ВОЛШЕБНАЯ СИЛА БУМАГИ

КОНВЕРТ ИЗ ШКАФА

Отдыхал я однажды в Крыму. В комнате, которую снимал, стоял старенький шкаф, где и нашел я конверт. Письмо было адресовано некоему Альхамову, судя по обратному штемпелю, моему земляку. Думая, что письмо Альхамова не застало, я спрятал его в свои бумаги — может, при случае вручу адресату. Да так оно и завалялось у меня. И вот недавно наткнулся на пожелтевший конверт. Подумал-подумал, да и решил прочесть.

Пожалуй, это письмо и вас заинтересует. Вот оно.

«Здравствуй, дорогой мой Альхам! Вот уже двадцать дней прошло, как ты копишь жирок в Крыму, но всего два письма прислал. Да как же ты смотреть на меня будешь, когда вернешься, а? Эх, бессовестные твои глаза… Так и знала — загуляешь там. Чать, уже подцепил кралю на высоких каблучках. Учти, приедешь — не поздоровится, погуляет по тебе моя скалка.

Забыл ее? Зато я помню твою толстуху Ханбикэ. Вчера видела ее — из магазина с мясом шла. Ну как, говорит, миленочек поживает, скоро ли вернется?

Ведьма этакая. Всю ночь от обиды не спала. И свет не мил, как ты уехал. На днях вот поступили в магазин новые товары. Дефицит сплошной. Ну, и раздали их кому попало. А твой заместитель хам из хамов. «Вакига-ханум, — говорит, — для тебя я самое лучшее припас», — а сам колено мне гладит. Ох и бесстыжий, и глаза у него дьявольские. Спаси меня, аллах, от такого. Как улыбнется, так глаз не видно. Даже нос в щеки прячется, — такой пухлый твой заместитель. «Пока муженек в отъезде, пригласила бы на чаек», — говорит. А сам по моим ребрам пальцами… Да как он смеет! Пузырь несчастный…

В пятницу пустила на квартиру шофера Бастана. Не подумай плохого, дорогой, он в сенях спит. Даже не слышу, когда он на работу уходит, когда возвращается. Я уж все крючки да запоры на дверях сменила — кто знает, что у парня на уме. Бастан сам запор сделал из санного железа. Вообще, малый ничего, дельный человек. А ты из головы выбрось его. Нужны мне эти мальчишки… Я женщина строгая. А ты же ревнивец.

Милый Альхам! Твое последнее письмо меня ужасно расстроило. Ты пишешь, что у пиджака оторвались три пуговицы. Не могу поверить — я их суровыми нитками пришивала. Впрочем, кто знает…

Ты пишешь, дожди у вас. А каким же образом оторвались пуговицы? В пути ли, или уже там, в Крыму? Проснусь на рассвете и уснуть не могу, все твои пуговицы мерещатся: сколько-то их уже потерял? Все они костяные, и пришивала их суровыми нитками.

А ты смотри там. Помни скалку. Может, синяки прошли? Уже успел найти такую же непутевую, как Ханбикэ? Погоди, рассчитаюсь с тобой! Последние волосенки повыдеру. Ты меня знаешь — не посмотрю, что в Крыму коптился.

А дни здесь жаркие. Корова молоко убавила — ровно на ковшик. Бастан любит парное молоко. Да, сварила варенья две банки. А Бастан подарил мне полмешка риса и десять килограммов сахара. Он твоему Ташкетику рогатку сделал. Только Ташкет весь в тебя, таким хулиганом становится! Почитай, что весь сервиз, что тебе подарили, побил. Из рогатки два окна кокнул. Ну и всыпала я ему! Вчера так отстегала, что сама три часа проплакала. Ах, как жалко его. Все хнычет: «Когда папочка приедет?» Как захнычет, так и отшлепаю, и опять плачу.

Порадуйся — твоя свояченица Зухра двойню родила. И еще — того безрогого козла, Танхык-енге которого держала, волки придушили.

Да, вспомнила: иголка с ниткой лежит в шестом отделении твоего бумажника. Там же карточка твоего Ташкетика.

Будешь покупать пуговицы — бери костяные. Дубовых не надо. Долго не бездельничай там. Будешь проездом в Москве, купи Ташкетику верблюжонка, а Кафии — золотые сережки. О том, что мне норка на воротник нужна, напоминать не буду. Размер моей ноги в твоем нагрудном кармане — будешь туфли покупать, не забудь.

Приедешь, запиши выговорок своему заместителю. Пусть за чужие коленки не цапается.

Писано в субботу, твоя Вакига».

Из какого села письмо — я так и не узнал. И даты внизу не было.


Перевод А. Козлова.

…И ДРУГОЙ КОНВЕРТ

Недавно мне принесли конверт. Открыл, прочел:

«Посылаю Вам одно любопытное письмо. Оно написано Альхамом Вакиге-ханум и отослано из Крыма. Погляди, может быть, заинтересует».

Поглядел. Действительно, любопытно. Вот, посудите сами.

«…Ну, как добрался, я тебе описал. Да, путешествие — это не фунт изюму. Вот я и в Крыму. Гордись, моя ласточка!

В день приезда на виноград навалился — целый килограмм за один присест слопал. Несвежий, что ли, попался. Два дня на сухарях потом сидел.

У пиджака оторвались три пуговицы. Это не случайно — тут климат такой. Дожди идут проливные, так что белые брюки одевал только два раза.

Остальным пуговицам пока ничего не грозит.

Ах, как тут скучно! Однажды вечером так по тебе затосковал, что не знал куда деться. Пошел прогуляться по аллее, и вдруг смотрю — старый мой знакомый навстречу! Так я растрогался, бросился к нему со всех ног. Уж обнимались мы, обнимались… Часы даже потерял тогда впопыхах. Но пусть этот убыток будет к благополучию. А ты не горюй, береги здоровье. Покуда есть в сметах премиальная статья — часы будут.

Обо мне не беспокойся, мой характер тверд. К тому же я хорошо помню твою скалку.

Ох, умора эти врачи! Мой доктор, видимо, вовсе не знаком с работой кооператоров. Гонит меня на утренние зарядки! Покажет на дерево, что в трех километрах, время засечет, и — марш туда и обратно… И так каждый день. Пятерых с нашего отделения гоняет. Ну, а меня-то? Когда ж я пешком ходил?

Вначале было покаялся, что приехал, а теперь попривык. Но иногда подумываю — уж не нарочно ли подложил мне такую свинью мой заместитель? Хитер, бродяга! Это он мне Крым устроил. Даже о расходах позаботился. Конечно, не зря — умысел есть у него. Ты почаще к нему заходи, может, кой-чего он на сторону сплавляет. Если что-то путное увидишь, сама не зевай, перехватывай.

Передай моему шоферу Бастану вот что: пусть немедленно съездит к Бик-Халфину и привезет барана — того, что мне подарил. Что ему нужно было, он получил, пусть рассчитается теперь.

Лебедушка ты моя, Вакига! Как я скучаю по тебе… Уж не я ли так изучал твой характер… Все в тебе хорошо, кроме легкомыслия. Кулак ты мой знаешь, так что, ежели по приезде услышу кое-что интимное, голову отверну.

Да, чуть не забыл. Ты ведь знаешь повадки козы Танхык-енги. Вечно у наших грядок трется. А ты как болтовней займешься да сплетнями, так она тебе и разукрасит огород! Будь бдительной, Вакига.

Вот сейчас пишу и не могу от смеха удержаться. Шутник один со мной отдыхает. Судя по всему, человек он недалекий, грамотешки нет — в торговом деле мелко плавает. Рисунки малюет, тем и на пропитание добывает. Как разденемся купаться, так щелкает меня по животу и ржет. Однажды уснул я на пляже, он с меня, спящего, портрет срисовал. Ну, поблагодарил я от души его — ведь никогда же не наблюдал свой спящий образ. Оказывается, величественная эта картина — спящий я. Вспомни, как спал я дома, сразу поймешь. Только он кое-что преувеличил. Ведь нос-то мой не с кулак же, а? Также и пар не бьет из ноздрей, когда сплю. А он нарисовал — бьет. Что, мой живот самовар, что ли, или котел с кипятком? Если так, я бы и не удивился, почему это из моего спящего образа пар свищет. Однако для меня это загадка. Приеду — погляди, может, и правда пар из ноздрей идет.

Посылаю тебе этот рисунок, а также и фотографию. Чтобы Ташкет их углем не уработал, вставь в рамку, под стекло. Пусть завистники мои посмотрят. На снимке я в самом центре, справа — тот самый хохмач-рисовальщик, слева, толстяк — из Центросоюза, в торговых делах профессор. Остальные — очки, шляпа, берет — это из соседней палаты. А за мной стоит Мария Павловна. Очень порядочная женщина. Ты не нервничай, ее руки невзначай легли на мои плечи. Она и сама не заметила, как они легли. Знаешь, я даже и снимок тебе не хотел посылать. Подумаешь еще черт знает что. Но чистота моей совести победила. Посылаю. Не забудь вставить в рамку. Пусть люди завидуют.

Тот художник-хохмач на разные побасенки мастер. К анекдотам про нашего земляка Ходжу Насретдина, еще про какого-то Дон-Кихота приплел всякие истории. В общем, любит приврать. Рассказывает небылицы всякие про каких-то писателей, про рисовальщиков, о каких я и слыхом не слыхивал. О чертях какого-то Гоголя, что в горшке уснули, рассказал. Говорил же мне покойный тесть: держись от черта подальше. Две ночи не спал, все черти дразнились. Чуть задремлю, так ползут они из горшка и живот щекочут… Сидя и дремал. Врач говорит, с перегреву, мол. Вчера ничего спал, тестя во сне видел. А проснулся от голоса твоего. Грустный такой: «Птенчик ты мой, цыпочка!..»

Представляю себе, как ты обо мне беспокоишься. Мол, плавать не умеет твой цыпочка, как бы не утонул в Черном море. А твой цыпочка не дурак. Купаюсь на мели — держусь руками за скальную породу дна, а спину волны гладят. Благодать.

Еще раз напоминаю: намекни Бастану о баране, не проморгай чего-нибудь в магазине; скажи племяннице, чтоб новорожденного без меня не нарекали; берегись козла безрогого, помни, что я интенсивно скучаю по тебе. Одновременно вот что: не забудь — рука у меня тяжелая. Если что, спуску не дам.

Лебедушка моя, Вакига! Я просто…»

Неизвестно, что писал дальше Альхамов, ибо листок в этом месте был оборван. Кто знает, может быть, Ташкет пыжи мастерил для пугача.


Перевод А. Козлова.

ТРЕТЬЕ ПИСЬМО АЛЬХАМОВА

В предыдущих рассказах я дал возможность читателям хотя бы одним глазком заглянуть в души Вакиги-ханум и Альхамова, понять их взаимоотношения, взгляды на жизнь, а также и характеры. Но прочли мы их с вами не одни, дорогие читатели, оказывается, и супруги Альхамовы в курсе литературных событий. Мои рассказы попались им на глаза, супруги прочли их и решили мне написать. Вернее, сам Альхамов решил мне дать знать о себе. Ну и слава богу — живы-здоровы оба. Да, вот оно, письмо-то.

«…Уважаемый кустым![1] До коликов в животе нахохотался, читая ваши статьи. Как же вы заполучили мое письмо к Вакиге и ее — ко мне? Не в архиве ли каком обнаружили?

В известных вам письмах отражена лишь самая малая толика моей бурной жизни, всех приключений, пережитых мною и Вакигой-ханум. Статьи ваши где-то раскопал мой сын Ташкет. Гостил он у нас всего два дня и оба дня хохотал: так уж ему они понравились.

А он возмужал, стал степенным человеком. Теперь не хулиганит, как в детстве. Не бьет окна из рогатки. И должность высокую занимает: по линии торговли в совхозе. В меня удался, моя кровь. И не дурак тоже, чертенок эдакий, умеет устраиваться. Семьей обзавелся, живет припеваючи. И невестку нам выбрал хваткую, взнуздала она Ташкетика наглухо. То есть, удивительно вот что: если Ташкетик в меня удался, то килен[2] — вылитая Вакига-ханум, Язык, что перченый, огнем жжет, и скалка, а то и кочерга всегда под рукой.

А дочь Кафия учительницей стала. Ни в мать, ни в отца. Не сумел я сориентировать ее на дело всей моей жизни — торговлю.

Но ничего. Моя головушка все перенесет. Как дубовая. Это ж, почитай, подвиг — десять с половиной лучших лет жизни отдать торговле! В те времена слава обо мне гремела не только по нашему Дубиново, но и по области. Даже в Центре слыхивали про Альхамова. Всех калибров начальство как работой моей довольно было, так и угощением. Я бы и сейчас усердно тянул свою лямку, если бы не эта шельма Саптыяров. Помощником моим был. Влез шайтан в душу, втерся в доверие, проник в сердце. А как? Угождал. То путевочку мне в санаторий, то после удачной ревизии премию выхлопочет. А оказалось, подкоп вел под меня. Как свинья под дуб. Меня у разбитого корыта оставил, а сам на скамью попал. Болтун был и сплетник. Но тащить не дурак — в Дубиново пятистенник под железом отгрохал, пировал чуть не каждый день. Сам раскудахтался, сам и погубил себя. Чтоб растрату покрыть, спустил ему все добро свое нажитое. На меня он все свалил, бесчестный. На три года мне пришлось съездить в места, не столь отдаленные. Вернулся благополучно. И бросили меня на подъем лесной промышленности — в леспромхоз.

Ничего, местечко теплое. Снова друзей завел, даже руководящих среди них имею. В лесу дом поставил. Так сказать, на лоне природы, дышу озоном. Что же касается казенного имущества — ни-ни, ни щепочки себе не присвоил. Этот Саптыяров лисой около меня крутился, лесу на дом хапнуть надеялся. Дудки. Сейчас пенсию получаю.

Кстати, охотой увлекся. Дело это хоть как называй — и ремеслом, и промыслом, но вернее всего — заразой. Как приснится медведь или заяц, считай, сон пропал.

Слышал я, вы однажды мимо нас проезжали. Эх, не знал! Вот бы изучили историю моей жизни — чистый роман! Заезжайте, фактами обеспечу. А может, портрет пришлете? Я бы его рядом со своим повесил, с тем, что из Крыма прислал: пусть завистники локти кусают!

А Вакига-ханум все та же. Отелло в юбке. Ох и ревнивая… Через слово про скалку напоминает, искрой сыплет, как головешка. Но и сама мой кулак помнит — тот, в котором я линию торговли держал. Сейчас он не тот — легкий стал. Да и неохота в дело пускать его. Как закипит Вакига-ханум, я ружье на плечо, да в лес на неделю. А то забреду к Ташкету. Там уж как сыр в масле катаюсь. Вакига-ханум не выдерживает, сама за мной приезжает. Уж умоляет, упрашивает вернуться, аж на колени падает. Так-то, дорогой кустым!

А вы женаты? Если нет — давайте к нам. У нас в леспромхозе этого добра хватает. Девки — кровь с молоком! Если женаты, опишите, не из наших ли краев супруга. Посылая свой портрет, не забудьте ответить на эти вопросы. А мы с Вакигой уж присмотрим тут вам подругу.

И еще сообщите, как вы насчет медовки. Говорят, что люди вроде вас более светлые напитки уважают. А то у меня в бочонке так и играет медовка для дорогого гостя.

Прочитал ваши статьи и сон приснился мне — привиделась молодость. Смеялся во сне, аж жену напугал. Сходи, говорит, к доктору, пусть лечение назначит. Ну и разошлась: чего во сне хохочешь? Я — за ружье, да в лес. Пусть одна покукует.

Эх, былое, былое… Курай сейчас мой лучший собеседник. Зубов только нет, играть плохо. Я играю, Вакига-ханум поет. Даже в клуб ходим выступать. Нас там любят, даже ждут по вечерам.

А насчет моего социального происхождения не сомневайтесь. Из бедняков. Неизбалованный. И в грамоте силен.

На здоровье тоже пока не жалуюсь. Вот только храп донимает. Не меня, конечно, жену. Она целый комплекс приемов борьбы с моим храпом разработала. Спать, конечно, мне мешает. Не опишете ли мне, как от храпа избавиться?

Но все-таки скажите: а ведь неплохо живем мы с женой? Душа в душу. Ну, бывает всякое. Так забывается же.

Вы уж в своих статьях письмо мое не используйте. А то Ташкетик опять живот расстроит. Уж он мастер посмеяться.

Вот у меня и все, кустым. Жду в гости вас».


Перевод А. Козлова.

ЗАВЕЩАНИЕ АЛЬХАМОВА

…Открыл дверь я — Вакига-ханум! И конверт в руках держит. Провел я ее в комнату, усадил на диван, чаю налил, а она мне конверт вручает. Читаю:

«Если я трагически погибну ввиду какого-либо происшествия или умру собственной смертью, тогда и вскройте конверт. Только не давайте читать тем, кому нет еще двадцати лет».

— Это еще что? — спросил я Вакигу-ханум.

Вздохнула она и ответила:

— Прощальное письмо покойного Альхамова.

— Как, разве он?…

— Да, да, год назад. Пусть земля ему будет пухом…

— А почему же до сих пор конверт не распечатан?

— Не посмела Ташкетику дать прочесть. Вдруг он там чего-нибудь такое написал… А вам-то уж можно, читайте.

И я прочел вслух то, что завещал Альхамов.

«Тебе, законная и единственная жена моя, Гуль-Вакига, вам, моим прямым наследникам дочери Гуль-Кафии, сыну Ташкету, а также крестным наследникам и аксакалам аула оставляю сие завещание.

Прежде всего, прощайте навеки, не поминайте лихом! Что, может, не так делал — простите.

Когда понесете меня на кладбище, не кладите рядом со старшиной Ягалтаем и урядником Табантаем. Это они загубили моих отца и деда. Мой надгробный камень с записью имени моего и года рождения стоит во дворе у Ялпака Иргажанова. К дереву прислонен. Надо бы высечь на нем дату смерти.

Надеюсь, на бугорке похороните. Ибо не было в торговле руководителя более прославленного и авторитетного, чем я. Принадлежащее мне торговое имущество, как-то: аршин, метр, гири, счеты, а также рога лосиные, служившие вешалкой для безмена, заряженные патроны и стреляные гильзы положите со мной, по правую руку. Археологам будущего эти вещи многое скажут о моей личности, о нашем времени. Для науки это бесценная будет находка.

А пожил я неплохо. Родственникам не вредил, друзей не обижал. Во времена своей торговой жизни и деятельности ошибки были, не скрываю. Спотыкался на интересах руководящих друзей, ну и малость на собственных. За это и понес кару. Ну и правильно.

Однако друзья не оставили. Мне поверили и направили на подъем лесной индустрии. Все это с исторической достоверностью изложено в моей анкете.

Благодаря стойкости и лихости, в эпоху военного коммунизма и НЭПа прошел целым и невредимым две чистки. В том, что хребет мой остался цел, заслуга двух обстоятельств. Первое — социальное происхождение. Корень мой — в одном из рабов какого-то хана. Значит, я из угнетенного класса. Поэтому боролся с представителями крупной и мелкой буржуазии. Умел завоевать авторитет у бедняцкой прослойки — за словом в карман не лез, ухватист был, любил много ездить.

Когда страна была объята огнем войны, бил врагов, не щадя своей жизни, так необходимой торговому делу.

А когда перешел на государственное пенсионное довольствие, в интересах народа взялся за уничтожение хищных зверей в окрестных лесах.

Народ я благодарил песней курая, жена меня иной раз учила кочергой, я же Вакигу тоже не оставлял в таких случаях без должного внимания. Эх, дорогая, прости грехи мои мужицкие, да и за те прости, что не успел совершить.

И все же жили мы, не запятнав своей чести друг перед другом. Верными были супругами. А кочерга да скалка — лишь приятные воспоминания. Аксакалы аула знают — не пил я, не курил. Здоровье было дороже.

Не могу умолчать о единственном грехе своем — с бабой связанном. После того с женским полом и не якшался. Все из-за проклятого муллы Терентея получилось. В силки его, хитроумно расставленные, попал. В общем, Коткуя, с которой баловался я в юности, жила в ауле Куркале. Когда связался с ней, тогда и узнал, что она свояченица Терентея. Однажды Коткуя потребовала узаконить брак, а мулла поддержал ее. Мне пригрозил. Мол, раззвоню на всю округу про блуд мой. Так и заплясал я под дудку муллы. А потом эта потаскуха родила мальчугана, которого Коткуем назвали. Пришлось от слухов откупаться, содержать бабенку. Вроде алиментов платил ей. Плюнул бы я на это дело, да у муллы свидетельство о нашем браке было. Фальшивое, конечно, с печатью липовой. Ее мулла сам и вырезал из корня кувшинки. Вот и попробуй выпутайся!

Коткуя да мошенник Терентей не пухли с голодухи, жили как у аллаха за пазухой. А я из-за них босой ходил. Из-за них и грешен перед обществом. Долго содержал их.

Теперь, Гуль-Вакига, все заботы по хозяйству на твоих плечах. Им не привыкать поклажу нести, женщина ты расторопная. Только не доверяй этому мошеннику Терентею. Подлый человек!

Поминки не справляй. Вредный это обычай. Пить много стали на поминках. Муллу же на порог не пускай. И Коткую, и Коткуя тоже. Не умеют они честным трудом жить.

Мои законные наследники жена Гуль-Вакига, сын Ташкет, дочь Гуль-Кафия! Все, что накопил я — ваше. Ташкету — сапоги охотничьи и брюки, Гуль-Кафии на память — моя любимая подушка.

Тебе, Гуль-Вакига, все остальное. Корову оставь, молоко пей. Телку продай, ходить тебе тяжеловато за ней. А нетеля оставь. Продай и двух овец из пяти. Тебе и трех хватит.

Никто мне не должен. Денежные сбережения мои от продажи телки, козы, овец и пушнины — в шапке (это, помнишь, в виде премии дали мне), между кожаным верхом и подкладкой. А шапка в рукаве старого тулупа. Только осторожней — там капкан для крыс.

Гуль-Вакига! Подлинный экземпляр моей родословной с полным генеалогическим деревом находится у Буканшина. Ее, наверняка, опубликуют в каком-либо журнале. А может, и отдельно издадут.

Если тут слова встретила незнакомые, к мулле не ходи. Он сам не знает ничего. Пустая голова.

Не плачь, на том свете меня на сковородку не посадят. Грехи на земле искупил. А ежели что, так я и там сумею схитрить. Как начнут дознаваться, возьму да и свалю грехи на муллу Терентея. Он выдюжит.

Прощай, Гуль-Вакига!

Твой законный муж Габду-Аль-Хам, сын Аль-Хамов».


Перевод А. Козлова.

ВОЗМУЩЕНИЕ КЫЗМИТДИНОВА

Кызмитдинов давно поджидал случая встретиться и поболтать со свояком Саптияровым.

Сегодня и предоставился ему такой момент — Саптияров сам из Уфы проездом пожаловал. И пока жена жарила в духовке гуся, Кызмитдинов не преминул поделиться со свояком тяжкими своими горестями.

Выставив на стол поллитровку, отливавшую зеленоватым светом, слегка гнусавя, заговорил:

— Эх, свояк, ну какие тут условия… Понимаешь, комнатка — что сени. Тесная. Впереди — парты. Сзади — классная доска. Дети лодыри, учатся из рук вон плохо. Объясняешь урок — не слушают… Ну, давай, поднимем по первой, потом покалякаем. Вот, огурчика спробуй, сам мариновал… Только ты того, не болтай там, про поллитру, знаю, слаб ты на язык. Понимаешь, нет условий. Однажды пишу на доске тему сочинения. Ну и ладушки. Написали. Я проверяю. Пишет один: «Мой старший брат работает на целине. Он передовой тракторист. Трудится хорошо, поэтому его наградили Почетной грамотой…» Понимаешь… Ну, еще по одной. Эх, хороша! Как по маслу прошла… Та-а-ак… Эй, жена! Будешь в районе — не сболтни, как мы тут того… По маленькой… С гусем-то поспеши!

— Понимаешь, свояк… Это сочинение на подозрения меня навело. Вроде бы в смысле грамматики все верно. Ошибок нет, запятые на месте. Стоп, говорю себе, тут что-то не так. Иду к родителям пацана, и оказывается, у них и в помине нет целинников! Никто трактористом не работает! Так разве можно писать неправду? Лгать? В таком возрасте? Нельзя! Кто же из него вырастет, а? Я и влепил ему двойку.

— …Нет условий, свояк. Вот однажды я с одной… Эта, как ее, физику у нас преподает… А-а, Гуль-Сарваръямал! Ну, идем мы через реку. Лед тонкий, понимаешь, трещит. Что? Любовница? Т-с-с! Когда жена рядом, не задавай такого глупого вопроса. Ну и язык у тебя. Слов не держит, это я знаю… Дома жене черт знает что наговоришь… Потом? А, что потом, известно. Лед тонкий, а у Гуль-Сарваръямал груди велики… Понимаешь… Лед трещит, а ей хоть бы что. Хохочет, заливается…

— Ну, давай еще по махонькой. Ха! Ух ты, крепкая, стерва! А условий нет. Впереди — парты, сзади — доска, дети не слушаются. А в район — сигналы, будто бы Кызмитдинов… Понимаешь, свояк. Ты в министерстве бываешь, не ляпни чего лишнего. Я это говорю тебе, потому что ты мой свояк. Ну, своячок, как там моя свояченица поживает?


Перевод А. Козлова.

ПОЧЕМУ ЛЕВ ТОЛСТОЙ ПИСАЛ МНОГО?

Два писателя сидят за столиком в одном заведении и беседуют о проблемах литературы.

— Послушай, дорогой, — говорит тот, что с дискантом. — Чего ты по мелочам разбрасываешься? Рассказиками да повестями балуешься. Написал бы что-нибудь эдакое… Эпохальное.

— Что поделаешь, старина, — отвечает баритоном другой. — Время! Время сковывает…

— Да-а-а… Время — деньги, дружище…

— А вот почему Лев Толстой писал много? У него что, в сутках по сорок восемь часов было?

— Э-э-э, не чета он нам, старина. Время Лев ценил. Вот хотя бы на то внимание обрати, что он не брился. А мы? Чуть глаза протер — и за бритву. Ты засекал, сколько на бритье времени уходит? Целых полчаса. Тридцать минут!

— Да-а-а… Над этим стоит задуматься. Если бы Лев Толстой брился ежедневно, возможно бы и написал столько же, сколько и мы. А?

Оба писателя вперились друг в друга, будто бы открыли великую тайну, распахнувшую перед ними блестящее будущее. Достав авторучки, со скоростью ЭВМ подсчитали время, которое так безжалостно отнимает у них бритье за месяц, год, за тридцать и даже за пятьдесят лет. Это была колоссальная сумма!

— Вот тебе и полчаса, — глухо сказал дискант. — Уловил?

— Уловил, — сказал баритон. — Значит, бритье украло у нас не только «Войну и мир», но и повесть «Хаджи-Мурат»?! О, боже…

— Хотя у Толстого других забот не было. Пиши, да пиши, — сказал дискант. — Это тоже учесть надо.

— Э, нет, браток, — возразил баритон. Он тоже женат был. Так же боролся с женой за личную свободу. Даже на охоту ходил, пахал, причем, босиком. Из колодца на санках воду возил. Рассказики для детей пописывал. Воевал даже. И не забудь: никаких там домов творчества в то время не было! И творческих командировок не было! А ведь писал, бедняга…

Под тяжестью доводов дискант окончательно сник. Только и уронил:

— Баста! С этого дня не бреемся.

Они расплатились с официанткой, встали из-за стола и, горько сожалея о потерянном на бритье времени, отправились на стадион смотреть очередной футбольный матч.


Перевод А. Козлова.

КАХАРИЯ-ХАНУМ

Сижу я на садовой скамейке и размышляю. Фамилия моя, думаю, Бесяншин. Спиртного в рот не беру, не курю, с женщинами скромен. Короче, нравственно чист, как горный хрусталь. Что обо мне говорить? Нечего. А вот о моей жене есть что.

Во-первых, Кахария-ханум красива. Даже чрезмерно. Во-вторых, любить умеет, как Джульетта. Любит, позабыв все на свете. Вот этими двумя качествами природа в избытке наградила Кахарию-ханум. Конечно, не подумайте, что я склонен к хвастовству и преувеличениям. Нет, я же говорю: Кахария-ханум — писаная красавица. Но красота ее ни грамма не прибавила к моим радостям, к моим горестям. Да, любить она способна самозабвенно… Очень любит мою зарплату, а также премии. Полна желания, чтобы я их почаще приносил. Ну, а если задержка с ними случается, Кахария-ханум мрачнеет, как осеннее небо, теряет все слова для меня и начинает понимать, как она несчастна и какой же я тиран, и до чего же исковеркал ее молодую, цветущую жизнь…

В такие моменты, желая ее успокоить, я говорю:

— Кахария! Ведь нас только двое. Ты да я! Я да ты! Ну разве мало нам трехсот рублей чистоганом? А квартальные премии ты в счет не берешь?

И как скажу ей так, потом каюсь неделю. Воспламеняется моя Кахария-ханум с такой катастрофической силой, что ни одна пожарная команда не сможет залить огня ее гнева.

Тогда, аргументируя свою мысль, я говорю:

— Милая Кахария! Наши соседи и на полторы сотни не бедствуют. И живут лучше нас. Кроме близнецов, еще мать с отцом содержат. И не жалуются.

Тут уж Кахария-ханум изображает из себя ядерный взрыв. Хоть в погребе отсиживайся, пока идет реакция распада ее мыслей на каленые ядра слов.

— А кого это я хуже? — грохочет она. — Ты посмотри на жен Сидербаума и Шап-Шарапова! Можно подумать, министерские женки! Вот у кого мужья! А ты? Ягненок, ворона несчастная. Зайчонок, осел вислоухий! Ишь ты — мещане они, рвачи… Только и знаешь, что благородного из себя корчить. Что я за тобой вижу? По курортам, что ли, летаю? Завяла моя молодость, как цветочек! Поникла среди твоих грязных рубах да носовых платков… Ты бы вообще без меня на старую калошу смахивал! О, какие парни меня сватали! Какие были предложения! А я, дура… это ли твоя благодарность за мои мытарства? Вон, Букяншин четырех жен за два года сменил. Я его понимаю: поди, поищи такую, как я… Майшакаров до сих пор по мне сохнет…

После этого монолога Кахария-ханум, сотрясая пол, торжественно шествует к шифоньеру, и в меня летит весь ее гардероб: манто, костюмы из кримплена, шерстяные, шелковые платья, сверкающие лаком французские туфли. А затем и с себя срывает халат…

Потом бросается на диван и энергично рыдает.

Наконец реакция распада прекращается. Остерегаясь повторных эксцессов, я благоразумно выскальзываю за дверь и направляюсь в сберегательную кассу. Там изымаю все свои сбережения, и, прикрываясь валютой, как щитом, мчусь домой. Становлюсь перед ней на колени, кладу денежки на подушку — ближе к красивой головке с припухшими губками. А сам иду подышать свежим воздухом.

К моему возвращению квартира блестит. Гардероб на месте, Кахария-ханум в своем лучшем платье, и прическа у нее, как у Джины Лоллобриджиды. И я — ее раб.

Тут-то начинается заключительная часть монолога.

— Ты ведь у меня единственный! Ты — самое дорогое у меня на свете! Не нужно мне ничего — лишь бы ты был рядом. О, какие плохие люди тебя окружают! Ты — алмаз среди них!

И мы млеем в долгом поцелуе.


Перевод А. Козлова.

ПЕЛЬМЕНИ ДЛЯ ЯГАННУРА

Величайшая страсть Ультафии-ханум — покупки. Хлебом не корми, но пусти ее в универмаг. Она забила свою квартиру разнокалиберной посудой, одеждой и обувью, статуэтками и побрякушками и прочими товарами широкого потребления. Направь Ультафия-ханум свою энергию и страсть к собирательству в другое русло, например, в науку, из нее бы вышел замечательный академик Ферсман.

Но у нее свое русло.

Вот и сегодня она вернулась из вояжа по торговым точкам груженая, как автомобиль КрАЗ. Яганнур еще не вернулся с работы, и, пользуясь этим, Ультафия-ханум разложила покупки на кухонном столе, тщательно протерла их. Тем временем и муж подоспел. Встретив Яганнура ослепительной улыбкой, она повела его на кухню.

— Вот, — сказала Ультафия-ханум торжествующе. — Любуйся!

Тот нахмурился:

— Это что за побрякушки?

— Как?! Побрякушки? Так я и знала. Да когда же ты похвалишь меня, скажешь: «Ах, умница моя, Ультафия!» А тебе все не так, все не эдак. Тоже мне — муж… Никогда от тебя доброго слова не услышишь…

Но это не тронуло Яганнура.

— К чему тебе эти побрякушки, — сказал он раздраженно. — Сковородки, поварешки, миски, ложки, чашки… Да у нас прорва их! В кухню не лезут!

— Те уже вышли из моды, — находится Ультафия-ханум. — Их на помойку пора…

И она с пылом начинает объяснять роль посудохозяйственных товаров в быту народа.

— Эта миска — для варки варенья из смородины, эта — из яблок. Вон та кастрюля для соленых огурцов, другая — для грибов…

Долго просвещала мужа Ультафия-ханум. Она настолько увлеклась, что и слов Яганнура не расслышала.

— Я это понимаю, — говорил он. — Но когда же ты накормишь меня из своей хваленой посуды? Я есть хочу. Проголодался. С работы я. Вот отдохну с часок и собираться буду. В Москву еду.

— В Москву?

Глаза Ультафии-ханум засияли.

— Да. Билет в кармане.

— Как это замечательно, дорогой! Сейчас я тебе составлю списочек. Так… Не забудь купи вот что…

Она приложила палец к губам и стала перечислять:

— Картофелечистку, протирочную машину, овощерезку, электротерку… Еще что же… Ах, да, жарочно-кондитерский шкаф… Нет, ты забудешь… Лучше в списочек.

Ультафия-ханум метнулась в комнату за карандашом.

А Яганнур, насытившись мечтой о сытном ужине, встал и, глянув на часы, сказал:

— Мне пора. Поезд в восемь.

— Нет, нет. Я тебя голодным не отпущу. Сейчас приготовлю свиные отбивные, щи сварю. Дорога-то дальняя…

И Ультафия-ханум пошла было переодеваться.

— Спасибо, — сказал муж. — Я уже сыт.

— Как? Ты что, на пожар торопишься?

— На поезд, — сказал Яганнур, и, захватив портфель и плащ, направился в прихожую. Хлопнула дверь, и Ультафия-ханум только и успела крикнуть вслед:

— Яганнурчик! Не забудь про списочек! Картофелечистку, овощерезку… Обратно поедешь — телеграмму дай, я пельмени приготовлю…

Про списочек Яганнур и не вспомнил в Москве. Не до него было. Сделал дела, отметил командировочное удостоверение и самолетом прибыл домой. И тут в аэропорту, на стоянке такси он обнаружил в бумажнике списочек… Его как током ударило. Что-то будет дома? И без того похудел, а теперь вовсе неделю голодовать…

— Гони в хозтовары, — бросил Яганнур шоферу такси.

Списочек он вручил продавцу, и скоро они с шофером забили багажник «Волги» коробками и свертками.

О, как встретила мужа Ультафия-ханум! Она, как муравей, таскала в свое гнездышко эти коробки и свертки и приговаривала:

— Ай, да золото мой Яганнурчик! Ай, да молодец! Только жаль, что телеграмму не дал. Я бы тебя такими пельменями угостила!

…Ультафия-ханум в десятый раз расспрашивала мужа о столичных магазинах, о том, как он сумел достать товары «по списочку», о том, не было ли в Москве миниатюрной пельменоделательной машины.

— Пойду в ашхану, — сказал, наконец, Яганнур.

— Зачем, Яганнурчик?

— Пельмени кушать…


Перевод А. Козлова.

БУКЯНШИН

Лет пятнадцать не видел я Букяншина, старого моего приятеля. Однокашники мы. Хотя характеры и увлечения разные, но все же во многих вопросах бытия имели общие точки зрения. Мы довольно долго жили вместе, обедали в одной столовой, и вот однажды я все-таки раскрыл его основное хобби. Стишки Букяншин пописывал.

А в стихах наши параллели расходились. В них и скрывался корень разногласий.

Нечего сказать, внешность у Букяншина и впрямь была поэтичной — волосы до плеч, усы вьющиеся. Ну, и фантазией обладал богатой. К счастью, стихов я его не читал. Не показывал их мне Букяншин. Правда, однажды случайно подглядел, как в лунную ночь в парке читал он что-то девушке…

Окончили мы техникум, я в родной аул вернулся, а Букяншин в городе остался. Так и потеряли мы друг друга из виду.

О, сколько всего было за пятнадцать лет! Всех событий и не вспомнишь…

И вот, через пятнадцать лет встретил-таки я Букяншина.

Случилось это так. Вышел я из райкома и услышал, как кто-то кличет писклявым, чуть ли не женским голосом:

— Гайсин! Эй, Гайсин!

Смотрю — человек мне машет. Роста среднего, костюм не очень новый, но и не слишком потрепан. Лишь шляпа чудная — маленькая и неглубокая, она чудом держалась на голове, будто тарелочка из пластмассы. И вот человек бежит ко мне, смеется, руками размахивает. Ба-а, да это Букяншин!

Схватил меня за руку и кричит:

— Гайсин, сколько лет, сколько зим!

И я обрадовался, бросился обнимать его:

— Букяншин! Какими ветрами, какими судьбами?

Так мы и дошли до моего дома. Познакомил его с женой и посадил на место для почетных гостей.

Когда схлынуло половодье чувств, я снова спросил его:

— Какими же ветрами занесло тебя сюда, Букяншин?

— Я по вопросам художественной самодеятельности, — ответил он.

А я не счел нужным вдаваться в подробности его путешествия. Подумал, что проверяет работу местных кружков. Об этом же говорило и то, что встретил я Букяншина у клуба. Что ж, порадовался, что творческий пыл не угас в груди старого друга.

А Букяншин, надо сказать, почему-то не стал меня расспрашивать о житье-бытье, но, как я почувствовал, лишь осторожно, окольными вопросами искал сферу моей деятельности. Зная проницательность Букяншина, я подумал, что ему все обо мне известно, — я ведь председатель колхоза.

Накрыли на стол, вспомнили дни своей юности. И скоро Букяншин продекламировал несколько стихов, песню спел, в курай подудел, гармошку подергал, пляску исполнил, назвав ее мудрено: «приготовление клецок». А потом фокус показал. Положил на ладонь гривенник, который сию же секунду исчез и был извлечен из кармана моего пиджака. Мы с женой и рот разинули…

Тут Букяншин начал угощение хвалить. На папиросной коробке набросал стихи в честь кулинарного искусства моей жены, отчего она расчувствовалась и еще кое-что из кухни принесла, хотя стол и без того ломился.

Потом Букяншин в струны дружбы ударил:

— Ведь целых пятнадцать лет! Пятнадцать! — сказал он, утирая платочком уголки глаз.

Я ведь тоже человек. За живое задело. Через мое сердце прокатились теплые волны любви к другу. Радостно на душе стало, легко.

Жена завела песню на слова Тукая, и Букяншин подтянул ей.

— Певец народа. Народный поэт наш, — сказал он и что-то записал в блокнотике. И это мне понравилось.

В конце концов Букяншин пригласил нас к себе в гости.

— Будете в городе — ни шагу в гостиницу. Сразу ко мне. Моя Вакига — умница. Она приветить умеет. А для моих друзей-то!.. Ну, обещайте! Только ко мне! Дружба нас, Гайсин, обязывает. Как сказал Пушкин…

Когда мы вышли во двор погулять, небо было усыпано звездной пылью, и в ней купался полный месяц. Букяншин притих, глядя на луну.

— А помнишь, — сказал я, — такую же лунную ночь и сад? Ты, девушка и… стихи…

— О, как забыть такое! Это тогда, когда в буран мы возвращались в розвальнях? Эх, молодость…

— Да, да, тогда, — согласился я с Букяншиным, хотя напомнил ему совсем о другой ночи.

То ли захмелел мой друг, то ли еще чего, но перескочил он с лирики на прозу.

— Ты знаешь, есть такой человек Сидербаум! Во! Че-ло-век! Обязательно загляни ко мне. Познакомлю.

Он утер глаза и продолжал:

— Но есть и дурные люди! Ох, подлые… Ладно. О них в другой раз.

Вскоре Букяншин называл меня уже не по фамилии, а ласково «мой светик».

— Светик мой! Там, в управлении, ох, я их как! Ты же умница, светик. Ей богу…

В доме Букяншин говорил моей жене:

— Светик мой! Гайсин все про меня знает. О, моя Вакига такая же простая баба, как и ты. Уж за «бабу» простите. Она души в моих друзьях не чает. Вот Сидербаум… Толковый мужик. Я и в министерстве, и в управлении всем скажу… Ей-ей, у меня лучшая жена на свете.

Букяншин что-то попытался спеть, потом сладко захрапел.

Ранним утром съездил я с бригадиром на покосы, а когда вернулся, Букяншин уже собирался в путь.

— Как? Уже отбываешь? — удивился я.

— Время — деньги, — сказал он, опохмелился домашним пивом, и, бормоча благодарность, вырвал из своего блокнотика листок с адресом. Говорил он сегодня с хрипотцой, будто простудился слегка.

— Дома я или нет — всегда милости просим. А мне еще семь районов объехать надо.

И ушел.

Ровно через полмесяца случилось мне побывать по колхозным нуждам в городе. Когда уезжал, жена мне все напоминала о Букяншине, адрес его сунула. Памятуя о нем, с вокзала я и завернул к Букяншину.

Открыла мне очень красивая ханум.

«Это же та самая девушка, которой Букяншин читал стихи при луне», — подумалось мне, И, уверившись в догадке, спросил:

— Вы будете Вакига-ханум?

Женщина мило улыбнулась, и я повторил про себя: «Она!»

— Нет, не она, — сказала красивая ханум.

— А дома ли Букяншин? — спросил я, смутясь.

— Букяншин? — женщина засмеялась. Нет, такой здесь не живет.

— Вовсе не живет?

— Вовсе!

— Простите, — сказал я и вытащил бумажку. Нет, адрес был точен. Может, он сам ошибся?

Отправился в театр. В канцелярии пожимали плечами:

— Букяншин? Нет, такого не знаем. Стихи? Курай? Поет? Нет, нет, не слыхали.

«Ладно, — думал я, шагая в гостиницу. — Утро вечера мудренее. Разберемся».

Иду в толпе по шумной, суетливой улице, думаю о Букяншине. Не прошел и квартала, как навстречу… сам Букяншин! Ну точно — Букяншин! Костюм тот же, шляпа…

Он выстрелил в меня испуганным взглядом, метнулся вправо, вскочил в тронувшийся с остановки трамвай и исчез, как сон. Ошеломленный, я не мог с места сдвинуться…

Вечером, лежа на скрипучей гостиничной койке, я долго думал о происшедшем. Может, и тот, что окликнул меня у райкома, тоже был не Букяншин? И тот, кого я угощал — не он? И тот, что стихи читал, тоже?..

Но ведь я только что столкнулся с ним. И это был он! Он! Его мне ни с кем не спутать — писклявый голос, стоячее левое ухо, бородавка на левой щеке, шрам на руке…

Но почему же, Букяншин? Почему же…


Перевод А. Козлова.

ВОЛШЕБНАЯ СИЛА БУМАГИ

Даминев и Куличин работают в художественной мастерской. Даминев, правда, новый тут человек, но опыта ему не занимать.

По работе они быстро узнали друг друга, а вот в сфере личной жизни контактов не было. Да, собственно, оба и не нуждались в этом. Речь не о том пойдет.

…Однажды Даминев куда-то заторопился, ушел и вскоре вернулся. Выплюнув окурок, прижег новую папироску и заходил по мастерской взад-вперед. Затем сел за работу, но, посадив на бумагу кляксу, бросил кисть. Он что-то бормотал себе под нос, вроде кого-то жестоко поносил самыми ядреными словами.

Куличина это заинтересовало.

— Что случилось, старина? — спросил он.

— Что, что… Тот недоумок по договору не платит.

— Это ты о ком же?

— О заведующем артелью! — крикнул Даминев.

— Мирхаев, что ли? — допытывался Куличин.

— А кто ж у нас еще заведующий!

— Чего ж ты раньше молчал?

— Толку-то… Он и с министром не посчитается, а с нами и подавно.

— Эх, голова два уха! — засмеялся Куличин. — Вот сейчас дам записочку, беги с ней к Мирхаеву и получишь свои денежки…

Даминев опешил.

— Ты что, издеваешься? Нашел, чем шутить…

Меж тем Куличин набросал несколько слов на лощеной бумаге и вручил ее Даминеву. Тот нерешительно принял ее и, удивленный, спросил:

— Тебе что, родня Мирхаев-то? Сват, брат или приятель?

— Ладно, ты беги, не твоего ума дело, — ответил Куличин.

— Нет, ты объясни! Я знаю, ты разыгрывать мастак. А если шутка твоя скандалом обернется? Шишек не оберешься…

— Ха! Ты слышал, когда я врал кому-либо? Нужны деньги — иди. Нет — сиди, малюй, — рассердился Куличин и принялся за прерванную работу. И на лице его не дрогнул ни один мускул. «Была не была! — подумал Даминев. — Бог не выдаст, черт не съест!»

И выскочил за дверь.

А в Куличине вдруг заговорила совесть. Уж слишком доверчиво отнесся Даминев к записке, по-детски совсем.

— Эх, соли парню на рану насыпал, — вздохнул он вслух. — Обидится смертельно…

А немногим раньше в мастерской случилось вот что.

Даминев потребовал у заведующего артелью оплатить по договору выполненную работу.

— Денег нет! — отрезал Мирхаев.

Ну, и слово за слово — рассорились. Даминев крыл его «твердолобым» и «бюрократом», а тот уперся: нет денег, да и все тут.

В конце концов Даминев, которому позарез были нужны деньги, чтобы выкупить путевку на курорт, пригрозил визитом к министру и обещал рассказать тому, до чего же Мирхаев зловреден. Да так дверью хлопнул, что у Мирхаева икота началась.

Даминев к министру, конечно, не пошел, а вернулся в мастерскую.

…И вот он вновь влетел в кабинет Мирхаева, насторожив того высоко поднятой над головой бумажкой и торжествующим видом своим.

Мирхаев думал.

А Даминев кричал:

— Вот! Попробуйте теперь зажать деньги! И, бросив бумажку на стол заведующего, уселся в кресле.

Мирхаев взял ее двумя пальчиками, будто жгла ему руки бумага, и прочел:

«Без задержки выплатите товарищу Даминеву причитающуюся ему сумму по договору. Представьте мне письменное объяснение о своем нежелании удовлетворить просьбу тов. Даминева!»

Заведующий был ошеломлен. Он с ужасом увидел в конце грозных строчек замысловатую подпись с завитушками. И подумал: «Вот влип!»

Его палец молниеносно вдавил кнопку, вделанную в стол, и в кабинете тут же появился долговязый седоусый бухгалтер.

— Вот что, — сказал в нависшей тишине Мирхаев. — Мы должны товарищу Даминеву по договору. Выпиши ему чек. Человек в отпуск едет.

…Даминев, зажав в кулак деньги, сидел на диване в тесном коридоре банка и думал о Куличине. «Как же я сразу не обратился к нему, — думал он. — Вот дурак-то! А то б до сих пор клянчил деньги у Мирхаева…»

А Мирхаев в этот момент сочинял объяснительную министру, не подозревая о том, что где-то рядом Куличин, улыбаясь про себя, восхищается волшебной силой бумаги.


Перевод А. Козлова.

ПОЧЕМУ ДАВНО НЕ ЗАХОДИШЬ?

Мой давний приятель сказал:

— Ты куда исчез? Тебя не видно и не слышно. О тебе даже не сплетничают. Может, ты загордился?

Сказал он так и ушел. Ушел-то он ушел, а слова его остались. И впрямь, некрасиво это получается. С тех пор, как меня избрали председателем завкома, я у него не то что не был, а даже ни разу не позвонил! Недаром говорят, чтобы узнать человека — поставь его начальником. Вот и выходит, что я — самый черствый человек оказался.

Ну, думаю, исправлюсь. Приехал после работы домой, выхватил жену из кухни и айда — вперед, в гости к моему давнему приятелю.

Кричу ему с порога:

— Салам!

— Вассалам! — отвечает он чуть удивленно.

Тут из кухни появляется хозяйка и манит мужа к себе.

Пока приятель что-то обсуждал с женой, моя половина высказалась.

— Сейчас будут деликатно намекать насчет путевки на юг.

— Ты что! Я сам приехал!

В этот момент появился хозяин и поставил на стол бутылку водки и бутылку нарзана. Хозяйка бросила на стол куски отварной курицы и тарелку с квашеной капустой.

Потом хозяин налил нам в рюмки водку, а себе с хозяйкой — нарзан.

— За здоровье! — сказали мы и выпили. И честно закусили.

Тут моя супруга прочищает свое горло и собирается запеть. Я отодвинул вторую рюмку и приготовился подпевать.

Спели мы одну песню, другую. Смотрю, мой приятель со своей женой пьют нарзан и таблетки какие-то глотают.

Я, чтоб его успокоить, кричу:

— Не бойся, друг, что я тебя забыл. Местком — это один год, а дружба — навеки!

Хозяин кивает головой и опять таблетку в рот. И тут хозяйка вдруг говорит:

— Вы уж нас извините, что мы не пьем. У нас грипп и ангина, и инфекционное удушье!

Моя жена изменилась в лице, да и я, честно говоря, тоже не обрадовался.

— Очень заразный этот грипп, — вдруг подхватывает хозяин, — сквозь скафандр космонавта даже проходит!

Тут моя жена вскакивает и к вешалке. Я — за ней. Хозяева радостно кричат:

— Может, вам такси вызвать?

Какое там такси! Ни минуты в этом доме!

* * *

Теперь мой давний приятель редко попадается на глаза. А если и встречается, то старается юркнуть, хоть под автобус, лишь бы подальше от меня. Ну, а если и столкнемся лицом к лицу, то никогда не говорит, что я загордился.


Перевод Р. Бикчентаева.

ОТ ОРЛА ДО ЦЫПЛЕНКА

Начинающий писатель принес в издательство повесть «Орел».

Редактор взял рукопись и сказал автору, чтоб пришел через месяц.

Когда дверь мягко закрылась за начинающим, редактор, провожая его, спросил у своего зама:

— Кому отдадим пощипать этого «Орла»?

— Тут нужен специалист, — задумчиво ответил зам. — Не меньше кандидата наук.

— И то верно, а рецензию кто напишет?

— Критик Костоломов, кому же еще!

…И вот повесть «Орел» отдается на суд кандидата наук Узковзглядова и критика Костоломова.

Вот что пишет в своей рецензии уважаемый научный муж:

«Не будучи писателем, я не стану останавливаться на литературных достоинствах «Орла», ограничусь лишь только разъяснением той роли, которую играет эта хищная птица в природе. Самая крупная порода орлов обитает на склонах Тянь-Шаня. Размах крыльев достигает двух метров. Далее следует подотряд орлов Кавказа, Ала-Тау, Алтая и Урала. И подкласс орлов, обитающих в степях и пустынях.

А что мы видим в рукописи? В ней мы ничего не видим. Мне непонятно до конца, какого класса, какого отряда, какого, наконец, подвида орел из «Орла»?

Автор явно путает орла-могильника с орлом-ягнятником, обитающим на Ирендыке. У орла, созданного воображением писателя, следует несколько подсократить хвост, обкорнать крылья и подкрасить оперенье, а также пощипать пух и перья на спине и по бокам.

Только после этого рукопись «Орел» можно предложить для выхода в свет.

Можно еще пожелать молодому автору, чтобы при доработке рукописи он указал на тот момент, что орлица высиживает только одно яйцо. Это особенно важно знать молодому поколению, которое прочитает повесть».

Рецензия Костоломова была написана доходчиво:

«Экспозиция «Орла» — гнилая. Любовь между героями — разбавлена. Бульон, бурда! Конфликт между героями философски не оправдан и социально не подготовлен. Автору не достает мастерства, умения, таланта, мозгов и чернил, чтобы писать книги.

Неправильно решена кульминация. Произведение начисто лишено сюжета. Разве не читал этот талантливый самородок Белинского? Или тех же Горького и Чехова?

В то же время «Орел» весьма интересное произведение, а точнее — литературное явление.

Краткое заключение: молодой автор зазря взялся за перо. Ему бы изучать классику лет десять, а то и двадцать.

С другой стороны, язык произведения сильно смахивает на кипчакско-бурзянский диалект, хотя автор весьма поверхностно знаком с теорией относительности Эйнштейна.

Думаю, что после согласования и редактирования, просеивания и подрезания будет не очень большой ошибкой выпустить книгу в свет».

* * *

Повесть увидела свет. Под названием «Цыпленок».


Перевод Р. Бикчентаева.

КВАРТАЛЬНЫЙ СОН

Габида-енга любила истолковывать сны. Особенно мужние. Каждое утро она стерегла момент пробуждения своего Галеу. Едва тот раскрывал глаза, как она спрашивала:

— А сегодня какой сон видел?

Обычно муж отвечал:

— Ничего стоящего.

Но иногда ему приходилось выдумывать сны, чтобы не разочаровывать супругу напрасными ожиданиями.

Галеу не мастак был выдумывать всякие истории и поэтому каждый раз потел и нервничал, рассказывая очередной сон. Он знал, что между виденным сном и последующим событием существует обратно-пропорциональная связь. Если сон был радостный, то событие предвиделось в мрачном свете, и наоборот…

Поэтому Галеу приходилось выдумывать мрачные истории, чтобы истолкование сулило нечто приятное. А ведь жизнь человека построена так, что некоторые приятные события в виде премий, выигрыша по лотерейному билету или покупки можно предвидеть заранее.

Так что мрачные сны Галеу обычно видел или в конце месяца, или в конце квартала. Однажды он выиграл туркменский ковер. Пришлось сочинять историю на очередной сон.

— Ах, Габида, я видел такой сон, такой сон! Не могу скрыть от тебя! Будто во дворе моего отца запрягают саврасую, а ты в это время рыдмя рыдаешь. А сама ты в чем-то запачкалась, и грязно-то вокруг и сыро!

— Это же прекрасный сон! — радостно кричит Габида-енга и подпрыгивает в кровати как мячик.

Вечером Галеу приносит вчерашнюю газету с таблицей выигрышей. Габида-енга проверила таблицу и вскрикивает:

— Ковер! Ковер! Теперь ты понял, что сны — это не шутка. Просто наука еще не может их точно объяснить!

Каждый свой успех Габида-енга рекламировала широко и громогласно. На весь район! Ее слава толковательницы росла и множилась, как лужи после дождя.

Приходя с работы, Галеу видел свою супругу в окружении соседок, которые пытались узнать будущее.

Все это перестало нравиться Галеу. К тому же цех, где он работал, два раза подряд не выполнил месячные планы, так что Габида-енга напрасно ждала пробуждений мужа.

Галеу начал понимать, что игра, затеянная им, добром не кончится. Надо было давать задний ход.

…Вскоре на афише районного Дома культуры появилось объявление: «Сновидение и истолкование снов. Лекция». Немало трудов стоило Галеу уломать супругу на этот культпоход. И когда Габида-енга появилась в зале, многие удивились. А на сцену вместо ожидаемого солидного лектора вышел сам Галеу.

Минут тридцать громил лектор суеверия, доставшиеся нам от темных предков, опираясь на строгие факты науки. Затем он перешел к сегодняшней жизни. И кого вы думаете, он взял из жизни? Самого себя и свою женушку.

Галеу честно выложил всю правду о своих выдуманных снах, чем привел в негодование Габиду-енгу.

Соседки вначале краснели и смущались, а потом захихикали, а потом — засмеялись от всей души вместе с залом. Габида-енга тоже смеялась вместе со всеми.

…На другое утро Галеу, смачно зевнув, сказал супруге:

— А знаешь, я видел удивительный сон!..

— Знаю, знаю! Опять небось, премию обещали! — ответила Габида-енга.

Так закончилась карьера Габиды-енги в качестве истолкователя снов.


Перевод Р. Бикчентаева.

АЙТЕШ[3]

Причина, которая привела джигита Альтафа в заместители главного пастуха Якшигула, была следующей.

Все началось из-за безрогой телки. Она была уродом в стаде, самым легкомысленным и недисциплинированным представителем парнокопытных в колхозе «Рассвет».

В конце концов бестолковая телка допрыгалась. Однажды, махнув хвостом на порядки, установленные в стаде, она забралась в лес. Что она хотела этим доказать, так никто и не узнал. И никогда не узнает, потому что в лесу в это время околачивался медведь.

Огорченный Якшигул пригласил колхозного зоотехника прямо на место преступления. Тот составил акт о трагической гибели телки, не забыв приписать туда же об отвратительном характере пострадавшей.

Вот тогда-то и появился у старика новый помощник — Альтаф, ибо медведей в лесу хватало, а телок не так уж много, чтобы ими разбрасываться!..

Альтаф кое-чего наслышался о своем начальнике. В ауле тех парней, что любили вставить для связки предложений непотребное слово, так и звали — «дитя Якшигула», хотя у старика ни одного сына за свою жизнь не было!

В первые же секунды своей встречи с пастухом Альтаф убедился, что сельчане не ошиблись. Старик встретил помощника по-своему радушно, очередями слов, ни одно из которых не годится для книги. И когда он знакомил парня с фермой и заведенными порядками, те же слова взрывались и грохотали в воздухе, нередко складываясь в добротную рифму.

Потом пастух Якшигул щелкнул предлинным кнутом, сопроводив это щелканье двухминутным пятиэтажным выражением, — и стадо коров тут же бросилось к поилке.

Все виденное и слышанное очень поразило Альтафа. Он стал несколько бледноватым, но свежий воздух и мычанье стада вернули его к действительности.

Самое удивительное для Альтафа было то, что он понимал старика, хотя тот употреблял только крючковатые, извилистые, зигзагообразные слова.

Так началась для него новая жизнь.

Первое время Альтаф робел применять якшигуловские обороты к набедокурившим телкам. И язык как-то не поворачивался, и голос перехватывало, и в горле першило. Но потом дело пошло, и телки начали прислушиваться к приказам молодого пастуха.

Якшигул тайно радовался успехам Альтафа и уже не боялся, что в случае чего на его место назначат какого-нибудь чистоплюя, который и двух слов связать не может.

Действительно, дело шло на лад. По двум сторонам стада звучно щелкали кнуты пастухов и раздавались такие слова, что хищные звери, вроде волков и медведей, в страхе поджимали хвосты и мчались прочь.

Телки шли, как на параде, чутко внимая приказам, и любо-дорого было смотреть на эту картину старому пастуху.

Конечно, старик понимал, что не всегда приемлема его речь, но здесь на яйляу он был полновластным хозяином стада и степи и волен был связывать слова в снопы, класть из них копны и совать их в жернова. Для него эти непотребные слова, помогающие ему в работе не хуже кнута, превратились в святыню. И он мог их адресовать в час вечерней молитвы прямо аллаху. И если тот терпел такие молитвы, то, видимо, или его вообще не было, или он был глуховатым.

Стараясь обратить в свою веру единственного своего наследника пастушьего и словесного ремесла, старик от зари и до зари окунал Альтафа в мутные воды своего лексикона. Результаты подобных тренировок были налицо — способный помощник, как губка морская, впитывал уроки. Правда, молодой пастух еще нечетко владел рифмой и часто терял ритм. Он был не в ладу с эпитетами, и часто те слова, которые отлично бы подошли к слову «баран», он использовал для слова «сапог». Или того хуже — ряд эпитетов, относящихся к медведю, он почему-то привешивал к теленку. Иногда Альтаф просто не находил слов, чтобы выразить свое отношение к телке, залезшей в болото, хотя только перед этим старик Якшигул не раз произносил тирады именно по этому же поводу.

Чтобы отшлифовать речь своего ученика, старик решил организовать айтеш. Был выбран вечерний час, когда ничто не мешало учителю и ученику.

Старик объяснил условие соревнования. Вот какие это были жестокие условия. Тот, кто дважды повторял одно и то же слово, получал оценку «дурак». А если тот же участник айтеша повторял это же слово в третий раз, то состязание прекращалось. Запрещалось смеяться и перебивать выступающего. Альтаф, хотя и не готовился к соревнованию подобного рода, условие принял.

Старик поставил перед собой будильник и сказал:

— . . . . Я . . . . приступаю . . . первым!

И приступил. В течение получаса он крыл ханов, шахов, королей, царей и султанов, словно круша их дубинкой. К пятидесятой минуте он добрался до пророков, мулл и богатеев. Уделив их памяти еще минут десять, он переключился на теперешних бюрократов, тунеядцев и уголовников, причем не забыл их родственников.

На все это у него ушло ровно шестьдесят минут. И ни одного повтора, ни одной запиночки. Альтаф за это время незаметно для себя осушил весь чайник и чувствовал себя так, словно сидел на полке в жарко натопленной бане.

— И это все? — невпопад спросил Альтаф.

— Жалеючи тебя, сынок, затормозил. Теперь твой черед, . . . . . . . . ! — ответил Якшигул и растянулся на кошме.

Альтаф начал лихо, но уже минут через пять сбился с темпа и допустил повтор.

Якшигул заметил:

— Один раз «дурак»!

За пятнадцать минут парень набрал четыре «дурака», начал заикаться, спотыкаться и сдался.

— Победа за тобой! — прохрипел Альтаф.

— Вижу, сынок, твое невежество! — укоризненно ответил Якшигул и минуты три добавлял слова, которые не обязательно говорить при женщинах и вовсе нельзя говорить при детях. Потом старик засвистел носом — и это означало, что он уснул. Посрамленный же Альтаф долго бодрствовал…

Уже через три месяца Альтаф достиг такого совершенства, что уже не мог говорить в соответствии с правилами родного языка.

Руководители колхоза, изредка появлявшиеся на ферме, интересовались только делами, стараясь ненароком не задать посторонний вопрос, чтобы не сбить разговора в сторону. Раз старик и его заместитель здоровы, сыты и одеты, так чего же надо руководителям?!

В правлении до сих пор посмеивались над молодым зоотехником, который в первый раз объезжал фермы и напоролся на старика Якшигула. Он задал самый невинный вопрос, касающийся нехватки соли.

Минут через десять, когда старик подробно проинформировал его по этой проблеме, зоотехник только и вымолвил:

— Вам бы, Якшигул-агай, помидоры выращивать!

— А зачем это мне нужно?

— За пять минут вашего мата целый гектар помидоров успел бы покраснеть.

Больше зоотехник никогда не задавал лишних вопросов.

…Вот так жил и работал Альтаф. Потом пришла осень, и телят разбили на две партии: одну — на бойню, другую — на ферму. Пастухам пришлось расстаться. Якшигул поехал с супругой в дом отдыха, Альтафа направили на курсы трактористов.

Оставим старика в доме отдыха, хотя об этом можно написать не один рассказ, и отправимся вслед за Альтафом. В первый же день появления на курсах Альтаф успел зарекомендовать себя великолепным стилистом, мастером сногсшибательного слова. Ему не терпелось пожинать лавры, и он предлагал любому выйти с ним на айтеш. Но ему было сказано:

— Здесь ты, парень, не среди телят Якшигула; держи язык за зубами!

На курсах Альтаф встретился с девушкой по имени Кузяпэ, к которой был давно неравнодушен. Только он завязал с ней разговор, как Кузяпэ возмутилась:

— Больше ко мне не подходи!

На другой день его вызвал директор и сказал:

— Если так будет продолжаться, то можешь ехать обратно. А то от твоего мата даже трактора ржавеют.

Альтаф вышел из кабинета красный, как вареный рак, и твердо решил выкинуть из речи якшигуловские словечки.

Парня словно подменили. Он упорно изучал трактор, запоминая названия частей и деталей мудреной машины.

Курсы он закончил хорошо и вернулся в колхоз механизатором, попутно успев зажечь ответный огонек в сердце Кузяпэ.

Первым, кого посетил парень, был старик Якшигул. Тот был сердитым и раздражительным, потому что только вернулся из дома отдыха, где он больше молчал, чем говорил.

Альтафа он встретил радостно, по-своему.

— Ну-ка, сынок, давай посоветуемся с тобой? Или ты уже успел все позабыть?

— Я согласен и начну первым, — ответил Альтаф. Старик взлетел на седьмое небо от такого ответа. Но по мере того, как Альтаф углублялся в свое сказание, старик начал поерзывать и покачивать головой. По условиям соревнования перебивать сказителя было нельзя, поэтому старик подавленно молчал, уставившись в рот Альтафа. Айтеш парня длился два часа. За это время он успел перечислить все марки тракторов, рассказать об устройстве мотора, расширить познание старика в области горюче-смазочных веществ и технологии вспашки полей под посевы пшеницы, ржи, кукурузы, гороха и овощей. Конечно же, Альтаф не забыл об удобрениях и сроках ремонтных работ.

Когда лекция закончилась, старик сказал:

— А ведь знал, что из тебя будет толк. Спасибо, сынок, не подвел старика. И язык твой отшлифовался и немного новое освоил.

Но айтеша не будет, сынок. В мои же молодые годы не было курсов, подобных твоим, не забывай об этом!


Перевод Р. Бикчентаева.

МОЙ ЛИЧНЫЙ ЗАВИСТНИК

У каждого человека свой личный завистник. У одних их может быть несколько, у других — меньше. Тут зависит от разных причин. Но завистник есть у каждого. Я уверен в этом на 100 процентов.

Моего личного завистника зовут Курбан. И его жизнь, скажу я вам, ой как непроста. Дело в том, что я люблю слегка пофантазировать, а Курбану, как и всем рядовым завистникам, любой треп кажется былью.

Вручают мне, скажем, путевку в Кисловодск, у Курбана лицо — чистый лимон.

Всякими тайными путями он узнает, что путевку можно получить, обладая больными почками или там печенью. Курбан, бедняга, старается доконать свои почки, когда вдруг узнает, что по путевке уехала моя теща!

Однажды я шел из аптеки, нагруженный двумя кислородными подушками. Смотрю — навстречу Курбан. Уши навострил и глазами водит.

— Для чего подушки?

— Как для чего? И ты еще спрашиваешь! Это же дефицит!

Курбан даже слушать не стал, как рванет в аптеку…

Утром на службе Курбан хвалился, что в отличие от некоторых у него дома есть целых пять кислородных подушек. И шепотом умолял:

— Может, кому нужна подушечка? Это же дефицит?!

Уже третий год, как Курбан служит у меня завистником — и все никак не может уволиться.

Притаскиваю на службу обычный трехгранный напильник. Курбан тут как тут.

— Зачем тебе этот напильник?

— А чтоб своей кошке коготки подпилить!

— Кто же кошачий маникюр делает?

— Я делаю. Уже третий раз в этом году. Эти коготки, как волосы, растут.

— А зачем ты подпиливаешь?

— Как зачем? Этот кот царапает ковры, полы, стены. Чистое разорение, а не кот. Ну я взял и начал ему когти подпиливать.

— И то верно, — вдруг говорит Курбан и сразу за дверь.

Я бегу за ним. Интересно все-таки, как он будет напильник покупать для котов.

Забегаем мы в хозтовары, и Курбан орет:

— Эй, продавец, заверни мне пару напильников для затупки кошачьих когтей.

Продавец выкладывает два здоровенных напильника и говорит:

— Эти штуки подойдут даже льву.

Курбан хватает напильники и мчится дальше — домой!

Забегаем к нему домой, и я вижу огромного свирепого кота. Ну, думаю, будет дело.

Котяра увидел нас, выгнулся и стал привычно царапать ковер.

— Ах, зверюга! — рассвирепел Курбан и, вытащив напильник, попытался было подпилить когти… Кот вонзил зубы в руку хозяина и в блестящем прыжке достиг верха шкафа.

— Не с того бы начал! — кричу я Курбану. — Нужно начинать в детском возрасте! А сейчас уже поздно.

— И тут обошел, — закряхтел Курбан. И со злобой оглядел свою комнату. В комнате были разбросаны кислородные подушки и пять аквариумов, о которых я в прошлом году говорил, будто они вошли в моду, и много еще такого хлама, какого в нормальной квартире не бывает.

Я тоже осмотрел эту комнату и подумал, что зависть — дело разорительное. А вы как считаете?


Перевод Р. Бикчентаева.

САРВАР

«Дорогая мама! Моя учеба подходит к концу, скоро приеду домой, но, наверное, не один. Со мной приедет Сарвар. Я вас обязательно должен познакомить. Сарвар умница и сладкоежка, так что готовь к нашему приезду пончики с повидлом, какие ты одна на свете умеешь делать. По секрету сообщаю, что я кое-что купил и, может быть, к свадьбе. Сарвар подарки одобряет, но ругает меня за то, что я не хочу сначала съездить к ним в деревню, познакомиться с родителями. Мы буквально влюблены друг в друга и все дни проводим вместе», — писал я матери из города за неделю до окончания трехмесячных курсов по повышению квалификации.

Зачеты мы сдали успешно. Я заранее накупил подарков, чтоб не бегать в последний день по магазинам, а сразу ехать домой. И, действительно, в тот день нам удалось попасть на утренний автобус, и к вечеру мы были уже дома.

Отряхнув снег в сенях, я первый прошел в дом.

— Вот и мы, мама, — сказал я, обнимая мать, — как здоровье, что новенького?

— Слава богу, все кажется здоровы, — сдержанно ответила она, отстраняясь, — как ты?

— У меня все отлично, — я, как фокусник, вынимал из чемодана подарки: пальто с меховым воротником, калоши, чай, лимоны и другую мелочь, — а это тебе.

— Спасибо, спасибо, да будет все это к добру! — строго глядя на меня, сказала она.

— Мама, что с тобой, почему ты не рада, — удивился я ее холодности, — ты болеешь?

— А где же Сарвар? — вместо ответа спросила она.

— Там, в сенях, отряхивается, — сказал я, — мы, оказывается, соседи, а до сих пор не знали друг друга.

— Ну, ну, — задумчиво сказала она и опустила голову.

— А вот и Сарвар, — сказал я.

Веселое «здравствуйте» произвело на маму, по-видимому, большое впечатление. Вместо ответа она, прикрыв рот ладонью, широко раскрытыми глазами рассматривала нас обоих и молчала.

— Ну что же ты стоишь, приглашай в дом, — подсказал я, чтоб сдвинуть остолбеневшую матушку с места.

— Проходите, проходите, — наконец спохватилась она и захлопотала возле стола, а я тем временем вынул из чемодана подарки для любимой: модельные туфли и одеколон «Красная Москва».

За чаем я хотел расспросить маму обо всем, но каждый раз она убегала на кухню и принималась греметь там посудой. Мы обсудили план действий и решили после чая сбегать на почту.

Первой, кого мы встретили на почте, оказалась Тазгима. Она сидела за столом, грызла карандаш и что-то писала. Я никогда не видел ее такой бледной и грустной.

— Да это же Тазгима, — воскликнул я и бросился к ней, — сейчас я вас познакомлю.

Но Тазгима при виде меня выскочила из-за стола, обежала его с противоположной стороны и исчезла за дверью. Я с распростертыми объятиями бросился за ней вслед.

— Тазгима, — крикнул я, — это я, Фарит, постой. Куда же ты?

— Все знаю, — не оборачиваясь, крикнула она, перепрыгивая забор и скрываясь за домом. Я вернулся ужасно расстроенный.

— Ты не ошибся? Может быть, это не Тазгима? Признайся, что ты хотел меня разыграть? — посыпались веселые вопросы, а я не знал, что ответить, и молчал.

— Вот так встреча! Увидела и бежать! — мрачно думал я по дороге домой, не зная, как все это объяснить. — Сарвар смеется надо мной. И правильно! Сам прожужжал о ней все уши, а она даже меня не узнает.

Вечером ко мне пришли гости, соседи и родственники. Я вдумчиво пел и озабоченно плясал, пытаясь понять поведение Тазгимы. И мама смотрела на меня так, будто хотела мне что-то сказать, но, видимо, при гостях не решалась.

— Неужели можно разлюбить человека за какие-то несчастные девяносто дней, а, может быть, я и сам виноват — не мог решиться написать письмо, стеснительность заела, — тоскливо размышлял я и пел подряд песни, которые знал. Сердце мое разрывалось от неизвестности и сжималось от тоски. И вот в тот момент, когда я собирался запеть, хотя и подходящую к случаю, но вообще-то женскую песню «Беспокойная я, успокой ты меня», мне показалось, что с улицы в окно на меня пристально, не мигая, смотрит Тазгима.

Я застыл с открытым ртом, но в следующую же секунду, как пуля, вылетел на улицу. Буран бросал снежные комья в лицо, слепил глаза. Видимость была отвратительная. Я хотел выбежать в ворота, но ошибся на полметра и ударился лбом о столб. Когда глаза мои открылись, у окна никого не было, только снежные вихри заметали чьи-то следы.

Дома мама и Сарвар бросились ко мне.

— Что случилось? — спросили они хором. Мама заплакала. Я закрыл лоб носовым платком и сказал: — Тазгима!

— О горе мне! Я так и знала! Чем она тебя? — запричитала мама.

— Столбом, — еще плохо соображая, простонал я, и в этот момент в дом вбежала Тазгима. Я схватил ее за руки и буквально взмолился: — Что с тобой, Тазгима, почему ты бегаешь и прыгаешь от меня? Я все время думал о тебе… хотел познакомить…

Щеки Тазгимы зарумянились. В эту минуту она показалась мне красивее всех на свете.

— Это я виновата, Фарит, — смеясь и плача проговорила она, — я подумала…

— Нет, нет, это моя вина, дети, — возразила мама, — это я первая решила, что Сарвар девушка. Это я показала Тазгиме твое письмо, вот оно! О, аллах, но разве можно так драться, Тазгима!

Я схватил письмо, прочитал его и в сердцах, забыв о шишке, сам стукнул себя по лбу кулаком.

— Во всем виноват, конечно, я, — простонал я, почти теряя сознание.

— Ах, вот оно что! — засмеялся Сарвар, придерживая меня за шиворот, — тогда больше всех виноват Касим-атай. Он все любит делать по-своему. Это он обвел женщин вокруг пальца. «Мне, — говорит, — и знать не обязательно, кто будет — мальчик или девочка, Сарвар будет…», — и ни с места. И вот теперь сам шайтан не разберет, кто я такой.

— Это легко установить, — сказал я, — покажи скорее документы. Мы расхохотались и пошли к гостям, которые тут же, естественно, поинтересовались: откуда на моем лбу появилась такая большая синяя шишка.

— Сам удивляюсь, — сказал я, — пробовал ее обратно забить — ничего не получилось, только видеть стал плохо.

— Значит, это глаз, — развеселились все.

Тяжелый груз свалился с моих плеч, но особенно радовались мама и Тазгима. По-видимому, они окончательно убедились, что Сарвар не сноха, а веселый парень и мой друг. Конец вечеринки прошел просто замечательно. Только к утру разошлись, а я пошел проводить Тазгиму. Теперь на улице было тихо, снег был чистым, а небо ясным и все усыпано крупными звездами…

На другой день мы с Сарваром уже ехали в центральную усадьбу.

— Хорошо, что все окончилось благополучно, — размышлял я, щупая шишку и вспоминая переполох среди женщин, — с такими именами впредь нужно быть осмотрительнее, женщины ужасно ревнивый народ.


Перевод Е. Мальгинова.

СОБРАНИЕ

Весеннее солнце усыпляюще действовало на всех, даже на докладчика председателя месткома Таймасова. Его бархатный голос долго и ровно звучал с трибуны. Секретарь собрания боролся со сном, поминутно роняя голову на руки. Сидевший рядом с ним в президиуме черноусый активист спал, прикрыв глаза левой рукой. В зале негромко похрапывали несколько человек, остальные же сидели без движения, не нарушая всеобщей гармонии.

Наконец Таймасов кончил, выпил стакан воды и, неслышно ступая по сцене, сел на свое место в президиуме, перепугав, однако, этим самым секретаря. Спросонья тот, ошарашенно схватив со стола колокольчик, свалился со стула, чем очень оживил течение собрания. Многие тут же проснулись и стали смотреть под стол, где секретарь, запутавшийся у себя в ногах, беспрерывно звонил в колокольчик.

— Слово предоставляется нашему любимому профсоюзному деятелю товарищу Тулпарову, — наконец заорал он из-под стола, отчаявшись освободиться.

Вертлявый Тулпаров завихлял между рядами. Он появился на трибуне и стал рыться в карманах, не спускай при этом глаз с Таймасова.

— Я не краснобай, — затараторил он по бумажке, — я простой труженик, но на меня произвела неизгладимое впечатление содержательная и пламенная речь нашего дорогого председателя товарища Таймасова. Возглавляемый им местком все сделал и делает для успешного решения производственных и других задач, стоящих перед нашим коллективом.

Таймасов поморщился.

— Во, поливает! — сказали из зала.

— Возьмем, например, летний отдых, — продолжал Тулпаров. — За два года почти все наши работники были охвачены путевками и курсовками. А такие товарищи, как Таштимер, Йантимер, Фажига и Йанбикэ получали путевки по три и больше раза. Забота нашего месткома и сейчас видна, например, на лице нашей дорогой Фажиги. Раньше она была худая, бледная и нервная, а теперь ее не узнать, она стала румяной, толстой и спокойной.

— Не по делу говоришь, — крикнул кто-то из зала, — повестка дня — соревнование и трудовая дисциплина.

Секретарь схватил колокольчик: — Прошу с места не кричать. У всех будет время выступить. Это некультурно. Продолжайте, Тулпаров.

Тулпаров поковырялся в бумажках и, глядя на Таймасова, продолжал: — За прошедший период наш местком уделял огромное внимание всем вопросам, поставленным перед нашим коллективом, и неустанно заботился о людях. Особенно хочется отметить неукротимую деятельность нашего дорогого товарища Таймасова, который неустанно трудится над решением всех перечисленных вопросов и особенно вопросов соревнования и трудовой дисциплины, которые, несомненно, являются самыми важными и актуальными на сегодняшний день.

— Болтун, слазь со сцены, — раздалось из зала. — По делу давай, о трудовой дисциплине и соревновании.

Тулпаров возмущенно поднял плечи и с надеждой посмотрел на Таймасова. Тот сидел с таким выражением лица, как будто рот его был набит стручковым перцем.

— Прошу с места не кричать. Ваше время истекает, товарищ Тулпаров, закругляйтесь, — сказал секретарь, почему-то тоже глядя на Таймасова.

Тулпаров долго шелестел бумагой, но не найдя нужного места, сказал по памяти и поэтому не очень удачно: — В заключение хочу сказать только одно: спасибо нам и товарищу Таймасову за нашу работу.

В зале засмеялись и заговорили.

— Прошу не шуметь. Это собрание или базар?! Слово предоставляется нашей уважаемой Фажиге, — сказал секретарь.

На сцену застенчиво взошла маленькая женщина, скрылась за трибуной и зашелестела там бумагой. В зале зашевелились, всем хотелось увидеть Фажигу, но трибуна оказалась для нее слишком большая.

Через мгновение из-за трибуны донесся тоненький голосок: — Предыдущие товарищи правильно критиковали наши недостатки, поэтому я остановлюсь на наших достижениях. Наш профсоюз достиг замечательных успехов. В члены профсоюза принято тринадцать человек…

— Опять то же самое! Рассказывай о соревновании и трудовой дисциплине, — заговорили все.

— Прекратите орать из зала, — вышел из себя секретарь, — а то мы попросим вас выйти. Не мешайте выступающей. Научитесь вести себя как следует.

Фажига немного помолчала за трибуной, а потом продолжила:

— Наш председатель товарищ Таймасов поставил профсоюзную работу на правильные рельсы. Он мужественно руководит всей работой и заботится о нас.

В зале зашептались, а Таймасов удивленно уставился на Фажигу. Голос у нее немного потускнел. Фажига хотела взять графин, но не могла дотянуться до него. Попрыгав возле трибуны, она продолжала: — Я благодарна месткому и лично товарищу Таймасову за то, что три года подряд езжу в дом отдыха… — Фажига замолчала, по-видимому, ей удалось достать графин, потому что из-за трибуны послышалось бульканье воды.

— Тут что-то не так! — снова зазвенел ее тоненький голос.

— Что не так? — секретарь собрания заглянул за трибуну.

— Этого не было, — сказала Фажига.

— Вот тебе на, — засмеялся секретарь. — А как было?

В зале стало совсем тихо. Все, за исключением черноусого активиста, который продолжал спать, сменив руку на лбу, внимательно прислушивались, как препирается Фажига с секретарем.

— Это не мои слова, — пропищала Фажига.

— А чьи? — удивился секретарь. — Это интересно!

— Эту бумагу дал мне Туйтимеров. Он ее писал. А мне сказал: — Читай, Фажига, и не отрывайся от текста, а то можешь сделать политическую ошибку.

В зале засмеялись и стали смотреть на Туйтимерова, который ерзал на стуле и порывался что-то сказать.

Секретарь схватил колокольчик и затряс им в воздухе: — С этим мы разберемся в рабочем порядке. Фажига выступление кончила. Кто следующий?

— Нет, не закончила, — громко запротестовала Фажига и выскочила из-за трибуны, — я еще не начинала. Нечего за меня говорить Тулпаров из пустого в порожнее переливал, Таймасова и местком нахваливал, а я не буду переливать и нахваливать. Откуда Туйтимеров взял, что я три года, да еще подряд, ездила на курорт? В колхоз я ездила, это верно. И не на один месяц, а на два. Три года подряд. Там и поправилась. А детей в это время оставляла под соседским надзором. Спасибо, люди помогли.

— Уборка урожая — всенародное дело, тут не может быть никаких разговоров, — пропыхтел Туйтимеров с места.

— Правильно, всенародное, никто об этом не спорит. Но, например, Тулпаров и Салават, который сейчас сладко почивает, на уборке ни разу не были. Кто в этом деле за справедливостью должен следить? Чья эта обязанность, разве не профсоюза?

Фажига раскраснелась и стала говорить громче.

— Теперь о путевках. Да, мне предлагали путевки, туристические, на Памир, на Тянь-Шань и еще в одно место, куда и на парашюте не долететь. Бери, Фажига, рюкзак, палку и топай за молодежью. Мы тебя веревкой обкрутим, авось, за месяц не развалишься! А Тулпаров, между прочим, Туйтимеров и еще кое-кто, моложе меня в два раза, действительно, два года подряд на курорты ездили, лечились. Как они от здоровья до сих пор не лопнули — не известно.

Ясно, что я от таких путевок отказывалась, а они знай себе галочки ставят: охвачена, мол, сама не хочет ехать. Очковтирательством занимаетесь, товарищи, вот что я вам скажу.

Секретарь затрещал колокольчиком: — Перестань грубить, Фажига. Говори по делу: о соревновании и трудовой дисциплине.

— Ага, вспомнил, — сказали из зала. — Ты, очкарик, критику не зажимай, подхалимаж не разводи.

Но Фажигу и так было уже не остановить:

— Нет, я еще скажу, что нашему председателю Таймасову и всем нам нужно гнать из месткома таких, как Тулпаров и Туйтимеров. Не оправдывают они доверия коллектива, формализмом занимаются и подхалимажем, чтоб для себя побольше урвать. А текст выступления я не отдам, я его в газету отправлю, чтоб Туйтимерову так делать неповадно было.

— Клеветой занимаешься, Фажига. На испуг хочешь взять. Многие по путевкам ездили и остались довольны… — с места не очень уверенно сказал Туйтимеров.

— Нет, не клеветой, — вступился Таймасов. — Фажига горячится, но она во многом права. Фажига такой же член нашего коллектива, как и все здесь присутствующие, и мы полностью виноваты в том, что она здесь рассказала. В основном это мое упущение, я брал на веру галочки, которые ты ставишь в списках.

— Я тоже скажу немного о летнем отдыхе, — поднимаясь с места, сказал молодой парень, — раз уж зашел разговор, а потом скажу по повестке дня…

Собрание вошло в деловое русло. Спящих в зале не было. Масса желающих выступить поднимала руки, прося слова. Спал только черноусый, опять сменив руку на лбу. За делами его так и забыли разбудить.


Перевод Е. Мальгинова.

ОТРИЦАТЕЛЬНЫЙ ТИП

Писал я как-то рассказ на бытовую тему. Собственно, в голове у меня уже был сюжет и кое-что для положительного героя, а с отрицательным типом заминка вышла, помучиться пришлось. Ну ничего подходящего придумать не могу. Чувствую, что должен быть не простым жуликом, а особенным, но каким именно, не представляю. Бился я над образом минут пять — все не то, хоть плачь.

Что делать? Где искать? И людей в доме полно, а активности никакой. Тишина, ни слова, ни вздоха, а о драке или еще о чем приличном даже и мечтать не приходится. Пойти по квартирам, поспрашивать, — наверняка ничего не добьешься, разве что по шее схлопочешь… Обидно все это. Может быть, за стенкой в эту минуту вытворяют как раз то, что мне нужно, а я здесь страдаю в неведении…

А ведь были времена, черт побери! Всего пятнадцать лет назад жил здесь один тип: нигде никогда не работал, добровольно я имею в виду, пьянствовал беспробудно и вообще как-то зверел на свободе. Классик, теперь таких нет! Он все мог. Он тебе и наплетет бог знает что, он и в ухо даст, он и ограбит, если понадобится. Разносторонний был, с очень широким профилем. Помню, все мечтал кого-нибудь из соседей прикончить, да не успел задумку выполнить. Драку с дружками организовал на шесть персон, в которой его кто-то безвременно из жизни увел.

Теперь вокруг меня живет типичное не то: заведующий базой, начальник треста, директор, генеральный директор. А у меня рассказ не масштабный. Мне нужен мелкий хам, проныра с хорошо подвешенным языком. Чтоб на психику окружающим давил и одновременно устраивал бы свои мелкие, почти безобидные делишки. Ну где такое наследие прошлого отыскать!

Измучился я, изгрыз все карандаши, пока наконец не вспомнил писателя Суерташева и его замечательную жену.

— Вот что, милая Йайгенэ, — сказал я своей жене, — мне срочно понадобился отрицательный тип, мелкий проходимец, в основном хамством добивающийся своих целей. И не смотри на меня так! У писателя Суерташева жена за полчаса столько может наговорить, что не на рассказ, а на целый роман хватит, с очень богатым содержанием. Попробуй и ты мне помочь, застрял я на полпути, хоть трактор вызывай. Постарайся вспомнить кого-нибудь из своих друзей, например, или родственников, но так, чтобы я этого человека знал или мог увидеть.

Йайгенэ долго посмеивалась, по-видимому, обдумывая мои слова, а потом говорит:

— Поищи лучше такого среди своих родственников или пойди на улицу, посмотри вокруг, наверняка встретишь.

— Некогда мне ходить и не трогай моих родственников, они не мелкие хамы, — рассердился я, — таких советов я тебе и сам целую кучу могу наговорить. Ты мне живого человека покажи, а я из него образ сделаю, не в буквальном, конечно, смысле, а на бумаге. Типический, как у нас говорят.

— Тоже мне писатель, — говорит жена, — такой ерунды не может найти. Людей ему не хватает, родственников подавай. Беги скорее на улицу, Фудзияма как раз в магазин направилась. Посмотри, что она там вытворяет, может быть, тебе подойдет.

— Да что я, Таслимы-апы не знаю! Фудзияма, Фудзияма… — с досады я схватил шляпу, выбежал на улицу и побрел к магазину. Далеко впереди меня, действительно, шла Таслима-апа, издали смахивающая на конус вулкана, над которым вместо дыма развевается пучок мочалки.

— Чего тут смотреть? — сердито думал я. — Обычный японский пейзаж, с мочалкой… Повезло Суерташеву, у него жена может ругаться с утра до ночи. Его дело только магнитофон включать, да дерзить ей помаленьку, для вдохновения… Потом остается кое-что выбросить и заголовок придумать…

Я вошел в магазин и встал в очередь, в отдел «Фрукты». Как раз за соседкой успел. Минуты две Таслима-апа совершенно ничего не вытворяла, но едва только я хотел опять нехорошо подумать о своей жене, как услышал вопрос:

— Почему продавец не шевелится?

Спрашивала Таслима-апа, но никто ей не ответил, так как продавщица, молоденькая девушка, даже на первый взгляд довольно бойко шевелилась.

— Она потому не шевелится, — сама себе откликнулась Таслима-апа, — что этой девчонке начихать на нас. Потому что она не спала всю ночь, а сидела в скверике со своим хахалем, который, кстати, тоже сейчас спит где-нибудь в мартене.

Кто-то хихикнул. Молоденькая продавщица взглянула на Таслиму-апу и спряталась за весами.

— А почему она всю ночь сидела в парке?

— Потому что у них, у молодых, ответственности ни на грош. Она знает, что днем выспится под прилавком, а покупатель постоит, у него от этого ноги толще будут.

Кто-то опять хихикнул. Продавщица покраснела. Все с интересом прислушивались к монологу. С улицы в магазин влетела муха и села на Таслиму-апу.

— Что это на меня село? — уперев руки в толстые бока, возмутилась она и тут же пояснила: — На меня села ихняя расхлябанность, равнодушие и антисанитария. Не магазин, а зоопарк, всякую гадость разводят. Вот какая молодежь нынче пошла!

Все засмеялись, но это только подзадорило Таслиму-апу. Вулкан запыхтел, и началось извержение.

— Вот я и говорю, безобразие! Мухи на общественность садятся, а им наплевать. А фрукты какие продают? В прошлый раз один съела, еле домой прибежала. В бублик скрутило, с маком.

— Фрукты мыть нужно, — сказал кто-то.

— Вот я и говорю, а они не моют, они по вечерам в парках гуляют.

Продавщица молча работала в бешеном темпе, по-видимому, стараясь как можно быстрее обслужить неугомонный громкоговоритель.

— Пожалуйста, выбирайте, — сказала она Таслиме-апе, когда подошла ее очередь. — Фрукты хорошие, порченых нет.

Таслима-апа сердито рылась в ящике с фруктами, разбрасывая их во все стороны. Она полчаса ощупывала, обнюхивала и прослушивала лимоны, но не взяла ни одного.

— Хорошие, хорошие, — передразнила она, — знаем мы вас, вам лишь бы план выполнить. На витрине хорошие, оттуда и положи, — неожиданно закончила она.

Девушка безропотно очистила витрину и взвесила фрукты.

— Пожалуйста, пожалуйста, — сказала она. — Какие вам нужно, такие и продадим.

— Знаем мы вас, — укладывая все в сумку, не успокаивалась Таслима-апа. — Весы, небось, неправильно показывают. Нас, дураков, и обвесить нетрудно…

Наконец Таслима-апа отчалила от прилавка и двинулась в мясной отдел. Я схватил лимон, заплатил и, подбрасывая его в руке, поспешил за ней.

Приближаясь к мясному отделу, я еще издали услышал знакомые вопросы и ответы. Таслима-апа, по-видимому, уже спросила, отчего спит продавец, и теперь объясняла, чем он занимался ночью. Потом на нее опять села муха. Я снова выслушал все о сквериках, о здоровом сие на рабочем месте, о мухах, общественности и бублике с маком, в который скрутил Фудзияму на этот раз несвежий цыпленок. И чем ближе она подходила к прилавку, тем сильнее ругалась. В заключение Таслима-апа потребовала двух кур с витрины и направилась в следующий отдел.

Я не стал больше слушать, но когда выходил из магазина, до меня донеслось:

— Что это на меня село?

У подъезда дома я столкнулся со своей женой.

— Молодец, Йайгенэ, — сказал я, — Фудзияма — это то, что мне нужно. Сначала артподготовка — потом «дайте с витрины». Непонятно только, отчего на нее постоянно садятся мухи?


Перевод Е. Мальгинова.

ДОМАШНЕЕ СРЕДСТВО

Десять лет я внимательно изучал свою жену и наконец обнаружил одно чрезвычайно интересное обстоятельство. Стоило мне замешкаться на работе, завертеться и прийти домой трезвым, как она совершенно менялась: не ругнется, не крикнет и не заворчит.

За десять лет со мной такое раза три случалось. Другой бы мимо этого факта прошел, но только не я. Я, как ученый, люблю все обдумывать, взвешивать и приходить к выводам.

А ведь чего я только не перепробовал за эти годы, чтобы свою жену развеселить: выпить неоднократно предлагал, в гости звал, друзей к себе приглашал, даже плясал по вечерам перед ней — ничего не помогало. И к врачам звал:

— Пойдем, — говорю, — может, врачи твой недуг дифференцируют и лекарство дадут.

А она ни в какую, только хуже меня костерит, как будто от моих слов осложнение получила.

Мучился я с ней, как Руслан с Людмилой, пока не обнаружил, что сам смогу ее вылечить, без всяких врачей или, как говорят, домашними средствами.

В ноябре, после праздников, когда с похмелья в моей голове шла неуправляемая термоядерная реакция, я взял да на всю квартиру ляпнул: — Все, шабаш, больше пить не буду!

Как гром среди ясного неба грянул: с женой истерика, а у тещи к вечеру ноги отнялись.

Тут я только понял, что самому бросить пить совсем не трудно. Окружающим трудно, потому что им из-за тебя приходится привычки менять и привыкать к новой обстановке. На всех действуешь. Шутка ли, восьмидесятилетнюю тещу свалил. Она как легла в тот день, так больше и не встала. Подкосило ее мое решение. Два дня на меня смотрела и молчала, чего с ней раньше никогда не случалось. На третий день слышу, жене шепчет: — Ты его в больницу сведи… На анализы… Без ножа зарезал, — и умерла.

А я, извините за выражение, упрямый, как осел: и на похоронах не пил, и через неделю, и через месяц. Не пью и все, в рот не беру.

Друзья первое время думали — с горя рехнулся, не приставали. Навещали иногда с бутылками и закусками, но обращались со мной как с психопатом: хлопали по спине, задавали невинные вопросы, шутили, как возле умирающего, и вообще смотрели на меня, будто я без шляпы собрался на Северный полюс.

А что жене моей лучше стало, никто не заметил. Она и разу не ругнулась во время этих визитов и даже суетилась, накрывая на стол.

Гостям становилось плохо только тогда, когда я отодвигал рюмку и говорил, что теперь не пью. Тут все начинали шептаться, переглядываться и ходить на цыпочках, словно у меня начиналось очередное помутнение. Иногда пробовали подступать ко мне со стаканом вина. Я нервничал, не без этого, но стоило мне поглядеть на мою спокойную и такую хорошую жену, как я решительно принимался за ее дальнейшее лечение, то есть, не пил, несмотря ни на что.

А сослуживцы смотрели на меня с подозрением, будто я трамвай за границу угнал. Действительно, чего радоваться, если я все запланированные до конца года собрания и беседы на моральные темы сорвал по личной необъяснимой прихоти. Если б по болезни бросил, можно было бы сказать:

— Во! Допился до ручки, скоро коньки отбросит, — или после беседы: — Поговорили, мол, понял. А так и работы не видно, и примера для других никакого нет. Все давно уже рукой на него махнули, планировать начали, а он пить бросил, без причины, как дурак.

Что мне делать? Нет мне никаких оправданий, а про медицинский эксперимент сказать нельзя, засмеют: — Тоже! Филатов нашелся!

Родственники, тетки в основном, очень тяжело все это перенесли. Раньше вечера у нас просиживали, с женой дружили — все про меня рассказывали, а теперь я сам с ней о чем-нибудь толкую, да так нам интересно, будто клад открыли и рассматриваем его.

Некоторые из них даже злиться стали, пальцем показывать: — Вот, пьянчуга. Теперь не пьет, хвост прижали. Раньше, бывало, на бутылку искал, а теперь с портфельчиком ходит, замаскировался.

В общем, все вокруг стало как-то по-новому, но жена явно на поправку пошла. За месяц я ее и в театр, и в цирк, и в кино сводил, дома кое-что сделал, немного, правда, для начала, чтоб не испугать. Да что там говорить! Своих детей в первый раз как следует разглядел и сосчитал. Оказывается, всякие они у меня есть: и в детском саду, и в первом классе, а еще две нашлись — в третьем классе учатся, двойняшки-второгодницы… со всеми перезнакомился.

На Новый год мы пригласили к себе всех друзей и родственников. Часа два до Нового года сидели, беседовали. Я угощал, жена угощала, песни пели, смеялись до упаду. Я волновался, но каждый раз незаметно отставлял свою рюмку куда-нибудь за бутылку, чтоб глаза мне и гостям не мозолила, и думал:

— Опять, кажется, пронесло! Не заметили, слава аллаху!

И, действительно, все шло как нельзя лучше. Гости выпили, закусили и, казалось, совсем позабыли обо мне.

Жена моя смеялась звонче всех, танцевала и вообще была самой красивой и ласковой, никаких следов болезни, никакой грусти, никакой ругани.

Но вот на экране телевизора появилась пара с бокалами в руках. Тамада Алтынгужин (не дай бог умрет — совершенно некем его заменить) встал и вместо поздравлений сказал такую речь: — Жулик ты, Абугаттар, и не знаешь, что такое приличие и уважение к гостям. Мракобес, который чихает на дружбу и компанию. Равнодушный шакал, который загнал тещу в гроб ради своего спокойствия. Если нас не уважаешь, то хоть бы выпил за здоровье своей прекрасной жены, без которой ты нуль. Опомнись, верблюд, пока не поздно, или нашей дружбе конец.

Я только хотел рот открыть, чтоб возразить ему насчет жены, как гости тут же встали из-за стола, распрощались и ушли.

Проводил я их, вхожу в комнату грустный, настроения никакого, весь праздник испорчен. Однако через минуту все вышло совсем по-другому. Жена моя, Гюльназира, от которой я нежного слова за десять лет не слышал, сидит за столом одна, налила себе в бокал шампанского, улыбается и говорит: — Я сама за тебя выпью, Абугаттар. Ты у меня самый лучший на свете. Я тебя очень сильно люблю, потому что ты настоящий мужчина!

Ну что тут скажешь! Да я за такие слова не только от крепких напитков откажусь, слабительное буду пить, каждый день по бутылке. Только теперь об этом никому ни слова, чтоб близких не травмировать. А друзья никуда не денутся, посердятся и придут.


Перевод Е. Мальгинова.

ВЕЗДЕСУЩИЙ АБУШАХМАН

Давно хотел я поругаться с Абушахманом, да все времени не было, текучка заедает. Вредный он человек. Экономию ему, кадры подавай, резервы. Уволю — все у меня будет: и экономия, и резервы. Подумать только! Ночами не сплю, маюсь целыми днями — как бы план натянуть, проценты увеличить, за каждую цифру борюсь не на жизнь, а на смерть, а он со своими новшествами каждый раз встревает, да еще умничает и посмеивается: — Нусратуллин такой, сякой, то — неправильно, это — неправильно!..

А недавно совсем распоясался: — Консерватор ты, Нусратуллин, педант и новых веяний не понимаешь!

Обидно мне стало. «Консерватор, педант, веяний» — черт те что и сбоку бантик. Нормальных слов для меня, своего начальника, не нашел. Ну сказал бы: «Осел, верблюд, свинья» — все было бы ясно и хорошо. Так нет же! Такое завернул — стыдно в глаза людям смотреть. Впрочем, все это он выдумал только для того, чтоб свою ученость показать. Как я его на работу принял, да еще отделом заведовать — ума не приложу!

Надоели мне его замечания, как горькая редька. Жить спокойно не дает. Выбрал я сегодня времечко и говорю ему: — Осел ты сивый, хам неразвитый и зануда!

Сказал и сразу как будто легче стало. Чувство возникло такое, будто годовой отчет сдал, план выполнил и в соревновании победил. Прихожу домой гордый, на жену по-другому смотрю, и все мне нравится. А она, между прочим, у меня умница, все понимает. Видит, что настроение у мужа хорошее и соответственно старается его поддержать.

— Ой, Абубакир, — говорит, — что я тебе сейчас расскажу! Такая история — ушам не поверишь, проверяться пойдешь.

— Рассказывай, — говорю, — скорее, сегодня можно. Только покороче.

Вообще-то я порядок люблю: за столом никаких разговоров. За едой и так дел хватает. Об этом даже в газетах пишут. Пишут, например, что каждую пищу нужно жевать строго определенное количество раз: мясо положено жевать двадцать пять раз, хлеб — десять и так далее. Обычно я слежу за этим и сам считаю: и себе, и всем домашним. Как «двадцать пять» скажу, так глотаем, а если хлеб, то «десять» и тоже глотаем. Трудно, конечно, но я справляюсь.

Ну так вот, сижу я на этот раз, в виде исключения жую наугад, порчу желудок и слушаю жену. Слабость у меня есть, люблю голос моей Гульемешь. Ну не рассказывает, а кружева плетет, прямо Шахерезада какая-то.

Шла она сегодня по улице и видит: выходит из кинотеатра Майашкар-ханум, да не одна, а с кавалером, высоким, стройным и симпатичным, как горный козел. Кавалер — загляденье, не то что Абушахман, который, поросенок, и меня критикует. Майашкар-ханум все время на него смотрит, ничего вокруг не замечает, а он ее под руку и заливается соловьем. Теперь вы, надеюсь, догадываетесь, кто такая Майашкар-ханум.

Гульемешь, как увидела это безобразие, естественно — за ними следом. Ноги до колен стоптала, глаза изглядела, только уши подвели: о чем говорили — ничего не расслышала. Да не в этом суть. У магазина, как будто невзначай, подходит она к Майашкар-ханум и говорит ей:

— Здравствуйте!

А та, бесстыдница, даже не покраснела, смеется невинно и говорит:

— Здравствуй, золотко. Познакомься, мой брат Абдуминиамин-Габдухатаб.

— Ха-ха-ха! Думает, выкрутилась. Знаем мы таких братьев! Все люди братья, но это не значит, например, что моя Гульемешь может с любым братом по улице разгуливать. От таких братьев и дети могут быть.

Ах, какой замечательный рассказ, ай да молодец Гульемешь! Чем меня критиковать, дорогой Абушахман, наблюдал бы лучше за своей женой. Замучил ее небось плешивый осел, на аморальные поступки толкнул. Теперь я тебе и «консерватора», и «педанта», и «веяния» вспомню, все вспомню!

И не сплетня это вовсе, я насчет этого принципиальный. Тут так нужно понимать: если сообщение никого из слушающих не касается, но развивает у них нездоровый интерес — значит это сплетня, а если все наоборот — значит рассказ. Вот тут как раз все наоборот и поэтому не рассказ это, а лучше, кумыс с сахаром, художественное произведение.

Хотел я тут же бросить все и бежать на работу, чтоб Абушахмана обрадовать, но сдержался, потому как смотрю, дочь моя Шам-Шарифа совсем от рук отбилась и требует некоторого воспитания. Один кусок мяса целый час жует.

— Ты что, — говорю, — Шам-Шарифа, корова что ли? Почему про себя не считаешь, или до ночи жевать собираешься?

А она мне:

— Некогда мне считать, и без этого забот хватает.

— Знаю, знаю, — говорю я, — десятый класс, заботы. Но все равно старайся жевать по правилам и много не думай. У тебя для этого отец есть. Он тебя в институт устроит, не беспокойся.

— Я сначала поработаю, узнаю что да как, — говорит она, — а потом учиться пойду.

— Ерунда! Я тебе для подкрепления справку соображу. Производственный стаж будешь иметь.

— Ты меня, папа, обманывать не учи, — заявляет она, — а потом: я вовсе не собираюсь учиться в шорно-седельном институте.

— Вот тебе дитя! Отец мечтает сделать из нее человека, а она «хочу — не хочу». На производство не ты должна идти, а маменькины сынки, которые простого директора в жизни не видели.

Упрямая она у меня, в мать.

— Нет, папа, — говорит, — я сама должна поработать, чтоб выбрать себе профессию.

Хотел я тут разозлиться, но Гульемешь помешала. Хитрая женщина. Вечно что-нибудь да расскажет. Про любовь начала, молодость вспомнила, а я уши развесил, даже дремать начал. Сначала все ничего было, даже приятно и вдруг на тебе, своим ушам не верю! Спросонья как хлопну рукой прямо по щам, да как заору:

— Как? Что? За моей Шам-Шарифой ухаживает сын Абушахмана! Опять Абушахман! Или у меня что-то с ушами?

— Не волнуйся, — говорит дочь, — он очень хороший мальчик. Мама его уже видела, и он ей понравился. Мы с ним подружились на всю жизнь.

— О, горе мне! — крикнул я. — Гульемешь! С сегодняшнего дня не пускать Шам-Шарифу никуда, не давать ей романов, в школу водить только за руку, туда и обратно. Ай-яй-яй! Сын поросенка, который лезет не в свои дела и меня критикует, смеет смотреть на моего единственного законного ребенка!

Разбушевался я и не заметил, что в комнате давно уже никого нет. Мои женщины всегда так делают: если я занят, стараются мне не мешать. Приучил я их к этому.

Остыл я немного, гляжу в пустую тарелку, из которой все щи улетели неизвестно куда, и думаю: — Вай, вай, вай! Задала мне задачку Шам-Шарифа. И не решить нельзя. Час от часу не легче! С ней ведь сам черт не сладит, если она захочет чего. И опять Абушахман, со всех сторон окружил, старый черт! Что делать? Придется новые распоряжения давать.

— Гульемешь, иди сюда!

Удивительно легкомысленный народ эти женщины. В доме трагедия, а она улыбается.

— Гульемешь, — сказал я, — не хихикай, а слушай меня внимательно. Ты хитра, как лисица, и изобретательна, как я сам. У тебя зоркий глаз и отличная наблюдательность. Сегодня же разузнай все подробности о семье Абушахмана: кто у них есть, чем они дышат, куда собирается поступать их сын? Да не забудь при случае передать привет Габдухатабу. Заботливый он человек, с сестрой гуляет… И Абушахман прекрасный работник, ученый человек. Очень принципиальный товарищ, как и я. Давно уже собираюсь благодарность ему объявить, за хорошую работу, и скоро объявлю. Чему ты улыбаешься, Гульемешь?

— Я все сделаю, как ты велишь, — говорит жена и опять смеется: — Какой-то ты другой сейчас, совсем изменился.

Глянул я на себя в зеркало и сразу все понял. Глупый народ эти женщины. Как тут не измениться, когда я весь в щах, с головы до ног.


Перевод Е. Мальгинова.

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги