Чистая Россия

Один американский социолог мечтал узнать, как грабители здороваются и прощаются с теми, кого грабят. Человек устроен так, что даже эту неэтичную процедуру должен вставлять в какие-то этикетные рамки. В России считается, что грабитель должен представляться словами: «Закурить есть?». Что, конечно, значительно прогрессивнее, чем революцьонно-веселенькое: «Гоп-стоп!», от звучания которого можно расстаться не только с кошельком, а и с жизнью и от которого пошли «гопники».

Приветствия мирные произносятся так автоматически, что теряют смысл; смысл имеет лишь опущенное приветствие или столкновение отечественных штампов с импортными. Особенно это относится к приветствиям, которые обращены к незнакомым людям и произносятся в ситуациях критических: надо заговорить, протолкнуться, извиниться за беспокойство. На Западе на все эти случаи одно слово: «извините». В России его услышишь редко. У нас надо даже разъяснять, почему, если тебе наступили на ногу, вполне нормально первым помянуть пардон, а не ждать извинений от наступившего. Зато очень часто говорят: «разрешите!» или более витиеватое «позвольте!»

Говорить «извините», когда виноват заведомо не ты, а тот, к кому ты обращаешься, можно только в одном случае: когда обращение к другому само по себе рассматривается как преступление более тяжелое, чем любое отдавливание ног или проезд на красный свет. Русского человека смешит рассказ об английском полицейском, который гонится за нарушителем и кричит: «Извините!».

Западному нарушителю, однако, не смешно, он понимает, что от него требуют остановиться и понести наказание. Но, если вдуматься, значительно смешнее произносить «Разрешите!» именно в тот момент, когда мы безо всякого разрешения человека отодвигаем его плечом.

Разве нет привкуса шизофрении в говорении «Позвольте!», когда мы собираемся силой показать человеку, что ни в чьих позволениях не нуждаемся. А вот когда человек извиняется перед тем, перед кем ему совершенно не в чем извиняться, — это не так уж абсурдно. Слово «вина» и на славянском языке означает прежде всего «причина». Мы просим нас извинить и этим сигнализируем, что берем на себя ответственность, признаем, что сейчас будет действие, начатое нами по собственной воле и разумению, и нас за это действие можно хвалить, можно ругать, но, во всяком случае, это я, я сделал. Это кроется за английским «экскьюз», итальянским «скузи», французским «экскузе». А интернациональное «пардон» вообще означает «пощадите».

В России же дореволюционное «извините», «виноват» было сперва отменено своим антиподом, знаменитым большевистским «извиняюсь!» — то есть я с себя вину сбросил и теперь уже я совсем невинный, как ребенок, а ты, старая ведьма, пропусти маленького.

Между человеком, который просит его извинить, и человеком, который говорит «извиняюсь», такая же пропасть, как между человеком, который убивается, и человеком, который убивает. Из этого «извиняюсь» и выросло «разрешите» — где все считают себя невинными, как дети, там все на всё и просят разрешение, как дети у взрослых. Разумеется, при этом, как дети, все просят разрешения понарошку, отнюдь не собираясь действительно ждать, пока разрешение будет получено. И правильно не ждут: ведь просим разрешения у таких же инфантильных созданий, которые ни за что не разрешат ничего, как ребенок из трудной среды, который, играя в родителя или учительницу, прежде всего изображает суровость и беспощадность.

Нельзя сказать, что русский человек не способен извиняться, виноватиться и просить прощения. Только делаем мы это в очень неожиданных ситуациях. Когда англичанин говорит «поживай хорошо!» («farewell»), русский говорит «прощай!» или даже «прости-прощай».

Неужели мы таким образом предупреждаем того, с кем расстаемся, что вырыли ему яму, подсыпали яду или написали на него донос — уточнять, мол, не буду, но на всякий случай ты уж меня прости. И если в разговоре дошло до «Нет уж, ты меня, конечно, извини…», то можно быть уверенным, что сейчас будет сказано такое, что извинить нельзя ни при каких обстоятельствах и разговор кончится абсолютным разрывом и склокой.

Когда физики взрывали первые атомные бомбы, когда летели первые ракеты на Луну, лирики мечтали порыться в таких вот деталях и через них всё объяснить, всё понять, всё изменить. Чем дольше рыли, однако, тем становилось яснее, что при грабеже не так уж важно, просят ли у тебя закурить или предлагают тебе отдых на Багамах и дом в Париже. За западным «извините» неприятности, которые извинить нельзя, следуют с такой же непринужденностью, как за отечественным «разрешите» следует то, что мы никогда бы не разрешили. И всё-таки, даже издыхая от какой-нибудь своей совсем уж непростительной гнусности, приятнее быть не чем-то разрешенным и чем-то позволенным, а кем-то: прощаемым и виноватым.

ПОЛИТИКАМ — ПОЛИТИКОВО

Два парадоксальных явления соседствуют в российской «душе» — массовой психологии, менталитете большинства.

Первое явление вернее назвать «неявлением». Люди считают неприличным открыто поддерживать власть. Как на чудака, маргинала, диссидента смотрят не только на тех, кто публично критикует власть, но и на тех, кто её хвалит. Черносотенцы с их дифирамбами монарху воспринимались презрительно и монархом, и нормальными монархистами — теми, кто не говорил о монархии, а просто был её верной частью. Так и в наше время даже самые лояльные к власти люди с подозрением и скепсисом смотрят на тех, кто публично митингует в поддержку Кремля.

С какой стати лояльный человек пойдёт митинговать? Лояльность в том и заключается, чтобы не иметь своего суждения. Самодержавие и единоначалие. Приказы не обсуждаются. Хороший солдат — во всяком случае, хороший по российским представлениям — и не критикует приказы, и не кричит «Ура». Выслушал, почесал «в затылке» («затылок» русского солдата находится там, где у библейских героев «лядвия» и «лоно», а на жаргоне русских книжников — «подпупие»). Почесал и пошёл возлагать живот на алтарь отечества, стараясь ограничиться самым-самым краешком. Чтобы не вышло как в анекдоте: «Я слышала, что у вас возлагают живот на алтарь, но чтобы настолько…».

Простительно с энтузиазмом одобрять начальство только, если начальство этого просит. Идеально, если просьба (приказ) начальства облечена в денежную форму. Конечно, это всегда крохи, поэтому публично хвалить начальство пристало лишь людям, которые мало зарабатывают — молодёжи и приравнявшимся к ним.

В нормальных же странах (включая и Россию до революции) вполне нормально и открыто одобрять те или иные действия власти, и (если власть демократическая), открыто их и критиковать. Это обратная связь, без которой самой власти хуже.

При этом в нормальных странах давно — со времени победы демократии — считается неприличным спорить о политике с друзьями, а тем более, с врагами. Есть же выборы, есть газеты, разные бывают пространства для публичных дискуссий. Пространство частной жизни и так невелико, не надо его ещё и политикой загромождать. Тем более неприлично лезть к другому с поучениями. Вон — пиши в газету, митигуй, пикетируй, раздавай листовки, а лично — не лезь. В квартире не играют в футбол.

В России же всё наоборот: человек, которому никогда в жизни не придёт в голову написать письмо любимому президенту (действительно любимому), считает совершенно естественным лезть с политическими дискуссиями к другу, единоверцу, родственнику. Интернет в этом отношении оказался чрезвычайно поучителен — в русском сегменте как ни в какой другой много персонажей, которые рыскают аки волк в нощи, ища, кого бы поучить уму-разуму. На митинг не выйдут, в сеть — выйдут.

Конечно, парадокс этот кажущийся, а так — всё логично. Если сжимать тюбик с зубной пастой, не открывая, зубная паста прорвётся где-то сбоку. Потребность в политике есть даже у солдата, и чем меньше возможностей реализовать эту потребность в нормальном виде, тем больше она реализуется в ненормальном. Женатый человек не придумает столько половых гадостей, сколько звереющий без женщины монах (есть, увы, и такие; да и холостяки ещё встречаются). Женатому и незачем, и некогда.

Демократу и незачем, и некогда спорить с близкими о политике. И вовсе не обязательно сперва установить демократию, а потом вылечиться от неуместных разговор о политике. Прямо наоборот: сперва нужно правильно организовать своё личное пространство, защитив его от политики, а потом уже постепенно, совместными усилиями, крышечку с тюбика свинтит народ — чистить-то зубы всё-таки надо, а то будет больно. А вот когда зубы будут здоровые, тогда можно будет себе позволить — как и на Западе позволяют — и за дружеским застольем о политике поболтать. В квартире не играют в футбол, но в биллиард или в настольный футбол — пожалуйста. Так выпьем за гигиену!

ЛЮДИ-КЛИНЬЯ, ЛЮДИ-ЗВЕНЬЯ

«Есть люди-клинья, есть люди-звенья»… А есть масса, образующая чурбан, да ещё с суком!

Когда клин загоняют в чурбан, то чурбан этого даже не замечает. Клину — тесно с боков и больно сверху. Когда вобьют второй клин, первому станет полегче, его даже могут вынуть, но вот второму будет тяжелее — ведь чурбан будет давить на него большей площадью. Не стоит утешать второй клин тем, что первому было плохо или третьему будет ещё хуже, или тем, что трещина в чурбане намного больше, чем раньше. Боль по наследству не передаётся. К счастью.

Вот так и с деспотизмом, особенно с тем деспотизмом, который растёт снизу, как в России. Конечно, трещина 2000-х годов намного шире, чем трещина начала 1960-х, не говоря уже о совсем скромной трещинке начала 1920-х. Клину от этого не легче, иногда даже наоборот, потому что приходится преодолевать не только сопротивление среды, но и себя, любимого. В 1930-е и выбора-то не было — либо ссучивайся, либо помирай, либо в катакомбу. А в 2000-е можно и ссучиться, благо это теперь под вполне международными лозунгами, можно и на Запад, и в мещанство типпа яппи. Катакомбы же какие-то совсем не романтические и не героические и очередному клину нужно заботиться в основном не о конспирации, а о гигиене собственных тела, души и духа. И всё-таки лучше быть клином, чем чурбаном.

Неправда деления на «мы» и «они была в том, что деление производилось материалистически, марксистски: номенклатура — «они», а нет — «мы». Как и положено марксистскому, деление это было непоследовательным. В «мы» записывали и вполне номенклатурных деятелей, лишь бы карман от кукиша оттопыривался, хотя холуй-циник не в пример опаснее холуя идейного. Что и обнаружилось в 1990-е годы во всей красе.

Плохая новость: «они» — не только получающие в разы больше «нас». «Они» — это и широкие народные массы, привыкшие к жизни в зазеркалье. «Они» прекрасно могут обходиться без идеологии или цитировать Священное Писание так, что преисподняя краснеет и херувимы бледнеют. Цинизм оказался сильнее и опаснее коммунизма. Он победил и в международном масштабе: в холодной войне не оказалось победителей и побеждённых, выжили только циники.

Хорошая новость: «мы» — самозарождается. Среди тех, кто никогда и не задумывался, что такое «свобода» и порядочность, вдруг кого-то пробивает — или что-то пробивается? — и человек начинает задумывается. Девочки и мальчики вновь, как в любой год любой эры, начинают спрашивать «Почему?» — и чем наглее им отвечают: «По кочану!», тем внимательнее вглядываются люди в происходящее вокруг, а не только в бумажник. Это не означает неизбежности свободы, это означает неизбежность человечности.

ПРОТИВ РАЗВОДОК

Развод кажется шагом к свободе, этим и соблазнителен. Деспотизм очень любит разводить людей, предлагая им освобождение друг от друга. «Разводи и властвуй», — это лучше «разделяй и властвуй», потому что «разводить» в России стало теперь означать и «обманывай». На регулярно устраиваемых разводках стоит всякий деспотизм. Он делает гадости не ради гадостей, а чтобы реакция на эту гадость развела людей между собою. Преступления, конечно, ужас для жертв преступлений, но ужасны и расхождения в оценке преступлений, а более всего ужасны ссоры из-за этих оценок. Власть устраивает тесты на прочность отношений людей между собой, и нужно сообразить, как отвечать на эти тесты, сохраняя и своё достоинство, и своё мнение, и дружбу.

Самым ранним тестом на дружбу в России 1990-х годов были «ельцинские реформы». Сами по себе реформы были абсолютной фикцией, реальное распределение собственности и власти шло за кулисами, но отношение к фикции было серьёзным, и это хорошо. Ведь речь шла о важнейшем этическом вопросе: цель оправдывает средства или нет.

Были, конечно, и более ранние тесты — не говоря уже о совсем древней советской истории, был целый залп тестов в конце 1960-х годов. Тестировалась тогда преимущественно интеллектуальная среда, но это и сейчас так. Отношение к процессу Бродского, готовность подписать письмо в защиту Амальрика, отношение к вводу танков в Прагу в августе 1968 года, готовность обругать диссидентов не только на открытом партсобрании, но и в разговоре с друзьями на кухне, — всё это тесты, благодаря которым власть разводила друзей, отделяла овец от козлищ и плевелы от семян. После чего овец высылали, семена выбрасывали, а козлищ и плевелы поощряли, чем могли.

Самым продуктивным тестом в России после 1990 г. было, впрочем, отношение не к внутренней проблеме, а к внешней — к войне в Чечне, а ещё точнее — ко второй войне в Чечне в августе 1999 года. Взрывы в Москве жёстко развели тех, кто был готов поверить правительственной версии, и тех, кто считал, что сомнения законны и неизбежны.

Казалось бы, после такого испытания уже все размежевались. Нет: нашлись люди, не верившие кремлёвской лжи о Чечне, но поверившие кремлёвской лжи о Грузии в августе (опять!) 1968 года. Если Россия нападёт на Украину «для защиты прав дискриминируемых русских» — найдутся, обязательно найдутся такие, что поверят: дискриминируют, надо вторгаться. Если Россия вторгнется в Польшу, чтобы превентивно устранить угрозу обстрела ракетами, — найдутся обязательно, кто поверит: надо вторгаться, ибо НАТО станет бомбить Россию. Между прочим, ракеты противоракетной обороны никого бомбить не могут, они могут лишь сбивать другие ракеты.

Думает ли Кремль всерьёз, что Грузия, США или НАТО хотят напасть на Россию? Конечно, нет.

Хочет ли Кремль всерьёз напасть на Украину, Польшу, Чехию? Хочется верить, что нет. Хотя тут именно предмет веры, ведь история напоминает: всерьёз нападали, и совсем недавно. В отличие от НАТО и США, которые на Россию не нападали никогда, а в начале 1990-х годов, помнится, эти страны изрядно бомбардировали Россию посылками с гуманитарной помощью.

Стремится ли Кремль проверить на лояльность своих подданных? Вот это точно «да»! Да и все предыдущие войны, которые велись в течение веков и превратили крошечное московское княжество в крупнейшую державу мира, доставляли прежде всего вот эту радость: сплочение вокруг власти. Любая война есть упражнение на преданность тех, кто уже завоёван: назовите врагами тех, кого власть назвала врагом, порвите с друзьями, которые думают иначе — они пятая колонна врага, станьте врагами для врагов и друзьями генералам и главнокомандующему.

Можно ли удержаться и не участвовать в этих тренировках на лояльность? Можно, но трудно. Точнее, трудно, а всё-таки можно. Очень трудно — ведь логика в милитаризме есть, это вязкая, пленяющая логика паранойи. Почти невозможно остаться вне этой логики, когда вокруг, кажется, все её разделяют — а власть заботится о том, чтобы не разделяющие логики войны оставались в тени.

Самый же важный вопрос: можно ли не ссориться с теми, кто хочет поссориться с тобой? Можно ли не становиться врагом тому, кто начинает рассматривает тебя как врага? Можно, и это не должно быть трудно тому, кто против войны. Ведь если ты миротворец, ты должен не только не бояться окружающего мира, ты должен уметь жить в мире с окружающими. «Мир» не означает «единомыслия». Это война стремится установить единомыслие, мир же радуется разнообразию. Именно об этом говорил апостол Павел, когда писал верующим, что надлежит быть разномыслиям между ними.

Пусть родственник, друг, собрат по приходу уверовал во враждебность НАТО — ну и что? Ну, разномыслие! Между мужчиной и женщиной всё равно больше разницы, чем между верующим в угрозу со сторону Запада и неверующим в эту угрозу. Но ведь живут мирно мужчины и женщины друг с другом, во всяком случае, иногда. С нами — пусть рвут, но мы рвать ни с кем не должны, всегда должны ждать и надеяться, что порвавший — свяжется с нами вновь! Порвать с тем, с кем разошлись во взглядах, означает навредить прежде всего себе, доставить удовольствие тем, кто пытается всех разорвать и разъединить — нет, не Кремлю, не власти, а куда более мрачной, грозной, безликой силе — злу и греху. НАТО, конечно, не нападёт, а дух враждебности уже напал и уже побеждает — но ему можно и нужно сопротивляться и не давать ему разводить тех, кого свели вместе вера, надежда и любовь.

ВЫ — ГРЫЗЛИ?

Многие московские предприниматели жалуются, что москвичи «не хотят работать», а если соизволят взяться на работу, то выполняют её скверно, но мнения о себе очень высокого. Так что предпочтительнее нанять мигранта.

Только 99,9 % москвичей — дети мигрантов. Либо мигранты, которые уже укоренились и перестали быть мигрантами. В каждую страну едут на особых условиях. От приезжающих в Московию не требуют того, что требуют от приезжающих в Голландию или Польшу. Обязательны: готовность терпеть унижения, обман, начальственное хамство. Крайне желательны бесчеловечность и то своеобразное извращение душевного уклада, которое именуется достоевщиной.

Демон Максвелла был фантазией: что было бы, если бы все быстрые молекулы собирались в одном сосуде, все медленные в другом. Демон Москвы не фантазия: он не обязательно отбирает для работы в Москве непорядочных, но обязательны отсеивает порядочных. Это относится и к украинцам, и к американцам, и к тем «западным русским», которые так много сделали в 1990-е годы, чтобы затоптать ростки свободы в России. Поступок неприличный, но прилично оплаченный.

Те же самые работодатели, которые жалуются на москвичей, сами, естественно, москвичи. Это не означает, что они плохие работодатели. Хочется верить, — прекрасные. За единственным исключением: они аполитичны, и аполитичны демонстративно. Они смело говорят, что государство ужасное, чиновничье, коррумпированное — и ещё смелее добавляют, что ничего с этим поделать не могут и не желают.

Москвич 20 лет со средним образованием, который не желает ни учиться, ни работать, а желает вести жизнь люмпена за счёт родителей и прочих лохов, — не идеал профессионала. Однако, москвич 40 лет с высшим образованием, деловой хваткой, порядочный в бизнесе, однако, принципиально аполитичный, — тоже не идеал профессионала.

Европейскую демократию и свободу не князья подарили мещанам, а мещане, буржуа, предприниматели выгрызли у князей и чиновников. Выгрызли и продолжают выгрызать — на каждых выборах и между выборами в политической деятельности.

Упрёк в лени и люмпенстве относится не только к тем москвичам, которые нищие рабы и не хотят выбиться из нищеты, но и к тем москвичам, которые богатые рабы и не хотят выбиться из рабства. Мотивы бедных нищих и богатых нищих совпадают — страх, лень, отчасти хищничество. Легкомыслие. Поклонению Авосю и Небосю.

В одном отношении нищие рабы разумнее, прагматичнее богатых: они знают, что в деспотии быть богатым опасно. Придут и за теми нэпманами, которые принципиально аполитичны. Придут, даже если нефть не подешевеет, просто из профилактики, чтобы не слишком много о себе думали. В конце концов деспотизм оставляет лишь импортных нэпманов — их присутствие в системе не так оскорбляет достоинство деспотии.

Так что лучше не ругаться и плеваться друг в друга, а посмотреть себе в душу и спросить: «А мы с тобой, душа моя, грызли или — не грызли?