Чудеса Антихриста

I . Оазис и пустыня.

Весной 1874 года начали строить железную дорогу на Этну, а осенью 1895 она была готова. Она поднималась от берега моря, опоясывала гору широким полукругом и снова спускалась к морю.

Поезда ходят ежедневно, и Монджибелло покорно сносит все это. Иностранцы с изумлением проезжают по черной неровной поверхности лавы, сквозь белые рощи миндалевых деревьев и старинные, мрачные сарацинские города.

— Смотрите, смотрите, какая страна еще существует на земле! — говорят они.

И в вагоне всегда найдется кто-нибудь, кто расскажет о том времени, когда изображение Христа находилось в Диаманте.

Что это было за время! Каждый день изображение творило новые чудеса. Все их невозможно и перечислить; каждая прожитая минута казалась радостью. В Диаманте не было больше места ни горю, ни печали.

Если бы спросить, кто в то время управлял Диаманте, то каждый ответил бы:

— Изображение Христа! Все делалось по его желанию. Никто не женился, не покупал билета в лотерею и не начинал постройки дома, не посоветовавшись с Младенцем Христом.

Много преступлений было избегнуто, благодаря изображению, сколько ссор улажено и сколько злых слов осталось непроизнесенными.

Каждый старался поступать хорошо, потому что было заметно, что изображение помогает только добрым и милосердым. Их оделяло оно радостью и богатством.

Если бы мир был таким, каким он должен быть, то Диаманте скоро стал бы богатым и могущественным городом. A вместо этого часть мира, не верующая в изображение, разрушала все его добрые поступки. Даруя столько счастья, оно не могло ничему помочь.

Частые стачки рабочих разоряли богачей. А тут еще началась война в Африке. Разве может человек быть счастливым, когда его сыновей, его деньги и его мулов — все отправляют в Африку? А война к тому же велась несчастливо. Итальянцы терпели одно поражение за другим. Разве можно быть счастливым, когда на карту поставлена честь отечества?

Со времени постройки железной дороги все замечали, что Диаманте похоже на оазис среди пустыни. Оазису грозят сыпучие пески, разбойники и дикие звери. То же было и с Диаманте. Оазис должен распространиться на всю пустыню, и тогда он будет чувствовать себя в безопасности. В Диаманте начали верить, что счастье наступит только тогда, когда весь мир уверует в изображение Христа.

Но выходило так, что все надежды и стремления Диаманте терпели неудачу.

Страстным желанием донны Микаэлы и всего Диаманте было возвращение Гаэтано. Когда железная дорога была готова, донна Никаэда отправилась в Рим просить о помиловании, но встретила отказ. Король и королева очень бы хотели помочь ей, но они ничего не могли сделать. Известно, кто был тогда первым министром. Он управлял Италией железной рукой. Он никогда бы не допустил короля помиловать «сицилианского бунтовщика».

Другим горячим желанием всего Диаманте было, чтобы на долю Младенца Христа выпала вся та честь и поклонение, каких он заслуживает. И донна Микаэла поехала в Рим просить аудиенции у папы.

— Святой отец, — говорила она, — позвольте мне рассказать вам, что случилось в Диаманте у подножия Этны.

И, перечислив все чудеса святого изображения, она просила святого отца разрешить освятить церковь Сан-Паскале и назначить туда священников для служения младенцу Христу.

Но и в Ватикане донна Микаэла потерпела неудачу.

— Дорогая княгиня Микаэла Алагона, — сказал папа, — случаи, рассказанные вами, церковь не может считать за чудеса. Но вы не отчаивайтесь. Если Младенец Христос в Диаманте чудотворец, то он подаст нам знамение. Он выразит нам свою волю так ясно, что у нас не останется больше никаких сомнений. Простите старому человеку, дочь моя, что он поступает так неосторожно!

В Диаманте жила еще и третья надежда. Всем хотелось хоть что-нибудь узнать о Гаэтано. Донна Микаэла поехала в Комо, где он находился в тюрьме. У нее были рекомендательные письма от влиятельных особ в Риме, и она была убеждена, что ей удастся видеться с ним. Но директор тюрьмы направил ее к тюремному врачу.

А врач запретил ей видеться с Гаэтано.

— Вы просите о свидании с заключенным, — сказал он. — Вам не следует этого делать! Вы говорите, что он вас любит и думает, что вы умерли. Оставьте ему эту уверенность! Он примирился. Он не страдает больше тоской по вас, неужели же вы хотите, чтобы он снова начал страдать и томиться, узнав, что вы живы? Вы хотите убить его? Вот что я вам скажу: если он опять затоскует, ему не прожить и трех месяцев.

Он говорил так убедительно, что Микаэла поняла, что ей лучше отказаться от свидания с Гаэтано. Но как тяжело ей было перенести и это разочарование!

Вернувшись домой, она ходила как во сне, казалось, она никак не может проснуться и вернуться к жизни. Она никак не могла понять, что все надежды ее рухнули. Она ловила себя на мысли:

«Когда я спасу Гаэтано…» Но ведь теперь у нее не было ни малейшей надежды спасти его.

Она задумывала то одно, то другое предприятие. То она хотела провести канализацию по равнине, то начать ломать мрамор на Этне. Она раздумывала и размышляла и не могла решиться ни на что определенное.

Эта безнадежная апатия, овладевшая донной Микаэлой, охватила постепенно и весь город. Несомненно, все, что исходило от людей, не верующих в изображение, кончалось плохо и неудачно. Даже и железная дорога не избежала этого. На крутых подъемах часто случались несчастия. А плата за проезд была такая высокая, что народ опять стал ездить на омнибусах и экипажах.

Донна Микаэла и многие другие стали думать о том, чтобы объехать с изображением весь мир. Они хотели показать всем людям, как оно дарует здоровье, спасение и радость всем честным, трудолюбивым людям, помогающие своим ближним. Когда люди убедятся в этом, они уверуют в него.

— Святое изображение должно стоять на Капитолии и управлять миром! — говорили в Диаманте.

— Все правящие нами никуда не годятся, пусть лучше нами управляет Святой Младенец, — говорили другие.

— Младенец Христос могуч и милостив; если власть будет в его руках, бедные станут богатыми, а у богатых тоже останется довольно. Младенец Христос знает, кто желает добра. Если бы власть была в его руках, то и бедные заседали бы в залах совета. По миру прошел бы острый плуг, и все, что бесплодно лежит в глубине, принесло бы обильную жатву.

Но прежде чем эти планы были приведены в исполнение, в первых числах марта 1896 г. пришло известие о битве при Адуа. Итальянцы были побиты, и многие тысячи их были убиты или взяты в плен.

Несколько дней спустя в Риме произошел министерский кризис. Человек, занявший пост министра, боялся гнева и отчаяния сицилианцев. Чтобы задобрить их, он велел освободить некоторых сицилианцев, томившихся в тюрьмах. Он выбрал пятерых, наиболее любимых народом. Это были: Да-Феличе, Боско, Ферро, Барбато и Алагона.

Ах, донна Микаэла старалась радоваться, узнав об этом, она старалась не плакать. Она верила, что Гаэтано находится в тюрьме, потому что изображение Христа должно разрушить стены его темницы. Он был ввержен туда по милости Господней, потому что он должен был преклонить голову перед Младенцем Христом и сказать:

— Господь мой и Бог!

А теперь его освободило не святое изображение. Он вернется таким же неверующим, каким был прежде. Между ними останется та же глубокая бездна.

Она старалась радоваться. Довольно уж того, что он свободен. Что значат в сравнении с этим она и ее счастье?

Но так случалось со всем, на что надеялось и чего жаждало Диаманте.

Великая пустыня была очень жестока к бедному оазису.

II . В Палермо.

Наконец, наступил этот день! Пробило час пополуночи!

Те, кто боится проспать, встают с постелей, одеваются и выходят на улицу.

А запоздалые посетители кафэ вздрагивают, когда на улице раздаются шаги. Они стряхивают с себя усталость и спешат на улицу. Они смешиваются с толпой, и время, кажется, бежит быстрее!

Мало знакомые люди обмениваются сердечными приветствиями и горячими рукопожатиями. Все сердца пылают одним и тем же восторгом. На улицах можно видеть много известных людей, старых профессоров университета, важных господ и знатных дам, которые в другое время никогда не ходят пешком по улице. Все одинаково радостны и веселы.

— Боже мой, Боже мой, наконец-то он вернется, наконец-то Палермо снова увидит его! — говорят они.

Студенты, всю ночь не покидавшие своего сборного пункта в Куатро-Канти, запаслись факелами и цветными фонариками. Их зажгут только в четыре часа, когда приедет тот, кого они ждут; но уже с двух часов то тот, то другой начинают пробовать, хорошо ли горит его факел. Потом они сразу зажигают их и приветствуют свет громкими кликами. Невозможно оставаться в темноте, когда душа рвется от радости. В отелях будят путешественников и предлагают им встать.

— Сегодня ночью в Палермо праздник, синьоры!

Путешественники спрашивают, в честь кого.

В честь одного социалиста, которого, наконец, выпустили из тюрьмы. Сегодня на рассвете он приезжает с пароходом из Неаполя.

— Кто же этот человек? — Его зовут Боско, и народ обожает его.

Всюду в эту ночь идут хлопоты и приготовления к встрече приезжающего. Даже пастух коз на Монте-Пелегрино принялся вязать маленькие букетики, чтобы воткнуть их за ошейники козам. А так как у него было сто коз и все носили ошейники, то… Но букетики должны быть сделаны. Его козы не могут на следующее утро войти в Палермо, не украшенные в честь великого дня.

Портнихи сидели далеко за полночь, спеша кончить платья, которые должны быть надеты на утро. А кончив заказанную работу, маленькая швейка должна подумать и о себе. Она прикалывает к шляпе несколько перьев и громадный бант — сегодня и она хочет быть нарядной!

Дома постепенно начинают иллюминоваться. То там, то здесь в воздухе взлетают ракеты. На всех углах трещат шутихи.

Торговцы цветов на длинной улице Виктора-Эммануила не успевают удовлетворять всем требованиям. Все больше и больше требуют белых померанцевых цветов! Все Палермо напоено сладким благоуханием померанцев.

Привратник при доме Боско не имеет ни минуты покоя. В дом поминутно являются посланные с величественными тортами и гигантскими букетами. Приветственные телеграммы и письма так и сыплются дождем. Кажется, что и конца этому не будет.

Как-то ухитрились воткнуть букет даже в руки бронзовой статуи жалкого, некрасивого Карла V, имеющего такой же тощий и голодный вид, как у Сан-Джиованни в пустыне. Студенты, услыхав об этом, отправились целым шествием к статуе императора, осветили ее факелами и прокричали «ура» старому деспоту. Потом один из них снял букеты, чтобы подать его великому социалисту.

Затем студенты направились в гавань.

Их факелы уже давно потухли, но они не обращают на это внимания. Они идут обнявшись, громко распевая, по временам они прерывают свое пенье криками:

— Долой Криспи! Да здраветвует Боско!

А когда они снова запевают, те, кто не умеет петь, опять прерывают певцов, обнимая и целуя их.

Общества, артели и цехи двигаются стройными рядами. Вот идут каменщики с музыкой и знаменами, вот мастера мочальных работ, а дальше — рыбаки.

Встречаясь, общества приветствуют друг друга знаменами. Иногда они останавливаются и произносят речи. Они говорят о пяти освобожденных, о пяти мучениках, возвращенных, наконец, на родину. И вся толпа кричит:

— Да здравствует Боско! Да здравствует да-Феличе! Да здравствует Ферро! Да здравствует Барбато! Да здравствует Алагона!

Некоторые, утомленные этим уличным шумом, спешат укрыться от него в гавани, но, придя туда, они с удивлением спрашивают себя: «Что это за место? Madonna Santissima, куда это я попал?»

Все ожидали, что в гавани еще пустынно и темно.

Но все лодки и пароходики уже заняты различными обществами и союзами. Они плавают в гавани, богато разукрашенные разноцветными венецианскими фонариками, и ежеминутно пускают большие ракеты.

Жесткие скамьи покрыты роскошными коврами и материями, и на них сидят прекрасные палермские дамы, в светлых шелках и блестящем бархате.

Все эти маленькие лодочки скользят то вместе, то в одиночку. На больших барках мачты и реи доверху убраны вымпелами и фонариками, а маленькие местные пароходики плавают взад и вперед, с трубами, обвитыми гирляндами цветов.

Все эти огни отражаются и переливаются в тихих водах, свет каждого фонарика, повторяемый отражением, превращается в целую струю света, а капли, падающие с весел, кажутся расплавленным золотом.

А в гавани толпится стотысячная ликующая толпа. Народ обнимается, кричит «ура!», и все исполнены такой глубокой радости. Они не могут сдержать своего восторга, и многие плачут от переполняющего их чувства.

Огонь — символ радости! И все залито потоками света. Внезапно на Монте-Пелегрино вспыхивает большое пламя. И на всей цепи гор, окружающих город, загораются громадные костры. Они пылают на Монте-Фальконе, на Сан-Мартино, на горе Тысячи, через которую перешел Гарибальди.

А далеко в море медленно двигается большой пароход из Неаполя. На этом пароходе возвращается социалист Боско.

Он не может спать в эту ночь, он вышел из своей каюты и ходит взад и вперед по палубе. И его старая мать, приехавшая, встретит его в Неаполь, тоже выходит из своей каюты, чтобы быть вместе с ним. Но он почти не говорит с ней. Он не может говорить, он весь полон мыслью, что скоро он будет на родине. Ах, Палермо! Палермо!

Он пробыл в тюрьме больше двух лет. Это было два года тоски и мучений. А помогло ли это чему-нибудь? Вот что он хотел бы знать! Принесло ли пользу его делу, что он остался ему верен и два года просидел за него в тюрьме? Помнят ли его в Палермо? Приобрел ли он своим страданием хоть одного последователя своих идей?

Его старуха мать сидит, съежившись на лестнице, ведущей в каюты, и дрожит от ночной прохлады. Он расспрашивал ее, но она ничего не знает об его деле. Она может говорить только о маленьком Франческо и о маленькой Лине и о том, как они выросли. Она ничего не знает о том деле, за которое он боролся. Но вот он подходит к матери, берет ее за руку, ведет к борту и спрашивает, не видит ли она чего-нибудь там далеко, на юге. Она всматривается в море своими потускневшими глазами, но она видит кругом только ночной мрак, мрак и море. Она не видит, что на горизонте стоит словно зарево.

Он опять начинает ходить, а она садится под навесом. Ему не надо говорить с ней, для нее огромная радость уж одно то, что он возвращается домой всего только после двух лет. Он был приговорен к двадцати четырем годам заключения. Она уже не надеялась увидеть его. Но король помиловал его, потому что король был человек добрый. Если бы ему только позволяли поступать, как он хочет.

Боско переходит на переднюю часть палубы и спрашивает матросов, отчего на горизонте видно какое-то сияние.

— Это Палермо! — отвечают моряки. — Ночью над ним всегда стоит светлое облако.

Ведь это же не может относиться к нему. Он старается заставить себя думать, что его не ждет никакая встреча. Нельзя же требовать, чтобы все люди вдруг стали социалистами.

Но через несколько времени он думает: «Там, должно быть, происходит что-нибудь необыкновенное. Все матросы столпились у борта и смотрят в сторону Палермо».

— Палермо горит, — говорят матросы.

Да, пожалуй, это и так.

Но тут моряки замечают огни на горах.

Это не может быть пожаром. Вероятно, это празднуется день какого-нибудь святого. И они спрашивают друг друга, что это может быть за праздник.

Он тоже старается думать, что это действительно так. И он спрашивает у матери, какой это праздник, ведь их так много.

Они подходят все ближе. От большого города им навстречу несется ликующий праздничный шум.

— Все Палермо поет и веселится! — говорит кто-то.

— Должно быть, получена телеграмма о большой победе в Африке, — высказывает свое предположение другой.

Никто и не думает, что все происходит в честь его, Боско. Он идет на корму, чтобы ничего не видеть. Он не хочет обманывать себя надеждами. Неужели же все Палермо станет иллюминоваться ради какого-то жалкого социалиста?

В эту минуту к нему подходить мать:

— Не стой здесь! Пойди, полюбуйся на Палермо! Они, должно быть, ждут приезда короля! Посмотри, как это красиво!

Он задумывается. Нет, он не думает, чтобы король теперь посетил Сицилию. Но он не решается верить, ведь никто, даже его мать не предполагают этого.

Вдруг раздается громкий крик. Он звучит почти как призыв на помощь. Большая яхта подошла к пароходу и скользит теперь рядом с ним.

Яхта украшена цветами и иллюминована. Через борт свешиваются красные и белые шелковые ткани. Все сидящие в яхте одеты в красные и белые цвета. Боско стоишь на палубе и старается понять, что привез этот прекрасный вестник. В это время парус перекидывается на другую сторону, и на нем сверкают слова: «Да здравствует Боско!»

Его имя! Его, а не имя святаго, не короля, не одержавшего победу генерала? Все эти почести приготовлены для него! Его имя стоит на парусе! Его имя!

С яхты пускают ракеты. Целый сноп звезд сыплется на землю и исчезает.

Пароход входит в гавань. Всюду раздаются восторженные крики, всюду радость и ликование. И народ говорит:

— Мы не знаем, может ли он пережить это?

Но, поняв, что все эти почести относятся к нему, Боско чувствует, что он не достоин их. Ему хотелось бы преклонить колени перед этой стотысячной толпой, приветствующей его, и просить у нее прощенья, что он ничего не сделал, ничего не смог сделать для нее.

Случайно донна Микаэла в эту ночь была в Палермо. Она приехала похлопотать о каком-то предприятии, которое она задумала, чтобы наполнить жизнь и не потерять рассудка. Она приехала хлопотать о канализации или ломке мрамора.

Она тоже отправилась в гавань. При ее появлении все обращают на нее внимание: эта высокая печальная синьора с величественной осанкой, бледным лицом с энергичными чертами и умоляющими, тоскующими, полными страдания глазами, нигде не может пройти незамеченной.

Во время торжественной встречи парохода донна Микаэла переживает в душе мучительную борьбу. «Что, если бы это был Гаэтано, — думает она, — могла ли бы я, могла ли бы я… Если бы все так же приветствовали его, могла ли бы я…»

Ей никогда не приходилось видеть такой радости и восторга. Все люди любят друг друга как братья. И это не потому, что возвращается один из социалистов, но потому, что все верят, что скоро на земле настанет счастье.

«Если бы он приехал! Когда я охвачена такой радостью, — думает она, — могла ли бы я…»

Она видит, как экипаж Боско медленно двигается в толпе. Лошади идут шагом, и часто им приходится останавливаться. Им понадобится несколько часов, чтобы доехать до дому.

«Если бы это был он, если бы я видела, как все толпятся вокруг него, могла ли бы я удержаться и не броситься в нему? Могла ли бы я?»

Выбравшись из толпы, она берет экипаж и едет Como d’oro в большой собор нормандских королей в Монреале.

Она входит в собор и остается с глазу на глаз с прекраснейшим изображением Христа, когда-либо созданным искусством человека. Высоко над хорами помещается изображение Христа чудной мозаичной работы. Он могуч, величествен и таинствен. Бесчисленное число молящихся съезжается в Монреале, чтобы искать помощи и утешения у Спасителя. Огромное множество людей в далеких странах мечтают поклониться ему. Земля колеблется под ногами того, кто в первый раз взглядывает на икону. Взгляд Христа заставляет посетителя преклонить колени. И губы его невольно шепчут: «Ты мой Бог и повелитель!»

На стенах, крышах развешаны великолепные мозаики, изображающие великие события. Они подготовляют к лицезрению Его. Они служат как бы для того, чтобы сказать: «Все прошлое принадлежит Ему. Все настоящее в Его руках. И также все будущее!»

Тайны жизни и смерти покоятся в Нем.

В Нем живет дух, управляющий судьбами мира. В Нем сияет любовь, ведущая мир к спасению.

И донна Микаэла молит его:

— Ты, Сын Божий, не разлучай меня с Собой! Не дай же одному человеку власти разлучить меня с Тобой!

III . Возвращение на родину.

Какое странное чувство испытывает человек, возвращаясь на родину. Пока он находится в пути, он не испытывает ничего особенного.

Когда подъезжаешь к Реджио на Мессинском заливе и Сицилия выступает в море в виде миража, то в первую минуту испытываешь некоторое разочарование: «И только-то? Да ведь это такая же страна, как и всякая другая».

Когда Гаэтано высадился в Мессине, он почувствовал глубокое огорчение. Ведь должно же было хоть что-нибудь измениться к лучшему во время его отсутствия. А его встретила все та же нищета, все те же лохмотья и все то же горе.

Стояла полная весна. Фиговые деревья зазеленели, виноградные стволы дали ростки, а бобы и горох целыми кучами лежат на лотках в гавани.

A серые кактусы, цепляющиеся по скалам, окружающим город, покрылись огненно-красными цветами. Они мелькают всюду подобно огненным язычкам пламени. Кажется, что внутри кактуса горит огонь, прорывающийся наружу.

Но как бы ни были ярки его цветы, кактус всегда остается серым и некрасивым, словно покрытым пылью. И говорят, что кактус в этом похож на Сицилию; она всегда остается страной бедности, какие бы роскошные цветы ни росли на ней.

Гаэтано не может понять, как это ничего не изменилось. Он ожидал, что вся Сицилия проснулась и пересоздалась за время его отсутствия.

Проезжая дальше вдоль берега, Гаэтано испытывал все большее разочарование. Крестьяне по-прежнему пахали землю деревянными плугами, и лошади были худые и истощенные.

Да, все осталось по-прежнему. Солнце заливает землю золотым дождем, пеларгонии цветут вдоль дорог, а море раскинулось спокойной голубой равниной и ласкает берег.

Дикие горы и крутые утесы поднимаются вдоль берега. Снежная вершина стены сверкает вдали.

Но Гаэтано вдруг почувствовал, что с ним происходит что-то странное. Он уже не испытывал огорчения и только наслаждался видом цветущих полей, гор и моря. Ему кажется, что к нему вернулось отнятое у него сокровище. Он не думает больше ни о чем другом.

Наконец, Гаэтано идет уже по пути к дому, где он провел свои детские годы. Чего только он не передумал в свое отсутствие! Он никогда больше не хотел видеть этого убогого домика, потому что он так много страдал в нем. И вот вдалеке показывается горный городок, он смотрит так невинно и ласково и, по-видимому, совсем не сознает своей вины.

«Приди и полюби меня снова», говорит он. И Гаэтано чувствует радость и благодарность, что хоть кто-нибудь нуждается в его любви.

Ах, а что он испытывает, поднимаясь по извилистой дороге к городским воротам! Легкая тень оливковых деревьев, как лаской, обнимает его. Маленькая ящерица выбегаете на стену, останавливается и смотрите на него. Может быть, эта ящерица старый друг его детства и говорите ему «добро пожаловать»?

Вдруг ему становится страшно. Сердце его начинает сильно биться. Он вспоминает, что ведь совершенно не знает, что ждете его дома. Он столько лет не писал и не получал никаких писем. Он отклонял от себя все, что могло ему напомнить родину. Он считал, что так будет лучше всего, раз ему не суждено больше вернуться. И он заглушил и убил в себе всякую тоску по родине.

Но в эту минуту ему кажется, что он не перенесет и малейшей перемены на родной горе. Он будет страшно огорчен, если Монте-Киаро потерял хоть одну пальму или хоть один камень выпал из городской стены.

Стоит ли большая агава на своей скале? Нет, агавы больше нет. Она заглохла, и ее срубили. А каменная скамья на повороте развалилась. Ему жаль скамью, здесь так хорошо было отдыхать. А на зеленой лужайке под миндалевыми деревьями они выстроили сарай. Теперь уж нельзя будет валяться на цветущем клевере. Он трепещет на каждом шагу. Что ждет его дальше?

Он так взволнован, что может расплакаться, если хоть одна нищая, старуха умерла за время его отсутствия.

Нет, он не думал, что возвращение так растрогает его. Он всего несколько недель назад вышел из тюрьмы, и оцепенелость и апатия еще не вполне покинули его. Он не знал даже, стоит ли ему возвращаться на родину. Любимая женщина умерла. Было бы слишком ужасно снова тосковать по ней. Он в нерешительности провел несколько дней, все откладывая отъезд. И, наконец, он решил, что должен вернуться к своей старой матери.

И, когда он вернулся, то понял, как он тосковал все эти годы по каждому камешку, по каждой травке.

Как только он вошел в лавку, донна Элиза подумала: «Теперь я должна поговорить с ним о Микаэле, может быть он еще не знает, что она жива».

Но она откладывала это с минуты на минуту, ей хотелось побольше побыть с ним одной, а к тому же она боялась причинить ему боль и страдание, упомянув имя донны Микаэлы. Ведь донна Микаэла не выйдет за него замуж, она тысячу раз говорила это донне Элизе. Она хотела освободить его из тюрьмы; но она не может быть женой неверующего.

Только полчаса хочет донна Элиза побыть одна с Гаэтано, только полчаса!

Но и такого короткого срока не дают ей посидеть с ним, держа его за руку и закидывая тысячью вопросов. В Диаманте уже разнеслась весть об его возвращении. Вся улица полна народа, все хотят видеть его. Донна Элиза заперла двери, она знала, что им не дадут ни одной минуты покоя, как только они найдут его. Но это не помогло. Они стучали в окна и двери.

— Дон Гаэтано! — кричали они, — дон Гаэтано!

Гаэтано, улыбаясь, выходит на лестницу. Толпа кидаете шапки и кричите «ура». Он сходит к толпе и обнимает всех по очереди.

Но им этого мало. Он должен стать на лестницу и сказать им речь. Он должен рассказать им, что он вытерпел в тюрьме.

Гаэтано смеется и поднимается на лестницу.

— Тюрьма, — говорите он, — что говорить о ней! Я каждый день получал похлебку, а этого не может сказать каждый из вас.

Маленький Гондольеро махает шапкой и кричит:

— Теперь в Диаманто гораздо больше социалистов, чем когда вас увезли, дон Гаэтано!

— А как же может быть иначе? — смеется Гаэтано. — Все должны стать социалистами! Разве социализм что-нибудь дурное или страшное? Социализм — это идиллия, мечта о собственном очаге и свободном труде; каждый человек с детства мечтаете об этом и стремится к этому. Вся земля полна…

Он внезапно обрывает свою речь, потому что взгляд его упал на летний дворец. На одном из балконов стоит донна Микаэла и смотрит на него.

Он ни секунды не верит, что это галлюцинация или привидение. Он ясно видит, что она действительно жива. Но вот именно поэтому… И к тому же тюрьма подточила его силы, его нельзя считать за вполне здорового человека…

Ему страшно досадно, что он не может держаться на ногах. Он хватает руками воздух, хочет опереться о притолоку двери; все напрасно. Ноги его подкашиваются, он падает с лестницы и ударяется головой о камень.

Он лежит как мертвый.

Его поднимают, вносят в дом, посылают за фельдшером и доктором, пробуют все средства и прилагаюсь все усилия помочь ему.

Донна Элиза и Пачифика укладывают его в одной из спален. Лука разгоняет народ и караулить у его запертой двери. Донна Микаэла вошла вместе с толпой. Ей-то не следовало оставаться здесь. Лука видел, что Гаэтано упал, как подстреленный, увидя ее.

Приходит доктор и пробует привести Гаэтано в чувство. Это ему не удается, Гаэтано лежит как мертвый. Доктор думает, что, падая, он сильно ушиб голову. Он не ручается за его жизнь.

Обморок сам по себе не опасен, но его беспокоит удар толовой о каменные ступени.

В доме царит большая суетня. Изгнанной толпе ничего не оставалось, как стоять, прислушиваться и ждать.

Так стоят они целый день перед домом донны Элизы. Тут стоят донна Кончетта и донна Эмилия. Они не особенно ладят между собой, но сегодня они стоят рядом и плачут.

Много тревожных глаз, не отрываясь, смотрят на окна донны Элизы. Маленький Гондольеро и старая Ассунта с соборной паперти и старик столяр стоят здесь целый день, не чувствуя усталости. Так ужасно думать, что Гаэтано умрет теперь, когда его снова вернули им.

Пришли и слепые, словно ожидая, что он может вернуть им зрение, и все бедняки Джерачи и Корвайи толпились здесь, ожидая вестей о своем молодом господине, последнем Алагона.

Он желал им добра и он обладал большой силой и властью. Только бы он остался жив…

— Господь отнял от Сицилии свою руку, — говорили они. — Он дает погибнуть всем, кто хочет помочь народу.

Весь день и вечер и даже ночь стоит народ у дома донны Элизы. Около двенадцати часов донна Элиза отиирает двери и выходит на лестницу.

— Ему лучше? — раздаются вопросы.

— Нет, ему не лучше!

Все смолкают; наконец, раздается отдельный дрожащий голос.

— Ему хуже?

— Нет, нет, ему не хуже. Все так же. У него доктор.

Донна Элиза набросила на голову шаль, в руках у нее фонарь. Она сходит по лестнице на улицу, где толпится, сидя и лежа, народ. Она с трудом пробирается вперед.

— Гондольеро здесь? — спрашивает она.

— Да, донна Элиза, — и Гондольеро подходит к ней.

— Пойди со мной и отопри мне церковь.

Все, кто слышит слова донны Элизы, понимают, что она хочет идти к Младенцу Христу в Сан-Паскале и просить его о Гаэтано. Они встают, чтобы следовать за ней.

Донна Элиза тронута таким участием. Сердце ее полно любовью ко всем.

— Я хочу вам рассказать, какой мне приснился сон, — говорит она, и голос ее сильно дрожит.

— Я сама не знаю, как случилось, что я могла заснуть в эту ночь. Я сидела на постели, дрожа от беспокойства, и задремала. И как только я заснула, ко мне явился Младенец Христос в золотой короне и золотых башмачках, как он стоит в Сан-Паскале. И он сказал мне: «Возьми в жены своему сыну бедную женщину, которая лежит распростершись и молится в моей церкви, и тогда Гаэтано будет здоров». Как только он это сказал, я проснулась, и, когда я открыла глаза, мне показалось, что я вижу, как святое изображение исчезло в стене. Теперь я должна пойти в церковь и поглядеть, кто там есть.

— А теперь слушайте все. Я даю обет исполнить приказание изображения, если я найду женщину в церкви Сан-Паскале. И если это будет самая жалкая и несчастная девушка, я все равно возьму ее с собой и отдам в жены своему сыну.

Сказав это, донна Элиза отправляется в церковь Сан-Паскале, и все бывшие на улице следуют за ней. Все охвачены лихорадочным нетерпением. Они едва сдерживаются, чтобы не обогнать донну Элизу, так хочется им забежать вперед и посмотреть, кто находится в церкви.

Что, если там приютилась на ночь какая-нибудь бродячая цыганка! Кто же может зайти ночью в церковь, как не жалкое бездомное создание? Донна Элиза дала страшный обет.

Наконец, они у городских ворот и быстро-быстро поднимаются в гору. Ах, что же это, двери церкви открыты! Значит действительно там кто-то есть!

Фонарь дрожит в руках донны Элизы. Гондольеро хочет его взять у нее, но она крепко сжимает его.

— Господи Боже! Господи Боже! — шепчет она, входя в церковь.

Народ, чуть не давя друг друга, толпится сзади нее, но от волнения все молчат. Никто не произносит ни слова. Все взоры устремляются к алтарю. Есть там кто-нибудь? Маленькая лампадка у изображения горит так тускло. Есть ли там кто-нибудь?

Да, там кто-то есть! Перед алтарем на коленях лежит женщина, голова ее склонена так низко, что невозможно разглядеть, кто она. Но, услыша за собой шаги, она поднимает склоненную голову и оглядывается.

Это донна Микаэла!

В первую минуту она пугается и вскакивает, готовая бежать. Донна Элиза тоже испугана, и они смотрят друг на друга, словно встретясь в первый раз. Но потом донна Микаэла тихо произносит:

— Ты тоже пришла молиться за него, невестка!

И все видят, как она сторонится и дает донне Элизе место перед изображением.

Рука донны Элизы дрожит так сильно, что она вынуждена поставить фонарь на пол, и голос ее звучит резко, когда она заговаривает:

— Кроме тебя здесь никого не было сегодня ночью, Микаэла?

— Нет, никого!

Донна Элиза опирается на стену, чтобы не упасть. И Донна Микаэла видит это. Она быстро подходит и поддерживает ее.

— Ах, сядь же, сядь!

Она ведет не к ступеням алтаря, а сама опускается перед ней на колени.

— Разве ему так плохо? Мы будем обе молиться за него.

— Микаэла, — говорит донна Элиза, — я думала, что я найду здесь помощь.

— Да, и ты найдешь ее.

— Мне снилось, что изображение пришло ко мне и велело мне идти сюда!

— Ведь оно уже и раньше столько раз помогало нам.

— И оно сказало мне: «Возьми в жены своему сыну бедную женщину, которая лежит перед моим алтарем и молится, и тогда твой сын будет здоров!»

— Что ты говоришь? Что оно сказало?

— Я должна взять в жены сыну женщину, которая молится здесь.

— И ты согласилась? Ведь ты не знала, кого ты встретишь здесь?

— Идя сюда, я дала обет, и все слышали его, что я возьму эту женщину за руку и отведу к себе в дом, кто бы она ни была. Я думала, это какая-нибудь бедная женщина, которой Бог хочет помочь.

— Да ведь так это и есть!

— Я была так огорчена, увидя, что здесь нет никого, кроме тебя.

Донна Микаэла не отвечала, она подняла глаза на изображение:

— Ты хочешь этого? Ты хочешь этого? — с беспокойством шептала она.

Донна Элиза продолжала сетовать.

— Я так ясно видела изображение, и оно никогда не обманывало меня. Я думала, что найду здесь бедную девушку, у которой нет приданого и которая просила Христа послать ей мужа. Так случалось уже раньше. Что же мне теперь делать?

— Так возьми в жены своему сыну бедную женщину, которая молится здесь, донна Элиза!

Донна Элиза вгглянула на нее. Какое у нее сделалось лицо, оно все сияло любовью, очарованием и радостью. Но оно мелькнуло только на секунду. Донна Микаэла спрятала лицо в старой черной шали донны Элизы.

Донна Микаэла и донна Элиза возвращаются обратно в город. Улица делает поворот, так что они могут видеть дом, только подойдя к нему. И тогда они видят, что окна лавки освещены. Четыре толстые восковые свечи горят позади гирлянд из четок.

Женщины пожимают друг другу руки.

— Он жив, — шепчут они, — он жив!

— Не говори ему ничего о том, что приказало тебе сделать изображение! — говорит донна Микаэла донне Элизе.

Перед дверями лавки они обнимаются и расходятся по домам.

Немного спустя Гаэтано выходит на лестницу. Он останавливается на минуту и вдыхает свежий ночной воздух. Он видит, как в летнем дворце зажигают все больше и больше света. Он видит, как там бегают и суетятся, пока не освещаются, наконец, все окна.

Гаэтано тяжело и быстро дышит. Он словно боится тронуться с места. Но вдруг он бросается вперед, как человек, стремящийся навстречу неизбежной опасности. Он быстро перебегает улицу, распахивает незапертые двери летнего дворца, в несколько прыжков взбегает на лестницу и, не постучавшись, отворяет дверь в концертную залу.

Донна Микаэла сидит там и думает, придет ли он сегодня же ночью или только завтра утром. Тут она слышит его шаги по галерее, и ее охватывает ужас. Каким он теперь стал? Она так сильно тосковала по нем. Будет ли он таким, как она мечтала о нем?

Или между ними опять вырастет стена? Смогут ли они, наконец, все высказать друг другу? Будут ли они говорить о любви, а не о социализме?

Когда он появляется на пороге, она пытается подняться и пойти ему навстречу; но у нее не хватает сил. Она вся дрожите. Она садится и закрывает глаза рукой.

Она ждет, что он обнимет и поцелует ее. Но он этого, разумеется, не сделает. Гаэтано никогда не делает того, чего от него ждут.

Как только он пришел в себя, он быстро оделся, чтобы идти к ней. Он преисполнен радости, что, наконец, видит ее. Ему хочется, чтобы и она относилась к этому более легко. Он не хочет волноваться. Ведь он целый день пролежал без чувств. Он ничего больше не сможете перенести.

Он стоит возле нее, пока она не успокаивается.

— У вас слабые нервы! — говорит он.

И это все, что он сказал.

Она, и донна Элиза, и весь народ на улице убеждены, что он пришел просить ее руки и сказать ей, что любит ее. Но именно поэтому Гаэтано и не может этого сделать! Есть такие злые люди. Но своей природе они никогда не могут сделать то, чего все ждут от них.

Гаэтано начинает рассказывать ей о своем путешествии. Он ни слова не говорит о социализме. Он говорит о скорых поездах, о кондукторах и интересных попутчиках.

Донна Микаэла сидит и смотрит на него. Глаза ее умоляют его. Гаэтано так, по-видимому, рад и счастлив, что видит ее. Но почему же он не говорит того, что должен сказать?

— Вы приехали по железной дороге через Этну? — спрашивает она.

— Да, — отвечает он и непринужденно беседует о красоте и пользе этой железной дороги. Он не знаете, как она возникла.

В душе Гаэтано называет себя варваром. Почему он не произносит слов, которых она так трепетно ждет? Но зачем она так покорна? Ведь ему стоит только протянуть руку, чтобы взять ее. Он так счастлив, видя ее возле себя, но он так уверен в ней… Ему доставляет удовольствие получить ее.

А жители Диаманте стоят внизу на улице. И все так рады, как будто выдают замуж своих дочерей.

Они стояли сначала молча, чтобы дать Гаэтано время объясниться. Но, спустя некоторое время, они решили, что все уже кончено, и раздались возгласы:

— Да здравствует Гаэтано! Да здравствует Микаэла!

Донна Микаэла смотрит на него с невыразимой тревогой.

Он должен понять, что она не имеет к этому никакого отношения.

Она выходит на галерею и посылает Лючию просить их перестать кричать.

Когда она возвращается, Гаэтано поднимается с места. Он протягивает ей руку, он собирается уходить.

Донна Микаэла тоже протягивает ему руку, сама того не сознавая. Но потом отдергиваете ее назад.

— Нет, нет, — говорит она.

Он уйдет, и, кто знает, вернется ли он завтра. А она не поговорила с ним, она не имела сил сказать ему хоть одно слово из всего, что она хотела сказать ему.

Разумеется, они не были обыкновенными влюбленными. Ведь этот человек был смыслом ее жизни в течение стольких лет. В сущности, не важно, будет он или нет говорить ей о своей любви. Но она хочет ему высказать, чем он был для нее.

И теперь, именно теперь! Имея дело с Гаэтано, не надо терять времени. Она не может отпустить его.

— Вы еще не должны уходить, — говорит она. — Мне надо оказать вам несколько слов!

Она подвигает ему стул, а сама садится немного позади него. Его глаза мешают ей. Они сверкают такой большой радостью.

Тогда она начинаете говорить. Она открывает ему все сокровенные тайники своей души. Она повторяет ему все слова, какие он говорил ей, и поверяет ему все мечты, какие он пробуждал в ней. Она все собрала и запомнила. Это было целым богатством ее жизни.

Сначала она говорила быстро, как бы отвечая выученный урок. Она все еще боялась его; она не знала, понравится ли ему, что она это рассказывает. Потом она решается взглянуть на него. Он смотрит серьезно, но не насмешливо. Он сидит неподвижно и слушает, как бы боясь проронить слово. И только болезненное и бледное лицо его изменилось. Оно словно озарилось внутренним светом.

А она все продолжала говорить. По его лицу она видит, что она прекрасна. Да и как же ей не быть прекрасной? Ведь должна же она, наконец, высказаться ему. Она должна рассказать ему, как любовь захватила ее и уже больше не покидала. Она должна, наконец, сказать ему, что он был для нее всем в жизни.

Слова не могут достаточно выразить ее чувства, она берет его руку и целуете ее.

Он позволяете ей сделать это и не шевелится. Лицо, его бледнеет и становится каким-то ясным, прозрачным. Ей вспоминаются слова Гандольфо, что Гаэтано был так бледен, что лицо его, казалось, светилось.

Он не прерывает ее. Она рассказывает ему о железной дороге, перечисляет чудеса. Иногда он взглядывает на нее. Его глаза сияют. Он не смеется над ней.

Она мысленно спрашиваете себя, что с ним происходит. У него такой вид, как будто она не говорит ему ничего нового. Он словно знает все это. Неужели же он испытывал ту же любовь, что и она к нему? Неужели ее чувства связаны со всеми его благороднейшими чувствами? Была ли и она тоже двигательной силой в его жизни? Быть может, она побудила его к искусству? Она заставила его полюбить бедных и гонимых? Неужели и теперь у нее есть сила дать ему почувствовать, что он художник, апостол, что для него нет ничего недостижимого?

Но так как он продолжает молчать, ей приходит мысль, что он не хочет связывать себя с ней. Он любит ее; но он хочет оставаться свободным человеком. Он понимает, что она не может быть женой социалиста.

Кровь бросается ей в лицо. Быть может, он думает, что она умоляет его о любви.

Она рассказала ему почти уже про все, что случилось в его отсутствие. Теперь она вдруг прерывает свой рассказ.

— Я любила вас, — говорит она, — я всегда буду любить вас, и мне хотелось бы, чтобы вы еще раз сказали, что любите меня. Мне легче будет тогда перенести разлуку.

— Разлуку? — переспросил он.

— Разве я могу быть вашей женой? — говорит она, и голос ее дрожит от скорби. — Я не боюсь, как прежде, вашего ученья, я не боюсь ваших бедняков, я бы тоже хотела осчастливить мир. Но я верующая! Как могу я жить с вами, если вы не будете в этом следовать за мной? Или, быть может, вы будете соблазнять меня в неверие? Тогда весь мир умрет для меня. Все потеряет для меня смысл и значение. Я буду несчастным, ограбленным человеком. Поэтому мы должны расстаться.

— В самом деле! — Он оборачивается к ней, и глаза его горят негодованием.

— Уходите, — тихо произносит она. — Я сказала вам все, что хотела сказать. Я бы желала, чтобы вы тоже что-нибудь сказали мне. Но, может быть, так будет лучше. Не будем делать нашу разлуку тяжелее, чем это нужно.

Гаэтано одной рукой крепко обхватывает ее за руки, а другой обнимает ее за голову. И он целует ее.

Надо же быть такой безумной, чтобы думать, что теперь что-либо на свете может разлучить их.

IV. Царство мое лишь на земле.

Когда она была маленькой, народ говорил: «Она будет святой, она будет святой!»

Ее звали Маргарита Корнадо. Она жила в Джирдженти, которое лежит в южной части Сицилии в области рудников. Когда она была ребенком, отец ее работал в рудниках. Но потом он получил маленькое наследство и мог оставить работу.

На крыше дома Маргариты Корнадо в Джирдженти была устроена маленькая узкая терраса. К ней вела узкая крутая лесенка, а на террасу приходилось почти вползать в низенькую дверку. Но всё-таки стоило труда туда подняться. С террасы видны были не только крыши, оттуда открывался вид на весь город со всеми шпицами и башенками церквей. И все эти фасады и башни казались кружевом с узором статуй, лоджий и сверкающих балдахинов.

А дальше открывался вид на широкую равнину, спускающуюся к морю, и на горы, окаймляющие равнину. Равнина отливала красным цветом, море было ярко — голубое, а горы — желтые. Это была сказочная картина, пестреющая богатыми, яркими красками.

Но взорам открывалось отсюда еще многое другое. По всей долине были рассеяны старинные храмы, развалины древних стен и какие-то старинные башни. Это был целый мир сказок и легенд.

В детстве Маргарита Корнадо почти целые дни проводила на этой террасе. Но она никогда не любовалась роскошным видом. Она думала совсем о другом.

Отец часто рассказывал ей о жизни в рудниках, где он работал. И, сидя на открытом воздухе на террасе, Маргарита Корнадо непрестанно думала о темных подземных переходах и мрачных шахтах.

Она не переставала думать о всех ужасах, царящих в рудниках, больше же всего ее тревожила мысль о детях, которые таскают руду из глубины на поверхность. «Маленькие тележки», как их называли. Это название не выходило у Маргариты из головы. «Бедные, бедные маленькие тележки, маленькие рудничные тележки!»

Каждое утро отправлялись они в шахты, каждая к своему рабочему. Наколов достаточно руды, он накладывал ее в корзину, и «рудниковая тележка» отправлялась с ней наверх. Иногда их встречалось несколько в длинных темных коридорах, они образовывали целую цепь и начинали петь.

Выйдя наверх, они высыпали руду из корзин и сами бросались на землю, чтобы передохнуть минуту. Многие тащились к лужам сернистой воды и жадно пили вонючую воду.

Но скоро они должны были снова спускаться и собирались все вместе у входа в шахту. И, спускаясь, они кричали:

— Господи Боже мой, сжалься над нами и помилуй нас!

С каждым новым подъемом пенье «маленьких тележек» становилось все печальнее.

Они вздыхали и плакали, с трудом карабкаясь по крутой лестнице.

Они обливались потом, корзины с рудой врезывались им в плечи, а они все пели свои песни:

С самых детских лет Маргарита Корнадо думала об этих несчастных детях и жалела их. И то, что она постоянно думала и скорбела о них, и дало людям повод считать ее святой.

Но она не забыла их и когда выросла. Как только она стала взрослой, она отправилась в Гротте, где находится большинство рудников, и, стоя у входа в шахту со свежей чистой водой, она поджидала, когда «маленькие тележки» поднимутся на землю. Она вытирала им пот с лица и перевязывала раны на плечах. Она не могла сделать для них многого; но скоро уж «маленьким тележкам» стало казаться, что они не смогут больше выдержать своей работы, если Маргарита не будет приходить утешать их.

К несчастью для «маленьких тележек», Маргарита была очень хороша собой. Однажды один из инженеров увидал, как она ухаживала за детьми, и сейчас же влюбился в нее.

Через несколько недель Маргарита перестала ходить на рудники Гротте. Вместо этого она сидела у себя в Джйрдженти и шила себе приданое. Она выходила замуж за инженера. Это была прекрасная партия, она должна была войти в лучший круг городского общества. Ей уже некогда было заботиться о «маленьких тележках».

Дня за два до свадьбы пришла старая нищая Сантуцци, бывшая крестной матерью Маргарите, и сказала, что хочет поговорить с ней. Они поднялись на террасу, чтобы им никто не помешал.

— Маргарита, — сказала старуха, — ты живешь теперь счастливо и богато, и, пожалуй, мне не следует говорить тебе о тех, кто живет в нужде и печали. Ты забыла о них!

Маргарита сказала, что она может все говорить.

— Я принесла тебе поклон от моего сына Ореста. Ему очень плохо, и он хочет попросить у тебя совета!

— Ты знаешь, что ты можешь говорить со мной вполне откровенно, Сантуцци, — сказала девушка.

— Орест, как ты знаешь, больше не работает в Гротте. Он в Ракальмуто. И ему приходится там очень плохо. Не потому, чтобы ему плохо платили, а потому, что их инженер высасывает у бедных людей последнюю каплю крови.

И старуха рассказала, как инженер мучит рабочих. Он обсчитывает их и за малейшую провинность налагает штрафы. Шахты в очень плохом состоянии, и часто бывают обвалы. Никто не уверен в своей жизни, когда спускается в рудники.

— Так, видишь ли, Маргарита, у Ореста был сын, славный мальчик, которому недавно минуло девять лет. Инженер захотел купить мальчика у Ореста, чтобы сделать из него «маленькую тележку». Но Орест отказал. Он не хотел губить мальчика на такой работе.

Но инженер пригрозил Оресту, что он потеряешь свое место в рудниках.

Саптуцци замолчала.

— Что же тогда? — спросила Маргарита.

— Тогда Орест отдал мальчика инженеру. На следующий же день он высек мальчика. Он наказывал его каждый день. Мальчик становился все слабее и слабее. Орест видел это и просил инженера сжалиться над мальчиком; но тот не знал никакого милосердия. Он говорил, что мальчик ленится, и продолжал преследовать его. А теперь ребенок умер! Мой внук умер, Маргарита!

Девушка сразу забыла все свое счастье. Она снова стала дочерью рудокопа, защитницей «маленьких тележек», маленькой девочкой, которая сидела на веселой террасе и оплакивала ужасы мрачных шахт.

— Почему же он еще жив? — воскликнула она.

Старуха пытливо взглянула на нее. Потом она вынула спрятанный нож.

— Вот это посылает тебе Орест с тысячью вопросов, — сказала она.

Маргарита Корнадо взяла нож, поцеловала лезвие и молча отдала его обратно.

Наступил вечер за день до свадьбы. Родители жениха ждали сына. Он должен был вернуться к вечеру из рудников. Но он так и не пришел. Ночью послали слуг в Гротте искать его. Его нашли неподалеку от Джирдженти. Он лежал зарезанный на краю дороги.

Начались поиски убийцы. Рудокопы Гротте были подвергнуты строгому допросу; но виновный не находился. Не было никаких свидетелей, никто не хотел выдать товарища.

Тогда Маргарита Корнадо выдала Ореста, сына своей крестной матери, который и не думал работать в Ракальмуто.

Она сделала это, хотя узнала, что жених ее был виноват во всем, в чем его обвиняла Сантуцци. Она сделала это, хотя сама дала разрешение на убийство, поцеловав нож.

Но едва она открыла убийцу, как раскаялась в этом и испытала мучительные угрызения совести.

Во всякой другой стране ее поступок не считался бы преступлением; но в Сицилии на вещи смотрят иначе. Сицилианец скорее умрет, чем будет предателем.

Маргарита Корнадо ни днем, ни ночью не находила покоя. Жгучее раскаяние грызло ей сердце, она чувствовала себя глубоко несчастной.

Ее проступок не судили строго, так как знали, что она любила убитого, и все находили, что Сантуцци поступила с ней слишком жестоко. Никто не презирал ее, и все продолжали с ней кланяться.

Но ее мук не облегчало всеобщее участие. Раскаяние мучило ее, и рана ее никогда не заживала.

Орест был приговорен к пожизненной ссылке на галеры, а Сантуцци умерла вскоре после произнесения приговора над сыном. Маргарите некого было молить о прощении.

Она обратилась к святым, но они не хотели помочь ей. Казалось, что ничто на свете не имеет силы освободить ее от ужаснейших угрызений совести.

В это время в Джирдженти прибыл знаменитый францисканский монах, патер Гондо. Он проповедовал и собирал паломников на поклонение Младенцу Христу в Диаманте.

Патер Гондо не заботился о том, что святой отец еще не признал чудотворным изображение Христа в Сан-Паскале. В своих странствиях он встретился со слепыми певцами и слушал их рассказы о чудесах, творимых изображением. В чудные ночи сидел он у ног отца Элии и брата Томазо и от вечерней зари до утренней, не уставая, слушал их рассказы.

И теперь великий проповедник направлял всех обездоленных и несчастных к великому чудотворцу. Он советовал людям не терять даром этого святого времени.

— Младенца Христа не очень чтили до сих пор в Сицилии, — говорил он. — А теперь пришло время, когда он пожелал иметь здесь свою церковь и своих служителей. И для этого он дает своему святому изображению силу творить чудеса одно за другим.

Патер Гондо, бывший послушником в монастыре Ara coeli на Капитолии, рассказывал народу об изображении Христа, находящемся там, и о тысяче чудес, совершенных им.

— А теперь это милосердное Дитя хочет, чтобы Ему поклонялись и в Сицилии, — говорил патер Гондо. — Не будем больше медлить и поспешим к нему. Будем первыми, признавшими изображение! Пойдем, как волхвы и мудрецы, поклониться святому Младенцу, пока он лежит еще в бедной пещере в яслях!

Маргарита Корнадо, услышав это, взлелеяла новую надежду. Она первая последовала призыву патера Гондо. Ее примеру последовали и другие. Сорок паломников отправились с ними через гористую пустыню к Диаманте.

Все эти люди были бедны и несчастны. Но патер Гондо велел им идти с молитвой и пеньем. И взоры их вскоре сверкали, словно они увидали звезду Вифлеемскую.

— Знаете ли вы, — говорил патер Гондо, — почему Сын Божий выше всех святых? Потому что он оделяет души блаженством, прощает грехи, потому что Он дарует мир и успокоение, потому что царство Его не на земле!

Когда его маленькая паства уставала, он поддерживал в ней мужество рассказами о чудесах, совершенных изображением. Сказания слепых певцов были для них освежающими плодами и подкрепляющим вином. Бедные путники легкими шагами шли по горной пустыне Сицилии, словно поднимаясь к Назарету, чтобы поклониться сыну плотника.

— Он снимет с нас все наше горе, — говорил патер Гондо. — Когда мы будем возвращаться, сердца наши будут веселы и радостны!

И уже при переходе через выжженную, жгучую пустыню, где не было ни деревца, где вода имела привкус соли и серы, Маргарита Корнадо чувствовала, что на сердце у нее становится легче.

— Маленький Царь Небесный снимет с меня все мои мучения, — говорила она.

В один майский день пилигримы дошли наконец до подножья горы, где находится Диаманте. Здесь пустыня кончалась. Кругом они видели рощи оливковых деревьев и свежую зелень. Гора и город — все сверкало и искрилось.

Они чувствовали, что пришли в местность, осененную милостью Божией.

Они бодро поднимались по крутой извилистой дороге и запели громкими ликующими голосами старинную песнь пилигримов.

Когда они поднялись на гору, навстречу им вышел народ из Диаманте. Услыхав вдали однообразный напев старинной песни паломников, все побросали работу и бросились им навстречу. И жители Диаманте обнимали и целовали пилигримов.

Их ждали уж так давно и никак не могли понять, почему они так долго не приходили.

Диамантское изображение Христа было так чудотворно и милосердно, так любвеобильно, что весь народ должен был стремиться к нему.

Слушая все это, Маргарита Корнадо чувствовала, что сердце ее уже исцеляется от своих страданий. Все в Диаманте утешали и поддерживали ее.

— Он, конечно, поможет тебе, ведь он помогает всем, — говорили ей. — Еще никто не обращался к нему напрасно.

У городских ворот пилигримы расстались. Жители Диаманте разобрали их по домам чтобы они могли отдохнуть после долгого пути. Через час они должны были встретиться у Porta Aetna, чтобы идти на поклонение Младенцу Христу.

Но у Маргариты не было терпения ждать целый час. Она спросила дорогу к Сан-Паскале и пошла туда одна, не дожидаясь остальных.

Когда час спустя патер Гондо и пилигримы пришли в Сан-Паскале, они увидали, что Маргарита Корнадо сидит на ступенях алтаря. Она сидела неподвижно и, казалось, не заметила их прихода.

Но когда патер Гондо приблизился к, ней, она вскочила, как ужаленная, бросилась на него и начала его душить.

Она была женщина высокая и сильная. Между ними завязалась ожесточенная борьба, и, наконец, при помощи нескольких пилигримов патеру Гондо удалось высвободиться из ее рук. Она была как безумная, и ее пришлось связать.

Пилигримы пришли в церковь торжественной процессией, они пели и держали в руках зажженные свечи. Процессия была очень длинная, потому что к ней примкнули многие жители Диаманте. Передние ряды оборвали пенье, но задние, не видя случившегося, продолжали петь. Но весть о том, что произошло, переходила из уст в уста, и слушавшие ее смолкали. Жутко было слышать, как торжественное пенье обрывалось и переходило в стон и плач.

И тут измученные пилигримы поняли, что они напрасно пришли сюда. Все их утомительное путешествие было ни к чему. Чудные надежды, лелеемые ими в пути, угасли. Святое изображение не облегчит их страданий.

Сам патер Гондо пришел в ужас. Этот удар подействовал на него тяжелее чем на других, потому что все они думали каждый только о своем горе, а он нес в своем сердце страдания всех этих людей. Какую ответственность он взял на себя, пробудив в их сердце столько надежд.

Но вдруг его лицо снова осветилось прекрасной, наивно-благочестивой улыбкой. Изображение хотело только испытать веру его и этих людей. Если они не усомнятся, оно поможет им.

Он снова запел псалом своим ясным голосом и поднялся на ступени алтаря.

Но, подойдя ближе к изображению, он внезапно смолк. Он стоял и смотрел на изображение широко раскрытыми глазами. Потом он протянул руку, взял корону и поднес ее к глазам.

— Да, да, это написано тут! — пробормотал он. И корона выпала из его рук и покатилась по полу.

Патер Гондо сразу узнал, что перед ним был изображение из Ara coeli.

Но он не сообщил об этом сейчас же народу, а сказал со своей обычной кротостью:

— Друзья мои, я хочу рассказать вам замечательную историю!

Он рассказал им об англичанке, которая хотела украсть изображение Христа из Ara coeli. И он рассказал, как изображение было названо «Антихристом» и сброшено в мир.

— Мне и сейчас вспоминается старый фра Симоне, — говорил патер Гондо. — Показывая изображение в Ara coeli, он всегда говорил: «Вот эта маленькая ручка звонила, вот эта маленькая ножка стучала в дверь».

Когда же я спрашивал фра Симоне, что сталось с другим изображением, он ответил: — Что же могло с ним статься? Его вероятно разорвали на куски римские собаки!

Рассказав это, патер Гондо совершенно спокойно подошел и поднял корону, которую он уронил на пол.

— Прочтите, что тут написано! — сказал он. И он передал корону.

Люди стояли со свечами в руках и освещали ими корону. Те, кто умел читать, прочли надпись, а неграмотные видели во всяком случае, что какая-то надпись есть.

И каждый бравший в руки корону, тушил потом свою свечу.

Когда потухла последняя свеча, патер Гондо обратился к пилигримам, столпившимся вокруг него.

— Я привел вас сюда, — заговорил он, — поклониться тому, кто дарует покой вашим душам и введешт вас в царствие небесное! Но я повел вас по ложному пути, потому что это изображение ничего не может дать. Его царство лишь на земле!

— Наша бедная сестра лишилась рассудка, — продолжал патер Гондо, — потому что она пришла сюда в надежде на небесную милость. У нее помутился разум, когда она молилась изображению, не получая помощи. А оно не могло услышать ее, потому что царство его лишь на земле.

Он замолчал, и все смотрели на него, как бы вопрошая, что все это значит.

Потом он спросил по-прежнему спокойно:

— Может ли дольше оставаться на алтаре изображение, носящее на короне такие слова?

— Нет, нет! — закричали пилигримы.

Жители Диаманте молчали.

Патер Гондо схватил изображение и в далеко протянутых руках понес через всю церковь к выходу.

Но как спокойно и кротко ни говорил патер Гондо, глаза его все время строго и внушительно покоились на толпе. И никто не мог бороться с его силой, так огромно было его влияние. Все чувствовали себя разбитыми, и никто не мог высказаться свободно.

Подойдя к выходу, патер Гондо остановился и оглянулся. Острым сверкающим взглядом обвел он толпу.

— Дайте и корону, — сказал патер Гондо.

И корона была подана ему.

Он надел ее на изображение, вышел из церкви и остановился возле статуи Сан-Паскале. Он сказал что-то на ухо некоторым пилигримам, и те сейчас же удалились. Они вернулись, неся дрова и хворост. Они сложили костер у ног патера Гондо и зажгли его.

Все, бывшие в церкви, столпились позади патера Гондо. Безвольные и подавленные стояли они на площади перед церковью. Они видели, что монах собирается сжечь их любимое благодетельное изображение, но не оказывали никакого сопротивления. Они сами не понимали, почему они не спешат спасти изображение.

Но патер Гондо, видя, что огонь разгорелся и изображение всецело в его власти, выпрямился и, сверкая глазами, обратился к толпе.

— Мои бедные дети, — кротко заговорил он. — Вы приютили у себя опасного гостя. Но как могло случиться, что вы не догадались раньше, кто он?

— Что мне думать о вас? — продолжал он строже. — Вы сами говорите, что изображение даровало вам все, о чем вы просили. Так, значит, во все эти годы в Диаманте не нашлось ни одного человека, который просил бы об отпущении грехов и душевном мире?

Возможно ли это? Жители Диаманте просили только о выигрышах в лотерею и урожае, о насущном хлебе, здоровье и деньгах? Он раздавал ведь только земные блага! Никто не молил его о небесной милости.

— Неужели это действительно так? Нет, это невозможно! — радостно проговорил патер Гондо, как бы преисполнившись внезапной надеждой — Я ошибаюсь! Жители Диаманте знают, что я не брошу изображения в огонь, не спросив их согласия. Они ждут только, чтобы я замолчал, и тогда принесут доказательства в пользу изображения.

Теперь многие выступят вперед и скажут: «Это изображение сделало меня верующим!» И другие скажут: «Оно даровало мне отпущение грехов!» и еще другие: «Оно открыло мне глаза на благость Господню!» Они выступят и скажут все это, а я буду отдан на смех и порицание и я вынужден буду признать свое заблуждение и сам снова воздвигну его на алтаре!

Патер Гондо замолчал и, поощрительно смеясь, смотрел на толпу. Сильное движение произошло в толпе слушателей. Многие казалось, были готовы выступить и произнести свидетельства.

Они делали несколько шагов, но снова останавливались.

— Я жду, — сказал патер Гондо, и глаза его просили и звали.

Но никто не выступил из толпы. Вся толпа дрожала от ужаса при мысли, что в этом отношении они не могут стоять за изображение. Никто не решался заговорить.

— Мои бедные дети, — произнес патер Гондо с глубокой печалью. — Вы держали у себя Антихриста, и он приобрел над вами власть. Вы забыли Бога! Вы забыли, что у вас есть душа! Вы думаете только о земном!

Раньше говорили, что жители Диаманте самый благочестивый народ в Сицилии. Но теперь, очевидно, не так. Жители Диаманте рабы этого мира. Может быть, они даже неверующие социалисты, которые любят только землю. Они не могут быть ничем другим. Ведь среди них находился Антихрист!

Когда толпа услышала эти обвинения, она, казалось, получила способность защищаться. Гневный ропот прошел по рядам.

— Изображение святое! — закричал один. — Когда оно въезжало в город, колокола Сан-Паскале звонили целый день!

— Разве они могли звонить меньше, предупреждая о таком несчастье? — возразил монах.

И он с еще большей горячностью продолжал свои нападки.

— Вы слуги нечестивого, а не христиане! Вы служите ему, потому что он помогает вам! Но в вас не покоится дух благодати!

— Он был добр и милосерд, как Христос! — заговорили в толпе.

— Разве в этом-то и не все несчастье? — воскликнул гневно патер Гондо. — Он принял образ Христа, чтобы соблазнить вас! Только таким путем мог он поймать вас в свои сети. Рассыпая на вас дары и милости, он заманил вас в свою ловушку и сделал из вас рабов мира! Или это не так? Может быть, кто-нибудь может опровергнуть это? Может быть, кто-нибудь слышал, как человек, которого нет здесь, молил изображение о милости Господней?

— Он снял с Джеттаторе его злую силу! — воскликнул кто-то.

— Разве Джеттаторе может победить кто-нибудь, кроме равного ему в злой силе? — насмешливо переспросил патер Гондо.

После этого никто не пытался выступить в защиту изображения. Все, что они ни говорили, казалось, только вредило делу.

Многие обращали свои взоры на донну Микаэлу, тоже пришедшую сюда. Она стояла в толпе, все слышала и видела, но ничего не сделала, чтобы спасти изображение.

Она испугалась, когда патер Гондо сказал, что изображение было Антихристом, когда же он доказал, что жители Диаманте молились только о земных благах, ее охватил ужас, и она ни на что не могла решиться.

«Нет, нет! — думала она, — этого не может быть! Она потеряет рассудок, если поверит, что столько лет служила злой силе». Разум ее мутился.

И вера в чудесное вдруг порвалась в ней, как туго натянутая струна.

Мысли ее с безумной быстротой обозревали все чудеса, происходившие с ней, и тщательно проверяли их. Разве было хоть одно доказанное чудо? Это были все случайности и совпадения!

Она как бы распутывала моток ниток. От пережитого лично ею она перешла к чудесам прежних времен. Все только совпадения, самовнушения! А большая часть просто была фантазией!

Разгневанный монах громил толпу страшными словами. Она старалась прислушиваться, чтобы избавиться от своих мыслей. Но все его слова казались ей безумием и ложью.

Но что же происходит с ней? Или она становится неверующей?

Она взглянула на Гаэтано. Он тоже был здесь и стоял на ступенях лестницы около монаха. Его взоры были обращены на нее. И без ее слов он знал, что происходило в ее душе. Но он, казалось, не радовался этому и не торжествовал. Напротив, он словно хотел заставить патера Гондо замолчать, чтобы сохранить в ней хоть крупицу веры.

Но собственные мысли донны Микаэлы не щадили ее. Они безудержно неслись вперед и опустошали ее душу. Целый сияющий мир чудес был в ней уничтожен. Она говорила себе, что никто ничего не знает о небесном и не может знать! С земли на небо несется много вестей, но с неба на землю не доходит никакой вести.

«Но я хочу еще верить в Бога», — думала она и складывала руки, словно желая удержать последнее и самое дорогое.

— Взоры ваши, жители Диаманте, свирепые и злые, — говорил патер Гондо. — В вас нет Бога! Антихрист разлучил вас с Богом!

Глаза донны Микаэлы снова искали Гаэтано.

«Сможет ли он дать какую-нибудь возможность жить такому бедному, ограбленному существу, как я?» — думала она. Ее глаза встретились с его гордо уверенным взглядом. Он прочел в ее прекрасных, умоляющих глазах, как ее потрясенная душа льнула к нему, ища поддержки. Он ни минуты не сомневался, что может сделать ее жизнь прекрасной и богатой.

Она думала о радости, какую всюду вызывало его появление. Она думала о восторге, каким все дышало в ту ночь в Палермо. Она знала, что эта радость родится из новой веры в счастливую жизнь. Могут ли эта радость и эта вера охватить и ее?

Она в тоске ломала руки. Может ли это «новое» быть чем-нибудь и для нее? Или она всегда будет чувствовать себя такой же несчастной, как и в эту минуту?

Патер Гондо наклонился над огнем.

— Говорю вам еще раз! — воскликнул он. — Если хоть один человек скажет, что изображение спасло его душу, я не сожгу его.

Донна Микаэла вдруг почувствовала, что она не может допустить гибели изображения. С ним были связаны воспоминания о прекраснейших днях ее жизни.

— Гандольфо, Гандольфо! — прошептала она. Она только что заметила его возле себя.

— Я здесь, донна Микаэла!

— Не дай ему сжечь изображения, Гандольфо!

Монах во второй и в третий раз повторил свой вопрос.

Никто не выступил на защиту изображения.

Но маленький Гандольфо проскользнул ближе к костру.

Патер Гондо поднес изображение к огню.

Гандольфо как бы невольно согнулся. На губах его мелькнула горделивая усмешка.

Донна Микаэла поняла, что он почувствовал, как теперь все Диаманте принадлежит ему. Горячее усердие монаха делало Гандольфо властителем душ.

Она испуганно оглянулась. Ее взгляды перебегали с одного лица на другое. Происходит ли в душах других людей то же, что и в ее душе? Ей казалось, что да.

— Ты, Антихрист! — грозно произнес патер Гондо. — Никто не заботился о своей душе, пока ты царил здесь! Ты должен быть уничтожен!

И патер Гондо положил отверженного на костер.

Но едва изображение коснулось дров, как Гандольфо выхватил его с костра.

Он поднял его высоко над головой и бросился бежать.

Пилигримы бросились за ним, и по склонам Монте-Киаро погналась дикая погоня.

Но маленький Гандольфо все-таки спас изображение.

По дороге в это время как раз проезжала большая, тяжелая дорожная карета. Гандольфо, чувствуя, что погоня настигает его, и не зная, как быть, бросил изображение в карету.

И потом он спокойно дал себя схватить.

А когда преследователи хотели броситься за каретой, он закричал им:

— Берегитесь, в карете едет англичанка!

Это была синьора Фавара, которой наскучило, наконец, Диаманте, и она снова отправилась странствовать по свету.

Она уехала беспрепятственно. Ни один сицилианец никогда не решится потревожить англичанку.

V. Фреска Синьорелли.

Неделю спустя патер Гондо прибыл в Рим. Он получил аудиенцию у святого отца в Ватикане и рассказал ему, как нашел Антихриста в образе Христа, как Антихрист совратил всех жителей Диаманте к мирской суете и как он, патер Гондо, хотел сжечь его. Он рассказал еще, что ему не удалось вернуть народ к вере в Бога. Напротив, все Диаманте обратилось в неверующих и социалистов. Никто не хотел думать о душе, никто не стремился к нему. Патер Гондо спрашивал, что теперь станется с этим несчастным народом.

Старик папа, мудрейший из людей, не засмеялся над рассказом патера Гондо, но глубоко опечалился.

— Ты поступил неправильно, ты поступил очень неправильно, — сказал он.

Он задумчиво помолчал и потом продолжал:

— Ты был в соборе в Орвието?

— Нет, святой отец!

— Поезжай и осмотри его! — сказал папа, — а когда вернешься приди и расскажи мне, что ты там увидишь!

Патер Гондо повиновался. Он отправился в Орвието и осмотрел собор. Два дня спустя он снова был в Ватикане.

— Что же ты видел в Орвието?- спросил у него папа.

Патер Гондо рассказал, что в одной из часовен собора он нашел фрески Луки Синьорелли, изображающие конец мира. Но он не особенно рассматривал изображение страшного суда и воскрешения умерших, потому что внимание его приковала к себе большая картина, которую ему назвали «Чудесами Антихриста».

— Что же ты там увидал? — спросил папа.

— Я увидал, что Синьорелли изобразил Антихриста таким же бедным и простым человеком, каким Сын Божий сошел на землю. Я увидел, что он был одет, как Христос, и лицо у него было, как у Христа.

— Что же ты увидел еще? — спросил папа.

— Сначала я увидел, что Антихрист проповедует, а богатые и могущественные люди сносят к его ногам все свои сокровища.

Потом я увидел, что к Антихристу принесли больного и он исцелил его.

Затем я видел как последователя Антихриста предали мученической смерти; на большой картине во всю стену я видел, как люди спешили в огромный храм мира, как дух вражды был свергнуть с небес и все притеснители были поражены небесным огнем.

— Что ты подумал, увидя это? — спросил папа.

— Увидя эту картину, я подумал: этот Синьорелли был безумный. Неужели он думает, что во времена Антихриста не будет вражды и на земле воцарится мир и радость, как в раю?

— Что же ты еще видел?

— Я видел, что священники и монахи были брошены на костры и сожжены. А в конце концов я увидел, что возле Антихриста нарисован дьявол, который все время шепчет ему на ухо, что он должен говорить и делать.

— А что ты подумал, когда увидал это?

— Я сказал себе: этот Синьорелли не безумец, а пророк. Антихрист, разумеется, придет в образе Христа и водворит рай на земле! Он сделает ее такой прекрасной, что люди забудут о небе! И это будет самым ужасным искушением для мира!

— Теперь ты понимаешь, — сказал папа, — что твой рассказ не сообщил мне ничего нового? Церковь всегда знала, что Антихрист придет, украшенный добродетелями Христа.

— Так вы знали, что он уже пришел, святой отец? — спросил патер Гондо.

— Неужели бы я мог из года в год сидеть на троне Петра и не знать, что он пришел? — сказал папа. — Я видел, как возникло народное движение, горящее любовью к ближнему, но отвергающее Бога. Я вижу, как люди идут на мученическую смерть за новую веру в счастливую жизнь. Я вижу, как народ черпает новые радости и новое мужество из слов: «Думайте о земле!» Как раньше он черпал их из слов: «Думайте о небе!» Я знал, что пришел тот, о ком возвестил Синьорелли.

Патер Гондо молча склонил голову.

— Понимаешь ты теперь, в чем ты поступил неправильно?

— Святой отец, просвети меня в моем грехе!

Старый папа поднял глаза. Его ясный взгляд проникал, казалось, за завесу случайностей и видел истинное положение вещей.

— Патер Гондо, — сказал папа, — знаете ли вы, что такое это маленькое дитя, с которым вы вступили в борьбу в Диаманте, дитя — милосердное и чудотворное, как Христос, бедное, презираемое дитя, которое вы победили и которое вы называете Антихристом?

— Нет, святой отец!

— А кто тот, кто исцеляет больных на картине Синьорелли, трогает богачей своей проповедью и ниспровергает притеснителей, тот, кто обратит землю в рай и заставит людей забыть о Боге? Вы не знаете, кто он?

— Нет, святой отец!

— Что же это может быть, как не антихристианство, не социализм?

Патер Гондо в ужасе глядел на него.

— Патер Гондо, — строго произнес папа, — ты хотел сжечь изображение! Зачем? Почему ты не обошелся с ним ласково и не отнёс его к Младенцу Христу на Капитолий, откуда его свергли?

Но вы, монахи, вы всегда поступаете так! Вы могли бы овладеть народным движением, пока оно еще как спеленатый младенец лежало в колыбели, вы могли отнести его к ногам Иисуса, и тогда Антихрист увидел бы, что он не что иное, как поддельное изображение Христа и признал бы своего Господина и Владыку. Но вы не заботитесь об этом! Вы бросаете антихристианство на костер; берегитесь, как бы оно само не бросило вас туда же!

Патер Гондо преклонил колена.

— Я понимаю, святой отец. Я пойду и отыщу изображение!

Папа поднялся во всем своем величии.

— Не ищите изображения, пусть оно совершит свой путь по миру. Мы не боимся его! Когда оно приступит к Капитолию, чтобы завладеть престолом мира, мы выйдем к нему навстречу и приведем его к Христу! Мы примирим землю с небесами. А вы поступаете неправильно, — мягче продолжал он, — ненавидя его! Вы забыли, что Сибилла назвала его одним из обновителей мира. На Капитолии будут поклоняться обновителю мира — Христу или Антихристу!

— Святой отец, если он исцелит страдания мира и небо не пострадает от этого, то я не буду ненавидеть его!

Старый папа тонко усмехнулся.

— Патер Гондо, позволь и мне рассказать тебе одну сицилианскую легенду. Рассказывают, патер Гондо, что, когда Господь наш творил землю, Ему захотелось узнать, что Ему еще осталось творить. И Он послал святого Петра посмотреть, готов ли мир.

Когда святой Петр вернулся он сказал:

«Все плачут, рыдают и стонут».

«Так мир еще не готов», — сказал Господь и продолжал творить.

Через три дня Господь снова послал святого Петра на землю.

«Все смеются и ликуют», — сказал, вернувшись, святой Петр.

«Так мир еще не готов», — сказал Господь и продолжал творить.

И вот святой Петр был послан в третий раз.

«Одни смеются, а другие плачут», — сказал Петр.

«Так значит мир готов», — сказал Господь.

— И так всегда будет и останется, — заключил папа. — Никто не может избавить людей от страдания, но многое простится тому, кто поддерживает в них мужество переносить их горе!