Что-то смешное : Серьёзная повесть

— Думаю, что шанс имеется, — сказал Ивен. — Поговоришь об этом с отцом?

— Пока не получу приглашения — не стану, — ответил Барт. — Не хочу, чтобы он зря беспокоился, если дело не выгорит. Скажу ему, когда все прояснится, когда буду знать время отплытия и возвращения. Когда буду знать места, где побываю, порты, откуда буду посылать ему письма. Он меньше будет волноваться, если все будет ясно. Сколько продлится рейс?

— Около трех месяцев, я думаю. Возможно, четыре или даже пять.

— Что такое пять месяцев? — сказал юноша. — Что такое шесть? Что год? Я имею в виду, для чего-то подобного. Я хочу уйти. Я не могу ждать, чтобы отправиться в путь. Я имею в виду — не только вокруг света. Я имею в виду, чтобы уйти. Я был здесь всю свою жизнь, почти восемнадцать лет. Мне это точно не надоело, но, знаете что? Я никогда не встречал здесь девушки, на которой хотел бы жениться. Мне понравились те, которых я знал, но я хочу увидеть других. Я хочу повидать разных, в других странах. Я хочу узнать, какие они бывают. Может быть, я вернусь домой и женюсь на одной из здешних, но прежде хочу повидать других. Я хочу увидеть их. Я хочу знать, что я делаю и почему. Я имею в виду, я не хочу, чтобы то, что я делаю, произошло, потому что я оказался там в то время, и все остальное. Я уверен, вы понимаете, о чем я.

— Понимаю, — сказал Ивен. — Завтра же я позвоню этому человеку. Завтра воскресенье, поэтому он скорее всего будет дома. И перезвоню тебе сразу, как только переговорю с ним.

— Весь день я буду подле дома, — сказал юноша. — Надеюсь, это получится.

— И я надеюсь, — сказал Ивен. — Позволь мне принести тебе еще пива.

Открывая за столом новую банку и наполняя стакан, Ивен видел, что Коди Боун разговаривает с Рэдом. Рэд был немного в стороне от других и стоял перед Коди, сидящим спиной к столу со стаканом скотча со льдом в руке. Ивен не все расслышал, однако уловил, что его сын расспрашивает Коди о личном опыте Коди насчет гнева.

Через некоторое время к Ивену и Барту присоединился Уоррен Уолз, который без предисловий сказал:

— Что ж это происходит? Ты можешь сказать мне, Барт? А вы, Ивен?

Сын Коди смеялся, — быть может, потому, что был взволнован мыслью о кругосветном путешествии. Или потому, что вопрос этот был таким странным. Ему определенно еще не доводилось слышать подобное от Уоррена Уолза. Барт повернулся к Ивену, словно настаивая на ответе.

— Ну, Уоррен, — сказал Ивен, — думаю, я знаю, что вы имеете ввиду.

— То же, что и все, — поспешно сказал Уолз.

— Я знаю, — сказал Ивен. — И ответ вы знаете как никто другой.

— Я? — сказал Уолз. — Я знаю? Я не знаю. Не думаю, чтобы знал вообще. Я был уверен, что нет, но если поразмыслить, то, может, и знаю. Может, всегда знал. Может, в самом деле знаю.

— Ну, если знаете, — сказал Барт, — скажите мне, потому что я не знаю.

— О, нет, — сказал Уолз. — Я знаю для себя, а тебе придется выяснять это для себя самому.

— Ну, тогда скажите мне, что это такое для вас, — не унимался Барт.

— Почему я должен? — сказал Уолз. — Если бы тебе теперь был двадцать один год, я мог бы кое-что рассказать тебе об этом, но, поскольку это не так, я не могу сказать тебе ничего.

Барт разразился смехом. Уолз тоже засмеялся, но только он один продолжал смеяться взахлеб. Подошла Фанни и стала перед ним.

— Чему ты смеешься? — спросила она.

— Иди туда и играй, — сказал Уолз своей дочери с насмешливой строгостью, которая, возможно, вовсе не была насмешкой, а чем-то таким, что он давно хотел сделать.

— О, — сказала Фанни. — Хорошо. Я подумала, что это шутка, которую ты можешь мне рассказать.

И тотчас спокойно ушла.

— Заведи себе трех дочерей, и у тебя появятся еще три жены, — сказал Уолз Ивену. — Хочет знать, почему я смеюсь. Четыре жены — много для одного мужчины. — Он посмотрел на свой стакан, как будто видя его впервые. — Что это вообще такое? — неожиданно повторил он. Затем взглянул на Ивена — в его глазах были беспокойство, страдание и стыд — и сказал: — Я больше не могу пить, черт побери. Кажется, я пьян. — Он залпом опорожнил свой стакан и добавил: — Боже, ничего, что я слегка пьян?

— Если так, то я могу доставить домой вас и вашу семью, в полной сохранности, — сказал Барт.

— О, черт, — сказал Уолз. — Может, и вам налить заодно? — предложил он Ивену.

Ивен протянул ему свой стакан. Когда Уолз двинулся к столу, Барт заметил, что он и в самом деле пьян.

— Я никогда раньше не видел его таким, — сказал Барт. — Я имею в виду, таким веселым. Он всегда держался немного натянуто. Вы знаете, как это бывает в таком городке, как наш. Шесть-семь семей время от времени обмениваются визитами. Ну и каждый раз, когда Уоррен и Мэй посещали Коди, и я тоже был там, он всегда был… ну, немного не в настроении. Я думаю, что вы положительно на него повлияли. Я имею в виду…

Внезапно его смутило то, что он неучтиво говорит о человеке, который вдвое старше его.

— Должно быть, я сам немного пьян, — сказал он застенчиво. — И слишком разболтался от бокала пива. Или это потому, что я взволнован идеей этого путешествия.

Вернулся Уолз с выпивкой Ивена. Барт отошел поговорить с Фэй Уолз, словно показывая Ивену, что он отлично понимает: нужно умолкнуть и уйти.

— Хочу вот что сказать, — порывисто заговорил Уолз. — Надеюсь, ты не будешь возражать. Это так. Я знаю, у тебя тяжелое время. Знаю, потому что у меня тоже. Я понимаю все это дело. Я не хотел приходить. Я придумал оправдание, что дети хотят уехать. Ну, если я могу что-то сделать — и не думай, что я не знаю, каким дураком я должен казаться — ну, я не могу представить, что я мог бы сделать. Я бы не смог ничего сделать для себя, не говоря уже о ком-то другом. Что я имею в виду — ну, к черту это. Забудь это. Извини, что заговорил об этом. Посмотри на эту чертову девчонку, мою среднюю. Стоит себе на голове. Так может простоять целый час, если захочет.

— Она очаровательна, — сказал Ивен.

— Я без ума от нее, — откликнулся Уолз. — Думаю, я дам ей знать об этом.

Он подошел к девочке, стоящей на голове, поставил свой стакан на газон и попытался встать на голову рядом с ней. При первой попытке он вернулся на ноги. Он попытался еще раз, на мгновение это ему удалось, но он тут же опрокинулся на спину. Сосредоточился, снова попытался, однако чувствовалось, что он устал. Его жена и Суон с улыбкой наблюдали за ним. Девочка, все еще стоящая на голове, каждый раз, когда ее отец терпел неудачу, посмеивалась, а потом сказала:

— Ты не сможешь это сделать, папа. Ты слишком толстый.

— Не такой уж я толстый, — возразил Уолз.

Все собрались вокруг, и Ивен увидел стоящего на голове Рэда по другую сторону от Фанни. Рэд продержался на голове всего пять-шесть секунд. Уолз попытался снова, и у него получилось. Коди Боун зааплодировал, а вслед за ним и женщины. Затем Уолз упал на спину и погрузился в сон.

— Боже мой, — ахнула Мэй Уолз. — Он пьян!

Уолз открыл глаза.

— Не пьян я, — прошептал он. — Просто хочу лежать здесь и спать. Оставь меня в покое, Мэй.

Все еще стоя на голове, Фанни закричала:

— Кто не может стоять на голове — болван!

— Как? — спросил Рэд Коди Боуна. — Кто болван?

— Как бы там ни было, — сказал Коди, — я не буду пытаться стоять на голове.

— Разве вы не можете? — спросил Рэд. — Я могу. Вы видели, правда?

— Видел, — сказал Коди. — Думаю, и я смог бы, если бы захотел, но предпочитаю быть болваном.

— Тогда я бы тоже хотел бы быть им, — сказал Рэд.

Он подбежал к Фанни, наклонился к ее голове и сказал:

— Мы все болваны, кроме тебя, Фанни.

— Знаю, — сказала Фанни.

Все сидели на лужайке вокруг Фанни. Уолз встал попить, и все были очень признательны Фанни, которая все еще стояла на голове.

Он зашел в дом за еще одной бутылкой скотча, когда зазвонил телефон.

— Я в аэропорту, — сказал Дейд. — Как бы нам встретиться здесь? Я скажу тебе почему. Через полтора часа будет самолет, и я должен вернуться на нем. Моя машина уже пришла?

— Нет, Дейд.

— А одолжить машину ты можешь?

— Здесь Уоррен Уолз с семьей, — сказал Ивен, — и Коди Боун с сыном.

— Может, Барт одолжит тебе свою машину?

— Думаю, да. Буду как можно скорее.

Он взял бутылку, отнес ее к столу, открыл, освежил выпивку всем, кто пил скотч, и сказал:

— Мой друг будет в аэропорту через полтора часа. Сейчас половина десятого. Могу ли я взять чью-то машину? Ненадолго.

— Это кто? — спросил Рэд. Он стоял перед отцом.

— Милтон Швейцер, — сказал Ивен. — Ты помнишь его, Рэд. Он из Стэнфорда.

— Возьмите мою машину, — предложил Барт.

— Можно?

— Конечно.

— Я скоро, — сказал Ивен.

— Хочу с тобой, — заявил Рэд. Он был на грани паники и подбежал к Суон. — Я хочу поехать с отцом, — сказал он. — Мама, не говори «нельзя»!

— Ты можешь поехать, Рэд, — услышал он слова Суон.

— Я тоже хочу поехать, — сказала Ева, подбегая к Суон.

— Ты тоже можешь поехать, Ева.

— Нет, милая, — сказал Ивен. — Оставайся здесь. Я скоро вернусь.

— Нет, папа! — возразила девочка. — Я хочу поехать!

— Нет, милая.

— Папа! — Вслед ему раздался плач.

Барт пошел с ним к машине.

— Надеюсь, вы быстро освоитесь с этой старой погремушкой, — сказал он.

— Папа! Возьми меня. Возьми меня тоже! — Заводя машину, он слышал, как плачет Ева .

— Ивен, если хочешь, забирай и ее, — услышал он слова Суон.

Девочка стояла рядом с Бартом, глядя на отца. Когда машина тронулась, она побежала за ней, захлебываясь рыданиями.

— Чего он хочет? — спросил Рэд.

— Просто поговорить, — ответил Ивен.

— О чем? — спросил Рэд. — О чем он хочет поговорить?

— Мы работаем на одной кафедре в Стэнфорде. Мы старые друзья.

— Вы — друзья, папа?

— Конечно, мы друзья. Ты вроде как напуган. Чем?

— Не знаю, — сказал Рэд.

Он гнал машину, раздумывая о том, почему его сын так хотел ехать с ним и чем он так напуган. Они проехал две мили не раскрывая рта, но когда машина спустилась вниз, к шоссе, он начал размышлять о недавнем разговоре с Рэдом: о своей нелепой выдумке — назвать в ответ на вопрос сына первое же пришедшее в голову имя, о Милтоне Швейцере, приехавшем в Стэнфорд читать курс драматургии спустя семестр после того, как Ивен начал читать там лекции по новеллистике. Подобно Ивену, не снискавшему настоящего успеха в качестве прозаика, Швейцер не достиг его как драматург. Уроженец Нью-Йорка, он перебрался в Колумбию. У него шли две пьесы на Бродвее, обе провалились, и были еще две, которые не продвинулись дальше Бостона или Филадельфии. Он был ровесником Ивена, может быть, чуть старше.

Говорить Рэду о Милтоне Швейцере что-то еще вряд ли стоило; он побаивался этого. Теперь он всего побаивался: машины впереди, которую, он был уверен, сможет обогнать так же легко, как и все остальные по дороге, но все равно он немного боялся. Та шла очень медленно, а водитель медленно идущей машины может сделать неожиданный маневр. Он может внезапно повернуть налево перед быстро настигающей его машиной. Но этот не повернул, и Ивен быстро обогнал его. Ивен увидел старика с женой, которые ехали около двадцати пяти миль в час в машине, которой было около двадцати пяти лет; скорее всего, возвращались от друзей домой. Он побаивался встречной машины, но в стремительно нарастающем звуке, сопровождающем ее приближение, не было ничего необычного; так что все, чего следовало бояться, — это была машина Барта. Она далеко не нова; шины могут быть изношены. При скорости семьдесят миль в час шина могла лопнуть, а это не пустяк.

И еще он немного побаивался того, что у Рэда, как видно, есть потребность поговорить о Милтоне Швейцере.

— Это не Милтон Швейцер, — сказал он наконец.

— Что, папа?

— Я его назвал просто так. Не хотел, чтобы узнали, с кем я собираюсь встретиться на самом деле.

— С кем?

— С Дейдом. Моим братом.

— Тогда почему ты сказал — с Милтоном Швейцером?

— Я не хотел, чтобы узнали, что я еду повидаться со своим братом.

— Почему? — спросил Рэд. — Почему ты не хотел, чтобы узнали? Почему ты едешь так быстро?

Он сбросил скорость до шестидесяти, потом до пятидесяти, до сорока и, наконец, до тридцати. Он сделал это, потому что ему так было нужно. Он был слишком взвинчен, чтобы ехать так быстро. Внутри он тоже ехал слишком быстро. Ему нужно ехать как можно медленнее.

— Рэд, — начал Ивен. — Послушай меня. — (Он поймет, когда я скажу ему, что я не могу говорить кое о чем. Я знаю, что он поймет.) — Рэд, — еще раз начал он. (Нет, он не мог. Ему лучше привести себя в порядок. Сделать это для сына, сделать быстро.) — Рэд, — сказал он. — Твой отец немного выпил. Ты видел, как Уоррен Уолз пытался встать на голову? Это потому, что он немного выпил. Это ничего не значит. Все в порядке. Ничего не случилось. Просто когда человек в подпитии, ему кажется, что все вокруг как-то не так. Дейд тебе обрадуется.

— Почему ты сказал, что это Милтон Швейцер? Почему ты не сказал, что это Дейд?

— Я немного выпил, — ответил Ивен, стараясь говорить повеселее. — Это ничего. Ты ведь уже не боишься?

— Я не понимаю, — сказал Рэд. — Тебе что, нравится Милтон Швейцер?

— Конечно, мне нравится Милтон Швейцер.

— Я его ненавижу, — сказал Рэд.

— Почему? — спросил Ивен. (Бесполезно лукавить с Рэдом. Бесполезно делать вид, будто ничего не случилось. Он знает. Я не смогу оградить его.)

— Помнишь, ты спросил, нравится ли мне Уоррен Уолз?

— Да, Рэд. Это было вчера.

— И ты спросил, почему мне понравился Коди Боун.

— Да, Рэд.

— И я сказал, что мне просто нравится Коди Боун, но я не знаю почему. Ну, теперь мне даже нравится Уоррен Уолз. Мне он особенно понравился, когда пробовал встать на голову. Но мне не нравится Милтон Швейцер. Я ненавижу его. — После паузы он добавил: — И я знаю, почему.

— Почему, Рэд? — Напускная живость Ивена прошла; теперь его голос звучал глухо.

— Мама сказала, что отвезет нас с Евой в цирк, — начал рассказывать Рэд. — Мы собрались. Затем она позвонила Мейбл, и Мейбл взяла нас. Мы не хотели идти с Мейбл. Я не знаю, почему мама раздумала. Мне не понравилось в цирке с Мейбл.

Он замолк.

— И за это ненавидеть Милтона Швейцера? — спросил Ивен.

— Ну, папа, как ты не понимаешь? — сказал Рэд. — Когда мы вернулись из цирка, он был у нас дома. — Он немного помолчал, затем продолжил: — Потом, в другой раз мама пообещала отвезти нас на пикник в кампус. На то место, где мы когда-то устраивали пикник и было так весело. Она сделала всякие бутерброды, и мы все были готовы ехать, а потом она снова позвонила Мейбл, и Мейбл отвезла нас на пикник.

— Когда это было?

— Когда ты уехал зарабатывать деньги на машину, — сказал Рэд. — А когда она у нас будет?

— Не знаю, — сказал Ивен. Теперь он был беспомощен. Он должен был знать. — Когда вы вернулись домой с пикника, — спросил он, — как чувствовала себя мама?

— Похоже, хорошо, — ответил Рэд. — Но я был зол на нее. И на него тоже. Я тоже иногда злюсь. Когда я вошел в дом и увидел его, я там не остался. Пошел прямо на задний двор, так я был зол. Только сказал: «Почему бы вам не оставаться в своем собственном доме?» — и вышел на задний двор. Ева осталась с мамой и с ним.

— Почему ты не сказал мне об этом раньше, Рэд?

— Почему? — переспросил мальчик. — Не знаю. Забыл, наверно. После этого он больше не приходил к нам домой. Ты хотел, чтобы я признался тебе, что разваривал так? Мне было стыдно. Я не хотел так говорить. Я просто ничего не мог с этим поделать.

Ивен заехал на стоянку аэропорта и остановился.

— Твой дядя Дейд будет рад тебя видеть, — сказал он.

Дейд выглядел уставшим. Настолько уставшим, что Рэд даже спросил у отца: «Это — Дейд?» Дейд стоял, прислонившись к стойке, и читал книгу. Когда они подошли, он закрыл книгу и взглянул на мальчика.

— Привет, Рэд, — сказал он. — Ты хорошо выглядишь. Ты хорошо выглядишь, мальчик. — Он обернулся к своему брату: — Знаешь, на кого он похож? На старика. На твоего дедушку, Рэд, Петруса Назаренуса. Ты похож на него. — Дейд снова посмотрел на своего брата. — Я должен улететь обратно через час. Думаю, это лучше, чем ничего.

Дейд снова посмотрел на мальчика и на этот раз улыбнулся. Он говорил на том языке, на котором хотел бы говорить Рэд. Единственное понятное Рэду слово было «эй». Это было первое слово из того, что сказал Дейд. «Эй» и что-то на непонятном языке, слова живые, жесткие и сердитые, но в тоже время забавные.

Дейд посмотрел брату в глаза и очень тихо произнес еще несколько слов на этом языке. Рэд услышал, как его отец ответил на том же языке.

Они подошли к дальней скамье и сели. Дейд сел рядом с Рэдом и обнял его. Отец сел по другую сторону от Рэда.

Братья говорили на языке, который Рэд не понимал. Да ему это и не нужно было. Он понимал их голоса. Он понимал, что Дейд был братом Ивена.

— Говори медленнее, — сказал Дейд. — Говори медленнее ради твоего сына, который — мой собственный отец.

— Говорю медленно, — сказал Ивен. — Что мне делать, брат?

Дейд обратился к Рэду по-английски:

— Ты мой отец, Петрус Назаренус. — Он повернул голову мальчика к себе и поцеловал его в лоб. — Если тебе скучно, если хочешь прогуляться, посмотреть на людей или выйти на улицу и взглянуть на самолеты, мы посидим здесь, а потом ты найдешь нас на этой скамейке.

Рэд обернулся к отцу, и снова в его глазах было смятение.

— Я не хочу, — сказал он.

— Так я и думал, — сказал Дейд, — только не был до конца уверен.

Он снова перешел на родной язык.

— Нам нужна целая жизнь, чтобы понять простейшие вещи, — сказал Дейд. — Нам нужны две жизни, чтоб исправить хоть малую ошибку. Мы живем, совершая ошибки каждый день, и за всю жизнь не исправляем ни одной из них. Что тебе делать, мой брат? Что бы ты ни сделал, ты не сам это сделаешь. Ты сделаешь то, что тебе уготовано. Как ты ни поступи, все будет правильно. Если ты ненавидишь, — это правильно. Убиваешь, — правильно. Брат, если ты любишь, — это правильно. Если любишь ту, которая разрушает тебя, — это правильно. — Его усталые глаза искали ответного взгляда. — Брат, — сказал он, — делай, что должен, делай, что хочешь, — это правильно.

— Если я муж женщины другого мужчины… — начал Ивен.

— Это правильно, — не раздумывая, ответил Дейд. Его голос был бесконечно усталым.

— Если я отец чужого ребенка… — начал Ивен.

— Это правильно, — сказал Дейд.

— Что мне делать? — спросил Ивен.

— Может, выспаться? — сказал Дейд. — Так?

— Выспаться? — переспросил Ивен. — Я не могу спать. Мне больше не спится.

— Я скучаю по своим детям, — сказал Дейд. — Скучать правильно. Я хочу их увидеть. Хотеть видеть их — это правильно. Я не вижу их. Не видеть их правильно.

— Почему, Дейд?

— Это игра, — сказал Дейд. — Играть — это правильно. Игра такова. Играешь, как тебе выпало. Что выпадет мне? Как поступить? Быть гордым и потерять то, что я люблю, или быть мягким, смиренным и покорным, и этим сохранить любимое? И то, и другое правильно. Что же я выбираю? Быть гордым и потерять тех, кого я люблю. И даже если они любят меня и стремятся ко мне, что это будет? Это будет гордость и отстранение от них. И если они погибнут, потому что не будут со мной, что это будет? Будет гордость и осознание их гибели. Так? Так жить? Так, мой брат.

— Ты устал, — сказал Ивен. — Ты очень устал. Не надо бы тебе лететь.

— Это игра, — сказал Дейд. — Оно сидит в тебе, ждет. Оно всегда есть. Мне не нужно никакого возбуждения. Я никогда не нуждался в нем. Возбуждения от денег, от того, что они приходят или уходят, мне никогда не было нужно. Игре сопутствуют волнение, изумление, ожидание награды или унижения. Меня это никогда не волновало, не удивляло, не поощряло и не унижало. Ты понимаешь, мой брат?

— Нет, Дейд.

— Тогда вот что, — сказал Дейд. — Вот. — Он полез в карман, вынул скрутку банкнот и протянул ее брату. Рэд увидел ее. Он знал, что это деньги, но не понимал языка. — Это выигрыш, — сказал Дейд. — Я не спал, потому что пока другие игроки не сдаются, я остаюсь в игре. Это дурацкая игра, с дурацким призом, но это правильно. Что поделать? Возвращайся домой, мой брат.

Он снова повернул голову мальчика к себе и снова прижал свои сухие губы ко лбу Рэда.

— Рэд, — сказал он, — разве не странно и не замечательно, что сын брата — это отец этого самого человека? — Он улыбнулся мальчику, сжав пальцами его подбородок. — Разве это не странно, Рэд? Разве это не странно? Я был плохим сыном. Возможно, именно поэтому я никогда не был отцом. О чем ты думаешь, Рэд? Скажи мне.

— Я хочу говорить на этом языке, — сказал Рэд.

— Да, — сказал Дейд. Он посмотрел через голову мальчика на его отца. Тот не притронулся к деньгам, и Дейд заметил это. Затем сказал по-английски: — Надо его научить.

— Кто будет меня учить? — спросил Рэд.

— Твой отец, — ответил Дейд. Он снова обратился к своему брату: — Научи его мыслить на языке, а не словам, — сказал он по-английски. — Мысль за мыслью. Когда тебе будет девять, — сказал он мальчику, — ты будешь говорить на этом языке так же хорошо, как на английском, даже лучше. Положи в карман, — сказал он своему брату по-английски, а затем на их языке: — Есть еще, бери и поезжай. Если ты хочешь кого то убить, найдешь в моей комнате оружие. Почему бы и нет? Это правильно. Если ты хочешь кого-то простить, понять, любить, ты найдешь оружие в своем сердце.

— Рэд! — сказал Ивен сыну. — Прогуляйся немного снаружи, посмотри на самолеты.

Мальчик взглянул на отца. В его глазах все еще была тревога, но через мгновение она исчезла, и Ивен увидел, что его сын действительно похож на его отца.

Рэд соскользнул со скамейки — его ноги не касались пола, — затем подошел к большой стеклянной двери. Он открыл ее, вышел на лестницу, спустился по ступенькам и скрылся из виду.

— Ради бога, Дейд, — торопливо сказал Ивен по-английски. — Она разбивает мне сердце. Мне жаль ее. Я не знаю, что делать, парень. Клянусь Богом, я боюсь, что убью ее. Может, ты не станешь возвращаться? Останься. Помоги мне. Не возвращайся, Дейд.

— Этим не поможешь, — сказал Дейд. — Если ты должен убить, я сказал тебе, где оружие. В любом случае, ты его легко найдешь. Впрочем, хватило бы и рук. Все сгодится. Мы никогда не безоружны. Никто из нас. И все мы беззащитны. Тут ничем не поможешь. Разве Петрус помог? А мы помогли Петрусу? Никто не поможет. Но и не помешает никто. — Внезапно он вынул из кармана серебряный доллар. — Вот жребий — сказал он. — Бросим монетку? И спроси ее: добрым быть или гордым? Вот к чему все это сводится. Объяви. — Он высоко подбросил монету, и, пока она летела, кружась в воздухе, повторил: — Ну же, объяви.

— Орел, — сказал Ивен.

Тяжелая монета ударилась о мраморный пол, подпрыгнула, закружилась волчком на ребре, постепенно замедляясь, чуть-чуть помедлила и наконец легла. Выпала решка.

— Будь добрым, — сказал Дейд. — Почему бы и нет, парень? Почему нет? Так тебе выпало. Будь добрым. Добрым ко всем. И к себе.

— То есть мягким, — так, Дейд?

— Почему нет? — сказал Дейд. — И мягким тоже. Будь добрым. Это правильно — быть добрым.

— Я сегодня чуть было не убил ее, — сказал Ивен. — Но ворвался Рэд и удержал меня.

— Будь добр к Рэду, — сказал Дейд. — Будь добр к матери Рэда. Мальчик любит свою мать.

— Ради Бога, Дейд, ты не понимаешь, что случилось?

— Я понимаю, — сказал Дейд.

— Нет, не понимаешь, — сказал Ивен. — Мы разговаривали с ней. Я думал: кто нам может помочь? Врач. Чтобы помочь ей. Помочь Рэду и Еве. Помочь мне. Помочь другим, тем, кто еще мог бы у нас появиться. Я спросил ее, любит ли она его. Она сказала, что не знает. Я бы убил ее, если бы Рэд не удержал меня. Я хотел быть добрым. Я хотел простить, хотел быть мягким, Дейд. Я хотел скрыться от этого, поверить, что смогу забыть сам, и что она сможет забыть его, и что Рэд и Ева никогда ничего об этом не узнают. Я спросил ее. Я подумал: может, это случайное помрачение, минутная слабость. Я спросил ее. Я надеялся, что она станет раскаиваться в этой слабости. Дейд, она сказала, что не знает. Оставайся здесь и помоги мне. Остановись в отеле во Фресно. Ты должен помочь мне, Дейд.

— Я прилечу как только смогу, — сказал Дейд. — Постараюсь помочь вам. Может быть, завтра утром. Может быть, завтра вечером.

— Ты уверен, что выигрываешь?

— Уверен.

— Сколько это ты мне дал?

— Не знаю. Посчитай.

— Я сохраню их для тебя.

— Нет, — сказал Дейд. — Мне они не нужны, и я хочу, чтобы они были твоими. Ты в игре так же, как и все остальные. — Он встал. — Я скучаю по мальчику. Выйду-ка я побыть с ним, пока не пришло время идти на посадку. — Ивен молча стоял рядом. — О чем ты говорил с ней? — спросил Дейд. — Поговорим об этом еще немного. Иногда рот открывается сам по себе. Ее ответ, возможно, ничего не значил. Поговорим об этом еще немного. Я могу помочь вам в этом.

Они вышли на лестницу, и Дейд увидел стоящего в стороне Рэда.

— Вот он, — сказал Дейд, — и он не плакал. Ты подумал, что он мог заплакать?

— Да.

— Почему?

— Он как Петрус Назаренус, и я видел, как плачет Петрус.

— Когда? — спросил Дейд. — Когда ты видел, как отец плачет?

— В последний раз, когда тебя не было, — сказал Ивен. — Он плакал не раз. Он считал, что никогда больше тебя не увидит. Рэд подумал, что, быть может, больше меня не увидит.

— Я должен был вернуться, — сказал Дейд. — Я понимал, что он стар, но думал, что он дождется.

Когда они подошли к мальчику, тот не обернулся к ним.

— Рэд! — позвал Ивен.

— Да, папа, — откликнулся мальчик, но и тут не обернулся. Дейд Назаренус посмотрел на брата. Его суровый взгляд был тверже обычного, но полон страдания. — Будь добр, — сказал он на родном языке. — Будь добр к нему, — он протянул руку ко лбу мальчика. Его пальцы коснулись глаз, носа и рта мальчика и ощутили высохшую влагу.

— Все в порядке, — сказал мальчик на их языке, по-прежнему не оборачиваясь. — Что это значит, Дейд? — сказал он по-английски. — Что ты повторил несколько раз?

— Это означает «Это — правильно», — сказал Дейд. — Это является правильным. Повтори.

Мальчик снова произнес слова на их языке, затем по-английски:

— Это правильно? Так это значит?

— Да, — сказал Дейд. — Теперь у тебя есть это. Ты сказал это отлично. Твой отец научит тебя говорить и друге вещи.

Мальчик повернулся к отцу:

— Научишь, папа?

— Да, Рэд, — сказал Ивен. — Да, научу.

— Я хочу говорить так же, как ты и Дейд, — сказал Рэд.

— Твой отец научит тебя, — сказал Дейд.

— Это может занять много времени, — сказал Рэд отцу.

— Я знаю, — ответил Ивен.

— Научишь?

— Да, Рэд.

Они двинулись; мальчик шел между ними. Неожиданно Дейд поднял его на руки, смеясь и обнимая, и наконец Рэд тоже рассмеялся. Дейд произнес эти слова, потом их повторил Рэд, а вслед за ним — и Ивен Назаренус.

— Это — правильно, — сказали все они на своем языке.

На обратном пути в Кловис мальчик сказал:

— Запах камней в доме — от Дейда. Я не был уверен, пока ты и Дейд не вышли ко мне. Внутри я подумал, что он от мраморного пола, а не от Дейда, но когда Дейд вышел на улицу, опять был этот запах. Дейд пахнет как камни. Ева пахнет сеном, медом и разными другими вещами, только я не знаю, какими. Флора Уолз пахнет холодной водой и зелеными листьями.

— Тебе нравится Флора? — спросил Ивен.

— Ну, она мне очень нравится, — сказал Рэд. — Фэй и Фанни мне тоже нравятся, но больше всех Флора.

— Почему?

Ивен хотел знать, почему его сыну нравилась Флора. Почему Ивену нравилась Суон? Почему он поверил, что среди всех женщин мира именно Суон была его женщиной — той, от которой у него будут сыновья и дочери, с которыми он смиренно покорится бессмысленности жизни? Почему ему все еще нравится Суон?

— Мне она нравится, — сказала Рэд, — потому что с ней мне хорошо.

— Почему? — спросил мужчина. — Почему тебе с ней хорошо?

Почему ему хорошо с Суон? Что такого она делала, от чего ему было хорошо с ней, от чего рядом с ней он не переставал радоваться жизни, такой горькой и нелепой? Как она это делала?

— Ну, папа… — начал Рэд, — я ей нравлюсь, и поэтому мне хорошо с ней. То есть мне приятно знать, что я нравлюсь Флоре. Раньше мне не встречались такие девочки, как она.

— Она другая?

— Она не похожа на других девочек, которых я знаю.

— Чем же она от них отличается?

— Ну, она симпатичная, правда?

— Это так.

— А многие девочки нет, — сказал Рэд. — И еще — когда она разговаривает, мне хочется смеяться. У нее смешные губы. И голос смешной. А еще она говорит такие вещи, каких не говорят другие девочки.

— Что же такое она говорит?

— О, она говорит про разные вещи, — сказала Рэд. — Я забыл, но она говорит про них так, как будто она их поняла. Но больше всего она отличается тем, что я ей нравлюсь.

— Ты уверен?

— Ну, я не уверен, — сказал Рэд, — но думаю, что нравлюсь ей.

Верил ли он, что Суон вообще любила его? Разве это не предположение? Не потому ли он чувствовал, что она любит его, что чувствовал, что сам любит ее? Ведь у каждого из них никогда не было уверенности в другом, хотя каждый из них строил догадки, предположения и рассчитывал, что предположения его — не беспочвенны. Он поверил в то, что она любит его, потому что разговаривать друг с другом им было радостно и, приглядываясь друг к другу, они подмечали одинаковость чувств и желаний. Но не могли ли эти одинаковые желания и чувства проснуться в каждом из них по отношению к кому-то другому? Конечно, могли бы. Тогда как же так случилось, что они решили для себя, что любят друг друга? Разве это — не их вера в то, что это продлится бесконечно, что это навсегда, и что из этого явятся сыновья и дочери, как из этого явились Рэд и Ева? Разве это не то, что сделало их любовь — сделало что-то — определенным и значимым?

— Ты был бы опечален, если бы не нравился Флоре? — спросил мужчина. — Или, если бы нравился ей не больше, чем какой-нибудь другой мальчик, с которым ей довелось встретиться? Это сделало бы тебя несчастным?

— Кто этот другой мальчик? — удивленно спросил Рэд.

Мужчина не просто засмеялся, — он взорвался смехом, потому что такой вопрос, в свои сорок четыре года, он мог бы задать себе самому.

— Не знаю, — сказал мужчина. — Любой мальчик, любой другой мальчик. Если бы ты нравился ей не больше, чем любой другой мальчик, с которым она случайно встретилась или познакомилась, это тебя расстроило бы?

— Ну, мне бы это не понравилось, — сказал Рэд. — Ей нравится другой мальчик? Ты знаешь это, папа?

— Нет-нет, — ответил мужчина. — Мне просто интересно, будешь ли ты из-за этого несчастным, вот и все.

— Ну да, буду, — сказал Рэд. — Если она моя любимица, — а это так — я хочу быть ее любимцем. Я не хочу, чтобы она была моей любимицей, а у нее был свой.

— А если бы ты был ее избранником, — сказал мужчина, — но при этом ей нравились бы и другие мальчики?

— Разве она могла бы так поступить?

— Не знаю, но предположим, что это случилось. Предположим, это правда.

— Я бы не хотел такой избранницы.

— Нет, возможно, нет, но предположим, что она все еще была твоей любимицей, хотя ты знал, что ей нравятся другие мальчики. Ты стал бы от этого несчастным?

— Очень несчастным, — сказал Рэд, — потому что я хочу нравиться моей избраннице так же, как она мне.

— Почему ты этого хочешь, Рэд?

— Не знаю, — сказал Рэд. — Просто хочу этого. До того как мы вернемся в Пало-Альто, я скажу ей, что она моя избранница, и спрошу ее, нравлюсь ли ей. Если она ответит «да», то, когда мы еще раз приедем в дом Дейда, я пойду к ней домой один, чтобы увидеть ее, потому что она моя любимица.

— Один?

— Да, — сказал Рэд. Он помолчал и затем добавил: — Она сказала, что ее отец ненавидит ее мать. Она сказала, что ее мать ненавидит ее отца. Почему они ненавидят друг друга? Они отец и мать Флоры. Как они могут ненавидеть друг друга?

— Видишь ли, — сказал мужчина, — она может ошибаться. Может быть, они ссорятся — бывает, что муж и жена ссорятся, отец и мать ссорятся, мужчина и женщина ссорятся, — даже мальчик и девочка ссорятся, — и когда они ссорятся, я думаю, что они ненавидят что-то друг в друге, но это не значит, что они не любят друг друга. Это не значит, что они не любят друг друга больше, чем что-то ненавидят.

— Я не люблю ненавидеть, — сказал Рэд.

— Почему?

— Мне это не нравится. С этим что-то не так. Почему люди ненавидят?

— Не знаю, — сказал мужчина. — Не знаю, почему они ненавидят. Почему, в самом деле?

— Думаю, потому что их пугают, — сказал мальчик. — Я не знаю, чего они боятся, но они чего-то боятся. Я боялся Милтона Швейцера. Не знаю почему.

— Люди действительно нас пугают, — сказал мужчина. — Некоторые люди действительно пугают.

Когда они подъехали и машина остановилась, он взглянул на часы. Было около половины двенадцатого; он отсутствовал два часа. Все выглядело почти так же — кроме того, что Флора была на руках у Мэй Уолз и, по-видимому, спала. Рэд сразу подошел к девочке и посмотрел на нее. Она открыла глаза, приподнялась, села, а затем встала с колен матери.

Ивен Назаренус поприветствовал всех, быстренько освежил напитки всем желающим, плеснул себе и со своим стаканом зашел в дом. Еву он нашел в кровати; она спала. Он сел возле нее на кровать, выпил; ему позарез нужно было выпить.

— Я не хотел, чтобы ты плакала, — сказал он спящей девочке.

Обернувшись, он увидел стоящую в дверях Суон.

— Они уходят, — сказала она.

— Сейчас выйду.

Он вышел и увидел, что Рэд и Флора стоят вместе и о чем-то разговаривают.

— Нет, — сказал он Уоррену Уолзу, Мэй, Коди Боуну, Барту. — Не уезжайте. Еще рано. Пожалуйста, не уезжайте.

— Дети устали, — сказал Уолз. Теперь он был трезв, и его жена, казалось, успокоилась.

— Мы замечательно провели время, — сказала Мэй. — Я очень рада, что вы нас пригласили. Суон и я так мило поговорили. Пожалуйста, приходите к нам домой как-нибудь вечером, до отъезда, только дай Бог, чтобы вы вообще не уезжали. Приезжайте в Кловис и живите на винограднике.

— Правильно, — сказал Коди Боун. — Приезжайте и оставайтесь, и я смогу присматривать за Рэдом. Это не худшее место в мире. Где еще найдешь такие вечера? Посмотрите на звезды. В других местах не увидеть такого рая.

Через пять минут их уже не было. Стало тихо, пустынно и безжизненно.

Рэд сидел на ступеньках крыльца, опираясь подбородком на ладони. Суон складывала на поднос посуду, чтобы унести вовнутрь.

— Они хорошо провели время, — сказала она, ни к кому не обращаясь. — Она очень мила. Умна и воспитана.

— Кто? — спросил Рэд.

— Мэй Уолз, — ответила Суон.

Ивен Назаренус подошел к столу, положил на поднос еще несколько тарелок и понес в дом.

Женщина пошла на кухню и поставила стаканы под кран горячей воды.

— Пока ты там, — сказал мужчина, — я бы хотел поговорить с тобой.

Он тихо говорил из гостиной, прислонившись к пианино, но знал, что она услышит его.

Она вышла из кухни в столовую.

— Вода текла, — сказала она.

— Я сказал, что хотел бы поговорить с тобой, пока ты там.

— Я боюсь говорить с тобой, — сказала она. — Я не знаю, что ты намерен сделать.

— Я тоже боюсь говорить с тобой, — сказал он, — но думаю, что нам лучше говорить так.

— Хорошо.

Она вернулась на кухню.

Он сел за пианино. Через мгновение он коснулся клавиши и услышал высокую ноту. Снова прикоснулся к ней и снова услышал ноту. Он положил голову на руку, закрыл глаза и мгновенно погрузился в дремоту.

Внезапно он проснулся, почувствовав, что она стоит рядом и ждет. Он перешел в зал, чтобы скрыться из виду, и оттуда сказал:

— Если в твоей душе есть милосердие к себе самой, знай, что в моей есть милосердие к нам обоим. Знай это и дай мне помочь моему сыну и моей дочери, дай мне помочь тебе, кем бы ты ни была, моей женой, матерью моих детей, посторонним человеком, кем бы ты ни хотела быть. Знай это и позволь мне не уничтожать нас, кем бы мы ни были. Знай, что в моей душе для каждого из нас, кем бы мы ни были, есть только милосердие и ничего больше. Знай, что я не знал, насколько мы были отдалены, как глубоко неизвестны друг другу.

Он вышел из зала и впервые за день посмотрел на нее.

— Что ты собираешься делать, Суон?

— Не знаю, Ивен.

— Сегодня днем, — сказал он, — услышав эти слова, я набросился на тебя, вот и все, потому что я тебя не знаю. Если я не могу любить кого-то, кого не знаю, то и я не могу ненавидеть. Если тебе есть что сказать, скажи это как посторонний постороннему.

— Не знаю, Ивен, — сказала она. — Иногда я думаю, что мне нужна помощь врача, какой бы грубой она ни была. Но иногда я думаю, что не нужна. Я не знаю.

— Я хочу помочь тебе.

— Не могу себе представить, — сказала она. — Я не знаю. Это не наше. Это не твое и мое. Но так ли это? Действительно ли это не наше?

— Ничто не наше, Суон.

— Я живу незатейливо, — сказала она. — Я живу даже глупо. Я живу своим телом. Я не могу понять. Я не знаю, Ивен. Когда ты уезжал с Рэдом и Ева тоже хотела уехать, я решила, ты ее тоже возьмешь и не вернешься. Я ждала этого и почувствовала облегчение. Я думала, что уеду одна, без никого и без ничего, кроме меня самой, и почувствовала облегчение, Ивен, я была рада. Но ты отказался взять Еву. Она никогда так горько не плакала, и я испугалась. Я боюсь любви. Я больше боюсь любви, чем ненависти. Я больше боюсь милосердия, нежели презрения.

— Что ты собираешься делать, Суон?

— Я женщина. Я не знаю. Я страшусь, что буду либо обманута любовником, либо погублена ненавистником. Я не знаю, чего я хочу, Ивен. А ты?

— Спать, — сказал он.

Он пошел в свою комнату и сел на кровать. Женщина последовала за ним.

— Мне нужно быть или любимой, или ненавистной, — сказала она.

Изумленный, он повернулся к ней.

— Ты, должно быть, свихнулась, — сказал он.

— Ты устал? — спросила она.

— Суон, — сказал он, — я не хочу делать тебе больно. Я не хочу крика. Ты в беде. Все мы в беде.

— От этого ты устал?

— Ты не можешь быть жестокой с Рэдом и Евой, — сказал он. — Ты не можешь заставить меня быть жестоким с ними. Они не должны быть втянуты в это, слышишь?

Она внезапно схватила его, рыдая и стоная.

— Помоги мне, — прошептала она.

— Я помогаю тебе.

Он поднял ее и положил на кровать. Она схватила его за руку.

— Перестань, — сказал он.

Он повернулся, чтобы уйти назад в гостиную, чтобы оказаться подальше от нее.

— Не бросай меня, — сказала она. — Пожалуйста, не оставляй меня. Ни в коем случае не оставляй меня, Ивен.

— Я не оставлю тебя.

— Никогда не оставляй меня. Никогда не оставляй меня одну, ни на минуту. Никогда больше не оставляй меня одну, Ивен.

— Иди спать, ладно?

— Ты не оставишь меня?

— Нет.

Он стоял в гостиной, пытаясь собраться с мыслями.

Пение птиц разбудило маленькую девочку.

Ева Назаренус, пели они. Так называл ее отец. Отец не взял ее с собой, он взял Рэда, и она заплакала. Она была сердита на своего отца. Если он мог взять Рэда, то почему не взял ее? Она хотела поехать, она была уверена, что он возьмет ее, а он не взял. Он уехал с Рэдом, но без нее. Он оставил ее стоять на дороге, одну и в слезах. Она была очень сердита на отца. Это было вовсе не хорошо, то, что он сделал. Она считала, что всегда может положиться на него, что он всегда будет хорошим. Он был единственный, на кого она всегда могла положиться. Ее мать умела быть хорошей, но только тогда, когда ей самой этого хотелось, а не тогда, когда этого хотелось Еве. Иногда матери захочется быть хорошей, а для Евы это все равно не хорошо. Но чуть погодя это становилось хорошо и для Евы. Просто ей нужно было немного времени, чтобы привыкнуть, что ее мать бывает хорошей, когда сама того хочет, не заботясь о том, чего хочет Ева. Ее мать была ужасно хорошая. Но она умела быть плохой тоже. Иногда ее голос делался таким жестоким, что пугал Еву. Иногда ее глаза делались такими сердитыми, что Еве не хотелось смотреть в них. Но в следующую минуту ее мать была снова хорошая. Она была самая хорошая мать на свете, лучше, чем мать Флоры, и это было так чудесно, что из всех матерей на свете Еве Назаренус досталась самая лучшая, и это было такое счастье, что будучи самой лучшей, она была еще вдобавок ее собственной матерью, собственной матерью Евы. Ева чувствовала жалость ко всем тем, у кого не было собственной матери. До чего это, наверно, тоскливо — иметь мать, которая не твоя. У Евы был также собственный отец. Некоторые девочки, имеющие своих собственных матерей, не имеют собственных отцов. У нее были оба. У нее был и свой собственный брат. И теперь здесь, в доме Дейда, в целой спальне — только для нее, у Евы были еще и свои собственные птицы. Каждое утро они пели ее имя, как пропели его только что.

Она послушала птиц, потом спустилась с постели и подошла к окну посмотреть: какая это птичка называет ее имя яснее остальных. За окном, на кусте сирени, она увидела не одну птичку, а пять. Они резвились, радуясь утру, перепархивали с ветки на ветку, гонялись друг за дружкой и распевали, улетали и снова прилетали обратно — словом, подняли невероятную суматоху.

Но скоро они наскучили девочке, и ей стало очень, очень грустно. Почему отец не взял ее с собой? Почему он оказался недобрым к ней именно тогда, когда она нисколечко не сомневалась, что он будет добрым, хорошим, когда ей особенно сильно хотелось, чтоб он был хорошим? Почему он оттолкнул ее, оставил, покинул совсем одну, пристыженную и плачущую?

Она подумала: интересно, проснулся ли Рэд? Было ужасно рано. Она это знала точно. Она всегда просыпалась первая. И все-таки, может быть, Рэд уже проснулся?

Она отправилась в комнату Рэда и увидела, что он лежит с открытыми глазами.

— А ну иди обратно в постель, — сказал он.

— Давай оденемся, выйдем и нарвем инжиров.

— Еще слишком рано. Иди спать.

— Уже светло, — сказала Ева. — Давай постоим около насоса и поговорим.

— Нет, — сказал Рэд. — Дай маме поспать. Дай папе поспать. Мы разбудим их.

— Почему?

— Потому что будем одеваться, разговаривать и ходить по дому и вокруг. Иди обратно в постель.

— Давай выйдем на лужайку и постоим на голове.

— Нет. Еще слишком рано. Пусть они поспят. И ты иди спать. А когда снова проснешься, приходи, и мы вместе оденемся.

— И выйдем поесть инжиров или постоять на голове?

— Поесть инжиров. Еще очень рано, чтобы стоять на голове.

— Да, — сказала Ева. — Еще очень рано.

— Ну, идешь ты обратно или нет?

— Почему папа взял с собой тебя, а меня не взял?

— Ты — девочка, — сказал Рэд.

— Я мальчик, — сказала Ева.

— Ты — девочка, — сказал Рэд.

— Я девочка, — сказала Ева, — но и мальчик тоже. Я лучше, чем мальчик. Я лучше всех.

— Ты не лучше меня, — сказал Рэд.

— Лучше, — сказала Ева.

— Не говори этого, — сказал Рэд.

— Я лучше, — сказала Ева.

— Ну ладно, иди обратно и поспи еще, — сказал Рэд. — Когда проснешься, приходи, и тогда мы оденемся. Но только смотри, шума не поднимай. Дай им поспать.

Она ушла. Рэд вспомнил слова, которым он выучился вчера: это правильно. Он обрадовался, что вспомнил их, что сумел их произнести и что отец собирается научить его всему языку вообще. Потребуется куча времени для того, чтобы усвоить такой язык целиком и уметь говорить на нем так, как говорили Дейд и отец. Он вспомнил отдельные звуки и как их произносили Дейд и Ивен, разговаривая друг с другом. Рэду понравились эти звуки, и он хотел бы знать, что они означают. Он хотел бы, чтоб его отцу было сейчас хорошо. Он хотел бы, чтоб его матери было сейчас хорошо.

Сестра снова заглянула к нему в приоткрытую дверь.

— Ева, — сказал он. — Иди спать.

— Я пошла, — сказала Ева. — Я пошла обратно, забралась в постель и поспала. Теперь уже не рано. Уже поздно.

— Ты не спала.

— Спала.

— Почему ты говоришь неправду?

— Я говорю правду. Я спала.

— Ты обманываешь, Ева.

— Совсем и не обманываю. Давай одеваться.

— Нет, — сказал Рэд. — Пусть они еще поспят. Иди к себе и подожди немного, скоро мы оденемся.

— Я не могу пойти к себе.

— Почему?

— Там кто-то есть.

— Никого там нет.

— Есть.

— Нет, Ева. Опять ты обманываешь.

— Кто-то мертвый, — сказала Ева.

— Кто? — сказал Рэд, потому что трудно было угадать точно, когда она обманывает, а когда — нет. Все, что она сказала, звучало как правда.

— Не знаю кто, но он мертвый.

— Ты не обманываешь, Ева? Только честно.

— Нет, это правда.

Рэд посмотрел на нее, силясь угадать, действительно ли то, что она говорит, правда.

— Мне страшно, — сказала она.

Рэду тоже стало страшно. Он соскочил с постели. Он направился вдоль коридора к комнате сестры, и Ева — за ним, и оба они шли медленно, неохотно, через силу, словно их подстерегала величайшая опасность. Ред был здорово испуган. И Ева теперь уже и сама не сказала бы со всей уверенностью, что там, в ее комнате, нет мертвого человека. Дойдя до двери, Рэд ринулся в нее напролом, почти ослепший от отчаянного страха. Когда же глаза его снова обрели способность видеть, он убедился, что в комнате никого нет.

— Он исчез, — сказала Ева.

— А где он был?

— Вот тут, — сказала Ева. Она ткнула пальцем в самую середину пустой фруктовой вазы.

— Вечно ты выдумываешь, — сказал Рэд. — Ну ладно, одевайся.

— Тебе придется помочь мне с туфлями.

— Хорошо.

Он ушел обратно в свою комнату и справился с одеждой за какие-нибудь две минуты. Вернувшись к Еве, он нашел ее почти одетой. Он помог ей застегнуть туфли, и они выбрались в гостиную, а оттуда, очень тихо, через входную дверь — из дому. Они обогнули дом и вышли на задний двор, к инжиру. Рэд сорвал с нижней ветки спелый плод и дал Еве; Ева очистила его, только не весь, и съела. Потом он взобрался на дерево и нашел на нем множество плодов; он срывал их и один съедал сам, а другой бросал сестре.

С полчасика они поговорили про обманы и про мертвых людей, а потом, когда наелись инжиров, Рэд спустился с дерева и повел Еву к тому месту, где нашел вчера Флору Уолз. И здесь они провели с полчасика. Но когда вернулись к дому, родители их все еще спали. Дом все еще молчал.

— Давай разбудим их, — сказала Ева.

— Не надо, — сказал Рэд. — Пускай спят.

— Уже поздно, Рэд. Ужасно поздно.

— Вовсе и не поздно. Пускай они поспят.

Они постояли у насоса и снова поговорили; но их голоса могли разбудить спящих, и поэтому Рэд взял Еву посмотреть на гранатовые и оливковые деревья.

— Мы совсем одни в этом мире, — сказала Ева. — Только ты и я, Рэд.

— Нет, мы не одни.

— Да, одни. Ни отца, ни матери. Только брат и сестра, совсем одни в целом мире. Ты убьешь их, если они придут за мной?

— Кого, их?

— Тех, кто приходит за нами.

— Кто они такие?

— Не знаю. Ты убьешь их?

— Да, — сказал Рэд.

Девочка подумала о тех, кто приходит за нами, и о том, как ее брат убьет их, одного за другим, а затем ее глаза обратились к гранатовым деревьям.

— Дай мне один из этих гранатов, — сказала она.

— Они еще не спелые, — сказал Рэд.

— Все равно, дай мне один.

Рэд прыгнул, чтоб поймать нижнюю ветку, но поймал только пару листьев; листья оторвались от ветки, а сама она распрямилась и задрожала, и гранаты заплясали на ней, но вниз не упали. Рэд прыгнул снова, поймал веточку, одной рукой пригнул ее как можно ближе к себе, другой — потянулся за гранатом. Он сорвал самый большой, отпустил ветку и протянул гранат Еве. Она внимательно рассмотрела его со всех сторон и сказала:

— Я сохраню это навсегда.

— Почему?

— Чтобы вспоминать о тебе, когда ты умрешь.

— А что ты дашь мне, чтобы и я вспоминал тебя, когда ты умрешь? — сказал Рэд.

— Я дам тебе что-нибудь, — сказала Ева. — Ты мой маленький брат.

— Я твой большой брат.

— Да, мой большой брат. Я дам тебе что-нибудь.

— Когда же?

— Когда достану, — сказала Ева.

Они побрели назад к дому, все еще беседуя о любви и смерти и надеясь, что их отец и мать проснутся к тому времени, когда они дойдут до дому, потому что и Рэд, и Ева уже тосковали по ним и хотели снова увидеть, услышать их и ощутить их запах и, может быть, даже помочь им немного относительно любви и смерти.

Он спал, так что она могла говорить с ним и в то же время с собой, говорить сквозь сон, потому что и сама она еще не совсем проснулась, и тело ее было охвачено дремой, оно было оцепенелое и бесчувственное, и голос ее был медленный, сонный шепот, и сон то отпускал ее, то снова сковывал.

— Ивен? — говорила она. — Я не знаю, что произошло, но и знаю тоже. Я знаю, что произошло. Я не хотела этого, но и хотела. Это произошло по моей вине. Это произошло по моему желанию, а не как-нибудь случайно. Я сделала это, потому что хотела, Ивен. И не раздумывала о том, с кем я, потому что мне было безразлично, потому что я не люблю раздумывать да и незачем мне это, потому что все раздумывают слишком много, я же не раздумываю вовсе.

Ивен все еще спал, лежа спиной к ней. Дети были во дворе или в винограднике: она слышала их шаги и голоса.

Она привстала, оперлась на локоть, придвинулась ближе к кровати рядом, к мужу.

— Ивен? — сказала она.

Мужчина пошевелился.

— Ты не спишь, Ивен?

Он наконец повернул к ней лицо, непонимающее, сонное.

— Я одинока, Ивен, — сказала она. — Я очень одинока.

Она следила за его глазами, едва открывшимися и закрывшимися снова.

— Я умираю, Ивен.

Сначала мужчина чуть приоткрыл глаза, потом раскрыл их — во всю ширь. В одно мгновение он вспомнил все и вскочил, словно пораженный безумием.

— Я одинока, — сказала женщина. — Я больна и одинока, Ивен. Сжалься над больным животным. Я вся где-то вне. Вне жизни. Вне всего. Я не могу жить где-то вне. И не могу дышать. Сжалься над умирающим животным, Ивен.

Она бросилась к нему на постель, ее руки обхватили и сжали его. Она прильнула к Ивену всем телом в отчаянном порыве — вернуть его себе, вернуть ему себя. Ее отчаяние причинило ему боль. Ее животное великолепие в стремлении во что бы то ни стало добиться любви и продолжения жизни привело его в изумление, и ее тело, теплое от сна, белое и мягкое, даже и сейчас, после всего, заразило тело Ивена желанием, словно дух был не властен над ним.

— Мне жаль, — сказал он. — Мне жаль, что ты так испугана. Мне жаль, что ты одинока и больна. Я жалею тебя, да, я люблю тебя, да, но я не могу быть больше добрым. Тебе придется встать и уйти. Уйти к своей жизни.

— Нет, Ивен, нет. Как ты можешь просить меня об этом?

— Я не прошу.

— Нет. Я мать Рэда. Он любит меня. Я мать Евы. Она нуждается во мне.

— Я требую.

— Нет. Это убьет их. Ты же знаешь. Это не принесет добра никому из нас. Это убьет меня. Это может убить и тебя, Ивен.

— Ты должна уйти, — сказал он. — Мне безразлично, кого это убьет. Твое присутствие тоже убьет нас всех. А раз уж так, то лучше умереть благопристойно.

— Нет, — сказала она, силясь сдержать слезы. — Ты никогда не был недобрым. Не будь же недобрым сейчас, когда твоя доброта всего нужнее. Пойми, это не сулит нам ничего хорошего.

— Я не могу жить в одном доме с тобой, — сказал он. — Есть вещи, на которые даже добрый человек не способен.

— Нет, — заплакала она. — Мы преодолеем это. Мы все начнем сначала. Я стану совсем другой. Я стану жить для тебя. Я стану женщиной, которую ты никогда не знал. Я и есть эта женщина. Я всегда была этой женщиной. Но только теперь поняла. И никогда больше у нас не будет так, как сейчас, или так, как раньше, не будет всех тех неприятностей, которые я доставляла тебе каждый день. Я буду жить не для себя. Мне опротивело это. Я для тебя буду жить.

— Я не могу оставаться в одном доме с тобой, — сказал он. — Твоя близость внушает мне отвращение.

— Нет, — сказала она. — Мы сумеем помочь друг другу хоть немного. Разве нет? В нас есть доброта друг к другу. Мы бы не смогли быть родителями Рэда и Евы, не имея в себе этой доброты.

— Будь доброй сама, — сказал он.

— Буду, — сказала она. — Буду, Ивен.

— Будь доброй и уходи.

Он оттолкнул ее от себя. Она упала на спину, перевернулась, зарылась лицом в подушку, снова и снова повторяя свое «нет».

— Ладно, — сказал он наконец. — Встань. Надень свое лучшее платье. Приготовь завтрак. Мы сядем и позавтракаем вместе. — Она подавила рыдание, чтобы слушать его. Она подняла голову, чтобы смотреть на него. — Мы вместе пойдем в Кловис. Мы возьмем наших детей в церковь. Будь их матерью, а я буду отцом. Ладно. Встань и будь их матерью.

Она встала и ушла в ванную, оставив дверь открытой, чтоб он мог ее слышать.

— Да, — сказала она. — Я буду им матерью. Теперь я буду им настоящей матерью. Мы забудем все. Сколько у нас времени?

— Времени хватит.

— Я мигом оденусь, — сказала она. — Я мигом приготовлю завтрак. Мы выкупаем их и возьмем в церковь. Мы будем их родителями, Ивен.

Он пошел в комнату Дейда и побрился. Потом он принял душ и надел свой лучший костюм. Суон была на кухне. Она надела платье, которое он купил ей год назад у Рэнсхоффа, а поверх платья повязала фартук, который кто-то прислал ей к Рождеству года два назад. Она готовила завтрак — кофе, гренки по-французски и бараньи отбивные. Он вышел во двор и увидел Рэда и Еву, возвращающихся с виноградника. Они обрадованно закричали и бросились к отцу. Суон оставила все и поспешила во двор, чтоб встретить их рядом с Ивеном. Они подхватили детей на руки и сказали им, что собираются пойти все вместе в церковь.

Они сели завтракать. Глаза детей наполнились радостью — от всей застольной церемонии, оттого что их отец и мать были здесь, рядом, и держались так непринужденно и сердечно и с ними, и друг с другом. Глаза детей наполнились и удивлением — оттого, что их отец и мать разговаривали оживленно и шутливо. И даже в глазах мужчины и женщины появилось удивление и почти слезы, так как они знали, каждый из них знал, до чего нелепо и ненужно — всего мгновение настаивать на том, что между ними мир и согласие — лишь бы видели дети, — тогда как согласие это было ложью. Каждый из них знал, как это нелепо — стараться поддержать приличия в несчастье. И все же они старались изо всех сил и даже с радостью, и ни один из них в разговоре с детьми не сказал ничего такого, что было бы обидным для другого.

Они старались. Ради своих детей, ради себя самих — они старались. И казалось, провала тут не может быть.

Достигнутая гармония была настоящей, несмотря на причину, заставившую достичь ее. Они действительно были единой семьей. Они действительно любили друг друга. Для них была надежда. Ничто не могло затронуть или расстроить их единство. Больно и удивительно было сознавать это, но это было действительно так. Каждый из них все еще оставался самим собой, таким, каким был всегда, каким был давно, но в то же время они были вместе, в согласованности друг с другом, и все прочее не имело значения. Это было почти невероятно, что вследствие несчастья семья могла стать еще более истинной семьей, из позора и муки выйти еще более гордо и неодолимо — семьей.

После завтрака Суон занялась девочкой — нужно было выкупать ее и одеть, а Ивен приготовил воду для мальчика в ванной комнате Дейда. Пока мальчик купался, Ивен Назаренус привел в порядок деньги, которые прошлой ночью дал ему Дейд. Среди них было довольно много пятидесяти- и стодолларовых бумажек, шесть или семь бумажек по десять долларов, целое множество — по двадцать. Он не стал считать деньги. Он сложил их аккуратно в две стопки, открыл бюро Дейда, выдвинул ящик и увидел в нем три пистолета. Он положил самый большой из пистолетов на стопки денег и задвинул ящик. Потом он достал свой бумажник и пересчитал имевшиеся в нем деньги: две бумажки по двадцать долларов, две по десять, две по пять и еще три доллара.

Мальчик выкупался и надел свой лучший костюм — из серой фланели. Когда они с отцом вышли в гостиную, Суон с девочкой уже ждали их там. На девочке было желтое платьице с вышитыми голубыми цветочками. Ее, как видно, сильно волновали и платье, и все это приключение, которое называлось «пойти в церковь».

На них на всех была новая и чистая одежда, и в том, как они вышли из дому и зашагали по дороге, была воскресная чинность. Но девочка вскоре устала, и мужчина взял ее на руки. Мальчик шел чуть впереди и все разглядывал траву. Женщина двигалась и говорила, как молоденькая девушка, и мужчина не позволил бы сейчас ни единой мысли, ни единому воспоминанию проскользнуть между ним и ритуалом, состоявшим в том, что они, вся семья, вместе. Он и с женой и с детьми разговаривал с радостью в голосе.

Они пришли в Кловис как раз вовремя, чтоб успеть поглядеть сначала на все три церкви, подумать и обсудить, какая им больше подойдет, и наконец выбрать и войти. Они остановили выбор на пресвитерианской, потому что хоть эта церковь и не была такой большой и красивой, как католическая, и не выглядела так трогательно одиноко, как методистская, но зато у нее были огромные окна с цветными стеклами, на которые Рэду и Еве захотелось посмотреть изнутри, и вообще всем им показалось, что с виду она как раз такая, какой должна быть церковь, — вся из дерева, белая, с чудной колокольней. И когда они были уже у самого входа, колокол зазвонил.

Они вошли и, пройдя через центральный придел, сели на скамейку в первом ряду справа, потому что Рэду и Еве хотелось сесть как можно ближе. Народу в церкви было на треть. Какая-то женщина играла на органе. Окон было четыре, и каждое из них — красивая картина, одна — голубая, другая — красная, третья — зеленая и четвертая — желтая. Свет, наполнявший церковь, сочетал в себе все эти цвета. Это было ослепительно великолепное и в то же время спокойное место.

Приключение началось с человека, появившегося из-за двери и остановившегося перед кафедрой, на которой лежала книга. Человек этот сказал несколько слов, потом все встали с мест, раскрыли книги и запели. Рэд с удивлением оглянулся вокруг. Пели все. Он услышал, как поет его отец, потом запел и сам, без слов, потому что в словах он пока не разобрался. Мать Евы пела тоже, и Ева запела вместе с ней. Она исподтишка кинула взгляд на Рэда, прыснула и прикрыла рот рукой. Глаза Рэда посмотрели на нее сердито, и она тотчас же приняла серьезный вид. Но только на минуту. Потом она снова прыснула и снова прикрыла рот рукой. Ее мать тоже чуть было не рассмеялась и тоже прижала руку ко рту. Глаза Рэда посмотрели сердито на них обеих.

Когда пение кончилось, они сели, и священник сказал еще несколько слов. Люди вокруг раскрыли на этот раз другие книги, священник снова сказал что-то, и тогда люди заговорили все вместе и что-то ответили ему. Священник выглядел очень величественно, и то, что он сказал, и то, что все вместе ответили ему люди, прозвучало тоже величественно.

Какой-то мужчина запел соло. Восемь женщин и восемь мужчин, стоявших позади него, пропели вместе с ним часть песни.

Потом священник молился и говорил много разных вещей.

А потом четверо мужчин в белых перчатках прошли туда, где стояли стопкой четыре деревянные тарелки, взяли их и протянули людям. Ивен Назаренус принял тарелку, положил на нее полдоллара и передал Рэду, стоявшему рядом. Рэд положил четверть доллара и передал тарелку Еве, Ева положила еще четверть доллара и передала ее Суон, и Суон положила свои полдоллара и держала тарелку до тех пор, пока мужчина в белых перчатках подошел забрать ее. А Рэд повернулся и наблюдал, как все это делалось.

Священник поднялся и заговорил снова. Он говорил долго, но все равно здесь было очень хорошо, потому что цветные окна оставались на месте и Рэд мог без конца смотреть на них и на людей тоже. Ева заснула. Суон опустила ее голову к себе на колени.

Немного погодя все кончилось. Они поднялись с мест и, стоя, смотрели, как народ покидает церковь. И наконец вышли сами и зашагали по направлению к дому.

Возвращение из церкви домой тоже прошло весело, если не считать жары, которая к этому времени усилилась. Было так жарко, что Рэд попросил разрешения снять куртку, носки и ботинки, а Еву пришлось почти всю дорогу нести на руках. Дома дети получили легкий завтрак — по чашке холодной каши с молоком и, поев, оба ушли вздремнуть.

Когда они уже заснули, мужчина сказал женщине:

— Спасибо за то, что ты сделала сегодня.

— Я могу делать это каждый день, — сказала женщина.

— Мне нужно позвонить другу в Сан-Франциско насчет сына Коди Боуна, а потом я хотел бы полежать тут на диване и тоже подремать немного.

— Я и сама охотно посплю, — сказала женщина.

Он подошел к телефону, позвонил своему другу, поговорил с ним, а потом позвонил Барту и рассказал ему, как дела. Нужно подождать всего день, завтра все выяснится, и тогда Гарольд Трейбинг позвонит Ивену, а Ивен сразу сообщит Барту.

— О господи, — сказал юноша. — Я весь изнервничаюсь, дожидаясь вашего звонка.

— Я позвоню сразу же, как только поговорю с Трейбингом, — сказал Ивен.

— А вы не почувствовали по разговору, есть у меня шансы?

— Есть, — сказал Ивен. — Ты непременно отправишься в плавание, но постарайся забыть обо всем этом до завтра.

— Ладно, — сказал юноша. — Я сию минуту заберусь в свою машину и проезжу на ней остаток дня и ночь. — Он замолчал. И вдруг: — Послушайте, а что если я пригоню машину к вам и оставлю на дороге? Вы сможете взять семью на воскресную прогулку. Свезите их к реке, в Пиедру. Мне машина не нужна. Я пойду в Кловис и посижу в кино.

Повесив трубку, Ивен лег на диван и уже собрался спать, как вдруг раздался телефонный звонок. Это был Дейд.

— Они только что сдались, — сказал он. — Игра окончена.

— Ты хочешь сказать, что до сих пор не спал?

— Сейчас пойду спать.

— А что ты будешь делать, когда проснешься?

— Снова засну.

— Когда окончательно выспишься, прилетай сюда, а?

— Хорошо.

— Мы вместе позавтракали, потом ходили в церковь. Через часок я возьму их на пикник в Пиедру.

— Моя машина вернулась?

— Нет еще. Сын Коди одолжил мне свою. Когда ты прилетишь?

— Мне нужно хорошенько отоспаться, — сказал Дейд. — Так что в лучшем случае — завтра ночью, а может, послезавтра.

— Я положил деньги в верхний ящик бюро, — сказал Ивен.

— Они твои, — сказал Дейд. — И вообще это чепуха. Переложи их к себе в чемодан. Я позвоню тебе из аэропорта, когда буду во Фрезно. — И перейдя на родной язык, он попросил брата: — Расскажи мне.

— Я стараюсь, — сказал Ивен на том же языке.

— Это правильно. — И снова по-английски: — Научи Рэда сегодня говорить: «Мое имя Рэд Назаренус». Учи его чему-нибудь новому каждый день.

— Хорошо, — сказал Ивен.

Он пошел обратно к дивану, растянулся на нем и скоро заснул глубоким сном, но не настолько глубоким, чтоб быть свободным от всего. Он умолял свой сон не мучить его больше, дать ему отдохнуть, дать ему забыть, так чтобы в нужную минуту у него стало сил решить, что ему делать — в эту ночь и все следующие дни и ночи, что ему делать и как это делать, решить что и как — на весь остаток своей жизни.

Проснувшись, он вышел на крыльцо и увидел на дороге машину Барта. Он зашел к Суон, она еще спала. Потом он зашел к Рэду, разбудил его и сказал о пикнике. Рэд соскочил с постели, и через минуту весь дом был поднят на ноги, и Суон уже готовила сэндвичи, а дети торопили ее, потому что им не терпелось поскорее отправиться.

— Я тоже еду, — сказала Ева. — Папа берет и меня.

Мужчина отвел Рэда в сторонку и сказал:

— Мне хочется, чтоб ты сел сзади с мамой, потому что вчера вечером я обидел Еву, не взяв ее с собой. Мне хочется, чтоб она одна сидела со мной впереди. Я уверен, что ты поймешь.

А когда они были уже совсем готовы, мужчина сказал:

— Теперь давайте разберемся. Мама и Рэд — сзади, папа и Ева — впереди.

Он следил за лицом девочки. Она даже слова не смогла выговорить, до того была изумлена и обрадована. Она вскарабкалась на свое место, села, сложила руки на коленях и несколько раз оглянулась на мать и брата. Наконец она сказала:

— Я впереди с папой.

Они были одеты легко. Они вдыхали чистый воздух, струившийся в окна машины. Мужчина ехал медленно, то и дело останавливаясь полюбоваться на какой-нибудь виноградник, на какой-нибудь тихий, покинутый дом или просто на дерево. Раз он даже вылез из машины сорвать несколько спелых персиков, и Рэд вышел вместе с ним. Персики были теплые от солнца, но зато сочные и сладкие. Они поели по одному, и еще три он захватил для Суон и детей. Доехав наконец до реки в Пиедре, Ивен повел машину вдоль прибрежной дороги, пока они не выбрали себе зеленый уголочек с тремя ивами. Они расстелили под ивами свое одеяло и сели.

— Какое бы это было блаженство — жить здесь! — сказала женщина.

— Сейчас лучшая пора года, — сказал мужчина. — Все созревает, и воздух полон запахом созревания. Послушай-ка, что я хочу сделать. Я хочу воспользоваться этим прекрасным валуном вместо подушки, вытянуться на земле, положить на него голову и вдыхать хороший воздух. — Он пристроил как раз у края одеяла гладкий валун, лег на землю и положил на него голову.

— Посмотри на папу, — сказала девочка. — Он сделал подушку из камня.

— Я хочу в воду, — сказал Рэд.

— И я, — сказала Ева.

— Отлично, — сказал мужчина. — Разденьтесь и полезайте. Но камни в реке скользкие, так что старайтесь не упасть.

— А купальные костюмы надевать нам не нужно? — сказал Рэд. — Все их надевают.

— Купайтесь в трусах, — сказал мужчина.

Дети скинули с себя одежду и вошли в реку; она была совсем неглубокая на расстоянии десяти-пятнадцати шагов от берега — фута два глубины, а то и меньше, — и чистая вода быстро бежала по гальке, среди которой было много больших, ровных камней и даже несколько таких больших, как валун под головой их отца. Ивен слышал, как часто и прерывисто им дышалось, оттого что вода была студеная; слышал, как они кричали и смеялись, и увидел, как Рэд поскользнулся и шлепнулся в воду, а потом встал и сказал: «Будь проклят этот камень!»

Порезвившись в реке минут пять, они вышли и уселись на белый горячий песок как раз там, где кончалась тень от деревьев. Они зарыли ноги в песок, а руками стали сгребать его в кучки. Время от времени они посматривали на отца и мать, отдыхавших в тени деревьев. Женщина сидела возле мужчины, почти касаясь его, скрестив ноги, — так она сидела всегда, если не было стула.

— Ивен? — сказала она тихо.

— Мне не хочется говорить об этом, Суон. Мне даже думать об этом не хочется. Один хороший день может стать для них решающим. Это их день. Я хочу, чтобы это был всецело их день.

— Я тоже хочу, Ивен. Можно мне сказать одну-единственную вещь?

— Пусть это будет всецело их день, Суон.

— Я хочу сказать…

— Не говори этого, Суон.

— Ты же не знаешь, что я хочу сказать.

— Что бы это ни было, не говори. Не надо сейчас. Давай просто подышим хорошим воздухом, которым дышат наши дети.

— Я люблю тебя. Это все, что я хотела сказать.

— Я знаю, Суон. Не говори больше ничего. Пусть это будет их день. Когда они проголодаются, мы будем есть сэндвичи.

— Я захватила для тебя бутылку вина.

Она порылась в корзине и достала вино. Он сел, вытащил пробку и отхлебнул глоток прямо из бутылки.

— Спасибо, что вспомнила, — сказал он.

Женщина тоже отпила из бутылки и, отставив ее в сторону, тоже легла, не очень близко к нему, но все-таки достаточно близко, чтобы они могли слышать друг друга, как бы ни говорили — тихо или громко.

— Боже мой, какие мы дураки! — сказала она.

— Да, Суон.

— Я думаю, люди все немного сумасшедшие, а почему — не могу понять.

— Давай не будем стараться понять это именно сейчас. Я хочу слушать Рэда и Еву, вот и все.

Они стали вместе слушать Рэда и Еву. Они не слышали слов — только голоса. Они долго прислушивались к детям, и их собственные голоса затихли, успокоенные голосами детей. Мужчина привстал — посмотреть на Рэда и Еву, на их тела. Через мгновение он снова опустил голову на камень и закрыл глаза, продолжая прислушиваться к их голосам, к летним голосам своего сына и своей дочери. Он лежал так, не открывая глаз, не спал, но и не бодрствовал.

— Что ты делаешь, Рэд? — сказала Ева.

— Смотрю на этот песок, — сказал Рэд.

— Дай и мне посмотреть.

— Вот, смотри. Одна песчинка.

— Где она?

— У меня на ладони. Неужели ты не видишь?

— Где?

— Вот здесь. — И он показал на песчинку пальцем.

— Вижу, — сказала девочка. — А зачем ты смотришь на нее?

— Это частичка песка.

— Покажи мне еще раз. Какая она маленькая!

— Но ведь ты ее видишь, разве нет?

— Я вижу ее, — сказала Ева. — Я вижу ее и еще много других. — Она посмотрела на свои ладони, сплошь облепленные песком. Она смахнула песок с ладоней, но несколько песчинок все равно осталось. Она внимательно посмотрела на них. — Рэд, — сказала она, — а ну взгляни, сколько их у меня?

Рэд посмотрел на песок, прилипший к ее ладоням.

— Так, — сказал он. — У тебя их много.

— Сколько?

— Раз, две, три, — сказал Рэд. — Четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать и еще очень много.

Ева снова отряхнула ладони, потом сказала:

— Сколько теперь?

— Три.

— Сколько их вообще?

— Где?

— Во всем мире.

— Ну, — сказал Рэд, — есть сотни мест, таких, как это, и в каждом, наверно, миллион песчинок.

— Что они там делают?

— Ничего.

— А сколько в мире частичек неба?

— Небо не песок, Ева.

— А что?

— Что-то совсем другое.

— А сколько в мире частичек воды?

— Вода тоже не песок.

— Вода — это дождь, — сказала Ева. Она посмотрела на свою ладонь, снова покрывшуюся песком. — А сколько в мире частичек людей?

— Ты, видно, думаешь, что все в мире — песок? — сказал Рэд.

— Нет, не думаю, — сказала Ева. — А теперь посмотри на песок, который у меня в руке. Каждая песчинка — человек. Вот это — мужчина, вот это — женщина, вот это — мальчик, вот это — девочка. А вот это… А кто вот это, Рэд?

— Другой мужчина?

— Нет, собака, — сказала Ева. — А вот это… — Она показала на большую черную крупинку песка. — Это — мой отец, — сказала она.

— Покажи, — сказал Рэд. Он посмотрел на крупинку песка в ее руке, потом на своего отца, который лежал на одеяле, положив голову на камень. Девочка тоже посмотрела на отца. — Да, — сказал Рэд. Потом он нашел в ее руке очень светлую, блестящую крупинку. — Кто это?

— Моя мать, — сказала Ева. — Это — мой отец. А это — моя мать. Вот они — здесь, в моей руке. Но они и там — под деревьями. Мой отец посадил меня в машину рядом с собой, впереди. Правда, Рэд?

— Да, — сказал Рэд.

— Мой отец — хороший человек, — сказала Ева. — Мой отец — печальный человек.

— Печальный?

— О да, — сказала Ева. — Я знаю. Когда он нес меня, я смотрела в его лицо. Оно было печальное. — Она задумалась, и Рэд увидел, как на глаза ее набежала тень. — Что такое «печальный», Рэд? Что это такое?

— Ты же знаешь, что такое «веселый», — сказал Рэд. — Ну вот, «печальный» это значит не веселый.

— Почему мой отец — печальный?

— Он не всегда печальный.

— Сейчас он печальный, — сказала Ева. — Посмотри на него.

Они оба посмотрели на Ивена, и Рэд сказал:

— Нет. Он просто отдыхает, вот и все.

— Мне надоело сидеть, — сказала девочка. — Пошли обратно в воду.

Они встали и снова вошли в реку.

Когда мужчина приподнялся, чтобы глотнуть еще вина, он увидел, что жена его, закрепив платье повыше колен и держа детей за руки, спускается вместе с ними вниз по реке.

Она старалась. И это делало ее прекрасной. Он никогда не видел ее тело таким светлым, будто излучающим свет. Он отпил долгий глоток холодного вина и продолжал наблюдать за Суон с ее детьми, с ее собственным сыном и ее собственной дочерью — плоть от плоти ее, кровь от крови. Они были прекрасны, они все трое были так прекрасны, как только могут быть — когда-либо и где-либо — мать, сын и дочь. Их тела были прекрасны. Никогда раньше он не видел таких живых и сладостно волнующих, таких до боли, до восторга прекрасных тел. Это не только их я люблю, подумал он. Я люблю и ее. Я все еще люблю ее.

А потом они все вместе сидели на одеяле и ели сэндвичи. Суон прихватила для детей по бутылке содовой шипучки, которую им нравилось пить на пикниках, и они пили ее прямо из бутылок, как Ивен — свое вино. Сэндвичи были тонкие, и есть их было легко. Когда с едой было покончено, Ева растянулась на одеяле рядом с отцом. Он обнял ее за плечи и взял ее руку в свою. Рэд тоже лег рядом с матерью, и она взяла в свою его руку. Вскоре и мальчик, и девочка заснули, и женщина сказала снова — на этот раз совсем, совсем тихо:

— Ивен?

— Нет, Суон, — сказал он. — Слушай их дыхание. Это все, что нам остается теперь делать.

Они слушали дыхание уснувших детей. Они слушали свое прошлое и настоящее. Они услышали, как вздохнуло их прошлое, и в этом вздохе было — раскаяние. Они услышали, как вздохнуло их настоящее, и в этом вздохе было — прощание.

— Ивен? — сказала женщина.

— Что, Суон?

— Если ты любишь меня, Ивен, я буду жить. Если же ты не любишь меня, я не буду жить. Сможешь ты любить меня? Сможешь ты любить меня теперь, Ивен?

— Не знаю, Суон. Но я хочу любить.

— Всякий человек умеет любить то, что принадлежит ему одному, но лишь человек любви умеет любить то, что принадлежит не только ему. Разве мужчина, неспособный любить не своего или не только своего ребенка, разве такой мужчина — отец?

Он слушал ее тихий голос. Он слушал, то готовый поддаться искушению, то снова охваченный смятением и муками.

— Суон?

— Да, Ивен.

— Не своих, из которых можно выбирать, множество. Но те, кого я выберу, пусть будут моими, моими собственными. Пусть они будут мои и твои, а кто они — неважно. А этот пусть уйдет. Я хотел бы полюбить его, Суон, но это не удастся мне. Это не должно удаться мне. Времени еще много. Для таких, как он, есть средство, есть помощь.

— Но для таких, как я, нет иной помощи, кроме любви.

— Суон?

— Да, Ивен.

— Я знаю его отца.

— Нет, Ивен, — сказала она. — Ты не знаешь. И я не знаю. И он не знает. Он не может этого знать. Он не узнает. Он — мой. И я не могу быть жестокой. Я должна любить его. Он и твой, если ты любишь меня. Мы не знаем. Не знаем ни ты, ни я. Не знают ни Рэд, ни Ева. Не знает и он. В мире нет иной правды, кроме правды, которая создается из любви. Правда — это любовь. Твой народ старый и добрый. Люди твоего народа — отцы. Они отцы всех народов. Они могут быть отцами и большего. Они могут быть отцами всего, Ивен.

— Я хотел бы любить, — сказал он. — И я любил бы его. Я любил бы его не из жалости, не из великодушия, я любил бы его без затаенной обиды, без затаенной ненависти. Я любил бы, не чувствуя себя униженным. Я любил бы. Но где порука тому, что и в сердце моих детей жива природа такой любви? [3] Где этому порука, Суон?

— В моем собственном сердце, Ивен.

— Я хотел бы, Суон…

— Люби меня, Ивен. Люби меня без жалости. Люби меня без презрения. Без ненависти люби меня. Пусть те, кто любит с легкостью, любят друг друга, когда это легко. Люби меня за этот вот миг моей любви к тебе. И даже за то, что я предала тебя. Смотри на меня, Ивен, и люби меня с гордостью, со страшной гордостью, с одинокой гордостью, с исступленной гордостью безумца. Разве не быть безумцем — это лучше, Ивен? [4]

— Пусть этот незнакомец уйдет, — сказал он. — Пусть придет наш собственный незнакомец. Пусть он будет родным Рэду и Еве.

Я не смогу быть добрым к ней все время, думал он. Это настроение — на миг, оно от лета и реки и скоро пройдет. Потом будут другие мгновения. И в эти другие мгновения появление незнакомца покажется ей не тем, что сейчас.

Она повернулась наконец и посмотрела на него.

— Любовь — ложь, — сказала она. — Но мне все равно. Теперь мне уже все равно. Я верила, что ты умеешь любить, но ты не умеешь. Раз это так, Ивен, то это так, и ничего тут не поделаешь. Так ли это, Ивен?

— Да, Суон.

— Ты не можешь любить меня безобразную, безумную, больную, обманчивую, полную страха?

— Любовь к тому, что несет смерть, не есть любовь, Суон.

— Любовь — ложь, Ивен.

— Время — неторопливо, — сказал он, — но ошибка, совершенная женщиной по отношению к мужчине, к самой себе и к своим детям, торопит время к смерти. Я не хочу тебе зла, Суон. Я восстановлю неторопливое течение времени для нас обоих. Любовь не ложь. Я хочу, чтобы ты жила. Я хочу, чтоб жил Рэд. Я хочу, чтоб жила Ева. Я хочу жить сам в каждом из вас. Больше мне негде жить, больше мне некуда уйти. Я в каждом из вас. Я — это вы. И это не ложь. Так давай постараемся сейчас, пока они спят, подумать и уяснить для себя хоть немного, кто мы и что можем сделать?

— Хорошо, Ивен.

— Вчера вечером я ездил в аэропорт повидать своего брата, а вовсе не того человека, чье имя я назвал. Я не хотел говорить, что еду повидаться с братом, и назвал это имя только потому, что оно первым пришло мне в голову. О случившемся знаешь ты, знаю я, знает мой брат. Никто больше не знает. И никому никогда не придется узнать. Забыть, что один из нас зашел дальше, чем другой, — невозможно. Но я забуду, который из нас это сделал. Я забуду это. Я знаю, что смогу. Сможешь ли ты, Суон?

— Да, Ивен.

— Ты хочешь забыть?

— Да, Ивен.

— Ты боишься того, что нужно сделать?

— Да.

— Ты считаешь, что это будет неправильно?

— Да, но это нужно сделать. Я боюсь, но это нужно сделать.

— Хочешь подумать об этом еще немного?

— Нет. Чем раньше, тем лучше.

— Это правильно, Суон.

— Да, Ивен. Это правильно.

Мальчик во сне произнес эти же слова — на языке Ивена и Дейда.

— Что он сказал? — спросила женщина.

— Он сказал: это — правильно. Его научил этим словам Дейд, вчера вечером. А я обещал научить его всему языку. Не дай я такого обещания, сегодняшний день мог бы оказаться невозможным. Время — неторопливо. И ему нет конца. Было бы ошибкой — кончить время, Суон. Твой сын попросил меня не делать этого, и я не в силах отказать твоему сыну.

— Мой прекрасный сын! — сказала женщина.

Мальчик проснулся первым. Он открыл глаза и увидел над собой печальное, тревожное и светлое лицо — лицо женщины, которая была его мать. Он обнял ее порывисто и, смеясь, прошептал ей на ухо:

— Это — правильно. — Он обернулся к отцу: — Мама не понимает меня больше, папа. — Он повторил эти слова на незнакомом ей языке. — Что я сказал, мама?

— Это правильно.

— Разве и ты знаешь их язык?

— Я учусь ему, — ответила женщина.

Девочка проснулась и внимательно посмотрела на отца.

— Хочу в воду, — сказала она. — Хочу опять в воду.

— Нет, Ева, — сказала женщина.

— Да, да, да, да, да, да, — сказала девочка.

— Нет, нет, нет, нет, нет, нет, — сказала женщина.

Они собрали вещи, сели в машину и поехали домой. На этот раз они все вместе сидели впереди — мальчик возле отца, а девочка на коленях у матери.

Как только они добрались до дому, Рэд сказал, что хочет позвонить Флоре Уолз. Ивен набрал для него номер.

— Флора? — сказал Рэд.

— Это Фанни, — ответил ему телефон.

— Это Рэд. Приезжайте сюда поиграть.

— Не можем, — сказала Фанни. — Папа и мама уехали на машине во Фрезно. Мы здесь с миссис Блотч.

— Можно мне поговорить с Флорой?

Ему просто не терпелось услышать ее голос. Услышав же его, он лишился собственного голоса.

— Приезжайте сюда поиграть, — выдавил он из себя.

— Рэд?

— Да.

— Рэд Назаренус?

— Да. Приезжайте к нам, Флора.

— Не можем. У нас нет машины.

— А вы далеко?

— Очень далеко.

— Фэй, наверно, знает дорогу. Приходите пешком.

— Не можем.

— Пожалуйста, приходите, — сказал Рэд. — Ну, пожалуйста. — Он обратился к отцу: — Папа, ты не возьмешь меня к ним на машине?

— Конечно, возьму, — сказал Ивен.

— Я сейчас приеду, — сказал Рэд в трубку.

— Чудесно, — сказала Флора.

Вошла Ева.

‹ [5]— Я тоже хочу поехать, Рэд. Папа, я тоже хочу поехать.

— Ты можешь поехать, — сказал Рэд.

— Он мой брат, — сказала Ева отцу.

Рэд выбежал в гостиную.

— До свидания, мама, — сказал он. — Я еду к Флоре домой. Это очень далеко. Их папа и мама уехали на машине во Фресно. Флора осталась с миссис Блотч. Ева тоже едет.

Все это он проговорил, пританцовывая, а потом кинулся к входной двери и крикнул:

— Давай, Ева!

Ева сказала:

— Вчера, когда я хотела уехать, мама, меня не пустили. Помнишь? Но сегодня я еду. Я еду с моим братом в дом Флоры. Хотя, разве это дом Флоры? Я думаю, что это дом Фанни. Я иду, Рэд. До свидания, мама.

С крыльца Ивен сказал:

— Давай, Суон. Поезжай с нами.

— Отвези их и возвращайся, — сказала Суон. — Они так хорошо попрощались. Если я соглашусь поехать, все испорчу.

— Я задержусь там всего на несколько минут, — сказал мужчина.

Как только они уехали, она подошла к телефону и позвонила в Пало-Альто.

После недолгого молчания в трубке раздалось:

— Я возвращаюсь в Нью-Йорк. Я купил билет. С тобой все в порядке?

— Да, — ответила она.

— Я имею ввиду… — начал он. — Я ужасно беспокоился за тебя. Ты уверена, что с тобой все в порядке?

— Да. Да! — сказала она.

— Ну, береги себя, — помолчав, проговорил он. — Береги своих детей.

— До свидания, — сказала она и повесила трубку.

Это был он самый.

Она знала, что этого не должно было случиться. Это произошло потому, что она сама, неизвестно зачем, настояла на этом. Быть может, она просто торопила неизбежное?

Ее успокаивало то, что он оставался в неведении и ничего не подозревал.

Внезапно ее поразила абсурдность произошедшего. И в то же время она страстно желала снова быть с ним — еще один, последний раз, чтобы познать что-то еще, доселе неведомое.

Она проливала слезы по нему, оплакивала его тайного сына.

Едва сдерживая подкатывающийся к горлу ком, она кинулась в ванную. Ее вырвало. Она почувствовала облегчение, умылась и ополоснула руки.

Мужчина неспешно ехал по проселочной дороге. Машина еле-еле плелась и вихляла, будто бы катилась сама по себе.

— Ты знаешь, где это? — спросил Рэд.

— Папа знает, где все, — сказала Ева. — Правда, папа?

— Я, Ева?

— Конечно, папа.

— Ты знаешь, где дом Флоры? — спросил Рэд.

— Это где-то здесь, — ответил Ивен.

— Вот видишь, Рэд, — с торжеством сказала Ева. — Он знает.

— Нет, — сказал Рэд. — Он будет искать его. Где-то здесь, папа?

— Вниз по этой дороге, — сказал мужчина, — или по следующей, или по какой-то другой.

— Вниз по этой дороге, — повторил со смешком Ред. — Или по следующей, или вниз по какой-то другой. Где же?

— Папа знает, — убежденно заявила Ева. — Папа знает все.

— Папа знает все, — повторил Рэд с улыбкой.

— Папа даже знает, когда я родилась, — строго сказала Ева. — Правда, папа? ›

— По-моему, это знает и Рэд, — сказал мужчина.

— Ты знаешь, Рэд?

— Конечно.

— А я не знаю, — сказала Ева.

— И не можешь, — сказал Рэд. — Ведь ты тогда только родилась.

— И это была я, — сказала Ева.

— И это была я, — сказал Рэд со смешком.

Рэд сейчас во всем находил смешное, потому что он ехал повидаться с Флорой Уолз. Его сестра сейчас во всем находила любовь, потому что они не оставили ее, потому что они взяли ее с собой, потому что во всем была — во всем могла быть — любовь.

Ивен Назаренус любил их, и они это чувствовали. Они чувствовали это по его старанию снова быть им отцом. Смятение и слезы ушли от них, потому что они вновь узнавали в Ивене своего собственного отца — худощавого, чуть сутулого мужчину, у которого руки и даже пальцы сплошь покрыты волосами, не черными, как на голове, а порыжелыми, выгоревшими от солнца. Его дети любили сейчас друг друга, потому что в течение целого дня они видели мать и отца такими, какими те бывали в свои лучшие дни: мать — любящая, отец — любящий, оба они спокойные и терпеливые, оба не шумные, не сердитые, а если и шумные, то нарочно, ради забавы, ради игры, если и сердитые, опять же ради игры, ради того, чтобы сделать ее занятнее. Так Рэд, переняв это у отца, прикидывался рассерженным, когда повторял странные вещи, которые говорила его сестра, и добродушно-веселые вещи, которые говорил его отец, подшучивая над пылким желанием Рэда добраться поскорей до Флоры: по этой дороге, или по следующей, или еще по другой.

Рэду предстояло поговорить как-нибудь с отцом, потому что отец сказал ему, что они поговорят. Им предстояло поговорить о сердитом голосе его отца, разбудившем Рэда позапрошлой ночью. Бывало, Ева сердила Рэда. Бывало, он толкнет ее легонько, а она говорит, что он ее ударил, тогда как он всего лишь толкнул. Но бывало, что он и ударял ее. Он ударял ее довольно часто, но не так часто, как она сердила его. Иногда он просто не обращал внимания.

— Смотри, какой славный дом, папа, — сказал Рэд. — Может, это и есть дом Флоры?

— Дом Фанни, — сказала Ева. — Это дом Фанни. Фанни не плачет, когда разбивает себе голову.

— Фанни не плачет, когда разбивает себе голову, — повторил Рэд со смешком. — Фанни, наверно, не плачет и тогда, когда плачет. Фанни, наверно, смеется, когда плачет.

— Фанни смеется, когда плачет! — сказала Ева. — Ну разве это не глупо, папа?

Дом этот был не Флоры и не Фанни. На почтовом ящике Ивен прочел — Амос Блотч. Значит, мы уже где-то рядом, подумал он. Если это его жена, та самая, что остается с девочками, — значит, они соседи. Он хотел использовать эту счастливую подсказку и, вовремя подметив на почтовом ящике имя Уолзов, подъехать именно туда, куда нужно, подъехать точно и уверенно, сделать это так, чтоб детям показалось, будто он с самого начала знал. Он хотел удивить их. Он не сомневался, что это обрадует девочку и доставит удовольствие мальчику. Это доставит ему большое удовольствие, потому что до сих пор они ехали прямо, по одной дороге, не плутая, не останавливаясь, не возвращаясь обратно и не пробуя различные направления.

Впереди, ярдах в пятидесяти от дороги, показался белый дом, белый и чистый. Возле дома было разбито множество газонов и стояли два громадных эвкалипта. Ивен решил, что это, наверно, и есть дом Уоррена и Мэй Уолз. Имя на ящике он не разобрал, так как буквы стерлись, но все же подъехал, и тогда на просторном дворе он увидел трех девочек, очень старое оливковое дерево и женщину в очках, сидящую с книгой в плетеном кресле.

— Видишь, Рэд? — сказала Ева. — Папа знает все.

— Ты знал, где это, папа? — сказал Рад.

— Ну вот, мы и приехали, — сказал мужчина. — Вон Фэй, Фанни и Флора.

Он остановил машину. Рэд и Ева соскочили на землю и кинулись к девочкам, бежавшим им навстречу.

Женщина встала, заложив книгу на прерванной странице, и улыбнулась.

Ивен поздоровался с ней и сказал:

— Надеюсь, они не причинят вам слишком много хлопот. А когда придет время возвращаться, вы позвоните — и я заеду за ними.

— Вы хотите, чтоб они остались дотемна? — спросила женщина.

— До тех пор, пока девочкам не надоест с ними, — сказал он.

— Хорошо, — сказала женщина.

Дети, собравшись под оливой, уже договаривались насчет первой игры. Ивен сел в машину и поехал обратно.

После того как она вымыла лицо, рвота подступила снова, а вместе с рвотой на нее нашла такая лютая ненависть к собственной беде, какой она никогда прежде не испытывала. И в то же время ее страшило то, что необходимо было сделать, то, что она теперь сама хотела сделать.

В тот день, когда у нее появились первые подозрения, она приготовила себе горячую ванну и просидела в ней около часа, теряя голову от тревоги и надежды, — но ничего не случилось. Потом она пошла в сарай, открыла старый бидон с краской, нагнулась лицом к нему и до одури вдыхала сильный запах краски, — но и тут ничего не случилось. Тогда она отправилась к врачу в Сан-Матео, назвавшись ему как миссис Морган. Два дня спустя он позвонил и попросил ее зайти еще раз. Но к этому времени она уже убедилась; телефонный звонок врача только подтвердил то, что она уже знала.

— Я не хочу, я боюсь, — сказала она врачу. — Мы не можем позволить себе это. Дайте мне, пожалуйста, какие-нибудь пилюли.

Врач рассмеялся и сказал:

— Миссис Морган, самочувствие у вас вполне нормальное и бояться вам нечего.

— Нет. Я не совсем здорова, я не могу иметь ребенка, — сказала она. — Я ужасно боюсь. Пожалуйста, дайте мне что-нибудь.

— Подумайте хорошенько, — сказал врач. — Обсудите это с мистером Морганом. Приходите ко мне с ним, и мы вместе разберемся во всем и решим, как быть. Я уверен, что смогу уговорить вас обоих не предпринимать ничего. А то, знаете, от таких вещей бывают иногда последствия потяжелее, чем сами роды.

Она верила, что пилюли помогут делу, и в отчаянии почти умоляла врача выписать ей что-нибудь такое.

— Вы непременно хотите попробовать их? — сказал врач. — Я бы не советовал. Вы лучше не делайте этого. Вы лучше поговорите сначала с мистером Морганом.

— Он в отъезде. Его не будет здесь еще две недели. И я бы предпочла, чтоб он не знал об этом. — Она вдруг осеклась, лицо ее покраснело. — Мы в долгах, — сказала она.

Мужчина сразу понял.

— Ну что же, моя милая, — сказал он. Потом выписал рецепт и протянул ей: — Надеюсь, это подействует.

Но это не подействовало.

Ивен вернулся домой из Небраски, изголодавшийся по ней донельзя. Она придумала отговорку и попросила его подождать. Он расхохотался над собственной нетерпеливостью и сказал:

— И долго мне придется ждать?

— До пятницы, — сказала она.

В пятницу они приехали в Кловис на виноградник Дейда. Весь этот день она провела в тревоге, силясь решить, что ей делать. В конце концов она решила сказать ему.

И она сказала ему.

И в ту минуту, когда она увидела его обезумевшим (а она знала, что так с ним будет), и после, посреди его ненависти и презрения, посреди своего собственного одиночества, страха, стыда и раскаяния, она нуждалась в нем сильнее, чем раньше.

Потом она все говорила и говорила, отчаянно надеясь найти такую правду, которую он сможет признать, пусть даже неохотно. Но то, что он отказался признать какую-либо такую правду, доставило ей радость.

Она боялась того, что предстояло сделать, но она была благодарна Ивену за его решение.

И все же она спорила с ним. Спорила, потому что в тот самый миг, когда она увидела букетик красных роз, который Рэд обнаружил в доме Дейда, она почувствовала, что умирает. Ей не хотелось ни умирать, ни убивать. Ей не хотелось, чтобы настал конец ежедневной тяжкой пытке любви и продолжения жизни, ей не хотелось, чтоб настал конец их любви, ее и Ивена, — их веселой шутке. Но когда она увидела своего сына, и как он держал этот букет, и как смотрел на него, и как он смотрел на все вообще, и его лицо, печальное от раздумий, и особенно глаза, пронизывающие и в то же время несчастные, — тогда она увидела себя и всех их мертвыми. Она заплакала, так как знала, что расскажет Ивену. Она не могла быть подле него, оставляя это невысказанным. Все остальное могло оставаться невысказанным, но только не это. И она знала, что ее признание убьет его или сведет с ума, или сделает и то, и другое. Знала: что бы он ни решил, что бы он ни счел необходимым сделать — она все равно умрет. Она всегда была глупенькой девочкой. И еще она всегда была немножко больной, немножко слабой, немножко сумасшедшей, но с Ивеном эти вещи отстранились от нее. Он спас ее от них, даже сам того не сознавая.

Сейчас она подошла к серебряной вазе на камине и вынула букет, в котором были четыре засохшие розы. Ее взгляд был прикован к розам, когда в комнату вошел Ивен.

— Они вернутся домой нескоро, — сказал он. — Может, прогуляемся по винограднику?

Она обернулась к нему, не в силах удержаться от еще одной, последней попытки.

— Ивен?

— Да, Суон.

— Я не хочу быть искромсанной. Я знаю, это убьет меня.

— Почему ты думаешь, что что-то обязательно должно убить тебя?

— Я думала, что ты убьешь меня, — сказала она. — Я почти надеялась, что ты это сделаешь.

— Я отец, — сказал он. — У меня двое детей. Я обязан думать о них. Я обязан думать о них каждую минуту. Я обязан думать об их матери каждую минуту. Я обязан быть терпеливым ради моих детей. Я не могу убить тебя, Суон. Я не могу убить мать своих детей. Будь ты просто Суон, а я просто Ивен, и предай Суон Ивена, Ивен не был бы предан, потому что ни один мужчина не может быть предан женщиной, и ни одна женщина не может быть предана мужчиной; только дети могут быть преданы.

Он умолк, потом взял ее за плечи и заглянул в глаза.

— Я не изменю тому, что мое, Суон. Я обезумел. Теперь я уже не безумен. Если ты боишься, Суон, то знай, что и я боюсь вместе с тобой, но моя цель — прогнать наш страх. Я не стану навязывать тебе свою волю, но я хочу, чтобы моя воля стала твоей. Пойдем прогуляемся по винограднику. И будем благодарны Богу за день, в который Рэд и Ева Назаренус жили так, словно жизнь это не боль, не страх, не предательство, не вечная угроза и негаданная опасность. Это летнее воскресенье возвратило им смех. Они снова верят в своего отца и в свою мать. Если они не смогут верить в нас двоих, они не смогут верить ни во что. Или смогут верить только в себя, как одинокие, замкнутые и недоверчивые люди. Пойдем прогуляемся по винограднику, Суон. Я твой муж и их отец. Ты моя жена и их мать. Ничего лучшего для нас нет. Ничего лучшего даже теперь, Суон. Ничего лучшего даже при том тяжелом испытании, которое предстоит нам обоим. Ничего лучшего, потому что у этих детей должна быть ты, Суон, и должен быть я.

Он быстрыми шагами вышел из комнаты на веранду, потом вниз. Она положила букет обратно в серебряную вазу и поспешила за ним. Ивен был уже в винограднике, а она еще только у инжира. Она бросилась догонять его бегом, подумав: «если я побегу, споткнусь и упаду, может быть, тогда это кончится». Она бежала и молилась о том, чтобы упасть, потом упала и вскрикнула. Он остановился, обернулся, но не подошел к ней. Она поднялась на ноги, зная, что ничего хорошего от падения не последовало.

— Мы ходили в церковь, — сказала Ева Фанни. — А вы что делали?

— Мы тоже ходили в церковь, — сказала Фанни.

Они играли в ту же самую игру, прятались за сложенными кучей сухими виноградными лозами. Каждая лоза, если приглядеться внимательно, напоминала маленькое тело со множеством рук.

— Я пела, — сказала Ева. — Потом я засмеялась, и Рэд рассердился на меня. Он рассердился, потому что в церкви смеяться нельзя. Я не знала этого. Мама моя тоже смеялась. Рэд рассердился и на нее.

— В какой вы были церкви?

— В белой.

— Это пресвитерианская, — сказала Фанни. — Мы были в методистской. Мы — методисты.

— Мы — пресвитерианцы, — сказала Ева. — Почему мы пресвитерианцы? И почему вы методисты?

— Откуда мне знать? — сказала Фанни. — Мы, видно, останемся здесь до ночи, потому что ищет Фэй, а она никогда никого не умеет найти. Что говорил человек в церкви?

— Какой человек?

— Священник.

— Он сказал: «Бог есть любовь. Бог любит всех, и все должны любить друг друга». А потом я заснула. Что говорил ваш?

— Про то, что бог есть любовь, он сказал две недели назад. А сегодня он говорил что-то другое. Я не слушала.

— Ты тоже заснула?

— Нет, мне просто надоело слушать. Я уже привыкла к этому. Я привыкла к каждому слову. Я привыкла верить каждому слову.

— Я верю каждому слову, — сказала Ева. — А ты нет?

— Еще бы не верить! — сказала Фанни. — Бог есть любовь!

— Да, — сказала Ева. — Бог есть Отец, а мой отец и есть тот, кто любит.

— Сказал кто?

— Сказал кто? Что это значит?

— Кто сказал, что твой отец — любит?

— Я говорю. А твой отец разве не такой? Разве он не любит?

— Любит кого?

— Тебя.

— Ах ладно, — сказала Фанни. — Наверное, любит. Конечно, любит. Ну и что?

— Ну и что? — сказала Ева. — Разве это не приятно?

Они услышали крадущиеся шаги, замолчали и стали уходить от приближающихся шагов. Фэй шла вокруг кучи виноградных лоз, но она была такая нерасторопная и недогадливая, что обойдя кучу, так и не обнаружила там никого и ушла искать куда-то еще.

— Она никогда не найдет нас здесь, — сказала Фанни. — Так что давай уйдем и спрячемся в другом месте.

— Пойдем в виноградник и поедим винограду, — сказала Ева.

— Пойдем лучше туда, где арбузы, и посмотрим, попадется ли нам спелый, — сказала Фанни. — Арбузы уже собрали, сезон их кончился, но может быть, нам попадется подходящий.

— Хорошо, — сказала Ева. — Я люблю арбузы. — И они пошли тихонько, не разговаривая. Потом Ева сказала:

— Я люблю мою маму. Я люблю моего брата, но больше всех я люблю моего папу.

— Почему? — сказала Фанни.

— Такого, как он, нет, — сказала Ева. — Он несет меня на руках. Он разговаривает со мной. Он рассказывает мне сказки. Он рассказывает мне смешные вещи, чтобы я смеялась. Он смотрит на меня, и это — самое лучшее. Он смотрит на меня, и я вижу, что он меня любит.

Они пришли к арбузным грядкам возле оросительного канала. Арбузов было всего несколько, и те маленькие, неуклюжие и какие-то грустные на вид.

— Вот этот годится? — сказала Ева.

— Для свиней, — сказала Фанни. — Это — брак.

— Как, разве это не арбуз?

— Арбуз, но забракованный, то есть с самого начала негодный. Он маленький, кривобокий и внутри не красный и не сладкий. Он бледный и почти без аромата. Но мы найдем хороший. Когда был сезон, мы собрали сотни хороших. Но всегда бывают еще несколько запоздалых.

Они пробродили среди грядок, и Фанни то и дело ударяла ногой по негодным арбузам и разбивала их, не смеясь при этом. Ева наблюдала за ней и дивилась, почему это Фанни не смеется, делая такие забавные вещи. Ева попробовала ударить по арбузу, но у нее это вышло не так, как у Фанни. Арбуз даже не треснул. Ева не тронула его больше, но посмотрела на него так, словно сознавала свою грубость и теперь раскаивалась. Бедный маленький «брак».

— Вот, — сказала Фанни. И нагнулась над довольно большим, длинным и гладеньким арбузом. Она постучала по нему костяшками пальцев, потом сказала: — Он спелый, очень. Мы сейчас разломаем его и съедим сердцевину. — Она оторвала арбуз от плети, взяла его в обе руки и направилась к оросительному каналу. Она подняла арбуз над травой, потом уронила его. Он треснул. Фанни просунула руку в трещину, разломала арбуз на две половинки, и вот он был перед Евой — весь красный с рядами мелких черных косточек. — Это твоя половинка, — сказала Фанни, — а это моя. Давай есть сердцевину.

— Хорошо, — сказала Ева. — И большое тебе спасибо, Фанни Уолз.

— Ах, — сказала Фанни, — до чего ты воспитанная. Ешь арбуз — и все. Дня через два он бы сгнил. Мы набрели на него как раз вовремя. — Она запустила пальцы в самое сердце арбуза и вырвала целую горсть его без единой косточки внутри. — Вот как надо это делать, — сказала она. — Вот как надо есть арбуз. Сердцевина — лучшая часть. — Она жадно съела все, что было у нее в руке, до последней крошки. Ева сделала то же, что и Фанни, и стала так же жадно есть сердцевину своей половинки.

Было сладко и вкусно, и сидеть там, где они сидели, было приятно: медленно текла вода по каналу, повсюду вокруг росла трава, и солнце уже зашло, но свет его еще оставался и сохранял цвет травы зеленым, а очертания листьев — четкими.

И хоть Ева и чувствовала, что живот ее набит до отказа и даже вздулся, ей всё же хотелось продолжать. К тому времени, когда она доела последнюю крошку сердцевины и еще немного от остатка арбуза, Фанни уже кончила и стояла в ожидании, так что Ева тоже встала, и они пошли доигрывать игру.

— Ох, эта Фэй! — сказала Фанни. — Она просто ни во что не умеет играть. Ведь мы были как раз там, за этой самой кучей, и только потому, что мы двигались вокруг нее, у Фэй не хватило чутья догадаться и поймать нас. Держу пари, что она до сих пор никого не нашла. Я на ее месте застукала бы всех за две секунды.

— Я знаю, — сказала Ева, ибо она не сомневалась, что Фанни так бы и сделала.

Было уже почти темно. Они медленно подошли сначала к оливе, потом к миссис Блотч.

— Где Фэй? — сказала Фанни.

— Кажется, где-то во дворе, ищет вас, — сказала миссис Блотч.

— Где Флора?

— Наверное, прячется.

— Где Рэд? — сказала Ева.

— Тоже, наверное, прячется где-нибудь.

— Фэй никого не может найти, — сказала Фанни. — Мы набрели на спелый арбуз и съели его сердцевину.

— Да, — сказала Ева.

Когда уже совсем стемнело, они увидели Рэда и Флору, медленно бредущих к оливе. А спустя минуту они увидели и Фэй. Сойдясь у дерева, они все посмотрели друг на друга и не сказали ни слова. Потому что игре пришел конец и потому что был уже вечер.

После того как они вернулись из церкви и пообедали, Уоррен Уолз рассказал жене всю правду о той ночи, когда он побывал у Сюзи.

— Я знаю, — сказала Мэй Уолз.

— Как ты можешь знать?

— Я просто догадалась.

— Когда?

— Когда ты приехал за мной в дом Дейда. И все-таки я отказалась поверить в это тогда.

— Мне жаль, Мэй, но я должен был сказать тебе.

— Я знала, что ты скажешь, но думала, что тебе понадобится больше времени.

— Мне было ужасно стыдно, — сказал мужчина.

— Забудь об этом, — сказала женщина. — И мне дай забыть об этом.

— Ты уверена, что все будет в порядке? — сказал мужчина. — Я полагал, что мое признание вконец расстроит наш брак.

— Ты говоришь так, словно предпочел бы, чтоб он расстроился.

— Ничего подобного. Я просто удивлен немного, вот и все. Пять лет назад у Хантингтонов, когда я напился и приставал к их кузине из Сент-Люиса, ты реагировала не так. Ты и прежде, бывало, пугала меня, но то, что произошло тогда, по-настоящему вогнало меня в страх. Мужчине неприятно чувствовать, что любовь к жене для него — как повинность. А для меня это стало ужасной повинностью.

— Знаю, — сказала женщина.

— Не понимаю, — сказал мужчина. — Что же с тобой все-таки случилось сейчас?

— Если они смогли пригласить нас к себе, — сказала Мэй, — без единого намека на то, что уже перенесли и мы, и они, нам непременно следовало пойти к ним и в том же духе. Я считала, что это очень важно — пойти к ним.

— Мне жаль, что я был таким дураком и не понимал тебя, — сказал мужчина.

— Ни о чем не жалей, — сказала женщина. — Я решилась в то утро на поездку во Фрезно и обратно, чтоб довести до конца наш спор. Я решила заставить тебя помочь мне. Я была уверена, что ты захочешь уйти, убежать, и я почти верила, что такой выход будет самым легким. Для меня, во всяком случае. Наш брак кончился бы. Как того требуют приличия, разводом. Он ведь уже кончился очень давно, то есть, насколько мы с тобой могли понять, насколько мы понимаем, вскоре после рождения Флоры. Ты хотел сына. Я тоже хотела сына. Мы много тогда разговаривали об этом. С тех пор прошло шесть лет, а то и больше. Конечно, со мной что-то случилось; и с тобой тоже. Мы встретили другую семью с разногласиями похуже наших. Вот что с нами случилось. Было бы легче не пойти — безусловно, легче; тем более ты позвонил и сказал про Джоземайт. Меня ничто никогда не обижало так, как твое предположение, будто я жажду вмешаться в их дела. Я не могла затаить на нее злобу, даже из-за того, что она хлопнула дверью мне в лицо. Мы с ней поговорили. Мы долго разговаривали с ней. Вот что случилось, Уоррен. Мы разговаривали, и словно не о себе самих, а о женщинах, о том, что значит быть замужем, иметь детей, быть матерью и человеком вообще — все это трудные вещи и, чтобы быть ими, нужно стараться все время. Видишь ли, мне тридцать три года, Уоррен, и я хочу сына. Я все еще хочу сына.

— Я тоже, — сказал мужчина. — А мне казалось, что для нас все кончено.

Они позвонили миссис Блотч и сказали ей, что, может быть, не вернутся допоздна, так что не проведет ли она у них ночь? Она сказала, что проведет. Уолз сходил за миссис Блотч. Они сказали детям, что собираются во Фрезно и вернутся домой очень поздно, и уехали. Дети переглянулись, и Фанни сказала:

— Они стараются снова любить друг друга.

В понедельник механик из гаража пригнал домой машину Дейда. Дети в это время спали, но когда Ивен попросил механика опустить верх, Рэд услышал шум, проснулся и выбежал из дому.

— Сегодня самый жаркий день в этом году, — сказал человек из гаража. Он поднял, капот, чтоб показать Ивену, в каком отличном порядке мотор и все остальное, а Рэд вскарабкался на амортизатор и тоже посмотрел. Это был «Линкольн» лет десяти, проездивший сотню тысяч миль, но механик сказал, что он сейчас хорош по меньшей мере для тысяч пятидесяти.

— Хотите знать, во сколько этот ремонт обошелся Дейду? — сказал он. — В пятьсот долларов, но практически мы сделали ему новенькую машину. Во всяком случае, на мой взгляд, она выглядит лучше, чем самые новые модели. Хотите сесть за руль и подвезти меня к гаражу? А я по пути расскажу вам кое-что о машине.

Теперь и Ева выбежала из дому.

— Давай, Суон, — сказал Ивен. — Прокатимся в город на машине Дейда. А потом вернемся и отправимся в настоящую поездку. Давай и ты, Ева.

Они уселись на гладкие черные кожаные сиденья. Машина была темно-голубая. Она была заново покрыта лаком и отполирована.

— Это машина Дейда, — сказала Ева. — Она не наша, мама. Она Дейда.

Ивен правил с наслаждением. Мотор был почти неслышный, но огромной мощности.

Когда они высадили механика возле гаража, Ивен попросил всех пересесть вперед.

— Не очень жарко, Суон? — сказал он. — Поднять верх?

— Нет, папа, — сказала Ева. — Так мне видно все вокруг.

— Не надо, — сказала Суон. — Все равно, и с поднятым будет жарко.

— Куда мы поедем? — сказала Ева. — Мне придется надеть платье? Нельзя будет поехать вот так? В одних трусах?

— Можешь ехать в трусах, — сказал Ивен. — А платье мы захватим с собой, потом пригодится. Солнце будет полезно тебе. Ты, Рэд, если хочешь, тоже можешь в трусах.

— А не заехать нам и за девочками Уолза? — сказала Суон.

— Мы можем взять их всех, — сказал Ивен. — Места в машине много. Поедем куда-нибудь покупаться.

— Куда? — сказал Рэд. — В Пиедру? Там трудно ходить по камням.

— Может быть, Уолзы знают место получше, — сказал Ивен. — Что если мы сейчас остановимся и предупредим их, а потом поедем домой, приготовимся, соберем корзину и вернемся за ними?

— Они тебе нравятся? — сказала Суон.

— Очень, — сказал Ивен.

— Мне тоже, — сказал Рэд.

— И мне, — сказала Ева. — Особенно Фанни. Сначала она мне не понравилась. Сначала мне понравилась Флора, но сейчас Фанни мне нравится больше, чем Флора и Фэй.

— Я никогда не встречала такой милой женщины, — сказала Суон. — Первое впечатление, которое мы получаем от людей, может быть страшно неверным, не правда ли? Мы с ней провели вместе всего день и уже стали лучшими подругами.

— Коди Боун мой лучший друг, — сказал Рэд.

— Нет, — сказала Ева. — Твой лучший друг — Флора.

— Я совсем позабыл про Барта, — сказал Ивен. — Человек из Сан-Франциско обещал позвонить сегодня до обеда. Я должен дождаться его звонка. Я должен позвонить Барту сразу же, как только поговорю с Трейбингом.

— Может, он позвонит, пока мы будем собирать корзину для пикника, — сказала Суон.

— А если он не позвонит, — сказал Рэд, — ты позвони ему сам, папа.

— Я могу, конечно, — сказал Ивен, — хотя я предпочел бы не делать этого. Но в крайнем случае я могу.

Они подкатили к дому Уолза и нашли все их семейство во дворе.

— Поедем с нами купаться? Устроим заодно и пикник, — сказал Ивен. — Как вы на это смотрите?

— Что скажешь, Мэй? — спросил Уолз.

— И мы? — спросила Фанни.

— Да, Фанни, — сказала Ева.

— Едем в машине Дейда, — сказал Ивен. — Места в ней много. Сейчас мы отправимся домой собирать корзину. И вернемся сюда через час или полтора. Подумайте, куда бы нам лучше съездить? Пусть это будет где-нибудь далеко.

— Да, — сказал Рэд, — давайте на этот раз поедем далеко. В Пиедру не стоит, она не далеко.

— Но в Пиедре так славно, — сказала Мэй. — Нельзя ли нам поехать туда еще раз, Рэд?

— О, пожалуйста, — сказал Рэд. — Конечно, можно, миссис Уолз… если вам хочется.

— Это самое хорошее место, разве нет, Уоррен? — сказала Мэй.

— Как будто бы, — сказал Уолз. — Но река у Скэггс Бридж тоже неплохая и без камней и до самой середины течения мелкая — как раз для детей. Костюмы у вас есть? У нас есть какие угодно. Мы возьмем с собой несколько лишних. Словом, решим все, когда вы вернетесь обратно.

— Мы тем временем тоже приготовим корзину, — сказала Мэй Суон. — Я хочу узнать, что у вас есть, так чтобы нам дополнить друг друга?

— У нас, — сказала Суон, — ветчина, жареная и тушеная, и сэндвичи с сыром.

— Прекрасно, — сказала Мэй. — Мы сделаем сэндвичи с крутыми яйцами, студнем и сливками. Еще захватим штук двадцать сосисок, чтоб пожарить, и кой-какие фрукты. Подходяще как будто?

— Я забыла про вино и содовую шипучку для детей, — сказала Суон. — Мы останемся там до захода солнца. Ладно?

— Конечно, — сказала Мэй.

Дома Суон сразу же принялась за сэндвичи. Когда она уже кончала, Ивен позвонил в Сан-Франциско.