— Хочу пить, — сказал мальчик.
— И я, — сказала девочка.
— Ну что ж, мы уже почти пришли, — сказал мужчина. — Скоро дойдем, и тогда вы сможете пить сколько захотите.
— А этот дом разве не наш?
— Нет, наш чуть подальше.
Они двинулись дальше по пыльной дороге, вдоль узкого канала, заросшего травой. Стоял жаркий полдень, и воздух был полон мошкары и запаха листьев, воды и плодов.
Дом был старый, белый, но уже поблекший и какой-то нелепый на вид, но тут, видно, у всех дома были такие.
— А ключ ты захватил? — сказала женщина.
— Конечно, захватил.
— Может, ты дашь нам взглянуть на него?
— Даже если у меня его нет, — сказал мужчина, — мы все равно войдем, так что ты не волнуйся, все будет в порядке.
Он показал ключ.
— Иначе как пешком, я думаю, мы прийти не могли?
— А разве для тебя такая прогулка не удовольствие? — сказал мужчина. — Для меня — удовольствие. Что же хорошего в жизни за городом, если ты и погулять не хочешь?
— После пяти часов тряски в поезде?
— Почему бы и нет? Ну, вы устраивайтесь, а я пойду обратно за чемоданами.
— И конечно, пешком?
— Да.
— С двумя тяжелыми чемоданами?
— Они не тяжелые.
— Ох, возьми такси!
— Я хочу пройтись. Нравится тебе дом?
— Не очень уж он симпатичный снаружи, — сказала женщина.
— Я не с тобой, — сказал мужчина. — Рэд. Тебе он нравится?
— Он будто разрывается на части, а? — сказал мальчик.
— Да, от смеха.
Они поднялись по ступенькам на крыльцо, мужчина вложил ключ в замочную скважину, повернул его, потом толкнул дверь. Мальчик отвернулся, чтобы еще раз посмотреть на виноградные лозы. Он последним вошел в дом. В комнатах было сумрачно и прохладно.
— Где тут вода? — сказал мальчик.
— Ты можешь попить из крана, — сказал мужчина. — Но если ты потерпишь минутку, пока я запущу насос, то сможешь попить воду из самой земли.
— Я подожду, — сказал мальчик.
Скоро они спустились во двор; там был насос, а возле него стояла бочка. Мужчина взялся за дело, и вода потекла в бочку, потом переполнила ее до краев и стала литься на землю.
— Ну давай, — сказал он. — Побудем здесь немного. Скинь ботинки и походи по воде.
Мальчик скинул ботинки и зашлепал по луже.
— Хорошо! — сказал мужчина. — Теперь подставь-ка лицо сюда, под струю и пей сколько захочешь.
— Без чашки?
— Без. Смотри, вот так.
Мужчина наклонился к воде и напился; мальчик сделал то же самое — и все лицо у него стало мокрым. Девочка и женщина вышли из дома, девочка попробовала попить, и лицо у нее тоже стало мокрым.
Девочка сняла туфли и зашлепала по луже вместе с мальчиком. Мужчина подошел к дереву инжира, ухватился за ветку, пригнул ее, потянулся выше. Женщина следила за ним, а мальчик и девочка разгуливали по луже. Мужчина поискал глазами и нашел на ветке четыре спелых инжира; один из них он съел сам, вместе с кожурой и всем прочим, потом очистил второй и протянул его женщине, потом очистил два других для мальчика и девочки.
— Что это такое? — сказала девочка.
— Инжир, — сказал мужчина. — Ну ладно, я пошел за чемоданами. А вы тут пока поболтайте.
Он повернулся и зашагал к дороге. Мальчик очутился рядом с ним.
— Я иду с тобой.
— Это целая миля. И столько же обратно.
— Мы ведь на то же место?
— Да. На железнодорожную станцию.
На станции какой-то человек улыбнулся мальчику и сказал мужчине:
— Вы брат Дейда, не так ли? Я — Уоррен Уолз. А это, конечно, ваш сын; очень уж похож на вас.
Отец мальчика стоял на платформе, возле путей, и разговаривал с Уорреном Уолзом. Уолз был в негнущейся соломенной шляпе, и когда он снял ее, Рэд увидел, что на макушке у него совсем нет волос.
В нескольких шагах от них стоял локомотив. Человек, высунувшийся из него, смотрел прямо на Рэда.
— Эй! — сказал Рэд.
— Это твой отец? — спросил тот.
— Вот этот, — сказал Рэд.
— Его-то я и имел в виду, — сказал машинист. — У того, другого три дочки.
— Ну и нахал, — сказал Уолз Коди Боуну, машинисту. — Коди, это брат Дейда, Ивен.
— Вы, кажется, профессор?
— Да, я в общем при университете.
— А по какой именно части вы профессор?
— По части английского.
— У них и по этой части профессора есть?
— У них есть профессора по чему угодно.
— А профессора по паровозам есть у них?
— Нет, но, пожалуй им следовало бы быть.
— Возьмите меня туда, — сказал Коди, — где бы это ни было.
— В Стэнфорде.
— В Стэнфорде? Такой молодой парень, как вы?
— Сорок четыре.
— Вы вовсе не похожи на сорокачетырехлетнего. Дейду ни за что не дашь пятидесяти или сколько бы там ему ни было, и вам ни за что не дашь сорока четырех.
Коди Боун перевел взгляд вниз, на Рэда, который подошел к паровозу и теперь смотрел на него в упор.
— Отчего он такой горячий и черный?
— Это один из старых «малышей», — сказал Коди. — Сам я гоняю его здесь, в Кловисе, уже лет двадцать пять. Ты что, тоже собираешься стать профессором, вроде отца?
— Да.
— Надеюсь, вы побудете здесь несколько денечков?
— Неделю.
— Хорошо, ты непременно приходи сюда покататься вместе со мной, прежде чем уедешь с отцом обратно в Стэнфорд.
Машинист посмотрел сверху на мужчин, помахал им рукой и пустил в ход машину. Рэд смотрел, как идет паровоз. Он увидел, как уже далеко, на путях, огромный черный «малыш» подкатил к трем товарным вагонам и толкнул их. Потом он увидел, как паровоз, протолкнув вагоны ярдов на сто вперед, перешел на другую колею и умчался вдаль. Он смотрел до тех пор, пока смотреть уже стало не на что, кроме виноградников, раскинувшихся по обе стороны железной дороги.
— Рэд, — позвал его отец. — Хочешь поехать домой в машине мистера Уолза?
— А ты?
— Видишь ли, нам предлагают поехать, а зависит это от тебя.
— Мне все равно.
— Он хочет прогуляться, — сказал мужчина Уолзу. — Большое вам спасибо.
— Хорошо. Но давайте я хоть чемоданы отвезу.
— Отлично, и еще раз спасибо. Я еще увижу вас, когда мы доберемся.
— Нет, — сказал Уолз. — Мне нужно домой, но я знаю, что Мэй захочется прийти как-нибудь вечерком повидать миссис Назаренус и детишек. Я хочу сказать, ей будет приятно, если все мы встретимся. И мне, конечно, тоже.
— И нам, — сказал отец Рэда, — так что давайте сделаем это сегодня же вечером.
— Я оставлю их на крыльце. — Уолз поднял оба чемодана и быстро зашагал через станцию к своей машине.
— Ну как, плиты не очень горячие? — сказал Ивен мальчику.
— Они не холодные.
— Хорошо ногам?
— Да. Посмотри-ка туда, на рельсы. Там тоже трава.
— О, да.
— Почему трава всюду?
Они пошли назад, к дому, неторопливо, с ленцой.
— Трава — это сильная штука, — сказал мужчина. — Я как-то ехал на поезде во Франции, и он остановился возле какого-то замка. Замок был из твердейшей горной породы. Один из камней его дал трещину. И прямо из трещины росла трава.
— Как она попала туда?
— Ветер.
— Ветер вдул траву в треснувший камень?
— Нет, он занес туда пыль, песок и тому подобное, — сказал мужчина, — и семена травы. Дождь проник в эту смесь, к семенам и очень скоро из камня стала расти трава. И она была зеленая.
— По-настоящему зеленая?
— Да. Тебе нравится все это вокруг?
— Да. Особенно трава.
— А инжир тебе понравился?
— Я и раньше ел его.
— Но не с дерева. Разве это одно и то же?
— Нет. С дерева лучше.
— А ты хочешь покататься как-нибудь с Коди на паровозе?
— Куда мы поедем?
— Ну, скажем, объедете железнодорожный парк.
— Я подумаю.
Теперь они шли через город, который назывался Кловис. В коляске, запряженной лошадью, проехали мимо старик и старушка.
— Как поживаете? — сказал Ивен и кивнул старой чете, а те улыбнулись и проехали мимо.
— Кто они такие? — сказал Рэд.
— Не знаю.
— Разве не все люди знают друг друга?
— Ничего подобного. Но в минуту, когда встречаются, они почти знают друг друга, кто бы они ни были. В этом и смысл встречи.
— Я их знаю, когда я вижу их.
— Ты любишь их?
— Люблю?
— Да.
— Не знаю, — сказал Рэд. — Я вижу их. Я знаю их. Но я не знаю, люблю их или нет. Ты хочешь сказать, люблю ли я их, как маму и тебя?
— А как же насчет твоей сестры?
— И ее? Ты хочешь сказать, люблю ли я их так или как-нибудь еще?
— Нравятся ли они тебе вообще, так или иначе?
— Мне нравится видеть их.
— Но ведь тебе понравился Коди Боун?
— Да.
— А почему?
— Ну, он… Ну, разве ты не видишь, я не знаю, почему он мне понравился. Мне нравится трава, но почему — не знаю. Тебе обязательно знать, почему?
— Нет. Нравятся тебе деревья?
— О, да.
— Виноградники?
— Конечно.
— А что скажешь о солнце?
— Я люблю солнце.
— Это сильное слово.
— Я люблю солнце больше всего.
Полдень прошел давно, и солнце уже начало спускаться. Оно было ближе, чем мальчику приходилось видеть когда-нибудь, и жарче. И даже ступнями ног он любил это солнце в мягкой пыли на дороге.
— Посмотри-ка туда, папа, — сказал он. — Вон мама и Ева босиком идут встречать нас. Ты хорошо выглядишь, мама, — сказал он, когда они все четверо сошлись на дороге.
— Правда? — сказала женщина.
— Ты выглядишь очень хорошо.
— А ты как думаешь? — сказала женщина мужчине.
— Он сказал это и за меня, — ответил мужчина.
В доме пахло кофе, кожей и камнем. Кофе Рэд нашел: он был молотый и оказался не на кухне, как этого следовало бы ожидать, а в гостиной, в открытой баночке на книжной полке.
— Что понадобилось этому кофе на книжной полке? — сказал Рэд.
— Дейд не любит держать вещи в полном порядке, — сказал мужчина. — Если вещи вокруг него в полном порядке, он делается от этого несчастнее, чем когда-либо.
— Разве он несчастен?
— Ты ведь помнишь брата своего отца?
— Да, но разве он несчастен?
— Может быть и нет.
— Он несчастен? Скажи мне.
— Во всяком случае, он не придает этому значения, так что, может, и не несчастен.
— Если он несчастен, то почему?
— Так уж бывает.
Тут есть что-то такое, что надо узнать, — подумал Рэд. — Всегда есть что-то такое, что нужно узнать о каждой мельчайшей вещи вокруг. Сначала ты видишь вещь, потом узнаешь о ней что-то, и тогда появляется что-то еще, что ты должен узнать о ней, и если ты не можешь найти, что же это такое, ты чувствуешь себя несчастным.
— Где розы? — сказал он.
— Розы? — сказала женщина. — Какие розы?
— Розы, которыми здесь пахнет. Разве ты не чувствуешь, как пахнет розами, мама?
— Ты чувствуешь запах роз? — спросила женщина мужчину.
Мужчина понюхал воздух.
— Что-то вроде, — сказал он.
Женщина тоже понюхала воздух.
— Я не чувствую запаха роз, — сказала она. — Впрочем, я ни черта не смыслю в запахах. Никогда не смыслила. — Она обернулась к девочке. — Как по-твоему, здесь пахнет розами, Сэкси?
— Ева, — сказала девочка.
— Как по-твоему, здесь пахнет розами, Ева? — сказал мужчина.
— Нет, папа, — сказала она. — И спасибо, что ты так хорошо говоришь со мной.
— Ладно, — сказал мужчина.
Девочка повернулась к матери:
— Меня зовут Ева Назаренус, — сказала она.
— Я сама дала тебе имя, — сказала женщина. — И я должна знать его.
— Тогда почему ты сказала Сэкси?
— Это твое прозвище, так же как Рэд — прозвище твоего брата.
— Его имя Рэкс.
— Ладно, — сказала женщина. — В наши дни каждый хочет быть кем-то. Никто больше не желает быть никем. Ты — Ева Назаренус. Твой брат — Рэкс Назаренус. Твой отец — Ивен Назаренус.
— И моя мать Суон Назаренус.
— Правильно, — сказала женщина. — Ну, а теперь пойди посмотри, сможешь ли ты найти розы.
— Не хочу я их.
— А что ты хочешь?
— Ничего.
— А мальчика, который бы полюбил тебя, не хочешь? Принца?
— Ничего я не хочу.
— А немного лимонада?
— Нет.
— А печенья? Я приготовлю сама, а ты можешь помочь мне.
— Печенья?
— Да, Сэкси.
— Ничего не хочу.
— Почему?
— Ты снова сказала «то».
— Я прошу прощения.
— Что значит это слово? — сказала девочка.
— Оно значит «красивая», — сказала женщина. — Разве нет? — обратилась она к мужчине.
Мужчина посмотрел на маленькую девочку, сидящую на полу с тремя книгами, которые ей уже надоели.
— Да, — сказал он, — правильно.
Девочка поднялась, взяла мать за руку, и они вместе пошли на кухню. У двери девочка остановилась, чтоб сказать что-то отцу.
— Мы — девочки, — сказала она.
Женщина засмеялась, и «девочки» ушли на кухню.
— Весь дом хорошо пахнет, — сказал Рэд. — Но я не могу найти розы.
— Они должны быть где-то тут, — сказал мужчина.
— Я знаю. Я чувствую их запах.
Он как рыжий сеттер, — подумала женщина. Он улавливает все запахи.
— Вы не почистите для нас орехов? — позвала она из кухни.
— Нет, — сказал мужчина.
— А ты, Рэд?
— Нет, мама. Я должен найти розы.
— Почему, Ивен? Почему он должен найти розы?
— Потому что они где-то здесь, и он хочет узнать, где именно.
— Ох, — сказала женщина.
— Я найду их, мама, — сказал мальчик. — Они, наверно, старые и засохшие и заложены в какую-нибудь книгу.
С миской в руках женщина вошла в комнату, и девочка стала рядом с ней, крепко держа деревянную ложку.
— Неужели он прав?
— Вполне возможно.
— Да, но откуда ему в голову могло прийти такое?
— Он видел розы, заложенные в книгу.
— Ты видел, Рэд?
— Конечно, мама.
— Где?
— Дома. Две белые розы, заложенные в словарь, и четыре маленькие красные — в библию.
— Кто положил их туда?
— Ты! Ты не помнишь того, что сделала сама? Ты не помнишь, как однажды я нашел их и спросил тебя об этом?
— Для чего ты сделала это, мама? — сказала девочка.
— Ох, не знаю. Наверно, я когда-нибудь обнаружила заложенные в книгу розы и решила, что в один прекрасный день сделаю так и сама.
Они ушли обратно на кухню, но мужчине было слышно, как они там хлопотали и разговаривали, и мальчику — тоже. Время от времени мужчина и мальчик оставляли все, чтобы только слушать. Они знали, что девочки говорят для того, чтобы их слушали, а девочки знали, что к ним прислушиваются. Девочки знали, что мальчики прислушиваются к ним. Они забавлялись. Было так прекрасно — находиться в деревне, в доме среди виноградников, в доме, который был стар, но чист и прохладен.
— Вот они, — сказал Рэд. — Не в книге. Вот маленький букетик роз, перевязанный и брошенный в эту серебряную вазу на камине. Они были красные, наверно. Я хочу сказать, очень красные, не такого цвета, как сейчас. — Он направился к кухне. — Хочешь понюхать их, мама?
Женщина посмотрела на розы.
— Я сейчас заплачу, — сказала она.
— Нет!
— Да, заплачу.
Она подошла к пианино в гостиной, опустилась на скамеечку и — заплакала; мальчик не отрывал от нее взгляда, он изучал ее лицо; девочка стояла рядом с мальчиком, мужчина поднялся со стула.
— Ты не плачешь, мама, ведь ты не плачешь? — сказал Рэд. — Мама не плачет, ведь нет, папа? — Он обвил руками мать и сказал: — Мама, ради бога, ведь ты не плачешь?
Девочка обняла своего брата.
— Мама, — сказала она, — не плачь. О чем она плачет, Рэд?
— В чем дело, Суон? — сказал мужчина.
— Я не могу смотреть на прекрасные вещи, которым пришел конец, вот и все, — сказала женщина. — Один только вид их пугает меня до смерти.
— Перестань, Суон, — засмеялся мужчина.
— Я хочу инжир с дерева, — сказала женщина, — как это было сегодня днем. Я хочу, чтоб так было все. И навсегда.
— Навсегда? — сказал Рэд. — Что это значит?
— Ах, Суон, — засмеялся мужчина, — перестань, пожалуйста.
— Нет, — заплакала женщина.
Мужчина широко раскинул руки и обнял всех троих. Женщина перестала плакать и начала вдруг смеяться, обнимая и целуя каждого из них.
— Мои малышки, — смеялась она. — Мой муж и мои малышки.
Она быстро встала и вернулась на кухню, словно ничего не произошло. Что было на уме у матери? Почему она плакала, а потом смеялась и обнимала всех? Рэд взял розы, отнес их назад и положил в серебряную вазу на каминной плите. Потом, не слезая со стула, он повернулся лицом к своему отцу, который стоял в открытых дверях и глядел на дорогу.
— Папа?
— Да, Рэд.
— Почему мама плакала?
— Не знаю. Суон, — позвал он вдруг. — Я пойду погуляю.
Она выбежала из кухни.
— Подожди меня!
— Хорошо, Суон.
— К черту это печенье! — сказала она. — Кому оно только нужно? Не знаю, почему это я в первую очередь взялась за такую чушь, как печенье? Куда мы пойдем?
— Ну, скажем, в город.
— Правда?
— До станции и обратно.
— Обратно на такси?
— Конечно.
Почти всю дорогу до города Ивен нес девочку на руках. Но когда они пришли в город, она слезла, чтобы хорошенько осмотреться вокруг. Что-то особенное было здесь, но что именно, она не могла объяснить, пока не увидела над собой неба, похожего на вспышку фейерверка.
— Я сейчас схвачу их, — сказала девочка. — Я сейчас схвачу звезды.
— Ивен, — сказала женщина. — Взгляни на небо. Взгляни на звезды в небе.
— Да.
Пока они все четверо, стоя на улице, смотрели прямо вверх на звезды, из кинотеатра вышла женщина с тремя девочками и, щурясь, от света, со смехом в голосе сказала:
— Я — Мэй Уолз.
Рэд и Ева оторвали взгляд от звезд, чтоб посмотреть на трех девочек. Вскоре они все вместе играли, скакали и прыгали по тротуару, Мэй и Суон беседовали, а Ивен стоял рядом и слушал. Потом их новая знакомая, полная и крепкая и, как видно, очень сердечная женщина, предложила своим дочкам поймать ее, и они легко и быстро сделали это, взявшись за руки.
— Приходите к нам, — сказала Суон.
— А не слишком ли поздно?
— Нет. Приходите к нам, посидим на крылечке, поболтаем.
Мэй Уолз и ее девочки попрощались и ушли.
— Они все — девочки, — сказала Ева. — Где же их мальчик?
— Их папа не захотел пойти в кино, — сказала женщина. — Он остался дома.
— А где другой их мальчик?
— Другого у них нет. Только отец.
— Почему он не захотел пойти?
— Не знаю. Наверно, он уже видел картину.
В Кловисе, помимо звезд, были и огни, мерцающие огни. Освещение улиц и магазинов было не очень яркое, и все-таки город выглядел весело.
Рэд услышал, как несколько человек смеются в баре. Мужчина, проходивший по улице, попросил у Ивена мелкую монету, а Ивен дал ему четверть доллара.
— Удивить хочешь? — сказала женщина.
— Нет, мама, — сказала Ева. — Человек потерял свою маму. Папа дал ему деньги, чтоб он смог найти ее.
В такси, уже почти засыпая, девочка сказала:
— Папа, когда он найдет ее?
— Завтра.
Она заснула, прежде чем такси довезло их до дому. Он отнес девочку в ее комнату, раздел и уложил спать.
Рэд стоял один в гостиной. Женщина была на веранде, в качалке.
— Может, запах камня от воды? — сказал Рэд. — Как ты думаешь? А может, он идет снаружи? Ведь весь дом из дерева. Откуда же запах камня? Здесь есть стулья, обитые кожей — гладкой черной кожей, — но здесь, в доме, нет камня.
— Запах может быть и снаружи, — сказал мужчина. — Это может быть вовсе не камень, не скала и даже не вода или, во всяком случае, не только вода. Может быть, это и вода, и трава, и листья, и земля — все, что есть вокруг живого. Ты не устал?
— Устал, папа.
Он посмотрел на отца, и глаза его улыбались, но лицо было печально.
— Мама была смешная в Кловисе. И когда она сказала, что ты удивить хочешь, и когда разговаривала с Мэй и ее девочками. Она была как-то странно смешная все время.
— Неужели?
— Она была очень смешная. Она любила там все. И она была очень грустная. Когда ты любишь все вокруг и в то же время грустен, ты от этого делаешься смешным, разве нет?
— Что ты хочешь сказать?
— Я хочу сказать, когда ты видишь кого-нибудь таким печальным и любящим все, тебе или вообще тому, кто видит, делается смешно. Грустный делает тебя веселым.
— Ох!
— Теперь о завтра, папа, — сказал он. — Я собираюсь найти этот камень или же выяснить, что здесь пахнет камнем. Холодным, сухим камнем.
— Хорошо, Рэд.
— Мама, — сказал мальчик.
— Да, Рэд.
— Ты была очень смешная в Кловисе.
Мальчик вышел на веранду, наклонился над качалкой, взял руку матери и поцеловал ее в ладонь, потому что он не раз видел, как это делал мужчина и потому что это было приятно делать. Женщина сжала руками его голову, посмотрела на него, и он увидел в ее глазах печаль.
— Ты тоже был смешным, Рэд.
— Значит, я тоже любил там все?
— Любил все?
— Да, так, как и ты в Кловисе.
— Разве в Кловисе я любила все?
— Да, мама, я это видел. Но скажи, я тоже любил там все?
— Да, Рэд, да, любил.
— Спокойной ночи, мама. — Он поцеловал ее в обе ладони, но не посмотрел на нее, и медленно, неохотно как-то, прошел в дом. Она услышала, как он сказал в гостиной:
— Спокойной ночи, папа.
— Ты сумеешь сам о себе позаботиться? — спросил мужчина.
— Мне шесть лет, почти шесть с половиной!
— Ладно, Рэд.
Ивен мыл на кухне, под краном, персики и черный виноград, оставленные Дейдом в холодильнике.
С Дейдом было так: у него была семья, и он потерял ее, и все, что осталось, был дом, построенный для многих, дом, который Дейд построил сам, когда ему было двадцать девять, — две большие спальни и три маленькие, три маленькие для малышей, для тех, кого он едва успел увидеть, одна из больших — для него и его жены, другая — для его брата Ивена и жены Ивена на случай, если им захочется навестить его.
Ну вот, вот она, тарелка винограда с виноградника Дейда. Он уже собирался пойти с этим виноградом к Суон, когда Рэд зашел на кухню и сказал:
— Папа, а может быть, это сам Дейд и вовсе не камень? Как ты думаешь? Случаются такие вещи?
— Да, Рэд, — сказал мужчина, — это вполне возможно. В этом, может быть, если и не вся правда, то хоть часть ее. Хочешь персик?
— Нет, папа, спасибо.
Мужчина вышел на веранду, неся в одной руке тарелку с фруктами, а в другой — маленький столик. Он поставил столик возле женщины и опустил на него тарелку.
— Может, ты предпочитаешь выпить, Суон?
— Я бы с удовольствием напилась.
— Хорошо. Тогда на фрукты мы будем смотреть.
Он пошел назад на кухню, открыл бутылку, наполнил серебряное ведерко льдом из холодильника, достал высокие бокалы, очистил лимон и налил в стеклянный кувшин холодной воды. Вернувшись к жене, он налил ей и себе, и они выпили. Он зажег сигарету, и Суон потянулась за ней. Он дал ей сигарету и зажег другую. Они пили и курили молча. Мужчина сел на перила, не прямо перед женой, а чуть в стороне. В молчании они прислушивались друг к другу, прислушивались к дыханию друг друга, потом наконец женщина произнесла его имя, очень тихо. Она не прошептала, она сказала, но так тихо, как могла бы только Ева Назаренус, и то не сейчас, а год назад, — самая тихая, самая мягкая речь, какую каждый из них когда-либо слыхал.
— Да, Суон?
— Мне страшно.
— Отчего?
— Я до смерти боюсь.
— Не надо.
— Я сама не хочу, но боюсь. Я знаю, какой у тебя характер и какой характер у Дейда, и какого склада человек был твой отец, и каким будет Рэд.
Мужчина соскочил с перил, наполнил свой бокал, потом налил ей, так как знал, что она хочет сказать что-то еще. Он весь как-то внутренне сжался, чувствуя, до чего трудно ей сказать это. Он протянул ей полный бокал и заглянул в глаза. Потом отставил бокалы в сторону, поднял ее из кресла и обнял, не целуя в губы, а просто крепко держа. Он еле подавил в себе ярость, когда услышал ее рыдание. Он отпустил ее, взял свой бокал и сошел по ступенькам вниз.
— В чем дело, Суон?
— О господи, Ивен.
— В чем дело?
— Я хотела бы умереть.
— Почему, Суон?
— Дай мне чуточку выпить, — сказала женщина. — Пожалуйста, дай мне сначала чуточку выпить.
Он взбежал на веранду, схватил бутылку и стал лить из нее виски в свой бокал и, когда наполнил до краев, поднял его и осушил до дна.
— Выпей немного, Суон, — сказал он и наполнил ее наполовину пустой бокал, и она выпила так же, как он.
— Я знаю, что ты за человек.
— Что я за человек, Суон?
Он почти знал теперь, что именно она никак не могла сказать ему. Он бросил кусочки льда в бокал, снова налил виски, снова выпил и — отказался поверить.
— Послушай, — начал он. — Может, будет лучше, если ты не скажешь мне?
— Нет. Я должна сказать тебе.
Она кончила пить и пристально смотрела на него.
— Мальчик сказал, что в Кловисе ты любила всех. Он сказал, что в Кловисе ты была особенно красивая. Он сказал, что ты была смешная, потому что ты любила всех и все.
— Да, — сказала женщина.
— В чем же дело, Суон?
— Можно мне еще выпить? Пожалуйста!
— Нет! — закричал он. — В чем дело? Скорее! Кончай с этим. Хватит морочить голову. Скажи, в чем дело.
— Я жду ребенка, — сказала женщина быстро, решившись. — Он не твой.
Мужчина схватился за горлышко бутылки. Женщина сжалась от страха, подумав, что он хочет ударить ее. Он налил свой бокал на четверть, добавил воды и протянул его женщине. Потом взял ее бокал, налил его почти до краев и выпил.
Он снова сел на перила, с бокалом в руке, и начал тихо плакать. Женщина встала с места, подошла к нему.
Он соскочил с перил и ушел вниз, швырнул бокал далеко в виноградник и зашагал прочь. Выйдя на дорогу, он остановился, обернулся и увидел, что женщина спускается по ступенькам.
Он бросился бежать по той же дороге, по которой всего час назад они вчетвером возвращались с прогулки. Пробежав ярдов пятьдесят, снова остановился и обернулся и увидел, что женщина упала и лежит на нижней ступеньке лестницы.
Навстречу ему быстро приближалась машина. Она замедлила ход, стала. Он увидел, что это Уоррен Уолз и его жена Мэй, но отвернулся и отошел. Машина медленно поехала дальше, остановилась на повороте, и он увидел, как Уолз выскочил и поспешил к женщине.
Тогда он бросился бегом через дорогу в виноградники.
Рэд услышал крик своего отца, но ему приходилось слышать его и раньше, много раз. Раньше крик отца вызывал в нем страх и смутное раздражение. Однажды он даже исполнился внезапной ненавистью к отцу и бросился на него, но тот только поднял его на руки и сказал:
— Ты не понимаешь.
Ивен опустил Рэда, и мальчику стало стыдно, потому что он понял. И все же он хотел бы, чтоб Ивен не сердился на нее так. Когда Суон сердилась на Ивена, это было довольно-таки плохо, но в то же время в этом было что-то смешное. Рэду было досадно видеть разозленным Ивена, а вот гнев Суон никогда не представлялся ему серьезным: за ним всегда крылось что-то еще, во всяком случае, так Рэду казалось.
Мальчик вдруг поднялся и сел на постели, потом слез с нее, подошел к двери и остановился. Он почувствовал странную слабость и задрожал. Наконец он выбрался в темный холл, потом в гостиную.
Когда подоспел Уоррен Уолз, он увидел, как мальчик силится поднять свою мать, то хватая ее за руку, то поддерживая за голову.
— Я — Уоррен Уолз, — сказал он мальчику, — мы виделись на станции.
— Что с моей мамой?
— А ну-ка, — сказал Уоррен. — Дай-ка мне поднять ее.
Подбежала и Мэй Уолз, муж и жена подняли женщину на ноги и медленно повели по лестнице. Она увидела Рэда, распахнувшего перед ней дверь, высвободилась, кинулась к нему, схватила на руки и вошла в дом. Она захлопнула дверь и с мальчиком на руках двинулась через темный дом. Где-то ударилась о стол, потеряла равновесие и упала. Рэд вырвался из ее объятий и помог ей встать.
— Мама, — сказал он. — Включи свет.
— Нет, — прошептала она. — Нет. Я не хочу света.
Оставшиеся за дверью муж и жена переглянулись.
— Это он был на дороге? — спросила жена.
— Конечно, он.
— Не лучше ли тебе пойти за ним?
— Не знаю. Не наше это дело.
— Тебе, пожалуй, надо пойти за ним, — сказала жена. — Мы просто не имеем права вернуться сейчас в машину и уехать домой. Я останусь здесь, на веранде, пока она не почувствует, что снова может выйти, или пока ты не вернешься назад.
— Поедем домой, — сказал мужчина. — Я думаю, нам лучше не встревать в это.
— Что-то произошло, — сказала женщина. — Почему она не включает свет?
— Позволь мне отвезти тебя домой.
— Иди за ним. Я останусь здесь.
— Ох этот мне чертов пыл! — сказал мужчина. — У них была маленькая стычка. Им обоим стыдно, и они хотят побыть одни.
— Иди за ним, Уоррен.
— О, господи, — сказал мужчина.
— Его брат — твой друг, — сказала женщина.
— Ничей он не друг — его брат, — сказал мужчина. — Не наше это дело.
— Заткнись ты, ради бога, и иди за ним, — сказала женщина.
— А ну тебя к дьяволу! — сказал мужчина и пошел к машине.
Он описал круг и поехал назад по дороге. Женщина посмотрела вслед машине, потом, испуганная донельзя, на цыпочках поднялась по лестнице на крыльцо, к двери. Из дома не слышно было ни звука.
Мальчик снова лег в постель, и женщина была где-то рядом, во тьме.
— Не плачь, — сказал он.
— Он твой отец, — всхлипнула женщина. — Он любит тебя. Он любит Еву.
— А тебя он любит, мама?
— Да, меня он тоже любит.
— Тогда почему ты плачешь?
— Я не могу сказать тебе, Рэд. Я не могу сказать тебе этого, но я люблю тебя.
Теперь она рыдала, и на этот раз это было страшно, страшнее, чем раньше. В чем же было дело? В чем было дело и на этот раз и всегда? Почему все не могло быть так, как должно было быть? Почему все и всегда было странно, таинственно, опасно, хрупко, готово вдруг разбиться вдребезги?
— Я люблю тебя и я люблю его, Рэд, — сказала женщина. — Я не люблю Еву, потому что она такая же, как я. Я ненавижу Еву.
— Мама!
— Я люблю ее. Я ее тоже люблю, Рэд.
— Она нашла звезды, мама.
— Да, я люблю ее.
— Никто не замечал их, и только она заметила. Разве нет?
— Да, она нашла их, Рэд.
— Что случилось, мама?
— Я не могу сказать тебе, Рэд.
— Ты не знаешь, мама?
— Знаю.
— Тогда скажи мне.
— Я не могу сказать тебе, Рэд.
— Что же мы будем делать?
— Я не знаю, — заплакала женщина.
Когда он пересек виноградник и выбрался на другую дорогу, он перестал бежать и пошел медленно, весь горя в огне, чувствуя, как захлестывает его теперь опьянение и смертельная усталость. Вдруг он споткнулся обо что-то — «моя гнусная жизнь!» — мелькнуло в голове, — и больно упал. Он остался лежать как упал, вдыхая поднявшуюся от падения пыль, чувствуя ее привкус. Он потянулся вперед, вцепился пальцами в землю, поднялся на ноги.
Он поплелся дальше, снова споткнулся обо что-то, снова больно упал и на этот раз вскричал: «О, Рэд, мой сын! О, Ева, моя дочь!» — и заплакал, не стыдясь своих слез, и слезы смешались с кровью на его разбитом лице.
Рядом остановилась машина, кто-то подошел и наклонился над ним.
— Я еду во Фрезно. Если хотите, подвезу.
Он поднялся, не дожидаясь помощи. Ему хотелось поблагодарить, но он просто был не в состоянии смотреть сейчас на кого бы то ни было. В машине он вытер с лица кровь и слезы.
— За городом не часто попадаются пьяные.
— Я страшно благодарен вам, — сказал он шепотом. — Мне не хочется разговаривать.
— Но вы не против, если буду говорить я?
— Нет.
— Так вот, я увидел вас не только что, а еще раньше, когда вы вышли из виноградника. Я решил, что должен подойти и справиться, каково вам тут. Не знаю почему. Это ведь не мое дело. В другой раз я проехал бы мимо. Вот и все.
Водитель замолчал и не разговаривал уже до самого города. Они приехали в центр, он поставил машину на стоянку, и мужчина повернулся посмотреть на него — в первый раз — и поразился, увидев совсем молодого человека, почти юношу.
— Ивен Назаренус, — сказал мужчина.
— Знаю, — кивнул юноша. — Я сын Коди Боуна. Я знаю Дейда. Вы очень похожи. Коди сказал мне, что видел вас на станции. — Он улыбнулся и вылез из машины.
Мужчина тоже вышел и зашагал прочь. Он достиг угла, вошел в бар, окинул взглядом пьющих у стойки, потом снова вышел на улицу. Подъехало такси, из него высадились молодой человек и девушка, и Ивен занял их место.
— В аэропорт, — сказал он.
В аэропорту попросил билет до Сан-Франциско, потом зашел в телефонную будку и попробовал дозвониться к своему брату. В отеле сказали, что брат его вышел. За пять минут до отлета он сделал еще одну попытку, и брат подошел к телефону.
— Можешь ты встретить меня в аэропорту Сан-Франциско?
— Конечно. Когда?
— Через час, я думаю.
— Я буду там. — И через мгновение: — Ивен?
— Я расскажу тебе, когда встретимся.
— Хорошо.
Мужчина вышел и направился к самолету.
Он увидел своего брата, мужчину лет пятидесяти, — тот стоял у выхода, чуть в стороне от группы человек в семь-восемь, в которой были мальчик лет четырех и девочка лет шести. Подойдя к выходу, Ивен Назаренус взглянул на этих малышей и почувствовал, что любит их и страшно жалеет.
Братья сразу увидели друг друга. Ивен предложил:
— Может, пройдемся?
— Конечно.
Они молча пошли по шоссе в сторону Сан-Франциско. Он рассказал брату тихо, вдруг.
— Как Рэд? — сказал его брат.
— Он надрывает мне сердце, но она его мать, Дейд.
— Как Ева?
— Она тоже надрывает мне сердце.
— Как Суон?
— Что?
— Суон?
Младший брат остановился. Он не был уверен, что не повернется сейчас и не уйдет.
— Ты, может, шутить вздумал, а, Дейд?
— Как мать твоих детей, Ивен?
— Ты не слышал, что я рассказал тебе? Или я рассказывал самому себе?
— Я слушал тебя. Как Суон?
Они молча зашагали дальше, свернули на другую дорогу.
— Куда ведет эта дорога? — сказал Ивен.
— В Сан Бруно.
Младший брат шел быстро, старший держался вплотную рядом с ним.
— О чем же мне спросить тебя? — сказал Дейд.
— О чем угодно. Спроси, почему я не убил ее.
— Ладно.
— Потому что я люблю ее. Что это такое с нами?
— Как она?
— Не знаю. Я думаю, она умирает. Что это такое с нами, Дейд?
— Дети знают?
— Рэд не может докопаться, отчего в твоем доме пахнет камнем. Что это такое с Рэдом, Дейд?
— Он знает?
— Знает. Сейчас он уже знает. Запах кожи от стульев в гостиной. Кофе он нашел на книжной полке, а букет засохших роз в серебряной вазе на камине. Он хотел узнать, не исходит ли запах камня от тебя, от одинокой жизни в доме, в котором не так давно были два маленьких сына и маленькая дочь. Сейчас он уже знает. Что-то знает. Он очень привязан к ней. Он любит ее так же, как я, и вдобавок еще как-то по-своему, больше, сильнее. Что это такое с нами, Дейд?
— Я не знаю, откуда запах камня, — сказал Дейд.
— А что это за букет?
— Ее.
— Как она? Как твоя жена?
— Не знаю, Ивен.
— Меня ты мог спрашивать, — сказал младший брат. — Меня ты мог спрашивать, но когда я спрашиваю тебя, ты говоришь — не знаю. И это все? Мне уже жаль ее. Не из-за нашей ли гордости все это? Ты не знаешь. И это все?
— Это все, Ивен.
— Спустя столько времени? Спустя девять лет?
— Да.
— Почему? Кто мы такие, в конце концов? Кем себя мним?
— Все это так или иначе скверно, — сказал старший брат, — но если у человека нет гордости, все это еще сквернее.
— Ладно, Дейд, — сказал он. — О господи, ладно. Но неужели нам нельзя быть посквернее? Неужели нам нельзя быть сквернейшими?
— Не знаю. Можно ли нам? Нельзя ли нам?
— Я сказал тебе, что уже жалею ее. Что же это такое с нами, Дейд? Ты хочешь, чтобы я жалел и дальше, раз уж проснулось во мне это чувство. Ты не принимаешь всего, но хочешь, чтоб я все принял.
Они вышли к домам, к тротуарам, миновали три квартала, потом младший брат повернулся, и они зашагали назад. В аэропорту Ивен направился к кассе и взял билет во Фрезно.
Было около пяти часов утра, когда он добрался до дома в Кловисе. Вошел, сначала к дочке: она лежала на кровати, голенькая, крепко спала — раскинувшись в покое, которому, казалось, не будет конца. Он подумал, что теперь нужно взглянуть на мальчика, но мальчик и мать были вместе. Мальчик лежал свободно, безмятежно, почти как его сестра, но в позе женщины была напряженность. Он долго стоял, не отводя от них взгляда, и наконец женщина открыла глаза. В первое мгновение она не помнила ни о чем, потом вспомнила, быстро привстала. Лицо ее исказилось, она начала тихо плакать, голова бессильно поникла, волосы упали на голую грудь. Она соскочила с постели, обняла его и прошептала что-то, не похожее ни на какое слово. Он повел ее в их собственную комнату, откинул покрывало с кровати. Она легла, все еще всхлипывая, а он сел рядом и стал ждать, хотя и не мог вообразить, чего ему теперь еще ждать.
Он сидел в мертвом оцепенении, уставившись в пол, — глаза его были широко открыты, но слепы, — слушал бедную женщину, ни о чем не думая. Так прошло больше часа. И вдруг в комнату вбежала их дочь, бросилась ему на руки — так, словно это была не она, а ее мать, но уже прощенная. Он обнял дочь, прильнул губами к ее шее, прижался к ней в том же мертвом оцепенении, все еще неспособный думать, понимать, говорить. Женщина перестала плакать, потому что она знала, что при дочери этого нельзя.
— Ты встал раньше меня, папа, — сказала девочка, — а я всегда встаю первая. — Она обернулась к женщине. — Мама! — сказала. — И ты проснулась!
Женщина попыталась улыбнуться. Девочка забралась к ней в постель и мигом устроилась так, чтоб быть как можно ближе к матери.
— Папа, — сказала она, — что с твоим лицом?
— Я споткнулся.
— Папа! — сказала девочка, ничуть не поверив. — Ты не мог споткнуться! Это Рэд спотыкается! Это я спотыкаюсь! Ты никогда не спотыкаешься, папа.
— Я споткнулся.
— Ты упал, папа?
— Лицом вниз.
— О, папа! — сказала девочка, слезая с кровати.
Она подбежала поцеловать его. Он следил за женщиной и по ее исказившемуся лицу увидел, что она вот-вот расплачется. Он покачал головой, и она сдержалась.
— Бедный папа, — сказала девочка. — Ты споткнулся, как маленький мальчик?
— Нет, — сказал он. — Я споткнулся как муж, как отец. — Он внезапно обнял девочку, ожесточенный, злой на себя, и потом сказал почти со смехом: — Каждый может споткнуться.
— А это больно, папа?
— Нет.
— Мама, — сказала девочка, — если папа когда-нибудь еще вздумает споткнуться, ты помоги ему, не дай упасть.
— Хорошо.
— Можно я пойду скажу Рэду, папа?
— Конечно.
Девочка выбежала из комнаты, и тогда женщина снова прошептала его имя — так тихо, как могла бы только их дочь.
— Ты лучше встань, — сказал мужчина. — Дай им позавтракать. Поспишь, когда они будут во дворе.
Женщина спрыгнула с кровати и побежала в ванную. Девочка вернулась вместе с мальчиком.
— А ну, покажи мне.
Рэд внимательно изучал лицо своего отца.
— Папа?
— Да, Рэд.
— Я слышал тебя ночью.
— Мы поговорим об этом в другой раз, Рэд. А теперь ступай одеваться.
— Ты мне поможешь одеться, папа? — сказала девочка.
— Конечно.
Он встал — вдруг, резко — и отправился вместе с девочкой в ее комнату; через минуту туда прибежал и мальчик, прихватив свою одежду, чтоб одеться тут, с ними.
— Ночью я слышал, как поют птицы, множество птиц, — сказал он.
— И я, — сказала девочка.
— Я не слез с постели, чтобы посмотреть на них, — сказал он. — Я даже не проснулся как следует, чтобы послушать их, но все равно я их слышал. Они пели долго и до сих пор поют. А одна птичка — по-моему, это была одна и та же — пела в темноте, в ночи, все время, пока мама плакала, плакала и ждала, когда ты придешь домой.
— Рэд!
Мужчина посмотрел на сына и покачал головой.
— Да, папа, — сказал мальчик. И потом: — Что такое птица?
— Видишь ли, — сказал мужчина, — чем бы она ни была, она существует на свете по воле случая, так же, как и все живое.
— Случай? — сказал мальчик. — Это как тот несчастный случай на шоссе, который мы с тобой видели: когда две машины наехали друг на друга и перевернулись, так что колеса их были наверху, а не внизу?
— Нет, — сказал он. — Это как случай, по воле которого ты встречаешь ту, кого никогда раньше не видел, и любишь ее так сильно, что вы вместе создаете семью. Твоя встреча с ней — случай, и твои дети, когда они рождаются и ты не знаешь, кто они, — тоже случай.
— Я не понимаю.
— А я понимаю! — сказала девочка.
— Нет, — сказал мальчик. — Ты только говоришь, что понимаешь.
— Я понимаю! — сказала девочка. — Да!
— Тогда объясни, — сказал мальчик.
— Ну, ну… — сказала девочка.
— Ну…
Мальчик рассмеялся.
— Она ничего не сказала, папа.
— Не смейся, — сказала девочка. — Я все-таки что-то сказала. Разве нет, папа?
Женщина вошла в комнату, умытая, чистая, аккуратно причесанная, в голубом ситцевом платье.
— Я приготовлю вам роскошный завтрак, — сказала она, изо всех сил стараясь вести себя так, словно ничего не произошло. — Сорву несколько инжиров с дерева, очищу их, разрежу и полью кремом. А еще у вас будет жареная свинина, хлеб, яйца и молоко.
Выходя, она бросила взгляд на мужчину, но Ивен не смотрел на нее.
Он пошел в ванную, принял душ, и когда оделся, дети уже были во дворе; мальчик взобрался на дерево, а девочка стояла под ветками и ловила спелые плоды, которые он отыскивал для нее. Они разговаривали — громко, громче, чем когда-либо прежде, потому что они были за городом, в таком счастливом месте, где все росло и созревало и где солнце было близким и горячим.
Он подошел к телефону и попросил соединить его с Уорреном Уолзом. Уоррену он сказал: «Приходите сегодня на обед. Приведите девочек. Приходите к шести, мы с вами выпьем».
Он вышел на крыльцо и постоял там на солнце. Подъехала машина, и из нее вылез Коди Боун.
— Я встретил ночью вашего сына, — сказал Ивен.
— Он говорил мне, — сказал Коди. — Я каждый день проезжаю здесь по пути на работу, вот и подумал: давай-ка остановлюсь — может, мальчик захочет покататься на паровозе.
— Куда вы поедете? Видите ли, он сам хочет это знать.
— Объедем железнодорожный парк.
Они подошли к дереву, и с высоты его мальчик увидел Коди. Вначале он не был уверен, что это Коди, потому что, когда он видел его в первый раз, Коди был частью паровоза, но мужчина улыбнулся, и, увидев его ровные зубы, Рэд узнал, кто это.
— Вот моя дочь, Ева, — сказал Ивен.
— Ева, — сказал Коди.
— Как вы поживаете? — сказала девочка.
Мальчик спустился с дерева, чтоб хорошенько посмотреть на человека с паровоза вдали от паровоза — такое вот действительно интересно понаблюдать! Разница была огромная, но Коди оставался тем же человеком, который понравился Рэду.
— Хотите инжир? — сказал Рэд.
— Хочу, конечно, — сказал Коди. И съел инжир целиком. — Я зашел пожелать вам доброго утра.
— Нет, — сказал Ивен. — Мистер Боун пришел узнать, не хочешь ли ты проехаться на паровозе. Вокруг парка.
— Когда? — сказал Рэд.
— Сейчас, если ты, конечно, согласен.
Мальчик перевел взгляд с отца на Коди, раздумывая над предложением. Он, кажется, был чуточку испуган.
— Хорошо, — согласился он. — А ты хочешь прийти посмотреть, Ева?
— Да, — сказала девочка.
Обойдя дом, они направились к машине Коди. Женщина перешла из кухни в гостиную, чтоб видеть их лучше. Машинист помог детям поместиться на переднем сиденье, а муж ее сел сзади. Когда они укатили, она горько заплакала. И все плакала, бродя по дому, прибирая и приводя в порядок вещи.
Она слышала, как муж ее говорил по телефону с Уорреном Уолзом, и знала, что к шести часам ей придется взять себя в руки. Но что ей делать? Что?
— Он точь-в-точь как его брат, — сказал Уоррен Уолз своей жене. — Ни слова об этой ночи. Ни слова о том, чего мы натерпелись, стараясь помочь им. Даже не спросил ради приличия, захотим ли мы прийти на обед. Приказ. Прийти на обед. Прийти в шесть. Привести девочек. Мы с вами выпьем и точка.
— Что-то необычное стряслось у них, — сказала Мэй Уолз. — Не могла она быть так груба, будь это что-нибудь обычное. Она хлопнула дверью прямо в лицо мне.
— Я объездил весь Кловис, разыскивая его, — сказал мужчина. — Побывал во всех заведениях, которые еще были открыты. Бары, парк, биллиардные, дом Сюзи.
— Сюзи? Ты этого не сказал мне.
— Я был слишком занят попытками успокоить тебя. Ты была напугана.
— Я не сомневалась, что она вернется и откроет дверь. Ссорятся ведь многие, но другие ухитряются все же сохранять вежливость. В конце концов, они сами пригласили нас. А ты… Ты был не настолько занят, чтоб не рассказать мне все. Как выглядит дом Сюзи?
— Мерзость.
— Был там кто-нибудь?
— Два мексиканских парня и какой-то старик.
— Что за старик?
— Не знаю.
— Как бы не разнеслось повсюду, что тебя там видели.
— Мне это и в голову не пришло.
— От таких вещей потом не оберешься неприятностей, — сказала женщина. — Это не большой город, как Фрезно, и не огромный город, как Сан-Франциско, где такие вещи проходят незамеченными. Ведь Дейд ездит в Сан-Франциско не за тем, чтобы музеи посещать, как ты думаешь, а?
— То есть?
— Каждые два месяца он уезжает на недельку или две, не так ли?
— Да.
— Он никогда не делает этого с кем-нибудь, кого мы все тут знаем.
— Ничего я о Дейде не знаю, — сказал мужчина. — И знать не желаю. Не мое дело, почему он ездит в Сан-Франциско. Я люблю его брата не больше, чем его самого. Я позвоню и скажу, что мы не можем прийти.
— Мы должны пойти.
— Почему?
— Чтоб помочь им соблюсти хотя бы видимость приличия, — сказала женщина. — В конце концов, если они не умеют вести себя, то мы умеем.
— Оба они поставили меня в неловкое положение, — сказал мужчина. — И даже в унизительное. Не пойду я.
— Мы должны пойти, — сказала женщина.
— Ну конечно, ты жаждешь выяснить, что у них стряслось, — сказал мужчина. — А мне это безразлично. Он сумасшедший, вроде своего брата. У них была стычка, и он ушел. Он вернулся, и этим все кончилось. Не желаю я идти. Не люблю, когда мне велят явиться на обед.
— По-моему, он старался быть настолько любезным, насколько возможно при таких обстоятельствах, — сказала женщина. — По-моему, он оказал нам доверие, дав тебе понять, что ему стыдно. По-моему, он надеялся, что ты поймешь, и потому пригласил так просто и коротко. В конце концов, он вспомнил и позвонил. Значит, не так уж ему безразлична наша причастность к этой истории. Он позвонил с утра. Мы оскорбим их, если не пойдем все вместе к шести.
— Не нравится он мне, — сказал мужчина.
— Даже если так, — сказала женщина. — Я думаю, у нас достанет вежливости пойти, как если бы ничего не произошло. У них милые ребятишки, и они так хорошо ладят с нашими. Они-то во всяком случае позабавятся.
— Мне эта идея вовсе не нравится, и точка, — сказал мужчина. — Я предпочитаю придумать какой-нибудь хоть наполовину приличный предлог, чтобы отделаться от этого.
— Отделаться от этого можно легко, — сказала женщина, — но отделаться от этого, не нарушая приличий, нет никакой возможности. Наш отказ скажет им слишком многое. Не проще ли будет забыть эту ночь и пойти?
— Разумеется, — сказал мужчина. — Но я не уверен, что хочу забыть ее. Мне нелегко пришлось из-за тебя. Да ты и сама мучилась. Какого черта ради? Ты пришла из кино и сказала, что они просят нас непременно зайти. Мы уложили спать детей, оставив с ними миссис Блотч, и поехали туда. И что же? На дороге мы встретили этого пьяного психа, который даже поздороваться с нами не соизволил. Жену его мы нашли в обмороке перед домом, а сына пытающимся поднять мать. Жена захлопнула дверь перед самым нашим носом. Я обыскал весь город, заглядывая в такие местечки, где вовсе не хотел быть увиденным. И все из-за него. Ты простояла там на веранде, у двери, полночи, напуганная до смерти. Да еще дома мы просидели до трех утра, потому что были взвинчены, потому что полагали, что так нужно, полагали, что они могут позвонить. Я не уверен, что хочу забыть эту ночь. Я охотнее забуду его заодно с братом.
Мэй Уолз никогда раньше не видела своего мужа таким разговорчивым и таким раздраженным.
— Я знаю, что мы сделаем, — продолжал он. — Мы сегодня же уложим вещи и уедем на неделю в Джоземайт. Мы же собирались поехать туда в конце лета. Почему не поехать сейчас? Я съезжу и скажу ему вместо того, чтобы звонить. Это будет достаточно вежливо. Он поймет. Ему же так лучше. Я скажу, что девочки давно мечтали попасть летом в Джоземайт, а теперь им уже невтерпеж стало, и мы решили на сей раз угодить своим детишкам.
— Мы так часто им угождаем, не правда ли? — сказала женщина.
— Это не важно, — сказал мужчина. — Я даже предложу им поехать вместе с нами. Он, конечно, откажется. Я хочу поскорее покончить с этой историей. Не нравится мне она. Поеду сейчас же. А ты пока собери вещи.
— И не подумаю, — сказала женщина. — Все это не так страшно, как ты расписываешь.
— Нет, Мэй. Я не желаю околачиваться здесь.
— Ты становишься глупым.
— Что ж, — сказал мужчина. — Пускай так, но можно ведь иногда и ради меня что-то сделать? Пожалуйста, собери вещи.
— Не понимаю, — сказала женщина. — Что случилось?
— Мы делаем из себя ужасных дураков.
— Мы?
— То есть, это они делают из нас дураков.
— Они?
— Мы растравляем себя из-за людей, которые не питают к нам ни малейшего интереса, которые считают нас тупыми и скучными, думают, что мы страшно забавны, и потешаются над нами.
— Вот что я тебе скажу. Давай не будем пока решать. Еще рано. До Джоземайта мы всегда доберемся за три часа. Можно мне взять машину? Я хочу съездить во Фрезно, сделать кое-какие покупки. Когда вернусь, мы все решим.
— Сколько ты там пробудешь?
— Пару часов.
— Не дольше. Я упакую вещи.
— Уоррен, — сказала женщина удивленно. — Давай решим, когда я вернусь.
— Ладно.
Она посмотрела на него холодно, как чужая, и он заметил это.
— Мэй, — сказал он. — Я просто не люблю унижаться.
— Мы решим, когда я вернусь, — сказала женщина.
Она надела желтую кофту с пуговицами и вышла. Уоррен последовал за ней; он отправился искать пилу — хотел поработать. Дети играли под старой оливой, ветки которой он собирался подрезать.
— Мама едет во Фрезно, хотите с ней? — сказал он им.
Вскоре он стоял один под деревом и высматривал мертвые ветки. Потом полез на дерево и принялся подрезать самую нижнюю из высохших ветвей, но вдруг бросил это дело, спустился, вошел в дом и позвонил другу в Мадеру, человеку, которого он знал больше двадцати лет, еще раньше, чем Дейда Назаренуса. Он позвонил этому человеку неспроста, но пока они болтали, он решил не раскрывать ему причину звонка. Вместо этого он попросил своего друга выбраться к ним как-нибудь на днях, чем скорее, тем лучше. Потом он снова пошел к оливе, — надо же было срезать хоть одну из этих самых мертвых веток.
В «Бьюике» выпуска 1948 года женщина не переставала удивляться: что могло так задеть и расстроить ее мужа? Щебет детей, — обычно она так любила его, — теперь раздражал. Шлепнув вдруг самую маленькую за то, что та не притихла, даже когда мать дважды попросила ее, Мэй Уолз свернула машину с шоссе и затормозила. Она молча заплакала вместе с ребенком, и спустя мгновение плакали уже все четверо, словно знали — о чем и почему.
Ева Назаренус сидела между Коди Боуном и Рэксом Назаренусом, с одного боку — машинист, с другого — мальчик. Третий мужчина, ее отец, сидел сзади.
Она была с тремя мужчинами, с тремя мальчиками, и ехала по жаркой дороге, по обе стороны которой тянулись узкие оросительные каналы, заросшие всякой травой. Позади каналов были виноградные кусты и деревья, посаженные в таком прекрасном порядке, что каждый раз, когда ты смотрел на них, проезжая мимо, перед тобой открывалась цельная большая картина, вобравшая в себя множество четких маленьких композиций.
Место здесь было совсем иное, совсем иною была и дорога. Солнце и птицы ранним утром — вот чем была здесь дорога. Не суматоха, не толпы людей, а спокойные ряды деревьев — вот чем была здесь дорога. Каждое дерево стояло на своем месте. Оно стояло так долго, что если бы какому-нибудь мальчику захотелось взобраться на него, то для этого понадобилось бы сделать только то, что сделал ее брат Рэкс: подняться по стволу вверх и потом подниматься все выше и выше и, добравшись до спелых инжиров, бросить их вниз, так чтобы они падали из рук в руки. Большую часть плодов она не поймала. Те, что поймала, помялись немного, но она их все равно съела — целых три. Остальные же припрятала для отца, для матери и для человека, потерявшего свою маму, на случай, если он пройдет мимо.
Она давно слышала о Кловисе, о Дейде Назаренусе и о Кловисе. И вот она была здесь и в машине, ехала смотреть, что будет делать Рэд.
Что собирался делать Рэд? Не иначе как что-нибудь особенное. Человек рядом с ней тоже был особенный. Она не знала его, но чувствовала, что он хороший. Рэд вначале сидел спокойно, но увидев вдруг зайца, перебегавшего дорогу, задвигался, заговорил.
— Заяц, папа! — сказал он. — Увидел ты зайца? Послушай, а почему он такой?
Ева слышала, как ее отец, прилагая все усилия, старался ответить на вопрос Рэда, — так он делал всегда, всегда старался ответить и Рэду, и ей, и маме, и к каждому вопросу относился серьезно, раздумывал над ним, искал правильный ответ. Ей захотелось помочь ему и утешить — она встала и перелезла через переднее сиденье, чтобы быть с отцом.
Ивен помог девочке перебраться через сиденье, все еще продолжая отвечать Рэду, но, отвечая, он заглянул ей в глаза и потом усадил рядом. Она обняла его и сжала со всей силой, потому что он был единственный, он был лучший, лучше, чем все они остальные вместе взятые, он был тот, кто действительно понимал и любил ее, тот, от кого пахло так, как — она знала — должно пахнуть от мужчины, тот, у кого были лицо, руки и облик ее собственного мужчины. Она сжала его со всей силой, а потом оторвалась и — села спокойно рядом, сложив руки на коленях, и всю дорогу оставалась на заднем сиденье, была тут, с ним.
Коди Боун знал Дейда Назаренуса уже двадцать лет, с тех пор, когда Дейд прикатил сюда в фордовском родстере с откинутым верхом и ездил по всему району, отыскивая себе виноградник. Наконец он выбрал превосходный виноградник Орвала Олби; свои шестьдесят акров Орвал приобрел почти задаром. Дейд приехал из города, из штата Нью-Джерси. Он ничего не знал о виноградниках, ничего о ценах на землю, он просто хотел места, где можно поставить дом, ему понравился Кловис, ему понравилось за городом, и ему понравились шестьдесят акров Олби. Он купил землю — его, конечно, надули, — построил себе прекрасный дом, поболтался тут пару лет, обрабатывая участок один и заводя помощников только при уборке урожая, а потом уехал куда-то на месяц. Вернулся Дейд с девушкой; она была невысокая, темноволосая и казалась очень влюбленной в него. Она была городская девушка с умными глазами и с горячей, нетерпеливой страстью добираться до сути вещей или просто забавляться, не вникая в суть, когда это неинтересно. При виде ее каждый чувствовал радость. Она умела быть милее и обходительнее любой другой женщины в Кловисе — но всего минуту, а потом ей становилось скучно, до смерти скучно с кем бы то ни было. Она любила цветы и уговорила Дейда вызвать садовода и разбить целый сад — там были все сорта роз, сирень, олеандры и еще много чего другого. Ее звали Беатрис, но Дейд называл ее Трикс. Коди слышал, что у Дейда есть младший брат, преподающий где-то в университете, но оба раза, когда этот брат приезжал (давно уже) к Дейду, Коди упустил его из виду. Из года в год он видел вместе Дейда и Трикс, двух мальчиков и маленькую девочку, и он верил, что ничего на свете не может разбить то, что соединяет Дейда и Трикс. Но в один прекрасный день до него дошла новость — Дейд живет на винограднике один, Трикс с детьми уехала, и Дейд не желает говорить об этом.
А потом Коди увидел наконец брата Дейда — тот стоял на станции с Уорреном Уолзом, и Коди сразу же узнал его, а рядом с ним был сын, очень похожий на отца и на дядю. Придя домой, Коди рассказал своему младшему, Барту, о брате Дейда и его сыне, которого зовут Рэд.
— Братья выглядят совсем одинаково, одинаково стоят, одинаково ходят, одинаково разговаривают, — сказал он. — Он профессор в Стэнфорде. Я собираюсь покатать его сына на паровозе. У этого мальчика очень умные глаза. Я знаю, он боится, но поездить ему все равно хочется, очень.
Барт вернулся из Фрезно, как раз когда Коди собирался лечь. Отец и сын вдвоем занимали весь дом; мать юноши умерла десять лет назад, а его братья и сестры уже обзавелись своими семьями и жили — кто в Лос-Анжелосе, кто в Сан-Франциско.
— Ну вот, — сказал юноша, — и я с ним повстречался.
— С кем? — сказал Коди.
— С братом Дейда, — сказал Барт. — Ехал я себе на машине и вдруг вижу: кто-то пересек дорогу и бегом — в виноградники. Я сделал круг, подрулил к виноградникам с другой стороны, смотрю: он выбежал, споткнулся и упал, потом поднялся, потом снова споткнулся и упал и больше уже не поднялся. Я и понятия не имел, кто это. Подъехал, подошел посмотреть. Отвез его во Фрезно. В скверном он был состоянии, по-моему.
— Пьяный, что ли?
— Не думаю, что в этом было дело. Хотя он и был выпивши.
— Где ты его оставил?
— Возле публичной библиотеки. Он вошел в бар на углу.
— Что он говорил?
— Ничего. Сказал, что ему неохота разговаривать.
— Днем он выглядел очень хорошо. Значит, так-таки ничего?
— Сказал свое имя, когда мы остановились; хотел этим отблагодарить меня.
— По всей вероятности, ссора, — сказал Коди. — Дейд и Трикс вечно ссорились. Скорые они на ссору. К утру все забудется.
— Никогда раньше не видел я человека в таком скверном состоянии, — сказал Барт. — Испугался даже.
— Ничего, — сказал Коди. — Больно скорые они, вот и все.
— Это само собой, — сказал Барт. — И все-таки, казалось, в этом есть что-то большее.
— Я утром поеду мимо и остановлюсь на минутку, — сказал Коди.
Утром Барт сказал:
— Что-то произошло там все-таки. Не знаю, что именно, но что-то там было. А испугался я, наверно, вот почему: я почувствовал, что он может упасть сейчас замертво или даже убить кого-нибудь, в припадке гнева.
— Гнева?
— Это было похоже скорее на ярость. Это была не шутка какая-нибудь, ничего смешного. Это была исступленная ярость убийцы.
Сейчас, катя в машине с Ивеном и его детишками на станцию, на товарно-сортировочную станцию Кловиса, Коди Боун прислушивался к разговору отца с сыном и по тому, как говорил отец, понял, что Барт был недалек от истины. Он не хотел вмешиваться не в свое дело, но когда его машина чуть было не ударилась о другую, не затормозившую у знака «стоп», и Коди пришлось свернуть и наехать на кусты, от чего их всех здорово подбросило, он сказал:
— Что поделаешь, жизнь полна неожиданностей, не так ли?
Он вовсе не предполагал затевать этим замечанием разговора, но после того, как он его сделал, а Ивен Назаренус не ответил тут же каким-нибудь пустяком — значит, вопрос этот для него не пустяковый, — Коди понял, что Ивен и вправду был в скверном состоянии и что ему до сих пор скверно.
— Я хочу сказать, — поспешно добавил Коди, — если что-то должно случиться, что-то неожиданное, то ничем тому не помешаешь. Вот хотя бы этот глупый мальчишка, который чуть было не врезался в нас. Но слава богу, он этого не сделал, так что мы целые и невредимые отправляемся все вместе дальше, к нашему паровозу.
Он повернулся посмотреть на мальчика рядом с собой. Глаза у Рэда были огромные, испытующие. Испуг уже исчез из них, но волнение осталось.
— Где я сяду? — сказал Рэд.
— Справа от меня.
— А можно будет мне посидеть на вашем месте и высунуться, как вы, из окна?
— Конечно.
— Ева, — сказал Рэд, — ты будешь смотреть снизу, будешь смотреть, как я поведу паровоз.
— Хорошо, — сказала девочка.
Коди Боун остановил машину перед станцией.
— Я надену рабочий костюм, — сказал он, — и минут через пять вернусь со своим большим черным малышом.
— Мы выйдем на платформу, — сказал Ивен.
В доме над биллиардной Гарри были шесть комнат, зал, кухня и две ванные. Дверь на улицу была заперта — с четырех часов утра. Сюзи, пожилая, дородная негритянка, и две ее «гёрлс» попивали кофе и курили сигареты. Они сидели в комнате, выходящей окнами на станцию, и смотрели, что там на станции происходит.
— Вон Коди Боун, — сказала Сюзи.
— Он когда-нибудь бывал здесь? — сказала «девочка», которую звали Пегги.
— Коди? — сказала негритянка. — О господи, нет! Мы с ним друзья с тех пор, как я нанимаю этот уголок. Он всегда помнит мой день рождения. Только потому, что я однажды сказала ему: «Коди, сегодня у меня день рождения». Я вся разоделась, да еще как! Но тот день был днем моего рождения не больше, чем сегодняшний. Смотрите, там есть еще кое-кто. Там этот мужчина с мальчиком и девочкой.
— А тот, что заходил прошлой ночью? — сказала «девочка», которую звали Той, нечто среднее между японкой и мексиканской индеанкой. — Уоррен Уолз? Он бывал здесь когда-нибудь прежде?
— Минуточку, — сказала Сюзи. — Мои девочки не знают, кто приходит сюда. Хорошо, что ты сболтнула здесь, а не где-нибудь еще. Мужчины бывают у нас не за тем, чтоб об этом прослышал весь свет.
— Я знаю, — сказала Той. — Мне только интересно, приходил ли он сюда когда-нибудь раньше.
— Вон они идут, — сказала Сюзи. — Остановились на платформе, мужчина держит за руки мальчика и девочку. — Она обернулась к девице. — Он никогда раньше не приходил. А что?
— Он плакал, как мальчик.
— Взгляните-ка туда, — сказала Сюзи. — Коди Боун подъехал на своем большом черном бэби. Так он называет машину. Но этим он вовсе не хочет обидеть черных. Он любит своего большого черного бэби. Посмотри-ка, Той. И ты, Пегги. Вот Коди спустился. Вот он поднимается обратно с мальчиком. Он был всегда моим другом. И в беде выручал. Вот он идет. Вон мальчик сидит на месте Коди. Посмотрите-ка.
Три женщины увидели, как паровоз выпустил пар и пошел, и маленький мальчик помахал рукой мужчине и девочке.
— Все они плачут. Не в этот, так в другой раз, — сказала Сюзи, когда паровоз исчез из виду, и мужчина с девочкой пошли вслед за ним. — Сначала они сдерживают слезы, потом дают им волю. Ты только не называй имен где-нибудь на людях. И ты, Пегги, тоже.
— Нужно мне очень его имя, — сказала Пегги.
Она всегда была чуточку склонна к самообороне, потому что, хоть она и блондинка была и фигуру имела получше Той, большинство мужчин, посещавших заведение, особенно которые поинтереснее, выбирали Той, а ей доставались мексиканцы, метисы, филиппинцы, негры, словом, все те, кто мало чем отличался от бессловесных тварей. Никогда ей не доставались такие, что умеют плакать. Такие, по крайней мере, люди, а не твари, — думала она.
— Отправляйтесь-ка вы обе к Доку Роха, — сказала Сюзи. — У вас есть час, пойдите сейчас выкупайтесь, приоденьтесь. В полдень я буду ждать вас обратно. На перерыв придут, наверно, эти рабочие парни.
Каждый раз, собираясь покинуть свой дом в Кловисе, Дейд Назаренус звонил брату и уговаривал его приехать со всей семьей и пожить там, пока он не вернется.
И раньше как-то, в начале декабря, Ивен собрался поехать в Кловис, но Суон слегла от гриппа. К тому времени, когда она поправилась, подоспели рождественские дни, и они не поехали, потому что хотели провести Рождество в собственном доме.
Дом был не бог весть какой. Они купили его в рассрочку под заклад облигаций фронтового займа, с обязательством внести всю сумму в течение двадцати лет, то есть за 240 месяцев. Пятнадцать месяцев из 240 уже прошли. И все-таки это был их дом. Во всяком случае, им нравилось думать, что это так. Дом стоял обособленно, но двор был маленький и до соседей — рукой подать. Что там ни говори, а он был неплохой, хотя, правда, не годился для большой семьи, которою — Ивен верил — они обязательно станут.
Университетского жалованья Ивена хватало только на взносы по дому и оплату счетов из бакалейной и других лавок — словом, на скромную жизнь.
О собственной машине они не могли и думать. Когда из университета Небраски Ивену предложили приехать летом на восемь недель к ним, он посоветовался с Суон и принял предложение, рассчитывая по возвращении сделать первый взнос за шевролет. Он привез домой 900 долларов и уже собирался купить машину, как вдруг Суон попросила его подождать с этим еще немного или потратиться пока на машину попроще. Вдобавок, в это самое время, в начале августа, всего через несколько дней после возвращения Ивена из Небраски, позвонил Дейд и снова пригласил их к себе.
— Приходила женщина, прибрала все, так что дом готов к приему, — сказал Дейд. — Ключ я послал по почте. Вы получите его сегодня. Тут у меня холодильник полон всякой всячины, и есть еще глубокий ледник. Вы найдете в нем мясо — какое захотите. Инжир поспел. Мне хотелось бы видеть вас всех, но как раз сейчас я не могу. Приезжайте и оставайтесь здесь сколько пожелаете. Я должен съездить в Сан-Франциско. По меньшей мере на неделю. Может, на две. А может, и на три. Когда тебе нужно обратно в университет?
— У меня есть месяц, — сказал Ивен, — но мы так долго не пробудем.
— Приезжайте пока, а там уж решите — надолго вы или ненадолго. Я знаю, Суон и детишкам будет весело. Здесь очень жарко.
— Ты не сможешь остановиться у нас по пути в Сан-Франциско?
— Я лечу, — сказал Дейд. — Машина моя в капитальном ремонте. Домой ее пригонят дня через три-четыре. Когда она будет дома, свези Суон и детей на пикник. Тут в окрестности есть несколько чудных уголков.
— Утром мы сядем на поезд, — сказал Ивен. — Все-таки хотелось бы, чтоб ты был там. Надо же детям повидать своего дядю.
— Мы как-нибудь устроим это, — сказал Дейд. — Может быть, на Рождество.
В Патерсоне, еще совсем молодым, Дейд перепробовал самые разные профессии, он нанимался куда попало, но каждый раз в конце недели, когда выручка была в кармане, надевал дорогой костюм и исчезал из вида. И куда его только не заносило! Он находил вещи, каких Ивену не найти было за целую жизнь. В семнадцать он знал такие закоулки в городах Джерси, о которых ни Ивен, ни старик и понятия не имели. Он стал предпринимать поездки и в перерыве между ними навещал Ивена и старика на недельку или две, иногда на месяц. Потом он снова уезжал на очередные пять-шесть месяцев.
— Он игрок, — говорил старик Ивену. — Он уезжает играть. Я хочу, чтоб мой сын зарабатывал деньги трудом. Азартная игра — штука недобрая. В молодости я сам был игроком. И я знаю своего Дейда.
Проходили годы. Когда Дейд приезжал на побывку, они со стариком разговаривали спокойно. Старик не сердился на Дейда, но Ивен знал, — ему хочется, чтобы Дейд взялся за работу, как все другие.
Когда Дейду было двадцать пять, а Ивен учился в Принстоне, старик как-то позвонил рано утром Ивену и на их собственном, родном языке попросил его сейчас же приехать домой.
Приехав домой, Ивен нашел Дейда в постели, старика же тщетно пытающимся сделать что-то с его левой рукой и плечом.
— Я вызову врача, — сказал Ивен.
— Нет, — сказал Дейд. — Я не хочу, чтоб об этом узнали. Покопайся тут и посмотри, можно ли достать пулю.
— Не могу я, Дейд, — сказал Ивен. — Это должен сделать хирург.
— Открой верхний ящик стола, там у меня есть кое-какие инструменты в коробке, — сказал Дейд. — Вскипяти их в воде. Потом покопайся тут ими и достань пулю. Достань ее и дай мне поспать. Я гнал машину всю ночь.
Ивен сделал так, как ему было сказано. Наконец брат его уснул. Он потерял очень много крови. Он пролежал в постели две недели. Потом, все еще слабый и неоправившийся, встал и уехал. А спустя пару дней вернулся назад на поезде и провел дома три месяца. Он оставил старику три тысячи долларов и тысячу Ивену на учебу.
— Ради бога, — сказал Ивен, — хоть изредка присылай ему какую-нибудь весточку о себе. Он знает, что у меня все в порядке, но тревожится за тебя. Он слишком горд, чтоб попросить самому. Звони, или телеграфируй, или пиши иногда.
— Не могу, — сказал Дейд. — Но это будет последний раз. Потом я приеду домой, и мы что-нибудь придумаем. Может, переберемся в Калифорнию. Многие из его друзей с родины живут там. Скажи ему это, если хочешь. Сам я не хочу говорить, — а вдруг ничего не выйдет. Но все-таки, я думаю, выйдет. Правда, на это потребуется немного времени. Ты не мог бы приезжать домой на уикенды?
— Я и так приезжаю при каждой возможности.
— Мы придумаем что-нибудь, как только я вернусь. Как у тебя с учебой, все в порядке?
— У меня все в порядке.
— Мы поедем в Калифорнию, — сказал старший брат. — Купим виноградник. У всех его друзей с родины там виноградники. Построим дом. Это будет его дом. Купим машину. Будем ездить на машине к его друзьям. Не знаю, чем ты намерен заняться, но, думаю, ты сможешь делать свое дело и там. Скажи ему все это. Я не сумею.
— Ладно, Дейд.
— Спасибо. Так чем же ты все-таки намерен заняться?
— Попробую писать.
— Книги?
— Да, Дейд.
— Ты знаешь, как это делается?
— Пока нет, но это то, что я хотел бы делать. А на жизнь буду зарабатывать преподаванием.
— Что ты будешь преподавать?
— Литературу, наверно.
— Неплохо, — сказал Дейд. — Назови мне какие-нибудь книги — почитать иногда.
— Возьми с собой вот эту, — сказал Ивен.
Он протянул брату маленькую книжку. Дейд опустил ее в карман пальто, не посмотрев даже, что это за книга.
— Спасибо, — сказал он. — Я прочту ее. Я прочту в ней каждое слово. Обещаю. Только присмотри за стариком, пока я вернусь.
Ивен присматривал за стариком как только мог, приезжал домой в конце каждой недели, беседовал с ним о том о сем, ел состряпанные стариком обеды — такие ели у них на родине. Но Дейд что-то очень задерживался с возвращением. Приехав однажды в конце недели, Ивен застал отца в постели — старик слег.
— Почему ты не позвонил? — сказал Ивен.
— А, — сказал старик. — Это ничего.
Однако «это» оказалось воспалением легких, и через шесть дней Петрус Назаренус умер. А еще через три месяца Дейд Назаренус вернулся домой, и Ивен впервые в жизни увидел своего брата плачущим.
Дейд стоял в комнате старика и плакал, как маленький мальчик. И Ивен услышал, как он сказал:
— Проклятая моя судьба!
Спустя годы, спустя более чем двадцать лет, подходя к самолету на обратном пути к Суон, Рэду и Еве, младший брат вернул старшему его же слова.
— Что же это такое, Дейд? Что я сделал? Что сделал ты? Что сделал наш старик? Он приезжает в Америку, трудится до седьмого пота, через три года посылает за женой и сыном. Они приезжают, рождается второй сын; он думает, что вот наконец будет у него семья, которой он всегда хотел, — эти мальчики и еще другие, и еще девочки, и все они здоровые, хорошие, и мать у них здорова, и отец, словом, порядок; но не прожив и двух лет в Америке, жена его умирает, и он после этого даже смотреть не желает на женщин. Он превращается в печального старика в глупой маленькой табачной лавчонке в Патерсоне, Нью-Джерси, и живет только для своих сыновей. Ты знаешь, что случилось с тобой, Дейд. И вот то же самое случается со мной. За что, Дейд? Что плохого сделал ты? И что — я? И что — он?
Он замолчал и вдруг заговорил снова, тихо, но быстро.
— Ты знаешь, Дейд, что ты хочешь увидеть своих детей. Ты знаешь, единственное, ради чего ты живешь, твои дети. Ты знаешь, единственное, о чем ты думаешь, твои дети. Ты знаешь, что ты здесь, в Сан-Франциско, чтоб достать побольше денег и послать им, твоим детям. Верно ли это — жить жизнью гордой и одинокой?
— Это верно, — сказал старший брат на их родном языке.
— Тебе сейчас пятьдесят, старина, — сказал Ивен. — Ты уже не проворный парнишка, изъездивший все вокруг Патерсона. Что ты собираешься делать? Неужели ты конченый человек, Дейд? Неужели все мы конченые?
Брат только посмотрел на него.
— И что прикажешь делать мне? — сказал младший. — Тоже кончиться?
Ивен снова замолчал, но ненадолго.
— Я не могу покинуть Рэда. Я не могу покинуть Еву. Я их не знаю. Я не имею ни малейшего понятия о том, кто они такие. В чем я провинился, Дейд? Я уехал на восемь недель работать, добывать деньги на машину, чтобы мы могли потом поездить немного и кое-что повидать. Два месяца всего, и она писала каждый день. Да, каждый день. И я отвечал ей. Что же это такое, Дейд? Что же это такое с нами?
И вдруг:
— Послушай. Я не вернусь обратно. Я не могу на нее больше смотреть. Я никогда больше не смогу на нее смотреть. Нет смысла возвращаться назад. Все в порядке. Рэд умер, Ева пропала. Все в порядке. Так оно и есть, и мне незачем возвращаться.
И все-таки он быстро зашагал дальше, к самолету.
Дейд видел, как он поднялся по трапу и вошел в самолет. Дейд видел, как самолет повернулся на колесах и медленно покатился к взлетной площадке. Когда он поднялся и полетел, Дейд пошел за такси.
Книга, «Оксфордский вестник», маленькая, с тонкими страничками, была при нем. Дейд еще не кончил читать ее, но каждый раз, когда он уезжал из дому, книга была при нем. Сейчас, возвращаясь в такси в Сан-Франциско, он достал ее из кармана, раскрыл и стал читать.
Рэд был слишком занят, чтобы бояться, но вообще-то это была опасная штука. В этой штуке пылал громадный огонь и нагнеталась масса жару. Эта штука была на громадных колесах. Она была слишком тяжелая, чтобы двигаться, потому что движение — это сама легкость, но она все-таки двинулась, и именно он привел ее в движение. Коди Боун опустил руку Рэда на рычаг управления, помог потянуть его книзу, и тогда машина зашипела, засвистела и поехала. Отец и сестра Рэда помахали ему рукой и теперь наблюдали за ним, стоя далеко внизу.
Он дернул ручку гудка, только раз, — этого с него хватит. Он потянул за шнурок звонка, тоже только раз, — и этого с него хватит. И вот они замедлили ход и стали возле паровоза, отдыхавшего на другом пути.
— Эй, — сказал Рэд машинисту, высунувшемуся из окна соседнего паровоза.
— Эй, парень, — сказал машинист. Он был моложе Коди Боуна, жевал табак и сплевывал, лицо его было сплошь в саже, и улыбался он одними глазами.
Два машиниста поговорили о чем-то с минуту, потом новый сказал:
— Это твой внук, Коди?
— Да, — сказал Коди. — Сынишка Пэта. Мы зовем его Рэд.
Когда их машина отъехала, Рэд сказал:
— Разве я ваш внук?
Рэд подумал, что, может, он и внук Коди, но только не слыхал об этом.
— Ну, не в самом деле, конечно, Рэд, — сказал Коди. — Я сказал это только потому… ну, я… видишь ли, я хотел бы, чтоб ты был моим внуком.
— А если я буду, — сказал Рэд, — я потеряю моего отца?
— О нет, — сказал Коди. — Ивен твой отец. Ты никогда не потеряешь его. Твой отец всегда останется твоим отцом и твой дедушка тоже.
— А кто мой дедушка? — сказал Рэд.
— Отец Ивена.
— Но он умер.
— Отец твоей мамы. Он тоже твой дедушка.
— Почему дедушек у меня двое, а отец — один?
— И бабушки у тебя две. Мать твоего отца и мать твоей матери. Сейчас мы должны проехать чуть дальше, подцепить три товарных вагона и подтащить их к станции. Ты там снова увидишь своего папу. Это и будет вся твоя поездка на большом черном бэби. Какого ты о нем мнения?
— Он ужасно большой, — сказал Рэд. — И горячий. И мрачный. Вы его не боитесь?
— Да, — сказал Коди. — Боюсь.
— Я тоже боюсь, — сказал Рэд. — Если вам хочется быть моим дедушкой, я согласен.
— Хорошо, — сказал Коди. — Я твой дедушка и ты мой внук, но называй меня Коди. Будь ты сынишкой Пэта, я бы обязательно попросил тебя называть меня так.
— А сын Пэта называет вас Коди?
— У Пэта нет мальчика. У него две девочки, но когда у него появится мальчик, он будет называть меня Коди. Теперь смотри, Рэд, мы будем толкать эти три товарных вагона до самой станции. Ты готов?
— Готов, — сказал мальчик.
Они зацепили три товарных вагона. Человек, стоявший возле путей, быстро прошел туда, где произошла сцепка, повозился там с чем-то, потом просигналил Коди, и тогда только паровоз стал толкать вагоны вперед.
Через несколько минут показалась станция, и там были его сестра Ева и его отец Ивен Назаренус.
Спустившись вместе с Коди с паровоза, Рэд подбежал к Ивену, обнял его и молча прижался к нему лицом, так как — и это была правда — в последнюю минуту его поразило странное чувство, что он может не увидеть больше своего отца.
Вернувшись домой, Ивен нашел жену лежащей на диване в гостиной и увидел, что она плачет. Он увидел, что она в отчаянии и что ей нужна помощь. Он увидел, что глаза ее просят: «Помоги мне, ты мой муж, ты отец моих детей, какая бы я ни была, что бы я ни сделала и что бы я ни стала делать, если ты поможешь мне, — помоги, это не грех помочь тем, кто предал тебя, они тоже одиноки, они тоже преданы, помоги мне, Ивен!»
— Я управлял паровозом, — сказал Рэд. — Сам. Коди Боун сидел рядом со мной, но управлял паровозом я. Правда, папа?
— Да, ты.
— Да, он, — сказала Ева. — Я видела. Он поднялся вместе с Коди, и это он повел паровоз, мама. Да, он. Правда, Рэд?
— Ах, Ева, — отмахнулся Рэд, — я же только что сказал. — Он отвернулся от Евы к женщине, которая теперь уже встала. — Если б ты видела, мама! Папа видел меня. Но если б и ты увидела!
— Звонил мужчина, — сказала Суон, и в голосе ее было: помоги мне!
— Какой мужчина?
— Я забыла его имя. Сказал, что ему очень жаль, но дети хотят уехать.
— Не понимаю.
— Тот, которого ты пригласил на обед. Он сказал, что они не смогут прийти.
— Кто это, папа? — сказал Рэд.
— Уоррен Уолз, — сказал Ивен.
— Да, он самый. Сказал, что они будут рады, если мы как-нибудь навестим их. — Она посмотрела на него взглядом, просящим о помощи, но он не смотрел на нее, не мог. Он посмотрел на нее, когда вошел, а после уже снова не мог. — Завтрак для детей на столе, — сказала она. — А после завтрака, по-моему, им хорошо бы соснуть. Такой жаркий день и столько происшествий… Вам не хочется полежать немного и отдохнуть после завтрака, Рэд?
— Хорошо, — сказал Рэд. — Хорошо, мама. Я не думал об этом, но я могу уйти в свою комнату, закрыть дверь и побыть там немного. Я могу даже и лечь. А засну или нет, я не знаю.
— Может… — сказала она мужчине, — может, нам удастся поговорить спокойно, пока они будут отдыхать?
Мальчик наблюдал за ними, чувствуя что-то неладное. Запах паровоза был все еще с ним — запах угля, огня, пара и стали, — и к нему примешался запах камня, хотя в доме Рэд так и не нашел никаких камней. И теперь здесь запахло чем-то еще, чем-то скрытым не в вещах, а в людях, чем-то совсем не веселым.
— Я думала… — сказала она.
— Тебе, пожалуй, надо умыться, Рэд, — сказал мужчина. — И тебе, Ева.
Рэд и Ева вместе ушли в ванную.
Они остались одни в гостиной, и женщина ждала, чтоб он посмотрел на нее, но он был не в силах. Все, что он мог сделать, это оставаться в комнате. Ни уйти, ни говорить он не мог.
— Я думала… — сказала она снова.
— Ничего ты не думала, — сказал он. Он сказал это спокойно, может быть потому, что сейчас с ней нельзя было разговаривать иначе, а может, он просто не хотел, чтоб слышали дети. — Ничего ты не думала, так что помолчи.
Она ушла на кухню, а он на веранду, но это было то самое место, где она призналась ему, так что он спустился по ступенькам вниз, пересек зеленую лужайку и вошел в виноградник. Листья на лозах стали жестче и темнее. Виноград поспеет через пару недель. Уже и сейчас попадались спелые грозди. Это был великолепный виноград — крупный и черный. Ивен отвел в сторону листья, чтоб поглядеть на притаившиеся среди них грозди, и нашел несколько совсем готовых, совсем безупречных. Листья сейчас высыхали, но те, что оставались в тени, были еще очень зеленые.
Пожалей ее, подумал он. Что хорошего в безжалостности?
Я попрошу Дейда найти человека, который поможет ей, подумал он. Он, наверно, знает кого-нибудь такого. Кого-нибудь в Сан-Франциско. Я возьму ее туда. Сам я не могу ей помочь. А тот, кто поможет ей, кто бы он ни был, не будет знать, кто она такая, не будет знать, кто такой я, и не будет знать, почему он помогает ей. Он только поможет и все. Он помогал и другим. Он делает это каждый день. Такие вещи случаются каждый день. Такие вещи случаются со всякого рода людьми.
Он побродил среди виноградных кустов и незаметно для себя дошел до конца виноградника, окаймленного ровной полосой деревьев — гранатовых и оливковых вперемешку. Гранаты были еще маленькие, и оболочка их — еще целая и гладкая, а не в трещинах, которые появятся позже, когда они созреют. Они были красные, маленькие и аккуратные, и копьеца у них на макушке еще прямые, а не изогнутые, как у созревших. Маслины тоже были маленькие и зеленые, и ветки гнулись под их тяжестью. Он брел вдоль деревьев, пока не пришел к другому краю шестидесяти акров. Здесь границей служил оросительный канал, воды в нем было лишь на одну пятую, и текла она очень медленно. Он сел на краю канала, стал смотреть на сорняки, растущие на дне, растущие в самой воде и чуть сгибаемые ее медленным течением.
Мы не могли дождаться, когда у нас появится третий, подумал он. Ну вот и он, третий. Если он и не мой, то он ее, это по крайней мере наполовину Рэд, наполовину Ева. Что мне делать с ним? Что мне делать с ней? Уехать? Вернуться в Патерсон? Пойти в трущобы, где мы когда-то жили, снять меблированную комнату и начать писать историю моей смерти и писать ее до тех пор, пока не умру? Что мне делать? Взять Рэда и Еву и уехать в наш дом в Пало-Альто, а ей сказать, чтоб убиралась к своему любовнику? Попросить ее представить меня этому самому любовнику, так чтоб я мог поговорить с ним о случившемся? Сказать ему: «Что ты намерен делать? Создать с ней семью? Так ли это?» Побеседовать с ним тихо и мирно и потом вдруг прервать его дыхание?
Он поднялся и зашагал обратно к дому, по пути остановился, сорвал десяток спелых инжиров и взял с собой. Он положил их на изразцовый стол на кухне, потом пошел в гостиную. Женщина снова лежала на кушетке. Он увидел, что она встала, и отвернулся.
— Что мне делать? — сказал он.
— Только что звонила Мэй Уолз, — сказала она, — была очень любезна, сообщила что они все-таки придут. Младшая девочка слегка простужена, поэтому они решили, что лучше пока не выезжать. Они будут у нас в шесть. Простуда у крошки не сильная, просто они подумали, что поездка будет не на пользу ей.
— Это должно значить очень многое для тебя, — сказал он. — Это должно значить для тебя больше, чем что-нибудь еще на свете, больше, чем Рэд, больше, чем Ева, больше, чем…
— Раз уж они приезжают, — сказала она, — то нам, я думаю, лучше попытаться поговорить до обеда. Я не хочу, чтобы повторилось что-нибудь вроде случившегося ночью. Я хлопнула дверью ей в лицо. Я не хочу быть грубой с людьми, которые обращаются с нами так мило.
— Не хочешь?
— Попытаемся поговорить сейчас. Чем раньше, тем лучше. Я знаю, ты не можешь смотреть на меня.
— Знаешь?
— Я нашла средство. Я слышала о нем еще в школе. Но я не могла это сделать. Слишком жестоко это и противно. Не могу.
— Не можешь?
— Я так надеялась, что скажу тебе и… Я так надеялась, что ты сумеешь…
— Что сумею?
— Понять.
— Нет, — сказал он. — Нет. Я не понимаю. Ты можешь говорить мне об этом, но я не пойму. Я буду слушать, если тебе так легче, но не пойму. Я уехал на два месяца. Ты чувствовала себя неважно. Я думал, что для тебя же лучше побыть немного одной. Судя по твоим письмам, ты стала чувствовать себя лучше. Это не шутка. Ты его любишь? Он любит тебя?
— Не знаю, — сказала женщина.
Мужчина рванулся к ней, толкнул, ударил в голову. Он и в этом своем бессильном гневе не ударил ее по лицу… Он очень хотел перестать и все-таки не мог. Даже помня о Рэде, — не мог.
Женщина упала на кушетку, потом на пол. Он набросился на нее снова не в силах остановиться.
Он не мог остановиться даже и тогда, когда услышал крик Рэда: «Перестань, папа! Будь ты проклят, папа! Перестань!»
Он не мог остановиться даже и тогда, когда Рэд колотил его по спине и рыдал: «Будь ты проклят, папа! Я убью тебя, папа!».
Старшую из девочек звали Фэй. Ей было двенадцать, и она уже походила на женщину. Рэд понравился ей. Тому же она показалась напуганной, и он хотел сказать ей, чтоб она не боялась. Еве она тоже нравилась, потому что, оставаясь девочкой, она уже походила на женщину.
Среднюю звали Фанни. Ей было девять, и в ней было что-то мальчишеское. Рэду она понравилась, потому что интересно было смотреть, как она ведет себя по-мальчишески. Еве не очень понравилась Фанни, потому что от нее можно было ожидать чего угодно, и потому что она была горластой и бесшабашной.
Самую младшую девочку звали Флора. Ей было почти семь, и она была красива. Даже когда она улыбнулась и Рэд заметил дырку на месте того же переднего зуба, что и у него, он признал ее красивой. Она была смирной, но не боязливой, и, казалось, могла оставаться красивой несмотря ни на что. Рэду не просто нравилась Флора: он ее полюбил. Всякий раз, глядя на нее, ему хотелось смеяться.
Еве Флора тоже была симпатична.
— Она моя лучшая подруга, — сообщила Ева Рэду.
Первой в прятках Рэд нашел Еву и привел ее обратно к смоковнице. Теперь он вернется и найдет еще кого-то из трех сестер, или двух из них в одном месте, или всех их.
— Теперь водить тебе, — сказал Рэд. — Так что оставайся здесь, пока я буду искать других.
— Тут темно, — пожаловалась Ева.
— Не темно, — возразил Рэд. — Просто ты стоишь в тени дерева. Постой вон там, возле водяного насоса.
— Не хочу стоять одна, — заявила Ева. — Приведи Флору, мою лучшую подругу. Я не хочу оставаться одна.
Ева перешла к водяному насосу, а Рэд ушел искать. Они могли прятаться где угодно — за этой стеной или за другой, и перед домом, где были родители, и в винограднике, и за гаражом, и за сараем.
Сначала он быстро обошел гараж, затем сарай. Из-за сарая он появился вместе с Фанни; оба они мчались к дереву. Казалось, что Фанни добежит первой, но она споткнулась и упала. Рэд остановился, чтобы помочь ей подняться. Однако, встав на ноги, Фанни понеслась к дереву и первой добралась до него, смеясь над помощником.
— Ну-ну, — сказал Рэд, — я думал, что тебе больно. Разве нет?
— Я никогда не жалуюсь, — отрезала Фанни.
— У тебя губа в крови, — сказала Ева.
Фанни отсосала кровь, а потом сплюнула, как человек, выплевывающий табачную жвачку.
— Ну и пусть, — сказала она.
Рэд ушел искать еще одну из сестер.
— Если ты разобьешь себе голову, — спросила Ева, — тоже будешь смеяться?
— Да, — сказала Фанни. — Я ее разбила, в прошлом году.
— Где? — заинтересовалась Ева. — Дай посмотреть.
Фанни наклонилась, чтобы показать место на макушке.
— Вот, — сказала она. — Видишь, где доктор зашил?
— Вижу, — сказала Ева. — И ты смеялась?
— Ну да, — сказала Фанни. — Мне не бывает больно.
— А мне бывает, — призналась Ева.
— Это потому что ты маленькая.
— Но я становлюсь все больше, — сказала Ева. — От еды. От инжира, значит. Я съела шесть штук после сна. Рэд влез на дерево и достал их для меня. Если есть инжир, становишься большой.
— Не инжир, — возразила Фанни. — Картофель, мясо и всякое такое делают тебя большой.
— А ты не ешь инжир? — спросила Ева.
— Ненавижу инжир, — отрубила Фанни. Она пососала порез и снова сплюнула.
— Хотела бы и я так сделать.
— Разве ты не умеешь плевать?
— Нет, — призналась Ева. — И еще не умею курить.
— Курить? — переспросила Фанни.
— Сигареты, — пояснила Ева. — Раз я попробовала. Папа дал мне, потому что я захотела. Я не умею курить сигареты.
— Ну… — Фанни задумалась. — А пить ты умеешь?
— Только не виски, — сказала Ева. — Это я тоже пробовала. Папа давал мне. Пить-то я могу, с водой, но не люблю.
— Ну да, — сказала Фанни, — без воды лучше, правда?
— Не знаю, — ответила Ева. — Мне и без воды не нравится.
Они увидели Рэда, выбравшегося из виноградника и намного опережающего Фэй, которая бежала, но не очень-то стремилась добраться до дерева первой.
— Так, — сказал Рэд. — Это трое из вас. Остается одна.
— Ты не застукал за меня по дереву, — сказала Фанни.
— Я бы это сделал, если б не остановился поднять тебя, — сказал Рэд.
— Нет, не сделал бы, — возразила Фанни. — Я бы побила тебя за милю.
— А-а, — протянул Рэд. Фанни была просто смешной [2].
Он остановился поразмыслить, куда идти искать Флору. Где бы ей спрятаться? Он был рад, что она была последней, кого надо искать. Наверное, она теперь далеко, чтобы затруднить ему охоту. Он решил перебраться на другую сторону виноградника.
Он быстро бежал, поглядывая по сторонам. Два перепела расправили крылья и неторопливо взлетели, наблюдая за ним. Потом он увидел, как удирает большой кролик, и остановился, чтобы обернуться и посмотреть на него, а затем снова стал понемногу отбегать дальше, время от времени приостанавливаясь.
Раз уж он остановился, то сорвал гроздь черного винограда, которую заметил на лозе, и стал есть ягоды, продолжая следить за кроликом. В ягодах были большие косточки, которые он собрал во рту языком и выплюнул.
Он вспомнил одного из друзей своего отца, смуглого человека, посещавшего дом в Пало-Альто. Дейд прислал им коробку с таким же черным виноградом. Его мать принесла тарелку винограда этому человеку, и тот стал есть его, только он не выплевывал косточки — он их жевал. Рэд слышал, как он их жевал. Гость знал отца его отца на старой родине. Он не очень хорошо говорил по-английски. Он разговаривал с Ивеном на непонятном языке, — языке, который Рэду хотелось бы знать. Рэд спросил его, почему он не выплевывает косточки. Тот сказал: «Они слишком маленькие, сынок. Мне некогда». Рэду он понравился: понравилось, как он говорил, как смачно ел ягоды, с хрустом разжевывал косточки и глотал их. Человек съел всю гроздь без остатка, как будто это было обязательно. Затем он положил голый стебель на тарелку, передал его матери Рэда и сказал: «Спасибо, Суон Назаренус».
Рэд съел с десяток ягод. Кролик исчез из виду, и Рэд вспомнил, что ему еще нужно найти Флору. Он продрался сквозь лозы справа и увидел вдали вал оросительного канала. Стоит пойти искать Флору туда, потому что если он не найдет ее, то сможет немного побыть один. Он посмотрел бы на траву и водоросли в канале. Дойдя до канала, он увидел сидящую на берегу Флору. Рядом с ней лежали ее туфли и чулки, а ноги были в воде.
— Ты не прячешься, — сказал Рэд.
— Ну да, — ответила Флора.
— Ну, во-первых, ты ушла слишком далеко от дерева. Во-вторых, когда я найду тебя, по правилам мы должны наперегонки возвращаться к дереву.
— Я знаю.
— Разве ты не хочешь играть?
— Да, но не все время. Я не сразу спряталась здесь. Я была во многих других местах. Мне надоело прятаться, и когда я нашла это славное местечко, села отдохнуть и охладить ноги.
— О, — сказал Рэд. Он не мог придумать, что бы еще такого добавить: настолько рассудительно она говорила.
— Разве мы не должны сейчас вернуться? — сказал он наконец. — Разве мы не должны продолжать игру?
— Верно, — сказала Флора. — Мы действительно должны вернуться, но мне не хочется, потому что здесь мне нравится намного больше.
— Тебе нравится вот так сидеть одной?
— Да, а тебе?
— Иногда.
— Быть одной все время мне не нравится , — сказала Флора, — но иногда хочется.
— Когда?
— О, я не знаю. А тебе когда тебе нравится быть одному?
— Когда я злюсь.
— Ты злишься на кого-то?
— Да.
— Кто это?
— Мой отец.
— Твой отец? За что ты на него злишься?
— Он ударил маму.
— Ударил ее?
— Да.
— Почему?
— Мой отец разозлился, — сказал Рэд. Он немного подумал. — Он очень разозлился.
— Это она его разозлила? — спросила Флора.
— Я не знаю, — сказал Рэд, — но когда он злится, он еле-еле сдерживается, чтобы не ударить ее. Я знаю, когда он пытается. Иногда он сдерживается долго, а потом все-таки бьет ее. Она плачет, и он бьет ее еще. И я ударил его за то, что он ударил ее. Вот когда я хочу быть один. А ты?
— Ну… — задумалась Флора. — Мой отец никогда не бьет мою маму, но иногда мама дает ему пощечину.
— Твоя мать дает пощечины твоему отцу?
— Да. Она ударила его сегодня днем.
— И что он потом сделал?
— Вышел из дома. Пошел к оливковому дереву во дворе и работал там. Обрезал дерево. Убирал мертвые ветки. Потом он пошел в виноградник. Он долго с ней не разговаривал.
— Почему она ударила его? Почему они так делают?
— Я не знаю. Я думала об этом, но просто не знаю. А ты знаешь?
— Ну, — сказал Рэд, — я знаю, что мой отец бывает разозлен. Я думаю, моя мама злит его. Иногда она и меня злит. Иногда она очень злит меня.
— И ты тоже бьешь ее ?
— О, нет, — сказал Рэд. Он замолк, задумался, а затем сказал: — Но я бы хотел верить в то, что она говорит мне. Я никогда не знаю, во что верить.
Девочка выслушала его и тоже призадумалась, затем повернулась и взглянула на Рэда. Он увидел, что нравится ей, чего никак не ожидал. Но он был рад этому и понимал, что она ему нравится, что она мила ему.
— Нам лучше вернуться, — неожиданно сказал он.
— Хорошо, — сказала Флора. Она вытащила ноги из воды, надела носки и туфельки. Она протянула руку Рэду и сказала: — Помоги мне встать, пожалуйста.
Рэд взял ее за руку и помог ей подняться, чувствуя небывалое воодушевление. Так хорошо было держать ее руку. Она поднялась на ноги и глухо проговорила:
— На самом деле мне не хочется возвращаться.
Они побрели по винограднику.
— Почему? — спросил Рэд.
— Ох, — сказала Флора. — Если бы ты только знал, как ужасно я себя чувствую, когда вижу, что мои мать и отец несчастливы друг с другом.
— Они несчастливы друг с другом?
— Очень. А твои?
— Не знаю, — сказал Рэд. — Думаю, да. Но они и счастливы тоже. Обычно они все-таки счастливы. А твои?
— Никогда, — сказала Флора. — Они только притворяются. Думаю, они ненавидят друг друга. Они думают, что мы не знаем. Думают, что мы не понимаем, но каждая из нас понимает, особенно Фанни. Она понимает больше всех. Фэй тоже понимает, но скрывает это. А Фанни рассказывает мне все, что она понимает. «Они ненавидят друг друга, — говорит Фанни. — Они друг друга просто не выносят. Я думаю, что они даже не сознают этого — настолько они привыкли друг к другу». Фанни знает больше всех. Они действительно ненавидят друг друга!
— Не может быть, чтоб они не знали, — сказал Рэд.
— Ох, знают, — сказала Флора. — А мы всегда делаем вид, что не знаем, особенно Фанни. Только она одна за маму. Мы за папу, Фэй и я, а Фанни за маму. А ты на чьей стороне?
— Ни на чьей, — сказал Рэд. — Ведь они не ненавидят друг друга!
Никогда в жизни, ни с кем он так не говорил. Ему было очень больно, что мать и отец этой чудесной девочки не любят друг друга, что, по ее словам, они даже ненавидят друг друга.
— Фанни сказала тебе это просто в шутку, да? — спросил он.
— Нет, не в шутку, — сказала Флора. — Это правда. Ну, мы почти дошли. Думаю, нам лучше побежать наперегонки к дереву.
— Давай, — сказал Рэд.
Он немного пропустил ее вперед, затем развернулся, дал себе волю и вскоре обогнал ее. Он видел во дворе остальных детей, разговаривающих возле насоса, и мчался к дереву. Поравнявшись с ним, Рэд не остановился, не присоединился к остальным, и не стал дожидаться Флоры. Он продолжал бег. Он услышал, как Фанни кричит ему вслед: «Эй, Рэд, куда ты?» Он бежал по винограднику, пока совсем не устал, и тогда перешел на шаг. Когда он был уже далеко, когда подошел к гранатовым и оливковым деревьям, он остановился, чтобы побыть одному.
Он сорвал с ветки маленький красный гранат и изо всех сил швырнул его в ствол дерева. Гранат разбился вдрызг.
— Черт тебя возьми, папа! — закричал он. — Черт тебя возьми, мама! Черт возьми вас обоих!
Их было четверо, двое мужчин и две женщины, сидящих и стоящих на веранде, выясняя, что они предпочитают пить, привыкая к взаимному сближению, к странности того, что они вместе, чтобы говорить, и пить, и коротать время. Но уже через пять-десять минут мужчины вместе стояли на лужайке, а женщины остались вдвоем на веранде. Так каждая пара оставалась в поле зрения друг у друга, но разговора уже не слышала. В первые минуты, когда дети еще были рядом, взрослые обменивались любезными улыбками, отзывчивыми и доброжелательными взглядами, а чуть позже временами уже раздавался смех.
Первым рассмеялся Ивен Назаренус.
Средняя девочка Уолзов вдруг громко обратилась к старшим:
— Ну, вы, детвора, играйте тут, а мы — детишки — поиграем за домом.
Ивен засмеялся и, обратившись к Мэй Уолз, сказал:
— Ну, какова?! Она у вас всегда такая?
Мэй Уолз ответила на вопрос добродушным мягким жестом, и с теплотой сказала — не для Фанни, а для Суон и Ивена:
— Бог знает, но, во всяком случае, зовут ее — Фанни.
Эти слова, сами по себе так мало значащие, были крайне важны для Суон, которая еще минуту назад чувствовала, что не в силах ни смотреть на Уоррена и Мэй, ни говорить, ни даже двигаться.
— Она такая славная, — сказала Суон. И, обернувшись к Уоррену Уолзу, но не поднимая на него глаз, добавила. — Вы можете гордиться своими дочерьми.
Уоррен Уолз, не глядя на свою жену, сказал с усмешкой:
— Несмотря на то, что они дочери. Но я надеюсь, что когда-нибудь у нас появится и сын.
— Мартини, скотч, бурбон? — спросил Ивен. — Я буду скотч.
После этого все уже пошло так, словно ничего плохого на свете не существует и раньше не бывало и никогда не будет.
У Ивена и Суон были душевые. Они намылили свои тела; теплая вода смыла с них пену, пот и грязь, а заодно — пусть и не надолго — недоверие, гнев, ярость, стыд, отчаяние. Они надели свежую одежду. То же самое сделали у себя дома Уоррен и Мэй.
Жаркий день понемногу шел на убыль. Скоро наступит вечер — самое лучшее время. Опустится прохлада, все примолкнет и потемнеет, и будут недолгие сумерки, с рдеющей полоской неба — там, где закатится солнце.
И тогда они — еще вчера незнакомые, в общем-то, еще совсем чужие друг другу люди, мужья и жены — сойдутся между собой. Они сойдутся, сблизятся, будут добры друг к другу. Им будет приятно видеть друг друга. Их голоса живо откликнутся один другому. Они припомнят что-то хорошее — каждый свое, — и, припомнив, порадуются тому, что это было. Они будут занятны, милы, заботливы, остроумны. Будут выпивать снова и снова. Они даже смогут смеяться. Один из них придумает и отмочит что-то такое, от чего всем станет смешно, и они будут так заливаться смехом, что даже слегка засмущаются. И сами сумерки покажутся им смешными. Будет багровеющий закат, тишина виноградника, дети, играющие на заднем дворе; внезапно подумается об огромном милосердии, доброте и беспокойстве детей о них, вспышкой промелькнут воспоминания об их шалостях и безобразиях, как если бы их детство уже осталось позади.
Они пока что остаются вместе, и плохое отодвинуто в сторону. Почти забыто. Почти, но не совсем. Неизбежно — и вскоре — проснется ноющая боль воспоминаний и будет терзать их, снова и снова.
И все-таки какое-то время они бы благоденствовали. Да, они знали бы, что это благоденствие — химера. Они знали бы, что будущее беспросветно и печально, но не стали бы из-за этого тужить. Они будут держать стаканы, пить, и говорить, говорить, говорить — без умолку, взахлеб, бессвязно.
— Не знаю, не знаю, что вы скажете о Дейде, — сказал Ивен.
— Он ваш брат, — ответил Уолз.
— Я имею в виду, как о фермере.
— Ну, худшим в мире я считал себя, — сказал Уолз, — но думаю, что по этой части Дейд меня превзошел. Прок нам от этого невелик. У Дейда дела идут неплохо, и у меня тоже. У нас было три гнилых года подряд, но если мы и не разбогатели, то и не разорились. Если твой участок оплачен — как у Дейда или у меня — то, даже урожай плох, ты не будешь в убытке. Выплатить за участок — непростая вещь. Но когда с этим покончено, жизнь налаживается. Скучновато, конечно, но где не так?
— А чем занимается здесь Дейд?
— В каком смысле?
— На винограднике своем работает?
— А как же, — сказал Уолз. — Подрезает кусты. — Шестьдесят акров виноградника — это значит четверым работы на шесть недель. Дейд нанимает троих и работает с ними. Я имею в виду, что он не укладывается днем вздремнуть или что-то в этом роде только потому, что он хозяин. Он становится за работу вместе с ними, вместе с ними делает перерыв на обед, садится за стол вместе с ними, и заканчивает работу, когда заканчивают они. Я знаю, что он любит обрезать лозу. Обрезку делают с начала декабря до конца февраля. Он каждый год начинает первого января. В этот день он работает один, а на следующий день к нему присоединяются трое работников.
— Значит, он взаправду работает на винограднике? — спросил Ивен.
— О да, — сказал Уолз. — Когда я сказал, что он худший в мире, я имел в виду, что он обходится без всего того, чему научены юнцы из сельскохозяйственного колледжа. Однажды я спросил его, почему он не убирает водоросли из своих оросительных каналов, так он ответил, что они ему нравятся. Не кажется ли вам, что Дейд никогда не работал?
— Работа его и впрямь никогда не привлекала, — сказал Ивен. — Устраивался, еще мальчишкой, подработать ненадолго, вот и все.
— На винограднике все по-другому, — сказал Уолз. — Тут он сам себе хозяин. Что может быть лучше?
— Это верно, — согласился Ивен. — А как насчет сбыта?
— Этот рынок исчез, — сказал Уолз. — Его разрушали годами. У нас нет виноделов. Есть химики. Они делают вино так же, как шампунь.
— Нет, я имел в виду, делает ли Дейд вино? И вы?
— Я — делаю, несколько галлонов в год, просто для удовольствия, — сказал Уолз. — Не знаю, делает Дейд или нет. — Помолчав, он спросил: — Как думаете? Подходящая это жизнь?
— Не знаю, — коротко ответил Ивен и после паузы добавил: — Быть может. Думаю, кому-то подходит. Не знаю. Это всегда зависит от какой-то другой вещи, и проблема в том, что или вы не знаете, что это за вещь, или, если все же знаете, то знаете и то, что это касается кого-то еще, кто должен помочь, но не хочет или не может.
— Дейд читал какие-нибудь ваши книги? — спросил Уолз. — Я почему спрашиваю: я с ним заговаривал о них пару раз, но ничего не добился. Он что, не читал их?
— Их всего три, — сказал Ивен. — А отмолчался он не потому, что не читал их, а как раз наоборот.
— По-моему, они очень хороши, — сказал Уолз, — особенно первая. Не то чтобы мне не нравились две других.
— Они плохи, — сказал Ивен, — но были лучшим из того, что я знал на то время. Великую книгу вообще написать невозможно. Люди, которые могли бы написать такую, не знают, как писать, вот в чем фокус. Любой дурак, который умеет писать, при желании работать может добиться успеха. Дейд забыл больше, чем я когда-либо узнаю. Он одиночка. Никто никогда не узнает того, что изведал Дейд. Того, что он знает обо всем на свете. О каждом из нас. О нашей лжи и притворстве, о нашем плохом и хорошем. Я знаю, как надо писать, ну и что из этого? Я бросил писать, потому что писательство —это всего лишь сноровка. Обман, трюк.
— Вот уж не думал, — сказал Уолз. — Это на самом деле трюк? Я имею в виду — технически?
— Трюк, — подтвердил Ивен.
Он взял стакан Уоррена и поднялся на крыльцо, чтобы принести ему и себе еще по глотку. Он выбросил лед и осадок из стаканов на лужайку, быстренько налил, сказал Мэй Уолз несколько слов, — не глядя на Суон и даже не глядя на Мэй, и вернулся к Уолзу, который взял свой стакан и сказал:
— Что же такое одиночка? Не вполне понимаю, что вы имеете ввиду.
Ивен Назаренус рассмеялся — не над этим вопросом, а над собой.
— Все одиночки, — сказал он. — Этому не следует придавать особого значения. Я рад, что Дейд любит подрезать виноградные лозы. Думаю, что и мне это понравилось бы. Это неплохая мысль — приехать и поработать с Дейдом нынешней зимой. На Рождество и Новый год у меня будут довольно большие каникулы.
— Интересно, пришлась ли бы вам по душе эта работа, — сказал Уолз. — Уж очень она однообразная. Я пытаюсь делать это каждый год. Обработаю с дюжину кустов — а это час работы, — и с меня довольно.
Женщины спустились на лужайку — не с тем, чтобы непременно присоединиться к мужчинам, но чтобы все-таки быть поблизости. Поначалу они держались в стороне, но вскоре все четверо уже стояли вместе и вели общий разговор.
— Я думаю, мы могли бы поужинать на лужайке, — предложила Суон, обращаясь как бы только к Уолзу. — Нужно только перенести сюда стол с заднего двора.
— Я согласен. А вы? — спросил Ивен у Мэй Уолз.
— По мне, это было бы чудесно, — ответила Мэй.
— Раз так, переносим стол, — предложил Уолз Ивену.
Они ушли и принесли вдвоем длинный стол. Суон и Мэй отправились в дом за скатертью и посудой. Когда они вернулись и принялись накрывать на стол, Суон сказала:
— На обед будут стейки и салат. Ваши девочки любят стейки?
— Еще бы, — ответил Уолз. — Стейки — это замечательно!
— Средне прожаренные? — спросила Суон.
— Думаю, да, — сказал Уолз.
Женщины без дела похаживали около стола, то заходили в дом, то возвращались. Мужчины бродили подле дома, мало-помалу приближаясь к заднему двору. Ивена Назаренуса безотчетно влекло туда — чтобы еще раз взглянуть на Рэда и Еву.
К концу обеда подъехал Коди Боун со своим сыном Бартом. Ивен сам их позвал; он хотел, чтобы все, кто столкнулся с ним прошлой ночью, поскорее увидели его снова. Для него было важно поскорее уладить это; тогда можно будет перейти к другому делу. Когда Рэд ехал в локомотиве с Коди Боуном, Ивен позвонил из депо в Сан-Франциско, Дейду.
— Сделаешь мне одолжение? — сказал он. — Прилети сегодня вечером. Хотя бы на пару часов.
— Попытаюсь, — сказал Дейд. — Возможно, вечером не успею. Ты дождешься?
— Дождусь.
— Я постараюсь. Буду в полночь, в час, два, или, может быть, даже в три ночи, если это не слишком поздно.
— В любое время, Дейд.
— Я постараюсь.
Вскоре со стола убрали, дети играли на лужайке перед домом, остальные сидели за столом с напитками или стояли возле него.
Ивен стоял рядом с Бартом; тот пил пиво. Отец и сын привели себя в порядок, надели свежую одежду: открытые белые рубахи, белые брюки, мокасины. Паренек, как и Уоррен Уолз, обходил молчанием случившееся прошлой ночью. Его интересовал Стэнфорд.
— Когда доберешься туда, — наставлял его Ивен, — позвони мне. Я сведу тебя с нужными людьми. Долго тебе еще учиться в колледже во Фресно?
— Год, — сказал Барт, — но уже пора обдумывать будущее. Может быть, в последний момент решусь пойти в одну из Восточных школ. Может быть, так будет лучше, но не для Коди. Выбрать профессию я пока затрудняюсь, а если идти в школу, то мне кажется, что лучше где-нибудь подальше отсюда.
— Скорее всего, — сказал Ивен. — А как насчет юриспруденции?
— Нет, я думаю, нет, — сказал Барт. — Ненавижу судебные тяжбы и все такое. Я имею в виду, идея должна быть в том, чтобы добиваться правды и… — скажем, справедливости. Но на деле этого нет. Адвокаты хвалятся тем, что скрывают правду, искажают ее, препятствуют ей. Я не исключаю, что кто-то может стать честным адвокатом и добиться успеха, но сомневаюсь, что он долго продержится или далеко продвинется.
— А медицина?
— Не для меня. Я ощущаю боль другого, как свою.
— А как насчет преподавания?
— Ну, это подошло бы, если придумать, чему учить. Я не могу. — Он немного подумал, затем сказал: —Больше всего я хотел бы путешествовать, но это не профессия. Кроме того, для этого нужны деньги, а единственный способ их получить — это работать.
— А не думал ли ты ходить в море? Например, побывать в кругосветном путешествии? Я знаю человека в «Президент Лайн», который мог бы помочь тебе стать умелым моряком. Придется немного подучиться, но эта наука не сложная.
Он увидел, как глаза юноши заблестели.
— Всю жизнь я мечтал о чем-то таком, — сказал Барт. — Это именно то, чем я хотел бы заниматься. И мне не пришлось бы возвращаться в колледж только потому, что больше нечего делать. Наверное, этим даже можно зарабатывать?
— Да, конечно.
— И я мог бы сходить на берег в разных городах?
— Почему бы нет?
— Вы бы не поговорили с тем человеком? — попросил юноша. — Я готов. Готов пройти необходимое обучение. Я не стал бы ждать определенного места или что-нибудь подобное. Меня устроит любая работа на судне. — Он вынул из заднего кармана конверт, достал из него письмо и передал конверт Ивену. — Здесь мое имя и адрес. Телефон Кловис 121, но, если вы забудете, оператор соединит вас. Как вы думаете, есть шанс? Это именно то, чего я хотел бы.