Часть вторая
Глава первая
ЖИЗНЬ БЕРЕТ СВОЕ
1
Давно ли здесь были классы… А теперь вместо парт стоят станки, они беспрерывно гудят. Над некоторыми из них брызжут снопы искр. Раздается скрежет режущих металл станков. Когда грохот затихает, спять слышны звонкие голоса юношей и девушек, как, бывало, в школе.
Парты унесли, а мальчики и девочки, учившиеся за этими партами, снова вернулись сюда. Они стали рабочими, вернее — будущими рабочими. Не успевшее окончить десятилетку, они принесли в цехи шутки, шалости, молодой задор.
Когда послышался пронзительный скрежет станка, над которым брызгали потоки искр, мальчуган, работавший рядом, остановил свой и двинулся к двери. Вслед ему крикнули, но из-за шума он не расслышал голоса. Он, как мышка, юркнул между рядами станков. Однако уйти ему не удалось — гул на минуту затих, и стали слышны человеческие голоса.
— Куда, Катушка? Ведь еще не обеденный перерыв!..
Мальчишка, прозванный за малый рост Катушкой, обернулся:
— Я не обедать иду, а наоборот…
Стоявшие поблизости рассмеялись.
Катушка был уже у дверей, когда Гришка Журавль, работавший на крайнем станке, продолжая отшлифовывать какую-то деталь, выставил длинную ногу, и Ка тушка, споткнувшись об нее, покатился кубарем. Проделка рассмешила весь цех.
Катушка, однако, не подал виду, что обиделся, только крикнул: «Смотри, я тебе покажу, Журавль длинноногий!» — и вышел в коридор.
Он шел по длинному коридору, где тускло горела единственная лампочка, и вдруг ударился обо что-то. Оказывается, это были стулья. Зачем их поставили здесь? Ведь шею сломать можно, наткнувшись на них!
— Ладно, пускай стоят, — проговорил он, — проучу я тебя, Гришка Журавль!
Над Катушкой любили подшучивать. Повелось это с первых дней работы на заводе. Мастер, к которому ребята попали на обучение, подвел их к несложному станку, объяснил устройство и, сказав: «Теперь посмотрим его в действии», включил ток. Станок так внезапно и сердито загудел, что все невольно попятились назад. Но всех больше испугался Катушка, он даже бросился к дверям. Все тогда засмеялись. С этого и началось. То нахлобучат ему шапку во время работы, то спрячут его инструменты — чего только не делали! Катушка сердился редко. Но на этот раз…
«Вот Гришка Журавль опять подставил ножку. Не понимает, что так голову разбить можно! Вот устрою я тебе ловушку, Журавль!» Катушка знает: через несколько минут начнется обеденный перерыв, самым первым, конечно, выскочит Гришка Журавль и побежит сломя голову по темному коридору в столовую.
Не долго думая, Катушка перегородил стульями коридор и не спеша вернулся в цех.
Действительно, как только наступил обеденный перерыв и все станки остановились, первым в коридор выскочил Гришка Журавль. Однако и другие не хотели от него отставать. В темном коридоре началось настоящее столпотворение. Вслед за Гришкой Журавлем кубарем полетели и другие ребята, а налетая на них, падали все новые… Что тут творилось!
Кто-то из мастеров пытался громким басом перекричать стоящий в коридоре шум:
— Что за безобразие? Чья это работа?!
Кто-то тонким голоском ответил:
— Катушкина, конечно!
В эту минуту в коридор вошли с улицы два человека. Увидев свалку, они остановились у порога, словно не решаясь идти дальше. Один из вошедших, одетый в коричневое кожаное пальто и меховую шапку, был главным инженером завода. Катушка сразу его узнал. Кто же второй — в черной шубе и малахае? И почему он так хмурится?
Главный инженер увидел мастера. Густым, приятным голосом он громко окликнул:
— Николаев!
Мастер подошел. При виде человека в черной шубе лицо мастера оживилось.
— А… товарищ Губернаторов! Аркадий Андреевич! Здравствуйте. Как доехали? — приветствовал его мастер и, улыбаясь, протянул руку.
Губернаторов поздоровался серьезно, без улыбки.
— Что здесь творится?
— У нас такое бывает, Аркадий Андреевич.
— Это цех? Или детсад?
Катушка знал, что Губернаторов — директор завода, и, услышав его замечание насчет детсада, не на шутку обеспокоился: не о нем ли это было сказано?
«А вдруг прогонит, скажет, что я еще мал?» — подумал он и, чтобы не мозолить глаза директору, побежал в столовую.
2
Это и есть наши герои!..
Главный инженер и мастер переглянулись и засмеялись.
Однако Аркадий Андреевич не смеялся. Настроение у него падало.
Он приехал в Ялантау в хорошем настроении. Оно стало еще лучше, когда директор увидел здоровыми и благополучными жену и сына. Радостно было и то, что он оказался добрым вестником для хозяев квартиры.
После завтрака он улегся в теплую, мягкую постель. Но часа через два проснулся и уже не мог больше уснуть. Галина Сергеевна пыталась уговорить его поспать еще. Директор и сам понимал, что поспать еще часок-другой не мешало бы. Дальняя зимняя дорога утомила его. Тем более, что в последние сутки он совсем не сомкнул глаз. Да, поспать бы еще немного. Будет вернее — отдохнуть, а затем уж взяться за дела… И он повернулся на другой бок.
Но в это время зашел главный инженер. Губернаторов быстро вскочил, оделся, умылся. Хотя он и не успел еще проголодаться, однако, чтобы не расстраивать жену, снова перекусил.
— Пошли, Василий Васильевич.
Оборудование, которое привез директор на колхозных подводах, уже переносили в помещение спиртового завода. Это было неприглядное, холодное здание, похожее на сарай, в нем ничего не осталось, даже печи были разобраны. Казалось, здесь даже холоднее, чем на улице. Однако было некогда ждать, пока построят печи и привезут дрова, нужно было в этом здании срочно начинать монтажные работы.
Если бы в таком положении оказалась только та часть завода, которую привезли последней, было бы не страшно. Однако в столь же плачевном состоянии пребывали и ранее прибывшие цехи. Их тоже разместили в холодных зданиях. Прибывшие с заводом квалифицированные рабочие ходили заготовлять дрова на другой берег Камы. В лучшем положении считались цехи, расположенные в двух школах города; говорили, что там нашлись и рабочие из учащихся-старшеклассников, которые уже стали выпускать продукцию. Теперь Аркадий Андреевич воочию увидел эти «отличные молодые кадры». Вот они, построили из стульев баррикады и играют в коридоре в войну….
— Пойдем в столовую, посмотрим, как они работают ложками.
В столовой стоял такой же гам. За длинными некрашеными столами, сбитыми из досок, сидели подростки и громко, на сто голосов разговаривали — кто по-русски, кто по-татарски. Слышны были споры, пение. Звенели алюминиевые тарелки — по ним нетерпеливо били ложками.
Из кухни вышла молодая красивая женщина с большой кастрюлей в руках. Губернаторов невольно засмотрелся на нее.
В голубом фартуке с оборками на плечах и груди и в бумажной наколке, она была похожа на официанток столичных ресторанов, Аркадий Андреевич подумал, что она, наверное, из эвакуированных. Но он ошибся. Едва она показалась, в столовой поднялись крики:
— Фардана-апа, несите сюда! К нам!
— Тетя Фая, сюда, сюда!
— Тетя Фая! Миленькая!
Аркадию Андреевичу вспомнилась собственная юность.
«Совсем как в детдоме», — подумал он.
Фардана поставила кастрюлю на крайний стол и стала разливать суп в протянутые алюминиевые тарелки.
— Погуще налейте мне, тетя Фая!
Как видно, Фардана с ребятами не очень церемонилась.
— Сядь, милый, сейчас налью, — говорила она некоторым ласково.
И тут же ее голос звучал совсем по-другому:
— А ты куда лезешь, шалопай? Смотри, останешься у меня голодным!
И опять переходит на ласковый тон:
— Иди, Катушка, держи, милый, тарелку.
Только хотела Фардана налить ему полный половник супа, как подсунулся Гришка Журавль со своей тарелкой. Фардана задержалась.
— Убери тарелку, Гришка, не безобразничай!
— Ладно, налей, Фаечка! — Гришка подмигнул Фардане.
— Не уберешь тарелку?
Фардана вылила суп в кастрюлю и шлепнула Гришку ладонью по лбу.
— Убирайся!
— Ты что это, Файка? Говори, а рукам воли не давай!
— Я еще половником тебя огрею, не то что рукой!
— Попробуй только!
— Сказано тебе — не нарушай порядка! — Фардана снова схватила половник.
Наблюдавшие со стороны эту сцену директор и главный инженер решили вмешаться.
— Тихо! — крикнул инженер.
Шум стал затихать. Со всех сторон слышалось: «Тсс!.. Тсс! Директор приехал!» Стало совсем тихо.
— Что у вас за безобразие? — заговорил Аркадий Андреевич, не повышая голоса. — Рабочие вы или беспризорники? Порядка не вижу! — Губернаторов подошел к Фардане. — Продолжайте раздачу.
Румяное лицо Фарданы сделалось пунцовым. Словно очнувшись, она опять принялась за работу. И речь ее стала сдержанней:
— Передавайте друг другу. Осторожнее, ребята, не пролейте!
Директор и главный инженер прошли на кухню. Когда Фардана с пустой кастрюлей вернулась туда, она услышала, как Губернаторов отчитывал за что-то заведующего столовой.
Пока повар наливал Фардане суп, она, прислушавшись, решила вмешаться в разговор:
— Может быть, с первого взгляда наша столовая покажется неприглядной, но больших беспорядков у нас нет. Бывает, конечно, шумят — молодежь ведь. Но зато все вовремя обедают, талоны сходятся. Значит…
Ей никто не ответил. Она не стала ждать ответа, взяла свою кастрюлю и, покачивая бедрами, направилась в столовую.
Ее вмешательство в разговор было неуместным. Однако Аркадий Андреевич вдруг успокоился. И непорядки, которые он заметил, показались ему совсем пустяковыми. Даже прошло раздражение, вызванное неполадками в цехах. Следом за Фарданой он вернулся в столовую. Ребята торопливо ели, согнувшись над тарелками, в столовой было тихо.
Директор остановился около Фарданы и стал наблюдать за тем, как она разливала суп. Ему хотелось сказать что-нибудь хорошее этой женщине.
— Молодцы они у вас, «тетя Фая», — сказал он. — Дружно работают ложками.
Фардага просияла.
— Хорошие у нас ребята! — ответила она, улыбнувшись.
— Вы не педагог?
Неожиданный вопрос не удивил Фардану.
— Нет, я окончила всего семь классов.
— Почему бы вам не пойти на производство? — спросил директор.
— Спасибо, мне и здесь хорошо.
Директор больше ничего не сказал. Выйдя из столовой, он тут же забыл о Фардане.
Но Фардана не забыла этот разговор. Вначале ома не придавала ему значения. Однако через час, перемывая посуду в опустевшей столовой, неожиданно повторила про себя свой ответ директору:
«Спасибо, мне и здесь хорошо».
«Почему он предложил мне пойти на производство?» — задумалась Фардана.
Вернувшись домой, она рассказала матери об этом. Она привыкла спрашивать ее советов во всех случаях жизни.
А мать Фарданы, Фирая-ханум, умела в каждом слове найти пять смыслов.
В годы гражданской войны, когда отец Фираи умер, она некоторое время была артисткой в любительской труппе. Вскоре нашла мужа, пустив к себе на квартиру служащего, приехавшего откуда-то в Ялантау. У них родилась дочь. Ее назвали Фарданой. Однако Фардана выросла без отца: чем выше он поднимался но службе, тем холоднее становились у него отношения с матерью Фарданы. Кто из них был виноват, Фардана не знала.
Фардана с матерью осталась жить в своем небольшом домике из двух комнат, теперь ставшем довольно просторным для их маленькой семьи. Они снова решили пустить квартирантов: и деньги не помешают, и веселее будет.
И вот тогда в одной из двух комнат поселились Фуат с женой.
Фуат был женат недавно: он работал в начальной школе, а его жена служила в отделе народного образования. Фардана не вникала в их отношения. Только от матери слышала не раз такие слова: «Муж хороший, а жена гроша ломаного не стоит», или «Какой парень — и с кем губит свою жизнь…»
Чем больше взрослела Фардана, тем красивее она становилась и тем чаще стал поглядывать на нее Фуат. А какая женщина не любит, когда на нее обращают внимание…
Бесхитростной по натуре, не имевшей жизненного опыта Фардане Фуат казался умным, талантливым, чутким, но и несчастным человеком, которому досталась плохая жена, не понимающая его тонкой души.
Она жалела его. А Фуат был мастером вызывать к себе жалость. Если он приглашал ее в кино, то Фардана отказать ему не могла: ей казалось, что этим она может обидеть и без того несчастного человека. То же самое было, когда он приглашал ее на каток. К тому же его жена перешла на комсомольскую работу, реже стала бывать дома, и приглашения Фуата участились.
Дело дошло до того, что однажды жена Фуата позвала Фардану к себе и в присутствии мужа, стараясь не повышать голоса, сказала:
— Если ты так уж жалеешь Фуата, сестренка, бери его совсем. А с меня довольно. Только смотри, не раскаяться бы потом…
Сказав это, она взяла свой узелок и ушла. Фардана осталась, не зная, что и сказать. В ушах у нее еще долго звучали ее слова: «Если ты так уж жалеешь Фуата, сестренка, бери его». Шли дни, недели. Наконец пришел день, когда она сказала себе:
«Ну что ж, и возьму!»
Фирая-ханум сразу согласилась на это. Таким образом, квартирант стал мужем Фарданы, а для Фираи-ханум — дорогим зятем.
Когда Фардана прожила с Фуатом месяца два, ей вспомнились слова: «Только смотри, не раскаяться бы потом!..»
«Почему она так сказала? — думала Фардана. — Неужели Фуат в самом деле плохой человек?»
Эти слова то и дело вспоминались ей, и Фардана уже начала бояться за себя. Но когда Фуат ушел на войну, они перестали вспоминаться Фардане. И она не тосковала о муже.
Теперь ее беспокоило другое. Надо было работать, Ведь теперь все работают. Ждать нельзя: перед людьми неудобно, к тому же могут поставить на какую-нибудь тяжелую работу, время военное. Лучше самой поискать.
Фирая-ханум одобрила эту мысль дочери. Подумали, порасспрашивали, и, наконец, Фардана устроилась подавальщицей в столовую завода точных механизмов.
— Для военного времени очень даже хорошее место, — сказала мать, — По крайней мере, не будем голодать.
Обе, и мать и сама Фардана, были в самом деле очень довольны этой работой.
А тут на тебе, новости!
— Знаете, мама, что мне сказал директор? «Почему бы, говорит, вам не перейти на производство?»
— На производство? А сам он как, пожилой человек?
— Пожилой. Симпатичный. И пошутить, кажется, любит.
— Пошутить? Может быть, и тут он пошутил? Или хотел припугнуть тебя?
— Нет, он сказал серьезно. Спросил насчет образования.
— А?! Образование? Постой, а может быть, он хочет взять тебя в секретарши?
Фардана задумалась.
— И в самом деле?
— Хорошо, если возьмет, — оживилась Фирая.
— Я ему сказала: «Нет, спасибо, мне и в столовой хорошо».
— Эх, зря поторопилась! Может, он и вправду под «производством» подразумевал свою контору? Ведь хорошо бы! Директор такого завода не маленький человек.
— Ладно, — сказала Фардана. — Пусть сами работают на производстве. Если хочет взять в контору — это еще туда-сюда. Я правильно ответила: мне и в столовой хорошо.
3
Фардана не находила нужным искать встречи с директором. О чем ей говорить с ним? Она уже сказала, что ей и в столовой хорошо…
Так она и жила, ничего не принимая близко к сердцу, работая столько, чтобы не слышать нареканий от людей. Думала так и пережить трудные дни.
Но она, оказывается, еще не знала, что такое жизнь. Большая перемена на ее жизненном пути пришла нежданно-негаданно. И началась она с самого обычного случая.
Однажды затемно возвращалась она домой. Нигде не видно ни огонька, только в свете тускло мерцающих Звезд темнели силуэты домов.
Фардане показалось, что у их ворот кто-то стоит.
Послышался мужской голос. Фардана остановилась, сердце ее забилось; боясь дышать, она насторожила слух.
— Входите скорей! — услышала она голос матери. — Очень холодно.
«К нам кто-то приехал», — облегченно вздохнула Фардана.
В темноте она чуть не упала, споткнувшись об отводы саней, повернутые в сторону ворот.
— Мама! — крикнула Фардана.
— А, Фардана, это ты? Ходишь в такой мороз! К нам Сания приехала.
— Сания?!
Из темноты действительно послышался голос Сании:
— Я, Фардана. Чему ты удивляешься?
— Совсем закоченела! — сказала мать. — Пошли!
Какой-то мужчина, должно быть возчик, хлопотавший около саней, сказал по-русски:
— Всё, больше ничего не осталось. Если хотите, можно ехать.
— Нет, нет, подождите, — сказала Сания. — Я сейчас выйду. Зайдите и вы в дом, погрейтесь.
— Ладно, только на минутку… Лошадь застыла!
Вслед за возчиком все вошли в дом.
Стоявшая в нише печи маленькая керосиновая лампа еле освещала комнату.
— Раздевайтесь, Сания, — сказала Фирая, — у нас тепло.
— Раздеваться не буду, извините! Хочу только сказать: вот этого товарища решили поместить у вас. Признаться, я сама порекомендовала… — И Сания перешла на русский язык: — Познакомьтесь, Василий Иванович.
Человек с красивой темно-каштановой бородой, одетый в необшитую шубу и шапку-ушанку, протянул руку Фирае-ханум.
— Карпов, — сказал он негромко. — Простите за беспокойство.
— Пожалуйста, проходите. И раздевайтесь.
— Я сейчас вернусь…
Карпов вышел к возчику.
— Ты что ж, Сания, — сказала Фардана, — значит, «эваков» размещаешь по квартирам?
— Из горсовета хотели послать его с другим. «Давайте, говорю, я его сама отвезу». Жалко беднягу, очень несчастный человек! Вы уж, пожалуйста, примите его потеплее. В дороге у него замерз ребенок.
— Батюшки!..
— Это еще не вся беда. И жена его простудилась и умерла от воспаления легких. Ужасно! Сразу столько несчастий! А сам он, говорят, очень хороший человек. Большой специалист. Вы уж его, пожалуйста…
Сания смолкла. В это время вернулся Карпов, а за дверью послышался сердитый голос возчика:
— Едете или нет? Я поехал!
— Сейчас! — крикнула Сания и стала прощаться: — До свидания, Фирая-ханум. Я еду, одной ходить страшно.
Фардана вышла во двор и проводила ее до саней.
Когда Фардана вернулась, все в доме было ярко освещено.
— Ой! Ток дали?! Вот счастье-то!
— Хорошая примета, — сказала мать. — Говори «слава богу».
Фардана разделась, повесила пальто, накинула на плечи пуховый платок, поправила волосы и прошла в горницу. Увидела Карпова и остановилась пораженная. Неужели это тот самый «эвак», которого привела Сания? Одетый в грязную шубу и малахай, он показался ей пожилым, бородатым мужиком. А сейчас… можно же так преобразиться!..
Он напомнил Фардане какого-то русского молодого князя, каких ей приходилось видеть в театре или на старых картинах, — то ли Бориса Годунова, то ли кого другого. Такие же кудрявые русые волосы, такая же пушистая, мягкая бородка, красиво обрамляющая рот, подчеркивающая нежную белизну щек и высокого лба.
Чтобы не показывать свое удивление, Фардана сказала с улыбкой:
— Вы, должно быть, чудотворец. Сколько дней мы сидели в потемках, стоило вам войти — и свет зажегся. Право, не святой ли?
— Великомученик! — усмехнулся Карпов, посмотрев на Фардану неулыбчивыми, грустными глазами.
У Фарданы дрогнуло сердце от взгляда его чистых, по-детски невинных голубых глаз; так жаль ей стало этого несчастного человека…
Отношения Фарданы с Карповым начались отсюда, от чувства жалости к нему.
Фардана и ее мать с первого же дня приняли этого человека тепло, по-родному. Каждый день он уходил спозаранку, работал весь день и, усталый, возвращался лишь к ночи. Но как бы рано он ни вставал и как бы поздно ни возвратился вечером, у Фираи-ханум всегда был готов для него горячий чай.
Сначала это смущало Карпова. «Пожалуйста, не беспокойтесь, — просил он. — Кто я вам, чтобы так заботиться? Я сам о себе позабочусь — и позавтракаю, и поужинаю в заводском буфете». Но Фирая продолжала делать по-своему, и он со временем примирился с этим. Чтобы избавиться от чувства неловкости, стал приносить домой свой паек, в общий котел.
Так все они и стали жить как члены одной семьи. Теперь Фардана возвращалась домой охотно, в хорошем настроении. Не забывала при случае принести из столовой что-нибудь вкусное. И Карпов стал возвращаться с работы пораньше. Изменилось настроение и у Фираи.
Каждый вечер все собирались вокруг стола. Слушали сообщения Информбюро, делились мыслями. Фардана с каждым днем все больше любила эти вечерние беседы. К Карпову относилась просто, по-товарищески.
4
В одно из воскресений Карпов пришел домой гладко выбритый. Фардана с матерью были дома.
— Салям! — весело приветствовал их Карпов.
Фардана гладила белье. Подняв глаза, она застыла от изумления.
— Василий Иванович, вы ли это?
— Нет, я младший брат Василия Ивановича, — пошутил Карпов.
— Сняли бороду! А она так шла вам. Вы были такой солидный… Ну, погляди на него, мама!
Фирая что-то шила. Оторвавшись от работы, она посмотрела на Карпова и засмеялась.
— Э-э, пропала ваша краса! А впрочем, выглядите вы как огурчик.
Неожиданно помолодевший Карпов нравился Фардане. В то же время она почувствовала в душе шевельнувшуюся тревогу. «Да, теперь Василий Иванович для тебя не просто добрый дяденька, как было прежде…»
— Горит! — воскликнула вдруг Фирая, — Паленым пахнет! Ой, Фардана, что ты не смотришь за утюгом!
И Фардана взяла себя в руки, принялась гладить лежавшее на столе белье. Оглянулась на Карпова:
— А все вы, Василий Иванович, надо ж вам так похорошеть! Вскружили мне голову.
Конечно, Фардана сказала это в шутку, и Карпов тоже ответил ей шуткой:
— Надоело мне стариком ходить, когда в городе полно молодых солдаток.
— Вы в самом деле сегодня какой-то другой, — отметила Фардана. — Уж нет ли больших новостей?
Карпов стал серьезен.
— Особенного ничего. Но с сегодняшнего дня мы принимаемся по-настоящему за свое дело.
— Разве вы чужим делом занимались?
— А вы спросите, чего мы не делали! Приходилось быть и грузчиком, и лесорубом, и печником, и стекольщиком, и маляром, и столяром. Все перепробовали. Теперь все кончено. Станки на месте, дров достаточно. Работа пойдет полным ходом во всех цехах. Начинаем выпускать новую продукцию.
— Какую новую продукцию? — поинтересовалась Фардана.
— Фронтовой заказ.
— Оружие?
Карпов на мгновение задумался.
— Да, оружие.
Завод точных механизмов до сих пор работал не на полную мощность: надо было приспособить поме щения, разместить станки, подготовить новых рабочих. И хотя в цехах, прибывших раньше других, по-прежнему продолжали выпускать механизмы для мины-сюрприза, завод готовился к выполнению нового заказа.
И вот пришло это время, завод получил задание на изготовление часов для новых танков. План был дан такой, что Губернаторов вначале сомневался — справится ли?
Однако выбора не было.
— Каждые часы — это один танк, — сказали ему. — Раз успевают выпускать танки, часы делать как-нибудь сумеете.
И работники завода приняли задание с ясным сознанием своей ответственности.
Фронт переживал трудные дни. Карпов часто жаловался, что зря торчит в тылу и не может проявить себя на каком-нибудь настоящем деле. Порой ему хотелось бросить все и уехать на фронт. А теперь он должен будет выполнять по две-три нормы и научить так же работать десятки молодых рабочих.
С этого дня Карпов словно помолодел. Теперь он работал больше, чем прежде, и на заводе задерживался дольше.
Однажды Карпов совсем не пришел ночевать. Фардана с матерью дожидались его, но когда перевалило за полночь, легли спать. Фардана не могла уснуть до петухов.
Проснувшись утром, она прислушалась. Нет, видно, Карпов не вернулся, слышно было только, как мать возится с чайником у печи.
— Мама! Не пришел наш «эвак»?
— Не пришел! Всю ночь сон был не сон: то кажется — стучат в калитку, то в дверь…
— Видимо, задержали на работе. Не мог, наверно, уйти.
— Вот и верь этим мужчинам.
Фардана соскочила с постели, быстро прибрала ее и пошла умываться.
5
В тот день Фардана явилась на работу раньше обычного. Цех, где работал Карпов, был в другом здании. Фардана не удовлетворилась обычными хлопотами в столовой, ей захотелось посмотреть, как работают на производстве. Здесь все ее знали, для нее всюду открыты двери.
Возле станков стояли совсем молоденькие парнишки и девчата.
Фардане вдруг стало грустно. Слова «рабочий» и «производство» в ее представлении были связаны с изнурительной и грязной работой. К тому же ей казалось, что рабочими становятся только те, у кого мало знаний, кто не способен учиться.
А ты посмотри на этих! За какими сложными машинами стоят. Некоторые работают даже по чертежам. А ведь Фардана ничего этого не умеет и не понимает.
Она поднялась на второй этаж, вошла в комнату с надписью: «Сборочный цех». Неужели это рабочие?
А может, инженеры? Все, в специальных очках и белоснежных халатах, сидят за длинными столами и с необыкновенным вниманием копаются в механизмах часов. А какая чистота! Даже в аптеке нет такой чистоты… Нет, какие же это инженеры? Те же юноши и девушки, совсем подростки. Есть и знакомые Фарданы. А попробуй подойти и заговорить с ними! Как можно оторвать их от работы, которую они делают с таким вниманием!..
Фардану остановила мастер конвейера — полная женщина, похожая на врача.
— Вы кого ищете?! Кто вам нужен?
— Нет… никто не нужен, — смущенно ответила Фардана. — Я просто так.
— «Просто так» нельзя ходить, вы мешаете работать.
— Извините…
Фардана вернулась в столовую. Здесь все было просто, даже слишком просто. Да, чтобы работать раздатчицей в столовой, особенных знаний действительно не нужно.
Фардане стало опять грустно.
— Куда вы запропастились? — закричала на нее заведующая столовой.
— Была на производстве, — сказала Фардана невозмутимо.
Заведующая не посмела повысить тон.
В этот день Фардане захотелось пораньше вернуться домой. Однако она не спешила и даже заставила себя прийти позднее обычного: она рассчитывала, что к ее приходу Карпов будет уже дома.
Так и случилось. Когда она вернулась, Карпов сидел за большим столом и, разложив перед собой бумаги, над чем-то работал. Рядом, под рукой, лежали чертежные принадлежности — готовальня, треугольник, куски жести, вырезанные в виде различных фигур.
Фардана разделась и прошла в комнату.
— Здравствуйте, Василий Иванович!
Карпов оторвался от работы, повернулся к Фардане и, вскочив со стула, ответил:
— А! Здравствуйте, Фая.
— Что же вы встали, работайте!
Они сели за стол.
— Вы сегодня что-то задержались, — сказал Карпов, вопросительно взглянув на нее.
Замечание понравилось Фардане. Значит, не напрасно она заставила себя вернуться попозже, Карпов обратил на это внимание. Но сама постаралась показать, что не придает этому никакого значения.
— Работа была… А вы сегодня что-то рано… Ах да, я и забыла, что вчера вы совсем не пришли!
— Поэтому и постарался сегодня вернуться пораньше. Занялся такой работой, что никак нельзя было уйти из цеха.
— Значит, ночевали в цехе?
— А то где же?
Помолчали. Из-за печи послышался голос Фираи.
— Ты чай приготовишь, Фардана?
— Сейчас, мама!
Однако Фардана не спешила вставать. Опять наклонилась к Карпову:
— А вы не подумали, что мы тут скучаем без вас?
Карпов вздернул брови, пожал плечами.
Фардана кивнула в сторону печи: мол, не услышала бы мать, — и полушепотом сказала:
— Вы уж, пожалуйста, никогда не оставайтесь там ночевать. Как бы ни было поздно, но старайтесь вернуться.
То ли от теплоты, которая почудилась за этими словами, то ли от близкого дыхания Фарданы или от того и другого вместе — у Карпова вспыхнули щеки.
— Идемте пить чай.
— Спасибо, — сказал Карпов, растерявшись. — Я… закончу эту работу.
— После чая закончите.
— Да, да, я сейчас…
Карпов торопливо выпил стакан чаю и тут же снова сел за работу. Женщины старались не мешать ему, Фирая возилась с посудой возле печи, а Фардана, взяв в руки потрепанную книжку, села на другой конец стола. Но прежде чем начать читать, незаметно посмотрела на Карпова. Карпов сидел к ней боком, устремив внимательный взгляд голубых глаз на бумаги.
Фардана раскрыла книгу и прочла одну страницу, другую и ничего не поняла. Попробовала прочитать еще раз, но результат получился тот же. Она закрыла книгу и снова посмотрела на Карпова.
Лицо его оживилось, темные ресницы, красиво обрамляющие глаза, казались подведенными сурьмой. Вот он бросил треугольник и взял лекало. Положив его на квадратный лист бумаги, начал что-то чертить. Плотно поджатые губы слегка раскрылись, словно вот-вот улыбнутся чему-то.
«Можно же так увлекаться работой!» — с завистью подумала Фардана.
В эту минуту все в Карпове показалось ей необычно привлекательным. Она жадно, глубоко вздохнула. Хотелось неслышно встать, незаметно подойти к Карпову, обнять сзади и крепко прижать к груди его кудрявую голову.
Это желание с такой силой овладело ею, что Фардана даже поднялась с места. Но тут же испугалась себя и вышла в другую комнату, к матери.
Мать, стараясь не шуметь, готовила постель.
— Ты ложишься, Фардана? — спросила она. — Ложись, не сиди напрасно, выспись лучше.
— Мама!
— Что тебе?
Фардана молчала. Что она может сказать матери? Что ей хочется целовать Василия Ивановича?..
— Что ты хотела сказать? — повторила мать. — Почему молчишь?
— Ничего!
Фардана, словно на что-то рассердившись, резко повернулась и снова вышла в соседнюю комнату.
Карпов по-прежнему что-то чертил.
— Чем вы так увлеклись, Василий Иванович? — осторожно спросила Фардана.
Карпов как будто только и ждал вопроса. Он всем корпусом повернулся к Фардане.
— Почти уже кончил. Хочу внести предложение о более экономном расходовании дорогих материалов.
— Вы рационализатор?
— Ну, такой рационализатор, как я, у нас каждый рабочий. Во многих случаях сама практика подсказывает, как лучше сделать. Вы вот не знаете производства. И все-таки без труда поймете предложение, которое я хочу внести. Только подойдите сюда…
— Ой, пойму ли? — Фардана нагнулась над столом.
Вот, смотрите…
Фардана взяла квадратную металлическую пластинку.
— Очень дорогой металл, — пояснил Карпов. — Для нас дорог каждый миллиметр этого металла. Теперь посмотрите вот это, — Он подал Фардане резную деталь с фигурными краями. — Видите?
— Вижу.
— По чертежам конструкторов эту деталь мы вырезаем на каждой такой пластинке в один ряд. А сколько при этом металла идет в отход? Неэкономно ведь? Вы понимаете?
— Конечно.
— А если эту деталь положить по-другому и вырезать в два ряда, вот так, отходов получается совсем мало. Я подсчитал: сорок процентов экономии. Очень простой вопрос, если подумать. Может прийти в голову каждому.
Фардана обрадовалась, что она так легко поняла, и даже удивилась: как до сих пор никому не пришла в голову такая простая мысль?
— Если бы я работала, пожалуй, и мне это пришло бы в голову, — сказала она. — Ведь даже когда на пельмени кроишь тесто, все глядишь, как бы поэкономней.
— Да, Фаечка, — улыбнулся Карпов, — человеку все кажется простым, когда ему укажешь. Между тем на производстве множество проблем, которые еще не решены.
В эту минуту Фардане пришли на память когда-то сказанные Губернаторовым слова: «Не перейти ли вам на производство?» Ей казалось, будто эти слова прозвучали только что.
— Товарищ Карпов, — сказала Фардана, сама не заметив, что назвала его по фамилии. — Знаете что? Если я попрошусь на производство, возьмете меня?
Карпов удовлетворенно подхватил это решение Фар даны:
— Давно бы так! Очень хорошо!
Из-за перегородки послышался голос Фираи:
— Почему не ложишься, Фардана? Что ты там болтаешь?
Окрыленная, довольная, Фардана подбежала к матери:
— Мама, я перехожу на производство!
— Да что ты? Не говори ерунды! Что-нибудь случилось в столовой?
— Нет, в самом деле… Как я раньше этого не понимала!
6
Фардану, конечно, охотно приняли на производство. Карпов взял ее ученицей в инструментальной цех, под свое руководство.
Сначала Фардану коробило, что рядом работали ученики, зеленая молодежь, но это чувство скоро прошло. Мало того — оно ей и помогло.
«Надо работать так, чтобы никто не мог сказать: «Это тебе не суп разливать в столовой».
И она стала работать прилежно. Работа на станке вначале показалась ей очень интересной. Она быстро усваивала все, что объяснял Карпов, и за что бы ни взялась, все у нее получалось. С нее стали требовать выполнения нормы. Целыми днями она делала одни и те же движения, отшлифовывая одинаковые детали. Забавная штука это производство! Оказывается, есть люди, которые всю свою жизнь просверливают отверстия, и чем больше сумеешь сделать этих отверстий, тем большую помощь окажешь фронту, тем больше будут тебя ценить, тем больше будут платить…
Фардана надеялась, что, перейдя в цех, так же увлечется работой, как и Карпов, и это успокоит ее, не останется времени для других мыслей. Но вскоре она поняла — на производство ее привело желание быть всегда рядом с Карповым, не только по вечерам, но и днем.
Что он за человек, чем он приворожил Фардану? Если бы она была незамужней… Ну пусть даже замужней, но хоть бы время было мирное! Или пусть даже военное время, но если бы Фуат был дома! Взяла бы и развелась с ним: «Больше не могу с тобой — и делу конец». А так? Ведь это же измена человеку, находящемуся на фронте! Измена мужу, который за тебя, за Родину проливает кровь на поле битвы. Можно ли пойти на это? Нет, надо истребить в себе это безумное чувство!.. А как? И зачем? Ведь до сих пор у Фарданы никогда ни к кому не было такого чувства! И может быть, не будет…
«Что же делать? С кем посоветоваться? С мамой? Заранее известно, что она скажет. Ужаснется. «К тому же, скажет, русский…» И где только нашла Карпова Сания? Зачем к нам привела? Что бы стала делать она на моем месте?..»
И Фардана решила пойти к Сании, поделиться с нею своими переживаниями.
«Завтра она, конечно, будет дома. Воскресенье. Да и каникулы».
7
В тот день Сания никуда не собиралась выходить, Она встала пораньше и затопила печь. Пока печка разгоралась, почистила картошку и пропустила через мясорубку. В жидкую картофельную кашицу добавила манной крупы и испекла блины.
К тому времени, когда все встали, у нее уже были готовы румяные, хорошо поджаренные на подсолнечном масле блины, самовар вскипел и в только что закрытой печи стояли кастрюлька с пшенной кашей и большая кастрюля с водой. Сания нагрела утюг и погладила белье Хасана — мальчик пойдет сегодня в баню.
Как всегда, первой проснулась Розочка. Не заплакала, а только подала голос, давая знать, что проснулась. Сания, бросив все дела, поторопилась взять на руки дочурку.
Пробуждение Розочки обычно и для Ольги Дмитриевны было сигналом к подъему.
В квартире началось движение, в комнате напротив кухни появилась в своем пестром халате Галина Сергеевна. Послышались приветствия: «Доброе утро, доброе утро…»
Последним встал Хасан. Мать и тетя Оля закричали: «Обуйся, обуйся!» — но он босиком подбежал к умывальнику и успел первым умыться.
Все с большим аппетитом позавтракали картофельными блинами Сании. Особенно они понравились Хасану.
— Эти картофельные блины вкуснее всех блинов на свете, — сказал он, облизываясь.
Мать с тетей Олей засмеялись, а он начал горячо доказывать свою правоту:
— А что? Я ел блины из крупчатки. И квашеные, и пресные. Ел пшенные и даже гречневые — у тети Гашии. Далеко им до картофельных! Почему ты никогда их не пекла, когда папа был дома?
— Испечем, когда папа вернется.
— А картофельные пельмени?
Но Хасану не пришлось поговорить о картофельных пельменях — в дверях показался Валерик.
— Хасан, ты скоро?
— В баню? Сейчас, сейчас!
Одного Хасана не отправишь в баню, приходится просить, уговаривать, а то и прикрикнуть. Ну а раз с Валериком…
— Мама, скорей белье!
— Успеешь! — сказала Сания. — Сначала допей чай. Заходи, Валерик, выпей и ты чашечку. Поешь блинов. Хасан очень хвалит.
— Спасибо…
— Ешь, Валерик, — сказал Хасан. — Картофельные блины — во!
Хотя Валерику очень хотелось попробовать блинов, но он не сел к столу — мать запретила ему это.
— Не-е-ет, — протянул он, — я уже покушал. Идем в баню!
Вслед за мальчиками ушла на базар и Ольга Дмитриевна. Сания с Розочкой остались вдвоем. Едва она успела вымыть посуду и убрать со стола, как у входной двери зазвенел звонок.
Сания накинула на плечи платок и вышла в сени.
— О-о, Фардана!
Поздоровались, как давно не встречавшиеся друзья. Сания сняла с гостьи пальто.
— Ну, проходи.
Фардана вошла и, потирая руки, чтобы согреть их, направилась к коляске, в которой сидела Розочка.
— Ой-ой-ой, какая большая стала! Сидеть умеет, ой-ой-ой! Здравствуй, Розочка! — Она не решилась взять ребенка еще не согревшимися руками и только протянула два пальца.
Розочка грызла резиновую собачку, из ротика обильно текли слюнки на клеенчатый нагрудник, повязанный поверх многих платьиц и кофточек. Увидев перед собой незнакомую тетю, девочка перестала грызть собачку.
— Поздоровайся с тетей, — сказала Сания.
Девочка серьезно посмотрела на Фардану большими черными глазами и протянула ей обе ручонки.
— Ой, не могу! — воскликнула Фардана и, не в силах удержаться, подхватила ребенка на руки и прижала к груди.
Розочка через плечо Фарданы улыбалась матери.
— Не боится незнакомых, недаром в яслях растет, — довольно заметила Сания.
— Мне бы такое утешение…
Фардана так крепко прижала к себе Розочку, что та стала проявлять недовольство и попросилась к маме.
— Больно ты быстра, — улыбнулась Сания, принимая Розочку и укладывая ее в коляску. — Ну, поговори с Розочкой, а я быстренько поставлю самовар.
— Ничего не нужно. Я ведь в обиде на тебя, Сания…
— Что случилось, Фардана? Чем я тебя обидела?
— Какого человека ты привела к нам в дом? — сказала Фардана, как бы обиженно прижав руку к груди, — Зачем ты привела его к нам?
— Ты насчет Карпова? Что, плохим оказался?
— Если бы плохим, было бы лучше.
— Не понимаю!
— Я и сама не понимаю…
— Что ты хочешь сказать? Что такое с Карповым?
Голос Фарданы упал до шепота:
— Сания, я влюбилась в этого русского. — И, заглянув в удивленные глаза Сании, она повысила голос — Да, да! До сих пор я никого так не любила. Я не знала любви.
— Что ты говоришь, Фардана? — спросила Сания испуганным голосом. — Как же это…
— Знаю, что стыдно…
— Ну, а Фуат?
— Знаю. Вот ты скажи: почему его любовь не бережет меня?
— Глупая! Если бы он был дома…
— Если бы он был дома, мне, может, легче было бы оставить его, плохо, что его нет. Бросить мужа, который находится на фронте… Ведь это всякий осудит как измену…
— Да, этому другого названия нет.
— Скажи, что мне делать? Тяжело мне, Сания!
— Тебе надо побороть это чувство. Не глупи, Фардана!
— А я не хочу подавлять это чувство, не хочу ему противиться! Почему я не могу действовать так, как велит сердце! У меня не поворачивается язык пожелать, чтобы Фуат не возвратился. Нет, пусть он вернется! Только пусть он не обвиняет меня за то, что я ушла к другому… Ты понимаешь, Сания?
— Не понимаю, Фардана.
— Как бы ты поступила, если бы оказалась в моем положении?
— Я не могу представить себя в таком положении.
— Значит, ты действительно не понимаешь меня?
— Прости, Фардана, не понимаю!
— В таком случае я поступлю на курсы сандружинниц!
— Вот тебе и раз! Какое это имеет отношение к тому, что ты сказала?
Фардана не успела ответить — зазвенел звонок. Сания вышла открыть дверь.
— Тебе смешно? — сказала Фардана, повернувшись к Розочке.
Та, увидев, что с ней заговорили, обрадовалась, громко засмеялась и протянула ручонки к красивой тете. Фардана не удержалась, чтобы не взять на руки ребенка.
— Милая ты моя! — сказала она ласково. — До чего милый ребенок!.. Конечно, разве Сания может понять меня…
За дверью послышались голоса, вошли две гостьи.
Миляушу Баязитову Фардана узнала. Но кто же другая? Эту девушку Фардана где-то видела. Кажется, на заводе. Ну, конечно, она работает на заводе.
— Карима, — отрекомендовалась гостья.
Обе девушки, не обращая внимания на Фардану, кинулись к Розочке. «Как выросла, похорошела! — послышались возгласы. — Тьфу-тьфу, не сглазить бы!»
Фардана решила, что закончить разговор с Санией не удастся, и стала прощаться.
— Куда ты торопишься? — пыталась задержать ее Сания. — Мы не договорили… Ты еще не рассказала про свою работу на заводе.
— А что рассказывать? Работаю, как все.
— Очень хорошо сделала, что поступила на завод. Поздравляю.
— Все это хорошо, но… Ну ладно. До свидания, девушки, всего хорошего.
— Приходи, Фардана, мы поговорим в следующий раз…
8
Фардана ушла, а Сания принялась расспрашивать девушек о житье-бытье.
Миляуша только недавно приехала из Казани и поэтому ждала, что Сания поинтересуется ее делами. Но Сания начала расспросы с Каримы. Неспроста, видно, она так сделала.
— Пока живу ничего, Сания-апа, работаю, — сказала Карима. — Для меня это счастье, что к нам в Ялантау эвакуировали завод. Не знаю, что бы я стала делать…
Карима приумолкла. Теперь Сания перешла к Миляуше:
— Ну, а у тебя как дела? Не трудно учиться?
Миляуша стала рассказывать о своей жизни в Казани, о том, что приходится много работать и одновременно учиться.
— На твоем месте, — перебила ее Карима, — я перешла бы на геофак.
— Почему?
— Вот почему: нефтеразведочный трест Татарии переведен теперь из Казани к нам. Летом приезжала бы сюда на практику. Я сама хотела поступить туда, но…
— Почему же не поступаешь?
Карима смутилась.
— Так… есть причина, — проговорила тихо.
Миляуша решила переменить разговор, стала расспрашивать о местных новостях. Ей хотелось узнать, где теперь школьные товарищи, что пишут.
— Я получила письма от Рифгата и Шакира, — сказала Миляуша.
Карима насторожилась, переспросила:
— От кого, говоришь?
— От Рифгата и Шакира.
— А-а, — как бы равнодушно протянула Карима. — Что же они пишут?
— Готовятся стать танкистами.
Миляуша заметила, что Карима стала задумчивой. Что случилось с девушкой? Может быть, много работает и устает? И вдруг Миляушу как бы осенило: уж не вышла ли замуж?..
Заметив слишком пристальный взгляд Миляуши.
Карима покраснела.
— Ты очень изменилась, Карима, — сказала Миляу ша, дружески улыбаясь.
Карима еще больше покраснела, но произнесла спокойно:
— Да, Миляуша, я изменилась.
Миляуша, считая свою догадку верной, ждала, когда Карима скажет ей об этом сама. Однако Карима не торопилась говорить. И Сания почему-то замолчала.
— Карима, — спросила наконец Миляуша, нарушив неловкое молчание, — что с тобой?
— Я беременна, Миляуша, разве не видишь?
— Значит, ты вышла замуж? — воскликнула Миляуша. — Поздравляю. За кого? Почему гы сразу об этом не сказала?
— Нет, Миляуша, я замуж не вышла.
Казалось, теперь Миляуше стало еще более неловко, чем Кариме. Она не знала, что сказать, о чем спросить. Но молчать было тоже неудобно.
— Тебя обманули?
— Нет.
— Кто же отец? Не секрет?
— Этого я не могу сказать, Миляуша.
До сих пор молчавшая Сания вмешалась:
— Не спрашивай, Миляуша! Не надо!
Карима выпрямилась и гордо вскинула голову. Миляуша даже испугалась. Почудилось, что Карима может броситься на нее или сказать что-то страшное… Карима, однако, тут же взяла себя в руки.
— Не подумай, Миляуша, худо. Только лучше не называть его.
— Прости, Карима, не сердись.
— Я не сержусь, зачем мне сердиться…
Миляуше больше нечего было сказать, и она почувствовала себя совсем неловко.
— Я пойду, Сания-апа, до свидания, — поднялась она, — Ведь я зашла, чтобы только повидать вас. — Она повернулась к Розочке. — И вот эту милую девочку.
До отъезда еще встретимся, Сания-апа. До свидания!
Поднялась и Карима.
— И ты собралась уходить? Посиди, Карима, — сказала Сания.
— Нет, пойду, Сания-апа. Загляну в другой раз. До свидания.
Как ни в чем не бывало Карима ушла вместе с Миляушой. На душе у Сании остался неприятный осадок от этой встречи.
«Напрасно я отпустила ее, — подумала Сания, — Кажется, она пришла о чем-то поговорить со мной. Самолюбивая девушка!..»
9
Сания была права. Карима пришла к ней поделиться горестями как с человеком, который ей ближе матери, попросить совета. После разговора с Миляушей открылись душевные ее раны, которые были тайной даже для Сании. Ей непременно надо было поговорить с Миляушой.
Выйдя за ворота, Миляуша остановилась: она не знала, куда пойдет Карима.
— Я провожу тебя немного, — сказала Карима, — Если не рассердишься, хочу кое о чем спросить у тебя.
— Зачем мне сердиться? Ты какая-то странная стала, Карима…
В школьные годы обе они участвовали в общественной работе, вместе играли, веселились, шалили с мальчишками. О чем бы ни захотели поговорить, начинали без всяких оговорок. А теперь… одна — «прости», другая — «пожалуйста»! Да что с ними случилось?..
— Действительно, — сказала Карима, — если подумать, ничего особенного не случилось. Я нисколько не жалею, что оказалась в таком положении. Других это больше волнует. Сама знаешь, родить, не имея мужа, у нас до сих пор многие считают большим несчастьем…
Миляуша молчала, еще не уяснив себе, как следует отнестись к этим словам Каримы.
— Даже мама прогнала меня, сказала, чтобы я не показывалась ей на глаза, — сказала Карима таким тоном, будто говорила о чем-то самом обыкновенном. — Боится разговоров. Я с этим смирилась. Не могу только понять беспечности человека, который скоро станет отцом.
Миляуша слушала молча. Раз Карима сама не хотела сказать, кто он, будущий отец, спрашивать казалось неудобным. Словно понимая это, Карима заговорила сама:
— Знаешь, он ведь учился вместе с вами.
— Неужели?
— Прошлой весной закончил десятилетку, а сейчас в армии. Уехал и пропал. Знаю — жив, здоров, а не пишет. Я ему обо всем написала. Не отвечает.
— Почему ты скрываешь от меня, кто он?
Карима не ответила. Она сама задала Миляуше вопрос:
— Скажи, Миляуша, ты любишь кого-нибудь? В школе мы дразнили тебя, что ты влюблена в Рифгата, потом — в Шакира. Ты действительно была дружна с ними. Есть у тебя по-настоящему любимый человек?
— Положим, есть.
— Я не спрашиваю кто. Но мне хочется знать — он любит тебя?
— Положим, любит.
— Точно знаешь?
— Ну, точно.
— Извини, если вопрос мой покажется грубым, но мы уже не дети: ты была с ним близкой?
— Нет, не была.
— И он… не предлагал тебе?
— Что предлагал?
— Ну, то, что мы называем дурным предложением…
— Если бы предложил, я бы прогнала его.
Карима задумалась.
— Почему? — спросила она наконец.
— Можно сделать предложение, чтобы пожениться и вместе жить. В крайнем случае можно поцеловаться в знак взаимной любви. Но то, что ты говоришь… Нет, порядочный парень никогда не начнет с дурного предложения девушке, если любит ее по-настоящему.
— А если любит не по-настоящему?
— Как видно, Карима, в этом вопросе ты опытнее, чем я. Ты уже готовишься стать матерью.
— Ну, так я тебе скажу: да, есть такие парни… Девушку, которую любят, берегут, а чтобы удовлетворить свое мужское желание, идут к нелюбимым девушкам. Ты допускаешь это?
— Не допускаю. Значит, он и меня не любит. Значит, он просто подлый человек.
Обе замолчали. На улице было холодно. Не обращая внимания на прохожих, они молча шагали по скверу.
Вдруг услышали чей-то голос:
— Здравствуй, Баязитова!
Девушки остановились. По тротуару к ним шел Мухсинов.
— Здравствуйте, Мухсинов-абый.
Мухсинов подошел.
— Ну что отец пишет? Как живешь?
Миляуша коротко ответила на его вопросы о себе и об отце.
— Что же ты не спросишь про Шакира? — усмехнулся Мухсинов.
Миляуша смутилась, однако не растерялась и бойко ответила:
— Я получаю от него письма.
— А, вон как! Переписываетесь, значит?
Мухсинов перевел свои зеленые глаза на Кариму.
Карима потупилась.
— Что это за девушка? Такая застенчивая? — сказал он, но, не дождавшись ответа, поспешил их оставить. — Ну ладно, до свидания!..
Мухсинов перешел на тротуар, а Карима с Миляушей продолжали бродить по скверу.
— Он нисколько не напоминает Шакира. По-моему, люди не зря болтают, наверно, Шакир в самом деле не его сын. Уж очень непохож.
— Кто знает… Он и сам, говорят, из-за этого не очень любит своего Шакира…
— Кстати, — сказала Карима, — ты мне так и не ответила. В школе тебя дразнили Шакиром и Рифгатом. Кого из них ты предпочла бы?
— По правде сказать, Рифгату я больше доверяю, А Шакир, мне кажется, эгоистичен… Что это, Карима, ты все меня расспрашиваешь, а сама… Я тоже хочу тебя спросить. Если не хочешь сказать, кто твой парень, — не надо, не настаиваю. Но скажи, почему об этом нельзя говорить?
— Он сам так хотел.
— А он действительно любит тебя?
— Не знаю, Но я не раскаиваюсь, Миляуша.
— Если не раскаиваешься, очень хорошо.
Они подошли к дому Миляуши. Миляуша предложила зайти к ним, но Карима отказалась.
10
Миляуше было жаль Кариму, но потом, припомнив весь разговор, она решила по-другому. Подумаешь! Даже не раскаивается! Просто бессовестная! А еще школьница! Как ей не стыдно перед людьми, перед Санией-апа!
Вспомнив про Санию, Миляуша призадумалась.
«Да, Сания-апа, видно, не осуждает Кариму, во всяком случае, не показывает этого. Конечно, Кариму обманули. Какой подлец сделал это? Сказала, что он учился с нами. Кто же это? Запретил называть себя, боится, чтобы не узнали. Вот так мужчины! — Миляуша перебрала в уме всех ребят, с которыми окончила школу. — Постой, а почему Карима все время расспрашивала про Рифгата и Шакира? Рифгат? Не может быть!.. Шакир? Не может быть!.. Впрочем, почему не может быть?..»
Миляуша порылась в ящике стола и достала свой альбом с фотокарточками. Открыла страницу с портретом Рифгата — это его прошлогодний снимок. Серьезный, хороший парень. Какой чистый у него взгляд! Миляуша любовно коснулась губами снимка.
А этот красавчик — Шакир! Сам знает, что красив, — как гордо смотрит! Как он мог… нет, нет! И все-таки Карима неспроста расспрашивала про Шакира!..
— Вот что: напишу-ка я этим мальчикам письмо с перцем, с солью. А потом…
И, захлопнув альбом, Миляуша спрятала его в письменный стол, потом взяла бумагу и села за письмо.
11
Карима и сама вскоре поняла, что обманута Шакиром. И это почему-то не показалось ей неожиданностью. «Я ведь давно это знала, — думала она, — только все время обманывала себя. Разве я ждала больше того, что случилось? Желание мое исполнилось, первую любовь отдала любимому человеку. Стоит ли об этом горевать?»
Этим как бы успокаивала себя Карима. Даже тогда, когда Шакир, уходя в армию, не вспомнил о ней, она заставила себя не думать о нем.
И лишь когда оказалось, что она станет матерью, почти позабытые чувства проснулись в ней с новой силой.
Сначала Карима не в состоянии была ни о думать. Чувство какого-то безумного страха охватило все ее существо.
Забеременеть, не имея «законного» мужа! Ведь это самое страшное, что может быть для девушки! Всегда так считали столько поколений людей!..
«Может, броситься в Каму?» — подумала Карима.
Но со временем рассудок взял верх. Чего бояться? Теперь не прежние времена. Сплетни? Пусть болтают. О ком только не сплетничают! Разве хорошие люди будут болтать?..
Но ведь она еще ученица. Что скажут в школе?.. И тут ей пришла мысль пойти к Сании. И Сания правильно оценила ее положение. Карима приободрилась. А может быть, ее ребенок и не останется без отца… Уже погибшая было надежда ожила в глубине сердца. А что будет, если Шакир узнает, что станет отцом? Нет, теперь он не сможет забыть Кариму…
И Карихма послала Шакиру письмо.
Ее дела постепенно налаживались. Поскольку она училась в школе и обычно жила на квартире в Ялантау, ее уход из колхоза прошел незамеченньш. Кариме только жаль было мать. Она хорошо знала, что мать в душе жалеет ее и, хоть рассердилась, никогда ее не забудет и когда-нибудь приедет. И, на счастье Каримы, в Ялантау перевели завод точных механизмов, куда охотно принимали всех желающих. Карима оставила школу и поступила на работу в цех. Она усердно работала, чтобы заглушить беспокойные мысли, подавить тяжелые чувства.
Однако ее не оставляли в покое. Догадки и шепотки знакомых не особенно тревожили ее. Но когда хозяйка квартиры решила поскорее избавиться от беременной квартирантки, Карима пришла в отчаяние. Куда она денется? Она пришла к Сании именно затем, чтобы посоветоваться насчет этого.
А встретила Миляушу и забыла, зачем пришла, Ведь главное место в ее сердце занимал Шакир. Про шло уже много времени с того дня, когда Карима написала ему. А от него, от будущего отца, ответа все нет и нет.
Объяснение с Миляушой не успокоило, а, наоборот, взбудоражило ее. Значит, Шакир действительно любил Миляушу? Не Кариму, а Миляушу! А его ребенок, плод первой любви, растет под сердцем Каримы!..
1
Давно ли здесь были классы… А теперь вместо парт стоят станки, они беспрерывно гудят. Над некоторыми из них брызжут снопы искр. Раздается скрежет режущих металл станков. Когда грохот затихает, спять слышны звонкие голоса юношей и девушек, как, бывало, в школе.
Парты унесли, а мальчики и девочки, учившиеся за этими партами, снова вернулись сюда. Они стали рабочими, вернее — будущими рабочими. Не успевшее окончить десятилетку, они принесли в цехи шутки, шалости, молодой задор.
Когда послышался пронзительный скрежет станка, над которым брызгали потоки искр, мальчуган, работавший рядом, остановил свой и двинулся к двери. Вслед ему крикнули, но из-за шума он не расслышал голоса. Он, как мышка, юркнул между рядами станков. Однако уйти ему не удалось — гул на минуту затих, и стали слышны человеческие голоса.
— Куда, Катушка? Ведь еще не обеденный перерыв!..
Мальчишка, прозванный за малый рост Катушкой, обернулся:
— Я не обедать иду, а наоборот…
Стоявшие поблизости рассмеялись.
Катушка был уже у дверей, когда Гришка Журавль, работавший на крайнем станке, продолжая отшлифовывать какую-то деталь, выставил длинную ногу, и Ка тушка, споткнувшись об нее, покатился кубарем. Проделка рассмешила весь цех.
Катушка, однако, не подал виду, что обиделся, только крикнул: «Смотри, я тебе покажу, Журавль длинноногий!» — и вышел в коридор.
Он шел по длинному коридору, где тускло горела единственная лампочка, и вдруг ударился обо что-то. Оказывается, это были стулья. Зачем их поставили здесь? Ведь шею сломать можно, наткнувшись на них!
— Ладно, пускай стоят, — проговорил он, — проучу я тебя, Гришка Журавль!
Над Катушкой любили подшучивать. Повелось это с первых дней работы на заводе. Мастер, к которому ребята попали на обучение, подвел их к несложному станку, объяснил устройство и, сказав: «Теперь посмотрим его в действии», включил ток. Станок так внезапно и сердито загудел, что все невольно попятились назад. Но всех больше испугался Катушка, он даже бросился к дверям. Все тогда засмеялись. С этого и началось. То нахлобучат ему шапку во время работы, то спрячут его инструменты — чего только не делали! Катушка сердился редко. Но на этот раз…
«Вот Гришка Журавль опять подставил ножку. Не понимает, что так голову разбить можно! Вот устрою я тебе ловушку, Журавль!» Катушка знает: через несколько минут начнется обеденный перерыв, самым первым, конечно, выскочит Гришка Журавль и побежит сломя голову по темному коридору в столовую.
Не долго думая, Катушка перегородил стульями коридор и не спеша вернулся в цех.
Действительно, как только наступил обеденный перерыв и все станки остановились, первым в коридор выскочил Гришка Журавль. Однако и другие не хотели от него отставать. В темном коридоре началось настоящее столпотворение. Вслед за Гришкой Журавлем кубарем полетели и другие ребята, а налетая на них, падали все новые… Что тут творилось!
Кто-то из мастеров пытался громким басом перекричать стоящий в коридоре шум:
— Что за безобразие? Чья это работа?!
Кто-то тонким голоском ответил:
— Катушкина, конечно!
В эту минуту в коридор вошли с улицы два человека. Увидев свалку, они остановились у порога, словно не решаясь идти дальше. Один из вошедших, одетый в коричневое кожаное пальто и меховую шапку, был главным инженером завода. Катушка сразу его узнал. Кто же второй — в черной шубе и малахае? И почему он так хмурится?
Главный инженер увидел мастера. Густым, приятным голосом он громко окликнул:
— Николаев!
Мастер подошел. При виде человека в черной шубе лицо мастера оживилось.
— А… товарищ Губернаторов! Аркадий Андреевич! Здравствуйте. Как доехали? — приветствовал его мастер и, улыбаясь, протянул руку.
Губернаторов поздоровался серьезно, без улыбки.
— Что здесь творится?
— У нас такое бывает, Аркадий Андреевич.
— Это цех? Или детсад?
Катушка знал, что Губернаторов — директор завода, и, услышав его замечание насчет детсада, не на шутку обеспокоился: не о нем ли это было сказано?
«А вдруг прогонит, скажет, что я еще мал?» — подумал он и, чтобы не мозолить глаза директору, побежал в столовую.
2
Это и есть наши герои!..
Главный инженер и мастер переглянулись и засмеялись.
Однако Аркадий Андреевич не смеялся. Настроение у него падало.
Он приехал в Ялантау в хорошем настроении. Оно стало еще лучше, когда директор увидел здоровыми и благополучными жену и сына. Радостно было и то, что он оказался добрым вестником для хозяев квартиры.
После завтрака он улегся в теплую, мягкую постель. Но часа через два проснулся и уже не мог больше уснуть. Галина Сергеевна пыталась уговорить его поспать еще. Директор и сам понимал, что поспать еще часок-другой не мешало бы. Дальняя зимняя дорога утомила его. Тем более, что в последние сутки он совсем не сомкнул глаз. Да, поспать бы еще немного. Будет вернее — отдохнуть, а затем уж взяться за дела… И он повернулся на другой бок.
Но в это время зашел главный инженер. Губернаторов быстро вскочил, оделся, умылся. Хотя он и не успел еще проголодаться, однако, чтобы не расстраивать жену, снова перекусил.
— Пошли, Василий Васильевич.
Оборудование, которое привез директор на колхозных подводах, уже переносили в помещение спиртового завода. Это было неприглядное, холодное здание, похожее на сарай, в нем ничего не осталось, даже печи были разобраны. Казалось, здесь даже холоднее, чем на улице. Однако было некогда ждать, пока построят печи и привезут дрова, нужно было в этом здании срочно начинать монтажные работы.
Если бы в таком положении оказалась только та часть завода, которую привезли последней, было бы не страшно. Однако в столь же плачевном состоянии пребывали и ранее прибывшие цехи. Их тоже разместили в холодных зданиях. Прибывшие с заводом квалифицированные рабочие ходили заготовлять дрова на другой берег Камы. В лучшем положении считались цехи, расположенные в двух школах города; говорили, что там нашлись и рабочие из учащихся-старшеклассников, которые уже стали выпускать продукцию. Теперь Аркадий Андреевич воочию увидел эти «отличные молодые кадры». Вот они, построили из стульев баррикады и играют в коридоре в войну….
— Пойдем в столовую, посмотрим, как они работают ложками.
В столовой стоял такой же гам. За длинными некрашеными столами, сбитыми из досок, сидели подростки и громко, на сто голосов разговаривали — кто по-русски, кто по-татарски. Слышны были споры, пение. Звенели алюминиевые тарелки — по ним нетерпеливо били ложками.
Из кухни вышла молодая красивая женщина с большой кастрюлей в руках. Губернаторов невольно засмотрелся на нее.
В голубом фартуке с оборками на плечах и груди и в бумажной наколке, она была похожа на официанток столичных ресторанов, Аркадий Андреевич подумал, что она, наверное, из эвакуированных. Но он ошибся. Едва она показалась, в столовой поднялись крики:
— Фардана-апа, несите сюда! К нам!
— Тетя Фая, сюда, сюда!
— Тетя Фая! Миленькая!
Аркадию Андреевичу вспомнилась собственная юность.
«Совсем как в детдоме», — подумал он.
Фардана поставила кастрюлю на крайний стол и стала разливать суп в протянутые алюминиевые тарелки.
— Погуще налейте мне, тетя Фая!
Как видно, Фардана с ребятами не очень церемонилась.
— Сядь, милый, сейчас налью, — говорила она некоторым ласково.
И тут же ее голос звучал совсем по-другому:
— А ты куда лезешь, шалопай? Смотри, останешься у меня голодным!
И опять переходит на ласковый тон:
— Иди, Катушка, держи, милый, тарелку.
Только хотела Фардана налить ему полный половник супа, как подсунулся Гришка Журавль со своей тарелкой. Фардана задержалась.
— Убери тарелку, Гришка, не безобразничай!
— Ладно, налей, Фаечка! — Гришка подмигнул Фардане.
— Не уберешь тарелку?
Фардана вылила суп в кастрюлю и шлепнула Гришку ладонью по лбу.
— Убирайся!
— Ты что это, Файка? Говори, а рукам воли не давай!
— Я еще половником тебя огрею, не то что рукой!
— Попробуй только!
— Сказано тебе — не нарушай порядка! — Фардана снова схватила половник.
Наблюдавшие со стороны эту сцену директор и главный инженер решили вмешаться.
— Тихо! — крикнул инженер.
Шум стал затихать. Со всех сторон слышалось: «Тсс!.. Тсс! Директор приехал!» Стало совсем тихо.
— Что у вас за безобразие? — заговорил Аркадий Андреевич, не повышая голоса. — Рабочие вы или беспризорники? Порядка не вижу! — Губернаторов подошел к Фардане. — Продолжайте раздачу.
Румяное лицо Фарданы сделалось пунцовым. Словно очнувшись, она опять принялась за работу. И речь ее стала сдержанней:
— Передавайте друг другу. Осторожнее, ребята, не пролейте!
Директор и главный инженер прошли на кухню. Когда Фардана с пустой кастрюлей вернулась туда, она услышала, как Губернаторов отчитывал за что-то заведующего столовой.
Пока повар наливал Фардане суп, она, прислушавшись, решила вмешаться в разговор:
— Может быть, с первого взгляда наша столовая покажется неприглядной, но больших беспорядков у нас нет. Бывает, конечно, шумят — молодежь ведь. Но зато все вовремя обедают, талоны сходятся. Значит…
Ей никто не ответил. Она не стала ждать ответа, взяла свою кастрюлю и, покачивая бедрами, направилась в столовую.
Ее вмешательство в разговор было неуместным. Однако Аркадий Андреевич вдруг успокоился. И непорядки, которые он заметил, показались ему совсем пустяковыми. Даже прошло раздражение, вызванное неполадками в цехах. Следом за Фарданой он вернулся в столовую. Ребята торопливо ели, согнувшись над тарелками, в столовой было тихо.
Директор остановился около Фарданы и стал наблюдать за тем, как она разливала суп. Ему хотелось сказать что-нибудь хорошее этой женщине.
— Молодцы они у вас, «тетя Фая», — сказал он. — Дружно работают ложками.
Фардага просияла.
— Хорошие у нас ребята! — ответила она, улыбнувшись.
— Вы не педагог?
Неожиданный вопрос не удивил Фардану.
— Нет, я окончила всего семь классов.
— Почему бы вам не пойти на производство? — спросил директор.
— Спасибо, мне и здесь хорошо.
Директор больше ничего не сказал. Выйдя из столовой, он тут же забыл о Фардане.
Но Фардана не забыла этот разговор. Вначале ома не придавала ему значения. Однако через час, перемывая посуду в опустевшей столовой, неожиданно повторила про себя свой ответ директору:
«Спасибо, мне и здесь хорошо».
«Почему он предложил мне пойти на производство?» — задумалась Фардана.
Вернувшись домой, она рассказала матери об этом. Она привыкла спрашивать ее советов во всех случаях жизни.
А мать Фарданы, Фирая-ханум, умела в каждом слове найти пять смыслов.
В годы гражданской войны, когда отец Фираи умер, она некоторое время была артисткой в любительской труппе. Вскоре нашла мужа, пустив к себе на квартиру служащего, приехавшего откуда-то в Ялантау. У них родилась дочь. Ее назвали Фарданой. Однако Фардана выросла без отца: чем выше он поднимался но службе, тем холоднее становились у него отношения с матерью Фарданы. Кто из них был виноват, Фардана не знала.
Фардана с матерью осталась жить в своем небольшом домике из двух комнат, теперь ставшем довольно просторным для их маленькой семьи. Они снова решили пустить квартирантов: и деньги не помешают, и веселее будет.
И вот тогда в одной из двух комнат поселились Фуат с женой.
Фуат был женат недавно: он работал в начальной школе, а его жена служила в отделе народного образования. Фардана не вникала в их отношения. Только от матери слышала не раз такие слова: «Муж хороший, а жена гроша ломаного не стоит», или «Какой парень — и с кем губит свою жизнь…»
Чем больше взрослела Фардана, тем красивее она становилась и тем чаще стал поглядывать на нее Фуат. А какая женщина не любит, когда на нее обращают внимание…
Бесхитростной по натуре, не имевшей жизненного опыта Фардане Фуат казался умным, талантливым, чутким, но и несчастным человеком, которому досталась плохая жена, не понимающая его тонкой души.
Она жалела его. А Фуат был мастером вызывать к себе жалость. Если он приглашал ее в кино, то Фардана отказать ему не могла: ей казалось, что этим она может обидеть и без того несчастного человека. То же самое было, когда он приглашал ее на каток. К тому же его жена перешла на комсомольскую работу, реже стала бывать дома, и приглашения Фуата участились.
Дело дошло до того, что однажды жена Фуата позвала Фардану к себе и в присутствии мужа, стараясь не повышать голоса, сказала:
— Если ты так уж жалеешь Фуата, сестренка, бери его совсем. А с меня довольно. Только смотри, не раскаяться бы потом…
Сказав это, она взяла свой узелок и ушла. Фардана осталась, не зная, что и сказать. В ушах у нее еще долго звучали ее слова: «Если ты так уж жалеешь Фуата, сестренка, бери его». Шли дни, недели. Наконец пришел день, когда она сказала себе:
«Ну что ж, и возьму!»
Фирая-ханум сразу согласилась на это. Таким образом, квартирант стал мужем Фарданы, а для Фираи-ханум — дорогим зятем.
Когда Фардана прожила с Фуатом месяца два, ей вспомнились слова: «Только смотри, не раскаяться бы потом!..»
«Почему она так сказала? — думала Фардана. — Неужели Фуат в самом деле плохой человек?»
Эти слова то и дело вспоминались ей, и Фардана уже начала бояться за себя. Но когда Фуат ушел на войну, они перестали вспоминаться Фардане. И она не тосковала о муже.
Теперь ее беспокоило другое. Надо было работать, Ведь теперь все работают. Ждать нельзя: перед людьми неудобно, к тому же могут поставить на какую-нибудь тяжелую работу, время военное. Лучше самой поискать.
Фирая-ханум одобрила эту мысль дочери. Подумали, порасспрашивали, и, наконец, Фардана устроилась подавальщицей в столовую завода точных механизмов.
— Для военного времени очень даже хорошее место, — сказала мать, — По крайней мере, не будем голодать.
Обе, и мать и сама Фардана, были в самом деле очень довольны этой работой.
А тут на тебе, новости!
— Знаете, мама, что мне сказал директор? «Почему бы, говорит, вам не перейти на производство?»
— На производство? А сам он как, пожилой человек?
— Пожилой. Симпатичный. И пошутить, кажется, любит.
— Пошутить? Может быть, и тут он пошутил? Или хотел припугнуть тебя?
— Нет, он сказал серьезно. Спросил насчет образования.
— А?! Образование? Постой, а может быть, он хочет взять тебя в секретарши?
Фардана задумалась.
— И в самом деле?
— Хорошо, если возьмет, — оживилась Фирая.
— Я ему сказала: «Нет, спасибо, мне и в столовой хорошо».
— Эх, зря поторопилась! Может, он и вправду под «производством» подразумевал свою контору? Ведь хорошо бы! Директор такого завода не маленький человек.
— Ладно, — сказала Фардана. — Пусть сами работают на производстве. Если хочет взять в контору — это еще туда-сюда. Я правильно ответила: мне и в столовой хорошо.
3
Фардана не находила нужным искать встречи с директором. О чем ей говорить с ним? Она уже сказала, что ей и в столовой хорошо…
Так она и жила, ничего не принимая близко к сердцу, работая столько, чтобы не слышать нареканий от людей. Думала так и пережить трудные дни.
Но она, оказывается, еще не знала, что такое жизнь. Большая перемена на ее жизненном пути пришла нежданно-негаданно. И началась она с самого обычного случая.
Однажды затемно возвращалась она домой. Нигде не видно ни огонька, только в свете тускло мерцающих Звезд темнели силуэты домов.
Фардане показалось, что у их ворот кто-то стоит.
Послышался мужской голос. Фардана остановилась, сердце ее забилось; боясь дышать, она насторожила слух.
— Входите скорей! — услышала она голос матери. — Очень холодно.
«К нам кто-то приехал», — облегченно вздохнула Фардана.
В темноте она чуть не упала, споткнувшись об отводы саней, повернутые в сторону ворот.
— Мама! — крикнула Фардана.
— А, Фардана, это ты? Ходишь в такой мороз! К нам Сания приехала.
— Сания?!
Из темноты действительно послышался голос Сании:
— Я, Фардана. Чему ты удивляешься?
— Совсем закоченела! — сказала мать. — Пошли!
Какой-то мужчина, должно быть возчик, хлопотавший около саней, сказал по-русски:
— Всё, больше ничего не осталось. Если хотите, можно ехать.
— Нет, нет, подождите, — сказала Сания. — Я сейчас выйду. Зайдите и вы в дом, погрейтесь.
— Ладно, только на минутку… Лошадь застыла!
Вслед за возчиком все вошли в дом.
Стоявшая в нише печи маленькая керосиновая лампа еле освещала комнату.
— Раздевайтесь, Сания, — сказала Фирая, — у нас тепло.
— Раздеваться не буду, извините! Хочу только сказать: вот этого товарища решили поместить у вас. Признаться, я сама порекомендовала… — И Сания перешла на русский язык: — Познакомьтесь, Василий Иванович.
Человек с красивой темно-каштановой бородой, одетый в необшитую шубу и шапку-ушанку, протянул руку Фирае-ханум.
— Карпов, — сказал он негромко. — Простите за беспокойство.
— Пожалуйста, проходите. И раздевайтесь.
— Я сейчас вернусь…
Карпов вышел к возчику.
— Ты что ж, Сания, — сказала Фардана, — значит, «эваков» размещаешь по квартирам?
— Из горсовета хотели послать его с другим. «Давайте, говорю, я его сама отвезу». Жалко беднягу, очень несчастный человек! Вы уж, пожалуйста, примите его потеплее. В дороге у него замерз ребенок.
— Батюшки!..
— Это еще не вся беда. И жена его простудилась и умерла от воспаления легких. Ужасно! Сразу столько несчастий! А сам он, говорят, очень хороший человек. Большой специалист. Вы уж его, пожалуйста…
Сания смолкла. В это время вернулся Карпов, а за дверью послышался сердитый голос возчика:
— Едете или нет? Я поехал!
— Сейчас! — крикнула Сания и стала прощаться: — До свидания, Фирая-ханум. Я еду, одной ходить страшно.
Фардана вышла во двор и проводила ее до саней.
Когда Фардана вернулась, все в доме было ярко освещено.
— Ой! Ток дали?! Вот счастье-то!
— Хорошая примета, — сказала мать. — Говори «слава богу».
Фардана разделась, повесила пальто, накинула на плечи пуховый платок, поправила волосы и прошла в горницу. Увидела Карпова и остановилась пораженная. Неужели это тот самый «эвак», которого привела Сания? Одетый в грязную шубу и малахай, он показался ей пожилым, бородатым мужиком. А сейчас… можно же так преобразиться!..
Он напомнил Фардане какого-то русского молодого князя, каких ей приходилось видеть в театре или на старых картинах, — то ли Бориса Годунова, то ли кого другого. Такие же кудрявые русые волосы, такая же пушистая, мягкая бородка, красиво обрамляющая рот, подчеркивающая нежную белизну щек и высокого лба.
Чтобы не показывать свое удивление, Фардана сказала с улыбкой:
— Вы, должно быть, чудотворец. Сколько дней мы сидели в потемках, стоило вам войти — и свет зажегся. Право, не святой ли?
— Великомученик! — усмехнулся Карпов, посмотрев на Фардану неулыбчивыми, грустными глазами.
У Фарданы дрогнуло сердце от взгляда его чистых, по-детски невинных голубых глаз; так жаль ей стало этого несчастного человека…
Отношения Фарданы с Карповым начались отсюда, от чувства жалости к нему.
Фардана и ее мать с первого же дня приняли этого человека тепло, по-родному. Каждый день он уходил спозаранку, работал весь день и, усталый, возвращался лишь к ночи. Но как бы рано он ни вставал и как бы поздно ни возвратился вечером, у Фираи-ханум всегда был готов для него горячий чай.
Сначала это смущало Карпова. «Пожалуйста, не беспокойтесь, — просил он. — Кто я вам, чтобы так заботиться? Я сам о себе позабочусь — и позавтракаю, и поужинаю в заводском буфете». Но Фирая продолжала делать по-своему, и он со временем примирился с этим. Чтобы избавиться от чувства неловкости, стал приносить домой свой паек, в общий котел.
Так все они и стали жить как члены одной семьи. Теперь Фардана возвращалась домой охотно, в хорошем настроении. Не забывала при случае принести из столовой что-нибудь вкусное. И Карпов стал возвращаться с работы пораньше. Изменилось настроение и у Фираи.
Каждый вечер все собирались вокруг стола. Слушали сообщения Информбюро, делились мыслями. Фардана с каждым днем все больше любила эти вечерние беседы. К Карпову относилась просто, по-товарищески.
4
В одно из воскресений Карпов пришел домой гладко выбритый. Фардана с матерью были дома.
— Салям! — весело приветствовал их Карпов.
Фардана гладила белье. Подняв глаза, она застыла от изумления.
— Василий Иванович, вы ли это?
— Нет, я младший брат Василия Ивановича, — пошутил Карпов.
— Сняли бороду! А она так шла вам. Вы были такой солидный… Ну, погляди на него, мама!
Фирая что-то шила. Оторвавшись от работы, она посмотрела на Карпова и засмеялась.
— Э-э, пропала ваша краса! А впрочем, выглядите вы как огурчик.
Неожиданно помолодевший Карпов нравился Фардане. В то же время она почувствовала в душе шевельнувшуюся тревогу. «Да, теперь Василий Иванович для тебя не просто добрый дяденька, как было прежде…»
— Горит! — воскликнула вдруг Фирая, — Паленым пахнет! Ой, Фардана, что ты не смотришь за утюгом!
И Фардана взяла себя в руки, принялась гладить лежавшее на столе белье. Оглянулась на Карпова:
— А все вы, Василий Иванович, надо ж вам так похорошеть! Вскружили мне голову.
Конечно, Фардана сказала это в шутку, и Карпов тоже ответил ей шуткой:
— Надоело мне стариком ходить, когда в городе полно молодых солдаток.
— Вы в самом деле сегодня какой-то другой, — отметила Фардана. — Уж нет ли больших новостей?
Карпов стал серьезен.
— Особенного ничего. Но с сегодняшнего дня мы принимаемся по-настоящему за свое дело.
— Разве вы чужим делом занимались?
— А вы спросите, чего мы не делали! Приходилось быть и грузчиком, и лесорубом, и печником, и стекольщиком, и маляром, и столяром. Все перепробовали. Теперь все кончено. Станки на месте, дров достаточно. Работа пойдет полным ходом во всех цехах. Начинаем выпускать новую продукцию.
— Какую новую продукцию? — поинтересовалась Фардана.
— Фронтовой заказ.
— Оружие?
Карпов на мгновение задумался.
— Да, оружие.
Завод точных механизмов до сих пор работал не на полную мощность: надо было приспособить поме щения, разместить станки, подготовить новых рабочих. И хотя в цехах, прибывших раньше других, по-прежнему продолжали выпускать механизмы для мины-сюрприза, завод готовился к выполнению нового заказа.
И вот пришло это время, завод получил задание на изготовление часов для новых танков. План был дан такой, что Губернаторов вначале сомневался — справится ли?
Однако выбора не было.
— Каждые часы — это один танк, — сказали ему. — Раз успевают выпускать танки, часы делать как-нибудь сумеете.
И работники завода приняли задание с ясным сознанием своей ответственности.
Фронт переживал трудные дни. Карпов часто жаловался, что зря торчит в тылу и не может проявить себя на каком-нибудь настоящем деле. Порой ему хотелось бросить все и уехать на фронт. А теперь он должен будет выполнять по две-три нормы и научить так же работать десятки молодых рабочих.
С этого дня Карпов словно помолодел. Теперь он работал больше, чем прежде, и на заводе задерживался дольше.
Однажды Карпов совсем не пришел ночевать. Фардана с матерью дожидались его, но когда перевалило за полночь, легли спать. Фардана не могла уснуть до петухов.
Проснувшись утром, она прислушалась. Нет, видно, Карпов не вернулся, слышно было только, как мать возится с чайником у печи.
— Мама! Не пришел наш «эвак»?
— Не пришел! Всю ночь сон был не сон: то кажется — стучат в калитку, то в дверь…
— Видимо, задержали на работе. Не мог, наверно, уйти.
— Вот и верь этим мужчинам.
Фардана соскочила с постели, быстро прибрала ее и пошла умываться.
5
В тот день Фардана явилась на работу раньше обычного. Цех, где работал Карпов, был в другом здании. Фардана не удовлетворилась обычными хлопотами в столовой, ей захотелось посмотреть, как работают на производстве. Здесь все ее знали, для нее всюду открыты двери.
Возле станков стояли совсем молоденькие парнишки и девчата.
Фардане вдруг стало грустно. Слова «рабочий» и «производство» в ее представлении были связаны с изнурительной и грязной работой. К тому же ей казалось, что рабочими становятся только те, у кого мало знаний, кто не способен учиться.
А ты посмотри на этих! За какими сложными машинами стоят. Некоторые работают даже по чертежам. А ведь Фардана ничего этого не умеет и не понимает.
Она поднялась на второй этаж, вошла в комнату с надписью: «Сборочный цех». Неужели это рабочие?
А может, инженеры? Все, в специальных очках и белоснежных халатах, сидят за длинными столами и с необыкновенным вниманием копаются в механизмах часов. А какая чистота! Даже в аптеке нет такой чистоты… Нет, какие же это инженеры? Те же юноши и девушки, совсем подростки. Есть и знакомые Фарданы. А попробуй подойти и заговорить с ними! Как можно оторвать их от работы, которую они делают с таким вниманием!..
Фардану остановила мастер конвейера — полная женщина, похожая на врача.
— Вы кого ищете?! Кто вам нужен?
— Нет… никто не нужен, — смущенно ответила Фардана. — Я просто так.
— «Просто так» нельзя ходить, вы мешаете работать.
— Извините…
Фардана вернулась в столовую. Здесь все было просто, даже слишком просто. Да, чтобы работать раздатчицей в столовой, особенных знаний действительно не нужно.
Фардане стало опять грустно.
— Куда вы запропастились? — закричала на нее заведующая столовой.
— Была на производстве, — сказала Фардана невозмутимо.
Заведующая не посмела повысить тон.
В этот день Фардане захотелось пораньше вернуться домой. Однако она не спешила и даже заставила себя прийти позднее обычного: она рассчитывала, что к ее приходу Карпов будет уже дома.
Так и случилось. Когда она вернулась, Карпов сидел за большим столом и, разложив перед собой бумаги, над чем-то работал. Рядом, под рукой, лежали чертежные принадлежности — готовальня, треугольник, куски жести, вырезанные в виде различных фигур.
Фардана разделась и прошла в комнату.
— Здравствуйте, Василий Иванович!
Карпов оторвался от работы, повернулся к Фардане и, вскочив со стула, ответил:
— А! Здравствуйте, Фая.
— Что же вы встали, работайте!
Они сели за стол.
— Вы сегодня что-то задержались, — сказал Карпов, вопросительно взглянув на нее.
Замечание понравилось Фардане. Значит, не напрасно она заставила себя вернуться попозже, Карпов обратил на это внимание. Но сама постаралась показать, что не придает этому никакого значения.
— Работа была… А вы сегодня что-то рано… Ах да, я и забыла, что вчера вы совсем не пришли!
— Поэтому и постарался сегодня вернуться пораньше. Занялся такой работой, что никак нельзя было уйти из цеха.
— Значит, ночевали в цехе?
— А то где же?
Помолчали. Из-за печи послышался голос Фираи.
— Ты чай приготовишь, Фардана?
— Сейчас, мама!
Однако Фардана не спешила вставать. Опять наклонилась к Карпову:
— А вы не подумали, что мы тут скучаем без вас?
Карпов вздернул брови, пожал плечами.
Фардана кивнула в сторону печи: мол, не услышала бы мать, — и полушепотом сказала:
— Вы уж, пожалуйста, никогда не оставайтесь там ночевать. Как бы ни было поздно, но старайтесь вернуться.
То ли от теплоты, которая почудилась за этими словами, то ли от близкого дыхания Фарданы или от того и другого вместе — у Карпова вспыхнули щеки.
— Идемте пить чай.
— Спасибо, — сказал Карпов, растерявшись. — Я… закончу эту работу.
— После чая закончите.
— Да, да, я сейчас…
Карпов торопливо выпил стакан чаю и тут же снова сел за работу. Женщины старались не мешать ему, Фирая возилась с посудой возле печи, а Фардана, взяв в руки потрепанную книжку, села на другой конец стола. Но прежде чем начать читать, незаметно посмотрела на Карпова. Карпов сидел к ней боком, устремив внимательный взгляд голубых глаз на бумаги.
Фардана раскрыла книгу и прочла одну страницу, другую и ничего не поняла. Попробовала прочитать еще раз, но результат получился тот же. Она закрыла книгу и снова посмотрела на Карпова.
Лицо его оживилось, темные ресницы, красиво обрамляющие глаза, казались подведенными сурьмой. Вот он бросил треугольник и взял лекало. Положив его на квадратный лист бумаги, начал что-то чертить. Плотно поджатые губы слегка раскрылись, словно вот-вот улыбнутся чему-то.
«Можно же так увлекаться работой!» — с завистью подумала Фардана.
В эту минуту все в Карпове показалось ей необычно привлекательным. Она жадно, глубоко вздохнула. Хотелось неслышно встать, незаметно подойти к Карпову, обнять сзади и крепко прижать к груди его кудрявую голову.
Это желание с такой силой овладело ею, что Фардана даже поднялась с места. Но тут же испугалась себя и вышла в другую комнату, к матери.
Мать, стараясь не шуметь, готовила постель.
— Ты ложишься, Фардана? — спросила она. — Ложись, не сиди напрасно, выспись лучше.
— Мама!
— Что тебе?
Фардана молчала. Что она может сказать матери? Что ей хочется целовать Василия Ивановича?..
— Что ты хотела сказать? — повторила мать. — Почему молчишь?
— Ничего!
Фардана, словно на что-то рассердившись, резко повернулась и снова вышла в соседнюю комнату.
Карпов по-прежнему что-то чертил.
— Чем вы так увлеклись, Василий Иванович? — осторожно спросила Фардана.
Карпов как будто только и ждал вопроса. Он всем корпусом повернулся к Фардане.
— Почти уже кончил. Хочу внести предложение о более экономном расходовании дорогих материалов.
— Вы рационализатор?
— Ну, такой рационализатор, как я, у нас каждый рабочий. Во многих случаях сама практика подсказывает, как лучше сделать. Вы вот не знаете производства. И все-таки без труда поймете предложение, которое я хочу внести. Только подойдите сюда…
— Ой, пойму ли? — Фардана нагнулась над столом.
Вот, смотрите…
Фардана взяла квадратную металлическую пластинку.
— Очень дорогой металл, — пояснил Карпов. — Для нас дорог каждый миллиметр этого металла. Теперь посмотрите вот это, — Он подал Фардане резную деталь с фигурными краями. — Видите?
— Вижу.
— По чертежам конструкторов эту деталь мы вырезаем на каждой такой пластинке в один ряд. А сколько при этом металла идет в отход? Неэкономно ведь? Вы понимаете?
— Конечно.
— А если эту деталь положить по-другому и вырезать в два ряда, вот так, отходов получается совсем мало. Я подсчитал: сорок процентов экономии. Очень простой вопрос, если подумать. Может прийти в голову каждому.
Фардана обрадовалась, что она так легко поняла, и даже удивилась: как до сих пор никому не пришла в голову такая простая мысль?
— Если бы я работала, пожалуй, и мне это пришло бы в голову, — сказала она. — Ведь даже когда на пельмени кроишь тесто, все глядишь, как бы поэкономней.
— Да, Фаечка, — улыбнулся Карпов, — человеку все кажется простым, когда ему укажешь. Между тем на производстве множество проблем, которые еще не решены.
В эту минуту Фардане пришли на память когда-то сказанные Губернаторовым слова: «Не перейти ли вам на производство?» Ей казалось, будто эти слова прозвучали только что.
— Товарищ Карпов, — сказала Фардана, сама не заметив, что назвала его по фамилии. — Знаете что? Если я попрошусь на производство, возьмете меня?
Карпов удовлетворенно подхватил это решение Фар даны:
— Давно бы так! Очень хорошо!
Из-за перегородки послышался голос Фираи:
— Почему не ложишься, Фардана? Что ты там болтаешь?
Окрыленная, довольная, Фардана подбежала к матери:
— Мама, я перехожу на производство!
— Да что ты? Не говори ерунды! Что-нибудь случилось в столовой?
— Нет, в самом деле… Как я раньше этого не понимала!
6
Фардану, конечно, охотно приняли на производство. Карпов взял ее ученицей в инструментальной цех, под свое руководство.
Сначала Фардану коробило, что рядом работали ученики, зеленая молодежь, но это чувство скоро прошло. Мало того — оно ей и помогло.
«Надо работать так, чтобы никто не мог сказать: «Это тебе не суп разливать в столовой».
И она стала работать прилежно. Работа на станке вначале показалась ей очень интересной. Она быстро усваивала все, что объяснял Карпов, и за что бы ни взялась, все у нее получалось. С нее стали требовать выполнения нормы. Целыми днями она делала одни и те же движения, отшлифовывая одинаковые детали. Забавная штука это производство! Оказывается, есть люди, которые всю свою жизнь просверливают отверстия, и чем больше сумеешь сделать этих отверстий, тем большую помощь окажешь фронту, тем больше будут тебя ценить, тем больше будут платить…
Фардана надеялась, что, перейдя в цех, так же увлечется работой, как и Карпов, и это успокоит ее, не останется времени для других мыслей. Но вскоре она поняла — на производство ее привело желание быть всегда рядом с Карповым, не только по вечерам, но и днем.
Что он за человек, чем он приворожил Фардану? Если бы она была незамужней… Ну пусть даже замужней, но хоть бы время было мирное! Или пусть даже военное время, но если бы Фуат был дома! Взяла бы и развелась с ним: «Больше не могу с тобой — и делу конец». А так? Ведь это же измена человеку, находящемуся на фронте! Измена мужу, который за тебя, за Родину проливает кровь на поле битвы. Можно ли пойти на это? Нет, надо истребить в себе это безумное чувство!.. А как? И зачем? Ведь до сих пор у Фарданы никогда ни к кому не было такого чувства! И может быть, не будет…
«Что же делать? С кем посоветоваться? С мамой? Заранее известно, что она скажет. Ужаснется. «К тому же, скажет, русский…» И где только нашла Карпова Сания? Зачем к нам привела? Что бы стала делать она на моем месте?..»
И Фардана решила пойти к Сании, поделиться с нею своими переживаниями.
«Завтра она, конечно, будет дома. Воскресенье. Да и каникулы».
7
В тот день Сания никуда не собиралась выходить, Она встала пораньше и затопила печь. Пока печка разгоралась, почистила картошку и пропустила через мясорубку. В жидкую картофельную кашицу добавила манной крупы и испекла блины.
К тому времени, когда все встали, у нее уже были готовы румяные, хорошо поджаренные на подсолнечном масле блины, самовар вскипел и в только что закрытой печи стояли кастрюлька с пшенной кашей и большая кастрюля с водой. Сания нагрела утюг и погладила белье Хасана — мальчик пойдет сегодня в баню.
Как всегда, первой проснулась Розочка. Не заплакала, а только подала голос, давая знать, что проснулась. Сания, бросив все дела, поторопилась взять на руки дочурку.
Пробуждение Розочки обычно и для Ольги Дмитриевны было сигналом к подъему.
В квартире началось движение, в комнате напротив кухни появилась в своем пестром халате Галина Сергеевна. Послышались приветствия: «Доброе утро, доброе утро…»
Последним встал Хасан. Мать и тетя Оля закричали: «Обуйся, обуйся!» — но он босиком подбежал к умывальнику и успел первым умыться.
Все с большим аппетитом позавтракали картофельными блинами Сании. Особенно они понравились Хасану.
— Эти картофельные блины вкуснее всех блинов на свете, — сказал он, облизываясь.
Мать с тетей Олей засмеялись, а он начал горячо доказывать свою правоту:
— А что? Я ел блины из крупчатки. И квашеные, и пресные. Ел пшенные и даже гречневые — у тети Гашии. Далеко им до картофельных! Почему ты никогда их не пекла, когда папа был дома?
— Испечем, когда папа вернется.
— А картофельные пельмени?
Но Хасану не пришлось поговорить о картофельных пельменях — в дверях показался Валерик.
— Хасан, ты скоро?
— В баню? Сейчас, сейчас!
Одного Хасана не отправишь в баню, приходится просить, уговаривать, а то и прикрикнуть. Ну а раз с Валериком…
— Мама, скорей белье!
— Успеешь! — сказала Сания. — Сначала допей чай. Заходи, Валерик, выпей и ты чашечку. Поешь блинов. Хасан очень хвалит.
— Спасибо…
— Ешь, Валерик, — сказал Хасан. — Картофельные блины — во!
Хотя Валерику очень хотелось попробовать блинов, но он не сел к столу — мать запретила ему это.
— Не-е-ет, — протянул он, — я уже покушал. Идем в баню!
Вслед за мальчиками ушла на базар и Ольга Дмитриевна. Сания с Розочкой остались вдвоем. Едва она успела вымыть посуду и убрать со стола, как у входной двери зазвенел звонок.
Сания накинула на плечи платок и вышла в сени.
— О-о, Фардана!
Поздоровались, как давно не встречавшиеся друзья. Сания сняла с гостьи пальто.
— Ну, проходи.
Фардана вошла и, потирая руки, чтобы согреть их, направилась к коляске, в которой сидела Розочка.
— Ой-ой-ой, какая большая стала! Сидеть умеет, ой-ой-ой! Здравствуй, Розочка! — Она не решилась взять ребенка еще не согревшимися руками и только протянула два пальца.
Розочка грызла резиновую собачку, из ротика обильно текли слюнки на клеенчатый нагрудник, повязанный поверх многих платьиц и кофточек. Увидев перед собой незнакомую тетю, девочка перестала грызть собачку.
— Поздоровайся с тетей, — сказала Сания.
Девочка серьезно посмотрела на Фардану большими черными глазами и протянула ей обе ручонки.
— Ой, не могу! — воскликнула Фардана и, не в силах удержаться, подхватила ребенка на руки и прижала к груди.
Розочка через плечо Фарданы улыбалась матери.
— Не боится незнакомых, недаром в яслях растет, — довольно заметила Сания.
— Мне бы такое утешение…
Фардана так крепко прижала к себе Розочку, что та стала проявлять недовольство и попросилась к маме.
— Больно ты быстра, — улыбнулась Сания, принимая Розочку и укладывая ее в коляску. — Ну, поговори с Розочкой, а я быстренько поставлю самовар.
— Ничего не нужно. Я ведь в обиде на тебя, Сания…
— Что случилось, Фардана? Чем я тебя обидела?
— Какого человека ты привела к нам в дом? — сказала Фардана, как бы обиженно прижав руку к груди, — Зачем ты привела его к нам?
— Ты насчет Карпова? Что, плохим оказался?
— Если бы плохим, было бы лучше.
— Не понимаю!
— Я и сама не понимаю…
— Что ты хочешь сказать? Что такое с Карповым?
Голос Фарданы упал до шепота:
— Сания, я влюбилась в этого русского. — И, заглянув в удивленные глаза Сании, она повысила голос — Да, да! До сих пор я никого так не любила. Я не знала любви.
— Что ты говоришь, Фардана? — спросила Сания испуганным голосом. — Как же это…
— Знаю, что стыдно…
— Ну, а Фуат?
— Знаю. Вот ты скажи: почему его любовь не бережет меня?
— Глупая! Если бы он был дома…
— Если бы он был дома, мне, может, легче было бы оставить его, плохо, что его нет. Бросить мужа, который находится на фронте… Ведь это всякий осудит как измену…
— Да, этому другого названия нет.
— Скажи, что мне делать? Тяжело мне, Сания!
— Тебе надо побороть это чувство. Не глупи, Фардана!
— А я не хочу подавлять это чувство, не хочу ему противиться! Почему я не могу действовать так, как велит сердце! У меня не поворачивается язык пожелать, чтобы Фуат не возвратился. Нет, пусть он вернется! Только пусть он не обвиняет меня за то, что я ушла к другому… Ты понимаешь, Сания?
— Не понимаю, Фардана.
— Как бы ты поступила, если бы оказалась в моем положении?
— Я не могу представить себя в таком положении.
— Значит, ты действительно не понимаешь меня?
— Прости, Фардана, не понимаю!
— В таком случае я поступлю на курсы сандружинниц!
— Вот тебе и раз! Какое это имеет отношение к тому, что ты сказала?
Фардана не успела ответить — зазвенел звонок. Сания вышла открыть дверь.
— Тебе смешно? — сказала Фардана, повернувшись к Розочке.
Та, увидев, что с ней заговорили, обрадовалась, громко засмеялась и протянула ручонки к красивой тете. Фардана не удержалась, чтобы не взять на руки ребенка.
— Милая ты моя! — сказала она ласково. — До чего милый ребенок!.. Конечно, разве Сания может понять меня…
За дверью послышались голоса, вошли две гостьи.
Миляушу Баязитову Фардана узнала. Но кто же другая? Эту девушку Фардана где-то видела. Кажется, на заводе. Ну, конечно, она работает на заводе.
— Карима, — отрекомендовалась гостья.
Обе девушки, не обращая внимания на Фардану, кинулись к Розочке. «Как выросла, похорошела! — послышались возгласы. — Тьфу-тьфу, не сглазить бы!»
Фардана решила, что закончить разговор с Санией не удастся, и стала прощаться.
— Куда ты торопишься? — пыталась задержать ее Сания. — Мы не договорили… Ты еще не рассказала про свою работу на заводе.
— А что рассказывать? Работаю, как все.
— Очень хорошо сделала, что поступила на завод. Поздравляю.
— Все это хорошо, но… Ну ладно. До свидания, девушки, всего хорошего.
— Приходи, Фардана, мы поговорим в следующий раз…
8
Фардана ушла, а Сания принялась расспрашивать девушек о житье-бытье.
Миляуша только недавно приехала из Казани и поэтому ждала, что Сания поинтересуется ее делами. Но Сания начала расспросы с Каримы. Неспроста, видно, она так сделала.
— Пока живу ничего, Сания-апа, работаю, — сказала Карима. — Для меня это счастье, что к нам в Ялантау эвакуировали завод. Не знаю, что бы я стала делать…
Карима приумолкла. Теперь Сания перешла к Миляуше:
— Ну, а у тебя как дела? Не трудно учиться?
Миляуша стала рассказывать о своей жизни в Казани, о том, что приходится много работать и одновременно учиться.
— На твоем месте, — перебила ее Карима, — я перешла бы на геофак.
— Почему?
— Вот почему: нефтеразведочный трест Татарии переведен теперь из Казани к нам. Летом приезжала бы сюда на практику. Я сама хотела поступить туда, но…
— Почему же не поступаешь?
Карима смутилась.
— Так… есть причина, — проговорила тихо.
Миляуша решила переменить разговор, стала расспрашивать о местных новостях. Ей хотелось узнать, где теперь школьные товарищи, что пишут.
— Я получила письма от Рифгата и Шакира, — сказала Миляуша.
Карима насторожилась, переспросила:
— От кого, говоришь?
— От Рифгата и Шакира.
— А-а, — как бы равнодушно протянула Карима. — Что же они пишут?
— Готовятся стать танкистами.
Миляуша заметила, что Карима стала задумчивой. Что случилось с девушкой? Может быть, много работает и устает? И вдруг Миляушу как бы осенило: уж не вышла ли замуж?..
Заметив слишком пристальный взгляд Миляуши.
Карима покраснела.
— Ты очень изменилась, Карима, — сказала Миляу ша, дружески улыбаясь.
Карима еще больше покраснела, но произнесла спокойно:
— Да, Миляуша, я изменилась.
Миляуша, считая свою догадку верной, ждала, когда Карима скажет ей об этом сама. Однако Карима не торопилась говорить. И Сания почему-то замолчала.
— Карима, — спросила наконец Миляуша, нарушив неловкое молчание, — что с тобой?
— Я беременна, Миляуша, разве не видишь?
— Значит, ты вышла замуж? — воскликнула Миляуша. — Поздравляю. За кого? Почему гы сразу об этом не сказала?
— Нет, Миляуша, я замуж не вышла.
Казалось, теперь Миляуше стало еще более неловко, чем Кариме. Она не знала, что сказать, о чем спросить. Но молчать было тоже неудобно.
— Тебя обманули?
— Нет.
— Кто же отец? Не секрет?
— Этого я не могу сказать, Миляуша.
До сих пор молчавшая Сания вмешалась:
— Не спрашивай, Миляуша! Не надо!
Карима выпрямилась и гордо вскинула голову. Миляуша даже испугалась. Почудилось, что Карима может броситься на нее или сказать что-то страшное… Карима, однако, тут же взяла себя в руки.
— Не подумай, Миляуша, худо. Только лучше не называть его.
— Прости, Карима, не сердись.
— Я не сержусь, зачем мне сердиться…
Миляуше больше нечего было сказать, и она почувствовала себя совсем неловко.
— Я пойду, Сания-апа, до свидания, — поднялась она, — Ведь я зашла, чтобы только повидать вас. — Она повернулась к Розочке. — И вот эту милую девочку.
До отъезда еще встретимся, Сания-апа. До свидания!
Поднялась и Карима.
— И ты собралась уходить? Посиди, Карима, — сказала Сания.
— Нет, пойду, Сания-апа. Загляну в другой раз. До свидания.
Как ни в чем не бывало Карима ушла вместе с Миляушой. На душе у Сании остался неприятный осадок от этой встречи.
«Напрасно я отпустила ее, — подумала Сания, — Кажется, она пришла о чем-то поговорить со мной. Самолюбивая девушка!..»
9
Сания была права. Карима пришла к ней поделиться горестями как с человеком, который ей ближе матери, попросить совета. После разговора с Миляушей открылись душевные ее раны, которые были тайной даже для Сании. Ей непременно надо было поговорить с Миляушой.
Выйдя за ворота, Миляуша остановилась: она не знала, куда пойдет Карима.
— Я провожу тебя немного, — сказала Карима, — Если не рассердишься, хочу кое о чем спросить у тебя.
— Зачем мне сердиться? Ты какая-то странная стала, Карима…
В школьные годы обе они участвовали в общественной работе, вместе играли, веселились, шалили с мальчишками. О чем бы ни захотели поговорить, начинали без всяких оговорок. А теперь… одна — «прости», другая — «пожалуйста»! Да что с ними случилось?..
— Действительно, — сказала Карима, — если подумать, ничего особенного не случилось. Я нисколько не жалею, что оказалась в таком положении. Других это больше волнует. Сама знаешь, родить, не имея мужа, у нас до сих пор многие считают большим несчастьем…
Миляуша молчала, еще не уяснив себе, как следует отнестись к этим словам Каримы.
— Даже мама прогнала меня, сказала, чтобы я не показывалась ей на глаза, — сказала Карима таким тоном, будто говорила о чем-то самом обыкновенном. — Боится разговоров. Я с этим смирилась. Не могу только понять беспечности человека, который скоро станет отцом.
Миляуша слушала молча. Раз Карима сама не хотела сказать, кто он, будущий отец, спрашивать казалось неудобным. Словно понимая это, Карима заговорила сама:
— Знаешь, он ведь учился вместе с вами.
— Неужели?
— Прошлой весной закончил десятилетку, а сейчас в армии. Уехал и пропал. Знаю — жив, здоров, а не пишет. Я ему обо всем написала. Не отвечает.
— Почему ты скрываешь от меня, кто он?
Карима не ответила. Она сама задала Миляуше вопрос:
— Скажи, Миляуша, ты любишь кого-нибудь? В школе мы дразнили тебя, что ты влюблена в Рифгата, потом — в Шакира. Ты действительно была дружна с ними. Есть у тебя по-настоящему любимый человек?
— Положим, есть.
— Я не спрашиваю кто. Но мне хочется знать — он любит тебя?
— Положим, любит.
— Точно знаешь?
— Ну, точно.
— Извини, если вопрос мой покажется грубым, но мы уже не дети: ты была с ним близкой?
— Нет, не была.
— И он… не предлагал тебе?
— Что предлагал?
— Ну, то, что мы называем дурным предложением…
— Если бы предложил, я бы прогнала его.
Карима задумалась.
— Почему? — спросила она наконец.
— Можно сделать предложение, чтобы пожениться и вместе жить. В крайнем случае можно поцеловаться в знак взаимной любви. Но то, что ты говоришь… Нет, порядочный парень никогда не начнет с дурного предложения девушке, если любит ее по-настоящему.
— А если любит не по-настоящему?
— Как видно, Карима, в этом вопросе ты опытнее, чем я. Ты уже готовишься стать матерью.
— Ну, так я тебе скажу: да, есть такие парни… Девушку, которую любят, берегут, а чтобы удовлетворить свое мужское желание, идут к нелюбимым девушкам. Ты допускаешь это?
— Не допускаю. Значит, он и меня не любит. Значит, он просто подлый человек.
Обе замолчали. На улице было холодно. Не обращая внимания на прохожих, они молча шагали по скверу.
Вдруг услышали чей-то голос:
— Здравствуй, Баязитова!
Девушки остановились. По тротуару к ним шел Мухсинов.
— Здравствуйте, Мухсинов-абый.
Мухсинов подошел.
— Ну что отец пишет? Как живешь?
Миляуша коротко ответила на его вопросы о себе и об отце.
— Что же ты не спросишь про Шакира? — усмехнулся Мухсинов.
Миляуша смутилась, однако не растерялась и бойко ответила:
— Я получаю от него письма.
— А, вон как! Переписываетесь, значит?
Мухсинов перевел свои зеленые глаза на Кариму.
Карима потупилась.
— Что это за девушка? Такая застенчивая? — сказал он, но, не дождавшись ответа, поспешил их оставить. — Ну ладно, до свидания!..
Мухсинов перешел на тротуар, а Карима с Миляушей продолжали бродить по скверу.
— Он нисколько не напоминает Шакира. По-моему, люди не зря болтают, наверно, Шакир в самом деле не его сын. Уж очень непохож.
— Кто знает… Он и сам, говорят, из-за этого не очень любит своего Шакира…
— Кстати, — сказала Карима, — ты мне так и не ответила. В школе тебя дразнили Шакиром и Рифгатом. Кого из них ты предпочла бы?
— По правде сказать, Рифгату я больше доверяю, А Шакир, мне кажется, эгоистичен… Что это, Карима, ты все меня расспрашиваешь, а сама… Я тоже хочу тебя спросить. Если не хочешь сказать, кто твой парень, — не надо, не настаиваю. Но скажи, почему об этом нельзя говорить?
— Он сам так хотел.
— А он действительно любит тебя?
— Не знаю, Но я не раскаиваюсь, Миляуша.
— Если не раскаиваешься, очень хорошо.
Они подошли к дому Миляуши. Миляуша предложила зайти к ним, но Карима отказалась.
10
Миляуше было жаль Кариму, но потом, припомнив весь разговор, она решила по-другому. Подумаешь! Даже не раскаивается! Просто бессовестная! А еще школьница! Как ей не стыдно перед людьми, перед Санией-апа!
Вспомнив про Санию, Миляуша призадумалась.
«Да, Сания-апа, видно, не осуждает Кариму, во всяком случае, не показывает этого. Конечно, Кариму обманули. Какой подлец сделал это? Сказала, что он учился с нами. Кто же это? Запретил называть себя, боится, чтобы не узнали. Вот так мужчины! — Миляуша перебрала в уме всех ребят, с которыми окончила школу. — Постой, а почему Карима все время расспрашивала про Рифгата и Шакира? Рифгат? Не может быть!.. Шакир? Не может быть!.. Впрочем, почему не может быть?..»
Миляуша порылась в ящике стола и достала свой альбом с фотокарточками. Открыла страницу с портретом Рифгата — это его прошлогодний снимок. Серьезный, хороший парень. Какой чистый у него взгляд! Миляуша любовно коснулась губами снимка.
А этот красавчик — Шакир! Сам знает, что красив, — как гордо смотрит! Как он мог… нет, нет! И все-таки Карима неспроста расспрашивала про Шакира!..
— Вот что: напишу-ка я этим мальчикам письмо с перцем, с солью. А потом…
И, захлопнув альбом, Миляуша спрятала его в письменный стол, потом взяла бумагу и села за письмо.
11
Карима и сама вскоре поняла, что обманута Шакиром. И это почему-то не показалось ей неожиданностью. «Я ведь давно это знала, — думала она, — только все время обманывала себя. Разве я ждала больше того, что случилось? Желание мое исполнилось, первую любовь отдала любимому человеку. Стоит ли об этом горевать?»
Этим как бы успокаивала себя Карима. Даже тогда, когда Шакир, уходя в армию, не вспомнил о ней, она заставила себя не думать о нем.
И лишь когда оказалось, что она станет матерью, почти позабытые чувства проснулись в ней с новой силой.
Сначала Карима не в состоянии была ни о думать. Чувство какого-то безумного страха охватило все ее существо.
Забеременеть, не имея «законного» мужа! Ведь это самое страшное, что может быть для девушки! Всегда так считали столько поколений людей!..
«Может, броситься в Каму?» — подумала Карима.
Но со временем рассудок взял верх. Чего бояться? Теперь не прежние времена. Сплетни? Пусть болтают. О ком только не сплетничают! Разве хорошие люди будут болтать?..
Но ведь она еще ученица. Что скажут в школе?.. И тут ей пришла мысль пойти к Сании. И Сания правильно оценила ее положение. Карима приободрилась. А может быть, ее ребенок и не останется без отца… Уже погибшая было надежда ожила в глубине сердца. А что будет, если Шакир узнает, что станет отцом? Нет, теперь он не сможет забыть Кариму…
И Карихма послала Шакиру письмо.
Ее дела постепенно налаживались. Поскольку она училась в школе и обычно жила на квартире в Ялантау, ее уход из колхоза прошел незамеченньш. Кариме только жаль было мать. Она хорошо знала, что мать в душе жалеет ее и, хоть рассердилась, никогда ее не забудет и когда-нибудь приедет. И, на счастье Каримы, в Ялантау перевели завод точных механизмов, куда охотно принимали всех желающих. Карима оставила школу и поступила на работу в цех. Она усердно работала, чтобы заглушить беспокойные мысли, подавить тяжелые чувства.
Однако ее не оставляли в покое. Догадки и шепотки знакомых не особенно тревожили ее. Но когда хозяйка квартиры решила поскорее избавиться от беременной квартирантки, Карима пришла в отчаяние. Куда она денется? Она пришла к Сании именно затем, чтобы посоветоваться насчет этого.
А встретила Миляушу и забыла, зачем пришла, Ведь главное место в ее сердце занимал Шакир. Про шло уже много времени с того дня, когда Карима написала ему. А от него, от будущего отца, ответа все нет и нет.
Объяснение с Миляушой не успокоило, а, наоборот, взбудоражило ее. Значит, Шакир действительно любил Миляушу? Не Кариму, а Миляушу! А его ребенок, плод первой любви, растет под сердцем Каримы!..
Глава вторая
УЧИЛИЩЕ
1
Рифгат и Шакир попали в одно училище, в один взвод. С первого дня они стали прилежно заниматься, и вскоре их стали считать отличниками боевой учебы. Не прошло трех месяцев, как было решено произвести обоих в сержанты с назначением командирами отделений. Но как раз в эти дни Рифгат допустил ошибку, непростительную для передового курсанта, и производство сорвалось.
Случилось это так.
Взвод был назначен в караул. Курсантов поставили на пост — кого у ворот, кого возле склада, кого у цейхгауза.
В стороне от училища когда-то стоял стог. Сена, правда, давно уже не было и в помине — его съели лошади, — но место это по-прежнему охранялось. Стоять здесь пришлось Рифгату. Это казалось ему смешным, но пост есть пост, ничего не поделаешь, — надо же обеспечить курсантов постами.
Рифгат хоть и посмеивался над собой, однако честно стоял караульным. К тому времени, когда его должны были сменить, наступил вечер, стемнело, начал моросить дождь. Наконец послышались шаги, кто-то в темноте пробирался по грязи. Рифгат ждал смены. Кто, кроме сменщика, потащится в такую непроглядную тьму да еще на такой бессмысленный пост?
Тем не менее Рифгат встретил приближающегося человека по всем правилам устава, а когда тот подошел близко, узнал в нем знакомого курсанта.
— А разводящий где? — спросил Рифгат.
— Разводящий решил не ходить, — беспечно отве тил курсант. — К чему таскаться по дождю в такую ночь? Иди домой.
Рифгат сначала растерялся, но не стал спрашивать. Что тут спрашивать? Прибывший на смену курсант был на хорошем счету, без пяти минут сержант. Действительно, если разводящий не нашел нужным прийти, стоит ли из-за этого поднимать тревогу?
Однако, когда он подошел к караульному помещению, его остановил дежурный командир;
— Откуда идешь?
— С поста.
— Кто сменил?
— Курсант Борисов.
— А где разводящий?
Рифгату ничего не оставалось, как рассказать все начистоту.
С этого и началось. Случай расценили как чрезвычайное происшествие. Сказали, что за такой проступок отдают под суд военного трибунала. И только учитывая, что курсант впервые допустил служебную ошибку, Рифгата не судили. Ограничились пятью сутками ареста.
После этого случая, разумеется, ему не спешили присвоить звание сержанта. А Шакиру присвоили.
Шакир стал сержантом. Его назначили командиром отделения. Рифгат остался рядовым курсантом.
— Дурак ты, брат! — сказал ему Шакир. — Здесь нельзя вольничать. По-твоему, это пустое место? А это — пост. Или попробуй не выстрелить в мишень: дескать, это не фашист, жалко тратить пулю. Голову надо иметь! Здесь, брат, так: дадут тебе деревяшку, скажут «колбаса» — не отказывайся, ешь!
Шакир принял повышение как заслуженную награду. Он даже стал относиться свысока ко многим курсантам, вместе с которыми поступил в училище. Товарищей это не злило, — наоборот, некоторые завидовали ему и даже любовались им: «Вот это настоящий будет командир!»
Но к Рифгату Шакир относился по-старому, не выказывал перед ним своего превосходства, считал его своим другом. Как сержант, даже кое в чем оказывал ему помощь.
Например, получить увольнение в город Шакиру было легче, чем рядовому курсанту. Поэтому он не за бывал и Рифгата, получал увольнительную на обоих, — они вместе ходили в кино и театры.
Правда, их взгляды на жизнь не совпадали, оценки того или иного события зачастую были противоположными, они горячо спорили. Особенно по-разному они судили о женщинах.
Однажды в субботний вечер они вместе пошли в город. Было холодно. Звезды казались особенно яркими.
— Пойдем в кино, — предложил Шакир. — Я покажу тебе нечто весьма занятное.
Рифгат насторожился:
— Например?
— Увидишь.
Шакир ничего больше не сказал. В городе было темно, пришлось идти посередине улицы. Они были в сапогах с подковками, и шаги их звонко отдавались на промерзшей дороге. Рифгат шел молча. Шакир не выдержал, заговорил первым.
— Уж лучше заранее предупредить тебя. А то ведь тебя не поймешь… Знаешь что, — Шакир понизил голос, — нас ждут девушки. Я тебя познакомлю с ними.
Рифгат не сразу нашелся, что ответить. Он только невольно замедлил шаги.
— Ну вот, — сказал Шакир, — вечно ты так…
Рифгату, по правде говоря, ни с какими девушками знакомиться не хотелось. Но он не решился прямо сказать об этом Шакиру, чтобы тот не стал высмеивать, Да и в самом деле, чего тут бояться? Пусть знакомит.
— Ну что ж, — сказал Рифгат, — познакомимся. Может, девушка придется по вкусу.
— Конечно! — оживился Шакир. — Их двое, которая понравится, ту и выберешь. Мне все равно.
— Посмотрим!
2
Они вошли в вестибюль кинотеатра. У кассы толпился народ. Возле массивной колонны стояли группы людей. В тусклом свете единственной лампочки трудно было разглядеть лица.
Шакир действовал смело. Оглядевшись вокруг, он ловко повернулся на каблуке и направился в угол.
— Пошли, Рифгат! Вон они, — сказал Шакир, — Привет, девушки! Познакомьтесь — Рая и Дуня… А это мой друг и земляк Родя!
Так представил Рифгата Шакир. Рифгата это не только не удивило: наоборот, он одобрил находчивость товарища. «Родя!» И как это пришло ему в голову? Конечно, зачем первым встречным называть свое имя?
Рифгат протянул девушкам руку. Может быть, потому, что было темно, Рифгат даже не взглянул на девушек. Которая из них была Рая, которая Дуня, он не запомнил.
— Пошли в кино? — предложил Шакир.
— Отчего ж не пойти, раз пришли? — ответила высокая, а та, что поменьше, хихикнула.
— Билеты у вас есть?
— Пожалуйста. — Девушка протянула Шакиру бумажку.
Рифгат подумал, что она показала билет. Но Шакир, сунув бумажку в карман, пошел к кассе. Значит, она дала ему деньги! А Шакир взял их!..
Но Рифгат знал, что Шакир в деньгах не нуждается, ему присылают из дому. Как же так?..
На свету у кассы Рифгат оглядел новых знакомых. Высокая девушка показалась ему старообразной и некрасивой. Посмотрел на другую и тут же вынужден был отвести взгляд: девушка, широко раскрыв бесцветные глаза, жадно уставилась на него. На лице ее мелькнула улыбка. Из-под шапки выбилась прядь белесых волос.
Может быть, обе они были и неплохими, но Рифгату показались чем-то неприятными.
— Родя, почему вы молчите? — спросила девица с белесыми глазами.
— Есть такая пословица: слово — серебро, молча ние — золото.
Девушки засмеялись.
А та, что с белесыми глазами, вдруг фамильярно схватила руку Рифгата и прижалась щекой к его плечу.
— Родя, дорогой! — сказала она. — Люблю таких умных людей.
Рифгат стоял в растерянности, не зная, как ответить на эту выходку. В это время из толпы у кассы выбрался раскрасневшийся Шакир. В руке у него было четыре билета.
— Готово, девушки! Пошли.
Белоглазая уже успела отпустить Рифгата. Все прошли в фойе, здесь было теплее и светлее. Увидев, что народ столпился возле буфета, все четверо направились туда, причем высокая опередила всех. Рифгат заметил ее красиво изогнутые брови и яркие черные глаза.
— Дуня, Дуня! — воскликнула она. — Соленые огурцы дают!
Белоглазая равнодушно ответила:
— Ну и пусть! Ты что, не видела соленых огурцов?
— Не говори! — возразила подруга. — Надо обязательно взять. Нет ли у тебя газеты?
— Пожалуйста, вот газета, и авоська есть. Только ведь очередь.
— Давай, давай! Разве это очередь?
— Бросьте, пожалуйста, — обиженно сказал Шакир, — займетесь этим в другой раз.
Но девушка уже подхватила сетку и газету.
— Я сейчас. Рита даст мне без очереди… — И она тут же исчезла в толпе.
Белоглазая стала оправдывать подругу:
— Сейчас и в городе не так-то легко найти соленые огурцы.
— Кому они нужны?
— Как кому? — девушка лукаво улыбнулась. — Сами потом благодарить будете.
— Ах, вон что! — воскликнул Шакир, догадываясь, в чем дело.
Рая вскоре вернулась, держа авоську в руке с мокрым свертком в ней. Маленький рот ее и черные глаза улыбались.
Зазвенел звонок, все пошли в зрительный зал.
Рифгат не видел толком картину. Даже не запомнил, какой смотрел фильм. Справа от него сидела Рая, Резко пахло прокисшими огурцами. Чтобы не слышать этого запаха, он наклонился влево, где сидела белоглазая. Та, очевидно, решила, что Рифгат наклонился к ней неспроста, и тут же положила голову ему на плечо. Очевидно, ей стало жарко, она распахнула пальто. В нос Рифгату ударил кисловатый запах пота. Нет, уж лучше запах соленых огурцов. Белоглазая, вероятно, почувствовала его движение и не стала больше прижиматься к Рифгату.
Теперь мысли Рифгата были об одном — как бы поскорей избавиться от этих бесцеремонных девиц.
И вот на экране появилась надпись «конец», зажегся свет. Вышли на улицу.
— Ну, — сказал он, — спасибо за компанию. Нам пора прощаться.
Девушки удивились:
— Как? Неужели вы не проводите нас?
— Он пошутил, — ответил Шакир. — Разве можно не проводить таких красоток?
Рифгат стал отговаривать Шакира, сказал по-татарски:
— Зачем, в самом деле, нам провожать их?
Шакир ответил тоже по-татарски:
— Неприлично, Рифгат! Надо проводить, они живут недалеко.
— Вы что там про нас сплетничаете? — сказала белоглазая.
— Нет, нисколько! Вот Родя стесняется сказать по-русски: «Мне, говорит, очень нравится Дуня».
Рифгат готов был рассердиться, но, чтобы не ссориться при девушках, сказал безразлично:
— Ладно, идемте.
— Родя, вы такой застенчивый! Люблю застенчивых.
Она опять прижалась к Рифгату, но на этот раз он резко выдернул руку.
— Не надо.
— Ой, Родя! Почему?
— Нам в форме запрещено ходить под ручку.
— Да кто увидит в такой темноте?
— Господь бог увидит.
Рифгат свел разговор к шутке, но руку высвободил решительно.
— Видишь, — обиженно сказала белоглазая, — Рая с Сашей идут под ручку, а нам нельзя.
— Саша — сержант, ему можно.
Так они шли по темным улицам, пока Шакир с Раей не свернули в одну из калиток. Рифгат остановился.
— Почему вы остановились, Родя?
— Вы живете в этом доме?
— Здесь. Идемте же.
Со двора послышался голос Раи:
— Что вы отстаете?
— Идемте, Родя! — потянула за рукав белоглазая.
— Нет, спасибо. До свидания!
— Что вы упрямитесь? У нас дома никого нет, Саша!
Скажите, пожалуйста, вашему товарищу, чтобы не капризничал!
Подошедший Шакир взял Рифгата за локоть и сказал тихо:
— Давай зайдем к ним, — ведь долго не задержимся.
— Нет, Шакир, не пойду и тебе не советую. Распрощайся и…
— Вот дуралей! Почему не зайти?
Со двора послышался ворчливый голос Раи:
— Не стоило и огурцов брать для таких…
— Молчи, дура! — полушепотом оборвала ее подруга.
Шакир продолжал уговаривать:
— Ну, Рифгат! Надо быть мужчиной!
— Делай как знаешь, — сказал Рифгат, переходя на русский язык, — а я пошел. Прощайте, девушки!
И, не дожидаясь ответа, быстро зашагал прочь,
3
По дороге его догнал Шакир:
— Погоди, Рифгат, не спеши.
Рифгат замедлил шаги.
— Ну и опозорил же ты меня, брат! — сказал Шакир. Но в голосе его не было обиды.
Они зашагали рядом.
— Не понимаю, — заговорил Рифгат, — что тебя в них привлекает?
— Чем они тебе не угодили?
— Не знаю. И красоты в них никакой не нахожу, и говорить с ними неинтересно.
— Девушки как девушки. Что еще нужно?
— Какие девушки — это еще бабушка надвое сказала.
Шакир даже обиделся.
— Что ты! — воскликнул он. — Может быть, ты считаешь их уличными? Если б зашел к ним, увидел бы, как они живут. Да ты только взгляни, как они одеты!
Рифгат не мог вспомнить, как они были одеты.
— Я ведь не такой человек, чтобы ходить к кому попало, — продолжал Шакир. — А с твоей стороны это просто мальчишество. Ты не видел женщин, вот и все! Целомудренный человек! Парню твоих лет жить без женщины нельзя.
— Ничего, потерпим!
— Дурак ты, Рифгат! В наше время даже девушки не считают большой заслугой такую скромность. А нам с тобой предстоит идти на фронт. Могут сегодня отправить, ничего удивительного… То ли останешься жив, то ли нет. Надо дорожить молодостью, придет время — будешь каяться…
— Неизвестно еще, кто будет каяться.
Слова Рифгата заставили Шакира призадуматься. Но сдаваться не хотелось.
— Раскаешься, брат, — повторил он. — Не зря старики наши говорили: «Смолоду не погуляешь — на старости пожалеешь!», — так кажется?
— Погоди, Шакир, — перебил Рифгат, — а ты-то когда успел узнать женщин? Можно подумать, что в этом ты настоящий ветеран.
— Мы и в Ялантау не как иные, не только целовались…
Рифгата бросило в жар. Он даже остановился.
— С кем же? С Миляушой?
— А что? — подзадоривая Рифгата, спросил невозмутимым голосом Шакир. — Да кто, по-твоему, эта Миляуша?
— Ты не шути, Шакир! Для меня это очень важно…
— Подумаешь! Разве в Ялантау мало хороших девушек, кроме Миляуши…
Рифгат замолчал. Так они вышли на окраину города, где было училище. Рифгат замедлил шаги. Ему давно хотелось откровенно поговорить с Шакиром о Миляуше, только все не находилось повода для такого разговора. Сейчас момент был подходящим.
— Выясним все, Шакир, — сказал он серьезно, — раз зашел разговор о Миляуше. Помнишь, должно быть, как ты поклялся своею кровью…
— Помню. Однако пока бояться нечего…
— Я и тогда не боялся и сейчас не боюсь. Ты это знаешь, Шакир. И в будущем…
— Знаю!..
— Мне вот кажется странным: мы вместе учились в Ялантау, но не дружили. Мало того — ты объявил меня своим смертельным врагом.
— Знаю, помню…
— Погоди! Теперь мы с тобой вот уже несколько месяцев вместе. И я не чувствую вражды между нами.
Напротив, по-моему, все больше крепнет наша дружба. Ну вот. Что ты теперь думаешь насчет своей клятвы?
— Рифгат, клятва моя не была шуткой. Но ты помнишь, как раз в тот день началась война. Вот и теперь сам подумай: если я буду хранить эту клятву и думать о том, чтобы убить комсомольца и будущего командира, какая разница между мной и гитлеровским солдатом? Знай: пока мы не победим врага, я забыл об этой клятве. А когда окончится война, там видно будет, — неизвестно еще, кто из нас останется жив…
Рифгат был взволнован этим признанием.
— Извини, Шакир, — сказал он, облегченно вздохнув. — Я это почувствовал. Но знаешь, я долгое время считал тебя плохим парнем. А теперь вижу — ты… ты… настоящий товарищ.
Они крепко пожали друг другу руки.
4
С того дня прошло немало времени. Друзья усердно занялись учением, чтобы стать командирами, достойными водить танки, да не какие-нибудь, а самые могучие, Т-34.
Однажды они пошли на стрельбище. На практические занятия Рифгат и Шакир вообще выходили охотно. Оба были хорошими стрелками и всякий раз с удовольствием стреляли по мишеням из винтовок или пулемета. На их долю доставалось немало похвал, а кому не приятно слушать похвалу?..
Шакир в этот день был особенно доволен. В стрельбе по движущейся мишени он добился отличных показателей, отличилось и все отделение. Стрельбу наблюдал начальник училища полковник Ромашкин. Он поблагодарил Шакира за хорошую стрельбу и, самое главное, упомянул его имя перед взводом. Сначала он отчитал плохо стреляющие отделения, а потом, возвысив голос, закончил:
— Учитесь все стрелять у сержанта Шакира Мухсинова.
Выслушав эту похвалу, Шакир старался держаться спокойно и все же не мог скрыть чувства гордости, переполнявшего грудь. Фигура его выпрямилась, плечи расправились, голова вскинулась, взгляд посуровел.
Полковник направился в другие подразделения, а отделения второго взвода стали собираться домой.
Когда дошли до угла казармы, Шакир остановил отделение.
— Проверить одежду, винтовки!
Один из курсантов испуганно обратился к Мухсинову:
— Товарищ сержант, разрешите обратиться…
— Что случилось?
— У меня нет затвора винтовки. Очевидно, я забыл закрыть, он и выпал.
— Э-э, разиня!..
Если бы потеря была обнаружена раньше, отыскали бы затвор — и дело с концом. А теперь нельзя было не доложить командиру взвода.
Командир взвода лейтенант Иванушкин был человеком уравновешенным.
— Плохо, — сказал он не отвечающим его маленькой фигуре низким голосом. — Ладно, идите отыщите. Мы будем ждать вас тут.
Шакир повернул отделение обратно к стрельбищу.
Курсанты, рассыпавшись по полю, начали искать затвор. Снег на стрельбище был утоптан, и у Шакира не было сомнений, что затвор быстро найдется.
5
У начальника училища настроение было неважным.
Было отчего тревожиться. Прошло полгода, как пехотное училище преобразовали в танковое, а танков для практических занятий не хватало. Не было машин новых конструкций. В училище есть курсанты, которые еще ни разу не садились на настоящий танк! Просить у командования бесполезно. «Не знаешь разве, что на фронте не хватает танков? — таков обычный ответ. — Потерпи, будут!..»
Полковника Ромашкина это не успокаивало. «А почему танков не хватает? Сколько лет мы говорили о близкой опасности войны, сколько твердили, что, если империалисты поднимут на нас оружие, мы готовы в любую минуту дать им сокрушительный отпор… А когда враг вторгся в нашу страну, стал бомбить наши города и заводы, мы оказались без танков. Если это делалось для того, чтобы ввести в заблуждение врага, — еще туда-сюда. А зачем было обманывать себя?..»
Эти свои сердитые мысли Ромашкин, разумеется, никому не высказывал. Хотя и тяжело было, молчал. Какой смысл теперь говорить об этом? Все это знали и без Ромашкина. Заводить об этом разговор — значило выказать недоверие к высшему командованию, расшатывать дисциплину армии.
Ромашкин ясно понимал это. Поэтому, несмотря на нехватку танков, он, как начальник училища и коммунист, старался не допустить ни малейшего ослабления в своей работе. Как бы там ни было, а училище должно выпускать командиров танков с хорошей подготовкой.
И Ромашкин сумел организовать занятия так, что курсанты были убеждены, что все идет как нужно. Что удивительного, если такое большое значение придается физкультуре и лыжным походам? Чтобы стать командиром танка, надо, конечно, быть физически закаленным. Обучение стрельбе из винтовки и пулемета — какому командиру это не нужно? Об изучении теоретических дисциплин и материальной части, о взаимодействии пехоты и танковых частей, об усвоении сигналов — обо всем этом и говорить не приходится.
Так думали курсанты. Однако сам начальник отлично понимал: курсантам недостает практики вождения боевых машин. Он постоянно чувствовал этот недостаток и, чтобы подавить внутреннюю тревогу, требовал от курсантов и командиров как можно лучших результатов на других занятиях.
Ромашкин сам был отличным стрелком и спортсменом. Поэтому он любил проверять занятия по стрельбе и физкультуре и запоминал хороших стрелков и физкультурников среди курсантов.
Сегодняшними занятиями он остался доволен.
Когда полковник возвращался в казармы, он заметил отделение Шакира. Курсанты, рассыпавшись цепью, шли по дороге к стрельбищу. Все смотрят в землю. Что там они потеряли?
— Сержант! Ко мне!
Шакир вскинул голову. Увидев начальника, он не растерялся, скомандовал отделению «смирно», подбежал к полковнику, отдал честь.
— Товарищ полковник! Сержант Мухсинов явился!
— Вольно, — скомандовал полковник. — Что ищете?
Шакир не решился сказать про затвор.
— Котелок ищем, — ответил он, прямо глядя в суровые глаза полковника. — Потеряли котелок.
Полковник некоторое время молча, не отрывая взгляда, смотрел ему в глаза. Сержант выдержал этот взгляд.
— Идите, — сказал полковник и пошел своей дорогой.
Вернувшись к курсантам, Шакир весело подмигнул: дескать, вот как надо выкручиваться, не смотри, что полковник!
— Ищите лучше, черти!
Вскоре они нашли злосчастный затвор. Шакир считал, что гроза миновала. Однако полковник Ромашкин оказался не таким простаком, как он думал.
Ответ Шакира показался ему подозрительным: «Разве котелок так ищут? Котелок не иголка, — подумал он, — на ровном поле котелок за версту видно. Уж очень уверенно ответил сержант, даже глазом не моргнул. Неужели обманул?..»
Полковник увидел командира взвода Иванушкина, поджидавшего у ворот казармы возвращения отделения Мухсинова.
Лейтенант скомандовал взводу «смирно», подошел к полковнику и стал рапортовать, что второй взвод возвращается со стрелковых занятий. Полковник, не дожидаясь конца рапорта, скомандовал «вольно» и спросил:
— Что делают там ваши, что ищут?
— Курсант Сидоркин потерял затвор. Я послал искать.
— Затвор?
— Так точно, затвор.
Ни одна жилка не дрогнула на лице полковника. Он словно о чем-то задумался.
— Значит, затвор ищут?
— Так точно! — Лейтенант оглянулся и, будто желая успокоить полковника, добавил — Вон, кажется, и нашли уже, повернули сюда.
— Ладно, подождем.
Шакир заметил, что командир взвода машет ему рукой, и отдал команду перейти на бег. Через несколько минут отделение подошло к казарме. Увидев тут же полковника, Шакир опешил, его как жаром обдало от недоброго предчувствия.
Как положено по уставу, Шакир спросил разрешения поставить в строй свое отделение. Ему разрешили.
И тут вышел вперед полковник:
— Взвод, слушай мою команду!
Его чуть глуховатый, но всегда сильный голос заставил всех подтянуться:
— Ра-авняйсь!.. Смирно! На пле-е-ечо!
Полковник продолжал давать команду за командой.
Он повернул отделение Мухсинова ко всему взводу и задал вопрос:
— Сержант Мухсинов, вы нашли котелок?
Шакир догадался, что обман раскрыт. Конечно, полковник неспроста задал этот коварный вопрос. Что ответить? Ладно, семь бед — один ответ…
— Нашли, товарищ полковник.
— Сержант Мухсинов, а зачем вы обманули своего взводного командира лейтенанта Иванушкина?
— Товарищ полковник, я лейтенанта не обманывал.
— Обманули. Вы ему сказали: «Курсант Сидоркин потерял затвор». Но ведь вы потеряли котелок?
— Товарищ полковник!..
— Не перебивать! Обмануть командира — для солдата это большое преступление! Особенно для сержанта! Зачем вы обманули?
Шакир успел сообразить, почему полковник так поставил вопрос, и решил опередить его.
— Виноват, товарищ полковник, — проговорил он, низко опустив голову. — Моя вина еще больше: я солгал не лейтенанту, а вам.
Это признание было сделано раньше, чем ожидал полковник. «Разгадал, черт возьми», — подумал он. И все же нисколько не смягчился.
— Как вы посмели, сержант Мухсинов? — крикнул он. — Зачем понадобилось обманывать меня?
— Товарищ полковник, я не хотел вас расстраивать. Я знал, что затвор найдется. И решил не беспокоить вас из-за такой мелочи.
Голос полковника загремел:
— Вы продолжаете лгать, сержант! Не меня беспокоить боялись — за себя вы боялись. Вам понравилось, что я сегодня похвалил вас. И не захотелось сразу после этого получить замечание. Ведь так?
— Виноват.
Шакир не сказал больше ни слова. Полковник, заставив взвод стоять по команде «смирно», заговорил о том, от чего у него с первых дней войны болело сердце, — об обмане. Ведь, по его мнению, именно обман привел нас к неудачам в первые дни войны. Он подозревал, что кто-то из командования давал ложные информации о нашей боевой готовности, вследствие чего мы и не смогли отразить внезапное нападение хорошо подготовившегося врага. Сейчас возник повод поговорить на эту тему, и полковник говорил с жаром, горячо, почему ложь и очковтирательство особенно нетерпимы в армии.
— Потерять затвор винтовки — позор для бойца! — сказал он. — Какого геройства можно ждать от солдата, который потерял затвор и, значит, стал безоружным? И все-таки ложь — несравнимо худшее преступление…
В заключение полковник объявил:
— За ложь, за попытку обмануть командира приказываю: сержанта Мухсинова посадить на пять суток под арест.
6
Вечером, когда шла подготовка к предстоящему лыжному походу, с Рифгата потребовали сюенче[3]. Был во взводе парень — башкир Жомабай. Он любил получать сюенче. Пришло ли кому письмо, приехали ли родные, отдан ли приказ с благодарностью кому-то — первым приносил сообщение Жомабай. Он требовал сюенче даже в тех случаях, когда услышит что-нибудь хорошее в сообщениях Информбюро. Конечно, на подарки Жомабай не рассчитывал. Доставить радость товарищу — это было для него лучшим подарком.
Вот он влетел в физкультурный зал. Его черные под припухшими веками глаза сверкают, ноздри раздуваются.
— Сабитов! Где Сабитов?
Рифгат стоял тут же, нагнувшись, — он, подобрав лыжи по ноге, подтягивал крепления.
— Что такое, Жомабай? Сюенче тебе?
— Уже сказали? — огорчился Жомабай. Он готов был повернуться и уйти.
— Постой, Жомабай! — вскочил Рифгат. — Говори, говори!
— Не слышал? А что дашь на сюенче?
Рифгат повторил слова, которые обычно говорят детям, требующим сюенче:
— Возьмешь себе свое правое ухо. Ну, говори скорее!
— Тебе письмо!
— Вот спасибо! Где оно?
— У дневального.
Жомабай ушел. Рифгат управился с лыжами и помчался к дневальному.
Письмо было от Миляуши.
Рифгат с удовольствием осмотрел конверт. Отличный конверт из гладкой белой бумаги, довоенного производства конверт, наверно, остался от отца Миляуши.
Неровный, знакомый, дорогой для его сердца почерк. И печать ялантауская. Значит, она приехала из Казани к матери.
Чтобы не испортить конверт, Рифгат осторожно расклеил его.
А когда письмо было вынуто, он уже не замечал, что бумага, на которой оно написано, была такой же белой и лощеной, как и конвертная, — очевидно, тоже осталась от мирного времени. Глаза спешили скорее прочесть письмо.
«Рифгат, Шакир! Я пишу это письмо вам обоим…»
«Ты уж вечно такая, — рассердился про себя Рифгат. — Нам обоим! Как будто мы один человек».
И правда, писала ли Миляуша Рифгату или Шакиру, она всегда адресовала письмо обоим.
И на этот раз Миляуша посылала им большой привет, сообщала, что приехала погостить к матери, рассказала ялантауские новости.
«…В Ялантау теперь прибавилось народу, в каждом доме живет по две-три семьи. Кого ни возьми, все стали рабочими. Все работают на заводе, эвакуированном из Москвы (на каком именно заводе, писать нельзя, военная тайна). Там работают многие из девочек, окончивших с нами школу. А наши мальчики… о них я уже писала. Кстати, поскольку речь зашла о мальчиках, расскажу вам одну интересную историю. Вернее будет сказать — печальную историю.
Вы, наверное, помните девушку Кариму — она училась в девятом. Здоровая такая, еще любила бороться с мальчишками. Так вот, я встретилась с ней, — она тоже работает теперь на заводе. В десятом учиться не стала, — знаете, почему? У нее, бедняжки, очень печальное поло жение: собирается стать матерью. Почему называю ее бедняжкой? Не потому, что собирается стать матерью. Она… вы меня извините, не замужем. Я ее не осуждаю, она обманута. Сама она этого не говорит, но все же я поняла из ее недомолвок: ее обманули! Спросите, кто? Карима этого не говорит. Почему? Потому, что запретил говорить тот мерзавец, который скоро станет отцом ее ребенка. Разве он стал бы скрывать, если бы с самого начала не задумал обмануть? Вот ведь какие вы, мальчики! Почему я говорю «вы, мальчики»? Потому, что этот негодяй, который сам боится своей подлости, оказывается, один из окончивших с нами десятый класс. Вы меня извините, я, конечно, не думаю, что все мальчишки такие мерзавцы и подлецы. А этот подлец даже письма не напишет Кариме, даже не ответил, когда узнал, что Карима будет матерью… А положение Каримы плохое. И мать, говорит, выгнала… Не могла вам не написать, уж очень расстроила меня эта история.
Как вы поживаете? Скоро ли станете танкистами? Смотрите не опоздайте. Ведь наши войска здорово гонят немцев и продвигаются вперед!..»
Рифгата заинтересовало известие о Кариме. «Кто же это такой «один из ребят, окончивших с нами десятый класс»? Уж не Шакир ли?..»
Рифгат вспомнил недавно сказанные им хвастливые слова: «Мы и в Ялантау не только целовались…» И еще: «Разве в Ялантау мало хороших девушек, кроме Миляуши?»
Неужели это было сказано про Кариму?
Рифгат вспомнил тот день, когда была объявлена война. Они тогда переплыли Каму. Шакир никогда не пропускал таких состязаний по плаванию, но на этот раз почему-то уклонился. Все тогда обратили на это внимание. «Куда ушел Шакир?» — спрашивала не раз Миляуша.
А чего только не наговорил Шакир, когда Рифгат поцеловал Миляушу! В чем только не обвинял Рифгата! Любовь к Миляуше сделала его, можно сказать, сумасшедшим. Парень готов был пойти на убийство… Как это можно связать с Каримой? Мог ли влюбленный Шакир вступить в связь с другой? Это уму непостижимо!
Нет, не Шакир тот подлец, о котором пишет Миляуша. Он не стал бы скрывать. Тогда кто же это может быть? Черт побери, как назло, нет Шакира, еще четыре дня ему сидеть под арестом…
Однако ждать четыре дня не пришлось. Совершенно неожиданно случилось так, что они встретились на другой день.
В училище проходили лыжные соревнования, в которых, кроме курсантов, участвовали и командиры, известные как опытные лыжники.
Позади училища лежит широкое и ровное снежное поле. За ним начинается лес. К лесу тянется овраг, заросший по склонам кустарником.
Из ворот училища вышел отряд лыжников. Все в солдатских шинелях. У каждого за спиной солдатский мешок, котелок, винтовка, на боку — противогаз, на поясе — патронташ. Словом, полная выкладка. И не определишь, кто курсант, кто командир.
Сегодня назначены индивидуальные соревнования — каждый лыжник борется за себя, а не за команду.
Вот по направлению к оврагу выехал первый лыжник. По его следу двинулся второй. Еще один, еще… еще… Первые уже добрались до оврага и скрылись в зарослях кустов, а другие еще только выходили на старт.
Подходила очередь Рифгата. Сильнее билось сердце, и с каждым его биением он, казалось, чувствовал спрятанное на груди письмо Миляуши на белой хрустящей бумаге.
Все, кто стоял впереди, уже скрылись в снежном море. Наконец взмах флажка, и Рифгат, выдвинув левую ногу, сильно оттолкнулся. Смазанная лыжа легко скользнула вперед. Дыхание, казалось, обрело простор. Крепкие лыжи понесли его.
Рифгат с детства любил бегать, ноги его были сильными, не знающими устали. Не раз он вызывал у своих товарищей курсантов восхищение выдержкой в самых трудных походах.
Во время походов командиры всегда ставили Рифгата направляющим, и весь взвод должен был подлаживаться под его шаг.
— Переломать бы эти журавлиные ходули! — ворча ли коротконогие.
Даже начальство подчас было вынуждено сдерживать его:
— Направляющий, короче шаг!
Разве не принесут победу такие ноги на лыжных соревнованиях?
Рифгат без особых усилий догнал впереди идущего лыжника и повелительным голосом крикнул:
— Эй, освободи лыжню!
Идущий впереди без разговоров подался вправо, и Рифгат мигом обогнал его. Даже не оглянувшись на отставшего, он еще сильнее рванулся вперед. Ногам становилось все теплее и легче.
Так он обогнал пять-шесть человек. Впереди никого не было. Однако это не означало, что он перегнал всех. Оставленные позади были просто плохими лыжниками. Предстоит догнать настоящих. А их даже не видно.
И Рифгат изо всех сил рванулся вперед по тянувшейся вдоль реки лыжне. День тихий, безветренный, но в ушах свистит холодный ветер. Рифгат, поднимая за собой снежную дымку, летит к темнеющему вдали лесу.
За поворотом Рифгат догнал еще одного лыжника. Он не чувствовал усталости. Казалось, за спиной не было тяжелого мешка и винтовки. Казалось, прибавилось силы в руках и ногах, когда он увидел впереди приближающуюся с каждой минутой спину соперника. Еще немного усилий — и…
— Эй! Освободи лыжню!
Победный крик Рифгата подействовал на впереди идущего так, будто его хлестнули плетью. Он не собирался покорно уступать дорогу. Рифгат заметил, что начал отставать, и яростно заработал ногами. Спина с винтовкой и мешком опять замелькала перед глазами.
— Освободи лыжню!
Идущий впереди убыстрил бег. Но Рифгат уже не отставал. Чуть не наступая на лыжи противника, он опять крикнул, требуя уступить дорогу.
Лыжник, казалось, не слышал Рифгата. В чем дело? Не знает условий соревнования? Что за упрямый черт!..
Рифгат не узнал капитана Журавлева. Он вел в училище занятия по химии. В лыжных соревнованиях он всегда был на одном из первых мест.
Сегодня он тоже рассчитывал завоевать, по крайней мере, третье место, зная, что двое лучших лыжников ушли вперед, а сзади не было опасных для него соперников. Когда Рифгат потребовал дорогу, это было для капитана неожиданностью. Он напряг силы и попробовал убыстрить ход, надеясь оставить курсанта позади. Но скорость оказалось недостаточной: он снова услышал требовательный голос Рифгата. Поняв, что победить не удастся, капитан упрямо решил не уступать дорогу. Он рассчитывал, что курсант не решится вступить с ним в спор. Однако слепой спортивный азарт целиком захватил Рифгата. Потеряв остатки терпения, он еще раз потребовал дать дорогу. И, видя, что соперник прикидывается глухим, оттолкнулся изо всех сил, сделал прыжок и наступил на задники лыж противника. Тот чуть не кувыркнулся вперед головой, а когда выпрямился, Рифгат столкнул его с лыжни.
Он даже не оглянулся, когда над разворошенным снегом сверкнули поднятые в воздух лыжи. Только когда отъехал далеко, услышал сзади выкрики:
— Не уйдешь, хулиган! Знаю тебя!
Рифгат, не обращая внимания, продолжал мчаться вперед.
8
Первые два места завоевали старые чемпионы. Это не вызвало ни у кого особого восторга, привычных победителей встретили просто и спокойно. Третьим ожидали тоже старого знакомого — капитана Журавлева.
Однако третьим к финишу пришел курсант Рифгат Сабитов. Это было для болельщиков сенсацией. Все столпились вокруг Сабитова.
— Вот молодец!
— Вот здорово!
Сам начальник училища крепко пожал ему руку.
— Отлично! — сказал полковник. — Теперь ты кандидат на первое место! Старайся!
Рифгат торжествовал. В эти радостные минуты он незаметно прижимал к сердцу спрятанное письмо Миляуши. Ему казалось, что и Миляуша радуется вместе с ним В ответном письме Рифгат ей напишет: «На днях у нас были лыжные соревнования, я пришел третьим». Да, вот так и напишет — коротко, скромно, не хвастаясь. Ни слова о том, как его тут превозносят. Может быть, все-таки дать немножко почувствовать? Без излишнего бахвальства сказать: «Сам начальник пожал мне руку!» А то ведь Миляуша, пожалуй, не поймет, что значит прийти третьим. Девушкам подавай только первые места. Она может подумать, что занять третье место — это значит оказаться лыжником третьего сорта…
В это время кто-то назвал фамилию Журавлева.
— Значит, капитан Журавлев остался четвертым?
— Посмотрим!
Скоро к финишу подошел четвертый лыжник. Но это был не капитан.
— Где же капитан Журавлев?
И тут Рифгат сообразил, что тот, кого он столкнул с лыжни, и был капитаном Журавлевым. Сразу ощущение счастливой гордости сменилось тяжелыми предчувствиями.
«Если бы это был рядовой курсант, а то столкнул капитана — за это спасибо не скажут».
И шестым и седьмым пришли другие, не Журавлев. Наконец явились последние из участвовавших в соревновании. Капитана Журавлева не было.
Кто-то опять спросил:
— А где же капитан Журавлев?
— Вернулся назад, — ответили ему. — Выбыл из соревнования.
Стало известно, почему капитан Журавлев выбыл из соревнования.
Курсанты, приятели Рифгата, подходили к нему и шепотом выражали свое сочувствие.
— Что ты наделал, дурак!
— А зачем он нарушает условия соревнования?
— Это другой вопрос! Но столкнуть!..
— За это могут выгнать из училища.
— Если не отдадут под суд…
Рифгат не ждал ничего доброго для себя: он был уверен, что его обязательно накажут.
9
Однако с наказанием не спешили. Рифгат одновременно со всеми возвратился в казарму, пообедал. Спокойно прошли часы и послеобеденного отдыха. А потом его вызвали в кабинет начальника.
Как видно, неспроста так тянули с этим делом.
Еще до того, как капитан Журавлев явился с жалобой, начальник узнал о происшедшем. К счастью для Рифгата, его поступок не рассердил полковника. Даже когда капитан Журавлев рассказал обо всем, полковник в шутливом тоне начал расспрашивать о подробностях.
— Так вы говорите — сшиб с ног? Курсант капитана?
— Так точно, товарищ полковник. Курсант Сабитов сбил меня с ног.
— Удивительно! Как же вы допустили, что он догнал вас, капитан? — И полковник, смеясь, обернулся к комиссару — Комиссар, как вы смотрите на это?
Но комиссар был серьезен.
— Это вовсе не смешно, товарищ полковник, — сказал Журавлев.
Полковник потушил игравшие в глазах искорки смеха и перешел на серьезный тон:
— Хорошо, мы разберемся.
Когда капитан вышел и они с комиссаром остались одни, Ромашкин опять весело засмеялся:
— А ведь решительные есть парни среди нашей молодежи, а? С характером. Способные проявить себя в деле, а?
Комиссар по-прежнему был хмур.
— По-моему, восторгаться тут нечем, — сказал он. — Отвратительный, хулиганский поступок! Гнать таких из училища! Если он такой герой, пусть на фронте показывает свое геройство.
— И покажет, не спешите. По-моему, на фронте нужны именно такие волевые командиры. Чтобы в решительный час могли занять место упрямых, загордившихся стариков, не желающих давать дорогу смелой молодежи. А? Как по-вашему, комиссар?
— Товарищ полковник, если вы будете объявлять благодарность таким курсантам, если будете хвалить их и говорить: молодчина! — когда они допускают хулиганский поступок, не думайте, что это приведет к хорошим последствиям.
Полковник опять рассмеялся:
— Не беспокойтесь! Я ведь не хвалю его.
— Если не накажете его, разве это не будет той же похвалой?
— Накажу. И все же я понимаю Сабитова. Это спорт, он не хулиган.
Когда вошел Рифгат, комиссара в кабинете уже не было.
Рифгат вошел и вытянулся перед полковником. В душе он не считал себя виноватым и решил держаться смелее. Он четко отдал рапорт:
— Товарищ полковник, курсант Сабитов по вашему вызову явился.
Взгляд полковника казался сердитым.
— Товарищ курсант, как вы посмели поднять руку на капитана?
— Я не знал, что это капитан. — В голосе Рифгата не было и тени раскаяния или признания своей вины. — Тем более, товарищ полковник, он нарушил условия соревнования. По условиям соревнования…
Рифгат не просил прощения, и это понравилось полковнику. Однако, боясь выдать себя, он решил не затягивать дело.
— Молчать! — оборвал он Рифгата. — Пять суток ареста! Идите доложите своему командиру.
— Есть пять суток ареста! — отчеканил Рифгат я, четко повернувшись, вышел.
Полковник Ромашкин, оставшись один, облегченна улыбнулся. «Нет, нравится мне этот парень, — подумал он. — Видно, почувствовал черт эдакий, что я не сержусь. Я назначаю ему взыскание, а он отвечает так, словно получил награду… Ну да ладно, бог с ним».
10
Рифгат ожидал, что его отдадут под суд трибунала, а получил всего пять суток гауптвахты, — это действительно можно считать наградой. Вдобавок его посадили к Шакиру. Это было для него большой радостью.
Шакир просидел на гауптвахте уже более двух суток и встретил товарища как видавший виды арестант:
— Чему обрадовался? Думаешь, пришел в гости?
— Конечно, в гости!
Рифгат рассказал, как попал сюда.
— Молодец, — серьезным тоном сказал Шакир.
— Как ты, Шакир, себя чувствуешь? Не очень скучно здесь?
— Скучать тут не дают. То посылают сгребать снег, то чистить картошку… Мечтать или сочинять стихи некогда. Ну, рассказывай, какие новости на воле?
— «На воле»! — передразнил Рифгат. — Как будто ты год просидел в тюрьме.
— С меня и этого довольно. Писем нет?
— Есть, брат. Есть письмо от Миляуши. Очень интересное письмо. — Рифгат стал рыться в карманах.
Шакир не выказывал нетерпения.
— Что пишет? — спокойно спросил он.
— Читай сам. Письмо адресовано нам обоим.
Шакир взял письмо и стал читать про себя. Рифгат затаив дыхание наблюдал за ним.
Вот лицо Шакира вспыхнуло как кумач. Сам не замечая, он быстро взглянул на Рифгата, словно человек, которого поймали на чем-то постыдном.
«Значит, он», — подумал Рифгат.
Шакир не отрываясь дочитал письмо до конца и уже спокойно отдал Рифгату:
— Ничего особенного не вижу.
— Будто тебя нисколько не заинтересовала история Каримы?
— Для меня это не новость.
— Как не новость? Откуда ты знаешь об этом?
— Понимаешь, Рифгат, ты не ошибся: подлец, о котором говорит Миляуша, — это действительно я.
— Что ты говоришь, Шакир!
— А разве ты не подозревал меня? Подозревал ведь?
— По правде сказать, было такое, но, подумав хорошенько, я разубедил себя.
— А что? По-твоему, я не способен на такое?
— Конечно, Шакир. Я ведь не забыл, как ты готов был драться насмерть со мной из-за Миляуши.
— Если хочешь знать, это случилось именно в тот день. Там же, на берегу Камы.
— Не могу понять тебя, Шакир. Если врешь, зачем это тебе?
— Да что здесь такого, чтобы не поверить?
Рифгат не сразу ответил на вопрос. Ему в самом деле трудно было понять Шакира. Может быть, шутит? Нет, не похоже, чтобы шутил. Впрочем, в самом деле, почему бы и не поверить? Рифгат и сам пришел к этому выводу. А теперь, когда Шакир признался… Вот тем-то он и сбил его с толку, что сам признался… Что за человек Шакир? Неужели он такой подлец?..
— И все-таки странно, — сказал он наконец, отвечая Шакиру. — Предположим, здесь в училище, откуда тебя могут отправить на фронт, где ты можешь погибнуть, здесь ты цинично отзываешься о женщинах и готов гулять с кем придется. Но там, в Ялантау, когда рядом с тобой девушка, которую ты горячо любишь, зачем надо было тебе совращать другую? Как это понять?
Шакир посмотрел на товарища, как глядят на ребенка.
— Ха… Не удивительно, что это поразило Миляушу. Она — избалованный ребенок, выросший у мамы под крылышком. Но что ты настолько наивен, поистине странно.
— Но ведь есть же любовь?
— Вся твоя беда или, скажем, наивность, именно в том и состоит, что ты понимаешь любовь по-книжному. Любовь Ромео и Джульетты, Фердинанда и Луизы, Тахира и Зухры, Юсуфа и Зулейхи, Лейлы и Меджнуна — все это романтическая выдумка. В жизни нет такой любви и таких людей. Если и бывают, то это просто глупцы, поверившие в фантазии поэтов и воображающие себя влюбленными. Главная основа любви — это половые отношения. А уж желание приукрасить их, оплести всякими цветами фантазии, идеализировать — это дело умения. Ты ведь комсомолец, Рифгат, и на этот вопрос должен смотреть с материалистической точки зрения. Как ты этого не понимаешь?
Шакир сказал это с такой убежденностью, что Рифгат растерялся, не зная, что ответить.
Он знал, что не у одного Шакира такие взгляды. Часто так бывало: соберутся парни и начнут говорить о женщинах, вот так же грубо, по-животному. Даже сам Рифгат, чтобы не подняли на смех, старался подделаться, хотя это и не совпадало с его настоящими чувствами.
Поэтому и о других парнях он думал, что они рассуждают так, чтобы казаться более взрослыми и опытными.
А Шакир, оказывается, не только языком болтает, но и на практике осуществляет свои теории!
11
Шакир действительно говорил совершенно искренне. Ему было незнакомо чувство такой чистой и глубокой любви, о которой пишут в книгах, рассказывают в сказках, поют в песнях.
Его даже когда-то мучило: почему не испытывает он никакого чувства любви? Может быть, он вообще не способен на такие переживания, которые должны быть у всех людей?
«Наверно, еще молод, придет время — придет и любовь», — успокаивал себя Шакир.
Однажды (он, кажется, учился тогда в седьмом классе) Шакир после уроков вернулся домой. У них был гость, какой-то приехавший из Казани уполномоченный. Отец и гость сидели за столом в отличном настроении, лица у обоих раскраснелись, языки развязались. Шакира позвали к столу.
— У тебя такой сын? — удивился гость. — Отличный парень.
— Парень ничего, — важно отозвался отец. — Мозговитый, отлично учится. Можно сказать, знает не меньше некоторых учителей. Так ведь, Шакир?
Шакир не ответил на эту похвалу. Поздоровался с гостем и сел за стол.
Гость продолжал восхищаться:
— От девок, наверное, отбою нет парню?..
— Наверно, маху не дает, — отвечал за сына Мухсинов. — Если похож на отца…
Мать Шакира поторопилась одернуть разболтавшегося мужа:
— Бакир!
— Ну-ну, все! Не бойся…
Шакир чувствовал, что речь идет о какой-то тайне между отцом и матерью, о которой вспоминать нельзя. Он только подумал: «Очевидно, отец в молодости был греховодником».
— Болтаешь не знаю что! — сказала мать. — Он же еще ребенок!
— Ребенок? — переспросил ее гость. — Мы в его годы кое-что понимали…
Гость повернул к Шакиру раскрасневшееся лицо и спросил:
— Так ведь, парень?
Шакир уже не стеснялся этого пьяного человека. Коротко по-русски ответил:
— Возможно.
И гость и отец громко расхохотались.
— Фу, бессовестный! — сказала мать, но не рассердилась, а тоже засмеялась.
Взрослые посмеялись и забыли, а Шакир в тот вечер долго не мог уснуть… Говорят: «От девок, наверно, отбою нет?», «Мы, говорят, в его годы…» Значит, они в его годы влюблялись в девушек. А он? Это же стыд!
Девушки, наверно, считают его теленком. Нет, нечего ждать, когда придет какая-то любовь, надо влюбиться в какую-нибудь девушку. Пусть видят, говорят, сплетничают. Только бы не говорили, что он не настоящий парень. Не называли бы телком.
Только уж если влюбляться, то надо выбрать девушку получше. Чтобы не краснеть потом.
И он остановил свой выбор на Миляуше, которая казалась ему самой достойной из всех девушек его класса. Всех лучше, всех чище одевается. И красива. И учится хорошо. К тому же и отец не кто-нибудь, а председатель горсовета.
Шакир начал без всякого смущения, открыто ухаживать за Миляушей. Подходил и садился рядом: «Я хочу посидеть с тобой». То приносил ей из дома журналы и книги, то задавал какие-то вопросы, делая вид, что сам не знает, — словом, умел придумать причины и способы быть возле нее.
Он держался прилично, и Миляуша не отталкивала его, разговаривала с ним благосклонно. И через некоторое время товарищи в разговорах уже стали упоминать имена Шакира и Миляуши рядом. Шакиру только этого и надо было.
Со временем ему стало казаться, что он в самом деле влюблен в Миляушу. В нем стали просыпаться желания, не дававшие спать по ночам. Теперь его уже не удовлетворяли один разговоры с девушкой. Ему хотелось остаться наедине с Миляушей где-нибудь в укромном уголке, быть с нею смелее…
Но что-то удерживало от проявления этих желаний. И когда воображал себя в таком уединении, его подругой в мечтах представала почему-то не Миляуша, а какая-то другая девушка, более простая, беднее одетая. Со временем этот неясный образ определился, он слился с Каримой. Карима?.. Она, конечно, неровня Шакиру (о том, чтобы жениться, и речи не может быть). А чтобы развлечься и, главное, чтобы проверить себя как мужчину, набраться опыта — для этого сойдет. Очень даже хороша. С этой чернявой девушкой можно говорить и делать что хочешь. Эта не осудит. Она сама держится с Шакиром так, словно бы в чем-то провинилась…
Случай с Каримой неожиданно стал как бы пограничным столбом на пути перехода его от отроческого состояния к взрослому. После этого он среди своих ровесников чувствовал себя старше и умнее.
И что удивительно: когда Рифгат узнал об отношениях Каримы и Шакира, последний в его глазах как бы вырос. Он не смог ни бранить, ни упрекать его.
— Значит, ты скоро будешь отцом? — сказал он. — А почему ты это скрываешь, Шакир?
— От тебя не скрыл же.
— Ну, раз это тайна, я тоже болтать не стану, конечно. Но почему ты сам ее не откроешь?
— Не думаю, что теперь она останется тайной. И все же не хочу опережать события. Не хочу связывать себя с этой девчонкой. Я ее не принуждал, сама пошла со мной в кусты. Не допускала бы меня к себе, надавала бы пощечин, прогнала бы! Какая моя вина? Разве в такой момент думаешь о ребенке? Пусть делает с ним что хочет… Давай оставим это, Рифгат. Не до того теперь. Нам ведь еще надо стать командирами танков. А потом — на войну. То ли будем живы, то ли нет. Нам ведь предстоят большие дела.
Рифгат серьезно задумался.
— Это верно, — сказал он наконец. Да, сейчас все решается в огне. Там решится участь солдат Рифгата и Шакира, которые не более чем две пылинки…
1
Рифгат и Шакир попали в одно училище, в один взвод. С первого дня они стали прилежно заниматься, и вскоре их стали считать отличниками боевой учебы. Не прошло трех месяцев, как было решено произвести обоих в сержанты с назначением командирами отделений. Но как раз в эти дни Рифгат допустил ошибку, непростительную для передового курсанта, и производство сорвалось.
Случилось это так.
Взвод был назначен в караул. Курсантов поставили на пост — кого у ворот, кого возле склада, кого у цейхгауза.
В стороне от училища когда-то стоял стог. Сена, правда, давно уже не было и в помине — его съели лошади, — но место это по-прежнему охранялось. Стоять здесь пришлось Рифгату. Это казалось ему смешным, но пост есть пост, ничего не поделаешь, — надо же обеспечить курсантов постами.
Рифгат хоть и посмеивался над собой, однако честно стоял караульным. К тому времени, когда его должны были сменить, наступил вечер, стемнело, начал моросить дождь. Наконец послышались шаги, кто-то в темноте пробирался по грязи. Рифгат ждал смены. Кто, кроме сменщика, потащится в такую непроглядную тьму да еще на такой бессмысленный пост?
Тем не менее Рифгат встретил приближающегося человека по всем правилам устава, а когда тот подошел близко, узнал в нем знакомого курсанта.
— А разводящий где? — спросил Рифгат.
— Разводящий решил не ходить, — беспечно отве тил курсант. — К чему таскаться по дождю в такую ночь? Иди домой.
Рифгат сначала растерялся, но не стал спрашивать. Что тут спрашивать? Прибывший на смену курсант был на хорошем счету, без пяти минут сержант. Действительно, если разводящий не нашел нужным прийти, стоит ли из-за этого поднимать тревогу?
Однако, когда он подошел к караульному помещению, его остановил дежурный командир;
— Откуда идешь?
— С поста.
— Кто сменил?
— Курсант Борисов.
— А где разводящий?
Рифгату ничего не оставалось, как рассказать все начистоту.
С этого и началось. Случай расценили как чрезвычайное происшествие. Сказали, что за такой проступок отдают под суд военного трибунала. И только учитывая, что курсант впервые допустил служебную ошибку, Рифгата не судили. Ограничились пятью сутками ареста.
После этого случая, разумеется, ему не спешили присвоить звание сержанта. А Шакиру присвоили.
Шакир стал сержантом. Его назначили командиром отделения. Рифгат остался рядовым курсантом.
— Дурак ты, брат! — сказал ему Шакир. — Здесь нельзя вольничать. По-твоему, это пустое место? А это — пост. Или попробуй не выстрелить в мишень: дескать, это не фашист, жалко тратить пулю. Голову надо иметь! Здесь, брат, так: дадут тебе деревяшку, скажут «колбаса» — не отказывайся, ешь!
Шакир принял повышение как заслуженную награду. Он даже стал относиться свысока ко многим курсантам, вместе с которыми поступил в училище. Товарищей это не злило, — наоборот, некоторые завидовали ему и даже любовались им: «Вот это настоящий будет командир!»
Но к Рифгату Шакир относился по-старому, не выказывал перед ним своего превосходства, считал его своим другом. Как сержант, даже кое в чем оказывал ему помощь.
Например, получить увольнение в город Шакиру было легче, чем рядовому курсанту. Поэтому он не за бывал и Рифгата, получал увольнительную на обоих, — они вместе ходили в кино и театры.
Правда, их взгляды на жизнь не совпадали, оценки того или иного события зачастую были противоположными, они горячо спорили. Особенно по-разному они судили о женщинах.
Однажды в субботний вечер они вместе пошли в город. Было холодно. Звезды казались особенно яркими.
— Пойдем в кино, — предложил Шакир. — Я покажу тебе нечто весьма занятное.
Рифгат насторожился:
— Например?
— Увидишь.
Шакир ничего больше не сказал. В городе было темно, пришлось идти посередине улицы. Они были в сапогах с подковками, и шаги их звонко отдавались на промерзшей дороге. Рифгат шел молча. Шакир не выдержал, заговорил первым.
— Уж лучше заранее предупредить тебя. А то ведь тебя не поймешь… Знаешь что, — Шакир понизил голос, — нас ждут девушки. Я тебя познакомлю с ними.
Рифгат не сразу нашелся, что ответить. Он только невольно замедлил шаги.
— Ну вот, — сказал Шакир, — вечно ты так…
Рифгату, по правде говоря, ни с какими девушками знакомиться не хотелось. Но он не решился прямо сказать об этом Шакиру, чтобы тот не стал высмеивать, Да и в самом деле, чего тут бояться? Пусть знакомит.
— Ну что ж, — сказал Рифгат, — познакомимся. Может, девушка придется по вкусу.
— Конечно! — оживился Шакир. — Их двое, которая понравится, ту и выберешь. Мне все равно.
— Посмотрим!
2
Они вошли в вестибюль кинотеатра. У кассы толпился народ. Возле массивной колонны стояли группы людей. В тусклом свете единственной лампочки трудно было разглядеть лица.
Шакир действовал смело. Оглядевшись вокруг, он ловко повернулся на каблуке и направился в угол.
— Пошли, Рифгат! Вон они, — сказал Шакир, — Привет, девушки! Познакомьтесь — Рая и Дуня… А это мой друг и земляк Родя!
Так представил Рифгата Шакир. Рифгата это не только не удивило: наоборот, он одобрил находчивость товарища. «Родя!» И как это пришло ему в голову? Конечно, зачем первым встречным называть свое имя?
Рифгат протянул девушкам руку. Может быть, потому, что было темно, Рифгат даже не взглянул на девушек. Которая из них была Рая, которая Дуня, он не запомнил.
— Пошли в кино? — предложил Шакир.
— Отчего ж не пойти, раз пришли? — ответила высокая, а та, что поменьше, хихикнула.
— Билеты у вас есть?
— Пожалуйста. — Девушка протянула Шакиру бумажку.
Рифгат подумал, что она показала билет. Но Шакир, сунув бумажку в карман, пошел к кассе. Значит, она дала ему деньги! А Шакир взял их!..
Но Рифгат знал, что Шакир в деньгах не нуждается, ему присылают из дому. Как же так?..
На свету у кассы Рифгат оглядел новых знакомых. Высокая девушка показалась ему старообразной и некрасивой. Посмотрел на другую и тут же вынужден был отвести взгляд: девушка, широко раскрыв бесцветные глаза, жадно уставилась на него. На лице ее мелькнула улыбка. Из-под шапки выбилась прядь белесых волос.
Может быть, обе они были и неплохими, но Рифгату показались чем-то неприятными.
— Родя, почему вы молчите? — спросила девица с белесыми глазами.
— Есть такая пословица: слово — серебро, молча ние — золото.
Девушки засмеялись.
А та, что с белесыми глазами, вдруг фамильярно схватила руку Рифгата и прижалась щекой к его плечу.
— Родя, дорогой! — сказала она. — Люблю таких умных людей.
Рифгат стоял в растерянности, не зная, как ответить на эту выходку. В это время из толпы у кассы выбрался раскрасневшийся Шакир. В руке у него было четыре билета.
— Готово, девушки! Пошли.
Белоглазая уже успела отпустить Рифгата. Все прошли в фойе, здесь было теплее и светлее. Увидев, что народ столпился возле буфета, все четверо направились туда, причем высокая опередила всех. Рифгат заметил ее красиво изогнутые брови и яркие черные глаза.
— Дуня, Дуня! — воскликнула она. — Соленые огурцы дают!
Белоглазая равнодушно ответила:
— Ну и пусть! Ты что, не видела соленых огурцов?
— Не говори! — возразила подруга. — Надо обязательно взять. Нет ли у тебя газеты?
— Пожалуйста, вот газета, и авоська есть. Только ведь очередь.
— Давай, давай! Разве это очередь?
— Бросьте, пожалуйста, — обиженно сказал Шакир, — займетесь этим в другой раз.
Но девушка уже подхватила сетку и газету.
— Я сейчас. Рита даст мне без очереди… — И она тут же исчезла в толпе.
Белоглазая стала оправдывать подругу:
— Сейчас и в городе не так-то легко найти соленые огурцы.
— Кому они нужны?
— Как кому? — девушка лукаво улыбнулась. — Сами потом благодарить будете.
— Ах, вон что! — воскликнул Шакир, догадываясь, в чем дело.
Рая вскоре вернулась, держа авоську в руке с мокрым свертком в ней. Маленький рот ее и черные глаза улыбались.
Зазвенел звонок, все пошли в зрительный зал.
Рифгат не видел толком картину. Даже не запомнил, какой смотрел фильм. Справа от него сидела Рая, Резко пахло прокисшими огурцами. Чтобы не слышать этого запаха, он наклонился влево, где сидела белоглазая. Та, очевидно, решила, что Рифгат наклонился к ней неспроста, и тут же положила голову ему на плечо. Очевидно, ей стало жарко, она распахнула пальто. В нос Рифгату ударил кисловатый запах пота. Нет, уж лучше запах соленых огурцов. Белоглазая, вероятно, почувствовала его движение и не стала больше прижиматься к Рифгату.
Теперь мысли Рифгата были об одном — как бы поскорей избавиться от этих бесцеремонных девиц.
И вот на экране появилась надпись «конец», зажегся свет. Вышли на улицу.
— Ну, — сказал он, — спасибо за компанию. Нам пора прощаться.
Девушки удивились:
— Как? Неужели вы не проводите нас?
— Он пошутил, — ответил Шакир. — Разве можно не проводить таких красоток?
Рифгат стал отговаривать Шакира, сказал по-татарски:
— Зачем, в самом деле, нам провожать их?
Шакир ответил тоже по-татарски:
— Неприлично, Рифгат! Надо проводить, они живут недалеко.
— Вы что там про нас сплетничаете? — сказала белоглазая.
— Нет, нисколько! Вот Родя стесняется сказать по-русски: «Мне, говорит, очень нравится Дуня».
Рифгат готов был рассердиться, но, чтобы не ссориться при девушках, сказал безразлично:
— Ладно, идемте.
— Родя, вы такой застенчивый! Люблю застенчивых.
Она опять прижалась к Рифгату, но на этот раз он резко выдернул руку.
— Не надо.
— Ой, Родя! Почему?
— Нам в форме запрещено ходить под ручку.
— Да кто увидит в такой темноте?
— Господь бог увидит.
Рифгат свел разговор к шутке, но руку высвободил решительно.
— Видишь, — обиженно сказала белоглазая, — Рая с Сашей идут под ручку, а нам нельзя.
— Саша — сержант, ему можно.
Так они шли по темным улицам, пока Шакир с Раей не свернули в одну из калиток. Рифгат остановился.
— Почему вы остановились, Родя?
— Вы живете в этом доме?
— Здесь. Идемте же.
Со двора послышался голос Раи:
— Что вы отстаете?
— Идемте, Родя! — потянула за рукав белоглазая.
— Нет, спасибо. До свидания!
— Что вы упрямитесь? У нас дома никого нет, Саша!
Скажите, пожалуйста, вашему товарищу, чтобы не капризничал!
Подошедший Шакир взял Рифгата за локоть и сказал тихо:
— Давай зайдем к ним, — ведь долго не задержимся.
— Нет, Шакир, не пойду и тебе не советую. Распрощайся и…
— Вот дуралей! Почему не зайти?
Со двора послышался ворчливый голос Раи:
— Не стоило и огурцов брать для таких…
— Молчи, дура! — полушепотом оборвала ее подруга.
Шакир продолжал уговаривать:
— Ну, Рифгат! Надо быть мужчиной!
— Делай как знаешь, — сказал Рифгат, переходя на русский язык, — а я пошел. Прощайте, девушки!
И, не дожидаясь ответа, быстро зашагал прочь,
3
По дороге его догнал Шакир:
— Погоди, Рифгат, не спеши.
Рифгат замедлил шаги.
— Ну и опозорил же ты меня, брат! — сказал Шакир. Но в голосе его не было обиды.
Они зашагали рядом.
— Не понимаю, — заговорил Рифгат, — что тебя в них привлекает?
— Чем они тебе не угодили?
— Не знаю. И красоты в них никакой не нахожу, и говорить с ними неинтересно.
— Девушки как девушки. Что еще нужно?
— Какие девушки — это еще бабушка надвое сказала.
Шакир даже обиделся.
— Что ты! — воскликнул он. — Может быть, ты считаешь их уличными? Если б зашел к ним, увидел бы, как они живут. Да ты только взгляни, как они одеты!
Рифгат не мог вспомнить, как они были одеты.
— Я ведь не такой человек, чтобы ходить к кому попало, — продолжал Шакир. — А с твоей стороны это просто мальчишество. Ты не видел женщин, вот и все! Целомудренный человек! Парню твоих лет жить без женщины нельзя.
— Ничего, потерпим!
— Дурак ты, Рифгат! В наше время даже девушки не считают большой заслугой такую скромность. А нам с тобой предстоит идти на фронт. Могут сегодня отправить, ничего удивительного… То ли останешься жив, то ли нет. Надо дорожить молодостью, придет время — будешь каяться…
— Неизвестно еще, кто будет каяться.
Слова Рифгата заставили Шакира призадуматься. Но сдаваться не хотелось.
— Раскаешься, брат, — повторил он. — Не зря старики наши говорили: «Смолоду не погуляешь — на старости пожалеешь!», — так кажется?
— Погоди, Шакир, — перебил Рифгат, — а ты-то когда успел узнать женщин? Можно подумать, что в этом ты настоящий ветеран.
— Мы и в Ялантау не как иные, не только целовались…
Рифгата бросило в жар. Он даже остановился.
— С кем же? С Миляушой?
— А что? — подзадоривая Рифгата, спросил невозмутимым голосом Шакир. — Да кто, по-твоему, эта Миляуша?
— Ты не шути, Шакир! Для меня это очень важно…
— Подумаешь! Разве в Ялантау мало хороших девушек, кроме Миляуши…
Рифгат замолчал. Так они вышли на окраину города, где было училище. Рифгат замедлил шаги. Ему давно хотелось откровенно поговорить с Шакиром о Миляуше, только все не находилось повода для такого разговора. Сейчас момент был подходящим.
— Выясним все, Шакир, — сказал он серьезно, — раз зашел разговор о Миляуше. Помнишь, должно быть, как ты поклялся своею кровью…
— Помню. Однако пока бояться нечего…
— Я и тогда не боялся и сейчас не боюсь. Ты это знаешь, Шакир. И в будущем…
— Знаю!..
— Мне вот кажется странным: мы вместе учились в Ялантау, но не дружили. Мало того — ты объявил меня своим смертельным врагом.
— Знаю, помню…
— Погоди! Теперь мы с тобой вот уже несколько месяцев вместе. И я не чувствую вражды между нами.
Напротив, по-моему, все больше крепнет наша дружба. Ну вот. Что ты теперь думаешь насчет своей клятвы?
— Рифгат, клятва моя не была шуткой. Но ты помнишь, как раз в тот день началась война. Вот и теперь сам подумай: если я буду хранить эту клятву и думать о том, чтобы убить комсомольца и будущего командира, какая разница между мной и гитлеровским солдатом? Знай: пока мы не победим врага, я забыл об этой клятве. А когда окончится война, там видно будет, — неизвестно еще, кто из нас останется жив…
Рифгат был взволнован этим признанием.
— Извини, Шакир, — сказал он, облегченно вздохнув. — Я это почувствовал. Но знаешь, я долгое время считал тебя плохим парнем. А теперь вижу — ты… ты… настоящий товарищ.
Они крепко пожали друг другу руки.
4
С того дня прошло немало времени. Друзья усердно занялись учением, чтобы стать командирами, достойными водить танки, да не какие-нибудь, а самые могучие, Т-34.
Однажды они пошли на стрельбище. На практические занятия Рифгат и Шакир вообще выходили охотно. Оба были хорошими стрелками и всякий раз с удовольствием стреляли по мишеням из винтовок или пулемета. На их долю доставалось немало похвал, а кому не приятно слушать похвалу?..
Шакир в этот день был особенно доволен. В стрельбе по движущейся мишени он добился отличных показателей, отличилось и все отделение. Стрельбу наблюдал начальник училища полковник Ромашкин. Он поблагодарил Шакира за хорошую стрельбу и, самое главное, упомянул его имя перед взводом. Сначала он отчитал плохо стреляющие отделения, а потом, возвысив голос, закончил:
— Учитесь все стрелять у сержанта Шакира Мухсинова.
Выслушав эту похвалу, Шакир старался держаться спокойно и все же не мог скрыть чувства гордости, переполнявшего грудь. Фигура его выпрямилась, плечи расправились, голова вскинулась, взгляд посуровел.
Полковник направился в другие подразделения, а отделения второго взвода стали собираться домой.
Когда дошли до угла казармы, Шакир остановил отделение.
— Проверить одежду, винтовки!
Один из курсантов испуганно обратился к Мухсинову:
— Товарищ сержант, разрешите обратиться…
— Что случилось?
— У меня нет затвора винтовки. Очевидно, я забыл закрыть, он и выпал.
— Э-э, разиня!..
Если бы потеря была обнаружена раньше, отыскали бы затвор — и дело с концом. А теперь нельзя было не доложить командиру взвода.
Командир взвода лейтенант Иванушкин был человеком уравновешенным.
— Плохо, — сказал он не отвечающим его маленькой фигуре низким голосом. — Ладно, идите отыщите. Мы будем ждать вас тут.
Шакир повернул отделение обратно к стрельбищу.
Курсанты, рассыпавшись по полю, начали искать затвор. Снег на стрельбище был утоптан, и у Шакира не было сомнений, что затвор быстро найдется.
5
У начальника училища настроение было неважным.
Было отчего тревожиться. Прошло полгода, как пехотное училище преобразовали в танковое, а танков для практических занятий не хватало. Не было машин новых конструкций. В училище есть курсанты, которые еще ни разу не садились на настоящий танк! Просить у командования бесполезно. «Не знаешь разве, что на фронте не хватает танков? — таков обычный ответ. — Потерпи, будут!..»
Полковника Ромашкина это не успокаивало. «А почему танков не хватает? Сколько лет мы говорили о близкой опасности войны, сколько твердили, что, если империалисты поднимут на нас оружие, мы готовы в любую минуту дать им сокрушительный отпор… А когда враг вторгся в нашу страну, стал бомбить наши города и заводы, мы оказались без танков. Если это делалось для того, чтобы ввести в заблуждение врага, — еще туда-сюда. А зачем было обманывать себя?..»
Эти свои сердитые мысли Ромашкин, разумеется, никому не высказывал. Хотя и тяжело было, молчал. Какой смысл теперь говорить об этом? Все это знали и без Ромашкина. Заводить об этом разговор — значило выказать недоверие к высшему командованию, расшатывать дисциплину армии.
Ромашкин ясно понимал это. Поэтому, несмотря на нехватку танков, он, как начальник училища и коммунист, старался не допустить ни малейшего ослабления в своей работе. Как бы там ни было, а училище должно выпускать командиров танков с хорошей подготовкой.
И Ромашкин сумел организовать занятия так, что курсанты были убеждены, что все идет как нужно. Что удивительного, если такое большое значение придается физкультуре и лыжным походам? Чтобы стать командиром танка, надо, конечно, быть физически закаленным. Обучение стрельбе из винтовки и пулемета — какому командиру это не нужно? Об изучении теоретических дисциплин и материальной части, о взаимодействии пехоты и танковых частей, об усвоении сигналов — обо всем этом и говорить не приходится.
Так думали курсанты. Однако сам начальник отлично понимал: курсантам недостает практики вождения боевых машин. Он постоянно чувствовал этот недостаток и, чтобы подавить внутреннюю тревогу, требовал от курсантов и командиров как можно лучших результатов на других занятиях.
Ромашкин сам был отличным стрелком и спортсменом. Поэтому он любил проверять занятия по стрельбе и физкультуре и запоминал хороших стрелков и физкультурников среди курсантов.
Сегодняшними занятиями он остался доволен.
Когда полковник возвращался в казармы, он заметил отделение Шакира. Курсанты, рассыпавшись цепью, шли по дороге к стрельбищу. Все смотрят в землю. Что там они потеряли?
— Сержант! Ко мне!
Шакир вскинул голову. Увидев начальника, он не растерялся, скомандовал отделению «смирно», подбежал к полковнику, отдал честь.
— Товарищ полковник! Сержант Мухсинов явился!
— Вольно, — скомандовал полковник. — Что ищете?
Шакир не решился сказать про затвор.
— Котелок ищем, — ответил он, прямо глядя в суровые глаза полковника. — Потеряли котелок.
Полковник некоторое время молча, не отрывая взгляда, смотрел ему в глаза. Сержант выдержал этот взгляд.
— Идите, — сказал полковник и пошел своей дорогой.
Вернувшись к курсантам, Шакир весело подмигнул: дескать, вот как надо выкручиваться, не смотри, что полковник!
— Ищите лучше, черти!
Вскоре они нашли злосчастный затвор. Шакир считал, что гроза миновала. Однако полковник Ромашкин оказался не таким простаком, как он думал.
Ответ Шакира показался ему подозрительным: «Разве котелок так ищут? Котелок не иголка, — подумал он, — на ровном поле котелок за версту видно. Уж очень уверенно ответил сержант, даже глазом не моргнул. Неужели обманул?..»
Полковник увидел командира взвода Иванушкина, поджидавшего у ворот казармы возвращения отделения Мухсинова.
Лейтенант скомандовал взводу «смирно», подошел к полковнику и стал рапортовать, что второй взвод возвращается со стрелковых занятий. Полковник, не дожидаясь конца рапорта, скомандовал «вольно» и спросил:
— Что делают там ваши, что ищут?
— Курсант Сидоркин потерял затвор. Я послал искать.
— Затвор?
— Так точно, затвор.
Ни одна жилка не дрогнула на лице полковника. Он словно о чем-то задумался.
— Значит, затвор ищут?
— Так точно! — Лейтенант оглянулся и, будто желая успокоить полковника, добавил — Вон, кажется, и нашли уже, повернули сюда.
— Ладно, подождем.
Шакир заметил, что командир взвода машет ему рукой, и отдал команду перейти на бег. Через несколько минут отделение подошло к казарме. Увидев тут же полковника, Шакир опешил, его как жаром обдало от недоброго предчувствия.
Как положено по уставу, Шакир спросил разрешения поставить в строй свое отделение. Ему разрешили.
И тут вышел вперед полковник:
— Взвод, слушай мою команду!
Его чуть глуховатый, но всегда сильный голос заставил всех подтянуться:
— Ра-авняйсь!.. Смирно! На пле-е-ечо!
Полковник продолжал давать команду за командой.
Он повернул отделение Мухсинова ко всему взводу и задал вопрос:
— Сержант Мухсинов, вы нашли котелок?
Шакир догадался, что обман раскрыт. Конечно, полковник неспроста задал этот коварный вопрос. Что ответить? Ладно, семь бед — один ответ…
— Нашли, товарищ полковник.
— Сержант Мухсинов, а зачем вы обманули своего взводного командира лейтенанта Иванушкина?
— Товарищ полковник, я лейтенанта не обманывал.
— Обманули. Вы ему сказали: «Курсант Сидоркин потерял затвор». Но ведь вы потеряли котелок?
— Товарищ полковник!..
— Не перебивать! Обмануть командира — для солдата это большое преступление! Особенно для сержанта! Зачем вы обманули?
Шакир успел сообразить, почему полковник так поставил вопрос, и решил опередить его.
— Виноват, товарищ полковник, — проговорил он, низко опустив голову. — Моя вина еще больше: я солгал не лейтенанту, а вам.
Это признание было сделано раньше, чем ожидал полковник. «Разгадал, черт возьми», — подумал он. И все же нисколько не смягчился.
— Как вы посмели, сержант Мухсинов? — крикнул он. — Зачем понадобилось обманывать меня?
— Товарищ полковник, я не хотел вас расстраивать. Я знал, что затвор найдется. И решил не беспокоить вас из-за такой мелочи.
Голос полковника загремел:
— Вы продолжаете лгать, сержант! Не меня беспокоить боялись — за себя вы боялись. Вам понравилось, что я сегодня похвалил вас. И не захотелось сразу после этого получить замечание. Ведь так?
— Виноват.
Шакир не сказал больше ни слова. Полковник, заставив взвод стоять по команде «смирно», заговорил о том, от чего у него с первых дней войны болело сердце, — об обмане. Ведь, по его мнению, именно обман привел нас к неудачам в первые дни войны. Он подозревал, что кто-то из командования давал ложные информации о нашей боевой готовности, вследствие чего мы и не смогли отразить внезапное нападение хорошо подготовившегося врага. Сейчас возник повод поговорить на эту тему, и полковник говорил с жаром, горячо, почему ложь и очковтирательство особенно нетерпимы в армии.
— Потерять затвор винтовки — позор для бойца! — сказал он. — Какого геройства можно ждать от солдата, который потерял затвор и, значит, стал безоружным? И все-таки ложь — несравнимо худшее преступление…
В заключение полковник объявил:
— За ложь, за попытку обмануть командира приказываю: сержанта Мухсинова посадить на пять суток под арест.
6
Вечером, когда шла подготовка к предстоящему лыжному походу, с Рифгата потребовали сюенче[3]. Был во взводе парень — башкир Жомабай. Он любил получать сюенче. Пришло ли кому письмо, приехали ли родные, отдан ли приказ с благодарностью кому-то — первым приносил сообщение Жомабай. Он требовал сюенче даже в тех случаях, когда услышит что-нибудь хорошее в сообщениях Информбюро. Конечно, на подарки Жомабай не рассчитывал. Доставить радость товарищу — это было для него лучшим подарком.
Вот он влетел в физкультурный зал. Его черные под припухшими веками глаза сверкают, ноздри раздуваются.
— Сабитов! Где Сабитов?
Рифгат стоял тут же, нагнувшись, — он, подобрав лыжи по ноге, подтягивал крепления.
— Что такое, Жомабай? Сюенче тебе?
— Уже сказали? — огорчился Жомабай. Он готов был повернуться и уйти.
— Постой, Жомабай! — вскочил Рифгат. — Говори, говори!
— Не слышал? А что дашь на сюенче?
Рифгат повторил слова, которые обычно говорят детям, требующим сюенче:
— Возьмешь себе свое правое ухо. Ну, говори скорее!
— Тебе письмо!
— Вот спасибо! Где оно?
— У дневального.
Жомабай ушел. Рифгат управился с лыжами и помчался к дневальному.
Письмо было от Миляуши.
Рифгат с удовольствием осмотрел конверт. Отличный конверт из гладкой белой бумаги, довоенного производства конверт, наверно, остался от отца Миляуши.
Неровный, знакомый, дорогой для его сердца почерк. И печать ялантауская. Значит, она приехала из Казани к матери.
Чтобы не испортить конверт, Рифгат осторожно расклеил его.
А когда письмо было вынуто, он уже не замечал, что бумага, на которой оно написано, была такой же белой и лощеной, как и конвертная, — очевидно, тоже осталась от мирного времени. Глаза спешили скорее прочесть письмо.
«Рифгат, Шакир! Я пишу это письмо вам обоим…»
«Ты уж вечно такая, — рассердился про себя Рифгат. — Нам обоим! Как будто мы один человек».
И правда, писала ли Миляуша Рифгату или Шакиру, она всегда адресовала письмо обоим.
И на этот раз Миляуша посылала им большой привет, сообщала, что приехала погостить к матери, рассказала ялантауские новости.
«…В Ялантау теперь прибавилось народу, в каждом доме живет по две-три семьи. Кого ни возьми, все стали рабочими. Все работают на заводе, эвакуированном из Москвы (на каком именно заводе, писать нельзя, военная тайна). Там работают многие из девочек, окончивших с нами школу. А наши мальчики… о них я уже писала. Кстати, поскольку речь зашла о мальчиках, расскажу вам одну интересную историю. Вернее будет сказать — печальную историю.
Вы, наверное, помните девушку Кариму — она училась в девятом. Здоровая такая, еще любила бороться с мальчишками. Так вот, я встретилась с ней, — она тоже работает теперь на заводе. В десятом учиться не стала, — знаете, почему? У нее, бедняжки, очень печальное поло жение: собирается стать матерью. Почему называю ее бедняжкой? Не потому, что собирается стать матерью. Она… вы меня извините, не замужем. Я ее не осуждаю, она обманута. Сама она этого не говорит, но все же я поняла из ее недомолвок: ее обманули! Спросите, кто? Карима этого не говорит. Почему? Потому, что запретил говорить тот мерзавец, который скоро станет отцом ее ребенка. Разве он стал бы скрывать, если бы с самого начала не задумал обмануть? Вот ведь какие вы, мальчики! Почему я говорю «вы, мальчики»? Потому, что этот негодяй, который сам боится своей подлости, оказывается, один из окончивших с нами десятый класс. Вы меня извините, я, конечно, не думаю, что все мальчишки такие мерзавцы и подлецы. А этот подлец даже письма не напишет Кариме, даже не ответил, когда узнал, что Карима будет матерью… А положение Каримы плохое. И мать, говорит, выгнала… Не могла вам не написать, уж очень расстроила меня эта история.
Как вы поживаете? Скоро ли станете танкистами? Смотрите не опоздайте. Ведь наши войска здорово гонят немцев и продвигаются вперед!..»
Рифгата заинтересовало известие о Кариме. «Кто же это такой «один из ребят, окончивших с нами десятый класс»? Уж не Шакир ли?..»
Рифгат вспомнил недавно сказанные им хвастливые слова: «Мы и в Ялантау не только целовались…» И еще: «Разве в Ялантау мало хороших девушек, кроме Миляуши?»
Неужели это было сказано про Кариму?
Рифгат вспомнил тот день, когда была объявлена война. Они тогда переплыли Каму. Шакир никогда не пропускал таких состязаний по плаванию, но на этот раз почему-то уклонился. Все тогда обратили на это внимание. «Куда ушел Шакир?» — спрашивала не раз Миляуша.
А чего только не наговорил Шакир, когда Рифгат поцеловал Миляушу! В чем только не обвинял Рифгата! Любовь к Миляуше сделала его, можно сказать, сумасшедшим. Парень готов был пойти на убийство… Как это можно связать с Каримой? Мог ли влюбленный Шакир вступить в связь с другой? Это уму непостижимо!
Нет, не Шакир тот подлец, о котором пишет Миляуша. Он не стал бы скрывать. Тогда кто же это может быть? Черт побери, как назло, нет Шакира, еще четыре дня ему сидеть под арестом…
Однако ждать четыре дня не пришлось. Совершенно неожиданно случилось так, что они встретились на другой день.
В училище проходили лыжные соревнования, в которых, кроме курсантов, участвовали и командиры, известные как опытные лыжники.
Позади училища лежит широкое и ровное снежное поле. За ним начинается лес. К лесу тянется овраг, заросший по склонам кустарником.
Из ворот училища вышел отряд лыжников. Все в солдатских шинелях. У каждого за спиной солдатский мешок, котелок, винтовка, на боку — противогаз, на поясе — патронташ. Словом, полная выкладка. И не определишь, кто курсант, кто командир.
Сегодня назначены индивидуальные соревнования — каждый лыжник борется за себя, а не за команду.
Вот по направлению к оврагу выехал первый лыжник. По его следу двинулся второй. Еще один, еще… еще… Первые уже добрались до оврага и скрылись в зарослях кустов, а другие еще только выходили на старт.
Подходила очередь Рифгата. Сильнее билось сердце, и с каждым его биением он, казалось, чувствовал спрятанное на груди письмо Миляуши на белой хрустящей бумаге.
Все, кто стоял впереди, уже скрылись в снежном море. Наконец взмах флажка, и Рифгат, выдвинув левую ногу, сильно оттолкнулся. Смазанная лыжа легко скользнула вперед. Дыхание, казалось, обрело простор. Крепкие лыжи понесли его.
Рифгат с детства любил бегать, ноги его были сильными, не знающими устали. Не раз он вызывал у своих товарищей курсантов восхищение выдержкой в самых трудных походах.
Во время походов командиры всегда ставили Рифгата направляющим, и весь взвод должен был подлаживаться под его шаг.
— Переломать бы эти журавлиные ходули! — ворча ли коротконогие.
Даже начальство подчас было вынуждено сдерживать его:
— Направляющий, короче шаг!
Разве не принесут победу такие ноги на лыжных соревнованиях?
Рифгат без особых усилий догнал впереди идущего лыжника и повелительным голосом крикнул:
— Эй, освободи лыжню!
Идущий впереди без разговоров подался вправо, и Рифгат мигом обогнал его. Даже не оглянувшись на отставшего, он еще сильнее рванулся вперед. Ногам становилось все теплее и легче.
Так он обогнал пять-шесть человек. Впереди никого не было. Однако это не означало, что он перегнал всех. Оставленные позади были просто плохими лыжниками. Предстоит догнать настоящих. А их даже не видно.
И Рифгат изо всех сил рванулся вперед по тянувшейся вдоль реки лыжне. День тихий, безветренный, но в ушах свистит холодный ветер. Рифгат, поднимая за собой снежную дымку, летит к темнеющему вдали лесу.
За поворотом Рифгат догнал еще одного лыжника. Он не чувствовал усталости. Казалось, за спиной не было тяжелого мешка и винтовки. Казалось, прибавилось силы в руках и ногах, когда он увидел впереди приближающуюся с каждой минутой спину соперника. Еще немного усилий — и…
— Эй! Освободи лыжню!
Победный крик Рифгата подействовал на впереди идущего так, будто его хлестнули плетью. Он не собирался покорно уступать дорогу. Рифгат заметил, что начал отставать, и яростно заработал ногами. Спина с винтовкой и мешком опять замелькала перед глазами.
— Освободи лыжню!
Идущий впереди убыстрил бег. Но Рифгат уже не отставал. Чуть не наступая на лыжи противника, он опять крикнул, требуя уступить дорогу.
Лыжник, казалось, не слышал Рифгата. В чем дело? Не знает условий соревнования? Что за упрямый черт!..
Рифгат не узнал капитана Журавлева. Он вел в училище занятия по химии. В лыжных соревнованиях он всегда был на одном из первых мест.
Сегодня он тоже рассчитывал завоевать, по крайней мере, третье место, зная, что двое лучших лыжников ушли вперед, а сзади не было опасных для него соперников. Когда Рифгат потребовал дорогу, это было для капитана неожиданностью. Он напряг силы и попробовал убыстрить ход, надеясь оставить курсанта позади. Но скорость оказалось недостаточной: он снова услышал требовательный голос Рифгата. Поняв, что победить не удастся, капитан упрямо решил не уступать дорогу. Он рассчитывал, что курсант не решится вступить с ним в спор. Однако слепой спортивный азарт целиком захватил Рифгата. Потеряв остатки терпения, он еще раз потребовал дать дорогу. И, видя, что соперник прикидывается глухим, оттолкнулся изо всех сил, сделал прыжок и наступил на задники лыж противника. Тот чуть не кувыркнулся вперед головой, а когда выпрямился, Рифгат столкнул его с лыжни.
Он даже не оглянулся, когда над разворошенным снегом сверкнули поднятые в воздух лыжи. Только когда отъехал далеко, услышал сзади выкрики:
— Не уйдешь, хулиган! Знаю тебя!
Рифгат, не обращая внимания, продолжал мчаться вперед.
8
Первые два места завоевали старые чемпионы. Это не вызвало ни у кого особого восторга, привычных победителей встретили просто и спокойно. Третьим ожидали тоже старого знакомого — капитана Журавлева.
Однако третьим к финишу пришел курсант Рифгат Сабитов. Это было для болельщиков сенсацией. Все столпились вокруг Сабитова.
— Вот молодец!
— Вот здорово!
Сам начальник училища крепко пожал ему руку.
— Отлично! — сказал полковник. — Теперь ты кандидат на первое место! Старайся!
Рифгат торжествовал. В эти радостные минуты он незаметно прижимал к сердцу спрятанное письмо Миляуши. Ему казалось, что и Миляуша радуется вместе с ним В ответном письме Рифгат ей напишет: «На днях у нас были лыжные соревнования, я пришел третьим». Да, вот так и напишет — коротко, скромно, не хвастаясь. Ни слова о том, как его тут превозносят. Может быть, все-таки дать немножко почувствовать? Без излишнего бахвальства сказать: «Сам начальник пожал мне руку!» А то ведь Миляуша, пожалуй, не поймет, что значит прийти третьим. Девушкам подавай только первые места. Она может подумать, что занять третье место — это значит оказаться лыжником третьего сорта…
В это время кто-то назвал фамилию Журавлева.
— Значит, капитан Журавлев остался четвертым?
— Посмотрим!
Скоро к финишу подошел четвертый лыжник. Но это был не капитан.
— Где же капитан Журавлев?
И тут Рифгат сообразил, что тот, кого он столкнул с лыжни, и был капитаном Журавлевым. Сразу ощущение счастливой гордости сменилось тяжелыми предчувствиями.
«Если бы это был рядовой курсант, а то столкнул капитана — за это спасибо не скажут».
И шестым и седьмым пришли другие, не Журавлев. Наконец явились последние из участвовавших в соревновании. Капитана Журавлева не было.
Кто-то опять спросил:
— А где же капитан Журавлев?
— Вернулся назад, — ответили ему. — Выбыл из соревнования.
Стало известно, почему капитан Журавлев выбыл из соревнования.
Курсанты, приятели Рифгата, подходили к нему и шепотом выражали свое сочувствие.
— Что ты наделал, дурак!
— А зачем он нарушает условия соревнования?
— Это другой вопрос! Но столкнуть!..
— За это могут выгнать из училища.
— Если не отдадут под суд…
Рифгат не ждал ничего доброго для себя: он был уверен, что его обязательно накажут.
9
Однако с наказанием не спешили. Рифгат одновременно со всеми возвратился в казарму, пообедал. Спокойно прошли часы и послеобеденного отдыха. А потом его вызвали в кабинет начальника.
Как видно, неспроста так тянули с этим делом.
Еще до того, как капитан Журавлев явился с жалобой, начальник узнал о происшедшем. К счастью для Рифгата, его поступок не рассердил полковника. Даже когда капитан Журавлев рассказал обо всем, полковник в шутливом тоне начал расспрашивать о подробностях.
— Так вы говорите — сшиб с ног? Курсант капитана?
— Так точно, товарищ полковник. Курсант Сабитов сбил меня с ног.
— Удивительно! Как же вы допустили, что он догнал вас, капитан? — И полковник, смеясь, обернулся к комиссару — Комиссар, как вы смотрите на это?
Но комиссар был серьезен.
— Это вовсе не смешно, товарищ полковник, — сказал Журавлев.
Полковник потушил игравшие в глазах искорки смеха и перешел на серьезный тон:
— Хорошо, мы разберемся.
Когда капитан вышел и они с комиссаром остались одни, Ромашкин опять весело засмеялся:
— А ведь решительные есть парни среди нашей молодежи, а? С характером. Способные проявить себя в деле, а?
Комиссар по-прежнему был хмур.
— По-моему, восторгаться тут нечем, — сказал он. — Отвратительный, хулиганский поступок! Гнать таких из училища! Если он такой герой, пусть на фронте показывает свое геройство.
— И покажет, не спешите. По-моему, на фронте нужны именно такие волевые командиры. Чтобы в решительный час могли занять место упрямых, загордившихся стариков, не желающих давать дорогу смелой молодежи. А? Как по-вашему, комиссар?
— Товарищ полковник, если вы будете объявлять благодарность таким курсантам, если будете хвалить их и говорить: молодчина! — когда они допускают хулиганский поступок, не думайте, что это приведет к хорошим последствиям.
Полковник опять рассмеялся:
— Не беспокойтесь! Я ведь не хвалю его.
— Если не накажете его, разве это не будет той же похвалой?
— Накажу. И все же я понимаю Сабитова. Это спорт, он не хулиган.
Когда вошел Рифгат, комиссара в кабинете уже не было.
Рифгат вошел и вытянулся перед полковником. В душе он не считал себя виноватым и решил держаться смелее. Он четко отдал рапорт:
— Товарищ полковник, курсант Сабитов по вашему вызову явился.
Взгляд полковника казался сердитым.
— Товарищ курсант, как вы посмели поднять руку на капитана?
— Я не знал, что это капитан. — В голосе Рифгата не было и тени раскаяния или признания своей вины. — Тем более, товарищ полковник, он нарушил условия соревнования. По условиям соревнования…
Рифгат не просил прощения, и это понравилось полковнику. Однако, боясь выдать себя, он решил не затягивать дело.
— Молчать! — оборвал он Рифгата. — Пять суток ареста! Идите доложите своему командиру.
— Есть пять суток ареста! — отчеканил Рифгат я, четко повернувшись, вышел.
Полковник Ромашкин, оставшись один, облегченна улыбнулся. «Нет, нравится мне этот парень, — подумал он. — Видно, почувствовал черт эдакий, что я не сержусь. Я назначаю ему взыскание, а он отвечает так, словно получил награду… Ну да ладно, бог с ним».
10
Рифгат ожидал, что его отдадут под суд трибунала, а получил всего пять суток гауптвахты, — это действительно можно считать наградой. Вдобавок его посадили к Шакиру. Это было для него большой радостью.
Шакир просидел на гауптвахте уже более двух суток и встретил товарища как видавший виды арестант:
— Чему обрадовался? Думаешь, пришел в гости?
— Конечно, в гости!
Рифгат рассказал, как попал сюда.
— Молодец, — серьезным тоном сказал Шакир.
— Как ты, Шакир, себя чувствуешь? Не очень скучно здесь?
— Скучать тут не дают. То посылают сгребать снег, то чистить картошку… Мечтать или сочинять стихи некогда. Ну, рассказывай, какие новости на воле?
— «На воле»! — передразнил Рифгат. — Как будто ты год просидел в тюрьме.
— С меня и этого довольно. Писем нет?
— Есть, брат. Есть письмо от Миляуши. Очень интересное письмо. — Рифгат стал рыться в карманах.
Шакир не выказывал нетерпения.
— Что пишет? — спокойно спросил он.
— Читай сам. Письмо адресовано нам обоим.
Шакир взял письмо и стал читать про себя. Рифгат затаив дыхание наблюдал за ним.
Вот лицо Шакира вспыхнуло как кумач. Сам не замечая, он быстро взглянул на Рифгата, словно человек, которого поймали на чем-то постыдном.
«Значит, он», — подумал Рифгат.
Шакир не отрываясь дочитал письмо до конца и уже спокойно отдал Рифгату:
— Ничего особенного не вижу.
— Будто тебя нисколько не заинтересовала история Каримы?
— Для меня это не новость.
— Как не новость? Откуда ты знаешь об этом?
— Понимаешь, Рифгат, ты не ошибся: подлец, о котором говорит Миляуша, — это действительно я.
— Что ты говоришь, Шакир!
— А разве ты не подозревал меня? Подозревал ведь?
— По правде сказать, было такое, но, подумав хорошенько, я разубедил себя.
— А что? По-твоему, я не способен на такое?
— Конечно, Шакир. Я ведь не забыл, как ты готов был драться насмерть со мной из-за Миляуши.
— Если хочешь знать, это случилось именно в тот день. Там же, на берегу Камы.
— Не могу понять тебя, Шакир. Если врешь, зачем это тебе?
— Да что здесь такого, чтобы не поверить?
Рифгат не сразу ответил на вопрос. Ему в самом деле трудно было понять Шакира. Может быть, шутит? Нет, не похоже, чтобы шутил. Впрочем, в самом деле, почему бы и не поверить? Рифгат и сам пришел к этому выводу. А теперь, когда Шакир признался… Вот тем-то он и сбил его с толку, что сам признался… Что за человек Шакир? Неужели он такой подлец?..
— И все-таки странно, — сказал он наконец, отвечая Шакиру. — Предположим, здесь в училище, откуда тебя могут отправить на фронт, где ты можешь погибнуть, здесь ты цинично отзываешься о женщинах и готов гулять с кем придется. Но там, в Ялантау, когда рядом с тобой девушка, которую ты горячо любишь, зачем надо было тебе совращать другую? Как это понять?
Шакир посмотрел на товарища, как глядят на ребенка.
— Ха… Не удивительно, что это поразило Миляушу. Она — избалованный ребенок, выросший у мамы под крылышком. Но что ты настолько наивен, поистине странно.
— Но ведь есть же любовь?
— Вся твоя беда или, скажем, наивность, именно в том и состоит, что ты понимаешь любовь по-книжному. Любовь Ромео и Джульетты, Фердинанда и Луизы, Тахира и Зухры, Юсуфа и Зулейхи, Лейлы и Меджнуна — все это романтическая выдумка. В жизни нет такой любви и таких людей. Если и бывают, то это просто глупцы, поверившие в фантазии поэтов и воображающие себя влюбленными. Главная основа любви — это половые отношения. А уж желание приукрасить их, оплести всякими цветами фантазии, идеализировать — это дело умения. Ты ведь комсомолец, Рифгат, и на этот вопрос должен смотреть с материалистической точки зрения. Как ты этого не понимаешь?
Шакир сказал это с такой убежденностью, что Рифгат растерялся, не зная, что ответить.
Он знал, что не у одного Шакира такие взгляды. Часто так бывало: соберутся парни и начнут говорить о женщинах, вот так же грубо, по-животному. Даже сам Рифгат, чтобы не подняли на смех, старался подделаться, хотя это и не совпадало с его настоящими чувствами.
Поэтому и о других парнях он думал, что они рассуждают так, чтобы казаться более взрослыми и опытными.
А Шакир, оказывается, не только языком болтает, но и на практике осуществляет свои теории!
11
Шакир действительно говорил совершенно искренне. Ему было незнакомо чувство такой чистой и глубокой любви, о которой пишут в книгах, рассказывают в сказках, поют в песнях.
Его даже когда-то мучило: почему не испытывает он никакого чувства любви? Может быть, он вообще не способен на такие переживания, которые должны быть у всех людей?
«Наверно, еще молод, придет время — придет и любовь», — успокаивал себя Шакир.
Однажды (он, кажется, учился тогда в седьмом классе) Шакир после уроков вернулся домой. У них был гость, какой-то приехавший из Казани уполномоченный. Отец и гость сидели за столом в отличном настроении, лица у обоих раскраснелись, языки развязались. Шакира позвали к столу.
— У тебя такой сын? — удивился гость. — Отличный парень.
— Парень ничего, — важно отозвался отец. — Мозговитый, отлично учится. Можно сказать, знает не меньше некоторых учителей. Так ведь, Шакир?
Шакир не ответил на эту похвалу. Поздоровался с гостем и сел за стол.
Гость продолжал восхищаться:
— От девок, наверное, отбою нет парню?..
— Наверно, маху не дает, — отвечал за сына Мухсинов. — Если похож на отца…
Мать Шакира поторопилась одернуть разболтавшегося мужа:
— Бакир!
— Ну-ну, все! Не бойся…
Шакир чувствовал, что речь идет о какой-то тайне между отцом и матерью, о которой вспоминать нельзя. Он только подумал: «Очевидно, отец в молодости был греховодником».
— Болтаешь не знаю что! — сказала мать. — Он же еще ребенок!
— Ребенок? — переспросил ее гость. — Мы в его годы кое-что понимали…
Гость повернул к Шакиру раскрасневшееся лицо и спросил:
— Так ведь, парень?
Шакир уже не стеснялся этого пьяного человека. Коротко по-русски ответил:
— Возможно.
И гость и отец громко расхохотались.
— Фу, бессовестный! — сказала мать, но не рассердилась, а тоже засмеялась.
Взрослые посмеялись и забыли, а Шакир в тот вечер долго не мог уснуть… Говорят: «От девок, наверно, отбою нет?», «Мы, говорят, в его годы…» Значит, они в его годы влюблялись в девушек. А он? Это же стыд!
Девушки, наверно, считают его теленком. Нет, нечего ждать, когда придет какая-то любовь, надо влюбиться в какую-нибудь девушку. Пусть видят, говорят, сплетничают. Только бы не говорили, что он не настоящий парень. Не называли бы телком.
Только уж если влюбляться, то надо выбрать девушку получше. Чтобы не краснеть потом.
И он остановил свой выбор на Миляуше, которая казалась ему самой достойной из всех девушек его класса. Всех лучше, всех чище одевается. И красива. И учится хорошо. К тому же и отец не кто-нибудь, а председатель горсовета.
Шакир начал без всякого смущения, открыто ухаживать за Миляушей. Подходил и садился рядом: «Я хочу посидеть с тобой». То приносил ей из дома журналы и книги, то задавал какие-то вопросы, делая вид, что сам не знает, — словом, умел придумать причины и способы быть возле нее.
Он держался прилично, и Миляуша не отталкивала его, разговаривала с ним благосклонно. И через некоторое время товарищи в разговорах уже стали упоминать имена Шакира и Миляуши рядом. Шакиру только этого и надо было.
Со временем ему стало казаться, что он в самом деле влюблен в Миляушу. В нем стали просыпаться желания, не дававшие спать по ночам. Теперь его уже не удовлетворяли один разговоры с девушкой. Ему хотелось остаться наедине с Миляушей где-нибудь в укромном уголке, быть с нею смелее…
Но что-то удерживало от проявления этих желаний. И когда воображал себя в таком уединении, его подругой в мечтах представала почему-то не Миляуша, а какая-то другая девушка, более простая, беднее одетая. Со временем этот неясный образ определился, он слился с Каримой. Карима?.. Она, конечно, неровня Шакиру (о том, чтобы жениться, и речи не может быть). А чтобы развлечься и, главное, чтобы проверить себя как мужчину, набраться опыта — для этого сойдет. Очень даже хороша. С этой чернявой девушкой можно говорить и делать что хочешь. Эта не осудит. Она сама держится с Шакиром так, словно бы в чем-то провинилась…
Случай с Каримой неожиданно стал как бы пограничным столбом на пути перехода его от отроческого состояния к взрослому. После этого он среди своих ровесников чувствовал себя старше и умнее.
И что удивительно: когда Рифгат узнал об отношениях Каримы и Шакира, последний в его глазах как бы вырос. Он не смог ни бранить, ни упрекать его.
— Значит, ты скоро будешь отцом? — сказал он. — А почему ты это скрываешь, Шакир?
— От тебя не скрыл же.
— Ну, раз это тайна, я тоже болтать не стану, конечно. Но почему ты сам ее не откроешь?
— Не думаю, что теперь она останется тайной. И все же не хочу опережать события. Не хочу связывать себя с этой девчонкой. Я ее не принуждал, сама пошла со мной в кусты. Не допускала бы меня к себе, надавала бы пощечин, прогнала бы! Какая моя вина? Разве в такой момент думаешь о ребенке? Пусть делает с ним что хочет… Давай оставим это, Рифгат. Не до того теперь. Нам ведь еще надо стать командирами танков. А потом — на войну. То ли будем живы, то ли нет. Нам ведь предстоят большие дела.
Рифгат серьезно задумался.
— Это верно, — сказал он наконец. Да, сейчас все решается в огне. Там решится участь солдат Рифгата и Шакира, которые не более чем две пылинки…
Глава третья
ОПЫТ — ДЕЛО НАЖИВНОЕ
1
В коридоре тишина. Все двери закрыты. Ни души. И все же солнечные лучи, обильно падающие в большое окно, делают его уютным. Где-то вдали весело зазвучала песня звонка:
Тилли-тилли, тилли-тилли.
Долго мы сидели — хватит,
Отдохнуть пора-пора…
Глухой шум послышался из-за дверей. В ту же секунду коридор наполнился бурливой толпой ребятишек. Песня колокольчика, захлестнутая голосами детворы, стала звучать чуть слышнее, а затем совсем затихла.
Хлынувшая в коридор толпа потекла ко входной двери, на солнечный двор. Только несколько учителей, с трудом пробиваясь против течения, шли в глубь коридора.
Среди них и Сания. На ней давнишний синий костюм, уже начавший лосниться на локтях.
Ребята уступают ей дорогу. Сания идет медленно, неторопливо. Ее осунувшееся лицо спокойно, немного торжественно. Время от времени она делает замечания чересчур расшалившимся ребятам, но не сердито.
«Идите, дети, резвитесь, — говорят ее чистые карие глаза. — Идите на воздух, к солнцу, побегайте, погоняйтесь друг за другом!..»
Да, морозы прошли, в воздухе запахло весной.
А главное, наши войска непрерывно ведут наступление, уже вытеснили врага из Московской области, с каждым днем освобождают от немецкой оккупации все новые и новые села, города, районы. Все это вселяло новые надежды, поднимало настроение.
Правда, это еще не победа, но победа придет.
И в городском хозяйстве все подчинено лозунгу: «Все для фронта, все для победы!» Это положительно сказалось на работе каждого предприятия и учреждения. Сания чувствовала это и в жизни своей школы. Ведь так трудно приходилось порой: не хватало мест в классах даже при трехсменной учебе, не было света для третьей смены, недоставало учителей, учебников, тетрадей, наглядных пособий.
Однако многие трудности уже позади. Теперь дни становятся длиннее и теплее. Вот уже сколько дней, как никто из ребят не пропускает уроков. Сания, конечно, хорошо понимает цену этого. У нее как у директора теперь опыт накопился большой.
Неторопливым шагом она идет к двери учительской. Коридор совсем опустел, только полосы серой пыли клубятся в солнечных лучах, падающих в окно.
«Скоро начнем открывать окна, — думает про себя Сания, — чище, просторней станет».
Сания прошла в кабинет. Не успела сесть на свое место, как принесли большой конверт со штампом Ялантауского городского комитета ВКП(б). В конверте оказалась записка, подписанная Башкирцевым: «Прошу вас сегодня после работы зайти ко мне в горком».
«Уж не известие ли о Камиле?» — было первой мыслью, когда прочла записку.
Она послала несколько запросов в военный комиссариат с просьбой сообщить о судьбе Камиля. Но до сих пор не получила ответа, который мог бы успокоить ее сердце. «В числе погибших нет, — писали ей. — Среди раненых не значится. Нет и в списках без вести пропавших».
— Так где же? — сердито спрашивала себя Сания. И если ее куда-нибудь вызывали, в первую очередь на ум приходило: «Уж не известие ли о Камиле?..»
Она сунула записку Башкирцева в портфель и позвала из учительской Ольгу Дмитриевну.
— Я сегодня не сразу пойду домой. Надо зайти в горком.
— Надолго?
— Не знаю, вызывают. Может быть, задержусь.
— Хорошо, не беспокойтесь. За ребятами я присмотрю.
2
В здании городского комитета уже горел свет, когда пришла Сания. В приемной ее встретила Сабитова. Они тепло, дружески поздоровались.
— Товарищ Башкирцев у себя? Он просил меня зайти.
— У себя. Раздевайтесь, заходите.
Сания повесила пальто, оглядела себя в стеклянной дверце книжного шкафа и вошла в кабинет секретаря горкома.
— Можно?
Башкирцев поднялся из-за стола:
— Пожалуйста, товарищ Ибрагимова.
Опять пошли расспросы о жизни, о здоровье. И Сания сразу поняла, что речь пойдет не о Камиле.
— Вы бываете в городском Совете? — спросил Башкирцев.
— В последнее время не часто.
— Плохи там дела, товарищ Ибрагимова.
Сания насторожилась. На что намекает секретарь горкома?
— Гарипов один там, отстает работа. К тому же человек, кажется, не может забыть прежние привычки.
Гарипов до этого работал в другом районе вторым секретарем, но запил; его сняли и послали в Ялантау. Когда Баязитов ушел на фронт, председателем горсовета остался он.
— Опять начал пить? — спросила Сания.
Башкирцев ответил не сразу.
— Впрочем, пока страшного ничего нет. Одному ему трудно, надо бы хорошего заместителя.
Сания промолчала. «Почему он говорит со мной об этом? — подумала она. — Уж не собирается ли меня послать на это место?..»
— Не знаю, что вам посоветовать, товарищ Башкирцев, — наконец сказала она.
— Я хочу рекомендовать вас на это место.
— Как? На такую ответственную должность?
— Верно, ответственность большая. Но я уверен, что вы справитесь. Опыт — дело наживное.
— У меня ведь школа, — попыталась возразить Сания.
— Туда найдем человека.
— Не знаю, право… Я ведь директором-то стала потому лишь, что нет людей. Как говорится, на безрыбье и рак рыба.
— Зачем скромничать, товарищ Ибрагимова? Я ведь с вами не шучу. Если бы не знал вас, не предлагал бы.
— Не хочется бросать школу, Я люблю эту работу, много лет отдала ей.
— Это другой вопрос, — сказал Башкирцев, тяжело вздохнув, — серьезный вопрос. Но если вам не хочется порывать со школой, возьмите несколько уроков в неделю. А кончится война, вернем вас в школу.
— Не знаю, что вам сказать…
— Я не тороплю с ответом. Идите домой, обдумайте хорошенько, потом скажете. И не забывайте, что вы — депутат городского Совета…
3
Когда Сания вышла из горкома, было еще не поздно, но в городе все было затемнено, нигде ни огонька. Наваленные около тротуаров снежные сугробы мешали разглядеть противоположную сторону.
Раньше, когда Сании приходилось возвращаться домой затемно, она не обращала на это внимания.
А сегодня подумала, что не следовало бы наваливать здесь кучи снега, — разве можно держать город в таком запущенном состоянии? Видно, с этим делом дворникам одним не справиться. Надо привлечь все население, всех лошадей и все машины, какие есть в городе. Можно привлечь и школьников. Устроить субботник.
Сания усмехнулась: «Уже начала чувствовать себя заместителем? Не рано ли?.. Ведь велели только подумать над этим».
И Сания стала думать о том, под силу ли ей будет такая работа, и, пока дошла до дому, почти убедила себя, что совершенно не пригодна быть заместителем председателя горсовета.
Не успела раздеться, как Хасан, вышедший ей навстречу, сообщил неприятную новость:
— Мама, сегодня не достали хлеба — не хватило.
Это уже случалось не раз. И обычно не особенно тревожило Санию. «Ладно, надо будет завтра пойти пораньше», или: «Гашия завтра возьмет», — успокаивала она Хасана. А сегодня не нашлась, что ответить… Только рассердилась. Пора положить конец этому безобразию! Почему люди не могли получить свои триста — четыреста граммов хлеба — ведь они выдаются по карточкам! Как может не хватить хлеба? Значит, его сбывают каким-то другим путем. Нет, это надо обязательно выяснить!..
Сама того не замечая, Сания стала опять рассуждать как ответственный работник городского Совета.
Розочка сидела на руках тети Оли и пила молоко из соски, надетой на маленькую бутылочку.
— Как дела, доченька? Кушаешь?
Розочка, оторвавшись от соски, посмотрела на мать, улыбнулась и снова принялась за бутылку, хитровато поглядывая краешком глаза.
— Большая дочка у меня стала! — сказала Сания и, словно отвечая на свои недавние мысли, добавила: — Самостоятельная дочка, не мешает маме.
— Быстро вернулись, — отметила Ольга Дмитриевна. Она не стала ни о чем допытываться, но ее голубые глаза выжидательно смотрели на Санию.
— Кто у меня самый близкий друг, кроме тебя, Ольга Дмитриевна? С кем мне посоветоваться, как не с тобой?
И Сания рассказала, зачем ее вызывали в горком.
4
Через некоторое время Сания заняла кресло заместителя председателя городского Совета. Ее еще не успели утвердить на сессии, но она уже ушла с головой в работу.
Дел здесь было гораздо больше, и они оказались сложнее, чем думала Сания. Например, насчет хлебных карточек. Тревога ее оказалась не напрасной. Число жалоб росло с каждым днем, — люди с полуночи становились в очередь у хлебных магазинов. Сания взялась за проверку жалоб. Выяснилось, что муки с базы отпускают сколько нужно. И из пекарни хлеб вывозится в магазины в положенном количестве. Не увеличилось и число получающих карточки. Значит, где-то воруют. Кто? Как?..
Выяснить это нетрудно. Но одна милиция не в силах справиться. Нужна помощь населения. Городской Совет организовал эту помощь: для наблюдения за выдачей хлеба в каждый магазин были посланы верные люди. В двух-трех местах уже поймали жуликов, пытавшихся получить хлеб по фальшивым карточкам. Наблюдение продолжалось.
А Сания уже занялась другими делами.
Вот она сидит за зеленым письменным столом в большом кресле, спинка и подлокотники которого были когда-то обиты бархатом. На ней все тот же синий костюм. Черные волосы разделены прямым пробором, и косы сложены тяжелым узлом на затылке. Она склонилась над столом, глаза устремлены на бумаги.
Каких жалоб и просьб тут нет!
Сания задумалась над жалобой на начальника ремонтно-строительной конторы. Контора должна была произвести ремонт в квартире семьи фронтовика. Однако ремонт не сделали — контора не отпустила материалов. В то же время председателю одной артели контора выдала два кубометра лесоматериалов на постройку деревянного сарая. Это была уже не первая жалоба на начальника строительной конторы.
«Тут что-то неладно, — отложила бумагу Сания, — надо будет хорошенько проверить».
Она взялась за другую бумагу: жена фронтовика просила отпустить дров.
Ох, эти дрова! Для Ялантау это особо трудная задача. Все здесь отапливаются дровами. А зима-то нынче какая!
Дело не в дровах — они есть. Вон в лесу за Камой стоят штабеля, сложенные еще до войны. Бери сколько хочешь. Но как доставить их в город?
Да, транспорт сейчас самое больное место в городском хозяйстве. Большинство машин — к тому же самые исправные — взято на фронт. А с теми, что остались, зимой ничего не сделаешь. Главная надежда — на лошадей! Но самые сильные лошади тоже взяты в армию. Остались старые или хромые, на них далеко не уедешь.
Заявление о дровах огорчило Санию. Ведь просила жена фронтовика. «Обращаюсь к вам во второй раз… — писала она. — И дети мои легко одеты, простудились, хворают…»
Во второй раз? Где же первое заявление? Что ей ответили?
Сания порылась и нашла его в папке. Оказывается, по первому заявлению было предложено выдать этой семье фронтовика два кубометра дров со склада за Камой. Доставка была возложена на того же начальника строительной конторы. Но он до сих пор не дал лошади…
Опять та же контора! Может быть, следует поговорить о ней на сессии? В самом деле!
Сания взяла папку и пошла в кабинет председателя — посоветоваться.
Как всегда, Гарипов был не один. Перед ним сидела заведующая отделом здравоохранения Абрамова. На плечах пышный пуховый платок, в руке листки тонкой папиросной бумаги с отпечатанным на машинке текстом. Чуть подрагивая полным подбородком, она читала вслух этот текст.
Гарипов сидел, повернувшись тяжелой грудью к Абрамовой, и, поглаживая рыжие, с проседью усы, слушал. Не меняя позы, он посмотрел на Санию:
— Давай садись и ты. Послушай.
Абрамова уже дочитывала последние фразы. Повысив голос, продекламировала:
— «Вошь помогает Гитлеру. Чистота — залог нашей победы».
Гарипов, не дав ей дочитать, хлопнул рукой по столу.
— Хорошо, все ясно. Слышали, Ибрагимова? Это обращение ко всем, чтобы поднажать в вопросе санитарии. Что у тебя?
Сания развернула папку.
— Что делать с этой ремстройконторой?
— А что такое?
— Жалоб много. Тратят средства не по назначению. Может, поставим на сессии отчет?
— Нет, — сразу отрезал Гарипов. — Пока незачем. Их выбили из колеи некоторые внеплановые задания. Например, по складу Бабайкина. Сколько туда ушло материалов! Сколько сил!
Сания знала об этом.
— Это не напрасно потраченные силы. Вот придет весна — Бабайкин себя оправдает.
— Верно, согласен. Но это не могло не изменить ход работы стройконторы. Поэтому их отчет не нужен. Вот на носу у нас весна, санитарные дела плохи. — Он кивнул на Абрамову.
— Имеется случай заболевания тифом, — сказала та.
Сания вздрогнула:
— Тиф?
— Да, заболел один сыпным тифом. Боюсь, не было бы и брюшного. Во многих дворах уборные и помойные ямы переполнены. Начнет таять снег — будет плохо. Вот этот вопрос надо поставить на сессии, мобилизовать в поход за чистоту все население города, весь транспорт, все машины. Есть на этот счет твердое указание Совнаркома, — закончила Абрамова.
Сания согласилась, что вопрос этот действительно серьезный, что его следует поставить на сессии. И стала советоваться с Гариповым о подготовке к ней. Но тут позвонили из горкома: председателя и его заместителя срочно вызывали к первому секретарю.
— Пошли, — сказал Гарипов.
Абрамова закрыла папку и молча вышла.
Пока Сания одевалась, на ее столе зазвонил телефон. Как раз в эту минуту в двери показались рыжие, с проседью усы и коричневый малахай Гарипова.
— Ладно, пускай звонит. Пошли!
Но Сания уже взяла трубку.
— Да, я… Саляхетдинова? Не помню… Гашия?.. Да, да, знаю Гашию… Поймали?.. Да, их двое, она и дочь. Должно быть, две карточки… Сколько?.. Да, в одном дворе. Она у нас дворником… Ладно, отпустите ее… Знаю, знаю, до свидания.
5
После случая с валенками Гашия насторожилась. Гневное предупреждение Сании подействовало на нее.
«Беда! Если узнает про мои дела, не посчитается, что соседка… Она настоящая коммунистка, опасный человек».
Даже решила зайти к Сании, чтобы убедиться, что та ее простила.
— Ты, наверно, очень рассердилась тогда на меня, Сания-голубушка, — сказала она. — Да, сунулась я по темноте своей в грязные дела, могла ведь загубить свою голову. Спасибо, что ты научила уму-разуму. Теперь — боже сохрани! Теперь — все!
Санию тронули эти уверения: «Вот ведь понял человек, когда сказали ему по-хорошему…»
После этого отношения между ними опять наладились. Гашия, как и прежде, стала помогать ей в домашнем хозяйстве.
Однажды она вызвалась сходить в хлебный магазин.
— Зачем тебе самой ходить в очереди мучиться? Давайте ваши карточки, я принесу.
— Дадут ли на чужие карточки?
— Отчего не дать? Продавщица меня знает! Давайте, давайте…
И она быстро обернулась, получив хлеб на все карточки. С тех пор жильцы стали часто поручать ей получение хлеба.
Однажды Гашии пришла в голову мысль: а почему бы не прикупить одну карточку? Гашия знала тайны базара: карточками торговали возле уборных и за лабазами. Она договорилась с каким-то багроволицым инвалидом на деревянной ноге, и через некоторое время у нее в кармане была еще одна хлебная карточка.
Правда, когда Гашия вспоминала предупреждение Сании, на душе у нее было неспокойно. Однако скоро придумала себе оправдание: «Я же не ворую: и карточки и хлеб покупаю на свои деньги».
И вскоре к этой карточке прибавилась еще одна, А там еще и еще…
Цена простого ржаного хлеба на базаре была очень высокой. Гашия стала обменивать появившиеся излишки на мясо.
Наладив продовольственные дела, Гашия стала думать об одежде, о нарядах. На ржаном хлебушке нынче можно справить дочери приданое. Кто ее осудит за это?..
Разумеется, Гашия действовала осторожно. Хлеб она покупала в разных магазинах и никогда не брала с собой все карточки, даже если шла к самым надежным из знакомых продавщиц.
Не приходилось ей и в очередях стоять, — всегда оказывались приятельницы, и она, затесавшись между ними, умела быстро получить хлеб.
Но однажды Гашия попала в трудное положение.
Когда она подошла к прилавку и ей стали отвешивать хлеб, подошла какая-то русская женщина:
— Гражданка, вы на сколько человек берете? Покажите ваши карточки.
У Гашии екнуло сердце. Она сразу почувствовала, что вопрос задан не зря. Однако, чтобы не выдать себя, не спеша обернулась. Перед ней стояла незнакомая пожилая женщина в белом вязаном платке.
— А зачем тебе мои карточки? Какое тебе дело?
— Извините, я депутат горсовета. Вот мой депутатский билет. Проверяем, нет ли в хлеботорговле непорядков, нет ли обмана.
— Почему спрашиваешь только у меня?
— Не только у вас.
— Вон у той не спросили. И у этой тоже.
— Я их знаю, — спокойно ответила депутатка.
Гашия не потеряла спокойствия:
— Я это… сегодня беру на три карточки. Одна не моя.
— Врет она, врет! — крикнул кто-то сзади.
— Чья же?
Гашия про себя уже успела приготовить ответ.
— Деда Фахри, — сказала она.
— Ладно, получайте.
Вместе с Гашией депутатка вышла на улицу.
— Зайдемте на минутку в управление милиции.
— Зачем я пойду в милицию? Разве я украла что-нибудь? — закричала Гашия.
Однако вежливое спокойствие женщины заставило ее подчиниться.
— Ну что ж, идемте. Только меня дома дела ждут, некогда мне.
В управлении милиции ее долго не задержали. Записали имя, фамилию. Расспросили, кто такой дед Фахри, где он живет. Гашия не могла назвать номер дома. И принялась тараторить:
— Да что это вы?! Я сводила бы и показала бы вам сама, да ведь очень далеко живет. Меня все знают. Вон Ибрагимова знает меня. Она и деда Фахри знает…
— Какая Ибрагимова?
— Как — какая Ибрагимова! Сания! Неужели не знаете! Председатель горсовета, зам. Я и для нее получала хлеб. И для жены Губернаторова, мы вместе живем. В одном доме. Пожалуйста, спросите, она вам скажет. Вон телефон у вас, позвоните и спросите у Ибрагимовой…
И телефон действительно спас Гашию от беды.
Поговорив с Санией, милиционер отпустил Гашию. Даже извинился.
Но Гашия не успокоилась. Боже упаси, начнут доискиваться да привязываться: дескать, зачем ты носишь хлеб деду Фахри, кто он тебе такой?..
И Гашия отправилась в нижнюю часть города, навестить старика.
6
Три-четыре месяца назад Гашия уже приходила как-то к деду Фахри. Старик жил одиноко в маленькой комнатенке, в подвале старого деревянного дома. Но в дальнейшем выяснилось, что он был не так заброшен и одинок, как показалось Гашии. Младшая дочь Фахри, Нурания, жила на верхнем этаже того же дома. Однако присматривала за стариком не она, а его бывшая прислуга, старуха, которая когда-то вырастила Нуранию и теперь жила вместе с ней.
В других комнатах жили посторонние. Гашия расспросила и о них. Соседи были неплохие люди и не отказались бы помочь деду Фахри, но, по их словам, старик был груб и резок, к нему даже не хочется заходить.
В тот раз Фахри встретил и ее неприязненно. Она тащилась в такую даль, чтобы проведать его, а он даже знать ее не хочет.
Гашия попыталась спросить о здоровье, а он сразу:
— Что надо? Кто ты такая? Зачем пришла?
Гашия напомнила старику, кто она, и достала гостинец, а он опять:
— Что это? Кто тебе велел? Откуда?
Гашия терпеливо объяснила:
— Я тебе принесла от себя пышек, дедушка. Ешь, а коли понравятся, еще принесу.
— Ладно, оставь.
Старик отвернулся.
О благодарности и речи не было.
И все-таки Гашия не обиделась: «Озлоблен, бедняга! Разве он понимает, что говорит? Ладно, бог его простит!»
Гашия пообещала еще как-нибудь принести ему гостинцев, но не торопилась, убедившись, что есть кому ухаживать за стариком. А потом, когда на западе наши начали наступление, Гашия совсем забыла про неблагодарного старика. Пришлось вспомнить теперь из-за этой купленной на базаре карточки… И как это пришло ей на язык его имя? Ладно, если жив еще… А если и жив, ведь этому старому дураку надо будет все объяснить. Впрочем, со старухой можно договориться. Дед Фахри, конечно, сам не ходит в магазин. А старухе хлеб пригодится.
Гашия добралась в нижнюю часть города. Вот и дом старика. Стены его почернели и углы поотбивались, но, построенный на кирпичном фундаменте-подвале, он с улицы выглядел целым и крепким. Только дощатые сени покосились и осели, задняя стенка отделилась от крыши. В образовавшуюся щель видны на чердаке старые ведра, обручи, пустые бутылки, банки из-под красок; торчат ножки поломанных стульев, заржавленные, помятые жестяные трубы.
Гашия заглянула в окна подвала. Три окна над самой землей чисто отмыты, снег перед ними отброшен. А вот угловое окно почти доверху завалено снегом, — это и есть окно деда Фахри. Гашия потянулась над высоким, по самую грудь, сугробом — пытаясь заглянуть в окно. Но стекла были белыми от инея.
Гашия подошла к воротам. Здесь снег плотно утоптан и выглажен до блеска полозьями саней.
«Видать, это следы работы Хайруллы-возчика», — подумала Гашия.
Во дворе Гашии попался навстречу сам Хайрулла[4], старый знакомый ее мужа. Повесив на руку хомут, он шел из сеней к сараю на другой стороне двора. Хайрулла все такой же, ничуть не изменился. Короткая полуседая бородка, а усы по-прежнему черные. Не старятся эти мужчины!..
— Здра-авствуй, Хаюрла-абый!
Хайрулла остановился как вкопанный.
— Ба-а, да это жена Муллазяна[5]! Это ты, Упрямая Гайша?
Прозвище «Упрямая Гайша» имело свою историю. Однажды, еще при жизни Мулладжана, Хайрулла попытался ухаживать за Гашией. «Жаль, досталась ты Муллазяну, — сказал он, — ну, да греха не будет, если поцелует тебя друг мужа». Он хотел обнять Гашию, но та была верной женой и наградила ухажера звонкой оплеухой. «Эко упрямая Гайша! — сказал тогда Хайрулла. — Если бы ты не была такой упрямой, и имя бы твое было не Гашия, а, как у людей, Гайша».
Не забыл, видно, старый проказник!
Гашия даже вспыхнула и по-девичьи кокетливо воскликнула:
— А ты, Хаюрла-абый, все такой же шутник! Ну как поживаешь? Жена жива, здорова?
— Постарела, совсем никуда не годна стала. Копейки не стоит.
— Отчего же? Ведь ты женился на молодой?
— Была молодая, да состарилась.
— Когда же ты постареешь?
Хайрулла чуть улыбнулся и уставился на Гашию черными глазами.
— Я вот гляжу на тебя: сама-то ты… После смерти Муллазяна ты помолодела.
— Где уж! Дочка с меня ростом.
— Вот как? Да, была у тебя малышка. Помню.
— И твой сын, наверное, уже вырос? Как он, жив-здоров?
— Парень получился что надо. Инженером стал мой Сайфулла. Да только вот ушел на войну.
— Не говори. Дай бог им всем вернуться живыми, здоровыми.
— Ну, а как ты попала сюда? Никогда тебя тут не видел.
— Пришла проведать дедушку Фахри. Стар ведь, бедняжка. Может, думаю, надо чем-нибудь помочь?
Хайрулла, бросив на Гашию косой взгляд, лукаво улыбнулся.
— Не ври! Думаешь, не знаю, зачем пришла? Догадываюсь. Но только зря ходишь. Думаешь, он тебе проговорится? Собственной жене не сказал, родной дочери не говорит. Разве ты не слыхала историю про два пальца?
Историю эту Гашия слышала еще при жизни мужа.
В годы войны между красными и белыми Фахруш, говорят, спрятал свои золотые и серебряные вещи и деньги, которых у него было немало. Он никому не говорил про это. Старший сын его служил у Колчака, убивал коммунистов и советских работников. Потом он отступил вместе с Колчаком в Сибирь. Увез с собой и жену. Зять и дочь Фахри уехали туда же. Только сам Фахри заболел тифом и отстал от них в дороге. Осталась с ним и его старуха. А сын с невесткой и зять с дочерью так и пропали где-то в Японии.
Потеряв своих детей, старуха, говорят, сказала однажды Фахри:
— Не знаешь, как обернется жизнь, времена теперь тяжелые. Может быть, скажешь, пока мы оба живы: где ты спрятал золото и серебро?
— Пока я в здравом рассудке, знай: никакого золота у меня нет! — ответил Фахри.
Когда старик заболел тифом и все думали, что вот-вот умрет, он стал прощаться со своей старухой. Та опять начала разговор:
— Очень плох ты, старик, вдруг отдашь богу душу. Скажи хоть теперь: где ты спрятал драгоценности?
Старик хотел что-то сказать. Но язык уже не слушался. Отчаявшись, он попытался что-то объяснить знаками, показал старухе два разведенных пальца. Старуха ничего не поняла. Когда старику стало лучше, она напомнила:
— Что ты хотел объяснить мне, когда показал два пальца?
— Хотел между двумя пальцами просунуть третий, да силы не хватило, — ответил будто бы ей Фахри.
Правда ли это или выдумка любителей пошутить, Гашия не знала. А все-таки говорят, что у старика Фахри где-то зарыт клад. На это и намекнул Хайрулла: дескать, Гашия хочет выманить у старика тайну, хочет завладеть его богатством. Вот ведь что выдумал!
— Эй, Хаюрла-абый, откуда пришли тебе в голову такие мысли?
— Ладно, ладно, знаем! Иди к нему, он очень плох. Говорю тебе: даже родная дочь потеряла всякую надежду.
— А эта, как ее, бывшая прислуга… Мукар-эби.
— Умерла! Скоро два месяца, как похоронили. В такие морозы задала нам хлопот старуха, дай бог ей место в раю. Говорю тебе, ты выбрала очень удачное время: у старика никого теперь нет. Только и приглядывает моя жена…
Хайрулла попрощался и направился к сараю.
«Не принюхивается ли он сам к золоту старика? — подумала Гашия, — А ведь, наверно, не зря болтают. Если есть золото, неужели не скажет? С собой же на тот свет не возьмет!..»
7
Гашия спустилась в темный подвал. Хоть у нее и были в кармане спички, она не стала их тратить, ощупью пошла в другой конец темного, холодного коридора. Нащупала одну дверь, другую. Наконец нашла третью, обитую старой рогожей, и, не стучась, открыла. В нос ударила духота. Гашия вошла внутрь, плотно закрыв за собой дверь. Здесь было теплее, чем в коридоре, и чуть-чуть светлее. Из темного угла она услышала стоны и скрип деревянной кровати.
— О-ох!.. Кто там?
Осторожно передвигая ноги, чтобы не споткнуться, Гашия направилась в угол, откуда донесся голос.
— Это я, Фахри-бабай. Пришла навестить.
— Ох-ох!.. Кто?
— Гашия я, Гашия! Та самая, жена Мулладжана…
— Что надо?
Глаза Гашии уже свыклись с темнотой. Она теперь ясно видела старика на грубо сколоченной кровати — он лежал, уткнувшись в старый, рваный тулуп. Нос заострился, глаза ввалились.
— Все хвораешь, Фахри-бабай? — сочувственно спросила она.
— Голова болит… сил нет!
Гашия поправила подушку больного, поплотнее укрыла его тулупом. Увидев недалеко от двери маленькую небеленую печь, приложила ладонь к ее шершавой стенке. Печка была холодная. Заглянула внутрь — в печке оказались дрова.
— Затопить печку, Фахри-бабай? — спросила Гашия, нащупывая в кармане коробку спичек.
Стоны старика перемежались сердитым ворчанием.
— Не надо! — крикнул он. — Сегодня не топить! Положи спички на место.
— Это мои спички, Фахри-бабай. Если тебе нужны, я оставлю, на!
— Не надо…
Около кровати стоял табурет, на нем кружка с водой и кусок хлеба. Гашия вспомнила, зачем пришла сюда.
— Дедушка, — сказала она вкрадчивым голосом, — где у тебя хлебная карточка?
— Зачем она тебе?
— Дай мне, я принесу тебе хлеб.
— Не дам. Сам получаю.
Считая, что старик не в себе, Гашия попробовала обмануть:
— Как сам получаешь? Вчера мне давал?
— А-а?
— Я принесла тебе хлеба, забыл, что ли? Вот он! — Гашия проворно положила на табурет принесенный кусок хлеба.
Старик поднял голову. Удивленно и испуганно оглядев Гашию, он с минуту не мог произнести ни слова. Затем шепотом пробормотал молитву и, отплевываясь, начал гнать Гашию:
— Кыш! Не путай меня, нечистая сила! Уйди прочь! Тьфу, тьфу. — Обессилев, опутил голову на подушку.
— Не бойся, дедушка, я не черт. Я Гашия. Если не веришь, вот… — И Гашия прочла молитву.
— Что тебе надо?
— Ничего не надо. Просто зашла проведать тебя, хлеба принесла.
— Оставь. Подай воду.
Гашия потянулась к кружке и, приподняв вместе с подушкой голову больного, напоила его водой.
— Пей, пей на здоровье! Вот так.
— Принеси еще воды.
— Хорошо. Где твое ведро?
— В кружке принеси.
— Сейчас…
Гашии давно хотелось глянуть, как живет Хайрулла, а тут и предлог оказался. Взяв кружку, она направилась к его двери. Ее встретила низенькая женщина в зеленой телогрейке, надетой поверх пестрого платья, и в шапке поверх платка, — очевидно, собралась выйти во Двор.
— Ты к кому?
— Да вот Фахри-бабай заболел, зашла навестить его «Прйнеси, говорит, воды»…
Старуха молча взяла кружку и прошла к печке. Гашия успела осмотреть комнату. И чего только тут не было! Стулья, столы, шкафы, сундуки, подушки, кровати, занавески, кружева, самовары, посуда густо набились в подвал — не повернешься.
Жена Хайруллы вернулась с кружкой.
— На, неси.
— Спасибо. Вы, наверно, присматриваете за ним, соседи ведь?
— Ты бы лучше прислала какого дохтура, — сказала жена Хайруллы. — Обовшивел он, заходить страшно.
Гашия поспешила вернуться к старику. Тот отнесся к ее возвращению с полным равнодушием.
— Дедушка, я принесла воды.
— Поставь.
— Надо бы тебе горячего чайку с медом. Куриного бульона тебе надо бы. Принесла бы, да нет у меня ничего, кроме хлеба…
Старик лежал с безразличным видом, словно совсем ничего не слышал. Гашия глубоко вздохнула.
— О господи-и! Видно, ты, Фахри-бабай, не подумал о черном дне! Ты ведь жил в достатке. Нельзя было разве припрятать немного, вот сейчас и пригодилось бы Все нашли бы: и мед, и масло, и лекарство нашли бы… Эх, если бы было у тебя золото или серебро! Могли бы достать все, чего душа желает…
Старик вздрогнул и издал какой-то странный хрип — то ли смех, то ли плач. Гашия насторожилась:
— Что с тобой, Фахри-бабай?
— Гы-гы-гы…
Гашии стало жутко.
— Что с тобой, дедушка?
— Смеяться хочу! Только вот… голова трещит, не могу…
Старик тяжело и сердито застонал.
— Вот что, — как тебя? — дочка. Иди-ка своей дорогой.
— Зачем гонишь, Фахри-бабай? Я и так уйду.
— Зря тут хитришь. Иди!
— Ладно, дедушка, я уйду. Не знаю, о какой хитрости ты говоришь. Смотри, как бы хворь твоя не оказалась плохой, — в Ялантау, говорят, тиф объявился.
— А? Тиф?!
— Да. А ты, говорят, обовшивел. Ну-ка, я сама посмотрю.
Не дожидаясь ответа, Гашия зажгла спичку и, отвернув тулуп, принялась осматривать ворот засаленной рубахи.
— Господи помилуй! — вскрикнула она в ужасе. — Так и кишат! Даже в бороде! Боже сохрани, если случится тиф, — всех соседей заразишь, весь Ялантау!
Гашия вдруг склонилась над Фахри и зашептала ему на ухо:
— Если у тебя хоть что-нибудь припрятано, скажи, безумный ты старик! Возьму тебя к себе, как за родным отцом буду ухаживать. Пропадешь ведь!..
Старик уже не слушал ее: он приподнялся и, сверкая страшными, широко открытыми глазами, бормотал:
— Тиф? На весь Ялантау?
«Бредит! — решила Гашия. — Надо позвать доктора!..»
8
Нет, Фахри не бредил. Но состояние его было очень тяжелым. Не только физическая, но и душевная боль терзала его.
Двадцать пять лет ждал человек! Двадцать пять лет надеялся: вот-вот кончится советская власть, вернутся старые порядки, и он снова будет хозяином в своем доме.
Когда после гражданской войны он возвратился в Ялантау, все его богатство было конфисковано, лавки и магазины перешли в кооператив, в его доме открыли приют для детей, а в дом зятя вселили всяких голодранцев.
Старик разыскал свою младшую дочь Нуранию — она вышла замуж за большевистского комиссара Ахметшая-Ахмета. Нурания с мужем жили в нижней части города, в доме с подвалом, тоже у кого-то конфискованном, — они занимали в верхнем этаже четырехкомнатную квартиру. Ахметшай был в то время каким-то начальником в коммунхозе.
К удивлению Фахри, «большевистский зять» встретил его довольно приветливо. Он и вспоминать не стал про старое время, когда Фахри ходил в буржуях. Чем-то таким — не то смуглым лоснящимся лицом, не то сердитыми черными усами — зять напоминал старику сына. Только был немного помоложе.
— Ну что же, — сказал Ахметшай, поглаживая черные усы, — раз ты приходишься мне тестем, иди в крайнюю комнату, живи там.
И Фахри остался жить у зятя. Он, конечно, был по-прежнему уверен, что все это временно, ждал, когда восстановятся старые порядки, когда баи были хозяевами жизни.
Но ожидаемый день все не приходил. А жизнь Фахри становилась все хуже и хуже.
Не прошло и месяца после возвращения из путешествия, как его второй раз вызвали в Чека и даже посадили в тюрьму. Но выпустили. А когда зятя Ахмет-шая по какому-то обвинению сняли с должности, старика опять вызывали на допросы. Но, очевидно, большой вины за зятем не нашли — его даже не арестовали. Не тронули и старика.
Прошло много лет, казалось, все уже было позабыто, и вдруг Фахруша опять вызвали в ГПУ.
— Все запасы золота, имеющиеся в стране, должны находиться в банке, — коротко объяснили ему. — Нам стало известно, что у вас есть спрятанное золото. Передайте нам добровольно ваш клад. Примем по акту, заплатим, сколько положено.
— Вам зря наговорили, — спокойно ответил Фахруш. — Никакого спрятанного золота у меня нет.
Ему не поверили.
— Пока не сдадите золото, мы вас не выпустим, — сказали ему.
— Что ж, попробуйте содрать с камня лыко!
Действительно, Фахруша целый месяц не отпускали домой. Пока его не было дома, отобрали комнату, где он жил. Когда старика выпустили, Ахметшай выгородил для него уголок в подвале, который тогда пустовал.
Кстати, о золоте… О том, что у него есть спрятанное золото, сам Фахруш никому не говорил. А ему говорили об этом многие. Фахруш не подтверждал, но и не отрицал, что у него есть золото, всегда оставлял у любопытствующих какие-то надежды. Ведь эти люди старались угодить Фахри, даже кормили его, рассчитывая как-нибудь добраться до его клада. «Какая сила у золота! — думал Фахруш про себя. — Даже зарытое где-то под землей, оно помогает человеку жить. Если бы не оно, что бы ты стал делать, Фахри-бабай? Выбросили бы тебя давно в помойную яму. Даже собственная дочь выкинула бы на навозную кучу, если бы не надеялась получить золото…»
Не раз у него возникали скандалы с дочерью. Сколько раз Нурания грозила: «Никогда больше не приду к тебе, не принесу тебе ничего, не отец ты мне!» А сама все приходит… И опять придет… Нет, в Ялантау есть люди, которые не дадут умереть…
Но только живет ли он? Нет, это не жизнь!..
Он ждет. Жизнь придет к нему оттуда — ее принесет сын Захри.
Были времена, когда Фахруш надеялся, что вот-вот вернется былое счастье. Так было, когда умер Ленин, Но вскоре надежды погасли. В тридцать седьмом году еще раз ожили его ожидания: «Большевики себя слопают, — думал Фахруш. — Может, бог даст, все кончится добром для меня…»
А когда Гитлер напал на Советский Союз, надежды ожили в его груди с новой силой. Он ждал, он верил, изнемогая от нетерпения.
«Скоро вернется мой сын!» — ликовала его душа…
Поэтому, когда советские войска разгромили врага под Москвой и погнали гитлеровцев назад, это было для него особенно тяжелым ударом.
— О господи! Зачем так мучаешь грешную мою душу? Неужели навсегда оставишь без надежды? Сколько велишь мне еще ждать? Сколько я должен жить, вынося эти муки?
Однако умирать Фахрушу не хотелось. Он готов был терпеть еще очень долго.
А тут неожиданно появилась жена Мулладжана и, сама того не ведая, подняла целую бурю в душе старика. Она сказала, что в Ялантау тиф.
Фахруш знал, что такое тиф, он еще не забыл, как началась у него тогда страшная болезнь. Внезапная лихорадка, жар, болит голова, болят ноги… Он самый! Сыпной тиф! К тому же вши у него так и кишат! Он чувствовал, что гнев и досада, постоянно терзавшие до этого его душу, сейчас обретают страшную силу.
Да, когда-то генерал Тиф принес Советскому государству невыразимые бедствия, он косил солдат Красной Армии не меньше, чем пушки Колчака. Разве не смогут вши и сейчас сделать свое дело?..
Такие мысли подняли безумного старика с места. Он надел старую шубу, которая служила ему подстилкой. Вытащил из-под кровати валенки. Отыскал шапку, засаленную, с вытертым мехом. Все его тощее тело пылало огнем, голова невыносимо трещала, руки-ноги отказывались двигаться, его тянуло к кровати. Но, собрав все силы, старик продолжал одеваться.
«Нет, нельзя лежать без дела. Пока совсем не лишился сил, надо действовать. Туда, где больше народу. Кто бы ни попался, все большевики…»
Он на минутку остановился, что-то вспомнив. Потом снял с подушки наволочку, настолько грязную, что нельзя было разобрать ее цвета.
«В Ялантау нищим все двери открыты!» — сказал он про себя.
Шатаясь, как пьяный, Фахруш направился к двери.
9
Башкирцев сегодня был суров и резок. Ни о чем не расспрашивая Гарипова и Санию, прямо перешел к делу.
— Дело обстоит так, — сказал он. — Главмука перестает обеспечивать нас мукой. Причина? Мельница не работает. Почему? Потому что нет транспорта, чтобы перевозить хлеб из Заготзерна. Чтобы обеспечить Ялантау мукой, мы должны перевезти со склада Заготзерна на мельницу тысячу тонн ржи, шестьсот тонн пшеницы, потом перевезти такое же количество муки. Если мы в течение десяти дней не сделаем этого, в период весенней распутицы Ялантау останется без хлеба. Понятно?
— Еще бы! — ответил Гарипов.
Башкирцев продолжал:
— От этого дела не освобождается ни одно учреждение, ни одно предприятие, которые имеют транспорт. Горисполком должен сегодня же принять конкретное решение по этому вопросу, а с завтрашнего дня начать претворять его в жизнь. Вопросов нет?
У Сании было много вопросов. По правде говоря, она даже не знала, сколько километров от Ялантау до мельницы и можно ли добраться до нее по зимней дороге только на лошадях или туда ходят и машины. Поскольку вопросов было слишком много, она нашла, что будет правильней не задавать их совсем, и промолчала.
— Вот так, — сказал Башкирцев, вставая. — Возвращайтесь к себе и готовьте проект. К вечеру вызовите членов исполкома, примем решение. Понятно? Идите!..
И Гарипов и Сания не проронили ни слова. Только когда вышли на улицу, Гарипов тяжело вздохнул:
— Да-а-а!
Сания еще не представляла себе, насколько сложным и трудным будет это дело, но все же чувствовала, что вопрос чрезвычайно важен.
Вернувшись, они прошли прямо в кабинет председателя. Гарипов вызвал секретаря исполкома, и всех заведующих отделами. Объявил, что к восьми часам вечера необходимо вызвать членов исполкома. Техническому секретарю приказал никого не пускать в кабинет и по телефону ни с кем, кроме Башкирцева, не соединять. После этого все сели составлять проект решения.
Председателя и его заместителя спрашивали посетители. Но Раиса Лазаревна умела мягко их выпроваживать.
Упорно добивалась видеть Санию Гашия.
— Очень важное заседание, — сказала секретарша.
Гашия настаивала:
— Может быть, вы все-таки скажете ей? Пусть выйдет на минутку. Скажите, что пришла Гашия. Я — ее соседка.
Приказ председателя для Раисы Лазаревны был законом. Она твердо стояла на своем, Гашия тоже не хотела отступать.
— Портится человек, когда станет большим начальником, — сказала она. — Ведь там человек лежит при смерти…
Раиса Лазаревна насторожилась:
— Как при смерти? Кто?
— Не все ли равно — кто?
— Погодите, попробую передать.
Раиса Лазаревна осторожно приоткрыла дверь кабинета.
Гашия обеспокоилась было — не рассердить бы Санию. «Ну да пусть сердится, лишь бы поверила насчет хлебной карточки. Пусть знает, что я действительно была у старика Фахри. Для меня это важно».
Из кабинета торопливо вышла Сания.
— Гашия? — спросила она встревоженно. — Что случилось? Кто заболел?
— Гашия улыбнулась.
— Ты уж не сердись на меня, Сания-джаным. Я брала у дедушки Фахри карточку, чтобы получить для него хлеб… стар ведь, бедняжка.
— Ну и что, попалась? — спросила Сания уже сердито.
— Отпустили! Спасибо. Хлеб я отнесла…
— Пожалуйста, покороче, меня работа ждет.
— Дедушка шибко болен. И обовшивел совсем. Вдруг, думаю, тиф…
— Что же не позвонишь в больницу? Пусть пошлют дежурного врача.
— Я думала: если ты отсюда позвонишь, может, скорее пошлют.
— Раса Лазаревна, позвоните, пожалуйста, — сказала Сания и, не сказав Гашии ни слова, ушла в кабинет председателя.
Раиса Лазаревна взяла телефонную трубку. Соединилась с городской больницей. Сказала, чтобы послали врача к тяжелобольному.
— Фамилия? — спросила она Гашию.
— Фамилии не знаю. Зовут Фахри, Фахретдин. Кличут Памятливым Фахрушем.
— Фахретдин, — сказала Раиса Лазаревна в трубку и опять обернулась к Гашии: — Где живет? Название улицы?
— Ой, забыла спросить! И номер дома забыла. Завернуть в переулок, пройти один квартал, потом направо…
Раиса Лазаревна положила трубку на рычаг.
— Что вы делаете? Так нельзя. Идите узнайте адрес.
Гашия замялась:
— Мне очень уж некогда!
— Вы говорите, он при смерти? Кем он вам приходится?
— Никем не приходится… Просто…
Кто-то позвонил, и Раиса Лазаревна снова взяла трубку. Пока она говорила по телефону, Гашия бесшумно вышла.
10
Пока подсчитали, сколько лошадей и автомашин имеется в учреждениях и предприятиях города, пока наметили задачу каждому, прошло немало времени. Когда наконец был готов проект решения с указанием норм и сроков, рабочий день был закончен и уже пора было начинать заседание исполкома. Почти все члены исполкома явились еще до восьми часов.
Гарипов сделал краткое сообщение по единственному вопросу, который стоял на повестке дня. Тут же был прочитан и проект решения. Против проекта никто не возражал. Только директор судоремонтного завода попросил о снижении назначенных ему норм, но его сразу осадили. Башкирцев даже пожурил немного:
— С других берите, а меня не трогайте! Так по-вашему, товарищ директор? Не выйдет! От вас мы ждем не только выполнения того, что задано, но и примера для других. Потому что вам, как члену исполкома, придется проверять, как выполняют это решение другие предприятия. По-моему, решение составлено с учетом реальных возможностей. Надо будет принять его.
Решение было единогласно принято, и Башкирцев предложил:
— Чтобы обеспечить своевременное выполнение решения, надо выделить ответственное лицо. Я предлагаю поручить это дело товарищу Ибрагимовой.
— Почему не поручить самому Гарипову? — спросил прокурор Мухсинов.
— С Гарипова тоже не снимается ответственность. Но у Гарипова много других дел.
Возражений не было. Все проголосовали за Санию.
В конце заседания Башкирцев предупредил членов исполкома:
— Однако, товарищи, если мы назначили Ибрагимову ответственной за дело, не будем забывать, какую тяжесть на нее возлагаем. Все должны помогать ей.
Заседание закончилось, народ стал расходиться.
Только Сания не спешила уходить. Вызвав к себе секретаря исполкома и управделами, она отдала им первые распоряжения. Затем, оставшись одна, стала изучать список депутатов.
В дверях показался Башкирцев. Он уже был одет.
— Над чем призадумались, Сания Саматовна? — спросил он. — Идите домой, отдыхайте.
— Да вот, Петр Тихонович, не знаю… справиться бы…
— Ничего, Сания Саматовна, справитесь. Только не надо теряться. И работать ночами тоже не надо.
— Уж очень большую ответственность возложили на меня, Петр Тихонович.
— Из-за этого вовсе не нужно оставаться здесь ночевать.
— Я не собиралась ночевать. Пересмотрела только список депутатов. Ведь одна не справлюсь с проверкой выполнения.
— Верно! Надо опираться на депутатов. Не ошибитесь! Ну, идемте и в другой раз не ждите, чтобы я за вами зашел.
На его шутку Сания тоже ответила шуткой:
— Если будете так баловать, пожалуй, буду ждать.
Наведя порядок на своем столе, она начала одеваться.
Вышли из горсовета вместе. На улице было темно. Хоть и приходилось делать круг, Башкирцев решил проводить Санию до дому.
— Чтобы не говорили, что секретарь райкома не помогает, — пошутил он. — Конечно, дело нелегкое задали вам. Поэтому старайтесь быть твердой, решительной. Полностью используйте предоставленную вам власть. А то у нас начальников развелось очень много. Помните, что никто не имеет права изменить сегодняшнее решение. Если жизнь потребует каких-либо поправок, это можете сделать только вы. Вся ответственность на вас, и не позволяйте никому ставить палки в колеса.
Сания почувствовала, что все это было сказано неспроста. Однако кого имел в виду секретарь райкома, не могла понять.
— Спасибо за заботу, — сказала она. — Если будет трудно, рассчитываю на вашу помощь.
— А я бы хотел, чтобы вы справились без помощи горкома.
Они дошли до ворот дома Сании. Попрощавшись, секретарь горкома направился к себе.
11
Парадная дверь оказалась открытой, хотя уже было около полуночи. Это удивило Санию. В чем дело? Сания даже не решилась одна подняться по темной лестнице и позвонила.
Наверху послышался мужской голос:
— Кто там?
— Аркадий Андреевич, это вы?
Обычно, когда Сания возвращалась, Аркадия Андреевича не бывало дома, а если и был, он никогда не выходил на звонок.
Сания поспешила подняться наверх.
— Что случилось?
— Больной у нас…
— Кто?
Перешагнув порог, Сания остановилась.
Поперек коридора лежал какой-то рослый человек, В тусклом свете лампочки Сания не могла разглядеть его лица. Слышно было, как он часто, со свистом дышал.
Аркадий Андреевич позвал ее из кухни:
— Идите сюда, Сания Саматовна.
Сания, все еще ничего не понимая, вошла в кухню. Навстречу ей с Розочкой на руках вышла Галина Сергеевна.
— Кто там лежит, Галина Сергеевна?
— Какой-то сумасшедший старик. Говорят, бывший хозяин этого дома.
Хозяин дома?.. Памятливый Фахруш? Сания сразу вспомнила, что к ней приходила Гашия похлопотать за какого-то больного.
— Как он попал сюда? Где Хасан? Где Ольга Дмитриевна?
Сания не успела получить ответа, как на лестнице послышались шаги и чьи-то голоса. Она вышла в коридор. Это была Гашия, за ней шли женщины в белых халатах.
— Вот и Сания, — сказала Гашия.
— Ну посмотри ты на него: куда притащился старый дурень… Пройдите сюда! — Гашия держалась как хозяйка, женщины в белых халатах послушно шли, куда она им указывала.
Гашия показала на лежащего на полу больного.
Одна из женщин, видимо, дежурный врач, вышла вперед.
— Тут темно, — сказала она, — нельзя ли посветить? Надо его посмотреть.
— Что тут смотреть! — возразила Гашия. — Берите его в больницу, там посмотрите.
Из кухни ее поддержал Аркадий Андреевич:
— Конечно. Зачем терять время?
— Хорошо, — сказала женщина в халате. — Выносите!
Гашия с санитаркой уложили обеспамятевшего старика на носилки и понесли вниз.
Сания не пошла за ними. Ольга Дмитриевна и Хасан стояли рядом.
— Как же это вышло, Ольга Дмитриевна? Кто его впустил к нам? — тревожно спросила Сания.
За Ольгу Дмитриевну поспешил ответить Хасан.
— Знаешь, мама, никто не впускал, он сам пришел. Я возвратился из школы — вдруг звонок, сильный-сильный. Выбежал я, открыл. Смотрю — нищий. Я побежал обратно, взял картошки, понес ему, — гляжу, а нищий уже поднимается по лестнице. Идет и стонет. Даже картошки не взял. Еле поднялся по лестнице. Поднялся и упал. «Дедушка, говорю, ты, видно, больной, тебе надо в больницу…» А старик и говорит: «Никуда я не пойду, это, говорит, мой дом, тут вот и умру». А потом вернулась тетя Оля с Розочкой. А потом папа Валерика…
Хасан не досказал, снизу донесся голос поднимавшейся по лестнице Гашии:
— Вот ведь какой! Кто бы подумал, что он тут свалится? Ну, увезли. Ладно, если не растряс тут своих вшей, проклятый старик.
— Гашия, — сказала Сания строго, — ты ведь взялась вызвать к нему врача, как же…
Гашия торопливо, не пропуская мелких подробностей, начала рассказывать, как она повела к больному на дом врача.
— Приезжаем, а его нет. Соседи тоже не знают, куда девался. Расспросили людей на улице. Видели, как он заходил в баню. Видели, как заходил в магазин.
Сания не стала больше слушать…
— Подождите, не входите пока! — сказала она.
Зажгла лучинку и наклонилась над тем местом, где только что лежал больной. Глаза ее сразу разглядели на крашеном полу ползающих насекомых.
— Ужасно!
Сания выпрямилась:
— Галина Сергеевна, Ольга Дмитриевна, не входите сами и не пускайте других сюда. Я сейчас позвоню на дезинфекционную станцию.
— Что ты! Боже тебя сохрани! — воскликнула Гашия. — Весь дом провоняют, всю одежду испортят. Да и куда вы денетесь ночью? Может, это и не тиф вовсе…
— Надо! — сказала Сания с суровым спокойствием. — С этим не шутят, вытерпим…
1
В коридоре тишина. Все двери закрыты. Ни души. И все же солнечные лучи, обильно падающие в большое окно, делают его уютным. Где-то вдали весело зазвучала песня звонка:
Тилли-тилли, тилли-тилли.
Долго мы сидели — хватит,
Отдохнуть пора-пора…
Глухой шум послышался из-за дверей. В ту же секунду коридор наполнился бурливой толпой ребятишек. Песня колокольчика, захлестнутая голосами детворы, стала звучать чуть слышнее, а затем совсем затихла.
Хлынувшая в коридор толпа потекла ко входной двери, на солнечный двор. Только несколько учителей, с трудом пробиваясь против течения, шли в глубь коридора.
Среди них и Сания. На ней давнишний синий костюм, уже начавший лосниться на локтях.
Ребята уступают ей дорогу. Сания идет медленно, неторопливо. Ее осунувшееся лицо спокойно, немного торжественно. Время от времени она делает замечания чересчур расшалившимся ребятам, но не сердито.
«Идите, дети, резвитесь, — говорят ее чистые карие глаза. — Идите на воздух, к солнцу, побегайте, погоняйтесь друг за другом!..»
Да, морозы прошли, в воздухе запахло весной.
А главное, наши войска непрерывно ведут наступление, уже вытеснили врага из Московской области, с каждым днем освобождают от немецкой оккупации все новые и новые села, города, районы. Все это вселяло новые надежды, поднимало настроение.
Правда, это еще не победа, но победа придет.
И в городском хозяйстве все подчинено лозунгу: «Все для фронта, все для победы!» Это положительно сказалось на работе каждого предприятия и учреждения. Сания чувствовала это и в жизни своей школы. Ведь так трудно приходилось порой: не хватало мест в классах даже при трехсменной учебе, не было света для третьей смены, недоставало учителей, учебников, тетрадей, наглядных пособий.
Однако многие трудности уже позади. Теперь дни становятся длиннее и теплее. Вот уже сколько дней, как никто из ребят не пропускает уроков. Сания, конечно, хорошо понимает цену этого. У нее как у директора теперь опыт накопился большой.
Неторопливым шагом она идет к двери учительской. Коридор совсем опустел, только полосы серой пыли клубятся в солнечных лучах, падающих в окно.
«Скоро начнем открывать окна, — думает про себя Сания, — чище, просторней станет».
Сания прошла в кабинет. Не успела сесть на свое место, как принесли большой конверт со штампом Ялантауского городского комитета ВКП(б). В конверте оказалась записка, подписанная Башкирцевым: «Прошу вас сегодня после работы зайти ко мне в горком».
«Уж не известие ли о Камиле?» — было первой мыслью, когда прочла записку.
Она послала несколько запросов в военный комиссариат с просьбой сообщить о судьбе Камиля. Но до сих пор не получила ответа, который мог бы успокоить ее сердце. «В числе погибших нет, — писали ей. — Среди раненых не значится. Нет и в списках без вести пропавших».
— Так где же? — сердито спрашивала себя Сания. И если ее куда-нибудь вызывали, в первую очередь на ум приходило: «Уж не известие ли о Камиле?..»
Она сунула записку Башкирцева в портфель и позвала из учительской Ольгу Дмитриевну.
— Я сегодня не сразу пойду домой. Надо зайти в горком.
— Надолго?
— Не знаю, вызывают. Может быть, задержусь.
— Хорошо, не беспокойтесь. За ребятами я присмотрю.
2
В здании городского комитета уже горел свет, когда пришла Сания. В приемной ее встретила Сабитова. Они тепло, дружески поздоровались.
— Товарищ Башкирцев у себя? Он просил меня зайти.
— У себя. Раздевайтесь, заходите.
Сания повесила пальто, оглядела себя в стеклянной дверце книжного шкафа и вошла в кабинет секретаря горкома.
— Можно?
Башкирцев поднялся из-за стола:
— Пожалуйста, товарищ Ибрагимова.
Опять пошли расспросы о жизни, о здоровье. И Сания сразу поняла, что речь пойдет не о Камиле.
— Вы бываете в городском Совете? — спросил Башкирцев.
— В последнее время не часто.
— Плохи там дела, товарищ Ибрагимова.
Сания насторожилась. На что намекает секретарь горкома?
— Гарипов один там, отстает работа. К тому же человек, кажется, не может забыть прежние привычки.
Гарипов до этого работал в другом районе вторым секретарем, но запил; его сняли и послали в Ялантау. Когда Баязитов ушел на фронт, председателем горсовета остался он.
— Опять начал пить? — спросила Сания.
Башкирцев ответил не сразу.
— Впрочем, пока страшного ничего нет. Одному ему трудно, надо бы хорошего заместителя.
Сания промолчала. «Почему он говорит со мной об этом? — подумала она. — Уж не собирается ли меня послать на это место?..»
— Не знаю, что вам посоветовать, товарищ Башкирцев, — наконец сказала она.
— Я хочу рекомендовать вас на это место.
— Как? На такую ответственную должность?
— Верно, ответственность большая. Но я уверен, что вы справитесь. Опыт — дело наживное.
— У меня ведь школа, — попыталась возразить Сания.
— Туда найдем человека.
— Не знаю, право… Я ведь директором-то стала потому лишь, что нет людей. Как говорится, на безрыбье и рак рыба.
— Зачем скромничать, товарищ Ибрагимова? Я ведь с вами не шучу. Если бы не знал вас, не предлагал бы.
— Не хочется бросать школу, Я люблю эту работу, много лет отдала ей.
— Это другой вопрос, — сказал Башкирцев, тяжело вздохнув, — серьезный вопрос. Но если вам не хочется порывать со школой, возьмите несколько уроков в неделю. А кончится война, вернем вас в школу.
— Не знаю, что вам сказать…
— Я не тороплю с ответом. Идите домой, обдумайте хорошенько, потом скажете. И не забывайте, что вы — депутат городского Совета…
3
Когда Сания вышла из горкома, было еще не поздно, но в городе все было затемнено, нигде ни огонька. Наваленные около тротуаров снежные сугробы мешали разглядеть противоположную сторону.
Раньше, когда Сании приходилось возвращаться домой затемно, она не обращала на это внимания.
А сегодня подумала, что не следовало бы наваливать здесь кучи снега, — разве можно держать город в таком запущенном состоянии? Видно, с этим делом дворникам одним не справиться. Надо привлечь все население, всех лошадей и все машины, какие есть в городе. Можно привлечь и школьников. Устроить субботник.
Сания усмехнулась: «Уже начала чувствовать себя заместителем? Не рано ли?.. Ведь велели только подумать над этим».
И Сания стала думать о том, под силу ли ей будет такая работа, и, пока дошла до дому, почти убедила себя, что совершенно не пригодна быть заместителем председателя горсовета.
Не успела раздеться, как Хасан, вышедший ей навстречу, сообщил неприятную новость:
— Мама, сегодня не достали хлеба — не хватило.
Это уже случалось не раз. И обычно не особенно тревожило Санию. «Ладно, надо будет завтра пойти пораньше», или: «Гашия завтра возьмет», — успокаивала она Хасана. А сегодня не нашлась, что ответить… Только рассердилась. Пора положить конец этому безобразию! Почему люди не могли получить свои триста — четыреста граммов хлеба — ведь они выдаются по карточкам! Как может не хватить хлеба? Значит, его сбывают каким-то другим путем. Нет, это надо обязательно выяснить!..
Сама того не замечая, Сания стала опять рассуждать как ответственный работник городского Совета.
Розочка сидела на руках тети Оли и пила молоко из соски, надетой на маленькую бутылочку.
— Как дела, доченька? Кушаешь?
Розочка, оторвавшись от соски, посмотрела на мать, улыбнулась и снова принялась за бутылку, хитровато поглядывая краешком глаза.
— Большая дочка у меня стала! — сказала Сания и, словно отвечая на свои недавние мысли, добавила: — Самостоятельная дочка, не мешает маме.
— Быстро вернулись, — отметила Ольга Дмитриевна. Она не стала ни о чем допытываться, но ее голубые глаза выжидательно смотрели на Санию.
— Кто у меня самый близкий друг, кроме тебя, Ольга Дмитриевна? С кем мне посоветоваться, как не с тобой?
И Сания рассказала, зачем ее вызывали в горком.
4
Через некоторое время Сания заняла кресло заместителя председателя городского Совета. Ее еще не успели утвердить на сессии, но она уже ушла с головой в работу.
Дел здесь было гораздо больше, и они оказались сложнее, чем думала Сания. Например, насчет хлебных карточек. Тревога ее оказалась не напрасной. Число жалоб росло с каждым днем, — люди с полуночи становились в очередь у хлебных магазинов. Сания взялась за проверку жалоб. Выяснилось, что муки с базы отпускают сколько нужно. И из пекарни хлеб вывозится в магазины в положенном количестве. Не увеличилось и число получающих карточки. Значит, где-то воруют. Кто? Как?..
Выяснить это нетрудно. Но одна милиция не в силах справиться. Нужна помощь населения. Городской Совет организовал эту помощь: для наблюдения за выдачей хлеба в каждый магазин были посланы верные люди. В двух-трех местах уже поймали жуликов, пытавшихся получить хлеб по фальшивым карточкам. Наблюдение продолжалось.
А Сания уже занялась другими делами.
Вот она сидит за зеленым письменным столом в большом кресле, спинка и подлокотники которого были когда-то обиты бархатом. На ней все тот же синий костюм. Черные волосы разделены прямым пробором, и косы сложены тяжелым узлом на затылке. Она склонилась над столом, глаза устремлены на бумаги.
Каких жалоб и просьб тут нет!
Сания задумалась над жалобой на начальника ремонтно-строительной конторы. Контора должна была произвести ремонт в квартире семьи фронтовика. Однако ремонт не сделали — контора не отпустила материалов. В то же время председателю одной артели контора выдала два кубометра лесоматериалов на постройку деревянного сарая. Это была уже не первая жалоба на начальника строительной конторы.
«Тут что-то неладно, — отложила бумагу Сания, — надо будет хорошенько проверить».
Она взялась за другую бумагу: жена фронтовика просила отпустить дров.
Ох, эти дрова! Для Ялантау это особо трудная задача. Все здесь отапливаются дровами. А зима-то нынче какая!
Дело не в дровах — они есть. Вон в лесу за Камой стоят штабеля, сложенные еще до войны. Бери сколько хочешь. Но как доставить их в город?
Да, транспорт сейчас самое больное место в городском хозяйстве. Большинство машин — к тому же самые исправные — взято на фронт. А с теми, что остались, зимой ничего не сделаешь. Главная надежда — на лошадей! Но самые сильные лошади тоже взяты в армию. Остались старые или хромые, на них далеко не уедешь.
Заявление о дровах огорчило Санию. Ведь просила жена фронтовика. «Обращаюсь к вам во второй раз… — писала она. — И дети мои легко одеты, простудились, хворают…»
Во второй раз? Где же первое заявление? Что ей ответили?
Сания порылась и нашла его в папке. Оказывается, по первому заявлению было предложено выдать этой семье фронтовика два кубометра дров со склада за Камой. Доставка была возложена на того же начальника строительной конторы. Но он до сих пор не дал лошади…
Опять та же контора! Может быть, следует поговорить о ней на сессии? В самом деле!
Сания взяла папку и пошла в кабинет председателя — посоветоваться.
Как всегда, Гарипов был не один. Перед ним сидела заведующая отделом здравоохранения Абрамова. На плечах пышный пуховый платок, в руке листки тонкой папиросной бумаги с отпечатанным на машинке текстом. Чуть подрагивая полным подбородком, она читала вслух этот текст.
Гарипов сидел, повернувшись тяжелой грудью к Абрамовой, и, поглаживая рыжие, с проседью усы, слушал. Не меняя позы, он посмотрел на Санию:
— Давай садись и ты. Послушай.
Абрамова уже дочитывала последние фразы. Повысив голос, продекламировала:
— «Вошь помогает Гитлеру. Чистота — залог нашей победы».
Гарипов, не дав ей дочитать, хлопнул рукой по столу.
— Хорошо, все ясно. Слышали, Ибрагимова? Это обращение ко всем, чтобы поднажать в вопросе санитарии. Что у тебя?
Сания развернула папку.
— Что делать с этой ремстройконторой?
— А что такое?
— Жалоб много. Тратят средства не по назначению. Может, поставим на сессии отчет?
— Нет, — сразу отрезал Гарипов. — Пока незачем. Их выбили из колеи некоторые внеплановые задания. Например, по складу Бабайкина. Сколько туда ушло материалов! Сколько сил!
Сания знала об этом.
— Это не напрасно потраченные силы. Вот придет весна — Бабайкин себя оправдает.
— Верно, согласен. Но это не могло не изменить ход работы стройконторы. Поэтому их отчет не нужен. Вот на носу у нас весна, санитарные дела плохи. — Он кивнул на Абрамову.
— Имеется случай заболевания тифом, — сказала та.
Сания вздрогнула:
— Тиф?
— Да, заболел один сыпным тифом. Боюсь, не было бы и брюшного. Во многих дворах уборные и помойные ямы переполнены. Начнет таять снег — будет плохо. Вот этот вопрос надо поставить на сессии, мобилизовать в поход за чистоту все население города, весь транспорт, все машины. Есть на этот счет твердое указание Совнаркома, — закончила Абрамова.
Сания согласилась, что вопрос этот действительно серьезный, что его следует поставить на сессии. И стала советоваться с Гариповым о подготовке к ней. Но тут позвонили из горкома: председателя и его заместителя срочно вызывали к первому секретарю.
— Пошли, — сказал Гарипов.
Абрамова закрыла папку и молча вышла.
Пока Сания одевалась, на ее столе зазвонил телефон. Как раз в эту минуту в двери показались рыжие, с проседью усы и коричневый малахай Гарипова.
— Ладно, пускай звонит. Пошли!
Но Сания уже взяла трубку.
— Да, я… Саляхетдинова? Не помню… Гашия?.. Да, да, знаю Гашию… Поймали?.. Да, их двое, она и дочь. Должно быть, две карточки… Сколько?.. Да, в одном дворе. Она у нас дворником… Ладно, отпустите ее… Знаю, знаю, до свидания.
5
После случая с валенками Гашия насторожилась. Гневное предупреждение Сании подействовало на нее.
«Беда! Если узнает про мои дела, не посчитается, что соседка… Она настоящая коммунистка, опасный человек».
Даже решила зайти к Сании, чтобы убедиться, что та ее простила.
— Ты, наверно, очень рассердилась тогда на меня, Сания-голубушка, — сказала она. — Да, сунулась я по темноте своей в грязные дела, могла ведь загубить свою голову. Спасибо, что ты научила уму-разуму. Теперь — боже сохрани! Теперь — все!
Санию тронули эти уверения: «Вот ведь понял человек, когда сказали ему по-хорошему…»
После этого отношения между ними опять наладились. Гашия, как и прежде, стала помогать ей в домашнем хозяйстве.
Однажды она вызвалась сходить в хлебный магазин.
— Зачем тебе самой ходить в очереди мучиться? Давайте ваши карточки, я принесу.
— Дадут ли на чужие карточки?
— Отчего не дать? Продавщица меня знает! Давайте, давайте…
И она быстро обернулась, получив хлеб на все карточки. С тех пор жильцы стали часто поручать ей получение хлеба.
Однажды Гашии пришла в голову мысль: а почему бы не прикупить одну карточку? Гашия знала тайны базара: карточками торговали возле уборных и за лабазами. Она договорилась с каким-то багроволицым инвалидом на деревянной ноге, и через некоторое время у нее в кармане была еще одна хлебная карточка.
Правда, когда Гашия вспоминала предупреждение Сании, на душе у нее было неспокойно. Однако скоро придумала себе оправдание: «Я же не ворую: и карточки и хлеб покупаю на свои деньги».
И вскоре к этой карточке прибавилась еще одна, А там еще и еще…
Цена простого ржаного хлеба на базаре была очень высокой. Гашия стала обменивать появившиеся излишки на мясо.
Наладив продовольственные дела, Гашия стала думать об одежде, о нарядах. На ржаном хлебушке нынче можно справить дочери приданое. Кто ее осудит за это?..
Разумеется, Гашия действовала осторожно. Хлеб она покупала в разных магазинах и никогда не брала с собой все карточки, даже если шла к самым надежным из знакомых продавщиц.
Не приходилось ей и в очередях стоять, — всегда оказывались приятельницы, и она, затесавшись между ними, умела быстро получить хлеб.
Но однажды Гашия попала в трудное положение.
Когда она подошла к прилавку и ей стали отвешивать хлеб, подошла какая-то русская женщина:
— Гражданка, вы на сколько человек берете? Покажите ваши карточки.
У Гашии екнуло сердце. Она сразу почувствовала, что вопрос задан не зря. Однако, чтобы не выдать себя, не спеша обернулась. Перед ней стояла незнакомая пожилая женщина в белом вязаном платке.
— А зачем тебе мои карточки? Какое тебе дело?
— Извините, я депутат горсовета. Вот мой депутатский билет. Проверяем, нет ли в хлеботорговле непорядков, нет ли обмана.
— Почему спрашиваешь только у меня?
— Не только у вас.
— Вон у той не спросили. И у этой тоже.
— Я их знаю, — спокойно ответила депутатка.
Гашия не потеряла спокойствия:
— Я это… сегодня беру на три карточки. Одна не моя.
— Врет она, врет! — крикнул кто-то сзади.
— Чья же?
Гашия про себя уже успела приготовить ответ.
— Деда Фахри, — сказала она.
— Ладно, получайте.
Вместе с Гашией депутатка вышла на улицу.
— Зайдемте на минутку в управление милиции.
— Зачем я пойду в милицию? Разве я украла что-нибудь? — закричала Гашия.
Однако вежливое спокойствие женщины заставило ее подчиниться.
— Ну что ж, идемте. Только меня дома дела ждут, некогда мне.
В управлении милиции ее долго не задержали. Записали имя, фамилию. Расспросили, кто такой дед Фахри, где он живет. Гашия не могла назвать номер дома. И принялась тараторить:
— Да что это вы?! Я сводила бы и показала бы вам сама, да ведь очень далеко живет. Меня все знают. Вон Ибрагимова знает меня. Она и деда Фахри знает…
— Какая Ибрагимова?
— Как — какая Ибрагимова! Сания! Неужели не знаете! Председатель горсовета, зам. Я и для нее получала хлеб. И для жены Губернаторова, мы вместе живем. В одном доме. Пожалуйста, спросите, она вам скажет. Вон телефон у вас, позвоните и спросите у Ибрагимовой…
И телефон действительно спас Гашию от беды.
Поговорив с Санией, милиционер отпустил Гашию. Даже извинился.
Но Гашия не успокоилась. Боже упаси, начнут доискиваться да привязываться: дескать, зачем ты носишь хлеб деду Фахри, кто он тебе такой?..
И Гашия отправилась в нижнюю часть города, навестить старика.
6
Три-четыре месяца назад Гашия уже приходила как-то к деду Фахри. Старик жил одиноко в маленькой комнатенке, в подвале старого деревянного дома. Но в дальнейшем выяснилось, что он был не так заброшен и одинок, как показалось Гашии. Младшая дочь Фахри, Нурания, жила на верхнем этаже того же дома. Однако присматривала за стариком не она, а его бывшая прислуга, старуха, которая когда-то вырастила Нуранию и теперь жила вместе с ней.
В других комнатах жили посторонние. Гашия расспросила и о них. Соседи были неплохие люди и не отказались бы помочь деду Фахри, но, по их словам, старик был груб и резок, к нему даже не хочется заходить.
В тот раз Фахри встретил и ее неприязненно. Она тащилась в такую даль, чтобы проведать его, а он даже знать ее не хочет.
Гашия попыталась спросить о здоровье, а он сразу:
— Что надо? Кто ты такая? Зачем пришла?
Гашия напомнила старику, кто она, и достала гостинец, а он опять:
— Что это? Кто тебе велел? Откуда?
Гашия терпеливо объяснила:
— Я тебе принесла от себя пышек, дедушка. Ешь, а коли понравятся, еще принесу.
— Ладно, оставь.
Старик отвернулся.
О благодарности и речи не было.
И все-таки Гашия не обиделась: «Озлоблен, бедняга! Разве он понимает, что говорит? Ладно, бог его простит!»
Гашия пообещала еще как-нибудь принести ему гостинцев, но не торопилась, убедившись, что есть кому ухаживать за стариком. А потом, когда на западе наши начали наступление, Гашия совсем забыла про неблагодарного старика. Пришлось вспомнить теперь из-за этой купленной на базаре карточки… И как это пришло ей на язык его имя? Ладно, если жив еще… А если и жив, ведь этому старому дураку надо будет все объяснить. Впрочем, со старухой можно договориться. Дед Фахри, конечно, сам не ходит в магазин. А старухе хлеб пригодится.
Гашия добралась в нижнюю часть города. Вот и дом старика. Стены его почернели и углы поотбивались, но, построенный на кирпичном фундаменте-подвале, он с улицы выглядел целым и крепким. Только дощатые сени покосились и осели, задняя стенка отделилась от крыши. В образовавшуюся щель видны на чердаке старые ведра, обручи, пустые бутылки, банки из-под красок; торчат ножки поломанных стульев, заржавленные, помятые жестяные трубы.
Гашия заглянула в окна подвала. Три окна над самой землей чисто отмыты, снег перед ними отброшен. А вот угловое окно почти доверху завалено снегом, — это и есть окно деда Фахри. Гашия потянулась над высоким, по самую грудь, сугробом — пытаясь заглянуть в окно. Но стекла были белыми от инея.
Гашия подошла к воротам. Здесь снег плотно утоптан и выглажен до блеска полозьями саней.
«Видать, это следы работы Хайруллы-возчика», — подумала Гашия.
Во дворе Гашии попался навстречу сам Хайрулла[4], старый знакомый ее мужа. Повесив на руку хомут, он шел из сеней к сараю на другой стороне двора. Хайрулла все такой же, ничуть не изменился. Короткая полуседая бородка, а усы по-прежнему черные. Не старятся эти мужчины!..
— Здра-авствуй, Хаюрла-абый!
Хайрулла остановился как вкопанный.
— Ба-а, да это жена Муллазяна[5]! Это ты, Упрямая Гайша?
Прозвище «Упрямая Гайша» имело свою историю. Однажды, еще при жизни Мулладжана, Хайрулла попытался ухаживать за Гашией. «Жаль, досталась ты Муллазяну, — сказал он, — ну, да греха не будет, если поцелует тебя друг мужа». Он хотел обнять Гашию, но та была верной женой и наградила ухажера звонкой оплеухой. «Эко упрямая Гайша! — сказал тогда Хайрулла. — Если бы ты не была такой упрямой, и имя бы твое было не Гашия, а, как у людей, Гайша».
Не забыл, видно, старый проказник!
Гашия даже вспыхнула и по-девичьи кокетливо воскликнула:
— А ты, Хаюрла-абый, все такой же шутник! Ну как поживаешь? Жена жива, здорова?
— Постарела, совсем никуда не годна стала. Копейки не стоит.
— Отчего же? Ведь ты женился на молодой?
— Была молодая, да состарилась.
— Когда же ты постареешь?
Хайрулла чуть улыбнулся и уставился на Гашию черными глазами.
— Я вот гляжу на тебя: сама-то ты… После смерти Муллазяна ты помолодела.
— Где уж! Дочка с меня ростом.
— Вот как? Да, была у тебя малышка. Помню.
— И твой сын, наверное, уже вырос? Как он, жив-здоров?
— Парень получился что надо. Инженером стал мой Сайфулла. Да только вот ушел на войну.
— Не говори. Дай бог им всем вернуться живыми, здоровыми.
— Ну, а как ты попала сюда? Никогда тебя тут не видел.
— Пришла проведать дедушку Фахри. Стар ведь, бедняжка. Может, думаю, надо чем-нибудь помочь?
Хайрулла, бросив на Гашию косой взгляд, лукаво улыбнулся.
— Не ври! Думаешь, не знаю, зачем пришла? Догадываюсь. Но только зря ходишь. Думаешь, он тебе проговорится? Собственной жене не сказал, родной дочери не говорит. Разве ты не слыхала историю про два пальца?
Историю эту Гашия слышала еще при жизни мужа.
В годы войны между красными и белыми Фахруш, говорят, спрятал свои золотые и серебряные вещи и деньги, которых у него было немало. Он никому не говорил про это. Старший сын его служил у Колчака, убивал коммунистов и советских работников. Потом он отступил вместе с Колчаком в Сибирь. Увез с собой и жену. Зять и дочь Фахри уехали туда же. Только сам Фахри заболел тифом и отстал от них в дороге. Осталась с ним и его старуха. А сын с невесткой и зять с дочерью так и пропали где-то в Японии.
Потеряв своих детей, старуха, говорят, сказала однажды Фахри:
— Не знаешь, как обернется жизнь, времена теперь тяжелые. Может быть, скажешь, пока мы оба живы: где ты спрятал золото и серебро?
— Пока я в здравом рассудке, знай: никакого золота у меня нет! — ответил Фахри.
Когда старик заболел тифом и все думали, что вот-вот умрет, он стал прощаться со своей старухой. Та опять начала разговор:
— Очень плох ты, старик, вдруг отдашь богу душу. Скажи хоть теперь: где ты спрятал драгоценности?
Старик хотел что-то сказать. Но язык уже не слушался. Отчаявшись, он попытался что-то объяснить знаками, показал старухе два разведенных пальца. Старуха ничего не поняла. Когда старику стало лучше, она напомнила:
— Что ты хотел объяснить мне, когда показал два пальца?
— Хотел между двумя пальцами просунуть третий, да силы не хватило, — ответил будто бы ей Фахри.
Правда ли это или выдумка любителей пошутить, Гашия не знала. А все-таки говорят, что у старика Фахри где-то зарыт клад. На это и намекнул Хайрулла: дескать, Гашия хочет выманить у старика тайну, хочет завладеть его богатством. Вот ведь что выдумал!
— Эй, Хаюрла-абый, откуда пришли тебе в голову такие мысли?
— Ладно, ладно, знаем! Иди к нему, он очень плох. Говорю тебе: даже родная дочь потеряла всякую надежду.
— А эта, как ее, бывшая прислуга… Мукар-эби.
— Умерла! Скоро два месяца, как похоронили. В такие морозы задала нам хлопот старуха, дай бог ей место в раю. Говорю тебе, ты выбрала очень удачное время: у старика никого теперь нет. Только и приглядывает моя жена…
Хайрулла попрощался и направился к сараю.
«Не принюхивается ли он сам к золоту старика? — подумала Гашия, — А ведь, наверно, не зря болтают. Если есть золото, неужели не скажет? С собой же на тот свет не возьмет!..»
7
Гашия спустилась в темный подвал. Хоть у нее и были в кармане спички, она не стала их тратить, ощупью пошла в другой конец темного, холодного коридора. Нащупала одну дверь, другую. Наконец нашла третью, обитую старой рогожей, и, не стучась, открыла. В нос ударила духота. Гашия вошла внутрь, плотно закрыв за собой дверь. Здесь было теплее, чем в коридоре, и чуть-чуть светлее. Из темного угла она услышала стоны и скрип деревянной кровати.
— О-ох!.. Кто там?
Осторожно передвигая ноги, чтобы не споткнуться, Гашия направилась в угол, откуда донесся голос.
— Это я, Фахри-бабай. Пришла навестить.
— Ох-ох!.. Кто?
— Гашия я, Гашия! Та самая, жена Мулладжана…
— Что надо?
Глаза Гашии уже свыклись с темнотой. Она теперь ясно видела старика на грубо сколоченной кровати — он лежал, уткнувшись в старый, рваный тулуп. Нос заострился, глаза ввалились.
— Все хвораешь, Фахри-бабай? — сочувственно спросила она.
— Голова болит… сил нет!
Гашия поправила подушку больного, поплотнее укрыла его тулупом. Увидев недалеко от двери маленькую небеленую печь, приложила ладонь к ее шершавой стенке. Печка была холодная. Заглянула внутрь — в печке оказались дрова.
— Затопить печку, Фахри-бабай? — спросила Гашия, нащупывая в кармане коробку спичек.
Стоны старика перемежались сердитым ворчанием.
— Не надо! — крикнул он. — Сегодня не топить! Положи спички на место.
— Это мои спички, Фахри-бабай. Если тебе нужны, я оставлю, на!
— Не надо…
Около кровати стоял табурет, на нем кружка с водой и кусок хлеба. Гашия вспомнила, зачем пришла сюда.
— Дедушка, — сказала она вкрадчивым голосом, — где у тебя хлебная карточка?
— Зачем она тебе?
— Дай мне, я принесу тебе хлеб.
— Не дам. Сам получаю.
Считая, что старик не в себе, Гашия попробовала обмануть:
— Как сам получаешь? Вчера мне давал?
— А-а?
— Я принесла тебе хлеба, забыл, что ли? Вот он! — Гашия проворно положила на табурет принесенный кусок хлеба.
Старик поднял голову. Удивленно и испуганно оглядев Гашию, он с минуту не мог произнести ни слова. Затем шепотом пробормотал молитву и, отплевываясь, начал гнать Гашию:
— Кыш! Не путай меня, нечистая сила! Уйди прочь! Тьфу, тьфу. — Обессилев, опутил голову на подушку.
— Не бойся, дедушка, я не черт. Я Гашия. Если не веришь, вот… — И Гашия прочла молитву.
— Что тебе надо?
— Ничего не надо. Просто зашла проведать тебя, хлеба принесла.
— Оставь. Подай воду.
Гашия потянулась к кружке и, приподняв вместе с подушкой голову больного, напоила его водой.
— Пей, пей на здоровье! Вот так.
— Принеси еще воды.
— Хорошо. Где твое ведро?
— В кружке принеси.
— Сейчас…
Гашии давно хотелось глянуть, как живет Хайрулла, а тут и предлог оказался. Взяв кружку, она направилась к его двери. Ее встретила низенькая женщина в зеленой телогрейке, надетой поверх пестрого платья, и в шапке поверх платка, — очевидно, собралась выйти во Двор.
— Ты к кому?
— Да вот Фахри-бабай заболел, зашла навестить его «Прйнеси, говорит, воды»…
Старуха молча взяла кружку и прошла к печке. Гашия успела осмотреть комнату. И чего только тут не было! Стулья, столы, шкафы, сундуки, подушки, кровати, занавески, кружева, самовары, посуда густо набились в подвал — не повернешься.
Жена Хайруллы вернулась с кружкой.
— На, неси.
— Спасибо. Вы, наверно, присматриваете за ним, соседи ведь?
— Ты бы лучше прислала какого дохтура, — сказала жена Хайруллы. — Обовшивел он, заходить страшно.
Гашия поспешила вернуться к старику. Тот отнесся к ее возвращению с полным равнодушием.
— Дедушка, я принесла воды.
— Поставь.
— Надо бы тебе горячего чайку с медом. Куриного бульона тебе надо бы. Принесла бы, да нет у меня ничего, кроме хлеба…
Старик лежал с безразличным видом, словно совсем ничего не слышал. Гашия глубоко вздохнула.
— О господи-и! Видно, ты, Фахри-бабай, не подумал о черном дне! Ты ведь жил в достатке. Нельзя было разве припрятать немного, вот сейчас и пригодилось бы Все нашли бы: и мед, и масло, и лекарство нашли бы… Эх, если бы было у тебя золото или серебро! Могли бы достать все, чего душа желает…
Старик вздрогнул и издал какой-то странный хрип — то ли смех, то ли плач. Гашия насторожилась:
— Что с тобой, Фахри-бабай?
— Гы-гы-гы…
Гашии стало жутко.
— Что с тобой, дедушка?
— Смеяться хочу! Только вот… голова трещит, не могу…
Старик тяжело и сердито застонал.
— Вот что, — как тебя? — дочка. Иди-ка своей дорогой.
— Зачем гонишь, Фахри-бабай? Я и так уйду.
— Зря тут хитришь. Иди!
— Ладно, дедушка, я уйду. Не знаю, о какой хитрости ты говоришь. Смотри, как бы хворь твоя не оказалась плохой, — в Ялантау, говорят, тиф объявился.
— А? Тиф?!
— Да. А ты, говорят, обовшивел. Ну-ка, я сама посмотрю.
Не дожидаясь ответа, Гашия зажгла спичку и, отвернув тулуп, принялась осматривать ворот засаленной рубахи.
— Господи помилуй! — вскрикнула она в ужасе. — Так и кишат! Даже в бороде! Боже сохрани, если случится тиф, — всех соседей заразишь, весь Ялантау!
Гашия вдруг склонилась над Фахри и зашептала ему на ухо:
— Если у тебя хоть что-нибудь припрятано, скажи, безумный ты старик! Возьму тебя к себе, как за родным отцом буду ухаживать. Пропадешь ведь!..
Старик уже не слушал ее: он приподнялся и, сверкая страшными, широко открытыми глазами, бормотал:
— Тиф? На весь Ялантау?
«Бредит! — решила Гашия. — Надо позвать доктора!..»
8
Нет, Фахри не бредил. Но состояние его было очень тяжелым. Не только физическая, но и душевная боль терзала его.
Двадцать пять лет ждал человек! Двадцать пять лет надеялся: вот-вот кончится советская власть, вернутся старые порядки, и он снова будет хозяином в своем доме.
Когда после гражданской войны он возвратился в Ялантау, все его богатство было конфисковано, лавки и магазины перешли в кооператив, в его доме открыли приют для детей, а в дом зятя вселили всяких голодранцев.
Старик разыскал свою младшую дочь Нуранию — она вышла замуж за большевистского комиссара Ахметшая-Ахмета. Нурания с мужем жили в нижней части города, в доме с подвалом, тоже у кого-то конфискованном, — они занимали в верхнем этаже четырехкомнатную квартиру. Ахметшай был в то время каким-то начальником в коммунхозе.
К удивлению Фахри, «большевистский зять» встретил его довольно приветливо. Он и вспоминать не стал про старое время, когда Фахри ходил в буржуях. Чем-то таким — не то смуглым лоснящимся лицом, не то сердитыми черными усами — зять напоминал старику сына. Только был немного помоложе.
— Ну что же, — сказал Ахметшай, поглаживая черные усы, — раз ты приходишься мне тестем, иди в крайнюю комнату, живи там.
И Фахри остался жить у зятя. Он, конечно, был по-прежнему уверен, что все это временно, ждал, когда восстановятся старые порядки, когда баи были хозяевами жизни.
Но ожидаемый день все не приходил. А жизнь Фахри становилась все хуже и хуже.
Не прошло и месяца после возвращения из путешествия, как его второй раз вызвали в Чека и даже посадили в тюрьму. Но выпустили. А когда зятя Ахмет-шая по какому-то обвинению сняли с должности, старика опять вызывали на допросы. Но, очевидно, большой вины за зятем не нашли — его даже не арестовали. Не тронули и старика.
Прошло много лет, казалось, все уже было позабыто, и вдруг Фахруша опять вызвали в ГПУ.
— Все запасы золота, имеющиеся в стране, должны находиться в банке, — коротко объяснили ему. — Нам стало известно, что у вас есть спрятанное золото. Передайте нам добровольно ваш клад. Примем по акту, заплатим, сколько положено.
— Вам зря наговорили, — спокойно ответил Фахруш. — Никакого спрятанного золота у меня нет.
Ему не поверили.
— Пока не сдадите золото, мы вас не выпустим, — сказали ему.
— Что ж, попробуйте содрать с камня лыко!
Действительно, Фахруша целый месяц не отпускали домой. Пока его не было дома, отобрали комнату, где он жил. Когда старика выпустили, Ахметшай выгородил для него уголок в подвале, который тогда пустовал.
Кстати, о золоте… О том, что у него есть спрятанное золото, сам Фахруш никому не говорил. А ему говорили об этом многие. Фахруш не подтверждал, но и не отрицал, что у него есть золото, всегда оставлял у любопытствующих какие-то надежды. Ведь эти люди старались угодить Фахри, даже кормили его, рассчитывая как-нибудь добраться до его клада. «Какая сила у золота! — думал Фахруш про себя. — Даже зарытое где-то под землей, оно помогает человеку жить. Если бы не оно, что бы ты стал делать, Фахри-бабай? Выбросили бы тебя давно в помойную яму. Даже собственная дочь выкинула бы на навозную кучу, если бы не надеялась получить золото…»
Не раз у него возникали скандалы с дочерью. Сколько раз Нурания грозила: «Никогда больше не приду к тебе, не принесу тебе ничего, не отец ты мне!» А сама все приходит… И опять придет… Нет, в Ялантау есть люди, которые не дадут умереть…
Но только живет ли он? Нет, это не жизнь!..
Он ждет. Жизнь придет к нему оттуда — ее принесет сын Захри.
Были времена, когда Фахруш надеялся, что вот-вот вернется былое счастье. Так было, когда умер Ленин, Но вскоре надежды погасли. В тридцать седьмом году еще раз ожили его ожидания: «Большевики себя слопают, — думал Фахруш. — Может, бог даст, все кончится добром для меня…»
А когда Гитлер напал на Советский Союз, надежды ожили в его груди с новой силой. Он ждал, он верил, изнемогая от нетерпения.
«Скоро вернется мой сын!» — ликовала его душа…
Поэтому, когда советские войска разгромили врага под Москвой и погнали гитлеровцев назад, это было для него особенно тяжелым ударом.
— О господи! Зачем так мучаешь грешную мою душу? Неужели навсегда оставишь без надежды? Сколько велишь мне еще ждать? Сколько я должен жить, вынося эти муки?
Однако умирать Фахрушу не хотелось. Он готов был терпеть еще очень долго.
А тут неожиданно появилась жена Мулладжана и, сама того не ведая, подняла целую бурю в душе старика. Она сказала, что в Ялантау тиф.
Фахруш знал, что такое тиф, он еще не забыл, как началась у него тогда страшная болезнь. Внезапная лихорадка, жар, болит голова, болят ноги… Он самый! Сыпной тиф! К тому же вши у него так и кишат! Он чувствовал, что гнев и досада, постоянно терзавшие до этого его душу, сейчас обретают страшную силу.
Да, когда-то генерал Тиф принес Советскому государству невыразимые бедствия, он косил солдат Красной Армии не меньше, чем пушки Колчака. Разве не смогут вши и сейчас сделать свое дело?..
Такие мысли подняли безумного старика с места. Он надел старую шубу, которая служила ему подстилкой. Вытащил из-под кровати валенки. Отыскал шапку, засаленную, с вытертым мехом. Все его тощее тело пылало огнем, голова невыносимо трещала, руки-ноги отказывались двигаться, его тянуло к кровати. Но, собрав все силы, старик продолжал одеваться.
«Нет, нельзя лежать без дела. Пока совсем не лишился сил, надо действовать. Туда, где больше народу. Кто бы ни попался, все большевики…»
Он на минутку остановился, что-то вспомнив. Потом снял с подушки наволочку, настолько грязную, что нельзя было разобрать ее цвета.
«В Ялантау нищим все двери открыты!» — сказал он про себя.
Шатаясь, как пьяный, Фахруш направился к двери.
9
Башкирцев сегодня был суров и резок. Ни о чем не расспрашивая Гарипова и Санию, прямо перешел к делу.
— Дело обстоит так, — сказал он. — Главмука перестает обеспечивать нас мукой. Причина? Мельница не работает. Почему? Потому что нет транспорта, чтобы перевозить хлеб из Заготзерна. Чтобы обеспечить Ялантау мукой, мы должны перевезти со склада Заготзерна на мельницу тысячу тонн ржи, шестьсот тонн пшеницы, потом перевезти такое же количество муки. Если мы в течение десяти дней не сделаем этого, в период весенней распутицы Ялантау останется без хлеба. Понятно?
— Еще бы! — ответил Гарипов.
Башкирцев продолжал:
— От этого дела не освобождается ни одно учреждение, ни одно предприятие, которые имеют транспорт. Горисполком должен сегодня же принять конкретное решение по этому вопросу, а с завтрашнего дня начать претворять его в жизнь. Вопросов нет?
У Сании было много вопросов. По правде говоря, она даже не знала, сколько километров от Ялантау до мельницы и можно ли добраться до нее по зимней дороге только на лошадях или туда ходят и машины. Поскольку вопросов было слишком много, она нашла, что будет правильней не задавать их совсем, и промолчала.
— Вот так, — сказал Башкирцев, вставая. — Возвращайтесь к себе и готовьте проект. К вечеру вызовите членов исполкома, примем решение. Понятно? Идите!..
И Гарипов и Сания не проронили ни слова. Только когда вышли на улицу, Гарипов тяжело вздохнул:
— Да-а-а!
Сания еще не представляла себе, насколько сложным и трудным будет это дело, но все же чувствовала, что вопрос чрезвычайно важен.
Вернувшись, они прошли прямо в кабинет председателя. Гарипов вызвал секретаря исполкома, и всех заведующих отделами. Объявил, что к восьми часам вечера необходимо вызвать членов исполкома. Техническому секретарю приказал никого не пускать в кабинет и по телефону ни с кем, кроме Башкирцева, не соединять. После этого все сели составлять проект решения.
Председателя и его заместителя спрашивали посетители. Но Раиса Лазаревна умела мягко их выпроваживать.
Упорно добивалась видеть Санию Гашия.
— Очень важное заседание, — сказала секретарша.
Гашия настаивала:
— Может быть, вы все-таки скажете ей? Пусть выйдет на минутку. Скажите, что пришла Гашия. Я — ее соседка.
Приказ председателя для Раисы Лазаревны был законом. Она твердо стояла на своем, Гашия тоже не хотела отступать.
— Портится человек, когда станет большим начальником, — сказала она. — Ведь там человек лежит при смерти…
Раиса Лазаревна насторожилась:
— Как при смерти? Кто?
— Не все ли равно — кто?
— Погодите, попробую передать.
Раиса Лазаревна осторожно приоткрыла дверь кабинета.
Гашия обеспокоилась было — не рассердить бы Санию. «Ну да пусть сердится, лишь бы поверила насчет хлебной карточки. Пусть знает, что я действительно была у старика Фахри. Для меня это важно».
Из кабинета торопливо вышла Сания.
— Гашия? — спросила она встревоженно. — Что случилось? Кто заболел?
— Гашия улыбнулась.
— Ты уж не сердись на меня, Сания-джаным. Я брала у дедушки Фахри карточку, чтобы получить для него хлеб… стар ведь, бедняжка.
— Ну и что, попалась? — спросила Сания уже сердито.
— Отпустили! Спасибо. Хлеб я отнесла…
— Пожалуйста, покороче, меня работа ждет.
— Дедушка шибко болен. И обовшивел совсем. Вдруг, думаю, тиф…
— Что же не позвонишь в больницу? Пусть пошлют дежурного врача.
— Я думала: если ты отсюда позвонишь, может, скорее пошлют.
— Раса Лазаревна, позвоните, пожалуйста, — сказала Сания и, не сказав Гашии ни слова, ушла в кабинет председателя.
Раиса Лазаревна взяла телефонную трубку. Соединилась с городской больницей. Сказала, чтобы послали врача к тяжелобольному.
— Фамилия? — спросила она Гашию.
— Фамилии не знаю. Зовут Фахри, Фахретдин. Кличут Памятливым Фахрушем.
— Фахретдин, — сказала Раиса Лазаревна в трубку и опять обернулась к Гашии: — Где живет? Название улицы?
— Ой, забыла спросить! И номер дома забыла. Завернуть в переулок, пройти один квартал, потом направо…
Раиса Лазаревна положила трубку на рычаг.
— Что вы делаете? Так нельзя. Идите узнайте адрес.
Гашия замялась:
— Мне очень уж некогда!
— Вы говорите, он при смерти? Кем он вам приходится?
— Никем не приходится… Просто…
Кто-то позвонил, и Раиса Лазаревна снова взяла трубку. Пока она говорила по телефону, Гашия бесшумно вышла.
10
Пока подсчитали, сколько лошадей и автомашин имеется в учреждениях и предприятиях города, пока наметили задачу каждому, прошло немало времени. Когда наконец был готов проект решения с указанием норм и сроков, рабочий день был закончен и уже пора было начинать заседание исполкома. Почти все члены исполкома явились еще до восьми часов.
Гарипов сделал краткое сообщение по единственному вопросу, который стоял на повестке дня. Тут же был прочитан и проект решения. Против проекта никто не возражал. Только директор судоремонтного завода попросил о снижении назначенных ему норм, но его сразу осадили. Башкирцев даже пожурил немного:
— С других берите, а меня не трогайте! Так по-вашему, товарищ директор? Не выйдет! От вас мы ждем не только выполнения того, что задано, но и примера для других. Потому что вам, как члену исполкома, придется проверять, как выполняют это решение другие предприятия. По-моему, решение составлено с учетом реальных возможностей. Надо будет принять его.
Решение было единогласно принято, и Башкирцев предложил:
— Чтобы обеспечить своевременное выполнение решения, надо выделить ответственное лицо. Я предлагаю поручить это дело товарищу Ибрагимовой.
— Почему не поручить самому Гарипову? — спросил прокурор Мухсинов.
— С Гарипова тоже не снимается ответственность. Но у Гарипова много других дел.
Возражений не было. Все проголосовали за Санию.
В конце заседания Башкирцев предупредил членов исполкома:
— Однако, товарищи, если мы назначили Ибрагимову ответственной за дело, не будем забывать, какую тяжесть на нее возлагаем. Все должны помогать ей.
Заседание закончилось, народ стал расходиться.
Только Сания не спешила уходить. Вызвав к себе секретаря исполкома и управделами, она отдала им первые распоряжения. Затем, оставшись одна, стала изучать список депутатов.
В дверях показался Башкирцев. Он уже был одет.
— Над чем призадумались, Сания Саматовна? — спросил он. — Идите домой, отдыхайте.
— Да вот, Петр Тихонович, не знаю… справиться бы…
— Ничего, Сания Саматовна, справитесь. Только не надо теряться. И работать ночами тоже не надо.
— Уж очень большую ответственность возложили на меня, Петр Тихонович.
— Из-за этого вовсе не нужно оставаться здесь ночевать.
— Я не собиралась ночевать. Пересмотрела только список депутатов. Ведь одна не справлюсь с проверкой выполнения.
— Верно! Надо опираться на депутатов. Не ошибитесь! Ну, идемте и в другой раз не ждите, чтобы я за вами зашел.
На его шутку Сания тоже ответила шуткой:
— Если будете так баловать, пожалуй, буду ждать.
Наведя порядок на своем столе, она начала одеваться.
Вышли из горсовета вместе. На улице было темно. Хоть и приходилось делать круг, Башкирцев решил проводить Санию до дому.
— Чтобы не говорили, что секретарь райкома не помогает, — пошутил он. — Конечно, дело нелегкое задали вам. Поэтому старайтесь быть твердой, решительной. Полностью используйте предоставленную вам власть. А то у нас начальников развелось очень много. Помните, что никто не имеет права изменить сегодняшнее решение. Если жизнь потребует каких-либо поправок, это можете сделать только вы. Вся ответственность на вас, и не позволяйте никому ставить палки в колеса.
Сания почувствовала, что все это было сказано неспроста. Однако кого имел в виду секретарь райкома, не могла понять.
— Спасибо за заботу, — сказала она. — Если будет трудно, рассчитываю на вашу помощь.
— А я бы хотел, чтобы вы справились без помощи горкома.
Они дошли до ворот дома Сании. Попрощавшись, секретарь горкома направился к себе.
11
Парадная дверь оказалась открытой, хотя уже было около полуночи. Это удивило Санию. В чем дело? Сания даже не решилась одна подняться по темной лестнице и позвонила.
Наверху послышался мужской голос:
— Кто там?
— Аркадий Андреевич, это вы?
Обычно, когда Сания возвращалась, Аркадия Андреевича не бывало дома, а если и был, он никогда не выходил на звонок.
Сания поспешила подняться наверх.
— Что случилось?
— Больной у нас…
— Кто?
Перешагнув порог, Сания остановилась.
Поперек коридора лежал какой-то рослый человек, В тусклом свете лампочки Сания не могла разглядеть его лица. Слышно было, как он часто, со свистом дышал.
Аркадий Андреевич позвал ее из кухни:
— Идите сюда, Сания Саматовна.
Сания, все еще ничего не понимая, вошла в кухню. Навстречу ей с Розочкой на руках вышла Галина Сергеевна.
— Кто там лежит, Галина Сергеевна?
— Какой-то сумасшедший старик. Говорят, бывший хозяин этого дома.
Хозяин дома?.. Памятливый Фахруш? Сания сразу вспомнила, что к ней приходила Гашия похлопотать за какого-то больного.
— Как он попал сюда? Где Хасан? Где Ольга Дмитриевна?
Сания не успела получить ответа, как на лестнице послышались шаги и чьи-то голоса. Она вышла в коридор. Это была Гашия, за ней шли женщины в белых халатах.
— Вот и Сания, — сказала Гашия.
— Ну посмотри ты на него: куда притащился старый дурень… Пройдите сюда! — Гашия держалась как хозяйка, женщины в белых халатах послушно шли, куда она им указывала.
Гашия показала на лежащего на полу больного.
Одна из женщин, видимо, дежурный врач, вышла вперед.
— Тут темно, — сказала она, — нельзя ли посветить? Надо его посмотреть.
— Что тут смотреть! — возразила Гашия. — Берите его в больницу, там посмотрите.
Из кухни ее поддержал Аркадий Андреевич:
— Конечно. Зачем терять время?
— Хорошо, — сказала женщина в халате. — Выносите!
Гашия с санитаркой уложили обеспамятевшего старика на носилки и понесли вниз.
Сания не пошла за ними. Ольга Дмитриевна и Хасан стояли рядом.
— Как же это вышло, Ольга Дмитриевна? Кто его впустил к нам? — тревожно спросила Сания.
За Ольгу Дмитриевну поспешил ответить Хасан.
— Знаешь, мама, никто не впускал, он сам пришел. Я возвратился из школы — вдруг звонок, сильный-сильный. Выбежал я, открыл. Смотрю — нищий. Я побежал обратно, взял картошки, понес ему, — гляжу, а нищий уже поднимается по лестнице. Идет и стонет. Даже картошки не взял. Еле поднялся по лестнице. Поднялся и упал. «Дедушка, говорю, ты, видно, больной, тебе надо в больницу…» А старик и говорит: «Никуда я не пойду, это, говорит, мой дом, тут вот и умру». А потом вернулась тетя Оля с Розочкой. А потом папа Валерика…
Хасан не досказал, снизу донесся голос поднимавшейся по лестнице Гашии:
— Вот ведь какой! Кто бы подумал, что он тут свалится? Ну, увезли. Ладно, если не растряс тут своих вшей, проклятый старик.
— Гашия, — сказала Сания строго, — ты ведь взялась вызвать к нему врача, как же…
Гашия торопливо, не пропуская мелких подробностей, начала рассказывать, как она повела к больному на дом врача.
— Приезжаем, а его нет. Соседи тоже не знают, куда девался. Расспросили людей на улице. Видели, как он заходил в баню. Видели, как заходил в магазин.
Сания не стала больше слушать…
— Подождите, не входите пока! — сказала она.
Зажгла лучинку и наклонилась над тем местом, где только что лежал больной. Глаза ее сразу разглядели на крашеном полу ползающих насекомых.
— Ужасно!
Сания выпрямилась:
— Галина Сергеевна, Ольга Дмитриевна, не входите сами и не пускайте других сюда. Я сейчас позвоню на дезинфекционную станцию.
— Что ты! Боже тебя сохрани! — воскликнула Гашия. — Весь дом провоняют, всю одежду испортят. Да и куда вы денетесь ночью? Может, это и не тиф вовсе…
— Надо! — сказала Сания с суровым спокойствием. — С этим не шутят, вытерпим…
Глава четвертая
НОВЫЙ ПРЕДСЕДАТЕЛЬ
1
В эту ночь Губернаторову не пришлось поспать как следует. Он встал раньше обычного и отправился на завод. А там, конечно, не до отдыха.
«Каждая штука часов — танк! Необходимая деталь для готовой боевой машины!»
Эти лозунги всюду можно было видеть на заводе точных приборов. Воздействие их на рабочих было очевидным. Каждый из работающих верил, что это действительно так, и работал самоотверженно, чтобы завод выпускал как можно больше часов.
Продукция завода была небольшой по объему, и это значительно облегчало положение с транспортировкой и снабжением. Готовые часы отправляли на танковые заводы самолетом, эти же самолеты доставляли заводу необходимые цветные металлы.
Работа директора была очень хлопотливой. В хозяйстве завода было громадное количество оборудования, Надо содержать его в исправном состоянии и постоянно действующим. И многие сотни рабочих, а для них нужны пища, одежда, теплый угол, для детей — ясли, детсады, и школы. Организация всего этого в условиях войны, в маленьком городке, отстоящем далеко от железных дорог, требовала от руководителя большого напряжения.
В заводском хозяйстве не хватало очень многого. Машин мало. А те, которые есть, — рухлядь. Достать запасные части — тоже проблема. Недоставало рабочей силы, дров, воды, электроэнергии. За что ни возьмись, ничего не дается без хлопот. И всеми этими вопросами приходилось заниматься самому Губернаторову.
Сегодня он с утра задерживался в цехах. Один рабочий опоздал на работу. Губернаторов объявил выговор начальнику цеха и приказал прислать к нему прогульщика.
— Поговорю с ним сам.
Только в полдень добрался наконец до своего кабинета. Там его дожидался начальник ОРСа.
Увидев этого человека в стеганых брюках и такой же тужурке, в простом бараньем малахае и с черной повязкой на глазу, Губернаторов нахмурился.
— Что, Бикмул, все еще не нашел выхода?
— Не знаю, как и сказать, Аркадий Андреевич…
Один вариант наклевывается, — только согласитесь ли вы?
Давно уже Аркадий Андреевич получил наряд на десять тонн картофеля. Начальник ОРСа должен был вывезти этот картофель из ближних колхозов. Сколько времени прошло, а он все не может достать транспорта, растяпа! Однажды Губернаторов уже разбранил его за нерасторопность. Видно, не пошло на пользу.
— Что? — резко спросил директор. — Половину за доставку?
Бикмул усмехнулся:
— Нет, меньше.
— Сколько бы ни было, картошкой платить мы не имеем права.
— Иначе не выходит, Аркадий Андреевич. Говорил с несколькими учреждениями.
— Что предлагают? С кем ты разговаривал? — спросил Губернаторов.
— С начальником стройконторы, Ахметшаем-Ахметом.
— Что же он говорит? Какие ставит условия?
— «Привезем, говорит, если три тонны отдадите стройконторе. И то не сразу, до весны, говорит, постепенно вывезем».
— Может быть, рассчитывает дотянуть до лета? Не выйдет! Ищи другой выход. Может, сумеешь, договориться с самими колхозами?
— Не знаю уж…
Губернаторов поднял на начальника сердитый взгляд:
— Если не знаешь, найдем другого человека, который знает. Иди!..
Бикмул словно очнулся. Движения его оживились, голос зазвучал бодрее:
— Хорошо, Аркадий Андреевич! Как-нибудь устроим. Если говорите — нельзя, никому не дадим ни грамма. Постараюсь!
И, не дожидаясь ответа, скоренько вышел из конторы. Директор с минуту молча смотрел ему вслед и сердито проворчал себе под нос:
— Какие-то махинации затевает с этим Ахметшаем-Ахметом!
Губернаторов понимал, что в военное время найти человека на место Бикмула нелегко. Но он также хорошо понимал, что Бикмул цепко держится за свое место.
— Дам я тебе три тонны картофеля! Как же!
Он хотел еще что-то сказать, не в силах сдерживать закипевший в груди гнев, но в дверях показалась секретарша.
— Аркадий Андреевич, пришел рабочий, — говорит, вы его вызывали.
— А, прогульщик! Пусть войдет.
2
Дверь открылась, и в кабинет робко вошел подросток в длинной телогрейке с длинными рукавами.
«Эх, пробежаться бы машинкой, снять ему волосы!»— было первой мыслью Аркадия Андреевича при виде паренька. Рассердиться на него он не мог.
— Давай заходи! Кто ты?
— Рабочий Катеев.
— А, Катушка! Ну, говори, в чем дело.
— Сказали, что вы меня вызываете.
— Вот как? Разве ты прогульщик?
Катушка низко опустил голову и шмыгнул носом.
— Почему сегодня не вышел на работу?
— Я пришел на работу.
— Пришел с опозданием?! На сколько опоздал?
— Почти на час.
— А ты знаешь закон военного времени: кто опоздает на двадцать минут — под суд? А?
Катушка молчал. Аркадию Андреевичу нравилось, что он стоял, виновато опустив голову и не смея поднять глаз.
— Почему опоздал?
Катушка невнятно, с остановками пробормотал:
— Мама ушла на базар, не велела мне уходить, пока она не придет. А то Гашук балуется с огнем, а печку еще не закрыли…
Теперь замолчал директор. Прикусив губу, чтобы не рассмеяться, он искоса поглядывал на Катушку.
Наконец он взял себя в руки и спросил серьезно:
— Ну, а как с нормой?
— Норму я выполняю.
Губернаторов знал, что вся молодежь, перешедшая из школы на завод, в самом деле отлично выполняет свою норму. С каким-то свойственным только юности интересом и даже азартом все они работают на производстве. Кто знает, может быть, из этих ребятишек вырастут настоящие мастера. Вот один из них стоит сейчас перед Губернаторовым. Длинноволосый, с потупленной головой. Какое ни дай наказание, примет его как заслуженное.
Убитый вид паренька тронул сердце Аркадия Андреевича. Тут была и жалость, и почти отеческая любовь. А ведь так оставить нельзя. Если другие узнают, что он даже не отругал за прогул, хорошего не жди.
И директор постарался сохранить суровый тон:
— Смотри у меня, Катеев! Чтобы впредь не опаздывать! Ты уже не ребенок, а рабочий. Выполняешь фронтовой заказ. Скажи матери, пусть она с этим не шутит. Иди!
Катушка повернулся и ушел. Губернаторов облегченно вздохнул.
А через несколько минут Катушка весело рассказывал товарищам о своей встрече с директором.
— Ну как? — спросили его. — Здорово рассердился директор?
— Рассердился? Если и рассердился, то не на меня, а на себя.
— Как на себя? Что ты мелешь?
— За то, что никак не мог рассердиться на меня.
— А почему он не мог рассердиться на тебя?
— На меня никто, даже папа, не мог рассердиться. И мама не может. Даже когда колотит, обязательно засмеется.
— А ведь правда! — сказал один из ребят. — На него и учитель не мог сердиться. Даже Камиля-абыя рассмешил однажды, помнишь?
— А Губернаторова ты не рассмешил, Катушка?
— Рассмешил бы, да он меня сразу отпустил. Он тоже хитрый…
А Губернаторов уже забыл про Катушку, занявшись делами.
На столе у него лежало отношение, отпечатанное на папиросной бумаге. И этот листок сразу привел его в гнев, которого недоставало в разговоре с Катушкой.
В бумажке предписывалось перевезти на мельницу на заводском транспорте пятьдесят тонн зерна и с мельницы в Ялантау — столько же муки.
«На основании решения исполнительного комитета Ялантауского городского Совета».
Аркадий Андреевич сердито бросил бумажку на стол и откинулся на спинку кресла. По пятьдесят тонн в оба конца. Этого еще не хватало! Что они — спутали завод с автобазой? Недаром говорят, что новый председатель немного не того… Нашел у кого просить транспорт. Как его там… Гарипов, кажется?
Директор взял телефонную трубку.
— Дайте председателя горсовета… Товарищ Гарипов? Что вы там мудрите? Это Губернаторов. Как же не горячиться! Нашли легкий путь! Зачем? Зачем мне Ибрагимова? Ведь вы председатель. А? С горкомом? Ладно, поговорим с Ибрагимовой.
Не опуская трубку, он снова соединился с телефонной станцией.
— Дайте горсовет, Ибрагимову.
Услышав спокойный женский голос, Аркадий Андреевич тоже смягчил тон.
— Сания Саматовна? — спросил он. — Нет ее?
Голос опять стал суровым.
— Скоро будет? Ну ладно, пусть мне позвонит. Губернаторов.
Он бросил трубку на рычаг и опять перечитал листок. Взял в руки красный карандаш.
— В конце концов, какое они имеют право предписывать мне? Разве я в их подчинении?
Он уже хотел написать резолюцию: «Отказать!» — но остановился. Какое-то внутреннее чутье подсказало ему быть сдержанным. Стараясь держаться делового тона, он не спеша написал на присланной из горсовета бумаге: «Секретарю. Ответить, что в настоящее время завод не имеет возможности выполнить решение горсовета и просит освободить нас от этого задания».
3
Ночью Сании пришлось хлопотать насчет дезинфекции. Утром, задолго до работы, она пришла в горсовет и прилегла вздремнуть часок-другой на диване в своем кабинете. Но когда служащие явились на работу, она уже сидела за столом и работала.
Она вызвала секретаря и еще раз проверила, всем ли учреждениям разосланы отношения, написанные вчера на основе решения горсовета. Распорядилась, назавтра собрать депутатов. Затем позвонила Абрамовой насчет Фахруша.
— Не забудьте узнать, — попросила она, — какой поставлен диагноз. Если в самом деле тиф, дело плохо.
— Я неспроста подняла тревогу, — сказала Абрамова, — это не первый случай.
Сания велела запрячь исполкомовскую лошадь и поехала проверить дорогу на склады Заготзерна и мельницу. Ей хотелось убедиться своими глазами, можно ли пустить по ним одновременно лошадей и машины.
Только к концу дня Сания вернулась в горсовет. Весь день она провела в открытом поле, на свежем морозном воздухе, убедилась, что дорога не столь уж плоха, как об этом говорили. От этого настроение у Сании поднялось, возросла уверенность в себе. Только надо подремонтировать кое-где дорогу, чтобы сделать ее проходимой для грузовых машин. Если удастся собрать человек пятьдесят — шестьдесят, можно организовать воскресник. Тогда можно будет пустить машины дня через три. А на лошадях хоть сегодня можно начинать перевозки.
Сания стала просматривать накопившиеся на столе бумаги. Она взяла большой лист с типографским штемпелем. Ага, это с завода автогаражного оборудования насчет наряда по перевозке хлеба на мельницу. Ну-ка, что пишут?..
«Не можем выделить для перевозки грузов ни лошадей, ни машин. В отношении транспорта завод находится в очень трудном положении. Просим освободить нас от этого наряда». Этот завод — одно из мощных предприятий Ялантау. Сания возлагала на него большие надежды. Она отложила бумагу в сторону, взяла другую. Ответ пристанского начальства — тоже просят освободить. То же и от ремонтно-строительной конторы.
Сания просмотрела еще с десяток бумаг. Все просили освободить их от перевозки зерна на мельницу.
«Найдется ли хоть одно учреждение, которое даст транспорт? — с огорчением подумала Сания. — Точно сговорились».
В дверях показалась Раиса Лазаревна.
— Вас спрашивали с завода точных приборов. Просили позвонить, когда вернетесь.
— Кто?
— Сам Губернаторов.
«Аркадий Андреевич наверняка хотел расспросить насчет перевозки хлеба, — подумала Сания. — Видно, хотел послать машину. Безусловно так, как же иначе? Если уж он будет против, тогда… — Однако тут же шевельнулось какое-то дурное предчувствие. — Да, значит, никто и признавать меня не хочет как руководителя. И Губернаторову, видно, неловко было отказать мне только потому, что он у меня на квартире… Впрочем, откуда эти мысли?»
Рассердившись на себя, она тут же взяла телефонную трубку.
В трубке послышался знакомый голос:
— Алло! Слушаю…
— Аркадий Андреевич?.. Это Ибрагимова. Вы просили меня позвонить?
— Да, просил, — ответил Губернаторов. — Хорошо, что вас не оказалось на месте. Мы с вами крепко поругались бы.
— Из-за чего?
— Из-за того, что вы требуете у нас транспорт для перевозки хлеба на мельницу.
— Зачем же сердиться на меня? Как же не требовать…
Губернаторов не дал ей договорить.
— Теперь я все понял, — сказал он. — И нисколько не сержусь на вас.
— Поняли? Вот спасибо! — Лицо Сании сразу посветлело. — Только, Аркадий Андреевич, машин пока не посылайте…
— Вы меня неправильно поняли, — засмеялся Аркадий Андреевич. — Я сообразил, что за этот наряд не следует обвинять вас.
— Аркадий Андреевич!
— Да, да! Вы там новый человек и еще не знаете, у кого какие имеются возможности.
— Значит, что же? Вы отказываетесь выполнить это решение городского Совета?
— Приходится, Сания Саматовна. Мы уже послали вам объяснение. И на меня не сердитесь, Сания Саматовна, еще раз говорю: я вас нисколько не обвиняю…
В душе Сании поднялась волна гнева. Не в силах сдержать его, она крикнула каким-то чужим, резким голосом.
— Товарищ Губернаторов!
Директор смолк. Отчетливо выговаривая каждое слово, как будто диктовала на уроке, Сания продолжала кричать в трубку:
— Если вы непременно хотите кого-нибудь обвинять за то, что вашему заводу дали наряд на перевозку хлеба, так знайте: виновата в этом я. Прежде всего я! Если вы считаете, что меня не стоит обвинять, я могу принять это только как оскорбление с вашей стороны. Однако я знаю возможности вашего завода в отношении транспорта. Понимаю, что наряд является нелегким. Не секрет для меня и то, что вы работаете для фронта. Даже возможно, что из-за наряда, который вам дал городской Совет, несколько пострадает выполнение вашего производственного плана. Все это я учитываю. И все же, зная обо всем, я подписала наряд и сама адресовала его вам. Не сделай мы этого сегодня — через месяц все, в том числе и вы, останемся без хлеба. Вам ясно?
— Ясно, Сания Саматовна, — сказал Аркадий Андреевич уже с некоторым колебанием в голосе. — Все понимаю. И все-таки не могу выполнить вашу просьбу…
«Просьбу»? Гнев Сании вспыхнул с новой силой.
— Я не прошу вас, товарищ директор! Решение городского Совета не просьба — закон! Поскольку вы живете на нашей территории, и для вас тоже!
Аркадий Андреевич, как видно, уже справился с растерянностью, возникшей после первой атаки Сании, его голос стал резким.
— Вот что, товарищ заместитель, — он перешел на официальный тон, — если на то пошло, я вам не подчиняюсь. У меня есть свой главк. Я отвечаю за свое производство. А если оставите без хлеба рабочих и население, за это отвечаете вы.
У Сании задрожали губы. От возмущения и обиды она не знала, что сказать.
— Спасибо! — выкрикнула она наконец. Это злое «спасибо» снова развязало ей язык, и она повысила голос: — Коли вы так рассуждаете, товарищ директор, вы не коммунист! Вы баба! Позор вам!
Это оскорбительное слово вывело из себя Аркадия Андреевича. У него не хватило должной выдержки. В то же время он не проявил и находчивости, чтобы ответить остроумнее, а только повторил раздраженный ответ плохих спорщиков:
— От бабы слышу!..
— Это для вас еще больший позор! — сказала Сания и с сердцем бросила трубку на рычаг.
4
Словно желая собраться с мыслями, она долго сидела, подперев ладонями щеки и закрыв глаза. Потом медленно открыла их и подняла голову.
«Что я наделала! — подумала она. — Что наговорила ему! Всю злость излила на одного Аркадия Андреевича! Как теперь покажусь ему на глаза?.. Но хорош и он! Совсем не считается со мной как с советским работником. Для него я пустое место. И разве он один так? А эти? — Она взяла в руки лежавшую перед ней стопку бумаг, — Никто не желает слушаться. Да, Губернаторов говорил, что тоже послал объяснение… Где оно?»
Сания еще раз пересмотрела полученные бумаги, но ответа Губернаторова не было.
Она собрала разбросанные на столе бумаги и направилась в кабинет председателя.
Гарипов, очевидно, собирался уходить — он складывал в ящик стола какие-то папки.
— А, Ибрагимова! Ну как дела?
— Товарищ Гарипов, кажется, эта была ошибка — поручать мне такое ответственное дело. Вот! — Сания положила перед Гариповым целую папку бумаг. — Все отказываются дать транспорт. Никто не признает меня.
Гарипов спокойно усмехнулся:
— Тебя? Почему тебя? Разве ты единолично вынесла решение?
— Откуда люди узнали, что выполнение дела поручено мне? Почему все пишут на мое имя?
— Я сказал. Кое-кто ко мне приходил, а многие звонили по телефону. Я всех отсылаю к тебе.
— Товарищ Гарипов, я считаю это неправильным. Можно подумать, что вы отстраняетесь от дела. Надо было хорошенько объяснить, растолковать.
— Может быть, ты думаешь, что с Гариповым считаются?
Сания удивленно посмотрела на Гарипова:
— Как могут с вами не считаться? Ведь вы председатель горсовета! Ведь это значит не считаться с Советской властью!
Гарипов расхохотался:
— Не совсем так, Сания. Садись-ка, садись!
Они сели друг против друга.
— Не вижу, — продолжал Гарипов, — не вижу ничего такого, чтобы расстраиваться. Все будет сделано, вот увидишь. И лошадей дадут, и машины пришлют. Только одного нашего приказа мало.
— Что же еще нужно?
— Пусть пока отказываются. Наше дело — насчет дороги позаботиться. Дня за два надо ее поправить, чтобы можно было проехать не только на лошади, но и на машине. А потом соберем в одну папку все эти отношения и пойдем к Башкирцеву. Ведь хозяйственики почти все коммунисты. Башкирцев их вызовет и взгреет как следует…
Спокойные рассуждения Гарипова не понравились Сании. Ей было неловко смотреть ему в глаза. «Нет, городской Совет не должен быть таким беспомощным, — хотелось сказать ей. — При Баязитове все мероприятия осуществлялись с помощью одних депутатов». Но она не сказала этого, опасаясь, что сравнение с Баязитовым обидит Гарипова. И все же промолчать не могла.
— Может быть, сумеем сами разрешить вопрос, не обращаясь в горком? Я собираю завтра с утра депутатов. Они нам помогут.
— Это не мешает, — согласился Гарипов. — И все же такие мероприятия не осуществляются без руководства партии.
Сания снова удивленно посмотрела на председателя.
— Без руководство партии? Какое еще нужно руководство партии? Разве не сам горком дал нам указание организовать это дело? Разве не участвовал в заседании исполкома секретарь горкома? Вдобавок, из членов бюро…
Сания не успела докончить фразу — в кабинет торопливо вошла Абрамова.
— Сания Саматовна, — сказала она испуганным голосом, — плохи дела, оказался тиф. Сыпной тиф!
Сания поняла, что речь идет о Фахруше.
— Так и знала, — сказала она. — Какие меры предлагаете?
— Да подождите вы! — сердито вскочил Гарипов. — Какой тиф?
И Сания рассказала ему о вчерашних похождениях Памятливого Фахруша, о том, как он оказался в ее квартире, как ей пришлось делать ночью дезинфекцию.
Гарипов даже не дослушал ее рассказ до конца. Глаза его округлились, он с неподдельным ужасом воскликнул:
— А?!
Сания и Абрамова переглянулись:
— Что с вами, товарищ Гарипов?
— Пропала моя голова! Значит, это от него была… Всю ночь кусала… Мне бы надо было сразу встать, как только начало чесаться. А я поленился, дурак! Обнаружил только утром. Значит, была заразная!
— Погодите. Откуда она могла попасть к вам?
— От него, от него! — мрачно сказал Гарипов.—
Жена принесла. Она как раз встретила этого больного старика. Ну не дуры ли эти женщины! Посочувствовала! Надо же было выводить под руки всяких заразных стариков! Разве, кроме нее, не нашлось бы кому?
Сании и Абрамовой было неудобно слушать панические восклицания председателя. Однако обе сделали вид, что не заметили его растерянности.
— Значит, надо сделать дезинфекцию и в вашем доме, — сказала Сания.
— Ох, не поздно ли? Накусала, подлая…
— Ничего, не поздно, товарищ Гарипов! — Сания не заметила, что начала говорить с председателем в покровительственном тоне. — Не надо поддаваться панике, следует принять серьезные меры…
— Не знаю, милая, не соображу ничего сейчас… То-то я чувствую, что болит голова. Знаете, я пошел. Надо вызвать врача…
Гарипов торопливо собрал бумаги, запер письменный стол и, оставив недоумевающих заместителя и заведующего отделом здравоохранения у себя в кабинете, ушел.
— Ну, показал себя наш председатель! — усмехнулась Абрамова. — Так что же мы будем делать, Сания Саматовна?
5
Была полночь, когда Сания возвращалась домой.
«Хорошо, что приду поздно, — подумала она. — Аркадий Андреевич, наверно, уже лег спать. Встретиться с ним не особенно приятно».
В окнах дома сквозь шторы маскировки кое-где, как звездочки, мерцали точечки света. На фронте произошли большие перемены в нашу пользу, вряд ли теперь можно ожидать налетов врага. Но все-таки постановление городского Совета относительно светомаскировки еще не отменено. Война не окончена. Рано стали забывать об этом!.. Даже в зашторенном окне комнаты, где жила семья Губернаторова, тоже просвечивали звездочки. Значит, он еще не спит. Возможно, выйдет дверь открыть. Сания остановилась. Может быть, лучше не звонить, а только бросить снежком в окно, где спит Ольга Дмитриевна?
Когда-то, еще в молодости, так делал Камиль: если приходилось поздно возвращаться, бросал в стекло два снежных комочка. Первый удар обозначал: «Сания», а второй — «Это я, Камиль». Они жили тогда вдвоем.
Сания взяла с забора горсть сыпучего, как песок, снега и сделала из него комок. Однако бросила не в Окно, а под ноги.
«Что за глупости! — рассердилась она на себя, — Разве я совершила какое-нибудь преступление, чтобы бояться войти в свой собственный дом».
Нажала кнопку звонка и прислушалась. Наверху скрипнула дверь, донесся голос Галины Сергеевны:
— Аркадий, ты?
Сания облегченно вздохнула: не пришел еще, значит.
— Это я, Галина Сергеевна.
— Долго же вы пропадаете!
Галина Сергеевна спустилась по лестнице и отперла дверь.
— Почему-то Аркадия нет, — сказала она. — Не случилось ли чего-нибудь?
— Мало ли у него дел! Не беспокойтесь, придет, — успокоила ее Сания, а про себя подумала: «Может быть, он тоже боится попасться мне на глаза, потому и не приходит?»
Возможно, так оно и было. Аркадий Андреевич в ту ночь совсем не пришел. Утром Сания встала раньше обычного и отправилась в горсовет, на совещание депутатов.
Она пришла минут за пятнадцать до начала. Секретарь и заведующие отделами уже были на месте. Не было только Гарипова. «Наверно, и поспать-то ему не пришлось из-за дезинфекции», — подумала Сания.
В назначенный час начали собираться депутаты. А Гарипова все не было.
Сания позвонила ему на квартиру. Ответила жена:
— У него сердечный приступ, не беспокойте его. Башкирцев знает о его болезни…
Сания догадалась, что это за болезнь. Видно, опять запил. «Ладно, попробуем провести собрание без него».
Сания ознакомила депутатов с решением исполкома, разъяснила, какая помощь потребуется от них, и, объявив, кто куда прикрепляется, вручила каждому заранее заготовленное удостоверение.
— Вы представители народа, товарищи депутаты, — напутствовала она. — Если кто станет мешать вам, действуйте смело и решительно.
Депутаты согласно поддакивали, однако Сания знала, что среди них было не много способных действовать смело и решительно. Многие из них выдвинулись в депутаты благодаря отличным показателям в работе на производстве, но как общественные работники и организаторы они были слабы. Большой помощи от них ждать не приходилось.
Депутаты разошлись. Сании принесли несколько бумажек. Она молчала пробежала их глазами.
«Да, нет таких кто был бы готов беспрекословно выполнить решение. Все просят освободить. Придется, видно, поступить по совету Гарипова — собрать все ответы и пойти к Башкирцеву».
Сания уже начала одеваться, как вошел пожилой человек в потертом кожаном пальто.
— Можно к вам? Я с завода точных механизмов. Насчет перевозки хлеба на мельницу. Где грузить?
— Кто прислал? Аркадий Андреевич? — Сания просияла.
— Он прислал. Шофер я.
Сания с охотой разъяснила, что проехать туда сегодня нельзя. Надо подремонтировать дорогу. Можно начать работу послезавтра.
— Скажите об этом Аркадию Андреевичу, — заключила она. — И передайте ему от меня привет.
Шофер ушел, а Сания раздумывала в нерешительности: «Может быть, не следует идти к Башкирцеву? Может, наладится дело и без него? Вот ведь Аркадий Андреевич сдался же, удалось сломать упорство. Нет, он молодец. В нем нет мелкого самолюбия. А я согласна после вчерашнего разговора быть и «бабой», даже готова попросить у него прощения за это слово. Ну, а с этими как быть?..»
Сания снова пересмотрела отрицательные ответы, положила их в папку и отправилась в горком.
6
Башкирцев встретил ее приветливо.
— У вас, кажется, хорошее настроение, Сания Саматовна? Должно быть, дела идут хорошо?
Сания сразу осеклась: где уж там хорошо? Разве она пришла бы за помощью, если бы дела шли хорошо?
Однако ей не хотелось показать своих сомнений.
— Дела идут неважно, Петр Тихонович, — сказала она. — Но я не падаю духом.
— Нельзя, конечно. А почему неважно? Вы имеете в виду, что остались одни?
— Осталась одна? — Сания даже испугалась. — Как — осталась одна, Петр Тихонович?
Почему-то она подумала о Камиле. С тех пор как перестали приходить письма от Камиля, она носила этот страх в душе и только в работе забывалась. Но ненадолго. Стоило кому-нибудь нечаянно затронуть в ней эту боль, как она вся настораживалась и бледнела.
Башкирцев понял, что нечаянно для себя коснулся больного места Сании, и поспешил скорее поправиться:
— Что с вами, дорогая?.. Нет, нет, я говорю про Гарипова.
— А-а… про Гарипова. А что с ним?
— Говорят, опять приступ. Вам известно, конечно, что у него за болезнь?
— Да, знаю.
— Придется вам поработать за двоих. А теперь рассказывайте.
Сания достала папку с ответами хозяйственников и показала Башкирцеву. Да, Гарипов прав, в деле перевозки на мельницу хлеба ей, видно, не справиться без помощи горкома.
— Приучили к тому, что в любом вопросе решающее слово принадлежит горкому, — сказала она, глядя прямо в глаза Башкирцеву. — Из-за этого советские органы у нас не имеют авторитета. Хозяйственники считают, что решения городского Совета можно выполнять, а можно и не выполнять.
— Есть такой грех, — сказал он. — Но часто дело зависит и от того, как поведет себя руководитель. Вот вы уже успели разглядеть Гарипова. Он не привык действовать самостоятельно. Но вы, я вижу, не любите дожидаться, пока вам укажут. И это правильно. Только в одном Гарипов прав: вошедшую в привычку практику за один день не изменишь. Действительно придется вызвать в горком руководителей предприятий, которые получили наряды, и покрепче поговорить с ними. Соберем их сегодня же к вечеру.
— Сегодня?
— А что? Вы заняты?
— Сегодня вечером у меня в школе урок. Раньше одиннадцати не освобожусь.
— Соберем к двенадцати.
— Придут ли?
— Придут, — сказал Башкирцев, в точности повторяя слова Гарипова. — Выполнят! Вот увидите — завтра же и лошадей пришлют и машины… А как дела с тифом?
Сания рассказала обо всем, что наметила вместе с Абрамовой.
— Расширяем баню, решили удвоить число дезкамер. Под видом обследования быта школьников решили обойти все дома, проверить санитарные условия, проведем агитацию о борьбе с вошью…
Башкирцев одобрительно кивал головой:
— Правильно! Надо поднять на борьбу все население. Одними административными мерами с болезнью не справиться. Химикатов у вас достаточно? Мыло есть?
— Мы запросили Казань…
— А вдруг Казань не даст — тогда что? Надо шевелить мозгами, Сания Саматовна. Почему бы не наладить производство у нас?
— Нет у нас таких специалистов…
— Неверно! Надо поискать — найдутся. Сколько к нам эвакуировано образованных людей! Производство жидкого мыла не такое уж хитрое дело. Можно наладить хотя бы в артели «Красный химик». Подумайте.
— Хорошо, Петр Тихонович.
Сания поняла, что действительно не учла все возможности в борьбе с грозной болезнью.
— Не забывайте, — сказал в заключение Башкирцев, — что вы теперь в горсовете за председателя. И такое положение может остаться надолго. Действуйте смелее!..
7
Оставшись одна в руководстве горсовета, Сания и в самом деле поначалу испугалась. «Не поспею всюду, — думала она, — развалится дело…» Но жизнь показала другое. Чувствуя на себе всю ответственность, она удвоила усилия, а отсутствие Гарипова развязало ей руки. Работа городского Совета пошла теперь лучше. Все это отметили.
Как и ожидала Сания, ночная беседа Башкирцева с руководителями предприятий и учреждений дала результат — перевозка хлеба на мельницу началась, Никто больше не отказывал.
Только ремстройконтора что-то тянула. Прошла неделя, а она не выделила ни одной лошади. Сании никто об этом не доложил, а сама она за другими делами упустила из виду. Позднее, узнав об этом из сводки, возмутилась. Что же это такое?
Тут же взялась за телефон. Отозвался женский голос:
— Начальника нет! Кто его спрашивает?
— Ибрагимова. А вы кто?
— Я бухгалтер.
— Так вы должны знать, почему до сих пор контора не дает лошадей для перевозки хлеба.
— Говорят, что нас освободили от этого дела.
— Кто освободил?
— Это уж Ахметшай Шигапович может вам сказать. Я не в курсе.
— А где же он?
— Он всегда на объектах. Его трудно застать на месте.
— Хорошо. Когда вернется, пошлите его ко мне.
Не успокоившись на этом, Сания вызвала Раису Лазаревну:
— Найдите мне этого Ахметшая-Ахмета, где-нибудь да должен же он быть…
Через некоторое время в кабинет Сании явился человек с черными усами и блестящими живыми глазами.
Сания узнала этого человека, только не вспомнила, когда видела. Почему-то ей казалось, что это деловой, неглупый человек.
— Здравствуйте, Сания-ханум. Мы с вами незнакомы. Давайте познакомимся. Ахметшай-Ахмет.
Он протянул ей искалеченную руку, на которой торчали только большой палец и мизинец, — кто-то говорил, что Ахметшай инвалид Отечественной войны, — Сания с уважением пожала ее.
— Вы спрашивали меня?
— Да, я искала вас, Скажите-ка, товарищ Ахметщай, кто освободил вас от наряда, назначенного по решению горсовета?
— Это насчет перевозки хлеба на мельницу? Сам Гарипов.
— Но ведь Гарипов не работает, он болен?
— Пожалуйста! — Ахметшай расстегнул карман гим настерки и вынул бумажку. На ней крупными буквами было написано красным карандашом: «Освободить».
Ниже стояла подпись Гарипова.
— Почему вы пошли на дом к больному человеку?
— Он лучше знает наше положение. Ведь вы новый человек и не успели, наверно, ознакомиться с нашей работой.
— Вы не выполняете не только это, но и другие распоряжения исполкома.
— Как не выполняем? Только этим и занимаемся.
Сания отыскала полученные жалобы.
— Вот, например, вам предложено было привезти дрова для семей фронтовиков, сложить печи и…
— Кому это?
Сания назвала фамилии.
— Все выполнено! — заявил Ахметшай. — Печка сложена, дрова привезены.
— Проверим.
— Пожалуйста, товарищ Ибрагимова. Все выполнено. Но должен вас предупредить, что такие внеочередные задания исполкома задерживают ремонт объектов, входящих в график. Сами знаете, какой у нас план капитального ремонта. Для его выполнения нам самим транспорта не хватает. А вы требуете лошадей.
— Хорошо, — сказала Сания, — с вашим планом я познакомлюсь, но освободить вас от этого наряда не могу. Вы были в горкоме, у Башкирцева?
— Насчет чего?
— По этому вопросу собирали всех начальников и директоров, была беседа.
— А, нет, я не смог.
— Так вот: от перевозок не освобождается ни одно учреждение, которое имеет лошадей. Идите и выполняйте. Лучше не тяните — бесполезно.
Ахметшай задумался.
— Вы думаете? — произнес он наконец. — Если так, я согласен, все силы бросим на перевозки. Только, Сания-ханум, в таком случае уж извините. Если план капитального ремонта не будет выполнен, на нас не обижайтесь.
— Так вопрос ставить не годится. Но об этом поговорим особо. Идите.
— Хорошо! — Ахметшай поднялся и, широко улыбнувшись, опять протянул Сании изуродованную руку. — До свидания, Сания-ханум.
На этот раз его искалеченная рука вызвала у Сании какое-то неприятное чувство.
«На нас не обижайтесь!..» Понятно, на что намекает. Очевидно, с планом капитального ремонта у него плохо. Ищет повода для оправдания. Но почему все-таки Гарипов берет его под свое крылышко? Да, придется заняться работой этой конторы.
8
Гарипов вскоре вышел на работу. Его «приступ» прошел. Но через несколько дней, — его даже не успели пригласить в горком, чтобы он дал объяснения насчет «приступа», — как он снова заболел, и на этот раз всерьез.
Его спешно отправили в больницу.
Оказалось, тревога его была не напрасной: он действительно заразился тифом. Из больницы не вернулся — через неделю сообщили о его смерти.
Как ни странно, смерть Гарипова не произвела впечатления на Санию — точно она его совсем не знала.
Итак, Сания теперь стала председателем городского Совета. А дел и вопросов, требующих быстрого решения, с каждым днем накапливалось все больше. Из-за переброски транспорта на перевозку хлеба пострадали другие дела в городском хозяйстве. Приходилось каждое воскресенье устраивать субботники.
К тому же как раз в эти дни пришло указание набрать учащихся для ремесленных школ. Сания решила поговорить об этом с заведующей гороно Касимовой.
Несмотря на загруженность делами, Сания не оставляла школьной работы. Конечно, можно было найти замену, но не будет ли слишком безответственным бросить работу весной, перед самыми экзаменами? Да и жаль было расставаться с ребятами…
Пока она в ожидании Касимовой ломала себе голову над такими вопросами, в ее кабинете появился бойкий старичок в черной шинели водников. Форменная фуражка странно сидела на его круглой голове с поседевшей бородкой клином и тонкими, в ниточку, по-татарски подстриженными усами.
Когда он скинул фуражку и остался в старой, засаленной тюбетейке, Сания узнала Бабайкина.
— Здравствуй, дочка! — приветствовал он ее негромко, словно делился секретом.
— Здравствуй, дедушка. Садись.
— Ты не очень занята, дочка? Узнаешь меня?
— Да, дедушка. Когда мы вступали в партию, нас с тобой утверждали в горкоме в один и тот же день.
— Так ты теперь уже председателем здесь?
— Так получилось, дедушка. Была заместителем, да вот умер председатель, так я вместо него. Как у вас дела?
— Дела ничего, да вот есть одна докука.
Сания молчала, давая понять, что слушает его.
— Председателем чрезвычайной комиссии, стало быть, тоже ты? — спросил Бабайкин.
— О какой комиссии говоришь, дедушка? Я не совсем тебя понимаю.
— Как же не понимаешь? Ведь такая комиссия организуется каждый год. Комиссия против разных напастей, которые могут быть во время разлива Камы. Ее называют чрезвычайной комиссией. Председателем ее всегда бывает председатель горсовета.
Сания не слышала о такой комиссии. Ей стало даже неловко перед Бабайкиным. Как же, председатель горсовета — и ничего не знает о таком важном деле!
— А-а, вот ты о чем! — сказала она. — Такой комиссии мы еще не организовали. Но создадим!
— Ладно, — сказал Бабайкин, — займись этим. Раз ты председатель горсовета, совсем хорошо. Не знаю, слышала ли ты, — об этом много говорилось, — чтобы облегчить работу по весне, мы построили склад для хлеба у самой воды. Это было сделано по моему предложению, вот почему я и золнуюсь. Может быть, пришел к тебе раньше, чем надо. Но чем ближе дело к ледоходу, тем больше меня мучает бессонница.
— Какой же ледоход? Ведь еще апрель не начался!
— Не говори так, дочка. Если бы время было мирное, ладно бы. В те годы с грузчиками было легче, а теперь где найти людей? Сама знаешь…
— Почему об этом беспокоитесь вы? У вас есть начальник. Есть отдел кадров…
— Знаю, что есть. Но у меня душа неспокойная. Тут надо быть проворным. Ежели за первые два дня ледохода река очистится от крупных льдин и мы туг Же подведем из затона баржу и поставим ее возле склада да погрузим дня за два, — все будет отлично. Но ежели дело затянется, будет худо. Вода поднимется и склад затопит… Это все равно что стрелять птицу на лету, понимаешь? Если не рассчитывать, насколько она пролетит вперед, пока ее настигнет пуля, только треск один будет. Только там ты потеряешь всего золотник пороху да несколько дробинок. А здесь — тысячи тонн хлеба! Как тут не тревожиться!
— Но вы разве не знали этого, когда вносили предложение? И другие, наверно, знают?
— Знал, конечно, как не знать. Сорок лет работаю, но боюсь, не получилось бы задержки из-за рабочей силы. Вдруг в самый нужный момент не будет грузчиков? Беда ведь!
— Позаботитесь заранее — будут.
— Вот потому я и пришел. Наши тоже говорят: не беспокойся, найдем людей. Если, говорят, не сможем найти сами, поможет горсовет. Верно ли?
В дверях появилась Касимова.
— Можно к вам?
И Бабайкин поспешил закончить разговор:
— Так вот, доченька Сания, чтобы не случилось чего, я решил вам сказать заранее. Не обессудьте!
— Хорошо, дедушка, что вы так заботитесь. Конечно, ледоход на Каме начнется не по нашему календарному плану, но все-таки ведь можно примерно рассчитать?
— Можно. Я вам могу за день вперед сказать, когда начнется ледоход. Ладно, до свидания. Пожалуйста, уж не забудьте…
Бабайкин надел фуражку, направился к выходу. Сания проводила старика до самой двери.
— О чем хлопочет этот дед? — спросила Касимова.
— Очень интересный дед, Кадрия. Перед его приходом я сидела в растерянности, не зная, что делать. Впереди так много дел, что у меня иной раз опускаются руки. А вот пришел дед — и словно вдохнул в меня новые силы. Конечно, он не сказал мне ничего радостного. Наоборот, напомнил, что для меня скоро прибавятся новые большие хлопоты. И все-таки я от души благодарна ему. Знаете, за что?..
И Сания рассказала Касимовой, зачем приходил к ней Бабайкин.
— Да, — согласилась та, — если бы везде прислушивались к словам таких людей! Горы своротить можно!
— Ладно, перейдем к делу, — сказала Сания. — Вот, познакомьтесь. — Она протянула ей письмо из Совнаркома. И, ожидая, пока Касимова прочтет, замолкла.
9
Тихая беседа Сании с Касимовой длилась недолго. В комнате Раисы Лазаревны послышались крикливые голоса.
— Сама, сама нужна! — кричала женщина.
Голос показался Сании знакомым.
«Никак, опять Гашия?! Что случилось?»
Сания выглянула за дверь. Да, это была Гашия. Не успела Сания сказать слово, как Гашия бросилась ей на шею.
— Сания, милая! Сюенче! — Она не могла больше ничего выговорить и расплакалась. Обняв Санию, уткнулась мокрыми глазами ей в плечо.
Сания растерялась:
— Погоди, Гашия, что случилось?
Наконец Гашия выпустила ее из своих объятий. Она плакала и смелась.
— Как же не плакать, — сказала она, — сама сейчас заплачешь… Вот ведь… хи-хи!.. да куда же я, дуреха, подевала? — Всхлипывая, она искала что-то за пазухой, потом стала рыться в карманах.
Сания, Касимова и Раиса Лазаревна молча наблюдали, пока она найдет свою потерю.
— Ну куда же я спрятала, дуреха? — повторяла Гашия, ощупывая себя. — Не хотела никому показывать. Нет, нет, не могла я потерять…
Она пригнулась, подняла подолы трех юбок и вытащила из шерстяного чулка сложенное треугольником письмо.
— Вот оно! От Камиля письмо!..
Все вскрикнули:
— От Камиля?
— Камиль жив?!
Сания стояла бледная, недвижная. Она взяла в руки письмо, словно не веря себе. Взглянула на адрес. Да! Почерк Камиля! Указан и номер полевой почты. Его рукой написано: «От К. Ибрагимова». Сам и написал! Жив!..
Руки Сании задрожали и опустились. Обессилев, она села на ближайший из стульев.
Гашия нетерпеливо поглядывала, когда же Сания станет читать доставленное ею драгоценное письмо.
— Ну, разверни да прочитай, — не выдержала она, — Чего боишься, ведь сам тебе написал!
Как бы говоря «будь что будет», Сания развернула тетрадный листок, свернутый треугольником, и глаза ее побежали по строчкам.
«Сания, сердце мое! Спешу сообщить, что я жив, здоров, с нетерпением жду от тебя ответа. Дорогим моим Хасану и Розочке шлю горячий привет. Подробнее о себе напишу в следующем письме. Желаю вам всем здоровья, целую тысячу раз. Родным, знакомым и всем, кто обо мне спрашивает, передай от меня привет.
Сания, дорогая, жду письма! Еще раз целую.
Твой Камиль.
…марта 1942 г.»
Сания медленно подняла голову, Прижала письмо к груди и обернулась к притихшим женщинам со счастливой улыбкой:
— Камиль жив! От него всем, всем вам…
Она не смогла договорить и разрыдалась, не пряча своих слез, которые разом смыли горе, мучившее ее столько месяцев. Это были сладкие, счастливые слезы.
И все три женщины, глядя на нее, не могли удержать слез радости.
— Спасибо тебе, Гашия-джаным! — немного успокоившись, сказала Сания. — Ты принесла мне большую радость.
— Как же не радость! И мы за тебя рады!
— Для всех нас радость! — подтвердила Раиса Лазаревна.
Сания овладела собой. Спрятав письмо в карман, повернулась к Касимовой:
— Прости, я совсем забыла. У нас ведь дело.
— Ладно, можешь не спешить с этим, — ответила та. — На твоем месте я сейчас бы ушла домой. Разве можно думать о делах, когда получила такое письмо!
— Уж какая теперь работа! — поддержала ее Гашия. — Даже я, когда встретила почтальона и узнала, что от Камиля письмо, — забыла обо всем на свете. Дай-ка, думаю, отнесу ей письмо. А ведь у меня там каша варится. Все бросила — и сюда… У тебя тут каша не подгорает? Иди, иди домой!
— Пожалуй. Кстати, сегодня вечер у меня не занят. Пойду домой, обрадую Хасана. И напишу ответ…
Сания собрала бумаги, подошла к зеркалу и стала поправлять прическу…
— Можно к вам?
В дверь осторожно заглядывала Карима.
— Заходи, Карима.
Девушка вошла. Узкое пальто некрасиво обтягивало ее располневшую фигуру. Сания протянула руку своей бывшей ученице.
— Здравствуй, Карима, как твои дела? А я только что получила письмо от Камиля. Всем привет…
Карима ответила улыбкой, хотя и не совсем веселой.
— От всего сердца поздравляю вас, Сания-апа! Все не решалась зайти к вам…
— Почему? Что-нибудь случилось?
— Уж не знаю, стоит ли портить вам настроение рассказом о моих невеселых делах?
Сания взяла ее под руку.
— Идем, по дороге расскажешь. У тебя время есть?
— Времени теперь у меня много, я в отпуске.
— Отлично. Тогда зайдем ко мне, Раиса Лазаревна, если меня будут спрашивать, скажите, что я ушла домой. Пошли, Карима!..
10
По дороге Сания зашла в ясли и взяла Розочку.
Галина Сергеевна открыла дверь.
— Ой, Сания Саматовна, по какому случаю вы так рано сегодня? — улыбнулась она.
— У меня радость, Галина Сергеевна! Поздравьте: получила наконец от Камиля письмо! Муж нашелся, жив и здоров!
— Вот это радость, большая радость! Поздравляю, дорогая!
Шумной гурьбой все поднялись по лестнице и пошли к Сании.
Раздевая Розочку, Сания показала и ей письмо.
— Вот, доченька, говорила я тебе, что придет от папы письмо. И пришло. Смотри, вот оно! Видишь?
Розочка, конечно, ничего не поняла, но, видя радостную улыбку матери, тоже улыбнулась.
Расспросив, о чем пишет Камиль, и подержав в руках драгоценное письмо, — хоть она и не умела читать по-татарски. — Галина Сергеевна ушла к себе.
Сания с дочерью на руках подсела к Кариме.
— Я все болтаю и болтаю на радостях, а о тебе и забыла. Ну рассказывай, что у тебя?
— Сания-апа, я подумала, что у меня тут нет никого, кроме вас…
— Говори, Каримушка, не стесняйся.
— Вы знаете, что я скоро стану матерью. Но меня не это тревожит. С квартирой дела очень плохи!
— Что же, Фания не хочет оставлять тебя?
— На Фанию я не жалуюсь. А вот Хадича-апа сегодня сказала прямо: «С ребенком держать не можем. Поищи заранее себе комнату». Правда, их тоже винить трудно — самих четверо да двое эвакуированных. А много ли я им плачу?
Сания немного подумала.
— Вот что, Карима, ты посиди тут с Розочкой, а я схожу к Гашии. Тебе у нее жить было бы очень хорошо.
— Согласится ли?
— Согласится, я знаю Гашию.
Она накинула на плечи пальто и вышла.
Гашия возилась в боковушке, когда к ней вошла Сания.
— А-а, Сания, заходи, заходи! Ничего, не пригорела каша. Сейчас угощу тебя.
Она вышла из боковушки с большой миской каши. Над миской клубился ароматный парок.
— Проходи, присаживайся к столу.
— Спасибо, Гашия, не могу. Меня ждет человек.
— Не Карима ли? Охо-хо, бедняжка!
— Жалко ее, — сказала Сания. — Знаешь, Гашия, ей, бедняге, совсем негде жить.
Гашия сделала вид, будто не слышала последних слов Сании.
— Садись, Сания, — повторила она, — хоть немного поешь.
— Нет, Гашия, не уговаривай. Я зашла только поговорить с тобой об этой бедной девушке.
— Если бы она не обзавелась ребенком, конечно, было бы легче пожалуй…
— Ее несправедливо обижают, Гашия, — вступилась Сания. — Она не испорченный человек. Умная, добрая девушка. Я ее хорошо знаю, потому и забочусь о ней. Думаю, что ты тоже войдешь в ее положение. Возьми ее к себе жить.
Гашия молчала.
— Она не сегодня-завтра должна родить, — продолжала Сания. — А с ребенком идти некуда.
Гашия опять промолчала. Сания продолжала свое:
— С нею особых хлопот не будет. Ребенка она отдаст в ясли. Сама она целый день на работе. Почему ты молчишь, Гашия?
И Гашия заговорила:
— Вот ты какой подарок решила мне преподнести на сюенче, Сания? Хороший подарок!
— Ах, Гашия-джаным! — засмеялась Сания. — О сюенче я совсем и забыла. Пожалуйста, не обижайся. Разве я оставлю без сюенче человека, который принес мне такую радостную весть! Знаешь, у меня в сундуке лежит шелковый маркизет. Его я и подарю тебе на сюенче.
— Оставь, Сания, — сказала Гашия, махнув рукой. — Разве я о подарке хлопочу! Угостишь как-нибудь чашкой чая — с меня и довольно. Мне приятно было доставить тебе удовольствие.
— Я знаю тебя, потому и была уверена — ты не откажешься приютить у себя Кариму.
Гашия опять замкнулась.
— Пожалуйста, не уговаривай, Сания-джаным, — сказала она наконец. — Отказывать тебе трудно, ведь ты теперь хозяйка города… Но что же делать? Если бы не было ребенка… Вдобавок ведь незаконнорожденный.
Сания не ожидала, что Гашия будет упорствовать. «В чем тут дело? Не желает пускать Кариму? Или вообще не хочет пускать кого-либо к себе в дом? Сейчас мы это проверим…»
— Ну ладно, коли так, — сказала Сания, — не буду настаивать. Для Каримы найдем где-нибудь место. Только чтобы освободить для нее место в другой квартире, к тебе придется вселить кого-нибудь одинокого…
Гашия тяжело вздохнула:
— Уж и не знаю, право, как быть…
После долгих колебаний Гашия наконец решилась:
— Раз уж на то пошло, Сания-джаным, лучше пустить знакомого человека… Тем более — ты просишь. Ладно, пусть приходит ко мне твоя Карима, поместимся как-нибудь.
Сания повеселела:
— Давно бы так! Другого ответа я и не ждала от тебя. Пойду обрадую Кариму. Заходи к нам сегодня чай пить. Заодно и подарок отдам!
Сания ушла, а Гашия, поджав губы, задумалась. Нельзя было отказать, Сания могла заподозрить: почему, мол, она боится пускать к себе жильцов? Ничего не поделаешь, придется теперь быть осторожнее.
— Тьфу, черт, испортила мне аппетит! — проворчала Гашия, присаживаясь к столу.
В тот вечер большая радость царила в доме Сании. Она передалась даже маленькой Розочке. Обычно дочурка засыпала в восемь часов, а в этот день ей разрешили пошалить до полуночи. Она переходила с рук на руки, веселая попрыгунья, забавляла всех детским лепетом. И, к радости матери, в первый раз выговорила она слово «эттэ», что значит — папа.
Три письма были написаны в этот вечер Камилю — от Сании, Хасана и Ольги Дмитриевны. И во всех письмах сообщалась важная новость: Розочка назвала его сегодня «эттэ».
1
В эту ночь Губернаторову не пришлось поспать как следует. Он встал раньше обычного и отправился на завод. А там, конечно, не до отдыха.
«Каждая штука часов — танк! Необходимая деталь для готовой боевой машины!»
Эти лозунги всюду можно было видеть на заводе точных приборов. Воздействие их на рабочих было очевидным. Каждый из работающих верил, что это действительно так, и работал самоотверженно, чтобы завод выпускал как можно больше часов.
Продукция завода была небольшой по объему, и это значительно облегчало положение с транспортировкой и снабжением. Готовые часы отправляли на танковые заводы самолетом, эти же самолеты доставляли заводу необходимые цветные металлы.
Работа директора была очень хлопотливой. В хозяйстве завода было громадное количество оборудования, Надо содержать его в исправном состоянии и постоянно действующим. И многие сотни рабочих, а для них нужны пища, одежда, теплый угол, для детей — ясли, детсады, и школы. Организация всего этого в условиях войны, в маленьком городке, отстоящем далеко от железных дорог, требовала от руководителя большого напряжения.
В заводском хозяйстве не хватало очень многого. Машин мало. А те, которые есть, — рухлядь. Достать запасные части — тоже проблема. Недоставало рабочей силы, дров, воды, электроэнергии. За что ни возьмись, ничего не дается без хлопот. И всеми этими вопросами приходилось заниматься самому Губернаторову.
Сегодня он с утра задерживался в цехах. Один рабочий опоздал на работу. Губернаторов объявил выговор начальнику цеха и приказал прислать к нему прогульщика.
— Поговорю с ним сам.
Только в полдень добрался наконец до своего кабинета. Там его дожидался начальник ОРСа.
Увидев этого человека в стеганых брюках и такой же тужурке, в простом бараньем малахае и с черной повязкой на глазу, Губернаторов нахмурился.
— Что, Бикмул, все еще не нашел выхода?
— Не знаю, как и сказать, Аркадий Андреевич…
Один вариант наклевывается, — только согласитесь ли вы?
Давно уже Аркадий Андреевич получил наряд на десять тонн картофеля. Начальник ОРСа должен был вывезти этот картофель из ближних колхозов. Сколько времени прошло, а он все не может достать транспорта, растяпа! Однажды Губернаторов уже разбранил его за нерасторопность. Видно, не пошло на пользу.
— Что? — резко спросил директор. — Половину за доставку?
Бикмул усмехнулся:
— Нет, меньше.
— Сколько бы ни было, картошкой платить мы не имеем права.
— Иначе не выходит, Аркадий Андреевич. Говорил с несколькими учреждениями.
— Что предлагают? С кем ты разговаривал? — спросил Губернаторов.
— С начальником стройконторы, Ахметшаем-Ахметом.
— Что же он говорит? Какие ставит условия?
— «Привезем, говорит, если три тонны отдадите стройконторе. И то не сразу, до весны, говорит, постепенно вывезем».
— Может быть, рассчитывает дотянуть до лета? Не выйдет! Ищи другой выход. Может, сумеешь, договориться с самими колхозами?
— Не знаю уж…
Губернаторов поднял на начальника сердитый взгляд:
— Если не знаешь, найдем другого человека, который знает. Иди!..
Бикмул словно очнулся. Движения его оживились, голос зазвучал бодрее:
— Хорошо, Аркадий Андреевич! Как-нибудь устроим. Если говорите — нельзя, никому не дадим ни грамма. Постараюсь!
И, не дожидаясь ответа, скоренько вышел из конторы. Директор с минуту молча смотрел ему вслед и сердито проворчал себе под нос:
— Какие-то махинации затевает с этим Ахметшаем-Ахметом!
Губернаторов понимал, что в военное время найти человека на место Бикмула нелегко. Но он также хорошо понимал, что Бикмул цепко держится за свое место.
— Дам я тебе три тонны картофеля! Как же!
Он хотел еще что-то сказать, не в силах сдерживать закипевший в груди гнев, но в дверях показалась секретарша.
— Аркадий Андреевич, пришел рабочий, — говорит, вы его вызывали.
— А, прогульщик! Пусть войдет.
2
Дверь открылась, и в кабинет робко вошел подросток в длинной телогрейке с длинными рукавами.
«Эх, пробежаться бы машинкой, снять ему волосы!»— было первой мыслью Аркадия Андреевича при виде паренька. Рассердиться на него он не мог.
— Давай заходи! Кто ты?
— Рабочий Катеев.
— А, Катушка! Ну, говори, в чем дело.
— Сказали, что вы меня вызываете.
— Вот как? Разве ты прогульщик?
Катушка низко опустил голову и шмыгнул носом.
— Почему сегодня не вышел на работу?
— Я пришел на работу.
— Пришел с опозданием?! На сколько опоздал?
— Почти на час.
— А ты знаешь закон военного времени: кто опоздает на двадцать минут — под суд? А?
Катушка молчал. Аркадию Андреевичу нравилось, что он стоял, виновато опустив голову и не смея поднять глаз.
— Почему опоздал?
Катушка невнятно, с остановками пробормотал:
— Мама ушла на базар, не велела мне уходить, пока она не придет. А то Гашук балуется с огнем, а печку еще не закрыли…
Теперь замолчал директор. Прикусив губу, чтобы не рассмеяться, он искоса поглядывал на Катушку.
Наконец он взял себя в руки и спросил серьезно:
— Ну, а как с нормой?
— Норму я выполняю.
Губернаторов знал, что вся молодежь, перешедшая из школы на завод, в самом деле отлично выполняет свою норму. С каким-то свойственным только юности интересом и даже азартом все они работают на производстве. Кто знает, может быть, из этих ребятишек вырастут настоящие мастера. Вот один из них стоит сейчас перед Губернаторовым. Длинноволосый, с потупленной головой. Какое ни дай наказание, примет его как заслуженное.
Убитый вид паренька тронул сердце Аркадия Андреевича. Тут была и жалость, и почти отеческая любовь. А ведь так оставить нельзя. Если другие узнают, что он даже не отругал за прогул, хорошего не жди.
И директор постарался сохранить суровый тон:
— Смотри у меня, Катеев! Чтобы впредь не опаздывать! Ты уже не ребенок, а рабочий. Выполняешь фронтовой заказ. Скажи матери, пусть она с этим не шутит. Иди!
Катушка повернулся и ушел. Губернаторов облегченно вздохнул.
А через несколько минут Катушка весело рассказывал товарищам о своей встрече с директором.
— Ну как? — спросили его. — Здорово рассердился директор?
— Рассердился? Если и рассердился, то не на меня, а на себя.
— Как на себя? Что ты мелешь?
— За то, что никак не мог рассердиться на меня.
— А почему он не мог рассердиться на тебя?
— На меня никто, даже папа, не мог рассердиться. И мама не может. Даже когда колотит, обязательно засмеется.
— А ведь правда! — сказал один из ребят. — На него и учитель не мог сердиться. Даже Камиля-абыя рассмешил однажды, помнишь?
— А Губернаторова ты не рассмешил, Катушка?
— Рассмешил бы, да он меня сразу отпустил. Он тоже хитрый…
А Губернаторов уже забыл про Катушку, занявшись делами.
На столе у него лежало отношение, отпечатанное на папиросной бумаге. И этот листок сразу привел его в гнев, которого недоставало в разговоре с Катушкой.
В бумажке предписывалось перевезти на мельницу на заводском транспорте пятьдесят тонн зерна и с мельницы в Ялантау — столько же муки.
«На основании решения исполнительного комитета Ялантауского городского Совета».
Аркадий Андреевич сердито бросил бумажку на стол и откинулся на спинку кресла. По пятьдесят тонн в оба конца. Этого еще не хватало! Что они — спутали завод с автобазой? Недаром говорят, что новый председатель немного не того… Нашел у кого просить транспорт. Как его там… Гарипов, кажется?
Директор взял телефонную трубку.
— Дайте председателя горсовета… Товарищ Гарипов? Что вы там мудрите? Это Губернаторов. Как же не горячиться! Нашли легкий путь! Зачем? Зачем мне Ибрагимова? Ведь вы председатель. А? С горкомом? Ладно, поговорим с Ибрагимовой.
Не опуская трубку, он снова соединился с телефонной станцией.
— Дайте горсовет, Ибрагимову.
Услышав спокойный женский голос, Аркадий Андреевич тоже смягчил тон.
— Сания Саматовна? — спросил он. — Нет ее?
Голос опять стал суровым.
— Скоро будет? Ну ладно, пусть мне позвонит. Губернаторов.
Он бросил трубку на рычаг и опять перечитал листок. Взял в руки красный карандаш.
— В конце концов, какое они имеют право предписывать мне? Разве я в их подчинении?
Он уже хотел написать резолюцию: «Отказать!» — но остановился. Какое-то внутреннее чутье подсказало ему быть сдержанным. Стараясь держаться делового тона, он не спеша написал на присланной из горсовета бумаге: «Секретарю. Ответить, что в настоящее время завод не имеет возможности выполнить решение горсовета и просит освободить нас от этого задания».
3
Ночью Сании пришлось хлопотать насчет дезинфекции. Утром, задолго до работы, она пришла в горсовет и прилегла вздремнуть часок-другой на диване в своем кабинете. Но когда служащие явились на работу, она уже сидела за столом и работала.
Она вызвала секретаря и еще раз проверила, всем ли учреждениям разосланы отношения, написанные вчера на основе решения горсовета. Распорядилась, назавтра собрать депутатов. Затем позвонила Абрамовой насчет Фахруша.
— Не забудьте узнать, — попросила она, — какой поставлен диагноз. Если в самом деле тиф, дело плохо.
— Я неспроста подняла тревогу, — сказала Абрамова, — это не первый случай.
Сания велела запрячь исполкомовскую лошадь и поехала проверить дорогу на склады Заготзерна и мельницу. Ей хотелось убедиться своими глазами, можно ли пустить по ним одновременно лошадей и машины.
Только к концу дня Сания вернулась в горсовет. Весь день она провела в открытом поле, на свежем морозном воздухе, убедилась, что дорога не столь уж плоха, как об этом говорили. От этого настроение у Сании поднялось, возросла уверенность в себе. Только надо подремонтировать кое-где дорогу, чтобы сделать ее проходимой для грузовых машин. Если удастся собрать человек пятьдесят — шестьдесят, можно организовать воскресник. Тогда можно будет пустить машины дня через три. А на лошадях хоть сегодня можно начинать перевозки.
Сания стала просматривать накопившиеся на столе бумаги. Она взяла большой лист с типографским штемпелем. Ага, это с завода автогаражного оборудования насчет наряда по перевозке хлеба на мельницу. Ну-ка, что пишут?..
«Не можем выделить для перевозки грузов ни лошадей, ни машин. В отношении транспорта завод находится в очень трудном положении. Просим освободить нас от этого наряда». Этот завод — одно из мощных предприятий Ялантау. Сания возлагала на него большие надежды. Она отложила бумагу в сторону, взяла другую. Ответ пристанского начальства — тоже просят освободить. То же и от ремонтно-строительной конторы.
Сания просмотрела еще с десяток бумаг. Все просили освободить их от перевозки зерна на мельницу.
«Найдется ли хоть одно учреждение, которое даст транспорт? — с огорчением подумала Сания. — Точно сговорились».
В дверях показалась Раиса Лазаревна.
— Вас спрашивали с завода точных приборов. Просили позвонить, когда вернетесь.
— Кто?
— Сам Губернаторов.
«Аркадий Андреевич наверняка хотел расспросить насчет перевозки хлеба, — подумала Сания. — Видно, хотел послать машину. Безусловно так, как же иначе? Если уж он будет против, тогда… — Однако тут же шевельнулось какое-то дурное предчувствие. — Да, значит, никто и признавать меня не хочет как руководителя. И Губернаторову, видно, неловко было отказать мне только потому, что он у меня на квартире… Впрочем, откуда эти мысли?»
Рассердившись на себя, она тут же взяла телефонную трубку.
В трубке послышался знакомый голос:
— Алло! Слушаю…
— Аркадий Андреевич?.. Это Ибрагимова. Вы просили меня позвонить?
— Да, просил, — ответил Губернаторов. — Хорошо, что вас не оказалось на месте. Мы с вами крепко поругались бы.
— Из-за чего?
— Из-за того, что вы требуете у нас транспорт для перевозки хлеба на мельницу.
— Зачем же сердиться на меня? Как же не требовать…
Губернаторов не дал ей договорить.
— Теперь я все понял, — сказал он. — И нисколько не сержусь на вас.
— Поняли? Вот спасибо! — Лицо Сании сразу посветлело. — Только, Аркадий Андреевич, машин пока не посылайте…
— Вы меня неправильно поняли, — засмеялся Аркадий Андреевич. — Я сообразил, что за этот наряд не следует обвинять вас.
— Аркадий Андреевич!
— Да, да! Вы там новый человек и еще не знаете, у кого какие имеются возможности.
— Значит, что же? Вы отказываетесь выполнить это решение городского Совета?
— Приходится, Сания Саматовна. Мы уже послали вам объяснение. И на меня не сердитесь, Сания Саматовна, еще раз говорю: я вас нисколько не обвиняю…
В душе Сании поднялась волна гнева. Не в силах сдержать его, она крикнула каким-то чужим, резким голосом.
— Товарищ Губернаторов!
Директор смолк. Отчетливо выговаривая каждое слово, как будто диктовала на уроке, Сания продолжала кричать в трубку:
— Если вы непременно хотите кого-нибудь обвинять за то, что вашему заводу дали наряд на перевозку хлеба, так знайте: виновата в этом я. Прежде всего я! Если вы считаете, что меня не стоит обвинять, я могу принять это только как оскорбление с вашей стороны. Однако я знаю возможности вашего завода в отношении транспорта. Понимаю, что наряд является нелегким. Не секрет для меня и то, что вы работаете для фронта. Даже возможно, что из-за наряда, который вам дал городской Совет, несколько пострадает выполнение вашего производственного плана. Все это я учитываю. И все же, зная обо всем, я подписала наряд и сама адресовала его вам. Не сделай мы этого сегодня — через месяц все, в том числе и вы, останемся без хлеба. Вам ясно?
— Ясно, Сания Саматовна, — сказал Аркадий Андреевич уже с некоторым колебанием в голосе. — Все понимаю. И все-таки не могу выполнить вашу просьбу…
«Просьбу»? Гнев Сании вспыхнул с новой силой.
— Я не прошу вас, товарищ директор! Решение городского Совета не просьба — закон! Поскольку вы живете на нашей территории, и для вас тоже!
Аркадий Андреевич, как видно, уже справился с растерянностью, возникшей после первой атаки Сании, его голос стал резким.
— Вот что, товарищ заместитель, — он перешел на официальный тон, — если на то пошло, я вам не подчиняюсь. У меня есть свой главк. Я отвечаю за свое производство. А если оставите без хлеба рабочих и население, за это отвечаете вы.
У Сании задрожали губы. От возмущения и обиды она не знала, что сказать.
— Спасибо! — выкрикнула она наконец. Это злое «спасибо» снова развязало ей язык, и она повысила голос: — Коли вы так рассуждаете, товарищ директор, вы не коммунист! Вы баба! Позор вам!
Это оскорбительное слово вывело из себя Аркадия Андреевича. У него не хватило должной выдержки. В то же время он не проявил и находчивости, чтобы ответить остроумнее, а только повторил раздраженный ответ плохих спорщиков:
— От бабы слышу!..
— Это для вас еще больший позор! — сказала Сания и с сердцем бросила трубку на рычаг.
4
Словно желая собраться с мыслями, она долго сидела, подперев ладонями щеки и закрыв глаза. Потом медленно открыла их и подняла голову.
«Что я наделала! — подумала она. — Что наговорила ему! Всю злость излила на одного Аркадия Андреевича! Как теперь покажусь ему на глаза?.. Но хорош и он! Совсем не считается со мной как с советским работником. Для него я пустое место. И разве он один так? А эти? — Она взяла в руки лежавшую перед ней стопку бумаг, — Никто не желает слушаться. Да, Губернаторов говорил, что тоже послал объяснение… Где оно?»
Сания еще раз пересмотрела полученные бумаги, но ответа Губернаторова не было.
Она собрала разбросанные на столе бумаги и направилась в кабинет председателя.
Гарипов, очевидно, собирался уходить — он складывал в ящик стола какие-то папки.
— А, Ибрагимова! Ну как дела?
— Товарищ Гарипов, кажется, эта была ошибка — поручать мне такое ответственное дело. Вот! — Сания положила перед Гариповым целую папку бумаг. — Все отказываются дать транспорт. Никто не признает меня.
Гарипов спокойно усмехнулся:
— Тебя? Почему тебя? Разве ты единолично вынесла решение?
— Откуда люди узнали, что выполнение дела поручено мне? Почему все пишут на мое имя?
— Я сказал. Кое-кто ко мне приходил, а многие звонили по телефону. Я всех отсылаю к тебе.
— Товарищ Гарипов, я считаю это неправильным. Можно подумать, что вы отстраняетесь от дела. Надо было хорошенько объяснить, растолковать.
— Может быть, ты думаешь, что с Гариповым считаются?
Сания удивленно посмотрела на Гарипова:
— Как могут с вами не считаться? Ведь вы председатель горсовета! Ведь это значит не считаться с Советской властью!
Гарипов расхохотался:
— Не совсем так, Сания. Садись-ка, садись!
Они сели друг против друга.
— Не вижу, — продолжал Гарипов, — не вижу ничего такого, чтобы расстраиваться. Все будет сделано, вот увидишь. И лошадей дадут, и машины пришлют. Только одного нашего приказа мало.
— Что же еще нужно?
— Пусть пока отказываются. Наше дело — насчет дороги позаботиться. Дня за два надо ее поправить, чтобы можно было проехать не только на лошади, но и на машине. А потом соберем в одну папку все эти отношения и пойдем к Башкирцеву. Ведь хозяйственики почти все коммунисты. Башкирцев их вызовет и взгреет как следует…
Спокойные рассуждения Гарипова не понравились Сании. Ей было неловко смотреть ему в глаза. «Нет, городской Совет не должен быть таким беспомощным, — хотелось сказать ей. — При Баязитове все мероприятия осуществлялись с помощью одних депутатов». Но она не сказала этого, опасаясь, что сравнение с Баязитовым обидит Гарипова. И все же промолчать не могла.
— Может быть, сумеем сами разрешить вопрос, не обращаясь в горком? Я собираю завтра с утра депутатов. Они нам помогут.
— Это не мешает, — согласился Гарипов. — И все же такие мероприятия не осуществляются без руководства партии.
Сания снова удивленно посмотрела на председателя.
— Без руководство партии? Какое еще нужно руководство партии? Разве не сам горком дал нам указание организовать это дело? Разве не участвовал в заседании исполкома секретарь горкома? Вдобавок, из членов бюро…
Сания не успела докончить фразу — в кабинет торопливо вошла Абрамова.
— Сания Саматовна, — сказала она испуганным голосом, — плохи дела, оказался тиф. Сыпной тиф!
Сания поняла, что речь идет о Фахруше.
— Так и знала, — сказала она. — Какие меры предлагаете?
— Да подождите вы! — сердито вскочил Гарипов. — Какой тиф?
И Сания рассказала ему о вчерашних похождениях Памятливого Фахруша, о том, как он оказался в ее квартире, как ей пришлось делать ночью дезинфекцию.
Гарипов даже не дослушал ее рассказ до конца. Глаза его округлились, он с неподдельным ужасом воскликнул:
— А?!
Сания и Абрамова переглянулись:
— Что с вами, товарищ Гарипов?
— Пропала моя голова! Значит, это от него была… Всю ночь кусала… Мне бы надо было сразу встать, как только начало чесаться. А я поленился, дурак! Обнаружил только утром. Значит, была заразная!
— Погодите. Откуда она могла попасть к вам?
— От него, от него! — мрачно сказал Гарипов.—
Жена принесла. Она как раз встретила этого больного старика. Ну не дуры ли эти женщины! Посочувствовала! Надо же было выводить под руки всяких заразных стариков! Разве, кроме нее, не нашлось бы кому?
Сании и Абрамовой было неудобно слушать панические восклицания председателя. Однако обе сделали вид, что не заметили его растерянности.
— Значит, надо сделать дезинфекцию и в вашем доме, — сказала Сания.
— Ох, не поздно ли? Накусала, подлая…
— Ничего, не поздно, товарищ Гарипов! — Сания не заметила, что начала говорить с председателем в покровительственном тоне. — Не надо поддаваться панике, следует принять серьезные меры…
— Не знаю, милая, не соображу ничего сейчас… То-то я чувствую, что болит голова. Знаете, я пошел. Надо вызвать врача…
Гарипов торопливо собрал бумаги, запер письменный стол и, оставив недоумевающих заместителя и заведующего отделом здравоохранения у себя в кабинете, ушел.
— Ну, показал себя наш председатель! — усмехнулась Абрамова. — Так что же мы будем делать, Сания Саматовна?
5
Была полночь, когда Сания возвращалась домой.
«Хорошо, что приду поздно, — подумала она. — Аркадий Андреевич, наверно, уже лег спать. Встретиться с ним не особенно приятно».
В окнах дома сквозь шторы маскировки кое-где, как звездочки, мерцали точечки света. На фронте произошли большие перемены в нашу пользу, вряд ли теперь можно ожидать налетов врага. Но все-таки постановление городского Совета относительно светомаскировки еще не отменено. Война не окончена. Рано стали забывать об этом!.. Даже в зашторенном окне комнаты, где жила семья Губернаторова, тоже просвечивали звездочки. Значит, он еще не спит. Возможно, выйдет дверь открыть. Сания остановилась. Может быть, лучше не звонить, а только бросить снежком в окно, где спит Ольга Дмитриевна?
Когда-то, еще в молодости, так делал Камиль: если приходилось поздно возвращаться, бросал в стекло два снежных комочка. Первый удар обозначал: «Сания», а второй — «Это я, Камиль». Они жили тогда вдвоем.
Сания взяла с забора горсть сыпучего, как песок, снега и сделала из него комок. Однако бросила не в Окно, а под ноги.
«Что за глупости! — рассердилась она на себя, — Разве я совершила какое-нибудь преступление, чтобы бояться войти в свой собственный дом».
Нажала кнопку звонка и прислушалась. Наверху скрипнула дверь, донесся голос Галины Сергеевны:
— Аркадий, ты?
Сания облегченно вздохнула: не пришел еще, значит.
— Это я, Галина Сергеевна.
— Долго же вы пропадаете!
Галина Сергеевна спустилась по лестнице и отперла дверь.
— Почему-то Аркадия нет, — сказала она. — Не случилось ли чего-нибудь?
— Мало ли у него дел! Не беспокойтесь, придет, — успокоила ее Сания, а про себя подумала: «Может быть, он тоже боится попасться мне на глаза, потому и не приходит?»
Возможно, так оно и было. Аркадий Андреевич в ту ночь совсем не пришел. Утром Сания встала раньше обычного и отправилась в горсовет, на совещание депутатов.
Она пришла минут за пятнадцать до начала. Секретарь и заведующие отделами уже были на месте. Не было только Гарипова. «Наверно, и поспать-то ему не пришлось из-за дезинфекции», — подумала Сания.
В назначенный час начали собираться депутаты. А Гарипова все не было.
Сания позвонила ему на квартиру. Ответила жена:
— У него сердечный приступ, не беспокойте его. Башкирцев знает о его болезни…
Сания догадалась, что это за болезнь. Видно, опять запил. «Ладно, попробуем провести собрание без него».
Сания ознакомила депутатов с решением исполкома, разъяснила, какая помощь потребуется от них, и, объявив, кто куда прикрепляется, вручила каждому заранее заготовленное удостоверение.
— Вы представители народа, товарищи депутаты, — напутствовала она. — Если кто станет мешать вам, действуйте смело и решительно.
Депутаты согласно поддакивали, однако Сания знала, что среди них было не много способных действовать смело и решительно. Многие из них выдвинулись в депутаты благодаря отличным показателям в работе на производстве, но как общественные работники и организаторы они были слабы. Большой помощи от них ждать не приходилось.
Депутаты разошлись. Сании принесли несколько бумажек. Она молчала пробежала их глазами.
«Да, нет таких кто был бы готов беспрекословно выполнить решение. Все просят освободить. Придется, видно, поступить по совету Гарипова — собрать все ответы и пойти к Башкирцеву».
Сания уже начала одеваться, как вошел пожилой человек в потертом кожаном пальто.
— Можно к вам? Я с завода точных механизмов. Насчет перевозки хлеба на мельницу. Где грузить?
— Кто прислал? Аркадий Андреевич? — Сания просияла.
— Он прислал. Шофер я.
Сания с охотой разъяснила, что проехать туда сегодня нельзя. Надо подремонтировать дорогу. Можно начать работу послезавтра.
— Скажите об этом Аркадию Андреевичу, — заключила она. — И передайте ему от меня привет.
Шофер ушел, а Сания раздумывала в нерешительности: «Может быть, не следует идти к Башкирцеву? Может, наладится дело и без него? Вот ведь Аркадий Андреевич сдался же, удалось сломать упорство. Нет, он молодец. В нем нет мелкого самолюбия. А я согласна после вчерашнего разговора быть и «бабой», даже готова попросить у него прощения за это слово. Ну, а с этими как быть?..»
Сания снова пересмотрела отрицательные ответы, положила их в папку и отправилась в горком.
6
Башкирцев встретил ее приветливо.
— У вас, кажется, хорошее настроение, Сания Саматовна? Должно быть, дела идут хорошо?
Сания сразу осеклась: где уж там хорошо? Разве она пришла бы за помощью, если бы дела шли хорошо?
Однако ей не хотелось показать своих сомнений.
— Дела идут неважно, Петр Тихонович, — сказала она. — Но я не падаю духом.
— Нельзя, конечно. А почему неважно? Вы имеете в виду, что остались одни?
— Осталась одна? — Сания даже испугалась. — Как — осталась одна, Петр Тихонович?
Почему-то она подумала о Камиле. С тех пор как перестали приходить письма от Камиля, она носила этот страх в душе и только в работе забывалась. Но ненадолго. Стоило кому-нибудь нечаянно затронуть в ней эту боль, как она вся настораживалась и бледнела.
Башкирцев понял, что нечаянно для себя коснулся больного места Сании, и поспешил скорее поправиться:
— Что с вами, дорогая?.. Нет, нет, я говорю про Гарипова.
— А-а… про Гарипова. А что с ним?
— Говорят, опять приступ. Вам известно, конечно, что у него за болезнь?
— Да, знаю.
— Придется вам поработать за двоих. А теперь рассказывайте.
Сания достала папку с ответами хозяйственников и показала Башкирцеву. Да, Гарипов прав, в деле перевозки на мельницу хлеба ей, видно, не справиться без помощи горкома.
— Приучили к тому, что в любом вопросе решающее слово принадлежит горкому, — сказала она, глядя прямо в глаза Башкирцеву. — Из-за этого советские органы у нас не имеют авторитета. Хозяйственники считают, что решения городского Совета можно выполнять, а можно и не выполнять.
— Есть такой грех, — сказал он. — Но часто дело зависит и от того, как поведет себя руководитель. Вот вы уже успели разглядеть Гарипова. Он не привык действовать самостоятельно. Но вы, я вижу, не любите дожидаться, пока вам укажут. И это правильно. Только в одном Гарипов прав: вошедшую в привычку практику за один день не изменишь. Действительно придется вызвать в горком руководителей предприятий, которые получили наряды, и покрепче поговорить с ними. Соберем их сегодня же к вечеру.
— Сегодня?
— А что? Вы заняты?
— Сегодня вечером у меня в школе урок. Раньше одиннадцати не освобожусь.
— Соберем к двенадцати.
— Придут ли?
— Придут, — сказал Башкирцев, в точности повторяя слова Гарипова. — Выполнят! Вот увидите — завтра же и лошадей пришлют и машины… А как дела с тифом?
Сания рассказала обо всем, что наметила вместе с Абрамовой.
— Расширяем баню, решили удвоить число дезкамер. Под видом обследования быта школьников решили обойти все дома, проверить санитарные условия, проведем агитацию о борьбе с вошью…
Башкирцев одобрительно кивал головой:
— Правильно! Надо поднять на борьбу все население. Одними административными мерами с болезнью не справиться. Химикатов у вас достаточно? Мыло есть?
— Мы запросили Казань…
— А вдруг Казань не даст — тогда что? Надо шевелить мозгами, Сания Саматовна. Почему бы не наладить производство у нас?
— Нет у нас таких специалистов…
— Неверно! Надо поискать — найдутся. Сколько к нам эвакуировано образованных людей! Производство жидкого мыла не такое уж хитрое дело. Можно наладить хотя бы в артели «Красный химик». Подумайте.
— Хорошо, Петр Тихонович.
Сания поняла, что действительно не учла все возможности в борьбе с грозной болезнью.
— Не забывайте, — сказал в заключение Башкирцев, — что вы теперь в горсовете за председателя. И такое положение может остаться надолго. Действуйте смелее!..
7
Оставшись одна в руководстве горсовета, Сания и в самом деле поначалу испугалась. «Не поспею всюду, — думала она, — развалится дело…» Но жизнь показала другое. Чувствуя на себе всю ответственность, она удвоила усилия, а отсутствие Гарипова развязало ей руки. Работа городского Совета пошла теперь лучше. Все это отметили.
Как и ожидала Сания, ночная беседа Башкирцева с руководителями предприятий и учреждений дала результат — перевозка хлеба на мельницу началась, Никто больше не отказывал.
Только ремстройконтора что-то тянула. Прошла неделя, а она не выделила ни одной лошади. Сании никто об этом не доложил, а сама она за другими делами упустила из виду. Позднее, узнав об этом из сводки, возмутилась. Что же это такое?
Тут же взялась за телефон. Отозвался женский голос:
— Начальника нет! Кто его спрашивает?
— Ибрагимова. А вы кто?
— Я бухгалтер.
— Так вы должны знать, почему до сих пор контора не дает лошадей для перевозки хлеба.
— Говорят, что нас освободили от этого дела.
— Кто освободил?
— Это уж Ахметшай Шигапович может вам сказать. Я не в курсе.
— А где же он?
— Он всегда на объектах. Его трудно застать на месте.
— Хорошо. Когда вернется, пошлите его ко мне.
Не успокоившись на этом, Сания вызвала Раису Лазаревну:
— Найдите мне этого Ахметшая-Ахмета, где-нибудь да должен же он быть…
Через некоторое время в кабинет Сании явился человек с черными усами и блестящими живыми глазами.
Сания узнала этого человека, только не вспомнила, когда видела. Почему-то ей казалось, что это деловой, неглупый человек.
— Здравствуйте, Сания-ханум. Мы с вами незнакомы. Давайте познакомимся. Ахметшай-Ахмет.
Он протянул ей искалеченную руку, на которой торчали только большой палец и мизинец, — кто-то говорил, что Ахметшай инвалид Отечественной войны, — Сания с уважением пожала ее.
— Вы спрашивали меня?
— Да, я искала вас, Скажите-ка, товарищ Ахметщай, кто освободил вас от наряда, назначенного по решению горсовета?
— Это насчет перевозки хлеба на мельницу? Сам Гарипов.
— Но ведь Гарипов не работает, он болен?
— Пожалуйста! — Ахметшай расстегнул карман гим настерки и вынул бумажку. На ней крупными буквами было написано красным карандашом: «Освободить».
Ниже стояла подпись Гарипова.
— Почему вы пошли на дом к больному человеку?
— Он лучше знает наше положение. Ведь вы новый человек и не успели, наверно, ознакомиться с нашей работой.
— Вы не выполняете не только это, но и другие распоряжения исполкома.
— Как не выполняем? Только этим и занимаемся.
Сания отыскала полученные жалобы.
— Вот, например, вам предложено было привезти дрова для семей фронтовиков, сложить печи и…
— Кому это?
Сания назвала фамилии.
— Все выполнено! — заявил Ахметшай. — Печка сложена, дрова привезены.
— Проверим.
— Пожалуйста, товарищ Ибрагимова. Все выполнено. Но должен вас предупредить, что такие внеочередные задания исполкома задерживают ремонт объектов, входящих в график. Сами знаете, какой у нас план капитального ремонта. Для его выполнения нам самим транспорта не хватает. А вы требуете лошадей.
— Хорошо, — сказала Сания, — с вашим планом я познакомлюсь, но освободить вас от этого наряда не могу. Вы были в горкоме, у Башкирцева?
— Насчет чего?
— По этому вопросу собирали всех начальников и директоров, была беседа.
— А, нет, я не смог.
— Так вот: от перевозок не освобождается ни одно учреждение, которое имеет лошадей. Идите и выполняйте. Лучше не тяните — бесполезно.
Ахметшай задумался.
— Вы думаете? — произнес он наконец. — Если так, я согласен, все силы бросим на перевозки. Только, Сания-ханум, в таком случае уж извините. Если план капитального ремонта не будет выполнен, на нас не обижайтесь.
— Так вопрос ставить не годится. Но об этом поговорим особо. Идите.
— Хорошо! — Ахметшай поднялся и, широко улыбнувшись, опять протянул Сании изуродованную руку. — До свидания, Сания-ханум.
На этот раз его искалеченная рука вызвала у Сании какое-то неприятное чувство.
«На нас не обижайтесь!..» Понятно, на что намекает. Очевидно, с планом капитального ремонта у него плохо. Ищет повода для оправдания. Но почему все-таки Гарипов берет его под свое крылышко? Да, придется заняться работой этой конторы.
8
Гарипов вскоре вышел на работу. Его «приступ» прошел. Но через несколько дней, — его даже не успели пригласить в горком, чтобы он дал объяснения насчет «приступа», — как он снова заболел, и на этот раз всерьез.
Его спешно отправили в больницу.
Оказалось, тревога его была не напрасной: он действительно заразился тифом. Из больницы не вернулся — через неделю сообщили о его смерти.
Как ни странно, смерть Гарипова не произвела впечатления на Санию — точно она его совсем не знала.
Итак, Сания теперь стала председателем городского Совета. А дел и вопросов, требующих быстрого решения, с каждым днем накапливалось все больше. Из-за переброски транспорта на перевозку хлеба пострадали другие дела в городском хозяйстве. Приходилось каждое воскресенье устраивать субботники.
К тому же как раз в эти дни пришло указание набрать учащихся для ремесленных школ. Сания решила поговорить об этом с заведующей гороно Касимовой.
Несмотря на загруженность делами, Сания не оставляла школьной работы. Конечно, можно было найти замену, но не будет ли слишком безответственным бросить работу весной, перед самыми экзаменами? Да и жаль было расставаться с ребятами…
Пока она в ожидании Касимовой ломала себе голову над такими вопросами, в ее кабинете появился бойкий старичок в черной шинели водников. Форменная фуражка странно сидела на его круглой голове с поседевшей бородкой клином и тонкими, в ниточку, по-татарски подстриженными усами.
Когда он скинул фуражку и остался в старой, засаленной тюбетейке, Сания узнала Бабайкина.
— Здравствуй, дочка! — приветствовал он ее негромко, словно делился секретом.
— Здравствуй, дедушка. Садись.
— Ты не очень занята, дочка? Узнаешь меня?
— Да, дедушка. Когда мы вступали в партию, нас с тобой утверждали в горкоме в один и тот же день.
— Так ты теперь уже председателем здесь?
— Так получилось, дедушка. Была заместителем, да вот умер председатель, так я вместо него. Как у вас дела?
— Дела ничего, да вот есть одна докука.
Сания молчала, давая понять, что слушает его.
— Председателем чрезвычайной комиссии, стало быть, тоже ты? — спросил Бабайкин.
— О какой комиссии говоришь, дедушка? Я не совсем тебя понимаю.
— Как же не понимаешь? Ведь такая комиссия организуется каждый год. Комиссия против разных напастей, которые могут быть во время разлива Камы. Ее называют чрезвычайной комиссией. Председателем ее всегда бывает председатель горсовета.
Сания не слышала о такой комиссии. Ей стало даже неловко перед Бабайкиным. Как же, председатель горсовета — и ничего не знает о таком важном деле!
— А-а, вот ты о чем! — сказала она. — Такой комиссии мы еще не организовали. Но создадим!
— Ладно, — сказал Бабайкин, — займись этим. Раз ты председатель горсовета, совсем хорошо. Не знаю, слышала ли ты, — об этом много говорилось, — чтобы облегчить работу по весне, мы построили склад для хлеба у самой воды. Это было сделано по моему предложению, вот почему я и золнуюсь. Может быть, пришел к тебе раньше, чем надо. Но чем ближе дело к ледоходу, тем больше меня мучает бессонница.
— Какой же ледоход? Ведь еще апрель не начался!
— Не говори так, дочка. Если бы время было мирное, ладно бы. В те годы с грузчиками было легче, а теперь где найти людей? Сама знаешь…
— Почему об этом беспокоитесь вы? У вас есть начальник. Есть отдел кадров…
— Знаю, что есть. Но у меня душа неспокойная. Тут надо быть проворным. Ежели за первые два дня ледохода река очистится от крупных льдин и мы туг Же подведем из затона баржу и поставим ее возле склада да погрузим дня за два, — все будет отлично. Но ежели дело затянется, будет худо. Вода поднимется и склад затопит… Это все равно что стрелять птицу на лету, понимаешь? Если не рассчитывать, насколько она пролетит вперед, пока ее настигнет пуля, только треск один будет. Только там ты потеряешь всего золотник пороху да несколько дробинок. А здесь — тысячи тонн хлеба! Как тут не тревожиться!
— Но вы разве не знали этого, когда вносили предложение? И другие, наверно, знают?
— Знал, конечно, как не знать. Сорок лет работаю, но боюсь, не получилось бы задержки из-за рабочей силы. Вдруг в самый нужный момент не будет грузчиков? Беда ведь!
— Позаботитесь заранее — будут.
— Вот потому я и пришел. Наши тоже говорят: не беспокойся, найдем людей. Если, говорят, не сможем найти сами, поможет горсовет. Верно ли?
В дверях появилась Касимова.
— Можно к вам?
И Бабайкин поспешил закончить разговор:
— Так вот, доченька Сания, чтобы не случилось чего, я решил вам сказать заранее. Не обессудьте!
— Хорошо, дедушка, что вы так заботитесь. Конечно, ледоход на Каме начнется не по нашему календарному плану, но все-таки ведь можно примерно рассчитать?
— Можно. Я вам могу за день вперед сказать, когда начнется ледоход. Ладно, до свидания. Пожалуйста, уж не забудьте…
Бабайкин надел фуражку, направился к выходу. Сания проводила старика до самой двери.
— О чем хлопочет этот дед? — спросила Касимова.
— Очень интересный дед, Кадрия. Перед его приходом я сидела в растерянности, не зная, что делать. Впереди так много дел, что у меня иной раз опускаются руки. А вот пришел дед — и словно вдохнул в меня новые силы. Конечно, он не сказал мне ничего радостного. Наоборот, напомнил, что для меня скоро прибавятся новые большие хлопоты. И все-таки я от души благодарна ему. Знаете, за что?..
И Сания рассказала Касимовой, зачем приходил к ней Бабайкин.
— Да, — согласилась та, — если бы везде прислушивались к словам таких людей! Горы своротить можно!
— Ладно, перейдем к делу, — сказала Сания. — Вот, познакомьтесь. — Она протянула ей письмо из Совнаркома. И, ожидая, пока Касимова прочтет, замолкла.
9
Тихая беседа Сании с Касимовой длилась недолго. В комнате Раисы Лазаревны послышались крикливые голоса.
— Сама, сама нужна! — кричала женщина.
Голос показался Сании знакомым.
«Никак, опять Гашия?! Что случилось?»
Сания выглянула за дверь. Да, это была Гашия. Не успела Сания сказать слово, как Гашия бросилась ей на шею.
— Сания, милая! Сюенче! — Она не могла больше ничего выговорить и расплакалась. Обняв Санию, уткнулась мокрыми глазами ей в плечо.
Сания растерялась:
— Погоди, Гашия, что случилось?
Наконец Гашия выпустила ее из своих объятий. Она плакала и смелась.
— Как же не плакать, — сказала она, — сама сейчас заплачешь… Вот ведь… хи-хи!.. да куда же я, дуреха, подевала? — Всхлипывая, она искала что-то за пазухой, потом стала рыться в карманах.
Сания, Касимова и Раиса Лазаревна молча наблюдали, пока она найдет свою потерю.
— Ну куда же я спрятала, дуреха? — повторяла Гашия, ощупывая себя. — Не хотела никому показывать. Нет, нет, не могла я потерять…
Она пригнулась, подняла подолы трех юбок и вытащила из шерстяного чулка сложенное треугольником письмо.
— Вот оно! От Камиля письмо!..
Все вскрикнули:
— От Камиля?
— Камиль жив?!
Сания стояла бледная, недвижная. Она взяла в руки письмо, словно не веря себе. Взглянула на адрес. Да! Почерк Камиля! Указан и номер полевой почты. Его рукой написано: «От К. Ибрагимова». Сам и написал! Жив!..
Руки Сании задрожали и опустились. Обессилев, она села на ближайший из стульев.
Гашия нетерпеливо поглядывала, когда же Сания станет читать доставленное ею драгоценное письмо.
— Ну, разверни да прочитай, — не выдержала она, — Чего боишься, ведь сам тебе написал!
Как бы говоря «будь что будет», Сания развернула тетрадный листок, свернутый треугольником, и глаза ее побежали по строчкам.
«Сания, сердце мое! Спешу сообщить, что я жив, здоров, с нетерпением жду от тебя ответа. Дорогим моим Хасану и Розочке шлю горячий привет. Подробнее о себе напишу в следующем письме. Желаю вам всем здоровья, целую тысячу раз. Родным, знакомым и всем, кто обо мне спрашивает, передай от меня привет.
Сания, дорогая, жду письма! Еще раз целую.
Твой Камиль.
…марта 1942 г.»
Сания медленно подняла голову, Прижала письмо к груди и обернулась к притихшим женщинам со счастливой улыбкой:
— Камиль жив! От него всем, всем вам…
Она не смогла договорить и разрыдалась, не пряча своих слез, которые разом смыли горе, мучившее ее столько месяцев. Это были сладкие, счастливые слезы.
И все три женщины, глядя на нее, не могли удержать слез радости.
— Спасибо тебе, Гашия-джаным! — немного успокоившись, сказала Сания. — Ты принесла мне большую радость.
— Как же не радость! И мы за тебя рады!
— Для всех нас радость! — подтвердила Раиса Лазаревна.
Сания овладела собой. Спрятав письмо в карман, повернулась к Касимовой:
— Прости, я совсем забыла. У нас ведь дело.
— Ладно, можешь не спешить с этим, — ответила та. — На твоем месте я сейчас бы ушла домой. Разве можно думать о делах, когда получила такое письмо!
— Уж какая теперь работа! — поддержала ее Гашия. — Даже я, когда встретила почтальона и узнала, что от Камиля письмо, — забыла обо всем на свете. Дай-ка, думаю, отнесу ей письмо. А ведь у меня там каша варится. Все бросила — и сюда… У тебя тут каша не подгорает? Иди, иди домой!
— Пожалуй. Кстати, сегодня вечер у меня не занят. Пойду домой, обрадую Хасана. И напишу ответ…
Сания собрала бумаги, подошла к зеркалу и стала поправлять прическу…
— Можно к вам?
В дверь осторожно заглядывала Карима.
— Заходи, Карима.
Девушка вошла. Узкое пальто некрасиво обтягивало ее располневшую фигуру. Сания протянула руку своей бывшей ученице.
— Здравствуй, Карима, как твои дела? А я только что получила письмо от Камиля. Всем привет…
Карима ответила улыбкой, хотя и не совсем веселой.
— От всего сердца поздравляю вас, Сания-апа! Все не решалась зайти к вам…
— Почему? Что-нибудь случилось?
— Уж не знаю, стоит ли портить вам настроение рассказом о моих невеселых делах?
Сания взяла ее под руку.
— Идем, по дороге расскажешь. У тебя время есть?
— Времени теперь у меня много, я в отпуске.
— Отлично. Тогда зайдем ко мне, Раиса Лазаревна, если меня будут спрашивать, скажите, что я ушла домой. Пошли, Карима!..
10
По дороге Сания зашла в ясли и взяла Розочку.
Галина Сергеевна открыла дверь.
— Ой, Сания Саматовна, по какому случаю вы так рано сегодня? — улыбнулась она.
— У меня радость, Галина Сергеевна! Поздравьте: получила наконец от Камиля письмо! Муж нашелся, жив и здоров!
— Вот это радость, большая радость! Поздравляю, дорогая!
Шумной гурьбой все поднялись по лестнице и пошли к Сании.
Раздевая Розочку, Сания показала и ей письмо.
— Вот, доченька, говорила я тебе, что придет от папы письмо. И пришло. Смотри, вот оно! Видишь?
Розочка, конечно, ничего не поняла, но, видя радостную улыбку матери, тоже улыбнулась.
Расспросив, о чем пишет Камиль, и подержав в руках драгоценное письмо, — хоть она и не умела читать по-татарски. — Галина Сергеевна ушла к себе.
Сания с дочерью на руках подсела к Кариме.
— Я все болтаю и болтаю на радостях, а о тебе и забыла. Ну рассказывай, что у тебя?
— Сания-апа, я подумала, что у меня тут нет никого, кроме вас…
— Говори, Каримушка, не стесняйся.
— Вы знаете, что я скоро стану матерью. Но меня не это тревожит. С квартирой дела очень плохи!
— Что же, Фания не хочет оставлять тебя?
— На Фанию я не жалуюсь. А вот Хадича-апа сегодня сказала прямо: «С ребенком держать не можем. Поищи заранее себе комнату». Правда, их тоже винить трудно — самих четверо да двое эвакуированных. А много ли я им плачу?
Сания немного подумала.
— Вот что, Карима, ты посиди тут с Розочкой, а я схожу к Гашии. Тебе у нее жить было бы очень хорошо.
— Согласится ли?
— Согласится, я знаю Гашию.
Она накинула на плечи пальто и вышла.
Гашия возилась в боковушке, когда к ней вошла Сания.
— А-а, Сания, заходи, заходи! Ничего, не пригорела каша. Сейчас угощу тебя.
Она вышла из боковушки с большой миской каши. Над миской клубился ароматный парок.
— Проходи, присаживайся к столу.
— Спасибо, Гашия, не могу. Меня ждет человек.
— Не Карима ли? Охо-хо, бедняжка!
— Жалко ее, — сказала Сания. — Знаешь, Гашия, ей, бедняге, совсем негде жить.
Гашия сделала вид, будто не слышала последних слов Сании.
— Садись, Сания, — повторила она, — хоть немного поешь.
— Нет, Гашия, не уговаривай. Я зашла только поговорить с тобой об этой бедной девушке.
— Если бы она не обзавелась ребенком, конечно, было бы легче пожалуй…
— Ее несправедливо обижают, Гашия, — вступилась Сания. — Она не испорченный человек. Умная, добрая девушка. Я ее хорошо знаю, потому и забочусь о ней. Думаю, что ты тоже войдешь в ее положение. Возьми ее к себе жить.
Гашия молчала.
— Она не сегодня-завтра должна родить, — продолжала Сания. — А с ребенком идти некуда.
Гашия опять промолчала. Сания продолжала свое:
— С нею особых хлопот не будет. Ребенка она отдаст в ясли. Сама она целый день на работе. Почему ты молчишь, Гашия?
И Гашия заговорила:
— Вот ты какой подарок решила мне преподнести на сюенче, Сания? Хороший подарок!
— Ах, Гашия-джаным! — засмеялась Сания. — О сюенче я совсем и забыла. Пожалуйста, не обижайся. Разве я оставлю без сюенче человека, который принес мне такую радостную весть! Знаешь, у меня в сундуке лежит шелковый маркизет. Его я и подарю тебе на сюенче.
— Оставь, Сания, — сказала Гашия, махнув рукой. — Разве я о подарке хлопочу! Угостишь как-нибудь чашкой чая — с меня и довольно. Мне приятно было доставить тебе удовольствие.
— Я знаю тебя, потому и была уверена — ты не откажешься приютить у себя Кариму.
Гашия опять замкнулась.
— Пожалуйста, не уговаривай, Сания-джаным, — сказала она наконец. — Отказывать тебе трудно, ведь ты теперь хозяйка города… Но что же делать? Если бы не было ребенка… Вдобавок ведь незаконнорожденный.
Сания не ожидала, что Гашия будет упорствовать. «В чем тут дело? Не желает пускать Кариму? Или вообще не хочет пускать кого-либо к себе в дом? Сейчас мы это проверим…»
— Ну ладно, коли так, — сказала Сания, — не буду настаивать. Для Каримы найдем где-нибудь место. Только чтобы освободить для нее место в другой квартире, к тебе придется вселить кого-нибудь одинокого…
Гашия тяжело вздохнула:
— Уж и не знаю, право, как быть…
После долгих колебаний Гашия наконец решилась:
— Раз уж на то пошло, Сания-джаным, лучше пустить знакомого человека… Тем более — ты просишь. Ладно, пусть приходит ко мне твоя Карима, поместимся как-нибудь.
Сания повеселела:
— Давно бы так! Другого ответа я и не ждала от тебя. Пойду обрадую Кариму. Заходи к нам сегодня чай пить. Заодно и подарок отдам!
Сания ушла, а Гашия, поджав губы, задумалась. Нельзя было отказать, Сания могла заподозрить: почему, мол, она боится пускать к себе жильцов? Ничего не поделаешь, придется теперь быть осторожнее.
— Тьфу, черт, испортила мне аппетит! — проворчала Гашия, присаживаясь к столу.
В тот вечер большая радость царила в доме Сании. Она передалась даже маленькой Розочке. Обычно дочурка засыпала в восемь часов, а в этот день ей разрешили пошалить до полуночи. Она переходила с рук на руки, веселая попрыгунья, забавляла всех детским лепетом. И, к радости матери, в первый раз выговорила она слово «эттэ», что значит — папа.
Три письма были написаны в этот вечер Камилю — от Сании, Хасана и Ольги Дмитриевны. И во всех письмах сообщалась важная новость: Розочка назвала его сегодня «эттэ».
Глава пятая
В ЧЬИХ РУКАХ ГЛАВНАЯ СИЛА
1
Вскоре пришло второе письмо от Камиля. Он сообщил, что к партизанам прилетел самолет и его переправили через фронт, что теперь он снова служит в рядах армии, в разведке одной из частей Северного направления.
Затем письма стали приходить регулярно, Сания почувствовала, что от этого ее жизнь стала значительней, интересней и веселей.
А работы все прибавлялось. Не успели разделаться с трудностями зимнего времени, как весенняя распутица принесла новые хлопоты.
До сих пор Сании казалось, что весна несет в жизнь людей много света, тепла и радости. А нынче поняла оказывается, и большие заботы.
Под живительными солнечными лучами пробуждается земля, покрывается ярко-зеленой, свежей травой, в пушистых ветвях ивы хлопочут скворцы, возле домов пляшут серебряные капли. Почувствовав мягкое дыхание весны, детвора высыпает на улицу. Особенно шумно становится возле школы. И вот, наполняя треском и шумом весь Ялантау, на Каме трогается лед. Набережные кишат нарядно одетыми веселыми людьми…
Но весна приносит городскому жителю немало не приятностей. С ее приходом вся грязь, скрытая под снегом, начинает выходить наружу. Накатанная санная дорога посреди улицы чернеет от мокрого навоза. О дворах и говорить нечего: переполнены помойные ямы и уборные, — не подойти, а вонь от них какая!
Даже ледоход, который народ встречает как веселый праздник, для Сании стал ужасной напастью. Напоминание Бабайкина о чрезвычайной комиссии было своевременным. Действительно, при городском Совете в связи с опасностью наводнения пришлось организовать чрезвычайную комиссию. А председателем ее назначили Санию.
Надо было встретить во всеоружии грозящую опасность. Всем учреждениям и предприятиям города были отданы распоряжения насчет лошадей и машин, расставлены люди. Все это Сания сделала заранее.
И все-таки на душе было неспокойно. Кто знает, с какой силой пойдут нынче вешние воды, все ли обойдется благополучно…
Башкирцев при каждой встрече обязательно заговаривает об этом. Сразу видно — и его тревожит весеннее половодье.
Особенно беспокоил Санию хлебный склад Бабайкина. Она побывала на пристани, проверила все своими глазами.
Это был громадный сарай, выстроенный под горой, на самом берегу.
Но какой в этом смысл?
Сания узнала, что издавна строили склады в местах, которые во время весеннего половодья остаются под водой, чтобы без задержек нагрузить баржи с началом навигации Но при этом всегда учитывалось, что такие склады подвергаются опасности быть затопленными, и в них хранились не боящиеся воды товары. А этот был наполнен зерном.
По предложению начальника причала Бабайкина склад построен почти у самой воды. Хлеб, который не был сдан с осени и остался в глубинке, Заготзерно всю зиму перевозило на этот склад.
Задумано умно, что и говорить! Грузить хлеб, когда склад рядом, куда легче, чем таскать его сверху. Но страшит, что времени для погрузки мало, что все зависит от капризов природы. А вдруг в самый нужный момент не хватит рабочих? Это ведь Кама, она не станет дожидаться, пока освободят склад. У нее свои законы.
Вопрос о рабочей силе, казавшийся Сании самым трудным, неожиданно легко разрешился. Как раз перед началом навигации военкомат призвал запасных, рассчитывая направить их с первым пароходом. В Ялантау собралось много народу. До начала навигации все вынуждены сидеть без дела. Крепкие, здоровые люди — они за один день могут горы перевернуть…
Но беда пришла откуда ее совсем не ждали.
Ледоход не замедлил. Пасмурной ночью подул теплый ветер, и над Камой раздался величественный гул, так хорошо знакомый жителям Ялантау, радостный для их сердец. На рассвете вся набережная была заполнена толпами горожан. Лед действительно тронулся. Льдины громоздились друг на друга, становились дыбом. Но ниже по течению лед был еще крепок, — он сдерживал напор. Люди говорили: «Не шути, раз началось, теперь уже не остановишь тебя, камский лед! Посмотрим, что ты будешь дальше вытворять, как будешь шуметь и трещать…»
2
Сании некогда было любоваться этим зрелищем, Поднявшись чуть свет, она пошла в горсовет, Не успела войти в кабинет — зазвонил телефон.
Звонил Башкирцев.
— Почему так рано, Сания Саматовна?
Сания ответила тем же вопросом:
— А почему вы так рано звоните, Петр Тихонович?
— Кама разбудила, — засмеялся Башкирцев. — А позвонил вам просто так. Думал, что вы еще не пришли. Собираетесь уходить?
— Еду сейчас на пристань. Может, и вас захватить с собой? Боюсь, что не увидите ледохода.
— Я уже полюбовался на Каму. Поезжайте, поезжайте!
Разговор с секретарем горкома заронил в душу Сании какое-то дурное предчувствие. Видимо, встревожен и Башкирцев. Конечно, встревожен. Нетрудно догадаться по его шутливому тону. Он всегда как нарочно старается казаться веселым, чтобы скрыть тревогу. Если бы он был спокоен, разве стал бы спозаранку звонить?
Проезжая мимо затона, Сания видела, как у причала суетились люди. Из трубы маленького пароходика валил дым. Сания направилась к конторе, однако начальника пристани в кабинете не нашла. Не было и его помощника. Оказалась пустой и комната парткома.
— Все в затоне, — сказали ей. — Если не там, то, наверно, у причала Бабайкина…
Сания отправилась к складу Бабайкина. У берегов плескалась вода, но середина Камы была еще скована льдом, и дувший с реки резкий ветер насквозь продувал пальто Сании. Она плотнее закутала концами пухового платка плечи, пробираясь по весенней грязи к низкому строению с широкой крышей.
Сверху казалось, что склад Бабайкина одним углом стоял у самой воды. «Ну, смотри, что они сделали! — подумала она с беспокойством. — Не могли поставить подальше от берега!..»
Издали Сания узнала директора Заготзерна и Бабайкина. В старой черной шинели Бабайкин размахивал руками, показывая то на склад, то на громады льдин, теснившиеся на Каме, — он что-то объяснял директору.
По крутой тропинке, то и дело оскальзываясь в резиновых сапогах, Сания спустилась к складу.
— Здравствуйте! Ну как дела?
Высокий, стройный, седоусый директор Заготзерна словно бы нехотя ответил:
— Мало утешительного.
Некоторое время все молчали. Директор посмотрел на воду:
— Вон ведь…
Стараясь понять, что их тревожит, Сания посмотрела на реку. Вода между застрявшими льдинами текла очень тихо, несмело, и слабые волны лениво лизали пологий берег. Склад стоял в трех-четырех метрах от воды. Он был построен на склоне, и стена, обращенная к Каме, была установлена на сваях около метра высотой. Конец склада упирался прямо в гору. Если бы даже вода подошла к самому складу, под ним еще было пустое пространство. Чем же так обеспокоены работники пристани?
Сания посмотрела на Бабайкина. Тот понял, что она ждет ответа от него.
— Сказать трудно, — проговорил он со вздохом, — Очень редкий случай. Кто мог подумать, что он повторится именно в этом году?
— О каком случае вы говорите, дедушка?
Бабайкин посмотрел на Каму, устремив взгляд вдаль по течению реки. Указал пальцем:
— Во-он там — видишь?
— Лесной мыс?
Вдали тянулась покрытая лесом круча, она сразу обрывалась, словно провалившись в воду. В этом месте Кама резко сворачивала влево.
— Вот на этом повороте вся беда. В этом месте образовался затор, и льдинам, что плывут отсюда, не дает ходу.
— Значит, есть опасность, что вода зальет склад, прежде чем успеют выгрузить хлеб на баржу?
— Вот этого я и боюсь. Видишь, насколько успела подняться вода за какие-нибудь три-четыре часа. Если затор задержит дольше…
— Подмочить столько хлеба, знаете… — угрюмо сказал директор Заготзерна.
— Если бы только подмочить — полбеды, — сказал Бабайкин. — Это же страшная штука, когда вода поднимается, а лед не прошел. Может развалить и унести весь склад.
До этого при встречах с Бабайкиным у Сании всегда возникали только добрые, хорошие чувства. Ее всегда трогали заботы старика о народном добре. А сейчас этот человек показался ей глупым и беспомощным болтуном. Она почувствовала, как поднимается в ней гнев. Но кого винить? Бабайкина, который стоял сейчас перед ней глубоко расстроенный, или руководителей, доверившихся этому выжившему из ума старику?..
— Где же ваш хваленый сороколетний опыт? — резко спросила она Бабайкина.
Сердитый тон Сании, должно быть, разозлил старика. Стараясь не показать своего раздражения, он ответил на ее вопрос вопросом:
— А скажите, за последние сорок лет у нас в Ялантау бывал мороз в пятьдесят градусов?..
Со стороны затона донесся громкий треск. Заметно было, как в воздух взлетели осколки льда. Сания видела, что никто даже не оглянулся, и тоже постаралась остаться спокойной. А Бабайкин продолжал свое:
— То-то вот! Такое бывало лет сорок пять, а может, и больше пятидесяти лет назад. И кто бы мог предсказать, что это повторится как раз в этом году, когда Бабайкин затеял такое дело! Может быть, господь бог решил наказать меня: мол, записался, старик, в коммунисты — так на тебе! Нет уж…
Сания, махнув на него рукой, спросила директора:
— Не видали начальника пристани?
— Он в затоне. Там у них какой-то ледокол стоит, так они хотят его вывести.
— Подрывники-то у нас никудышные! — вздохнул Бабайкин. — Что в них толку?
Сания знала, что в Ялантау есть бригада технического участка и что работники бригады должны были подорвать застрявший на Каме лед. Смогут ли они справиться? Или Бабайкин не зря относится к ним с таким пренебрежением?
— А что, — спросила она, — может быть, подрывники с технического участка и в самом деле помогут? Если бы сумели открыть путь для баржи…
Но настроение безнадежности у старика, как видно, не легко было сломить.
— Где уж! — проворчал он. — Настоящие подрывники теперь не здесь, а на фронте…
Снова послышались взрывы. Прошло немного времени, и притихшая Кама издала негромкий, но зловещий вой. Со стороны затона послышались испуганные крики людей, и лед на Каме медленно двинулся. Огромная льдина встала на дыбы и застыла, потом медленно погрузилась в воду. Из большой трещины, бурля и кипя, вырвалась вода.
Все, кто был у склада, молчали, поглощенные созерцанием этого зрелища. Сания, еще ничего не понимая, почувствовала какую-то надежду. «Зря я так боялась, техника свое возьмет. Если бы двумя-тремя небольшими взрывами расшевелить лед, остальное — дело самой Камы. Силы ее безграничны. Старик напрасно обижает наших подрывников».
Но Бабайкин, зорко наблюдавший за Камой, вздохнул еще более безнадежно:
— Э-э-эх!..
Там, где ледяная глыба погрузилась в воду, вздыбилась новая. А рядом еще, еще и еще… Вода как-то неспокойно отхлынула от берега, а потом начала на глазах прибывать.
— Нет, не может! — досадливо воскликнул Бабайкин. — Затор на мысу не пускает.
«Как не пускает? — хотелось сказать Сании. — Пустит, не может не пропустить! Только, может быть, будет уже поздно, вот что страшно. Нет, стоять и смотреть не годится, надо принимать какие-то меры».
— А нельзя перетаскать хлеб наверх? — обратилась она к директору Заготзерна.
— Это невозможно.
— Что же, будем глядеть, как нас затопит вода? Готовьте место для хлеба! Я сейчас пришлю людей…
Сания торопливо пошла в гору. Сзади послышался голос Бабайкина:
— Эх! Сбросить бы на затор пяток бомб!..
По скользкой, размокшей тропинке Сания пробиралась к своей машине, оставленной у конторы.
«Кто это? — остановилась она, увидев идущих навстречу людей. — Никак, Мухсинов? Зачем он сюда явился?»
— Что случилось? — спросил Мухсинов, даже не поздоровавшись с ней.
Сания ответила, не останавливаясь?
— Плохи дела…
— Бабайкин там?
— Там…
3
Сания решила немедленно прислать мобилизованных на склад для выгрузки хлеба, но потом подумала, что надо сначала поговорить с начальником пристани. Ведь он должен знать больше Бабайкина. Кстати, надо будет позвонить и Башкирцеву…
Около конторы она увидела машину горкома. Значит, Башкирцев уже здесь.
И действительно, из конторы вышел Башкирцев с начальником пристани.
Сания подождала их.
— Кажется, дела плохи, — сказала она, глядя поочередно на Башкирцева и на начальника.
Башкирцев подтвердил:
— Да, если не будет срочной помощи…
— Я сейчас пришлю сюда призывников из военкомата, — предложила Сания.
— Погодите, дело тут не только в хлебном складе. Начальник пристани сам знает, что здесь надо делать, а мы давайте попробуем поговорить с Казанью. Садитесь в машину.
Они поехали в город. Перед зданием горкома остановились и прошли в кабинет Башкирцева.
Петр Тихонович взял телефонную трубку. Попросил Казань, соединился в Совнаркомом. И коротко стал рассказывать председателю Совнаркома о том, что происходит на ялантауской пристани.
Только тут Сания в полной мере представила себе, какая опасность угрожает городу. Оказывается, не только складу Бабайкина, но и всему затону грозит беда. Напирающий сверху лед, запертый затором, грозит обрушиться на суда, стоящие в затоне. К тому же ветер, дующий снизу по реке, с каждой минутой увеличивает эту опасность. Лавина взбесившихся льдин может заполнить затон, сдавить и искалечить стоящие там баржи и пароходы. Чтобы этого не случилось, надо разбить ледяной затор на повороте реки.
Остался только один выход: из Казани должен немедленно прилететь самолет и сбросить бомбы на ледовую плотину.
— Найдите!!
Башкирцев так громко выкрикнул это слово, что Сания вздрогнула, С кем это он разговаривает? На кого кричит? Неужели приказывает председателю Совнаркома?..
Сании еще не приходилось видеть Башкирцева столь решительным. Так вот он какой, оказывается!
— Да! Да! — опять сердито крикнул Башкирцев. — Соедините с секретарем обкома… Иначе невозможно. Решают минуты… Пожалуйста!..
Не отнимая трубку от уха, он повернулся к Сании, и голос его сразу стал мягче:
— Идите, — сказал он, — Надо предупредить жителей ближних к Каме районов — пусть заклеят окна бумажными полосками. Будут взрывы…
— Значит, пришлют самолет?
— Пришлют! Лучше предупредить всех по радио. Затем поднимите на ноги этих ваших солдат. Не мешает… Да, да… Я слушаю…
Он опять приник к телефону. Сания поспешно вышла из кабинета.
Она выполнила возложенную на нее задачу и решила снова поехать на пристань. В это время на Каме прогремел мощный взрыв, какого не слыхали в Ялантау. Через минуту раздался еще один взрыв. За ним третий. А там и еще и еще… В промежутках между взрывами был слышен ровный рокот моторов бомбардировщика.
Возникший было испуг сменился приливом радости.
— Бомбят Каму! — сказала Сания шоферу. — Значит, самолет из Казани прилетел.
Они проехали по центральной улице и повернули на набережную. Машина замедлила ход: здесь было открытое место, удобное для наблюдения за Камой, — на набережной собралось множество зрителей.
Машина медленно пробиралась в толпе, в окно Сания оглядывала горожан. И вдруг увидела человека, заставившего ее вздрогнуть. В толпе стоял необычайно исхудавший — кожа да кости — Памятливый Фахруш. Все в той же замызганной шубе и свалявшейся шапке-ушанке. Казалось, он был чем-то чрезвычайно воодушевлен и рвался вперед, напряженно вытягивая длинную шею со вздувшимися жилами. Какая-то молодая, нарядно одетая женщина удерживала его за руку.
Сания не успела больше ничего разглядеть, машина ускорила ход и повернула к пристани. Кто была эта женщина, удерживающая сумасшедшего старика? Откуда возникло это привидение?.. Значит, жив Памятливый Фахруш? Даже тиф не берет проклятого!
4
Когда Фахруш заболел тифом и был положен в больницу, Нурания снова вспомнила о нем.
— Отец ведь, как не навестить! — объясняла она работающим в больнице сестрам. — Кто его пожалеет, кроме меня?
Никто не укорял ее за то, что она пришла проведать больного отца, однако Нурания неспроста говорила так, словно пыталась оправдаться. Не болезнь отца встревожила Нуранию — ее по-прежнему интересовало золото старика. «Неужели старик унесет на тот свет тайну своего клада?» — думала она.
Старик перенес кризис и остался жить.
Когда Памятливый Фахруш совсем поправился, ее вызвали в больницу проводить отца домой.
Брюзгливый старик раньше при каждой встрече с дочерью начинал поносить ее, а теперь молча и покорно следовал за ней.
Нурания, обнадеженная этой переменой, старалась обращаться с отцом помягче, даже взяла его под руку. Пусть видят люди, как она заботится о старике.
В то время, когда они возвращались из больницы, на Каме вдруг послышались взрывы. Старик насторожился:
— Стой! Что это?!
И, потащив за собой дочь, рванулся к самому краю обрыва, откуда видна вся Кама.
— Слышишь? Дошел ведь! Дошел до Ялантау! О господи!..
— Что ты с ума сходишь? Кто дошел?
— Не слышишь разве? Немец!
— Какой немец? Наверно, лед взрывают.
— Будто я не слыхал, как подрывают лед? Самолет не видишь? Это немец!..
На обезумевшего старика обратили внимание в толпе. Послышался смех.
— Сумасшедший он, — сказал Нурания, чтобы отвести насмешки над отцом. — Бредит, веду его из больницы. Он все еще бредит, люди добрые. Не смейтесь над ним!
Люди начали успокаивать его:
— Не бойся, дедушка! Это наши, взрывают лед.
— А, наши? — протянул старик и понурился. — Значит, не немец?..
— Какой там к черту немец! Немцу сроду не дойти до Ялантау.
Фахруш не сказал больше ни слова. Снова обессилев, он целиком отдался на волю дочери. Нурания взяла его под руку и повела домой.
По дороге они сели отдохнуть на чью-то скамейку возле забора Совсем обмякший старик, посидев немного, опять оживился.
— Откуда столько народу? — спросил он.
Дочь не поняла, что он хотел сказать, да и не старалась понять — она просто оставила его слова без внимания. Старик пояснил сам:
— Тиф-то хоть взял сколько-нибудь?
— Вот, оказывается, чем ты все бредишь! — рассердилась Нурания. — Хоть бы бога побоялся!
— Бог и послал эту напасть. Это наказание коммунистам за то, что они обидели нас, невинных.
— Наказание коммунистам, а бог свалил тебя?
— Разве, кроме меня, никто не болел тифом?
— Только один, слышала, помер. Нынче этому тифу не дали ходу. Такой поднялся шум, все дома провоняли дезинфекцией. Теперь в Ялантау ни одной вши не найдешь.
Фахруш слабо вздохнул.
— То-то, смотрю, и в больнице разговоров не слышно было… О люди! В грош не ставят божью волю. Ну да придет время, накажет господь!
— Тьфу ты, прости господи!.. — вздохнула Нурания.
А на Каме поднялось ликование. Лед пошел! Все в затоне и на пристани остались на своих местах. Там и сям раздавались веселые крики. Оповещая весь Ялантау о том, что Кама ожила, из затона двинулся, непрерывно гудя, речной ледокол.
Сания поняла, что опасность прошла. Оставив машину, она опять спустилась к причалу Бабайкина.
«Зря обидела давеча деда, — подумала она. — Наверно, радуется старик. Порадую его и я, скажу, что сейчас должна прийти команда призывников на погрузку хлеба».
Сания была уверена, что Бабайкин не уйдет со склада, пока не погрузят хлеб. Она подошла близко к складу, разыскивая глазами знакомую фигуру в черной шинели.
— Ну, все в порядке? — спросила Сания, завидев стоявших людей. — Как вода?
Ей ответил директор Заготзерна:
— А что ей делать? Против бомбы ей не устоять.
— Почему же вы так невеселы? — спросила Сания, оглядев собравшихся.
Директор Заготзерна отвернулся:
— Старика жалеем.
— Какого старика?
— Да нашего Бабайкина.
— А что с ним случилось?
— Как что случилось? Будто вы не знаете?
— Ничего не знаю.
— Его арестовали…
У Сании побежали по телу мурашки. Так вот зачем приходил Мухсинов!..
Она тут же поехала к Башкирцеву. Вызвали Мухсинова.
Прокурор вошел с важным видом, прямо держа голову. Башкирцев даже не ответил на его приветствие. Он сидел молча, глядя Мухсинову в глаза. Тот спокойно прошел в глубь кабинета и сел на свободное кресло возле стола.
— За что арестовали Бабайкина? — спросил Башкирцев.
— Вы сами должны знать за что, — спокойно ответил Мухсинов.
— Не вижу причин для такой суровой меры.
Мухсинов подвинул на красном сукне стола чернильницу. И, не отрывая от чернильницы ни руки, ни взгляда, стал объяснять:
— Откровенно говоря, мы несколько поторопились. Прилетевший из Казани самолет все дело испортил.
— Как это испортил? Что испортил?
— То есть не испортил, конечно. Он помог нашему Ялантау. Спас хлеб от затопления. Но я рассуждаю с чисто юридической точки зрения.
— То есть?
Мухсинов поставил чернильницу на старое место и, выпрямившись, устремил зеленые глаза в упор на Башкирцева.
— Откровенно сказать, — заговорил он, повысив голос, — если бы не прилетел из Казани самолет, дело Бабайкина было бы дрянь. И вы не стали бы сейчас меня спрашивать: «За что арестовали?» Пожалуй, одним Бабайкиным еще не отделались бы. Пришлось бы заинтересоваться и теми, кто дал ход, мягко говоря, очень-очень сомнительному предложению какого-то безвестного Бабайкина.
Говоря все это, Мухсинов продолжал смотреть прямо в глаза Башкирцеву.
Башкирцев побледнел. «Дурак!» — хотелось ему крикнуть. Но сдержался.
— Я хочу знать, какие у вас основания подозревать в преступных намерениях Бабайкина? Мы его давно знаем.
На лице Мухсинова отразилось искреннее удивление.
— Если бы этот вопрос задала мне Ибрагимова, это было бы понятно. Но вы, товарищ Башкирцев, разве не видите? Что было бы, если бы не прилетели из Казани и не сбросили бомбы?..
— Но ведь прилетели же! Не случайно же это вышло!
— А могли и не прилететь? Или не успели бы прилететь?
Молчавшая до этого Сания решила вмешаться в разговор.
— Не понимаю, — сказала она срывающимся голосом, — как можно арестовать человека за несовершенное преступление? Даже не за преступление, а за несчастье, которое могло случиться, но не случилось. Опираясь только на какие-то беспочвенные подозрения…
Мухсинов покровительственно посмотрел на Санию и улыбнулся.
— Я сказал, что поторопились. А теперь…
— Если поторопились, извинитесь перед стариком и отпустите, — перебила его Сания.
— Э-хе-хе, товарищ Ибрагимова! Вы все еще не научились рассуждать с государственной точки зрения. А еще руководящий работник!
— Я вас не понимаю, товарищ Мухсинов. Как же я, по-вашему, рассуждаю?
— Как дочь учителя Самата.
Сания невольно покраснела. Ей вспомнился давно умерший отец — он жил в ее памяти как литературный образ из старых романов, самобытный просветитель, но совсем не революционер.
Да, учитель Самат не был революционером. Он мечтал о какой-то идеальной честности. А о политике был очень плохого мнения. «Политика — самое грязное дело человеческого рода», — говаривал он.
Что же хочет сказать Мухсинов? Откуда он знает о ее отце? Очевидно, он подробно исследовал биографию Сании. Ну и что же? Что тут страшного для Сании? И что плохого, если она дочь учителя Самата? Чем опорочен учитель Самат? Всю жизнь он служил народу, Старался обучать детей-татар русскому языку, дать им как можно больше знаний. Да, он не сумел подняться до уровня революционера и на многое смотрел ошибочно, но разве это удивительно для той эпохи?
— Товарищ Мухсинов, я все же не понимаю вас: что из того, что я дочь учителя Самата? Объясните.
— Человеку на руководящей должности нельзя быть излишне мягкосердечным, товарищ Ибрагимова, — наставительно сказал Мухсинов. — Надо смотреть на дело по-государственному.
— Вот как! Разве требование быть справедливым к людям противоречит коммунистическим взглядам?
— Если бы мы еще не арестовали Бабайкина — другое дело.
— Исправить ошибку никогда не поздно.
— Нет уж, поздновато! — возразил Мухсинов, снова повысив голос. — Судьба какого-то безвестного старика вас тревожит, а об авторитете Советской власти вы не думаете?
— Что это значит?
— Мы арестовали человека, а вы требуете: «Выпусти!» Да еще извинись! Это вам что, детская игра? Что после этого будет думать народ о прокуроре, о следственных органах? Все скажут: «Вот у нас, не разобравшись, хватают человека — и в тюрьму». Нет! Закон существует не только для тех, кто совершил преступление, но и для тех, кто собирался его совершить, но не сумел или не успел.
— А если он не думал его совершать?
— Даже если так… не страшно. По правде говоря, кто там разберется, где правда…
Сания возмутилась. Она вскочила с места и закричала:
— Товарищ Башкирцев! Если это так, я…
— Тсс!!
Башкирцев не дал ей продолжать. До сих пор внимательно слушавший спор, он тоже вскочил с места. Затем негромко, но твердо заговорил:
— Товарищ Мухсинов, вы тут здорово зарапортовались. Не смешивайте авторитет Советской власти, авторитет прокуратуры и следственных органов с авторитетом товарища Мухсинова или товарища Башкирцева, Это совсем разные вещи. Авторитет Советской власти можно сберечь, только соблюдая справедливость. Бабайкин не только не виноват, — наоборот, Бабайкин заслуживает награды. В результате его заботы об интересах народа и государства мы сейчас можем на пять-шесть дней раньше обычного погрузить баржу и отправить зерно, которое должно быть доставлено в колхозы к весеннему севу…
— Ну а если бы самолет…
— Если бы не прилетел, мы бы выяснили, почему он не прилетел, — продолжал Башкирцев. — Но мы будем повторять практику Бабайкина ежегодно. Молодец Бабайкин! Задерживать его под арестом — преступление. Отпустите, извинитесь и поблагодарите… Ведь если мне придется за вас просить прощения, это будет для вас хуже. Скажут: «Мухсинов посадил, Башкирцев выпустил…»
Мухсинов крепко сжал губы, помолчал несколько секунд и быстро встал. Коротко бросил: «Хорошо!» — и, не сказав больше ни слова, быстрым шагом вышел из кабинета.
5
Башкирцев сел и предложил сесть Сании.
Сания, словно не слышала его, продолжала стоять.
— Что же случилось? Он согласился с вами или ушел с угрозой? — спросила она.
Вместо ответа Башкирцев добродушно усмехнулся.
— Давайте поговорим лучше о вас. Не скрывайте, Сания Саматовна: если бы я не удержал, вы бы сказали: «Если так, я больше не могу оставаться на этой работе. Я была уверена, что у нас в партии чистейшие люди, а вы, оказывается вон какие! Ну, в таком случае я не могу оставаться среди вас». Так ведь?
Только тут Сания села.
— Да, — призналась она, подумав. — Может быть, и не совсем так сказала бы. Но в общем вы верно поняли возникшие у меня чувства. От философии Мухсинова мне стало очень тяжело. А от того, что вы молчали, и вовсе не по себе. Только когда вы сказали все Мухсинову, стало легче…
— Вот в том-то и беда: некоторые судят по таким, как Мухсинов. И по ним составляют мнение о партии и Советской власти.
— А разве, Петр Тихонович, у нас мало таких людей? Как же ставят на такое место, где решается судьба людей, чиновника с деревянным сердцем?
— Если бы всюду сидели идеальные люди, было бы очень хорошо, но в жизни, к сожалению, бывает всякое. И что еще хуже, плохие работники встречаются не только в маленьких городах, вроде нашего, но и повыше. Даже в обкоме, я бы сказал…
— В обкоме?! — спросила Сания с испугом и удивлением.
Башкирцеву ее удивление показалось легко объяснимым. Как не удивляться? Ведь ей еще не приходилось иметь дело с руководящими людьми дальше Ялантау. А теперь придется. Поэтому не помешает, если кое-что будет знать. Пусть не будет наивной, как ребенок.
— Да, Сания Саматовна, такие люди всюду есть… Вы спросите: как таких людей выдвигают? Сейчас, подождите немного…
Башкирцев взял трубку. Попросил начальника пристани, Расспросил, как идут дела на берегу, что делается у причала Бабайкина, и, успокоившись, повесил трубку.
Сания поняла, что за разговором она совсем забыла о своих делах, и поднялась, но Башкирцеву, видимо, не хотелось ее отпускать.
— Не спешите, — сказал он, — Теперь там и без нас дела идут хорошо…
И он заговорил опять, продолжая начатую мысль:
— Спрашиваете, как выдвигают таких людей? Их не выдвигают. Такие люди умеют выдвигаться сами… Таких людей привлекает не работа, а положение начальника. Им нравится командовать другими. Им льстит, когда кто-то подхалимничает перед ними и старается угодить. И они начинают бороться за места. Они знают: в нашей стране во всяком деле ценят людей, которые ставят на первое место интересы народа, интересы партии; они видят, что на ответственную работу назначают таких людей. И они стараются, где надо, казаться такими. Да, только там, где нужно… Они умеют казаться неустанными борцами за интересы Советской власти. А если для проявления своего «геройства» они не находят настоящего врага, то выдумывают его сами…
— Так ведь это же страшно, Петр Тихонович!
— Да, иногда это явление может принять страшный характер. Однако не надо преувеличивать опасность! Потому что в наших условиях такие люди никогда не могут стать главной силой. Главная сила все равно остается в руках честных людей. Возьмите производство, колхоз или какое-нибудь учреждение. Какой бы коллектив ни взяли, вы найдете в нем и лентяев, и рвачей, и демагогов. Они, конечно, торхмозят работу, приносят вред. Но они никогда не смогут изменить социалистический характер нашего общества. Потому что главная сила — в руках сознательных, честных советских людей… Они задают тон. Они управляют жизнью. Они же ведут непрерывную борьбу против испорченных людей… Главная сила — в руках честных людей, с сердцем настоящего коммуниста.
Сания тяжело вздохнула.
— Скажу вам откровенно — иногда мне в голову приходят мрачные, невеселые мысли.
— А знаете, что я делаю в таких случаях? — спросил Башкирцев. Он сказал это тихо, словно сообщая какую-то тайну.
Сания вздрогнула и невольно сама заговорила потише:
— А у вас разве тоже бывают такие случаи, Петр Тихонович?
— Случается, Сания Саматовна. Иногда видишь, что слишком зажимают демократию. Иногда вынужден бываешь насильно гнать человека на такое дело, куда он должен идти по доброй воле. Знаешь, что поступаешь не так, как велит здравый смысл, но чтобы быстро исправить такую практику или бороться с ней, не имеешь сил. Как вы говорите, в голову приходят мрачные мысли. Теряешь спокойствие, Ляжешь — не спится, Встанешь — и кажется, что не в силах будешь приняться за работу… И знаете, что я делаю в такие моменты?.. Принимаюсь читать Ленина. Поверите ли, — какой бы томик ни взял, на сердце сразу становится спокойнее. Растет уверенность, что все-таки есть правда, что за нее нужно бороться.
— Петр Тихонович! А ведь и со мной так же бывает, когда читаю Ленина.
— Надо побольше читать Ленина, Сания Саматовна. Ошибающиеся есть, были и будут. А вот если в своей практике не хочешь ошибиться или поддаваться влиянию тех, кто встал на неправильный путь, если хочешь быть в своей практике настоящим коммунистом, прислушивайся к мнению народа, к своей совести и читай Ленина.
— Спасибо за этот совет. Спасибо и Мухсинову, — со смехом сказала Сания, — сколько я сегодня узнала благодаря ему!
— А Мухсинов, по правде сказать, не такой уж опасный человек. Его бы только на свое место…
Зазвонил телефон. Из горсовета спрашивали Санию.
— Я сейчас, — сказала Сания в трубку и вопросительно посмотрела на Башкирцева: может ли она идти?
— Идите идите, — сказал Башкирцев. — И так долго философствовали…
6
Сания вернулась в горсовет. У Раисы Лазаревны сидела женщина с кудрявой, подстриженной «под польку» шапкой волос. Она сидела спиной к двери, и Сания не видела ее лица, но отметила стройность и изящество ее фигуры. Женщина была одета в новенькую, с иголочки зеленую гимнастерку и такую же юбку. «Женщина с хорошей фигурой что бы ни надела, все к лицу», — подумала она. Около двери в кабинет Сания спросила, не оборачиваясь:
— Кто меня спрашивал?
Не успела Раиса Лазаревна ответить, как женщина в зеленой гимнастерке вскочила.
— Это ты, Фардана? А я-то думаю: что эта за девушка сидит?
Фардана обняла Санию и поцеловала в уголок губ.
— Что случилось, Фардана? Почему ты в военной форме.
— Закончила! — весело сказала Фардана. — Закончила курсы сандружинниц и уезжаю на фронт.
— На фронт? Посылают?
— Посылают.
— Никак не ожидала от тебя этого, Фардана.
— Ты виновата в этом.
— Как — я виновата?
— Я ведь говорила тебе! Помнишь, когда приходила к тебе. Сказала, что поступлю на курсы сандружинниц…
— А-а, помню! Еще жаловалась на Карпова. Значит, излечилась от этой болезни?
— От какой болезни? Почему — болезни?
— Ты же говорила, что влюбилась в Василия, дурочка. Значит, прошла любовь? Избавилась?
Фардана стала серьезной. С грустью в темно-синих глазах, которые всегда были веселыми и лукавыми, посмотрела на Санию.
— Ну как тебе сказать… Разве я забуду Василия! Избавиться, говоришь?.. Боже сохрани! От такой любви избавиться нельзя, можно только лишиться ее. А лишиться ее — для меня означает потерять смысл моей жизни… Ты пожелай мне счастливого пути и благополучного возвращения с войны.
— Да, да, — сказала Сания, начиная понимать, в чем дело. — Возвращайся, как говорится, с победой.
— От Камиля нет писем?
— В последнее время нет.
— Ничего не пишет о Фуате? Ты дай-ка мне адрес Камиля, может быть, я его разыщу.
— Ой ли? — усомнилась Сания. — Как найдешь знакомого человека на огромном фронте! — Все же подошла к столу и написала адрес Камиля. — Вот тебе адрес. Фамилия да номер, больше ничего. Спрячь на всякий случай.
Фардана взяла бумажку и, сложив вдвое, положила в карман гимнастерки.
Сания невольно обратила внимание на этот нагрудный карман. При каждом движении Фарданы ее упругие груди вздрагивали, словно дразня Санию. Бумага с именем Камиля касается груди Фарданы!.. По подсказке какого-то ревнивого чувства она посоветовала Фардане:
— Спрячь подальше. Очень уж ненадежен этот карман, — еще потеряешь.
Но ей тут же пришлось пожалеть об этом: Фардана вынула бумажку из кармана, расстегнула ворот и спрятала ее за лифчик.
Сания поморщилась, однако, как всегда, тут же взяла себя в руки и про себя посмеялась: «Так тебе и надо, ревнивица!» И уже спокойно продолжала говорить с Фарданой.
— Когда уезжаешь?
— Едем с первым пароходом.
— С первым пароходом? Тогда я буду вас провожать. Уезжающие с первым пароходом бойцы сейчас там нагружают баржу. Я поеду проводить их. Значит, увидимся еще.
Фардана снова обняла и поцеловала Санию.
— Обязательно приходи! Если не придешь на пристань, пожалуюсь Камилю. Вот увидишь, я его обязательно разыщу.
Фардана, легко постукивая каблуками, вышла из кабинета. А Сания восхищенно глядела ей вслед.
— Вот шайтанка, — любовно проговорила она наконец. — Найдет ведь, найдет. И найдет, и обнимет, и поцелует твоего Камиля…
Через три дня Сания приехала на пристань. Стоя на краю дебаркадера, она провожала земляков и вместе с ними уходящую на войну веселую Фардану.
— Счастливого вам пути, родные!..
Белоснежный пароход, только что вышедший из зимнего ремонта, сделал большой разворот и повернул носом по течению. Собравшиеся на пристани махали на прощание — кто шапкой, кто платком, а кто руками.
Сания изредка взмахивала платком, потом скомкала его и вытерла глаза. Рядом всхлипывала мать Фарданы.
— Только бы приехала жива-здорова, доченька.
— Она вернется! — утешала ее Сания. — Фардана — она такая. Вот увидите, вернется! А Василий почему не пришел провожать?
— Хотел прийти, да Фардана ему не велела. «Идите, говорит, на работу. Придете, говорит, встречать».
— Правильно сказала. Придет встречать.
Они поднимались на берег, и неожиданно Сания услышала голос Бабайкина. Он ходил как ни в чем не бывало по набережной.
— Золотые люди уезжают! — сказал он, помогая Сании взобраться на пригорок. — Сколько хлеба погрузили на баржу всего за какой-нибудь день! Это ведь только богатырю под силу!
Сания посмотрела под обрыв.
Кама уже сильно поднялась, и оставшийся пустым склад Бабайкина был наполовину залит водой.
1
Вскоре пришло второе письмо от Камиля. Он сообщил, что к партизанам прилетел самолет и его переправили через фронт, что теперь он снова служит в рядах армии, в разведке одной из частей Северного направления.
Затем письма стали приходить регулярно, Сания почувствовала, что от этого ее жизнь стала значительней, интересней и веселей.
А работы все прибавлялось. Не успели разделаться с трудностями зимнего времени, как весенняя распутица принесла новые хлопоты.
До сих пор Сании казалось, что весна несет в жизнь людей много света, тепла и радости. А нынче поняла оказывается, и большие заботы.
Под живительными солнечными лучами пробуждается земля, покрывается ярко-зеленой, свежей травой, в пушистых ветвях ивы хлопочут скворцы, возле домов пляшут серебряные капли. Почувствовав мягкое дыхание весны, детвора высыпает на улицу. Особенно шумно становится возле школы. И вот, наполняя треском и шумом весь Ялантау, на Каме трогается лед. Набережные кишат нарядно одетыми веселыми людьми…
Но весна приносит городскому жителю немало не приятностей. С ее приходом вся грязь, скрытая под снегом, начинает выходить наружу. Накатанная санная дорога посреди улицы чернеет от мокрого навоза. О дворах и говорить нечего: переполнены помойные ямы и уборные, — не подойти, а вонь от них какая!
Даже ледоход, который народ встречает как веселый праздник, для Сании стал ужасной напастью. Напоминание Бабайкина о чрезвычайной комиссии было своевременным. Действительно, при городском Совете в связи с опасностью наводнения пришлось организовать чрезвычайную комиссию. А председателем ее назначили Санию.
Надо было встретить во всеоружии грозящую опасность. Всем учреждениям и предприятиям города были отданы распоряжения насчет лошадей и машин, расставлены люди. Все это Сания сделала заранее.
И все-таки на душе было неспокойно. Кто знает, с какой силой пойдут нынче вешние воды, все ли обойдется благополучно…
Башкирцев при каждой встрече обязательно заговаривает об этом. Сразу видно — и его тревожит весеннее половодье.
Особенно беспокоил Санию хлебный склад Бабайкина. Она побывала на пристани, проверила все своими глазами.
Это был громадный сарай, выстроенный под горой, на самом берегу.
Но какой в этом смысл?
Сания узнала, что издавна строили склады в местах, которые во время весеннего половодья остаются под водой, чтобы без задержек нагрузить баржи с началом навигации Но при этом всегда учитывалось, что такие склады подвергаются опасности быть затопленными, и в них хранились не боящиеся воды товары. А этот был наполнен зерном.
По предложению начальника причала Бабайкина склад построен почти у самой воды. Хлеб, который не был сдан с осени и остался в глубинке, Заготзерно всю зиму перевозило на этот склад.
Задумано умно, что и говорить! Грузить хлеб, когда склад рядом, куда легче, чем таскать его сверху. Но страшит, что времени для погрузки мало, что все зависит от капризов природы. А вдруг в самый нужный момент не хватит рабочих? Это ведь Кама, она не станет дожидаться, пока освободят склад. У нее свои законы.
Вопрос о рабочей силе, казавшийся Сании самым трудным, неожиданно легко разрешился. Как раз перед началом навигации военкомат призвал запасных, рассчитывая направить их с первым пароходом. В Ялантау собралось много народу. До начала навигации все вынуждены сидеть без дела. Крепкие, здоровые люди — они за один день могут горы перевернуть…
Но беда пришла откуда ее совсем не ждали.
Ледоход не замедлил. Пасмурной ночью подул теплый ветер, и над Камой раздался величественный гул, так хорошо знакомый жителям Ялантау, радостный для их сердец. На рассвете вся набережная была заполнена толпами горожан. Лед действительно тронулся. Льдины громоздились друг на друга, становились дыбом. Но ниже по течению лед был еще крепок, — он сдерживал напор. Люди говорили: «Не шути, раз началось, теперь уже не остановишь тебя, камский лед! Посмотрим, что ты будешь дальше вытворять, как будешь шуметь и трещать…»
2
Сании некогда было любоваться этим зрелищем, Поднявшись чуть свет, она пошла в горсовет, Не успела войти в кабинет — зазвонил телефон.
Звонил Башкирцев.
— Почему так рано, Сания Саматовна?
Сания ответила тем же вопросом:
— А почему вы так рано звоните, Петр Тихонович?
— Кама разбудила, — засмеялся Башкирцев. — А позвонил вам просто так. Думал, что вы еще не пришли. Собираетесь уходить?
— Еду сейчас на пристань. Может, и вас захватить с собой? Боюсь, что не увидите ледохода.
— Я уже полюбовался на Каму. Поезжайте, поезжайте!
Разговор с секретарем горкома заронил в душу Сании какое-то дурное предчувствие. Видимо, встревожен и Башкирцев. Конечно, встревожен. Нетрудно догадаться по его шутливому тону. Он всегда как нарочно старается казаться веселым, чтобы скрыть тревогу. Если бы он был спокоен, разве стал бы спозаранку звонить?
Проезжая мимо затона, Сания видела, как у причала суетились люди. Из трубы маленького пароходика валил дым. Сания направилась к конторе, однако начальника пристани в кабинете не нашла. Не было и его помощника. Оказалась пустой и комната парткома.
— Все в затоне, — сказали ей. — Если не там, то, наверно, у причала Бабайкина…
Сания отправилась к складу Бабайкина. У берегов плескалась вода, но середина Камы была еще скована льдом, и дувший с реки резкий ветер насквозь продувал пальто Сании. Она плотнее закутала концами пухового платка плечи, пробираясь по весенней грязи к низкому строению с широкой крышей.
Сверху казалось, что склад Бабайкина одним углом стоял у самой воды. «Ну, смотри, что они сделали! — подумала она с беспокойством. — Не могли поставить подальше от берега!..»
Издали Сания узнала директора Заготзерна и Бабайкина. В старой черной шинели Бабайкин размахивал руками, показывая то на склад, то на громады льдин, теснившиеся на Каме, — он что-то объяснял директору.
По крутой тропинке, то и дело оскальзываясь в резиновых сапогах, Сания спустилась к складу.
— Здравствуйте! Ну как дела?
Высокий, стройный, седоусый директор Заготзерна словно бы нехотя ответил:
— Мало утешительного.
Некоторое время все молчали. Директор посмотрел на воду:
— Вон ведь…
Стараясь понять, что их тревожит, Сания посмотрела на реку. Вода между застрявшими льдинами текла очень тихо, несмело, и слабые волны лениво лизали пологий берег. Склад стоял в трех-четырех метрах от воды. Он был построен на склоне, и стена, обращенная к Каме, была установлена на сваях около метра высотой. Конец склада упирался прямо в гору. Если бы даже вода подошла к самому складу, под ним еще было пустое пространство. Чем же так обеспокоены работники пристани?
Сания посмотрела на Бабайкина. Тот понял, что она ждет ответа от него.
— Сказать трудно, — проговорил он со вздохом, — Очень редкий случай. Кто мог подумать, что он повторится именно в этом году?
— О каком случае вы говорите, дедушка?
Бабайкин посмотрел на Каму, устремив взгляд вдаль по течению реки. Указал пальцем:
— Во-он там — видишь?
— Лесной мыс?
Вдали тянулась покрытая лесом круча, она сразу обрывалась, словно провалившись в воду. В этом месте Кама резко сворачивала влево.
— Вот на этом повороте вся беда. В этом месте образовался затор, и льдинам, что плывут отсюда, не дает ходу.
— Значит, есть опасность, что вода зальет склад, прежде чем успеют выгрузить хлеб на баржу?
— Вот этого я и боюсь. Видишь, насколько успела подняться вода за какие-нибудь три-четыре часа. Если затор задержит дольше…
— Подмочить столько хлеба, знаете… — угрюмо сказал директор Заготзерна.
— Если бы только подмочить — полбеды, — сказал Бабайкин. — Это же страшная штука, когда вода поднимается, а лед не прошел. Может развалить и унести весь склад.
До этого при встречах с Бабайкиным у Сании всегда возникали только добрые, хорошие чувства. Ее всегда трогали заботы старика о народном добре. А сейчас этот человек показался ей глупым и беспомощным болтуном. Она почувствовала, как поднимается в ней гнев. Но кого винить? Бабайкина, который стоял сейчас перед ней глубоко расстроенный, или руководителей, доверившихся этому выжившему из ума старику?..
— Где же ваш хваленый сороколетний опыт? — резко спросила она Бабайкина.
Сердитый тон Сании, должно быть, разозлил старика. Стараясь не показать своего раздражения, он ответил на ее вопрос вопросом:
— А скажите, за последние сорок лет у нас в Ялантау бывал мороз в пятьдесят градусов?..
Со стороны затона донесся громкий треск. Заметно было, как в воздух взлетели осколки льда. Сания видела, что никто даже не оглянулся, и тоже постаралась остаться спокойной. А Бабайкин продолжал свое:
— То-то вот! Такое бывало лет сорок пять, а может, и больше пятидесяти лет назад. И кто бы мог предсказать, что это повторится как раз в этом году, когда Бабайкин затеял такое дело! Может быть, господь бог решил наказать меня: мол, записался, старик, в коммунисты — так на тебе! Нет уж…
Сания, махнув на него рукой, спросила директора:
— Не видали начальника пристани?
— Он в затоне. Там у них какой-то ледокол стоит, так они хотят его вывести.
— Подрывники-то у нас никудышные! — вздохнул Бабайкин. — Что в них толку?
Сания знала, что в Ялантау есть бригада технического участка и что работники бригады должны были подорвать застрявший на Каме лед. Смогут ли они справиться? Или Бабайкин не зря относится к ним с таким пренебрежением?
— А что, — спросила она, — может быть, подрывники с технического участка и в самом деле помогут? Если бы сумели открыть путь для баржи…
Но настроение безнадежности у старика, как видно, не легко было сломить.
— Где уж! — проворчал он. — Настоящие подрывники теперь не здесь, а на фронте…
Снова послышались взрывы. Прошло немного времени, и притихшая Кама издала негромкий, но зловещий вой. Со стороны затона послышались испуганные крики людей, и лед на Каме медленно двинулся. Огромная льдина встала на дыбы и застыла, потом медленно погрузилась в воду. Из большой трещины, бурля и кипя, вырвалась вода.
Все, кто был у склада, молчали, поглощенные созерцанием этого зрелища. Сания, еще ничего не понимая, почувствовала какую-то надежду. «Зря я так боялась, техника свое возьмет. Если бы двумя-тремя небольшими взрывами расшевелить лед, остальное — дело самой Камы. Силы ее безграничны. Старик напрасно обижает наших подрывников».
Но Бабайкин, зорко наблюдавший за Камой, вздохнул еще более безнадежно:
— Э-э-эх!..
Там, где ледяная глыба погрузилась в воду, вздыбилась новая. А рядом еще, еще и еще… Вода как-то неспокойно отхлынула от берега, а потом начала на глазах прибывать.
— Нет, не может! — досадливо воскликнул Бабайкин. — Затор на мысу не пускает.
«Как не пускает? — хотелось сказать Сании. — Пустит, не может не пропустить! Только, может быть, будет уже поздно, вот что страшно. Нет, стоять и смотреть не годится, надо принимать какие-то меры».
— А нельзя перетаскать хлеб наверх? — обратилась она к директору Заготзерна.
— Это невозможно.
— Что же, будем глядеть, как нас затопит вода? Готовьте место для хлеба! Я сейчас пришлю людей…
Сания торопливо пошла в гору. Сзади послышался голос Бабайкина:
— Эх! Сбросить бы на затор пяток бомб!..
По скользкой, размокшей тропинке Сания пробиралась к своей машине, оставленной у конторы.
«Кто это? — остановилась она, увидев идущих навстречу людей. — Никак, Мухсинов? Зачем он сюда явился?»
— Что случилось? — спросил Мухсинов, даже не поздоровавшись с ней.
Сания ответила, не останавливаясь?
— Плохи дела…
— Бабайкин там?
— Там…
3
Сания решила немедленно прислать мобилизованных на склад для выгрузки хлеба, но потом подумала, что надо сначала поговорить с начальником пристани. Ведь он должен знать больше Бабайкина. Кстати, надо будет позвонить и Башкирцеву…
Около конторы она увидела машину горкома. Значит, Башкирцев уже здесь.
И действительно, из конторы вышел Башкирцев с начальником пристани.
Сания подождала их.
— Кажется, дела плохи, — сказала она, глядя поочередно на Башкирцева и на начальника.
Башкирцев подтвердил:
— Да, если не будет срочной помощи…
— Я сейчас пришлю сюда призывников из военкомата, — предложила Сания.
— Погодите, дело тут не только в хлебном складе. Начальник пристани сам знает, что здесь надо делать, а мы давайте попробуем поговорить с Казанью. Садитесь в машину.
Они поехали в город. Перед зданием горкома остановились и прошли в кабинет Башкирцева.
Петр Тихонович взял телефонную трубку. Попросил Казань, соединился в Совнаркомом. И коротко стал рассказывать председателю Совнаркома о том, что происходит на ялантауской пристани.
Только тут Сания в полной мере представила себе, какая опасность угрожает городу. Оказывается, не только складу Бабайкина, но и всему затону грозит беда. Напирающий сверху лед, запертый затором, грозит обрушиться на суда, стоящие в затоне. К тому же ветер, дующий снизу по реке, с каждой минутой увеличивает эту опасность. Лавина взбесившихся льдин может заполнить затон, сдавить и искалечить стоящие там баржи и пароходы. Чтобы этого не случилось, надо разбить ледяной затор на повороте реки.
Остался только один выход: из Казани должен немедленно прилететь самолет и сбросить бомбы на ледовую плотину.
— Найдите!!
Башкирцев так громко выкрикнул это слово, что Сания вздрогнула, С кем это он разговаривает? На кого кричит? Неужели приказывает председателю Совнаркома?..
Сании еще не приходилось видеть Башкирцева столь решительным. Так вот он какой, оказывается!
— Да! Да! — опять сердито крикнул Башкирцев. — Соедините с секретарем обкома… Иначе невозможно. Решают минуты… Пожалуйста!..
Не отнимая трубку от уха, он повернулся к Сании, и голос его сразу стал мягче:
— Идите, — сказал он, — Надо предупредить жителей ближних к Каме районов — пусть заклеят окна бумажными полосками. Будут взрывы…
— Значит, пришлют самолет?
— Пришлют! Лучше предупредить всех по радио. Затем поднимите на ноги этих ваших солдат. Не мешает… Да, да… Я слушаю…
Он опять приник к телефону. Сания поспешно вышла из кабинета.
Она выполнила возложенную на нее задачу и решила снова поехать на пристань. В это время на Каме прогремел мощный взрыв, какого не слыхали в Ялантау. Через минуту раздался еще один взрыв. За ним третий. А там и еще и еще… В промежутках между взрывами был слышен ровный рокот моторов бомбардировщика.
Возникший было испуг сменился приливом радости.
— Бомбят Каму! — сказала Сания шоферу. — Значит, самолет из Казани прилетел.
Они проехали по центральной улице и повернули на набережную. Машина замедлила ход: здесь было открытое место, удобное для наблюдения за Камой, — на набережной собралось множество зрителей.
Машина медленно пробиралась в толпе, в окно Сания оглядывала горожан. И вдруг увидела человека, заставившего ее вздрогнуть. В толпе стоял необычайно исхудавший — кожа да кости — Памятливый Фахруш. Все в той же замызганной шубе и свалявшейся шапке-ушанке. Казалось, он был чем-то чрезвычайно воодушевлен и рвался вперед, напряженно вытягивая длинную шею со вздувшимися жилами. Какая-то молодая, нарядно одетая женщина удерживала его за руку.
Сания не успела больше ничего разглядеть, машина ускорила ход и повернула к пристани. Кто была эта женщина, удерживающая сумасшедшего старика? Откуда возникло это привидение?.. Значит, жив Памятливый Фахруш? Даже тиф не берет проклятого!
4
Когда Фахруш заболел тифом и был положен в больницу, Нурания снова вспомнила о нем.
— Отец ведь, как не навестить! — объясняла она работающим в больнице сестрам. — Кто его пожалеет, кроме меня?
Никто не укорял ее за то, что она пришла проведать больного отца, однако Нурания неспроста говорила так, словно пыталась оправдаться. Не болезнь отца встревожила Нуранию — ее по-прежнему интересовало золото старика. «Неужели старик унесет на тот свет тайну своего клада?» — думала она.
Старик перенес кризис и остался жить.
Когда Памятливый Фахруш совсем поправился, ее вызвали в больницу проводить отца домой.
Брюзгливый старик раньше при каждой встрече с дочерью начинал поносить ее, а теперь молча и покорно следовал за ней.
Нурания, обнадеженная этой переменой, старалась обращаться с отцом помягче, даже взяла его под руку. Пусть видят люди, как она заботится о старике.
В то время, когда они возвращались из больницы, на Каме вдруг послышались взрывы. Старик насторожился:
— Стой! Что это?!
И, потащив за собой дочь, рванулся к самому краю обрыва, откуда видна вся Кама.
— Слышишь? Дошел ведь! Дошел до Ялантау! О господи!..
— Что ты с ума сходишь? Кто дошел?
— Не слышишь разве? Немец!
— Какой немец? Наверно, лед взрывают.
— Будто я не слыхал, как подрывают лед? Самолет не видишь? Это немец!..
На обезумевшего старика обратили внимание в толпе. Послышался смех.
— Сумасшедший он, — сказал Нурания, чтобы отвести насмешки над отцом. — Бредит, веду его из больницы. Он все еще бредит, люди добрые. Не смейтесь над ним!
Люди начали успокаивать его:
— Не бойся, дедушка! Это наши, взрывают лед.
— А, наши? — протянул старик и понурился. — Значит, не немец?..
— Какой там к черту немец! Немцу сроду не дойти до Ялантау.
Фахруш не сказал больше ни слова. Снова обессилев, он целиком отдался на волю дочери. Нурания взяла его под руку и повела домой.
По дороге они сели отдохнуть на чью-то скамейку возле забора Совсем обмякший старик, посидев немного, опять оживился.
— Откуда столько народу? — спросил он.
Дочь не поняла, что он хотел сказать, да и не старалась понять — она просто оставила его слова без внимания. Старик пояснил сам:
— Тиф-то хоть взял сколько-нибудь?
— Вот, оказывается, чем ты все бредишь! — рассердилась Нурания. — Хоть бы бога побоялся!
— Бог и послал эту напасть. Это наказание коммунистам за то, что они обидели нас, невинных.
— Наказание коммунистам, а бог свалил тебя?
— Разве, кроме меня, никто не болел тифом?
— Только один, слышала, помер. Нынче этому тифу не дали ходу. Такой поднялся шум, все дома провоняли дезинфекцией. Теперь в Ялантау ни одной вши не найдешь.
Фахруш слабо вздохнул.
— То-то, смотрю, и в больнице разговоров не слышно было… О люди! В грош не ставят божью волю. Ну да придет время, накажет господь!
— Тьфу ты, прости господи!.. — вздохнула Нурания.
А на Каме поднялось ликование. Лед пошел! Все в затоне и на пристани остались на своих местах. Там и сям раздавались веселые крики. Оповещая весь Ялантау о том, что Кама ожила, из затона двинулся, непрерывно гудя, речной ледокол.
Сания поняла, что опасность прошла. Оставив машину, она опять спустилась к причалу Бабайкина.
«Зря обидела давеча деда, — подумала она. — Наверно, радуется старик. Порадую его и я, скажу, что сейчас должна прийти команда призывников на погрузку хлеба».
Сания была уверена, что Бабайкин не уйдет со склада, пока не погрузят хлеб. Она подошла близко к складу, разыскивая глазами знакомую фигуру в черной шинели.
— Ну, все в порядке? — спросила Сания, завидев стоявших людей. — Как вода?
Ей ответил директор Заготзерна:
— А что ей делать? Против бомбы ей не устоять.
— Почему же вы так невеселы? — спросила Сания, оглядев собравшихся.
Директор Заготзерна отвернулся:
— Старика жалеем.
— Какого старика?
— Да нашего Бабайкина.
— А что с ним случилось?
— Как что случилось? Будто вы не знаете?
— Ничего не знаю.
— Его арестовали…
У Сании побежали по телу мурашки. Так вот зачем приходил Мухсинов!..
Она тут же поехала к Башкирцеву. Вызвали Мухсинова.
Прокурор вошел с важным видом, прямо держа голову. Башкирцев даже не ответил на его приветствие. Он сидел молча, глядя Мухсинову в глаза. Тот спокойно прошел в глубь кабинета и сел на свободное кресло возле стола.
— За что арестовали Бабайкина? — спросил Башкирцев.
— Вы сами должны знать за что, — спокойно ответил Мухсинов.
— Не вижу причин для такой суровой меры.
Мухсинов подвинул на красном сукне стола чернильницу. И, не отрывая от чернильницы ни руки, ни взгляда, стал объяснять:
— Откровенно говоря, мы несколько поторопились. Прилетевший из Казани самолет все дело испортил.
— Как это испортил? Что испортил?
— То есть не испортил, конечно. Он помог нашему Ялантау. Спас хлеб от затопления. Но я рассуждаю с чисто юридической точки зрения.
— То есть?
Мухсинов поставил чернильницу на старое место и, выпрямившись, устремил зеленые глаза в упор на Башкирцева.
— Откровенно сказать, — заговорил он, повысив голос, — если бы не прилетел из Казани самолет, дело Бабайкина было бы дрянь. И вы не стали бы сейчас меня спрашивать: «За что арестовали?» Пожалуй, одним Бабайкиным еще не отделались бы. Пришлось бы заинтересоваться и теми, кто дал ход, мягко говоря, очень-очень сомнительному предложению какого-то безвестного Бабайкина.
Говоря все это, Мухсинов продолжал смотреть прямо в глаза Башкирцеву.
Башкирцев побледнел. «Дурак!» — хотелось ему крикнуть. Но сдержался.
— Я хочу знать, какие у вас основания подозревать в преступных намерениях Бабайкина? Мы его давно знаем.
На лице Мухсинова отразилось искреннее удивление.
— Если бы этот вопрос задала мне Ибрагимова, это было бы понятно. Но вы, товарищ Башкирцев, разве не видите? Что было бы, если бы не прилетели из Казани и не сбросили бомбы?..
— Но ведь прилетели же! Не случайно же это вышло!
— А могли и не прилететь? Или не успели бы прилететь?
Молчавшая до этого Сания решила вмешаться в разговор.
— Не понимаю, — сказала она срывающимся голосом, — как можно арестовать человека за несовершенное преступление? Даже не за преступление, а за несчастье, которое могло случиться, но не случилось. Опираясь только на какие-то беспочвенные подозрения…
Мухсинов покровительственно посмотрел на Санию и улыбнулся.
— Я сказал, что поторопились. А теперь…
— Если поторопились, извинитесь перед стариком и отпустите, — перебила его Сания.
— Э-хе-хе, товарищ Ибрагимова! Вы все еще не научились рассуждать с государственной точки зрения. А еще руководящий работник!
— Я вас не понимаю, товарищ Мухсинов. Как же я, по-вашему, рассуждаю?
— Как дочь учителя Самата.
Сания невольно покраснела. Ей вспомнился давно умерший отец — он жил в ее памяти как литературный образ из старых романов, самобытный просветитель, но совсем не революционер.
Да, учитель Самат не был революционером. Он мечтал о какой-то идеальной честности. А о политике был очень плохого мнения. «Политика — самое грязное дело человеческого рода», — говаривал он.
Что же хочет сказать Мухсинов? Откуда он знает о ее отце? Очевидно, он подробно исследовал биографию Сании. Ну и что же? Что тут страшного для Сании? И что плохого, если она дочь учителя Самата? Чем опорочен учитель Самат? Всю жизнь он служил народу, Старался обучать детей-татар русскому языку, дать им как можно больше знаний. Да, он не сумел подняться до уровня революционера и на многое смотрел ошибочно, но разве это удивительно для той эпохи?
— Товарищ Мухсинов, я все же не понимаю вас: что из того, что я дочь учителя Самата? Объясните.
— Человеку на руководящей должности нельзя быть излишне мягкосердечным, товарищ Ибрагимова, — наставительно сказал Мухсинов. — Надо смотреть на дело по-государственному.
— Вот как! Разве требование быть справедливым к людям противоречит коммунистическим взглядам?
— Если бы мы еще не арестовали Бабайкина — другое дело.
— Исправить ошибку никогда не поздно.
— Нет уж, поздновато! — возразил Мухсинов, снова повысив голос. — Судьба какого-то безвестного старика вас тревожит, а об авторитете Советской власти вы не думаете?
— Что это значит?
— Мы арестовали человека, а вы требуете: «Выпусти!» Да еще извинись! Это вам что, детская игра? Что после этого будет думать народ о прокуроре, о следственных органах? Все скажут: «Вот у нас, не разобравшись, хватают человека — и в тюрьму». Нет! Закон существует не только для тех, кто совершил преступление, но и для тех, кто собирался его совершить, но не сумел или не успел.
— А если он не думал его совершать?
— Даже если так… не страшно. По правде говоря, кто там разберется, где правда…
Сания возмутилась. Она вскочила с места и закричала:
— Товарищ Башкирцев! Если это так, я…
— Тсс!!
Башкирцев не дал ей продолжать. До сих пор внимательно слушавший спор, он тоже вскочил с места. Затем негромко, но твердо заговорил:
— Товарищ Мухсинов, вы тут здорово зарапортовались. Не смешивайте авторитет Советской власти, авторитет прокуратуры и следственных органов с авторитетом товарища Мухсинова или товарища Башкирцева, Это совсем разные вещи. Авторитет Советской власти можно сберечь, только соблюдая справедливость. Бабайкин не только не виноват, — наоборот, Бабайкин заслуживает награды. В результате его заботы об интересах народа и государства мы сейчас можем на пять-шесть дней раньше обычного погрузить баржу и отправить зерно, которое должно быть доставлено в колхозы к весеннему севу…
— Ну а если бы самолет…
— Если бы не прилетел, мы бы выяснили, почему он не прилетел, — продолжал Башкирцев. — Но мы будем повторять практику Бабайкина ежегодно. Молодец Бабайкин! Задерживать его под арестом — преступление. Отпустите, извинитесь и поблагодарите… Ведь если мне придется за вас просить прощения, это будет для вас хуже. Скажут: «Мухсинов посадил, Башкирцев выпустил…»
Мухсинов крепко сжал губы, помолчал несколько секунд и быстро встал. Коротко бросил: «Хорошо!» — и, не сказав больше ни слова, быстрым шагом вышел из кабинета.
5
Башкирцев сел и предложил сесть Сании.
Сания, словно не слышала его, продолжала стоять.
— Что же случилось? Он согласился с вами или ушел с угрозой? — спросила она.
Вместо ответа Башкирцев добродушно усмехнулся.
— Давайте поговорим лучше о вас. Не скрывайте, Сания Саматовна: если бы я не удержал, вы бы сказали: «Если так, я больше не могу оставаться на этой работе. Я была уверена, что у нас в партии чистейшие люди, а вы, оказывается вон какие! Ну, в таком случае я не могу оставаться среди вас». Так ведь?
Только тут Сания села.
— Да, — призналась она, подумав. — Может быть, и не совсем так сказала бы. Но в общем вы верно поняли возникшие у меня чувства. От философии Мухсинова мне стало очень тяжело. А от того, что вы молчали, и вовсе не по себе. Только когда вы сказали все Мухсинову, стало легче…
— Вот в том-то и беда: некоторые судят по таким, как Мухсинов. И по ним составляют мнение о партии и Советской власти.
— А разве, Петр Тихонович, у нас мало таких людей? Как же ставят на такое место, где решается судьба людей, чиновника с деревянным сердцем?
— Если бы всюду сидели идеальные люди, было бы очень хорошо, но в жизни, к сожалению, бывает всякое. И что еще хуже, плохие работники встречаются не только в маленьких городах, вроде нашего, но и повыше. Даже в обкоме, я бы сказал…
— В обкоме?! — спросила Сания с испугом и удивлением.
Башкирцеву ее удивление показалось легко объяснимым. Как не удивляться? Ведь ей еще не приходилось иметь дело с руководящими людьми дальше Ялантау. А теперь придется. Поэтому не помешает, если кое-что будет знать. Пусть не будет наивной, как ребенок.
— Да, Сания Саматовна, такие люди всюду есть… Вы спросите: как таких людей выдвигают? Сейчас, подождите немного…
Башкирцев взял трубку. Попросил начальника пристани, Расспросил, как идут дела на берегу, что делается у причала Бабайкина, и, успокоившись, повесил трубку.
Сания поняла, что за разговором она совсем забыла о своих делах, и поднялась, но Башкирцеву, видимо, не хотелось ее отпускать.
— Не спешите, — сказал он, — Теперь там и без нас дела идут хорошо…
И он заговорил опять, продолжая начатую мысль:
— Спрашиваете, как выдвигают таких людей? Их не выдвигают. Такие люди умеют выдвигаться сами… Таких людей привлекает не работа, а положение начальника. Им нравится командовать другими. Им льстит, когда кто-то подхалимничает перед ними и старается угодить. И они начинают бороться за места. Они знают: в нашей стране во всяком деле ценят людей, которые ставят на первое место интересы народа, интересы партии; они видят, что на ответственную работу назначают таких людей. И они стараются, где надо, казаться такими. Да, только там, где нужно… Они умеют казаться неустанными борцами за интересы Советской власти. А если для проявления своего «геройства» они не находят настоящего врага, то выдумывают его сами…
— Так ведь это же страшно, Петр Тихонович!
— Да, иногда это явление может принять страшный характер. Однако не надо преувеличивать опасность! Потому что в наших условиях такие люди никогда не могут стать главной силой. Главная сила все равно остается в руках честных людей. Возьмите производство, колхоз или какое-нибудь учреждение. Какой бы коллектив ни взяли, вы найдете в нем и лентяев, и рвачей, и демагогов. Они, конечно, торхмозят работу, приносят вред. Но они никогда не смогут изменить социалистический характер нашего общества. Потому что главная сила — в руках сознательных, честных советских людей… Они задают тон. Они управляют жизнью. Они же ведут непрерывную борьбу против испорченных людей… Главная сила — в руках честных людей, с сердцем настоящего коммуниста.
Сания тяжело вздохнула.
— Скажу вам откровенно — иногда мне в голову приходят мрачные, невеселые мысли.
— А знаете, что я делаю в таких случаях? — спросил Башкирцев. Он сказал это тихо, словно сообщая какую-то тайну.
Сания вздрогнула и невольно сама заговорила потише:
— А у вас разве тоже бывают такие случаи, Петр Тихонович?
— Случается, Сания Саматовна. Иногда видишь, что слишком зажимают демократию. Иногда вынужден бываешь насильно гнать человека на такое дело, куда он должен идти по доброй воле. Знаешь, что поступаешь не так, как велит здравый смысл, но чтобы быстро исправить такую практику или бороться с ней, не имеешь сил. Как вы говорите, в голову приходят мрачные мысли. Теряешь спокойствие, Ляжешь — не спится, Встанешь — и кажется, что не в силах будешь приняться за работу… И знаете, что я делаю в такие моменты?.. Принимаюсь читать Ленина. Поверите ли, — какой бы томик ни взял, на сердце сразу становится спокойнее. Растет уверенность, что все-таки есть правда, что за нее нужно бороться.
— Петр Тихонович! А ведь и со мной так же бывает, когда читаю Ленина.
— Надо побольше читать Ленина, Сания Саматовна. Ошибающиеся есть, были и будут. А вот если в своей практике не хочешь ошибиться или поддаваться влиянию тех, кто встал на неправильный путь, если хочешь быть в своей практике настоящим коммунистом, прислушивайся к мнению народа, к своей совести и читай Ленина.
— Спасибо за этот совет. Спасибо и Мухсинову, — со смехом сказала Сания, — сколько я сегодня узнала благодаря ему!
— А Мухсинов, по правде сказать, не такой уж опасный человек. Его бы только на свое место…
Зазвонил телефон. Из горсовета спрашивали Санию.
— Я сейчас, — сказала Сания в трубку и вопросительно посмотрела на Башкирцева: может ли она идти?
— Идите идите, — сказал Башкирцев. — И так долго философствовали…
6
Сания вернулась в горсовет. У Раисы Лазаревны сидела женщина с кудрявой, подстриженной «под польку» шапкой волос. Она сидела спиной к двери, и Сания не видела ее лица, но отметила стройность и изящество ее фигуры. Женщина была одета в новенькую, с иголочки зеленую гимнастерку и такую же юбку. «Женщина с хорошей фигурой что бы ни надела, все к лицу», — подумала она. Около двери в кабинет Сания спросила, не оборачиваясь:
— Кто меня спрашивал?
Не успела Раиса Лазаревна ответить, как женщина в зеленой гимнастерке вскочила.
— Это ты, Фардана? А я-то думаю: что эта за девушка сидит?
Фардана обняла Санию и поцеловала в уголок губ.
— Что случилось, Фардана? Почему ты в военной форме.
— Закончила! — весело сказала Фардана. — Закончила курсы сандружинниц и уезжаю на фронт.
— На фронт? Посылают?
— Посылают.
— Никак не ожидала от тебя этого, Фардана.
— Ты виновата в этом.
— Как — я виновата?
— Я ведь говорила тебе! Помнишь, когда приходила к тебе. Сказала, что поступлю на курсы сандружинниц…
— А-а, помню! Еще жаловалась на Карпова. Значит, излечилась от этой болезни?
— От какой болезни? Почему — болезни?
— Ты же говорила, что влюбилась в Василия, дурочка. Значит, прошла любовь? Избавилась?
Фардана стала серьезной. С грустью в темно-синих глазах, которые всегда были веселыми и лукавыми, посмотрела на Санию.
— Ну как тебе сказать… Разве я забуду Василия! Избавиться, говоришь?.. Боже сохрани! От такой любви избавиться нельзя, можно только лишиться ее. А лишиться ее — для меня означает потерять смысл моей жизни… Ты пожелай мне счастливого пути и благополучного возвращения с войны.
— Да, да, — сказала Сания, начиная понимать, в чем дело. — Возвращайся, как говорится, с победой.
— От Камиля нет писем?
— В последнее время нет.
— Ничего не пишет о Фуате? Ты дай-ка мне адрес Камиля, может быть, я его разыщу.
— Ой ли? — усомнилась Сания. — Как найдешь знакомого человека на огромном фронте! — Все же подошла к столу и написала адрес Камиля. — Вот тебе адрес. Фамилия да номер, больше ничего. Спрячь на всякий случай.
Фардана взяла бумажку и, сложив вдвое, положила в карман гимнастерки.
Сания невольно обратила внимание на этот нагрудный карман. При каждом движении Фарданы ее упругие груди вздрагивали, словно дразня Санию. Бумага с именем Камиля касается груди Фарданы!.. По подсказке какого-то ревнивого чувства она посоветовала Фардане:
— Спрячь подальше. Очень уж ненадежен этот карман, — еще потеряешь.
Но ей тут же пришлось пожалеть об этом: Фардана вынула бумажку из кармана, расстегнула ворот и спрятала ее за лифчик.
Сания поморщилась, однако, как всегда, тут же взяла себя в руки и про себя посмеялась: «Так тебе и надо, ревнивица!» И уже спокойно продолжала говорить с Фарданой.
— Когда уезжаешь?
— Едем с первым пароходом.
— С первым пароходом? Тогда я буду вас провожать. Уезжающие с первым пароходом бойцы сейчас там нагружают баржу. Я поеду проводить их. Значит, увидимся еще.
Фардана снова обняла и поцеловала Санию.
— Обязательно приходи! Если не придешь на пристань, пожалуюсь Камилю. Вот увидишь, я его обязательно разыщу.
Фардана, легко постукивая каблуками, вышла из кабинета. А Сания восхищенно глядела ей вслед.
— Вот шайтанка, — любовно проговорила она наконец. — Найдет ведь, найдет. И найдет, и обнимет, и поцелует твоего Камиля…
Через три дня Сания приехала на пристань. Стоя на краю дебаркадера, она провожала земляков и вместе с ними уходящую на войну веселую Фардану.
— Счастливого вам пути, родные!..
Белоснежный пароход, только что вышедший из зимнего ремонта, сделал большой разворот и повернул носом по течению. Собравшиеся на пристани махали на прощание — кто шапкой, кто платком, а кто руками.
Сания изредка взмахивала платком, потом скомкала его и вытерла глаза. Рядом всхлипывала мать Фарданы.
— Только бы приехала жива-здорова, доченька.
— Она вернется! — утешала ее Сания. — Фардана — она такая. Вот увидите, вернется! А Василий почему не пришел провожать?
— Хотел прийти, да Фардана ему не велела. «Идите, говорит, на работу. Придете, говорит, встречать».
— Правильно сказала. Придет встречать.
Они поднимались на берег, и неожиданно Сания услышала голос Бабайкина. Он ходил как ни в чем не бывало по набережной.
— Золотые люди уезжают! — сказал он, помогая Сании взобраться на пригорок. — Сколько хлеба погрузили на баржу всего за какой-нибудь день! Это ведь только богатырю под силу!
Сания посмотрела под обрыв.
Кама уже сильно поднялась, и оставшийся пустым склад Бабайкина был наполовину залит водой.
Глава шестая
КОГДА ОТКРЫЛАСЬ НАВИГАЦИЯ
1
Кама очистилась от льда, и все в Ялантау оживилось. Больше стало приезжих из Казани. В гостинице, наполовину заселенной эвакуированными, не хватало мест.
Командированные из какого-нибудь центрального учреждения, не удовлетворяясь ответом директора гостиницы о том, что нет свободных номеров, направлялись в городской Совет или горком, норовя попасть непременно к Сании или к самому Башкирцеву. Конечно, гости сначала пошумят, но в конце концов, не в силах противодействовать аргументу «Военное время!», соглашаются переночевать в каком-нибудь углу или коридоре.
Закончив дела, в надежде хотя бы в дороге переспать ночь по-человечески, они опять стучались в двери начальства, требуя билеты в каюту. Однако и тут, подчиняясь неумолимой силе тех же двух слов, вынуждены были ехать на палубе, между ящиками и бочками.
Все же нельзя сказать, чтобы начальство было совсем бессильно в этих вопросах. Кому нужно — находили и комнату в гостинице, и место в каюте. А уж когда самим надо было ехать — и говорить нечего.
Башкирцев уже успел съездить в Казань по делам. Дошла очередь и до Сании: секретарей райкомов и горкомов, а также председателей районных и городских исполнительных комитетов вызвали на пленум обкома. Расчитывая занять заодно кое-какими своими делами, Сания решила выехать пораньше. Как раз в эти дни собрался в Казань и Мухсинов. Он предложил Сании выехать вместе.
— Хорошо, тогда билеты доставайте вы, — сказала Сания.
Съездить из Ялантау в Казань летом одно удовольствие. Тем не менее, — оттого ли, что давно никуда не выезжала, — Сания волновалась так, словно ей предстояло далекое путешествие.
Розочка к этому времени уже начала ходить. Даже стала капризничать, все звала мать гулять на улицу.
— Идем, идем, погуляем вместе, пока не уехала. Пойдем в садик — его вырастил твой папа.
— Папа! Па-па! — повторяла Розочка знакомое слово.
— Посмотрим яблоньки, их посадил папа.
Сания одела девочку потеплее и вынесла во двор.
— Ну, походи, — поставила она Розочку на землю, — Видишь, как Гашия-апа чистенько подмела садик! Идем!
Из-за ограды кто-то тоненьким голоском протянул:
— Розочка-а, ау! Иди к на-ам!..
— А вон и Карима-апа тут.
Кусты смородины густо покрылись молоденькими листочками. В глубине сада белоснежно распустились вишни. Расцвела и черемуха. Только яблони стояли голые. «Что с ними случилось? — подумала Сания. — Им ведь тоже пора ожить». Держа за ручонку дочь, подошла к скамейке, где сидела Карима с завернутым в лоскутное одеяло младенцем. Карима подвинулась.
— Хоть и соседи мы, а даже проведать некогда, — сказала Сания. — Сынок, наверно, большущий стал?
— Э-э, где ему быть большим!
— Не говори, и не заметишь, как начнет ходить. Как звать-то?
— Азат.
— Ну-ка дай посмотреть на Азата.
Сания приоткрыла край одеяльца, и вдруг ей стало не по себе: ребенок очень напоминал кого-то из знакомых. «Господи, чей же это ребенок? На кого он похож?» — силилась припомнить она.
Однако она не сказала этого Кариме — не хотела ставить в неудобное положение молодую мать.
— Иди погуляй немного сама, — пустила она по дорожке Розочку. И, поглядывая, как та зашагала к кустам смородины, Сания стала расспрашивать Кариму: — Ну как Гашия к тебе относится? Не показывает недовольства, что у тебя ребенок?
— О, Сания-апа, Гашия оказалась таким хорошим человеком! Относится ко мне лучше, чем родная мать. Большое вам спосибо, что устроили меня!
— Кстати, о твоей матери… Как она? Не приезжала?
Карима сразу погрустнела.
— Мама, может быть, и простила бы. Когда я лежала в родильном доме, она один раз приезжала потихоньку. В деревне ведь на такое смотрят очень плохо. Отец тоже на меня очень сердит… Спасибо Гашии-апа, что приютила!
2
Словно почувствовав, что упоминают ее имя, во дворе появилась Гашия с неизменной сумкой в руках.
Она заметила, что в садике сидит Сания, и с приветливым видом направилась прямо к ней. Еще больше просияла, увидев у смородинного куста Розочку.
— И эта красавица тут! Здравствуй, Розочка! Какая большая стала!.. Рви, рви листочки! Хорошие листочки!
— Хо-лё-си?
— Да, да, хоро-ошие! Дай-ка я тебе сорву.
Она нарвала листочков с куста смородины и сунула в ручонку девочке. Потом подошла к Сании.
Та встретила ее без улыбки.
— Гашия, почему у нас яблони голые?
— Не говори! — махнула рукой Гашия, точно она была виновата. — И сама жду, да нет. Говорят, померзли. Не только у нас, везде.
Сания вспомнила, как она прощалась здесь с Камилем. «Береги сад», — сказал тогда Камиль.
— Боюсь, не пришлось бы спилить на дрова.
— Спилить? Нет, не торопись, Гашия.
— Уж очень лютой была зима.
Сания посмотрела на клеенчатую сумку Гашии.
— Ты с этой сумкой никогда не расстаешься, — перевела она разговор. — Как ни посмотрю, всегда у тебя в руках эта сумка.
— За хлебом ходила, — сказала Гашия. — Послушай, Сания, что у нас опять с хлебом? Народ с полночи в очередях…
— Знаю, Гашия.
— Одно время было совсем хорошо. Может быть, с пароходами много приезжает чужих… Как ты думаешь?
Этот вопрос тревожил в последнее время Санию. С открытием навигации действительно в Ялантау наехало много народу. На базаре полно каких-то сомнительных людей. А мяса, масла и яиц стало меньше, и цены на них круто поднялись. Что еще хуже — перед хлебными магазинами опять появились проклятые очереди, а между тем в пекарнях норма выпечки не уменьшалась.
— Есть люди, которые шалят с карточками, — сказала Сания. — Они все дело портят… Мы доберемся до них, конечно… Вот вернусь из Казани…
— Ты едешь в Казань? — перебила Гашия.
— На несколько дней.
В это время запищал ребенок Каримы, она ощупала его и пошла в дом сменить пеленки.
Загадочно улыбаясь, Гашия села поближе к Сании:
— Видела мальчонку Каримы? Милый ребеночек, верно?
— Немилых детей, Гашия, наверно, не бывает.
Гашия понизила голос:
— На кого похож, по-твоему?
— Кто знает! — засмеялась Сания. — И правда кажется, на кого-то похож, только на кого — никак не могу вспомнить.
Гашия, довольная, засмеялась:
— Ха-а! Как этого не знать! Один подбородок обо всем говорит. Точь-в-точь он!
— Кто — ты хочешь сказать?
— Да ну уж! На прокурора похож. Разве не видно?
Сания поняла, что хотела сказать Гашия. Однако ей не хотелось показывать, что поняла. С равнодушным видом проговорила:
— Не знаю. Мало ли на кого человек может быть похож…
— Нет, Сания, ты не так смотришь, — серьезно сказала Гашия. — Ты думаешь, почему бедняжка Карима так упорно скрывает, кто отец ребенка? Думаешь, она боялась бы сказать, если бы это был простой человек?
— Брось, Гашия! Неужели ты серьезно можешь думать, что отец ребенка Мухсинов? Не говори ерунды.
— Я никому не говорила. И не скажу. Но ведь люди сами замечают. Всякий, кто ни увидит, говорит, что ребенок похож на Мухсинова.
— Даже если и похож, нельзя подумать такое. Особенно про Кариму…
— Не ручайся, Сания. Чего не бывает на этом свете… Ты еще не знаешь Мухсинова…
— Ладно, Гашия, будь здорова! — поспешила закончить разговор Сания.
Вот сплетница эта Гашия! Откуда приходят ей в голову такие мысли? «Не знаешь, говорит, Мухсинова!» А ты, как видно, не знаешь Каримы, хоть она и живет в твоем доме!..
3
Когда Мухсинов предложил Сании ехать вместе в Казань, ей и в голову не пришло заподозрить что-нибудь. Она даже обрадовалась: все-таки знакомый человек, будет товарищ в дороге.
В день отъезда Мухсинов зашел за Санией, собственноручно вынес ее чемодан и положил в багажник, И успел предупредительно открыть дверцу машины:
— Прошу вас!
Его проворство показалось Сании вполне естественным. Мужчина должен быть внимательным к женщине.
Мухсинов не оставил без внимания и ее сынишку.
— Как тебя зовут-то, парень? Хасан, кажется? Мать провожаешь? Давай садись. А товарищ твой кто? Сын Губернаторова? Ладно, пусть садится, уместимся.
Мальчики нырнули на заднее сиденье к Сании, а сам Мухсинов сел с шофером.
Когда подъехали к пристани, было уже темно.
Пароход дал второй гудок. Мухсинов, не останавливаясь, прошел с чемоданами на пароход. Сания задержалась на дебаркадере, прощаясь с мальчиками. Потом поднялась на верхнюю палубу.
— Хасан! Хасан! — кричала она сыну.
А тот в это время засмотрелся на стоявшие в ряд по краю палубы белые ведра с крупной буквой на каждом. Из букв складывалось слово «Тукай».
— Что это — «Тукай»? — спросил Валерик.
Хасан стал объяснять ему, что Тукай — известный татарский поэт и что этот красивый двухэтажный пароход назван его именем.
— Тебя мать зовет! — толкнул Хасана Валерик.
Когда Хасан разглядел в толпе отъезжающих Санию, пароход затрубил в третий раз. Они замахали друг другу. Сания еще что-то кричала сыну. Но сильный гудок заглушил ее голос.
4
Неспроста Мухсинов был сегодня таким проворным. Встретиться с Санией один на один было его давнишней мечтой. Наконец выдался этот удобный случай. Правда, со стороны Сании не замечалось каких бы то ни было чувств к нему, но это не особенно тревожило Мухсинова. Откуда у нее могут зародиться такие чувства? Ведь и он не выказывал ей своих чувств.
Теперь Сания согласилась поехать вместе с ним. И даже не без удовольствия принимала его любезные ухаживания.
Значит, все будет в порядке, предвкушал он. Отчего бы нет? Разве много осталось таких, как он, мужчин? Ничего удивительного, если он понравится женщине, уже год живущей без мужа.
Чего ему бояться? Близок момент, о котором он давно мечтал и о котором, наверно, всю жизнь будет вспоминать. Если упустишь удобный случай, всю жизнь потом будешь каяться, дурак!..
Ялантау остался позади. Пассажиры разошлись по каютам. И для Мухсинова настало время сказать наконец Сании, что их места…
— У нас с местами получилось немного неудобно, — сказал он, не проявляя никакого смущения. — Нам дали билеты в одной каюте.
Сания недовольно пожала плечами:
— Как в одной? Почему вы раньше…
Мухсинов поспешил ее успокоить:
— Ничего, если вы стесняетесь, можете ночевать одна. Я лягу в салоне. Или просижу на палубе. Летняя ночь…
— Но это для вас неудобно, — смущенно сказала Сания. Тем не менее слова Мухсинова ее успокоили. — Каюта двухместная?
— Можете проверить. — И Мухсинов весело рассмеялся, как человек, не чувствующий за собой никакой вины.
Двухместная каюта оказалась тесной каморкой с местами одно под другим, как в железнодорожных вагонах.
— Располагайтесь, — сказал Мухсинов. — Если надо переодеться, пожалуйста. Я не буду мешать вам. — Он приготовился уйти.
— Ничего, — смутилась Сания. — Впрочем, в самом деле, я приведу себя немного в порядок…
— Пожалуйста. — Мухсинов взялся за дверь.
И Сания снова поверила, что у него на уме нет ничего дурного.
— Не чувствуйте себя безбилетником, заходите.
— Потом, когда устроитесь, может быть, вместе попьем чайку, закусим. — Мухсинов опять засмеялся с самым невинным видом, — В дороге, Сания Саматовна, самое большое удовольствие поесть да поспать.
Он вышел из каюты. И слышал, как Сания щелкнула замком.
«Запирайся, запирайся! — сказал про себя Мухсинов. — Умывайся, причесывайся, наводи красоту, голубушка!..»
Выпятив грудь и заложив руки в карманы, он вышел на палубу. Наслаждаясь свежестью речного воздуха и вечерней тишиной, он обошел несколько раз пароход и завернул в салон.
Сания не спеша разделась и с удовольствием умылась. Смазала кремом лицо. Надела шелковое платье-халат, слегка надушилась.
Увидев в зеркале свои обнаженные руки и немного осунувшееся лицо, невольно вспомнила Камиля. Каждое лето они с Камилем совершали поездку на пароходе, Какие чудесные это были дни!..
«А для кого я теперь нарядилась? Для кого надушилась? Для Мухсинова? Ну нет. Я даже не пущу его сюда…»
Но как раз в эту минуту в дверь каюты постучали.
«Мухсинов! — Сания на какую-то секунду оторопела. — А что такое? — сказала она себе, сразу осмелев, — .Чего мне бояться его!»
5
Увидев Санию в нарядном халате, Мухсинов не сразу собрался с мыслями. Почувствовал и аромат духов.
— Можно? — проговорил он.
— Почему же нет? Каюта общая, — засмеялась Сания.
Ответ Сании придал смелости Мухсинову.
— Вы очень любезны, — улыбнулся он.
Сания села на свое место возле маленького столика.
— Я заказал чаю. — Мухсинов открыл свой чемодан и стал рыться в нем. — Посмотрим, что приготовила на дорогу моя старуха. Ага, перемечи! И курица! А это что? — Он доставал бумажные свертки и складывал их на стол. — О! — воскликнул Мухсинов тоном искренне удивленного человека. — До чего же догадлива моя старуха! Вы только поглядите — не забыла сунуть мне на дорогу! — Он поставил на стол бутылку портвейна.
Сания нахмурилась.
— Этого могли бы и не доставать.
— Ничего, ведь можно и не пить. Пусть стоит себе, украшая стол…
Принесли чай. Мухсинов, спросив у Сании разрешения, сел на ее койку.
— Эх, и хорошо же на реке летом! — заговорил он. — Истинное удовольствие на пароходе прокатиться…
— Если бы только войны не было, — вставила Сания.
— Не будем об этом вспоминать, Сания. Такое приятное путешествие не часто нам выпадает…
Говоря это, он откупорил бутылку портвейна.
— Я налью, Сания? Чуть-чуть?
— Ни в коем случае!
— Ну, один глоток. Для аппетита. Спать лучше будете.
— Нет! Не надо!
— Ну, как хотите, — сказал Мухсинов. — Но чтобы стакан не стоял пустой…
И Мухсинов налил в оба стакана вина — себе побольше, Сании поменьше.
— Если будете пить, на меня не обижайтесь, — предупредила Сания, — заставлю ночевать на палубе.
— Ладно, не замерзну, время летнее. К тому же портвейн согревает. Можете гнать, если хотите… За ваше здоровье! — Мухсинов выпил свой стакан.
— Не одобряю!
— Извините. В кои-то веки. И то в дороге.
— Что ж, что в дороге? Разве дома вы один человек, а в дороге — другой?
— Интересный вопрос вы задали. Я отвечу на него. — Мухсинов опять налил себе портвейна. — Могли бы и вы выпить немножко… Предлагаю просто по-товарищески. Ну, если не хотите — воля ваша. Извините.
Он опять опорожнил стакан. Молча, сосредоточенно закусил, словно стараясь собрать мысли.
— Знаю, — начал он, — вы будете удивлены, станете возмущаться… Но, я уверен, когда-нибудь поймете… Да, я дома один человек, в дороге — другой. Не скрываю. Скажу точнее: дома — один человек, в дороге — другой, на службе — третий.
— Выходит, вы двуличный?
— Нет, двуличие — это совсем другое. Внешне — коммунист, а по существу — противник партии. Или: на словах советский человек, а на практике — контрреволюционер. А я не такой. В принципиальных вопросах я всегда коммунист.
— Какие же вопросы, по-вашему, не принципиальные?
— Например, если я получаю удовольствие от выпитого портвейна или от какой-нибудь игры или жз развлекаюсь с приятной для меня женщиной, это никому не вредит, и тут ничего предосудительного нет.
— Вы говорите ужасные вещи, товарищ Мухсинов!
— Ничего тут ужасного нет, Сания. Такова жизнь!
Чистых, ангелоподобных людей, каких вам хотелось бы, на свете нет. Если иногда и встречаются такие люди, это исключение! И это, на мой взгляд, отмирающие…
— Вы всерьез говорите?
— Вполне. Если есть возможность понаслаждаться и поразвлечься — пользуйся ею. Таких возможностей у нас пока мало. Не ценить их — просто глупо.
— Вы, кажется, опьянели?
— Ничего. По правде сказать, мне немного надо, чтобы развязался язык. И вот я скажу… Знаете, я тоже когда-то был такой же наивный, как и вы. Но жизнь научила меня. Знаете, я очень любил жену, верил ей… А она меня обманула. Когда родился сын, я радовался. А мне однажды сказали: «Напрасно радуешься, Шакир вовсе не твой сын». Да я и сам подозревал одного человека… Долго я не мог прийти в себя. Но жизнь подсказала мне, как быть. И, чтобы отомстить жене, я тоже решил не отказывать себе при случае…
— Что вы хотите этим сказать? — прищурилась Сания.
Мухсинов невинно засмеялся.
— Вы теперь, вероятно, думаете обо мне: «Ну, этот человек досыта насладился жизнью». Нет, мне, пожалуй, и вспомнить-то нечего. Женщины, способные затронуть мою душу, встречаются так редко.
— Бедняга! — насмешливо протянула Сания.
Но Мухсинов зацепился за это слово.
— Вот именно: бедняга.
Мухсинов подвинулся ближе и посмотрел ей в глаза. Однако… лучше бы ему не глядеть: его зеленые глаза с жадно уставленными зрачками вдруг вызвали у Сании страх и отвращение. Она невольно отшатнулась назад, прижалась в угол.
— И все-таки, — сказал Мухсинов, — есть такая женщина, что подарила мне однажды ласковый взгляд.
— Пожалуйста, не смотрите на меня так.
— Слушаюсь. Не буду смотреть. И я никогда не забывал этот ласковый взгляд. Эта женщина жива и сейчас. Но уже не смотрит на меня так, — посмотрела и забыла. А я не могу забыть. Душа осталась раненной. И сейчас вот…
Мухсинов, как бы не заметив, взял со стола бутылку и опять налил стакан.
— Довольно! — Рассердившись, Сания вскочила и принялась убирать со стола.
А Мухсинов откинулся в угол и, к удивлению Сании, вдруг стал скандировать стихи Такташа:
Волшебница, зачем ты встала на моем пути
С кинжалом острым в ласковах руках
И почему исчезла в утренних лучах,
Вонзив мне в душу свой кинжал?
Взошла заря. Ушла луна Я недвижим,
Я жду тебя, дочь утренней зари,
Вот, думаю, придет, понежит и возьмет
Кинжал кровавый из груди моей…
6
И Сания перестала сердиться. В самом деле, этот Мухсинов странный человек! Видать, действительно кто-то ранил ему душу.
— Товарищ Мухсинов, — сказала она помягче, — вы расчувствовались. Стоит ли вспоминать вам эту женщину?
— А вы знаете, кто она?
— Откуда мне знать?
— Нет, вы ее знаете! Эта женщина — вы.
Сания растерялась.
— Прошу вас, не забывайтесь! — сказала она резко.
— Не сердитесь на меня, Сания, но это правда. Верю, вы даже могли ничего об этом не знать. Ничего плохого нет, если я делюсь с вами своими мыслями. Вы будете знать, кто такой Мухсинов, только и всего…
Сания вспомнила слова Гашии: «Ты еще не знаешь Мухсинова!» И тут же у нее перед глазами возникло личико ребенка Каримы, странно похожее на Мухсинова. Может быть, сказать ему? Нет, выйдет глупо, Зачем?..
Неспроста он изливает сегодня перед ней душу. А может быть, он выдумал все это сейчас? Впрочем, были моменты, когда он и раньше пытался намекать о своей любви. «Такой ли он бесхитростный и жалкий, каким хочет представить себя?.. И вправе ли я осуждать его за откровенность?..»
— Если даже и так, — сказала она, отвернувшись, — зачем нужна вам эта исповедь? Вы хорошо делали, что молчали до сих пор.
— Нет, я скажу. Все скажу. Может, вы и поймете… Про вас говорят, что вы хороший, добрый человек, Я надеюсь, что и меня коснется ваша доброта…
Он помолчал немного, словно ожидая, не обронит ли Сания теплое словечко, не задаст ли ему вопрос, Но Сания молчала.
— Я сказал, что давно люблю вас. Подарив мне ласковый взгляд, сами того не ведая, вы заставили полюбить себя. Я всегда благодарил вас в душе. Однако всю жизнь удовлетворяться этим я не мог. Где-то в глубине души теплится надежда. Если бы, думаю, она хоть когда-нибудь, хоть один раз в жизни ответила на мои чувства хоть одной минутой любви… неужели, думаю, это невозможно?..
— Это невозможно, — проговорила Сания.
Мухсинов обвел глазами пустой стол.
— Конечно, я некрасив, я это знаю. Но ведь вы… ну, женщина… Думаю, она тоже, наверно, скучает по мужской ласке… так что ничего странного. Никто же не видит, никто не узнает…
— Довольно! — гневно вскочила Сания. — Я уйду… Я не думала, что вы настолько низкий человек!
— Зачем вы так говорите? Пожалуйста, сядьте, Сания.
— Идиот вы, Мухсинов! — сердито сказала Сания.
Мухсинов замолчал. Он даже не шевельнулся, лицо его было спокойно.
— Правильно, — усмехнулся он. — Идиот! Любовь выпросить нельзя…
И перешел на шепот;
— Пожалуйста, сядьте.
Не вставая с места, он потянулся и схватил ее за руку.
— Пустите! — прошептала Сания.
Мухсинов с силой притянул ее к себе.
— Что вы делаете, Мухсинов?! Я закричу!
Яростно вцепившись в волосы, она рванула его голову. Но Мухсинов, не обращая внимания на боль, продолжал все крепче прижимать ее к себе.
— Сания, милая! Не надо! Не противься… Я тебя люблю… — Голос его стал хриплым, он тяжело дышал.
Сания из последних сил попыталась вырваться. И, чувствуя, что другого спасения нет, душераздирающим голосом закричала:
— Пустите!
Из соседней каюты застучали в стену. Мухсинов замер и тут жё отпустил руки.
— Что вы наделали, Сания! — сказал он, поднимаясь.
Сания, перегнувшись через столик, распахнула окно.
Мухсинов поправил гимнастерку.
— Не беспокойтесь, — холодно сказал он, — я сейчас уйду.
Он снял с вешалки плащ и повесил на руку.
— Не бойтесь, ключ остается у вас! — Вскинув голову, он вышел.
7
В коридоре никого не было. Быстрыми шагами Мухсинов вышел на палубу.
Ночь была тихая, теплая, на небе густо мерцали звезды. Мухсинов с плащом в руке долго кружил по пустой палубе. Встречный ветер приятно освежал разгоряченную голову. Он долго стоял, держа на руке трепыхавшийся плащ.
— Рассердилась! — сказал он и, вздрогнув от своего голоса, осмотрелся. — Поблизости никого не было, И еще раз громко повторил — Навсегда рассердилась!
Но сам он не сердился на Санию.
Сания сразу выросла в его глазах. «Вот говорят: женщины, женщины… Мол, ни одна не может устоять, чтобы не изменить мужу… Чепуха! У этой женщины любовь ни выпросить, ни силой вырвать нельзя… А я-то дурак! Хотел взять силой… Да, Камиль счастливый, сукин сын! Ему и умереть легко. Если твою смерть будет оплакивать такая женщина! И духовой музыки не надо… Да, не повезло мне, не повезло!.. А ведь когда-то и моя Джамиля была не хуже этой… И любила. Не смотрела, что я Мухсинов…»
В молодости Мухсинов и Баязитов воевали в рядах Красной Армии. Только он раньше, чем Баязитов, приехал в Ялантау и раньше женился. Жена его была местной жительницей. В годы революции она, тогда еще совсем юная, училась в драмкружках и успешно выступала на сцене. В те годы они и познакомились с Баязитовым.
Газиз Баязитов тогда работал в деревне, но время от времени бывал в Ялантау.
В один из таких приездов он остановился у Мухсиновых, как у близких знакомых (в гостинице не было свободных номеров). На грех, в тот день самого Мухсинова не оказалось дома. Но Джамиля приветливо встретила гостя. И Газиз, не думая о том, что Мухсинов может его приревновать, остался у них ночевать.
На другой день Мухсинов вернулся. Узнав, что его юная жена и молодой красавец Баязитов оставались на ночь вдвоем, он потерял доверие к жене. Та пыталась убедить его, что ни она, ни Газиз ни в чем не повинны. Но Мухсинов уже не мог успокоиться.
Со временем, может быть, и успокоился бы, но другой неожиданный случай совсем вывел его из равновесия. Он был женат уже два года, а у Джамили не было детей. А тут вдруг она забеременела.
Настало время, родился сын. Его назвали Шакиром, Мальчик рос и все красивее становился, совсем не похожий на отца. В душе Мухсинова снова зашевелился червяк сомнения. А злые языки стали намекать на то, что ребенок похож на кого-то другого… Все это обостряло чувство ревности в Мухсинове.
Незаслуженные обидные слова и упреки, бесконечные оскорбления и издевки мужа отразились на характере Джамили, и она не хотела больше иметь детей.
Муж с женой так и жили вместе, но каждый считал себя несчастным…
Ночной ветер стал холоднее. Мухсинов надел плащ и опять зашагал по палубе. На корме было безветренно и тепло. Мухсинов уселся в плетеное кресло и, глядя на волны, едва мерцавшие в слабом ночном свете, задремал.
Так он и просидел до рассвета. Пароход уже вышел на Волгу. Из-за густого леса поднялось чистое, ясное солнце. Мухсинов встал и опять прошелся по палубе. Время было раннее, никто из пассажиров еще не проснулся. Во многих каютах прикрытые деревянной решеткой стеклянные рамы были опущены. Мухсинов поравнялся с окном своей каюты. «Перепугалась, бедняжка, — подумал он про Санию, — наглухо заперла окно».
Но вот одно за другим стали открываться окна. Какой-то плотный пассажир, выйдя на палубу в одних трусах и майке, стал делать физзарядку. В дверях первого класса показалась женщина в пестром, с цветочками халате, но тут же исчезла, — очевидно, смутилась, увидев человека в трусах. А окно каюты, где заперлась Сания, все еще было наглухо закрыто. «Спит, наверно. Оно и понятно: вчера долго не могла уснуть…»
Солнце поднималось все выше. На пароходе все уже были на ногах. А окно Сании по-прежнему оставалось закрытым. Мухсинов прошел по коридору, попробовал потянуть дверь — она была заперта. Подождав еще немного, он постучал в окошко. Ответа не последовало. «Нет, конечно, она не спит. Может, решила не показываться?»
Открылся салон, пассажиры стали собираться на завтрак. Мухсинов остановился у каюты Сании и еще раз тихонько постучал. Ответа не было.
Он зашел в салон. Заказал завтрак. Пришлось долго ждать. Но спешить было некуда. Наконец показалась Казань. Надо зайти в каюту и собрать вещи.
Приняв такое решение, он решительно подошел к каюте. Стал громко стучать. «Что за штука? Почему она молчит? Что-нибудь случилось?..»
В голову пришли страшные мысли. Он наклонился к замочной скважине. Нет, в двери ключа не было.
Подошла дежурная:
— Вам кого?
— Мне надо зайти в свою каюту.
— Ключ от каюты у меня.
— А женщина, которая была там?
— Она еще вчера сдала мне ключи и ушла.
— Совсем ушла с парохода? Где? Куда?
— Не могу сказать.
Мухсинов открыл каюту и начал торопливо собираться. Нашел под столом недопитую бутылку с портвейном и, налив его в немытый стакан, выпил: не пропадать же!
«Куда же девалась эта дуреха? — недоумевал он. — Неужели сошла с парохода? Вот так история!..»
8
Сания с парохода не сошла. Как только Мухсинов вышел, она собрала вещи и спустилась вниз, в помещение четвертого класса. Села в темном углу, чтобы не попадаться на глаза людям. Она готова была плакать от обиды и унижения. «Нет, этого так оставлять нельзя. Как только приедем, зайду в обком. И Кариму тоже он погубил. — Гашия не станет зря говорить».
В полудремоте провела всю ночь. Не вышла и тогда, когда все проснулись. Едва причалили к пристани в Казани, первой спрыгнула с парохода, села на трамвай и поехала в город. Хотя она и знала, что в гостинице приготовлены места для вызванных на совещание, чтобы не встретиться с Мухсиновым, решила устроиться у знакомых, живущих на улице Карла Маркса. Подруга ее была на работе, но Санию встретили приветливо.
За расспросами и разговорами стали отходить на задний план случившиеся ночью неприятности.
Она не побежала в обком, как решила в дороге, «Может быть, вообще не стоит ходить? — думала она теперь. — Ведь ничего же страшного не случилось, стоит ли поднимать шум? — Но тут же рассердилась на себя за свою слабость, — В том-то и беда наша, что видим подлость, низость и грязь, возмущаемся ими, а когда нужно выступить на открытую борьбу, быстро охладеваем. Нет, надо быть беспощадными к таким людям, как Мухсинов. Чтобы других не портили…»
Сания подошла к зеркалу, и ее бросило в жар: на белой шее синим пятном отпечатался след мухсиновского поцелуя.
Как человек, прячущий постыдную болезнь, она стала окутывать шею шарфом. Людям на глаза не покажешься теперь…
«Пойду-ка я, — решила Сания, — к самому Забарову. Он сумеет дать этому должную оценку. Вопрос о моральном облике коммуниста не шуточное дело… Оскорбить жену фронтовика, который, не жалея жизни, воюет на фронтах Отечественной войны… Покажет тебе Забаров, что это значит…»
Забарова Сания знала давно. Она хорошо помнила его блестящие выступления на собраниях и лекциях по истории партии. К тому же и сам он был весьма обаятельным, простым человеком.
Забаров когда-то учился вместе с Башкирцевым. Но когда Башкирцев был еще секретарем райкома, тот уже работал в аппарате областного комитета и в контрольной комиссии. По окончании каких-то курсов его выдвинули секретарем областного комитета по пропаганде.
9
Забаров не заставил Санию долго ждать.
Он сильно изменился. Когда-то румяное его лицо покрылось желтизной, под глазами легли тени, рот испещрили морщины. И облысеть успел.
— Так, — сказал он, оглядывая Санию. — Значит, это вы — Ибрагимова? На пленум приехали? С Башкирцевым?
— Петр Тихонович приедет завтра.
— Еще кто?
— На пароходе со мной ехал и наш прокурор. Но…
Сания замолчала, и Забаров уточнил:
— Мухсинов?
— Он самый…
По тону Сании Забаров почувствовал что-то неладное.
— Что? Почему вы замялись? У вас с ним каша не варится?
— До сих пор ничего такого не было… Но, видно, я плохо его знала.
— А что случилось?
— Из-за этого я и пришла к вам сразу, как только приехала в Казань. Этот человек не умеет вести себя, как подобает коммунисту.
— Конкретней! — поморщился Забаров.
И Сания рассказала о том, что случилось с ней ночью в каюте. Но тут же почувствовала: мерзкий поступок Мухсинова в ее изложении не получил достаточно резкой окраски и не произвел впечатления на Забарова.
— И все? — спросил он.
— Разве этого мало? — возразила Сания. — Он же коммунист, ответственный работник. Человек, решающий судьбы других людей! — Она замолчала, глядя Забарову в глаза и как бы спрашивая: «Что вы на это скажете?»
Забаров молчал.
— Я жена фронтовика! — возмущенно продолжала Сания. — Как он смеет оскорблять меня!
Она опять посмотрела на Забарова, ожидая, что он скажет.
А Забаров продолжал молчать.
— Отношение коммуниста к женщине — это, по-моему, очень большой и принципиальный вопрос. А Мухсинов в этом… Честь, совесть, душевную чистоту — все это он и в грош не ставит, — закончила Сания свою жалобу.
— Вон что-о-о! — протянул Забаров, выслушав все. — А ведь время-то у нас какое, а? Вся страна поднялась на священную войну! На полях сражений гибнут сотни, тысячи лучших наших людей. Разрушаются гигантские сооружения, уничтожаются города с вековой историей, бесценные для народа исторические памятники…
Воодушевившись, Забаров поднялся на ноги. Голос его стал громче, желтоватое лицо зарделось румянцем, глаза оживились.
— Решается вопрос — кто кого. Решается вопрос жизни и смерти Советского государства! А тут…
Голос Забарова стал вдруг насмешливым и едким:
— А тут, в маленькой, тесной каюте, мужчина пытался обнять женщину! Ха-ха! Какая важная проблема! Не знаю, в силах ли обком разрешить ее? Или, может, проконсультируемся в Центральном Комитете?..
Сания не знала, что ей сказать, что подумать. Она никак не ожидала, что разговор примет такой оборот.
— А? — гаркнул Забаров, уставившись ей прямо в глаза.
— Я не совсем понимаю вас, товарищ Забаров, — с трудом пролепетала Сания.
— Зато я хорошо понимаю вас. Что? Мухсинов мешает вам? Хотите отправить его вслед за Баязитовым? Не выйдет!
— Что вы говорите, товарищ Забаров?! — воскликнула она с крайним изумлением и обидой. — Разве это я отправила Баязитова?
— Мы знаем, товарищ Ибрагимова, всё знаем! Знаем и про ваш пуховый шарф. В руках держали. Помним даже вышитые на его конце буквы…
Пораженная Сания широко открытыми глазами смотрела на Забарова. В ней уже не было испуга и растерянности. Было изумление. «Что ты за человек?» — говорили ее глаза, устремленные на Забарова.
В эту минуту кто-то, не спрашивая разрешения, открыл дверь. Забаров перевел взгляд на дверь, и в ту же секунду его лицо смягчилось. Поднятые в гневе плечи опустились.
Человек, открывший дверь, не то шутливо, не то всерьез, басовито спросил:
— Кто тут ругается?
— Мы тут беседуем, — ответил Забаров с заискивающей улыбкой.
— Ну, продолжайте…
Сания обернулась к двери, но успела только заметить, как басовитый человек повернулся спиной и вышел.
— Ну, еще что? — спросил Забаров, голос его стал мягче и спокойнее.
Но Сании не хотелось больше с ним разговаривать.
— Извините, — сказала она, — не буду отнимать у вас время, до свидания.
Забаров, очевидно, не ожидал этого.
— Погодите. Куда же вы спешите? Садитесь.
Сания села.
— Что, обиделись?
— Очень, товарищ Забаров! Я никогда ничего плохого не думала о Баязитове. Никогда не желала ему плохого. Баязитов уехал на фронт добровольно. Уезжая, благодарил меня. В каждом письме посылает мне привет…
— Ладно. Вот что, товарищ Ибрагимова, я говорил все это не для того, чтобы обидеть вас. Вы же теперь руководящий работник. Глава города! Вам предстоят большие дела — так не забивайте вы себе голову такими мелочами. Ну, пристал… Мужчина ведь… сами знаете… Решил, видно, что вы «свой человек». Дурак, конечно! Я о Мухсинове говорю. И его я взгрею, не бойтесь, так не оставлю. А вот вы… Оставили его в дураках, молодец! Ну и довольно. Если бы вдобавок дали оплеуху, было бы еще лучше. Но бежать из-за этого в обком, поднимать мировой скандал! Мухсинов ведь тоже нужный для нас человек… Кого найдешь на его место? А Баязитов разве не нужен был? Упустили его из-за этого вашего шарфа. Правда, он уехал добровольно. Но кто из нас не хочет ехать на фронт? Если бы не этот шарф, мы его, может, и не отпустили бы. Вот так, товарищ Ибрагимова. Не путайте принципиальных вопросов с мелочами. Учитесь быть настоящим руководителем…
Поучительный тон Забарова озадачил Санию. И все-таки ей не хотелось продолжать разговор.
— Хорошо, — поднялась она. — Постараюсь. До свидания.
10
С тяжелым чувством вышла Сания из кабинета Забарова. Шла под красиво зеленеющими кленами, не думая, куда идет. Поднялась по широким ступенькам и села на деревянную скамейку под еще более красивыми липами. «Дура, дура! — ругала она себя. — Подумаешь, мир рушится. Ведь это первое мое появление в обкоме. А с каким вопросом пришла? Кем предстала перед секретарем обкома? Сплетницей, ябедой!.. Ну, впредь не будешь ходить с мелкими вопросами!..»
Она сидела в Ленинском саду, как раз против памятника Ленину. И мысли ее стали возвращаться в прежнее русло. «Да что я такого сделала, чтобы так строго судить меня? — думала с обидой. — Если пошла посоветоваться с секретарем обкома по вопросу, который тревожил меня, разве это преступление? Нет, с этим Забаровым что-то неладное делается… А может, ничего не делается, может, он и прежде был таким? Я ведь до сих пор видела его только издали. А если посмотреть вблизи?..»
Сания вспомнила человека, который без разрешения вошел в кабинет Забарова. Ему, видимо, тоже Забаров не понравился. Кто же этот человек? Кто бы ни был, во всяком случае, он, видимо, по положению не ниже Забарова.
О том, кто был этот человек, Сания узнала на следующий день, на заседании пленума. Это был первый секретарь областного комитета, который начал работать совсем недавно.
Он сделал доклад об итогах весеннего сева. Ни о международном положении, ни о делах на фронте или в тылу он, пожалуй, не сказал ничего нового для Сании. Но, когда она прослушала выступление секретаря, в ней как-то укрепилась уверенность в себе. Захотелось вернуться в Ялантау и работать еще лучше.
Возможно, Сания так и уехала бы, ничего не узнав о нем. Однако после пленума первый секретарь вызвал Башкирцева с Санией к себе. Тут-то Сания и увидела его вблизи. Складки его лица были крупными и неровными, как в увеличивающем зеркале. Даже на первый взгляд ей показалось, что он рябой. Однако Сании понравилось его мужественно-грубое, хмурое лицо.
Секретарь предложил Башкирцеву и Сании сесть и перешел прямо к деловым вопросам.
— Товарищ Ибрагимова! — начал он и добавил: — Сания Саматовна! Что же вы там смотрите? Почему у вас народ стоит в очередях за хлебом? И даже бывают дни, когда многие вообще не могут получить по карточкам хлеб. В чем дело?
Для Сании это было неожиданным. Она думала, что раз ее вызвали вместе с Башкирцевым, ей много говорить не придется. А секретарь обкома обратился с первым вопросом прямо к ней. Башкирцев же сидел молча, словно его дело не касалось.
Секретарь обкома спросил, сколько жителей в Ялантау, сколько эвакуированных. Расспросил, сколь ко тонн хлеба выпекается в сутки, сколько магазинов в городе. Сания ответила на эти вопросы, как школьница, хорошо выучившая урок.
— В магазине хлеб отпускается по установленным нормам, — сказала она. — А вот число получающих хлеб больше. Откуда-то берут лишние карточки.
— А вы куда смотрите?
— Мы усилили контроль, но результатов не видно. Очевидно, очень ловкие жулики орудуют с поддельными карточками.
— А куда смотрит милиция? Следственные органы? Прокурор?
Прокурор… Сания заколебалась. «Может быть, как раз к слову пришлось бы высказать свое мнение о Мухсинове?!» — подумала она. Но тут же отказалась от своей мысли. Однажды ведь обожглась на этом.
Что сказать? Было бы лучше, конечно, если бы ответил Башкирцев, но он по-прежнему молчал.
— Ну, что скажете?
— Если возьмемся по-настоящему, думаю, что с жуликами справимся. Может быть, и вы из Казани поможете. Если приедут более опытные люди, вероятно, скорей вскроют то, что нам не удается.
— Такую помощь придется оказать, даже если не попросите, — сказал секретарь. — Но и вам самим надо действовать. Не дожидаться.
Затем секретарь обкома перешел к другому вопросу:
— У вас плохо обстоит дело с оказанием помощи семьям фронтовиков. Что можете сказать?
— К вам поступают жалобы? — спросила Сания.
— Конечно.
— Пишут, очевидно, те, кто еще не получил помощи. А те, кому оказана помощь, не пишут.
Сания посмотрела на собеседника: повысит он голос или нет?
Нет, секретарь обкома голоса не повысил. Тем не менее предостерегающе заметил:
— Не торопитесь оправдываться. Если в один дом привезли дрова, в другом от этого теплее не станет. Если какая-то семья, имея право на помощь, не получила ее, вы виноваты.
— Я это знаю, — согласилась Сания. — Конечно, есть у нас недостатки. Известно и то, кто тут виноват.
— Кто же?
— Начальник ремстройконторы у нас плох.
Секретарь обкома стал расспрашивать о городском хозяйстве. Сания все хорошо помнила и отвечала без затруднений.
— Вот со школьными помещениями у нас трудновато, — добавила она. — Все лучшее забрал завод точных механизмов.
— Ну что ж! Этому заводу надо создать все условия, — возразил первый секретарь. — Сейчас это самое важное предприятие в Ялантау.
— Этот завод у нас дорогой гость. Самые лучшие здания — ему. Лучшие квартиры — ему. Вся электроэнергия — ему. Очень трудно у нас с электроэнергией, — пожаловалась она.
Секретарь обкома, очевидно, знал об этом.
— Хорошо, поговорим в Совнаркоме, — коротко сказал он.
Затем стал расспрашивать Санию о ее жизни, о семье.
Сания не жаловалась. Сказала только, что из-за отсутствия председателя ей трудновато одной справляться с работой.
— Боюсь, что не успею все сделать.
— Найдем председателя, — успокоил секретарь обкома. — Но пока придется управляться вам одной. Думаю, не подкачаете.
— Постараюсь не подкачать.
Секретарь обкома, нахмурив брови, посмотрел на нее.
— Только говорят, что вы слишком правдивая, честная.
Сания недоуменно посмотрела на Башкирцева — тот спокойно улыбался.
Секретарь и сам улыбнулся.
— Или слишком впечатлительная.
Сания промолчала, не зная, что сказать.
— Это неплохо, сказал секретарь, впечатлительность дело не страшное, со временем проходит.
Сания вышла от первого секретаря в приподнятом настроении.
— Я не поняла одного, — спросила она Башкирцева. — Почему он все время говорил только со мной? А я думала, наоборот, что он будет говорить с вами.
Башкирцев усмехнулся:
— «Наоборот» уже было, Сания Саматовна.
— Как?
— Все, что вы ему говорили, он уже знал.
— Значит, он с вами уже разговаривал? А меня проверял?
— Не только вас…
— Ясно!
Насчет Мухсинова Сания ни слова не сказала и Башкирцеву. Решила сначала выяснить, верно ли, что отцом ребенка Каримы является Мухсинов. Если это окажется неправдой, она решила забыть и о бесстыдном поступке Мухсинова на пароходе.
Надо было расспросить Кариму, и Сания решила сделать это не откладывая.
1
Кама очистилась от льда, и все в Ялантау оживилось. Больше стало приезжих из Казани. В гостинице, наполовину заселенной эвакуированными, не хватало мест.
Командированные из какого-нибудь центрального учреждения, не удовлетворяясь ответом директора гостиницы о том, что нет свободных номеров, направлялись в городской Совет или горком, норовя попасть непременно к Сании или к самому Башкирцеву. Конечно, гости сначала пошумят, но в конце концов, не в силах противодействовать аргументу «Военное время!», соглашаются переночевать в каком-нибудь углу или коридоре.
Закончив дела, в надежде хотя бы в дороге переспать ночь по-человечески, они опять стучались в двери начальства, требуя билеты в каюту. Однако и тут, подчиняясь неумолимой силе тех же двух слов, вынуждены были ехать на палубе, между ящиками и бочками.
Все же нельзя сказать, чтобы начальство было совсем бессильно в этих вопросах. Кому нужно — находили и комнату в гостинице, и место в каюте. А уж когда самим надо было ехать — и говорить нечего.
Башкирцев уже успел съездить в Казань по делам. Дошла очередь и до Сании: секретарей райкомов и горкомов, а также председателей районных и городских исполнительных комитетов вызвали на пленум обкома. Расчитывая занять заодно кое-какими своими делами, Сания решила выехать пораньше. Как раз в эти дни собрался в Казань и Мухсинов. Он предложил Сании выехать вместе.
— Хорошо, тогда билеты доставайте вы, — сказала Сания.
Съездить из Ялантау в Казань летом одно удовольствие. Тем не менее, — оттого ли, что давно никуда не выезжала, — Сания волновалась так, словно ей предстояло далекое путешествие.
Розочка к этому времени уже начала ходить. Даже стала капризничать, все звала мать гулять на улицу.
— Идем, идем, погуляем вместе, пока не уехала. Пойдем в садик — его вырастил твой папа.
— Папа! Па-па! — повторяла Розочка знакомое слово.
— Посмотрим яблоньки, их посадил папа.
Сания одела девочку потеплее и вынесла во двор.
— Ну, походи, — поставила она Розочку на землю, — Видишь, как Гашия-апа чистенько подмела садик! Идем!
Из-за ограды кто-то тоненьким голоском протянул:
— Розочка-а, ау! Иди к на-ам!..
— А вон и Карима-апа тут.
Кусты смородины густо покрылись молоденькими листочками. В глубине сада белоснежно распустились вишни. Расцвела и черемуха. Только яблони стояли голые. «Что с ними случилось? — подумала Сания. — Им ведь тоже пора ожить». Держа за ручонку дочь, подошла к скамейке, где сидела Карима с завернутым в лоскутное одеяло младенцем. Карима подвинулась.
— Хоть и соседи мы, а даже проведать некогда, — сказала Сания. — Сынок, наверно, большущий стал?
— Э-э, где ему быть большим!
— Не говори, и не заметишь, как начнет ходить. Как звать-то?
— Азат.
— Ну-ка дай посмотреть на Азата.
Сания приоткрыла край одеяльца, и вдруг ей стало не по себе: ребенок очень напоминал кого-то из знакомых. «Господи, чей же это ребенок? На кого он похож?» — силилась припомнить она.
Однако она не сказала этого Кариме — не хотела ставить в неудобное положение молодую мать.
— Иди погуляй немного сама, — пустила она по дорожке Розочку. И, поглядывая, как та зашагала к кустам смородины, Сания стала расспрашивать Кариму: — Ну как Гашия к тебе относится? Не показывает недовольства, что у тебя ребенок?
— О, Сания-апа, Гашия оказалась таким хорошим человеком! Относится ко мне лучше, чем родная мать. Большое вам спосибо, что устроили меня!
— Кстати, о твоей матери… Как она? Не приезжала?
Карима сразу погрустнела.
— Мама, может быть, и простила бы. Когда я лежала в родильном доме, она один раз приезжала потихоньку. В деревне ведь на такое смотрят очень плохо. Отец тоже на меня очень сердит… Спасибо Гашии-апа, что приютила!
2
Словно почувствовав, что упоминают ее имя, во дворе появилась Гашия с неизменной сумкой в руках.
Она заметила, что в садике сидит Сания, и с приветливым видом направилась прямо к ней. Еще больше просияла, увидев у смородинного куста Розочку.
— И эта красавица тут! Здравствуй, Розочка! Какая большая стала!.. Рви, рви листочки! Хорошие листочки!
— Хо-лё-си?
— Да, да, хоро-ошие! Дай-ка я тебе сорву.
Она нарвала листочков с куста смородины и сунула в ручонку девочке. Потом подошла к Сании.
Та встретила ее без улыбки.
— Гашия, почему у нас яблони голые?
— Не говори! — махнула рукой Гашия, точно она была виновата. — И сама жду, да нет. Говорят, померзли. Не только у нас, везде.
Сания вспомнила, как она прощалась здесь с Камилем. «Береги сад», — сказал тогда Камиль.
— Боюсь, не пришлось бы спилить на дрова.
— Спилить? Нет, не торопись, Гашия.
— Уж очень лютой была зима.
Сания посмотрела на клеенчатую сумку Гашии.
— Ты с этой сумкой никогда не расстаешься, — перевела она разговор. — Как ни посмотрю, всегда у тебя в руках эта сумка.
— За хлебом ходила, — сказала Гашия. — Послушай, Сания, что у нас опять с хлебом? Народ с полночи в очередях…
— Знаю, Гашия.
— Одно время было совсем хорошо. Может быть, с пароходами много приезжает чужих… Как ты думаешь?
Этот вопрос тревожил в последнее время Санию. С открытием навигации действительно в Ялантау наехало много народу. На базаре полно каких-то сомнительных людей. А мяса, масла и яиц стало меньше, и цены на них круто поднялись. Что еще хуже — перед хлебными магазинами опять появились проклятые очереди, а между тем в пекарнях норма выпечки не уменьшалась.
— Есть люди, которые шалят с карточками, — сказала Сания. — Они все дело портят… Мы доберемся до них, конечно… Вот вернусь из Казани…
— Ты едешь в Казань? — перебила Гашия.
— На несколько дней.
В это время запищал ребенок Каримы, она ощупала его и пошла в дом сменить пеленки.
Загадочно улыбаясь, Гашия села поближе к Сании:
— Видела мальчонку Каримы? Милый ребеночек, верно?
— Немилых детей, Гашия, наверно, не бывает.
Гашия понизила голос:
— На кого похож, по-твоему?
— Кто знает! — засмеялась Сания. — И правда кажется, на кого-то похож, только на кого — никак не могу вспомнить.
Гашия, довольная, засмеялась:
— Ха-а! Как этого не знать! Один подбородок обо всем говорит. Точь-в-точь он!
— Кто — ты хочешь сказать?
— Да ну уж! На прокурора похож. Разве не видно?
Сания поняла, что хотела сказать Гашия. Однако ей не хотелось показывать, что поняла. С равнодушным видом проговорила:
— Не знаю. Мало ли на кого человек может быть похож…
— Нет, Сания, ты не так смотришь, — серьезно сказала Гашия. — Ты думаешь, почему бедняжка Карима так упорно скрывает, кто отец ребенка? Думаешь, она боялась бы сказать, если бы это был простой человек?
— Брось, Гашия! Неужели ты серьезно можешь думать, что отец ребенка Мухсинов? Не говори ерунды.
— Я никому не говорила. И не скажу. Но ведь люди сами замечают. Всякий, кто ни увидит, говорит, что ребенок похож на Мухсинова.
— Даже если и похож, нельзя подумать такое. Особенно про Кариму…
— Не ручайся, Сания. Чего не бывает на этом свете… Ты еще не знаешь Мухсинова…
— Ладно, Гашия, будь здорова! — поспешила закончить разговор Сания.
Вот сплетница эта Гашия! Откуда приходят ей в голову такие мысли? «Не знаешь, говорит, Мухсинова!» А ты, как видно, не знаешь Каримы, хоть она и живет в твоем доме!..
3
Когда Мухсинов предложил Сании ехать вместе в Казань, ей и в голову не пришло заподозрить что-нибудь. Она даже обрадовалась: все-таки знакомый человек, будет товарищ в дороге.
В день отъезда Мухсинов зашел за Санией, собственноручно вынес ее чемодан и положил в багажник, И успел предупредительно открыть дверцу машины:
— Прошу вас!
Его проворство показалось Сании вполне естественным. Мужчина должен быть внимательным к женщине.
Мухсинов не оставил без внимания и ее сынишку.
— Как тебя зовут-то, парень? Хасан, кажется? Мать провожаешь? Давай садись. А товарищ твой кто? Сын Губернаторова? Ладно, пусть садится, уместимся.
Мальчики нырнули на заднее сиденье к Сании, а сам Мухсинов сел с шофером.
Когда подъехали к пристани, было уже темно.
Пароход дал второй гудок. Мухсинов, не останавливаясь, прошел с чемоданами на пароход. Сания задержалась на дебаркадере, прощаясь с мальчиками. Потом поднялась на верхнюю палубу.
— Хасан! Хасан! — кричала она сыну.
А тот в это время засмотрелся на стоявшие в ряд по краю палубы белые ведра с крупной буквой на каждом. Из букв складывалось слово «Тукай».
— Что это — «Тукай»? — спросил Валерик.
Хасан стал объяснять ему, что Тукай — известный татарский поэт и что этот красивый двухэтажный пароход назван его именем.
— Тебя мать зовет! — толкнул Хасана Валерик.
Когда Хасан разглядел в толпе отъезжающих Санию, пароход затрубил в третий раз. Они замахали друг другу. Сания еще что-то кричала сыну. Но сильный гудок заглушил ее голос.
4
Неспроста Мухсинов был сегодня таким проворным. Встретиться с Санией один на один было его давнишней мечтой. Наконец выдался этот удобный случай. Правда, со стороны Сании не замечалось каких бы то ни было чувств к нему, но это не особенно тревожило Мухсинова. Откуда у нее могут зародиться такие чувства? Ведь и он не выказывал ей своих чувств.
Теперь Сания согласилась поехать вместе с ним. И даже не без удовольствия принимала его любезные ухаживания.
Значит, все будет в порядке, предвкушал он. Отчего бы нет? Разве много осталось таких, как он, мужчин? Ничего удивительного, если он понравится женщине, уже год живущей без мужа.
Чего ему бояться? Близок момент, о котором он давно мечтал и о котором, наверно, всю жизнь будет вспоминать. Если упустишь удобный случай, всю жизнь потом будешь каяться, дурак!..
Ялантау остался позади. Пассажиры разошлись по каютам. И для Мухсинова настало время сказать наконец Сании, что их места…
— У нас с местами получилось немного неудобно, — сказал он, не проявляя никакого смущения. — Нам дали билеты в одной каюте.
Сания недовольно пожала плечами:
— Как в одной? Почему вы раньше…
Мухсинов поспешил ее успокоить:
— Ничего, если вы стесняетесь, можете ночевать одна. Я лягу в салоне. Или просижу на палубе. Летняя ночь…
— Но это для вас неудобно, — смущенно сказала Сания. Тем не менее слова Мухсинова ее успокоили. — Каюта двухместная?
— Можете проверить. — И Мухсинов весело рассмеялся, как человек, не чувствующий за собой никакой вины.
Двухместная каюта оказалась тесной каморкой с местами одно под другим, как в железнодорожных вагонах.
— Располагайтесь, — сказал Мухсинов. — Если надо переодеться, пожалуйста. Я не буду мешать вам. — Он приготовился уйти.
— Ничего, — смутилась Сания. — Впрочем, в самом деле, я приведу себя немного в порядок…
— Пожалуйста. — Мухсинов взялся за дверь.
И Сания снова поверила, что у него на уме нет ничего дурного.
— Не чувствуйте себя безбилетником, заходите.
— Потом, когда устроитесь, может быть, вместе попьем чайку, закусим. — Мухсинов опять засмеялся с самым невинным видом, — В дороге, Сания Саматовна, самое большое удовольствие поесть да поспать.
Он вышел из каюты. И слышал, как Сания щелкнула замком.
«Запирайся, запирайся! — сказал про себя Мухсинов. — Умывайся, причесывайся, наводи красоту, голубушка!..»
Выпятив грудь и заложив руки в карманы, он вышел на палубу. Наслаждаясь свежестью речного воздуха и вечерней тишиной, он обошел несколько раз пароход и завернул в салон.
Сания не спеша разделась и с удовольствием умылась. Смазала кремом лицо. Надела шелковое платье-халат, слегка надушилась.
Увидев в зеркале свои обнаженные руки и немного осунувшееся лицо, невольно вспомнила Камиля. Каждое лето они с Камилем совершали поездку на пароходе, Какие чудесные это были дни!..
«А для кого я теперь нарядилась? Для кого надушилась? Для Мухсинова? Ну нет. Я даже не пущу его сюда…»
Но как раз в эту минуту в дверь каюты постучали.
«Мухсинов! — Сания на какую-то секунду оторопела. — А что такое? — сказала она себе, сразу осмелев, — .Чего мне бояться его!»
5
Увидев Санию в нарядном халате, Мухсинов не сразу собрался с мыслями. Почувствовал и аромат духов.
— Можно? — проговорил он.
— Почему же нет? Каюта общая, — засмеялась Сания.
Ответ Сании придал смелости Мухсинову.
— Вы очень любезны, — улыбнулся он.
Сания села на свое место возле маленького столика.
— Я заказал чаю. — Мухсинов открыл свой чемодан и стал рыться в нем. — Посмотрим, что приготовила на дорогу моя старуха. Ага, перемечи! И курица! А это что? — Он доставал бумажные свертки и складывал их на стол. — О! — воскликнул Мухсинов тоном искренне удивленного человека. — До чего же догадлива моя старуха! Вы только поглядите — не забыла сунуть мне на дорогу! — Он поставил на стол бутылку портвейна.
Сания нахмурилась.
— Этого могли бы и не доставать.
— Ничего, ведь можно и не пить. Пусть стоит себе, украшая стол…
Принесли чай. Мухсинов, спросив у Сании разрешения, сел на ее койку.
— Эх, и хорошо же на реке летом! — заговорил он. — Истинное удовольствие на пароходе прокатиться…
— Если бы только войны не было, — вставила Сания.
— Не будем об этом вспоминать, Сания. Такое приятное путешествие не часто нам выпадает…
Говоря это, он откупорил бутылку портвейна.
— Я налью, Сания? Чуть-чуть?
— Ни в коем случае!
— Ну, один глоток. Для аппетита. Спать лучше будете.
— Нет! Не надо!
— Ну, как хотите, — сказал Мухсинов. — Но чтобы стакан не стоял пустой…
И Мухсинов налил в оба стакана вина — себе побольше, Сании поменьше.
— Если будете пить, на меня не обижайтесь, — предупредила Сания, — заставлю ночевать на палубе.
— Ладно, не замерзну, время летнее. К тому же портвейн согревает. Можете гнать, если хотите… За ваше здоровье! — Мухсинов выпил свой стакан.
— Не одобряю!
— Извините. В кои-то веки. И то в дороге.
— Что ж, что в дороге? Разве дома вы один человек, а в дороге — другой?
— Интересный вопрос вы задали. Я отвечу на него. — Мухсинов опять налил себе портвейна. — Могли бы и вы выпить немножко… Предлагаю просто по-товарищески. Ну, если не хотите — воля ваша. Извините.
Он опять опорожнил стакан. Молча, сосредоточенно закусил, словно стараясь собрать мысли.
— Знаю, — начал он, — вы будете удивлены, станете возмущаться… Но, я уверен, когда-нибудь поймете… Да, я дома один человек, в дороге — другой. Не скрываю. Скажу точнее: дома — один человек, в дороге — другой, на службе — третий.
— Выходит, вы двуличный?
— Нет, двуличие — это совсем другое. Внешне — коммунист, а по существу — противник партии. Или: на словах советский человек, а на практике — контрреволюционер. А я не такой. В принципиальных вопросах я всегда коммунист.
— Какие же вопросы, по-вашему, не принципиальные?
— Например, если я получаю удовольствие от выпитого портвейна или от какой-нибудь игры или жз развлекаюсь с приятной для меня женщиной, это никому не вредит, и тут ничего предосудительного нет.
— Вы говорите ужасные вещи, товарищ Мухсинов!
— Ничего тут ужасного нет, Сания. Такова жизнь!
Чистых, ангелоподобных людей, каких вам хотелось бы, на свете нет. Если иногда и встречаются такие люди, это исключение! И это, на мой взгляд, отмирающие…
— Вы всерьез говорите?
— Вполне. Если есть возможность понаслаждаться и поразвлечься — пользуйся ею. Таких возможностей у нас пока мало. Не ценить их — просто глупо.
— Вы, кажется, опьянели?
— Ничего. По правде сказать, мне немного надо, чтобы развязался язык. И вот я скажу… Знаете, я тоже когда-то был такой же наивный, как и вы. Но жизнь научила меня. Знаете, я очень любил жену, верил ей… А она меня обманула. Когда родился сын, я радовался. А мне однажды сказали: «Напрасно радуешься, Шакир вовсе не твой сын». Да я и сам подозревал одного человека… Долго я не мог прийти в себя. Но жизнь подсказала мне, как быть. И, чтобы отомстить жене, я тоже решил не отказывать себе при случае…
— Что вы хотите этим сказать? — прищурилась Сания.
Мухсинов невинно засмеялся.
— Вы теперь, вероятно, думаете обо мне: «Ну, этот человек досыта насладился жизнью». Нет, мне, пожалуй, и вспомнить-то нечего. Женщины, способные затронуть мою душу, встречаются так редко.
— Бедняга! — насмешливо протянула Сания.
Но Мухсинов зацепился за это слово.
— Вот именно: бедняга.
Мухсинов подвинулся ближе и посмотрел ей в глаза. Однако… лучше бы ему не глядеть: его зеленые глаза с жадно уставленными зрачками вдруг вызвали у Сании страх и отвращение. Она невольно отшатнулась назад, прижалась в угол.
— И все-таки, — сказал Мухсинов, — есть такая женщина, что подарила мне однажды ласковый взгляд.
— Пожалуйста, не смотрите на меня так.
— Слушаюсь. Не буду смотреть. И я никогда не забывал этот ласковый взгляд. Эта женщина жива и сейчас. Но уже не смотрит на меня так, — посмотрела и забыла. А я не могу забыть. Душа осталась раненной. И сейчас вот…
Мухсинов, как бы не заметив, взял со стола бутылку и опять налил стакан.
— Довольно! — Рассердившись, Сания вскочила и принялась убирать со стола.
А Мухсинов откинулся в угол и, к удивлению Сании, вдруг стал скандировать стихи Такташа:
Волшебница, зачем ты встала на моем пути
С кинжалом острым в ласковах руках
И почему исчезла в утренних лучах,
Вонзив мне в душу свой кинжал?
Взошла заря. Ушла луна Я недвижим,
Я жду тебя, дочь утренней зари,
Вот, думаю, придет, понежит и возьмет
Кинжал кровавый из груди моей…
6
И Сания перестала сердиться. В самом деле, этот Мухсинов странный человек! Видать, действительно кто-то ранил ему душу.
— Товарищ Мухсинов, — сказала она помягче, — вы расчувствовались. Стоит ли вспоминать вам эту женщину?
— А вы знаете, кто она?
— Откуда мне знать?
— Нет, вы ее знаете! Эта женщина — вы.
Сания растерялась.
— Прошу вас, не забывайтесь! — сказала она резко.
— Не сердитесь на меня, Сания, но это правда. Верю, вы даже могли ничего об этом не знать. Ничего плохого нет, если я делюсь с вами своими мыслями. Вы будете знать, кто такой Мухсинов, только и всего…
Сания вспомнила слова Гашии: «Ты еще не знаешь Мухсинова!» И тут же у нее перед глазами возникло личико ребенка Каримы, странно похожее на Мухсинова. Может быть, сказать ему? Нет, выйдет глупо, Зачем?..
Неспроста он изливает сегодня перед ней душу. А может быть, он выдумал все это сейчас? Впрочем, были моменты, когда он и раньше пытался намекать о своей любви. «Такой ли он бесхитростный и жалкий, каким хочет представить себя?.. И вправе ли я осуждать его за откровенность?..»
— Если даже и так, — сказала она, отвернувшись, — зачем нужна вам эта исповедь? Вы хорошо делали, что молчали до сих пор.
— Нет, я скажу. Все скажу. Может, вы и поймете… Про вас говорят, что вы хороший, добрый человек, Я надеюсь, что и меня коснется ваша доброта…
Он помолчал немного, словно ожидая, не обронит ли Сания теплое словечко, не задаст ли ему вопрос, Но Сания молчала.
— Я сказал, что давно люблю вас. Подарив мне ласковый взгляд, сами того не ведая, вы заставили полюбить себя. Я всегда благодарил вас в душе. Однако всю жизнь удовлетворяться этим я не мог. Где-то в глубине души теплится надежда. Если бы, думаю, она хоть когда-нибудь, хоть один раз в жизни ответила на мои чувства хоть одной минутой любви… неужели, думаю, это невозможно?..
— Это невозможно, — проговорила Сания.
Мухсинов обвел глазами пустой стол.
— Конечно, я некрасив, я это знаю. Но ведь вы… ну, женщина… Думаю, она тоже, наверно, скучает по мужской ласке… так что ничего странного. Никто же не видит, никто не узнает…
— Довольно! — гневно вскочила Сания. — Я уйду… Я не думала, что вы настолько низкий человек!
— Зачем вы так говорите? Пожалуйста, сядьте, Сания.
— Идиот вы, Мухсинов! — сердито сказала Сания.
Мухсинов замолчал. Он даже не шевельнулся, лицо его было спокойно.
— Правильно, — усмехнулся он. — Идиот! Любовь выпросить нельзя…
И перешел на шепот;
— Пожалуйста, сядьте.
Не вставая с места, он потянулся и схватил ее за руку.
— Пустите! — прошептала Сания.
Мухсинов с силой притянул ее к себе.
— Что вы делаете, Мухсинов?! Я закричу!
Яростно вцепившись в волосы, она рванула его голову. Но Мухсинов, не обращая внимания на боль, продолжал все крепче прижимать ее к себе.
— Сания, милая! Не надо! Не противься… Я тебя люблю… — Голос его стал хриплым, он тяжело дышал.
Сания из последних сил попыталась вырваться. И, чувствуя, что другого спасения нет, душераздирающим голосом закричала:
— Пустите!
Из соседней каюты застучали в стену. Мухсинов замер и тут жё отпустил руки.
— Что вы наделали, Сания! — сказал он, поднимаясь.
Сания, перегнувшись через столик, распахнула окно.
Мухсинов поправил гимнастерку.
— Не беспокойтесь, — холодно сказал он, — я сейчас уйду.
Он снял с вешалки плащ и повесил на руку.
— Не бойтесь, ключ остается у вас! — Вскинув голову, он вышел.
7
В коридоре никого не было. Быстрыми шагами Мухсинов вышел на палубу.
Ночь была тихая, теплая, на небе густо мерцали звезды. Мухсинов с плащом в руке долго кружил по пустой палубе. Встречный ветер приятно освежал разгоряченную голову. Он долго стоял, держа на руке трепыхавшийся плащ.
— Рассердилась! — сказал он и, вздрогнув от своего голоса, осмотрелся. — Поблизости никого не было, И еще раз громко повторил — Навсегда рассердилась!
Но сам он не сердился на Санию.
Сания сразу выросла в его глазах. «Вот говорят: женщины, женщины… Мол, ни одна не может устоять, чтобы не изменить мужу… Чепуха! У этой женщины любовь ни выпросить, ни силой вырвать нельзя… А я-то дурак! Хотел взять силой… Да, Камиль счастливый, сукин сын! Ему и умереть легко. Если твою смерть будет оплакивать такая женщина! И духовой музыки не надо… Да, не повезло мне, не повезло!.. А ведь когда-то и моя Джамиля была не хуже этой… И любила. Не смотрела, что я Мухсинов…»
В молодости Мухсинов и Баязитов воевали в рядах Красной Армии. Только он раньше, чем Баязитов, приехал в Ялантау и раньше женился. Жена его была местной жительницей. В годы революции она, тогда еще совсем юная, училась в драмкружках и успешно выступала на сцене. В те годы они и познакомились с Баязитовым.
Газиз Баязитов тогда работал в деревне, но время от времени бывал в Ялантау.
В один из таких приездов он остановился у Мухсиновых, как у близких знакомых (в гостинице не было свободных номеров). На грех, в тот день самого Мухсинова не оказалось дома. Но Джамиля приветливо встретила гостя. И Газиз, не думая о том, что Мухсинов может его приревновать, остался у них ночевать.
На другой день Мухсинов вернулся. Узнав, что его юная жена и молодой красавец Баязитов оставались на ночь вдвоем, он потерял доверие к жене. Та пыталась убедить его, что ни она, ни Газиз ни в чем не повинны. Но Мухсинов уже не мог успокоиться.
Со временем, может быть, и успокоился бы, но другой неожиданный случай совсем вывел его из равновесия. Он был женат уже два года, а у Джамили не было детей. А тут вдруг она забеременела.
Настало время, родился сын. Его назвали Шакиром, Мальчик рос и все красивее становился, совсем не похожий на отца. В душе Мухсинова снова зашевелился червяк сомнения. А злые языки стали намекать на то, что ребенок похож на кого-то другого… Все это обостряло чувство ревности в Мухсинове.
Незаслуженные обидные слова и упреки, бесконечные оскорбления и издевки мужа отразились на характере Джамили, и она не хотела больше иметь детей.
Муж с женой так и жили вместе, но каждый считал себя несчастным…
Ночной ветер стал холоднее. Мухсинов надел плащ и опять зашагал по палубе. На корме было безветренно и тепло. Мухсинов уселся в плетеное кресло и, глядя на волны, едва мерцавшие в слабом ночном свете, задремал.
Так он и просидел до рассвета. Пароход уже вышел на Волгу. Из-за густого леса поднялось чистое, ясное солнце. Мухсинов встал и опять прошелся по палубе. Время было раннее, никто из пассажиров еще не проснулся. Во многих каютах прикрытые деревянной решеткой стеклянные рамы были опущены. Мухсинов поравнялся с окном своей каюты. «Перепугалась, бедняжка, — подумал он про Санию, — наглухо заперла окно».
Но вот одно за другим стали открываться окна. Какой-то плотный пассажир, выйдя на палубу в одних трусах и майке, стал делать физзарядку. В дверях первого класса показалась женщина в пестром, с цветочками халате, но тут же исчезла, — очевидно, смутилась, увидев человека в трусах. А окно каюты, где заперлась Сания, все еще было наглухо закрыто. «Спит, наверно. Оно и понятно: вчера долго не могла уснуть…»
Солнце поднималось все выше. На пароходе все уже были на ногах. А окно Сании по-прежнему оставалось закрытым. Мухсинов прошел по коридору, попробовал потянуть дверь — она была заперта. Подождав еще немного, он постучал в окошко. Ответа не последовало. «Нет, конечно, она не спит. Может, решила не показываться?»
Открылся салон, пассажиры стали собираться на завтрак. Мухсинов остановился у каюты Сании и еще раз тихонько постучал. Ответа не было.
Он зашел в салон. Заказал завтрак. Пришлось долго ждать. Но спешить было некуда. Наконец показалась Казань. Надо зайти в каюту и собрать вещи.
Приняв такое решение, он решительно подошел к каюте. Стал громко стучать. «Что за штука? Почему она молчит? Что-нибудь случилось?..»
В голову пришли страшные мысли. Он наклонился к замочной скважине. Нет, в двери ключа не было.
Подошла дежурная:
— Вам кого?
— Мне надо зайти в свою каюту.
— Ключ от каюты у меня.
— А женщина, которая была там?
— Она еще вчера сдала мне ключи и ушла.
— Совсем ушла с парохода? Где? Куда?
— Не могу сказать.
Мухсинов открыл каюту и начал торопливо собираться. Нашел под столом недопитую бутылку с портвейном и, налив его в немытый стакан, выпил: не пропадать же!
«Куда же девалась эта дуреха? — недоумевал он. — Неужели сошла с парохода? Вот так история!..»
8
Сания с парохода не сошла. Как только Мухсинов вышел, она собрала вещи и спустилась вниз, в помещение четвертого класса. Села в темном углу, чтобы не попадаться на глаза людям. Она готова была плакать от обиды и унижения. «Нет, этого так оставлять нельзя. Как только приедем, зайду в обком. И Кариму тоже он погубил. — Гашия не станет зря говорить».
В полудремоте провела всю ночь. Не вышла и тогда, когда все проснулись. Едва причалили к пристани в Казани, первой спрыгнула с парохода, села на трамвай и поехала в город. Хотя она и знала, что в гостинице приготовлены места для вызванных на совещание, чтобы не встретиться с Мухсиновым, решила устроиться у знакомых, живущих на улице Карла Маркса. Подруга ее была на работе, но Санию встретили приветливо.
За расспросами и разговорами стали отходить на задний план случившиеся ночью неприятности.
Она не побежала в обком, как решила в дороге, «Может быть, вообще не стоит ходить? — думала она теперь. — Ведь ничего же страшного не случилось, стоит ли поднимать шум? — Но тут же рассердилась на себя за свою слабость, — В том-то и беда наша, что видим подлость, низость и грязь, возмущаемся ими, а когда нужно выступить на открытую борьбу, быстро охладеваем. Нет, надо быть беспощадными к таким людям, как Мухсинов. Чтобы других не портили…»
Сания подошла к зеркалу, и ее бросило в жар: на белой шее синим пятном отпечатался след мухсиновского поцелуя.
Как человек, прячущий постыдную болезнь, она стала окутывать шею шарфом. Людям на глаза не покажешься теперь…
«Пойду-ка я, — решила Сания, — к самому Забарову. Он сумеет дать этому должную оценку. Вопрос о моральном облике коммуниста не шуточное дело… Оскорбить жену фронтовика, который, не жалея жизни, воюет на фронтах Отечественной войны… Покажет тебе Забаров, что это значит…»
Забарова Сания знала давно. Она хорошо помнила его блестящие выступления на собраниях и лекциях по истории партии. К тому же и сам он был весьма обаятельным, простым человеком.
Забаров когда-то учился вместе с Башкирцевым. Но когда Башкирцев был еще секретарем райкома, тот уже работал в аппарате областного комитета и в контрольной комиссии. По окончании каких-то курсов его выдвинули секретарем областного комитета по пропаганде.
9
Забаров не заставил Санию долго ждать.
Он сильно изменился. Когда-то румяное его лицо покрылось желтизной, под глазами легли тени, рот испещрили морщины. И облысеть успел.
— Так, — сказал он, оглядывая Санию. — Значит, это вы — Ибрагимова? На пленум приехали? С Башкирцевым?
— Петр Тихонович приедет завтра.
— Еще кто?
— На пароходе со мной ехал и наш прокурор. Но…
Сания замолчала, и Забаров уточнил:
— Мухсинов?
— Он самый…
По тону Сании Забаров почувствовал что-то неладное.
— Что? Почему вы замялись? У вас с ним каша не варится?
— До сих пор ничего такого не было… Но, видно, я плохо его знала.
— А что случилось?
— Из-за этого я и пришла к вам сразу, как только приехала в Казань. Этот человек не умеет вести себя, как подобает коммунисту.
— Конкретней! — поморщился Забаров.
И Сания рассказала о том, что случилось с ней ночью в каюте. Но тут же почувствовала: мерзкий поступок Мухсинова в ее изложении не получил достаточно резкой окраски и не произвел впечатления на Забарова.
— И все? — спросил он.
— Разве этого мало? — возразила Сания. — Он же коммунист, ответственный работник. Человек, решающий судьбы других людей! — Она замолчала, глядя Забарову в глаза и как бы спрашивая: «Что вы на это скажете?»
Забаров молчал.
— Я жена фронтовика! — возмущенно продолжала Сания. — Как он смеет оскорблять меня!
Она опять посмотрела на Забарова, ожидая, что он скажет.
А Забаров продолжал молчать.
— Отношение коммуниста к женщине — это, по-моему, очень большой и принципиальный вопрос. А Мухсинов в этом… Честь, совесть, душевную чистоту — все это он и в грош не ставит, — закончила Сания свою жалобу.
— Вон что-о-о! — протянул Забаров, выслушав все. — А ведь время-то у нас какое, а? Вся страна поднялась на священную войну! На полях сражений гибнут сотни, тысячи лучших наших людей. Разрушаются гигантские сооружения, уничтожаются города с вековой историей, бесценные для народа исторические памятники…
Воодушевившись, Забаров поднялся на ноги. Голос его стал громче, желтоватое лицо зарделось румянцем, глаза оживились.
— Решается вопрос — кто кого. Решается вопрос жизни и смерти Советского государства! А тут…
Голос Забарова стал вдруг насмешливым и едким:
— А тут, в маленькой, тесной каюте, мужчина пытался обнять женщину! Ха-ха! Какая важная проблема! Не знаю, в силах ли обком разрешить ее? Или, может, проконсультируемся в Центральном Комитете?..
Сания не знала, что ей сказать, что подумать. Она никак не ожидала, что разговор примет такой оборот.
— А? — гаркнул Забаров, уставившись ей прямо в глаза.
— Я не совсем понимаю вас, товарищ Забаров, — с трудом пролепетала Сания.
— Зато я хорошо понимаю вас. Что? Мухсинов мешает вам? Хотите отправить его вслед за Баязитовым? Не выйдет!
— Что вы говорите, товарищ Забаров?! — воскликнула она с крайним изумлением и обидой. — Разве это я отправила Баязитова?
— Мы знаем, товарищ Ибрагимова, всё знаем! Знаем и про ваш пуховый шарф. В руках держали. Помним даже вышитые на его конце буквы…
Пораженная Сания широко открытыми глазами смотрела на Забарова. В ней уже не было испуга и растерянности. Было изумление. «Что ты за человек?» — говорили ее глаза, устремленные на Забарова.
В эту минуту кто-то, не спрашивая разрешения, открыл дверь. Забаров перевел взгляд на дверь, и в ту же секунду его лицо смягчилось. Поднятые в гневе плечи опустились.
Человек, открывший дверь, не то шутливо, не то всерьез, басовито спросил:
— Кто тут ругается?
— Мы тут беседуем, — ответил Забаров с заискивающей улыбкой.
— Ну, продолжайте…
Сания обернулась к двери, но успела только заметить, как басовитый человек повернулся спиной и вышел.
— Ну, еще что? — спросил Забаров, голос его стал мягче и спокойнее.
Но Сании не хотелось больше с ним разговаривать.
— Извините, — сказала она, — не буду отнимать у вас время, до свидания.
Забаров, очевидно, не ожидал этого.
— Погодите. Куда же вы спешите? Садитесь.
Сания села.
— Что, обиделись?
— Очень, товарищ Забаров! Я никогда ничего плохого не думала о Баязитове. Никогда не желала ему плохого. Баязитов уехал на фронт добровольно. Уезжая, благодарил меня. В каждом письме посылает мне привет…
— Ладно. Вот что, товарищ Ибрагимова, я говорил все это не для того, чтобы обидеть вас. Вы же теперь руководящий работник. Глава города! Вам предстоят большие дела — так не забивайте вы себе голову такими мелочами. Ну, пристал… Мужчина ведь… сами знаете… Решил, видно, что вы «свой человек». Дурак, конечно! Я о Мухсинове говорю. И его я взгрею, не бойтесь, так не оставлю. А вот вы… Оставили его в дураках, молодец! Ну и довольно. Если бы вдобавок дали оплеуху, было бы еще лучше. Но бежать из-за этого в обком, поднимать мировой скандал! Мухсинов ведь тоже нужный для нас человек… Кого найдешь на его место? А Баязитов разве не нужен был? Упустили его из-за этого вашего шарфа. Правда, он уехал добровольно. Но кто из нас не хочет ехать на фронт? Если бы не этот шарф, мы его, может, и не отпустили бы. Вот так, товарищ Ибрагимова. Не путайте принципиальных вопросов с мелочами. Учитесь быть настоящим руководителем…
Поучительный тон Забарова озадачил Санию. И все-таки ей не хотелось продолжать разговор.
— Хорошо, — поднялась она. — Постараюсь. До свидания.
10
С тяжелым чувством вышла Сания из кабинета Забарова. Шла под красиво зеленеющими кленами, не думая, куда идет. Поднялась по широким ступенькам и села на деревянную скамейку под еще более красивыми липами. «Дура, дура! — ругала она себя. — Подумаешь, мир рушится. Ведь это первое мое появление в обкоме. А с каким вопросом пришла? Кем предстала перед секретарем обкома? Сплетницей, ябедой!.. Ну, впредь не будешь ходить с мелкими вопросами!..»
Она сидела в Ленинском саду, как раз против памятника Ленину. И мысли ее стали возвращаться в прежнее русло. «Да что я такого сделала, чтобы так строго судить меня? — думала с обидой. — Если пошла посоветоваться с секретарем обкома по вопросу, который тревожил меня, разве это преступление? Нет, с этим Забаровым что-то неладное делается… А может, ничего не делается, может, он и прежде был таким? Я ведь до сих пор видела его только издали. А если посмотреть вблизи?..»
Сания вспомнила человека, который без разрешения вошел в кабинет Забарова. Ему, видимо, тоже Забаров не понравился. Кто же этот человек? Кто бы ни был, во всяком случае, он, видимо, по положению не ниже Забарова.
О том, кто был этот человек, Сания узнала на следующий день, на заседании пленума. Это был первый секретарь областного комитета, который начал работать совсем недавно.
Он сделал доклад об итогах весеннего сева. Ни о международном положении, ни о делах на фронте или в тылу он, пожалуй, не сказал ничего нового для Сании. Но, когда она прослушала выступление секретаря, в ней как-то укрепилась уверенность в себе. Захотелось вернуться в Ялантау и работать еще лучше.
Возможно, Сания так и уехала бы, ничего не узнав о нем. Однако после пленума первый секретарь вызвал Башкирцева с Санией к себе. Тут-то Сания и увидела его вблизи. Складки его лица были крупными и неровными, как в увеличивающем зеркале. Даже на первый взгляд ей показалось, что он рябой. Однако Сании понравилось его мужественно-грубое, хмурое лицо.
Секретарь предложил Башкирцеву и Сании сесть и перешел прямо к деловым вопросам.
— Товарищ Ибрагимова! — начал он и добавил: — Сания Саматовна! Что же вы там смотрите? Почему у вас народ стоит в очередях за хлебом? И даже бывают дни, когда многие вообще не могут получить по карточкам хлеб. В чем дело?
Для Сании это было неожиданным. Она думала, что раз ее вызвали вместе с Башкирцевым, ей много говорить не придется. А секретарь обкома обратился с первым вопросом прямо к ней. Башкирцев же сидел молча, словно его дело не касалось.
Секретарь обкома спросил, сколько жителей в Ялантау, сколько эвакуированных. Расспросил, сколь ко тонн хлеба выпекается в сутки, сколько магазинов в городе. Сания ответила на эти вопросы, как школьница, хорошо выучившая урок.
— В магазине хлеб отпускается по установленным нормам, — сказала она. — А вот число получающих хлеб больше. Откуда-то берут лишние карточки.
— А вы куда смотрите?
— Мы усилили контроль, но результатов не видно. Очевидно, очень ловкие жулики орудуют с поддельными карточками.
— А куда смотрит милиция? Следственные органы? Прокурор?
Прокурор… Сания заколебалась. «Может быть, как раз к слову пришлось бы высказать свое мнение о Мухсинове?!» — подумала она. Но тут же отказалась от своей мысли. Однажды ведь обожглась на этом.
Что сказать? Было бы лучше, конечно, если бы ответил Башкирцев, но он по-прежнему молчал.
— Ну, что скажете?
— Если возьмемся по-настоящему, думаю, что с жуликами справимся. Может быть, и вы из Казани поможете. Если приедут более опытные люди, вероятно, скорей вскроют то, что нам не удается.
— Такую помощь придется оказать, даже если не попросите, — сказал секретарь. — Но и вам самим надо действовать. Не дожидаться.
Затем секретарь обкома перешел к другому вопросу:
— У вас плохо обстоит дело с оказанием помощи семьям фронтовиков. Что можете сказать?
— К вам поступают жалобы? — спросила Сания.
— Конечно.
— Пишут, очевидно, те, кто еще не получил помощи. А те, кому оказана помощь, не пишут.
Сания посмотрела на собеседника: повысит он голос или нет?
Нет, секретарь обкома голоса не повысил. Тем не менее предостерегающе заметил:
— Не торопитесь оправдываться. Если в один дом привезли дрова, в другом от этого теплее не станет. Если какая-то семья, имея право на помощь, не получила ее, вы виноваты.
— Я это знаю, — согласилась Сания. — Конечно, есть у нас недостатки. Известно и то, кто тут виноват.
— Кто же?
— Начальник ремстройконторы у нас плох.
Секретарь обкома стал расспрашивать о городском хозяйстве. Сания все хорошо помнила и отвечала без затруднений.
— Вот со школьными помещениями у нас трудновато, — добавила она. — Все лучшее забрал завод точных механизмов.
— Ну что ж! Этому заводу надо создать все условия, — возразил первый секретарь. — Сейчас это самое важное предприятие в Ялантау.
— Этот завод у нас дорогой гость. Самые лучшие здания — ему. Лучшие квартиры — ему. Вся электроэнергия — ему. Очень трудно у нас с электроэнергией, — пожаловалась она.
Секретарь обкома, очевидно, знал об этом.
— Хорошо, поговорим в Совнаркоме, — коротко сказал он.
Затем стал расспрашивать Санию о ее жизни, о семье.
Сания не жаловалась. Сказала только, что из-за отсутствия председателя ей трудновато одной справляться с работой.
— Боюсь, что не успею все сделать.
— Найдем председателя, — успокоил секретарь обкома. — Но пока придется управляться вам одной. Думаю, не подкачаете.
— Постараюсь не подкачать.
Секретарь обкома, нахмурив брови, посмотрел на нее.
— Только говорят, что вы слишком правдивая, честная.
Сания недоуменно посмотрела на Башкирцева — тот спокойно улыбался.
Секретарь и сам улыбнулся.
— Или слишком впечатлительная.
Сания промолчала, не зная, что сказать.
— Это неплохо, сказал секретарь, впечатлительность дело не страшное, со временем проходит.
Сания вышла от первого секретаря в приподнятом настроении.
— Я не поняла одного, — спросила она Башкирцева. — Почему он все время говорил только со мной? А я думала, наоборот, что он будет говорить с вами.
Башкирцев усмехнулся:
— «Наоборот» уже было, Сания Саматовна.
— Как?
— Все, что вы ему говорили, он уже знал.
— Значит, он с вами уже разговаривал? А меня проверял?
— Не только вас…
— Ясно!
Насчет Мухсинова Сания ни слова не сказала и Башкирцеву. Решила сначала выяснить, верно ли, что отцом ребенка Каримы является Мухсинов. Если это окажется неправдой, она решила забыть и о бесстыдном поступке Мухсинова на пароходе.
Надо было расспросить Кариму, и Сания решила сделать это не откладывая.
Глава седьмая
У НАРОДА ТЫСЯЧИ ГЛАЗ…
1
Карима ждала возвращения Сании из Казани.
Она радовалась, что живет у Гашии, была благодарна ей за заботы. Гашия даже не давала ей стоять в очереди за хлебом. «Не ходи, простудишься, захвораешь», — приговаривала она и сама приносила хлеб. И даже делилась с Каримой молоком и маслом.
Поначалу Карима принимала все это как проявление доброты Гашии. Но со временем в душу закрались подозрения. Ведь сейчас все еле-еле сводят концы с концами. Почему так хорошо живет Гашия? И почему она так щедра ко мне?..
Она невольно стала приглядываться к тому, как живет Гашия, где бывает, с кем общается. Однажды заметила, что у Гашии в руках очень много хлебных карточек. Где она их берет?
И когда Гашия усердно угощала ее, Кариме стало казаться, что она ест добытое нечестным трудом. Она прямо спросила об этом у Гашии:
— Разве у вас не две карточки? Откуда вы береге лишние?
Гашия поняла ее вопрос по-своему: значит, Кариме нужна лишняя карточка.
— Коли тебе надо, доченька, я достану, — сказала она. — Откуда лишние? От тебя скрывать не стану. Две-три штуки приходится покупать. За это, конечно, теперь не особенно хвалят. Да что поделаешь? Надо ведь! Государство от этого не обеднеет.
— Как же так?
— Очень просто. Ведь кто продает карточку? Может быть, уезжает человек. Или у него есть свой хлеб, Если бы не продал, сам получил бы по этой карточке, Он ли получит, я ли получу — для государства безразлично. Я так считаю.
Такое объяснение несколько успокоило Кариму.
Но было подозрительным, что к Гашии постоянно ходят какие-то незнакомые люди. Известная своим добродушием Гашия далеко не всех гостей встречала приветливо. Некоторых тут же выпроваживала. Многих посетителей, словно что-то скрывая от Каримы, даже не впускала в комнату, а пошептавшись в сенях, отправляла назад.
Особенно подозрительным показался Кариме один гость. Уже с первой встречи ей не понравились его масленые черные глаза. О чем они говорили в тот день с Гашией, Карима не слышала. Когда она пришла, Гашия выпроваживала гостя.
— Это и есть твоя квартирантка? Хорошо, отлично. Будем знакомы, — Ахметшай-Ахмет.
Ахметшай, не отрывая глаз, смотрел на Кариму.
— Смотри, Гашия, поглядывай за своей жиличкой. Как бы женихи не повадились… Красивую девушку пустила.
Гашия заметила, что Карима недовольно поморщилась.
— Не шути так, Карима скромная девушка.
Карима слышала, как он сказал на прощание:
— Если что надо, не стесняйся, Гашия. Что в наших силах — сделаем.
— Спасибо, что не забываете…
Когда Ахметшай ушел, Гашия сказала:
— Хороший человек, не забывает меня. Сколько уж прошло после смерти мужа. Сейчас работает на хорошем месте. Спасибо ему.
В другой раз Карима невольно подслушала их разговор. Гашия и Ахметшай стояли в сенях, думая, что их никто не слышит.
— Ну как твой чирей? — спросил Ахметшай.
Гашия ответила двусмысленно:
— Оберегаюсь. Боюсь, как бы не испортить настроение…
Какой чирей? Гашия никогда на это не жаловалась.
— Не собирается прорваться? — спросил Ахметшай.
— Надо, чтобы прорвался сам, торопить нечего. Хуже будет…
— Неужели хуже?
— Как знать! Ничего не поделаешь. Божье наказание…
Карима кашлянула. Голос Гашии сразу изменился, она тут же перевела разговор.
— Спасибо, большое спасибо! До зимы просохнет.
Ахметшай стал прощаться.
— Посидел бы хоть немного, — предложила Гашия.
— Некогда, сама заходи. И Нурания будет рада.
— Передавай ей привет. Как поживает Фахри-бабай?
— Что ему сделается?
Карима теперь не сомневалась, что между Гашией и Ахметшаем, помимо давнишней дружбы, есть какая то другая, подозрительная связь.
2
В тот день, когда Сания вернулась из Казани, Карима вышла с Азатом в садик Камиля. Сания, заметив ее, подошла и, как всегда, стала расспрашивать о житье-бытье.
— Гашия не обижает? — спросила Сания.
— Не-ет! Даже слишком добра ко мне. Только вот, не знаю, как сказать… такое дело… неудобно…
— Если неудобно, не говори, — сказала Сания — А ну-ка, покажи Азата!
И она внимательней, чем обычно, стала разглядывать ребенка. «Да, похож…»
Ребенок действительно чем-то напоминал Мухсинова. Только это было основательно исправленное, подчищенное его повторение.
— Уже и смеяться умеет. Ну-ка, Азат, улыбнись! — Карима звонко прищелкнула языком.
Азат, не зная, на ком остановить свои синие глаза, весело открыл беззубый ротик. И еще больше стал похож на Мухсинова.
Сания стала серьезной.
— Послушай, Карима, — заговорила она, — почему твой ребенок должен расти так, без отца? Тебе незачем скрывать имя отца. Ты живешь в Советской стране.
Карима потупила взгляд и умоляющие проговорила;
— Сания-апа, я же просила вас не спрашивать об этом. Не могу сказать. Пожалуйста, не допытывайтесь.
— Хорошо, — сказала Сания все так же серьезно, — спрашивать не буду. Но я и так знаю: отец Азата — Мухсинов!
Карима, закрыв лицо руками, опустила голову.
— Верно ведь? Мухсинов?
— Как вы узнали?.. Он мне… не велел… — И Карима громко заплакала.
— Не плачь, — сказала Сания, — и ничего не бойся.
Сания была удовлетворена. Она заранее была уверена в правильности своих подозрений, но, услышав подтверждение от самой Каримы, почувствовала, что гнев ее вспыхнул с новой силой.
Даже не заходя домой, направилась в горком.
Башкирцев был у себя.
— Я с плохими новостями, Петр Тихонович.
Башкирцев встревожился:
— Что случилось?
— Чрезвычайно грязный факт. Позорный! Я говорила вам как-то про Кариму, Та самая наша ученица, что родила «незаконного» ребенка.
— Ну-ну? Что с ней?
— Я выяснила, что отец ребенка — Мухсинов. Да, наш уважаемый прокурор.
Башкирцев пожал плечами:
— Что-то не хочется верить этому.
— Я и сама сначала не верила, — сказала Сания, — Слышала от других, что ребенок похож на Мухсинова. Тогда я не только не поверила, но даже внимания на это не обратила. Только вот когда мы с ним ехали на пароходе в Казань… После одного случая… Не знаю, как вам сказать…
Башкирцев неожиданно пришел ей на помощь.
— Можете не говорить. Мне все известно.
— Известно? — удивилась Сания.
— Про это уже знают в обкоме.
«Значит, Забаров сказал, — догадалась Сания. — Тем лучше».
— Так вот, после его выходки на пароходе я перестала сомневаться. А сейчас сама Карима мне подтвердила.
— Нда-а! — тяжело вздохнул Башкирцев. — Этого я не ожидал. И Мухсинов молчит? И даже помощи не оказывает?
— Где там! Так запугал Кариму! Если б я сама ей не сказала, скрывала бы до сих пор.
— Что же с ним делать? Это ведь страшный скандал!
— Чтобы не давать пищу для сплетен, лучше поговорить с самим Мухсиновым. Пусть даст объяснения.
— Да, вы правы! Это позорный случай для всей нашей организации. Просто уму непостижимо!
Башкирцев тут же взял трубку и вызвал Мухсинова…
3
Прокурор не замедлил явиться.
Он вошел, по-обыкновению, живой и бодрый. Башкирцев и Сания встретили его молча. Мухсинов не обратил на это внимания.
— Как дела? — заговорил он. — Какие-нибудь новости?
— Новости-то есть, но, кажется, не особенно новые, — загадочно сказал Башкирцев.
Мухсинов спокойно уселся в кресло против Башкирцева.
— Что же это за устаревшие новости?
— А вспомни-ка свой молодецкий поступок год тому назад.
Мухсинов, нахмурившись, задумался. Затем пожал плечами и развел руками.
— Не знаю, что вы имеете в виду. Не могу припомнить ничего такого…
— Если не можете припомнить, мы вам поможем, — сказала Сания. — Речь идет о вашем поступке, про который, как вы полагаете, никто не знает.
— Ну ладно, бросьте шутить! — рассердился Мухсинов. — Зачем играть в прятки!
— Что ж! — Башкирцев решил больше не тянуть. — Речь идет о твоем неслыханном беспутстве. О твоем надругательстве над школьницей, ученицей девятого класса.
— Ничего не понимаю! Какая ученица? Что с ней случилось? Ничего не знаю.
— Знаете! — сказала Сания. — Речь идет о Кариме.
Сания ожидала, что, услышав имя Каримы, он смутится, растеряется. А Мухсинов и глазом не моргнул. Он смотрел на Санию глазами невинного ребенка.
— Вспомнили теперь?
— Да, знаю эту девушку. Знаю, что у нее есть ребенок. Кто отец ребенка — неизвестно, и про это знаю.
— Так вот, теперь стало известно, кто является отцом ребенка.
— Что? — спросил Мухсинов с любопытством. — Неужели кто-нибудь из наших?..
Сания поразилась, как умело притворялся Мухсинов невинным.
— Ну, скажите уж! — с улыбкой попросил Мухсинов.
— Говорят, что отец ребенка — вы.
Мухсинов весело рассмеялся.
— В самом деле? Вот это здорово! И как же это вы узнали?.
Он так искренне смеялся, что это заставило было Санию заколебаться, но она тут же взяла себя в руки.
— Не паясничайте, пожалуйста, товарищ Мухсинов, с вами говорят серьезно.
— В самом деле? Вот спасибо! Значит, вы обо мне столь высокого мнения? Значит, я еще могу завлекать молодых девушек? А я-то полагал, что не могу увлечь даже женщин постарше… ха-ха-ха!..
— Значит, вы отказываетесь? — спросил Башкирцев.
— Категорически!
— А ведь мать ребенка сама призналась.
— Не может этого быть!
Сания поддержала Башкирцева:
— Карима сама мне призналась. Она лгать не будет. Конечно, для вас это очень печальный факт. И не только для вас… Но что поделаешь! Ее ведь никто силой не заставлял говорить этого.
Мухсинов стал серьезным.
— Не знаю, — озадаченно произнес он. — Если никто не заставлял, никто не подучивал, как могла бы она решиться сказать такое?
— Это и так видно. Ребенок очень похож на вас, все это говорят.
— На меня похож?
— Как две капли воды. Давно все говорят. Спастись от народной молвы очень трудно.
— Где эта бессовестная? — закричал Мухсинов. — Давайте ее сюда! Пусть скажет, глядя мне в глаза!
— За этим дело не станет, — сказал Башкирцев, — Пригласите ее сюда, товарищ Ибрагимова.
Сания вышла. Башкирцев молчал. Слышно было только неторопливое тиканье старинных часов.
— Н-да-а-а! — сказал Мухсинов. — Мне и в голову не приходило, что Ибрагимова способна так ловко плести интригу. Вот тебе и правдивая, честная женщина!
— Не торопитесь делать вывод, товарищ Мухсинов.
— Мстит она мне, что ли? Неужели думает, что кто-нибудь поверит ей, глупая?
Башкирцеву, видимо, не хотелось, чтобы о Сании говорили плохо.
— Трудно поверить, что это правда, — сказал он. — Но, во всяком случае, Ибрагимова…
В этот момент Сания вернулась, и опять установилась тишина. И теперь надолго. Наконец сообщили, что Карима пришла.
— Пусть войдет, — сказал Башкирцев.
Тик-так… тик-так… — в тишине выговаривали стенные часы.
4
Высокая белая дверь открылась, и на пороге появилась Карима с ребенком, завернутым в лоскутное одеяло. Она сделала несколько шагов и нерешительно остановилась. Посмотрела на сидящих у стола ясными черными глазами. Ее лицо, зардевшееся от смущения, казалось особенно молодым и привлекательным.
Даже Мухсинов, который решил заранее сердито распечь Кариму, увидев ее, такую милую и красивую, невольно смягчился. Однако он не показал теплых чувств, шевельнувшихся у него в душе.
— Подойдите ближе, — мягко обратился к Кариме Башкирцев.
Карима подошла к столу.
— Не смущайся, ты ведь теперь не ребенок, — сказала Сания. — Вон отец хочет посмотреть на Азата.
Карима повернулась к Мухсинову. Мухсинов мрачным взглядом смотрел на нее.
— Скажи-ка, дочка, — начал Мухсинов тихим, но угрожающим голосом, — кто научил тебя такой пакостя?
Карима испуганно прижала к груди ребенка.
— Говори: кто научил? — повторил Мухсинов.
— Никто не учил, — прошептала Карима.
— Не может быть! Не верю!..
В глазах Каримы сверкнули злые искорки.
— Я ведь никого не виню. Зачем вы ко мне привязываетесь?! — Она резко повернулась к двери.
— Погоди. — Сания встала с места. — Погоди, Карима! — Она обняла ее за плечи и вернула к столу, — Ты не бойся, скажи правду. Почему не говоришь? Боишься?
— Я ведь уже все сказала вам, Сания-апа!
— Сказала, правда. А вот Мухсинов не хочет признавать Азата своим сыном. Почему ты боишься прямо сказать при нем?
Карима посмотрела на Санию изумленными глазами.
— Что вы говорите, Сания-апа? — испуганно воскликнула она. — Он ведь его отец!
— Чей отец?
— Шакира…
Карима уткнулась лицом в одеяльце и, зарыдав, бросилась к двери.
Оторопевший Мухсинов быстро пришел в себя. Он тут же догнал Кариму:
— Постой, не спеши. Ну-ка, дай взглянуть… Это сын Шакира?
Притихшая Карима не сопротивлялась. Мухсинов взял ребенка на руки и тоненько присвистнул.
— Вот так здорово! Значит, ты говоришь, Шакир — его отец?
— Шакир, — виноватым голосом призналась Карима.
— Шакир? Так зачем ты скрывала? Вот глупая! Э-э-э!.. Значит, сын Шакира… следовательно, мой внук?.. И на меня, говорят, похож?
Башкирцев, в недоумении наблюдавший за этой сценой, подошел к ребенку.
— Дайте-ка взглянуть на него… Эге, и правда, это же твоя копия, Мухсинов! Смотри-ка ты!..
— Это же чудо! Чудо это! — повторял Мухсинов, явно не скрывая своей радости. — Гляди, гляди, смеяться уже умеет! Ах ты чертенок! — Он осторожно приблизил ребенка к себе и поцеловал в лобик. — Мой внук, а? И похож на меня… А я, дурак, всю жизнь, слепой болван, круглый ду… ду…
Подступившие слезы недали ему продолжать. Карима взяла ребенка из его рук, а Мухсинов обнял ее и ласково похлопал по спине.
— Идем-ка со мной, обрадуем бабушку.
— Ой, не надо! — испуганно попятилась Карима, — В другой раз…
— Идем, идем!
Мухсинов даже не попрощался с Башкирцевым, он вышел из кабинета, таща за собой Кариму.
В кабинете опять стало слышно тиканье часов.
5
— Ну, Сания Саматовна, что вы скажете? — спросил Башкирцев.
— Снимите меня с работы, Петр Тихонович, — сказала она тихим, безнадежным голосом. — Я не могу…
— Вот те раз! А что случилось?
— Я действительно не стою того, чтобы занимать такое большое, ответственное место. Теперь всякий скажет, что я мелочная, кляузная баба.
Башкирцев сделал недовольное лицо.
— Вот как? — проговорил он сердито. — Я не думал, что вы можете так загордиться.
Загордиться? Что угодно, но такого обвинения Сания никак не ожидала.
— Не понимаю, Петр Тихонович, при чем тут моя гордость?
— Вы стали председателем городского Совета. И, как видно, почувствовали себя вождем, который должен стоять выше будничных дел и простых чувств, свойственных каждому. Дескать, раз вы вождь, руководитель, — значит, ни в чем не можете ошибиться?
— Почему я не могу ошибиться? Разве я об этом говорю?..
— Не говорите, но я это вижу. Вы думаете, жизнь должна быть такой, как вы хотите, не может и не имеет права быть иной… Да, да! Раз вы убеждены, что кто-то подлец, этот человек безусловно должен быть подлецом. Не имеет права быть иным. Если же в действительности он окажется не таким подлецом, как вы думали, это вас обижает. Ущемляет ваше самолюбие, И вы готовы не на шутку обидеться. Не надо. «Раз человек, которого я считала дурным, оказался не таким — не буду председателем». Отставка!.. Ну? Не смешно ли? Разве это не зазнайство!
Сания не сразу нашла ответ на нападение, начавшееся с такой неожиданной стороны. Башкирцев же продолжал развивать свою мысль до логического конца:
— А если бы Мухсинов оказался именно таким подлецом, как вы думали, вот бы вы обрадовались! Да?
— Я об этом даже и не думала, — возразила Сания.
— А надо думать, надо обдумывать вопрос всесторонне. И, если вдуматься глубже, у вас нет никаких причин падать духом. Вы безусловно имели основания заподозрить Мухсинова. И вы правильно сделали, что так поставили вопрос. И если прокурор оказался не таким уж дурным человеком, как мы думали, это для нас только радость…
И Сания поняла — то, что она считала самокритикой, оказывается, вовсе не самокритика, а своего рода рисовка и зазнайство.
6
Карима все еще не могла понять, что произошло. Прижимая к груди ребенка, она едва поспевала за Мухсиновым. Почему он так спешит? Что случилось?
Такой длинноногий! То и дело оборачиваясь, торопит ее:
— Идем, идем, не отставай! Может быть, устала? Давай я понесу…
Разве прокурору удобно носить по улице ребенка? Хоть он и назвал его внуком. А впрочем, пусть называет. Он ведь и есть дедушка Азата.
«Дедушка?!»
До сих пор Карима не решалась хотя бы про себя выговорить это слово. А ведь Мухсинов в самом деле дедушка Азата! Какой он, оказывается, симпатичный человек!..
Наконец они дошли до одноэтажного деревянного дома, скрытого в саду за высоким дощатым забором. Карима и раньше много раз проходила мимо этого дома, где родился и вырос Шакир. Они остановились у двустворчатых ворот, покрытых тесовой крышей. Мухсинов дернул за кожаный узелок, чуть видневшийся в отверстии столба, и открыл калитку.
— Проходи, милая!
Впереди густой сад за решетчатой оградой. В саду длинный, соединенный с сараем дом. По чисто вымытому крыльцу ходит курица. Под навесом возятся еще несколько кур. Рядом клеть с большим замком па двери. Вдоль забора, отделявшего двор от соседей, аккуратно выложенная поленница дров…
Огороженный со всех четырех сторон, этот маленький опрятный домик на первый взгляд показался Кариме каким-то чужим, неуютным.
Мухсинов легко вбежал по ступенькам. Белая курица, разгуливавшая по крыльцу, шумно слетела па землю.
— Эй, бабуся! — крикнул Мухсинов. — Бабуся, встречай!..
В сенях их встретила полная пожилая женщина с бледным, будто заспанным лицом.
— Что случилось? — спросила она. — И что еще за «бабуся»?
— Тайба, я не тебе говорю! — ответил Мухсинов, — Где Джамиля?
Мухсинов торопливо прошел в комнату, а Карима остановилась в сенях, держа ребенка на руках.
Неторопливыми шагами к ней подошла полная женщина. Рукава засучены, широкий подол ситцевого платья подоткнут с двух сторон. Нахмурив брови, она разглядывала Кариму.
— Ты к кому?
— Не знаю… — робко сказала Карима.
— Кто же ты?
Карима смутилась. Ей было трудно ответить на эти простые вопросы. И правда, зачем она пришла сюда?
— Тебя что, Бакир привел?
— Извините. А вы кто будете, апа?
— Как кто? Я хозяйка здесь. Бакир — мой брат. А ты кто?
Из комнаты вышел Мухсинов. За ним показалась Джамиля, одетая в летний халат без рукавов из легкого шелка с зелеными разводами.
Карима видала эту невысокую женщину, еще моложавую, но с постоянно грустным выражением лица; знала, что это мать Шакира.
— Вот, — довольно сказал Мухсинов, — знакомьтесь. Дай-ка мне подержать внука.
Карима отдала ребенка Мухсинову.
Джамиля протянула Кариме руку.
— Я мама Шакира, — улыбнулась она.
— Ты посмотри на внука! — подошел сияющий Мухсинов. — На кого, по-твоему, похож?
Джамиля стала внимательно разглядывать личико ребенка. И вдруг весело и звонко рассмеялась.
— Правда! Тайба, смотри-ка! Это же маленький Бакир!
Тайба не спешила подойти к ребенку. Злое выражение не сходило с ее лица.
— Что вы болтаете? Что тут увидели?
— Говорят, Шакира сын. Точь-в-точь Бакир!
— С ума сошли? Какой может быть у Шакира сын? Разве Шакир женился?
— Раз родился сын, стало быть, женился! — захохотал Мухсинов.
— Не дури, Бакир-абый! Мало ли с какими девушками гуляют парни. Если начнешь собирать всех незаконнорожденных детей…
Кариму всю передернуло.
— Дайте сюда! — Она потянулась за Азатом и отобрала его у Мухсинова. Обеими руками прижала к груди. В эту минуту она была похожа на котенка, к которому подошел пес.
— Погоди-ка, никто его не тронет! Не бойся. Ничего не бойся. Ты на нее не смотри. Это не ее дело. Ты, Тайба…
— До старости ты ума не набрался, господи!
Вступилась и Джамиля.
— Тайба, милая, не вмешивайся, пожалуйста. Дай нам поговорить с человеком…
— С человеком!.. — проворчала Тайба. — Мало ли найдется таких… Ладно, делайте, что хотите!
Сердито топая башмаками, она ушла во двор, под навес.
— Не бойся, Карима! — ласково взяла ее под руку Джамиля. — Идем, там поговорим.
Они прошли в просторный зал с открытыми в сад окнами. И тут маленький Азат раскричался в объятиях матери.
— Ко мне просится, — сдалал вывод Мухсинов. — Дай мне его!
И принялся расхаживать с ним по залу, покачивая на руках. И в самом деле — Азат притих.
— Что я говорил! Знает деда!..
Джамиля не выказывала такого восторга. Она сдержанно и деловито повела беседу с Каримой.
— Скажи, Карима, — начала она, — вы с Шакиром любили друг друга?
И Карима рассказала ей историю своих отношений с Шакиром. Сказала, что ни в чем не обвиняет Шакира и даже не обидится, если он совсем забыл ее. И ребенка не отдаст никому.
Джамиля переглянулась с Мухсиновым.
— Вот глупый мальчишка! — сказал Мухсинов. — И нам ведь ничего не напишет. Очевидно, стесняется.
— Хотите жить с ребенком у нас? — спросила Джамиля.
—. Нет, нет! — воскликнула Карима. — Зачем мне к вам идти? Это невозможно.
— Почему невозможно? Не хочешь жить в доме твоего мужа?
— Я не знаю, как на это посмотрит Шакир…
— Шакир, Шакир! — рассердился Мухсинов, — А кто он такой, Шакир? Что у него за душой? Он и сам еще мальчишка. Переселишься! И Шакиру об этом напишем. Да! Нам нужен внук! Никуда тебя не отпустим.
— Нет, Бакир-абый, пока Шакир сам мне не напишет, я не могу этого сделать… И лучше не пишите об этом Шакиру.
— Вот глупая! Да как можно не написать ему?..
— Погоди, Бакир, — прервала его Джамиля, — не торопись. И Кариму не считай таким уж ребенком, Она хоть и молодая, но мать. — Джамиля снова повернулась к Кариме. — Вот что, милая: если хочешь жить с ребенком у нас — я не против, Бакир тоже. А Тайбы не бойся. Мы здесь хозяева… Но если не считаешь нужным этого делать — воля твоя. Подумай!..
— Нет, не могу…
Карима собралась уходить. Завернула потеплее ребенка и направилась к двери. Джамиля крикнула вслед:
— Захаживай, Карима! Да почаще!..
7
Тайбы во дворе не было. Только слышно, как она бранит не то кур, не то теленка в темном хлеву под навесом.
Джамиля вернулась в дом.
Летний день кончался. Перед окнами рос густой сад, и в комнатах было уже довольно темно.
Мухсинов, засунув руки в карманы, взволнованно ходил по комнате.
— Ну, видела? Понравилась невестка?
— Она неглупая девушка, — сдержанно ответила Джамиля.
— Конечно, отличная девушка! А Шакир-то каков! Знал, кого выбрать, черт этакий!
— Это еще трудно сказать. Неизвестно, знает ли он ей цену. Похоже, что нет.
— Ладно, — коротко заключил Мухсинов. — Пусть это тебя не печалит. Внук — мой! Вот что важно.
Джамиля почувствовала, что ее муж стал как бы совсем другим человеком. И ей нетрудно было догадаться, почему вечно недовольный Мухсинов, увидав своими глазами внука, вдруг обрадовался, повеселел. «Да, — подумала она про себя, — должен же Бакир когда-нибудь убедиться, что глупил всю жизнь. Разве не потому и терпела я столько, что верила в приход этого дня? Да, сегодня Бакир совершенно другой…
Нет, не другой, а настоящий, прежний Бакир! Молодой, веселый, ласковый Бакир!»
Она не сразу поверила в эту перемену. Ей захотелось проверить, не ошиблась ли она в своей догадке.
— И что тебя так радует? — спросила она мужа. — «Внук — мой! Вот что важно!» Как будто бывает внук не свой… Что тут удивительного? А вот то, что наш мальчишка-сын обманывает девушек, это как ты расцениваешь? Этому радуешься, что ли?
— Джамиля, дорогая моя! — Бакир горячо обнял жену. — Не знаешь ты, ведь у меня теперь открылись глаза!..
— Постой, что ты делаешь, Бакир? Может Тайба войти…
Бакир не выпускал ее из объятий, понизил голос, перешел на полушепот:
— Милая! Знаешь, как я по тебе соскучился! Так соскучился, как будто все эти двадцать лет жил вдали от тебя. А ведь и правда, я столько лет жил вдали от тебя. Хотя и рядом был, а сердце было далеко… И вот сегодня… Только ты не сердись на меня… Ведь я, оказывается, столько лет напрасно обижал тебя. Такую чудесную жену… Другой такой и в мире нет! Милая!..
В этот вечер они поняли, что действительно стосковались друг по другу. Это была удивительная ночь. Они почти не спали. И Тайбе, которая лежала в сенях, покоя не дали. Сварливая женщина, трижды за свою жизнь выходившая замуж и трижды вдовевшая, хотя мужья живы, всю ночь проворочалась на постели, словно ее кусали блохи, — едва слышный шепот счастливых супругов не давал ей спать.
И Карима в эту ночь не смыкала глаз, прижимая к себе маленького Азата. Радовало, что Бакир и Джамиля приняли ее так ласково, приглашали к себе жить, как настоящую невестку. Но и беспокоило, что Шакир ничего об этом не знает. Если Карима перейдет жить к его родителям, Шакир может понять это превратно. Подумает, что она навязывается ему в жены, не спрашивая, хочет он этого или нет. Если он не любит ее, разве будет лучше, когда она перейдет жить к его родителям? Это лишь оттолкнет его. Нет, Карима, конечно, ни за что не перейдет к ним.
Только как быть, если придется искать новую квартиру?
А быть может, снова посоветоваться об этом с Санией? Но что она скажет? Что подслушала разговор Гашии с Ахметшаем и разговор ей показался подозрительным? Конечно, странно, что у Гашии бывает много посетителей, с которыми она шепчется о чем-то в сенях. Но разве она видела, чтоб Гашия совершила какое-нибудь преступление? Да, нехорошо, что Гашия покупает хлебные карточки. Но можно ли за это чернить человека, который сделал для тебя столько хорошего? И, в конце концов, какое тебе дело до того, кто ходит к Гашии? Тебя ведь они не трогают!
Таким образом, Карима взвесила все и решила продолжать жить у Гашии. Конечно, где-то в душе у нее шевелились сомнения. Но Карима старалась не думать об этом. «Кто ты есть, — спросила она себя, — чтобы быть такой разборчивой и кочевать с квартиры на квартиру, выбирая себе хозяйку? Знаменитость какая-нибудь, что ли? Знай свой шесток».
8
Сании, разумеется, было неловко и стыдно после того, как выяснилась ошибка с Мухсиновым. Но, как назло, вскоре они опять встретились в кабинете Башкирцева. К счастью, Мухсинов заговорил первым.
— Сами того не думая, вы открыли мне глаза, — сказал он. — Теперь я понял, как был несправедлив но отношению к жене. Спасибо вам.
— Меня благодарить не за что, — ответила Сания, — Я ведь допустила грубую ошибку по отношению к вам.
— Ваша ошибка другого рода. Ваша логика была верной. У вас были причины, чтобы так судить обо мне. А ошибки — у кого их не бывает?
«Мухсинов сделал правильный вывод», — отметил Башкирцев.
— В присутствии товарища Башкирцева заявляю, — сказал торжественно Мухсинов, обращаясь к Сании, — теперь я постараюсь во всем быть таким же честным, как и вы. Именно как вы: не разделяя вопросы на мелкие и крупные…
— Ладно! — остановил его Башкирцев. — Вот и хорошо, что объяснились.
Он порылся в бумагах и перешел к деловому разговору:
— Я вызвал вас не для этого, У нас с каждым днем становится хуже со снабжением хлебом. Если бы недоставало хлеба, — другое дело. Но это не так. Тут действуют чьи-то преступные руки. Много появилось поддельных карточек — это факт. Откуда они берутся? Кто ставит на них печать? Почему их отоваривают?.. Это не такое дело, чтобы мог справиться только один преступник. Тут действует шайка, и ее надо выловить. Что вы предпринимаете в этом направлении? По линии исполкома? Прокуратуры? Через органы милиции? Предлагаю поставить на ноги всех и довести это дело до конца. Докуда терпеть это безобразие?..
Затем Башкирцев перешел к следующему вопросу. По решению Совнаркома город должен выделить сто пятьдесят человек для работы в колхозах.
— А послано не больше восьмидесяти! — сказал Башкирцев, — Есть явно уклоняющиеся от поездки в колхоз. Значит — не подчиняются законам? Куда смотрит прокурор?..
Слова секретаря горкома задели Мухсинова. Еще недавно он вызвал к себе одну из женщин, отказывающуюся ехать в колхоз, и пригрозил ей привлечением к ответственности.
— Погоди привлекать-то! — грубо заговорила женщина. — Пошли в колхоз сначала свою жену.
— Она у меня больная, — сказал Мухсинов, — у нее справка от врача.
— И я больная, — возразила та. — Если на то пошло, я тоже принесу справку. Пусть разденут нас, и все доктора скажут, кто из нас больнее — жена прокурора или я.
И Мухсинов не отважился ответить.
— Иди, иди, — только и сказал он. — Если больна, надо было сразу приходить со справкой.
Мухсинов знал, что Джамиля не настолько больна, чтобы не поработать в колхозе. А справку она, конечно, могла получить как жена прокурора. Хоть эта мысль давно беспокоила его, однако не хотелось объясняться с женой. Вдруг, думал он, Джамиля поймет это как очередное издевательство. Пусть делает, что хочет…
А сейчас этот вопрос вдруг стал для Мухсинова большим и трудным. Ведь вчера только он говорил ей: «Для меня было бы мучением провести без тебя хотя бы один день!» И вдруг после этого предложить ей ехать в колхоз! И чтобы она работала там до глубокой осени.
А с другой стороны, он только что дал торжественное обещание быть во всем таким же честным, как Сания…
Как поступила бы в данном случае Сания?
9
На другой день прокурор вызвал заведующего городской амбулаторией, врача, который всегда жил в Ялантау, седобородого, с лысиной во всю голову старика в желтоватом, не знающем износа чесучовом костюме, Мухсинов расспросил его о здоровье, о том о сем. И лишь после этого перешел к делу:
— К сожалению, Марк Семенович, среди врачей нашлись товарищи, которые помогают симулянтам. Есть факты, когда без достаточных на то оснований той или иной гражданке или гражданину выдается справка, что они больны и не могут выполнять тяжелую работу. Вы, конечно, и сами понимаете, что это преступление.
— Конечно, — охотно согласился старый врач. — Однако я не знаю ни одного такого случая.
Мухсинов неторопливо выдвинул ящик стола и достал справку.
— А что на это скажете?
Старый врач взял справку. Надел очки в тонкой серебряной оправе. Тем не менее, чтобы прочесть справку, он отвел ее довольно далеко от глаз.
— Да, — сказал он, — подписана нашим врачом. Наша печать… И… печень, женская болезнь… Да, человеку с такими болезнями действительно тяжелый физический труд противопоказан.
— Но у нее нет таких болезней!
— На чем вы основываете свое утверждение?
— Я хорошо знаю этого человека.
— Кто же она?. — Врач взглянул в справку. — Джамиля Салимовна Мухсинова?
— Это моя жена.
Заведующий амбулаторией снял очки и спрятал их в карман. Справку положил на стол перед Мухсиновым.
— В таком случае, — сказал он, — не виновны ли вы сами в этом?
— И на мне вина большая, — признал Мухсинов, — не скрываю. Я не должен был допускать этого. Однако и врач не должен считаться ни с какими чинами. Так вот, Марк Семенович, я эту ошибку исправлю. И от вас тоже требую, чтобы фиктивные справки не выдавались никому. Предупредите ваших врачей.
— Хорошо. Больше подобной справки не получит никто. Сам буду подписывать.
— Но и в другую сторону перегибать палку не следует.
— Хорошо, если вы требуете справедливости, за это я вас только…
— Да, справедливости! — не давая поблагодарить себя, перебил его Мухсинов. — Справедливость по отношению ко всем!
Старый врач ушел удовлетворенный таким предупреждением прокурора. И Мухсинов тоже остался доволен собой.
Разумеется, с женой он поговорил об этом заранее.
И Джамиля поняла его. Примирение с Бакиром внесло в ее душу мир и успокоение.
«Да, — сказал себе Мухсинов, — моя Джамиля тоже человек чистой души и не уступит Сании!..»
10
Сания не знала, отчего вдруг легче пошло дело по организации помощи деревне. Никто не приходил больше с подозрительными справками об освобождении от физической работы. Сании, конечно, приятно было заметить это облегчение. Но думать об этом ей было некогда.
Мобилизация людей в деревню коснулась и ее собственной семьи. Вместе со школой уехала и Ольга Дмитриевна. Не захотели отставать от нее и Хасан о Валериком. Таким образом, Розочка осталась на попечении Сании. Правда, ей помогала Галина Сергеевна, но Сания старалась как можно меньше беспокоить ее.
А неотложных дел становилось все больше. Вот она изучает акт о работе злосчастной ремонтно-строительной конторы. В порядке подготовки к очередной сессии горсовета по предложению Сании была создана специальная комиссия для проверки работы конторы, Комиссия быстро и неплохо справилась с заданием.
Чего только не было в акте, напечатанном на восьми страницах тонкой папиросной бумаги!
Главных работ по плану капитального ремонта контора не выполнила. В то же время она занималась делами, не предусмотренными планом. Дефицитные строительные материалы распродавались мелкими партиями частным лицам — главным образом руководителям разных учреждений, заведующим и директорам. Начальнику горкомхоза выстроили сарай, бывшему председателю городского Совета Гарипову также построили дровяник и покрыли крышу сарая…
…Самтресту перевезли спирт, за что получили пятьсот литров вина. Это вино опять-таки раздали всякого рода начальству. В списке получателей вина стояла и фамилия покойного Гарипова.
Транспорт конторы использовали не по назначению. Контора не вывезла своевременно с берега Камы строительные материалы. В результате унесло водой несколько сот кубометров лесоматериалов. В весеннее половодье пропало много извести. Из-за плохого обращения вышли из строя четыре грузовика. Последняя оставшаяся машина используется для личных нужд. И за обслуживание этой единственной машины получают зарплату начальник транспорта, механик, слесарь, три охранника и полбухгалтера.
Возчик Хайрулла Табанаков двенадцатого марта оставил лошадь на улице и ушел в закусочную. Лошадь была украдена. Ахметшай «списал» ее, а Хайрулле выдали другую лошадь.
Об этом и многом другом свидетельствовали непреложные акты.
Дело тут было не в одном Ахметшае. Этот ловкач сумел запутать в своих грязных сетях как своих сотрудников, так и работников многих городских учреждений. Да и Санию вряд ли похвалят за то, что она допускала такие преступления. Ведь до последнего дня этот Ахметшай все еще работал на своем месте…
Нет, нельзя дожидаться сессии. Здесь теперь критикой дела не поправить.
11
Решив сегодня же передать прокурору акты, Сания спрятала их в портфель и взяла другую папку. В ней лежали протоколы и докладные, составленные депута тами и другими представителями общественности, которые были прикреплены к хлебным магазинам.
Сания бросила взгляд в окно — за окном уже сгущались вечерние сумерки. Она принялась убирать со стола: надо было идти домой, дольше оставлять ребенка в яслях нельзя.
Но тут открылась дверь, и послышался строгий, требовательный голос:
— Можно?
— Пожалуйста, войдите.
В дверях стояла худощавая женщина. Она показалась Сании знакомой. Поджатые губы и серые глаза с вызывающим выражением как бы говорили: «Думаешь, я тебя боюсь?»
Сания не могла сразу припомнить, где видела эту женщину. Почему-то казалось, что она в чем-то виновата перед ней. Кто же это?
— Здравствуйте! — сухо произнесла вошедшая.
И Сания вспомнила.
— Это вы, Хусна-апа! — обрадовалась она. — Давно вас не видела. Ну как поживаете? Садитесь.
Но приветливый прием Сании не смягчил Хусну. Сухо, почти сердито она сказала:
— Да, давно не видели. Совсем забыли про наши края.
— Очень много дел, Хусна-апа, — вздохнула Сания.
— Навещать нас за дело не считаете?
— Это не так, Хусна-апа. Но я осталась за председателя, приходится теперь заботиться обо всем городе.
— Что-то мало толку от ваших забот! — повысила голос Хусна.
«— Нельзя ли говорить поспокойнее? — попросила Сания. — Что случилось? Я ведь ничего не знаю.
— Вот именно — ничего не знаете. Это и плохо. Осталась сегодня без хлеба. И если бы я одна! Чтобы получить свои четыреста граммов, надо выйти с вечера и простоять у магазина всю ночь. Куда это годится? Еще снег не сошел, как я подала заявление насчет печки, а она до сих пор стоит разваленная. То кирпича нет, то печника, то лошади, чтобы привезти кирпич, шут бы их побрал! В чем дело? Накипело у меня на сердце — вот и решила зайти к вам, спросить ответа.
— Ведь это все не от одной меня зависит, Хусна-апа. Что я могу поделать! — сказала Сания.
— Знаю, — согласилась Хусна. — Когда ты раньше приходила к нам как депутат, мы хоть разговаривали, рассказывали тебе о своих нуждах, спрашивали, что не знаем. Когда почаще заглядывает депутат, и наши нужды не забывают.
— Не успеваю, — вздохнула опять Сания.
— Ладно, я согласна, за всем не поспеешь. Но почему плохи дела с хлебом? Разве государство не отпускает? Неужели нет хлеба?
Сания объяснила, что хлеб есть и отпускают его достаточно. Но в городе завелись люди, которые подделывают карточки, поэтому и не хватает на всех.
— Сейчас мы занялись этим делом. Милиция поставлена на ноги, депутаты помогают… Пока еще не поймали жуликов.
— А вы почаще приходили бы к нам, мы вам и пособили бы. Воры и спекулянты среди нас — мы их Видим. У народа тысячи глаз, кто-нибудь да заметит.
Сания внимательно слушала, и это, видимо, смягчило Хусну. Она заговорила доверительным тоном:
— Жулика и спекулянта ты не ищи далеко, они трутся возле начальства. Если хочешь знать, скажу по Правде: змея греется и у тебя на груди.
Сания нахмурилась.
— Что такое ты говоришь, Хусна-апа?
— Приглядись-ка, к примеру, к своей дворничихе.
— Ты о Гашии говоришь? Верно, Гашия занималась такими делами. Я ее предупреждала. Но что может сделать неграмотная дворничиха? Тут кто-то покрупнее.
— А ты думаешь, она одна? Спекулянт в одиночку не работает. Ты поймай одного, и он может оказаться рукой того самого, который покрупнее. Пусть даже не рукой, а лишь пальцем окажется — и то немало…
— Ладно, Хусна-апа. Спасибо за совет. Учту все, что ты говорила.
На следующее утро Сания вызвала начальника милиции и передала все, что сообщила ей Хусна.
Гашию взяли под наблюдение.
12
Мухсинов изучал акты о работе ремонтно-строительной конторы. Чем больше он вчитывался, тем яснее становилось, что Ахметшай-Ахмет — крупный и ловкий жулик. Мухсинов уже решил, что должен быть беспощадным к этому человеку, и уже принял решение сегодня же арестовать Ахметшая, а про себя уже осудил его, по крайней мере, на десять лет заключения. Но не успел написать постановление, как Ахметшай сам явился к нему. Ввалился без стука, без разрешения, не предупредив о своем приходе. Только возникнув перед самым столом Мухсинова, с улыбкой спросил: «Можно?»
Как всегда, он был весел, юркие черные глаза поблескивали готовностью услужить. Иссиня-черные усы подчеркивали белизну зубов и придавали улыбке особенно угодливый вид.
Мухсинов не ждал его. Он даже не ответил на его вопрос и, собравши со стола бумаги, спрятал их в портфель.
— Как жизнь? — по-свойски спросил Ахметшай.
Мухсинов неохотно пожал его изувеченную, трехпалую руку. Однако как ни в чем не бывало спросил:
— А ты как поживаешь?
— Ничего, живу, — ответил Ахметшай, садясь в кресло. — Только вот в последнее время стали подкапываться под меня.
— Кто подкапывается? Из-за чего?
— Кто знает, из-за чего. Особенно председательница Ибрагимова. Почему-то невзлюбила меня. Прислала комиссию для проверки. Нет того, чтобы сначала поговорить со мной…
— Пусть проверят. Если не виноват, чего боишься?
— Как сказать — не виноват? Вряд ли найдется человек, который не был бы в чем-нибудь виноват. Да я не за себя боюсь. Боюсь, не потопить бы людей.
— Кого?
— Ну, мало ли кто пользовался моими услугами… Нажимали на меня. Кому крышу сделаешь, кому кирпича подвезешь. Или цементу. Или там лошадь дашь, машину. Случалось оказывать услуги кое-кому из очень ответственных. А из-за этого некоторые запланированные работы не были выполнены. Теперь с меня, говорят, потребуют ответа.
— Раньше не соображал, что когда-нибудь придется отвечать?
— Что ж! Не один буду держать ответ. Если бы попользовался для своих нужд — другое дело. Ну а раз для людей, чего мне бояться? За себя не боюсь…
— Выходит, ты за других беспокоишься?
— Да, беспокоюсь. — Ахметшай полез в карман гимнастерки. — Боюсь, товарищ Мухсинов, не запачкать бы и вас из-за какой-нибудь ерунды.
— Меня? — Мухсинов поднялся. — Почему — меня?
Ахметшай, порывшись в кармане, вынул несколько измятых листков бумаги.
— Сейчас с меня спрашивают: «Что для кого сделал? Кому что давал?» Приходится отвечать. Но с этими расписками что делать — прямо не знаю.
Мухсинов прищурил глаза:
— А ну-ка, что за расписки?
— Ничего особенного, — проговорил Ахметшай. — Вот это расписка о том, что вам отгрузили восемь кубометров дров.
— Когда я у тебя просил дрова?
— Не обязательно просить, дрова всем нужны. Не всегда бывают сухие дрова, — сегодня есть, завтра нет.
— Ты это брось. Ахметшай! Кто принял дрова? Я ничего не знаю.
— Я вас и не обвиняю. Ваша сестра дала расписку. Дрова у вас во дворе.
— Забери назад!
Мухсинов тут же понял, что эти слова его ничего не стоят. Да и Ахметшай не стал отвечать ему. Показал другую бумажку:
— А это насчет досок, которые отпущены вам для покрытия сарая.
Мухсинов молча смотрел в глаза Ахметшаю, как бы ожидая: «Еще что?»
— Вот тут вам давали краски и олифу. Десяток листов железа… Дефицитные материалы!..
Мухсинов не предполагал, что ему будут предъявлены эти бумажки. Как прокурор, он сразу понял, чем это пахнет. «Да, Ахметшай, конечно, не выдумывает. Так или иначе, эти товары взяты мной. Оправдываться перед Ахметшаем было бы бессмысленно».
— Хорошо! — коротко отрезал он. — Что тебе надо? По какому делу ко мне?
— Да вот спрашиваю: что делать с этими бумагами?
Мухсинов давно понял, что хотел от него Ахметшай. Ему хотелось, чтобы Мухсинов сказал: «Унич тожь эти бумажки!» Если он так скажет, ответ ясен: «С удовольствием порву, но если мне станет невмоготу, если начнут сваливать всю вину на меня — что тогда делать? Ты, прокурор, найди способ и себя не запачкать, и меня выручить».
Мухсинов считал, что он окончательно отошел от ошибок и грехов, а теперь вдруг оказался в довольно трудном положении. Чтобы быть честным и справедливым, он должен был не тянуть с Ахметшаем, а прямо сказать ему: «Делай что хочешь с этими бумажками, А за Мухсинова не беспокойся, он сам за себя ответит», — выгнать его и осуществить принятое решение об аресте Ахметшая. Однако у Мухсинова недоставало духу так поступить.
— Вот что, — сказал он, стараясь быть спокойным, хотя на душе у него кошки скребли, — сейчас мне некогда этим заниматься, потом посмотрим.
Ахметшаю только этого и нужно было.
— Хорошо, — поднялся он. — Я вас не тороплю.
Бережно сложив расписки, он спрятал их в карман и, сунув Мухсинову изувеченную руку, вышел.
— Жулик! — выругался Мухсинов, оставшись один. — Хочет меня шантажировать. С этим не шути!..
13
Прокурор понимал, что его вина не из больших. И все же документы Ахметшая хоть и не уличали его в преступлениях, но могли подорвать авторитет.
А ведь Ахметшай не один. В акте упоминается имя Раисы Лазаревны, за которой Мухсинов когда-то пытался ухаживать. Несомненно, и она, если у нее будут затруднения, придет за поддержкой к Мухсинову. Могут всплыть и другие факты, могут быть у него и другие просители из числа друзей.
Мухсинов, конечно, не может сделать скидку кому-либо, это для него ясно. Его тревожило другое: раз за ним самим есть грешки, имеет ли он право расследовать преступления? Не отвести ли ему себя?
Хотелось с кем-нибудь посоветоваться по этому вопросу. Но к кому пойти? С кем поговорить? Башкирцев? Да, Башкирцев, конечно, сумеет во всем разобраться. Но разговор с ним волей-неволей будет официальным… А надо — по душам. Хоть бы Джамиля была дома…
А Сания? В самом деле! И Мухсинов, не раздумывая, взял телефонную трубку.
Через полчаса он был у нее в кабинете.
Между ними в последнее время установились странные отношения. Мухсинов видел в Сании неподкупно честного человека, чувствовал ее превосходство над собой. А Сания все еще приглядывалась к нему. Она не отказалась поговорить с ним и быстро поняла его душевное состояние. На вопрос: «Могу ли я после этого занимать место прокурора?» — она неожиданно для него ответила:
— Почему же нет? Если вы могли раньше занимать его, когда у вас было иное понятие о честности, теперь тем более. Вы напрасно прервали вашу работу по делу Ахметшая.
— Ничего, — сказал Мухсинов. — Ахметшай от меня никуда не уйдет.
В тот же день ему принесли на подпись ордер на производство обыска в квартире гражданки Гашии Саляхетдиновой. Улик было достаточно. Мухсинов подписал ордер, еще не зная, что это дело также окажется связанным с Ахметшаем.
14
Гашия увидела в окно идущих к ее дому милиционеров и почуяла неладное. Она заметалась по комнате, не зная, куда спрятать только что принесенную клеенчатую сумку.
Прошла минута, и в дверь постучали. Гашия все же успела куда-то сунуть сумку и взялась за самовар. Как только стук повторился, она вышла в сени со спичками и лучинами в руках.
Вошли два милиционера и Полина Карповна, соседка Гашии, — видимо, в качестве понятого. Женщину в милицейской форме Гашия знала. Эта бледная, с суровым взглядом молодая еще женщина недавно начала работать следователем. Говорили, что она прогнала от себя мужа-пьяницу. «Видать, очень уж зла на пьяниц, коли в милицию пошла работать», — думала Гашия.
Милиционеров Гашия тоже видала. При встрече она здоровалась с ними. И сейчас встретила их приветливо:
— Заходите, заходите!
Однако лица вошедших были непроницаемы. Они не поздоровались с Гашией, а женщина-следователь достала из планшета листок.
— Мы должны произвести в вашей квартире обыск, Вот ордер.
Гашия не хотела легко сдаваться:
— Как же так? Разве я что-нибудь украла, чтобы меня обыскивать? Издеваетесь над честным человеком. Меня ведь все кругом знают. Сама Сания Саматовна знает меня. Спросите у Ибрагимовой, у самого председателя горсовета.
— Зачем? — спокойно сказала женщина-следователь — Ордер подписан прокурором, мы действуем по закону.
Строгое слово «закон» победило. Милиционеры начали обыск.
Проверили все ящики буфета. Когда один из обыскивающих достал дорогой столовый сервиз и начал открывать крышки фарфоровых мисок, Гашия ожидала вопроса: «На какие деньги ты купила это?» Но никто не задал такого вопроса.
Затем обыскивающие принялись за большой сундук. Как только его открыли, в комнате удушливо запахло нафталином. Здесь оказалось с десяток шелковых отрезов, много разных шерстяных тканей, громадные скатерти, байковые одеяла, кружевные покрывала и накидки, несколько пар женских туфель, две пары фетровых валенок, новенькие резиновые боты…
Обыскивающие молчали. Чувствовалось, что они ищут что-то другое, да и сама Гашия догадывалась об этом.
Заставили Гашию отпереть большой чемодан. В нем оказалось много разной одежды. Следовательница стала придираться.
— Откуда у вас столько тканей, столько одежды? — спросила она.
Ответ у Гашии был готов:
— Ну вот еще! У меня ведь дочь на выданье, сами должны понимать. Я всю жизнь копила добро дочери в приданое, отказывала себе в последнем куске.
— Где ваша дочь?
На этот вопрос Гашия ответила с горделивым видом:
— Где же ей быть? Разве станет моя дочь в военное время сидеть дома? В деревню ее послали, помогать колхозу…
Один из милиционеров вытащил из-под кровати небольшой черный чемодан.
— Это не мой, не мой! — закричала Гашия.
— Чей?
— Одной девушки, моей квартирантки.
Милиционер посмотрел на следовательницу. Та подала ему знак не спешить.
— Кто она? Карима Хуснуллина? Где она?
— Не вернулась с работы.
— Пора бы уж вернуться.
— Если пора, придет. Она ведь мне не докладывает. Может, пошла за ребенком.
Чемодан не тронули. Стали искать под подушками и перинами. Затем осмотрели сени. Нашли на полках большие запасы мыла, соли, керосина.
Вернулась Карима с Азатом на руках. Милиционеры спросили про чемодан, но женшина-следователь остановила их.
Она не в первый раз видела Кариму. Следователю, видимо, не хотелось обижать обыском молодую мать, работницу завода. Она ограничилась тем, что спросила Кариму:
— Это ваш чемодан? Ключ от него у вас?
— У меня.
Милиционер посмотрел на следователя и недоуменно пожал плечами: глупо, мол, — обыскать весь дом и оставить неосмотренным чемодан.
Женщина-следователь на мгновение задумалась. Но ей не хотелось менять решение. «Ничего, я ведь знаю, что за человек эта Карима», — успокоила она себя.
Карима с недоумением смотрела на разбросанные повсюду вещи. Гашия, заметив ее взгляд, пожала плечами, как бы говоря: «Я и сама ничего не пойму».
Проснулся и начал кричать Азат. Карима унесла его в боковушку, чтобы покормить.
В это время пришедшие с обыском люди закончили составление акта, заставили расписаться под ним Гашию и вышли. Ей предложили не выезжать из города без разрешения милиции.
— Да куда я денусь? — огрызнулась Гашия. — Сроду никуда не уезжала…
Она вышла проводить до калитки непрошеных гостей.
15
Карима заметила свой чемодан — он стоял посреди комнаты, заваленный всяким старьем.
В чемодане не было ничего, на что могли бы польститься люди. В нем хранились белье Каримы, старые тетради с переписанными песнями и несколько фотокарточек. Среди них самая дорогая — Шакира, Только подарил ее не Шакир: Карима выпросила ее у одной из девушек.
Карима подумала, не рылись ли в ее чемодане, и решила проверить. Открыла замок чемодана, и, к ее удивлению, крышка подпрыгнула кверху.
Карима увидела в своем чемодане туго набитую клеенчатую сумку. Под сумкой лежали нетронутыми ее вещи.
Карима заглянула в сумку. Там лежал большой газетный сверток, перевязанный бечевкой. Карима взяла сверток в руки, а в это время в дверях показалась Гашия. Она вошла, сердито ворча что-то себе под нос. Увидев сверток в руках Каримы, она застыла на месте.
— Карима! Что ты делаешь?
Гашия вцепилась в сверток.
— Зачем ты взяла? Давай сюда!..
Однако Кариму заинтересовала находка.
— Подожди, Гашия-апа, — сказала она. — Что это? Кто положил его мне в чемодан?
— Это аманэт[6], Карима. Дали мне на хранение. Как увидела, что во двор идут милиционеры, сунула нечаянно в твой чемодан.
— Чемодан был закрыт. Где взяла ключ?
— Когда понадобится, найдешь! Голубушка Карима, ты молчи про это.
Карима поняла теперь — обыскивающие, несомненно, искали этот сверток. Но что там такое?
— Гашия-апа, что это?
— Говорю же — аманэт, который надо передать. Давай сюда!
Карима не спешила отдавать сверток.
— Может быть, это и в самом деле такая вещь, которую хранить у себя — преступление?
— Мне до этого дела нет. Хороший человек мне дал его.
— Уж не тот ли самый Ахметшай? Нет, Гашия-апа, надо посмотреть! Может, в нем спрятано что-то преступное. Милиция не зря пронюхала. И в моем чемодане!..
— Ну подумай, до чего ты упряма! — воскликнула Гашия. — Неужто ты хочешь мне зла-а, господи! Я относилась к тебе, как к родной дочери. Думала: бедная девушка по своей глупости попала в трудное положение, надо помочь, — пустила тебя к себе на квартиру. Родные отец с матерью отказались от тебя, а я приняла. Что, разве не так?
— Я ведь тебя не обвиняю, Гашия-апа, — возразила Карима. — Мне подозрителен этот Ахметшай. Из-за какой-нибудь его пакости мы с тобой можем оказаться виноватыми. Говори что хочешь, но я должна посмотреть своими глазами, что здесь такое. — И Карима начала развязывать бечевку, которой был перевязан сверток.
— Пусти, говорят! Ах ты проклятая душа!..
Бечевка, которой был завязан сверток, лопнула, и на пол посыпались серые бумажки.
В этот момент в дверь кто-то вошел.
— Что за крик у вас? На весь двор!
По голосу они узнали Санию.
— Что тут происходит? — спросила она. — Говорят, милиция приходила?
— Сания-апа! Погодите, не уходите! — сказала Карима. Она подбежала к двери и повернула выключатель. Зажглась лампочка.
Гашия торопливо собирала рассыпанные на полу бумажки.
Это были сторублевки. Среди них лежала пачка новеньких хлебных карточек…
В тот же день Ахметшай сбежал.
1
Карима ждала возвращения Сании из Казани.
Она радовалась, что живет у Гашии, была благодарна ей за заботы. Гашия даже не давала ей стоять в очереди за хлебом. «Не ходи, простудишься, захвораешь», — приговаривала она и сама приносила хлеб. И даже делилась с Каримой молоком и маслом.
Поначалу Карима принимала все это как проявление доброты Гашии. Но со временем в душу закрались подозрения. Ведь сейчас все еле-еле сводят концы с концами. Почему так хорошо живет Гашия? И почему она так щедра ко мне?..
Она невольно стала приглядываться к тому, как живет Гашия, где бывает, с кем общается. Однажды заметила, что у Гашии в руках очень много хлебных карточек. Где она их берет?
И когда Гашия усердно угощала ее, Кариме стало казаться, что она ест добытое нечестным трудом. Она прямо спросила об этом у Гашии:
— Разве у вас не две карточки? Откуда вы береге лишние?
Гашия поняла ее вопрос по-своему: значит, Кариме нужна лишняя карточка.
— Коли тебе надо, доченька, я достану, — сказала она. — Откуда лишние? От тебя скрывать не стану. Две-три штуки приходится покупать. За это, конечно, теперь не особенно хвалят. Да что поделаешь? Надо ведь! Государство от этого не обеднеет.
— Как же так?
— Очень просто. Ведь кто продает карточку? Может быть, уезжает человек. Или у него есть свой хлеб, Если бы не продал, сам получил бы по этой карточке, Он ли получит, я ли получу — для государства безразлично. Я так считаю.
Такое объяснение несколько успокоило Кариму.
Но было подозрительным, что к Гашии постоянно ходят какие-то незнакомые люди. Известная своим добродушием Гашия далеко не всех гостей встречала приветливо. Некоторых тут же выпроваживала. Многих посетителей, словно что-то скрывая от Каримы, даже не впускала в комнату, а пошептавшись в сенях, отправляла назад.
Особенно подозрительным показался Кариме один гость. Уже с первой встречи ей не понравились его масленые черные глаза. О чем они говорили в тот день с Гашией, Карима не слышала. Когда она пришла, Гашия выпроваживала гостя.
— Это и есть твоя квартирантка? Хорошо, отлично. Будем знакомы, — Ахметшай-Ахмет.
Ахметшай, не отрывая глаз, смотрел на Кариму.
— Смотри, Гашия, поглядывай за своей жиличкой. Как бы женихи не повадились… Красивую девушку пустила.
Гашия заметила, что Карима недовольно поморщилась.
— Не шути так, Карима скромная девушка.
Карима слышала, как он сказал на прощание:
— Если что надо, не стесняйся, Гашия. Что в наших силах — сделаем.
— Спасибо, что не забываете…
Когда Ахметшай ушел, Гашия сказала:
— Хороший человек, не забывает меня. Сколько уж прошло после смерти мужа. Сейчас работает на хорошем месте. Спасибо ему.
В другой раз Карима невольно подслушала их разговор. Гашия и Ахметшай стояли в сенях, думая, что их никто не слышит.
— Ну как твой чирей? — спросил Ахметшай.
Гашия ответила двусмысленно:
— Оберегаюсь. Боюсь, как бы не испортить настроение…
Какой чирей? Гашия никогда на это не жаловалась.
— Не собирается прорваться? — спросил Ахметшай.
— Надо, чтобы прорвался сам, торопить нечего. Хуже будет…
— Неужели хуже?
— Как знать! Ничего не поделаешь. Божье наказание…
Карима кашлянула. Голос Гашии сразу изменился, она тут же перевела разговор.
— Спасибо, большое спасибо! До зимы просохнет.
Ахметшай стал прощаться.
— Посидел бы хоть немного, — предложила Гашия.
— Некогда, сама заходи. И Нурания будет рада.
— Передавай ей привет. Как поживает Фахри-бабай?
— Что ему сделается?
Карима теперь не сомневалась, что между Гашией и Ахметшаем, помимо давнишней дружбы, есть какая то другая, подозрительная связь.
2
В тот день, когда Сания вернулась из Казани, Карима вышла с Азатом в садик Камиля. Сания, заметив ее, подошла и, как всегда, стала расспрашивать о житье-бытье.
— Гашия не обижает? — спросила Сания.
— Не-ет! Даже слишком добра ко мне. Только вот, не знаю, как сказать… такое дело… неудобно…
— Если неудобно, не говори, — сказала Сания — А ну-ка, покажи Азата!
И она внимательней, чем обычно, стала разглядывать ребенка. «Да, похож…»
Ребенок действительно чем-то напоминал Мухсинова. Только это было основательно исправленное, подчищенное его повторение.
— Уже и смеяться умеет. Ну-ка, Азат, улыбнись! — Карима звонко прищелкнула языком.
Азат, не зная, на ком остановить свои синие глаза, весело открыл беззубый ротик. И еще больше стал похож на Мухсинова.
Сания стала серьезной.
— Послушай, Карима, — заговорила она, — почему твой ребенок должен расти так, без отца? Тебе незачем скрывать имя отца. Ты живешь в Советской стране.
Карима потупила взгляд и умоляющие проговорила;
— Сания-апа, я же просила вас не спрашивать об этом. Не могу сказать. Пожалуйста, не допытывайтесь.
— Хорошо, — сказала Сания все так же серьезно, — спрашивать не буду. Но я и так знаю: отец Азата — Мухсинов!
Карима, закрыв лицо руками, опустила голову.
— Верно ведь? Мухсинов?
— Как вы узнали?.. Он мне… не велел… — И Карима громко заплакала.
— Не плачь, — сказала Сания, — и ничего не бойся.
Сания была удовлетворена. Она заранее была уверена в правильности своих подозрений, но, услышав подтверждение от самой Каримы, почувствовала, что гнев ее вспыхнул с новой силой.
Даже не заходя домой, направилась в горком.
Башкирцев был у себя.
— Я с плохими новостями, Петр Тихонович.
Башкирцев встревожился:
— Что случилось?
— Чрезвычайно грязный факт. Позорный! Я говорила вам как-то про Кариму, Та самая наша ученица, что родила «незаконного» ребенка.
— Ну-ну? Что с ней?
— Я выяснила, что отец ребенка — Мухсинов. Да, наш уважаемый прокурор.
Башкирцев пожал плечами:
— Что-то не хочется верить этому.
— Я и сама сначала не верила, — сказала Сания, — Слышала от других, что ребенок похож на Мухсинова. Тогда я не только не поверила, но даже внимания на это не обратила. Только вот когда мы с ним ехали на пароходе в Казань… После одного случая… Не знаю, как вам сказать…
Башкирцев неожиданно пришел ей на помощь.
— Можете не говорить. Мне все известно.
— Известно? — удивилась Сания.
— Про это уже знают в обкоме.
«Значит, Забаров сказал, — догадалась Сания. — Тем лучше».
— Так вот, после его выходки на пароходе я перестала сомневаться. А сейчас сама Карима мне подтвердила.
— Нда-а! — тяжело вздохнул Башкирцев. — Этого я не ожидал. И Мухсинов молчит? И даже помощи не оказывает?
— Где там! Так запугал Кариму! Если б я сама ей не сказала, скрывала бы до сих пор.
— Что же с ним делать? Это ведь страшный скандал!
— Чтобы не давать пищу для сплетен, лучше поговорить с самим Мухсиновым. Пусть даст объяснения.
— Да, вы правы! Это позорный случай для всей нашей организации. Просто уму непостижимо!
Башкирцев тут же взял трубку и вызвал Мухсинова…
3
Прокурор не замедлил явиться.
Он вошел, по-обыкновению, живой и бодрый. Башкирцев и Сания встретили его молча. Мухсинов не обратил на это внимания.
— Как дела? — заговорил он. — Какие-нибудь новости?
— Новости-то есть, но, кажется, не особенно новые, — загадочно сказал Башкирцев.
Мухсинов спокойно уселся в кресло против Башкирцева.
— Что же это за устаревшие новости?
— А вспомни-ка свой молодецкий поступок год тому назад.
Мухсинов, нахмурившись, задумался. Затем пожал плечами и развел руками.
— Не знаю, что вы имеете в виду. Не могу припомнить ничего такого…
— Если не можете припомнить, мы вам поможем, — сказала Сания. — Речь идет о вашем поступке, про который, как вы полагаете, никто не знает.
— Ну ладно, бросьте шутить! — рассердился Мухсинов. — Зачем играть в прятки!
— Что ж! — Башкирцев решил больше не тянуть. — Речь идет о твоем неслыханном беспутстве. О твоем надругательстве над школьницей, ученицей девятого класса.
— Ничего не понимаю! Какая ученица? Что с ней случилось? Ничего не знаю.
— Знаете! — сказала Сания. — Речь идет о Кариме.
Сания ожидала, что, услышав имя Каримы, он смутится, растеряется. А Мухсинов и глазом не моргнул. Он смотрел на Санию глазами невинного ребенка.
— Вспомнили теперь?
— Да, знаю эту девушку. Знаю, что у нее есть ребенок. Кто отец ребенка — неизвестно, и про это знаю.
— Так вот, теперь стало известно, кто является отцом ребенка.
— Что? — спросил Мухсинов с любопытством. — Неужели кто-нибудь из наших?..
Сания поразилась, как умело притворялся Мухсинов невинным.
— Ну, скажите уж! — с улыбкой попросил Мухсинов.
— Говорят, что отец ребенка — вы.
Мухсинов весело рассмеялся.
— В самом деле? Вот это здорово! И как же это вы узнали?.
Он так искренне смеялся, что это заставило было Санию заколебаться, но она тут же взяла себя в руки.
— Не паясничайте, пожалуйста, товарищ Мухсинов, с вами говорят серьезно.
— В самом деле? Вот спасибо! Значит, вы обо мне столь высокого мнения? Значит, я еще могу завлекать молодых девушек? А я-то полагал, что не могу увлечь даже женщин постарше… ха-ха-ха!..
— Значит, вы отказываетесь? — спросил Башкирцев.
— Категорически!
— А ведь мать ребенка сама призналась.
— Не может этого быть!
Сания поддержала Башкирцева:
— Карима сама мне призналась. Она лгать не будет. Конечно, для вас это очень печальный факт. И не только для вас… Но что поделаешь! Ее ведь никто силой не заставлял говорить этого.
Мухсинов стал серьезным.
— Не знаю, — озадаченно произнес он. — Если никто не заставлял, никто не подучивал, как могла бы она решиться сказать такое?
— Это и так видно. Ребенок очень похож на вас, все это говорят.
— На меня похож?
— Как две капли воды. Давно все говорят. Спастись от народной молвы очень трудно.
— Где эта бессовестная? — закричал Мухсинов. — Давайте ее сюда! Пусть скажет, глядя мне в глаза!
— За этим дело не станет, — сказал Башкирцев, — Пригласите ее сюда, товарищ Ибрагимова.
Сания вышла. Башкирцев молчал. Слышно было только неторопливое тиканье старинных часов.
— Н-да-а-а! — сказал Мухсинов. — Мне и в голову не приходило, что Ибрагимова способна так ловко плести интригу. Вот тебе и правдивая, честная женщина!
— Не торопитесь делать вывод, товарищ Мухсинов.
— Мстит она мне, что ли? Неужели думает, что кто-нибудь поверит ей, глупая?
Башкирцеву, видимо, не хотелось, чтобы о Сании говорили плохо.
— Трудно поверить, что это правда, — сказал он. — Но, во всяком случае, Ибрагимова…
В этот момент Сания вернулась, и опять установилась тишина. И теперь надолго. Наконец сообщили, что Карима пришла.
— Пусть войдет, — сказал Башкирцев.
Тик-так… тик-так… — в тишине выговаривали стенные часы.
4
Высокая белая дверь открылась, и на пороге появилась Карима с ребенком, завернутым в лоскутное одеяло. Она сделала несколько шагов и нерешительно остановилась. Посмотрела на сидящих у стола ясными черными глазами. Ее лицо, зардевшееся от смущения, казалось особенно молодым и привлекательным.
Даже Мухсинов, который решил заранее сердито распечь Кариму, увидев ее, такую милую и красивую, невольно смягчился. Однако он не показал теплых чувств, шевельнувшихся у него в душе.
— Подойдите ближе, — мягко обратился к Кариме Башкирцев.
Карима подошла к столу.
— Не смущайся, ты ведь теперь не ребенок, — сказала Сания. — Вон отец хочет посмотреть на Азата.
Карима повернулась к Мухсинову. Мухсинов мрачным взглядом смотрел на нее.
— Скажи-ка, дочка, — начал Мухсинов тихим, но угрожающим голосом, — кто научил тебя такой пакостя?
Карима испуганно прижала к груди ребенка.
— Говори: кто научил? — повторил Мухсинов.
— Никто не учил, — прошептала Карима.
— Не может быть! Не верю!..
В глазах Каримы сверкнули злые искорки.
— Я ведь никого не виню. Зачем вы ко мне привязываетесь?! — Она резко повернулась к двери.
— Погоди. — Сания встала с места. — Погоди, Карима! — Она обняла ее за плечи и вернула к столу, — Ты не бойся, скажи правду. Почему не говоришь? Боишься?
— Я ведь уже все сказала вам, Сания-апа!
— Сказала, правда. А вот Мухсинов не хочет признавать Азата своим сыном. Почему ты боишься прямо сказать при нем?
Карима посмотрела на Санию изумленными глазами.
— Что вы говорите, Сания-апа? — испуганно воскликнула она. — Он ведь его отец!
— Чей отец?
— Шакира…
Карима уткнулась лицом в одеяльце и, зарыдав, бросилась к двери.
Оторопевший Мухсинов быстро пришел в себя. Он тут же догнал Кариму:
— Постой, не спеши. Ну-ка, дай взглянуть… Это сын Шакира?
Притихшая Карима не сопротивлялась. Мухсинов взял ребенка на руки и тоненько присвистнул.
— Вот так здорово! Значит, ты говоришь, Шакир — его отец?
— Шакир, — виноватым голосом призналась Карима.
— Шакир? Так зачем ты скрывала? Вот глупая! Э-э-э!.. Значит, сын Шакира… следовательно, мой внук?.. И на меня, говорят, похож?
Башкирцев, в недоумении наблюдавший за этой сценой, подошел к ребенку.
— Дайте-ка взглянуть на него… Эге, и правда, это же твоя копия, Мухсинов! Смотри-ка ты!..
— Это же чудо! Чудо это! — повторял Мухсинов, явно не скрывая своей радости. — Гляди, гляди, смеяться уже умеет! Ах ты чертенок! — Он осторожно приблизил ребенка к себе и поцеловал в лобик. — Мой внук, а? И похож на меня… А я, дурак, всю жизнь, слепой болван, круглый ду… ду…
Подступившие слезы недали ему продолжать. Карима взяла ребенка из его рук, а Мухсинов обнял ее и ласково похлопал по спине.
— Идем-ка со мной, обрадуем бабушку.
— Ой, не надо! — испуганно попятилась Карима, — В другой раз…
— Идем, идем!
Мухсинов даже не попрощался с Башкирцевым, он вышел из кабинета, таща за собой Кариму.
В кабинете опять стало слышно тиканье часов.
5
— Ну, Сания Саматовна, что вы скажете? — спросил Башкирцев.
— Снимите меня с работы, Петр Тихонович, — сказала она тихим, безнадежным голосом. — Я не могу…
— Вот те раз! А что случилось?
— Я действительно не стою того, чтобы занимать такое большое, ответственное место. Теперь всякий скажет, что я мелочная, кляузная баба.
Башкирцев сделал недовольное лицо.
— Вот как? — проговорил он сердито. — Я не думал, что вы можете так загордиться.
Загордиться? Что угодно, но такого обвинения Сания никак не ожидала.
— Не понимаю, Петр Тихонович, при чем тут моя гордость?
— Вы стали председателем городского Совета. И, как видно, почувствовали себя вождем, который должен стоять выше будничных дел и простых чувств, свойственных каждому. Дескать, раз вы вождь, руководитель, — значит, ни в чем не можете ошибиться?
— Почему я не могу ошибиться? Разве я об этом говорю?..
— Не говорите, но я это вижу. Вы думаете, жизнь должна быть такой, как вы хотите, не может и не имеет права быть иной… Да, да! Раз вы убеждены, что кто-то подлец, этот человек безусловно должен быть подлецом. Не имеет права быть иным. Если же в действительности он окажется не таким подлецом, как вы думали, это вас обижает. Ущемляет ваше самолюбие, И вы готовы не на шутку обидеться. Не надо. «Раз человек, которого я считала дурным, оказался не таким — не буду председателем». Отставка!.. Ну? Не смешно ли? Разве это не зазнайство!
Сания не сразу нашла ответ на нападение, начавшееся с такой неожиданной стороны. Башкирцев же продолжал развивать свою мысль до логического конца:
— А если бы Мухсинов оказался именно таким подлецом, как вы думали, вот бы вы обрадовались! Да?
— Я об этом даже и не думала, — возразила Сания.
— А надо думать, надо обдумывать вопрос всесторонне. И, если вдуматься глубже, у вас нет никаких причин падать духом. Вы безусловно имели основания заподозрить Мухсинова. И вы правильно сделали, что так поставили вопрос. И если прокурор оказался не таким уж дурным человеком, как мы думали, это для нас только радость…
И Сания поняла — то, что она считала самокритикой, оказывается, вовсе не самокритика, а своего рода рисовка и зазнайство.
6
Карима все еще не могла понять, что произошло. Прижимая к груди ребенка, она едва поспевала за Мухсиновым. Почему он так спешит? Что случилось?
Такой длинноногий! То и дело оборачиваясь, торопит ее:
— Идем, идем, не отставай! Может быть, устала? Давай я понесу…
Разве прокурору удобно носить по улице ребенка? Хоть он и назвал его внуком. А впрочем, пусть называет. Он ведь и есть дедушка Азата.
«Дедушка?!»
До сих пор Карима не решалась хотя бы про себя выговорить это слово. А ведь Мухсинов в самом деле дедушка Азата! Какой он, оказывается, симпатичный человек!..
Наконец они дошли до одноэтажного деревянного дома, скрытого в саду за высоким дощатым забором. Карима и раньше много раз проходила мимо этого дома, где родился и вырос Шакир. Они остановились у двустворчатых ворот, покрытых тесовой крышей. Мухсинов дернул за кожаный узелок, чуть видневшийся в отверстии столба, и открыл калитку.
— Проходи, милая!
Впереди густой сад за решетчатой оградой. В саду длинный, соединенный с сараем дом. По чисто вымытому крыльцу ходит курица. Под навесом возятся еще несколько кур. Рядом клеть с большим замком па двери. Вдоль забора, отделявшего двор от соседей, аккуратно выложенная поленница дров…
Огороженный со всех четырех сторон, этот маленький опрятный домик на первый взгляд показался Кариме каким-то чужим, неуютным.
Мухсинов легко вбежал по ступенькам. Белая курица, разгуливавшая по крыльцу, шумно слетела па землю.
— Эй, бабуся! — крикнул Мухсинов. — Бабуся, встречай!..
В сенях их встретила полная пожилая женщина с бледным, будто заспанным лицом.
— Что случилось? — спросила она. — И что еще за «бабуся»?
— Тайба, я не тебе говорю! — ответил Мухсинов, — Где Джамиля?
Мухсинов торопливо прошел в комнату, а Карима остановилась в сенях, держа ребенка на руках.
Неторопливыми шагами к ней подошла полная женщина. Рукава засучены, широкий подол ситцевого платья подоткнут с двух сторон. Нахмурив брови, она разглядывала Кариму.
— Ты к кому?
— Не знаю… — робко сказала Карима.
— Кто же ты?
Карима смутилась. Ей было трудно ответить на эти простые вопросы. И правда, зачем она пришла сюда?
— Тебя что, Бакир привел?
— Извините. А вы кто будете, апа?
— Как кто? Я хозяйка здесь. Бакир — мой брат. А ты кто?
Из комнаты вышел Мухсинов. За ним показалась Джамиля, одетая в летний халат без рукавов из легкого шелка с зелеными разводами.
Карима видала эту невысокую женщину, еще моложавую, но с постоянно грустным выражением лица; знала, что это мать Шакира.
— Вот, — довольно сказал Мухсинов, — знакомьтесь. Дай-ка мне подержать внука.
Карима отдала ребенка Мухсинову.
Джамиля протянула Кариме руку.
— Я мама Шакира, — улыбнулась она.
— Ты посмотри на внука! — подошел сияющий Мухсинов. — На кого, по-твоему, похож?
Джамиля стала внимательно разглядывать личико ребенка. И вдруг весело и звонко рассмеялась.
— Правда! Тайба, смотри-ка! Это же маленький Бакир!
Тайба не спешила подойти к ребенку. Злое выражение не сходило с ее лица.
— Что вы болтаете? Что тут увидели?
— Говорят, Шакира сын. Точь-в-точь Бакир!
— С ума сошли? Какой может быть у Шакира сын? Разве Шакир женился?
— Раз родился сын, стало быть, женился! — захохотал Мухсинов.
— Не дури, Бакир-абый! Мало ли с какими девушками гуляют парни. Если начнешь собирать всех незаконнорожденных детей…
Кариму всю передернуло.
— Дайте сюда! — Она потянулась за Азатом и отобрала его у Мухсинова. Обеими руками прижала к груди. В эту минуту она была похожа на котенка, к которому подошел пес.
— Погоди-ка, никто его не тронет! Не бойся. Ничего не бойся. Ты на нее не смотри. Это не ее дело. Ты, Тайба…
— До старости ты ума не набрался, господи!
Вступилась и Джамиля.
— Тайба, милая, не вмешивайся, пожалуйста. Дай нам поговорить с человеком…
— С человеком!.. — проворчала Тайба. — Мало ли найдется таких… Ладно, делайте, что хотите!
Сердито топая башмаками, она ушла во двор, под навес.
— Не бойся, Карима! — ласково взяла ее под руку Джамиля. — Идем, там поговорим.
Они прошли в просторный зал с открытыми в сад окнами. И тут маленький Азат раскричался в объятиях матери.
— Ко мне просится, — сдалал вывод Мухсинов. — Дай мне его!
И принялся расхаживать с ним по залу, покачивая на руках. И в самом деле — Азат притих.
— Что я говорил! Знает деда!..
Джамиля не выказывала такого восторга. Она сдержанно и деловито повела беседу с Каримой.
— Скажи, Карима, — начала она, — вы с Шакиром любили друг друга?
И Карима рассказала ей историю своих отношений с Шакиром. Сказала, что ни в чем не обвиняет Шакира и даже не обидится, если он совсем забыл ее. И ребенка не отдаст никому.
Джамиля переглянулась с Мухсиновым.
— Вот глупый мальчишка! — сказал Мухсинов. — И нам ведь ничего не напишет. Очевидно, стесняется.
— Хотите жить с ребенком у нас? — спросила Джамиля.
—. Нет, нет! — воскликнула Карима. — Зачем мне к вам идти? Это невозможно.
— Почему невозможно? Не хочешь жить в доме твоего мужа?
— Я не знаю, как на это посмотрит Шакир…
— Шакир, Шакир! — рассердился Мухсинов, — А кто он такой, Шакир? Что у него за душой? Он и сам еще мальчишка. Переселишься! И Шакиру об этом напишем. Да! Нам нужен внук! Никуда тебя не отпустим.
— Нет, Бакир-абый, пока Шакир сам мне не напишет, я не могу этого сделать… И лучше не пишите об этом Шакиру.
— Вот глупая! Да как можно не написать ему?..
— Погоди, Бакир, — прервала его Джамиля, — не торопись. И Кариму не считай таким уж ребенком, Она хоть и молодая, но мать. — Джамиля снова повернулась к Кариме. — Вот что, милая: если хочешь жить с ребенком у нас — я не против, Бакир тоже. А Тайбы не бойся. Мы здесь хозяева… Но если не считаешь нужным этого делать — воля твоя. Подумай!..
— Нет, не могу…
Карима собралась уходить. Завернула потеплее ребенка и направилась к двери. Джамиля крикнула вслед:
— Захаживай, Карима! Да почаще!..
7
Тайбы во дворе не было. Только слышно, как она бранит не то кур, не то теленка в темном хлеву под навесом.
Джамиля вернулась в дом.
Летний день кончался. Перед окнами рос густой сад, и в комнатах было уже довольно темно.
Мухсинов, засунув руки в карманы, взволнованно ходил по комнате.
— Ну, видела? Понравилась невестка?
— Она неглупая девушка, — сдержанно ответила Джамиля.
— Конечно, отличная девушка! А Шакир-то каков! Знал, кого выбрать, черт этакий!
— Это еще трудно сказать. Неизвестно, знает ли он ей цену. Похоже, что нет.
— Ладно, — коротко заключил Мухсинов. — Пусть это тебя не печалит. Внук — мой! Вот что важно.
Джамиля почувствовала, что ее муж стал как бы совсем другим человеком. И ей нетрудно было догадаться, почему вечно недовольный Мухсинов, увидав своими глазами внука, вдруг обрадовался, повеселел. «Да, — подумала она про себя, — должен же Бакир когда-нибудь убедиться, что глупил всю жизнь. Разве не потому и терпела я столько, что верила в приход этого дня? Да, сегодня Бакир совершенно другой…
Нет, не другой, а настоящий, прежний Бакир! Молодой, веселый, ласковый Бакир!»
Она не сразу поверила в эту перемену. Ей захотелось проверить, не ошиблась ли она в своей догадке.
— И что тебя так радует? — спросила она мужа. — «Внук — мой! Вот что важно!» Как будто бывает внук не свой… Что тут удивительного? А вот то, что наш мальчишка-сын обманывает девушек, это как ты расцениваешь? Этому радуешься, что ли?
— Джамиля, дорогая моя! — Бакир горячо обнял жену. — Не знаешь ты, ведь у меня теперь открылись глаза!..
— Постой, что ты делаешь, Бакир? Может Тайба войти…
Бакир не выпускал ее из объятий, понизил голос, перешел на полушепот:
— Милая! Знаешь, как я по тебе соскучился! Так соскучился, как будто все эти двадцать лет жил вдали от тебя. А ведь и правда, я столько лет жил вдали от тебя. Хотя и рядом был, а сердце было далеко… И вот сегодня… Только ты не сердись на меня… Ведь я, оказывается, столько лет напрасно обижал тебя. Такую чудесную жену… Другой такой и в мире нет! Милая!..
В этот вечер они поняли, что действительно стосковались друг по другу. Это была удивительная ночь. Они почти не спали. И Тайбе, которая лежала в сенях, покоя не дали. Сварливая женщина, трижды за свою жизнь выходившая замуж и трижды вдовевшая, хотя мужья живы, всю ночь проворочалась на постели, словно ее кусали блохи, — едва слышный шепот счастливых супругов не давал ей спать.
И Карима в эту ночь не смыкала глаз, прижимая к себе маленького Азата. Радовало, что Бакир и Джамиля приняли ее так ласково, приглашали к себе жить, как настоящую невестку. Но и беспокоило, что Шакир ничего об этом не знает. Если Карима перейдет жить к его родителям, Шакир может понять это превратно. Подумает, что она навязывается ему в жены, не спрашивая, хочет он этого или нет. Если он не любит ее, разве будет лучше, когда она перейдет жить к его родителям? Это лишь оттолкнет его. Нет, Карима, конечно, ни за что не перейдет к ним.
Только как быть, если придется искать новую квартиру?
А быть может, снова посоветоваться об этом с Санией? Но что она скажет? Что подслушала разговор Гашии с Ахметшаем и разговор ей показался подозрительным? Конечно, странно, что у Гашии бывает много посетителей, с которыми она шепчется о чем-то в сенях. Но разве она видела, чтоб Гашия совершила какое-нибудь преступление? Да, нехорошо, что Гашия покупает хлебные карточки. Но можно ли за это чернить человека, который сделал для тебя столько хорошего? И, в конце концов, какое тебе дело до того, кто ходит к Гашии? Тебя ведь они не трогают!
Таким образом, Карима взвесила все и решила продолжать жить у Гашии. Конечно, где-то в душе у нее шевелились сомнения. Но Карима старалась не думать об этом. «Кто ты есть, — спросила она себя, — чтобы быть такой разборчивой и кочевать с квартиры на квартиру, выбирая себе хозяйку? Знаменитость какая-нибудь, что ли? Знай свой шесток».
8
Сании, разумеется, было неловко и стыдно после того, как выяснилась ошибка с Мухсиновым. Но, как назло, вскоре они опять встретились в кабинете Башкирцева. К счастью, Мухсинов заговорил первым.
— Сами того не думая, вы открыли мне глаза, — сказал он. — Теперь я понял, как был несправедлив но отношению к жене. Спасибо вам.
— Меня благодарить не за что, — ответила Сания, — Я ведь допустила грубую ошибку по отношению к вам.
— Ваша ошибка другого рода. Ваша логика была верной. У вас были причины, чтобы так судить обо мне. А ошибки — у кого их не бывает?
«Мухсинов сделал правильный вывод», — отметил Башкирцев.
— В присутствии товарища Башкирцева заявляю, — сказал торжественно Мухсинов, обращаясь к Сании, — теперь я постараюсь во всем быть таким же честным, как и вы. Именно как вы: не разделяя вопросы на мелкие и крупные…
— Ладно! — остановил его Башкирцев. — Вот и хорошо, что объяснились.
Он порылся в бумагах и перешел к деловому разговору:
— Я вызвал вас не для этого, У нас с каждым днем становится хуже со снабжением хлебом. Если бы недоставало хлеба, — другое дело. Но это не так. Тут действуют чьи-то преступные руки. Много появилось поддельных карточек — это факт. Откуда они берутся? Кто ставит на них печать? Почему их отоваривают?.. Это не такое дело, чтобы мог справиться только один преступник. Тут действует шайка, и ее надо выловить. Что вы предпринимаете в этом направлении? По линии исполкома? Прокуратуры? Через органы милиции? Предлагаю поставить на ноги всех и довести это дело до конца. Докуда терпеть это безобразие?..
Затем Башкирцев перешел к следующему вопросу. По решению Совнаркома город должен выделить сто пятьдесят человек для работы в колхозах.
— А послано не больше восьмидесяти! — сказал Башкирцев, — Есть явно уклоняющиеся от поездки в колхоз. Значит — не подчиняются законам? Куда смотрит прокурор?..
Слова секретаря горкома задели Мухсинова. Еще недавно он вызвал к себе одну из женщин, отказывающуюся ехать в колхоз, и пригрозил ей привлечением к ответственности.
— Погоди привлекать-то! — грубо заговорила женщина. — Пошли в колхоз сначала свою жену.
— Она у меня больная, — сказал Мухсинов, — у нее справка от врача.
— И я больная, — возразила та. — Если на то пошло, я тоже принесу справку. Пусть разденут нас, и все доктора скажут, кто из нас больнее — жена прокурора или я.
И Мухсинов не отважился ответить.
— Иди, иди, — только и сказал он. — Если больна, надо было сразу приходить со справкой.
Мухсинов знал, что Джамиля не настолько больна, чтобы не поработать в колхозе. А справку она, конечно, могла получить как жена прокурора. Хоть эта мысль давно беспокоила его, однако не хотелось объясняться с женой. Вдруг, думал он, Джамиля поймет это как очередное издевательство. Пусть делает, что хочет…
А сейчас этот вопрос вдруг стал для Мухсинова большим и трудным. Ведь вчера только он говорил ей: «Для меня было бы мучением провести без тебя хотя бы один день!» И вдруг после этого предложить ей ехать в колхоз! И чтобы она работала там до глубокой осени.
А с другой стороны, он только что дал торжественное обещание быть во всем таким же честным, как Сания…
Как поступила бы в данном случае Сания?
9
На другой день прокурор вызвал заведующего городской амбулаторией, врача, который всегда жил в Ялантау, седобородого, с лысиной во всю голову старика в желтоватом, не знающем износа чесучовом костюме, Мухсинов расспросил его о здоровье, о том о сем. И лишь после этого перешел к делу:
— К сожалению, Марк Семенович, среди врачей нашлись товарищи, которые помогают симулянтам. Есть факты, когда без достаточных на то оснований той или иной гражданке или гражданину выдается справка, что они больны и не могут выполнять тяжелую работу. Вы, конечно, и сами понимаете, что это преступление.
— Конечно, — охотно согласился старый врач. — Однако я не знаю ни одного такого случая.
Мухсинов неторопливо выдвинул ящик стола и достал справку.
— А что на это скажете?
Старый врач взял справку. Надел очки в тонкой серебряной оправе. Тем не менее, чтобы прочесть справку, он отвел ее довольно далеко от глаз.
— Да, — сказал он, — подписана нашим врачом. Наша печать… И… печень, женская болезнь… Да, человеку с такими болезнями действительно тяжелый физический труд противопоказан.
— Но у нее нет таких болезней!
— На чем вы основываете свое утверждение?
— Я хорошо знаю этого человека.
— Кто же она?. — Врач взглянул в справку. — Джамиля Салимовна Мухсинова?
— Это моя жена.
Заведующий амбулаторией снял очки и спрятал их в карман. Справку положил на стол перед Мухсиновым.
— В таком случае, — сказал он, — не виновны ли вы сами в этом?
— И на мне вина большая, — признал Мухсинов, — не скрываю. Я не должен был допускать этого. Однако и врач не должен считаться ни с какими чинами. Так вот, Марк Семенович, я эту ошибку исправлю. И от вас тоже требую, чтобы фиктивные справки не выдавались никому. Предупредите ваших врачей.
— Хорошо. Больше подобной справки не получит никто. Сам буду подписывать.
— Но и в другую сторону перегибать палку не следует.
— Хорошо, если вы требуете справедливости, за это я вас только…
— Да, справедливости! — не давая поблагодарить себя, перебил его Мухсинов. — Справедливость по отношению ко всем!
Старый врач ушел удовлетворенный таким предупреждением прокурора. И Мухсинов тоже остался доволен собой.
Разумеется, с женой он поговорил об этом заранее.
И Джамиля поняла его. Примирение с Бакиром внесло в ее душу мир и успокоение.
«Да, — сказал себе Мухсинов, — моя Джамиля тоже человек чистой души и не уступит Сании!..»
10
Сания не знала, отчего вдруг легче пошло дело по организации помощи деревне. Никто не приходил больше с подозрительными справками об освобождении от физической работы. Сании, конечно, приятно было заметить это облегчение. Но думать об этом ей было некогда.
Мобилизация людей в деревню коснулась и ее собственной семьи. Вместе со школой уехала и Ольга Дмитриевна. Не захотели отставать от нее и Хасан о Валериком. Таким образом, Розочка осталась на попечении Сании. Правда, ей помогала Галина Сергеевна, но Сания старалась как можно меньше беспокоить ее.
А неотложных дел становилось все больше. Вот она изучает акт о работе злосчастной ремонтно-строительной конторы. В порядке подготовки к очередной сессии горсовета по предложению Сании была создана специальная комиссия для проверки работы конторы, Комиссия быстро и неплохо справилась с заданием.
Чего только не было в акте, напечатанном на восьми страницах тонкой папиросной бумаги!
Главных работ по плану капитального ремонта контора не выполнила. В то же время она занималась делами, не предусмотренными планом. Дефицитные строительные материалы распродавались мелкими партиями частным лицам — главным образом руководителям разных учреждений, заведующим и директорам. Начальнику горкомхоза выстроили сарай, бывшему председателю городского Совета Гарипову также построили дровяник и покрыли крышу сарая…
…Самтресту перевезли спирт, за что получили пятьсот литров вина. Это вино опять-таки раздали всякого рода начальству. В списке получателей вина стояла и фамилия покойного Гарипова.
Транспорт конторы использовали не по назначению. Контора не вывезла своевременно с берега Камы строительные материалы. В результате унесло водой несколько сот кубометров лесоматериалов. В весеннее половодье пропало много извести. Из-за плохого обращения вышли из строя четыре грузовика. Последняя оставшаяся машина используется для личных нужд. И за обслуживание этой единственной машины получают зарплату начальник транспорта, механик, слесарь, три охранника и полбухгалтера.
Возчик Хайрулла Табанаков двенадцатого марта оставил лошадь на улице и ушел в закусочную. Лошадь была украдена. Ахметшай «списал» ее, а Хайрулле выдали другую лошадь.
Об этом и многом другом свидетельствовали непреложные акты.
Дело тут было не в одном Ахметшае. Этот ловкач сумел запутать в своих грязных сетях как своих сотрудников, так и работников многих городских учреждений. Да и Санию вряд ли похвалят за то, что она допускала такие преступления. Ведь до последнего дня этот Ахметшай все еще работал на своем месте…
Нет, нельзя дожидаться сессии. Здесь теперь критикой дела не поправить.
11
Решив сегодня же передать прокурору акты, Сания спрятала их в портфель и взяла другую папку. В ней лежали протоколы и докладные, составленные депута тами и другими представителями общественности, которые были прикреплены к хлебным магазинам.
Сания бросила взгляд в окно — за окном уже сгущались вечерние сумерки. Она принялась убирать со стола: надо было идти домой, дольше оставлять ребенка в яслях нельзя.
Но тут открылась дверь, и послышался строгий, требовательный голос:
— Можно?
— Пожалуйста, войдите.
В дверях стояла худощавая женщина. Она показалась Сании знакомой. Поджатые губы и серые глаза с вызывающим выражением как бы говорили: «Думаешь, я тебя боюсь?»
Сания не могла сразу припомнить, где видела эту женщину. Почему-то казалось, что она в чем-то виновата перед ней. Кто же это?
— Здравствуйте! — сухо произнесла вошедшая.
И Сания вспомнила.
— Это вы, Хусна-апа! — обрадовалась она. — Давно вас не видела. Ну как поживаете? Садитесь.
Но приветливый прием Сании не смягчил Хусну. Сухо, почти сердито она сказала:
— Да, давно не видели. Совсем забыли про наши края.
— Очень много дел, Хусна-апа, — вздохнула Сания.
— Навещать нас за дело не считаете?
— Это не так, Хусна-апа. Но я осталась за председателя, приходится теперь заботиться обо всем городе.
— Что-то мало толку от ваших забот! — повысила голос Хусна.
«— Нельзя ли говорить поспокойнее? — попросила Сания. — Что случилось? Я ведь ничего не знаю.
— Вот именно — ничего не знаете. Это и плохо. Осталась сегодня без хлеба. И если бы я одна! Чтобы получить свои четыреста граммов, надо выйти с вечера и простоять у магазина всю ночь. Куда это годится? Еще снег не сошел, как я подала заявление насчет печки, а она до сих пор стоит разваленная. То кирпича нет, то печника, то лошади, чтобы привезти кирпич, шут бы их побрал! В чем дело? Накипело у меня на сердце — вот и решила зайти к вам, спросить ответа.
— Ведь это все не от одной меня зависит, Хусна-апа. Что я могу поделать! — сказала Сания.
— Знаю, — согласилась Хусна. — Когда ты раньше приходила к нам как депутат, мы хоть разговаривали, рассказывали тебе о своих нуждах, спрашивали, что не знаем. Когда почаще заглядывает депутат, и наши нужды не забывают.
— Не успеваю, — вздохнула опять Сания.
— Ладно, я согласна, за всем не поспеешь. Но почему плохи дела с хлебом? Разве государство не отпускает? Неужели нет хлеба?
Сания объяснила, что хлеб есть и отпускают его достаточно. Но в городе завелись люди, которые подделывают карточки, поэтому и не хватает на всех.
— Сейчас мы занялись этим делом. Милиция поставлена на ноги, депутаты помогают… Пока еще не поймали жуликов.
— А вы почаще приходили бы к нам, мы вам и пособили бы. Воры и спекулянты среди нас — мы их Видим. У народа тысячи глаз, кто-нибудь да заметит.
Сания внимательно слушала, и это, видимо, смягчило Хусну. Она заговорила доверительным тоном:
— Жулика и спекулянта ты не ищи далеко, они трутся возле начальства. Если хочешь знать, скажу по Правде: змея греется и у тебя на груди.
Сания нахмурилась.
— Что такое ты говоришь, Хусна-апа?
— Приглядись-ка, к примеру, к своей дворничихе.
— Ты о Гашии говоришь? Верно, Гашия занималась такими делами. Я ее предупреждала. Но что может сделать неграмотная дворничиха? Тут кто-то покрупнее.
— А ты думаешь, она одна? Спекулянт в одиночку не работает. Ты поймай одного, и он может оказаться рукой того самого, который покрупнее. Пусть даже не рукой, а лишь пальцем окажется — и то немало…
— Ладно, Хусна-апа. Спасибо за совет. Учту все, что ты говорила.
На следующее утро Сания вызвала начальника милиции и передала все, что сообщила ей Хусна.
Гашию взяли под наблюдение.
12
Мухсинов изучал акты о работе ремонтно-строительной конторы. Чем больше он вчитывался, тем яснее становилось, что Ахметшай-Ахмет — крупный и ловкий жулик. Мухсинов уже решил, что должен быть беспощадным к этому человеку, и уже принял решение сегодня же арестовать Ахметшая, а про себя уже осудил его, по крайней мере, на десять лет заключения. Но не успел написать постановление, как Ахметшай сам явился к нему. Ввалился без стука, без разрешения, не предупредив о своем приходе. Только возникнув перед самым столом Мухсинова, с улыбкой спросил: «Можно?»
Как всегда, он был весел, юркие черные глаза поблескивали готовностью услужить. Иссиня-черные усы подчеркивали белизну зубов и придавали улыбке особенно угодливый вид.
Мухсинов не ждал его. Он даже не ответил на его вопрос и, собравши со стола бумаги, спрятал их в портфель.
— Как жизнь? — по-свойски спросил Ахметшай.
Мухсинов неохотно пожал его изувеченную, трехпалую руку. Однако как ни в чем не бывало спросил:
— А ты как поживаешь?
— Ничего, живу, — ответил Ахметшай, садясь в кресло. — Только вот в последнее время стали подкапываться под меня.
— Кто подкапывается? Из-за чего?
— Кто знает, из-за чего. Особенно председательница Ибрагимова. Почему-то невзлюбила меня. Прислала комиссию для проверки. Нет того, чтобы сначала поговорить со мной…
— Пусть проверят. Если не виноват, чего боишься?
— Как сказать — не виноват? Вряд ли найдется человек, который не был бы в чем-нибудь виноват. Да я не за себя боюсь. Боюсь, не потопить бы людей.
— Кого?
— Ну, мало ли кто пользовался моими услугами… Нажимали на меня. Кому крышу сделаешь, кому кирпича подвезешь. Или цементу. Или там лошадь дашь, машину. Случалось оказывать услуги кое-кому из очень ответственных. А из-за этого некоторые запланированные работы не были выполнены. Теперь с меня, говорят, потребуют ответа.
— Раньше не соображал, что когда-нибудь придется отвечать?
— Что ж! Не один буду держать ответ. Если бы попользовался для своих нужд — другое дело. Ну а раз для людей, чего мне бояться? За себя не боюсь…
— Выходит, ты за других беспокоишься?
— Да, беспокоюсь. — Ахметшай полез в карман гимнастерки. — Боюсь, товарищ Мухсинов, не запачкать бы и вас из-за какой-нибудь ерунды.
— Меня? — Мухсинов поднялся. — Почему — меня?
Ахметшай, порывшись в кармане, вынул несколько измятых листков бумаги.
— Сейчас с меня спрашивают: «Что для кого сделал? Кому что давал?» Приходится отвечать. Но с этими расписками что делать — прямо не знаю.
Мухсинов прищурил глаза:
— А ну-ка, что за расписки?
— Ничего особенного, — проговорил Ахметшай. — Вот это расписка о том, что вам отгрузили восемь кубометров дров.
— Когда я у тебя просил дрова?
— Не обязательно просить, дрова всем нужны. Не всегда бывают сухие дрова, — сегодня есть, завтра нет.
— Ты это брось. Ахметшай! Кто принял дрова? Я ничего не знаю.
— Я вас и не обвиняю. Ваша сестра дала расписку. Дрова у вас во дворе.
— Забери назад!
Мухсинов тут же понял, что эти слова его ничего не стоят. Да и Ахметшай не стал отвечать ему. Показал другую бумажку:
— А это насчет досок, которые отпущены вам для покрытия сарая.
Мухсинов молча смотрел в глаза Ахметшаю, как бы ожидая: «Еще что?»
— Вот тут вам давали краски и олифу. Десяток листов железа… Дефицитные материалы!..
Мухсинов не предполагал, что ему будут предъявлены эти бумажки. Как прокурор, он сразу понял, чем это пахнет. «Да, Ахметшай, конечно, не выдумывает. Так или иначе, эти товары взяты мной. Оправдываться перед Ахметшаем было бы бессмысленно».
— Хорошо! — коротко отрезал он. — Что тебе надо? По какому делу ко мне?
— Да вот спрашиваю: что делать с этими бумагами?
Мухсинов давно понял, что хотел от него Ахметшай. Ему хотелось, чтобы Мухсинов сказал: «Унич тожь эти бумажки!» Если он так скажет, ответ ясен: «С удовольствием порву, но если мне станет невмоготу, если начнут сваливать всю вину на меня — что тогда делать? Ты, прокурор, найди способ и себя не запачкать, и меня выручить».
Мухсинов считал, что он окончательно отошел от ошибок и грехов, а теперь вдруг оказался в довольно трудном положении. Чтобы быть честным и справедливым, он должен был не тянуть с Ахметшаем, а прямо сказать ему: «Делай что хочешь с этими бумажками, А за Мухсинова не беспокойся, он сам за себя ответит», — выгнать его и осуществить принятое решение об аресте Ахметшая. Однако у Мухсинова недоставало духу так поступить.
— Вот что, — сказал он, стараясь быть спокойным, хотя на душе у него кошки скребли, — сейчас мне некогда этим заниматься, потом посмотрим.
Ахметшаю только этого и нужно было.
— Хорошо, — поднялся он. — Я вас не тороплю.
Бережно сложив расписки, он спрятал их в карман и, сунув Мухсинову изувеченную руку, вышел.
— Жулик! — выругался Мухсинов, оставшись один. — Хочет меня шантажировать. С этим не шути!..
13
Прокурор понимал, что его вина не из больших. И все же документы Ахметшая хоть и не уличали его в преступлениях, но могли подорвать авторитет.
А ведь Ахметшай не один. В акте упоминается имя Раисы Лазаревны, за которой Мухсинов когда-то пытался ухаживать. Несомненно, и она, если у нее будут затруднения, придет за поддержкой к Мухсинову. Могут всплыть и другие факты, могут быть у него и другие просители из числа друзей.
Мухсинов, конечно, не может сделать скидку кому-либо, это для него ясно. Его тревожило другое: раз за ним самим есть грешки, имеет ли он право расследовать преступления? Не отвести ли ему себя?
Хотелось с кем-нибудь посоветоваться по этому вопросу. Но к кому пойти? С кем поговорить? Башкирцев? Да, Башкирцев, конечно, сумеет во всем разобраться. Но разговор с ним волей-неволей будет официальным… А надо — по душам. Хоть бы Джамиля была дома…
А Сания? В самом деле! И Мухсинов, не раздумывая, взял телефонную трубку.
Через полчаса он был у нее в кабинете.
Между ними в последнее время установились странные отношения. Мухсинов видел в Сании неподкупно честного человека, чувствовал ее превосходство над собой. А Сания все еще приглядывалась к нему. Она не отказалась поговорить с ним и быстро поняла его душевное состояние. На вопрос: «Могу ли я после этого занимать место прокурора?» — она неожиданно для него ответила:
— Почему же нет? Если вы могли раньше занимать его, когда у вас было иное понятие о честности, теперь тем более. Вы напрасно прервали вашу работу по делу Ахметшая.
— Ничего, — сказал Мухсинов. — Ахметшай от меня никуда не уйдет.
В тот же день ему принесли на подпись ордер на производство обыска в квартире гражданки Гашии Саляхетдиновой. Улик было достаточно. Мухсинов подписал ордер, еще не зная, что это дело также окажется связанным с Ахметшаем.
14
Гашия увидела в окно идущих к ее дому милиционеров и почуяла неладное. Она заметалась по комнате, не зная, куда спрятать только что принесенную клеенчатую сумку.
Прошла минута, и в дверь постучали. Гашия все же успела куда-то сунуть сумку и взялась за самовар. Как только стук повторился, она вышла в сени со спичками и лучинами в руках.
Вошли два милиционера и Полина Карповна, соседка Гашии, — видимо, в качестве понятого. Женщину в милицейской форме Гашия знала. Эта бледная, с суровым взглядом молодая еще женщина недавно начала работать следователем. Говорили, что она прогнала от себя мужа-пьяницу. «Видать, очень уж зла на пьяниц, коли в милицию пошла работать», — думала Гашия.
Милиционеров Гашия тоже видала. При встрече она здоровалась с ними. И сейчас встретила их приветливо:
— Заходите, заходите!
Однако лица вошедших были непроницаемы. Они не поздоровались с Гашией, а женщина-следователь достала из планшета листок.
— Мы должны произвести в вашей квартире обыск, Вот ордер.
Гашия не хотела легко сдаваться:
— Как же так? Разве я что-нибудь украла, чтобы меня обыскивать? Издеваетесь над честным человеком. Меня ведь все кругом знают. Сама Сания Саматовна знает меня. Спросите у Ибрагимовой, у самого председателя горсовета.
— Зачем? — спокойно сказала женщина-следователь — Ордер подписан прокурором, мы действуем по закону.
Строгое слово «закон» победило. Милиционеры начали обыск.
Проверили все ящики буфета. Когда один из обыскивающих достал дорогой столовый сервиз и начал открывать крышки фарфоровых мисок, Гашия ожидала вопроса: «На какие деньги ты купила это?» Но никто не задал такого вопроса.
Затем обыскивающие принялись за большой сундук. Как только его открыли, в комнате удушливо запахло нафталином. Здесь оказалось с десяток шелковых отрезов, много разных шерстяных тканей, громадные скатерти, байковые одеяла, кружевные покрывала и накидки, несколько пар женских туфель, две пары фетровых валенок, новенькие резиновые боты…
Обыскивающие молчали. Чувствовалось, что они ищут что-то другое, да и сама Гашия догадывалась об этом.
Заставили Гашию отпереть большой чемодан. В нем оказалось много разной одежды. Следовательница стала придираться.
— Откуда у вас столько тканей, столько одежды? — спросила она.
Ответ у Гашии был готов:
— Ну вот еще! У меня ведь дочь на выданье, сами должны понимать. Я всю жизнь копила добро дочери в приданое, отказывала себе в последнем куске.
— Где ваша дочь?
На этот вопрос Гашия ответила с горделивым видом:
— Где же ей быть? Разве станет моя дочь в военное время сидеть дома? В деревню ее послали, помогать колхозу…
Один из милиционеров вытащил из-под кровати небольшой черный чемодан.
— Это не мой, не мой! — закричала Гашия.
— Чей?
— Одной девушки, моей квартирантки.
Милиционер посмотрел на следовательницу. Та подала ему знак не спешить.
— Кто она? Карима Хуснуллина? Где она?
— Не вернулась с работы.
— Пора бы уж вернуться.
— Если пора, придет. Она ведь мне не докладывает. Может, пошла за ребенком.
Чемодан не тронули. Стали искать под подушками и перинами. Затем осмотрели сени. Нашли на полках большие запасы мыла, соли, керосина.
Вернулась Карима с Азатом на руках. Милиционеры спросили про чемодан, но женшина-следователь остановила их.
Она не в первый раз видела Кариму. Следователю, видимо, не хотелось обижать обыском молодую мать, работницу завода. Она ограничилась тем, что спросила Кариму:
— Это ваш чемодан? Ключ от него у вас?
— У меня.
Милиционер посмотрел на следователя и недоуменно пожал плечами: глупо, мол, — обыскать весь дом и оставить неосмотренным чемодан.
Женщина-следователь на мгновение задумалась. Но ей не хотелось менять решение. «Ничего, я ведь знаю, что за человек эта Карима», — успокоила она себя.
Карима с недоумением смотрела на разбросанные повсюду вещи. Гашия, заметив ее взгляд, пожала плечами, как бы говоря: «Я и сама ничего не пойму».
Проснулся и начал кричать Азат. Карима унесла его в боковушку, чтобы покормить.
В это время пришедшие с обыском люди закончили составление акта, заставили расписаться под ним Гашию и вышли. Ей предложили не выезжать из города без разрешения милиции.
— Да куда я денусь? — огрызнулась Гашия. — Сроду никуда не уезжала…
Она вышла проводить до калитки непрошеных гостей.
15
Карима заметила свой чемодан — он стоял посреди комнаты, заваленный всяким старьем.
В чемодане не было ничего, на что могли бы польститься люди. В нем хранились белье Каримы, старые тетради с переписанными песнями и несколько фотокарточек. Среди них самая дорогая — Шакира, Только подарил ее не Шакир: Карима выпросила ее у одной из девушек.
Карима подумала, не рылись ли в ее чемодане, и решила проверить. Открыла замок чемодана, и, к ее удивлению, крышка подпрыгнула кверху.
Карима увидела в своем чемодане туго набитую клеенчатую сумку. Под сумкой лежали нетронутыми ее вещи.
Карима заглянула в сумку. Там лежал большой газетный сверток, перевязанный бечевкой. Карима взяла сверток в руки, а в это время в дверях показалась Гашия. Она вошла, сердито ворча что-то себе под нос. Увидев сверток в руках Каримы, она застыла на месте.
— Карима! Что ты делаешь?
Гашия вцепилась в сверток.
— Зачем ты взяла? Давай сюда!..
Однако Кариму заинтересовала находка.
— Подожди, Гашия-апа, — сказала она. — Что это? Кто положил его мне в чемодан?
— Это аманэт[6], Карима. Дали мне на хранение. Как увидела, что во двор идут милиционеры, сунула нечаянно в твой чемодан.
— Чемодан был закрыт. Где взяла ключ?
— Когда понадобится, найдешь! Голубушка Карима, ты молчи про это.
Карима поняла теперь — обыскивающие, несомненно, искали этот сверток. Но что там такое?
— Гашия-апа, что это?
— Говорю же — аманэт, который надо передать. Давай сюда!
Карима не спешила отдавать сверток.
— Может быть, это и в самом деле такая вещь, которую хранить у себя — преступление?
— Мне до этого дела нет. Хороший человек мне дал его.
— Уж не тот ли самый Ахметшай? Нет, Гашия-апа, надо посмотреть! Может, в нем спрятано что-то преступное. Милиция не зря пронюхала. И в моем чемодане!..
— Ну подумай, до чего ты упряма! — воскликнула Гашия. — Неужто ты хочешь мне зла-а, господи! Я относилась к тебе, как к родной дочери. Думала: бедная девушка по своей глупости попала в трудное положение, надо помочь, — пустила тебя к себе на квартиру. Родные отец с матерью отказались от тебя, а я приняла. Что, разве не так?
— Я ведь тебя не обвиняю, Гашия-апа, — возразила Карима. — Мне подозрителен этот Ахметшай. Из-за какой-нибудь его пакости мы с тобой можем оказаться виноватыми. Говори что хочешь, но я должна посмотреть своими глазами, что здесь такое. — И Карима начала развязывать бечевку, которой был перевязан сверток.
— Пусти, говорят! Ах ты проклятая душа!..
Бечевка, которой был завязан сверток, лопнула, и на пол посыпались серые бумажки.
В этот момент в дверь кто-то вошел.
— Что за крик у вас? На весь двор!
По голосу они узнали Санию.
— Что тут происходит? — спросила она. — Говорят, милиция приходила?
— Сания-апа! Погодите, не уходите! — сказала Карима. Она подбежала к двери и повернула выключатель. Зажглась лампочка.
Гашия торопливо собирала рассыпанные на полу бумажки.
Это были сторублевки. Среди них лежала пачка новеньких хлебных карточек…
В тот же день Ахметшай сбежал.
Глава восьмая
ЗА ГОРОД НАД ВОЛГОЙ
1
Год назад враг наступал на Москву, но, не добившись своего, вынужден был отступить и летом бросил все силы на юг. За этот год тяжелых кровопролитных боев на фронте была проделана большая работа по перестройке хозяйства на военный лад. Заводы стали выпускать значительно больше нужной для фронта техники. Однако результаты прошлогодних потерь еще сильно давали себя чувствовать. Преимущество в технике все еще было на стороне противника. Отсутствие второго фронта в Европе также было на руку гитлеровцам: они получили полную возможность бросить почти все свои силы на восток.
Наше положение на Южном фронте ухудшалось со дня на день. К концу лета враг дошел до Волги. В середине сентября жестокие бои шли уже на улицах Сталинграда.
Гитлер понимал, что если тяжелый путь, стоивший громадных потерь в живой силе и технике, не завершится взятием этого города, то операции, до сих пор считавшиеся победными, могут обернуться гибелью для Германии. Поэтому он требовал от своих генералов взять город во что бы то ни стало.
«Да, да, во что бы то ни стало! Каких бы потерь это ни стоило! Любой ценой! Сталинград должен быть взят!»
Так поставил вопрос Гитлер. Он не хотел успокаиваться, пока не сдавит в своем кулаке самую мощную артерию России — Волгу.
В то же время и наше командование издало твердый приказ:
— Какие бы жертвы ни потребовались — не отдавать врагу крепость на Волге!..
И там шло жестокое, не имевшее себе равных в истории сражение. На окраинах города, на улицах, в районах больших заводов день и ночь гремели бои.
Небо над Волгой многие месяцы было покрыто черными тучами дыма. Город с трех сторон был окружен. Самолеты со свастикой непрерывно сыпали сверху бомбы. А позади — Волга. Залитая нефтью, пылает вода. Когда на Волге появляются лодки или катер, вода бурно вздымается высокими фонтанами…
Наши герои вступили в рукопашную схватку со смертью. Они дрались, понимая, что на каждом вершке этого участка боев решается судьба страны.
«На том берегу Волги для нас нет земли!»
В те дни все думы были об одном. Каждый просыпался с мыслью: как дела на Волге? Работал день и ночь для этого города над Волгой. Засыпал с мыслью о нем.
Рифгат с Шакиром давно окончили училище, сели на танки и уже успели получить боевое крещение в жестоких боях на Изюм-Барвенковском направлении. Потом их бригаду направили в Саратов. Здесь бригада пополнилась машинами и людьми. Танкисты готовились к новым сражениям.
Рифгат с Шакиром все время держались вместе. Это было редким счастьем во фронтовых условиях. Все их товарищи по училищу давно разъехались по разным фронтам. А они и сегодня вместе. По-прежнему в одной бригаде. Оба лейтенанты. До сих пор оба были командирами взводов. Только здесь, в Саратове, Рифгата назначили командиром танковой роты. Кажется, это немного задело самолюбие Шакира. Он считал себя смелее и опытнее, чем Рифгат, да так оно и было на деле. Но командиру бригады, очевидно, понравилась большая дисциплинированность Рифгата. Он назначил командиром роты не лейтенанта Мухсинова, а его, лейтенанта Сабитова.
Наконец краткая передышка кончилась. Настала пора отправляться на фронт. Все чувствовали, что не сегодня-завтра будет приказ, и хоть старались казаться спокойными и даже беспечными, у каждого сердце ёкало при мысли о предстоящих боях.
Рифгат решил написать письма.
2
Был вечер. Уже клонилось к закату теплое сентябрьское солнце. Рифгат уединился в уголке двора, достал из планшета бумагу и принялся за письма. Но не успел написать первые строки, как возле него оказался Шакир.
— Опять пишешь? — спросил он беспечным тоном. — Миляуше?
— И Миляуше.
— От меня привета не посылай. Если будешь писать матери, тоже не упоминай моего имени.
— Почему? Сам напишешь?
— Нет, не буду писать.
Рифгат поднял на него взгляд.
— Напиши, Шакир. Не сегодня-завтра уедем на фронт. Неизвестно, что будет.
— Что там будет — мне все равно.
— Чудак ты, Шакир! Не хочешь писать Кариме — не пиши, пусть тебя забудет. Отца не любишь — тоже можешь не писать. А чем виновата мать? Надо все-таки считаться с материнским чувством.
— Оставь свои уговоры. По правде говоря, ты только раздражаешь меня.
— Что плохого я тебе сказал?
— Не думай, что я не замечаю, Рифгат. Вижу, чувствую: ты, конечно, убежден, что Шакир не вправе рассчитывать на любовь Миляуши. Дескать, только ты один достоин ее.
— Что? — Рифгат стал серьезным. — Дуэль?
— Насчет этого я все сказал тебе. Раз и навсегда. До конца войны не буду думать об этом. И не думаю. А ты все время пишешь ей письма, постоянно напоминаешь Миляуше о себе, о своей любви…
— А тебе кто запрещает? Почему ты не пишешь? Пиши!
— Не хочу писать. Чтобы сохранить между нами мир.
Шакир говорил об этом равнодушно, и это успокоило насторожившегося было Рифгата.
— Шакир, — сказал он, — я ведь никогда не говорил тебе: «Ты не имеешь права любить Миляушу», Дело не в том. По правде говоря, я не верю, чтобы ты действительно любил Миляушу.
Шакир в насмешливом тоне продолжал мысль Рифгата:
— «Потому что Шакир не думает о Миляуше», да? «Еще в училище он гулял с другими девушками. И в Саратове маху не дает… Одним словом, насчет женщин Шакир не теряется. Зачем ему мечтать о Миляуше?» Так?
— Хотя бы.
— Значит, если я вынужден есть консервы, по-твоему выходит, Шакир не любит пельмени?
Если бы Рифгат услышал такие рассуждения о любви от кого-нибудь другого, он, может быть, и рассердился бы. Но на Шакира он не рассердился, а только засмеялся.
— Пошляк ты, Шакир, как есть пошляк.
— Кто как понимает…
— Тут нечего сомневаться, — сказал Рифгат. — Если любишь, как можно не писать письма?
— А она мне пишет?
— А мне пишет?
— Раз так, зачем же ее баловать?
— Вот ведь ты какой, — сказал Рифгат. — Тебя злит, что нет писем от Миляуши. А меня это только тревожит. Потому что я люблю ее.
— Я тоже не переставал любить ее, — возразил Шакир. — Только я не пишу ей, как ты, заявления: умоляю любить меня.
— Заявления! — усмехнулся Рифгат. — Не преувеличивай.
— А к чему сводится смысл всех тех красивых слов, которые ты пишешь ей? Примерно вот к чему: «Баязитовой Миле. От командира танковой роты…» Хотя нет, сначала адрес, подробно: «Казанский государственный университет. Химфак. Студентке 1-го курса…»
«Вот именно — химфак!» — подумал про себя Рифгат. Ему вспомнилось, как давно-давно, разговаривая об этом с Миляушей, он сказал ей ультимативно: «Если любишь меня, пойдешь со мной на химфак, если же предпочитаешь Шакира, иди тогда на геофак или куда хочешь». Когда же он узнал, что Миляуша действительно поступила на химфак, то радостно подумал: «Значит, любит меня!» Химфак. Шакир смеется. Он не понимает, бедняга, какой глубокий смысл заключен для Рифгата в этом слове!
— Да, — сказал он Шакиру, — в твоем язвительном замечании есть доля правды. Что поделаешь! Для меня Совсем не безразлично, как относится ко мне любимый человек.
— Любовь капризна, Рифгат, — возразил Шакир. — Ее надо не выпрашивать, а завоевывать, Чтобы жен щины, даже самые большие гордячки, падали сраженные, если ты поведешь бровью…
— Пошляк, ей-богу, пошляк!..
— Ты думаешь, легко стать человеком, вызывающим восхищение у женщин? Для этого надо хорошо повоевать. Надо вернуться с войны с грудью, полной орденов. Подаешь руку — одного пальца не хватает. Не мешает, если на лице шрам! Придешь в таком виде к Миляуше — и растает Миляуша.
— А вдруг полюбит другого, у кого на гимнастерке одни пуговицы, на лице никаких шрамов, все пальцы на месте?
Их разговор перебили. Рифгата вызывал командир батальона.
3
Ночь, богатая ярко горящими звездами, сентябрьская ночь над Волгой. В эту ночь все танки были погружены на железнодорожные платформы.
А на следующую ночь эшелон танковой бригады остановился на одной из станций севернее города. До передовой было еще далеко. Здесь не слышно взрывов, не видно багровых отблесков пожаров. Можно подумать, что кругом мир и покой. Однако бригада не стала задерживаться — сгрузили на землю танки и поспешили до рассвета уйти подальше от станции. Разве можно верить тишине около железной дороги?..
Танковая колонна, с погашенными фарами, почти невидимая в темноте, но заполнившая всю окрестность ревом моторов, двинулась в западном направлении еше задолго до рассвета.
Когда начало светать, в степи за голубой далью полыни показалась деревушка. Через некоторое время громыхающая колонна, спустившись в низину, притаилась в ней.
За весь день грозные машины не издали ни звука. Командиры выехали на автомашинах на передовую, чтобы ознакомиться с местностью, где завтра предстояло начать наступление.
Здесь был левый фланг немецких войск, вонзившихся в грудь старого волжского города.
Чтобы облегчить положение воинов, схватившихся с врагом на его улицах, наши войска постоянно атаковали фланги неприятеля с севера и с юга.
Бригаду, где были Рифгат с Шакиром, перебросили сюда именно с этой целью.
Собрав экипажи, Рифгат объяснил задачи в предстоящем бою и приказал всем сейчас же лечь спать.
— «Самая лучшая подготовка к атаке — хорошенько выспаться», — говорил старик Кутузов…
Рифгат воспользовался этой фразой из романа Льва Толстого «Война и мир». Но сам долго не мог уснуть.
«Что со мной? — досадовал он, лежа, завернувшись в плащ-палатку, возле своего танка, на брезенте, постеленном на землю — Что мне еще надо?..»
Сказать по правде, его, конечно, пугало предстоящее завтра, пронимал страх перед встречей лицом к лицу со смертью. Однако об этом он старался не думать. Трусость — позор для солдата. Он не давал этому чувству поднять голову.
Чтобы чем-нибудь занять себя, он попробовал считать. Но механический счет сна не принес и душевной тревоги не заглушит, хотя мысли его и стали путаться. Он видел себя. Будто стоит один-одинешенек посреди бескрайней степи. Должно быть, давно уж блуждает по этой пустыне. И хоть бы кустик какой впереди! Никакого ориентира. Как тут найдешь дорогу! А навстречу порывами налетает пронизывающий ветер…
Рифгат проснулся от холода. Открыл глаза и увидел над собой небо, усыпанное звездами. Плотнее закутался в плащ-палатку и повернулся на другой бок. Через некоторое время опять проснулся… И снова заснул с трудом…
Наконец его разбудили. Под широким небосводом загоралась заря, почти все звезды погасли. Рифгат проверил экипажи, еще раз объяснил задачи.
Рассвет брал свое, на багряном небе из-за горизонта поднялось солнце. Послышался пушечный выстрел. И в ту же секунду заговорили десятки пушек и минометов. Горизонт, который только что был чистым и алым, покрылся тучей пыли и дыма. Солнце, казалось, испуганно остановилось в небе.
Рифгат стоял возле своего танка. Он открыл планшет и стал еще раз просматривать ориентиры на карте. В горячие минуты боя некогда будет смотреть на карту. Надо все держать в памяти.
Но на карте не было ничего, что следовало запомнить. Путь наступления почти ничем не отличался от той бескрайней пустыни, которая приснилась. И это пугало его. В такой местности нелегко определиться, — ? нет ни леса, ни реки, ни озер, ни деревень. Только пустая степь, поросшая голубой полынью.
Не успел утихнуть грохот снарядов, как послышался голос механика-водителя:
— Товарищ лейтенант, красная ракета!
4
Могуче взревели танки.
Рифгат поправил пистолет на поясе и вскочил на башню. Глубоко, всей грудью, вдохнул степной воздух. Спустился внутрь танка, надел шлем и скомандовал механику:
— Вперед!..
Оставляя за собой вихрь степной пыли, танки устремились на позиции противника.
Рифгат, упершись лбом в резину перископа, наблюдал за полем боя. Незнакомые места, он видит их впервые. Вот они проезжают по заминированному врагом полю. Правда, ночью наши саперы расчистили путь.
— Гони!..
Поле проехали благополучно. Однако предстоящий участок еще опасней. Вон в волнах полыни виднеются чуть приметные холмы. Это вражеские укрепления. Окопы обнаруживают горки свежей земли. Кругом воронки от снарядов, ямы… Дорога неровная, ухабистая. Танк то клонится вбок, то ткнется носом в землю, то, выбираясь из ямы, задирает нос кверху. Но Рифгату приятно ехать по такой дороге. Это же работа наших снарядов! Значит, артподготовка сделала свое дело, Разнесла в пух и прах передовую линию врага. Действительно, хоть бы одна живая душа попалась навстречу! Скорей вперед!.. Здесь уже нечего делать!..
Пройдя линию обороны, танки вышли в тыл врага. По-прежнему никто не оказывает сопротивления. Все танки роты невредимы, все на своих местах. Пересекая равнину в тылу врага, машины мчатся вперед, словно на параде!
Тишина начала казаться Рифгату подозрительной. Нет ли тут какого подвоха? Может быть, они идут не по той дороге? Нет, этого не должно быть. Может быть, разведка дала командованию неверные сведения? Тогда почему нет команды или указания?..
Чтобы получше осмотреть местность, Рифгат открыл люк и выставил голову. В ту же секунду в густой полыни в сорока — пятидесяти метрах от танка мелькнула немецкая каска, и что-то вдруг обожгло правую бровь Рифгата. Из раны потекла кровь.
Рифгат сразу как бы очнулся.
— Ах подлец! — вскричал он и, словно радуясь чему-то, спустился вниз, закрыл люк и приказал водителю: — Митя, дави эту падаль!..
Это был первый гитлеровец, который в тот день оказался под гусеницами танка ротного командира.
Рана Рифгата была неопасной. Пуля, направленная гитлеровцем в голову командира, только оцарапала лоб. Глаз заливало кровью. Рифгат попросил сидящего рядом башенного стрелка перевязать рану. Теперь он мог наблюдать за полем битвы только одним глазом.
Он уже был охвачен боевым пылом. Не осталось и следа страха. Родилась твердая вера в свои силы, в победу.
Вот это и называют вдохновением. Каким бы делом ты ни занимался, бывает, приходит такое состояние: приобретенные знания, жизненный опыт, сознательно поставленная перед собой цель и напряжение чувств — все это приходит в полное согласие, в единство. У тебя как бы открываются глаза души. Ты начинаешь видеть сквозь стены, разгадываешь мысли и намерения врагов и друзей.
Рифгат яростно мчался вперед. В зарослях мелькнуло еще несколько касок. Рифгат не успел дать команду уничтожить их, как из первого взвода сообщили, что впереди показалась машина.
— Справа! — сказал стрелок-радист.
Рифгат успел заметить легковую машину, скользнувшую куда-то вниз, должно быть, в балку. Казалось, немецкая машина позвала его: «Иди сюда». Рифгат тут же дал по радио сигнал: «Следуйте за мной!» — и повернул свой танк. Не прошло двух-трех минут — он Вышел на край большой балки. В этом длинном степном овраге была база противника.
— Вот она где! — с злобной радостью крикнул Рифгат и тут же скомандовал механику-водителю: — Направо, на машины!
Танк съехал вниз и повернул к многочисленным грузовикам, выстроенным в ряд на дне оврага.
Уже было видно, как забегали в овраге насмерть перепуганные немецкие солдаты.
— Осколочным! — скомандовал наводчику Рифгат.
Пулемет уже работал, не дожидаясь его приказа.
Немецкие машины трещали под танками. В экипаже были опытные бойцы, не раз участвовавшие в танковых атаках. Но и они не бывали еще свидетелями подобного столпотворения. На этой тесной площадке не пропадали даром ни один снаряд, ни одна граната. Пулеметные очереди десятками косили немцев.
Через вделанный в шлем переговорный аппарат Рифгат слышит радостные сообщения:
— Еще тринадцать капут!.. Раздавлена семнадцатая машина…
Танкист-украинец, заряжающий пушку, работает как черт. Он даже рубашку скинул. Блестящие от пота мускулы так и играют. Руки работают с молниеносной быстротой.
В танке нестерпимо жарко… Непонятно, как выносит танкист эту жару, духоту, тесноту и гарь порохового дыма?.. А ведь надо видеть, что делается вокруг — спереди, сзади и по сторонам. Если обнаружено несколько целей, надо мгновенно выбрать главную, рассчитать, на каком расстоянии эта цель, как ее расстрелять или раздавить. Если стрелять, то из пулемета или пушки? Если из пушки, то каким снарядом — бронебойным, фугасным, осколочным, трассирующим….
Кроме того, Рифгату надо помнить и о других танках своей роты. Экипажи, конечно, не ждали команды Рифгата. Каждый танкист знает, что надо делать в таких случаях, какую из ближайших целей надо уничтожить: прежде всего старайся подавить то оружие, которое тебе угрожает.
Потерявший голову от неожиданной атаки неприятель, кажется, начал приходить в себя: опасных для танков целей возникало все больше.
Рифгат увидел, как неподалеку загорелся танк. Кто поджег его? Откуда стреляли? Командиру надо это знать. И неподалеку, на том месте, где овраг разветвлялся, Рифгат разглядел пушку. Теперь она торопливо нацеливалась на танк Рифгата.
Яростно бросившись вперед, Рифгат успел сбить пушку, но и его танк остановился с заглохшим мотором.
Как бы ища помощи, Рифгат оглянулся. Подожженный танк уже не был виден за густым облаком дыма. И других танков не видно. «Не пора ли выбираться из этой балки?»
Рифгат приказал стрелку-радисту открыть нижний люк, проверить, что случилось с танком.
В это время из зарослей оврага показались немецкие солдаты. Увидев, что танк недвижим, они пошли на окружение. Однако, хотя мотор танка и заглох, его огневые средства были в порядке: загремели пулеметы, вынудив немцев залечь.
Радист доложил, что повреждений у танка нет. Попробовали снова завести мотор. Мотор заработал, танк попятился и слез с пушки.
А через некоторое время все уцелевшие в бою танки выбрались из оврага.
Связи с командованием не было. Рифгату пришлось действовать самостоятельно, исходя из намеченных ранее задач: они должны были продвинуться в тыл врага и перерезать дорогу, по которой немцы возили боеприпасы на передовую.
Выполнить боевую задачу оказалось нелегко. Правда, танкисты нашли дорогу. Подобравшись к ней, обстреляли большие грузовые машины, шедшие к Сталинграду, некоторые успели поджечь. Но вскоре со стороны Сталинграда прилетели фашистские самолеты. Они стали кружить над танками, сбрасывая на них бомбы.
Танкисты устали. Механик-водитель танка Рифгата оглох, он даже через переговорный аппарат не слышал команды.
То, что было сегодня сделано, давало право считать задачу выполненной. Теперь лучше уходить, пока целы, на свою сторону, хотя вражеские самолеты не упускали их из виду, не прекращали сбрасывать на них бомбы и зажигательные снаряды. Почти одновременно из строя вышли два танка.
Рифгат отдал приказ отступать.
Это оказалось нелегким делом. Участок, где прорвались утром, враг уже успел хорошо укрепить.
Вдруг остановились охваченные дымом танки, один — впереди, другой — справа. Откуда стреляют? Рифгат повернул перископ влево. И там, охваченный пламенем, танк летел на полной скорости через линию фронта, к своим.
Откуда же стреляют?
Наконец радист-стрелок заметил: справа стреляет пушка, наполовину скрытая под землей. Рифгат тут же дал приказ зарядить осколочным. Но наводчик, у которого оторвало два пальца, замешкался, и вражеская пушка успела прицелиться и выстрелить первой. Броневую стену «тридцатьчетверки» пробил термитный снаряд.
Рифгат закрыл лицо руками. В голове мелькнула мысль: «Все кончено!» Не было ни отчаяния, ни сожалений. Он даже как бы примирился с неизбежностью смерти. Старался не дышать. Стоило ему сделать вздох — он потерял бы сознание…
Члены экипажа тоже сидели без движения, — то ли раненные, то ли оглушенные взрывом.
Дикая боль, охватившая лицо и руки, отрезвила Рифгата. Он вскочил и обеими руками ударил по раскалившейся крышке люка.
Левая нога оказалась зажатой между сиденьем и пушкой. А пламя нестерпимо жгло, горели щеки, горели пальцы. Рифгат яростно дернул ногу из стальных клещей. Кажется, отпустило… А может, нога оторвалась? Почти в бессознательном состоянии бросился в люк, на свет.
После долгой задержки дыхания жадно потянул всей грудью отравленный едким дымом, огнедышащий воздух и потерял сознание.
5
А с каким запалом проявил себя Шакир в сегодняшнем бою! В тесной балке он уничтожил немало техники и живой силы врага. Неожиданно оказался возле машины, полной немецких солдат. Шофер, очевидно, сбежал. Машина стояла на месте. Возможно, там раненые? Шакир на какой-то миг заколебался: как быть? Однако у него не было времени на раздумья. И лишь когда от выстреленного в упор снаряда машина разлетелась на части, он попытался оправдать себя. Разве они мало издевались над нашими людьми? Разве не жгли наши города и села? На кой черт они явились сюда? Почему их не уничтожать? Одного оставь в живых — он снова встанет на ноги и убьет тебя самого…
Оказавшись возле немецкой кухни, он из озорства бросил в дымящий котел с кашей гранату Ф-1. Весело подумал про себя: «Оставайтесь, фрицы, без каши!»
Настроение у парня было задорное. Он еще не устал воевать. Когда разгромили сосредоточенные в балке вражеские силы, выйдя на дорогу, атаковали машины с боеприпасами. Ему хотелось побыть там подольше, сманеврировать и снова ввязаться в бой… Но пришлось подчиниться приказу командира…
Зато, когда почти добрались до своих позиций, пришлось снова принять участие в горячем деле.
Его взвод приотстал и шел правее, когда Шакир увидел, что идущие впереди танки попали в беду. Он быстро определил, где находятся огневые точки противника, и осколочным снарядом вывел из строя пушку, которая подожгла танк командира. Другие танки взвода тоже действовали неплохо: немецкие артиллеристы попали под пулеметный огонь.
Шакир приказал своим ехать по направлению к горящим танкам и, если кто-нибудь еще жив, спасти их, а сам направил свою машину к танку Рифгата. Но тут слева появились три немецких танка и начали их обстреливать.
Шакир знал, что средние немецкие танки марки Т-3 вооружены такими пушками, которые не могут пробить броню наших Т-34. Поэтому он смело пошел навстречу и даже, повернувшись к ним бортом, вышел к последнему танку и успел всадить ему в бок бронебойный снаряд. Немецкий танк остановился. Словно икая, он дернулся несколько раз на месте, из него повалили клубы густого дыма. Другие танки поспешно ушли вперед.
Шакир опять повернул свою машину к горевшему танку командира роты.
Танк был сильно покалечен. Очевидно, внутри него взорвались запасы снарядов.
Вряд ли кто из экипажа мог уцелеть. Но, может, кто-нибудь успел выбраться? Ведь бывало так…
И действительно, неподалеку от горевшего танка Шакир заметил уползавшего в сторону танкиста.
Через нижний люк раненого втащили в танк. Лицо и руки его были обожжены и распухли до неузнаваемости. С трудом Шакир узнал в нем Рифгата.
Только в санбате Рифгат пришел в сознание. Но тут же начал бредить. Среди сестер, которые перевязывали его, он все искал свою мать.
В тот же день его отправили на самолете в тыл.
Среди провожавших был и Шакир.
Он подошел к лежащему на носилках товарищу. Голова и руки Рифгата были забинтованы.
— Рифгат!
— Шакир? — Тот узнал его по голосу. — Это ты вынес меня?
— Кто бы ни вынес… Валено, что остался жив.
— Спасибо… Но останусь ли жив?
— Держись, Рифгат!
Раненый, перебивая Шакира, вдруг задал неожиданный вопрос:
— Мама тут?
Шакир растерялся.
— Мама дожидается тебя дома.
— Мама!..
— Передай ей от меня привет! — сказал Шакир, — И Миляуше.
— Миляуше?
— Да, передай Миляуше от меня привет.
— Кто она?
Шакир покачал головой. «Если уж забыл Миляушу, дела у парна плохи», — подумал он.
6
Рифгата эвакуировали на родину — в Казань. Находясь в госпитале, он вспомнил о Миляуше. В госпиталь к раненым приходили студенты университета; через них можно было узнать, как поживает его любимая, но Рифгат решил подождать. И писем не писал. Ему не хотелось показываться любимой девушке в таком ужасном, как он считал, виде. Решил пока не сообщать не только Миляуше, но и матери.
Ожоги лица и рук были сильными, но не опасными. Врачи обещали скорое выздоровление. Поправившись, Рифгат надеялся на несколько дней получить отпуск и побывать дома. Поэтому он и не хотел сообщать матери о себе, чтобы не тревожить понапрасну.
С каждым днем раны его заживали, состояние улучшалось. На щеках и на лбу болячки сошли, появилась новая кожа. Только висок и руки все еще были покрыты ожогами. Да еще ныла нога, которую тогда, в танке, прижало сиденьем, — оказались поврежденными сухожилья.
Скоро Рифгата перевели в палату для выздоравливающих. Он все с большим вниманием приглядывался к навещавшим раненых студенткам. Все они казались ему красивыми, как на подбор, хотя ни лицом, ни голосом, ни фигурой они друг на друга не были похожи, И манеры разные. Одни — шумные и бойкие, другие — тихие, скромные, а некоторые застенчивы, как дети… Но все приветливы и ласковы.
Когда-то, еще до войны, Рифгат услышал фразу: «Некрасивых девушек не бывает». А ему в то время казалось, что красивых девушек очень мало и во всем Ялантау красивой была только одна Миляуша.
По выражению лица, по глазам девушек, которые подходили к нему, он пытался решить, какое впечатление производит на них. Не с жалостью ли они смотрят на него? Но нет, девушки разговаривают с ним, как с другими, приветливо, даже ласково. Может, притворяются?
Ведь вон и с безносым Захаром, что лежит на соседней кровати, они разговаривают и шутят. На этого офицера-чуваша, у которого оторван нос, даже взглянуть страшно. Может быть, и Рифгат другим кажется таким?..
Он спросил у одной бойкой на язык девушки:
— Скажите, Валя, я очень страшный?
Та посмотрела чуть исподлобья и с лукавой усмешкой спросила:
— Хотите услышать комплимент?
— Нет, я спрашиваю серьезно.
И девушка ответила ему тоже серьезно:
— Вы — очень даже красивый. Если и останутся какие-то следы ранений, это только прибавит вам красоты.
«И Шакир ведь так же говорил, черт возьми!» — подумал Рифгат.
Словно стараясь оправдаться перед Валей, он сказал;
— Знаете, почему я допытываюсь: в университете, где вы учитесь, у меня есть знакомая девушка…
— Что же вы раньше не говорили? Кто она?
— Ее зовут Миляушей. Подруги называют Милей, Баязитова.
— Миля Баязитова?
— Да, на химфаке.
— На химфаке? Отлично. Я обязательно разыщу.
— Нет, пожалуйста, вы не говорите ей обо мне. Вы только узнайте.
— Стесняетесь показаться? Ну и глупенький же вы!
— Нет, правда, я серьезно. Узнайте только, есть ли на химфаке такая девушка.
— Хорошо…
7
На следующий день Валя опять пришла к Рифгату.
— Можете радоваться, я нашла Миляушу. Но, к сожалению, ее пока нет в Казани.
— Где же она?
— Во-первых, она не на химфаке, а на геофаке… Во-вторых, ее уже с самой весны нет в Казани. Она на практике. Ищет нефть в районах Татарии. Управление у них, говорят, в городе Ялантау — можно написать.
После того как Валя произнесла слово «геофак», все остальное, что она говорила, пролетело мимо ушей Рифгата. Только когда в ее рассказе прозвучало «Ялантау», он задумался.
— В Ялантау? — переспросил он, стараясь собраться с мыслями.
— Да, есть на Каме такой город. Говорят, там живет управляющий комбинатом, что ли. Или нет, трестом Татнефтегазразведка. Если хотите, я напишу — разыщут.
— Нет, спасибо, — сказал Рифгат. — Не будем спешить.
Вот тебе и химфак! Если бы на какой-нибудь другой «фак» — куда ни шло. А то геофак! Это значит — Она любит Шакира, а не его!..
Вот тебе и Миляуша!..
Шакир ведь и писем-то ей не писал. Даже привет не хотел передавать.
У Рифгата от волнения даже поднялась температура.
На другой день в палату пришли еще две девушки. С обеими он был знаком, милые, приветливые девушки — Гульсум и Минлегюль. Рифгат всегда встречал их сидя, а иногда и вставал с кровати. Сегодня девушки заинтересовались, почему он лежит.
— Что с вами, Рифгат? Не захворали ли?..
Рифгат уклонился от ответа.
— Скажите, девушки, почему к нам приходят только студентки физмата?
— Мы взяли шефство над вашим госпиталем. А вам какой факультет нужен?
— Ну, скажем, химфак?
— Они посещают другой госпиталь.
— А геофак?
— Они еще не вернулись с практики.
— Где, по-вашему, труднее — на химфаке или на геофаке?
— Всего труднее на нашем физмате. Сплошная теория.
— Легче всего на геофаке, верно? — усмехнулся Рифгат.
Но Минлегюль горячо вступилась за геофак:
— Мне нравится, что они с первого же курса учатся и выполняют полезную работу. К тому же они все время в новых местах, работают на лоне природы. Вот вы сами посудите. В настоящее время наши угольные районы захвачены врагом. И нефтяные в опасности. Разве плохо, если геологи найдут новые залежи нефти или каменного угля? Особенно у нас, в Татарии! Теперь не для кого не секрет, что в Татарии есть нефть. Разве плохо будет, если ее найдут?
— Это верно, — согласился Рифгат. — Но и вам незачем жаловаться на свой факультет.
— Я не жалуюсь. Но не хочется давать в обиду и геологов…
8
Рассуждения Минлегюль поправили настроение Рифгата.
Когда девушки ушли, в палате возник небольшой спор. Начал его безносый Захар.
— Слышали? — заговорил он. — Ходят в госпиталь, болтают тут…
— А что плохого в этом? — вступился Рифгат.
— Вы думаете, они ходят к нам потому, что жить без нас не могут? — продолжал Захар иронически. — Слышали — студентки всех учебных заведений поделили между собой госпитали. Эти шефствуют над нами, Посещать больных для них общественная нагрузка. Ха-ха! Комсомольская организация, наверно, посылает насильно. Не пойдут — влепят выговор…
— Довольно вам! — крикнул со своей койки пожилой интендант, он всегда радовался приходу в палату девушек. — Зачем зря болтать! Сами ли приходят или посылает организация — какое нам до этого дело? Разве мы видели хоть у одной из них недовольное лицо, когда они приходят к нам? Кто из вас не радуется их приходу? Ведь сколько померкших сердец воскресили они, голубушки, своими шутками да смехом. Пусть приходят!
Старика интенданта одобрила вся палата. Даже Захар смягчился:
— Ты, видно, из артистов, черт возьми! Это, наверно, не твои слова, а монолог из какой-нибудь пьесы…
Рифгату понравилось, что девушка взяла под защиту геофак.
«Молодчина эта Минлеполь! — думал он. — Толково все объяснила. А я-то, дурак, как услышал о геофаке, так и захандрил, точно Миляуша сдалась в плен врагам. Разве это такая девушка, чтобы искать развлечений? Знаем мы, какое это удовольствие ночевать такой вот осенью под дождем! И правильно сделала! Очень правильно! Не удивительно, что и писем не пишет. Если даже в университете не знают, где она сейчас, не мудрено, что она не получила моих писем. Разведчики — они сегодня здесь, завтра там. А то, что сейчас ее нет в Казани, для меня даже лучше. Приму человеческий вид.
И Рифгат окончательно успокоился. Даже размечтался, представляя счастливую встречу с Миляушей…
1
Год назад враг наступал на Москву, но, не добившись своего, вынужден был отступить и летом бросил все силы на юг. За этот год тяжелых кровопролитных боев на фронте была проделана большая работа по перестройке хозяйства на военный лад. Заводы стали выпускать значительно больше нужной для фронта техники. Однако результаты прошлогодних потерь еще сильно давали себя чувствовать. Преимущество в технике все еще было на стороне противника. Отсутствие второго фронта в Европе также было на руку гитлеровцам: они получили полную возможность бросить почти все свои силы на восток.
Наше положение на Южном фронте ухудшалось со дня на день. К концу лета враг дошел до Волги. В середине сентября жестокие бои шли уже на улицах Сталинграда.
Гитлер понимал, что если тяжелый путь, стоивший громадных потерь в живой силе и технике, не завершится взятием этого города, то операции, до сих пор считавшиеся победными, могут обернуться гибелью для Германии. Поэтому он требовал от своих генералов взять город во что бы то ни стало.
«Да, да, во что бы то ни стало! Каких бы потерь это ни стоило! Любой ценой! Сталинград должен быть взят!»
Так поставил вопрос Гитлер. Он не хотел успокаиваться, пока не сдавит в своем кулаке самую мощную артерию России — Волгу.
В то же время и наше командование издало твердый приказ:
— Какие бы жертвы ни потребовались — не отдавать врагу крепость на Волге!..
И там шло жестокое, не имевшее себе равных в истории сражение. На окраинах города, на улицах, в районах больших заводов день и ночь гремели бои.
Небо над Волгой многие месяцы было покрыто черными тучами дыма. Город с трех сторон был окружен. Самолеты со свастикой непрерывно сыпали сверху бомбы. А позади — Волга. Залитая нефтью, пылает вода. Когда на Волге появляются лодки или катер, вода бурно вздымается высокими фонтанами…
Наши герои вступили в рукопашную схватку со смертью. Они дрались, понимая, что на каждом вершке этого участка боев решается судьба страны.
«На том берегу Волги для нас нет земли!»
В те дни все думы были об одном. Каждый просыпался с мыслью: как дела на Волге? Работал день и ночь для этого города над Волгой. Засыпал с мыслью о нем.
Рифгат с Шакиром давно окончили училище, сели на танки и уже успели получить боевое крещение в жестоких боях на Изюм-Барвенковском направлении. Потом их бригаду направили в Саратов. Здесь бригада пополнилась машинами и людьми. Танкисты готовились к новым сражениям.
Рифгат с Шакиром все время держались вместе. Это было редким счастьем во фронтовых условиях. Все их товарищи по училищу давно разъехались по разным фронтам. А они и сегодня вместе. По-прежнему в одной бригаде. Оба лейтенанты. До сих пор оба были командирами взводов. Только здесь, в Саратове, Рифгата назначили командиром танковой роты. Кажется, это немного задело самолюбие Шакира. Он считал себя смелее и опытнее, чем Рифгат, да так оно и было на деле. Но командиру бригады, очевидно, понравилась большая дисциплинированность Рифгата. Он назначил командиром роты не лейтенанта Мухсинова, а его, лейтенанта Сабитова.
Наконец краткая передышка кончилась. Настала пора отправляться на фронт. Все чувствовали, что не сегодня-завтра будет приказ, и хоть старались казаться спокойными и даже беспечными, у каждого сердце ёкало при мысли о предстоящих боях.
Рифгат решил написать письма.
2
Был вечер. Уже клонилось к закату теплое сентябрьское солнце. Рифгат уединился в уголке двора, достал из планшета бумагу и принялся за письма. Но не успел написать первые строки, как возле него оказался Шакир.
— Опять пишешь? — спросил он беспечным тоном. — Миляуше?
— И Миляуше.
— От меня привета не посылай. Если будешь писать матери, тоже не упоминай моего имени.
— Почему? Сам напишешь?
— Нет, не буду писать.
Рифгат поднял на него взгляд.
— Напиши, Шакир. Не сегодня-завтра уедем на фронт. Неизвестно, что будет.
— Что там будет — мне все равно.
— Чудак ты, Шакир! Не хочешь писать Кариме — не пиши, пусть тебя забудет. Отца не любишь — тоже можешь не писать. А чем виновата мать? Надо все-таки считаться с материнским чувством.
— Оставь свои уговоры. По правде говоря, ты только раздражаешь меня.
— Что плохого я тебе сказал?
— Не думай, что я не замечаю, Рифгат. Вижу, чувствую: ты, конечно, убежден, что Шакир не вправе рассчитывать на любовь Миляуши. Дескать, только ты один достоин ее.
— Что? — Рифгат стал серьезным. — Дуэль?
— Насчет этого я все сказал тебе. Раз и навсегда. До конца войны не буду думать об этом. И не думаю. А ты все время пишешь ей письма, постоянно напоминаешь Миляуше о себе, о своей любви…
— А тебе кто запрещает? Почему ты не пишешь? Пиши!
— Не хочу писать. Чтобы сохранить между нами мир.
Шакир говорил об этом равнодушно, и это успокоило насторожившегося было Рифгата.
— Шакир, — сказал он, — я ведь никогда не говорил тебе: «Ты не имеешь права любить Миляушу», Дело не в том. По правде говоря, я не верю, чтобы ты действительно любил Миляушу.
Шакир в насмешливом тоне продолжал мысль Рифгата:
— «Потому что Шакир не думает о Миляуше», да? «Еще в училище он гулял с другими девушками. И в Саратове маху не дает… Одним словом, насчет женщин Шакир не теряется. Зачем ему мечтать о Миляуше?» Так?
— Хотя бы.
— Значит, если я вынужден есть консервы, по-твоему выходит, Шакир не любит пельмени?
Если бы Рифгат услышал такие рассуждения о любви от кого-нибудь другого, он, может быть, и рассердился бы. Но на Шакира он не рассердился, а только засмеялся.
— Пошляк ты, Шакир, как есть пошляк.
— Кто как понимает…
— Тут нечего сомневаться, — сказал Рифгат. — Если любишь, как можно не писать письма?
— А она мне пишет?
— А мне пишет?
— Раз так, зачем же ее баловать?
— Вот ведь ты какой, — сказал Рифгат. — Тебя злит, что нет писем от Миляуши. А меня это только тревожит. Потому что я люблю ее.
— Я тоже не переставал любить ее, — возразил Шакир. — Только я не пишу ей, как ты, заявления: умоляю любить меня.
— Заявления! — усмехнулся Рифгат. — Не преувеличивай.
— А к чему сводится смысл всех тех красивых слов, которые ты пишешь ей? Примерно вот к чему: «Баязитовой Миле. От командира танковой роты…» Хотя нет, сначала адрес, подробно: «Казанский государственный университет. Химфак. Студентке 1-го курса…»
«Вот именно — химфак!» — подумал про себя Рифгат. Ему вспомнилось, как давно-давно, разговаривая об этом с Миляушей, он сказал ей ультимативно: «Если любишь меня, пойдешь со мной на химфак, если же предпочитаешь Шакира, иди тогда на геофак или куда хочешь». Когда же он узнал, что Миляуша действительно поступила на химфак, то радостно подумал: «Значит, любит меня!» Химфак. Шакир смеется. Он не понимает, бедняга, какой глубокий смысл заключен для Рифгата в этом слове!
— Да, — сказал он Шакиру, — в твоем язвительном замечании есть доля правды. Что поделаешь! Для меня Совсем не безразлично, как относится ко мне любимый человек.
— Любовь капризна, Рифгат, — возразил Шакир. — Ее надо не выпрашивать, а завоевывать, Чтобы жен щины, даже самые большие гордячки, падали сраженные, если ты поведешь бровью…
— Пошляк, ей-богу, пошляк!..
— Ты думаешь, легко стать человеком, вызывающим восхищение у женщин? Для этого надо хорошо повоевать. Надо вернуться с войны с грудью, полной орденов. Подаешь руку — одного пальца не хватает. Не мешает, если на лице шрам! Придешь в таком виде к Миляуше — и растает Миляуша.
— А вдруг полюбит другого, у кого на гимнастерке одни пуговицы, на лице никаких шрамов, все пальцы на месте?
Их разговор перебили. Рифгата вызывал командир батальона.
3
Ночь, богатая ярко горящими звездами, сентябрьская ночь над Волгой. В эту ночь все танки были погружены на железнодорожные платформы.
А на следующую ночь эшелон танковой бригады остановился на одной из станций севернее города. До передовой было еще далеко. Здесь не слышно взрывов, не видно багровых отблесков пожаров. Можно подумать, что кругом мир и покой. Однако бригада не стала задерживаться — сгрузили на землю танки и поспешили до рассвета уйти подальше от станции. Разве можно верить тишине около железной дороги?..
Танковая колонна, с погашенными фарами, почти невидимая в темноте, но заполнившая всю окрестность ревом моторов, двинулась в западном направлении еше задолго до рассвета.
Когда начало светать, в степи за голубой далью полыни показалась деревушка. Через некоторое время громыхающая колонна, спустившись в низину, притаилась в ней.
За весь день грозные машины не издали ни звука. Командиры выехали на автомашинах на передовую, чтобы ознакомиться с местностью, где завтра предстояло начать наступление.
Здесь был левый фланг немецких войск, вонзившихся в грудь старого волжского города.
Чтобы облегчить положение воинов, схватившихся с врагом на его улицах, наши войска постоянно атаковали фланги неприятеля с севера и с юга.
Бригаду, где были Рифгат с Шакиром, перебросили сюда именно с этой целью.
Собрав экипажи, Рифгат объяснил задачи в предстоящем бою и приказал всем сейчас же лечь спать.
— «Самая лучшая подготовка к атаке — хорошенько выспаться», — говорил старик Кутузов…
Рифгат воспользовался этой фразой из романа Льва Толстого «Война и мир». Но сам долго не мог уснуть.
«Что со мной? — досадовал он, лежа, завернувшись в плащ-палатку, возле своего танка, на брезенте, постеленном на землю — Что мне еще надо?..»
Сказать по правде, его, конечно, пугало предстоящее завтра, пронимал страх перед встречей лицом к лицу со смертью. Однако об этом он старался не думать. Трусость — позор для солдата. Он не давал этому чувству поднять голову.
Чтобы чем-нибудь занять себя, он попробовал считать. Но механический счет сна не принес и душевной тревоги не заглушит, хотя мысли его и стали путаться. Он видел себя. Будто стоит один-одинешенек посреди бескрайней степи. Должно быть, давно уж блуждает по этой пустыне. И хоть бы кустик какой впереди! Никакого ориентира. Как тут найдешь дорогу! А навстречу порывами налетает пронизывающий ветер…
Рифгат проснулся от холода. Открыл глаза и увидел над собой небо, усыпанное звездами. Плотнее закутался в плащ-палатку и повернулся на другой бок. Через некоторое время опять проснулся… И снова заснул с трудом…
Наконец его разбудили. Под широким небосводом загоралась заря, почти все звезды погасли. Рифгат проверил экипажи, еще раз объяснил задачи.
Рассвет брал свое, на багряном небе из-за горизонта поднялось солнце. Послышался пушечный выстрел. И в ту же секунду заговорили десятки пушек и минометов. Горизонт, который только что был чистым и алым, покрылся тучей пыли и дыма. Солнце, казалось, испуганно остановилось в небе.
Рифгат стоял возле своего танка. Он открыл планшет и стал еще раз просматривать ориентиры на карте. В горячие минуты боя некогда будет смотреть на карту. Надо все держать в памяти.
Но на карте не было ничего, что следовало запомнить. Путь наступления почти ничем не отличался от той бескрайней пустыни, которая приснилась. И это пугало его. В такой местности нелегко определиться, — ? нет ни леса, ни реки, ни озер, ни деревень. Только пустая степь, поросшая голубой полынью.
Не успел утихнуть грохот снарядов, как послышался голос механика-водителя:
— Товарищ лейтенант, красная ракета!
4
Могуче взревели танки.
Рифгат поправил пистолет на поясе и вскочил на башню. Глубоко, всей грудью, вдохнул степной воздух. Спустился внутрь танка, надел шлем и скомандовал механику:
— Вперед!..
Оставляя за собой вихрь степной пыли, танки устремились на позиции противника.
Рифгат, упершись лбом в резину перископа, наблюдал за полем боя. Незнакомые места, он видит их впервые. Вот они проезжают по заминированному врагом полю. Правда, ночью наши саперы расчистили путь.
— Гони!..
Поле проехали благополучно. Однако предстоящий участок еще опасней. Вон в волнах полыни виднеются чуть приметные холмы. Это вражеские укрепления. Окопы обнаруживают горки свежей земли. Кругом воронки от снарядов, ямы… Дорога неровная, ухабистая. Танк то клонится вбок, то ткнется носом в землю, то, выбираясь из ямы, задирает нос кверху. Но Рифгату приятно ехать по такой дороге. Это же работа наших снарядов! Значит, артподготовка сделала свое дело, Разнесла в пух и прах передовую линию врага. Действительно, хоть бы одна живая душа попалась навстречу! Скорей вперед!.. Здесь уже нечего делать!..
Пройдя линию обороны, танки вышли в тыл врага. По-прежнему никто не оказывает сопротивления. Все танки роты невредимы, все на своих местах. Пересекая равнину в тылу врага, машины мчатся вперед, словно на параде!
Тишина начала казаться Рифгату подозрительной. Нет ли тут какого подвоха? Может быть, они идут не по той дороге? Нет, этого не должно быть. Может быть, разведка дала командованию неверные сведения? Тогда почему нет команды или указания?..
Чтобы получше осмотреть местность, Рифгат открыл люк и выставил голову. В ту же секунду в густой полыни в сорока — пятидесяти метрах от танка мелькнула немецкая каска, и что-то вдруг обожгло правую бровь Рифгата. Из раны потекла кровь.
Рифгат сразу как бы очнулся.
— Ах подлец! — вскричал он и, словно радуясь чему-то, спустился вниз, закрыл люк и приказал водителю: — Митя, дави эту падаль!..
Это был первый гитлеровец, который в тот день оказался под гусеницами танка ротного командира.
Рана Рифгата была неопасной. Пуля, направленная гитлеровцем в голову командира, только оцарапала лоб. Глаз заливало кровью. Рифгат попросил сидящего рядом башенного стрелка перевязать рану. Теперь он мог наблюдать за полем битвы только одним глазом.
Он уже был охвачен боевым пылом. Не осталось и следа страха. Родилась твердая вера в свои силы, в победу.
Вот это и называют вдохновением. Каким бы делом ты ни занимался, бывает, приходит такое состояние: приобретенные знания, жизненный опыт, сознательно поставленная перед собой цель и напряжение чувств — все это приходит в полное согласие, в единство. У тебя как бы открываются глаза души. Ты начинаешь видеть сквозь стены, разгадываешь мысли и намерения врагов и друзей.
Рифгат яростно мчался вперед. В зарослях мелькнуло еще несколько касок. Рифгат не успел дать команду уничтожить их, как из первого взвода сообщили, что впереди показалась машина.
— Справа! — сказал стрелок-радист.
Рифгат успел заметить легковую машину, скользнувшую куда-то вниз, должно быть, в балку. Казалось, немецкая машина позвала его: «Иди сюда». Рифгат тут же дал по радио сигнал: «Следуйте за мной!» — и повернул свой танк. Не прошло двух-трех минут — он Вышел на край большой балки. В этом длинном степном овраге была база противника.
— Вот она где! — с злобной радостью крикнул Рифгат и тут же скомандовал механику-водителю: — Направо, на машины!
Танк съехал вниз и повернул к многочисленным грузовикам, выстроенным в ряд на дне оврага.
Уже было видно, как забегали в овраге насмерть перепуганные немецкие солдаты.
— Осколочным! — скомандовал наводчику Рифгат.
Пулемет уже работал, не дожидаясь его приказа.
Немецкие машины трещали под танками. В экипаже были опытные бойцы, не раз участвовавшие в танковых атаках. Но и они не бывали еще свидетелями подобного столпотворения. На этой тесной площадке не пропадали даром ни один снаряд, ни одна граната. Пулеметные очереди десятками косили немцев.
Через вделанный в шлем переговорный аппарат Рифгат слышит радостные сообщения:
— Еще тринадцать капут!.. Раздавлена семнадцатая машина…
Танкист-украинец, заряжающий пушку, работает как черт. Он даже рубашку скинул. Блестящие от пота мускулы так и играют. Руки работают с молниеносной быстротой.
В танке нестерпимо жарко… Непонятно, как выносит танкист эту жару, духоту, тесноту и гарь порохового дыма?.. А ведь надо видеть, что делается вокруг — спереди, сзади и по сторонам. Если обнаружено несколько целей, надо мгновенно выбрать главную, рассчитать, на каком расстоянии эта цель, как ее расстрелять или раздавить. Если стрелять, то из пулемета или пушки? Если из пушки, то каким снарядом — бронебойным, фугасным, осколочным, трассирующим….
Кроме того, Рифгату надо помнить и о других танках своей роты. Экипажи, конечно, не ждали команды Рифгата. Каждый танкист знает, что надо делать в таких случаях, какую из ближайших целей надо уничтожить: прежде всего старайся подавить то оружие, которое тебе угрожает.
Потерявший голову от неожиданной атаки неприятель, кажется, начал приходить в себя: опасных для танков целей возникало все больше.
Рифгат увидел, как неподалеку загорелся танк. Кто поджег его? Откуда стреляли? Командиру надо это знать. И неподалеку, на том месте, где овраг разветвлялся, Рифгат разглядел пушку. Теперь она торопливо нацеливалась на танк Рифгата.
Яростно бросившись вперед, Рифгат успел сбить пушку, но и его танк остановился с заглохшим мотором.
Как бы ища помощи, Рифгат оглянулся. Подожженный танк уже не был виден за густым облаком дыма. И других танков не видно. «Не пора ли выбираться из этой балки?»
Рифгат приказал стрелку-радисту открыть нижний люк, проверить, что случилось с танком.
В это время из зарослей оврага показались немецкие солдаты. Увидев, что танк недвижим, они пошли на окружение. Однако, хотя мотор танка и заглох, его огневые средства были в порядке: загремели пулеметы, вынудив немцев залечь.
Радист доложил, что повреждений у танка нет. Попробовали снова завести мотор. Мотор заработал, танк попятился и слез с пушки.
А через некоторое время все уцелевшие в бою танки выбрались из оврага.
Связи с командованием не было. Рифгату пришлось действовать самостоятельно, исходя из намеченных ранее задач: они должны были продвинуться в тыл врага и перерезать дорогу, по которой немцы возили боеприпасы на передовую.
Выполнить боевую задачу оказалось нелегко. Правда, танкисты нашли дорогу. Подобравшись к ней, обстреляли большие грузовые машины, шедшие к Сталинграду, некоторые успели поджечь. Но вскоре со стороны Сталинграда прилетели фашистские самолеты. Они стали кружить над танками, сбрасывая на них бомбы.
Танкисты устали. Механик-водитель танка Рифгата оглох, он даже через переговорный аппарат не слышал команды.
То, что было сегодня сделано, давало право считать задачу выполненной. Теперь лучше уходить, пока целы, на свою сторону, хотя вражеские самолеты не упускали их из виду, не прекращали сбрасывать на них бомбы и зажигательные снаряды. Почти одновременно из строя вышли два танка.
Рифгат отдал приказ отступать.
Это оказалось нелегким делом. Участок, где прорвались утром, враг уже успел хорошо укрепить.
Вдруг остановились охваченные дымом танки, один — впереди, другой — справа. Откуда стреляют? Рифгат повернул перископ влево. И там, охваченный пламенем, танк летел на полной скорости через линию фронта, к своим.
Откуда же стреляют?
Наконец радист-стрелок заметил: справа стреляет пушка, наполовину скрытая под землей. Рифгат тут же дал приказ зарядить осколочным. Но наводчик, у которого оторвало два пальца, замешкался, и вражеская пушка успела прицелиться и выстрелить первой. Броневую стену «тридцатьчетверки» пробил термитный снаряд.
Рифгат закрыл лицо руками. В голове мелькнула мысль: «Все кончено!» Не было ни отчаяния, ни сожалений. Он даже как бы примирился с неизбежностью смерти. Старался не дышать. Стоило ему сделать вздох — он потерял бы сознание…
Члены экипажа тоже сидели без движения, — то ли раненные, то ли оглушенные взрывом.
Дикая боль, охватившая лицо и руки, отрезвила Рифгата. Он вскочил и обеими руками ударил по раскалившейся крышке люка.
Левая нога оказалась зажатой между сиденьем и пушкой. А пламя нестерпимо жгло, горели щеки, горели пальцы. Рифгат яростно дернул ногу из стальных клещей. Кажется, отпустило… А может, нога оторвалась? Почти в бессознательном состоянии бросился в люк, на свет.
После долгой задержки дыхания жадно потянул всей грудью отравленный едким дымом, огнедышащий воздух и потерял сознание.
5
А с каким запалом проявил себя Шакир в сегодняшнем бою! В тесной балке он уничтожил немало техники и живой силы врага. Неожиданно оказался возле машины, полной немецких солдат. Шофер, очевидно, сбежал. Машина стояла на месте. Возможно, там раненые? Шакир на какой-то миг заколебался: как быть? Однако у него не было времени на раздумья. И лишь когда от выстреленного в упор снаряда машина разлетелась на части, он попытался оправдать себя. Разве они мало издевались над нашими людьми? Разве не жгли наши города и села? На кой черт они явились сюда? Почему их не уничтожать? Одного оставь в живых — он снова встанет на ноги и убьет тебя самого…
Оказавшись возле немецкой кухни, он из озорства бросил в дымящий котел с кашей гранату Ф-1. Весело подумал про себя: «Оставайтесь, фрицы, без каши!»
Настроение у парня было задорное. Он еще не устал воевать. Когда разгромили сосредоточенные в балке вражеские силы, выйдя на дорогу, атаковали машины с боеприпасами. Ему хотелось побыть там подольше, сманеврировать и снова ввязаться в бой… Но пришлось подчиниться приказу командира…
Зато, когда почти добрались до своих позиций, пришлось снова принять участие в горячем деле.
Его взвод приотстал и шел правее, когда Шакир увидел, что идущие впереди танки попали в беду. Он быстро определил, где находятся огневые точки противника, и осколочным снарядом вывел из строя пушку, которая подожгла танк командира. Другие танки взвода тоже действовали неплохо: немецкие артиллеристы попали под пулеметный огонь.
Шакир приказал своим ехать по направлению к горящим танкам и, если кто-нибудь еще жив, спасти их, а сам направил свою машину к танку Рифгата. Но тут слева появились три немецких танка и начали их обстреливать.
Шакир знал, что средние немецкие танки марки Т-3 вооружены такими пушками, которые не могут пробить броню наших Т-34. Поэтому он смело пошел навстречу и даже, повернувшись к ним бортом, вышел к последнему танку и успел всадить ему в бок бронебойный снаряд. Немецкий танк остановился. Словно икая, он дернулся несколько раз на месте, из него повалили клубы густого дыма. Другие танки поспешно ушли вперед.
Шакир опять повернул свою машину к горевшему танку командира роты.
Танк был сильно покалечен. Очевидно, внутри него взорвались запасы снарядов.
Вряд ли кто из экипажа мог уцелеть. Но, может, кто-нибудь успел выбраться? Ведь бывало так…
И действительно, неподалеку от горевшего танка Шакир заметил уползавшего в сторону танкиста.
Через нижний люк раненого втащили в танк. Лицо и руки его были обожжены и распухли до неузнаваемости. С трудом Шакир узнал в нем Рифгата.
Только в санбате Рифгат пришел в сознание. Но тут же начал бредить. Среди сестер, которые перевязывали его, он все искал свою мать.
В тот же день его отправили на самолете в тыл.
Среди провожавших был и Шакир.
Он подошел к лежащему на носилках товарищу. Голова и руки Рифгата были забинтованы.
— Рифгат!
— Шакир? — Тот узнал его по голосу. — Это ты вынес меня?
— Кто бы ни вынес… Валено, что остался жив.
— Спасибо… Но останусь ли жив?
— Держись, Рифгат!
Раненый, перебивая Шакира, вдруг задал неожиданный вопрос:
— Мама тут?
Шакир растерялся.
— Мама дожидается тебя дома.
— Мама!..
— Передай ей от меня привет! — сказал Шакир, — И Миляуше.
— Миляуше?
— Да, передай Миляуше от меня привет.
— Кто она?
Шакир покачал головой. «Если уж забыл Миляушу, дела у парна плохи», — подумал он.
6
Рифгата эвакуировали на родину — в Казань. Находясь в госпитале, он вспомнил о Миляуше. В госпиталь к раненым приходили студенты университета; через них можно было узнать, как поживает его любимая, но Рифгат решил подождать. И писем не писал. Ему не хотелось показываться любимой девушке в таком ужасном, как он считал, виде. Решил пока не сообщать не только Миляуше, но и матери.
Ожоги лица и рук были сильными, но не опасными. Врачи обещали скорое выздоровление. Поправившись, Рифгат надеялся на несколько дней получить отпуск и побывать дома. Поэтому он и не хотел сообщать матери о себе, чтобы не тревожить понапрасну.
С каждым днем раны его заживали, состояние улучшалось. На щеках и на лбу болячки сошли, появилась новая кожа. Только висок и руки все еще были покрыты ожогами. Да еще ныла нога, которую тогда, в танке, прижало сиденьем, — оказались поврежденными сухожилья.
Скоро Рифгата перевели в палату для выздоравливающих. Он все с большим вниманием приглядывался к навещавшим раненых студенткам. Все они казались ему красивыми, как на подбор, хотя ни лицом, ни голосом, ни фигурой они друг на друга не были похожи, И манеры разные. Одни — шумные и бойкие, другие — тихие, скромные, а некоторые застенчивы, как дети… Но все приветливы и ласковы.
Когда-то, еще до войны, Рифгат услышал фразу: «Некрасивых девушек не бывает». А ему в то время казалось, что красивых девушек очень мало и во всем Ялантау красивой была только одна Миляуша.
По выражению лица, по глазам девушек, которые подходили к нему, он пытался решить, какое впечатление производит на них. Не с жалостью ли они смотрят на него? Но нет, девушки разговаривают с ним, как с другими, приветливо, даже ласково. Может, притворяются?
Ведь вон и с безносым Захаром, что лежит на соседней кровати, они разговаривают и шутят. На этого офицера-чуваша, у которого оторван нос, даже взглянуть страшно. Может быть, и Рифгат другим кажется таким?..
Он спросил у одной бойкой на язык девушки:
— Скажите, Валя, я очень страшный?
Та посмотрела чуть исподлобья и с лукавой усмешкой спросила:
— Хотите услышать комплимент?
— Нет, я спрашиваю серьезно.
И девушка ответила ему тоже серьезно:
— Вы — очень даже красивый. Если и останутся какие-то следы ранений, это только прибавит вам красоты.
«И Шакир ведь так же говорил, черт возьми!» — подумал Рифгат.
Словно стараясь оправдаться перед Валей, он сказал;
— Знаете, почему я допытываюсь: в университете, где вы учитесь, у меня есть знакомая девушка…
— Что же вы раньше не говорили? Кто она?
— Ее зовут Миляушей. Подруги называют Милей, Баязитова.
— Миля Баязитова?
— Да, на химфаке.
— На химфаке? Отлично. Я обязательно разыщу.
— Нет, пожалуйста, вы не говорите ей обо мне. Вы только узнайте.
— Стесняетесь показаться? Ну и глупенький же вы!
— Нет, правда, я серьезно. Узнайте только, есть ли на химфаке такая девушка.
— Хорошо…
7
На следующий день Валя опять пришла к Рифгату.
— Можете радоваться, я нашла Миляушу. Но, к сожалению, ее пока нет в Казани.
— Где же она?
— Во-первых, она не на химфаке, а на геофаке… Во-вторых, ее уже с самой весны нет в Казани. Она на практике. Ищет нефть в районах Татарии. Управление у них, говорят, в городе Ялантау — можно написать.
После того как Валя произнесла слово «геофак», все остальное, что она говорила, пролетело мимо ушей Рифгата. Только когда в ее рассказе прозвучало «Ялантау», он задумался.
— В Ялантау? — переспросил он, стараясь собраться с мыслями.
— Да, есть на Каме такой город. Говорят, там живет управляющий комбинатом, что ли. Или нет, трестом Татнефтегазразведка. Если хотите, я напишу — разыщут.
— Нет, спасибо, — сказал Рифгат. — Не будем спешить.
Вот тебе и химфак! Если бы на какой-нибудь другой «фак» — куда ни шло. А то геофак! Это значит — Она любит Шакира, а не его!..
Вот тебе и Миляуша!..
Шакир ведь и писем-то ей не писал. Даже привет не хотел передавать.
У Рифгата от волнения даже поднялась температура.
На другой день в палату пришли еще две девушки. С обеими он был знаком, милые, приветливые девушки — Гульсум и Минлегюль. Рифгат всегда встречал их сидя, а иногда и вставал с кровати. Сегодня девушки заинтересовались, почему он лежит.
— Что с вами, Рифгат? Не захворали ли?..
Рифгат уклонился от ответа.
— Скажите, девушки, почему к нам приходят только студентки физмата?
— Мы взяли шефство над вашим госпиталем. А вам какой факультет нужен?
— Ну, скажем, химфак?
— Они посещают другой госпиталь.
— А геофак?
— Они еще не вернулись с практики.
— Где, по-вашему, труднее — на химфаке или на геофаке?
— Всего труднее на нашем физмате. Сплошная теория.
— Легче всего на геофаке, верно? — усмехнулся Рифгат.
Но Минлегюль горячо вступилась за геофак:
— Мне нравится, что они с первого же курса учатся и выполняют полезную работу. К тому же они все время в новых местах, работают на лоне природы. Вот вы сами посудите. В настоящее время наши угольные районы захвачены врагом. И нефтяные в опасности. Разве плохо, если геологи найдут новые залежи нефти или каменного угля? Особенно у нас, в Татарии! Теперь не для кого не секрет, что в Татарии есть нефть. Разве плохо будет, если ее найдут?
— Это верно, — согласился Рифгат. — Но и вам незачем жаловаться на свой факультет.
— Я не жалуюсь. Но не хочется давать в обиду и геологов…
8
Рассуждения Минлегюль поправили настроение Рифгата.
Когда девушки ушли, в палате возник небольшой спор. Начал его безносый Захар.
— Слышали? — заговорил он. — Ходят в госпиталь, болтают тут…
— А что плохого в этом? — вступился Рифгат.
— Вы думаете, они ходят к нам потому, что жить без нас не могут? — продолжал Захар иронически. — Слышали — студентки всех учебных заведений поделили между собой госпитали. Эти шефствуют над нами, Посещать больных для них общественная нагрузка. Ха-ха! Комсомольская организация, наверно, посылает насильно. Не пойдут — влепят выговор…
— Довольно вам! — крикнул со своей койки пожилой интендант, он всегда радовался приходу в палату девушек. — Зачем зря болтать! Сами ли приходят или посылает организация — какое нам до этого дело? Разве мы видели хоть у одной из них недовольное лицо, когда они приходят к нам? Кто из вас не радуется их приходу? Ведь сколько померкших сердец воскресили они, голубушки, своими шутками да смехом. Пусть приходят!
Старика интенданта одобрила вся палата. Даже Захар смягчился:
— Ты, видно, из артистов, черт возьми! Это, наверно, не твои слова, а монолог из какой-нибудь пьесы…
Рифгату понравилось, что девушка взяла под защиту геофак.
«Молодчина эта Минлеполь! — думал он. — Толково все объяснила. А я-то, дурак, как услышал о геофаке, так и захандрил, точно Миляуша сдалась в плен врагам. Разве это такая девушка, чтобы искать развлечений? Знаем мы, какое это удовольствие ночевать такой вот осенью под дождем! И правильно сделала! Очень правильно! Не удивительно, что и писем не пишет. Если даже в университете не знают, где она сейчас, не мудрено, что она не получила моих писем. Разведчики — они сегодня здесь, завтра там. А то, что сейчас ее нет в Казани, для меня даже лучше. Приму человеческий вид.
И Рифгат окончательно успокоился. Даже размечтался, представляя счастливую встречу с Миляушей…
Глава девятая
ОН ЕЩЕ МОЛОД
1
А Миляуша в это время была на разведывательной работе у подножия поросшей лесом горы в Шугуровском районе. Укрываясь от нудного осеннего дождя под широким плащом, она с аппетитом ела конское мясо.
Она чувствовала себя совсем счастливой, о Рифгате и о Шакире даже не вспоминала. Рядом с ней, обнимай ее плечи, сидел молодой инженер.
— Ну как, Миляуша, согрелась?
— Спасибо, плащ очень теплый.
— Армейский, милая!
— Не очень неприлично мне сидеть так?
— Почему неприлично?
— Если бы мама увидела, она в ужас пришла бы. Она все бранила меня за то, что я перешла на геофак. Дескать, это неподходящее дело для девушки. «Придется переезжать с места на место, бродить неведомо где в дождь и непогоду. Можешь оказаться одна-одинешенька с чужими людьми, боже сохрани!» Миляуша весело рассмеялась.
— Это не смешно, — сказал инженер.
— Как же не смешно! Вы совершенно чужой человек. Я сижу с вами одна-одинешенька. И мне не страшно. Наоборот — приятно. Я так довольна нынешним летом и своей работой.
— Но и тревога вашей мамы, я бы сказал, небезосновательна.
— Почему?
— Не оставаться же вам всю жизнь молодой девушкой и жить вот так, на птичьих правах. Повзрослеете — настанет пора жить совсем по-другому. Ваша мама об этом думает.
Миляуша посмотрела инженеру в лицо.
— Вы советуете мне бросить эту специальность?
— Нет, я этого не говорю, только спрашиваю, хорошо ли вы обдумали все это…
На повороте дороги, за скалой, послышались скрип телеги и негромкие голоса людей.
Миляуша мигом выскочила из-под плаща инженера. Пригладив коротко остриженные волосы, надела кожаную кепку, поправила полевую сумку, сунула туда недоеденный кусок мяса.
— Не забудьте, товарищ прораб: при посторонних я для вас совсем чужая.
— Знаю. — И обратился к Миляуше по начальнически: — Пошли, товарищ Баязитова!
Они зашагали навстречу телеге.
Миляуша, конечно, не за один день сдружилась с этим «совершенно чужим», как она выразилась, человеком.
Приехав на зимние каникулы в Ялантау, она заинтересовалась разговорами о поисках нефти в Татарии.
Ей частенько думалось, что в военное время надо делать что-то полезное для фронта, для укрепления обороноспособности Родины. Поэтому, расспросив знакомых, явилась к управляющему трестом и попросилась на работу. Начальник управления треста Татнефтегазразведки был геолог-энтузиаст, горячо преданный своему делу. Он радостно принял молодую студентку. Рассказал ей о больших задачах треста, о значении геологии, именно сейчас, в эти тяжелые военные годы, и говорил с таким увлечением, что покорил Миляушу.
Миляуша перешла на геологический факультет университета и весной приехала в ялантауский трест на практику. Ее включили в разведывательную партию по составлению карты подземных слоев. Начальником партии был старый инженер. Он даже не стал разговаривать с Миляушей, а прямо направил ее к прорабу.
— Идите к Табанакову, он вам все объяснит.
Инженер, согревавший ее под своей армейской плащ-палаткой у подножия горы в Шугуровском районе, и был Табанаков.
2
Судя по фамилии[7], будущего своего начальника Миляуша представляла маленьким толстячком. А когда увидела, удивленно и обрадованно подумала: «Вот тебе и Табанаков!» Это был высокий, молодой инженер с умным лицом. Одет он был в военную гимнастерку и подпоясан широким ремнем. На вылинявших красных нашивках воротника еще заметны были следы командирских кубиков. Миляуше понравились его черные густые брови и ресницы, и то, что На подбородке ямочка (как у Шакира), и то, что на лбу шрам. Его энергичное лицо располагало к себе. Говорили, что это серьезный инженер, до мелочей знающий свое дело.
Правда, были люди, которые по-другому оценивали Табанакова. Среди приехавших с геофака на практику была девушка — редкая говорунья. Звали ее Эльзой, но никто не называл ее по имени, все звали просто «Карамелькой».
А прозвали ее так вот почему.
Когда Эльза была уже в десятом классе, дядя по обещал: если она успешно окончит школу, он купит ей в магазине то, что ей понравится. Как-то они проходили мимо лоточницы, продававшей карамельки. Увидев их, Эльза воскликнула: «Ой, карамель! Хочу карамельки!» Дядя был человеком скупым и воспользовался этим случаем, чтобы отделаться от нее одной карамелькой.
Вот эта Карамелька, не успев познакомиться с Миляушей, шепнула ей таинственно:
— Видела?
— Кого?
— Табанакова, кого же еще! Симпатичный парень правда?
— Да ну тебя! — отмахнулась Миляуша. — Какой он парень? Откуда мне знать? Отстань, я не интересуюсь им и знать не хочу… Он для меня старший товарищ, инженер, начальник. Только и всего.
Так поначалу думала Миляуша. Но, поговорив с Табанаковым, убедилась, что он не только серьезный инженер, но и интересный парень.
Приехавшие на практику студентки собрались в тесной комнате с низким потолком, где за деревянными столами сидели люди. Табанаков с блокнотом в руках вышел из соседней комнаты.
— Вы ко мне? — спросил он.
Внимательным взглядом красивых, словно подведенных глаз смотрел он на девушек. Когда глаза его остановились на Миляуше, в них мелькнуло что-то похожее на удивление. Миляуша, заметив это, невольно покраснела и Отступила за спины подруг. И тут же услышала шепот над ухом:
— Уже?
На нее с многозначащей улыбкой смотрела Карамелька.
— Что? — спросила Миляуша.
— Влюбился в тебя!
Миляуша даже рассердилась на Карамельку.
— Ты с ума сошла!..
Но все же подумала: «Почему Табанаков так по смотрел на меня? Почему я покраснела от его взгляда? Ну и что ж тут такого? Когда смотрят старшие — естественно, смущаешься».
Табанаков вызывал к себе в комнату девушек, за писывал имя, фамилию, откуда родом Девушки по одной выходили в коридор.
Миляуша слушала их разговоры.
— Наш прораб, кажется, хороший человек.
— Очень симпатичный парень! И умный и красивый.
— Парень или отец семейства? Кто знает…
— Парень! Молодой инженер, только в прошлом году кончил геофак. Не успел еще жениться. Прямо в армию взяли. А сейчас вернулся раненый.
— Что-то не похож на раненого.
— Не видишь — шрам на лбу?
— А рука?
— Из-за таких ран не отпускают.
— А ты откуда знаешь? Что он, снял брюки и показал тебе ноги?
Все рассмеялись. Девушка покраснела от смущения и стала доказывать:
— Не показывал, а его здесь многие знают. Он ведь ялантауский парень.
— Ялантауский? Тогда его Миляуша должна знать.
— Не помню, — сказала Миляуша. — Должно быть, не встречала.
В этот момент выкликнули ее фамилию:
— Баязитова!
Миляуша торопливо вошла в комнату.
И опять заметила, что Табанаков, отчего-то смутившись, покраснел.
— Вы Баязитова Миляуша Газизовна? — спросил он.
— Да.
— Вот какая вы большая стали!
— Разве вы меня знаете? — смущенно спросила она.
— Я знал вас вот такой, — Табанаков поднял ладонь чуть выше стола.
Миляуша увидела, что на руке у него недостает средних пальцев…
— Почему я вас не помню? — спросила она.
Табанаков засмеялся;
— Ну, я ведь не сын председателя горсовета, могли и не знать.
— А кто ваш отец?
— Мой отец был непутевым человеком, — сказал Табанаков и поспешил переменить разговор: — Как поживает Газиз-абый? Пишет?
Миляуша сказала, что отец ее жив-здоров и пишет маме.
То ли Табанакову не хотелось больше разговаривать, то ли он счел неудобным беседовать с этой хорошенькой студенткой дольше, чем с другими, — он прервал разговор.
— Хорошо, — сказал он. — Можете идти, на работе получше познакомимся.
3
«Неужели Табанаков знал меня раньше? Где? Когда? И папу знает, а про своего отца почему-то не пожелал говорить. У кого бы узнать, кто его отец?..» Она решила расспросить об этом у матери. Однако фамилия Табанакова была матери незнакомой. Но, поговорив с соседями, она вспомнила.
— А-а-а!.. — протянула она. — Так это, выходит, сын Атлы Хайруллы! Да, слышала я. Он учился в нашей школе. Давно, еще будучи мальчишкой, повздорил с отцом и уехал из Ялантау. Наверно, плохой человек — ведь яблоко от яблоньки недалеко падает…
Заметив, что Миляушу это как будто огорчило, мать спросила:
— Уж не сказал ли он тебе что-нибудь обидное?
— Нет, — ответила Миляуша. — Он наш прораб. Мы будем все лето работать под его руководством.
Это встревожило Гульсину-ханум еще больше:
— Может, откажешься, дочка, от этой опасной работы?
— Э, мама, не говори зря!
— Так ведь сама говоришь, начальником будет сын Атлы Хайруллы.
— Ну и что же? Кто этот Атлы Хайрулла?
— Если бы был хороший человек, я говорить бы не стала. Всю жизнь обманывал людей… У такого человека и сын…
— Ладно, мама! — решительно перебила Миляуша. — Мне дорога работа, а не он. Какое мне дело до того, кто его отец! Я не собираюсь выходить за него замуж…
Так заявила матери Миляуша. Она действительно не собиралась замуж… Да и Табанаков не собирался в кого-нибудь влюбляться.
Но когда увидел Миляушу, почувствовал, что в сердце шевельнулось какое-то теплое чувство.
Он узнал ее. Однажды он с отцом вез дрова Баязитовым. Тогда и увидел во дворе маленькую девочку, В белой кофточке с матросским воротником и в коротенькой синей юбке. Миляуша прыгала через скакалку. Заметив, что большой босоногий мальчик пристально смотрит на нее, она запрыгала быстрее. Мальчик смотрел на нее с одобрительной улыбкой. Тогда она, осмелев, подошла к нему и спросила:
— Мальчик, а ты не дерешься?
Очаровательный образ этой девочки навсегда остался в сердце мальчика. Но она, конечно, не запомнила его, босоногого мальчишку.
После окончания семилетки он уехал из Ялантау — отец и мачеха относились к нему плохо. Он работал в Казани и одновременно два года проучился на подготовительных курсах, поступил в университет. Потом фронт. И вот он снова в Ялантау, уже инженер Сайфулла Табанаков…
«Уж не судьба ли?» — думал он, приглядываясь к Милуяше.
Девушка вскоре почувствовала, что инженер неравнодушен к ней. Первым поводом к сближению послужило воспоминание о том, как он с отцом возил им дрова. Сайфулла так живо и интересно описал эту встречу, что Миляуше показалось, будто и она начинает кое-что припоминать.
На работе Сайфулла не выделял Миляушу среди других девушек и своих чувств к ней не выказывал. Но по каким-то понятным только девушкам признакам они чувствовали, что Табанаков полюбил Миляушу, и завидовали ей. И только, очевидно, потому, что Миляуша вела себя скромно, никто ее не ревновал и не выказывал к ней неприязни.
— Бог тебя накажет, если ты не оценишь любовь такого человека, — говорили ей подруги.
«Что я делаю? — думала иногда Миляуша. — А что скажет Рифгат…» Однако она все реже вспоминала о нем. Действительно, кто для нее Рифгат? Хороший друг детства. Никаких обещаний Миляуша ему не давала, И Шакиру тоже. Оба хорошие мальчики, и только.
А Табанаков…
4
К тому времени, когда партия, выехавшая для составления карты структуры подпочвенных слоев, собралась домой, Миляуша была по-настоящему влюблена в Табанакова.
В первый же день после возвращения в Ялантау Миляуша призналась в этом матери.
Сначала она, конечно, расспросила ее о здоровье в работе. Справилась об отце. Узнав, что его направили политработником в дивизию, обрадовалась, считая, что эта работа менее опасна.
Затем перешла к своим делам.
— Наша партия работала отлично, — сказала она. — По нашим съемкам видно, в каких местах должна быть нефть. Осталось только пробурить скважины. Вот помяни мое слово — в Шугуровском районе найдут нефть.
— Табанаков так сказал? — спросила мать.
Миляуша покраснела.
— И он сказал, — продолжала она, — и другие. И карты, которые мы составили.
Мать, словно что-то предчувствуя, продолжала расспросы:
— Ну а каков оказался ваш прораб?
Миляуше не хотелось больше скрывать свои чувства, и она призналась:
— Мама, он любит меня.
К удивлению Миляуши, мать приняла эту новость спокойно.
— А ты его? — спросила она.
— Мне он тоже нравится. Он хороший.
— Что ж, дай тебе бог счастья.
Миляуша и обрадовалась и встревожилась.
— Мама, ты на меня сердишься?
— Зачем мне сердиться? Ты уже не ребенок. Сумела разглядеть, я думаю, за целое лето, что он за человек.
— Ты у меня умная, мама!
Мать в слезах обнимала ее, гладила по голове.
— Не надо, мама, не плачь…
— Ничего, это пройдет! — Гульниса вытерла слезы. И неожиданно задала Миляуше странный вопрос: — Об отце тебе не рассказывал?
— А что такое? Он очень редко о нем вспоминает.
— О том, что отец арестован?
Миляуша вскочила, схватившись за голову.
— Как? Когда?
— Значит, он ничего не говорил?
— Нет. Он, наверно, даже не знал об этом. За что же его арестовали?
И Гульниса рассказала, что в связи с делом Ахметшая-Ахмета попали в тюрьму несколько человек, в том числе Атлы Хайрулла и Гашия, которая живет в одном дворе с Санией. Грязное дело всполошило весь город.
— Когда же это случилось?
— Давно уже, — сказала Гульниса. — Не смогла только поймать главного из них — Ахметшая-Ахмета. Успел убежать. Пока его не разыщут, и тех, говорят, не могут судить. Вот какие у нас тут дела, доченька…
Миляушу пугало самое слово «тюрьма». Арестованный в ее понимании становится арестантом, то есть конченым человеком. Поэтому известие об аресте Атлы Хайруллы так напугало ее. В первые минуты ей даже показалось, что все надежды, связанные с Табанаковым, должны теперь рухнуть. Но мать почему-то отнеслась ко всему этому вполне спокойно. Может, она еще что-то знает? Может, Атлы Хайрулла невиновен и его арестовали по ошибке?..
Нет, Гульниса не думала, что Атлы Хайрулла невиновен. Но зато она теперь знала гораздо больше о его сыне. Пока не было Миляуши дома, мать успела расспросить знакомых о Сайфулле Табанакове. Ничего, кроме хорошего, о нем говорили. Действительно, если мальчишка решил покинуть отчий дом, но на чужой стороне не терял времени попусту, не сбился с пути, а своими силами получил высшее образование, что в этом плохого? В такого можно поверить. К тому же нет опасности, что опять уйдет на войну — при месте человек.
Гульниса, конечно, знала, что до этого у Миляуши было чувство к Рифгату. Но мать не принимала всерьез отношение дочери к Рифгату, рассудив по-своему, что парень еще должен вернуться с войны, а когда вернется, будет доучиваться. Это хорошо, если муж будет немного постарше. Что же, если нравится Миляуше этот инженер, пусть будет так.
Суждение матери казалось разумным, и Миляуша решила до отъезда в Казань познакомить Табанакова с мамой. Накануне отъезда однажды вечером они пригласили Табанакова к себе в гости.
Как раз в этот день в Ялантау приехал и Рифгат.
5
Он сделал все так, как задумал. Писем писать не стал, даже матери не сообщил о приезде. В госпитале его хорошо подлечили, настроение было хорошее. Перед тем как снова направить на фронт, ему дали десятидневный отпуск, чтобы съездил домой.
Была уже середина ноября, но пароходы еще ходили. Солдату, едущему на побывку после госпиталя, удалось устроиться на первый попавшийся пароход, на другой день он добрался до Ялантау.
Дело было под вечер. Рифгат не стал тратить время на разглядывание милых сердцу мест. Он торопился домой — повидаться с матерью, с Миляушей. Рифгат знал, что в эти дни девушки с геофака должны вернуться в Ялантау, чтобы затем отправиться в Казань. Поэтому на машине, груженной какими-то деревянными рейками, за несколько минут он добрался до центра города с его знакомым бульваром, площадью перед зданием городского Совета, памятником Ленину. Рифгату казалось, что все в городе постарело, стало ниже. Если машина повернет вправо, Рифгат сейчас увидит дом Миляуши. Что, если у ворот стоит она сама?..
Нет, машина не повернула вправо. Рифгат спрыгнул на ходу и благодарно помахал рукой вслед.
Пройдя квартал, дошел до своей улицы. Сердце билось учащенно. Становилось темно, на улице встречалось мало людей. И света в окнах не было. Знакомая улица казалась безжизненной, словно вымерла.
Быстро дошел до двухэтажного деревянного дома, знакомого с детских лет. Два окна внизу — квартира матери. В них тоже не было света. Значит, мамы нет дома.
Рифгат тихо отворил знакомую калитку и, остановившись у двери, дернул звонок. Никто не вышел.
Сунув пальцы в щель, он поймал конец знакомой с детства бечевки с узелком. Щелкнула задвижка, — он прошел в сени. Нащупал в темноте замок. Он знал, где мать прячет ключ.
Из комнаты донеслось жалобное мяуканье кошки.
Чернобровка! Вот с кем довелось прежде всего встретиться.
Войдя в комнату, повернул выключатель. Лампа с голубым абажуром ярко вспыхнула.
Черная кошечка с мурлыканьем терлась о его ноги.
— Узнала? Приласкаться хочется?
В глаза бросилась детская кроватка, аккуратно прибранная, покрытая кружевной накидкой. Значит, живет кто-то у матери. С ребенком? Кто бы это мог быть?..
Рифгат подошел к зеркалу. «Каким покажусь я Миляуше?» — пришла в голову мысль. Он поправил ремень, расправил складки гимнастерки…
Вспомнился Шакир. Чем, он говорил, можно покорить Миляушу? На лице должен быть шрам? Есть шрам. Грудь должна быть в орденах? Ну, и это найдется. Хоть две ленточки, да есть.
В сенях послышались шаги.
Рифгат, ожидая встретить мать, распахнул дверь и услышал испуганный женский голос:
— Гаси свет, Гульсум апа! Ты забыла про окна!
Рифгат сообразил, в чем дело. Ага, вот что! И здесь маскировка!
Он погасил свет и, стоя посреди комнаты, повернулся навстречу гостье.
6
В дверях стояла женщина с ребенком в руках. Трудно было разглядеть ее в сомкнувшейся темноте. Женщина прошла к детской кроватке. Кто же это?..
Уложив ребенка на кроватку, женщина стала закрывать занавески на окнах.
— Насчет маскировки теперь очень строго, — проговорила она.
— Я этого не знал, — сказал Рифгат.
— Ой, кто это? Кто вы?
— Не бойтесь, это я, Рифгат, сын Гульсум-апа.
— Рифгат? Не может быть! А я тебя и не узнала! Вот это новость! Сейчас я…
Она быстро опустила маскировочные шторы на окнах и зажгла свет.
— Это ты, Карима?
— Рифгат! И правда Рифгат! Как ты вырос! Настоящий мужчина! Ой, а что у тебя на щеке?
Рифгат на какой-то момент смутился, не зная, что сказать.
— Давай поздороваемся, Карима.
Карима протянула руку.
— Совсем я растерялась. Ведь так неожиданно… Ой, что у тебя с руками?
— Ничего страшного. А где мама?
— Гульсум-апа скоро придет. То-то ей будет радость! Поставлю-ка я пока самовар.
Поминутно уходя то в боковушку, то в сени, Карима успевала рассказывать Рифгату про домашние дела.
— Работы у мамы, наверно, прибавилось? — спросил Рифгат. — Как она, не очень сдала?
— Нет, ничего, все в порядке. Даже помолодела. В школе все ее очень любят…
Карима быстро и ловко расставляла на столе посуду, а Рифгат невольно любовался ею.
Да, выросла, расцвела Карима! Стройнее стала фигура и миловиднее ее немного осунувшееся смуглое лицо. А в черных глазах столько приветливости.
— Ты похорошела, Карима, — заметил он.
В глазах Каримы мелькнула грусть.
— Где уж нам хорошеть! Столько работы, и так уж…
— Ну как сын? Растет?
Карима невесело улыбнулась:
— Думаю, что тебе известна его «биография»?
— Все знаю! Он спит? Можно взглянуть?
— Что-то молчит. — Она подошла к кроватке. — Вон дядя приехал, сынок.
Рифгат подошел ближе.
— О-о! — залюбовался он ребенком, который старательно сосал соску. — Неужели это сын Шакира? На кого же он похож?
— Говорят, на деда. Только вот отец забыл…
— Я не понимаю Шакира, — сказал Рифгат. — Кажется, неплохой парень…
Рифгат не успел закончить — во дворе послышались детские голоса.
— Мама?
— Да, это Гульсум-апа. Ребята ее всегда провожают до самых дверей.
Рифгат бросился навстречу, но Карима загородила ему дорогу.
— Постой! Так нельзя — сердце у нее слабое. Я выйду сама, предупрежу ее.
Рифгат остался стоять, а Карима выбежала в сени.
— Угадайте, Гульсум-апа, какая у нас радость! Не впущу, пока не угадаете!
— Какая еще там у тебя радость?
— Уж так и быть скажу: Рифгат приехал!
Перешагнув порог комнаты, Гульсум-апа упала на руки сына и разрыдалась.
7
Прошли минуты волнения, и все уже сидят за столом. Рифгат достал выданные на дорогу хлеб, колбасу, печенье и сахар. Кроме того, матери он купил на казанском базаре гостинец — плитку чая. На столе шипела большая сковорода с яичницей.
Гульсум-апа радостно смотрела на возмужавшего сына. Вместе со слезами ушли из ее сердца тревоги последних лет. Она обстоятельно отвечала Рифгату на все его расспросы об Ялантау.
Поговорили о работе в школе, о том, что нынешней осенью измучились с заготовкой дров, — пришлось ездить на тот берег Камы пилить дрова. А ученики старших классов были посланы в деревню, чтобы помогать колхозам.
Рифгат слушал, терпеливо ожидая, когда мать заговорит о Миляуше. Однако ни мать, ни Карима не вспомнили о ней. Пришлось задать вопрос:
— А как поживает Миляуша?
Гульсум-апа не спешила ответить. А Карима спросила:
— Разве вы не переписываетесь с ней?
— Давно ничего не получал от нее. Мне говорили, что она должна быть в Ялантау?
— Да, правда, — вдруг вспомнила Гульсум-апа. — Ну и память же у меня! Только сегодня ее мать говорила… Да, она в Ялантау. А завтра утром уезжает в Казань.
— Завтра утром? — Рифгат вскочил, забыв, что сидит с матерью. — Мне надо увидеть ее. Я пойду…
— Ой, сынок, не поздно ли? Да и темно на улице.
— Нет, мама, все-таки я схожу к ним.
— Не успел приехать, — огорчилась мать, — не нагляделась я на тебя…
— Наглядишься, мама, я пробуду у тебя еще дней пять-шесть. Схожу!
— Хоть бы чай-то допил!
— Боюсь опоздать, могут лечь спать.
Поправляя гимнастерку, Рифгат подошел к зеркалу. Однако не успел оглядеться, как погас свет.
— Вот тебе и на! — пробормотал Рифгат. — Что случилось?
— Такое у нас случается. И не знаешь, когда загорится. Иной раз неделю не горит.
Карима зажгла керосиновую лампу. Комната тускло осветилась. Всем стало немного грустно.
Рифгат молча надел шинель и фуражку. Мать проводила его до дверей.
— Долго не задерживайся, сынок, ладно?
Рифгат вышел во двор и исчез во тьме.
8
В доме Миляуши сегодня праздник.
Еще бы! Сегодня должен прийти дорогой гость, будущий зять!.. Гульниса не пожалела ничего, чтобы приготовить угощение. Стол был полон вкусных блюд — совсем не по военному времени. В печи жарилась начиненная яблоками жирная утка.
— Какая же ты мастерица готовить, мамочка! — хвалила Миляуша. — Боюсь, не съесть бы до прихода Сайфуллы.
— Авось, зятек не заставит долго ждать…
— Как ты сказала, мама? — даже рассердилась Миляуша. — Какой такой зятек? Не торопись! Еще ничего не известно.
— Неужели так сказала? Вот ведь язык-то!
— Смотри не сболтни при Сайфулле.
— Не дай бог! Осрамишься…
Сайфулла пришел ровно в шесть, как договорились.
— Вот вы молодец! — встретила его Миляуша. — Люблю аккуратных людей. Давайте вашу шинель.
На Сайфулле была новая гимнастерка с орденскими ленточками на клапане кармана.
Прошли в комнату и сели на диван. Гульниса пока не показывалась, продолжая хлопотать на кухне. Ведь гость пришел к дочери, — пусть посидят вдвоем.
Миляуша поняла мать. Выглянула в дверь:
— Мама, иди сюда! У вас гость.
— Я сейчас, сейчас…
И Гульниса — в длинном шелковом халате с желтыми узорами — неторопливо выплыла в зал.
Миляуша представила ее гостю.
— Не страшно было идти? — справилась Гульниса. — Вечера теперь темные.
— В темноте оно даже спокойнее, — пошутил гость.
Гульниса поинтересовалась результатами летней геологической экспедиции: верно ли, что нашли в Татарии нефть? Табанаков сразу сел на своего любимого конька.
— Я патриот своей Татарии, — с гордостью сказал он, — Среди ученых в течение многих лет бытовало ложное представление, будто наш край беден полезными ископаемыми. Теперь мы убедились — это не так. Чего только нет в недрах нашей республики! Сколько горных пород, которые могут служить строительным материалом! Есть и каменный уголь, есть фосфориты, горючие сланцы, сера, торф, природные красители, всякие руды, минеральные воды… Все есть. А самое важное — это, конечно, нефть…
Гульниса внимательно слушала.
— Значит, по-вашему, у нас столько нефти, что откроются большие промыслы?
— Безусловно, — ответил Табанаков. — Если бы раньше развернуть разведку, эти источники были бы давно открыты. И сейчас они очень пригодились бы нам, когда вышли из строя шахты Украины и находятся под угрозой нефтяные районы…
Табанаков с увлечением заговорил о том, как идет глубокая разведка в Шугуровском районе. Он убежден, что Татария в ближайшем будущем станет республикой нефти и газа.
Наконец Гульниса спохватилась и пригласила гостя к столу.
— Соловья баснями не кормят, — улыбнулась она, — Идемте поговорим за чаем.
Гульнисе с Миляушей уже хотелось перевести разговор в другую колею. И Табанаков сделал это очень удачно. На заключительный вопрос Гульнисы: «Значит, нынешние поиски ваши были вполне успешными?» — он полушутливо ответил:
— Да, я могу быть вполне доволен, и работа прошла успешно, и нашел себе хорошего друга. — Многозначительно улыбнувшись, он посмотрел на Миляушу.
Гульниса поняла его взгляд и подтвердила со своей стороны:
— И Миляуша говорит то же самое.
— В самом деле, Гульниса-апа, мы с Миляушей очень подружились. Правда, Миляуша?..
Миляуша сидела потупив взгляд. Не поднимая головы, прошептала:
— Скажи сам…
— Да… вы уж. Гульниса-апа…
И Гульниса пришла на помощь.
— Дело ваше, — сказала она. — Если любите друг друга, очень хорошо. Вы уже не дети, хватит ума, чтобы самим обдумать все. Только боюсь, не повредит ли это учебе Миляуши…
Миляуша подняла глаза:
— Как может дружба повредить учению, мама?
— А что ж, и дружба, дочка, если зайдет далеко, может круто изменить жизнь…
Сайфулла решил сказать все до конца:
— Простите, Гульниса-апа, я хочу быть другом жизни Миляуши, готов начать с ней совместную жизнь. И вовсе не хочу мешать ее учению…
Миляуша перебила его:
— Мы подождем еще!
— По-моему, тоже нет надобности спешить, — согласилась Гульниса.
Табанаков сказал, что он готов ждать. Таким образом, самый напряженный момент сегодняшней встречи был преодолен.
9
Между прочим, Гульниса осторожными намеками подвела разговор к аресту отца Сайфуллы. Сайфулла просто и без всякого смущения рассказал о своих отношениях с отцом.
— Я очень рано понял, что отец не может быть мне советчиком в серьезных вопросах. И правильно сделал, что ушел. Без его помощи и даже, можно сказать, наперекор его желанию окончил вуз. Советская власть позаботилась обо мне, я стал специалистом своего дела, Вступил в ряды партии на фронте перед началом атаки. И тут мне советчиком был не отец, а моя совесть. Однако, когда меня демобилизовали и послали на работу в Ялантау, я приехал прямо к отцу. Каким бы он ни был, он дал мне жизнь. И не хотелось обижать старика. Он обрадовался моему приезду. Не понравился ему только мой характер, обиделся, что я не считаюсь с ним. Вскоре я уехал. А когда вернулся, оказалось, его посадили в тюрьму.
Гульнисе хотелось сказать что-то утешительное: «Может быть, он и не виноват…» — но Табанаков перебил ее.
— Нет, — сказал он, — я не спешу его оправдывать. Я ведь хорошо знаю его.
Все замолчали и принялись за еду. Сайфулла все больше нравился Гульнисе, ей хотелось спросить будущего зятя, по вкусу ли пришлась ее кулинария. Сайфулла сам догадался сказать об этом.
— Замечательные кушанья, — похвалил он, — даже есть жаль…
В это время внизу робко звякнул звонок.
— Кто бы мог так поздно?
Миляуша тревожно вскочила с места, но мать предупредила ее!
— Сиди, я открою.
Оставив дверь полуоткрытой, она спустилась вниз. Вскоре оттуда послышался мужской голос.
Миляуша прислушалась. «Уж не папа ли?» — мелькнула мысль.
Не успела она выбежать в сени, как тут же замерла, услышав восклицание матери: «Рифгат?!» Миляушу бросило в жар. Как человек, пойманный на месте преступления, она не знала, куда ей спрятаться. Словно ее привели в зал суда. Вот он, громко стуча сапогами, поднимается по лестнице, ее безжалостный судья!..
«Спрятаться на кухне, не показываться совсем…» — было первой мыслью. Но, как чужие, не повиновались ноги. Она невольно двинулась к двери.
10
Шагая по темным осенним улицам, с хрустом ломая молодой ледок, затянувший лужи, Рифгат начал было колебаться. Не слишком ли поздно явится? Кто ему Миляуша? Не жена, не невеста… А вдруг они легли спать? Ведь Миляуше надо завтра уезжать…
Нервная дрожь била его, как в лихорадке. Будто он не фронтовик, побывавший в страшных боях, горевший в огне, а прежний мальчишка-десятиклассник.
Но какая-то сила толкала его вперед и вперед и привела наконец к заветной двери. В темноте нащупал висящую проволоку с кольцом на конце, осторожно потянул вниз…
Его не удивило, что Гульниса вскрикнула, когда он назвал себя. Ведь он появился так неожиданно.
А вот и сама Миляуша. Рифгат увидел ее застывшей, с побелевшим от испуга лицом. Ему стало не по себе.
— Миляуша!
Увидев, что Рифгат остановился в нерешительности она постаралась взять себя в руки. Двинулась навстречу.
— Здравствуй, Рифгат! Как это ты, откуда? Так неожиданно… Раздевайся! О, как ты вырос! Не узнать!..
Рифгат снял шинель и фуражку. Пригладил не успевшие еще отрасти после госпиталя волосы. Поправил гимнастерку. И, не зная, что сказать, откашлялся. Через силу спросил:
— Что с тобой, Миляуша?
— Нет, так… ничего. Ты появился так неожиданно, я немного растерялась. Ну, проходи.
Следом за Миляушей Рифгат прошел в комнату. Табанаков встал из-за стола.
Увидев его перед собой, Рифгат первым делом заметил протянувшийся поперек лба след от раны. «Ого, вот это шрам!» — вспомнил он Шакира. Не мог не заметить и орденских планок на груди. «Как видно, настоящий герой».
— Познакомьтесь, — сказала Миляуша. — Мой школьный товарищ Рифгат Сабитов. Видите, уже офицером стал…
Затем коротко представила Сайфуллу:
— Инженер Табанаков.
Молодые люди пожали друг другу руки.
Рифгат молчал. Кто такой этот инженер? Зачем он здесь? И что сказать Миляуше? Если бы она была одна, Рифгат, конечно, не растерялся бы. Но что может он сказать Миляуше при постороннем человеке! Хоть бы они первые заговорили, задали бы ему какой-нибудь вопрос. Нет, все замолчали, точно ожидая, что скажет он, ночной гость.
Наверно от растерянности, Рифгат посмотрел на горевшую под потолком электрическую лампочку и задал нелепый вопрос:
— А у вас, оказывается, огонь горит?
— На вашей улице погасили, что ли? — спросила Гульниса.
— Да, на нашей улице свет погас.
«Ничего, зажгут, — словно утешая его, сказала Гульниса. — Теперь у нас так: то на одной улице горит, то на другой…
Разговор опять оборвался. Чтобы нарушить тягостное молчание, Гульниса пригласила всех к столу:
— Садитесь, попьем чайку.
Рифгату не хотелось пить чай.
— Спасибо, я только что из-за стола, — сказал он, усаживаясь на диван. — Вы пейте, не обращайте на меня внимания.
Но Гульниса была настойчивой хозяйкой. Она решила во что бы то ни стало усадить всех за стол. И — черт попутал, что ли! — забыла данное дочке обещание.
— Идите-ка все к столу, гости дорогие. Миляуша, ты ведь еще ничего не кушала. Сейчас подаю утку с яблоками… — Тут она обернулась к Табанакову, и у нее нечаянно сорвалось с языка запретное словечко: — И вы, зятек!..
Ну, сказала и сказала! Если бы, не останавливаясь, продолжала говорить и дальше, возможно, Рифгат не заметил бы. Но Гульниса, испугавшись своей оплошности, поспешила поправиться:
— Ой, что это я? Как вас… Сайфулла, я хотела сказать…
Миляуша сердито оглянулась на нее и упрекнула:
— Мама!
Только Табанаков остался невозмутимым, он опустил глаза и благодушно улыбнулся.
Теперь Рифгат все понял. В каком же глупом положении он оказался! Значит, зять? Вот как? Выходит, прав был Шакир — покорил герой Миляушу своим бравым видом… Зачем же в таком случае ему, Рифгату, оставаться тут? Он — лишний.
Рифгат резко поднялся с дивана. Разозлившись на себя, сердито откашлялся.
— Что ж… до свидания! — сказал он. — Не буду вам мешать.
Миляуше, видно, было неловко отпускать его.
— Куда же ты, Рифгат? Мы еще ни о чем не поговорили…
— О чем тут… — У Рифгата даже перехватило голос, он снова раздраженно закашлялся, — толковать!
— Ну, как же о чем? Я ведь ни о чем тебя не успела распросить. Что-нибудь знаешь о Шакире?..
— О Шакире? Он жив-здоров, посылал тебе привет.
— И насчет себя ничего не рассказал…
— А что рассказывать?..
— Ты не контужен? — спросила Миляуша растерянно.
«Да, от такого удара будешь контужен!» — хотелось зло крикнуть Рифгату. Однако он не захотел продолжать разговор, вышел в коридор и стал надевать шинель.
— Ты, кажется, рассердился на меня, Рифгат? — робко спросила наконец Миляуша.
— За что?..
В это время в коридорчике появился Табанаков:
— Пойду и я. Мне пора.
Миляуша не стала его отговаривать при Рифгате.
— Что же вы так торопитесь? Посидели бы еще, — сказал Гульниса.
— Нет, до свидания, — попрощался Табанаков. — Миляуша, завтра я приду проводить вас. И с вами, Гульниса-апа, еще увидимся. Я ведь остаюсь в Ялантау…
Рифгат пробормотал сквозь зубы: «До свидания!» — и торопливо сбежал по лестнице.
На улице его догнал Табанаков.
— Не спеши, Рифгат, — проговорил он.
Рифгат не ответил.
— Не сердись на меня, Рифгат.
— Я же ничего…
— И Миляушу обвинять не спеши.
— Я же ничего не говорю! — повторил Рифгат.
— И все же я должен сказать: ты вел себя не по-мужски…
— Сам знаю!
— Хорошо, если знаешь. Дай руку. Дай, не бойся! Я тебе не враг. Вот так. — Он почти насильно взял руку Рифгата. — Вот так. До свидания! Он придер жал его руку в своей. — Я ведь тебя знаю. Ты сын Гульсум-апа? Может, еще встретимся. Я теперь в Ялантау… Ну, мне сюда, до свидания!
Табанаков остановился, а Рифгат пошел дальше. Пройдя полквартала, он замедлил шаги. Глубоко вздохнул.
— И правда, куда мне спешить? — подумал он. — Наверно, хочу убежать от стыда. Эх ты! Командир!..
Эх, Шакир! Мудрые были твои слова. Вот почему, оказывается, он не писал писем Миляуше. Неужели он знал, что она увлеклась другим? Откуда ему знать? Нет, конечно. Но он чувствовал. Недаром она почти год не писала нам… Разве не должен был я задуматься, не получая ответа на свои письма?
Поравнявшись со своим домом, замедлил шаг. Не хотелось возвращаться к себе. Что ему скажут? «Почему быстро вернулся?» Станут допытываться: «Миляуши дома нет? Или спать легли?» Что может ответить Рифгат? Пожаловаться матери, что Миляуша изменила ему?..
Изменила!
Это было такое тяжелое слово, что Рифгату стало не по себе. Действительно ли изменила ему Миляуша? Если это так, почему он растерялся? Нет, здесь произошла какая-то ошибка. И у него не хватило мужества признать, что он ошибся. Да, Табанаков прав, Рифгат вел себя с Миляушей не по-мужски. Надо было все выдержать стиснув зубы. Не подавать виду. Извиниться, что побеспокоил в поздний час, поздравить ее, что нашла нового друга, и уйти. Вот это было бы по-мужски. Может быть, завтра прийти на пристань проводить? И там исправить ошибку? Нет, пожалуй, и на это у него не хватит мужества…
Наконец Рифгат повернул к своим воротам. «Больше задерживаться нельзя, — подумал он. — Наверно, не спят, дожидаются меня. Обеим с утра на работу…»
Миляуша и Гульниса, проводив гостей, давно уже легли, но не могли уснуть. Гульниса беспокоилась о Табанакове. Инженер очень пришелся ей по душе. Непонятно только, почему он ушел вместсе с Рифгатом. «Уж не заподозрил ли в чем-нибудь Миляушу?» — тревожилась она.
Эта мысль долго не давала ей уснуть. И вдруг она услышала тихие всхлипывания.
— Миляуша, дочка, никак ты плачешь?
— Хочется плакать, мама.
— Что случилось?
— Рифгата жаль…
Гульниса вздохнула облегченно.
— Чего его жалеть? Что с ним случилось?
— «На нашей, говорит, улице свет погас». Бедняжка!..
— Не дури! Почему это он бедняжка? Ему ничего не сделается. Он еще молод. По правда сказать, ему еще рано думать о девушках… Ты подружилась с хорошим человеком, про остальное забудь. Спи!
1
А Миляуша в это время была на разведывательной работе у подножия поросшей лесом горы в Шугуровском районе. Укрываясь от нудного осеннего дождя под широким плащом, она с аппетитом ела конское мясо.
Она чувствовала себя совсем счастливой, о Рифгате и о Шакире даже не вспоминала. Рядом с ней, обнимай ее плечи, сидел молодой инженер.
— Ну как, Миляуша, согрелась?
— Спасибо, плащ очень теплый.
— Армейский, милая!
— Не очень неприлично мне сидеть так?
— Почему неприлично?
— Если бы мама увидела, она в ужас пришла бы. Она все бранила меня за то, что я перешла на геофак. Дескать, это неподходящее дело для девушки. «Придется переезжать с места на место, бродить неведомо где в дождь и непогоду. Можешь оказаться одна-одинешенька с чужими людьми, боже сохрани!» Миляуша весело рассмеялась.
— Это не смешно, — сказал инженер.
— Как же не смешно! Вы совершенно чужой человек. Я сижу с вами одна-одинешенька. И мне не страшно. Наоборот — приятно. Я так довольна нынешним летом и своей работой.
— Но и тревога вашей мамы, я бы сказал, небезосновательна.
— Почему?
— Не оставаться же вам всю жизнь молодой девушкой и жить вот так, на птичьих правах. Повзрослеете — настанет пора жить совсем по-другому. Ваша мама об этом думает.
Миляуша посмотрела инженеру в лицо.
— Вы советуете мне бросить эту специальность?
— Нет, я этого не говорю, только спрашиваю, хорошо ли вы обдумали все это…
На повороте дороги, за скалой, послышались скрип телеги и негромкие голоса людей.
Миляуша мигом выскочила из-под плаща инженера. Пригладив коротко остриженные волосы, надела кожаную кепку, поправила полевую сумку, сунула туда недоеденный кусок мяса.
— Не забудьте, товарищ прораб: при посторонних я для вас совсем чужая.
— Знаю. — И обратился к Миляуше по начальнически: — Пошли, товарищ Баязитова!
Они зашагали навстречу телеге.
Миляуша, конечно, не за один день сдружилась с этим «совершенно чужим», как она выразилась, человеком.
Приехав на зимние каникулы в Ялантау, она заинтересовалась разговорами о поисках нефти в Татарии.
Ей частенько думалось, что в военное время надо делать что-то полезное для фронта, для укрепления обороноспособности Родины. Поэтому, расспросив знакомых, явилась к управляющему трестом и попросилась на работу. Начальник управления треста Татнефтегазразведки был геолог-энтузиаст, горячо преданный своему делу. Он радостно принял молодую студентку. Рассказал ей о больших задачах треста, о значении геологии, именно сейчас, в эти тяжелые военные годы, и говорил с таким увлечением, что покорил Миляушу.
Миляуша перешла на геологический факультет университета и весной приехала в ялантауский трест на практику. Ее включили в разведывательную партию по составлению карты подземных слоев. Начальником партии был старый инженер. Он даже не стал разговаривать с Миляушей, а прямо направил ее к прорабу.
— Идите к Табанакову, он вам все объяснит.
Инженер, согревавший ее под своей армейской плащ-палаткой у подножия горы в Шугуровском районе, и был Табанаков.
2
Судя по фамилии[7], будущего своего начальника Миляуша представляла маленьким толстячком. А когда увидела, удивленно и обрадованно подумала: «Вот тебе и Табанаков!» Это был высокий, молодой инженер с умным лицом. Одет он был в военную гимнастерку и подпоясан широким ремнем. На вылинявших красных нашивках воротника еще заметны были следы командирских кубиков. Миляуше понравились его черные густые брови и ресницы, и то, что На подбородке ямочка (как у Шакира), и то, что на лбу шрам. Его энергичное лицо располагало к себе. Говорили, что это серьезный инженер, до мелочей знающий свое дело.
Правда, были люди, которые по-другому оценивали Табанакова. Среди приехавших с геофака на практику была девушка — редкая говорунья. Звали ее Эльзой, но никто не называл ее по имени, все звали просто «Карамелькой».
А прозвали ее так вот почему.
Когда Эльза была уже в десятом классе, дядя по обещал: если она успешно окончит школу, он купит ей в магазине то, что ей понравится. Как-то они проходили мимо лоточницы, продававшей карамельки. Увидев их, Эльза воскликнула: «Ой, карамель! Хочу карамельки!» Дядя был человеком скупым и воспользовался этим случаем, чтобы отделаться от нее одной карамелькой.
Вот эта Карамелька, не успев познакомиться с Миляушей, шепнула ей таинственно:
— Видела?
— Кого?
— Табанакова, кого же еще! Симпатичный парень правда?
— Да ну тебя! — отмахнулась Миляуша. — Какой он парень? Откуда мне знать? Отстань, я не интересуюсь им и знать не хочу… Он для меня старший товарищ, инженер, начальник. Только и всего.
Так поначалу думала Миляуша. Но, поговорив с Табанаковым, убедилась, что он не только серьезный инженер, но и интересный парень.
Приехавшие на практику студентки собрались в тесной комнате с низким потолком, где за деревянными столами сидели люди. Табанаков с блокнотом в руках вышел из соседней комнаты.
— Вы ко мне? — спросил он.
Внимательным взглядом красивых, словно подведенных глаз смотрел он на девушек. Когда глаза его остановились на Миляуше, в них мелькнуло что-то похожее на удивление. Миляуша, заметив это, невольно покраснела и Отступила за спины подруг. И тут же услышала шепот над ухом:
— Уже?
На нее с многозначащей улыбкой смотрела Карамелька.
— Что? — спросила Миляуша.
— Влюбился в тебя!
Миляуша даже рассердилась на Карамельку.
— Ты с ума сошла!..
Но все же подумала: «Почему Табанаков так по смотрел на меня? Почему я покраснела от его взгляда? Ну и что ж тут такого? Когда смотрят старшие — естественно, смущаешься».
Табанаков вызывал к себе в комнату девушек, за писывал имя, фамилию, откуда родом Девушки по одной выходили в коридор.
Миляуша слушала их разговоры.
— Наш прораб, кажется, хороший человек.
— Очень симпатичный парень! И умный и красивый.
— Парень или отец семейства? Кто знает…
— Парень! Молодой инженер, только в прошлом году кончил геофак. Не успел еще жениться. Прямо в армию взяли. А сейчас вернулся раненый.
— Что-то не похож на раненого.
— Не видишь — шрам на лбу?
— А рука?
— Из-за таких ран не отпускают.
— А ты откуда знаешь? Что он, снял брюки и показал тебе ноги?
Все рассмеялись. Девушка покраснела от смущения и стала доказывать:
— Не показывал, а его здесь многие знают. Он ведь ялантауский парень.
— Ялантауский? Тогда его Миляуша должна знать.
— Не помню, — сказала Миляуша. — Должно быть, не встречала.
В этот момент выкликнули ее фамилию:
— Баязитова!
Миляуша торопливо вошла в комнату.
И опять заметила, что Табанаков, отчего-то смутившись, покраснел.
— Вы Баязитова Миляуша Газизовна? — спросил он.
— Да.
— Вот какая вы большая стали!
— Разве вы меня знаете? — смущенно спросила она.
— Я знал вас вот такой, — Табанаков поднял ладонь чуть выше стола.
Миляуша увидела, что на руке у него недостает средних пальцев…
— Почему я вас не помню? — спросила она.
Табанаков засмеялся;
— Ну, я ведь не сын председателя горсовета, могли и не знать.
— А кто ваш отец?
— Мой отец был непутевым человеком, — сказал Табанаков и поспешил переменить разговор: — Как поживает Газиз-абый? Пишет?
Миляуша сказала, что отец ее жив-здоров и пишет маме.
То ли Табанакову не хотелось больше разговаривать, то ли он счел неудобным беседовать с этой хорошенькой студенткой дольше, чем с другими, — он прервал разговор.
— Хорошо, — сказал он. — Можете идти, на работе получше познакомимся.
3
«Неужели Табанаков знал меня раньше? Где? Когда? И папу знает, а про своего отца почему-то не пожелал говорить. У кого бы узнать, кто его отец?..» Она решила расспросить об этом у матери. Однако фамилия Табанакова была матери незнакомой. Но, поговорив с соседями, она вспомнила.
— А-а-а!.. — протянула она. — Так это, выходит, сын Атлы Хайруллы! Да, слышала я. Он учился в нашей школе. Давно, еще будучи мальчишкой, повздорил с отцом и уехал из Ялантау. Наверно, плохой человек — ведь яблоко от яблоньки недалеко падает…
Заметив, что Миляушу это как будто огорчило, мать спросила:
— Уж не сказал ли он тебе что-нибудь обидное?
— Нет, — ответила Миляуша. — Он наш прораб. Мы будем все лето работать под его руководством.
Это встревожило Гульсину-ханум еще больше:
— Может, откажешься, дочка, от этой опасной работы?
— Э, мама, не говори зря!
— Так ведь сама говоришь, начальником будет сын Атлы Хайруллы.
— Ну и что же? Кто этот Атлы Хайрулла?
— Если бы был хороший человек, я говорить бы не стала. Всю жизнь обманывал людей… У такого человека и сын…
— Ладно, мама! — решительно перебила Миляуша. — Мне дорога работа, а не он. Какое мне дело до того, кто его отец! Я не собираюсь выходить за него замуж…
Так заявила матери Миляуша. Она действительно не собиралась замуж… Да и Табанаков не собирался в кого-нибудь влюбляться.
Но когда увидел Миляушу, почувствовал, что в сердце шевельнулось какое-то теплое чувство.
Он узнал ее. Однажды он с отцом вез дрова Баязитовым. Тогда и увидел во дворе маленькую девочку, В белой кофточке с матросским воротником и в коротенькой синей юбке. Миляуша прыгала через скакалку. Заметив, что большой босоногий мальчик пристально смотрит на нее, она запрыгала быстрее. Мальчик смотрел на нее с одобрительной улыбкой. Тогда она, осмелев, подошла к нему и спросила:
— Мальчик, а ты не дерешься?
Очаровательный образ этой девочки навсегда остался в сердце мальчика. Но она, конечно, не запомнила его, босоногого мальчишку.
После окончания семилетки он уехал из Ялантау — отец и мачеха относились к нему плохо. Он работал в Казани и одновременно два года проучился на подготовительных курсах, поступил в университет. Потом фронт. И вот он снова в Ялантау, уже инженер Сайфулла Табанаков…
«Уж не судьба ли?» — думал он, приглядываясь к Милуяше.
Девушка вскоре почувствовала, что инженер неравнодушен к ней. Первым поводом к сближению послужило воспоминание о том, как он с отцом возил им дрова. Сайфулла так живо и интересно описал эту встречу, что Миляуше показалось, будто и она начинает кое-что припоминать.
На работе Сайфулла не выделял Миляушу среди других девушек и своих чувств к ней не выказывал. Но по каким-то понятным только девушкам признакам они чувствовали, что Табанаков полюбил Миляушу, и завидовали ей. И только, очевидно, потому, что Миляуша вела себя скромно, никто ее не ревновал и не выказывал к ней неприязни.
— Бог тебя накажет, если ты не оценишь любовь такого человека, — говорили ей подруги.
«Что я делаю? — думала иногда Миляуша. — А что скажет Рифгат…» Однако она все реже вспоминала о нем. Действительно, кто для нее Рифгат? Хороший друг детства. Никаких обещаний Миляуша ему не давала, И Шакиру тоже. Оба хорошие мальчики, и только.
А Табанаков…
4
К тому времени, когда партия, выехавшая для составления карты структуры подпочвенных слоев, собралась домой, Миляуша была по-настоящему влюблена в Табанакова.
В первый же день после возвращения в Ялантау Миляуша призналась в этом матери.
Сначала она, конечно, расспросила ее о здоровье в работе. Справилась об отце. Узнав, что его направили политработником в дивизию, обрадовалась, считая, что эта работа менее опасна.
Затем перешла к своим делам.
— Наша партия работала отлично, — сказала она. — По нашим съемкам видно, в каких местах должна быть нефть. Осталось только пробурить скважины. Вот помяни мое слово — в Шугуровском районе найдут нефть.
— Табанаков так сказал? — спросила мать.
Миляуша покраснела.
— И он сказал, — продолжала она, — и другие. И карты, которые мы составили.
Мать, словно что-то предчувствуя, продолжала расспросы:
— Ну а каков оказался ваш прораб?
Миляуше не хотелось больше скрывать свои чувства, и она призналась:
— Мама, он любит меня.
К удивлению Миляуши, мать приняла эту новость спокойно.
— А ты его? — спросила она.
— Мне он тоже нравится. Он хороший.
— Что ж, дай тебе бог счастья.
Миляуша и обрадовалась и встревожилась.
— Мама, ты на меня сердишься?
— Зачем мне сердиться? Ты уже не ребенок. Сумела разглядеть, я думаю, за целое лето, что он за человек.
— Ты у меня умная, мама!
Мать в слезах обнимала ее, гладила по голове.
— Не надо, мама, не плачь…
— Ничего, это пройдет! — Гульниса вытерла слезы. И неожиданно задала Миляуше странный вопрос: — Об отце тебе не рассказывал?
— А что такое? Он очень редко о нем вспоминает.
— О том, что отец арестован?
Миляуша вскочила, схватившись за голову.
— Как? Когда?
— Значит, он ничего не говорил?
— Нет. Он, наверно, даже не знал об этом. За что же его арестовали?
И Гульниса рассказала, что в связи с делом Ахметшая-Ахмета попали в тюрьму несколько человек, в том числе Атлы Хайрулла и Гашия, которая живет в одном дворе с Санией. Грязное дело всполошило весь город.
— Когда же это случилось?
— Давно уже, — сказала Гульниса. — Не смогла только поймать главного из них — Ахметшая-Ахмета. Успел убежать. Пока его не разыщут, и тех, говорят, не могут судить. Вот какие у нас тут дела, доченька…
Миляушу пугало самое слово «тюрьма». Арестованный в ее понимании становится арестантом, то есть конченым человеком. Поэтому известие об аресте Атлы Хайруллы так напугало ее. В первые минуты ей даже показалось, что все надежды, связанные с Табанаковым, должны теперь рухнуть. Но мать почему-то отнеслась ко всему этому вполне спокойно. Может, она еще что-то знает? Может, Атлы Хайрулла невиновен и его арестовали по ошибке?..
Нет, Гульниса не думала, что Атлы Хайрулла невиновен. Но зато она теперь знала гораздо больше о его сыне. Пока не было Миляуши дома, мать успела расспросить знакомых о Сайфулле Табанакове. Ничего, кроме хорошего, о нем говорили. Действительно, если мальчишка решил покинуть отчий дом, но на чужой стороне не терял времени попусту, не сбился с пути, а своими силами получил высшее образование, что в этом плохого? В такого можно поверить. К тому же нет опасности, что опять уйдет на войну — при месте человек.
Гульниса, конечно, знала, что до этого у Миляуши было чувство к Рифгату. Но мать не принимала всерьез отношение дочери к Рифгату, рассудив по-своему, что парень еще должен вернуться с войны, а когда вернется, будет доучиваться. Это хорошо, если муж будет немного постарше. Что же, если нравится Миляуше этот инженер, пусть будет так.
Суждение матери казалось разумным, и Миляуша решила до отъезда в Казань познакомить Табанакова с мамой. Накануне отъезда однажды вечером они пригласили Табанакова к себе в гости.
Как раз в этот день в Ялантау приехал и Рифгат.
5
Он сделал все так, как задумал. Писем писать не стал, даже матери не сообщил о приезде. В госпитале его хорошо подлечили, настроение было хорошее. Перед тем как снова направить на фронт, ему дали десятидневный отпуск, чтобы съездил домой.
Была уже середина ноября, но пароходы еще ходили. Солдату, едущему на побывку после госпиталя, удалось устроиться на первый попавшийся пароход, на другой день он добрался до Ялантау.
Дело было под вечер. Рифгат не стал тратить время на разглядывание милых сердцу мест. Он торопился домой — повидаться с матерью, с Миляушей. Рифгат знал, что в эти дни девушки с геофака должны вернуться в Ялантау, чтобы затем отправиться в Казань. Поэтому на машине, груженной какими-то деревянными рейками, за несколько минут он добрался до центра города с его знакомым бульваром, площадью перед зданием городского Совета, памятником Ленину. Рифгату казалось, что все в городе постарело, стало ниже. Если машина повернет вправо, Рифгат сейчас увидит дом Миляуши. Что, если у ворот стоит она сама?..
Нет, машина не повернула вправо. Рифгат спрыгнул на ходу и благодарно помахал рукой вслед.
Пройдя квартал, дошел до своей улицы. Сердце билось учащенно. Становилось темно, на улице встречалось мало людей. И света в окнах не было. Знакомая улица казалась безжизненной, словно вымерла.
Быстро дошел до двухэтажного деревянного дома, знакомого с детских лет. Два окна внизу — квартира матери. В них тоже не было света. Значит, мамы нет дома.
Рифгат тихо отворил знакомую калитку и, остановившись у двери, дернул звонок. Никто не вышел.
Сунув пальцы в щель, он поймал конец знакомой с детства бечевки с узелком. Щелкнула задвижка, — он прошел в сени. Нащупал в темноте замок. Он знал, где мать прячет ключ.
Из комнаты донеслось жалобное мяуканье кошки.
Чернобровка! Вот с кем довелось прежде всего встретиться.
Войдя в комнату, повернул выключатель. Лампа с голубым абажуром ярко вспыхнула.
Черная кошечка с мурлыканьем терлась о его ноги.
— Узнала? Приласкаться хочется?
В глаза бросилась детская кроватка, аккуратно прибранная, покрытая кружевной накидкой. Значит, живет кто-то у матери. С ребенком? Кто бы это мог быть?..
Рифгат подошел к зеркалу. «Каким покажусь я Миляуше?» — пришла в голову мысль. Он поправил ремень, расправил складки гимнастерки…
Вспомнился Шакир. Чем, он говорил, можно покорить Миляушу? На лице должен быть шрам? Есть шрам. Грудь должна быть в орденах? Ну, и это найдется. Хоть две ленточки, да есть.
В сенях послышались шаги.
Рифгат, ожидая встретить мать, распахнул дверь и услышал испуганный женский голос:
— Гаси свет, Гульсум апа! Ты забыла про окна!
Рифгат сообразил, в чем дело. Ага, вот что! И здесь маскировка!
Он погасил свет и, стоя посреди комнаты, повернулся навстречу гостье.
6
В дверях стояла женщина с ребенком в руках. Трудно было разглядеть ее в сомкнувшейся темноте. Женщина прошла к детской кроватке. Кто же это?..
Уложив ребенка на кроватку, женщина стала закрывать занавески на окнах.
— Насчет маскировки теперь очень строго, — проговорила она.
— Я этого не знал, — сказал Рифгат.
— Ой, кто это? Кто вы?
— Не бойтесь, это я, Рифгат, сын Гульсум-апа.
— Рифгат? Не может быть! А я тебя и не узнала! Вот это новость! Сейчас я…
Она быстро опустила маскировочные шторы на окнах и зажгла свет.
— Это ты, Карима?
— Рифгат! И правда Рифгат! Как ты вырос! Настоящий мужчина! Ой, а что у тебя на щеке?
Рифгат на какой-то момент смутился, не зная, что сказать.
— Давай поздороваемся, Карима.
Карима протянула руку.
— Совсем я растерялась. Ведь так неожиданно… Ой, что у тебя с руками?
— Ничего страшного. А где мама?
— Гульсум-апа скоро придет. То-то ей будет радость! Поставлю-ка я пока самовар.
Поминутно уходя то в боковушку, то в сени, Карима успевала рассказывать Рифгату про домашние дела.
— Работы у мамы, наверно, прибавилось? — спросил Рифгат. — Как она, не очень сдала?
— Нет, ничего, все в порядке. Даже помолодела. В школе все ее очень любят…
Карима быстро и ловко расставляла на столе посуду, а Рифгат невольно любовался ею.
Да, выросла, расцвела Карима! Стройнее стала фигура и миловиднее ее немного осунувшееся смуглое лицо. А в черных глазах столько приветливости.
— Ты похорошела, Карима, — заметил он.
В глазах Каримы мелькнула грусть.
— Где уж нам хорошеть! Столько работы, и так уж…
— Ну как сын? Растет?
Карима невесело улыбнулась:
— Думаю, что тебе известна его «биография»?
— Все знаю! Он спит? Можно взглянуть?
— Что-то молчит. — Она подошла к кроватке. — Вон дядя приехал, сынок.
Рифгат подошел ближе.
— О-о! — залюбовался он ребенком, который старательно сосал соску. — Неужели это сын Шакира? На кого же он похож?
— Говорят, на деда. Только вот отец забыл…
— Я не понимаю Шакира, — сказал Рифгат. — Кажется, неплохой парень…
Рифгат не успел закончить — во дворе послышались детские голоса.
— Мама?
— Да, это Гульсум-апа. Ребята ее всегда провожают до самых дверей.
Рифгат бросился навстречу, но Карима загородила ему дорогу.
— Постой! Так нельзя — сердце у нее слабое. Я выйду сама, предупрежу ее.
Рифгат остался стоять, а Карима выбежала в сени.
— Угадайте, Гульсум-апа, какая у нас радость! Не впущу, пока не угадаете!
— Какая еще там у тебя радость?
— Уж так и быть скажу: Рифгат приехал!
Перешагнув порог комнаты, Гульсум-апа упала на руки сына и разрыдалась.
7
Прошли минуты волнения, и все уже сидят за столом. Рифгат достал выданные на дорогу хлеб, колбасу, печенье и сахар. Кроме того, матери он купил на казанском базаре гостинец — плитку чая. На столе шипела большая сковорода с яичницей.
Гульсум-апа радостно смотрела на возмужавшего сына. Вместе со слезами ушли из ее сердца тревоги последних лет. Она обстоятельно отвечала Рифгату на все его расспросы об Ялантау.
Поговорили о работе в школе, о том, что нынешней осенью измучились с заготовкой дров, — пришлось ездить на тот берег Камы пилить дрова. А ученики старших классов были посланы в деревню, чтобы помогать колхозам.
Рифгат слушал, терпеливо ожидая, когда мать заговорит о Миляуше. Однако ни мать, ни Карима не вспомнили о ней. Пришлось задать вопрос:
— А как поживает Миляуша?
Гульсум-апа не спешила ответить. А Карима спросила:
— Разве вы не переписываетесь с ней?
— Давно ничего не получал от нее. Мне говорили, что она должна быть в Ялантау?
— Да, правда, — вдруг вспомнила Гульсум-апа. — Ну и память же у меня! Только сегодня ее мать говорила… Да, она в Ялантау. А завтра утром уезжает в Казань.
— Завтра утром? — Рифгат вскочил, забыв, что сидит с матерью. — Мне надо увидеть ее. Я пойду…
— Ой, сынок, не поздно ли? Да и темно на улице.
— Нет, мама, все-таки я схожу к ним.
— Не успел приехать, — огорчилась мать, — не нагляделась я на тебя…
— Наглядишься, мама, я пробуду у тебя еще дней пять-шесть. Схожу!
— Хоть бы чай-то допил!
— Боюсь опоздать, могут лечь спать.
Поправляя гимнастерку, Рифгат подошел к зеркалу. Однако не успел оглядеться, как погас свет.
— Вот тебе и на! — пробормотал Рифгат. — Что случилось?
— Такое у нас случается. И не знаешь, когда загорится. Иной раз неделю не горит.
Карима зажгла керосиновую лампу. Комната тускло осветилась. Всем стало немного грустно.
Рифгат молча надел шинель и фуражку. Мать проводила его до дверей.
— Долго не задерживайся, сынок, ладно?
Рифгат вышел во двор и исчез во тьме.
8
В доме Миляуши сегодня праздник.
Еще бы! Сегодня должен прийти дорогой гость, будущий зять!.. Гульниса не пожалела ничего, чтобы приготовить угощение. Стол был полон вкусных блюд — совсем не по военному времени. В печи жарилась начиненная яблоками жирная утка.
— Какая же ты мастерица готовить, мамочка! — хвалила Миляуша. — Боюсь, не съесть бы до прихода Сайфуллы.
— Авось, зятек не заставит долго ждать…
— Как ты сказала, мама? — даже рассердилась Миляуша. — Какой такой зятек? Не торопись! Еще ничего не известно.
— Неужели так сказала? Вот ведь язык-то!
— Смотри не сболтни при Сайфулле.
— Не дай бог! Осрамишься…
Сайфулла пришел ровно в шесть, как договорились.
— Вот вы молодец! — встретила его Миляуша. — Люблю аккуратных людей. Давайте вашу шинель.
На Сайфулле была новая гимнастерка с орденскими ленточками на клапане кармана.
Прошли в комнату и сели на диван. Гульниса пока не показывалась, продолжая хлопотать на кухне. Ведь гость пришел к дочери, — пусть посидят вдвоем.
Миляуша поняла мать. Выглянула в дверь:
— Мама, иди сюда! У вас гость.
— Я сейчас, сейчас…
И Гульниса — в длинном шелковом халате с желтыми узорами — неторопливо выплыла в зал.
Миляуша представила ее гостю.
— Не страшно было идти? — справилась Гульниса. — Вечера теперь темные.
— В темноте оно даже спокойнее, — пошутил гость.
Гульниса поинтересовалась результатами летней геологической экспедиции: верно ли, что нашли в Татарии нефть? Табанаков сразу сел на своего любимого конька.
— Я патриот своей Татарии, — с гордостью сказал он, — Среди ученых в течение многих лет бытовало ложное представление, будто наш край беден полезными ископаемыми. Теперь мы убедились — это не так. Чего только нет в недрах нашей республики! Сколько горных пород, которые могут служить строительным материалом! Есть и каменный уголь, есть фосфориты, горючие сланцы, сера, торф, природные красители, всякие руды, минеральные воды… Все есть. А самое важное — это, конечно, нефть…
Гульниса внимательно слушала.
— Значит, по-вашему, у нас столько нефти, что откроются большие промыслы?
— Безусловно, — ответил Табанаков. — Если бы раньше развернуть разведку, эти источники были бы давно открыты. И сейчас они очень пригодились бы нам, когда вышли из строя шахты Украины и находятся под угрозой нефтяные районы…
Табанаков с увлечением заговорил о том, как идет глубокая разведка в Шугуровском районе. Он убежден, что Татария в ближайшем будущем станет республикой нефти и газа.
Наконец Гульниса спохватилась и пригласила гостя к столу.
— Соловья баснями не кормят, — улыбнулась она, — Идемте поговорим за чаем.
Гульнисе с Миляушей уже хотелось перевести разговор в другую колею. И Табанаков сделал это очень удачно. На заключительный вопрос Гульнисы: «Значит, нынешние поиски ваши были вполне успешными?» — он полушутливо ответил:
— Да, я могу быть вполне доволен, и работа прошла успешно, и нашел себе хорошего друга. — Многозначительно улыбнувшись, он посмотрел на Миляушу.
Гульниса поняла его взгляд и подтвердила со своей стороны:
— И Миляуша говорит то же самое.
— В самом деле, Гульниса-апа, мы с Миляушей очень подружились. Правда, Миляуша?..
Миляуша сидела потупив взгляд. Не поднимая головы, прошептала:
— Скажи сам…
— Да… вы уж. Гульниса-апа…
И Гульниса пришла на помощь.
— Дело ваше, — сказала она. — Если любите друг друга, очень хорошо. Вы уже не дети, хватит ума, чтобы самим обдумать все. Только боюсь, не повредит ли это учебе Миляуши…
Миляуша подняла глаза:
— Как может дружба повредить учению, мама?
— А что ж, и дружба, дочка, если зайдет далеко, может круто изменить жизнь…
Сайфулла решил сказать все до конца:
— Простите, Гульниса-апа, я хочу быть другом жизни Миляуши, готов начать с ней совместную жизнь. И вовсе не хочу мешать ее учению…
Миляуша перебила его:
— Мы подождем еще!
— По-моему, тоже нет надобности спешить, — согласилась Гульниса.
Табанаков сказал, что он готов ждать. Таким образом, самый напряженный момент сегодняшней встречи был преодолен.
9
Между прочим, Гульниса осторожными намеками подвела разговор к аресту отца Сайфуллы. Сайфулла просто и без всякого смущения рассказал о своих отношениях с отцом.
— Я очень рано понял, что отец не может быть мне советчиком в серьезных вопросах. И правильно сделал, что ушел. Без его помощи и даже, можно сказать, наперекор его желанию окончил вуз. Советская власть позаботилась обо мне, я стал специалистом своего дела, Вступил в ряды партии на фронте перед началом атаки. И тут мне советчиком был не отец, а моя совесть. Однако, когда меня демобилизовали и послали на работу в Ялантау, я приехал прямо к отцу. Каким бы он ни был, он дал мне жизнь. И не хотелось обижать старика. Он обрадовался моему приезду. Не понравился ему только мой характер, обиделся, что я не считаюсь с ним. Вскоре я уехал. А когда вернулся, оказалось, его посадили в тюрьму.
Гульнисе хотелось сказать что-то утешительное: «Может быть, он и не виноват…» — но Табанаков перебил ее.
— Нет, — сказал он, — я не спешу его оправдывать. Я ведь хорошо знаю его.
Все замолчали и принялись за еду. Сайфулла все больше нравился Гульнисе, ей хотелось спросить будущего зятя, по вкусу ли пришлась ее кулинария. Сайфулла сам догадался сказать об этом.
— Замечательные кушанья, — похвалил он, — даже есть жаль…
В это время внизу робко звякнул звонок.
— Кто бы мог так поздно?
Миляуша тревожно вскочила с места, но мать предупредила ее!
— Сиди, я открою.
Оставив дверь полуоткрытой, она спустилась вниз. Вскоре оттуда послышался мужской голос.
Миляуша прислушалась. «Уж не папа ли?» — мелькнула мысль.
Не успела она выбежать в сени, как тут же замерла, услышав восклицание матери: «Рифгат?!» Миляушу бросило в жар. Как человек, пойманный на месте преступления, она не знала, куда ей спрятаться. Словно ее привели в зал суда. Вот он, громко стуча сапогами, поднимается по лестнице, ее безжалостный судья!..
«Спрятаться на кухне, не показываться совсем…» — было первой мыслью. Но, как чужие, не повиновались ноги. Она невольно двинулась к двери.
10
Шагая по темным осенним улицам, с хрустом ломая молодой ледок, затянувший лужи, Рифгат начал было колебаться. Не слишком ли поздно явится? Кто ему Миляуша? Не жена, не невеста… А вдруг они легли спать? Ведь Миляуше надо завтра уезжать…
Нервная дрожь била его, как в лихорадке. Будто он не фронтовик, побывавший в страшных боях, горевший в огне, а прежний мальчишка-десятиклассник.
Но какая-то сила толкала его вперед и вперед и привела наконец к заветной двери. В темноте нащупал висящую проволоку с кольцом на конце, осторожно потянул вниз…
Его не удивило, что Гульниса вскрикнула, когда он назвал себя. Ведь он появился так неожиданно.
А вот и сама Миляуша. Рифгат увидел ее застывшей, с побелевшим от испуга лицом. Ему стало не по себе.
— Миляуша!
Увидев, что Рифгат остановился в нерешительности она постаралась взять себя в руки. Двинулась навстречу.
— Здравствуй, Рифгат! Как это ты, откуда? Так неожиданно… Раздевайся! О, как ты вырос! Не узнать!..
Рифгат снял шинель и фуражку. Пригладил не успевшие еще отрасти после госпиталя волосы. Поправил гимнастерку. И, не зная, что сказать, откашлялся. Через силу спросил:
— Что с тобой, Миляуша?
— Нет, так… ничего. Ты появился так неожиданно, я немного растерялась. Ну, проходи.
Следом за Миляушей Рифгат прошел в комнату. Табанаков встал из-за стола.
Увидев его перед собой, Рифгат первым делом заметил протянувшийся поперек лба след от раны. «Ого, вот это шрам!» — вспомнил он Шакира. Не мог не заметить и орденских планок на груди. «Как видно, настоящий герой».
— Познакомьтесь, — сказала Миляуша. — Мой школьный товарищ Рифгат Сабитов. Видите, уже офицером стал…
Затем коротко представила Сайфуллу:
— Инженер Табанаков.
Молодые люди пожали друг другу руки.
Рифгат молчал. Кто такой этот инженер? Зачем он здесь? И что сказать Миляуше? Если бы она была одна, Рифгат, конечно, не растерялся бы. Но что может он сказать Миляуше при постороннем человеке! Хоть бы они первые заговорили, задали бы ему какой-нибудь вопрос. Нет, все замолчали, точно ожидая, что скажет он, ночной гость.
Наверно от растерянности, Рифгат посмотрел на горевшую под потолком электрическую лампочку и задал нелепый вопрос:
— А у вас, оказывается, огонь горит?
— На вашей улице погасили, что ли? — спросила Гульниса.
— Да, на нашей улице свет погас.
«Ничего, зажгут, — словно утешая его, сказала Гульниса. — Теперь у нас так: то на одной улице горит, то на другой…
Разговор опять оборвался. Чтобы нарушить тягостное молчание, Гульниса пригласила всех к столу:
— Садитесь, попьем чайку.
Рифгату не хотелось пить чай.
— Спасибо, я только что из-за стола, — сказал он, усаживаясь на диван. — Вы пейте, не обращайте на меня внимания.
Но Гульниса была настойчивой хозяйкой. Она решила во что бы то ни стало усадить всех за стол. И — черт попутал, что ли! — забыла данное дочке обещание.
— Идите-ка все к столу, гости дорогие. Миляуша, ты ведь еще ничего не кушала. Сейчас подаю утку с яблоками… — Тут она обернулась к Табанакову, и у нее нечаянно сорвалось с языка запретное словечко: — И вы, зятек!..
Ну, сказала и сказала! Если бы, не останавливаясь, продолжала говорить и дальше, возможно, Рифгат не заметил бы. Но Гульниса, испугавшись своей оплошности, поспешила поправиться:
— Ой, что это я? Как вас… Сайфулла, я хотела сказать…
Миляуша сердито оглянулась на нее и упрекнула:
— Мама!
Только Табанаков остался невозмутимым, он опустил глаза и благодушно улыбнулся.
Теперь Рифгат все понял. В каком же глупом положении он оказался! Значит, зять? Вот как? Выходит, прав был Шакир — покорил герой Миляушу своим бравым видом… Зачем же в таком случае ему, Рифгату, оставаться тут? Он — лишний.
Рифгат резко поднялся с дивана. Разозлившись на себя, сердито откашлялся.
— Что ж… до свидания! — сказал он. — Не буду вам мешать.
Миляуше, видно, было неловко отпускать его.
— Куда же ты, Рифгат? Мы еще ни о чем не поговорили…
— О чем тут… — У Рифгата даже перехватило голос, он снова раздраженно закашлялся, — толковать!
— Ну, как же о чем? Я ведь ни о чем тебя не успела распросить. Что-нибудь знаешь о Шакире?..
— О Шакире? Он жив-здоров, посылал тебе привет.
— И насчет себя ничего не рассказал…
— А что рассказывать?..
— Ты не контужен? — спросила Миляуша растерянно.
«Да, от такого удара будешь контужен!» — хотелось зло крикнуть Рифгату. Однако он не захотел продолжать разговор, вышел в коридор и стал надевать шинель.
— Ты, кажется, рассердился на меня, Рифгат? — робко спросила наконец Миляуша.
— За что?..
В это время в коридорчике появился Табанаков:
— Пойду и я. Мне пора.
Миляуша не стала его отговаривать при Рифгате.
— Что же вы так торопитесь? Посидели бы еще, — сказал Гульниса.
— Нет, до свидания, — попрощался Табанаков. — Миляуша, завтра я приду проводить вас. И с вами, Гульниса-апа, еще увидимся. Я ведь остаюсь в Ялантау…
Рифгат пробормотал сквозь зубы: «До свидания!» — и торопливо сбежал по лестнице.
На улице его догнал Табанаков.
— Не спеши, Рифгат, — проговорил он.
Рифгат не ответил.
— Не сердись на меня, Рифгат.
— Я же ничего…
— И Миляушу обвинять не спеши.
— Я же ничего не говорю! — повторил Рифгат.
— И все же я должен сказать: ты вел себя не по-мужски…
— Сам знаю!
— Хорошо, если знаешь. Дай руку. Дай, не бойся! Я тебе не враг. Вот так. — Он почти насильно взял руку Рифгата. — Вот так. До свидания! Он придер жал его руку в своей. — Я ведь тебя знаю. Ты сын Гульсум-апа? Может, еще встретимся. Я теперь в Ялантау… Ну, мне сюда, до свидания!
Табанаков остановился, а Рифгат пошел дальше. Пройдя полквартала, он замедлил шаги. Глубоко вздохнул.
— И правда, куда мне спешить? — подумал он. — Наверно, хочу убежать от стыда. Эх ты! Командир!..
Эх, Шакир! Мудрые были твои слова. Вот почему, оказывается, он не писал писем Миляуше. Неужели он знал, что она увлеклась другим? Откуда ему знать? Нет, конечно. Но он чувствовал. Недаром она почти год не писала нам… Разве не должен был я задуматься, не получая ответа на свои письма?
Поравнявшись со своим домом, замедлил шаг. Не хотелось возвращаться к себе. Что ему скажут? «Почему быстро вернулся?» Станут допытываться: «Миляуши дома нет? Или спать легли?» Что может ответить Рифгат? Пожаловаться матери, что Миляуша изменила ему?..
Изменила!
Это было такое тяжелое слово, что Рифгату стало не по себе. Действительно ли изменила ему Миляуша? Если это так, почему он растерялся? Нет, здесь произошла какая-то ошибка. И у него не хватило мужества признать, что он ошибся. Да, Табанаков прав, Рифгат вел себя с Миляушей не по-мужски. Надо было все выдержать стиснув зубы. Не подавать виду. Извиниться, что побеспокоил в поздний час, поздравить ее, что нашла нового друга, и уйти. Вот это было бы по-мужски. Может быть, завтра прийти на пристань проводить? И там исправить ошибку? Нет, пожалуй, и на это у него не хватит мужества…
Наконец Рифгат повернул к своим воротам. «Больше задерживаться нельзя, — подумал он. — Наверно, не спят, дожидаются меня. Обеим с утра на работу…»
Миляуша и Гульниса, проводив гостей, давно уже легли, но не могли уснуть. Гульниса беспокоилась о Табанакове. Инженер очень пришелся ей по душе. Непонятно только, почему он ушел вместсе с Рифгатом. «Уж не заподозрил ли в чем-нибудь Миляушу?» — тревожилась она.
Эта мысль долго не давала ей уснуть. И вдруг она услышала тихие всхлипывания.
— Миляуша, дочка, никак ты плачешь?
— Хочется плакать, мама.
— Что случилось?
— Рифгата жаль…
Гульниса вздохнула облегченно.
— Чего его жалеть? Что с ним случилось?
— «На нашей, говорит, улице свет погас». Бедняжка!..
— Не дури! Почему это он бедняжка? Ему ничего не сделается. Он еще молод. По правда сказать, ему еще рано думать о девушках… Ты подружилась с хорошим человеком, про остальное забудь. Спи!
Глава десятая
В ПОСЛЕДНИЙ ЧАС
1
К утру следующего дня Рифгат несколько успокоился, но настроение все-таки у него было не из хороших. Мать почувствовала, что это связано со вчерашним визитом к Миляуше, однако не беспокоила сына расспросами, раз сам он помалкивал. Рифгат вырос без отца, поэтому мать была ему особенно близка, у него не было от нее секретов. Только в делах любви он не был откровенен. Мать и не требовала от него этого. «Был бы умен, — рассуждала она про себя, — сам смекнет, что делать, а когда найдет нужным, и с матерью посоветуется…»
Рифгат решил хранить в тайне свое оскорбленное чувство. Присутствие матери успокаивало его, и хотя дома было гораздо меньше житейских удобств, чем в госпитале, все здесь было милым и родным. По старой привычке, проснувшись, он хотел принести из колодца воды, а ведра оказались полными. Все хозяйственные заботы выполняла теперь Карима.
Гульсум приготовила Рифгату завтрак. Настало время ей идти в школу.
— Постараюсь освободиться пораньше, — озабоченно сказала она. — Тебе, наверно, захочется куда-нибудь сходить, сынок?
— Ладно, мама, обо мне не беспокойся. Если мне захочется пойти, я не забыл, как запирать дверь.
В домашнем хозяйстве дела для Рифгата не находилось.
В дровянике все оказалось в порядке: дрова распилены, расколоты и аккуратно сложены в поленницу, только маловато их. «Надо будет заготовить на всю зиму, — решил Рифгат. — Только куда обратиться?
В военкомат, что ли? Нет, схожу-ка в городской Совет. Кстати, и Санию-апа повидаю».
Молодого командира-фронтовика Раиса Лазаревна встретила особенно ласково.
— Мне нужна товарищ Ибрагимова.
— Сания Саматовна на заседании, — сказала Раиса Лазаревна. У вас что-нибудь спешное, товарищ офицер?
Дело Рифгата было, конечно, не спешным. Но ведь он не какой-нибудь бездельник, а офицер-фронтовик, который вот-вот должен уехать на войну.
— Да, — сказал он, — у меня время ограничено.
— В таком случае попробую шепнуть Сании Саматовне. Как о вас доложить, товарищ офицер?
— Рифгат Сабитов.
Оставшись один, Рифгат усмехнулся:
— Кажется, этой мадам очень нравится слово «офицер»…
После Октябрьской революции долгие годы слово «офицер» для советских людей было чуть ли не бранным, а во время войны оно опять начало входить в обиход, и Раиса Лазаревна с удовольствием подчеркивала это.
Послышались знакомые быстрые шаги. Рифгат подумал: «Она!» И раньше, будучи в школе, он узнавал ее по звуку шагов в коридоре.
Сания-апа все та же. Тот же высокий лоб, тот же светлый, открытый взгляд. На ней все тот же синий костюм с белоснежным воротничком.
Рифгат бросился к ней.
— Здравствуйте, Сания-апа!
— Неужели это ты, Рифгат! Здравствуй, дорогой! — Сания крепко пожала ему руку и тут же взглянула на часы. — Ты как, очень спешишь?
— Могу и подождать, — сказал Рифгат. — Или зайду позднее.
— Пожалуйста. У нас заседание… Впрочем, если никуда идти не надо, можешь посидеть, послушать. Узнаешь, кстати, кое-что про нашу жизнь в Ялантау.
— С удовольствием.
2
Они прошли в комнату, где шло заседание. Рифгаг сел на один из стульев у стены, а Сания прошла на председательское место.
Все, кто был, посмотрели на Рифгата. Среди них Рифгат узнал только Башкирцева и заведующего отделом народного образования Касимову.
Сания глянула на лысого человека, стоявшего спиной к двери:
— Продолжайте!
Тот безнадежно вздохнул и глухим голосом сказал по-русски:
— Что же еще говорить? Все! У нас нет людей.
— Садитесь.
Сурово и требовательно Сания обратилась к другому:
— Товарищ Лукашкин! Сколько человек приказал вам выделить исполком для разгрузки?
Из-за стола лениво поднялся худощавый усатый человек с большим носом.
— Точно не помню, не то десять, не то пятнадцать.
— А вы сколько послали?
— Не то семь, не то пять…
— Плохая у вас память! — сказала Сания. — От вас явилось трое.
Человек удивленно пожал плечами:
— Ну? Неужели? А по-моему, было послано пять человек, даже семь.
— Товарищ Лукашкин! Почему вы так безответственно относитесь к выполнению решений исполкома?
Лукашкин выпрямился и сердито, обиженным голосом, начал объяснять:
— Не от хорошей жизни, конечно, товарищ Ибрагимова! Где мы возьмем вам людей? Самим не хватает.
Голос Сании отвердел:
— Теперь нигде нет лишних работников. Надо работать с теми людьми, которые есть. А вы, видно, плохой организатор. Ищете только, как бы оправдаться… — Сания даже передразнила Лукашкина: — «Не то десять, не то пятнадцать, не то семь, не то пять…» А явилось трое!.. В наши дни преступление относиться так безответственно к распоряжениям исполкома! Товарищи члены исполкома, какие примем меры?
Башкирцев попросил слово.
— Вот что я хочу сказать: когда исполнительный комитет городского Совета требует от какого-нибудь предприятия выделить людей, некоторые думают, что исполком берет цифры с потолка. Неверно, товарищи. Я знаю, что Сания Саматовна сама проверяет, где и сколько можно взять людей. Мы в горкоме это знаем, товарищ Лукашкин! Так вот, для каждого руководителя учреждения решение исполкома — закон! Если считаете, что оно неправильно, приходите в горком. Посмотрим, разберемся. А насчет этих двух товарищей, Лукашкина и Десяткина, я вношу такое предложение: они оба члены партии — рассмотреть их поведение на бюро горкома.
Лукашкин вскочил с места:
— Товарищ Башкирцев! Это все не основная наша работа, чтобы так раздувать.
— Основная работа! — резко прервал его Башкирцев. — Вот это и плохо, что некоторые товарищи относятся к мероприятиям горсовета как не к основной работе…
— Других предложений нет? — спросила Сания.
Предложение Башкирцева было принято.
Рифгату не приходилось обращаться за чем-нибудь в городской Совет, он вообще ничего не знал о том, как ведется городское хозяйство. Теперь он с интересом следил за всем, что происходило здесь. Так вот как работают люди в тылу!
Даже казавшиеся незначительными вопросы подвергались здесь тщательному разбору.
Говорили, например, о выделении помещения для химической мастерской, которая выпускала мыло и средства для борьбы с паразитами, и о помещении для мастерской по ремонту обуви. Сания вспомнила о подвале двухэтажного дома на Нижнекаменной улице. Кто-то задал вопрос:
— Это где жил Памятливый Фахруш? Умер он, что ли?
— Дочь взяла его к себе….
Рифгат знал Памятливого Фахруша и ходившие про него анекдоты: значит, жив еще…
— В подвале, говорят, поселился Атлы Хайрулла, — сказал кто-то.
Сидевший спиной к Рифгату человек в милицейской форме заметил:
— Для Атлы Хайруллы квартирка уже нашлась.
Многие засмеялись, толька Рифгат не понял, над чем.
Возникали все новые и новые вопросы. Казалось, им конца-края нет. Рифгат внимательно слушал. Вот он вернется на фронт, и если спросят о жизни в тылу, он расскажет об этом заседании.
3
Заседание было закрыто, и люди стали расходиться. Рифгат остался в зале, ожидая, когда освободится Сания.
Человек в милицейской форме подошел к столу и увидел Рифгата, что-то спросил у Сании.
— Это наш Рифгат Сабитов, — не без гордости сказала Сания.
— О-о-о! — протянул тот, внимательно оглядев Рифгата. — Вот каким стал сын покойного Сабита! Познакомимся, брат, познакомимся! Я отец Шакира, Мухсинов.
Рифгат горячо пожал ему руку.
— Вон ты какой парень! Лейтенант! Ну-у-ка! Значит, с Шакиром служите вместе?
— Вместе, Бакир-абый. Вместе окончили училище, вместе воевали…
Мухсинов остановил его:
— Не надо, пока не рассказывай. Не стоит рассказывать на ходу. Приглашаю тебя в гости. Долго пробудешь в Ялантау?
— Еще пять дней.
— Отлично. Послезавтра сможешь прийти, посидеть у нас немного?
— Можно, Бакир-абый.
Пока шел разговор, Сания разобрала на столе бумаги, некоторые заперла в ящик.
Когда Мухсинов вышел, Рифгат спросил:
— Почему он в форме милиционера, Сания-апа? Он ведь бы прокурором?
Сания расказала, что после того, как Ахметшай сбежал, прокурора сняли с должности. Оставили работать в милиции по его просьбе.
— Сания-апа, а как поживает Камиль-абый? Получаете от него письма?
Сания ответила, что Камиль служит в разведке на Северо-Западном фронте.
— У разведчика работа нелегкая, — заметил Рифгат.
Сания вздохнула:
— Уж очень тяжелая война, чтоб ей провалиться!
— И вам тут нелегко приходится. Сужу по заседанию.
— О Рифгат, милый! Ты еще ничего не видел. Но теперь стало легче, я уже освоилась, хорошие у нас люди! Не считаются ни с какими трудностями. На заседании ты их не видел, — на заседание мы вызываем плохих, чтобы отчитать. К сожалению, хороших хвалить не вызываем…
Посмотрев на усталое лицо Сании, Рифгат поднялся.
Сания спросила:
— Ты зашел ко мне по делу или просто проведать?
— Главное желание было проведать вас. Ну, и небольшое дельце было.
— Говори, не стесняйся.
— Беспокоюсь за маму, дров у нее мало. Я прикинул — больше чем на ползимы не хватит.
— Не беспокойся, дружок. Еще подвезем, когда замерзнет Кама и установится санный путь. Это все, что ты хотел?
— Все. Благодарю вас.
— Ну что ж, тогда пойдем пообедаем в нашу столовую. Там и поговорим.
Под вечер Рифгат вернулся домой. Мать уже давно ждала его.
4
На другой день Рифгат решил побывать на заводе. Хотелось посмотреть, как работают знакомые по школе ребята. Побывал в двух цехах, помещавшихся в здании школы. В инструментальном оказалось много знакомых. Увидев его, они бросили работу. Пронзительным голосом Катушка заорал:
— Эй, ребята, смотри, кто приехал!
Все сбежались к нему.
— Рифгат-абый, здравствуй! Командир! О, ты танкист?.. — с любопытством разглядывали его.
Появился начальник цеха Карпов.
— Катеев! Ребята! На места! — скомандовал он. — Поговорите в обеденный перерыв.
Рифгат не без зависти смотрел на ребят, стоявших у станков.
А Карпов отвел его в свой кабинет, бывшую учительскую, и стал рассказывать, как старательно работают школьники на заводе. Посмотрите хоть на этого Катушку!.. Когда Рифгат заканчивал десятилетку, он учился в одном из младших классов, но был известен всей школе. Рифгат хорошо помнил этого бойкого проказника. Теперь он стал рабочим, стоит за станком! Сам начальник цеха хвалит его. Не чудеса ли?..
Рифгату хотелось повидать и девушек, с которыми учился.
— Это в сборочном цехе, — сказал Карпов. — Там ваши девушки. Пойдемте, познакомлю вас с начальником цеха.
Он подвел его к молодой женщине в белоснежном халате.
— Товарищ начальница, — шутливо обратился к ней Карпов, — вручаю вам этого красавца командира. Тихонько, без шума, покажите ему ваш цех.
— Пожалуйста! — Она сдвинула на лоб монокль-лупу. — Давайте познакомимся- Ибатуллина.
Рифгат назвал свою фамилию.
— Вы не из Ялантау? — спросил он. — Фамилия у вас татарская.
Ибатуллина ответила ему по-татарски:
— Да, я татарка, только не из Ялантау. Я эвакуировалась с заводом из Москвы. Что вас интересует?
Рифгат объяснил, что он танкист и ему хотелось бы посмотреть, как делают часы для танков.
— К тому же здесь должны быть мои одноклассницы, хотелось бы и их повидать.
— Нравятся вам часы, которые мы делаем?
— Замечательные часы делаете, — сказал Рифгат, — танкисты наши не нахвалятся. Если недоглядишь, отвинчивают их и кладут в карман.
— Не шутите?
— Бывали такие случаи.
— Часы собирают вот эти девушки. А детали производятся в других цехах.
Рифгат окинул взглядом цех и был поражен царившей здесь чистотой и порядком. Вдоль зала стояли два узких длинных стола. Несмотря на дневной свет, над столами горели яркие электрические лампы.
По обе стороны столов рядами сидели девушки, все в чистых халатах и с такими же лупами-моноклями на лбу, как у начальницы. Девушки были поглощены своей работой. Хоть бы одна подняла голову и взглянула на вошедшего в цех командира!
— Какие все щеголихи у вас в цехе! — усмехнулся Рифгат.
— Это не щегольство. На нашем производстве необходимы чистота и аккуратность.
Начальница цеха повела его вдоль столов, давая пояснения. Рифгат внимательно оглядывал каждую из сидящих девушек, всматривался в лица.
Сборка часов, оказывается, очень сложный процесс. На металлическую пластинку с округлыми краями и несколькими отверстиями прикрепляют отдельные детали, колесики. Все это выполняет не один человек, — у каждой девушки своя операция. Прикрепит деталь — передает другой. Та добавит свою деталь, и передаст соседке. Таким образом, механизм переходит из рук в руки и постепенно превращается в готовые часы…
Наблюдая за этой работой, Рифгат успел разглядеть знакомых девушек. Некоторые, заметив его, улыбнулись, кто-то помахал рукой, однако ни одна не оставила работы. А некоторые даже и не посмотрели на него, просто не заметили или не узнали. И сам Рифгат не решился отрывать их от дела. Ему казалось, что девушки работают так же точно, как часовой механизм. Если хоть одна из них отвлечется на две-три секунды, собьется работа всего конвейера…
Рифгат невольно залюбовался этой тонкой работой. Руки и лица девушек, освещенные двойным светом — дневным и электрическим, казались ему особенно нежными и привлекательными.
Часы! Маленький прибор, отсчитывающий время! Через десятки цехов и сотни рук проходят детали, пока станут часами, пока их поставят на танке. И все другие приборы танка создаются таким же образом. Перископы, слуховые и переговорочные аппараты, рация! А сам танк, его моторы! Пушки, пулеметы, боеприпасы… Да, труд всего народа, всей страны сосредоточен в его машине.
Было как-то странно. Танкист вернулся с фронта, больше года он провел на полях битвы, в огне сражений. Сколько раз смотрел смерти в глаза. Теперь встретился с товарищами, сидевшими с ним за одной партой. Но не смеет даже поздороваться с ними. Почему они не вскочат с мест, чтобы обнять его? Какая сила их удерживает? Какое суровое и в то время высокое, замечательное это чувство!..
— Вот эта милая девушка оживляет наши часы, — показала Ибатуллина.
Рифгат узнал Кариму. Ее смугло-румяное, сосредоточенное в работе лицо, казалось, было озарено каким-то внутренним светом, красивая головка наклонена, и черные длинные стрелки ресниц покрывали опущенные глаза.
Она, конечно, слышала, что сказала о ней начальница цеха, но продолжала работать, не отвлекаясь. Рифгат долго смотрел на нее. Карима, не обращая на него внимания, покрутила что-то в механизме, лежавшем у нее на ладони, и, приложив к уху, послушала. Еще не ставший часами механизм уже тикал. Карима отложила его и потянулась за другим механизмом.
«Даже не взглянула!» — отметил про себя Рифгат.
Но Карима, вскинув ресницы, чуть улыбнулась ему и тихо сказала:
— Не смотри, проходи дальше.
И Рифгат пошел дальше, вслед за часовым механизмом, — теперь, оживший, он продолжал переходить из рук в руки.
«Красивая девушка Карима, — подумал он. — И она не нравится Шакиру?..»
Они пришли к концу стола, и начальница цеха показала Рифгату готовые часы. Он внимательно осмотрел их.
— Знакомые часы. Значит, их уже можно считать готовыми?
— Им еще надо пройти испытательный срок, — сказала начальница цеха.
«Пройти испытательный срок!»
Вечером в разговоре с Каримой Рифгату довелось услышать эти слова еще раз. Только в другом смысле…
5
В тот вечер Гульсум ушла на совещание. Рифгат и Карима остались вдвоем. Маленький Азат уснул с резиновой пустышкой во рту.
Тревожные чувство заговорило в Рифгате. Он заставил себя отойти подальше в глубину комнаты и сел в углу, около письменного стола матери.
Вспомнилось, как очень давно, в день, когда началась война, он поцеловал Миляушу, на берегу Камы. Он бережно хранил в памяти это прекрасное воспоминание. Миляуша была строгой девушкой, низкие чувства при ней не смели поднимать голову. А эта?..
Он посмотрел на Кариму. Она с невинным видом шила своему младенцу рубашонку; длинные ресницы опущены, губы чуть улыбаются, словно приготовились сказать что-то интересное.
Рифгата неожиданно потянуло к ней. Ему показалось, что, хотя она и шьет детскую рубашку, мысли ее совсем о другом: она ждет, что Рифгат заговорит с ней или прямо, без слов, подойдет и обнимет ее… И ничто не помешает ему сделать это.
Рифгату вдруг стало нестерпимо жаль Кариму. «Много еще мужских объятий пройдет на своем веку эта брошенная девушка, — подумал он, — но станет ли когда-нибудь чьей-то женой?»
Ему захотелось утешить Кариму, приласкать ее, и он подошел к ней.
— Карима, о чем ты грустишь?
Карима перестала шить. Словно почувствовав опасность, насторожилась.
— Разве я кажусь грустной?
Рифгат сел рядом.
— Хочу поговорить с тобой, Карима, — сказал он.
Но ему ничего не пришло на язык, мысли начали путаться. Он положил ей на плечо руку. Однако Карима встала со стула и прислонилась к детской кроватке.
— Говори, Рифгат, — сказала она, — только пожалуйста, не трогай меня.
— Не бойся, Карима. Я хочу только приласкать тебя, — попытался он снова обнять ее.
Карима неожиданно для него стала серьезной, даже суровой. Она взяла на руки спящего ребенка.
— От тебя я не ожидала этого, — с горечью упрекнула она его.
— Да что ты, Карима! Я просто хотел утешить, жалея тебя…
— Спасибо! — насмешливо поглядела Карима. — Вижу, как ты жалеешь…
Рифгат и сам понял, что чувство, заставившее его потянуться к Кариме, не было жалостью. И все же, не желая сдаваться, сказал:
— Я тебя не понимаю!
— Не притворяйся, Рифгат. А я тебя поняла. Если у тебя возникло это мерзкое желание, я тебя не виню. Но я думала, что ты сумеешь побороть себя. А ты…
— Карима!
Но Карима не хотела его слушать.
— Предупреждаю заранее: если не хочешь, чтобы я сейчас же взяла ребенка и ушла из этого дома, не подходи ко мне с такими мыслями.
Рифгат отошел. Помолчав некоторое время, повернулся к Кариме:
— Положи ребенка в кроватку, пусть спит спокойно.
Увидев, что опасность миновала, Карима уложила ребенка и взялась за работу.
— Прости меня, Карима, я очень ошибся насчет тебя.
— Не ты один, Рифгат. Очевидно, я сама виновата в этом.
6
Теперь Рифгату захотелось в самом деле сказать что-то теплое и ласковое Кариме. Но что он ей скажет? Что она красива? Что она отличная хозяйка?.. «Наиболее приятным для нее было бы, конечно, услышать что-нибудь о Шакире… Почему она сама не спрашивает о нем?»
— Рифгат, — помолчав, заговорила Карима, — если ты не сердишься, я хотела спросить тебя… Ты ходил вчера провожать Миляушу?
— Нет. Знаешь, Карима, Миляуша больше для меня не существует.
— Значит, слух оказался правильным?
— Какой слух?
— Я слышала, что она собирается замуж за одного инженера.
— Да, — сказал Рифгат, — это верно.
— Ты любил ее?
— Любил.
— Наверное, тяжело тебе было?
— Тяжело.
— А сейчас?
Рифгат задумался.
— Как тебе сказать… Должно быть, в моем характере есть большой недостаток: я быстро мирюсь с выпавшим на мою долю несчастьем.
— А сейчас как? Ты все еще любишь Миляушу?
— Не считаю возможным любить человека, который меня не любит.
— А ты знал о том, что она любила Шакира?
— Я никогда не верил, что она любит Шакира.
— Почему? Разве Шакир не стоит этого?
— Не знаю, так мне казалось…
— А Шакир Миляшу любит, да?
Рифгат снова задумался.
— Может быть, мне не следовало бы говорить с тобой об этом, — ответил он. — Но раз ты сама спросила, скажу. Шакир говорил, что любит Миляушу. Но, по правде, я не верил в его любовь к ней.
— Почему?
— Были причины…
В глазах Каримы мелькнула чуть заметная лукавая улыбка.
— А знаешь, Рифгат, — сказала она, — ты ведь и сам не любил Миляушу по-настоящему.
Рифгат даже обиделся:
— Как ты можешь говорить это, Карима!
Не ответив ему, Карима повернула разговор в неожиданную для Рифгата сторону.
— Знаешь, Рифгат, — сказала она, — нам, и мне и тебе, надо еще пройти испытание временем.
— Что ты хочешь сказать?
— Ты был сегодня на заводе в нашем цехе? Видел только что собранные часы?
— Ну, видел.
— Это уже настоящие часы, верно? Они ходят, показывают время. И все-таки их еще не выпускают в свет. Они проходят довольно длительный испытательный срок. И у человека тоже должен быть такой испытательный срок.
— У человека? Человек проходит испытание всю жизнь, со дня появления на свет.
— Может быть, мое сравнение не совсем удачно, — улыбнулась Карима. — Я беру период нашего созревания. Скажем, мы достигли того возраста, когда получают паспорт. Можно сказать, стали вполне взрослыми. Однако мы еще, как невыверенные часы, многого не знаем в себе. Большинство часов хорошо проходит испытательный срок, но бывают и такие, что не выдерживают проверки. Вот и я не смогла выдержать испытательный срок, ошиблась…
— Да, — согласился Рифгат, — у тебя получилось не совсем ладно. Теперь, конечно, и сама раскаиваешься.
— Вот ведь и ты так думаешь! — обиженно сказала Карима.
Рифгат не понял ее:
— Как?
— Ты, конечно, знаешь, Рифгат: когда рождается ребенок, мать все поздравляют. Действительно, рождение ребенка — большая радость для женщины. А меня с этой большой радостью не поздравил ни один человек. В лучшем случае проявили лишь сожаление. Все осудили, с презрением отвернулись многие знакомые, родные, даже родители. И превратили мою радость в горе. А я не могу даже обидеться на них: они поступили так не потому, что хотели мне зла…
Новый прилив сочувствия вызвали эти слова у Рифгата.
— Слушай, Карима, — сказал он, — если ты сама не огорчена этим, если твой ребенок для тебя радость, плюнь ты на все остальное! Пусть говорят, что хотят… Я вот от всей души поздравляю тебя. Молодец!
— Спасибо, — еле улыбнулась она. — Я и сама так думала. А теперь несу за это наказание… Теперь я поняла: если ты живешь и работаешь с людьми, пьешь ту же воду, моешься в той же бане, нельзя не считаться с их мнением о тебе. Нельзя!.. А я не считалась. Для меня была дорога только моя любовь к Шакиру. На все остальное, как ты говоришь, я плевала…
— Продолжай и дальше так! — горячо поддержал он.
— Нельзя, Рифгат. Ведь что тяжело: даже очень хорошие люди, к которым я отношусь с большим уважением, считают меня легкомысленной и невоздержанной. А люди развращенные подходят ко мне слишком вольно. От этого страдает мое самолюбие. Ведь и ты сам только что плохо подумал обо мне…
Рифгат почувствовал, как лицо его залила краска стыда.
— Еще раз прости, Карима, — сказал он. — Ты целиком права…
А Карима продолжала свои рассуждения:
— Многочисленные любовные и семейные драмы происходят из-за того, что кто-то не посчитался с общественным мнением. Мне кажется, прежде наш народ более трезво относился к этому…
— Ты и сейчас любишь Шакира?
— Я и сейчас люблю его, — твердо ответила она, — А ты говоришь — невозможно любить того, кто тебя не любит.
Рифгату казалось, что он сделал для себя какое-то большое радостное открытие.
— Шакир должен любить тебя, — сказал он с уверенностью. — Знаю, что до сих пор он был равнодушен к тебе. Непростительно равнодушен. Потому ли, что любил Миляушу? Нет. Просто он тебя хорошо не знает, Карима. Видел бы он тебя сейчас! И увидит, остался бы только жив. Увидит — и заново влюбится, по-настоящему. Вот помяни мое слово…
На этот раз Карима тепло улыбнулась, как бы говоря: «Вот это похоже на утешение».
— Спасибо, Рифгат, за такие слова. Я и сама не теряю надежды дожить до этого дня. Есть еще один человек, который поддерживал во мне такую надежду, — это отец Шакира, Бакир-абый.
— Бакир-абый?1 — обрадовался Рифгат. — Ну, если так, совсем отлично.
— И мать Шакира не против.
— И мать? В таком случае завтра я с удовольствием пойду к ним. Я приглашен к ним в гости.
7
Бакир и Джамиля встретили его как дорогого гостя, На дворе было ветрено и темно, шел дождь вперемешку со снегом. И в доме Мухсиновых Рифгату показалось особенно тепло и уютно. Маскировочные шторы на окнах изнутри были оклеены светлыми обоями и не только не напоминали о военном времени, а даже придавали комнате праздничный вид.
Мухсинов помог снять шинель и повесил ее на вешалку, Джамиля, в коричневой шерстяной кофте, такой же, как джемпер мужа, тоже вышла навстречу в прихожую.
— Проходи, — сказал Бакир. — Вот это мама Шакира, Джамиля-апа.
— Очевидно, вы к Шакиру не приходили? Мальчиков, которые у него бывали, я знала.
— Да, в то время мы с Шакиром не были друзьями и в гости друг к другу не ходили…
Его усадили за стол. На нем стояли тарелки и еще что-то, покрытое сверху развернутой газетой.
— Какая дружба у школьников! — сказал Мухсинов. — Настоящая дружба — это фронтовая. Дорог тот друг, с которым вместе горя хлебнешь.
Он убрал газету, и перед глазами Рифгата открылся целый строй тарелок с закусками.
Затем Мухсинов достал из шкафа бутылку водки.
— Раз гость с фронта, без этого нельзя, — сказал он, открывая бутылку, и наполнил рюмки. — И вам, наверно, удается попробовать ее на фронте?
А Джамиля уже подкладывала на тарелку гостя закуски.
Рифгат, соблюдая приличие, молчал и только улыбался. Поглядывая на Мухсинова и на Джамилю, он как бы говорил: «Я гость и в вашем распоряжении…»
Мухсинов поднял рюмку.
— Ну, а теперь, — сказал он, — давай выпьем. Джамиля, садись, садись и ты. Первую поднимем в честь дорогого гостя.
Бакир опрокинул рюмку, причмокнул и закусил соленой капустой.
— Крепка! — сказал Рифгат. — Сразу ударила в голову.
Мухсинов засмеялся.
— Это только поначалу. Но смотри, пей сколько можешь. Я не люблю принуждать. Чтобы не стояла пустой, наливаю. — Он опять наполнил рюмки. — А насчет того, сколько пить, это каждый должен знать сам, И тебе налью, Джамиля…
— Нет, мне не надо!
— Не пей, если не хочешь. Ну вот. А теперь, Риф гат, расскажи нам все, что знаешь о Шакире. Так ведь, Джамиля?
— Хорошо, — сказал Рифгат. — Постараюсь рассказать все.
Хоть он и сказал так, однако не счел нужным рассказывать все, что знал про Шакира. По его рассказу выходило, что и курсант Шакир, и командир танкового взвода лейтенант Шакир Мухсинов был отличным товарищем, смелым бойцом, не знающим страха, и преданным сыном своей родины. И это не было ложью.
Отцу и матерью было приятно выслушать такой отзыв о сыне. Особенно их растрогал рассказ о том, как Шакир спас Рифгата от смерти. Джамиля даже несколько раз вытерла слезы. Да и сам Бакир разволновался, Он встал и поднял рюмку:
— Так выпьем же за его здоровье!..
Рифгат и Джамиля тоже встали.
8
Главное, что тревожило Бакира с Джамилей, Рифгат не затрагивал.
Мухсинов был вынужден сам начать об этом разговор.
— Одно нас удивляет, — сказал он, — почему Шакир не пишет нам?
В другое время Рифгат, вероятно, не решился бы отвечать на такой вопрос. Но водка развязала ему язык. Он осмелел и готов был рассказать такое, что вряд ли пришлось по душе Мухсинову.
— Я тоже удивлялся, почему он никому не пишет, Вначале он не хотел даже разговаривать об этом, И все-таки со временем я его понял…
— Так, так? — нетерпеливо понукал Мухсинов.
— Все дело в Кариме. Вы знаете, у Шакира и в мыслях не было связывать себя с этой девушкой. Ну, молодость, глупая молодость, сами понимаете. Не подумав о последствиях, допустил ошибку… А девушка, очевидно, решила воспользоваться этим… — Рифгат нарочно сказал так, чтобы проверить отношение Мухсиновых к Кариме.
Но Мухсинов не спешил высказаться на этот счет.
— Так, так, — проговорил он.
— А теперь, когда появился на свет ребенок, вопрос ставится по-другому. Я знаю, что Шакиру не хочется связывать свою судьбу с этой девушкой. Ведь он даже не знает, что она за человек.
— Вот именно! Не знает! — заметил Мухсинов. — Если бы знал, возможно, переменил бы решение. Мальчишке встретилась прекрасная девушка.
«Ага, — порадовался Рифгат, — как видно, невестка и вправду им понравилась».
— Если бы Шакир понял это!.. Я же писал ему, писал! — горячо воскликнул Мухсинов. — «Знал ты или не знал, но тебе попалась чудесная девушка, — прямо так и сказал. — Дурака не валяй, говорю, напиши ей письмо. Скажи ей, пусть живет у нас, — она ждет твоего слова». Нет, не ответил! Мать пробовала написать — ответа нет! Думали — не получает наших писем, но почему доходят твои письма? Людей стыдно — адрес сына узнаем стороной. А если изменится адрес, что будем делать? Почему же он не пишет?
— Знаете что, Бакир-абый, — решился Рифгат, — и говорить неудобно, и промолчать нельзя: он вам не верит. Говорит: «Отец не обо мне тревожится, он боится за свою карьеру. Я, говорит, знаю характер отца. Он прокурор. Не хочет потерять место. Если раздуют дело, заговорят, что его сын надругался над девушкой, это может повредить его карьере. Чтобы не получилось скандала, вот и старается женить меня на этой девушке».
— Дурак! — крикнул Мухсинов. — Он и не знает, что я давно снят с этого поста.
— Он действительно об этом не знает, — повторил Рифгат.
— Откуда он может знать, если я ему не писал? Нарочно от него скрывал. Думал, если мальчик услышит такую весть, может расстроиться, подумать невесть что… А он вот как…
— Если бы он узнал, что вы теперь не прокурор, может быть, ему было бы легче все решить.
Мухсинов сидел, подперев руками голову. Джамиля вдруг беспокойно посмотрела на него:
— Почему до сих пор нет Тайбы?
— Кого? — спросил Рифгат, не поняв ее.
— Нет, это я так… У нас живет сестра Бакира, Тайбой зовут. В баню ушла, и до сих пор нет. Такой темный вечер…
Мухсинов поднял голову. Не предлагая другим, налил рюмку и выпил. И протянул раздумчиво:
— Так-так-та-ак!..
После этого, словно все взвесил и пришел к какому-то решению, встал и положил руку на плечо Рифгата.
— Никогда не подозревай людей в дурном, друг мой. Если у тебя зародится хоть малейшее сомнение в ком-нибудь из близких, постарайся выяснить. Выясни до конца. Живи с открытым, чистым сердцем. Самый счастливый человек на свете тот, у кого чистая душа…
Как это бывает с подвыпившими людьми, он настроился на покаянный лад.
— Я виноват, — закончил он. — Признаюсь, я сам оказывал на Шакира плохое влияние. Поэтому теперь он и не верит мне…
9
— Ты говоришь, что Шакир обрадовался бы, если бы узнал, что я теперь не прокурор?
— Во всяком случае, не горевал бы.
— Знаешь, Рифгат, — вдруг доверительно заговорил Мухсинов, — я и сам не огорчаюсь, что меня сняли с этой должности. Даже, по правде сказать, почувствовал облегчение. В самом деле, — если бы я считал, что лишаюсь карьеры, не стал бы просить оставить меня хотя в должности оперативного работника — милиционера. Мне хотелось исправить свои ошибки, и я исправлю. Считают, что милиционер, конечно, ниже прокурора. А для меня это повышение. По правде сказать, я был далеко не подходящим человеком для прокурора. Вот теперь я на своем месте. На этой работе мне стало все виднее. А притом ведь, коли любишь свое дело и работаешь честно, на какой бы должности ты ни был, твоя работа кажется тебе большой и важной. А что? Разве работа милиционера маловажная? По правде сказать, именно от милиционера зависит, чтобы население города жило хорошо, спокойно. И милиционер может сделать большие дела…
— Старик, — перебила Джамиля, — уж очень ты разболтался, надоел, наверно, гостю.
Однако Рифгат слушал Мухсинова с большим интересом. Он возразил Джамиле:
— Нет, Джамиля-апа, с удовольствием слушаю. Да, милиционер у нас следит за порядком в тылу. И это особенно важно в военное время…
Мухсинов оживился.
— Я тебе скажу, не хвалясь: теперь в нашем Ялантау можешь идти в любую темень по любой улице — никто тебя не тронет, не испугает. Я дал себе слово, что поймаю и того сукина сына… Про Ахметшая-Ахмета говорю. От прокурора Мухсинова улизнул — от милиционера Мухсинова не уйдет.
— Не хвались! — вмешалась опять Джамиля. — Начинаешь хвастать. Интересно, думаешь, гостю?
Мухсинов замолчал. И в тишине послышался осторожный стук в калитку.
— Верно, Тайба пришла, — сказал Мухсинов.
Джамиля выглянула в окно.
— Она сама открыла бы. Нет, это кто-то чужой.
— Не ходи, — остановил ее Мухсинов. — Я сам…
Он накинул на плечи плащ и вышел во двор.
Мухсинов тут же вернулся.
— Джамиля, дай-ка мне скорее форму!..
— Что-нибудь случилось? — встревожилась Джамиля.
— Пришла жена Атлы Хайруллы, — сообщил Мухсинов. — Вернулся, говорит, Захри, сын Памятливого Фахруша, тот, что сбежал от Советской власти в Японию двадцать пять лет назад. Хочешь, Рифгат, пойти со мной? Посмотришь, как мы воюем тут…
Мухсинов быстро оделся, туго затянулся ремнем и сразу стал похож на молодцеватого командира. Вынул из кобуры наган и положил его в карман.
За это время надел шинель и Рифгат.
— Я готов! — сказал он. — Только, товарищ командир, у меня нет никакого оружия.
Мухсинов заглянул за шкаф и достал винтовку.
— На, держи! Там пять патронов. Но в такой темноте стрелять нельзя, надейся больше на приклад. Ладно, пошли!
— До свидания, Джамиля-апа! — козырнул Рифгат.
Они вышли во двор. В кромешной ветреной тьме сеялся не то снег, не то дождь.
Они зашагали по улице. По дороге Мухсинов объяснил Рифгату план предстоящей операции.
Милиция разыскивала главаря банды преступников Ахметшая-Ахмета. Мухсинов договорился с женой Атлы Хайруллы о наблюдении за квартирой Ахметшая: «Если хочешь облегчить судьбу мужа, помоги нам. Следи, кто будет ходить к его жене. Если появится хозяин или другой подозрительный человек, сразу сообщай мне». И вот сейчас к нему пришла жена Атлы Хайруллы и сказала, что к жене Ахметшая-Ахмета пожаловал гость…
— Конечно, может оказаться, что вместо волка мы поймаем шелудивую собаку. Но пока будем считать, что это волк. Ночь-то подходящая. Собачонки не бродят в такое время…
10
В доме Ахметшая-Ахмета действительно происходили интересные события.
После исчезновения мужа Нурания взяла к себе больного отца. Она все еще надеялась, что он когда-нибудь, хоть в бреду, проговорится, где спрятано золото.
Положение старика в последнее время сильно ухудшилось. Он тихо лежал на кровати и время от времени спрашивал у дочери:
— Не пришли еще?
— Пришли, как же! — огрызалась Нурания. — Загнешься, пока придут твои спасители. Не будь дураком, скажи: где ты спрятал золото?..
И старик умолкал.
Однажды среди ночи Нурания сквозь сон услышала тревожный голос отца: «Захри не приходил?!» Старик сидел на кровати, свесив ноги. Наутро Фахруш снова повторил свой вопрос:
— Захри не приходил?
Нурания подумала: «Вспомнил сына, с которым не виделся двадцать пять лет! Видать, смерть почуял!» И Нурания на бредовый вопрос старика решила дать утвердительный ответ:
— Захри-абый едет к нам. Вот пришло от него письмо. — В кармане у нее оказался какой-то клочок бумаги, и Нурания начала читать безграмотному старику это письмо: «Дорогой отец, хочу тебя повидать. Мы с нашим отрядом стоим в лесу у Крутой горы. Нам очень нужны деньги. Не сможешь ли ты помочь нам?..»
Старик иссохшими руками потянулся к письму. И Нурания отдала ему бумажку:
— Смотри сам…
Фахри взял бумажку, осмотрел со всех сторон и, положив на грудь, начал гладить ладонью. На глазах у него выступили слезы.
— Мой сын… Сын мой, Захретдин!
Нурания не ожидала, что он поверит. Но Фахруш поверил. И это вдохновило Нураншо. Она села на кровать.
— Отец, что же делать? Надо помочь брату Захри! Ведь он, бедняга, столько уж лет страдает, борясь за святое дело. Если бы у меня были деньги, не пожалела бы, все отдала бы до копейки…
И каменное сердце Памятливого Фахруша смягчилось.
— Дочка, — заговорил он, — скажи Захри: мне не жаль ничего для сына, который борется за святое дело. Для себя я даже серебряной ложки не оставлю. Все ему!
Нурания уже была готова поверить в удачу.
— Давно бы так, отец! — сказала она. — Но где ты спрятал клад? Что ответить брату Захри?
— Ничего не пиши. Пусть приедет сам.
— Верно, — согласилась Нурания, — письмо может попасть в чужие руки. Но я сама ему скажу. До Крутой горы недалеко. Я найду дорогу. Скажи, отец, где искать твой клад?
— Никому, кроме Захри, не скажу, дочка. Пусть сам придет и возьмет….
— Ладно, отец! Так ему и передам…
11
Нурания придумала хитроумное решение.
«Значит, сумасшедшему старику понадобился Захри? Жив он или нет — кто скажет? Даже если жив, ему теперь не видать Ялантау как своих ушей. Ничего, мы найдем ему Захри! Чем хуже его Ахметшай? Ради такого дела он согласится выйти на один вечер из своего убежища. Когда был помоложе, отец сам говорил, что он похож на Захри-абый. Да хоть и не похож — разве за двадцать пять лет человек не меняется? Бог даст, все обойдется хорошо. Долго ли обмануть безумного старика…»
Нурання, конечно, знала, где прятался муж, — он жил у своего старого приятеля в Ялантау, на Подгорной улице.
В тот же вечер она отправилась к мужу. Тот одобрил ее план. Договорились выбрать ночь потемнее, чтобы он явился к Памятливому Фахрушу в образе его сына Захри.
Нурания уже приготовила отца к этой радостной встрече.
— Отец, благодари бога, — сказала она. — Я уже виделась с Захри-абый. На днях он должен прийти.
— Да поможет ему господь! — вздохнул Памятливый Фахруш.
И вот настала темная, дождливая ночь, которой дожидался Ахметшай-Ахмет. Нурания сделала все, чтобы не беспокоить соседей. Ахметшай безшумно, как кошка, поднялся наверх. Достаточно было ему поцарапать стенку своей квартиры, как обитая войлоком и мешковиной дверь открылась.
Муж с женой пошептались в темном коридоре, и Нурания тихо проскользнула в комнатку старика. Ахметшай остался ждать в коридоре.
В квартире было темно. Старик спал, дыхание было чуть слышным. Нурания легла на свою кровать, и чтобы разбудить отца, окликнула:
— Отец, что с тобой?
Старик застонал, задвигался.
— Что ты стонешь? Дать воды?
В это время послышался осторожный стук в дверь. Нурания вскочила:
— Кто там?
Старик перестал стонать. Снова постучали…
Нурания подошла к двери.
— Кто?
— Откройте! Это я, Захри.
Нурания повернула выключатель и отперла дверь.
Ахметшай вошел. Он был в брезентовом дождевике, подпоясанный широким ремнем, и в высокой фуражке с кокардой. Нурания воскликнула: «Захри-абый!» — и бросилась его обнимать.
— Где отец? — спросил чужим голосом Ахметшай.
В подвале под ними жила жена Атлы Хайруллы, Хадича. Она услышала тяжелые шаги над головой и радостный восклик Нурании. Кто-то пришел к ней. Неужели в самом деле Захри? Быстро собравшись, она побежала к Мухсинову.
А наверху продолжали спектакль.
Нурания уже тормошила старика:
— Вставай, отец! Захри-абый пришел!
Старик, охая, пытался подняться с постели. Ахметшай сам подошел к нему.
— Отец!
Он прижался мокрым, холодным плащом к тощей груди старика и вздыхал, потирая кулаком сухие глаза.
— Лежи, отец, не вставай!
Старик задыхался от радости.
— Сын мой! Сын мой, Захретдин! Ох! Довелось-таки свидеться, господи!.. Раздевайся, сынок! Нурания, ставь самовар… 0x1…
Ахметшай был намерен заночевать на перине жены, — он тут же распоясался и скинул плащ. В широких галифе и сапогах с бестящими голенищами, в длинной гимнастерке с желтыми погонами, с кинжалом на боку, он был похож на опереточного героя. Бодрыми шагами он прошелся по комнате.
— Господи боже мой — бормотал старик. — Не видят мои глаза. Ох!.. Неужто тебя генералом сделали?
— Около того, отец!
Старику хотелось поговорить, но не было сил, не хватало дыхания. Он больше стонал, чем говорил.
— Ох!.. Когда же сынок, будет конец-то?
— Недолго осталось ждать, отец. Теперь их дни сочтены. Скоро придет японское войско.
— Что же, с богом… Ничего не жалейте… Ох!..
— Что можем — делаем, отец. Бывшие баи нам хорошо помогают. Все отдают, что спрятали от большевиков.
— Как не отдать! Ох, для такого святого дела…
— Верно, отец. Пора и тебе раскошеливаться.
Фахруш не ответил. Только застонал и, страшно ворочая белками, посмотрел на Нуранию.
— Дочка, как у тебя самовар?
Ахметшай незаметно подмигнул жене, чтобы та ушла. Очевидно, старик не хотел выдать свою тайну при дочери.
12
Нурания спряталась за дверью, чтобы подслушивать разговор мужа со стариком. Ахметшай исполнял роль Захри лучше, чем она ожидала.
— Ты, отец, — да благословит тебя господь! — не должен жалеть своего добра на такое дело…
— Я все… ох!., все отдам на это дело. Ох!.. Все передаю тебе. Бери. Знаю, ты не растранжиришь зря…
Нурания затаила дыхание. Сейчас скажет! Все скажет!.. Наконец-то!..
Однако старик почему-то не спешил сказать, где у него спрятан клад. Ахметшай ждал. Старик продолжал молчать.
— Ну, отец, скажи мне, где твой клад, отданный на святое дело?
— Все отдам тебе, бери, сынок. Благословляю.
— Хорошо, отец, спасибо. Но ведь я не знаю, где клад. Как мне его найти?
— Все на том же месте. Ох! Я никуда не переносил.
— В каком месте-то? Где спрятано золото?
Старик долго молчал, потом заговорил ноющим голосом:
— Сынок Захретдин… Ох! Зачем ты морочишь мне голову? Я ведь уже сказал тебе.
Ахметшай оторопел. Однако не потерял выдержки.
— Нет, отец, ты ничего не говорил мне об этом. Что-нибудь путаешь. Видно, забыл…
— Ну как же… Помнишь, еще там… ох!.. в Верхнеуральске сказал…
Ахметшай понял, в чем дело, и прикусил губу. Вот, оказывается, что! Ни и хитер же Памятливый Фахруш!..
Но и на этот раз он не растерялся.
— Э-э! — протянул он. — Верно, помню, говорил! Только не сердись, отец, с того дня столько лет прошло. Забыл я…
Старик, видимо, был поражен.
— Забыл?.. А?..
Фахруш с усилием приподнялся на постели. Его полузакрытые, угасающие глаза гневно расширились, косматые брови полезли на лоб. Голос стал тверже, слова звучали резко.
— Ты забыл? — повторил угрожающе. — Иди прочь! Ты не сын Памятливого Фахруша. Прочь отсюда!
Сразу обессилев, повалился на постель и притих. Даже перестал охать.
«Неужели умер?» Нурания бросилась к кровати я приложила ухо к груди отца. Ахметшай схватил холодную и обмякшую, как дохлая змея, его руку — стал нащупывать пульс.
— Живой!
— Отец, дорогой! — Нурания села на кровать и стала гладить лоб старика. — Что с тобой? Помолись, отец…
Ахметшай с Нуранией все еще не теряли надежд. Но, сколько ни заговаривали со стариком, Фахруш упорно молчал.
— Оставь его. Давай пить чай, — сказал Ахметшай.
Но только сели к столу, как старик беспокойно заворочался и снова заохал.
— Эх, отец дорогой! Обидел ты меня! Прямо нож вонзил в душу… — заговорил было Ахметшай.
И как раз в этот момент в дверь требовательно застучали.
Нурания и Ахметшай побелели.
— Кто это? — засуетился Ахметшай. — Надо уходить…
Он торопливо надел плащ, затянул ремень и, выхватив кинжал, подошел к окну.
— Нурания, гаси свет! Сними халат и ложись под одеяло. Не открывай дверь!
Как только погас свет, он поднял штору маскировки, с треском открыл окно, уже заклеенное по щелям бумагой, и спрыгнул в темноту.
Нурания поспешно закрыла окно, поправила маскировку и ощупью добралась до кровати. В дверь стучали все сильнее и требовательнее.
Нурания подошла к двери:
— Кто там?
За дверью послышался голос Хадичи:
— Нурания, открой-ка. Тебя спрашивают.
Нурания открыла дверь. В глаза ударил свет карманного фонарика. Оттеснив ее, в дверь протиснулись двое милиционеров. Освещая коридорчик фонарем, они прошли в комнату.
— Зажги свет.
Нурания узнала говорящего по голосу.
— Никак, это вы, Мухсинов-абый? Среди ночи? Что вам нужно?
Мухсинов нашел выключатель и зажег свет. Нурания стояла перед ним в одной рубашке.
— Прикройся! — строго сказал Мухсинов. — Я по делу пришел. Где гость?
— Какой гость?
— Твой брат Захри вернулся?
— Что вы, что вы! Господи помилуй! Откуда?
Мухсинов дал знак милиционеру, они начали осматривать комнату.
13
Рифгат остался на улице.
— Наблюдай за окнами, — сказал ему Мухсинов. — Если кто выпрыгнет из окна, задержи. Кто прыгает из окна, тот нечестный человек. Хоть бей, хоть стреляй, но не упусти. Только смотри, не отправь нечаянно на тот свет. Сам знаешь…
Рифгат выслушал совет спокойно. Оставшись в темноте ночи, под промозглым осенним дождем, он прохаживался по улице, и только заряженная винтовка в руках напоминала, что дело это серьезное.
Он слышал стук в дверь и ждал — скоро ли откроют? Чем встретят? А вдруг стрельбой? Как ему быть в таком случае?..
И вдруг одно из окон с треском распахнулось. Рифгат насторожился и подхватил винтовку. Он слышал, как кто-то совсем рядом тяжело спрыгнул на землю.
— Стой! Стрелять буду!..
Человек метнулся в сторону. Рифгат наудачу выстрелил и бросился вдогонку, разбрызгивая ногами лужи. Он уже близко слышал тяжелое дыхание бегущего и замахнулся прикладом, чтобы сбить с ног. Но удар пришелся мимо, и Рифгат, потеряв равновесие, ударился головой в спину беглеца. Тот упал в придорожную яму. Рифгат навалился на него всем телом, пытаясь скрутить руки. Завязалась борьба…
Яркий луч света упал на лицо неизвестного. Рифгат увидел фуражку с кокардой и высоко занесенный кинжал. Но человек с фонарем схватил преступника за руку. Очевидно, схватил крепко: тот даже заревел от боли и ярости.
Через минуту двое мужчин заломили Ахметшаю руки и связали ремнем.
Рифгат видел только фонарь на груди человека, который пришел ему на помощь, а лица разглядеть не мог.
Со стороны калитки, тоже с карманным фонарем в руке, подбежал Мухсинов.
— Поймали? — крикнул он. — А ну-ка, что это за зверь.
Он осветил фонарем лицо пойманного.
— Ну, друг Ахметшай! Где это ты пропадал? По правде сказать, тюрьма соскучилась по тебе. Значит, в бандиты записался? — Мухсинов сдернул с его головы фуражку и с недоумением посмотрел на офицерскую кокарду. — Это еще что за маскарад?
— Играем спектакль, — буркнул Ахметшай.
— Давайте отведем артиста в теплое место…
Лишь после узнал Рифгат подоспевшего к нему на помощь парня. То был сын Атлы Хайруллы, Сайфулла Табанаков.
14
Через несколько дней Рифгат уехал в Москву, Провожать его собралось много знакомых. Вместе с матерью пришла попрощаться и Карима.
Она была очень взволнована.
Рифгата она считала близким человеком, ценила его душевную чистоту и всегдашнюю доброжелательность. Никто не умел так подойти к ней, понять ее. Так легко ей было, пока он жил в Ялантау, — она забывала при нем свои горести. А главное, ведь он был близким товарищем Шакира…
На прощание Рифгат сказал ей:
— Если останусь жив, надеюсь поздравить тебя и Шакира с двумя победами: первая будет над фашистами, вторая — победа настоящей любви!
Он попросил мать не отпускать от себя Кариму до возвращения Шакира.
— Не думай, что он бросил ее. Шакир хороший парень. Вернется к ней, вот увидишь.
Сания попросила Рифгата:
— Может быть случится встретиться с Камилем. Расскажешь ему обо всем, что видел в Ялантау.
Камиль был далеко от Сталинграда, на Северо-Западном фронте. Когда немцы перешли в наступление на Сталинградском направлении, пришли в движение войска и на Северо-Западном фронте.
И только Верховное командование знало, какое значение для решающих боев на Волге имели незначительные на первый взгляд наступления на различных фронтах. Эти фронты оттягивали на себя силы врага, не давали немецкому командованию подкрепить новыми силами южные войска, оказавшиеся под угрозой окружения.
15
В день, принесший торжество победы на Волге, Сания с Губернаторовыми пошла в театр.
Играли пьесу Константина Симонова «Русские люди». И пьеса, и игра артистов понравились зрителям. Сания смотрела на сцену с глубоким волнением, все время представляя себе Камиля, и несколько раз вытерла слезы.
Это было в день открытия театра, закрытого в тяжелый первый год войны. Немалых усилий стоило городскому Совету отвоевать помещение театра и собрать артистов.
Когда закрыли занавес и зрители горячо благодарили актеров, Сания волновалась не меньше участников спектакля. Ведь и ей досталось немало хлопот, чтобы обеспечить работу театра.
Вместе пошли домой. Была тихая, лунная ночь. На улицах светло и не очень морозно. Такая чудесная зимняя ночь, что и домой не хочется.
Большими группами шли из театра зрители мимо памятника Ленину. В этот момент в саду из репродуктора зазвучал знакомый голос диктора:
— Наши войска полностью разгромили немецко-фашистские армии, окруженные в районе Сталинграда… Бои закончились полной победой наших войск, Девяносто одна тысяча немецких солдат и офицеров взяты в плен…
Диктор долго, с нескрываемым удовольствием, перечислял фамилии взятых в плен генералов и полковников. Собравшиеся на улице люди, даже не будучи знакомыми, стали радостно поздравлять друг друга, заговорили как добрые знакомые.
В этот вечер Сания долго не ложилась спать. Вернувшись из театра, она пила чай в семье Губернаторовых. А когда все улеглись, села писать Камилю поздравительное письмо.
На другой день по дороге на работу кто-то сказал ей о смерти Памятливого Фахруша.
Как ни странно, но Сания почувствовала что-то похожее на облегчение.
Этот полоумный старик давно уже стоял одной ногой в могиле. Ни жизнь, ни смерть его ничего не значили для Ялантау.
Но он зловеще бродил по улицам, как призрак старого мира.
Ушло последнее привидение прошлых времен…
1
К утру следующего дня Рифгат несколько успокоился, но настроение все-таки у него было не из хороших. Мать почувствовала, что это связано со вчерашним визитом к Миляуше, однако не беспокоила сына расспросами, раз сам он помалкивал. Рифгат вырос без отца, поэтому мать была ему особенно близка, у него не было от нее секретов. Только в делах любви он не был откровенен. Мать и не требовала от него этого. «Был бы умен, — рассуждала она про себя, — сам смекнет, что делать, а когда найдет нужным, и с матерью посоветуется…»
Рифгат решил хранить в тайне свое оскорбленное чувство. Присутствие матери успокаивало его, и хотя дома было гораздо меньше житейских удобств, чем в госпитале, все здесь было милым и родным. По старой привычке, проснувшись, он хотел принести из колодца воды, а ведра оказались полными. Все хозяйственные заботы выполняла теперь Карима.
Гульсум приготовила Рифгату завтрак. Настало время ей идти в школу.
— Постараюсь освободиться пораньше, — озабоченно сказала она. — Тебе, наверно, захочется куда-нибудь сходить, сынок?
— Ладно, мама, обо мне не беспокойся. Если мне захочется пойти, я не забыл, как запирать дверь.
В домашнем хозяйстве дела для Рифгата не находилось.
В дровянике все оказалось в порядке: дрова распилены, расколоты и аккуратно сложены в поленницу, только маловато их. «Надо будет заготовить на всю зиму, — решил Рифгат. — Только куда обратиться?
В военкомат, что ли? Нет, схожу-ка в городской Совет. Кстати, и Санию-апа повидаю».
Молодого командира-фронтовика Раиса Лазаревна встретила особенно ласково.
— Мне нужна товарищ Ибрагимова.
— Сания Саматовна на заседании, — сказала Раиса Лазаревна. У вас что-нибудь спешное, товарищ офицер?
Дело Рифгата было, конечно, не спешным. Но ведь он не какой-нибудь бездельник, а офицер-фронтовик, который вот-вот должен уехать на войну.
— Да, — сказал он, — у меня время ограничено.
— В таком случае попробую шепнуть Сании Саматовне. Как о вас доложить, товарищ офицер?
— Рифгат Сабитов.
Оставшись один, Рифгат усмехнулся:
— Кажется, этой мадам очень нравится слово «офицер»…
После Октябрьской революции долгие годы слово «офицер» для советских людей было чуть ли не бранным, а во время войны оно опять начало входить в обиход, и Раиса Лазаревна с удовольствием подчеркивала это.
Послышались знакомые быстрые шаги. Рифгат подумал: «Она!» И раньше, будучи в школе, он узнавал ее по звуку шагов в коридоре.
Сания-апа все та же. Тот же высокий лоб, тот же светлый, открытый взгляд. На ней все тот же синий костюм с белоснежным воротничком.
Рифгат бросился к ней.
— Здравствуйте, Сания-апа!
— Неужели это ты, Рифгат! Здравствуй, дорогой! — Сания крепко пожала ему руку и тут же взглянула на часы. — Ты как, очень спешишь?
— Могу и подождать, — сказал Рифгат. — Или зайду позднее.
— Пожалуйста. У нас заседание… Впрочем, если никуда идти не надо, можешь посидеть, послушать. Узнаешь, кстати, кое-что про нашу жизнь в Ялантау.
— С удовольствием.
2
Они прошли в комнату, где шло заседание. Рифгаг сел на один из стульев у стены, а Сания прошла на председательское место.
Все, кто был, посмотрели на Рифгата. Среди них Рифгат узнал только Башкирцева и заведующего отделом народного образования Касимову.
Сания глянула на лысого человека, стоявшего спиной к двери:
— Продолжайте!
Тот безнадежно вздохнул и глухим голосом сказал по-русски:
— Что же еще говорить? Все! У нас нет людей.
— Садитесь.
Сурово и требовательно Сания обратилась к другому:
— Товарищ Лукашкин! Сколько человек приказал вам выделить исполком для разгрузки?
Из-за стола лениво поднялся худощавый усатый человек с большим носом.
— Точно не помню, не то десять, не то пятнадцать.
— А вы сколько послали?
— Не то семь, не то пять…
— Плохая у вас память! — сказала Сания. — От вас явилось трое.
Человек удивленно пожал плечами:
— Ну? Неужели? А по-моему, было послано пять человек, даже семь.
— Товарищ Лукашкин! Почему вы так безответственно относитесь к выполнению решений исполкома?
Лукашкин выпрямился и сердито, обиженным голосом, начал объяснять:
— Не от хорошей жизни, конечно, товарищ Ибрагимова! Где мы возьмем вам людей? Самим не хватает.
Голос Сании отвердел:
— Теперь нигде нет лишних работников. Надо работать с теми людьми, которые есть. А вы, видно, плохой организатор. Ищете только, как бы оправдаться… — Сания даже передразнила Лукашкина: — «Не то десять, не то пятнадцать, не то семь, не то пять…» А явилось трое!.. В наши дни преступление относиться так безответственно к распоряжениям исполкома! Товарищи члены исполкома, какие примем меры?
Башкирцев попросил слово.
— Вот что я хочу сказать: когда исполнительный комитет городского Совета требует от какого-нибудь предприятия выделить людей, некоторые думают, что исполком берет цифры с потолка. Неверно, товарищи. Я знаю, что Сания Саматовна сама проверяет, где и сколько можно взять людей. Мы в горкоме это знаем, товарищ Лукашкин! Так вот, для каждого руководителя учреждения решение исполкома — закон! Если считаете, что оно неправильно, приходите в горком. Посмотрим, разберемся. А насчет этих двух товарищей, Лукашкина и Десяткина, я вношу такое предложение: они оба члены партии — рассмотреть их поведение на бюро горкома.
Лукашкин вскочил с места:
— Товарищ Башкирцев! Это все не основная наша работа, чтобы так раздувать.
— Основная работа! — резко прервал его Башкирцев. — Вот это и плохо, что некоторые товарищи относятся к мероприятиям горсовета как не к основной работе…
— Других предложений нет? — спросила Сания.
Предложение Башкирцева было принято.
Рифгату не приходилось обращаться за чем-нибудь в городской Совет, он вообще ничего не знал о том, как ведется городское хозяйство. Теперь он с интересом следил за всем, что происходило здесь. Так вот как работают люди в тылу!
Даже казавшиеся незначительными вопросы подвергались здесь тщательному разбору.
Говорили, например, о выделении помещения для химической мастерской, которая выпускала мыло и средства для борьбы с паразитами, и о помещении для мастерской по ремонту обуви. Сания вспомнила о подвале двухэтажного дома на Нижнекаменной улице. Кто-то задал вопрос:
— Это где жил Памятливый Фахруш? Умер он, что ли?
— Дочь взяла его к себе….
Рифгат знал Памятливого Фахруша и ходившие про него анекдоты: значит, жив еще…
— В подвале, говорят, поселился Атлы Хайрулла, — сказал кто-то.
Сидевший спиной к Рифгату человек в милицейской форме заметил:
— Для Атлы Хайруллы квартирка уже нашлась.
Многие засмеялись, толька Рифгат не понял, над чем.
Возникали все новые и новые вопросы. Казалось, им конца-края нет. Рифгат внимательно слушал. Вот он вернется на фронт, и если спросят о жизни в тылу, он расскажет об этом заседании.
3
Заседание было закрыто, и люди стали расходиться. Рифгат остался в зале, ожидая, когда освободится Сания.
Человек в милицейской форме подошел к столу и увидел Рифгата, что-то спросил у Сании.
— Это наш Рифгат Сабитов, — не без гордости сказала Сания.
— О-о-о! — протянул тот, внимательно оглядев Рифгата. — Вот каким стал сын покойного Сабита! Познакомимся, брат, познакомимся! Я отец Шакира, Мухсинов.
Рифгат горячо пожал ему руку.
— Вон ты какой парень! Лейтенант! Ну-у-ка! Значит, с Шакиром служите вместе?
— Вместе, Бакир-абый. Вместе окончили училище, вместе воевали…
Мухсинов остановил его:
— Не надо, пока не рассказывай. Не стоит рассказывать на ходу. Приглашаю тебя в гости. Долго пробудешь в Ялантау?
— Еще пять дней.
— Отлично. Послезавтра сможешь прийти, посидеть у нас немного?
— Можно, Бакир-абый.
Пока шел разговор, Сания разобрала на столе бумаги, некоторые заперла в ящик.
Когда Мухсинов вышел, Рифгат спросил:
— Почему он в форме милиционера, Сания-апа? Он ведь бы прокурором?
Сания расказала, что после того, как Ахметшай сбежал, прокурора сняли с должности. Оставили работать в милиции по его просьбе.
— Сания-апа, а как поживает Камиль-абый? Получаете от него письма?
Сания ответила, что Камиль служит в разведке на Северо-Западном фронте.
— У разведчика работа нелегкая, — заметил Рифгат.
Сания вздохнула:
— Уж очень тяжелая война, чтоб ей провалиться!
— И вам тут нелегко приходится. Сужу по заседанию.
— О Рифгат, милый! Ты еще ничего не видел. Но теперь стало легче, я уже освоилась, хорошие у нас люди! Не считаются ни с какими трудностями. На заседании ты их не видел, — на заседание мы вызываем плохих, чтобы отчитать. К сожалению, хороших хвалить не вызываем…
Посмотрев на усталое лицо Сании, Рифгат поднялся.
Сания спросила:
— Ты зашел ко мне по делу или просто проведать?
— Главное желание было проведать вас. Ну, и небольшое дельце было.
— Говори, не стесняйся.
— Беспокоюсь за маму, дров у нее мало. Я прикинул — больше чем на ползимы не хватит.
— Не беспокойся, дружок. Еще подвезем, когда замерзнет Кама и установится санный путь. Это все, что ты хотел?
— Все. Благодарю вас.
— Ну что ж, тогда пойдем пообедаем в нашу столовую. Там и поговорим.
Под вечер Рифгат вернулся домой. Мать уже давно ждала его.
4
На другой день Рифгат решил побывать на заводе. Хотелось посмотреть, как работают знакомые по школе ребята. Побывал в двух цехах, помещавшихся в здании школы. В инструментальном оказалось много знакомых. Увидев его, они бросили работу. Пронзительным голосом Катушка заорал:
— Эй, ребята, смотри, кто приехал!
Все сбежались к нему.
— Рифгат-абый, здравствуй! Командир! О, ты танкист?.. — с любопытством разглядывали его.
Появился начальник цеха Карпов.
— Катеев! Ребята! На места! — скомандовал он. — Поговорите в обеденный перерыв.
Рифгат не без зависти смотрел на ребят, стоявших у станков.
А Карпов отвел его в свой кабинет, бывшую учительскую, и стал рассказывать, как старательно работают школьники на заводе. Посмотрите хоть на этого Катушку!.. Когда Рифгат заканчивал десятилетку, он учился в одном из младших классов, но был известен всей школе. Рифгат хорошо помнил этого бойкого проказника. Теперь он стал рабочим, стоит за станком! Сам начальник цеха хвалит его. Не чудеса ли?..
Рифгату хотелось повидать и девушек, с которыми учился.
— Это в сборочном цехе, — сказал Карпов. — Там ваши девушки. Пойдемте, познакомлю вас с начальником цеха.
Он подвел его к молодой женщине в белоснежном халате.
— Товарищ начальница, — шутливо обратился к ней Карпов, — вручаю вам этого красавца командира. Тихонько, без шума, покажите ему ваш цех.
— Пожалуйста! — Она сдвинула на лоб монокль-лупу. — Давайте познакомимся- Ибатуллина.
Рифгат назвал свою фамилию.
— Вы не из Ялантау? — спросил он. — Фамилия у вас татарская.
Ибатуллина ответила ему по-татарски:
— Да, я татарка, только не из Ялантау. Я эвакуировалась с заводом из Москвы. Что вас интересует?
Рифгат объяснил, что он танкист и ему хотелось бы посмотреть, как делают часы для танков.
— К тому же здесь должны быть мои одноклассницы, хотелось бы и их повидать.
— Нравятся вам часы, которые мы делаем?
— Замечательные часы делаете, — сказал Рифгат, — танкисты наши не нахвалятся. Если недоглядишь, отвинчивают их и кладут в карман.
— Не шутите?
— Бывали такие случаи.
— Часы собирают вот эти девушки. А детали производятся в других цехах.
Рифгат окинул взглядом цех и был поражен царившей здесь чистотой и порядком. Вдоль зала стояли два узких длинных стола. Несмотря на дневной свет, над столами горели яркие электрические лампы.
По обе стороны столов рядами сидели девушки, все в чистых халатах и с такими же лупами-моноклями на лбу, как у начальницы. Девушки были поглощены своей работой. Хоть бы одна подняла голову и взглянула на вошедшего в цех командира!
— Какие все щеголихи у вас в цехе! — усмехнулся Рифгат.
— Это не щегольство. На нашем производстве необходимы чистота и аккуратность.
Начальница цеха повела его вдоль столов, давая пояснения. Рифгат внимательно оглядывал каждую из сидящих девушек, всматривался в лица.
Сборка часов, оказывается, очень сложный процесс. На металлическую пластинку с округлыми краями и несколькими отверстиями прикрепляют отдельные детали, колесики. Все это выполняет не один человек, — у каждой девушки своя операция. Прикрепит деталь — передает другой. Та добавит свою деталь, и передаст соседке. Таким образом, механизм переходит из рук в руки и постепенно превращается в готовые часы…
Наблюдая за этой работой, Рифгат успел разглядеть знакомых девушек. Некоторые, заметив его, улыбнулись, кто-то помахал рукой, однако ни одна не оставила работы. А некоторые даже и не посмотрели на него, просто не заметили или не узнали. И сам Рифгат не решился отрывать их от дела. Ему казалось, что девушки работают так же точно, как часовой механизм. Если хоть одна из них отвлечется на две-три секунды, собьется работа всего конвейера…
Рифгат невольно залюбовался этой тонкой работой. Руки и лица девушек, освещенные двойным светом — дневным и электрическим, казались ему особенно нежными и привлекательными.
Часы! Маленький прибор, отсчитывающий время! Через десятки цехов и сотни рук проходят детали, пока станут часами, пока их поставят на танке. И все другие приборы танка создаются таким же образом. Перископы, слуховые и переговорочные аппараты, рация! А сам танк, его моторы! Пушки, пулеметы, боеприпасы… Да, труд всего народа, всей страны сосредоточен в его машине.
Было как-то странно. Танкист вернулся с фронта, больше года он провел на полях битвы, в огне сражений. Сколько раз смотрел смерти в глаза. Теперь встретился с товарищами, сидевшими с ним за одной партой. Но не смеет даже поздороваться с ними. Почему они не вскочат с мест, чтобы обнять его? Какая сила их удерживает? Какое суровое и в то время высокое, замечательное это чувство!..
— Вот эта милая девушка оживляет наши часы, — показала Ибатуллина.
Рифгат узнал Кариму. Ее смугло-румяное, сосредоточенное в работе лицо, казалось, было озарено каким-то внутренним светом, красивая головка наклонена, и черные длинные стрелки ресниц покрывали опущенные глаза.
Она, конечно, слышала, что сказала о ней начальница цеха, но продолжала работать, не отвлекаясь. Рифгат долго смотрел на нее. Карима, не обращая на него внимания, покрутила что-то в механизме, лежавшем у нее на ладони, и, приложив к уху, послушала. Еще не ставший часами механизм уже тикал. Карима отложила его и потянулась за другим механизмом.
«Даже не взглянула!» — отметил про себя Рифгат.
Но Карима, вскинув ресницы, чуть улыбнулась ему и тихо сказала:
— Не смотри, проходи дальше.
И Рифгат пошел дальше, вслед за часовым механизмом, — теперь, оживший, он продолжал переходить из рук в руки.
«Красивая девушка Карима, — подумал он. — И она не нравится Шакиру?..»
Они пришли к концу стола, и начальница цеха показала Рифгату готовые часы. Он внимательно осмотрел их.
— Знакомые часы. Значит, их уже можно считать готовыми?
— Им еще надо пройти испытательный срок, — сказала начальница цеха.
«Пройти испытательный срок!»
Вечером в разговоре с Каримой Рифгату довелось услышать эти слова еще раз. Только в другом смысле…
5
В тот вечер Гульсум ушла на совещание. Рифгат и Карима остались вдвоем. Маленький Азат уснул с резиновой пустышкой во рту.
Тревожные чувство заговорило в Рифгате. Он заставил себя отойти подальше в глубину комнаты и сел в углу, около письменного стола матери.
Вспомнилось, как очень давно, в день, когда началась война, он поцеловал Миляушу, на берегу Камы. Он бережно хранил в памяти это прекрасное воспоминание. Миляуша была строгой девушкой, низкие чувства при ней не смели поднимать голову. А эта?..
Он посмотрел на Кариму. Она с невинным видом шила своему младенцу рубашонку; длинные ресницы опущены, губы чуть улыбаются, словно приготовились сказать что-то интересное.
Рифгата неожиданно потянуло к ней. Ему показалось, что, хотя она и шьет детскую рубашку, мысли ее совсем о другом: она ждет, что Рифгат заговорит с ней или прямо, без слов, подойдет и обнимет ее… И ничто не помешает ему сделать это.
Рифгату вдруг стало нестерпимо жаль Кариму. «Много еще мужских объятий пройдет на своем веку эта брошенная девушка, — подумал он, — но станет ли когда-нибудь чьей-то женой?»
Ему захотелось утешить Кариму, приласкать ее, и он подошел к ней.
— Карима, о чем ты грустишь?
Карима перестала шить. Словно почувствовав опасность, насторожилась.
— Разве я кажусь грустной?
Рифгат сел рядом.
— Хочу поговорить с тобой, Карима, — сказал он.
Но ему ничего не пришло на язык, мысли начали путаться. Он положил ей на плечо руку. Однако Карима встала со стула и прислонилась к детской кроватке.
— Говори, Рифгат, — сказала она, — только пожалуйста, не трогай меня.
— Не бойся, Карима. Я хочу только приласкать тебя, — попытался он снова обнять ее.
Карима неожиданно для него стала серьезной, даже суровой. Она взяла на руки спящего ребенка.
— От тебя я не ожидала этого, — с горечью упрекнула она его.
— Да что ты, Карима! Я просто хотел утешить, жалея тебя…
— Спасибо! — насмешливо поглядела Карима. — Вижу, как ты жалеешь…
Рифгат и сам понял, что чувство, заставившее его потянуться к Кариме, не было жалостью. И все же, не желая сдаваться, сказал:
— Я тебя не понимаю!
— Не притворяйся, Рифгат. А я тебя поняла. Если у тебя возникло это мерзкое желание, я тебя не виню. Но я думала, что ты сумеешь побороть себя. А ты…
— Карима!
Но Карима не хотела его слушать.
— Предупреждаю заранее: если не хочешь, чтобы я сейчас же взяла ребенка и ушла из этого дома, не подходи ко мне с такими мыслями.
Рифгат отошел. Помолчав некоторое время, повернулся к Кариме:
— Положи ребенка в кроватку, пусть спит спокойно.
Увидев, что опасность миновала, Карима уложила ребенка и взялась за работу.
— Прости меня, Карима, я очень ошибся насчет тебя.
— Не ты один, Рифгат. Очевидно, я сама виновата в этом.
6
Теперь Рифгату захотелось в самом деле сказать что-то теплое и ласковое Кариме. Но что он ей скажет? Что она красива? Что она отличная хозяйка?.. «Наиболее приятным для нее было бы, конечно, услышать что-нибудь о Шакире… Почему она сама не спрашивает о нем?»
— Рифгат, — помолчав, заговорила Карима, — если ты не сердишься, я хотела спросить тебя… Ты ходил вчера провожать Миляушу?
— Нет. Знаешь, Карима, Миляуша больше для меня не существует.
— Значит, слух оказался правильным?
— Какой слух?
— Я слышала, что она собирается замуж за одного инженера.
— Да, — сказал Рифгат, — это верно.
— Ты любил ее?
— Любил.
— Наверное, тяжело тебе было?
— Тяжело.
— А сейчас?
Рифгат задумался.
— Как тебе сказать… Должно быть, в моем характере есть большой недостаток: я быстро мирюсь с выпавшим на мою долю несчастьем.
— А сейчас как? Ты все еще любишь Миляушу?
— Не считаю возможным любить человека, который меня не любит.
— А ты знал о том, что она любила Шакира?
— Я никогда не верил, что она любит Шакира.
— Почему? Разве Шакир не стоит этого?
— Не знаю, так мне казалось…
— А Шакир Миляшу любит, да?
Рифгат снова задумался.
— Может быть, мне не следовало бы говорить с тобой об этом, — ответил он. — Но раз ты сама спросила, скажу. Шакир говорил, что любит Миляушу. Но, по правде, я не верил в его любовь к ней.
— Почему?
— Были причины…
В глазах Каримы мелькнула чуть заметная лукавая улыбка.
— А знаешь, Рифгат, — сказала она, — ты ведь и сам не любил Миляушу по-настоящему.
Рифгат даже обиделся:
— Как ты можешь говорить это, Карима!
Не ответив ему, Карима повернула разговор в неожиданную для Рифгата сторону.
— Знаешь, Рифгат, — сказала она, — нам, и мне и тебе, надо еще пройти испытание временем.
— Что ты хочешь сказать?
— Ты был сегодня на заводе в нашем цехе? Видел только что собранные часы?
— Ну, видел.
— Это уже настоящие часы, верно? Они ходят, показывают время. И все-таки их еще не выпускают в свет. Они проходят довольно длительный испытательный срок. И у человека тоже должен быть такой испытательный срок.
— У человека? Человек проходит испытание всю жизнь, со дня появления на свет.
— Может быть, мое сравнение не совсем удачно, — улыбнулась Карима. — Я беру период нашего созревания. Скажем, мы достигли того возраста, когда получают паспорт. Можно сказать, стали вполне взрослыми. Однако мы еще, как невыверенные часы, многого не знаем в себе. Большинство часов хорошо проходит испытательный срок, но бывают и такие, что не выдерживают проверки. Вот и я не смогла выдержать испытательный срок, ошиблась…
— Да, — согласился Рифгат, — у тебя получилось не совсем ладно. Теперь, конечно, и сама раскаиваешься.
— Вот ведь и ты так думаешь! — обиженно сказала Карима.
Рифгат не понял ее:
— Как?
— Ты, конечно, знаешь, Рифгат: когда рождается ребенок, мать все поздравляют. Действительно, рождение ребенка — большая радость для женщины. А меня с этой большой радостью не поздравил ни один человек. В лучшем случае проявили лишь сожаление. Все осудили, с презрением отвернулись многие знакомые, родные, даже родители. И превратили мою радость в горе. А я не могу даже обидеться на них: они поступили так не потому, что хотели мне зла…
Новый прилив сочувствия вызвали эти слова у Рифгата.
— Слушай, Карима, — сказал он, — если ты сама не огорчена этим, если твой ребенок для тебя радость, плюнь ты на все остальное! Пусть говорят, что хотят… Я вот от всей души поздравляю тебя. Молодец!
— Спасибо, — еле улыбнулась она. — Я и сама так думала. А теперь несу за это наказание… Теперь я поняла: если ты живешь и работаешь с людьми, пьешь ту же воду, моешься в той же бане, нельзя не считаться с их мнением о тебе. Нельзя!.. А я не считалась. Для меня была дорога только моя любовь к Шакиру. На все остальное, как ты говоришь, я плевала…
— Продолжай и дальше так! — горячо поддержал он.
— Нельзя, Рифгат. Ведь что тяжело: даже очень хорошие люди, к которым я отношусь с большим уважением, считают меня легкомысленной и невоздержанной. А люди развращенные подходят ко мне слишком вольно. От этого страдает мое самолюбие. Ведь и ты сам только что плохо подумал обо мне…
Рифгат почувствовал, как лицо его залила краска стыда.
— Еще раз прости, Карима, — сказал он. — Ты целиком права…
А Карима продолжала свои рассуждения:
— Многочисленные любовные и семейные драмы происходят из-за того, что кто-то не посчитался с общественным мнением. Мне кажется, прежде наш народ более трезво относился к этому…
— Ты и сейчас любишь Шакира?
— Я и сейчас люблю его, — твердо ответила она, — А ты говоришь — невозможно любить того, кто тебя не любит.
Рифгату казалось, что он сделал для себя какое-то большое радостное открытие.
— Шакир должен любить тебя, — сказал он с уверенностью. — Знаю, что до сих пор он был равнодушен к тебе. Непростительно равнодушен. Потому ли, что любил Миляушу? Нет. Просто он тебя хорошо не знает, Карима. Видел бы он тебя сейчас! И увидит, остался бы только жив. Увидит — и заново влюбится, по-настоящему. Вот помяни мое слово…
На этот раз Карима тепло улыбнулась, как бы говоря: «Вот это похоже на утешение».
— Спасибо, Рифгат, за такие слова. Я и сама не теряю надежды дожить до этого дня. Есть еще один человек, который поддерживал во мне такую надежду, — это отец Шакира, Бакир-абый.
— Бакир-абый?1 — обрадовался Рифгат. — Ну, если так, совсем отлично.
— И мать Шакира не против.
— И мать? В таком случае завтра я с удовольствием пойду к ним. Я приглашен к ним в гости.
7
Бакир и Джамиля встретили его как дорогого гостя, На дворе было ветрено и темно, шел дождь вперемешку со снегом. И в доме Мухсиновых Рифгату показалось особенно тепло и уютно. Маскировочные шторы на окнах изнутри были оклеены светлыми обоями и не только не напоминали о военном времени, а даже придавали комнате праздничный вид.
Мухсинов помог снять шинель и повесил ее на вешалку, Джамиля, в коричневой шерстяной кофте, такой же, как джемпер мужа, тоже вышла навстречу в прихожую.
— Проходи, — сказал Бакир. — Вот это мама Шакира, Джамиля-апа.
— Очевидно, вы к Шакиру не приходили? Мальчиков, которые у него бывали, я знала.
— Да, в то время мы с Шакиром не были друзьями и в гости друг к другу не ходили…
Его усадили за стол. На нем стояли тарелки и еще что-то, покрытое сверху развернутой газетой.
— Какая дружба у школьников! — сказал Мухсинов. — Настоящая дружба — это фронтовая. Дорог тот друг, с которым вместе горя хлебнешь.
Он убрал газету, и перед глазами Рифгата открылся целый строй тарелок с закусками.
Затем Мухсинов достал из шкафа бутылку водки.
— Раз гость с фронта, без этого нельзя, — сказал он, открывая бутылку, и наполнил рюмки. — И вам, наверно, удается попробовать ее на фронте?
А Джамиля уже подкладывала на тарелку гостя закуски.
Рифгат, соблюдая приличие, молчал и только улыбался. Поглядывая на Мухсинова и на Джамилю, он как бы говорил: «Я гость и в вашем распоряжении…»
Мухсинов поднял рюмку.
— Ну, а теперь, — сказал он, — давай выпьем. Джамиля, садись, садись и ты. Первую поднимем в честь дорогого гостя.
Бакир опрокинул рюмку, причмокнул и закусил соленой капустой.
— Крепка! — сказал Рифгат. — Сразу ударила в голову.
Мухсинов засмеялся.
— Это только поначалу. Но смотри, пей сколько можешь. Я не люблю принуждать. Чтобы не стояла пустой, наливаю. — Он опять наполнил рюмки. — А насчет того, сколько пить, это каждый должен знать сам, И тебе налью, Джамиля…
— Нет, мне не надо!
— Не пей, если не хочешь. Ну вот. А теперь, Риф гат, расскажи нам все, что знаешь о Шакире. Так ведь, Джамиля?
— Хорошо, — сказал Рифгат. — Постараюсь рассказать все.
Хоть он и сказал так, однако не счел нужным рассказывать все, что знал про Шакира. По его рассказу выходило, что и курсант Шакир, и командир танкового взвода лейтенант Шакир Мухсинов был отличным товарищем, смелым бойцом, не знающим страха, и преданным сыном своей родины. И это не было ложью.
Отцу и матерью было приятно выслушать такой отзыв о сыне. Особенно их растрогал рассказ о том, как Шакир спас Рифгата от смерти. Джамиля даже несколько раз вытерла слезы. Да и сам Бакир разволновался, Он встал и поднял рюмку:
— Так выпьем же за его здоровье!..
Рифгат и Джамиля тоже встали.
8
Главное, что тревожило Бакира с Джамилей, Рифгат не затрагивал.
Мухсинов был вынужден сам начать об этом разговор.
— Одно нас удивляет, — сказал он, — почему Шакир не пишет нам?
В другое время Рифгат, вероятно, не решился бы отвечать на такой вопрос. Но водка развязала ему язык. Он осмелел и готов был рассказать такое, что вряд ли пришлось по душе Мухсинову.
— Я тоже удивлялся, почему он никому не пишет, Вначале он не хотел даже разговаривать об этом, И все-таки со временем я его понял…
— Так, так? — нетерпеливо понукал Мухсинов.
— Все дело в Кариме. Вы знаете, у Шакира и в мыслях не было связывать себя с этой девушкой. Ну, молодость, глупая молодость, сами понимаете. Не подумав о последствиях, допустил ошибку… А девушка, очевидно, решила воспользоваться этим… — Рифгат нарочно сказал так, чтобы проверить отношение Мухсиновых к Кариме.
Но Мухсинов не спешил высказаться на этот счет.
— Так, так, — проговорил он.
— А теперь, когда появился на свет ребенок, вопрос ставится по-другому. Я знаю, что Шакиру не хочется связывать свою судьбу с этой девушкой. Ведь он даже не знает, что она за человек.
— Вот именно! Не знает! — заметил Мухсинов. — Если бы знал, возможно, переменил бы решение. Мальчишке встретилась прекрасная девушка.
«Ага, — порадовался Рифгат, — как видно, невестка и вправду им понравилась».
— Если бы Шакир понял это!.. Я же писал ему, писал! — горячо воскликнул Мухсинов. — «Знал ты или не знал, но тебе попалась чудесная девушка, — прямо так и сказал. — Дурака не валяй, говорю, напиши ей письмо. Скажи ей, пусть живет у нас, — она ждет твоего слова». Нет, не ответил! Мать пробовала написать — ответа нет! Думали — не получает наших писем, но почему доходят твои письма? Людей стыдно — адрес сына узнаем стороной. А если изменится адрес, что будем делать? Почему же он не пишет?
— Знаете что, Бакир-абый, — решился Рифгат, — и говорить неудобно, и промолчать нельзя: он вам не верит. Говорит: «Отец не обо мне тревожится, он боится за свою карьеру. Я, говорит, знаю характер отца. Он прокурор. Не хочет потерять место. Если раздуют дело, заговорят, что его сын надругался над девушкой, это может повредить его карьере. Чтобы не получилось скандала, вот и старается женить меня на этой девушке».
— Дурак! — крикнул Мухсинов. — Он и не знает, что я давно снят с этого поста.
— Он действительно об этом не знает, — повторил Рифгат.
— Откуда он может знать, если я ему не писал? Нарочно от него скрывал. Думал, если мальчик услышит такую весть, может расстроиться, подумать невесть что… А он вот как…
— Если бы он узнал, что вы теперь не прокурор, может быть, ему было бы легче все решить.
Мухсинов сидел, подперев руками голову. Джамиля вдруг беспокойно посмотрела на него:
— Почему до сих пор нет Тайбы?
— Кого? — спросил Рифгат, не поняв ее.
— Нет, это я так… У нас живет сестра Бакира, Тайбой зовут. В баню ушла, и до сих пор нет. Такой темный вечер…
Мухсинов поднял голову. Не предлагая другим, налил рюмку и выпил. И протянул раздумчиво:
— Так-так-та-ак!..
После этого, словно все взвесил и пришел к какому-то решению, встал и положил руку на плечо Рифгата.
— Никогда не подозревай людей в дурном, друг мой. Если у тебя зародится хоть малейшее сомнение в ком-нибудь из близких, постарайся выяснить. Выясни до конца. Живи с открытым, чистым сердцем. Самый счастливый человек на свете тот, у кого чистая душа…
Как это бывает с подвыпившими людьми, он настроился на покаянный лад.
— Я виноват, — закончил он. — Признаюсь, я сам оказывал на Шакира плохое влияние. Поэтому теперь он и не верит мне…
9
— Ты говоришь, что Шакир обрадовался бы, если бы узнал, что я теперь не прокурор?
— Во всяком случае, не горевал бы.
— Знаешь, Рифгат, — вдруг доверительно заговорил Мухсинов, — я и сам не огорчаюсь, что меня сняли с этой должности. Даже, по правде сказать, почувствовал облегчение. В самом деле, — если бы я считал, что лишаюсь карьеры, не стал бы просить оставить меня хотя в должности оперативного работника — милиционера. Мне хотелось исправить свои ошибки, и я исправлю. Считают, что милиционер, конечно, ниже прокурора. А для меня это повышение. По правде сказать, я был далеко не подходящим человеком для прокурора. Вот теперь я на своем месте. На этой работе мне стало все виднее. А притом ведь, коли любишь свое дело и работаешь честно, на какой бы должности ты ни был, твоя работа кажется тебе большой и важной. А что? Разве работа милиционера маловажная? По правде сказать, именно от милиционера зависит, чтобы население города жило хорошо, спокойно. И милиционер может сделать большие дела…
— Старик, — перебила Джамиля, — уж очень ты разболтался, надоел, наверно, гостю.
Однако Рифгат слушал Мухсинова с большим интересом. Он возразил Джамиле:
— Нет, Джамиля-апа, с удовольствием слушаю. Да, милиционер у нас следит за порядком в тылу. И это особенно важно в военное время…
Мухсинов оживился.
— Я тебе скажу, не хвалясь: теперь в нашем Ялантау можешь идти в любую темень по любой улице — никто тебя не тронет, не испугает. Я дал себе слово, что поймаю и того сукина сына… Про Ахметшая-Ахмета говорю. От прокурора Мухсинова улизнул — от милиционера Мухсинова не уйдет.
— Не хвались! — вмешалась опять Джамиля. — Начинаешь хвастать. Интересно, думаешь, гостю?
Мухсинов замолчал. И в тишине послышался осторожный стук в калитку.
— Верно, Тайба пришла, — сказал Мухсинов.
Джамиля выглянула в окно.
— Она сама открыла бы. Нет, это кто-то чужой.
— Не ходи, — остановил ее Мухсинов. — Я сам…
Он накинул на плечи плащ и вышел во двор.
Мухсинов тут же вернулся.
— Джамиля, дай-ка мне скорее форму!..
— Что-нибудь случилось? — встревожилась Джамиля.
— Пришла жена Атлы Хайруллы, — сообщил Мухсинов. — Вернулся, говорит, Захри, сын Памятливого Фахруша, тот, что сбежал от Советской власти в Японию двадцать пять лет назад. Хочешь, Рифгат, пойти со мной? Посмотришь, как мы воюем тут…
Мухсинов быстро оделся, туго затянулся ремнем и сразу стал похож на молодцеватого командира. Вынул из кобуры наган и положил его в карман.
За это время надел шинель и Рифгат.
— Я готов! — сказал он. — Только, товарищ командир, у меня нет никакого оружия.
Мухсинов заглянул за шкаф и достал винтовку.
— На, держи! Там пять патронов. Но в такой темноте стрелять нельзя, надейся больше на приклад. Ладно, пошли!
— До свидания, Джамиля-апа! — козырнул Рифгат.
Они вышли во двор. В кромешной ветреной тьме сеялся не то снег, не то дождь.
Они зашагали по улице. По дороге Мухсинов объяснил Рифгату план предстоящей операции.
Милиция разыскивала главаря банды преступников Ахметшая-Ахмета. Мухсинов договорился с женой Атлы Хайруллы о наблюдении за квартирой Ахметшая: «Если хочешь облегчить судьбу мужа, помоги нам. Следи, кто будет ходить к его жене. Если появится хозяин или другой подозрительный человек, сразу сообщай мне». И вот сейчас к нему пришла жена Атлы Хайруллы и сказала, что к жене Ахметшая-Ахмета пожаловал гость…
— Конечно, может оказаться, что вместо волка мы поймаем шелудивую собаку. Но пока будем считать, что это волк. Ночь-то подходящая. Собачонки не бродят в такое время…
10
В доме Ахметшая-Ахмета действительно происходили интересные события.
После исчезновения мужа Нурания взяла к себе больного отца. Она все еще надеялась, что он когда-нибудь, хоть в бреду, проговорится, где спрятано золото.
Положение старика в последнее время сильно ухудшилось. Он тихо лежал на кровати и время от времени спрашивал у дочери:
— Не пришли еще?
— Пришли, как же! — огрызалась Нурания. — Загнешься, пока придут твои спасители. Не будь дураком, скажи: где ты спрятал золото?..
И старик умолкал.
Однажды среди ночи Нурания сквозь сон услышала тревожный голос отца: «Захри не приходил?!» Старик сидел на кровати, свесив ноги. Наутро Фахруш снова повторил свой вопрос:
— Захри не приходил?
Нурания подумала: «Вспомнил сына, с которым не виделся двадцать пять лет! Видать, смерть почуял!» И Нурания на бредовый вопрос старика решила дать утвердительный ответ:
— Захри-абый едет к нам. Вот пришло от него письмо. — В кармане у нее оказался какой-то клочок бумаги, и Нурания начала читать безграмотному старику это письмо: «Дорогой отец, хочу тебя повидать. Мы с нашим отрядом стоим в лесу у Крутой горы. Нам очень нужны деньги. Не сможешь ли ты помочь нам?..»
Старик иссохшими руками потянулся к письму. И Нурания отдала ему бумажку:
— Смотри сам…
Фахри взял бумажку, осмотрел со всех сторон и, положив на грудь, начал гладить ладонью. На глазах у него выступили слезы.
— Мой сын… Сын мой, Захретдин!
Нурания не ожидала, что он поверит. Но Фахруш поверил. И это вдохновило Нураншо. Она села на кровать.
— Отец, что же делать? Надо помочь брату Захри! Ведь он, бедняга, столько уж лет страдает, борясь за святое дело. Если бы у меня были деньги, не пожалела бы, все отдала бы до копейки…
И каменное сердце Памятливого Фахруша смягчилось.
— Дочка, — заговорил он, — скажи Захри: мне не жаль ничего для сына, который борется за святое дело. Для себя я даже серебряной ложки не оставлю. Все ему!
Нурания уже была готова поверить в удачу.
— Давно бы так, отец! — сказала она. — Но где ты спрятал клад? Что ответить брату Захри?
— Ничего не пиши. Пусть приедет сам.
— Верно, — согласилась Нурания, — письмо может попасть в чужие руки. Но я сама ему скажу. До Крутой горы недалеко. Я найду дорогу. Скажи, отец, где искать твой клад?
— Никому, кроме Захри, не скажу, дочка. Пусть сам придет и возьмет….
— Ладно, отец! Так ему и передам…
11
Нурания придумала хитроумное решение.
«Значит, сумасшедшему старику понадобился Захри? Жив он или нет — кто скажет? Даже если жив, ему теперь не видать Ялантау как своих ушей. Ничего, мы найдем ему Захри! Чем хуже его Ахметшай? Ради такого дела он согласится выйти на один вечер из своего убежища. Когда был помоложе, отец сам говорил, что он похож на Захри-абый. Да хоть и не похож — разве за двадцать пять лет человек не меняется? Бог даст, все обойдется хорошо. Долго ли обмануть безумного старика…»
Нурання, конечно, знала, где прятался муж, — он жил у своего старого приятеля в Ялантау, на Подгорной улице.
В тот же вечер она отправилась к мужу. Тот одобрил ее план. Договорились выбрать ночь потемнее, чтобы он явился к Памятливому Фахрушу в образе его сына Захри.
Нурания уже приготовила отца к этой радостной встрече.
— Отец, благодари бога, — сказала она. — Я уже виделась с Захри-абый. На днях он должен прийти.
— Да поможет ему господь! — вздохнул Памятливый Фахруш.
И вот настала темная, дождливая ночь, которой дожидался Ахметшай-Ахмет. Нурания сделала все, чтобы не беспокоить соседей. Ахметшай безшумно, как кошка, поднялся наверх. Достаточно было ему поцарапать стенку своей квартиры, как обитая войлоком и мешковиной дверь открылась.
Муж с женой пошептались в темном коридоре, и Нурания тихо проскользнула в комнатку старика. Ахметшай остался ждать в коридоре.
В квартире было темно. Старик спал, дыхание было чуть слышным. Нурания легла на свою кровать, и чтобы разбудить отца, окликнула:
— Отец, что с тобой?
Старик застонал, задвигался.
— Что ты стонешь? Дать воды?
В это время послышался осторожный стук в дверь. Нурания вскочила:
— Кто там?
Старик перестал стонать. Снова постучали…
Нурания подошла к двери.
— Кто?
— Откройте! Это я, Захри.
Нурания повернула выключатель и отперла дверь.
Ахметшай вошел. Он был в брезентовом дождевике, подпоясанный широким ремнем, и в высокой фуражке с кокардой. Нурания воскликнула: «Захри-абый!» — и бросилась его обнимать.
— Где отец? — спросил чужим голосом Ахметшай.
В подвале под ними жила жена Атлы Хайруллы, Хадича. Она услышала тяжелые шаги над головой и радостный восклик Нурании. Кто-то пришел к ней. Неужели в самом деле Захри? Быстро собравшись, она побежала к Мухсинову.
А наверху продолжали спектакль.
Нурания уже тормошила старика:
— Вставай, отец! Захри-абый пришел!
Старик, охая, пытался подняться с постели. Ахметшай сам подошел к нему.
— Отец!
Он прижался мокрым, холодным плащом к тощей груди старика и вздыхал, потирая кулаком сухие глаза.
— Лежи, отец, не вставай!
Старик задыхался от радости.
— Сын мой! Сын мой, Захретдин! Ох! Довелось-таки свидеться, господи!.. Раздевайся, сынок! Нурания, ставь самовар… 0x1…
Ахметшай был намерен заночевать на перине жены, — он тут же распоясался и скинул плащ. В широких галифе и сапогах с бестящими голенищами, в длинной гимнастерке с желтыми погонами, с кинжалом на боку, он был похож на опереточного героя. Бодрыми шагами он прошелся по комнате.
— Господи боже мой — бормотал старик. — Не видят мои глаза. Ох!.. Неужто тебя генералом сделали?
— Около того, отец!
Старику хотелось поговорить, но не было сил, не хватало дыхания. Он больше стонал, чем говорил.
— Ох!.. Когда же сынок, будет конец-то?
— Недолго осталось ждать, отец. Теперь их дни сочтены. Скоро придет японское войско.
— Что же, с богом… Ничего не жалейте… Ох!..
— Что можем — делаем, отец. Бывшие баи нам хорошо помогают. Все отдают, что спрятали от большевиков.
— Как не отдать! Ох, для такого святого дела…
— Верно, отец. Пора и тебе раскошеливаться.
Фахруш не ответил. Только застонал и, страшно ворочая белками, посмотрел на Нуранию.
— Дочка, как у тебя самовар?
Ахметшай незаметно подмигнул жене, чтобы та ушла. Очевидно, старик не хотел выдать свою тайну при дочери.
12
Нурания спряталась за дверью, чтобы подслушивать разговор мужа со стариком. Ахметшай исполнял роль Захри лучше, чем она ожидала.
— Ты, отец, — да благословит тебя господь! — не должен жалеть своего добра на такое дело…
— Я все… ох!., все отдам на это дело. Ох!.. Все передаю тебе. Бери. Знаю, ты не растранжиришь зря…
Нурания затаила дыхание. Сейчас скажет! Все скажет!.. Наконец-то!..
Однако старик почему-то не спешил сказать, где у него спрятан клад. Ахметшай ждал. Старик продолжал молчать.
— Ну, отец, скажи мне, где твой клад, отданный на святое дело?
— Все отдам тебе, бери, сынок. Благословляю.
— Хорошо, отец, спасибо. Но ведь я не знаю, где клад. Как мне его найти?
— Все на том же месте. Ох! Я никуда не переносил.
— В каком месте-то? Где спрятано золото?
Старик долго молчал, потом заговорил ноющим голосом:
— Сынок Захретдин… Ох! Зачем ты морочишь мне голову? Я ведь уже сказал тебе.
Ахметшай оторопел. Однако не потерял выдержки.
— Нет, отец, ты ничего не говорил мне об этом. Что-нибудь путаешь. Видно, забыл…
— Ну как же… Помнишь, еще там… ох!.. в Верхнеуральске сказал…
Ахметшай понял, в чем дело, и прикусил губу. Вот, оказывается, что! Ни и хитер же Памятливый Фахруш!..
Но и на этот раз он не растерялся.
— Э-э! — протянул он. — Верно, помню, говорил! Только не сердись, отец, с того дня столько лет прошло. Забыл я…
Старик, видимо, был поражен.
— Забыл?.. А?..
Фахруш с усилием приподнялся на постели. Его полузакрытые, угасающие глаза гневно расширились, косматые брови полезли на лоб. Голос стал тверже, слова звучали резко.
— Ты забыл? — повторил угрожающе. — Иди прочь! Ты не сын Памятливого Фахруша. Прочь отсюда!
Сразу обессилев, повалился на постель и притих. Даже перестал охать.
«Неужели умер?» Нурания бросилась к кровати я приложила ухо к груди отца. Ахметшай схватил холодную и обмякшую, как дохлая змея, его руку — стал нащупывать пульс.
— Живой!
— Отец, дорогой! — Нурания села на кровать и стала гладить лоб старика. — Что с тобой? Помолись, отец…
Ахметшай с Нуранией все еще не теряли надежд. Но, сколько ни заговаривали со стариком, Фахруш упорно молчал.
— Оставь его. Давай пить чай, — сказал Ахметшай.
Но только сели к столу, как старик беспокойно заворочался и снова заохал.
— Эх, отец дорогой! Обидел ты меня! Прямо нож вонзил в душу… — заговорил было Ахметшай.
И как раз в этот момент в дверь требовательно застучали.
Нурания и Ахметшай побелели.
— Кто это? — засуетился Ахметшай. — Надо уходить…
Он торопливо надел плащ, затянул ремень и, выхватив кинжал, подошел к окну.
— Нурания, гаси свет! Сними халат и ложись под одеяло. Не открывай дверь!
Как только погас свет, он поднял штору маскировки, с треском открыл окно, уже заклеенное по щелям бумагой, и спрыгнул в темноту.
Нурания поспешно закрыла окно, поправила маскировку и ощупью добралась до кровати. В дверь стучали все сильнее и требовательнее.
Нурания подошла к двери:
— Кто там?
За дверью послышался голос Хадичи:
— Нурания, открой-ка. Тебя спрашивают.
Нурания открыла дверь. В глаза ударил свет карманного фонарика. Оттеснив ее, в дверь протиснулись двое милиционеров. Освещая коридорчик фонарем, они прошли в комнату.
— Зажги свет.
Нурания узнала говорящего по голосу.
— Никак, это вы, Мухсинов-абый? Среди ночи? Что вам нужно?
Мухсинов нашел выключатель и зажег свет. Нурания стояла перед ним в одной рубашке.
— Прикройся! — строго сказал Мухсинов. — Я по делу пришел. Где гость?
— Какой гость?
— Твой брат Захри вернулся?
— Что вы, что вы! Господи помилуй! Откуда?
Мухсинов дал знак милиционеру, они начали осматривать комнату.
13
Рифгат остался на улице.
— Наблюдай за окнами, — сказал ему Мухсинов. — Если кто выпрыгнет из окна, задержи. Кто прыгает из окна, тот нечестный человек. Хоть бей, хоть стреляй, но не упусти. Только смотри, не отправь нечаянно на тот свет. Сам знаешь…
Рифгат выслушал совет спокойно. Оставшись в темноте ночи, под промозглым осенним дождем, он прохаживался по улице, и только заряженная винтовка в руках напоминала, что дело это серьезное.
Он слышал стук в дверь и ждал — скоро ли откроют? Чем встретят? А вдруг стрельбой? Как ему быть в таком случае?..
И вдруг одно из окон с треском распахнулось. Рифгат насторожился и подхватил винтовку. Он слышал, как кто-то совсем рядом тяжело спрыгнул на землю.
— Стой! Стрелять буду!..
Человек метнулся в сторону. Рифгат наудачу выстрелил и бросился вдогонку, разбрызгивая ногами лужи. Он уже близко слышал тяжелое дыхание бегущего и замахнулся прикладом, чтобы сбить с ног. Но удар пришелся мимо, и Рифгат, потеряв равновесие, ударился головой в спину беглеца. Тот упал в придорожную яму. Рифгат навалился на него всем телом, пытаясь скрутить руки. Завязалась борьба…
Яркий луч света упал на лицо неизвестного. Рифгат увидел фуражку с кокардой и высоко занесенный кинжал. Но человек с фонарем схватил преступника за руку. Очевидно, схватил крепко: тот даже заревел от боли и ярости.
Через минуту двое мужчин заломили Ахметшаю руки и связали ремнем.
Рифгат видел только фонарь на груди человека, который пришел ему на помощь, а лица разглядеть не мог.
Со стороны калитки, тоже с карманным фонарем в руке, подбежал Мухсинов.
— Поймали? — крикнул он. — А ну-ка, что это за зверь.
Он осветил фонарем лицо пойманного.
— Ну, друг Ахметшай! Где это ты пропадал? По правде сказать, тюрьма соскучилась по тебе. Значит, в бандиты записался? — Мухсинов сдернул с его головы фуражку и с недоумением посмотрел на офицерскую кокарду. — Это еще что за маскарад?
— Играем спектакль, — буркнул Ахметшай.
— Давайте отведем артиста в теплое место…
Лишь после узнал Рифгат подоспевшего к нему на помощь парня. То был сын Атлы Хайруллы, Сайфулла Табанаков.
14
Через несколько дней Рифгат уехал в Москву, Провожать его собралось много знакомых. Вместе с матерью пришла попрощаться и Карима.
Она была очень взволнована.
Рифгата она считала близким человеком, ценила его душевную чистоту и всегдашнюю доброжелательность. Никто не умел так подойти к ней, понять ее. Так легко ей было, пока он жил в Ялантау, — она забывала при нем свои горести. А главное, ведь он был близким товарищем Шакира…
На прощание Рифгат сказал ей:
— Если останусь жив, надеюсь поздравить тебя и Шакира с двумя победами: первая будет над фашистами, вторая — победа настоящей любви!
Он попросил мать не отпускать от себя Кариму до возвращения Шакира.
— Не думай, что он бросил ее. Шакир хороший парень. Вернется к ней, вот увидишь.
Сания попросила Рифгата:
— Может быть случится встретиться с Камилем. Расскажешь ему обо всем, что видел в Ялантау.
Камиль был далеко от Сталинграда, на Северо-Западном фронте. Когда немцы перешли в наступление на Сталинградском направлении, пришли в движение войска и на Северо-Западном фронте.
И только Верховное командование знало, какое значение для решающих боев на Волге имели незначительные на первый взгляд наступления на различных фронтах. Эти фронты оттягивали на себя силы врага, не давали немецкому командованию подкрепить новыми силами южные войска, оказавшиеся под угрозой окружения.
15
В день, принесший торжество победы на Волге, Сания с Губернаторовыми пошла в театр.
Играли пьесу Константина Симонова «Русские люди». И пьеса, и игра артистов понравились зрителям. Сания смотрела на сцену с глубоким волнением, все время представляя себе Камиля, и несколько раз вытерла слезы.
Это было в день открытия театра, закрытого в тяжелый первый год войны. Немалых усилий стоило городскому Совету отвоевать помещение театра и собрать артистов.
Когда закрыли занавес и зрители горячо благодарили актеров, Сания волновалась не меньше участников спектакля. Ведь и ей досталось немало хлопот, чтобы обеспечить работу театра.
Вместе пошли домой. Была тихая, лунная ночь. На улицах светло и не очень морозно. Такая чудесная зимняя ночь, что и домой не хочется.
Большими группами шли из театра зрители мимо памятника Ленину. В этот момент в саду из репродуктора зазвучал знакомый голос диктора:
— Наши войска полностью разгромили немецко-фашистские армии, окруженные в районе Сталинграда… Бои закончились полной победой наших войск, Девяносто одна тысяча немецких солдат и офицеров взяты в плен…
Диктор долго, с нескрываемым удовольствием, перечислял фамилии взятых в плен генералов и полковников. Собравшиеся на улице люди, даже не будучи знакомыми, стали радостно поздравлять друг друга, заговорили как добрые знакомые.
В этот вечер Сания долго не ложилась спать. Вернувшись из театра, она пила чай в семье Губернаторовых. А когда все улеглись, села писать Камилю поздравительное письмо.
На другой день по дороге на работу кто-то сказал ей о смерти Памятливого Фахруша.
Как ни странно, но Сания почувствовала что-то похожее на облегчение.
Этот полоумный старик давно уже стоял одной ногой в могиле. Ни жизнь, ни смерть его ничего не значили для Ялантау.
Но он зловеще бродил по улицам, как призрак старого мира.
Ушло последнее привидение прошлых времен…
Глава одиннадцатая
ПОСМОТРИ НА ЭТОГО ПАРНЯ!
1
Положение на фронтах стало улучшаться. По Советскому Союзу каждый день гремели сообщения о все новых и новых победах наших войск, об освобождении городов, захваченных врагом. Поднялось настроение людей и в тылу. Накануне окончательной победы все работали с еще большим напряжением.
Правда, продовольствие по-прежнему выдавали по карточкам, никому не приходилось есть досыта. Одновременно с радостными сообщениями о победах доходили вести о гибели и ранениях воинов.
Сания особенно остро переживала эти дни. Что с Камилем? В последнем письме он сообщал, что идут жестокие наступательные бои против немцев, и в конце письма подписался «Камиль Ильменский». Сания легко разгадала эту нехитрую уловку мужа. Значит, они воюют около озера Ильмень.
В сводках Информбюро часто упоминалось озеро Ильмень, — южнее этого озера наши войска вели ожесточенные бои. И всякий раз, когда Сания слушала эти сообщения, у нее сжималось сердце.
Наконец об Ильменском озере стали упоминать реже, и говорилось уже не о боях, а о том, что «наши войска укрепили свои позиции». Со временем и вовсе перестали упоминать эти места. А письма от Камиля продолжали приходить. Значит, страшные дни миновали! Камиль жив.
Весной и ближе к лету не только у озера Ильмень, но и на других фронтах военные действия стали менее напряженными. Ежедневно утром и вечером по радио повторяли одну и ту же короткую фразу:
— На фронтах существенных изменений не произошло.
Санию стала тревожить другая мысль.
«Существенные изменения обязательно должны произойти, — думала она. — Какие же еще коварства замышляет враг?..»
Прошел апрель, прошел май, прошел июнь. В утренних и вечерних сообщениях Информбюро повторялась все та же фраза:
«Сегодня на фронтах ничего существенного не произошло…»
В один из таких дней, когда по сводкам на фронте существенных изменений не произошло, Камилю пришлось пережить очень важные события.
Правда, в жестоких боях южнее озера Ильмень он и раньше пережил немало опасных моментов. Однако, несмотря на то что бои закончились изгнанием немецких войск из района Демьянска, сами участники операции были не очень удовлетворены своей победой. Не удалось сомкнуть кольцо окружения, оставить врага в мешке и там уничтожить.
После ликвидации демьяновской группировки противника линия фронта на этом участке сильно сократилась. Части, в которой был Камиль, пришлось продвинуться на юг, в сторону Великих Лук. И Камиль оказался в тех самых местах, где уже воевал.
Вернувшись из партизанского отряда, он встретил здесь из своих старых друзей Якова Беляева. Тот был во взводе разведки, он-то рекомендовал во взвод и Камиля. Командир охотно принял бойца, побывавшего в партизанах. Да и не только командир взвода, но и командир роты и сам начальник разведки дивизии подполковник Богданов быстро оценили его как образованного коммуниста и умного, решительного разведчика.
Когда дивизия перешла на новые позиции, Камиль, хорошо знавший эти места, стал еще более ценным разведчиком. Он знал эти места не только по карте, но исходил их вдоль и поперек. Деревни, реки, озера, овраги — все вокруг было ему хорошо знакомо.
2
Вскоре подполковник Богданов вызвал его к себе.
Он был одного возраста с Камилем. Его белое лицо не загорало и не обветривалось на воздухе, поэтому он вначале показался Камилю молодым офицером, недавно приехавшим из тыла. На деле же это был опытный, бесстрашный командир.
Подполковник встретил его по-дружески. Развернув большую топографическую карту, спросил:
— Знакомы вам эти места? — Он показывал карандашом. — А эти?
— Знакомы. Знаю это озеро, болота, леса вокруг, тут, на реке, деревни — Подлесная, Сосновка…
— Совершенно верно! — остановил его подполковник.
Он сказал, что, по полученным сведениям, вдоль речки враг готовит оборонительную линию, сосредоточивая в районе Подлесной большие силы. Необходимо проверить и уточнить эти сведения.
— Надо пробраться, разведать все. Генерал считает целесообразным доверить это вам.
— Что ж, сходим, товарищ подполковник, — просто ответил Камиль. — Постараюсь оправдать доверие генерала.
Богданов пристально посмотрел в лицо Камиля. Камиль выдержал этот проверяющий взгляд. Глаза командира смотрели на него как бы с предостережением, словно спрашивали: «Понимаешь ли ты, на какое сложное и опасное задание тебя посылают? Ты идешь в пасть разъяренного хищника». — «Все понимаю», — отвечали глаза Камиля.
Помолчав, подполковник добавил:
— Помимо этого, требуется привести «языка», и не первого попавшегося, а из штабных.
Это было самое трудное из боевых заданий, какие даются разведчикам. Камиль знал это. И все-таки, поскольку места были хорошо знакомы, надеялся на успешное выполнение поставленной задачи.
— Постараемся, — сказал он.
— С собой можешь взять кого хочешь, выбирай сам. На подготовку — два дня. На выполнение — пять.
— Есть, товарищ подполковник.
Камиль решил взять пять человек. Первым назвал своего друга, испытанного солдата Беляева, вторым крепыша-артиллериста украинца Василенко, третьим — танкиста Степанова. И еще двух саперов — казаха Алтынбаева и молодого башкира Асылгиреева.
Командир одобрил выбор. Хорошо, что в составе отряда будут специалисты всех родов оружия, представители разных наций Советской страны.
— Не маловато ли?
— Хватит, — ответил Камиль. — Когда действуешь в тылу врага, лучше, если группа поменьше.
Камиль собрал товарищей на беседу. В течение суток наблюдали за передовой линией врага. На другой день был готов план перехода через линию фронта.
Весь день шла перестрелка. Стрекотали пулеметы, по временам работала артиллерия, рвались снаряды. Ночью в небо взлетали ракеты, освещая окрестности.
Камиль и его группа, воспользовавшись траншеями врага, прошли через передовую линию и остановились в глухом лесу. Всю ночь они пробирались через леса и болота, избегая открытых мест, и к полудню следующего дня оказались в местах, где Камиль когда-то партизанил. Здесь приходилось действовать со всеми предосторожностями.
Расположились в глубоком, заросшем ольхой овраге недалеко от дороги и стали наблюдать. На дороге чувствовалось оживление, то и дело проезжали большие грузовики, накрытые брезентом. Время от времени появлялись и легковые машины.
— Едут в направлении Подлесной, — определил Камиль. — Надо узнать, что там делается.
Они снова углубились в лес и пошли к Подлесной. Около деревни заметили группу спрятанных танков. Неподалеку от них торчали дула зенитных орудий.
За деревней, на опушке леса, была сосредоточена тяжелая артиллерия — она стояла прямо на виду. Камилю показалось странным, что возле пушек и танков не видно солдат. Долго приглядывались разведчики. Алтынбаев вдруг сказал:
— А пушки-то, видно, деревянные…
Оказалось, действительно так. И зенитные пушки, и танки были макетами. Значит, нашу воздушную разведку удалось обмануть. Сведения в штабе дивизии относительно Подлесной неправильны. Деревня была пустая. Не видно солдат, жители тоже разбежались.
3
Разведчики вернулись к дороге, по которой проезжали немецкие машины. Камиль предложил идти к деревне Сосновке, расположенной на другом берегу реки. Около деревни оказалось много немецких солдат.
Камиль разделил группу на три пары. Степанов с Алтынбаевым должны были подойти к деревне с южной стороны, а Василенко и Асылгиреев с севера. Сам Камиль, с Беляевым на пару, решил выйти к центру деревни, с тем, чтобы к вечеру всем собраться вместе.
Сделав крюк по лесу, вышли близко к селу. В бинокль отсюда можно было наблюдать дворы, и избы, и людей на деревенской улице.
Камиль сразу заметил, что в селе стало меньше изб. На месте многих домов торчали лишь печные трубы. Очевидно, сожгли немцы. Камиль нашел хорошо знакомый дом председателя колхоза Захара Петровича. Дом уцелел, только не осталось надворных построек. На месте соседних изб темнели ямы, густо заросшие лебедой. Камиль долго наблюдал за домом Захара Петровича. Дверь в сени настежь открыта, но, кажется, дом пустовал. Зато возле дома на противоположной стороне улицы стоял пестрый черно-зеленый автомобиль. Перед домом расхаживали часовые.
Должно быть, здесь был штаб или квартира какого-нибудь начальника. Вскоре подошла еще одна пестрая машина. Два офицера прошли в дом.
Местных жителей почти не видно. Камиль заметил на улице всего пять женщин. Дома казались вымершими. В кустах на склоне оврага замаскированные орудия.
Запомнив все это, Камиль опять направил бинокль на избу Захара Петровича. Он внимательно разглядывал тянувшийся к лесу огород на задах избы. Огород напоминал заброшенный пустырь, заросший полынью и лопухами. Над ними возвышался небольшой желтый холмик. Эти были остатки подвала Захара Петровича, где хранились овощи… Где-то теперь Павлик, сын Захара Петровича?
Камиль подозвал Беляева.
— Помнишь, в каком доме вы оставили меня, раненого?
— Помню, что в этой деревне, А в каком доме, не скажу, — забыл.
— Вон тот дом. Следи за ним получше. Как разведчик следи, — подчеркнул он.
— Понимаю!..
4
Когда стемнело, все разведчики собрались в условленном месте.
Все наблюдения приводили к выводу, что враг действительно готовит здесь вторую линию обороны. Камиль подсчитал, сколько и где сосредоточено различной техники. Если доставить в штаб собранные за день сведения, это было бы очень важным донесением для командования. Однако самая трудная задача была еще впереди. Надо было захватить в плен и привести живым одного из немецких штабных офицеров.
Как это осуществить, у Камиля еще не сложился план. Дерзкая мысль мелькнула у него в голове: а что, если ночью забраться на чердак знакомого заброшенного дома и оттуда завтра весь день, под самым носом у штаба, вести наблюдения? За это время можно выяснить, кого и как захватить в плен.
Он сказал товарищам об этом. Все понимали, что такой план связан с большим риском и может вызвать неожиданные осложнения. Однако каждому было ясно, что без риска не обойтись. Поэтому никто не стал возражать.
Камиль решил взять с собой Беляева и Василенко. Старшим группы, остающейся в лесу, назначил Степанова. Приказал ему продолжать наблюдения, чтобы уточнить наличие сил противника и следить за их передвижением.
— Завтра ночью мы вернемся на это же место, — сказал он. — Если у нас будет неудача, действуйте по усмотрению. Добытые нами сведения имеют очень важное значение, во что бы то ни стало необходимо доставить их подполковнику Богданову.
Камиль сообщил пароль для перехода через линию фронта.
— Есть, товарищ старший сержант, — сказал Степанов.
Камиль помолчал немного и по-обычному спокойно закончил:
— Если наше положение станет совсем безвыходным, дадим сигнал выстрелами из автомата. Три очереди подряд. После этого будете действовать по своему усмотрению.
И затем, не прощаясь, зашагал вместе с Беляевым и Василенко в сторону деревни. Дожидаясь наступления темноты, залегли на лесной опушке. Пробраться в деревню было нелегко: по околице ходил немецкий пат руль.
— Боятся партизан, — сказал Камиль. — Значит, партизаны еще не разгромлены.
К счастью для разведчиков, ночь выдалась темная. Наплывали тучи, далеко за лесом погромыхивал гром. Выждав, когда патруль удалился, разведчики ползком пробрались на заросший лопухами огород. Бесшумно подползли к дому. Камиль заметил, что к окнам прибиты железные решетки.
«Возможно, у немцев здесь склад боеприпасов, — подумал он, — или использовали дом под тюрьму».
Со всеми предосторожностями, по одному вошли в сени. Крутая лестница на чердак оказалась цела. Дом был пуст.
Разведчики поднялись и залегли на чердаке. Под ветром шуршали обрывки старых газет и листки каких-то немецких бланков.
Пока все шло так, как и задумал Камиль. Никому не видные, они лежали на чердаке и через маленькое оконце наблюдали за действиями немцев.
5
Камиль считал, что, если день пройдет спокойно, они в следующую ночь смогут выполнить свою задачу.
Но получилось не так.
Под вечер около дома, где притаились разведчики, остановилась грузовая машина. С нее спрыгнули солдаты. Слышно было, как они вошли в дом.
Разведчики затаили дыхание. Камиль подумал: «Значит, конец, попались в ловушку…»
Но по поведению солдат, по их беспечным голосам было видно, что они не подозревают об опасности. Кажется, они собираются кого-то поместить здесь. Однако, если они думают устраиваться здесь, значит, сперва тщательно осмотрят дом. Обшарят и подполье, и чердак… Надо приготовиться к встрече.
И действительно, вскоре на лестнице послышались шаги, и в пролете показалась голова солдата. Видимый только до плеч, он принялся освещать чердак карманным фонарем. Разведчики спрятались за трубой. Судя по движению светового луча, Камиль понял, что немец поднялся на чердак, и подтолкнул Василенко в бок.
Василенко вышел из-за трубы, но не успел приблизиться к немцу, как тот обернулся и, увидев идущего на него человека с автоматом, в ужасе закричал:
— Партизан!
Ударившись головой о стропила крыши, немец одним прыжком очутился у лестницы и скатился вниз по ступенькам.
Внизу сразу несколько голосов закричали: «Партизан! Русиш партизан!..»
Топая сапогами, немцы выбежали из дома.
Камиль и его товарищи поняли, в каком они оказались положении. Теперь перед ними была одна задача — отдать свою жизнь подороже.
6
В группе Степанова, оставшейся в лесу, все было благополучно. Ночью разведчики по очереди поспали. Залегли на опушке, не упуская из виду дом, куда ушли товарищи. Все было тихо. Крепла уверенность, что товарищи вернутся с удачей. Но… Что это?..
Степанов в бинокль видел все.
Когда у дома остановилась грузовая машина и солдаты направились прямо к открытой двери, Степанов объявил тревогу. Все видели, как немцы обошли дом, а двое солдат направились к картофелехранилищу. Зашли в него — очевидно, осмотрели — и через несколько минут вернулись к дому. В это время подошли две женщины с ведрами, — вероятно, с водой для мытья.
— Почему немцы так спокойны? — спросил Алтынбаев. — Может быть, наши ушли из дома?..
— Погоди, — ответил Степанов. — Сейчас увидим.
И вскоре увидели, как немцы с криками выскочили из избы и захлопнули дверь. Все схватились за автоматы. Окружили избу. Вскоре оттуда послышались выстрелы, и немцы попрятались.
— Наши стреляют, — заметил Асылгиреев.
Прошло немного времени. Выстрелы прекратились.
По улице, вздымая пыль, проехали еще две грузовые машины. Опять послышались выстрелы двух автоматов. Солдаты, спрыгнувшие с грузовых машин, залегли. И тут же появились солдаты с носилками…
— Наших работа, — проговорил Степанов.
Прибывшие немцы, прячась и пригибаясь, перебежали на околицу деревни и рассыпались цепью лицом к лесу.
— Боятся, как бы мы не пришли на помощь, — проворчал Степанов.
Один из немцев подбежал к закрытой двери. Очевидно, он что-то кричал: подняв руки, усердно замахал ими, но тут же свалился. Его оттащили в сторону.
У Степанова помрачнело лицо. Положение товарищей безвыходное. Как им помочь? Идти втроем против вытянувшейся по околице цепи вражеских солдат? Побить их, сколько удастся, и вместе с товарищами погибнуть на поле боя? Да, это самое простое решение. Но…
Степанов помнил наказ Камиля, суровые его слова предостерегали от необдуманного решения.
А может быть, дело затянется до ночи? Немцам не скоро удастся выбить наших из этого дома. Если мы ночью откроем огонь… Немцы могут принять нас за отряд, поднялась бы паника…
И вдруг бинокль выпал из рук Степанова:
— Глядите, что они делают! Хотят поджечь…
В руках у гитлеровцев появились бутылки с зажигательной смесью. И через несколько минут дом, где были заперты Камиль с товарищами, загорелся. Огонь пополз по стенам, быстро пробираясь к окнам, к крыше. Вскоре весь дом был охвачен пламенем. К небу потянулась темно-бурая полоса дыма.
Выстрелы из горящего дома участились. Возле дома взорвалось несколько гранат. Затем наступила тишина. И все услышали три коротких очереди — условный сигнал Камиля.
Степанов тяжело вздохнул.
Прощайте, друзья!
7
Немцы предлагали Камилю сдаться. И по-своему, и на ломаном русском языке кричали:
— Рус! Сдавайся!
— Бросай оружие! Выходи!
Разведчики не отвечали. Они продолжали стрелять и успели свалить еще нескольких немцев.
Это привело остальных в ярость. Они начали обстреливать дом со всех сторон. Кричали со злобой:
— Партизан капут!
— Приняли нас за партизан, — отметил Камиль. — Это неплохо. Не будут разыскивать оставшихся в лесу товарищей.
И чтобы убедить немцев, что они действительно партизаны, выкрикнул несколько раз:
— Партизаны не сдаются! Смерть фашистам!
В это время Василенко с Беляевым подстрелили еще двух солдат, залегших в бурьяне. Немцы стреляли в окна, но пули не брали разведчиков, целившихся сквозь щели в крыше. Наконец гитлеровцы поняли, что стрелять нет смысла.
— Сдавайтесь! — крикнули они. — Иначе будем поджигать!
— Пожар! — кричали они по-русски.
Поняв, что дом подожгли, Камиль обнял товарищей.
— Настали последние минуты, друзья, — тихо сказал он, — Мы должны умереть достойно, как умирают советские воины. Пусть эти минуты не опозорят наших имен…
Они продолжали стрелять и тогда, когда в щелях показалось пламя и чердак стал наполняться дымом.
— Рус! Сдавайся! Сгоришь!
Ни один из разведчиков не был русским по национальности. Однако все они ответили как русские люди:
— Русские не сдаются!
Дым сгущался, по стропилам побежало пламя. Разведчики спустились вниз.
— Партизан! Дурак! Сдавайся!.. — слышалось с улицы.
Василенко громовым голосом ответил:
— Да здравствует Родина! Ура!
В сенях, полных дыма, невозможно было оставаться. Зашли в комнату и закрыли дверь. В окнах играло пламя, глухой гул огня усиливался.
— Даю последний сигнал, — сказал Камиль.
И, направив автомат в окно, дал подряд три очереди.
— Прощайте, друзья!.. Прощайте все! — мысленно он прощался с Родиной, с Санией, с детьми…
Беляев открыл дверь, из сеней ринулось в комнату пламя. На миг он остановился и, закрыв лицо рукавом, вышел в сени. Сквозь клубившийся дым видно было, как он полез по лестнице на чердак. И тут сверху раздался его громкий голос:
— Вот вам, фашисты!
Снаружи одна за другой взорвались гранаты.
На чердаке с треском рухнула крыша. Сени пылали. И в избе уже нельзя было стоять. Камиль лег на пол, вздохнул всей грудью и, став на колени, крикнул:
— Не радуйся, фашист! Мы сгорим. Но…
В этот момент откуда-то снизу послышался знакомый мальчишеский голос:
— Камиль-абый…
Камиль вздрогнул и прислушался. «Что это? Неужели я начал бредить?»
Знакомый звонкий голос повторил чисто по-татарски:
— Камиль-абый! Это я.
— Павлик?!
Камиль бросился к печи. За печью он увидел открытый вход в подполье. Из темноты высовывалась курчавая голова Павлика.
— Василенко! Беляев! Сюда! — И он нырнул в подполье. — Павка, милый, как ты попал сюда? Сгоришь ведь!
— Не сгорим, Камиль-абый!
Разведчики оказались в подполье. При свете огня, падавшем через какую-то щель, они видели, что стены подполья сделаны из толстых бревен, стоймя поставленных в плотный ряд. Два из них были отодвинуты внутрь стены, и за ними зияла темнота. Павлик пролез туда, за ним Камиль, Василенко… В полной тьме, нащупывая ногами каменные ступеньки, спустились вниз. Впереди открылась низкая железная дверь, за ней мелькнул тусклый огонек свечи…
Теперь Камиль понял, что они спасены. И вдруг, как бы очнувшись, в ужасе крикнул:
— Где Беляев? Яков!..
Он метнулся назад. Однако даже не смог открыть только что закрывшуюся дверь. Над головой послышался грохот.
— Павлик, там наш…
Павлик понял, в чем дело. Он помог Камилю открыть дверь. Все трое бросились к щели. Но там бушевали пламя и дым. Павлик свалился обратно в подполье. Камиль, задыхаясь от дыма, кричал: «Яков!
Яков!» Отклика не было. Шумел огонь, получивший новую пищу. Было поздно, они не могли выйти из своего убежища. Крыша и потолок провалились, заполнив горящим хламом подполье.
Разведчики вернулись в подземную комнату, где их ждал Павлик. Потрясенные потерей, они не могли вымолвить ни слова.
Мальчик налил из черного чайника в жестяную кружку воды. Оба жадно выпили.
Помолчав, Камиль заговорил:
— Эх, Павлик, Павлик! Почему ты не пришел чуть-чуть пораньше? Потеряли мы товарища…
— Не знал ведь я, Камиль-абый! — оправдывался Павлик. — Слышу, началась стрельба, а кто стреляет — не знаю. Кабы знать…
8
Камиль долго не мог прийти в себя. Он мрачно смотрел на огонек свечи и молчал.
Потом перевел взгляд на стоящего перед ним Павлика, словно видел его впервые. Мальчик заметно подрос и очень похудел. Одет он был в выцветшую военную рубашку с чужого плеча, заправленную в черные брюки. Вместо пояса в два ряда намотана веревка. Должно быть, не веревка, а длинный кнут: деревянная рукоятка висит сбоку, как кортик. Голубые глаза мальчика смотрят виновато.
А в чем он виноват?
Сидя у кирпичной стены на низенькой деревянной скамеечке, Камиль притянул к себе Павлика.
— Павка, сынок мой, скажи: как ты попал сюда? Что это за подземелье? Бомбоубежище, что ли?..
— Здесь была кладовая…
Павлик рассказал слышанную когда-то от отца историю этого каменного подполья.
Кроме деревянной скамеечки, у стены стоит топчан, на нем матрац из мешковины, набитый соломой. Такая же подушка. На кирпичном полу рассыпана соломенная труха. Рядом с чайником на цельном кирпиче свечка. Вот и вся обстановка убежища.
Оказывается партизаны тщательно скрывали это убежище от немцев. Здесь прятали отнятое у врага оружие и прятались сами.
Зимой в подвале жили несколько бежавших из лагеря офицеров. Однажды ночью партизаны пробрались этим подземельем в дом и без шума перебили всех до единого фашистов. После этого немцы забили окна железными решетками. Но сколько ни искали, не могли открыть тайну опасного для них дома. Наконец забросили его…
— Не пойму, как вы сюда попали? — сказал Павлик.
— А сам-то ты как попал сюда? — поинтересовался Камиль.
Павлик объяснил, что прошлой ночью пришел сюда на разведку.
— А это что у тебя? — Камиль потрогал рукоятку кнута.
— Кнут.
— Зачем тебе кнут?
— Папа сплел мне его, вот и ношу, — тихо сказал Павлик.
— С Захаром Петровичем что-нибудь случилось? — спросил Камиль…
— Расстреляли…
Наступила тяжелая пауза.
Потом Павлик рассказал, как в самом начале весны в деревню пришли немцы и выгнали жителей из домов. В деревне теперь мало кто остался. Все оставшиеся живут в овраге, в трех землянках. Женщины, когда их вызовут, производят уборку у немцев, моют, стирают, топят печи. А большинство мужчин ушли в лес, к партизанам…
Из ответов Павлика Камиль узнал, что партизанский отряд, в котором он когда-то воевал, стал еще больше. Командиром по-прежнему Угланов.
— Весь народ ждет Красную Армию! Когда же вы придете?
— Придем, Павлик, — заверил Камиль. — Недолго осталось ждать. Только как мы теперь отсюда выберемся?
Павлик успокоил его:
— Не бойтесь! Ночью, когда фрицы успокоятся, как-нибудь уйдем.
Камиль еще раз крепко прижал к себе мальчика.
— Эх, Павлик, родной! — сказал он. — Нам ведь мало спастись, мы не выполнили боевого задания. Нужно захватить «языка». И не простого немца, а офицера.
— Офицера, говорите?
— Да. А мы с Василенко остались теперь вдвоем.
Павлик задумался.
— У меня есть на примете один, — сказал он деловито. — К нему я уже давно приглядываюсь.
Камиль ткнул в бок угрюмо молчавшего Василенко.
— Видал молодца?.. Как разговаривает? Молодец, Павлик.
Павлик серьезно продолжал:
— Я прозвал его «чокнутым фрицем».
— «Чокнутым фрицем»? Слышишь, Василенко?
— Правда, — продолжал Павлик. — Выйдет среди ночи и задумается. Ходит взад-вперед. Смотрит на небо. Слушает, как в лесу поют птички. В самом деле вроде чокнутый какой-то…
Казалось, Камиль не столько слушал, сколько любовался Павликом…
— Товарищ старший сержант, — обратился Василенко к Камилю, — «чокнутый фриц» Павлика очень интересует меня.
— И я не собираюсь отказываться от него, — повернувшись к Василенко, решительно сказал Камиль.
9
— Товарищ подполковник, медсестра из соседней дивизии хочет вас видеть.
Начальник разведки Богданов у себя в блиндаже изучал материалы последних сообщений наблюдателей.
Его беспокоила судьба разведывательной группы Камиля Ибрагимова. Командир дивизии уже дважды спрашивал, не вернулся ли Ибрагимов. По плану группа должна была возвратиться сегодня. А о ней ни слуху ни духу. Поэтому Богданов каждого входящего встречал с мыслью, не принес ли он известий об Ибрагимове.
— Какая медсестра? Из соседней дивизии? Пусть войдет…
Он механически перевернул лежавшие на столе бумаги. И про себя подумал: «Не вышла ли группа Ибрагимова в район соседней дивизии? Может быть, ранены и лежат там в санбате?»
В дверях показалась красивая женщина. На ней была простая защитная гимнастерка, какую носят все женщины в армии, и такого же цвета юбка. Широкий желтый ремень стягивал ее талию. Все это очень шло к ее стройной фигуре. И даже пилотка на голове казалась модной шапочкой, надетой поплотнее, чтобы мягкие темные кудри выглядели пышнее. А лицо? А румянец? И эти чистые голубые глаза?
Подполковник поднялся:
— Входите, пожалуйста!
Медсестра вошла. Она держалась свободно, без тени смущения или растерянности, в присутствии командира с большим званием. И это казалось подполковнику вполне естественным.
— Садитесь, — пригласил он.
— Спасибо! — Женщина села на раскладной брезентовый стул.
— Извините, — сказала она с такой обаятельной улыбкой, против которой трудно было устоять, — я у вас гостья, поэтому не стану придерживаться правил устава. Садитесь, товарищ подполковник.
Подчинившись ей, Богданов сел.
— Вас, конечно, интересует, кто я и по какому делу явилась к вам? Пожалуйста. Меня зовут Фарданой, фамилия Дибаева. Вот мои документы.
Богданов просмотрел ее документы.
— Дело у меня к вам такое. Среди ваших разведчиков должен быть мой знакомый, Камиль Ибрагимов.
Богданов посмотрел на нее:
— Ибрагимов Камиль? Что вы о нем знаете?
Фардана по-своему поняла его вопрос; желая успокоить подполковника, она улыбнулась.
— Ничего, кроме хорошего, товарищ подполковник.
— Знаю, знаю!.. Где он сейчас?
Теперь уже насторожилась Фардана:
— Как где? Он должен быть в вашей дивизии.
— Зачем вам Ибрагимов?
— Я его землячка. Мы с ним из одного города. Старые друзья. Я специально отпросилась, чтобы повидаться с ним.
Богданов сказал, что Камиль послан с боевым заданием и вот-вот должен вернуться.
— Какое-нибудь опасное дело поручили ему? — спросила Фардана.
Задай этот наивный вопрос кто-нибудь другой, подполковник не стал бы отвечать. Фардане он готов был все извинить.
— На войне все опасно, товарищ красавица, — пошутил он. — Вот мы с вами спокойно разговариваем, а через минуту на нас может упасть бомба или снаряд…
— Нет, я серьезно, — возразила Фардана. — У него такая славная жена. Такие милые дети. Дочурку Камиль еще не видел. Родилась после его отъезда. Притом он очень хороший педагог… Ужасно, если он погибнет…
— Вы, товарищ Дибаева, рассуждаете как ребенок.
— Я хорошо знаю, что такое разведка, товарищ подполковник. В разведку должны ходить люди помоложе, одинокие…
Богданов не стал продолжать спор. Вместе с тем ему не хотелось быть и резким с этой красивой медсестрой.
— Хорошо, учтем, — улыбнулся он. — А вы подождите в нашем санбате. Сообщим.
— До свидания!
10
Когда Фардана ушла, подполковник прошелся по блиндажу, вздохнул.
— Безобразие! И зачем только берут в армию таких красоток!
_ Он опять сел за работу. Образ Фарданы все еще был перед глазами, наивная болтовня ее все еще звучала у него в ушах.
«А ведь опасения ее не лишены оснований, — подумал подполковник. — Ибрагимов вполне мог попасть в беду».
На рассвете ему сообщили по телефону о том, что группа вернулась. Получены важные сведения о приготовлениях врага, захвачен в плен немецкий ефрейтор.
Но из шести разведчиков вернулись только трое, один из них ранен.
Известие о том, что Ибрагимов и его двое товарищей погибли в подожженном доме, подействовало на него тяжело. Хоть бы не появлялась его землячка, красивая медсестра! Разве на войне обойдешься без жертв? Бывает, что из шести человек возвращается только один… А вот сейчас… Бедная девушка, землячка, разыскивающая Ибрагимова, наверно, ждет известия. Как сообщить ей?
А Фардана не стала дожидаться, пока ее вызовут, — вечером сама пришла к подполковнику. Богданов сначала не хотел принимать ее, но Фардана настояла.
На этот раз она много не говорила. Печальными глазами заглянула в глаза начальнику.
— Это правда, товарищ подполковник? Насчет Ибрагимова?
У Богданова не хватило решимости сказать правду.
— Пока еще не возвратился. Ничего определенного сказать нельзя.
— Зачем вы скрываете? В медсанбате я разговаривала с раненым, который был с ним, с разведчиком Асылгиреевым. Он своими глазами видел, как погиб Камиль…
— На войне всякое бывает, товарищ Дибаева, — рассердился начальник. — О человеке думают, что он погиб, а он возвращается жив и невредим…
— Вы так думаете? Тогда я не буду писать о нем родным.
— Конечно, подождите.
Фардана, словно разговаривая с собой, жалобно сказала:
— Хотела описать его жене нашу встречу… А теперь вот… — Она не смогла продолжать, из глаз ее покатились слезы.
Богданов молчал. Чем он мог помочь? Чем утешить?!
11
А на следующую ночь Камиль и Василенко вернулись к своим. И еще привели с собой пленного штабиста.
«Чокнутый фриц», на которого указал Павлик, и вправду часто гулял по ночам на задворках деревни. Очутившись вдруг в железных объятиях Василенко, он испугался, но не стал оказывать сопротивления. Когда разведчики увели его в глубь леса и вынули изо рта кляп, он не стал отмалчиваться, — во избежание всяких случайностей, Камиль решил допросить его раньше, чем перейдут на нашу сторону.
«Чокнутый фриц» был действительно штабным офицером, переводчиком. Он говорил по-русски лучше, чем Камиль по-немецки. Оказывается, после событий на Волге его охватило настроение безнадежности. Рухнула вера в победу Германии. Он давно уже начал сознавать, что правда на стороне русских. По ночам его часто мучила бессонница, он выходил на прогулки, где ему никто не мешал думать.
Пленный рассказал, что видел вчера, как погибли несколько русских, запертые и подожженные в заброшенном доме. Но не сдались!..
— Только во имя подлинной правды люди могут проявлять такое геройство, — заключил он.
Камиль потребовал у него сведений о планах немецкого командования, о силах немцев. «Чокнутый фриц» хорошо был осведомлен и все рассказал без утайки.
Камиль, убедился, что этот человек действительно одумавшийся немец, что он не будет оказывать сопротивления. И все же, где было нужно, ему завязывали глаза, связывали руки. Немец принимал эти предосторожности покорно. Когда требовалось заткнуть ему рот, он сам открывал его, как перед зубным врачом…
Добытые группой Камиля сведения, особенно факты, сообщенные «Чокнутым фрицем», оказались очень важными для командования, помогли нашим частям в успешной подготовке к большим боям, которые скоро должны были начаться в этих местах.
Особенно радовался благополучному возвращению Камиля подполковник Богданов. На следующее утро он послал в медсанбат своего связного с приказом, чтобы прибывшая из соседней дивизии медсестра Дибаева Фардана явилась к нему.
12
Вернувшимся с трудного задания разведчикам положено три дня отдыха. В это время они не несут никакой службы, полностью отдыхают. Для них отводятся специальные блиндажи, подальше от передовой линии. Хочешь — играй в шахматы или домино, читай книгу или пиши, а хочешь — спи весь день, не поднимая головы… Если надоест сидеть в блиндаже, можешь, погулять в лесу, сходить в гости к знакомым.
Отоспавшись как следует после нескольких бессонных ночей, Камиль вышел из блиндажа. Глубоко, всей грудью, вдохнул свежий лесной воздух. Потом тщательно сбрил отросшую бороду. С удовольствием умылся под прикрепленным к стволу сосны умывальником, сделанным из котелка, и, спустившись в блиндаж, приоделся. После этого, воспользовавшись тем, что в блиндаже он был один, сел писать Сании.
Сегодня у него было приподнятое настроение! Он чувствовал себя так легко — казалось, стоит взмахнуть руками — и полетишь высоко в небо. И письмо хотелось начать соответственно настроению — так, чтобы от него исходила радость жизни. Но как? Эх, случилось бы сейчас чудо и вошла бы в дверь сама Сания…
В этот момент в дверях послышался женский голос:
— Можно войти?
От неожиданности Камиль настолько растерялся, что даже не сообразил встать и пойти навстречу гостье.
Знакомый голос повторил:
— Вы тут, Камиль?
Камиль вскочил с места — в дверях стояла сияющая Фардана.
— Фардана? Неужто вы? Откуда?
— Камиль? Жив!..
Они бросились друг другу в объятия.
13
Еще в Казани Фардана попросила направить ее в ту армию, в которой служил Камиль. Эту просьбу она повторила и в Москве. И нашлись люди, которые посчитались с ее желанием. Только попала она в медсанбат другого соединения.
Первые месяцы дивизия держала оборону, и работы у всех было не так уж много. И вот к Фардане стали приставать некоторые женолюбивые офицеры. Она и так не была дурнушкой, а на фронте ее красота многим казалась просто ослепительной. И они старались завоевать ее сердце любыми путями: одни пытались расположить ее к себе добротой, мягкостью, другие — настойчивостью и даже угрозами. Были и такие, которые опирались на свои чины. Но Фардана не поддавалась и от натиска настойчивых отделывалась с помощью своей бойкости, способности не теряться. А одного слишком назойливого майора отпугнула именем самого генерала. Когда майор цинично заявил ей: «Я не верю вам. Вы только предо мною строите из себя недотрогу, а сами с кем-то гуляете», — она в запальчивости ответила с вызовом:
— А какое вам, собственно, дело до этого? Может быть, я гуляю с самим генералом?! И если не хотите иметь с ним дело, оставьте меня в покое.
Ответ Фарданы действительно охладил нахального майора, но самой ей вскоре пришлось попасть в связи с этим в довольно неприятное положение.
Видно, майор о ее ответе рассказал другим, и некрасивые слухи дошли до командира дивизии. А в вопросах морали он был человеком крутым, беспощадным — безнравственных, развращенных людей просто не терпел. И вдруг слухи о нем самом…
Возмущенный, он вызвал Фардану.
Когда Фардане сказали, что ее вызывает генерал, она сначала растерялась. «А что, если я приглянулась самому? — подумала она. — Боже, сохрани меня от генеральской любви…» Но, по правде, испугалась она не очень — мол, если надо, и генералу сумею дать отпор.
Но у генерала она растерялась по-настоящему. Фардана, которая ни перед одним мужчиной не терялась, сникла, стала похожей на побитого щенка, едва увидела сивые генеральские усы и его страшно злые глаза, едва услышала его первые слова. Она склонила вспыхнувшее жарким пламенем лицо и долго не могла поднять глаза на генерала.
Собираясь идти по вызову. Фардана узнала у опытных людей, как ей следует войти к генералу, как доложить о себе, как держаться. Но генерал на все это не обратил ровно никакого внимания, а сразу же прямо и бесцеремонно спросил:
— Кто ты? И кому ты говорила, что ты генеральская «пепеже»?
По этому вопросу, заданному резким и злым голосом, Фардана поняла, как выглядит она в глазах генерала. Она — не красивая девушка, не медсестра, достойная внимания, а самый недостойный, самый негодный, совершивший воинское преступление солдат. Она обвиняется в клевете на генерала! И это ведь почти правда! Как объяснить, как доказать, что это совсем не так, что в данном случае все дело в этом «почти», а не во всем остальном? Выход один — признаться, как было все на самом деле, и просить прощения…
Призвав на помощь всю силу воли, Фардана подняла голову, посмотрела на генерала ничего не видящими от испуга и смущения глазами и еле слышно, жалким голосом, произнесла:
— Товарищ генерал, простите… Когда я говорила это…
— Значит, ты и в самом деле это сказала?
— Сказала, товарищ генерал. Только вы, пожалуйста, меня…
Генерал не дал ей договорить. До сих пор он еще сомневался в правдивости слухов, думал, что какая-то медсестра не могла дойти до такого бесстыдства…
— Значит, ты явилась в дивизию с дурными целями? Значит (генерал хотел сказать: «гордясь своей красотой», но, подумав, что испорченная, развращенная женщина использует и это, сказал по-другому)… Значит, считая себя красавицей, ты явилась сюда развращать командиров и клеветать на высший комсостав?..
Эти жестокие и несправедливые слова больно задели Фардану. Здесь-то и показала свою силу ее незапятнанная душа — она возмутилась и восстала против грозного генерала. В глазах Фарданы вспыхнули огоньки, она выпрямилась и уже смело посмотрела в глаза разъяренного генерала.
— Товарищ генерал! Вы сначала прочитайте мораль своим офицерам!..
Голос ее прозвучал твердо и требовательно.
Генерал, который привык сам предъявлять требования и приказывать, обычно не встречая сопротивления, в первое мгновение буквально оторопел. Но быстро пришел в себя и еще более жестко, с угрозой произнес только одно слово:
— Что-о-о?!
Однако Фардана не думала отступать.
— Я никому не позволю пятнать мою честь! — побледнев, возмущенно проговорила она. — Да, я виновата, — не подумав, сказала слово, бросившее тень на ваше имя. И за это прошу у вас извинения. Но если бы вы узнали, что вынудило меня так поступить, может быть, вы и простили бы меня. А вы даже не хотите меня выслушать… Я только попыталась защититься вашим именем, а вы, не разобравшись ни в чем, тоже, как и некоторые другие, оскорбляете меня…
Догадавшись о том, что произошло, генерал успокоился. Но голос его по-прежнему оставался строгим.
— Я вас слушаю…
И Фардана рассказала ему все без утайки, раскрыла свою душу.
— А некоторые офицеры думают, что я приехала сюда в поисках мужского общества, — закончила она.
Генерал долго молчал.
— Может, вы хотите вернуться в тыл, к любимому человеку? — наконец участливо спросил он.
— Нет, — твердо ответила Фардана. — Я еще по-настоящему и не видела фронта, не оказывала во время боя помощи раненым. Я хочу вернуться домой с победой… И вместе со всей армией.
Командир дивизии задумался. Фардана терпеливо ждала его ответа.
— Вы молодец! — тепло взглянув на Фардану, вдруг сказал генерал. — И если нужно будет, можете и впредь отпугивать ловеласов моим именем. Я вам верю…
И Фардана оправдала доверие генерала. Во время летнего наступления она вынесла на своих плечах, спасла от смерти многих раненых. Не подвела она и в наступательных боях, начавшихся после победы на Волге — не зная страха и усталости, спасала раненых.
Когда на фронте устанавливалась длительная тишина, к Фардане снова и снова приставали с ухаживаниями, но теперь она никого не боялась. А любовь к Карпову была для нее священной. И она боролась за то, чтобы возвратиться, не расплескав и сохранив в чистоте это дорогое ей чувство.
14
И к Камилю теперь она пришла без всяких опасений. Камиль был для нее дорогим земляком, другом, родным братом. Точно так принял ее и Камиль. Они бросились друг другу в объятья с самыми чистыми, родственными чувствами, как брат и сестра…
В это время на лестнице раздались чьи-то шаги, и дверь распахнулась.
Камиль и Фардана едва успели отпрянуть друг от друга, как в дверях показался человек с добрым выражением на широком лице. На плечах его Камиль заметил погоны старшего лейтенанта.
Непрошеный гость смущенно улыбнулся.
— Простите, я, кажется, вошел не вовремя?
За Камиля ответила Фардана:
— Нет, очень вовремя.
Старший лейтенант засмеялся.
— Мне нужен разведчик Камиль Ибрагимов, — сказал он.
— Я Камиль Ибрагимов.
— Отлично. Я из редакции фронтовой газеты… — Он смущенно улыбнулся. — Скажите правду, — кажется, я пришел не вовремя? Вы еще долго здесь будете, товарищ Ибрагимов?
— Никуда уходить не собираюсь.
— Тогда я зайду к вам позднее. А сейчас мне надо поговорить с вашими товарищами. Пока до свидания.
Представитель редакции торопливо вышел.
— Ходят тут! — пробурчал Камиль. — Но кто же это был? Кажется, я где-то видел его.
— Мне кажется, он татарин, — сказал Фардана.
— И мне тоже.
Они присели к столу. Камиль оживился. Такая неожиданная встреча! И в такой день, когда он чувствовал себя именинником!
— Землячка дорогая! — заговорил он возбужденно. — Неужели это вы, Фардана? Глазам не верю! Необычайно! Когда Сания мне написала, я не хотел верить. Во всяком случае, не думал, что появитесь на фронте. Ого! У вас даже медали есть!
— А что вы удивляетесь? — спросила Фардана. — Разве я не могла заслужить медали? Думаете, я трусиха?
— Не скрою, Фардана, — я не предполагал, что из вас выйдет такая патриотка.
Фардана вздохнула:
— И вы правы, Камиль. Никакая я не патриотка. Может быть, просто эгоистка…
Камиль засмеялся:
— Не скромничайте, Фардана. Кто не патриот, тот не сунется в такое пекло. И такому не дают боевых медалей.
Фардана, ничего не утаивая, рассказала Камилю историю своей любви к Карпову.
— Я пошла на фронт, чтобы друзья и знакомые не презирали меня за то, что я изменила мужу-фронтовику, а главное — чтобы моя совесть перед Фуатом была чиста…
Закончив рассказ, Фардана спросила:
— Вам известно, где этот бедняга Фуат?
Камиль ответил не сразу. Фардана повторила вопрос:
— Как вы считаете — ведь Фуат теперь не вправе будет обижаться на меня?
Камиль все еще сидел, задумавшись. Потом решительно поднялся.
— Фуат? Он оказался недостойным вашего уважения, Фардана. Это был подлый, низкий предатель. Таких не жалеют.
И он рассказал, как бесславно окончилась жизнь Фуата, когда он с поднятыми руками пошел навстречу врагу.
Как оглушенная Фардана слушала его рассказ. Красивое лицо ее казалось безжизненным. Она вдруг громко разрыдалась.
Камиль не стал ее утешать. Он молча ходил по блиндажу. Потом резко обернулся:
— Вам его жаль?
Фардана, вздыхая, вытерла глаза.
— Нет. Не его мне жаль, а себя. Жалко, что я отдала этому человеку мои лучшие, молодые годы…
В блиндаже снова появился представитель редакции.
На этот раз он с первых же слов заговорил по-татарски. Узнав, что и Фардана татарка, он обрадовался и объяснил, что он из редакции фронтовой газеты, выходящей на татарском языке.
— Меня интересуют боевые подвиги фронтовиков-татар. Вас мне рекомендовали как прекрасного разведчика.
Камиль упорно пытался вспомнить, где видел этого человека.
— Извините, вам не приходилось до войны бывать в Ялантау?
— Был. Я приезжал туда незадолго до войны.
Камиль вспомнил:
— Вы приезжали с группой писателей?
— Верно.
— Но вы тогда выглядели по-другому. Здорово похудели!
— На фронте я поправился, — заменил представитель газеты и шутливо добавил: — А в тылу теперь налицо все условия, чтобы похудеть…
— Так вы писатель? — с любопытством посмотрела Фардана.
— Да, пишу…
— Я знаю ваши книги, — сказал Камиль. — Если не ошибаюсь, вы ведь…
И он назвал фамилию написавшего эту книгу.
1
Положение на фронтах стало улучшаться. По Советскому Союзу каждый день гремели сообщения о все новых и новых победах наших войск, об освобождении городов, захваченных врагом. Поднялось настроение людей и в тылу. Накануне окончательной победы все работали с еще большим напряжением.
Правда, продовольствие по-прежнему выдавали по карточкам, никому не приходилось есть досыта. Одновременно с радостными сообщениями о победах доходили вести о гибели и ранениях воинов.
Сания особенно остро переживала эти дни. Что с Камилем? В последнем письме он сообщал, что идут жестокие наступательные бои против немцев, и в конце письма подписался «Камиль Ильменский». Сания легко разгадала эту нехитрую уловку мужа. Значит, они воюют около озера Ильмень.
В сводках Информбюро часто упоминалось озеро Ильмень, — южнее этого озера наши войска вели ожесточенные бои. И всякий раз, когда Сания слушала эти сообщения, у нее сжималось сердце.
Наконец об Ильменском озере стали упоминать реже, и говорилось уже не о боях, а о том, что «наши войска укрепили свои позиции». Со временем и вовсе перестали упоминать эти места. А письма от Камиля продолжали приходить. Значит, страшные дни миновали! Камиль жив.
Весной и ближе к лету не только у озера Ильмень, но и на других фронтах военные действия стали менее напряженными. Ежедневно утром и вечером по радио повторяли одну и ту же короткую фразу:
— На фронтах существенных изменений не произошло.
Санию стала тревожить другая мысль.
«Существенные изменения обязательно должны произойти, — думала она. — Какие же еще коварства замышляет враг?..»
Прошел апрель, прошел май, прошел июнь. В утренних и вечерних сообщениях Информбюро повторялась все та же фраза:
«Сегодня на фронтах ничего существенного не произошло…»
В один из таких дней, когда по сводкам на фронте существенных изменений не произошло, Камилю пришлось пережить очень важные события.
Правда, в жестоких боях южнее озера Ильмень он и раньше пережил немало опасных моментов. Однако, несмотря на то что бои закончились изгнанием немецких войск из района Демьянска, сами участники операции были не очень удовлетворены своей победой. Не удалось сомкнуть кольцо окружения, оставить врага в мешке и там уничтожить.
После ликвидации демьяновской группировки противника линия фронта на этом участке сильно сократилась. Части, в которой был Камиль, пришлось продвинуться на юг, в сторону Великих Лук. И Камиль оказался в тех самых местах, где уже воевал.
Вернувшись из партизанского отряда, он встретил здесь из своих старых друзей Якова Беляева. Тот был во взводе разведки, он-то рекомендовал во взвод и Камиля. Командир охотно принял бойца, побывавшего в партизанах. Да и не только командир взвода, но и командир роты и сам начальник разведки дивизии подполковник Богданов быстро оценили его как образованного коммуниста и умного, решительного разведчика.
Когда дивизия перешла на новые позиции, Камиль, хорошо знавший эти места, стал еще более ценным разведчиком. Он знал эти места не только по карте, но исходил их вдоль и поперек. Деревни, реки, озера, овраги — все вокруг было ему хорошо знакомо.
2
Вскоре подполковник Богданов вызвал его к себе.
Он был одного возраста с Камилем. Его белое лицо не загорало и не обветривалось на воздухе, поэтому он вначале показался Камилю молодым офицером, недавно приехавшим из тыла. На деле же это был опытный, бесстрашный командир.
Подполковник встретил его по-дружески. Развернув большую топографическую карту, спросил:
— Знакомы вам эти места? — Он показывал карандашом. — А эти?
— Знакомы. Знаю это озеро, болота, леса вокруг, тут, на реке, деревни — Подлесная, Сосновка…
— Совершенно верно! — остановил его подполковник.
Он сказал, что, по полученным сведениям, вдоль речки враг готовит оборонительную линию, сосредоточивая в районе Подлесной большие силы. Необходимо проверить и уточнить эти сведения.
— Надо пробраться, разведать все. Генерал считает целесообразным доверить это вам.
— Что ж, сходим, товарищ подполковник, — просто ответил Камиль. — Постараюсь оправдать доверие генерала.
Богданов пристально посмотрел в лицо Камиля. Камиль выдержал этот проверяющий взгляд. Глаза командира смотрели на него как бы с предостережением, словно спрашивали: «Понимаешь ли ты, на какое сложное и опасное задание тебя посылают? Ты идешь в пасть разъяренного хищника». — «Все понимаю», — отвечали глаза Камиля.
Помолчав, подполковник добавил:
— Помимо этого, требуется привести «языка», и не первого попавшегося, а из штабных.
Это было самое трудное из боевых заданий, какие даются разведчикам. Камиль знал это. И все-таки, поскольку места были хорошо знакомы, надеялся на успешное выполнение поставленной задачи.
— Постараемся, — сказал он.
— С собой можешь взять кого хочешь, выбирай сам. На подготовку — два дня. На выполнение — пять.
— Есть, товарищ подполковник.
Камиль решил взять пять человек. Первым назвал своего друга, испытанного солдата Беляева, вторым крепыша-артиллериста украинца Василенко, третьим — танкиста Степанова. И еще двух саперов — казаха Алтынбаева и молодого башкира Асылгиреева.
Командир одобрил выбор. Хорошо, что в составе отряда будут специалисты всех родов оружия, представители разных наций Советской страны.
— Не маловато ли?
— Хватит, — ответил Камиль. — Когда действуешь в тылу врага, лучше, если группа поменьше.
Камиль собрал товарищей на беседу. В течение суток наблюдали за передовой линией врага. На другой день был готов план перехода через линию фронта.
Весь день шла перестрелка. Стрекотали пулеметы, по временам работала артиллерия, рвались снаряды. Ночью в небо взлетали ракеты, освещая окрестности.
Камиль и его группа, воспользовавшись траншеями врага, прошли через передовую линию и остановились в глухом лесу. Всю ночь они пробирались через леса и болота, избегая открытых мест, и к полудню следующего дня оказались в местах, где Камиль когда-то партизанил. Здесь приходилось действовать со всеми предосторожностями.
Расположились в глубоком, заросшем ольхой овраге недалеко от дороги и стали наблюдать. На дороге чувствовалось оживление, то и дело проезжали большие грузовики, накрытые брезентом. Время от времени появлялись и легковые машины.
— Едут в направлении Подлесной, — определил Камиль. — Надо узнать, что там делается.
Они снова углубились в лес и пошли к Подлесной. Около деревни заметили группу спрятанных танков. Неподалеку от них торчали дула зенитных орудий.
За деревней, на опушке леса, была сосредоточена тяжелая артиллерия — она стояла прямо на виду. Камилю показалось странным, что возле пушек и танков не видно солдат. Долго приглядывались разведчики. Алтынбаев вдруг сказал:
— А пушки-то, видно, деревянные…
Оказалось, действительно так. И зенитные пушки, и танки были макетами. Значит, нашу воздушную разведку удалось обмануть. Сведения в штабе дивизии относительно Подлесной неправильны. Деревня была пустая. Не видно солдат, жители тоже разбежались.
3
Разведчики вернулись к дороге, по которой проезжали немецкие машины. Камиль предложил идти к деревне Сосновке, расположенной на другом берегу реки. Около деревни оказалось много немецких солдат.
Камиль разделил группу на три пары. Степанов с Алтынбаевым должны были подойти к деревне с южной стороны, а Василенко и Асылгиреев с севера. Сам Камиль, с Беляевым на пару, решил выйти к центру деревни, с тем, чтобы к вечеру всем собраться вместе.
Сделав крюк по лесу, вышли близко к селу. В бинокль отсюда можно было наблюдать дворы, и избы, и людей на деревенской улице.
Камиль сразу заметил, что в селе стало меньше изб. На месте многих домов торчали лишь печные трубы. Очевидно, сожгли немцы. Камиль нашел хорошо знакомый дом председателя колхоза Захара Петровича. Дом уцелел, только не осталось надворных построек. На месте соседних изб темнели ямы, густо заросшие лебедой. Камиль долго наблюдал за домом Захара Петровича. Дверь в сени настежь открыта, но, кажется, дом пустовал. Зато возле дома на противоположной стороне улицы стоял пестрый черно-зеленый автомобиль. Перед домом расхаживали часовые.
Должно быть, здесь был штаб или квартира какого-нибудь начальника. Вскоре подошла еще одна пестрая машина. Два офицера прошли в дом.
Местных жителей почти не видно. Камиль заметил на улице всего пять женщин. Дома казались вымершими. В кустах на склоне оврага замаскированные орудия.
Запомнив все это, Камиль опять направил бинокль на избу Захара Петровича. Он внимательно разглядывал тянувшийся к лесу огород на задах избы. Огород напоминал заброшенный пустырь, заросший полынью и лопухами. Над ними возвышался небольшой желтый холмик. Эти были остатки подвала Захара Петровича, где хранились овощи… Где-то теперь Павлик, сын Захара Петровича?
Камиль подозвал Беляева.
— Помнишь, в каком доме вы оставили меня, раненого?
— Помню, что в этой деревне, А в каком доме, не скажу, — забыл.
— Вон тот дом. Следи за ним получше. Как разведчик следи, — подчеркнул он.
— Понимаю!..
4
Когда стемнело, все разведчики собрались в условленном месте.
Все наблюдения приводили к выводу, что враг действительно готовит здесь вторую линию обороны. Камиль подсчитал, сколько и где сосредоточено различной техники. Если доставить в штаб собранные за день сведения, это было бы очень важным донесением для командования. Однако самая трудная задача была еще впереди. Надо было захватить в плен и привести живым одного из немецких штабных офицеров.
Как это осуществить, у Камиля еще не сложился план. Дерзкая мысль мелькнула у него в голове: а что, если ночью забраться на чердак знакомого заброшенного дома и оттуда завтра весь день, под самым носом у штаба, вести наблюдения? За это время можно выяснить, кого и как захватить в плен.
Он сказал товарищам об этом. Все понимали, что такой план связан с большим риском и может вызвать неожиданные осложнения. Однако каждому было ясно, что без риска не обойтись. Поэтому никто не стал возражать.
Камиль решил взять с собой Беляева и Василенко. Старшим группы, остающейся в лесу, назначил Степанова. Приказал ему продолжать наблюдения, чтобы уточнить наличие сил противника и следить за их передвижением.
— Завтра ночью мы вернемся на это же место, — сказал он. — Если у нас будет неудача, действуйте по усмотрению. Добытые нами сведения имеют очень важное значение, во что бы то ни стало необходимо доставить их подполковнику Богданову.
Камиль сообщил пароль для перехода через линию фронта.
— Есть, товарищ старший сержант, — сказал Степанов.
Камиль помолчал немного и по-обычному спокойно закончил:
— Если наше положение станет совсем безвыходным, дадим сигнал выстрелами из автомата. Три очереди подряд. После этого будете действовать по своему усмотрению.
И затем, не прощаясь, зашагал вместе с Беляевым и Василенко в сторону деревни. Дожидаясь наступления темноты, залегли на лесной опушке. Пробраться в деревню было нелегко: по околице ходил немецкий пат руль.
— Боятся партизан, — сказал Камиль. — Значит, партизаны еще не разгромлены.
К счастью для разведчиков, ночь выдалась темная. Наплывали тучи, далеко за лесом погромыхивал гром. Выждав, когда патруль удалился, разведчики ползком пробрались на заросший лопухами огород. Бесшумно подползли к дому. Камиль заметил, что к окнам прибиты железные решетки.
«Возможно, у немцев здесь склад боеприпасов, — подумал он, — или использовали дом под тюрьму».
Со всеми предосторожностями, по одному вошли в сени. Крутая лестница на чердак оказалась цела. Дом был пуст.
Разведчики поднялись и залегли на чердаке. Под ветром шуршали обрывки старых газет и листки каких-то немецких бланков.
Пока все шло так, как и задумал Камиль. Никому не видные, они лежали на чердаке и через маленькое оконце наблюдали за действиями немцев.
5
Камиль считал, что, если день пройдет спокойно, они в следующую ночь смогут выполнить свою задачу.
Но получилось не так.
Под вечер около дома, где притаились разведчики, остановилась грузовая машина. С нее спрыгнули солдаты. Слышно было, как они вошли в дом.
Разведчики затаили дыхание. Камиль подумал: «Значит, конец, попались в ловушку…»
Но по поведению солдат, по их беспечным голосам было видно, что они не подозревают об опасности. Кажется, они собираются кого-то поместить здесь. Однако, если они думают устраиваться здесь, значит, сперва тщательно осмотрят дом. Обшарят и подполье, и чердак… Надо приготовиться к встрече.
И действительно, вскоре на лестнице послышались шаги, и в пролете показалась голова солдата. Видимый только до плеч, он принялся освещать чердак карманным фонарем. Разведчики спрятались за трубой. Судя по движению светового луча, Камиль понял, что немец поднялся на чердак, и подтолкнул Василенко в бок.
Василенко вышел из-за трубы, но не успел приблизиться к немцу, как тот обернулся и, увидев идущего на него человека с автоматом, в ужасе закричал:
— Партизан!
Ударившись головой о стропила крыши, немец одним прыжком очутился у лестницы и скатился вниз по ступенькам.
Внизу сразу несколько голосов закричали: «Партизан! Русиш партизан!..»
Топая сапогами, немцы выбежали из дома.
Камиль и его товарищи поняли, в каком они оказались положении. Теперь перед ними была одна задача — отдать свою жизнь подороже.
6
В группе Степанова, оставшейся в лесу, все было благополучно. Ночью разведчики по очереди поспали. Залегли на опушке, не упуская из виду дом, куда ушли товарищи. Все было тихо. Крепла уверенность, что товарищи вернутся с удачей. Но… Что это?..
Степанов в бинокль видел все.
Когда у дома остановилась грузовая машина и солдаты направились прямо к открытой двери, Степанов объявил тревогу. Все видели, как немцы обошли дом, а двое солдат направились к картофелехранилищу. Зашли в него — очевидно, осмотрели — и через несколько минут вернулись к дому. В это время подошли две женщины с ведрами, — вероятно, с водой для мытья.
— Почему немцы так спокойны? — спросил Алтынбаев. — Может быть, наши ушли из дома?..
— Погоди, — ответил Степанов. — Сейчас увидим.
И вскоре увидели, как немцы с криками выскочили из избы и захлопнули дверь. Все схватились за автоматы. Окружили избу. Вскоре оттуда послышались выстрелы, и немцы попрятались.
— Наши стреляют, — заметил Асылгиреев.
Прошло немного времени. Выстрелы прекратились.
По улице, вздымая пыль, проехали еще две грузовые машины. Опять послышались выстрелы двух автоматов. Солдаты, спрыгнувшие с грузовых машин, залегли. И тут же появились солдаты с носилками…
— Наших работа, — проговорил Степанов.
Прибывшие немцы, прячась и пригибаясь, перебежали на околицу деревни и рассыпались цепью лицом к лесу.
— Боятся, как бы мы не пришли на помощь, — проворчал Степанов.
Один из немцев подбежал к закрытой двери. Очевидно, он что-то кричал: подняв руки, усердно замахал ими, но тут же свалился. Его оттащили в сторону.
У Степанова помрачнело лицо. Положение товарищей безвыходное. Как им помочь? Идти втроем против вытянувшейся по околице цепи вражеских солдат? Побить их, сколько удастся, и вместе с товарищами погибнуть на поле боя? Да, это самое простое решение. Но…
Степанов помнил наказ Камиля, суровые его слова предостерегали от необдуманного решения.
А может быть, дело затянется до ночи? Немцам не скоро удастся выбить наших из этого дома. Если мы ночью откроем огонь… Немцы могут принять нас за отряд, поднялась бы паника…
И вдруг бинокль выпал из рук Степанова:
— Глядите, что они делают! Хотят поджечь…
В руках у гитлеровцев появились бутылки с зажигательной смесью. И через несколько минут дом, где были заперты Камиль с товарищами, загорелся. Огонь пополз по стенам, быстро пробираясь к окнам, к крыше. Вскоре весь дом был охвачен пламенем. К небу потянулась темно-бурая полоса дыма.
Выстрелы из горящего дома участились. Возле дома взорвалось несколько гранат. Затем наступила тишина. И все услышали три коротких очереди — условный сигнал Камиля.
Степанов тяжело вздохнул.
Прощайте, друзья!
7
Немцы предлагали Камилю сдаться. И по-своему, и на ломаном русском языке кричали:
— Рус! Сдавайся!
— Бросай оружие! Выходи!
Разведчики не отвечали. Они продолжали стрелять и успели свалить еще нескольких немцев.
Это привело остальных в ярость. Они начали обстреливать дом со всех сторон. Кричали со злобой:
— Партизан капут!
— Приняли нас за партизан, — отметил Камиль. — Это неплохо. Не будут разыскивать оставшихся в лесу товарищей.
И чтобы убедить немцев, что они действительно партизаны, выкрикнул несколько раз:
— Партизаны не сдаются! Смерть фашистам!
В это время Василенко с Беляевым подстрелили еще двух солдат, залегших в бурьяне. Немцы стреляли в окна, но пули не брали разведчиков, целившихся сквозь щели в крыше. Наконец гитлеровцы поняли, что стрелять нет смысла.
— Сдавайтесь! — крикнули они. — Иначе будем поджигать!
— Пожар! — кричали они по-русски.
Поняв, что дом подожгли, Камиль обнял товарищей.
— Настали последние минуты, друзья, — тихо сказал он, — Мы должны умереть достойно, как умирают советские воины. Пусть эти минуты не опозорят наших имен…
Они продолжали стрелять и тогда, когда в щелях показалось пламя и чердак стал наполняться дымом.
— Рус! Сдавайся! Сгоришь!
Ни один из разведчиков не был русским по национальности. Однако все они ответили как русские люди:
— Русские не сдаются!
Дым сгущался, по стропилам побежало пламя. Разведчики спустились вниз.
— Партизан! Дурак! Сдавайся!.. — слышалось с улицы.
Василенко громовым голосом ответил:
— Да здравствует Родина! Ура!
В сенях, полных дыма, невозможно было оставаться. Зашли в комнату и закрыли дверь. В окнах играло пламя, глухой гул огня усиливался.
— Даю последний сигнал, — сказал Камиль.
И, направив автомат в окно, дал подряд три очереди.
— Прощайте, друзья!.. Прощайте все! — мысленно он прощался с Родиной, с Санией, с детьми…
Беляев открыл дверь, из сеней ринулось в комнату пламя. На миг он остановился и, закрыв лицо рукавом, вышел в сени. Сквозь клубившийся дым видно было, как он полез по лестнице на чердак. И тут сверху раздался его громкий голос:
— Вот вам, фашисты!
Снаружи одна за другой взорвались гранаты.
На чердаке с треском рухнула крыша. Сени пылали. И в избе уже нельзя было стоять. Камиль лег на пол, вздохнул всей грудью и, став на колени, крикнул:
— Не радуйся, фашист! Мы сгорим. Но…
В этот момент откуда-то снизу послышался знакомый мальчишеский голос:
— Камиль-абый…
Камиль вздрогнул и прислушался. «Что это? Неужели я начал бредить?»
Знакомый звонкий голос повторил чисто по-татарски:
— Камиль-абый! Это я.
— Павлик?!
Камиль бросился к печи. За печью он увидел открытый вход в подполье. Из темноты высовывалась курчавая голова Павлика.
— Василенко! Беляев! Сюда! — И он нырнул в подполье. — Павка, милый, как ты попал сюда? Сгоришь ведь!
— Не сгорим, Камиль-абый!
Разведчики оказались в подполье. При свете огня, падавшем через какую-то щель, они видели, что стены подполья сделаны из толстых бревен, стоймя поставленных в плотный ряд. Два из них были отодвинуты внутрь стены, и за ними зияла темнота. Павлик пролез туда, за ним Камиль, Василенко… В полной тьме, нащупывая ногами каменные ступеньки, спустились вниз. Впереди открылась низкая железная дверь, за ней мелькнул тусклый огонек свечи…
Теперь Камиль понял, что они спасены. И вдруг, как бы очнувшись, в ужасе крикнул:
— Где Беляев? Яков!..
Он метнулся назад. Однако даже не смог открыть только что закрывшуюся дверь. Над головой послышался грохот.
— Павлик, там наш…
Павлик понял, в чем дело. Он помог Камилю открыть дверь. Все трое бросились к щели. Но там бушевали пламя и дым. Павлик свалился обратно в подполье. Камиль, задыхаясь от дыма, кричал: «Яков!
Яков!» Отклика не было. Шумел огонь, получивший новую пищу. Было поздно, они не могли выйти из своего убежища. Крыша и потолок провалились, заполнив горящим хламом подполье.
Разведчики вернулись в подземную комнату, где их ждал Павлик. Потрясенные потерей, они не могли вымолвить ни слова.
Мальчик налил из черного чайника в жестяную кружку воды. Оба жадно выпили.
Помолчав, Камиль заговорил:
— Эх, Павлик, Павлик! Почему ты не пришел чуть-чуть пораньше? Потеряли мы товарища…
— Не знал ведь я, Камиль-абый! — оправдывался Павлик. — Слышу, началась стрельба, а кто стреляет — не знаю. Кабы знать…
8
Камиль долго не мог прийти в себя. Он мрачно смотрел на огонек свечи и молчал.
Потом перевел взгляд на стоящего перед ним Павлика, словно видел его впервые. Мальчик заметно подрос и очень похудел. Одет он был в выцветшую военную рубашку с чужого плеча, заправленную в черные брюки. Вместо пояса в два ряда намотана веревка. Должно быть, не веревка, а длинный кнут: деревянная рукоятка висит сбоку, как кортик. Голубые глаза мальчика смотрят виновато.
А в чем он виноват?
Сидя у кирпичной стены на низенькой деревянной скамеечке, Камиль притянул к себе Павлика.
— Павка, сынок мой, скажи: как ты попал сюда? Что это за подземелье? Бомбоубежище, что ли?..
— Здесь была кладовая…
Павлик рассказал слышанную когда-то от отца историю этого каменного подполья.
Кроме деревянной скамеечки, у стены стоит топчан, на нем матрац из мешковины, набитый соломой. Такая же подушка. На кирпичном полу рассыпана соломенная труха. Рядом с чайником на цельном кирпиче свечка. Вот и вся обстановка убежища.
Оказывается партизаны тщательно скрывали это убежище от немцев. Здесь прятали отнятое у врага оружие и прятались сами.
Зимой в подвале жили несколько бежавших из лагеря офицеров. Однажды ночью партизаны пробрались этим подземельем в дом и без шума перебили всех до единого фашистов. После этого немцы забили окна железными решетками. Но сколько ни искали, не могли открыть тайну опасного для них дома. Наконец забросили его…
— Не пойму, как вы сюда попали? — сказал Павлик.
— А сам-то ты как попал сюда? — поинтересовался Камиль.
Павлик объяснил, что прошлой ночью пришел сюда на разведку.
— А это что у тебя? — Камиль потрогал рукоятку кнута.
— Кнут.
— Зачем тебе кнут?
— Папа сплел мне его, вот и ношу, — тихо сказал Павлик.
— С Захаром Петровичем что-нибудь случилось? — спросил Камиль…
— Расстреляли…
Наступила тяжелая пауза.
Потом Павлик рассказал, как в самом начале весны в деревню пришли немцы и выгнали жителей из домов. В деревне теперь мало кто остался. Все оставшиеся живут в овраге, в трех землянках. Женщины, когда их вызовут, производят уборку у немцев, моют, стирают, топят печи. А большинство мужчин ушли в лес, к партизанам…
Из ответов Павлика Камиль узнал, что партизанский отряд, в котором он когда-то воевал, стал еще больше. Командиром по-прежнему Угланов.
— Весь народ ждет Красную Армию! Когда же вы придете?
— Придем, Павлик, — заверил Камиль. — Недолго осталось ждать. Только как мы теперь отсюда выберемся?
Павлик успокоил его:
— Не бойтесь! Ночью, когда фрицы успокоятся, как-нибудь уйдем.
Камиль еще раз крепко прижал к себе мальчика.
— Эх, Павлик, родной! — сказал он. — Нам ведь мало спастись, мы не выполнили боевого задания. Нужно захватить «языка». И не простого немца, а офицера.
— Офицера, говорите?
— Да. А мы с Василенко остались теперь вдвоем.
Павлик задумался.
— У меня есть на примете один, — сказал он деловито. — К нему я уже давно приглядываюсь.
Камиль ткнул в бок угрюмо молчавшего Василенко.
— Видал молодца?.. Как разговаривает? Молодец, Павлик.
Павлик серьезно продолжал:
— Я прозвал его «чокнутым фрицем».
— «Чокнутым фрицем»? Слышишь, Василенко?
— Правда, — продолжал Павлик. — Выйдет среди ночи и задумается. Ходит взад-вперед. Смотрит на небо. Слушает, как в лесу поют птички. В самом деле вроде чокнутый какой-то…
Казалось, Камиль не столько слушал, сколько любовался Павликом…
— Товарищ старший сержант, — обратился Василенко к Камилю, — «чокнутый фриц» Павлика очень интересует меня.
— И я не собираюсь отказываться от него, — повернувшись к Василенко, решительно сказал Камиль.
9
— Товарищ подполковник, медсестра из соседней дивизии хочет вас видеть.
Начальник разведки Богданов у себя в блиндаже изучал материалы последних сообщений наблюдателей.
Его беспокоила судьба разведывательной группы Камиля Ибрагимова. Командир дивизии уже дважды спрашивал, не вернулся ли Ибрагимов. По плану группа должна была возвратиться сегодня. А о ней ни слуху ни духу. Поэтому Богданов каждого входящего встречал с мыслью, не принес ли он известий об Ибрагимове.
— Какая медсестра? Из соседней дивизии? Пусть войдет…
Он механически перевернул лежавшие на столе бумаги. И про себя подумал: «Не вышла ли группа Ибрагимова в район соседней дивизии? Может быть, ранены и лежат там в санбате?»
В дверях показалась красивая женщина. На ней была простая защитная гимнастерка, какую носят все женщины в армии, и такого же цвета юбка. Широкий желтый ремень стягивал ее талию. Все это очень шло к ее стройной фигуре. И даже пилотка на голове казалась модной шапочкой, надетой поплотнее, чтобы мягкие темные кудри выглядели пышнее. А лицо? А румянец? И эти чистые голубые глаза?
Подполковник поднялся:
— Входите, пожалуйста!
Медсестра вошла. Она держалась свободно, без тени смущения или растерянности, в присутствии командира с большим званием. И это казалось подполковнику вполне естественным.
— Садитесь, — пригласил он.
— Спасибо! — Женщина села на раскладной брезентовый стул.
— Извините, — сказала она с такой обаятельной улыбкой, против которой трудно было устоять, — я у вас гостья, поэтому не стану придерживаться правил устава. Садитесь, товарищ подполковник.
Подчинившись ей, Богданов сел.
— Вас, конечно, интересует, кто я и по какому делу явилась к вам? Пожалуйста. Меня зовут Фарданой, фамилия Дибаева. Вот мои документы.
Богданов просмотрел ее документы.
— Дело у меня к вам такое. Среди ваших разведчиков должен быть мой знакомый, Камиль Ибрагимов.
Богданов посмотрел на нее:
— Ибрагимов Камиль? Что вы о нем знаете?
Фардана по-своему поняла его вопрос; желая успокоить подполковника, она улыбнулась.
— Ничего, кроме хорошего, товарищ подполковник.
— Знаю, знаю!.. Где он сейчас?
Теперь уже насторожилась Фардана:
— Как где? Он должен быть в вашей дивизии.
— Зачем вам Ибрагимов?
— Я его землячка. Мы с ним из одного города. Старые друзья. Я специально отпросилась, чтобы повидаться с ним.
Богданов сказал, что Камиль послан с боевым заданием и вот-вот должен вернуться.
— Какое-нибудь опасное дело поручили ему? — спросила Фардана.
Задай этот наивный вопрос кто-нибудь другой, подполковник не стал бы отвечать. Фардане он готов был все извинить.
— На войне все опасно, товарищ красавица, — пошутил он. — Вот мы с вами спокойно разговариваем, а через минуту на нас может упасть бомба или снаряд…
— Нет, я серьезно, — возразила Фардана. — У него такая славная жена. Такие милые дети. Дочурку Камиль еще не видел. Родилась после его отъезда. Притом он очень хороший педагог… Ужасно, если он погибнет…
— Вы, товарищ Дибаева, рассуждаете как ребенок.
— Я хорошо знаю, что такое разведка, товарищ подполковник. В разведку должны ходить люди помоложе, одинокие…
Богданов не стал продолжать спор. Вместе с тем ему не хотелось быть и резким с этой красивой медсестрой.
— Хорошо, учтем, — улыбнулся он. — А вы подождите в нашем санбате. Сообщим.
— До свидания!
10
Когда Фардана ушла, подполковник прошелся по блиндажу, вздохнул.
— Безобразие! И зачем только берут в армию таких красоток!
_ Он опять сел за работу. Образ Фарданы все еще был перед глазами, наивная болтовня ее все еще звучала у него в ушах.
«А ведь опасения ее не лишены оснований, — подумал подполковник. — Ибрагимов вполне мог попасть в беду».
На рассвете ему сообщили по телефону о том, что группа вернулась. Получены важные сведения о приготовлениях врага, захвачен в плен немецкий ефрейтор.
Но из шести разведчиков вернулись только трое, один из них ранен.
Известие о том, что Ибрагимов и его двое товарищей погибли в подожженном доме, подействовало на него тяжело. Хоть бы не появлялась его землячка, красивая медсестра! Разве на войне обойдешься без жертв? Бывает, что из шести человек возвращается только один… А вот сейчас… Бедная девушка, землячка, разыскивающая Ибрагимова, наверно, ждет известия. Как сообщить ей?
А Фардана не стала дожидаться, пока ее вызовут, — вечером сама пришла к подполковнику. Богданов сначала не хотел принимать ее, но Фардана настояла.
На этот раз она много не говорила. Печальными глазами заглянула в глаза начальнику.
— Это правда, товарищ подполковник? Насчет Ибрагимова?
У Богданова не хватило решимости сказать правду.
— Пока еще не возвратился. Ничего определенного сказать нельзя.
— Зачем вы скрываете? В медсанбате я разговаривала с раненым, который был с ним, с разведчиком Асылгиреевым. Он своими глазами видел, как погиб Камиль…
— На войне всякое бывает, товарищ Дибаева, — рассердился начальник. — О человеке думают, что он погиб, а он возвращается жив и невредим…
— Вы так думаете? Тогда я не буду писать о нем родным.
— Конечно, подождите.
Фардана, словно разговаривая с собой, жалобно сказала:
— Хотела описать его жене нашу встречу… А теперь вот… — Она не смогла продолжать, из глаз ее покатились слезы.
Богданов молчал. Чем он мог помочь? Чем утешить?!
11
А на следующую ночь Камиль и Василенко вернулись к своим. И еще привели с собой пленного штабиста.
«Чокнутый фриц», на которого указал Павлик, и вправду часто гулял по ночам на задворках деревни. Очутившись вдруг в железных объятиях Василенко, он испугался, но не стал оказывать сопротивления. Когда разведчики увели его в глубь леса и вынули изо рта кляп, он не стал отмалчиваться, — во избежание всяких случайностей, Камиль решил допросить его раньше, чем перейдут на нашу сторону.
«Чокнутый фриц» был действительно штабным офицером, переводчиком. Он говорил по-русски лучше, чем Камиль по-немецки. Оказывается, после событий на Волге его охватило настроение безнадежности. Рухнула вера в победу Германии. Он давно уже начал сознавать, что правда на стороне русских. По ночам его часто мучила бессонница, он выходил на прогулки, где ему никто не мешал думать.
Пленный рассказал, что видел вчера, как погибли несколько русских, запертые и подожженные в заброшенном доме. Но не сдались!..
— Только во имя подлинной правды люди могут проявлять такое геройство, — заключил он.
Камиль потребовал у него сведений о планах немецкого командования, о силах немцев. «Чокнутый фриц» хорошо был осведомлен и все рассказал без утайки.
Камиль, убедился, что этот человек действительно одумавшийся немец, что он не будет оказывать сопротивления. И все же, где было нужно, ему завязывали глаза, связывали руки. Немец принимал эти предосторожности покорно. Когда требовалось заткнуть ему рот, он сам открывал его, как перед зубным врачом…
Добытые группой Камиля сведения, особенно факты, сообщенные «Чокнутым фрицем», оказались очень важными для командования, помогли нашим частям в успешной подготовке к большим боям, которые скоро должны были начаться в этих местах.
Особенно радовался благополучному возвращению Камиля подполковник Богданов. На следующее утро он послал в медсанбат своего связного с приказом, чтобы прибывшая из соседней дивизии медсестра Дибаева Фардана явилась к нему.
12
Вернувшимся с трудного задания разведчикам положено три дня отдыха. В это время они не несут никакой службы, полностью отдыхают. Для них отводятся специальные блиндажи, подальше от передовой линии. Хочешь — играй в шахматы или домино, читай книгу или пиши, а хочешь — спи весь день, не поднимая головы… Если надоест сидеть в блиндаже, можешь, погулять в лесу, сходить в гости к знакомым.
Отоспавшись как следует после нескольких бессонных ночей, Камиль вышел из блиндажа. Глубоко, всей грудью, вдохнул свежий лесной воздух. Потом тщательно сбрил отросшую бороду. С удовольствием умылся под прикрепленным к стволу сосны умывальником, сделанным из котелка, и, спустившись в блиндаж, приоделся. После этого, воспользовавшись тем, что в блиндаже он был один, сел писать Сании.
Сегодня у него было приподнятое настроение! Он чувствовал себя так легко — казалось, стоит взмахнуть руками — и полетишь высоко в небо. И письмо хотелось начать соответственно настроению — так, чтобы от него исходила радость жизни. Но как? Эх, случилось бы сейчас чудо и вошла бы в дверь сама Сания…
В этот момент в дверях послышался женский голос:
— Можно войти?
От неожиданности Камиль настолько растерялся, что даже не сообразил встать и пойти навстречу гостье.
Знакомый голос повторил:
— Вы тут, Камиль?
Камиль вскочил с места — в дверях стояла сияющая Фардана.
— Фардана? Неужто вы? Откуда?
— Камиль? Жив!..
Они бросились друг другу в объятия.
13
Еще в Казани Фардана попросила направить ее в ту армию, в которой служил Камиль. Эту просьбу она повторила и в Москве. И нашлись люди, которые посчитались с ее желанием. Только попала она в медсанбат другого соединения.
Первые месяцы дивизия держала оборону, и работы у всех было не так уж много. И вот к Фардане стали приставать некоторые женолюбивые офицеры. Она и так не была дурнушкой, а на фронте ее красота многим казалась просто ослепительной. И они старались завоевать ее сердце любыми путями: одни пытались расположить ее к себе добротой, мягкостью, другие — настойчивостью и даже угрозами. Были и такие, которые опирались на свои чины. Но Фардана не поддавалась и от натиска настойчивых отделывалась с помощью своей бойкости, способности не теряться. А одного слишком назойливого майора отпугнула именем самого генерала. Когда майор цинично заявил ей: «Я не верю вам. Вы только предо мною строите из себя недотрогу, а сами с кем-то гуляете», — она в запальчивости ответила с вызовом:
— А какое вам, собственно, дело до этого? Может быть, я гуляю с самим генералом?! И если не хотите иметь с ним дело, оставьте меня в покое.
Ответ Фарданы действительно охладил нахального майора, но самой ей вскоре пришлось попасть в связи с этим в довольно неприятное положение.
Видно, майор о ее ответе рассказал другим, и некрасивые слухи дошли до командира дивизии. А в вопросах морали он был человеком крутым, беспощадным — безнравственных, развращенных людей просто не терпел. И вдруг слухи о нем самом…
Возмущенный, он вызвал Фардану.
Когда Фардане сказали, что ее вызывает генерал, она сначала растерялась. «А что, если я приглянулась самому? — подумала она. — Боже, сохрани меня от генеральской любви…» Но, по правде, испугалась она не очень — мол, если надо, и генералу сумею дать отпор.
Но у генерала она растерялась по-настоящему. Фардана, которая ни перед одним мужчиной не терялась, сникла, стала похожей на побитого щенка, едва увидела сивые генеральские усы и его страшно злые глаза, едва услышала его первые слова. Она склонила вспыхнувшее жарким пламенем лицо и долго не могла поднять глаза на генерала.
Собираясь идти по вызову. Фардана узнала у опытных людей, как ей следует войти к генералу, как доложить о себе, как держаться. Но генерал на все это не обратил ровно никакого внимания, а сразу же прямо и бесцеремонно спросил:
— Кто ты? И кому ты говорила, что ты генеральская «пепеже»?
По этому вопросу, заданному резким и злым голосом, Фардана поняла, как выглядит она в глазах генерала. Она — не красивая девушка, не медсестра, достойная внимания, а самый недостойный, самый негодный, совершивший воинское преступление солдат. Она обвиняется в клевете на генерала! И это ведь почти правда! Как объяснить, как доказать, что это совсем не так, что в данном случае все дело в этом «почти», а не во всем остальном? Выход один — признаться, как было все на самом деле, и просить прощения…
Призвав на помощь всю силу воли, Фардана подняла голову, посмотрела на генерала ничего не видящими от испуга и смущения глазами и еле слышно, жалким голосом, произнесла:
— Товарищ генерал, простите… Когда я говорила это…
— Значит, ты и в самом деле это сказала?
— Сказала, товарищ генерал. Только вы, пожалуйста, меня…
Генерал не дал ей договорить. До сих пор он еще сомневался в правдивости слухов, думал, что какая-то медсестра не могла дойти до такого бесстыдства…
— Значит, ты явилась в дивизию с дурными целями? Значит (генерал хотел сказать: «гордясь своей красотой», но, подумав, что испорченная, развращенная женщина использует и это, сказал по-другому)… Значит, считая себя красавицей, ты явилась сюда развращать командиров и клеветать на высший комсостав?..
Эти жестокие и несправедливые слова больно задели Фардану. Здесь-то и показала свою силу ее незапятнанная душа — она возмутилась и восстала против грозного генерала. В глазах Фарданы вспыхнули огоньки, она выпрямилась и уже смело посмотрела в глаза разъяренного генерала.
— Товарищ генерал! Вы сначала прочитайте мораль своим офицерам!..
Голос ее прозвучал твердо и требовательно.
Генерал, который привык сам предъявлять требования и приказывать, обычно не встречая сопротивления, в первое мгновение буквально оторопел. Но быстро пришел в себя и еще более жестко, с угрозой произнес только одно слово:
— Что-о-о?!
Однако Фардана не думала отступать.
— Я никому не позволю пятнать мою честь! — побледнев, возмущенно проговорила она. — Да, я виновата, — не подумав, сказала слово, бросившее тень на ваше имя. И за это прошу у вас извинения. Но если бы вы узнали, что вынудило меня так поступить, может быть, вы и простили бы меня. А вы даже не хотите меня выслушать… Я только попыталась защититься вашим именем, а вы, не разобравшись ни в чем, тоже, как и некоторые другие, оскорбляете меня…
Догадавшись о том, что произошло, генерал успокоился. Но голос его по-прежнему оставался строгим.
— Я вас слушаю…
И Фардана рассказала ему все без утайки, раскрыла свою душу.
— А некоторые офицеры думают, что я приехала сюда в поисках мужского общества, — закончила она.
Генерал долго молчал.
— Может, вы хотите вернуться в тыл, к любимому человеку? — наконец участливо спросил он.
— Нет, — твердо ответила Фардана. — Я еще по-настоящему и не видела фронта, не оказывала во время боя помощи раненым. Я хочу вернуться домой с победой… И вместе со всей армией.
Командир дивизии задумался. Фардана терпеливо ждала его ответа.
— Вы молодец! — тепло взглянув на Фардану, вдруг сказал генерал. — И если нужно будет, можете и впредь отпугивать ловеласов моим именем. Я вам верю…
И Фардана оправдала доверие генерала. Во время летнего наступления она вынесла на своих плечах, спасла от смерти многих раненых. Не подвела она и в наступательных боях, начавшихся после победы на Волге — не зная страха и усталости, спасала раненых.
Когда на фронте устанавливалась длительная тишина, к Фардане снова и снова приставали с ухаживаниями, но теперь она никого не боялась. А любовь к Карпову была для нее священной. И она боролась за то, чтобы возвратиться, не расплескав и сохранив в чистоте это дорогое ей чувство.
14
И к Камилю теперь она пришла без всяких опасений. Камиль был для нее дорогим земляком, другом, родным братом. Точно так принял ее и Камиль. Они бросились друг другу в объятья с самыми чистыми, родственными чувствами, как брат и сестра…
В это время на лестнице раздались чьи-то шаги, и дверь распахнулась.
Камиль и Фардана едва успели отпрянуть друг от друга, как в дверях показался человек с добрым выражением на широком лице. На плечах его Камиль заметил погоны старшего лейтенанта.
Непрошеный гость смущенно улыбнулся.
— Простите, я, кажется, вошел не вовремя?
За Камиля ответила Фардана:
— Нет, очень вовремя.
Старший лейтенант засмеялся.
— Мне нужен разведчик Камиль Ибрагимов, — сказал он.
— Я Камиль Ибрагимов.
— Отлично. Я из редакции фронтовой газеты… — Он смущенно улыбнулся. — Скажите правду, — кажется, я пришел не вовремя? Вы еще долго здесь будете, товарищ Ибрагимов?
— Никуда уходить не собираюсь.
— Тогда я зайду к вам позднее. А сейчас мне надо поговорить с вашими товарищами. Пока до свидания.
Представитель редакции торопливо вышел.
— Ходят тут! — пробурчал Камиль. — Но кто же это был? Кажется, я где-то видел его.
— Мне кажется, он татарин, — сказал Фардана.
— И мне тоже.
Они присели к столу. Камиль оживился. Такая неожиданная встреча! И в такой день, когда он чувствовал себя именинником!
— Землячка дорогая! — заговорил он возбужденно. — Неужели это вы, Фардана? Глазам не верю! Необычайно! Когда Сания мне написала, я не хотел верить. Во всяком случае, не думал, что появитесь на фронте. Ого! У вас даже медали есть!
— А что вы удивляетесь? — спросила Фардана. — Разве я не могла заслужить медали? Думаете, я трусиха?
— Не скрою, Фардана, — я не предполагал, что из вас выйдет такая патриотка.
Фардана вздохнула:
— И вы правы, Камиль. Никакая я не патриотка. Может быть, просто эгоистка…
Камиль засмеялся:
— Не скромничайте, Фардана. Кто не патриот, тот не сунется в такое пекло. И такому не дают боевых медалей.
Фардана, ничего не утаивая, рассказала Камилю историю своей любви к Карпову.
— Я пошла на фронт, чтобы друзья и знакомые не презирали меня за то, что я изменила мужу-фронтовику, а главное — чтобы моя совесть перед Фуатом была чиста…
Закончив рассказ, Фардана спросила:
— Вам известно, где этот бедняга Фуат?
Камиль ответил не сразу. Фардана повторила вопрос:
— Как вы считаете — ведь Фуат теперь не вправе будет обижаться на меня?
Камиль все еще сидел, задумавшись. Потом решительно поднялся.
— Фуат? Он оказался недостойным вашего уважения, Фардана. Это был подлый, низкий предатель. Таких не жалеют.
И он рассказал, как бесславно окончилась жизнь Фуата, когда он с поднятыми руками пошел навстречу врагу.
Как оглушенная Фардана слушала его рассказ. Красивое лицо ее казалось безжизненным. Она вдруг громко разрыдалась.
Камиль не стал ее утешать. Он молча ходил по блиндажу. Потом резко обернулся:
— Вам его жаль?
Фардана, вздыхая, вытерла глаза.
— Нет. Не его мне жаль, а себя. Жалко, что я отдала этому человеку мои лучшие, молодые годы…
В блиндаже снова появился представитель редакции.
На этот раз он с первых же слов заговорил по-татарски. Узнав, что и Фардана татарка, он обрадовался и объяснил, что он из редакции фронтовой газеты, выходящей на татарском языке.
— Меня интересуют боевые подвиги фронтовиков-татар. Вас мне рекомендовали как прекрасного разведчика.
Камиль упорно пытался вспомнить, где видел этого человека.
— Извините, вам не приходилось до войны бывать в Ялантау?
— Был. Я приезжал туда незадолго до войны.
Камиль вспомнил:
— Вы приезжали с группой писателей?
— Верно.
— Но вы тогда выглядели по-другому. Здорово похудели!
— На фронте я поправился, — заменил представитель газеты и шутливо добавил: — А в тылу теперь налицо все условия, чтобы похудеть…
— Так вы писатель? — с любопытством посмотрела Фардана.
— Да, пишу…
— Я знаю ваши книги, — сказал Камиль. — Если не ошибаюсь, вы ведь…
И он назвал фамилию написавшего эту книгу.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги