв они увидят, а Петр скажет, что я знал.

– В вертолете бомба. На случай угона.

У него расширяются зрачки:

– И ты хочешь взлететь?

– Не дрейфь, старик, – я хлопаю его по плечу, – все продумано. Я спрыгну еще до взрыва. Я же супермен, ты помнишь? Иначе нам не уйти. Ни вам, ни мне. Выследят. А вертолет – отличный ложный след. Хотя бы в первое время.

Он обреченно кивает:

– Ты точно сможешь?

– Крест на пузе, – по-детски клянусь я, смурнею, вспомнив отца Александра. Тьфу ты! Язык мой – враг мой. Но Феликс, похоже, удовлетворен. Провожаю их с Марией взглядом. Они порядком измотаны, насчет «добежишь» я, пожалуй, несколько погорячился. И еще надо было бы сказать ему, чтобы он тщательнее подстраховывался на спуске. Хотя я вроде сказал.

Закрываю люк грузового отсека, иду к кабине. Ойген сидит неподвижно, только глаза да наручники поблескивают. Устраиваюсь на сиденье, но не пристегиваюсь, не закрываю дверь со своей стороны и запускаю двигатель. Винты мерно начинают вращаться.

Тут же поднимается переполох – на крыше вспыхивает прожектор, ослепляя нас с Ойгеном, врубается сирена. Но вертолет дрожит, вертикальная тяга уже есть, и мы вот-вот взлетим.

К вертолету с оружием наперевес несутся охранники. Кто-то особо нервный даже выпускает безвредную, куда-то в небеса, очередь.

Лопасти вращаются все быстрей. И вот, наконец, тяжелая машина, дрогнув, отрывается от бетонки.

– Ты умеешь летать? – спрашиваю я у Ойгена. Он недоуменно смотрит на меня. – А я умею. На Криптоне научился.

Так, они убедились, что мы взлетели. Отлично. Вывожу вертолет из луча прожектора. От поворота моя дверь сдвигается, но закрыться не успевает – я прыгаю в темноту.

Эх, все-таки высоковато. Даже для меня. Эх, черт…

И тут мне в спину с маху бьет горячая взрывная волна. Удар меняет направление моего падения с вертикального на почти горизонтальное, меня проносит, чуть не чиркнув, над верхним краем сетки и впечатывает в кусты.

Уф-ф. Вроде жив и даже, кажется, цел. Ну более-менее. А, пустяки. Двигаться могу – и ладно.

Я кое-как ковыляю к обрыву, с трудом надеваю страховочный пояс и неловко соскальзываю с края.

Успеваю подумать: не забыть, как спущусь, трос выдернуть…

…и проваливаюсь в черную бездну.

05.01.2043.

Национальный парк. Феликс

Когда на месте едва различимых над беспорядочно мечущимися прожекторными лучами сигнальных огоньков вертолета внезапно распускается сверкающий цветок взрыва, Рита вскрикивает, а Мария, закусив костяшки пальцев, прижимается ко мне.

– Быстрее, – торопит нас Петр. – Надо уходить. Он строго-настрого велел…

– Ты с ума сошел! – Рита почти кричит.

– М-м… пожалуй, – соглашается парень и утыкается в свой планшетник. – Ага, вот. Я посмотрел записи с камер наблюдения – ну, не те повторялки, что сам запустил, а настоящие, они ко мне в «облако» идут. Короче, Макс начал спускаться, но, похоже, что-то со страховкой… или сознание потерял. Ну… сорвался он, в общем.

– Идем туда, – командую я.

Макс лежал у подножия скалы, подмяв под себя кусты под старой кривой сосной, чья крона, судя по ее состоянию, приняла на себя его падение. Кусты, видимо, послужили дополнительным амортизатором.

Исцарапан он был так, словно побывал в мешке с дюжиной разъяренных кошек. Но…

Я дотянулся до его шеи, нащупывая пульс…

– Шнур… заберите… – прохрипел вдруг он и обмяк.

Супермен чертов! Я торопливо ощупал все тело. Одно ребро сломано, но, к счастью, не смещено, значит, легкие целы (по отсутствию кровавой пены на губах я так и предполагал, но все-таки). В остальных ребрах наверняка куча трещин, но это ничего. Главное – череп целехонек и спина тоже. Ну, большего при поверхностном осмотре я определить все равно не мог. Оставалось только молиться, чтобы не было серьезных внутренних ушибов. Хотя если бы были, цвет лица тут же это продемонстрировал бы (доводилось мне видеть, как выглядит человек с разрывом печени, бр-р). Да и дыхание, хотя и хриплое, но ровное, и пульс более-менее наполненный, значит, внутренних кровотечений, скорее всего, нет.

В общем, на первый взгляд, обошлось, что называется, малой кровью. Ссадины и царапины заживут. Да и переломы тоже.

Петр тем временем, буркнув что-то насчет того, что следов лучше не оставлять, уже сдернул со скалы спусковой трос (никак не могу запомнить, как называется этот узел: под нагрузкой держит, а как-то эдак за концы потянешь – вся веревка у тебя в руках, а уж завязать такой я не смогу даже под угрозой немедленного расстрела). Да вдобавок он успел притащить мне из катера аптечку. Я вколол Максу обезболивающее и успокоительное. Большего я пока сделать не мог.

Мы вчетвером как можно бережнее отнесли Макса в катер. Еле разместились. Впрочем, для реки эта скорлупка в самый раз, а на море приготовлен катер посолиднее.

Петр оттолкнулся от берега, и суденышко устремилось вниз по течению, а наш пятнадцатилетний капитан лишь слегка корректировал его движение. В этом парнишке, несмотря на юный возраст, здравомыслия было больше, чем в иных взрослых. Все бы так соображали! Мотор он включил, когда заснеженные сосны парка уступили место прибрежным дюнам. Катерок пошел быстрее.

Выйдя в море, мы немного прошли вдоль берега, пока не добрались до корабельного отстойника, где, среди заброшенных барж и рыбацких лодок, спрятался и наш транспорт. Когда Рита на него указала, мне бросилась в глаза надпись на борту: «Нечаянная радость». Да уж, хорошо бы…

Со всеми предосторожностями мы перенесли Макса на борт катера.

Его обнадеживающее название начало оправдывать себя сразу. Едва мы устроили Макса в крошечной каюте, почти все пространство которой занимали две койки, он открыл глаза, слабо улыбнулся и даже попытался что-то сказать, но я погрозил ему кулаком.

Улыбался и Петр:

– Ну, мне пора, надо до утра успеть вернуться. У нас в кадетском корпусе сейчас каникулы, но запросто могут проверить, где это я шляюсь по ночам. Сейчас выйду к шоссе, тут недалеко, – он махнул рукой, – там ночные автобусы есть.

– Вам с мамой тоже надо бы бежать отсюда, – вздохнула Рита. – Еще заподозрят.

Петр тоже вздохнул, его лицо вдруг стало совсем взрослым:

– Да куда там! Маме еще почти три года чалиться. Да и куда она побежит, с двумя-то аппаратами? Ей вот-вот рожать. А если я сделаю ноги, то ее подставлю. Нет уж, придется мне пока вернуться назад и продолжать строить из себя верного корпоративщика, – он скривился, словно лимон откусил. А потом опять улыбнулся. – Здорово было с вами работать. Особенно с Максом. Я даже не знал, что такие люди бывают в реале. Ну, в жизни, не в игре. Теперь, главное, доберитесь до места без приключений. Ну и потом тоже. А то кнопки «save» в этой игре не предусмотрено. И запасных жизней тоже не выдают. Ну ладно, с Богом.

И через несколько шагов он пропал в предрассветном тумане.

В каюте, где было хоть какое-то освещение, я наконец-то смог осмотреть Макса более внимательно. Пользуясь тем, что он пока в сознании, я для вящего спокойствия убедился, что позвоночник не задет: пальцами на руках-ногах наш супермен шевелил запросто. Хоть всеми сразу, хоть по отдельности. И без внутренних повреждений, судя по всему, обошлось. Все ушибы были поверхностными. Правда, кроме ребер, была сломана еще и нога, но в целом состояние «пациента» (с учетом обстоятельств!) можно было назвать почти превосходным. Я наложил шину, туго перебинтовал сломанные ребра, обработал все ссадины и царапины, перевязал, как положено.

Когда я закончил, уже изрядно посветлело, так что, поскольку состояние Макса серьезных опасений не внушало, я решил:

– День переждем здесь. Вертолет вертолетом, но они вполне могут перестраховаться и начать прочесывать все подряд – и сушу, и море. С воздуха.

– Петр говорил, что собак-ищеек там вроде бы нет, – вспомнила Рита.

– Вот я и говорю, что если будут искать, то с воздуха. Может, и не будут, но лучше поостеречься. Переждем, а в море выйдем вечером. Далеко нам до острова идти?

Рита показала мне карту. Получалось часов пять-шесть ходу. Если эта посудина хоть тридцать километров в час способна выдать.

– Разобьемся на вахты, – сказал я. – По два часа каждая. Сначала дежурю я, потом Рита, потом Мария. Вопросы будут?

– Дежурить надо обязательно по двое, – резонно сказала Рита. – В случае чего, один отстреливается, другой управляет катером.

Я согласился, что она права. Поскольку вахтенных у нас имелось всего трое, парные дежурства сперва поставили меня в тупик, но Рита быстренько нарисовала мне график: четырехчасовые вахты со смещением. Впрочем, сутки (даже меньше суток, если все нормально сложится) можно и вовсе на ногах провести. Я, честно говоря, чувствовал какой-то невероятный прилив сил. Ничего, отдохнуть можно и потом, на острове.

Макс просыпался, мы поили его горячим чаем, я делал очередной укол, и он опять засыпал. Ни лихорадки, ни других неприятных симптомов не наблюдалось.

Ну вот, наконец, стемнело, можно двигаться в путь.

В первую вахту встали мы с Ритой, Мария прилегла на одну из двух свободных коек в каюте и сразу же заснула. Раненая нога все еще ее беспокоила, и вообще Мария страшно ослабла за время плена. Когда она заснула, ее лицо стало удивительно безмятежным, как у ангела. И я вдруг тоже испытал странное, поразительное спокойствие. Словно все наши беды и тревоги уже позади.

На палубе холодный сырой ветер пробирал до костей. Рита потрясла сигаретную пачку, выудила оттуда последнюю сигарету, с сожалением вздохнула и закурила. Тяжелые волны мерно и глухо ударяли в левый борт. Молчали мы долго.

– Он будет жить? – наконец спросила она.

– И даже танцевать, – ответил я. – Я же тебе говорил, что он супермен. Так что во всеми этими травмами он справится легко.

Она кивнула:

– Да, наверное.

В этих словах не было вроде бы ничего особенного. Но… Вот именно. Но. Ведь все так просто.

– Вы будете хорошей парой, – улыбнулся я, хотя в темноте она вряд ли могла видеть мою улыбку.

Рита резко повернулась ко мне:

– Феликс…

– Рита, – перебил ее я. – Только не надо делать из меня идиота, я с этим и сам отлично справляюсь. Не отрицай очевидного. На вас обоих это во-от такими буквами написано, – я на мгновение отпустил штурвал и распахнул руки, показывая размер «во-от таких» букв.

– А как же ты? – Рита была искренне растерянна. И обрадована.

Самое смешное, что я тоже был обрадован. Как там звали того дядьку из Древней истории, который ухитрился сплести такой узел, что никто развязать не мог? Гордий, что ли? А потом пришел Александр Македонский – и разрубил гордиев узел одним ударом.

Я беспечно махнул рукой:

– Обо мне не беспокойся. Мне еще мир спасать, – я как будто вновь увидел безмятежное, как у ангела, лицо спящей Марии… и почувствовал себя суперменом, честное слово.

А потом отнял у Риты ее сигарету и докурил.

03.05.2043.

Остров Самостанский. Эдит

Как же я ненавидела эту сладкую парочку, этих своих подопытных кроликов – Феликса и Марию. Я ведь была уверена – не пройдет и недели, как я их доломаю, а они сбежали. Сбежали, черт побери! С каким наслаждением я разорвала бы их на мелкие кусочки – голыми руками, честное слово!

Как, скажите, как они ухитрились стакнуться с этим оборотнем Ойгеном?!

Он-то на что надеялся, когда сажал эту жалкую парочку в вертолет и поднимался в воздух? Неужели рассчитывал, что уйдет от нас? Куда?! Сумасшедший! Ведь Корпорация теперь, можно сказать без малейшего преувеличения, владеет всем миром. Она нашла точку опоры, о которой мечтал Архимед, и перевернула Землю. Человечество живет теперь по законам Корпорации, служит ей, зависит от нее. И это только начало новой, восхитительно неизвестной и, вне всякого сомнения, блистательной эры!

Какую идиотскую игру затеял этот кретин Ойген? На что он надеялся? Недолго же он поиграл. Ужасно жаль, что он не попал ко мне в руки. Но еще обиднее, что от меня ускользнула сладкая парочка. Что мне радости с того, что взрывом их разнесло в пыль, в атомы? Никакого удовольствия.

Через несколько часов после этого дебильного, идиотского побега в обгоревших обломках вертолета нашли кусок протеза с болтающимися на нем наручниками. Это вселяло серьезные сомнения в виновности Ойгена.

Вдобавок один из охранников нашел закрепленный на скале анкер и дыру в ограждении. Анкер выглядел довольно старым, так что вполне мог торчать там уже давно – мы же, размещая здесь спецотдел, не осматривали обрыв так уж тщательно, ибо незачем. Да и сетка могла порваться от непрерывных ураганных ветров. И все же, все же, все же. Может, эти людишки сперва планировали спуститься со скалы, а потом переменили планы?

Как бы там ни было, они ускользнули. Пусть даже и в загробный мир (в существовании которого я о-очень сильно сомневаюсь), но ускользнули. Сколько яда вылил тогда на меня Ройзельман! Сколько унижений мне пришлось вынести!

Единственное, что мне оставалось, – отыскать этого помешанного на нравственности Алекса, чтобы с должным вкусом и наслаждением уничтожить хотя бы его. Впрочем, его уничтожить нужно было так или иначе. А может, там поблизости и этот чертов Макс, первый экземпляр нового человека, обретается?

Но где – «там»?

Не было никаких сомнений, что незадачливым беглецам помогал находящийся внутри Корпорации «крот». Это явно был матерый, опытный конспиратор, обладавший недюжинными хакерскими возможностями. Он прекрасно знал все электронные секреты охраны спецотдела, его внутреннее устройство и сумел нейтрализовать всех электронных сторожей. Но все наши усилия по его поиску так и не увенчались успехом. Мы изучили подноготную (ах, как жаль, что не в буквальном смысле!) всех сотрудников, прокачали всех на полиграфе, который обыватели именуют детектором лжи, но не обнаружили не только самого предателя, но даже тоненькой ниточки к нему.

Собственно, единственной «ниточкой» оставался растворившийся среди восьми миллиардов людей Алекс. Ну ладно, если отбросить женщин, младенцев, стариков, негров (как-то сомнительно, чтобы Алекс притворился негром, антропометрия не та), индусов и китайцев, останется миллиард. Исключить всех карликов и баскетболистов… Да, примерно такое «сито», только более сложное (включающее не только антропометрию, но и бухгалтерию и кучу еще всего), мы и запустили, когда поняли, что никаких следов после своего бегства из города Алекс не оставил. Это была, без преувеличения, адская работенка. Особенно пришлось выкладываться (уж я об этом позаботилась) электронщикам.

И вот – вычислили остров Самостанский.

В первый момент я, признаться, не поверила, решила, что это очередная «пустышка». Вот на этом жалком клочке суши Алекс и его люди скрывались всю зиму и всю весну?

На первый взгляд, остров был совершенно необитаем: скалы, пустынные плато между ними, ручейки, сбегающие к морю, развалины какого-то доисторического монастыря…

Но сводки электронной активности сомнений не оставляли – здесь.

Они здесь.

Алекс. Кроме него и его подручных, больше ни у кого нет охоты соваться в дела Корпорации.

Ну что ж…

Операцию по взятию Алекса и всех остальных Лев доверил мне. О, он прекрасно понимал, как я хочу своими руками передушить их, насладиться их предсмертными воплями. Я просто таяла в предвкушении этого момента. И он сделал мне этот подарок!

Когда в монастырских развалинах обнаружились уходящие в глубину проходы, кто-то из участников задержания предложил пустить в подземелья газ – и ходи потом, собирай тепленькие трупы. Идиот! Что бы он понимал в мести и наслаждении! Честное слово, я с удовольствием бы сделала из черепа Алекса винную чашу! Я возьму их всех, всех, дрожащих от страха в своих темных вонючих подземельях, я их выпотрошу до последней клетки, я превращу их в покорных животных. И это будет прекрасным ответным подарком моему любимому, моему дьяволу и одновременно венцом моей мести.

Полицейские Корпорации с опаской входили в темные узкие коридоры катакомб, совершенно, казалось, необитаемые. Под ногами хлюпала грязь, стены густо поросли мхом, отовсюду тянуло сквозняками. Словом, никаких следов человеческого присутствия. Но приборы отчетливо показывали, что мы были совсем рядом с источником контризлучения. Они где-то здесь. Надо только найти. Всего-навсего.

Мы долго бродили по темным коридорам, метр за метром обследуя сырые скользкие стены. Все было тщетно. Я уже хотела отложить продолжение поисков на завтра, но тут раздался торжествующий вопль одного из полицейских.

Дверь.

Тайная, хорошо замаскированная, но – дверь. Даже не каменная плита, прикрывающая жерло какой-нибудь заброшенной горной выработки.

И они думали спрятаться за этой дверью? Ну что за наивные щенки?

Пара зарядов, маленький, аккуратный взрыв – и готово.

– Сдавайтесь! Бросьте оружие на пол и отойдите от него на три шага! Сопротивление бесполезно! – заорал командир, первым врываясь с автоматом на изготовку в ярко освещенную комнату. Остальные, гремя оружием и толкаясь, следовали за ним.

Я ждала, что сейчас начнется стрельба, загремят взрывы, но изнутри не доносилось ни звука. Ну, почти ни звука, лишь какие-то невнятные шорохи. Неужели Алекс и все его подельники успели сбежать? Но кто же тогда замкнул дверь?

Я поспешила войти…

Мои солдаты стояли, безвольно опустив оружие, а перед ними…

Перед ними стояли две очень похожие молодые женщины – обе заметно беременные! Беременные!

Это была первая мысль.

Во вторую секунду я поняла, что одна из этих женщин – ускользнувшая из моих рук Мария.

Они же погибли! – кричало мое подсознание. – Их же нет в живых! Они разлетелись на молекулы! Обгоревшие обломки вертолета расшвыряло во все стороны, но взрыв был настолько силен, что от Ойгена не осталось ничего, кроме части протеза.

Но глаза мои упрямо говорили совершенно другое.

По обе стороны от неразличимо похожих (и беременных!) женщин стояли, обнимая их, Макс и Феликс. А за ними, улыбаясь, стоял Алекс. Постаревший, ссутулившийся, но торжествующий.

Алекс откашлялся и начал, словно продолжал хорошо подготовленную лекцию:

– Сигнал, который заставляет женщин отторгать мужские половые клетки и уже оплодотворенные зиготы, распространяется по каналам мобильной связи, – сказал он. – Ретрансляторы мобильной связи, как известно, стоят по всему миру, кроме полюсов, глухих районов сибирской тайги и горного государства Непал в Тибете. Там, где ретрансляторов нет, женщины зачинают и благополучно вынашивают детей, но, по понятным причинам, эта информация засекречена. Корпорация строго следит, чтобы эти сведения не просочились в прессу.

Здесь мы создали генератор, подавляющий сигнал на определенном участке земной поверхности. Конкретно – на этом острове. Результат вы видите сами, – Алекс указал на заметно округлившиеся животики Риты и Марии. – Мужчины, у каждого из вас есть близкие женщины – жены, невесты, сестры, матери, дочери. Вы хотите, чтобы они рожали детей? Или предпочитаете, чтобы они отдавали свои руки-ноги в жертву маниакальной задумке Льва Ройзельмана? Сигнал, препятствующий беременности и насильственно прерывающий ее, распространяет именно он. Комета была нужна только для отвода глаз, чтобы списать на нее все, что произойдет – произошло – после ее появления.

– Да что вы стоите! Не слушайте его! Он врет, врет… – заорала я. – Хватайте их! Выполняйте приказ!

– У меня жена в тот день умерла от выкидыша, – глухо сказал командир, опуская ствол автомата.

– А моя теперь ходит с протезом вместо руки, – сказал другой солдат, тяжело глядя на меня. – Мы еще за него и кучу деньжищ отвалили. Да я тебя сейчас сам убью!

Солдаты сбились в кучу, беспорядочно галдя. Некоторые швырнули автоматы на пол.

– Вы не мужчины! – Мой мир рушился, рушился, и во всем был виноват только этот ублюдок Алекс! Я бросилась к одному из автоматов, валяющихся на полу, и схватила его…

Боже, до чего же он оказался тяжелым и неудобным! Я вскинула ствол, одновременно нажимая спусковой крючок, но отдача отшвырнула меня к стене и буквально вырвала у меня из рук оружие. Я даже не знаю, куда попали пули, зато точно видела, куда они не попали. Точнее, в кого.

Ни в кого они не попали.

А потом меня скрутили мои же подчиненные. И мне было наплевать на их грубость, на брань, на удары. Все кончилось! Больше ничего не будет. И мой обожаемый дьявол потерпит поражение, и будет низвергнут с наших сияющих небес.

Я выла, как воют раненые звери.

И милосердная смерть не спешила за мною.

01.08.2043.

Усадьба Алекса. Феликс

Это было бы вполне обычное утро, если бы не два обстоятельства.

Во-первых, сегодня завершался судебный процесс над Львом Ройзельманом. Никто не сомневался: долго совещаться присяжные не станут. И уж тем более ни у кого не было никаких сомнений в окончательном вердикте. Но последнее слово всепланетного преступника – о да, его ждали почти с жадностью. На процессе он все больше отмалчивался, ну да, впрочем, в показаниях «всемирного убийцы» (как сразу окрестили его СМИ) особой нужды не было, доказательной базы хватило бы на сотню смертных приговоров. Но что он скажет? Станет оправдываться? Заявит, что он – спаситель, а не убийца человечества? Станет упирать на свой гигантский (и это не преувеличение) вклад в науку и еще более перспективные возможности (в переводе на человеческий: не убивайте, я еще пригожусь)? Рассмеется презрительно? Впрочем, отказавшись от адвоката, от последнего слова Ройзельман отказываться вроде бы не собирался. Так что сегодня мир опять ждал.

А во-вторых, сегодня мне исполнилось двадцать семь лет. Событие, может, и не столь значимое, как процесс над всемирным убийцей, но лично для меня – и всех моих близких (да, близких, а ведь совсем недавно я был уверен практически в полном своем одиночестве) – оно ничуть не менее, а может, и более важно. По сему случаю в усадьбе Алекса, куда мы вернулись, ожидались гости.

Причесываясь после душа, я не мог отделаться от стойкого ощущения déjà vu[24]. Сегодня, как и одиннадцать месяцев назад, за праздничным столом усадьбы будут присутствовать две семейные пары. И обе женщины беременны на очень и очень позднем сроке. Только теперь это будет семья Макса и моя.

А тогда, на юбилее Алекса… Я вспомнил стремительные пальцы Вероники над рояльными клавишами. Вспомнил едкую иронию Германа. Нежную улыбку Веры, рассеянный взгляд Валентина… Никого не осталось. Жива только Вероника, но и это – чистая формальность. Узнав о том, какую роль в деяниях Корпорации играла ее подруга Эдит, Вероника даже не могла спрятаться за спасительным «это все вранье». Кем-кем, а дурочкой она никогда не была. Очень может быть даже, что в ней пробудилось чувство собственной вины. Во всяком случае, не оправившись толком от двухнедельной нервной горячки, она стремительно (так же, как играла) решила отказаться от мира и постриглась в монахини. Изредка она играет на органе, и тогда в собор собирается чуть не весь город. Алекс, укрывшись от любопытных взглядов где-нибудь за колонной, слушает ее игру, прикрыв глаза и, по-моему, ему кажется, что он опять слышит хор, в котором поет его Виктория.

Вскоре после ареста Ройзельмана Алекс усыновил меня официально. Надеюсь, это хоть на каплю сможет компенсировать ему потерю детей. А для меня он всегда был отцом, разве что понял я это лишь сейчас, глядя в прошлое.

Эдит, после долгих консилиумов и споров, все же признали невменяемой. Я все еще спорю сам с собой, удовлетворяет ли это мою жажду возмездия или наоборот. С одной стороны, в ее случае смертная казнь кажется безоговорочно необходимой. С другой, существование в спецрежимной психиатрической клинике во власти неутолимых мучительных страстей и неудовлетворенной тоски по реваншу – не есть ли эта бесконечная пытка самое справедливое воздаяние? Потому что всю здравость рассудка, всю чудовищную рациональность, с которой Эдит совершала свои кровавые дела, весь этот остаток разума она сохранила. Но падение кумира, его проигрыш ввели ее в абсолютный неадекват. Она на полном серьезе провозглашает божественную природу Ройзельмана (и свою заодно) и страстно проклинает всех за то, что мешают их воссоединению.

Воссоединение им, к счастью, не светит. Вменяемость самого Ройзельмана сомнений не вызывала, и, думаю, не пройдет и двух дней, как он будет мертв. А на Земле станет почище.

Правда, его патрон, Гарри Фишер, все-таки ухитрился выкрутиться. Хотя и весьма дорогой ценой – его империи пришел конец. Потеря репутации плюс компенсационные выплаты миллионам пострадавших от Программы угробили Корпорацию быстро. Помогли, разумеется, и конкуренты, вроде концерна Байера. В сухом остатке от тандема Фишер – Ройзельман осталось несколько прекрасных разработок в области ортопедии, фармацевтики и технологии 3D-производства трансплантологических материалов. Сам Фишер заработал инсульт и теперь может двигаться лишь с помощью одной из собственных разработок – динамического экзоскелета для паралитиков.

Насколько быстро окружающий мир лег под Корпорацию, настолько же быстро он вернулся к «докометному» status quo[25]. Сверхдержавы вновь до хрипоты ругаются между собой в ООН. Курсы валют скачут туда-сюда. Аналитики, в ужасе округляя глаза на нефть по тридцать долларов за баррель, уверяют, что завтра будет по сто (и наоборот). На Ближнем Востоке гремят взрывы, а террористическая организация, именующая себя «Дети Аль-Кайды и Бока Харам» позавчера захватили лайнер с избавляющимися от невроза экс-участницами Программы из высшего общества. Некоторые женщины, если у них нет надежды родить ребенка естественным путем, пользуются аппаратами АР.

Мне это все кажется немного странным (неужели так легко воздействовать на человеческое сознание?), но не более того. Откровенно говоря, теперь я просто радуюсь каждому дню, проведенному с Марией и нашими детьми. С еще не родившимся Александром и удочеренной нами Ольгой, дочерью Веры. Очень смышленый ребенок – ей нет еще и года, но она уже ходит и говорит, точнее, пытается. «Мама, папа, деда и дай» – вот и весь ее лексикон на сегодня. Хотя…

Мы с Марией и детьми живем у Алекса по его настоятельной просьбе. Он мотивировал это «производственной необходимостью»: мы с ним вдумчиво изучаем «наследство» Ройзельмана, особенно в той части, что касается искусственного вмешательства в человеческий геном. С одной стороны, это надежда на победу над генетическими и наследственными заболеваниями, с другой – очень и очень опасное направление (человечество не застраховано от новых ройзельманов, которые возомнят себя всемогущими). В общем, работы очень много. Но я думаю, что истинная причина приглашения таится в другом. Алекса гнетет одиночество, терзает неутолимая боль утрат и, как мне кажется, чувство собственной в них вины.

Впрочем, Максу не намного легче. Анна умерла в конце февраля, так что он едва сумел отыскать ее могилу. Зато в процессе этих поисков Макс нашел младенца, приблизившего, вероятно (кто может это знать), смерть Анны и в то же время спасшего (еще до своего «рождения», чудны дела твои, Господи!) жизнь Риты. Малышку, которую Макс считает своей сестрой, тоже назвали Анной и удочерили. А скоро у Макса и Риты родится и «собственная» девочка, они уже и имя выбрали – Виктория.

Ужасно жаль, что мы теперь так редко видимся – Макс и Рита открыли центр правовой и психологической помощи жертвам Программы. Жертв, к сожалению, оказалось очень много – более десяти миллионов женщин. Распроданные активы Корпорации обеспечивают им солидные компенсационные выплаты, но деньги – это, разумеется, далеко не все, чтобы вернуться к нормальной жизни. Юридическая и психологическая поддержка необходима десяткам, если не сотням тысяч женщин на всех континентах. Кроме Антарктиды. Кстати, об Антарктиде. Помимо непосредственных участниц Программы, есть множество косвенных ее жертв. Например, работники одной из полярных антарктических станций едва не погибли, потеряв всякую связь с Большой Землей. И только потому, что у них на станции одна из женщин ухитрилась забеременеть. Решение заблокировать связь с «неудобной» станцией, судя по всему, принимал наш с Максом заклятый «друг» Ойген. Даже не могу пожелать мира его праху. Из «праха» от Ойгена остался лишь кусок протеза, остальное поглотил взрыв вертолета. Думаю, это справедливо.

Мы еще не успели накрыть на стол, когда появились первые гости – Жанна и Петр, везущий в двойной коляске своих маленьких братика и сестричку, Валентина и Веру. Жанну – как жертву Программы, к тому же действовавшую под сильным внешним воздействием – разумеется, реабилитировали. А сумма компенсации сделала ее вполне обеспеченной женщиной. Хотя сама она шутит, что помойную кошку в выставочный экземпляр не превратишь. Да, Жанна научилась смеяться, и сегодня совсем не похожа на бессловесную забитую уборщицу. Она собирается (пусть, мол, только Верочка и Валечка немножко подрастут) всерьез засесть за учебу, благо, сегодня это можно делать и дистанционно. Жанна говорит, что всегда, даже в самые нищие времена, мечтала стать социологом.

Петр же все так же «помешан» (в лучшем смысле этого слова) на компьютерных технологиях. Осенью у него начинаются занятия в университете (почему-то я уверен, что шесть курсов займут у него не больше пары-тройки лет). Он не только самостоятельно сдал все экзамены, но еще и показал едва ли не лучшие результаты, так что заработал себе стипендию. Вообще-то он и так бы ее получал, в конце концов, ведь о его заслугах узнал (не без нашего участия) весь мир. Но Петр вполне в своем духе заявил: «Я что, похож на читера?» и обошелся (более чем обошелся) собственными силами. Ох, где бы мы все без него были? Не иначе, у нас под боком подрастает еще один супермен, на этот раз – компьютерный.

Наш же собственный «супермен» пока ходит с тросточкой – сломанная нога срослась не совсем правильно, теперь ее, как он выражается, «доводят до ума». Макс, впрочем, не огорчается, тем более, что прогнозы самые благоприятные. Ну кто бы сомневался! Супермен все-таки!

Вот, кстати, и они. Рита везет коляску с маленькой улыбчивой очень любознательной Анечкой. Рита тоже улыбается. Она вообще стала улыбаться гораздо чаще и сияет тем особенным светом, что исходит от женщин, счастливых своей беременностью. Да и вообще жизнью. Достаточно взглянуть, как они с Максом смотрят друг на друга.

Нет, я ни о чем не жалею. Мы с Ритой не были бы счастливой парой. Собственно, мы вообще не были парой, скорее, попутчиками. А вот с Марией – дело другое. По-моему, старая сказка про разбросанные по всему миру половинки, которые ищут друг друга, – чистая правда. Мария – моя половинка. А я – ее.

Уже рассевшись за огромным столом, мы после первых поздравлений и шуток некоторое время спорим: стоит ли включать телевизор, не испортит ли нам болтовня Ройзельмана аппетит?

Но в конце концов все-таки решаем – стоит. Это ведь и вправду исторический момент, и сейчас, наверное, к телевизорам приникли люди всей Земли. Даже на той самой антарктической полярной станции, где второго мая родился пятнадцатый в истории южного континента человек.

01.08.2043.

Усадьба Алекса. Феликс

Гигантский плазменный экран занимает полстены. Бросив накрытый стол, мы рассаживаемся напротив по креслам и диванам (в углу, где раньше стоял рояль, теперь расположился огромный манеж, в котором с удобствами разместились сейчас все дети) – и вовремя: удар судейского молотка как раз возвещает начало последнего слова подсудимого.

Ройзельман, поднявшись, обводит взглядом невидимый нам зал, но мне кажется, что суд его не интересует, он сейчас представляет всю свою многомиллиардную аудиторию. Он совершенно спокоен и ничуть не изменился, даже не осунулся, и его глаза все так же пронзительны. Тонкие губы кажутся прямой линией, острый нос с горбинкой похож на клюв хищной птицы.

– Я долго молчал, – говорит он и, расправив плечи, словно становится выше. – Теперь пришло время говорить. Как правило, в своем последнем слове подсудимые оправдываются, каются, просят о снисхождении. Я не стану этого делать по двум причинам. Во-первых, совершенно очевидно, что никакого снисхождения здесь быть не может. А во-вторых, и это главное, я в нем не нуждаюсь. Я намереваюсь лишь прояснить мотивы моих деяний, а также их грядущие результаты.

Сейчас, когда я, как вы все полагаете, стою на пороге могилы, я могу, подобно вашему Христу, сказать: свершилось! Я достиг своей цели! Цели, которую вы – по глупости или из страха – не видите или не желаете видеть. Но она не только есть – она достигнута. Камень, катящийся с горы, увлекает за собой лавину. Так и мои открытия и достижения навсегда изменят человечество. Уже изменили.

Признаю ли я себя виновным? Как ученый, я ясно вижу в этом вопросе два смысла. Поэтому ответ будет: и да и нет. Да, я признаю, что совершил, притом совершенно сознательно, поступки, как сформулировало обвинение, «причинившее тяжкий непоправимый вред физическому и психическому здоровью множества людей». Нет, ибо я не признаю это преступлением. Я открыл человечеству новый, единственно верный путь – так же, как Прометей, подаривший людям огонь, позволил им стать наравне с богами.

Отличные стереодинамики донесли до нас вздох, прокатившийся по судебному залу. Наверное, если бы кто-то из операторов направил свою камеру на публику, мы увидели бы, как люди встают или хотя бы приподнимаются. Но камеры (их было несколько, ибо ракурс изображения время от времени менялся: справа, слева, спереди, чуть сверху или снизу), как загипнотизированные, сосредоточились на Ройзельмане.

А тот, казалось, был доволен общей реакцией:

– Прометея, впрочем, тоже за его подвиг покарали. Но сейчас это уже неважно. Огонь принесен, цель достигнута. Однако начнем по порядку. Я родился в семье пастора-методиста. Мой отец был фанатиком намного худшим, чем тот, которого распяли в моем научном городке. Ваш покойный епископ вредил только самому себе. Мой отец позволял себе вредить всем вокруг и при этом свято верил, что истово и неукоснительно исполняет «волю Божью».

Я прекрасно помню, как впервые был им наказан. Я, юный пытливый мальчик, совсем еще ребенок, спросил, почему Христу поклоняются все люди. Тогда я еще не знал, что христианство – не единственная в мире религия, но сути дела это не меняет.

– Потому, что Он спас нас всех, – ответил отец.

– А если я спасу всех, – серьезно спросил я. – После этого люди начнут поклоняться мне?

Этот вопрос стоил мне тридцати розог, вдобавок весь вечер я стоял коленями на горохе. Подобные экзекуции повторялись с тех пор часто. Вероятно, отец очень меня любил, ведь он не жалел для меня ни розо, ни ремня, ни гороха. Однажды, возмутившись необходимостью поститься весь день, когда на дворе был жаркий май, и мне невероятно хотелось отведать мороженого, я заявил отцу, что его Бог злой и жестокий. В результате я лишился двух передних зубов. Так мой отец, сам того не ведая, двинул вперед науку – именно эти два зуба, точнее, их заменители, стали первыми искусственно выращенными из стволовых клеток зубами в истории человечества. Впрочем, это произошло гораздо позже.

Вскоре я пошел в школу и, к счастью моему, обнаружил, что верить в Бога совершенно не обязательно. Это было грандиозное открытие. Отрицание Бога привело меня в науку. С самого начала я инстинктивно понял, что именно наука с ее объективной истиной и строгими методами – единственная моя защита от религиозного мракобесия, именуемого красивым, но предельно расплывчатым словом «вера».

Ни в какого Бога я никогда не верил, не верю и по сей день. Но своя вера у меня все-таки была. Я верил в Человечество, в человеческий разум, высшим проявлением и предназначением которого я считал научное познание и преобразование мира.

Человек сам себе бог, ибо ему по силам все то, что фантазия приписывает божествам – вот как звучит мой Символ Веры. Увы, когда я столкнулся с миром науки, я на какое-то время потерял свою веру. Обожаемое мной человечество (а самое печальное, и лучшая, как я считал, его часть – ученый мир) оказалось погрязшим в не меньшем мракобесии, в тщеславных вожделениях, в борьбе самолюбий. Мои идеи были подвергнуты насмешкам, меня не хотели слушать и порой даже называли безумцем. И тогда я потерял свою веру. А терять веру очень больно, больнее, чем глаз или даже жизнь.

– Это он на отца Александра намекает, – тихо сказала Мария, передернула плечами и всхлипнула.

Я кивнул и ободряюще прижал ее к себе.

– Но я не собирался сдаваться, – продолжал Ройзельман. – Я снова стал искать свою веру. Как ни странно, я нашел ее там, где совершенно не ожидал – в проповедях одного молодого священника, горячих, как расплавленная сталь. Если бы он знал, как я воспринимал его слова!

Он говорил, что в человеке соединены две природы – божественная и животная. И я неожиданно для себя решил, что его слова истинны. Хотя и в совершенно ином смысле. Наша животная природа – это наши страхи и неврозы, чувства и страсти, все то, на чем основываются суеверия, предрассудки и, в конечном счете, все религии. Экстраполируя это положение, я нашел корень зла. Он известен нам как человечность, как сострадание и как мораль. Именно то, что мы в своем заблуждении называем добродетелью.

Зал возмущенно загудел.

Но это ничуть не смутило оратора, он горделиво выпрямился, окинул присутствующих насмешливым взглядом и невозмутимо продолжил:

– Как известно, мораль – всего лишь обобщенный опыт общественной жизни на данном ее этапе. В таком ключе мораль оказывается вполне полезна для общества в каждый конкретный момент. Но для развития человечества, для его эволюции мораль – это тормоз, это балласт, это сеть и плеть, цепь и ошейник. Именно мораль делает человека рабом.

Но в чем ее сила? Ее сила в наших привычных привязанностях, в наших собственных чувствах и желаниях, во внушенных нам порочных идеях альтруизма. Так вот, я утверждаю, что все это ненужный балласт. Для того чтобы человечество эволюционировало, двигалось вперед, развивалось, ему нужна постоянная, ничем не ограниченная борьба каждого с каждым. Как гонка вооружений двигает вперед науку, в том числе и академическую, так и отсутствие вашего слюнявого гуманизма заставляет совершенствоваться человечество в целом и каждого индивидуума в частности. Гуманизм, и это самое смешное, вреден для выживания и совершенствования человека как биологического вида. Гуманизм обеспечивает выживание слабейших, а выживание и развитие биологического вида требует, чтобы выживали лучшие, самые сильные и совершенные его экземпляры. Те, которых ваша мораль сковывает, дабы их совершенство не обидело и не ущемило, боже упаси, слабеньких. Вас пугает, что в природе сильные пожирают слабых? Но засилье вашей морали приводит к тому, что в человеческом обществе слабые пожирают сильных. Едва я это понял, я стал стараться избавиться от морали раз и навсегда, а избавившись, обрел настоящую, истинную свободу. И вернул себе веру.

Я верю в человечество, но совсем не так, как раньше. Я верю в то человечество, зерна которого я посеял. В новое человечество, лишенное того, что называется человечностью и гуманизмом. В человечество, для которого моральным будет то, что целесообразно. И для того чтобы создать такое – новое! – человечество, я и запустил свою Программу.

Мои дети появляются на свет непорочно, не от плоти, крови и похоти. Нет, они созданы чистой наукой. Родители только жертвуют для этого биологический материал, не более того. У детей Программы нет никакой связи со своими родителями, кроме некоторого количества общих генов. Но общих генов у нас хватает и с обезьянами, и даже с коровами. Вы же не станете из-за этого отказываться от бифштекса? Кстати, в Африке, Азии и Южной Америке обезьян едят – и не переживают по этому поводу. Вот и дети Программы не станут переживать по высосанным из пальца поводам. Они руководствуются не какой-то там моралью, не уродливой совокупностью неврозов и комплексов, а чистой целесообразностью. Я знаю одного из детей Программы, который действовал именно так. Для достижения своих целей он обрек собственную мать на двухмесячную кому с АР на ноге. Она, естественно, умерла, но он достиг своей цели.

Я покосился на Макса, побелевшего, как стены операционной. Его губы беззвучно шевелились, и, даже не умея читать по губам, я знал, что он повторяет одно слово – «неправда».

– И теперь мои дети живут среди вас. Ваши женщины, которых я так легко, используя примитивнейшие методы нейролингвистического программирования, сначала сделал совершенно стерильными, а затем заставил с радостью отдавать конечности в обмен на детей (чтобы получить нужный результат, нужно было всего лишь усилить и изменить по вектору материнский инстинкт), носят их на руках. И они – что самое замечательное – даже не задумываются, что нянчат в объятиях собственных будущих могильщиков.

Вы! Да-да, вы все, кто сейчас слушает меня, все сколько-то там миллиардов – неандертальцы, а они – кроманьонцы. Они придут вам на смену и безжалостно уничтожат вашу порочную культуру и вашу ущербную мораль!

Мы дружно обернулись в сторону манежа. Оленька и Аня играли деревянной пирамидкой, Аня как раз пробовала одно из ее колец на зуб. Валя, лежа на спине, сосредоточенно шевелил пальчиками на ногах и задумчиво хмурил белесые бровки, а Вера перевернулась на животик и пыталась доползти до брошенной Олей погремушки.

На могильщиков человеческой расы они походили как-то не очень.

Ройзельман, все более увлекаясь, продолжал:

– Полагаю, после этих слов начнется новое избиение младенцев. К счастью, сейчас не первый век нашей эры, да и «иродов» маловато, нынешние правители безвольны и нерешительны – так что детей Программы уцелеет более чем достаточно. И уж точно вы никогда не найдете среди них и не уничтожите моего собственного Иисуса. Того, кто завершит начатое.

Придет время, и семена, брошенные мною, вырастут, и тогда наступит время моего настоящего триумфа. И мне совершенно безразлично, увижу я это или нет. Я горжусь! Я сделал то, что хотел: изменил мир и усовершенствовал Человека. Не из ребра, а из костей конечности я делал новых людей. И не только «ев», но и «адамов». Теперь я Бог.

Зал, кажется, затаил дыхание. Или это казалось нам, затаившим дыхание перед гигантским телеэкраном, с которого – глаза в глаза – глядел на нас безумец:

– Сейчас я уйду, но перед этим не могу удержаться от одной маленькой личной мести. Макс, я знаю, что ты видишь меня. Так вот, Макс. Ты ведь знаешь, как ты появился на свет? Как Анна была безутешна после гибели мужа? Она все бы отдала, чтобы заполучить ребенка от мертвеца. А мне – мне хотелось, чтобы именно она стала первой участницей еще не Программы – эксперимента! В память о тех днях, когда мне казалось, что я люблю ее. И я сказал, что немного генетического материала Эрика сохранилось.

Он сделал паузу. На Макса страшно было смотреть.

– Конечно же, я солгал, – продолжал Ройзельман как ни в чем не бывало. – Но она мне поверила. Кстати, если бы я применил чистый партеногенез, так называемое «девственное размножение», ты был бы девочкой, точным клоном самой Анны. Правда, я не уверен, что в биокопировании есть хоть какой-нибудь смысл, ведь прогресс обеспечивается вариативностью, которую, в свою очередь, гарантирует именно половой процесс размножения – одна особь из двух исходных клеток. Но, разумеется, генетического материала Эрика у меня не было. Поэтому – отчасти из лени, отчасти по другим причинам, о которых я не хочу говорить – я использовал свой собственный генетический материал. Ну и слегка подкорректировал, улучшил, так сказать, и усовершенствовал исходники, именно поэтому ты получился такой… способный. Но это как раз пустяки. Подумай о другом: ты – продукт соединения генов Анны и моих. Перевожу для неучей: я – твой отец.

Рита сжимала руку Макса так, что под ее пальцами его кожа явственно побелела.

А Ройзельман, хотя и не мог видеть произведенного эффекта, очевидно, был абсолютно доволен. Он слегка щурился и презрительно улыбался, высокомерно глядя в камеру.

– Ну вот, мое последнее слово почти завершено. Вердикт присяжных предрешен. Я готов. И не боюсь вашего мелкого и мелочного суда…

Камера переместилась, крупно показывая левую руку Ройзельмана, на которой видна была небольшая, сантиметра четыре, царапина. Или, скорее, разрез – из него крупными каплями сочилась кровь. В правой руке блеснула ампула. Охранники кинулись к решетке, ограждающей скамью подсудимых, но Ройзельман одним быстрым движением бросил ампулу в рот и, видимо, языком переместил ее за щеку. Охранники застыли на месте.

– Не надо меня останавливать, ведь я сделаю за вас вашу работу, – кривовато улыбнулся Ройзельман. Говорил он теперь чуть невнятно, видимо, ампула за щекой немного мешала. – Вы сможете уже сегодня разобрать меня на органы. Но если вы так верите в свою мораль, то исполните последнюю просьбу приговоренного – не надо, чтобы в моем теле копались прозекторы. Впрочем, я не верю в то, что вы выполните мою просьбу. Но вот во что я верю – нет, я это знаю! Я помню, каким было человечество до начала моего эксперимента. Сейчас вам кажется, что все вернулось назад, но это иллюзия. Ясно вам? Иллюзия. Не обманывайте себя. Мир стал другим, и таким, как раньше, ему уже не быть.

Он улыбнулся:

– За ваш успех, дети Ройзельмана! – и сжал зубы.

Так, улыбаясь, он простоял еще две или три секунды. Затем упал грудью на решетку и сполз по ней на пол.

Но на лице его застыла улыбка.

Это было в самом деле жутко. Но – я обвел глазами тех, кто сидел сейчас рядом со мной, – в каждом из взглядов был не только страх. В каждом взгляде светилась решимость. И сила.

Мы победили один раз – когда Корпорация выглядела всемогущей, а мы сами казались маленькими и слабыми. Мы победили тогда – значит, если придется, мы победим снова.

– Вот же подонок! – воскликнула неукротимая Рита. – Теперь на наших детей начнется настоящая охота!

– Не начнется, – поспешил успокоить ее Макс. – Как бы ни был хитер Ройзельман, что бы он там ни сочинял, человечество слишком разумно, чтобы начать истреблять детей только потому, что какой-то маньяк объявил их его могильщиками. Не первый век, в самом-то деле. Двадцать первый. Не думаю, что Ройзельману кто-то поверит, кроме разве что одного-двух таких же психов.

– Тем более, что он ошибается по всем пунктам, – неожиданно сказала Жанна.

В полном изумлении мы все развернулись к ней. Но она, сперва смутившись от общего внимания, быстро взяла себя в руки и продолжила:

– Ошибается. Ну или, чтобы подтвердить свою точку зрения, сознательно передергивает, не могу сказать. Первое. Говоря о прогрессе человечества, довольно глупо приводить в пример кроманьонцев и неандертальцев. Кроманьонцы – вовсе не потомки неандертальцев, это два, хоть и близких, но разных – ну как орангутанги и шимпанзе – биологических вида. Для профессионального биолога ошибка непростительная, поэтому я и думаю, что он передергивает, подтасовывая факты в угоду каким-то своим подростковым комплексам. Кроманьонцы вытеснили менее совершенных неандертальцев – и это было межвидовое, а не внутривидовое соперничество. Далее, говоря о путях выживания вида, он делает вторую ошибку. Или, может быть, подтасовку. Неправда, что в природе сильнейшие пожирают слабейших, и это всеобщий закон. Отнюдь не всеобщий. Гуманизм – не прерогатива лишь человека. Даже копытные, уж на что, мягко говоря, не интеллектуалы, защищают своих самок и детенышей. Дельфины же любого своего раненого или больного собрата выталкивают на поверхность, чтоб не утонул. И чем разумнее вид, тем он гуманнее. Что же касается человека, то в отношении людей Ройзельман совершает третью, самую, кажется, глобальную из всех ошибку, ставя знак равенства между физической слабостью и неполноценностью вообще. Очень глупо их приравнивать, ведь сила человека – в разуме. Точнее, во всей совокупности психических процессов, ибо разум, не сплавленный с эмоциями – куда более страшная разновидность инвалидности, нежели инвалидность физическая. Сила человека – в разуме, чувствах, духе – в его душе. Именно поэтому для Homo sapiens как биологического вида пресловутая человечность – основа стратегии выживания, а не какой-то там тормоз. Если бы человечество не было гуманным, не заботилось о тех, кого Ройзельман называет слабейшими (то есть о тех, кто без внешней заботы вряд ли выжил бы), где бы оно было, человечество? Сколько оно потеряло бы? Один из величайших политиков прошлого века был прикован к инвалидному креслу[26]. Один из величайших ученых уже нашего века – практически полный паралитик[27]. Один из величайших проповедников нашего же века, благодаря которому обрели счастье миллионы и миллионы, – безногий и безрукий инвалид[28]. И, наконец, четвертая ошибка Ройзельмана – превознесение индивидуализма. Человек – животное общественное. Он настолько же продукт генетики, насколько и воспитания, то есть взаимодействия с обществом. И с тем обществом, которое его окружает сегодня, и с тем, которое было когда-то (хотя бы потому что читает написанные до него книги), и с тем, которое еще будет. Вне социальных связей человек – никто, маугли, хуже того самого неандертальца. Ройзельман, конечно, великий технолог. – Жанна погладила собственную ногу. Собственную! При выборе между самыми-самыми киберпротезами и так называемыми (с легкой руки СМИ) «пробирочными» ногами, она без малейших колебаний выбрала живые, пусть и искусственно выращенные (как раз по 3D-технологии Ройзельмана) ноги. – Но он, как бы это поточнее сказать… не гений. Не Дарвин и не Эйнштейн.

Мы, хоть и не сговаривались, дружно зааплодировали. Ай да Жанна! Такая тихая, домашняя, практически незаметная женщина, которую, кроме как на кухне, и представить трудно. А тут – нате вам! Быть ей великим социологом!

– Да и вообще, кого вы слушаете? – насмешливо добавил Петр (я видел, как он тайком показал матери большой палец – мол, ты у меня ого-го!). – Ройзельман же проиграл, проиграл вчистую. Тоже мне, чо-о-орный властели-и-ин, – Петр смешно выпучил глаза. – Он ведь даже охрану лагеря толком выстроить не сумел. Несчастный лузер с амбициями палатина. А вы все воспринимаете его всерьез.

– Так-то оно так, однако ж этот лузер вполне мог всех нас угробить, и не только нас, – резонно возразил Макс.

– Малярийный комар тоже может, но это не значит, что так и будет. А я, например, могу взломать банк и украсть миллион, – ответил Петр и потянулся. – Или миллиард. Но это так скучно. И бессмысленно. Неинтересно, в общем.

Я посмотрел на него и подумал, что, чем черт не шутит, пожалуй, этот парнишка и вправду может. Он расценил мой взгляд по-иному:

– Да ладно! Это была моя розовая мечта когда-то – украсть миллион, чтобы мама не вкалывала по шестнадцать часов в сутки, а я не кантовался по всяким интернатам. Да вы, Феликс, – он очень по-взрослому посмотрел на меня, – наверное, меня понимаете.

– Слушай, Петр, – сказал вдруг Макс. – Только без обид, ладно? Прошлое прошло. Но мне интересно. Ты говоришь, мечтал украсть миллион. Но ведь ты запросто мог нас сдать и наверняка получить в награду от Корпорации столько бабок, что нули на чеке не поместились бы.

– Я мышь, а не крыса, – хмыкнул Петр. – Хотя, вообще-то, на крыс тоже зря наговаривают. У одной моей… – он замялся и покраснел до корней волос, – знакомой живет крысюк по кличке Принц Ойген. Милейший, умнейший и вернейший зверек, между прочим.

Кашлянули мы с Максом в унисон: видимо, оба одновременно попытались подавить рвущееся на язык сравнение: милейший… в отличие от своего покойного тезки.

Макс, кстати, уже вполне порозовел и вообще, как мне кажется, слова Ройзельмана произвели на него совсем не то впечатление, которое планировал этот мерзавец. Да, воспоминания о матери для Макса до сих пор почти невыносимо болезненны. Но вот известие о том, что он, извольте видеть, родной сын Ройзельмана (да еще и «усовершенствованный») нашего супермена, похоже, не очень-то взволновало. Или я ошибаюсь? Сомнения, видимо, зародились не только в моей голове.

– Макс, – осторожно начала Мария, – а ты… тебе не кажется, что Ройзельман соврал? Ну, насчет… тебя.

Макс покачал головой:

– Нет. Ему смысла не было. Да ладно, ничего страшного не произошло. Ну гены, подумаешь, важность. Ройзельман дал мне гораздо больше.

– И что же? – Алекс как-то подался вперед.

– Смысл жизни, всего-то навсего. – Макс развел руками.

– И… в чем же он? – я, честно говоря, не понимал, что он может иметь в виду.

– В том, чтобы возродить честное имя моего биологического отца, – сощурившись, протянул Макс низким, каким-то ледяным голосом.

В повисшей тишине звон погремушки из манежа показался оглушительным.

А Макс расхохотался:

– Видели бы вы сейчас свои физиономии! Купились!

– И ни капельки я не купился, – обиженно заявил Петр. – Сразу видно было, что вы прикалываетесь.

– Ну остальные зато купились! – Макс внезапно посерьезнел. – Насчет смысла-то я чистую правду сказал. Теперь я точно знаю, зачем живу. Чтобы опровергнуть то, что сказал Ройзельман. Спор между ним и отцом Александром не закончен. И я должен стать аргументом в пользу епископа. Потому что… ну да, я – ребенок Ройзельмана. Во всех, видимо, смыслах этого. Но уж чего-чего, а человеческих чувств, именно тех, которые он называл балластом, рудиментом, оковами и так далее, – у меня этих самых чувств вагон и маленькая тележка. И привязанности у меня… есть, – он тихонько погладил Ритину ладонь, – и профессию я выбрал соответствующую. Причем выбрал инстинктивно, когда и не знал ничего. А это чего-нибудь да стоит. Так что, надеюсь, мне удастся стать полным антиподом своего биологического папашки.

– А вот совсем полным не надо, – улыбаясь, возразил Алекс. – Ройзельман все-таки был умным и весьма одаренным человеком. Вряд ли имеет смысл становиться дураком только потому, что существуют умные подонки.

Он обвел нас взглядом.

– Дети мои, – с неожиданной торжественностью произнес он. – Я по-прежнему не верю в Бога, хотя и допускаю возможность Его существования. Если Бог все-таки есть, Он очень хороший Бог, поскольку подарил мне всех вас. И я хочу сказать… Каждый из вас обращался ко мне с просьбой стать крестным отцом ваших детей. Я каждый раз отказывался. Ну какой из атеиста крестный отец? Но теперь я думаю согласиться.