Чудесное мгновение

ШХАЛЬМИВОКО — АУЛ, ШХАЛЬМИВОКОПС — РЕКА

День рождения мальчика Лю был отмечен событием, памятным для всего аула. Аул Шхальмивоко, что в переводе на русский язык означает Долина Жерновов, расположен вдоль протоков реки, носящей такое же название. В старину главным занятием жителей этого аула была выделка мельничных жерновов из камней, приносимых рекой в паводок из ущелья. Жернова из твердой горной породы славились по всей Кабарде. Окружной городок Нальчик совсем рядом, не больше часа езды верхом, двух — на арбе, и там, на многолюдном базаре, всегда был спрос и на малые жернова, потребные в каждом хозяйстве для ручного помола, и на большие, мельничные. Не удавалось продать за деньги — брали зерном, мукой, а то и бараниной.

Река, служившая таким образом на пользу славному ремеслу, не всегда, однако, выглядела бурной горной рекой. Полной своей силы Шхальмивокопс достигала только во время таяния горных снегов либо после длительных ливней. В иное время, мельчая, она оставляла лужи среди ослепительно белых валунов и неторопливо несла посветлевшие воды по каменистым рукавам, выбирая то одно, то другое русло; под высыхающими валунами мальчуганы выискивали: не занесло ли сюда какого-нибудь добра?

Иногда попадалась форель…

Ну, а уж что делалось на реке, когда, неудержимо прибывая от дождей или стремительного таяния снегов, она с шумом неслась, разливаясь по всем рукавам!

В день рождения Лю хлынул страшнейший ливень. Он заглушил все голоса селения — кудахтанье кур, гоготанье гусей, лай собак. Хозяева с опаской прислушивались, как в их садах ветер и ливень срывают яблоки, треплют солому на крышах… Но вот ливень прошел, женщины бросились в сады и в курятники, мужчины двинулись к берегу вздувшейся реки.

Прояснилось. Блеснуло солнце, как бы довольное тем, что мир освежен дождем. Всюду зазвучали голоса. И уж, конечно, мальчуганы, закатав штаны, прыгали по лужам, через быстрые ручьи…

Могучий поток, грохоча, катил невидимые камни, нес валежину, ветви и целые стволы деревьев, смытых в ущелье.

Все это годилось на топливо или даже на стройку. Легкая добыча влекла сюда и нищего Нургали, и вдову Дису с дочерью, хорошенькой Сарымой, и деда-весельчака Баляцо, и, наконец, богача Мусу, торопившегося на берег с двумя скрипучими арбами и своими приспешниками Батоко и Масхудом.

Лишь жена объездчика Астемира, Думасара, да с нею старая нана, мать Астемира, оставались дома: зачем искать даров горной реки, когда дом озаряется самым большим счастьем: Думасара вот-вот подарит мужу сына.

Об этом еще никто не знал. Даже длинноносая Чача, знахарка, первая сплетница в ауле, известная и за пределами Кабарды, копошилась на берегу и прозевала важную новость.

Не усидел дома и мулла Саид. Стараясь не замочить свои сафьяновые чигили, он со стариковской осторожностью перешагивал с камня на камень, поддерживаемый под руку работником Эльдаром, широколицым, статным парнем лет семнадцати, с горячими черными глазами. Почтительная заботливость не мешала Эльдару перебрасываться шутками с другими парнями. Весело блеснувшее солнце и всеобщее оживление радовали его, хотя недавно парня постигло большое несчастье.

Не успела еще сойти та луна, при зарождении которой окружной суд присудил отца Эльдара, табунщика Мурата, вместе с другими участниками Зольского возмущения[1] к ссылке в Сибирь. Парень остался круглым сиротою — его мать умерла раньше. Имущество бунтовщика Мурата Пашева было конфисковано в возмещение убытков, причиненных восстанием. Пару коней и корову отвели на скотный двор и в конюшню князей Шардановых. Но жить-то сироте нужно! Не один раз его тетка Думасара посетила муллу Саида с курицей под мышкой, и наконец мулла согласился взять парня к себе во двор батраком.

— Эльдар, гляди, чинару несет. Бросайся! Хватай! — понукал работника Саид, утвердившись на большом плоском камне.

— Ой, мулла, меня самого унесет, — отшучивался Эльдар.

— Не отпускай от своего сердца аллаха, и поток не унесет тебя. Смелее, Эльдар, смелее!

Эльдар, не разуваясь, уже входил в шумящую воду.

— А и в самом деле может унести, — раздавались голоса. — Унесет, как унесло его отца Мурата…

— Ну что же, разве не знал табунщик Мурат, куда суется? — заметил кто-то осуждающе. — И не таких уносит.

— То-то и оно! Кувыркнет — и все тут.

— Ой, не шутите, правоверные, — помните, как утонул старшина Магомет Шарданов?

Табунщик Мурат Пашев был единственным из Шхальмивоко осужденным по делу о Зольском возмущении, и тут, в ауле, откровенно говоря, плохо понимали особенный и грозный смысл этого события, но вот не могли забыть, как прошлым летом, в день, подобный сегодняшнему, когда река не любит шуток, подгулявший в городе князек Шарданов, старшина аула и двоюродный брат нынешнего владетельного князя Берда, задумал перебраться вброд через бушующую реку и утонул. Утонул на глазах у людей, вылавливавших, как и сегодня, валежину и не успевших выловить самоуверенного князька. Всадника мгновенно смыло с коня, только бурка мелькнула и поплыла папаха.

Между тем чинару несло на Эльдара. Он ухватил ее.

За чинарой по течению плыла другая добыча.

Теперь навстречу ей забегал уже богач Муса Абуков, понукая полунищего Масхуда и нищего Нургали:

— Масхуд! Нургали! Скорей! Не ждите лодыря Батоко.

Постоянный спутник Мусы, длинноногий, лысеющий хитрец Батоко, всегда охотно поддерживал Мусу в любых словесных стычках, но работать не любил и сейчас опять норовил увильнуть.

Муса не был бы Мусой, если бы упустил случай прихватить чужое. Нет, Муса не брезговал ничем. Дурак делит богатство с богатым, — иронически замечает пословица. Не потому ли, что дурак верит, будто богатый не забудет его в своем завещании?.. Не потому ли и Нургали так хлопочет для Мусы?

Давно уже забытый родственниками и самим аллахом, печальный Нургали, всем своим видом смахивающий на козла, лишен даже чашки молока, ибо не имеет коровы. Но всем известно, какие пылкие мечты лелеет этот корыстолюбивый неудачник, живущий с той доли, что магометане свозят осенью от своих достатков на нищенский его двор…

Впрочем, так ли это? Только ли этим жив мечтатель Нургали?

А другой пособник Мусы, мясник Масхуд, почему он лезет в воду для Абукова? По простоте душевной?

Коран велит помогать соседу — и жилистый, сухопарый Масхуд тоже лезет в воду, хотя не хуже других знает, что Муса-то не стал бы ловить валежник для соседа… Нет, не только как добрый мусульманин старается Масхуд. Он надеется хорошо пообедать. Не может быть, чтобы богач Муса не пригласил самоотверженных помощников откушать у него в доме. И кушанья, конечно, будут поданы на стол красавицей Мариат, которую нелегко увидеть иначе, потому что муж ревниво оберегает ее от чужих глаз… О, как давно и сильно нравится Масхуду красавица Мариат! Сам Масхуд жены не имеет, как не имеет и многого другого. Хотя он целыми днями забивает на бойне крупный и мелкий скот, хороший кусок мяса редко перепадает ему, и он пробавляется больше остатками и потрохами, почему и носит прозвище Требуха в Желудке.

— Масхуд! Эльдар! Не ждите лодыря Батоко, не зевайте! Да сразит меня аллах, если это не кровать…

Откуда ее несет? Из чьего дома? Кто, несчастный, пострадал? Некогда обдумывать все это. Масхуд, по грудь в воде, уже перехватывает добычу. Мутный поток хочет сбить с ног храбреца, пена брызжет в лицо.

— Эльдар, помоги!

И Эльдар, справившись с чинарой, вместе с Нургали и Масхудом выволакивает на камни — что бы вы думали? Вполне исправную деревянную, в резных узорах, кровать.

— Ага, дело! Покуда найдешь золото, держи, Нургали, кровать, — подшучивает Эльдар: кому не известна мечта Нургали — попасть в такую страну, где золото собирают руками?

Нургали моргает своими желтыми, как у козла, глазами, мокрыми руками поглаживает жидкую бородку и говорит:

— Видимо, река смыла дом балкарца в ущелье. Так аллах одного наказывает, другого награждает. Эх!

— И везет же тебе, Муса! — восклицает Эльдар.

— Добро к добру идет, — весело отвечает Муса.

А вдова Диса вертится тут же и подобострастно заключает:

— Удивительно ли, что богобоязненный Муса у аллаха всегда на виду?

С год, как Диса осталась вдовой. Жизнь ее нелегка. Диса не сводит загоревшихся глаз с кровати. Все селение знает, что вдова и две ее дочки спят на земляном полу. Ах, и в самом деле, почему такая удача Мусе? Ни она, ни старшая ее дочка, прехорошенькая Сарыма, не в силах выловить в бешеном потоке что-нибудь стоящее. В промокшие подолы собраны только щепа да веточки.

— О, да ты, Муса, у аллаха на первом счету!

И вдруг — о чудо! — должно быть растроганный этой лестью, Муса делает широкий жест:

— Диса, бери. Отдаю тебе.

Диса не верит ушам. Ее девочка прижалась к ней, с подола сыплются щепки, и тоже смотрит восхищенными глазами на кровать, быстро обсыхающую на ветру и солнце.

— Ну, что же ты, Диса? Бери! — ободряет вдову Эльдар.

— Бери, Диса, — поддерживают другие.

— Давайте помогу, — готов услужить Эльдар и поглядывает на хозяина — муллу.

Саид не противится.

— Мусульманин мусульманину всегда уступает, — поучает добрый мулла.

— Грех отказываться от щедрот мусульманина, — замечает Нургали, но в его голосе слышится зависть.

— Не смущайся, Диса, — снисходительно добавляет уже сам Муса. — Бери и за то помоги жене обмазать глиной дом.

— Ну что ж, — радостно соглашается женщина, — видно, сегодня такой день, что аллах обещает одним сына в люльку, а другому дает кровать для дочери. А помочь твоей жене, Муса, конечно, не откажусь.

Однако важное замечание Дисы насчет сына, обещанного аллахом в чью-то люльку, прошло мимо ушей, потому что все снова бросились к реке. Среди валежника и щепы, пеня под собой волну, опять покачивалась ветвистая чинара; на этот раз слышнее всех был призыв весельчака и балагура деда Баляцо, который охотился за добычей вместе со своими двумя статными сыновьями. Разувшись и подобрав повыше полы бешметов и кинжалы, здоровенные парни стали рядом с отцом лицом против течения.

— За сучья хватай! — распоряжался огнеусый дед Баляцо. — Заворачивай! Не мешкай! Так, так. Не над покойником стоите, живее! Заворачивай по течению, сынок! Когда кабардинец говорит «ай-ай», значит, дело дрянь, когда кабардинец говорит «ага», значит, дело пошло на лад… Я говорю «ага»!..

Так, воодушевляя сыновей, балагурил Баляцо, не смущаясь даже тем, что на берегу показался дородный всадник в рыжей шапке и бурке. Это был грубый и бранчливый старшина Гумар — гроза села.

По-хозяйски озираясь, Гумар покрикивал:

— Ставьте метки на своих кучах! Пусть каждый присматривает за своей добычей!

Чем может закончиться эта всеобщая охота за дарами природы, Гумар хорошо знал.

— Перегрызетесь, как собаки. Ты, Чача, из чьей кучи тянешь?

Знахарка Чача подпоясалась полотенцем и заткнула за него длинные полы черного платья, оголив до колен тощие ноги. Она бродила по берегу и, как всегда, бормотала то тексты из корана, когда кто-нибудь был поблизости от нее, то, оставшись наедине, — проклятия воображаемым врагам. Подойти близко к потоку она не решалась, и ей доставалось лишь то, что прибивало к берегу. Этого Чаче, разумеется, казалось мало, и она, как бы невзначай, подбиралась к чужим кучам. На окрик Гумара она ответила невнятным бормотанием, но внимание старшины отвлекла внушительная поленница дубового лома, сложенная кузнецом Ботом, известным не только своим искусством, но еще и лысиной над высоким медно загорелым лбом.

— Все твое, Бот?

— Все мое, старшина, — храбро отвечал кузнец.

— Все сам собрал?

— Зачем сам? Разве один столько соберешь?

— Зачем же берешь чужое? Побьют, и лысины не пощадят.

— Не побьют, старшина. Кузнецу положено отбирать дуб. Это на уголь. Каждый знает, что придет к горну кузнеца, — не без намека заметил Бот.

— Ну-ну, смотри! Побьют — будешь мне жаловаться, а я только добавлю.

В этот момент на берегу показался другой всадник. На его голове не было дорогой барашковой шапки, а на ногах — только чувяки, но из-под широкополой войлочной шляпы выглядывало смелое лицо; взгляд был внимательный, с легким прищуром, маленькие усики чернели над красивым ртом. Всадник легко держался в седле. Это был Астемир Баташев, объездчик, возвращающийся с полей. Он торопился, радостная тревога наполняла все его существо: кого подарит ему Думасара — девочку или мальчика?

Как обоюдоострый кинжал имеет два лезвия — иначе это не кинжал, — так и в семье брат должен иметь брата. Два брата должны быть едины, как сталь обоюдоострого кинжала. Астемир хорошо знал это старинное кабардинское поверье.

Но, прежде чем принять на руки второго сына и со всей сердечностью пожать руку жены, суждено было отцу встретить зло.

Все это нужно нам знать, так же как и запомнить некоторые имена из толпы, привлеченной на берег щедрого потока, потому что с этими людьми мы пойдем дальше.

ПРЕДАНИЕ О ВОЗДЕРЖАННЫХ И НЕВОЗДЕРЖАННЫХ

Должно быть, не напрасно объездчик отворачивался от таких людей, как Гумар и Муса, а те ему платили тем же. Их отношения были сложными, и, чтобы разобраться в первопричинах, нужно заглянуть в прошлое…

Не только искусной выделкой жерновов славились жители аула Шхальмивоко. Не только на прозвище «жерновщик» отзывались они с охотой. Если человека из Долины Жерновов хотели обидеть или бранчливо оспаривали у него цену, назначенную за жернов, ему говорили: «Известно! Чего можно ожидать от человека жадного, невоздержанного, набрасывающегося на угощение…» И только фамилия Баташевых избегла зазорной клички.

А история такова.

Некогда кабардинцы из Шхальмивоко ожидали к себе гостей из-за перевалов, из Абхазии. Это был славный обычай дружбы: один год кабардинцы ходили в гости к абхазцам, другой год — абхазцы к кабардинцам, и каждый аул считал за честь принять гостей у себя.

На берегу спокойной в то лето Шхальмивокопс жарко пылали костры. В широкодонных медных котлах варилось мясо. Вкусный запах бараньего бульона разносился все дальше, дразнил все сильнее. Все веселее становилось на душе. Женщины раскладывали на столах яйца, сыры, зелень, румяные пироги и лепешки, устилали сиденья бурками. По дворам пекли пшеничные хлебы, жарили и заливали сметаной жамыко, резали кур… А баранов — нечего и говорить. Каждый зажиточный хозяин старался щедростью перещеголять соседа. Бочки с бузою, кувшины с крепким самогоном заполнили прохладные ямы… Словом, далеких и дорогих гостей готовились встретить достойно. И мужчины и женщины принарядились, детей умыли и причесали, старики расправили усы. На краю аула, у водяной мельницы, зазвучали бжамы и шикапшины, молодежь начала танцевать. Тут и ожидалась встреча, так и было сообщено абхазцам: «Будем ждать у мельницы».

Но вот уже за полдень. Утомились самые заядлые танцоры. Догорели костры. Люди заскучали. Все сварено, прокопчено, испечено, а гостей нет. В чем дело? Всадники в который раз выезжали в поле на дорогу и возвращались одни. Знатные люди, отдавшие для пира лучших своих баранов, почувствовали себя оскорбленными. Старики сошлись обсудить положение. Их решение мигом стало известно: больше не ждать, самим садиться за столы. Чего греха таить — каждый был рад вкусно поесть, сладко выпить. Только один простак не согласился с этим решением, остался, как мы говорим, при особом мнении: лучший из лучших жерновщиков, чьи жернова пользовались особым спросом, широкоплечий Айтек Баташев.

— Нет, я не согласен! — заявил он и в знак протеста ушел домой.

Этот недовольный и несогласный был не кто иной, как отец будущего объездчика Астемира, дед новорожденного Лю… Но, как говорится, один в поле не воин, один на пиру не в счет… Заждавшиеся, голодные люди кинулись к столам, проводив Баташева кто незлобивой усмешкой, кто кличкой гордеца и зазнайки.

Круговые чаши опорожнялись быстро, захмелевшие балагуры стучали по столам тщательно обглоданными костями и требовали новых кусков; кости летели через головы, и чаши передавались из рук в руки.

За стол сесть легко, подняться трудно. То тут, то там зачиналась песня. Старики, насытившись, занялись неторопливой беседой. Некоторые из них, как оно ведется издавна, под влиянием хмеля почувствовали себя всевидящими и всезнающими. Пророчествовать в те времена было в обычае стариков.

Окружив пышнобородого тамаду, люди внимательно слушали его прорицания. Старик тамада, не спуская прищуренных глаз с бараньей лопатки, сообщал, что он видит:

— Гляди и слушай — будет большая кровь. — А из чего это видно, тамада?

— А очень хорошо видно. Кость говорит о многом. Погляди-ка через нее на солнце.

И любопытный смотрел через кость на солнце:

— Красный туман!

— Вот это и есть война. Это войско, поднявшееся на Кабарду. Не миновать войны.

— Кто же это идет на Кабарду, тамада? Не наши ли гости-абхазцы? А может быть, несогласные? — съязвил кто-то.

— Зачем абхазцы? Адыгейцы и кабардинцы с абхазцами давно в дружбе. Крымский хан идет войной. Вот кто. Ой, немало жизней возьмет он у нас! В каком ауле не помнят крымского хана!

— А я слышал, что в Крыму давно уже нет хана. И там власть русского царя. Неразумна твоя речь, тамада.

— Может быть. Может быть. Только знай, разумный, что хотя неразумные не умеют говорить — они разумно чувствуют. А почему? — втолковывал седобородый. — Почему муравьи уходят из долины перед наводнением? Почему крысы бегут с корабля, которого ждет пучина? А потому, что в неразумном кровь говорит. Так и здесь. Здесь говорит кость. Нет, не миновать войны.

— Ну, если так, — вмешался балагур, — тогда налей еще, тамада. Выпьем, ничего не оставим ни татарам, ни несогласному Баташеву…

— Баташев еще одумается.

— Одумается, а пить уж нечего.

— Старикам подбавьте. Пускай несогласные чувствуют себя дураками.

— Давай, давай, добавь еще шипсу… Ох, хороша же чесночная подливка!

И бражничество разгорелось с новой силой, и не страшили больше прорицания старика. Мало ли чего не случается! Вот известно, к примеру, что соседний Бзуканский аул и без войны погиб, а причиной было сито.

Да, да, вы, молодые, не усмехайтесь! Люди перебили друг друга из-за сита. И вот как.

Аул состоял из двух жематов. Один из жематов приобрел сито. День и ночь сито ходило со двора на двор — до того всем нравилось просеивать муку для лепешек через сито. И все было благополучно, пока люди из другого жемата не стали задерживать сито. Слово за слово, разгорелась ссора, ссора перешла в драку, драка кончилась кинжалами… Вот почему кладбище, что находится за старой мельницей, откуда должны прийти абхазцы, называется кладбищем Сита.

— Да, в старину было много темноты, — заметил какой-то мудрец.

— Одна лишь темнота просвещает, — заметил другой, — это чернота букв корана.

— Можно же было сделать второе сито?

— Старина. Темнота. Не умели.

Уже и собаки перестали шнырять вокруг столов, досыта наевшись отбросов, и только для виду ворчали. Костями было усыпано все вокруг. Костры чадили и гасли. Изрядно охмелевшие люди давно позабыли и про самих виновников происшествия — абхазцев, когда вдруг со стороны старой мельницы показалась гурьба мальчишек.

— Гости из Абхазии! — на бегу выкрикивали они.

— Прибыли!

— Они за старой мельницей!

— Как так? Не может быть!

— Аллах нам свидетель.

— Как за мельницей? Ведь туда выезжали всадники.

— Ой, не за той мельницей, куда выезжали, а за той, что внизу, за бугром.

— Гости?

— Гости.

— Абхазцы?

— Абхазцы. Гости. Верхами. Только теперь уже спешились. Они там с утра, — обстоятельно объяснил смышленый мальчишка, по имени Астемир, сынишка Айтека Баташева.

— Да не чешите языками. Пусть кто-нибудь один говорит. Говори ты, сын Баташева.

И мальчуган, чувствуя всю значительность минуты, рассказал:

— Мы шли за телятами. Видим — в ложбине за мельницей спешились всадники. Их много. Они остановили нас и спрашивают: «Вы откуда?» Мы отвечаем: «Мы из Шхальмивоко». — «Вот оно как. А где же ваш аул?» — «Да вон там, недалеко, за бугром и мельницей. Вам бы подняться — увидите». — «Нет, подыматься мы не станем. Пойдите в аул и скажите там, что гости из Абхазии не знают, где им расседлать на ночь коней».

Рассказ мальчика мигом отрезвил тех, кто еще способен был отрезвиться.

— Как же это так получилось? Шайтан попутал.

— Не шайтан попутал, а сами себя попутали: надо же было ясно договориться, у какой мельницы встреча. Мельница-то ведь не одна.

— Ты же первый и сказал — встречать у мельницы.

— Я говорил — у мельницы в конце жемата.

— Сообрази, сколько концов имеет жемат!

— От твоих слов у меня голова болит. Каждый жемат имеет одно начало и один конец…

Слово за слово — и, как в случае с драгоценным ситом, уже готова была вспыхнуть драка. Вмешались старики: не время браться за кинжалы, спасайте честь аула!

О, какой стыд! Какой позор! Нет, видно, не сдуру заартачился несогласный Баташев. Оказывается, мудрый человек…

— Эти столы убирайте, — распорядились старейшины, — а на чистом дворе у Баташева ставьте столы, ведите туда гостей, несите туда все, что не успели съесть и выпить!

Может ли человек получить большее удовлетворение, чем признание его правоты? Такое удовлетворение получил оскорбленный Айтек Баташев. Но торжество его стало причиной дальнейшей вражды между ним и знатью аула, посрамленной из-за своей невоздержанности и жадности. Нет жадности более позорной, чем жадность к пище! И эта неприязнь невоздержанных к человеку, восторжествовавшему над ними, перешла от поколения к поколению. Оно и понятно. Нельзя было сильнее обидеть знатного и влиятельного жителя Шхальмивоко, чем сказать: «Да как же это вы осуждаете другого, если сами потомки невоздержанных обжор? Вот о Баташеве этого не скажешь».

ОБЪЕЗДЧИК АСТЕМИР

Итак, мы вернемся к тому дню, когда в предвечерний час спешил домой объездчик Астемир Баташев, сын родоначальника благоразумных и нежадных, а потомки невоздержанных вылавливали в разгулявшейся реке дрова на топливо.

Навстречу Астемиру ехал другой всадник, Гумар. «И несет же его нелегкая!» — подумал про себя Астемир, однако вежливо приветствовал и старшину и других односельчан. Эльдар, завидя Астемира, уже махал ему шляпой и что-то кричал, но за шумом потока Астемир не расслышал слов. А вон дед Баляцо со своими сыновьями, Казгиреем и Асланом, и кузнец Бот в кожаном фартуке, а вон Диса с худенькой хорошенькой дочкой. Что тащат они с помощью Эльдара?

Диса без оглядки волокла свою добычу — кровать, а соседка ведь первой могла бы поздравить Астемира с исполнением желания…

— Салям алейкум, старшина! Аллах да поможет бедным людям, — произнес Астемир, поравнявшись с Гумаром.

Тот окинул его недобрым взглядом:

— Алейкум салям! Что слышно нового?

— В степи какие новости!

— Где переходил реку? Мне нужно на тот берег.

— У старой мельницы.

— Ну-ну… Слышал я, ждешь второго сына?

— Как пожелает аллах.

— Ишь какой стал кроткий! Как бы не быть новому раздору!

Старшина как в воду смотрел.

Астемир свернул в узкий переулок, вдоль которого по одну сторону тянулся ветхий плетень со свешивающимися на него ветками яблонь, а по другую — грязная стена, сложенная из булыжника. Конь, чуя свой дом, легко перебирал ногами в белых чулках; под копытами чавкало месиво из навоза и чернозема.

В конце переулка показался мужчина в голубом халате и белой чалме — одежде хаджи. Это шел хаджи Инус, известный задира и спорщик, человек настолько же неприятный, насколько была приветлива его покойная жена, незлобивая Узиза.

Инус осторожно ступал с булыжника на булыжник, опираясь на сучковатую палку с воткнутым в нее русским четырехгранным штыком вместо наконечника.

«Инусу пища впрок не идет, если он с кем-нибудь не поскандалит», — так говорили люди о хаджи. Весной, когда кабардинцы объединялись, чтобы совместно вспахать земельный участок, Инус никогда не мог найти себе напарника, хотя и владел хорошими быками. То ли из-за его характера, то ли потому, что он никогда не расставался со своей сучковатой палкой, Инуса прозвали Сучковатая Палка. Жена не оставила ему детей, и это постыдное наказание аллаха озлобляло желчного хаджи еще больше. Что же касается их отношений с Астемиром Баташевым, то кроме общих причин вражды, о которых сказано, были и другие, но о них речь пойдет позже.

Вот каким был человек, встретившийся Астемиру в узком переулке. Он уже знал, что у Баташевых родился мальчик, и встреча со счастливым отцом сразу обожгла хаджи недобрым чувством, хотя объездчик поздоровался с ним подчеркнуто вежливо:

— Салям алейкум, хаджи!

— Салям, неугодный аллаху человек! Откуда? — ответил, не поднимая головы, хаджи.

— Известно откуда — с того берега, с полей.

— Так, так. Я думал, ты образумился хоть немного, а ты все такой же строптивый.

— Почему так говоришь, хаджи?

— Променять мечеть и священную черноту корана на коня и кукурузу может лишь наследник гордеца, каков ты и есть. Не знаю, за что только аллах тебя терпит.

— Не понимаю, хаджи, о чем ты?

— Весь жемат только и толкует о твоем беспутстве. Боятся, как бы твое безбожие не накликало на аул беду — болезнь, град или еще что-нибудь. Но, видно, велико терпение аллаха.

— Коран не запрещает растить кукурузу.

— Было время, ты в медресе держал в руках коран, а не кукурузный початок. Теперь же и дорогу в мечеть забыл. А все кичишься.

— Если всем в мечети сидеть, то кто же будет в поле?

— На то есть люди, которым аллах доверил пашню. О, велико терпение аллаха! И нечестивца он испытывает не одной бедой, но и радостью.

— О чем ты, хаджи?

Конь под Астемиром, чуя запах своего стойла, рвался вперед, всадник придержал коня.

— Ох-ох-ох! — вздохнул хаджи. — Темна воля аллаха: не тот получает, кто отдает… Так и с тобой, нечестивец. Тебе нужно бы хороших плетей от старшины, а не…

Хаджи, как всегда в минуты раздражения, вскинул бородку, повел бровями, раздул ноздри, но закончить фразу не успел. Неожиданно для себя вскипел Астемир:

— Нет, аллах знает, кому что послать! И если человек действительно неугоден аллаху, то ему и голубой халат с чалмой не помогут.

— Что ты хочешь сказать, вдовий сын?

— А только то, что ты слышал.

Астемир тронул коня, хаджи взмахнул палкой, конь метнулся в сторону, попав копытами в лужу, — фонтан грязи обрызгал голубой халат хаджи.

— Чтобы твой дом опустел! — вскрикнул хаджи к ткнул острием штыка под откинувшуюся бурку всадника.

Астемир, ощутив острую боль в боку, рванул палку к себе. Но ремешок на другом конце палки хаджи намотал на руку и теперь пошатнулся, не устоял на ногах и плюхнулся в лужу.

— Ой-ой, убивают! — вскричал хаджи. — Разбойник! Головорез!

Астемир спрыгнул с коня, чтобы помочь старику, но в этот момент хаджи ударил его палкой. Удар пришелся по уху, и, хотя войлочная шляпа смягчила удар, брызнула кровь.

— Не подходи — проколю! — вопил хаджи в ярости.

Вокруг него уже метались все собаки околотка. Священная чалма, размотавшись, превратилась в грязную тряпку.

Еще один удар — и тогда Астемир, не помня себя, сорвал с коня уздечку и в свою очередь стал хлестать ею хаджи. Конь, почувствовав свободу, пошел рысью к дому.

— Убивают! — исступленно вопил хаджи.

Астемир опомнился.

— Верни обратно свою грязную душу в ее грязное обличие! — Астемир кинул чалму.

Он и сам был весь в грязи; кровь сочилась из уха, растекаясь по лицу.

Уходя, он услышал за собою крики:

— Я найду на тебя управу! Я заставлю тебя твоими же руками вырвать из себя душу. Дорого заплатишь мне за это ты, рожденный гяуром!

Астемир хорошо знал, что ему не простят драку с хаджи. «И как это угораздило меня? — думал он, осуждая свой поступок. — Вот тебе и воздержанный!»

Он не пошел в дом.

В тишине сада журчал арык, кудахтали куры; отяжелевшие после дождя листья шуршали на ветках.

Только теперь Астемир почувствовал, как он устал. Прилег, смыл с лица кровь и отыскал целебную травку.

«Почему так тихо? — с тревогой подумал он. — Ай-ай, как нехорошо, и как это со мной приключилось? Может быть, меня уже подстерегает возмездие за дверью дома — случилось что-нибудь нехорошее с Думасарой…»

Растревоженный этими мыслями, Астемир встал, оправив на себе одежду, повернулся лицом к дому и в этот момент услышал, как открылась дверь и старая его мать спросила:

— Кто здесь? Астемир, это ты?

— Да, мать моя, это я, — отвечал Астемир понуро. — Почему так тихо в нашем доме?

— А мы слышим, — сказала мать, — конь ржет, а тебя не видно. Ты говоришь — тихо. Это тишина счастья. Почему ты не идешь в свой дом, Астемир, почему не торопишься взять на руки своего второго сына? Разве ты не слышишь его голоса? Пусть всегда будет тишина и радость в твоем доме. А я счастлива вашим счастьем. Пора мне оставить индеек и растить внуков.

На глазах старой женщины блеснули слезы. Несмотря на преклонный возраст, она все еще трудилась — пасла стада индеек, но в последние дни в ожидании внука не отходила от постели Думасары.

— Ох, мать моя, — вздохнул Астемир, обнимая старушку, — добрая моя нана! Я хотел бы того же, но такова ли жизнь? Где, однако, сын мой? Где второе лезвие кинжала, которым я готов всегда защищать добро и правду?

ИСТОРИЯ НЕСЧАСТНОЙ УЗИЗЫ

Не услышавши начала речи, не поймешь ее конца, — гласит пословица, поэтому вернемся к истории вражды между Астемиром Баташевым и хаджи Инусом. Почему в своей ненависти друг к другу они уподобились кровникам?

Дело в том, что Инус считал Астемира Баташева виновником смерти своей жены Узизы. Добрая и миловидная женщина, взятая Инусом из аула Прямая Падь, безропотная и трудолюбивая, была полной противоположностью неуживчивому и спесивому мужу. Она глубоко сознавала свою вину перед ним и готова была на любые муки, чтобы не оставить мужа без потомства, но аллах не давал ей детей. К каким только средствам не прибегала Узиза, к каким знахарям не обращалась! Она испробовала все, не сделала лишь одного — не изменила супружеской верности, хотя иные доброжелатели и советовали ей не брезговать этим. Инус же повсюду жаловался на нее.

— Пустая баба! — говорил он. — Вот какое несчастье выпало на мою долю! Нет наследника, некому передать добро после смерти!

— Э, Инус, не гневи аллаха! — возражали ему. — Как знать! Может, это твои грехи.

И тогда Инус надумал идти в Мекку: «А вдруг и в самом деле моя вина? Помолюсь у гроба Магомета». Продал часть имущества и ушел за милостью аллаха, за чалмой и голубым халатом хаджи.

Но и после паломничества в доме Инуса не раздался детский крик. Узиза удвоила заботы о муже, стараясь угодить ему во всем, страшась, что он прогонит ее. Казалось, она и дыханием своим боится потревожить мужа. Приветливая улыбка все реже освещала ее доброе лицо, обрамленное черными волосами, слабели силы, исчез аппетит. И при этом она стала полнеть… Хаджи с радостью заключил, что не зря для поездки на богомолье он продал шесть коров и пасеку, — вот и услышал аллах его молитвы, дает награду за долготерпение… Узиза знала, что Инус заблуждается, но у нее не хватило мужества сказать ему правду: нет причины для радости, — напротив, ее одолевает какая-то страшная болезнь.

Настали тяжелые дни. Больная распухла настолько, что ей уже трудно было повернуться в постели, а тело стало нечувствительным. Тут и хаджи понял, что радовался напрасно. Узиза коротала время за шитьем или вязаньем. Однажды она нечаянно укололась спицей. Боли не было, но, к своему ужасу, Узиза увидела, как из прокола пошла не кровь, а водянистая жидкость.

Вечером, когда при свете керосиновой лампы хаджи разводил огонь в очаге, он услышал всхлипывания больной.

— Хаджи, — сказала жена, — аллах опять сведет нас на том свете, и я встречу тебя с чистой совестью… Кончились мои дни, хаджи.

Странный взгляд, проникновенный голос ее растрогали Инуса, ему захотелось утешить больную.

— Не теряй веры, жена.

Он сложил щепки шалашиком над горячими угольками, которые нагреб из-под золы, и раздул огонь; шалашик задымился, огонек вспыхнул.

— Вот видишь, — продолжал хаджи, — нужно только тепло веры, и тогда огонь вернется.

— Нет, добрый мой муж, во мне уже нет огня. Но одно я могу сказать и перед аллахом: не было у меня большего желания, чем осчастливить тебя сыном.

— В тебя вселился злой дух, не позволяй ему до конца овладеть тобою. Может, позвать Чачу?

— Нет, хаджи, не зови Чачу, лучше позови муллу.

На другой день хаджи пригласил муллу.

Перед Саидом лежала женщина, неузнаваемо изменившаяся. Где свежесть тонкого лица? Где живой взгляд добрых и доверчивых глаз? Под одеялом возвышалось уродливое тело. Глаза закрылись отечными веками. И только черные волосы по-прежнему густой копной красиво рассыпались на цветистой подушке.

Саид понял, что Узиза обречена, но постарался сохранить спокойствие.

— Да возвратит тебе аллах здоровье, — сказал Саид, опускаясь на табурет у постели больной.

Узиза с усилием повернула голову и страдальчески, с мольбой о помощи посмотрела на муллу. Придвинувшись, он читал молитву. Затем, согласно обычаю, дунул на больную.

Мулла трижды повторил обряд. Боясь обидеть святого человека, желающего ей добра, Узиза стерпела и дурной запах порченых зубов и невольное прикосновение бороды чужого мужчины.

Покуда мулла нашептывал молитвы, хаджи благоговейно, как перед намазом, скрестил руки. Ему вспомнилась аравийская пустыня и один случай во время путешествия в Мекку. После трудного дневного перехода на верблюдах караван паломников остановился в каком-то маленьком селении. Путники уже привыкли видеть перед собою пески да пески, и глинобитные жилища, озаренные розовым светом заходящего солнца, вызвали в памяти скирды хлеба в степях Кабарды. У одного из домиков с черной дырою вместо дверей араб зашивал женщину в шкуру вола. Путникам объяснили, что муж больной женщины хочет таким способом изгнать болезнь из тела несчастной. «А чем больна женщина?» — поинтересовались они. «Ее распирает злой дух, она пухнет…»

«Не происходит ли то же самое и с Узизой? — соображал теперь хаджи. — А если это так, то не применить ли то средство, какое аллах показал мне на пути к святому гробу пророка?»

Мулла еще не закончил обряд, а Инус уже знал, что ему делать с женой. Заключительные же слова муллы подтвердили Инусу справедливость его решения.

— Злой дух вселился в нее, — со вздохом сказал мулла.

— Я так и думал.

— Да, это так. Эта болезнь неподатлива, может и в голову ударить… но… аллах милостив. Я пришлю для нее амулет. Амулет зорко смотрит в сердце. Шайтан очень боится такого амулета.

— Да будет аллах твоим другом. После утренней молитвы я сам зайду к тебе за амулетом.

Ни молитвы, ни амулет муллы не принесли больной облегчения. Тогда, прежде чем пойти на последнюю меру, Инус пригласил знахарку Чачу.

Знаменитая знахарка, сухая, желтолицая старуха, с седыми усиками на сморщенной губе и грубым, мужским голосом, пришла, кутаясь в черный шерстяной платок, концы которого свешивались до пола. Под этим платком она прятала приношения. Из-под него же достала какие-то предметы, необходимые для колдовства, затем осмотрела все углы, заглянула в ящики старинного комода, очевидно приглядываясь к ценностям в доме больной, и с таинственным бормотанием наклонилась над Узизой.

— Ах, бедняга! Чтоб ты приняла мою душу! Вижу, болезнь твоя не из легких, но я помогу тебе, выгнать и ее можно. Почему хаджи не позвал меня раньше?

— Аллах да продлит твою жизнь… Это я не пустила его. Все думала — пройдет.

— Дочь лавочника Фицы болела этой болезнью, а теперь, видите, здорова. Также и Талиба… Болит? — знахарка ощупывала больную.

— Нет, Чача, ничего не болит. Душа моя как бы в чужом теле… Сны дурные… Один мне путь, и не увидеть мне больше ни сестры моей Урары, ни сирот племянников…

— Извечны пути исцеления! Хаджи, приподними ее. Она еще прильнет к водам Аргудана и Уруха.

С трудом хаджи приподнял грузное тело, под которым скрипела кровать. Тем временем Чача выбрала из очага на сковородку угольки. Вынула из-за пазухи черные свалявшиеся волосы, посыпала их каким-то порошком, извлеченным из потайного кармана под юбкой, и вдруг бросила на голову Узизы войлочную попону. Из-под покрывала вместе с дымом распространился удушливый, отвратительный запах, — о, это было хуже дыхания муллы! Больная попробовала освободиться, рванулась, но знахарка твердой рукой держала ее голову, приговаривая:

— Терпи, терпи! Да поразит его тха! Хаджи, держи край войлока!

Из-под войлочного покрывала неслись мучительные стоны, хрип, мольба о пощаде. Знахарка запустила руку под войлок и привычным жестом разгребла угли.

— Терпи, свет очей моих, терпи! Вытравим самые корчи твоей болезни. Да поразит его тха!

— Ради аллаха… — умоляла Узиза.

Инус и тот дрогнул, но продолжал помогать знахарке.

— Потерпи, Узиза, — просил он с состраданием в голосе.

Голова больной откинулась, руки упали, она замолкла. Комната наполнилась невыносимой вонью. Лицо Узизы в венце волос стало мертвенно-бледным.

— Ничего, хаджи, теперь ей полегчает, — успокаивала знахарка.

Когда к утру Узиза очнулась и опять увидела перед собой Чачу, у нее хватило сил лишь прошептать:

— Пощадите меня. Дайте умереть…

Но несчастной предстояло еще одно испытание.

Видя безрезультатность всех мер, хаджи, не мешкая больше, приступил к делу. Он сообщил жене, что недавно ему прояснился истинный смысл того, что пришлось увидеть однажды на пути к черному камню Каабы, и он не смеет идти против откровения. Он будет лечить ее сам, чего, несомненно, и желает аллах.

— Делай что хочешь, все равно я умираю, — шептала обессиленная Узиза.

Бык был зарезан. Лучшие куски получили мулла и старшина, по доброму куску досталось почтенным старикам. Шкуру, еще свежую и теплую, хаджи втащил в дом.

— Доверься мне, жена, не сопротивляйся.

Он туго запеленал больную в сыромятную кожу да еще обвязал ремнями. Снова удушливые испарения и невыносимый запах мучили Узизу; кожа, ссыхаясь, все теснее сжимала ее тело.

Нечто страшное возвышалось на кровати — туша вола с женской головой.

Наутро Узиза взмолилась:

— Хаджи, в какое железо ты заковал жену? Пожалей меня, не мучай…

Но хаджи, отводя взгляд от умоляющих глаз Узизы, был непреклонен.

Больная стала бредить. Ей казалось, что ее заживо хоронят.

— Освободи меня, хаджи! — плакала она. — Освободи, если ты мусульманин! Заступись за меня, Урара! Помоги, Инал! — как будто могли услышать ее и чем-нибудь помочь сестра-вдова и подросток-племянник.

Хаджи не тронулся с места.

Наконец стоны больной стали так громки, что их услышали в доме Баташевых. Маленький Тембот испуганно прижался к матери.

— Пойдем, Думасара, посмотрим, что с соседкой, — предложила старая нана.

Инус, строгавший на пороге палку, встретил женщин недружелюбно, но в дом впустил. Когда же испуганные тем, что они увидели на постели вместо Узизы, женщины со слезами начали просить хаджи освободить больную, он грубо оборвал их:

— Не для того аллах дал вам носы, чтобы вы совали их не в свое дело!

— Будь милостив, святой человек, — она умирает…

— Уходите!

— Дай больной умереть спокойно, — не отставала Думасара. Всегда веселая и учтивая, адыгейка в волнении мешала кабардинские слова с адыгейскими.

— Мы пойдем позовем народ. Виданное ли дело, чтобы в шкуру быка зашивали человека!

— Я выгоняю из нее злого духа.

— Ты, хаджи, выгони из себя шайтана, который подстрекает тебя к таким действиям.

— Вон! — закричал хаджи. — Вон с моего двора, иноплеменка! Я доберусь до твоей души!

Но Думасара не успокаивалась:

— Нет, аллах не оставит беззащитной бедную страдалицу, тебя же, злой человек, не напрасно называют Сучковатой Палкой.

Женщины ушли, но разволновавшийся Инус не находил себе места. Он понимал, что Думасара не успокоится на том. Что делать? Разрезать шкуру и освободить Узизу, как требуют соседи? Сейчас Думасара вернется с другими людьми… Но тогда выходит, что он напрасно загубил такого славного быка, — нет, надо быть хозяином в своем доме! «Никого не впущу больше», — решил хаджи, и вовремя: он опять услышал голоса соседок, а с ними увидел и самого Астемира и молодого его племянника Эльдара, славящегося необыкновенной силой.

Хаджи, полный решимости, преградил путь:

— И наяву и во сне я предам аллаха, если впущу вас в свой дом!

— Инус, — сказал Астемир, — не чини насилия над беспомощной женщиной. За ее жизнь ты ответишь…

— Отступи, жалкий сын индюшатницы!

— Пусти!

— Не пущу!

— Пусти, хаджи, не испытывай терпения!

— Нет!

До них донеслись стоны больной.

— Она умирает! — воскликнула Думасара.

Астемир решительно отстранил хаджи, велел Эльдару держать его, а сам, вынув кинжал, направился к больной. Ему показалось, что он вступил в хлев — такой смрад стоял в полутемной комнате. Слышались прерывистое дыхание и хрип.

Астемир быстрыми и точными ударами разрезал ремни и начал отдирать присохшую к телу бычью кожу.

— Женщины, подойдите и сделайте остальное, — распорядился он, когда шкура соскользнула с постели на пол, а Узиза затихла.

Астемир вышел на крыльцо с кинжалом в одной руке, со шкурой, еще сохранившей формы человеческого тела, в другой. Увидев это, хаджи завопил с новой силой:

— Что сделал ты, презренный сын индюшатницы, потомок зазнайки?! Ты мне за все ответишь. Если ты не отдашь мне своего быка, я возьму у тебя твою душу!

Эльдар продолжал держать его.

— Отпусти, — велел Астемир.

Хаджи, обессиленный, опустился на крыльцо.

На порог вышли Думасара и старая нана. Они некоторое время стояли молча, как бы стараясь отдышаться на свежем воздухе после смрада полутемной комнаты, потом сказали:

— Она умерла. Помощь пришла слишком поздно.

Инус молчал и прислушивался. В доме было тихо — ни стонов, ни прерывистого дыхания. Думасара и старая нана заплакали.

— Это ты сделал меня вдовцом! — гневно крикнул хаджи Астемиру, пораженному не меньше других. — И возместишь мне кровью!.. Это ты дал восторжествовать над больной злому духу…

Вот еще одна причина ненависти Инуса Сучковатая Палка к дому Баташевых, потомкам своенравного зазнайки Айтека Баташева. Всегда и во всем эти строптивые Баташевы позволяли себе действовать не так, как нравилось сильным мира сего…

Ссора в день рождения Лю опять возбудила старую ненависть.

Хаджи думал: «Пусть лучше я провалюсь в огненные котлы ада, пусть аллах при этом не даст мне ни капли воды, но я не прощу сына индюшатницы…» И не соглашался на уговоры других правоверных кончить ссору полюбовно.

СУД СТАРЕЙШИН

В ближайшую после паводка пятницу небольшой двор перед мечетью заполнился раньше обычного часа дневного намаза. И сторонники оскорбленного хаджи и колеблющиеся с интересом ожидали обсуждения важного происшествия.

Река утихла, и правоверные не спеша и с удовольствием приступили к обряду омовения — день выдался жаркий.

— Э, коли уж это суждено, то собака достанет тебя и на верблюде, — начал знакомый нам Муса. — Каков негодник! Поднять руку на святого человека!

— На все воля аллаха, — сдержанно отвечали ему.

Под навесом у стены мечети, как всегда, уселись те, кому нравилось преждевременно войти в круг стариков и взвалить заботы по хозяйству на своих сыновей. Это была самая словоохотливая группа, здесь оживленно спорили, как следует поступить с объездчиком, посягнувшим на достоинство хаджи. Были тут, впрочем, и такие, которые симпатизировали смелому Астемиру и считали, что «сучковатый» хаджи наказан по заслугам.

Ждали виновника скандала.

Пока что в железных воротах показался пострадавший.

Правоверные всполошились, как будто перед ними явился сам пророк Магомет. Должно быть, не без умысла хаджи не позаботился отмыть пятна со своего голубого халата. Всем своим видом Инус изображал человека, несправедливо потерпевшего, нуждающегося в сочувствии и понимании.

— Где рана, которую нанес тебе этот негодяй? — подступил к нему лысый Батоко, неизменный подголосок Мусы.

— Что говорить о ране? Он вывалял в навозе священное одеяние, затоптал мой голубой халат в грязь, не боясь гнева аллаха.

— Ай-ай-ай! — подал голос сам Муса. — С таким негодяем грех жить в одном жемате. Не дай аллах быть погребенным с ним на одном кладбище!

— Еще бы! Это шайтан в образе объездчика, — охотно согласился пострадавший. — Кто поверит, что ему доступна священная чернота корана? Нет, он продал душу дьяволу и давно отрекся от корана.

— Верно говоришь, — подхватил Батоко.

Батоко слыл ученым человеком и надеялся при поддержке Мусы получить пост муллы. В Астемире Баташеве он подозревал соперника: несмотря ни на что, за Астемиром держалась слава весьма просвещенного мусульманина, хорошо толкующего самые трудные стихи корана. И, напротив, об Инусе-хаджи было известно, что, хотя он и выдает себя за строгого поборника корана, он неграмотен и плохо знает молитвы. Посмеиваясь, говорили даже, что во время молитвы хаджи лишь бессмысленно шевелит губами.

Раздался удар палкой в ворота, и показался мулла Саид.

Из-под серой черкески виднелся синий шелковый бешмет, пояс сверкал золочеными украшениями. Мулла продвигался с достоинством, приветственно кивал головою, придерживая при этом пышную бороду:

— Салям, почтенные!

— Салям, мулла, салям!

Правоверные двинулись за муллою.

Оглядевшись со ступенек, мулла произнес:

— Молюсь аллаху. Да не прогневается он на нас за то, что мы простираем к нему свои руки в чаянии отпущения грехов. Всевышний знает — вы неповинны в случившемся. И гнев аллаха да обратится на того, кто, поправши коран, поднял руку на человека, облаченного в святые одежды Магомета.

По толпе прошел ропот:

— Да согласится с тобой аллах… Истинно так…

— Почтенные мусульмане, вы умудрены долгою жизнью, — обратился мулла к старикам, — вам надлежит подумать, как поступить с вероотступником.

Старики не торопились высказать свое мнение, один хаджи Инус злобно затараторил:

— Отлучить его от мечети, — только это будет справедливо! Пусть его пятки не оскверняют дома аллаха. Пусть его руки не притронутся больше к священной черноте корана!

Как и следовало ожидать, Инуса поддержал Муса:

— Хаджи говорит верно. Если мы не отступимся от нечестивца, аллах отступится от нас.

Люди молчали, стоя под палящим солнцем, но хаджи не унимался:

— Тот, кто роет яму другому, пусть сам угодит туда.

— Аллах говорит устами хаджи. Лучше не скажешь! — подхватил Батоко.

Но кузнец Бот, всегда отличавшийся самостоятельностью суждений, заметил:

— От могилы никому не уйти, но не толкай в могилу соседа раньше времени.

— И это верно. Кто еще добавит своей мудрости, чтобы предостеречь нас от ошибки? — спросил мулла.

— Позволь сказать, — вперед вышел огнеусый старик Баляцо, как всегда подвижной, с задоринкой в глазах. — Объездчик Астемир доводится мне родственником, но я не хочу его защищать. Будет так, как порешат почтеннейшие… Вот что я думаю: отлучить человека от мечети нетрудно… не сыграем ли мы тем самым на руку шайтану, который попутал Астемира?

— Ему только и служить шайтану! — выкрикнул Муса. — С гяуром мы не хотим быть под одной кровлей, довольно терпели от него!

— А что ты, Муса, терпишь от Астемира, скажи нам!

Не было случая, чтобы мясник Масхуд Требуха в Желудке не пробовал на людях поспорить с Мусою. Лицо мясника пряталось под полями старой рваной шляпы, свисавшей, как вялый лопух, и он то и дело поправлял ее. К Масхуду всегда относились насмешливо, и сейчас речь его развеселила толпу, хотя он говорил разумно.

— Хаджи и объездчик были мирными соседями, — напомнил мясник, — покуда жена хаджи не покинула этот мир. С тех пор они стали похожи на псов, схватившихся над костью… А зачем так? Где кость? Кости-то ведь нет. Что объездчик хочет отнять у хаджи, а что хаджи у объездчика? А главное — что терпит от Астемира друг мой Муса?

— Ты сам хочешь отнять у меня покой, — воскликнул хаджи, — зачем поворачиваешь кинжал в моей ране? Кто не знает, что дни жены моей на этом свете укоротил злодей объездчик? Не упоминайте имени ее! Вот мое слово, правоверные: истинный мусульманин не войдет в ту мечеть, где рядом с ним будет противный аллаху человек!

— Верно! — раздались голоса.

— Неверно! — кричали другие.

И было неясно, что верно и что неверно, а мулла все еще не принимал решения. История смерти Узизы была слишком хорошо известна, и напоминание об этом лишь затруднило беспристрастный суд: все знали, за что хаджи мстит Астемиру.

— Почему сам Астемир Баташев не пришел дать свои объяснения? — спросил под конец мулла, и, конечно, отсутствие обвиняемого производило невыгодное для него впечатление.

А слова хаджи, Мусы и Батоко делали свое дело.

— Почему? Да потому, что он пренебрегает и нами и мечетью. Это всегда было в роду у Баташевых! Воздержанный! — ехидно восклицали Батоко и Муса. — Сын старого Айтека Баташева воздержан, но от чего он воздерживается? От молитвы и раскаяния.

Эти доводы склоняли всех в пользу хаджи, но совет старейшин все же решил передать жалобу хаджи в Нальчикский шариатский суд, на усмотрение кадия.

И опять, как тогда, в день рождения сына, до самого возвращения домой Астемир не знал, что ждет его. Он пытался угадать свою участь по взглядам встречных односельчан. Но узнал правду лишь дома, где его поджидали дед Баляцо и Эльдар, работавший у муллы и потому всегда знавший последние новости.

Дед Баляцо укоризненно сказал:

— Почему ты не пришел в мечеть? Ты и в самом деле гордец. Эх, Астемир, умрешь, и не похоронят тебя на кладбище правоверных.

— Не собираюсь я еще умирать, — упрямо отвечал Астемир. — Думаю, хаджи раньше моего помрет.

— Эх, не говори так… Нельзя шутить этим. И то уже хорошо, что тебя не отлучили, а передали дело в город. Сходил бы ты к кадию в шариатский суд.

— Пускай хаджи ходит, — упрямился Астемир. — Мне некогда. Скоро хлеб собирать.

А хаджи и в самом деле с этого времени только и делал, что ходил в Нальчик по поводу своей жалобы. Причем теперь он жаловался не только на Астемира Баташева, надругавшегося над ним, но и на муллу, не торопящегося с решением. Немало кур и четвертей самогона оставил хаджи под столами судей шариатского окружного суда. И как знать, может быть, именно эта щедрость истца располагала судей тоже не торопиться с окончанием дела.

Разбор его затянулся до зимы.

Зима выдалась холодная. Мало кто ходил в город, но хаджи не останавливали самые лютые морозы, от которых потрескались даже старые дубы.

В один из таких дней у хаджи, вероятно, была удача. Видно, на радостях он, перед тем как идти домой, побывал на базаре и, чтобы сократить путь, пошел не по обычной почтовой дороге, а напрямик, через глубокий овраг.

Этим путем редко ходили даже в летнее время. Сейчас тропа оледенела. Хаджи, отягченный покупками, продвигался с трудом. Он хотел было уже свернуть на дорогу, но упрямство взяло свое, и он продолжал скользить по тропе. Вот пришлось стать на четвереньки, вот он уцепился за ветку, за комья мерзлой глины… Вдруг ветка обломилась, глина осыпалась, и хаджи покатился по склону в глубину оврага…

Утром люди из Шхало шли на базар тем же коротким путем через овраг.

— Побей меня бог, если это не хурджин хаджи Инуса! — воскликнул вдруг кузнец Бот.

Да, все узнали знакомую ковровую сумку. В хурджине были русское вино, бараний бок, пшено, соль, карамель, пряники…

— Аллах да помилует нас! Вон и сам…

— Кто?

— Хаджи.

На дне оврага лежало скрюченное тело замерзшего человека. Это был труп хаджи Инуса.

Еще в тот день, когда старались спасти Узизу, в руки Эльдара каким-то образом попала старая феска хаджи. Он тогда забросил ее на конюшню Астемира, и теперь это было все, чем мог напомнить о себе злой старик. Немало лет суждено было феске пролежать в пыли, чтобы затем опять выглянуть на свет божий… Но об этом в свое время.

Все сказанное — только вступление к событиям, разыгравшимся через несколько лет, когда и маленький Лю начал принимать участие в делах аула.

СХОД. КНЯЗЬ-КОНОКРАД

Местность, где лежит старый аул, очень красива. Кабардинская равнина начинает здесь переходить в предгорья Главного Кавказского хребта. Отсюда ведут дороги в дикие ущелья, отсюда пролегает путь на Эльбрус… Поросшие лесом, темно-зеленые холмы дугою охватывают долину, в которую стекают горные реки. За грядами холмов, поднимающихся все выше, встают головы вечно снежных вершин. Не всегда они видны — летнее знойное марево, туман и облака часто закрывают величавые дали, — но когда воздух очищается, трудно отвести взор от этих извечных гигантских глыб камня, снега и льда. Особенно красивы вершины Главного хребта на восходе или закате солнца, когда косые лучи его заливают снега светом нежнейших оттенков — от голубых до розовых, от палевых до золотистых.

Такой тихий и ясный вечер стоял в долине Шхальмивокопс, хотя где-то далеко на западе — за морем, за Крымом — третью осень шла жестокая война между русским царем и Германией. И в этом ауле и по всей Кабарде уже немало было вдов и осиротевших матерей. С нетерпением и надеждой ждал известий и дед Баляцо — оба его сына воевали. Кабардинский полк Дикой дивизии отличался в боях среди других конных полков удалью и отвагой. Но слава, как известно, не приходит без жертв.

А в ауле мирно кудахтали куры, собираясь на ночлег у своих шестков, мычали у ворот коровы, блеяли овцы. Кое-где трудолюбивые потомки жерновщиков еще тесали камень, но вечерняя тишина побеждала, и на все — на пыльный плетень, на дорогу, на стены домов и на купы акаций, — казалось, лег розоватый отсвет далеких горных снегов. И вдруг, нарушая эту тишину, раздался голос длинноусого и бойкого, как Баляцо, старика Еруля.

Появление Еруля всегда вызывало не только тревогу, но и любопытство. Люди выходили на крыльцо, детишки забирались на плетень, все встревоженно вслушивались в слова сообщения, хотя и знали, что новость всегда одна и та же — приглашение на сход.

И сегодня опять Еруль возглашал:

— Эй! Слушайте, слушайте! Да будут счастливыми ваши дела, правоверные! На завтра объявлен сход. Должны явиться все совершеннолетние мужчины. Кто не придет, будет платить штраф.

Серая лошаденка под Ерулем привычно трусила вдоль плетней. Как только Еруль приподнимался в седле, чтобы прокричать сообщение, лошадка приостанавливалась, а затем, услышав слова, которыми обычно заканчивалось всякое сообщение: «Кто не придет, будет платить штраф», сама трогалась дальше.

Иные окликали Еруля и просили повторить объявление. Но старик умел хранить достоинство глашатая и не унижался до того, чтобы кричать у каждых ворот. «Лучше уйми своих собак или пошли сына, молодого парня с хорошим слухом, вслед за мною, — думал про себя самолюбивый Еруль, — разве хватит голоса на всех вас?» И, конечно, он был прав. Не ясно ли, что если Еруль кричит вечером, то, значит, завтра утром надо идти на сход? Так было спокон веков, так будет и впредь.

Голос старика слышался уже вдалеке, и там тоже залаяли собаки. Соседи спрашивали друг у друга:

— Эй, что он сказал?

— Сказал, что в Нальчике уши продают. Не нуждаешься ли?

— Глупый человек! Тебе нужно бы ума прикупить.

— Нет, говорят, что керосин привезли.

— Сколько стоит кварта? Платить деньгами?

— Сегодня — яйцами, завтра — деньгами. Торопись!

В таком духе переговаривались люди, взбудораженные появлением глашатая. В самом деле — зачем сход? Что за причина? Не каждый день это случается в жизни аула и чаще всего влечет за собою дополнительные повинности, а в горячую страдную пору расстраивает весь трудовой день — тут уж не поспеешь с рассветом ни на сенокос, ни на прополку кукурузы…

В этот вечер все легли спать поздно, а наутро встали рано. Мужчины направлялись к дому, белеющему над самой рекою. Это был дом старшины Гумара. Люди шли неторопливо, степенно, как бы обдумывая важные решения, которые предстоит принять, или, терпеливо дождавшись соседа, делились домашними новостями и шагали дальше вместе — кто с вилами, кто с топором под мышкой, а кто дотачивая на ходу камень, годный для шлифовки жерновов. К чему торопиться? Не все ли равно, от кого узнаешь об очередном поборе — от самого старшины или от соседа, тем более нынче, когда кругом только и слышишь о войне и о том, что предстоит новый набор всадников.

— А говорят, Россия одолевает Германию.

— Россия — сила.

— Слышал я на базаре в Нальчике, что германец по всей России дым пустил и люди задыхаются.

— Это верно, германец всякую хитрость знает.

— Хм! Тут одной шашкой не возьмешь…

— Нет, не возьмешь. Куда там! Много пушек и пулеметов нужно.

— Может, насчет турок объявление будет?

— И то может случиться. Турок ко всем мусульманам руку тянет.

— Говорят, опять людей и лошадей будут брать.

— Откупаться надо. Вон Али Максидов — на что просвещенный был мусульманин, и тот убит.

— Да, Али все заклинания и все амулеты знал.

— Хорошо откупаться, у кого деньги есть. Деньги, почтеннейший, вернее амулета помогают. Истинно так.

В последнее время всех занимало известие о том, что на войне убит Али Максидов, помощник главного кадия, причем убит несмотря на то, что имел вернейший амулет против смерти.

На широком дворе собралась большая толпа. Старики устроились в тени акаций, молодые, в широкополых войлочных шляпах, уселись на каменной, озаренной солнцем ограде. В тени самого дома, у крыльца, сошлись наиболее зажиточные и родовитые. Многие из них, несмотря на жаркое утро, щеголяли в хромовых сапогах и узконосых галошах, в дорогих барашковых шапках, а главным признаком и богатства и удали было, разумеется, оружие. Кинжал на поясе кабардинца означал то же, что погон на плече военного. Это старинное оружие служило не только средством самозащиты в степи и в горах, но и лучшим украшением и признаком значительности человека. Самые знатные и богатые украшали свои кинжалы серебром и золотом, и такой кинжал стоил десятка коров, солидные люди среднего достатка держали руку на большом кинжале из вороненого металла, а щеголь помоложе кичился недлинным, но кривым, как сабля, кинжалом, отделанным резной костью. Бедняк утешался широким кинжалом в простой и стертой от времени оправе. Старики нередко еще носили кинжалы, которые свободно сошли бы за мечи. Так или иначе, но в толпе кабардинцев не могло быть и одного мужчины с «пустым поясом».

Перед высоким крыльцом был поставлен столик, и за столиком уселся Батоко, призванный исполнить обязанности писаря.

Со стороны реки послышалось звонкое конское ржание, и уже по этому веселому ржанию можно было догадаться, что конь доволен всадником. И в самом деле, хорошо снаряженный всадник держался в седле образцово. Широкогрудый вороной жеребец с белой проталиной на красивом лбу, идя рысью, широко выбрасывал тонкие ноги. Все головы повернулись в ту сторону, и толпа оживилась, на лицах многих выразилось удивление, люди привстали, не веря своим глазам. Остроносый старик в чалме хаджи, сидевший на корточках под деревом, тоже привстал и первый произнес вслух:

— Жираслан!

Да, это был Жираслан, знаменитый далеко за пределами Кабарды и по всей Кубани конокрад, неуловимый в своем деле, как дым, дерзкий, как ветер. Недаром его имя состояло из двух слов — «жир» и «аслан», что значит — клинок и лев. Жираслан принадлежал к знатному княжескому роду Клишбиевых, из которого происходил и начальник округа, грозный полковник Клишбиев.

На окраине аула, в густом саду, стоял небольшой, но построенный основательно дом Жираслана. Однако владелец редко бывал в своем доме. Никогда не видели Жираслана и на сельском сходе. Что же означало это появление? Что ему делать здесь? Сход сразу приобрел в глазах собравшихся особенное значение.

За сорок лет своей жизни Жираслан ни разу не взял в руки лопату, ни шагу не сделал за плугом, но зато ни одна свадьба знатных людей не обходилась без него. Не было равного ему в искусстве тамады, в искусстве управлять пиршеством, украшать его бойким, сказанным вовремя словцом. Мечтою многих молодых людей было достичь таких же совершенств, какими обладал их кумир Жираслан. Самая скучная компания становилась бурно веселой, если Жираслан удостаивал ее своим посещением.

«Каждый стоит той компании, какую он скрепляет», — так говорили о Жираслане, если иной раз кто-нибудь намекал на темные стороны этой личности. Всем он умел угодить и понравиться. Со стариками держался учтиво, умело поддерживал разговор о славном прошлом Кабарды, о лихих джигитах, о конях и об оружии. Со старухами заводил речь о родственниках и невестах. Приветливость, заразительная веселость, улыбка покоряли всех.

Но стоило Жираслану сесть на коня — его будто подменяли: игривость, словоохотливость, изящная простота исчезали, лицо становилось замкнутым. Казалось, устремленный куда-то вперед взгляд не видит ничего, хотя на самом деле именно тогда Жираслан видел и слышал вокруг себя так же хорошо, как птица с высоты. Все в этом человеке было необычно — и одежда, и повадки, и страсти. И жениться он тоже задумал не как другие люди. Недавно вдруг узнали, что Жираслан сватается не к девице, а хочет привести в дом «княжну в возрасте», черкешенку. И дом готовил он по-особенному — вынул обыкновенные стекла и заново застеклил окна и веранду красивыми цветными непрозрачными.

Красавицы были уязвлены. Матери старались под тем или иным предлогом подослать своего человека к княжне, сумевшей околдовать такого жениха, и узнать, что это за женщина.

Одни утверждали, что черкесская княжна — колдунья, другие — что у нее несметные богатства, на которые и польстился Жираслан. Все ждали дальнейших событий…

Всадник подъехал к лужайке. Осадив жеребца, Жираслан спрыгнул с кошачьей легкостью, повел плечами, оправляя дорогую черкеску, звучно потрепал по шее коня, сказал:

— Домой, Шагди!

Помахивая головой и поводя глазом на хозяина, как бы вникая в приказание, конь послушно повернулся, показав сильные ляжки, поднял голову, словно всматриваясь, куда ему нужно идти, и рысью пошел обратно по дороге. Сход сначала замер, потом ропот восхищения прошел по толпе… И еще долго люди провожали глазами вороного, на котором прискакал Жираслан. Сам же князь-конокрад как-то незаметно затерялся в толпе.

На крыльцо вышел Гумар — рослый, грузный, с неизменно пьяным взглядом из-под рыже-золотистой круглой каракулевой шапки. Гумар, если не был в седле, всегда слегка горбился. Казалось, сейчас под тяжестью заботы он горбился больше обычного. Широкой, как лопата, рукой сдвинул со лба шапку, провел по ноздрям пальцем и издал какой-то шипящий звук, — известно, что этот жест старшины означал озабоченность, раздумье и тревогу. И было отчего! За спиною Гумара на верхней ступеньке лестницы появилась вторая фигура, и тотчас весь сход снова ахнул. Тревога старшины стала понятна. Выступивший вперед пучеглазый человек с жидкими и тонкими усиками был не кто иной, как Аральпов, начальник полицейского участка, нальчикский пристав, не без основания называвший сам себя Мечом Российской Империи. Утверждали, что Аральпову ничего не стоит отрезать у человека ухо, нос, выколоть глаз. Кабардинцы прозвали его Залим-Джери, что значит — страшный, безжалостный.

На Аральпове был его излюбленный наряд — белая черкеска с позолоченными газырями, соединенными цепочкой; на правом бедре маузер. Трудно сказать, сколько человек он застрелил из своего маузера, — не всегда это делалось явно, но из этого же маузера он запросто стрелял в индюка или в гуся, приглянувшегося ему на дороге во время разъездов, и с еще теплой птицей в руках, с наглой усмешкой на лице спешил в дом какого-нибудь состоятельного человека, у которого наверняка найдется самогон. Покуда перепутанная хозяйка готовила закуску, Залим-Джери, не прерывая беседы с хозяином, мог тут же удушить хозяйскую кошку или застрелить собаку, а в лучшем случае подмешать к собачьему корму самогону, чтобы позабавиться опьяневшим псом. А уходя, пригрозить хозяйке арестом за то, что чесночная приправа к индюшке не пришлась ему по вкусу.

Да, появление Залим-Джери не предвещало ничего доброго!

Гумар собирался начать речь, но тут увидел в толпе Жираслана и опять повел пальцем по ноздре. Наконец, подавляя растерянность и не без труда подбирая слова, старшина заговорил:

— Правоверные!.. Хорошо было бы, если бы каждый из вас жил только плодами своего труда. Тогда бы у меня не болела голова. Но мы не можем сказать, что у нас не болит голова. А кто повинен в этом? Кто внушает нам тревогу за наше добро и заставляет сторожить его, не смыкая глаз? — Гумар сделал паузу. — Кто, не делясь ничем, все хочет прибрать к рукам? — при этих словах пьяный взор обратился туда, где стоял Жираслан. — Может быть, таких людей и нет здесь, — встретив взор Жираслана, смущенно заключил старшина, — а может быть, и есть… кто знает…

Тщедушный старичок в голубом халате и чалме хаджи, что, вероятно, и придавало ему решимость, тот самый, который первым узнал Жираслана, прокричал:

— Легко сказать, что нет таких людей! Кто же в таком случае увел коня у Кундета только в прошлое новолуние?

— Постой, хаджи Осман, — остановил Гумар старика. — Кто разрешил тебе? О том, как нам избавиться от нечистых рук, скажет сам господин пристав. Да перейдут его болезни ко мне! Слушайте умного человека. Будет говорить Аральпов.

Гумар подобострастно оглянулся, а Залим-Джери с плеткою в руке неторопливо сошел по ступенькам. Батоко, гордый своим назначением, обмакнул перо в чернила. И вдруг Залим-Джери с силой ударил по столу писаря набалдашником плетки. Лысый Батоко, приготовившийся записывать речь, вздрогнул и встал, тряся головой. Аральпов выпучил глаза. Бросил плетку на стол. Широкий, чуть ли не от уха до уха, рот под жиденькими усиками язвительно скривился. Аральпов снова схватил плетку и поставил ее, как свечу. Оглядел собравшихся. В первых рядах поежились, переминаясь с ноги на ногу. Залим-Джери начал:

— Земляки!

Голос этого щуплого человека прозвучал громко и резко.

— Селяне! Хотите жить? А? Его высокоблагородие… князь… полковник Клишбиев, — оратор раздельно произнес полный титул начальника округа и продолжал: — поручил мне остричь вас, как стригут баранов. Да-с! Остричь! Заглянуть под все кусты, под которыми сидят конокрады, воры… Да-с! Довольно! Расправиться с ворами, как с политическими бунтовщиками! Слыхали, есть такие? Были. Были и тут. Зольское помните? Так напомню… Итак, правительство требует от вас назвать воров и конокрадов. Мы опустим на них, на всех смутьянов и посягателей на священную собственность… карающий меч империи. Размышлять нечего. Меч опустится и на головы тех, кто попробует скрывать бунтовщиков и конокрадов. Мы хорошо знаем, кто они и откуда. Это дезертиры с фронта или укрывающиеся от мобилизации… Но, может быть, есть и такие, кто думает, что их не касается приказание начальника края? — Оратор опять энергично стукнул набалдашником о стол и остановил взор на Жираслане, вокруг которого за время речи пристава как-то само собою стало просторно.

Однако Жираслан держался спокойно и тоже похлопывал плеткой по своим тугим офицерским сапожкам. В этом поединке первым смутился Аральпов. Как бы ободряя самого себя, он закончил на высокой, визгливой ноте:

— Правильно я говорю? Правильно. Нет силы, способной противостоять карающему мечу империи. Пускай не думают!

Новый удар плеткой, и снова на столе подпрыгивает чернильница, и снова, хлопая глазами, вскакивает из-за стола испуганный Батоко. Он уже не рад, что взялся за это дело.

— Я кончаю. Бесстрашно выходите и говорите. Кто первый? Во всеуслышание. А?

АСТЕМИР И ЭЛЬДАР ПОДАЮТ ГОЛОС

Все безмолвно осматривали свои чувяки или траву под ногами, как будто там и находился ответ на трудный вопрос. Лишь Жираслан глядел прямо в лицо начальнику.

— Так-с… — негодуя, прошептал Аральпов. — Храбры вы, да только не тогда, когда нужно.

— Что же, — смущенно потирал нос Гумар, — нет охотников?

Молчание становилось тягостным.

— Ну-с, не хотят тут — могут прийти в участок, — Аральпову пришлось искать выход из неловкого положения.

Он еще раз стукнул набалдашником и повернулся, готовый уйти. Гумар понял, что пристав не простит ему этот сход: конокрад перед лицом всего аула одержал верх над Карающим Мечом Империи. Крепко высморкавшись, старшина сделал последнюю попытку, его бас загремел:

— Кто вам зашил рты? Почему молчите? Или один только хаджи Осман имеет силу духа в своем слабом теле? Говорите!

Ободряющие слова старшины подействовали лучше громкой наполовину русской, наполовину кабардинской речи Залим-Джери. Сразу раздалось несколько голосов, и громче других — объездчика Астемира:

— Я буду говорить, старшина!

Но тут же вступил и Жираслан:

— Нет, ты подождешь, чувячник. Говорить буду я.

Гумар не ожидал такого оборота дела. Он охотно прервал бы Жираслана, но на это у него не хватало смелости. Насторожился и Аральпов. В его взгляде сквозили и беспокойство и любопытство. Он хорошо знал, с кем имеет дело. Не раз ему приходилось расследовать дерзкие кражи коней — все пути неизменно вели к Жираслану, но прямых улик не находилось никогда. Был известен такой случай. Однажды подвыпившая компания молодых конокрадов стала хвалиться своею удалью: и сам черт им не брат, и Жираслан сробел бы там, где они не дрогнут. Об этой похвальбе узнал Жираслан. Когда хвастуны возвращались с крадеными лошадьми, Жираслан на своем Шагди налетел на них, сбросил всадников с коней и сам погнал дальше весь табун. На другой день конокрады явились к нему с повинной, и он вернул им добычу. Слава Жираслана после этого возросла еще больше, его слово для других конокрадов было непререкаемо. Но и Жираслан хорошо знал волчий закон — как волк ни голоден, вблизи своего логова он не задерет — и никогда не воровал у соседей. Вот почему Жираслан начал так:

— О чем печешься, начальник? В этом ауле конокрадов нет, — он говорил медленно, взвешивая каждое слово. — Я бываю на всех базарах. Нигде я не видел, чтобы продавались лошади, знакомые мне по этим краям.

— А лошадь Кундета? — крикнул Масхуд Требуха в Желудке.

— У Кундета лошадь не украли, — спокойно возразил Жираслан. — Кундет проиграл свою лошадь. Если это не так, пусть скажет сам Кундет. Он здесь.

Головы повернулись к человеку, прислонившемуся к акации. Кундет — промотавшийся уорк — действительно не мог возразить Жираслану: имения, оставшегося от отца, хватило ему ненадолго, оставался последний конь и утешительное звание дворянина, но коня Кундет не то проиграл, не то пропил.

— Ни один волос не упадет из гривы коней наших благословенных мест, — продолжал Жираслан.

— Ишь ты, как красиво говорит! А откуда же конь, на котором ты прискакал? — не отставал Масхуд.

Никто не ждал такой прыти от Требухи в Желудке. Его поддержал старик Еруль, глашатай, но им обоим пришлось замолкнуть под взглядом Жираслана.

— Эй ты, жилистая требуха! И ты, старый усатый крикун! Мало ты кричишь со своей кобылы! Не бойся!.. Если я что-нибудь и уведу у тебя со двора, то не твою клячу.

Удачный ответ Жираслана вызвал общий смех. Жираслан намекал на то, чем крикун Еруль и в самом деле мог гордиться: подрастающая красавица Сарыма, дочь Дисы, приходилась ему племянницей. Но веселое настроение схода Карающему Мечу Империи понравилось, видимо, не больше, чем угрюмая молчаливость, и Аральпов выступил снова:

— Не на свадьбу, не на койплиж приехал я, чтобы слушать Жираслана. Пусть говорят другие. Или овцы предпочитают жить с волком, а не выдавать его охотникам? Правильно я говорю? Если вы набили свои рты кукурузой, то я все-таки найду способ заставить вас заговорить.

— Я скажу, — опять внятно произнес Астемир и шагнул вперед.

Теперь это не понравилось Гумару: всего можно ожидать от этого Астемира!

— Ишь охотник! И так все знают, что у тебя избыток ума. Еще старики ничего не сказали, а ты уж тут как тут. Потерпи!

— И лучше сохрани свое красноречие для господина полковника, который давно собирается тебя вызвать за все твои проделки, — добавил Аральпов.

Но Астемир не сробел.

Широкоплечий, он твердо стоял перед начальниками — разве только слегка побледнел.

— Пусть говорит, — высказались старики.

Астемир поднял голову.

— Я скажу вот что. Человек увел чужого коня — и он конокрад. Верно. Унес седло, бурку — он вор. Но вот что непонятно мне, и я хотел бы это понять: человек работал у хозяина, работал по совести и выполнял все по договору, — Астемир разгорячился, — хозяин же не платит по договору, а, значит, присвоил себе деньги, которые заработал человек, не отдает, да еще грозится судом. Как это понимать? Такой хозяин — кто он? Вор или нет?

Залим-Джери, обомлев, уставился на Астемира.

— Что ты несешь, болван?

— Ах ты извлеченный из навоза! Ах ты сын индюшатницы! Подумайте, он хочет осрамить меня! — подал голос Муса. — Это ему нажаловался бездельник Эльдар, которого выгнал со двора сам мулла Саид, а я приютил у себя… Лентяй вместо работы все норовит заглядывать туда, куда ему не пристало, да чесать язык с тем, с кем не следует… А я плати ему!.. А мамалыга, что он поглощал за троих, ничего не стоит?

— А куда он заглядывал да с кем язык чесал? — занозисто спросил Масхуд. — Подумать об этом нужно было, когда брал в работники Эльдара.

Эти слова опять развеселили толпу: Муса всегда старался заслонить от посторонних красоту молодой жены, как же не прятать ее от молодца Эльдара!

Тут бас кузнеца Бота вернул всех к главному.

— Погодите! — сказал кузнец Бот. — Молот должен ложиться прямо. У Мусы рука и впрямь не чиста.

— Когда кабардинец говорит «ага», значит, говорят дело. Я скажу «ага», — вспомнил свою излюбленную поговорку дед Баляцо.

Вот тут-то и грянуло. Здесь-то и надо искать начало многих серьезных событий.

Юный силач Эльдар выступил вперед.

— Ищут вора, а вор тут, — задорно и насмешливо сказал батрак Мусы, виновник нежданного обличения. — И не один здесь вор, — дерзко продолжал он, — все жадные, все ненасытные люди — воры. Вот как думаю я. А среди вас, Жираслан, среди князей и уорков, ненасытных обжор немало, и они как раз такие, каким хотят ославить тебя… А настоящей славы джигита никак не добудут.

По толпе прошел ропот, раздались возгласы:

— Пусть отсохнут у меня уши, бойко сказано… А что же это за страна, где все воры? Где же это так?

— У таких князей, как Шарданов, и таких хозяев, как наш Муса! — повторил Эльдар.

До того неожиданно было все это, что старики растерялись. К Аральпову не сразу вернулся дар речи. Ярость душила его, и нелегко было понять, что он говорит.

— Вот оно как… Далеко зашли… Нет, тут… тут… — а что именно «тут», так и не удалось ему выговорить.

На помощь пришел Гумар:

— Видно, у парня живот разболелся, и его понесло.

Но Карающий Меч держался другого мнения и не считал, что дело только в том, что у парня разболелся живот. Чувствуя, должно быть, потребность как-то разрядиться, Аральпов вдруг выхватил маузер. Видел он или не видел, что в тот же миг многие в толпе взялись за кинжалы, трудно сказать. Но, как и все другие, он услышал, что в ответ на его выстрел в воздух в руке Жираслана с силой выстрела хлопнула нагайка.

Бунтовщик и вольнодумец Астемир, который вовремя всей этой сцены невозмутимо стоял перед столом, обратился к Аральпову:

— Ваше благородие! Я и сам приду к тебе в участок, если будет нужно, а сейчас тебе, Залим-Джери, лучше уйти отсюда.

Пристав круто повернулся:

— Да-с, мы еще поговорим.

Щелкнул каблуками и скрылся в дверях. Через минуту по ту сторону дома застучали копыта коня, уносящего пристава со двора.

— Закроете ли вы свои рты-сундуки? Ваши матери еще вздохнут о вас, — пробасил Гумар. — А я уж подумаю и об объездчике и о его племяннике, сыне табунщика, отправленного в Сибирь… Я-то уж подумаю!

— Ты подумай лучше о самом себе, — спокойно сказал ему Жираслан. — Лихое время наступает, если батрак говорит такие речи.

Жираслан ускакал. Но люди еще долго не расходились и шумели до самого вечернего намаза.

КОЙПЛИЖ — КРАСНЫЙ СЫР

Впечатление от не совсем обычного схода, на котором общая ненависть к Аральпову на время объединила простых людей с конокрадом из княжеской фамилии, еще было свежо, как подоспело новое событие: красавица Мариат, жена Мусы, родила ему сына.

Радость родителей была велика. Муса решил щедро и шумно отметить славное событие. Традиционный праздник в честь новорожденного — койплиж чариша — был обставлен со всей пышностью.

Посредине просторного хозяйского двора, окруженного добротными постройками с чисто выбеленными конусообразными трубами очагов, на расстоянии четырех шагов один от другого стояли два столба высотою сажени в три с лишком; с поперечного бруса свисали большой каравай хлеба и круг красного копченого сыра.

К хлебу и сыру были привязаны на суровой нитке куски туалетного мыла, шелковые платки, ленты, редкостный в этих местах флакон (знатоки утверждали, что в нем «красивая пахучая вода, обжигающая, как водка»); далее фигурные пряники, конфеты в обертках поразительной красоты, некоторые даже с бахромой, бублики с маком, крендели, наконец, шкалики русской водки… К брусу со всеми этими волшебными приманками был прикреплен ремень, смазанный маслом и мылом. Любой ловкач имел право, взобравшись по ремню, взять приз, какой пожелает.

Этим и начала развлекаться молодежь, покуда заканчивались приготовления к пиру у длинных столов, а музыканты в ожидании танцев пробовали свои инструменты.

Парни наперебой хватались за скользкий ремень, но никому не удалось подняться к заманчивой цели. То и дело слышался смех: это новый смельчак соскользнул, едва подтянувшись, и смущенно уступает место другому… И опять к ремню тянутся чьи-то руки…

Детишки мал мала меньше — иные еще без штанов — норовили протиснуться к самым столбам.

Маленький Лю впервые видел такой большой, шумный праздник. Холодело от восторга сердечко. Лю не сводил глаз с пестрых конфет, пряников и кренделей, привязанных к хлебному караваю и красному круглому сыру. А лента или бутылка с душистой водой — разве это хуже? О, если бы можно было сразу сорвать все сокровища!.. Как бы доказать, что хотя он и маленький, а заберется туда скорее взрослого, только бы заполучить конец ремня!

Тем временем ремень, должно быть, уже несколько пообтерся, и теперь находились ловкачи, которые вот-вот ухватят добычу. Девушки с замиранием сердца следили за парнями, а парням так хотелось блеснуть своей доблестью… И наконец — ура! — первый из героев достиг цели. Но почему он такой малыш?..

— Глядите! Глядите! Добрался.

И кого, вы думаете, Лю увидел там, под перекладиной? Да это был Тембот, старший брат его, с которым вместе они составляли два лезвия одного кинжала. Девятилетний Тембот доказал, что он достоин быть гранью кинжала. Ну, а Лю?..

Под рукой удальца раскачивается каравай, и выбрать что-нибудь одно из ослепительных богатств, мелькающих перед глазами, еще труднее, чем добраться до них.

— Хватай, — кричат снизу, — забирай водку!

— Нет, конфеты в бумажках!

— Ай да Тембот!

Только один Лю знал, по чьему наущению и для кого Тембот старается отличиться. Его ушко уловило, как Эльдар негромко спрашивал Тембота:

— А ты, Тембот, мог бы забраться туда?

— Мог бы, — не колеблясь, отвечал Тембот.

— Валлаги! Если влезешь и достанешь то, что называется духами, так и знай: в первый базарный день пойдешь со мной в Нальчик.

— Хочешь, достану даже ленту или платок, — с готовностью отвечал Тембот, — или даже конфеты.

— Нет, — возразил Эльдар, — обязательно достань то, что называется духами.

И Лю догадывался, для кого Эльдар хочет получить духи. Его не проведешь, маленького Лю!

Конечно, сам Эльдар непременно влез бы по ремню — что за трудность для такого силача? Но ему не позволяет сделать это достоинство парня, которому уже пора джигитовать на коне, а не карабкаться по скользкому ремню на глазах у девушек.

Вам не узнать бы теперь девочку, что четыре года назад испуганными глазами следила, как из бешено несущейся реки вылавливали кровать. Не один Эльдар был готов для нее лезть под небеса, а в случае надобности броситься в горный поток. Сейчас это была стройная и гибкая, как ветвь, чуткая, живая, как листок на ветке, застенчивая, тонколицая девушка с веселой улыбкой.

Все свободное время Сарыма проводила в доме у соседей Баташевых, а нередко брала туда и свою работу. Она дружила с Темботом и любила возиться с четырехлетним Лю.

Лю был счастлив, что храбрый брат его Тембот выходит победителем из борьбы. Малыш весь подался вперед, следя за действиями Тембота, и Сарыма, стоявшая в обнимку с подружками, вдруг тоже шагнула вперед, хотя и старалась не выдать своего волнения.

— Ой, зачем он берет бутылочку… лучше бы платок, — услышал Лю взволнованный шепот девушки. — Ой, платок бы лучше!

— Тембот, бери платок! — прокричал Лю.

Но где тут! Детский голосок потонул в общих криках и воплях. Да и поздно — с флакончиком в руке разгоряченный Тембот соскользнул по ремню и уже отбивался от любопытных. Одни восхищались ловкостью мальчика, завистники же не одобряли его:

— Тоже, полез! Сопляку еще за грушами лазить, а он — за водкой. Да вместо водки что взял? Бутылочку с душистой водой… Это разве для парня?.. Пхе!..

Эльдар, однако, был доволен. Лю тоже не слушал глупцов и, хотя лучше других знал, в чем промах брата, восторженно прыгал перед Эльдаром, как будто это он, а не Тембот совершил подвиг.

— Ай да молодец Тембот! — восхищался Эльдар. — Ай да Тембот!.. Ну, а ты, Лю, — обратился Эльдар к малышу, — сумеешь отдать бутылочку Сарыме?

— Сумею, Эльдар, сумею!

— Только, знаешь, чтобы никто не видел…

— Чтобы никто не видел… А ведь она хотела платочек.

— Откуда ты знаешь?

— Слышал… Ой, как пахнет!

— Ты сам слышал, что она хотела платок?

— Когда Тембот ухватил бутылочку, она крикнула: «Лучше платочек!» Нет, это я крикнул, а она только тихо сказала: «Ой, зачем он не берет платочек?» Но эта бутылочка тоже хороша. Пахнет! Лучше цветка.

— Пусть поразит меня тха! Лю, погоди! — Эльдар что-то обдумывал.

Тем временем под заветными столбами послышались крики:

— Это нечестно!

— Слезай!

Долговязый парень, болтая ногами, повис на ремне. Он все время запускал в карман то одну, то другую руку.

— Сбивайте его! У него в кармане зола.

Хитрец с помощью недозволенного приема уже почти достиг перекладины и жадно оглядывал добычу, дотянулся до шкалика, до другого, но вдруг оборвался и шлепнулся.

— Вот это джигит!

— Этот и с жираслановским жеребцом управится! — раздались иронические замечания.

Дед Еруль, исполнявший роль судьи, заново намыливал ремень, заложив конец длинного уса за ухо и дружелюбно поясняя:

— Какая слава — по сухому забраться… У кого рука готова к хорошей работе или к острой шашке, тому не нужно хитрить. Ты попробуй натянуть добрый лук и пустить стрелу за тучу, как делали джигиты в старое время… Теперь что! Ну, полезайте! Покажите, в чьем кулаке сила! Кто крепче Тембота?

Несколько рук снова потянулось к ремню. Вот кто-то крепко ухватился за него. Раз, два — и опять под общий смех обрывается незадачливый охотник.

— Эй ты, мешок мякины! Где ты был, когда аллах наделял людей силою?

— Ложку с мамалыгой еле до рта доносит, а туда же!

И тут у ремня вдруг оказывается Эльдар. Все расступаются. Что это? Неужели Эльдар решился рискнуть репутацией серьезного парня? Вот он берется за ремень. Ему время держать коня в руках, а не ремень на койплиже. Вот это да! Верить ли глазам? Ах, ловкач Эльдар! Выдумщик!

Сильные руки Эльдара подхватили — кого бы вы думали? — маленького Лю.

— Ай да Лю! Покажи и ты свою сноровку, брат Тембота!

Залихватски весело, как на джигитовке, ухватив ремень, Эльдар подтягивался короткими рывками, держа у себя на плечах малыша.

Находчивость Эльдара пришлась кабардинцам по душе.

— Ну и ловкач, — кричали снизу, — чего придумал!

Эльдар понял ошибку других парней и, действуя решительно, но неторопливо, охватывая ремнем кисть руки, рывок за рывком подымался все выше и наконец поднял малыша к самой балке.

Снизу кричали:

— Молодец Баташев!

— Бабка кормит его индейками.

— Баташевы всегда что-нибудь да отмочат!

— Смотрите, уже достает! Ай да малыш!

Лю казалось, что он вот-вот оборвется. Но приманка была недалеко — только дотянись. Перед глазами шевелился цветастый платок, заманчиво пахло пряниками… Собрав силенки, Лю понатужился, — ура! — пальцы ухватили платок. Снизу закричали:

— Зачем платок? Ты конфеты бери, пряники!

Но Лю с платком за пазухой соскользнул вниз. Эльдар подхватил его.

«Вот я какой!» — с гордостью думал Лю.

— Эльдар, ты и меня возьмешь в Нальчик?

И опять больше всех был доволен Эльдар. Глаза у парня горели. Смуглые щеки разрумянились. Рот растянулся в улыбке, открыв крепкие зубы.

— Возьму. Ты молодец, Лю! Настоящий джигит. Но вот что — теперь словчись, отнеси платок вместе с духами Сарыме.

Обычай скромности не позволял Эльдару самому преподнести подарок. Он мог надеяться лишь на одно — сойтись и поговорить с девушкой в танце. Сейчас Сарыма, стоя в сторонке, делала вид, что не замечает ухищрений Эльдара, и только их взгляды иногда встречались… О, как умеют говорить в таких случаях глаза, брови, даже ресницы! Какое слово красноречивее?.. Но беда, если вместо этого безмолвного согласия, желанного вызова на желанный поединок, ты встретишь взгляд подчеркнуто равнодушный либо презрительный!

Для Лю выполнить поручение Эльдара было тем проще, что внимание людей отвлекло новое событие.

Послышался выстрел, за ним второй, третий…

Девушки пугливо прижались друг к дружке, парни кинулись к воротам. Кто-то крикнул:

— Убей меня тха, это Аральпов!

АРАЛЬПОВ ДЕЙСТВУЕТ

По улице с громом неслась тачанка. В ней восседали сухонький, тонкоусый Аральпов и грузный, краснорожий Гумар. Оба были навеселе. Хозяин дома подобострастно и встревоженно семенил по двору навстречу высоким гостям.

Тачанка остановилась, пристав спрыгнул первым, старшина сошел за ним.

— Да будет твой сын хребтом твоего рода! — приветствовал Аральпов Мусу, но тут же не столь любезно пошутил: — Почему до сих пор не было у тебя сына? Скажи, я хочу знать. Может, полицию призвать на помощь?

Муса спешил ответить приветствием на приветствие:

— Аллах да будет доволен тобою! Мы рады видеть у себя почтенного гостя. Рады и дорогому старшине.

— Да будет твоя радость, Муса, долгой, — пробасил Гумар.

— И пусть обрастет кость вашего рода мясом. Гумар, давай сюда…

Гумар передал из рук в руки еще трепещущую индейку.

— Только с охоты. Зажарь! Первая встреча на охоте, вторая — за столом… ха-ха…

— Прошу в дом.

— Ей-богу, арестую твою Мариат…

— Кто хочет меня арестовать? — подхватила шутку Мариат, выходя на крыльцо.

— Какова! А?! У такой немощи! — Аральпов ткнул Мусу нагайкой, картинно приосанился, оглядывая Мариат, а та и впрямь была особенно хороша сегодня, счастливая большим счастьем женщины. — Нет, арестовывать не стану. Сегодня мы сами арестованы…

Гости в сопровождении хозяев уже ступили на крыльцо, когда истошный женский крик огласил двор. У ворот с пучком окровавленных перьев в руках показалась возмущенная Диса. Это ее индейку застрелил «охотник» — Карающий Меч Империи.

Показывая перья — всё, что осталось от индейки, Диса кричала:

— Пусть того болезнь съест, кто собирается есть мою индейку… Сколько терпеть… Когда он забудет дорогу в наш аул? Зачем он стреляет? Разве птица бежит поперек его дороги? Пусть станет она ему поперек горла!

— Замолчи, Диса, — пробовали успокоить женщину. — Что ты говоришь?

Но Диса была не из робких, ее, что называется, понесло:

— Зачем мне молчать? Пусть навеки замолчит тот, кто разбойничает в ауле, издевается над нами…

— О ком она говорит? — бледнея, спросил Аральпов.

— О тебе говорю!

— Ты, видимо, забыла, что ты перед Мечом Империи?

— Пусть моя индейка будет последним кушаньем империи!

— Вот как? Да-с!

Аральпов, выпучив глаза, мелкими шагами подходил к женщине.

— Видно, в этом ауле не свадьбы и крестины справляют, а… А вот и еще бунтовщик!.. Аллаур-сын! — выругался Аральпов по-кабардински.

Он узнал парня, дерзившего на сходе, и потянулся к кобуре. Все вокруг замерли.

— Покажись, молодчик! Может, ты опять встанешь на защиту правды?.. А где тот, другой? Что-то не вижу объездчика… — Аральпов озирался, высматривая Астемира Баташева.

— Баташева нет. Сыновья его тут, Тембот и Лю, — решился кто-то сказать.

— А, сын! Сын — это ничего. Сыновей надо рожать…

Как знать, возможно, случайное напоминание о причине праздника укротило порыв пьяного пристава. Аральпов выстрелил в воздух над ухом Эльдара в тот самый момент, когда Эльдар подхватил покачнувшуюся Дису.

— А это в память о твоей индейке, — произнес Аральпов и снова выстрелил, на этот раз над ухом женщины, упавшей в обморок.

Страшно вскрикнула и зашлась в плаче Сарыма: ей показалось, что Диса убита.

Гумар, Муса, Мариат, застыв, наблюдали эту сцену со ступенек крыльца.

— Ну, а теперь пойдем, хозяин, — беззаботно и беззастенчиво сказал Залим-Джери. — Думаю, у тебя есть что выпить. Гуляйте! Дела еще впереди. Да-с…

Праздник был испорчен. Понадобилось время, чтобы люди успокоились. Но вот опять зазвенели голоса, послышалась музыка, молодежь начала танцевать, старшие сели за столы.

ТАНЦЫ. ЖИРАСЛАН И ЭЛЬДАР

Как бы стараясь сгладить неприятное впечатление, Муса с невиданной щедростью выставлял угощения. Во двор то и дело въезжали арбы, нагруженные бараньими тушами и огромными, в рост человека, кувшинами, наполненными пенистою махсымой. Из плетеных корзин торчали гусиные и куриные лапки. Старые женщины в темных шалях восседали на корзинах и плетенках с дичью, иногда рядом с бабкою сидели детишки. Это прибывали дальние и близкие родственники Мусы.

Счастливые супруги встречали гостей приветливыми словами, но все же мера почестей всегда соответствовала ценности подарка. Конечно, Муса не заглядывал в корзины и даже делал вид, будто эта сторона дела его не интересует, тем не менее он хорошо знал, чего и от кого можно ожидать.

Мариат принимала женщин. Тройное объятие, улыбка, слова взаимной почтительности и доброго расположения — и, весело щебеча, Мариат ведет гостей к столу. Кучера и погонщики в широкополых шляпах несут дары.

— Да не омрачится торжество! Пусть наследник будет радостью родителей, сделает их старость безгорестной, приумножит состояние… Клянемся аллахом, было бы грех не посетить вас в такой день… Да будет праздник бесконечным!

— Ах, мои родные! Без вас радость была бы неполной, — отвечала хозяйка. — Я так счастлива!

На дворе под черепичной кровлей — признаком богатого дома — вдоль стен уже пестрели нарядами девушки аула, застенчиво прикрывающие лица легкими шарфами. Парни, толпясь, поглядывали: тут ли желанная? Грянула музыка, парни ударили в ладоши.

Девушек вовлекали в круг одну за другой в том порядке, в каком они смущенно выстроились под стеной, но если при этом была очередь хорошенькой, то, разумеется, находилось сразу несколько кавалеров. Те, кто помоложе, по обычаю уступали старшим и возвращались в круг, усердно прихлопывая в ладоши. А счастливый кавалер горделиво и задорно кружился ястребом вокруг плавно скользящей девушки…

Маленький Лю увидел возвращающегося Эльдара и побежал к нему.

— Сарыма тоже пришла обратно. Уже не будут стрелять, а будут плясать, и Сарыма велела сказать тебе, что она очень довольна, — торопился Лю исполнить новое поручение. — Она не умеет открыть бутылочку, а платок ей ух как понравился!

— Ладно, Лю! Ты слишком часто бегаешь то ко мне, то к ней.

— Ты будешь танцевать с Сарымой?

— Это не твоего носа дело.

Эльдар был в трудном положении. По возрасту еще не пришла пора Сарыме выходить на танцы. Поэтому она скромно держалась со сверстницами в дальнем углу двора, куда оттеснили их танцоры. Из этой группы девушка могла войти в круг лишь в случае, если парень приглашал именно ее…

Но, видно, не только пылкое и мужественное сердце Эльдара было растревожено красотою Сарымы. Покуда Эльдар колебался, из круга бойко выскочил парень и, поправив шапку, блестя глазами, остановился перед Сарымой. Ясно — сдержанно красивый жест приглашения на танец обращен к ней… Э-эх! Простофиля! Эльдар клянет себя за свою медлительность. Вот с загоревшимися щечками, потупив глаза, Сарыма проплыла за парнем вблизи Эльдара, и теперь все танцоры спешили обратить внимание Сарымы на свою лихость, наряд, оружие.

Начали парный танец. Эльдар рассчитывал, что тут Сарыма окажется рядом с ним, но, увы, его соперник не отпускал девушку. Конечно, разве может Эльдар оспаривать счастье у парня, одетого так богато?.. Где Эльдару добыть такой же расшитый бешмет, дорогую шапку из курпеи и, наконец, сверкающий серебром кинжал, какими щеголял Газыз Абуков, молодцеватый племянник Мусы?.. Пары шли по кругу.

— Асса! Асса!

Танец разгорался. Сарыма переходила от одного к другому кавалеру, и каждый норовил покрепче пожать ей руку, отчего у девушки выступили на глазах слезы. Но выйти из круга считалось неприличным… Почему Эльдар не спешит ей навстречу? Почему он не оставляет Гашане? Не знала Сарыма, что Эльдар был бы рад оставить Гашане и взять за руку Сарыму, но никто не перенимает у него Гашане, а оставить девушку во время танца — значит обидеть ее.

Только перед самым концом танца — «Асса! Асса!» — один из кунаков Эльдара — Келяр — выручает его: приглашает Гашане, и она уходит к Келяру. Преодолевая волнение, Эльдар перенимает Сарыму. Эльдар увидел ее счастливую улыбку, понял, что хотела она сказать ею, — и все недавние сомнения как рукою сняло. Эльдар не сводит с нее глаз. Она отвечает лишь уголком бархатного глаза, но большего ему и не нужно, и хочется, чтобы это длилось бесконечно… Но в жизни так не бывает.

— Джигиты! — раздался чей-то зычный голос. — Молодые удальцы!

На крыльце дома в группе самых знатных гостей стоял Жираслан. Увлеченные танцами, не все видели, как он появился на празднике. Из распахнувшихся дверей неслась застольная песня, слышались выкрики, стук посуды — пир шел горою.

— Приветствую вас, джигиты!

Жираслан, видимо, был в ударе и чувствовал себя владыкою пира. Его наряд был богаче обычного. Лицо с длинными, холеными, шелковыми усами дышало здоровьем, весельем, самодовольством красавца.

Молодые спутники восхищенно окружали его, и тут же важно топтались старики, успевшие изрядно хватить за пиршественным столом.

Жираслан был в хорошем настроении. На днях в Осетии состоялось удачное дело, а сейчас, на пиру, Аральпов сказал ему, — правда, со своей обычной ехидно-многозначительной, кривой усмешкой, — что его приглашает к себе начальник округа полковник Клишбиев. Полковник обычно избегал встреч с недостойным родственником, и неожиданное приглашение обрадовало Жираслана. «Видимо, опять дело военное. Тут Клишбиеву без меня не обойтись, — решил про себя Жираслан, потому что по аулам шел слух о том, что предстоит новый набор добровольцев в действующую армию, в знаменитый Кабардинский полк. — Нет, там, где дело коснулось лошадей, без меня не обойдется и Клишбиев», — с уверенностью думал Жираслан. Все веселило его сегодня, и хотелось быть приятным не только для почетных гостей.

— Слушайте меня, джигиты! — властно крикнул он. — Уже вечер — время почтеннейших стариков готовить себя ко сну и размышлению. Но сегодня койплиж — праздник! Это говорит само за себя, джигиты! Мы не мешали вам показывать свое искусство, теперь надо уступить место старшим, они покажут, чего стоит седовласый мудрец. Правильно ли я говорю?

Из группы стариков ответили веселой шуткой. Молодежь, не прекословя, согласно обычаю, почтительно очищала площадку. Эльдар с Сарымой расстались.

— Музыканты! Кафу! — скомандовал тамада. — Почтеннейшие! Прошу!

В лунном свете было видно, как вино и задор разрумянили престарелых танцоров. Один за другим, постукивая палками, спускались старики по ступенькам и вступали в танец. Гости столпились на крыльце. Тучная фигура Гумара чернела в дверях. Один Аральпов оставался за столом и похрапывал в темном углу. Девочке, дочери соседки, было поручено важное дело — конским хвостом она отгоняла мух от высокого, но беспокойного гостя.

Первыми под звук кафы вышли на круг два весельчака — дед Еруль и дед Баляцо.

Да! Старики умели показать свое искусство!

Недаром о прошлом деда Баляцо ходили легенды. Да и Еруль не всегда трясся на клячонке. Если верить другим старикам, и он был в молодые годы не последним джигитом.

Вытянув перед собой руки, точно собираясь взлететь, оба танцора — впереди Баляцо, за ним Еруль — пронеслись по двору. Не забыли они при этом метнуть глазами в сторону девушек.

И девушки, и парни, и гости на крыльце — все охотно похлопывали в такт танцу.

— Ай, Баляцо, ай, джигит! Сыны-солдаты не покраснеют за отца! Пусть аллах даст тебе еще много лет!

Играя глазами, Баляцо, как всегда, отвечал находчиво:

— Да, мне их побольше бы… но отдаю каждый год из назначенных мне за один день молодости Эльдара. Входи в круг и ты, племянник! Будем здесь воевать!

Постепенно к старикам стали присоединяться молодые, и вскоре все снова танцевали.

Эльдар остановился перед Сарымой.

— Да простит меня аллах и хозяин дома! — воскликнул Жираслан и, как кинжал, вонзившийся в землю, встал между Эльдаром и девушкой.

Он тоже ждал ответа Сарымы и едва ли мог допустить, что парень-батрак не отступит перед ним. Однако случилось то, чего никто не ожидал. Эльдар не только не отошел, а, видя нерешительность Сарымы, ее испуганный взгляд, с внезапной для него самого решительностью притопнул ногою в простецком, несмотря на праздник, чувяке — и девушка послушно подала ему руку.

Жираслан схватился за кинжал.

Взялся за свой небогатый кинжал и Эльдар. Музыканты осеклись. Дед Еруль бросился к племяннице, за ним Баляцо.

— Нет, не надо! — вскрикнула Сарыма, встав между соперниками с той неожиданной смелостью, к которой побуждает самых юных девушек голос сердца.

— Да, вижу, что тебя не учили уважать обычай, — проговорил, успокаиваясь, Жираслан. — Милостив твой аллах! Помню, как ты тогда не побоялся сказать правду, — это тебя спасает сегодня… Гуляй, парень! Музыканты! На празднике, когда удж в разгаре, нельзя молчать!

АСТЕМИРА ВЫЗЫВАЕТ ПОЛКОВНИК

Наступило время развязки происшествия на сходе.

Карающий Меч Империи не забыл ничего и не обошел никого из виновников своего позорного отступления перед взволнованной толпой кабардинцев. Аральпов действовал без излишней поспешности, наверняка. Он знал давнюю неприязнь своего верховного начальника, полковника Клишбиева, к Жираслану. И цель Аральпова заключалась теперь в том, чтобы разжечь это недоброе чувство. Сама жизнь шла навстречу помыслам Аральпова. Появились наконец неопровержимые доказательства причастности Жираслана к крупной конской краже у одного из виднейших и состоятельнейших осетинских владетелей — Хазбулата, человека, всеми уважаемого, а главное, щедрого жертвователя в пользу знаменитой Дикой дивизии, представляющей Северный Кавказ на фронте.

«Зачем, — справедливо решил Аральпов, — мне рисковать, когда все можно сделать без риска и ухлопать Жираслана так, что лучше не надо…» Таким же способом он решил убрать и неблагонадежного Астемира… Что же касается дерзкого парня Эльдара, то, во-первых, Аральпову донесли, что с парнем якобы расправился Жираслан, поспорив из-за девушки, а во-вторых, решил пристав, это мелочь, не заслуживающая даже хорошей нагайки…

Аральпову ничего не стоило задержать у себя дело об угоне коней, но он приложил все старания к тому, чтобы Клишбиев как можно скорее узнал о недавнем воровстве, а заодно занялся бы «делом о возмутительном бунте объездчика Астемира Баташева, отлученного за свою безбожность и неуважительность от мечети, несмотря на довольную образованность и порядочные знания в коране и шариате…»

В доме Баташевых все были взволнованы новостью, переданной Астемиру через соседей, побывавших по своим делам у Гумара: старшина велел объездчику явиться в правление аула. От этого приглашения не ждали ничего хорошего.

— А может, по внушению аллаха он скажет что-нибудь хорошее, — допускала старая нана. Она уже не имела сил пасти индеек и целыми днями сидела у окна, обшивая внуков.

— С этой стороны хорошего не жди, — сомневалась Думасара. — За хорошее надо платить баранами и самогоном… Почему Гумар три дня не выходил из дома брата Мусы — Жемала Абукова? Потому что Жемал угощал его. А за что угощал? Весь аул знает, кто и по чьей хитрости пошел в солдаты вместо Газыза, сына Жемала. Где теперь доброволец Карим? Жив ли он? Так и тут. Хотел бы Гумар сказать что-нибудь приятное, сразу велел бы: «Режь, Астемир, барана. Приду в гости». Нет, тут хорошего не жди.

— Видит аллах, ко мне старшина с хорошим не придет, — согласился Астемир. — Теперь вот самому нужно ехать к старшине за головной болью.

— А вдруг заберут на войну! — вздыхала Думасара, и Лю со страхом думал про себя: «Чем же это грозит отцу усатый, весь в серебре Гумар, всегда такой важный и с таким большим кинжалом на поясе?»

И в самом деле, было над чем задуматься Лю. Что верно, то верно: серебра, пошедшего на украшение ножен Гумарова кинжала, хватило бы на кувшин! За одну сафьяновую кобуру люди готовы были отдать пару быков. Лю хорошо знал все эти подробности, о них часто судачили мальчишки. Знал Лю и то, что взрослые кабардинцы крепко побаиваются тяжелой руки старшины, а сам Гумар посмеивается: «Разве это я бью людей? Это мой кулак таков, что я не в силах удержать его…»

Удивительно ли, что, отправляя Астемира к старшине, мать и бабка охали и вздыхали, а Лю крепился, чтобы не зареветь и не осрамиться перед старшим братом, с которым они так славно разделили успех на койплиже. Хотя, с другой стороны, ему было интересно думать, что отца тоже, как лучших джигитов, могут взять на войну.

Хорошо ли, плохо ли — Астемир встретил Гумара на полпути. Старшина был в седле и на приветствие Астемира отвечал, не останавливая коня:

— Если ты искал старшину, ты его нашел, Астемир. Я слушаю тебя.

Астемир пошел рядом с конем.

— Говорят, я тебе нужен.

— Нет, ты мне не нужен. Ты нужен большому человеку. Ты должен завтра же пойти в город, к его высокоблагородию господину полковнику.

— Господину Клишбиеву?

— Да. Он ждет тебя. По пустякам не вызывает к себе начальник округа.

— Это так… А в чем же дело, старшина? Наверное, ты знаешь.

— Ты сам знаешь лучше меня, какая вина за тобою.

— И зачем начальнику вспоминать обо мне, объездчике? — недоумевал Астемир.

— Валлаги-таллаги, как это Клишбиев узнал, что у твоей матери есть такой сын, как ты!.. Не для парада же ты нужен!

В Нальчике предполагался парад добровольцев пополнения для Дикой дивизии, изрядно потрепанной в последних боях.

— Словом, Астемир, иди, там узнаешь, — заключил старшина и пустил коня рысью. В самом деле, старшина не знал, для чего начальник округа вызывает к себе простого объездчика из Шхальмивоко.

В доме всю ночь не спали. Отец приводил в порядок лучшее свое снаряжение, о чем-то все шептался с матерью и рано утром, еще раз осмотрев коня, выехал со двора, провожаемый напутствиями женщин. Приунывшие, со слезами на глазах, мать и бабка ушли в дом, а Лю, забравшись на старую грушу, долго еще смотрел, как пылил по дороге все дальше и дальше конь отца. В ясные дни Нальчик был хорошо виден из аула, а с груши и совсем хорошо, но Лю еще ни разу не побывал в городе и с нетерпением ожидал того дня, когда его поведет туда Эльдар в награду за подвиг на койплиже.

Через какие-нибудь час-полтора, оставив коня на дворе у знакомых в слободке, Астемир уже шагал вверх по Елизаветинской улице.

В городе было заметно предпраздничное оживление. То и дело навстречу Астемиру попадались офицеры в парадных черкесках, при шашках с темляками и в погонах, поблескивающих на солнце. Многие, кроме того, были украшены башлыками, с изящной небрежностью заброшенными за плечи. Тут, на Елизаветинской улице, возвышалось несколько двухэтажных домов, пестрели товарами лавки. Из окон небольших ресторанчиков-харчевен несся приятный запах шашлыка, тушеных овощей, слышались веселые голоса. В компании с офицерами, съехавшимися в город по случаю предстоящего парада, кутили местные князья. Иногда звучал женский смех. Нарядные дамы встречались и на улице.

Было известно, что не сегодня-завтра должны прибыть начальник Дикой дивизии и командир Кабардинского полка.

Несмотря на близость аула к городку, Астемир не часто бывал здесь, а сегодня это оживление, множество начальников и господ особенно смутили простого кабардинца. Но раз полковник Клишбиев приказал ему явиться, ослушаться Астемир не смел и, преодолевая робость, шагал дальше, к дому начальника округа…

Наконец он добрался до цели. К дому примыкал большой сад, лучший в городе, а неподалеку над обрывом, откуда открывался вид на долину речки и дальние аулы, стояло самое большое здание Нальчика — только что отстроенное реальное училище. За ним виднелись больница и тюрьма.

Около канцелярии толпились кабардинцы и балкарцы; многие прибыли верхами, другие же в тележках и на ишаках, на арбах с впряженными быками, а кто побогаче — на конных бричках. Самые разные дела вели сюда людей, но все с трепетом ожидали приема у строгого полковника. Не сразу решился войти в канцелярию и Астемир, но так как он пришел сюда по требованию самого Клишбиева, все же отважился и перешагнул неприветливый порог.

В просторной и прохладной приемной пожилой военный человек в очках в простой оправе усердно писал, не обращая внимания на привычные для него шум и крики, доносившиеся с улицы в открытое окно.

— Здравствуй, начальник! — произнес Астемир, но и это не отвлекло писаря от дела.

Через некоторое время, однако, он вдруг поднял голову и спросил:

— По делу князя Жираслана?

— Никак не знаю, — совсем растерялся Астемир, — не знаю, начальник, какое дело.

— А ты кто?

— Объездчик.

— Откуда?

Астемир назвался. Писарь, очевидно, что-то вспомнил и успокоился.

— А… жди! Стань вон там, у окна.

На улице усилился шум. Взглянув в окно, Астемир увидел в толпе пеших и конных людей высокого и худого богато одетого осетина, который наседал, размахивая плетью, — на кого бы вы думали? — на Жираслана. Да, перед разгневанным осетином стоял не кто иной, как Жираслан, — стоял спокойно, держа под уздцы нетерпеливого своего Шагди… Что кричал осетин?

В этот момент через приемную, звеня шпорами, прошли в другую комнату два блестящих офицера, а за ними показался знакомый нам Аральпов, Залим-Джери, в полной парадной форме полицейского офицера. Он остановился у притолоки входной двери. В глазах его была тревога, и даже сухие, желтые щеки, на этот раз тщательно выбритые, слегка зарумянились. Увидев Астемира, он пробурчал что-то вроде: «А, ты тут… Ну, ну…»

Писарь при появлении офицеров встал навытяжку, руки по швам, и долго не садился, хотя офицеры уже скрылись в кабинете, откуда сразу послышались голоса. Астемир узнал громкий, начальственный бас Клишбиева и отвлекся от того, что происходило на улице.

Вот дверь опять распахнулась, и в приемную быстрым шагом вошел толстый полковник в белой парадной черкеске с газырями из слоновой кости и в большой серой папахе. Усы, взгляд — все в лице полковника подчеркивало его суровость; крутой и властный нрав сказывался в движениях и походке.

Это был князь Клишбиев, человек, перед которым трепетали все. За полковником спешили офицеры.

— Где он? Где мерзавец? — спрашивал на ходу Клишбиев. Острый взгляд скользнул по Аральпову, вытянувшемуся в струнку, и по скромно стоявшему в углу кабардинцу. — Он увидит сейчас звезды среди белого дня — не будь я Клишбиев! Кто это?

Офицеры вопросительно уставились на писаря, и тот привычно отрапортовал:

— Вызванный по донесению пристава Аральпова объездчик Баташев.

— А! Пускай ждет.

И Клишбиев метнулся дальше — за порог, на крыльцо.

— Аральпов! За мной!

Толпа сразу стихла.

КЛИШБИЕВ И ЖИРАСЛАН

Опытный глаз полковника мгновенно разобрался в обстановке. Нарядный осетин, точно в строю по команде: «Смирно! Равняйсь!», замолк и повернул голову в сторону начальства. Жираслан оставался на месте, крепко держа за поводья своего коня. Весь вид Жираслана, пойманного наконец с поличным и сейчас призванного к ответу, выражал гордую покорность и готовность принять любое наказание, какое назначит ему его властный и знаменитый родич-князь, начальник округа.

Осетин сказал по-русски с сильным акцентом:

— Как жаль!.. Как я опечален, князь-полковник, что мне пришлось быть у тебя по такому делу! Если желаешь, я отдам табун… Если это поможет согреть нашу встречу…

— Прости меня, князь Хазбулат, за обиду! — прервал его Клишбиев и шагнул от него к родственнику-конокраду. Тот по-прежнему стоял не шевелясь, не поднимая головы. Клишбиев продолжал: — Мерзавец! Если бы ты содрал с моего лица кожу, я спокойнее смотрел бы в глаза людям… Бог наказал меня и весь наш род, заставив быть свидетелем этого падения… этого позора!.. Всю Кабарду ты заставил краснеть перед народами Кавказа… Способен ли ты понять это? Да знаешь ли ты, наконец, что князь Хазбулат не пожалел сорока лучших скакунов — отдал их в дивизию?! Многие ли пекутся не только о своем состоянии, но и о славе нашего отечества? Как же посмел ты с воровским намерением идти к нему? Князь на князя! Да понимаешь ли ты, что холопы только и мечтают об этом!.. Ты! Отвечай!..

Жираслан молчал.

Осетинский князь, ободренный и приятно взволнованный словами начальника, проговорил:

— Если князь Жираслан нуждается, я готов отдать ему своего лучшего коня. Для хорошего всадника коня не жалко. Пусть скажет об этом. Если, на беду, он не может принять гостей, я дам ему дюжину овец — пусть попросит. Я хочу, чтобы мы были добрыми соседями. Если на руке все пальцы в дружбе, — и Хазбулат растопырил и затем сжал пальцы, — это кулак… Если князь стоит за князя — это сила… врозь — нет силы… Зачем же князь Жираслан тайком идет ко мне воровать?

— Мудрость говорит твоими устами, — отвечал Клишбиев. — Жираслан не князь, а… вор… и негодяй!

И тут хорошо слышавший все, что происходит за окном, Астемир не поверил своим ушам. Не меняя позы, не подняв перед обвинителем головы, Жираслан отчетливо произнес те самые слова, которые недавно Эльдар сказал на сходе в ауле по адресу ненасытных богачей:

— Все мы воры, все конокрады!

Некоторое время стояла тишина, и опять раздался голос Клишбиева, пришедшего в ярость:

— Как это «все мы конокрады»? Кто все? Ты вор! Если ты не связан, так только потому, что носишь ту же фамилию, которую носил мой отец… Так кто же еще вор? Кто не смеет поднять глаза на людей от страха перед правосудием?

Тут опять заговорил Жираслан. Он не возражал против обвинения, а сказал так:

— Нет, полковник, я постою за себя, не опущу головы от страха и не побегу перед обнаженным кинжалом.

Дерзкий Жираслан намекал на памятный всем случай, когда, безжалостно расправляясь с участниками Зольского восстания, Клишбиев в одном из аулов встретил неодолимую стойкость и вынужден был бежать в своем фаэтоне от обнаженных кинжалов карахалков. Этот намек взорвал Клишбиева.

— Ты постоишь за себя, мерзавец! Ты, недостойный чести и пощады! Ты, язва на лице нашего рода, еще смеешь говорить о мужестве? — с неожиданной для своей полноты живостью Клишбиев одним прыжком приблизился к Жираслану. Длинный шелковый ус, краса и гордость князя-конокрада, очутился в кулаке Клишбиева, и с бешеной яростью полковник рванул его. В зажатом кулаке остался клок волос, вырванных с мясом. Нижняя часть лица Жираслана залилась кровью, кровь брызнула на блестящие головки золоченых газырей. Морщины сбежались на лбу под золотистой кабардинской шапкой. Расширились, блеснув не то от боли, не то от ненависти, черные глаза — и только…

— Скажи, брат Хазбулат, чем могу я еще возместить тебе?

— Бог возместит, князь, — отвечал осетин и поднял с камня мостовой клок уса. — А я доволен.

— Ну, тогда прощай.

Клишбиев с той же живостью взбежал на верхнюю ступеньку крыльца и, обернувшись к собравшимся, сказал:

— За посягательство на собственность князей буду расправляться беспощадно. Никаких бунтовщиков и смутьянов! Никаких конокрадов! Никаких поджигателей! Так всем и передайте, братьям и друзьям, отцам и сыновьям! Так и завещайте внукам!

Жираслан скакал карьером, подковы звенели по вымощенной булыжником мостовой. Он прижал к ране платок, но и платок мгновенно пропитался кровью.

Удовлетворенный судом, Хазбулат не сводил глаз с уже опустевшего крыльца и наконец проговорил торжественно:

— Да возвеличит его бог!

За это время толпа разрослась. Теперь тут были и прежние ходатаи по делам, и ответчики, и люди, заискивающие у писаря или адъютанта, и просто набежавшие зеваки, мальчуганы ближайших кварталов, и сдержанно любопытствующие офицеры с дамами. На всех сцена произвела такое впечатление, что, когда уже все затихло и Хазбулат уехал, сопровождаемый челядью, толпа долго не расходилась и осматривала камни мостовой со следами крови.

КЛИШБИЕВ И АСТЕМИР

Время шло к вечеру, а Астемир продолжал стоять в стороне, не решаясь напомнить о себе писарю. Клишбиев отменил всякий прием, и только офицеры да какие-то важные господа иногда входили к нему в кабинет. В приемной кроме писаря, то и дело вскакивающего на голос полковника, сидел еще Аральпов, и это особенно тяготило Астемира.

Но вот писарь опять вскочил на крик полковника:

— Аральпова ко мне и этого… кабардинца!

Аральпов, встряхнувшись, оправил нарядный серебряный кушак и, придерживая шапку, молодцевато замаршировал к дверям кабинета. Не переступая за порог, встал в дверях по форме.

— А этот… отрешенный, — спросил Клишбиев, — тут еще?

— Иди, дубина, — подтолкнул Астемира писарь, и Астемир, стараясь не ударить лицом в грязь, так же молодцевато остановился рядом с Карающим Мечом.

— Ну, так что? — спросил начальник округа из-за широкого стола с бумагами и тяжеловесным чернильным прибором, — значит, он отступник и вольнодумец?

— Так точно, — рапортовал Аральпов. — Неоднократные жалобы духовного начальства. На сходе говорил разные возмутительные речи. Неуважение к старшим. Неблагонадежный!

— Однако! Что же ты, братец, где это ты набрался такого духа?

Астемир не знал, что ответить. Клишбиев продолжал, читая какую-то бумагу:

— Фамилия Баташев?

— Астемир Баташев.

— Когда говоришь с полковником, применяй положенное обращение: «ваше высокоблагородие» или «господин полковник». Слыхал когда-нибудь? А не слыхал — приучайся. За что хотели отлучить от мечети?

«Неужели, — думал Астемир, — вызвали по этому делу? Не может быть. Уже и в ауле забыли об этом…» Однако надо было отвечать.

— Поссорился с хаджи Инусом.

— Это которого как-то зимою нашли замерзшим?

— Да, господин полковник.

— Только всего? Да и было это… года три тому… больше. Еще до войны!

— Еще до войны, господин полковник, — подхватил Астемир. — Очень жалею, но мало-мало побил его. Так пришлось.

— Что же это ты, братец? Духовное лицо, святой человек, а ты — драться. Характер! Ты ведь, кажется, язык знаешь? Дети есть? — один за другим сыпались вопросы на Астемира, а его мучало одно: «К чему все это?» — На какие доходы содержишь семью? Как твердо знаешь коран? Бывал ли где-нибудь дальше Нальчика? Встречался ли с шейхом? Так, значит, закрыл навсегда священную черноту корана? Напрасно. С такими задатками — напрасно. А! Как ты сам думаешь?.. Хорош сохста!

— Теперь уже не сохста, господин полковник.

— Ну вот, ближе к делу! Ты, Аральпов, можешь идти. Этого негодяя пока в тюрьму не будем запирать. Это я не о тебе, Баташев, — усмехнулся полковник. — Видел, как я расправился с конокрадом? Так вот! — чуть ли не закричал Клишбиев, будто снова перед ним стоял Жираслан. — Так будет со всяким возмутителем в это трудное для отечества время. Намотай себе на ус… Ты что же? Ступай, — обернулся он опять к Аральпову. — Продолжай следить и выясни мне все под самый корень: кто, сколько, где? Понятно? Тот негодяй нам еще пригодится. Ступай. А ты, Баташев, прикрой дверь.

Недоумевающий Аральпов, козырнув, удалился. Астемир прикрыл дверь.

— Подойди сюда.

Астемир сделал вперед несколько шагов, удивленный не меньше Аральпова и слегка испуганный, — ничего подобного не могло ему даже присниться. Клишбиев, что-то обдумывая, взял со стола бронзовую фигурку. Играя ею, осмотрел кабардинца с ног до головы.

— Слышал о тебе от князя Шарданова, что ты толковый и довольно начитанный человек, и я решил сделать тебя заместителем полкового кадия. Для этого и вызвал. Что скажешь?

Плохо понимая, о чем идет речь, Астемир молчал.

— На днях в полк пойдет пополнение. Этим занимается помощник командира полка князь Шарданов. Князь тебя знает, ты знаешь князя. Я ему доложу. Согласен? Ну, понимаю, что застаю тебя врасплох. Подумай и завтра рано утром приходи. Ответ должен быть только «да». Понятно? Каким другим может быть ответ? Тебе делают честь! — опять закричал полковник. — Я знаю, что говорят по аулам. Но Максидов погиб по глупости… Нам дураков не нужно. Не такое время. «Аллах велит не жалеть живота для победы и славы отечества» — вот первая заповедь наших дней; а тот дурак… Ну ладно! Все, что нужно сказать, я еще скажу тебе. Иди. Сейчас мне некогда. Завтра приходи. А не примешь чести — заставим! Пошлю рядовым! — заорал Клишбиев. — Ступай!

Решение начальника края, на первый взгляд странное, объяснялось довольно просто. Донос пристава Аральпова о неблагонадежности объездчика Баташева был не первым в своем роде. Не раз недовольство им высказывали состоятельные и почтеннейшие его односельчане; плохо отзывался о Баташеве и владетельный князь Шарданов, помощник командира Кабардинского полка, чье поместье было рядом с Шхальмивоко; но при этом неизменно отмечали, что Баташев человек ученый, за словом в карман не лезет, знает язык, то есть говорит по-русски, а текст корана умеет так истолковать, что выходит победителем в любом споре. С другой стороны, большинство в народе уважало Баташева, как будто он не простой объездчик, а джегуако. Клишбиев решил убить двух зайцев. В полку погиб второй кадий. Погиб по своей глупости. Кадию идти в атаку не полагается, но он внушал солдатам веру в божественную неуязвимость какого-то амулета… Тогда солдаты потребовали, чтобы кадий доказал правоту своих слов, и кадий Али Максидов был убит пулей, как только вышел из-за прикрытия.

Подкрепление, отправляемое в полк, должен сопровождать кадий или его заместитель. Лучшего кандидата на эту должность, чем Баташев, полковник и не искал: он освобождался от беспокойного человека, вполне пригодного для роли кадия в походной и боевой обстановке.

Астемир понял, что решается его судьба, а может быть, и судьба его детей. Он не испытывал прежнего замешательства и, чувствуя себя как на краю пропасти, отступил на шаг.

— Я не гожусь для этой должности, господин полковник.

— Как это так «не гожусь»? Я-то ведь подумал, годишься ты или не годишься?

— Я недостоин этой чести, и у меня дети. Позвольте, господин полковник, не согласиться с вашим предложением.

— Если не нравится тебе предложение, ты получишь приказание. Что скажешь?

— Видит аллах, мне больше нечего сказать, господин полковник, я все сказал.

— Все скажу я, не ты, вдовий сын! Я буду кончать разговор, а не ты. И в самом деле — бунтовщик… Подумайте, не нравится мое предложение! Срок — до завтра. Утром — тут. Ступай и подумай… Ему не нравится… А? Что скажете?

Уже совсем стемнело, когда Астемир сел в седло. Нелегкая задача встала перед ним, но он ни словом не обмолвился об этом перед гостеприимными хозяевами, у которых оставлял коня, и, как ни уговаривали его закусить, поспешил домой.

Он немного успокоился, только когда вместе с конем, поводящим ушами и раздувающим ноздри, почуял знакомые запахи аула.

Спустилась ночь. В дымку уходил на западе молодой месяц, приближались тени знакомых акаций и первых строений аула. Лениво лаяли собаки, и трудно было Астемиру поверить, что ни с того ни с сего он вдруг может навеки расстаться с аулом, с семьей… «Нет, — твердо решил он. — Пусть будет что будет, но сам я не оставлю их. Зачем? Во имя чего? Если уходить, то не на войну».

— Отец! — вдруг услышал Астемир тихий окрик и узнал голос Лю.

Мальчик, видимо, дожидался отца на околице и теперь бежал за конем.

— Зачем ты здесь, Лю? — Астемир остановился.

— Дада! Почему тебя не было так долго? — звучал взволнованный голосок. — Нана Думасара плачет. Она думает, что тебя заперли в тюрьму.

— Нет, Лю, видишь — не заперли.

— Ну, это хорошо… А я все равно пошел бы завтра в Нальчик и к тебе в тюрьму вместе с Эльдаром. Эльдар сказал, что он возьмет меня и Тембота. Там завтра будут генералы и весь Кабардинский полк. Ты позволишь мне пойти с Эльдаром? — Астемир тронул коня, и Лю шагал теперь, держась за стремя.

— Посмотрим, сынок. Утро вечера мудренее.

ПАРАД ВОЙСК И ГОРЕ СЕМЬИ

Всю ночь дада шептался о чем-то с матерью, наной Думасарой, а наутро, чуть свет, когда Тембот и Лю только что проснулись и с нетерпением ждали разрешения одеваться, чтобы идти с Эльдаром в город, мать с мокрыми от слез глазами сердито растопила очаг и замесила тесто для лепешек. Не замечая нетерпеливых взглядов мальчиков, принялась чистить бешмет, как бы опять собирая Астемира в город. Астемир же тем временем заснул.

Все это было очень странно. Старая нана, охая, шарила что-то по углам, и вообще ничего не было похожего на тот праздник, которого ждали Тембот и Лю. У взрослых все не так, как должно быть.

А вот и Эльдар! Это совсем другое дело. Эльдар одет в лучшую свою одежду и даже призанял у кого-то шапку и мягкие кавказские сапожки. Ай да Эльдар! Вот таким бы увидела его Сарыма! Очевидно, и сам Эльдар больше всего хотел сейчас, чтобы Сарыма увидела его, хотя бы через плетень, потому что говорил как-то особенно громко, то и дело поглядывая в сторону двора вдовы Дисы. Там, однако, только пес залаял на голос Эльдара.

— Эй вы, Тембот, Лю! Отоспались? Если идете со мной — идем!

— Нана, — заволновался Тембот, — это Эльдар. Ты обещала отпустить нас.

Лю сосредоточенно сопел носом.

— Не знаю, сынок. Отец заснул. Пусть поспит немножко. Ему ведь опять выезжать в поле.

Но Астемир, оказывается, уже проснулся. Устало, тяжело вздохнув, он проговорил:

— Отпусти их, Думасара… Пусть пойдут посмотреть Кабардинский полк, где их отец будет кадием…

— Ох, Астемир, зачем так говоришь? — вздохнула Думасара. — А им нужно ли это? И одеть их надо, как мужчин. Во что?

— Пусть пойдут — меньше слез будет… Подойди ко мне, Тембот… И ты, Лю, — Астемир пошлепал Лю по голенькой спине, а Тембота по плечу.

— Мужчине всегда нужно видеть войско и оружие, — поддержала мальчиков старая нана.

Думасара, подавляя слезы, стала одевать Лю, и скоро он и Тембот были готовы сопровождать Эльдара.

Но теперь тот медлил, все еще не теряя надежды щегольнуть перед Сарымой. А на соседском дворе по-прежнему было тихо. В чем дело?

— Сарыма с матерью с вечера поехали в город на шарабане лавочника Рагима, — догадалась пояснить старая нана.

— Уехала! На шарабане Рагима?!. — поразился Эльдар.

— Чему удивляешься? — многозначительно заметила старая нана. — Рагим хочет показать свое богатство и щедрость.

— Эльдар! — тормошил Лю. — Пойдем, Эльдар, а то опоздаем.

Видно, ничто больше не задерживало Эльдара.

— Пошли!

— Подсядьте на попутную мажару! — крикнула Думасара вдогонку.

— Подсядем!

Эльдар, занятый своими тревогами, широко шагал, Тембот едва поспевал за ним. Рысцой бежал маленький Лю, стараясь не отстать. Шутка сказать — впервые в жизни он шел в Нальчик, да еще в день, когда ожидается военный парад…

Было отчего потерять голову обоим мальчикам. Площадь перед Атажукинским садом, как называли в Нальчике обширный парк, разросшийся вдоль высокого берега реки, была окружена народом. На деревьях устроились мальчишки, под деревьями сгрудились всадники, подводы, брички, арбы, женщины с детьми на руках, старики в черкесках с кривыми, мечеподобными кинжалами. То тут, то там раздавался женский плач. Матери старались рассмотреть в строю своих сыновей. Иные, привстав, махали платками или шапками.

— Сынок, родной! Не сойду с козьей шкуры, все буду молить аллаха…

— Доживу ли, пока вернется?

Кто-то кричал:

— Сынок, пиши. Я бумагу положила тебе, найдется грамотный человек — пиши письма, тут писарь прочтет…

— Аслан! Амулет надень на шею!

Старики стояли молча, степенно, не роняя достоинства, но женщинам не мешали выражать свои чувства.

Сотни выстроились на площади — все в полной экипировке и вооружении: казацкая кривая шашка с закрученной головкой эфеса, кинжал, за плечами кавалерийский карабин. Командиры сотен осанисто держались на отборных конях, красовались, сверкая оружием и погонами, каждый перед своей сотней. Офицеры не спускали глаз с трибуны, сколоченной посреди площади, украшенной цветами и русскими трехцветными флагами — бело-сине-красными… Перед фронтом сотен развевался штандарт, сверкали трубы музыкантов.

И вот со стороны города, у стен тюрьмы, замыкавшей парк, показался красивый экипаж, сопровождаемый почетным конвоем всадников. На площади грянул оркестр. Раздалась команда: «Смирно!» Кони навострили уши, зазвякали уздечки. Экипаж и верховые проехали к трибуне. Из экипажа вышли генерал, начальник дивизии и командир полка, щеголеватый, рослый полковник, украшенный множеством орденов. В полной парадной форме за ними следовал полковник Клишбиев.

Началась церемония принятия рапорта.

В толпе напряженно старались услышать каждое слово.

Весело играло солнце. Ласточки резво носились над рядами всадников. Генерал, приняв рапорт от командира полка, в сопровождении офицеров и знати Кабарды поднялся на трибуну. Первым произнес речь начальник округа.

— Сыны отечества, дети мои! — несся по площади его хрипловатый бас — С вашими отцами и матерями мы будем ждать радостной вести о ваших победах, о воинской доблести славного Кабардинского полка. За царя и отечество! Ура!

После него говорил генерал, начальник дивизии, а затем знатный старик кабардинец обратился к генералу.

— Если во главе стаи птиц — орел, — сказал старик, — то полет птиц уподобляется полету орла. Если во главе стаи — ворон, то он приведет только к падали…

И не успел еще этот посланец от знати закончить свое слово, как пожилой, в великолепном национальном костюме человек, известный коннозаводчик Коцев, вывел к трибуне стройную лошадь в высоких белых чулках. Чистопородный конь огненным глазом водил по сторонам. Кабардинское седло было украшено золотой инкрустацией, пуговки на уздечке сверкали золотом, стремена — серебром. Это был подарок начальнику дивизии. Вслед за этим, под возгласы «ура», такого же коня подвели к командиру полка. Полковник, поблагодарив за подарок, сказал, что он горд доверием, какое ему оказали кабардинцы, и не пожалеет себя в битвах за царя и отечество.

— Недалек тот день, — сказал полковник, — когда полк, слава о котором гремит по всей армии, вернется с победой!

— Ура! — опять прогремело по площади, и оркестр заиграл туш.

Как только оркестр смолк, сотни двинулись мимо трибун. О, это было замечательное зрелище! Надолго запомнили Лю и Тембот эту картину: гордое знамя, сверкающие трубы оркестра, оголенные шашки офицеров и стройные ряды всадников в папахах, с винтовками за плечами… Мерный шум сотен копыт… пыль, звон, возгласы восхищения…

Полк проходил церемониальным маршем, офицеры на трибуне отдали честь и не опускали рук, покуда не проследовал весь полк…

Лю и Тембот не видели и не догадывались о том, что прямо с парада кавалеристы пошли на станцию — грузиться в эшелоны. За полком двигались толпы пеших и конных, вереницы скрипучих арб и звенящих железом подвод. А ведь и отец Тембота и Лю уйдет с этим полком…

Лю знал другое: вечером отец, вернувшись из объезда, сойдет с коня, а Лю — тут как тут — расскажет ему, сколько интересного им с Темботом и Эльдаром удалось сегодня повидать!

Так думал Лю, возвращаясь домой.

Этот день редкого счастья стал для Лю и днем большого горя.

Когда радостно возбужденные мальчики вбежали в дом, их сразу испугал вид матери и бабки — мать как будто с ночи не вытирала слез и даже словно похудела. А бабка сказала:

— Ваш отец уехал.

— Куда уехал? Зачем?

— Уехал надолго. Так нужно, дети. За ним приходил Залим-Джери.

Так начался для Лю новый период жизни — без отца.

СЕРЬЕЗНОЕ ОГОРЧЕНИЕ ЭЛЬДАРА

Начались серьезные огорчения и у Эльдара.

Во время парада он не столько наслаждался зрелищем, сколько выискивал в толпе зрителей Сарыму. И он нашел ее. Действительно, их с матерью сопровождал Рагим.

Кто не знал в ауле лавочника Рагима? Это был уже немолодой, румяный человек с живыми глазами, аккуратной черной бородкой. Он всегда покручивал концами пальцев такой же черный, как борода, длинный ус. Дела в его лавке шли неплохо. Он знал, кому отпускать товар в долг, с кого взять небольшой процент. А в лавке у Рагима можно было найти и керосин, и карамель, и соль, и мыло, и ленты, и кружева, и тесьму, а главное — хорошо выпеченный русский хлеб, пряники, в страдную пору — лезвие для косы, зимою — гвозди. За своими оптовыми закупками Рагим ездил обычно в широком гремучем шарабане, запряженном парой крепких коней.

В этом шарабане он привез в город Дису с дочерью, и, когда Эльдар наконец увидел их, что-то больно кольнуло сердце. Ему очень не понравилась услужливость лавочника. Эльдар плохо видел лицо Сарымы, но каждое движение ее тоненькой, гибкой фигурки показывало, как увлечена девушка красивым зрелищем на площади, и музыкой оркестра, и топотом сотен лошадей…

В дни после парада Эльдар, может быть и сам не отдавая себе в этом отчета, стал как-то особенно внимательно прислушиваться к тому, что происходит за забором у вдовы Дисы, а когда — правда, это случалось редко — он видел Сарыму, возвращавшуюся с какой-нибудь недорогой покупкой из лавки, юноша спешил уйти незамеченным.

Но однажды ему стало стыдно перед самим собой, и он открыто пошел навстречу и даже, вопреки обычаю, первым приветствовал девушку:

— Как живешь, Сарыма?

Девушка уже увидела Эльдара и ускорила шаги. Она слегка смутилась, но отвечала с такой ласковой приветливостью: «Аллах о тебе спросит, Эльдар», — что у Эльдара возликовала душа. Он продолжал:

— Видел тебя с Дисой в Нальчике.

— Ой! Это когда мы ездили смотреть парад?

— Да.

— Почему же ты не подошел к нам?

— Еще видел с вами Рагима.

— Ну да! Он пригласил нас в свой шарабан.

— Ну, пусть аллах не оставляет тебя, Сарыма… Я пошел.

— Пусть аллах не оставляет тебя, Эльдар. Я часто слышу, как ты колешь дрова и поешь песни у соседки Думасары.

— Да, Астемир теперь уехал, и я помогаю Думасаре. А почему ты перестала приходить туда?

— Ой, Эльдар, нана не пускает… Так нехорошо!

— Да, нехорошо… Ну, пусть не оставит тебя аллах.

Снова острая тревога закралась в сердце парня, и не напрасно.

С некоторых пор Рагим стал частым гостем у бедного очага вдовы Дисы.

Не без лукавства действовал Рагим. Началось все с того, что однажды лавочник засмотрелся на девушку, спросившую у него два фунта соли. Девушка сжалась под его взглядом. Покручивая ус, армянин игриво оглядел ее с ног до головы.

— Соли… А зачем только соли? Возьми и леденцов…

Рагим плохо говорил по-кабардински, это всегда смешило Сарыму, но на этот раз было не до смеха — взгляд мужчины смущал ее.

— Вот… только! — Сарыма разжала узкую ладонь и показала монетку — все, что у нее было.

— Эх! — крякнул лавочник, да так смешно, что смущение у девушки прошло. — Ты, красавица, верни эту копейку матери, скажи, что Рагим не берет денег у бедной вдовы… а вот соль, вот леденцы и ленты. Это — тебе.

Велик ли грех, если девушка, почти ребенок, не устояла перед такими дарами, а Диса, услышав, как ласково лавочник обошелся с дочерью, от радостного волнения раскраснелась и то снимала, то снова повязывала свой платок.

Вскоре Диса и сама посетила лавку Рагима. Вкусные запахи свежего хлеба, пряников, халвы кружили голову всегда голодной женщины. К своей чести, Диса предпочитала сама недоесть, а отдать кусок Сарыме или семилетней Рум. Лавочник понял, что выражают глаза женщины, жадно осматривающей полки.

— Двоих оставил мне муж, — приговаривала Диса, — горе, горе мне! А ты такой щедрый, Рагим, да умножит аллах твое достояние!

— Время невеселое, — с трудом справляясь с кабардинским языком, отвечал Рагим, — мусульманин должен всегда помогать единоверцу. — Рагим любил подчеркнуть, что хотя он по национальности армянин, но все же мусульманин. — Аллах помогает мусульманину, и мусульманин должен помогать мусульманину.

— Хорошие слова. Да будет прежде всего аллах твоим другом! Пойду пылить по дороге. — Диса со вздохом развязала тряпку, в которой берегла монету. — Отвесь, Рагим, фунт хлеба. Сарыма растет, иногда и ей нужно полакомиться…

— Для Сарымы берешь? А зачем один фунт берешь? Возьми больше, душа моя.

Лицо Рагима расплылось в улыбке, выражавшей его готовность на большие жертвы. Диса растерялась:

— Когда я смогу отдать тебе?

— Торопить не буду. А не отдашь — в суд не подам, — опять осклабился Рагим. — Бери! — и он подал солидный пакет с хлебом, конфетами, рисом.

— Аллах вернет тебе чистым счастьем, добрый человек! В раю тебе — лучшее место.

Теперь уже Рагим и сам стал посещать бедный очаг вдовы. Он одарял и вдову и обеих дочек то конфетами, то кренделями, то рисом или даже свежим маслом, ситцем на платье, ленточкой в косу, не забывая даже старого пса Пари, который с неохотой оставлял свое место в яме у плетня.

— Хорошенькая дочь у тебя, — говорил Рагим.

И Диса отвечала:

— Да, слава аллаху, ничто не повредило ее — ни кипяток, ни яма на дороге.

Догадливая мать ловчилась оставить Сарыму наедине с гостем.

Диса была неглупой женщиной, непохожей на обычных болтушек аула. После похорон и надгробных рыданий, когда другие плакальщицы уже безудержно тараторили в доме умершего, Диса, совершив обряд, молчаливо удалялась. Так и сейчас она никак не отзывалась на вопросы любопытных, уже угадывающих кое-что, — делала вид, что ей эти намеки непонятны, но про себя все с большей и большей страстью отдавалась мыслям о возможном переломе в судьбе Сарымы. Когда, полная восторга от подарков доброго гостя, к ней прибегала маленькая Рум и показывала матери конфетку в цветной бумажке или сахарного петушка на палочке, Диса старалась придержать ребенка подле себя, опять оставляя старшую дочь наедине с гостем.

Рагим не упускал возможности подсесть к Сарыме, как бы невзначай пройтись рукой по нежному плечу, по косам девушки, которая выросла сиротой и теперь в ласке пожилого и доброго человека, как бы возмещавшего ей давнюю утрату отца, не чуяла ничего дурного, находила даже какое-то утешение. Она смеялась и забавлялась в присутствии гостя, не задумываясь над причиной возрастающей неприязни матери к Эльдару, неприязни, начавшейся с памятного койплижа и особенно заметной с тех пор, как в гости к Дисе стал ходить Рагим. Всякий раз, когда Сарыма, услышав голос Эльдара во дворе соседки Думасары, бежала к плетню, раздавался окрик матери: «Сарыма, стыдно тебе лазать на плетень, уже не маленькая… Займись своим делом». А Рагим, смотришь, уже заглянул в хлев и по-хозяйски похлопывает корову по ее пыльным широким бокам или, покручивая ус, следит, как Сарыма кормит драчливых кур, и посмеивается:

— Вот этой молоденькой подсыпь! Не скупись, не скупись, она молоденькая, как и ты… А, Сарыма, как думаешь, хорошо быть молодой хозяйкой? А? Почему ничего не отвечаешь?

— Я больше люблю, когда музыка и танцы, — наивно отвечала Сарыма. — Помнишь, Рагим, удж у Мусы? Видел, как я танцевала?

Но Рагиму эти воспоминания не нравились.

Кое о чем Сарыма начала догадываться, когда однажды ей все-таки удалось словчиться и, уцепившись за ствол яблони, незаметно для матери обозреть соседний двор. Ей послышался голос Эльдара, и она не ошиблась — Эльдар помогал Темботу полоть кукурузу. Тут же копошился и Лю. У Сарымы стало так радостно и тепло на душе, как уже давно не случалось. Она остро почувствовала несправедливость матери, запрещавшей встречи с Эльдаром и даже с его маленькими приятелями Темботом и Лю. Сарыма вполголоса позвала:

— Лю! Тембот!

Мальчики и Эльдар, услышав ее звонкий голосок, живо обернулись.

— Ай, Сарыма! — обрадовался Лю. — Иди к нам! Почему ты не приходишь больше?

— Она выходит замуж, — солидно пояснил Тембот.

— Что ты болтаешь, Тембот? — засмеялась Сарыма. — За кого я собираюсь замуж, не за тебя ли?

— Нет, не за меня, — так же солидно ответил Тембот, — а за лавочника Рагима. Об этом — я слышал — говорили нана Думасара и старая нана, — и тут же Тембот дал свою оценку этому факту: — Плохо делаешь, Сарыма. Рагим старый и смешной, Эльдар лучше.

— Эй, болтун, займись лучше делом! — прикрикнул на него Эльдар, опять взявшийся за работу. — Сарыма знает, что делает…

— Рагим увезет ее, — мрачно заметил Тембот.

Лю глубокомысленно посапывал носом и посматривал то в сторону Эльдара, то в сторону плетня, из-за которого выглядывала головка девушки. Сарыма замолкла.

— Как? Совсем увезет? — почти испуганно спросил Лю.

— Ничего, — с деланным спокойствием продолжал Эльдар, — она нас не забудет… Правда, Сарыма, не забудешь нас? Смотри же, выйдешь замуж — помоги и мне жениться, — закончил он шуткой, но в голосе парня чувствовались обида и горечь.

— Сарыма? Опять полезла? Да не стыдно ли тебе? — послышался голос Дисы.

Хорошее, радостное настроение девушки как рукой сняло. Впервые она почувствовала, что на самом деле означают эти материнские намеки, окрики, взгляды, пристальные, внимательные и немножко озабоченные, усиленные заботы о том, чтобы дочь вовремя умывалась, причесывалась… Догадка эта застала девушку врасплох, она не решалась поверить самой себе, но очень скоро — на другой же день после разговора с Эльдаром — опять появился Рагим, и все окончательно выяснилось.

СТРАШНЫЙ ДЕНЬ

Весь жемат взволновался редким зрелищем: шарабан лавочника Рагима, прогремев, остановился у дома вдовы Дисы, открылись ворота, и экипаж въехал во двор. Отпадали всякие сомнения: если празднично одетый мужчина въезжает на чужой двор в шарабане, крытом ковром, то это может иметь только одно значение… А что прикрывает ковер? Какой калым привез жених?

Стук шарабана и возбужденные голоса соседок услыхали и в доме Баташевых. Кстати или некстати, как раз в это время Эльдар с мальчиками копались на огороде.

Мальчики видели, как побледнел и потупился Эльдар, как дрогнули его губы. Но ни сам Эльдар, ни Тембот, ни даже Лю словом не обмолвились по поводу происходящего за плетнем. Оттуда слышалось радостное визжание маленькой Рум, донеслись и слова Рагима, по-видимому угощавшего девочку: «И здесь что-то есть. Полезай за бешмет…»

— Как ты добр! — говорила Диса. — Зачем тратишься? Слава аллаху, твоими заботами дети теперь сыты.

— Ничего, ничего, — бормотал Рагим, — это все от чистого сердца… А где же твоя красавица? Тут и для нее кое-что есть.

— Сарыма! — звонко крикнула маленькая Рум. — Выходи, Сарыма, смотри, вон сколько у меня пряников и конфет.

— Сарыма, иди, красавица, сюда! Принимай гостя, — в первый раз Сарыма услыхала от матери такое обращение: «красавица». — Ну, скоро ли ты? — более властно позвала свою дочь Диса.

Эльдар приостановил работу и напряженно прислушивался. Скрипнула в доме входная дверь, и Сарыма сказала: «Иду, нана». Эльдар снова взялся за тяпку. Тембот и Лю угрюмо молчали, чувствуя душевное состояние своего взрослого друга и понимая, что в доме Сарымы начинаются серьезнейшие дела. Было жалко Эльдара, и очень интересно, и немножко тревожно.

Дети угадали: события развернулись быстро и не совсем обычно.

Послышался крик Дисы:

— Одумайся, негодная! Дети твои будут есть белый хлеб с медом. Разве я для того родила тебя, чтобы ты не слушалась меня? Всю свою жизнь я недоедала, чтобы теперь, когда счастье стоит на пороге, ты пренебрегла волей матери?.. Откуда ты такая спесивая? Ты пыли его сапог недостойна! Не вводи меня в грех! О, если бы твой отец был жив!

— Она будет бить ее, — предположил Лю.

Тембот взглянул на Эльдара, ожидая его заключения, но тот, сжав зубы, ожесточенно работал тяпкой.

На крыльце показалась старая нана, за нею Думасара. Ребятишки из ближайших домов — и мальчуганы и девочки — в длинных грязных рубахах выставили свои лохматые, нечесаные головы из-за плетней.

— Ай-ай-ай, — взволнованно приговаривала старая нана, отгоняя набежавших кур, — киш, киш, ненасытные… Ты помнишь, Думасара, как извел Узизу хаджи Инус и мы бежали тогда ей на помощь?.. Как бы опять не пришлось вмешиваться в соседские дела…

— Нельзя, — отвечала Думасара. — У нас теперь нет мужчины в доме… Вот разве только Тембот.

— Мама, она будет бить ее? — бросился к матери с вопросом Лю.

— Нос вытри. Зачем штаны порвал?

— Это Тембот палкой зацепил.

— Неправда! Он опять на грушу лазил.

— Идите ужинать… Эльдар! Иди в дом, ужинать пора. Вон уже Рыжая пришла.

Корова и в самом деле тихо мычала у ворот.

По другую сторону плетня, отгораживающего участок Баташевых от бывшего дома хаджи Инуса, четвертый год царила тишина — дом стоял заколоченным. Дальний родственник покойного хаджи, его наследник Нургали Эльмурзов, после памятного паводка, когда Диса неожиданно обзавелась кроватью для своих девочек, а в доме у Баташевых родился сын Лю, оставил аул и отправился, подобно своему двоюродному дяде хаджи, в далекое странствие. Грянула война, прекратились всякие вести об этом путешественнике…

Казалось, все успокоилось — Эльдар, Тембот и Лю чинно ели густо сваренную пшенную кашу, запивая ее кислым молоком. Женщины, согласно правилам домашнего уклада, в присутствии мужчин не садились за стол, а только прислуживали. Но Эльдар сидел угрюмый, а в глазах женщин была озабоченность.

Старая нана вышла доить корову.

Вдруг раздался ее крик и женские голоса.

Думасара встревоженно бросилась во двор, к ней бежала бледная, дрожащая Сарыма:

— Спаси меня, бибо! Мать убьет меня!

— Что случилось? Что случилось? — спрашивала Думасара, прижимая девушку к себе.

Старая нана с ведром в руке стояла посреди двора и не сводила глаз с дыры в плетне, через которую только что пролезла Сарыма, а теперь с тяжелым, длинным вертелом в руке старалась протиснуться Диса, растрепанная, но в праздничном платке.

— Я ее убью! — кричала обезумевшая от ярости женщина. — О, зачем я не удушила ее подушкой при рождении! Пусть мои глаза не увидят больше света, если я не сломлю ее упорство, пусть аллах станет моим врагом!.. О блудница! Всю жизнь сидеть на моей шее… Ее мало убить! Пустите меня!

Наконец Дисе удалось протиснуться в узкую дыру, и она бросилась к дому, где успела скрыться дочь. Думасара загородила ей путь:

— Я не позволю тебе совершить злодеяние в моем доме. Она моя гостья, я защита ей…

— Пусть аллах покарает меня, если я своей рукой не вышибу из нее душу! Выходи, потаскуха! — при этом исступленная Диса размахивала вертелом.

На помощь Думасаре бросились Эльдар и Тембот. Лю заорал благим матом, Сарыма, забившаяся в угол, плакала, как ребенок.

Эльдар стал снаружи у дверей, прикрывая их своим сильным телом, раскинув руки. От ворот, услышав во дворе свояка крики, бежал дед Баляцо.

— А! И ты здесь! — взвизгнула Диса, увидев перед собой Эльдара. — О беспутники! Вот что они задумали! Уйди с дороги, нищий раб!

Она размахнулась вертелом, но мгновение — и ловкий Тембот, подпрыгнув, как барс, схватил вертел обеими руками, но тут же выпустил его, взвыв от боли.

— Он горячий!

Оказалось, Диса орудовала вертелом, на котором только что жарила мясо для дорогого гостя — жениха. Раскаленное железо ожгло Темботу ладони. Думасара и Эльдар бросились к Темботу, Диса — к дверям.

Откуда у Лю взялась такая находчивость, а главное — силенка! Одним махом он придвинул к дверям скамейку, и о нее споткнулась Диса.

— О слуги шайтана! — завопила она.

Но этой заминки было достаточно, чтобы Эльдар снова загородил вход; при этом он твердил:

— Не впущу, аллах мне свидетель! Уходи…

Тут был уже и Баляцо:

— И я говорю тебе: ты, женщина, вспашешь пятками землю, если не уйдешь отсюда подобру-поздорову!

— Клянусь аллахом, вы отдадите мне мою дочь, или я разнесу в щепки этот дом!

Подумать только, сколько энергии было у этой немолодой женщины!

И вдруг, как тогда, в случае с индейкой и Аральповым, возбуждение внезапно оставило Дису, и, опустившись на пол, она взмолилась:

— Отдайте мне Сарыму! Не срамите меня перед ее женихом… Он… Он…

— Что он? — подхватил Баляцо. — Кто он? Твой лавочник Рагим? Что ты делаешь, отдавая ему в жены свою дочь? Она для него — конфетка, он для нее — беззубый, шепелявый и слюнявый рот, который хочет ее обсосать… Стыдно должно быть тебе, Диса.

— Она еще ребенок! — сказала свое слово и Думасара, смазывая обожженные ладони сына глиною.

Тембот прижимался к материнской юбке и виновато поглядывал на Эльдара: дескать, прости, что так опростоволосился.

Но Диса, обессилевшая и уже почти бесчувственная, не слышала ни увещеваний, ни всхлипываний дочери…

А что жених? Как поступил Рагим?

Некоторое время он оставался в обществе старого пса Пари и своих коней, звучно жевавших кукурузное зерно из торб, подвешенных под морды. Кучер, конопатый, с бельмом на глазу парень Муто, в счет не шел, потому что, как всегда, он мгновенно заснул в шарабане, не обращая внимания на разгоревшуюся схватку.

Еще не все гостинцы были выгружены из экипажа.

Там оставались и отрез на новое платье для невесты и другой для тещи, ботинки на высоких каблуках, детские рубашки для Рум…

Догадываясь, что дело его дрянь и лучше всего сейчас быть подальше от позора, Рагим наконец встряхнулся.

— Ай, Рагим, — заговорил он сам с собой, — безголовый дурак! Вот тебе награда за твою щедрость! Эй ты, Муто, ленивая туша! Просыпайся!

Муто не выказал никакого интереса к переживаниям хозяина. Маленькая Рум, напротив, с большим любопытством и удивлением следила за тем, как добрый Рагим стал шарить по всем ящикам и углам, отыскивая свои подарки. Он перетащил в шарабан все, что попалось под руку, — ленты, шарф, зеркальце, добрался и до детских чувячек, которыми Рум так дорожила.

— Ты их не трогай, — предупредила Рум. — Нана придет — будет бранить. Она и мне не позволяет их трогать.

— «Не трогай», «не трогай»! — бормотал Рагим, торопясь закончить дело до возвращения Дисы. — Муто! Ах, ленивая скотина, опять заснул! Муто, на, неси в шарабан.

И Муто равнодушно отнес в шарабан чувяки. Немое изумление Рум сменилось неутешным рыданием.

— Ай, какая нехорошая девочка! Бить тебя надо. Не кричи. На, возьми конфетку.

Конфета успокоила Рум, а Рагим, стараясь оправдаться в собственных глазах, все твердил:

— Ай, какой же ты был дурак, Рагим! Как тебя обманули… Поворачивай, Муто, поедем.

— Ехать так ехать. — Муто открыл ворота и влез на козлы.

Он хотел было запереть за собою ворота, но незадачливый жених торопился, не желая столкнуться с Дисой. Шарабан загремел по улице, псы ринулись за ним, детские головы опять повысовывались из-за плетней; женщины долго провожали глазами удаляющийся в столбе пыли шарабан, потом сошлись у калиток небольшими группами и долго обсуждали необыкновенное происшествие… Но самое интересное было впереди.

СТРАШНАЯ НОЧЬ

Лю и Темботу повезло. Никакие увещевания не могли заставить Сарыму вернуться домой. Со слезами на глазах она умоляла Думасару разрешить остаться под ее защитой. Мальчикам, разумеется, понравилось и то, что Сарыма теперь с ними, и то, что они с матерью и старой наной призваны оберегать ее. Тембот, не лишенный чувства юмора, прозвал отвергнутого жениха «Рагим — Мокрые Губы», и над этой кличкой беззлобно посмеивалась даже всегда сдержанная Думасара.

Сарыма с ужасом думала о том, что рано или поздно ей придется пойти домой. Мать не простит ей ничего и теперь из одного упрямства будет настаивать на своем. Сарыму пугало, что Диса ничего не предпринимает для ее возвращения, — не задумала ли какую-нибудь каверзу?

Конечно, все права были на стороне матери, и Диса легко могла бы вернуть дочь, но она не торопилась с этим, решив действовать так, чтобы не вызвать упреков в том, что из корысти не щадит дочери. И Диса приступила к делу.

Вскоре Рагим увидел ее на пороге своей лавочки. Ожидая всего, он засуетился, притворяясь, что страшно занят вымериванием плотного куска мануфактуры.

— Здравствуй, Рагим.

— А, здравствуй, здравствуй! Как живешь? — не поднимая глаз, отвечал Рагим.

— Плохо живу, аллах сменил милость на гнев. Чем виновата я перед аллахом? Сам знаешь, как хочу я видеть счастье своей глупой дочери.

Не услышав попреков за то, что он так по-воровски поступил с подарками, Рагим переменил тон:

— Ты, Диса, знаешь, я ничего не жалел для тебя, а твоя дочь оскорбила меня.

— Да, ты прав, благословенный человек. Недаром аллах дал тебе имя Милостивого. Я ни в чем не обвиняю тебя. Это твое право — забрать все от неблагодарной.

— Ай-ай-ай, как поступила со мной Сарыма! И что же она имеет взамен того, что я хотел ей дать? Угол в чужом доме и дурную славу от этого… как его?.. этого парня… Ай-ай-ай!

— Ой, и не говори, Рагим!

— Я еще буду иметь разговор с этим парнем! Если я не джигит, а купец, это еще не значит, что я не мужчина…

Тут, сам того не подозревая, Рагим ступил на дорожку, по которой собиралась двинуться Диса.

— Как ты прав, Рагим! Еще неизвестно, кто одержал бы верх в настоящей схватке… Нет, нет, Рагим, Сарыма будет твоя! Если она по глупости жеманится, то только затем, чтобы ты, Рагим, поступил так, как поступают мужчины… Такое дело… Знаешь, девушка, у нее там разные свои желания… Такое дело…

У ее собеседника между тем глаза разгорелись. Он весь превратился в слух.

— Что ты хочешь сказать, Диса?

— Что я хочу сказать? Дело проще простого. Ты должен выкрасть свою невесту.

— Выкрасть?!

— Да! Сарыма, я знаю, спит у Думасары как раз под окном в передней комнате. Открой окно — и Сарыма твоя. Шарабан у тебя есть, кони добрые… Да и кто станет гнаться за тобою? Кто может оспорить твое право, Рагим? Вот все, что я хочу сказать.

Очень уж лестно было это услышать, очень уж была соблазнительна картина, рисовавшаяся воображению Рагима. В самом деле, только не робеть — и девушка в его руках.

— Ты хорошо придумала, Диса. Будешь помогать мне?

— Аллах свидетель — буду помогать!

И заговорщики начали действовать.

Прежде всего нужен был верный, смелый и сильный человек в помощники. Но разве деньги не помогают там, где выступает коварство, замышляется зло? Вскоре Рагим через знакомого купца нашел подходящего парня. Сын лавочника-перса из балкарского аула Батога, Абдул, взялся услужить за хорошее вознаграждение.

Шарабан был тщательно смазан, колеса надежно укутаны дерюгой из мешковины. Перед выездом Абдул и кучер Муто изрядно хлебнули русской водки.

Ночь пришла темная. Весь вечер Диса следила из-за плетня за домом соседей. Казалось, никто и ничто не должно помешать затее. Раза два Диса видела, как фигура дочери мелькнула в окне комнаты, смежной с кухней, а Диса знала, что в этой комнате спят мальчики и старая нана… Ну, сейчас, может быть, там уже устраивается и Думасара — все равно! Опасно было бы присутствие в доме мужчины, а справиться с женщинами, припугнуть их в случае надобности нетрудно.

Диса угадала, после отъезда Астемира и женщины и дети — все спали в одной комнате. Ложились рано — часов в восемь.

Сарыме стлали постель на лавке под окном. Нужно было улучить момент, когда кто-нибудь среди ночи выйдет во двор до ветру. Ворваться в дом, девушку в охапку — и на шарабан, который будет ждать на дворе у Дисы, подальше от глаз какого-нибудь случайного бродяги.

Абдул предложил даже сломать плетень и въехать прямо во двор Баташевых, но Диса смекнула, что это станет уликой, доказывающей ее участие в похищении, и предложила другой план.

Как только похитители, то есть Абдул и Рагим, перекинут свою добычу через плетень, Диса откроет ворота, а там айда! — шарабан помчится в Батога, в дом Абдулова отца.

Все обещало удачу.

И все пошло вначале так, как предполагалось.

Снаряженный шарабан бесшумно въехал во двор Дисы, и она тут же прикрыла ворота. Рагим и здоровенный Абдул заняли свои позиции в кустах у крыльца баташевского дома. Диса — у плетня.

В душе Рагима отваги не было, опасность смущала его, но, обсудив сам с собой, чем он может поплатиться в случае неудачи, он пришел к заключению, что серьезной опасности нет.

Кто станет стрелять в него? Кто сможет встретить его кинжалом? Мальчишка Тембот или крошка Лю?.. И все-таки он велел войти в дом Абдулу. Тот плохо понимал по-кабардински и уяснил лишь одно: нужно умыкнуть черноволосую молоденькую, «совсем молоденькую», подчеркнул Рагим, и легкую, как перышко, девушку, а спит эта девушка под окном. За это снова будет хорошее угощение и сто рублей деньгами.

Наконец скрипнула дверь, и на крыльцо вышла женщина. Это была Думасара. Она отошла в сторону.

Рагим сильно толкнул Абдула в бок, и парень кинулся к двери, оставшейся открытой. Рагим поглядывал — не возвращается ли Думасара?

Лю в ту ночь пристроился под боком у Сарымы. Сквозь сон он почувствовал, что кто-то наклонился над ним. Он ждал, что знакомая материнская рука привычно тронет его, поправляя, как всегда, одеяльце. Но нет, это не была нана, кто-то тяжело дышал над ним, обдавая водочным духом. Лю открыл глаза, увидел огромную, косматую голову, длинные, большущие руки. Лю закричал, метнулся. Проснулась Сарыма, тоже уставилась непонимающими глазами на страшное видение. Руки чудовища схватили Сарыму. Она вскрикнула, ухватилась за Лю. Теперь Сарыма и Лю не отпускали один другого, и чудовище, отпрянув от них, прокричало страшным голосом:

— Рагим, иди сюда! Помоги, Рагим!

Добросовестный Абдул не хотел отступать. Но куда там! Крики послышались с крыльца. Это на помощь детям бежала Думасара. Рагим же перемахнул через плетень и, повторяя в испуге: «Вот дурак! Вот дурак!» — уже стегал по коням, выезжая в шарабане за ворота.

— Разбой! Воры! — неслось со двора Баташевых.

Абдул бросился из комнаты.

Разбуженные ночными криками, соседи бежали к дому Баташевых, вооружившись чем попало. Повсюду заливались собаки…

Абдул попытался уйти незамеченным. Но поскользнулся и скатился в глубокий арык; выкарабкался весь мокрый и, отдуваясь, проклиная Рагима, стал выбираться из незнакомого аула через сады и кукурузу.

Диса, ни жива ни мертва, притаилась у себя, успокаивая Рум.

Вот как, сам того не ожидая, маленький Лю испортил стройный план Дисы и снова, как на празднике койплиж, повлиял на жизнь своей старшей подружки Сарымы.

…Долгое время после этого лавочник Рагим не показывался в лавке, и лавка стояла запертой, а люди расплачивались за удовольствие посплетничать тем, что вынуждены были ходить за покупками в город или в соседний аул.

ИСПЫТАНИЕ МУЖЕСТВА

Достоинства не поделены поровну между людьми. От века рассказы о храбрости и трусости чередуются неустанно, будто лишь для того, чтобы опять и опять напомнить эту истину. Если люди заговорят о трусе, то тут же поспешат привести пример мужества и отваги. Так произошло в нашем Шхальмивоко после того, как оттуда ушел Астемир. Если заговорят о трусости и малодушии Рагима, опозорившегося в истории с Сарымой, то тут же упомянут и о мужестве Астемира Баташева, который хотя и не похищал невесту, зато не подчинился воле начальника округа и скрылся…

Рагим позорно провалился со своей затеей, не выдержал испытания, достойного мужчины. В то же время Астемир испытывался на мужество еще круче. И вот рассказ об этом.

Казалось бы, Гумар первым должен был донести об исчезновении непокорного Астемира. Ведь это же равно дезертирству! Это прямое уклонение от службы царю и отечеству! Но Гумар сам себя поставил в дурацкое положение. Здорово гульнув на проводах Кабардинского полка, он спьяна хвастал, что не кто иной, как именно он, Гумар, послал Баташева туда, откуда нет дороги назад.

Диса закричала, что теперь Астемир непременно вернется с крестом. Она имела в виду то осквернение, какое несут мусульманину кресты гяуров, навешиваемые на грудь…

Покуда спохватились, Астемир ушел далеко.

Поначалу он нашел пристанище у своих давнишних друзей адыгейцев, бесчисленных родственников Думасары. Здесь он мог годами чувствовать себя в безопасности. Но не в его натуре было сидеть взаперти без дела.

Ближайшим городом был Армавир — купеческий городок, по-кабардински Шхашохиж, что значит — выкуп головы. Во времена крепостного права сюда сгоняли крепостных и объявляли торги и выкуп на волю. Астемир с грустью думал о том, что и он сейчас готов заплатить головою за право вернуться к Думасаре и детям, лишь бы повидать их. Селения, через которые он брел, были знакомы ему — чуть ли не в каждом из них молодые Астемир и Думасара останавливались по дороге из Адыгеи в Кабарду, справляя свадьбу. Могли ли не волновать эти воспоминания?

В ту пору родичи Думасары, с которой Астемир познакомился на празднестве по случаю возвращения на родину знатного и богатого адыгейца, отнеслись к Астемиру неприязненно. Родители девушки не позволяли ей и думать о том, что она может выйти замуж за кабардинца, чью мать прозвали Индюшатница.

— У этого джигита и сажи в очаге не бывает, — так отзывались о Баташеве братья Думасары.

Думасара сама решила свою судьбу. Она сочинила песню о возлюбленном своем Астемире, к которому летит ее сердце, и о братьях, жестоких джигитах, которые удерживают этот полет безжалостными руками. Сердечная, проникновенная песня так понравилась людям, что на другой день ее пели по всему аулу, а еще через несколько дней — по всей Адыгее. Всюду осуждали неразумных братьев, не желающих счастья сестре. Братья Думасары сдались. Больше того! Они отказались взять калым, чтобы доказать свое бескорыстие.

Вспоминая прошлое, Астемир не раз думал о том, что жизнь полна всяких неожиданностей. Так и теперь: вчера Клишбиев отправил за дверь страшного Аральпова, чтобы побеседовать с Астемиром, как кунак, с глазу на глаз. Сегодня тот же объездчик Астемир — осиротевший беглец, а что случится завтра — неизвестно. Может быть, все к лучшему!

«Ты родился в рубашке», — не раз говорила Астемиру старая нана. И Астемир вспоминал эти ее слова.

Вскоре один из родственников Астемира пообещал замолвить о нем слово известному по всей округе конеторговцу Мурадову. Вот и случилось так, что блуждания Астемира привели его во двор к этому человеку.

Тут-то и пришлось Астемиру выдержать испытание на мужество! Самодуру Мурадову требовались такие табунщики, которые способны были не сходить с седла сутками, перегоняя коней с берегов Терека на Кубань, на конные дворы. Но этого мало — он брал на работу только отчаянно храбрых джигитов, таких, которые не дрогнут перед ним самим.

С первых же слов Мурадов дал понять Астемиру, что ему придется иметь дело с конокрадами и со скупщиками ворованных коней.

— О князе Жираслане слыхал? — как бы мимоходом спросил Мурадов, и Астемир, догадываясь, чего от него ждут, отвечал в том же тоне:

— Приходилось.

— Мои люди, — продолжал Мурадов, — ни в чем не должны уступать людям Жираслана — ни в сметке, ни в отваге. Способен ли ты быть таким?.. Никто не смеет подвести старого шхо Мурадова, но и я, старый волк, не оставлю в беде своего человека. Под моим началом разные люди, но все сходны в одном: они не погнушаются ничем для блага своего хозяина. Я не спрашиваю тебя, откуда ты. Меня интересует только одно, — продолжал Мурадов, — каков ты есть передо мною? Так покажи ж себя, старый шхо ждет.

Старым шхо — старым волком — не напрасно называли Мурадова, и он не чурался этой клички. И в самом деле, мускулистый седеющий человек с желтыми, волчьими глазами, в серой черкеске был похож на серого волка. Левую руку он не вынимал из кармана: с японской войны Мурадов вернулся с двумя георгиевскими крестами и одной рукой — другая отсохла после ранения. Он занимался тем, что продавал армии краденых лошадей, и считал, что таким образом продолжает патриотическое дело, полезное и для себя и для российской кавалерии.

Вот каков был Мурадов.

У Астемира выбора не было. Куда идти дезертиру, у кого еще искать работу?

Мурадов повел его на конюшенный двор. Служивые люди сразу поняли, зачем хозяин привел новичка. Молодой, великолепный необъезженный серый конь был выведен из стойла. Конь дрожал всем длинным телом, раздувал ноздри, косил огненным глазом на приближающихся людей. Двое дюжих парней держали его за поводья.

— Плетку! — Мурадов кивком головы показал, кому передать плетку, и, выполняя приказание, конюшие отступили от коня.

— Как его кличка? — спросил Астемир.

— Емлидж. Но ты можешь окликать его по-своему.

— Ладно! Для меня это будет Пох. Сторонись! — крикнул Астемир.

Конюхи, сорвав с головы коня недоуздки, отскочили в сторону. Астемир, ухватившись за гриву, мигом оказался на нем.

Конь рванулся, завертелся вьюном, норовя укусить непрошеного седока за ногу. Астемир выхватил из-за голенища плетку.

Конь встал свечкой. Всадник пришпорил его. Животное, изогнув шею, понеслось по двору. Комья мягкой земли полетели из-под копыт.

Мурадов от восторга даже взвизгивал.

Астемир осадил укрощаемого коня. Из горячей розовой пасти валил пар. Конь по-прежнему дико водил глазами, но уже не пробовал сбросить всадника. Поединок, однако, на этом не кончился. Люди ждали, чего еще потребует Мурадов.

— Видишь тот берег? — спросил он Астемира.

— Вижу.

Со двора был виден вдали противоположный берег многоводной здесь Кубани, поросший ольховым лесом.

— Гони туда Емлиджа и принеси мне ветку ольхи, — бросил Мурадов. — В коне я уверен, он выдержит, посмотрим, выдержишь ли ты.

Астемир огляделся.

Все с любопытством ожидали, как поступит Астемир.

«Что это, издевательство? — думал он. — Но пусть даже издевательство! Я не дам Мурадову победить себя!»

Осенние холодные волны реки пугали коня. Астемир направил его против течения. Сначала конь отталкивался от мягкого дна задними ногами, потом поплыл. Но вот он опять ступил ногами на песок, вот вынес Астемира на берег. Ай да Емлидж! Ай да Пох! Это конь!

— Ай да новичок, ай да объездчик Астемир Баташев! Это всадник, — приговаривали люди, оставшиеся на берегу.

Астемир ударом кинжала отсек ветку и направился обратно.

Казалось, победа уже близка, когда вдруг Емлидж запутался ногами в каких-то корягах.

С берега увидели, как Астемир погрузился в воду чуть ли не по плечи.

— Бросай, — кричали с берега, — плыви!

Мурадов не переставал скалить зубы, ему по-прежнему было только весело. Надрываясь от смеха, он хватался за живот.

— Давай назад! Бросай! — кричали люди.

Шумно неслась вода, фыркал конь. Астемир соскользнул с коня, не выпуская из рук ни повода, ни срезанной ветки. Но вот конь освободил ногу, рванулся вперед. Астемир плыл за ним, держась сначала за повод, потом за хвост.

И когда конь вынес его на берег Астемир не подал Мурадову ветку ольхи, ради которой рисковал жизнью, а зло оглядев хохочущего самодура, переломил ее о колено и бросил в реку.

Волны подхватили ветку, но и это пришлось по душе Мурадову, он был вне себя от восторга.

— С этой минуты тебе идет оклад старшего табунщика, — сказал он. — Живи у меня… когда-нибудь ты и сам с удовольствием вспомнишь это испытание! Валлаги!

И Мурадов опять заржал.

Как сказать, — может, старый волк был прав. В трудное это время было полезно запастись мужеством и проверить себя самого.

Так или иначе, Астемир въехал во двор с высоко поднятой головой, на коне, признавшем всадника и новую свою кличку Пох, что значит — беломордый.

И еще долго конь шумно отряхивался и мотал головой, обдавая окружающих брызгами, а Астемир выжимал свою одежду.

С этого дня Пох стал другом Астемира, и это служило беглецу большим утешением в его вынужденной разлуке с семьей.

ЗОЛОТИСТЫЙ КАРАБАХ

Осень и первые зимние месяцы прошли в неутомимых разъездах по берегам Кубани, Лабы, Зеленчука и Терека.

Мир оказался не таким, каким привык представлять его себе объездчик из Шхальмивоко, — разнообразнее, интереснее, хитрее. Куда как хитрее! За это время Астемир узнал людей, похожих и на Мусу, и на Гумара, не один раз встречал господ, напомнивших ему Берда Шарданова или Клишбиева, не один раз сталкивался с такими, которые не уступили бы и самому Аральпову в жестокости и алчности. Но увидел Астемир и многих умных, сердечных, чистых душою и справедливых людей.

Хлопотливое и утомительное занятие — скупка лошадей. Но почтение к имени Мурадова и страх перед мим облегчали работу скупщиков. Достаточно было начать разговор со слов: «Шлет тебе привет Мурадов», чтобы самый знатный, самый богатый человек, холодный и надменный, с готовностью выслушал Астемира. В обязанности скупщика и табунщика входило узнавать, у кого и сколько продается лошадей, какой масти, какого возраста и какого роста, какую цену запрашивает владелец. С этими сведениями Астемир спешил к Мурадову. В отдаленные края Мурадов отправлялся сам в сопровождении Астемира, из ближних мест лошадей пригоняли в усадьбу Мурадова. Таким образом собирался новый табун. Табунщики объезжали верховых лошадей, вырабатывали у них хороший шаг, легкость бега; конюшие кормили их, чистили, купали. В короткое время хороший уход выправлял конскую стать. Все кони держали головы с достоинством, как любил выражаться Мурадов. Шерсть блестит, в глазах огонь.

Затем в усадьбе появлялся казачий есаул — ремонтер. После щедрого угощения совершалась купля, и табунщики гнали лошадей в Батайск.

Новый друг Астемира, его конь Пох, ни разу не подвел хозяина — ни когда от него требовалась выносливость, ни когда успех дела зависел от его резвости.

— Если не умрешь, из тебя толк будет, от сучки рожденный, — такими словами выражал Мурадов свое удовлетворение и при этом шевелил жесткими усами, не сводя с Астемира желтых глаз.

Не всегда, однако, небо остается ясным. Не все ухищрения конокрадов постиг Астемир — и за это поплатился.

Как-то на большом базаре в ауле за Тереком двое горцев предложили Астемиру за бесценок отличного скакуна. Астемир соблазнился, имея на такой случай разрешение Мурадова действовать самостоятельно. Продавцы и покупатель вволю похлопали друг друга по рукам, сговорились. Астемир вернулся домой с великолепным золотистым Карабахом на поводу. Плавно и изящно шел Карабах под седлом. Не скакал, а пружинил. Под шелковистой шерстью играли мышцы. Красиво вилась грива, гибко гнулась шея. Не конь — чудо!

— Видит аллах, если не помрешь, из тебя толк выйдет! Ай да Астемир! — восхищался Мурадов. — Ведь этот конь — под седло командующему.

Мурадов велел прятать коня, на прогулку выводить только ночью. Еще бы, на нем можно немало заработать! Даже если бы появился прежний владелец, Мурадов сумел бы получить хорошее отступное, а пока что он не мог налюбоваться конем.

Перед этим Мурадов сам проезжал Карабаха, вернулся веселый и сказал Астемиру, что едет в Батайск к другому есаулу, а его, Астемира, оставляет во дворе старшим.

Астемиру же в этот вечер было как-то особенно сиротливо и грустно. Ночь обещала быть свежей. По обыкновению, он устроился в каморке при конюшне на соломе. Не спалось. Предчувствие какой-то беды не покидало его. Не случилось ли что-нибудь недоброе дома? Не пора ли попытаться тайно навестить Думасару?

Астемиру вспомнилась такая же бессонная ночь после разговора с Клишбиевым, вспомнились слезы Думасары, теплое дыхание спящих детей, вздохи старой наны, и понемногу он забылся…

Проснулся он с тем же чувством тревоги. Кричали петухи. Ему послышался приглушенный топот копыт. Не вернулся ли Мурадов? Нет, так скоро хозяин не вернется. Что же это? С вечера, пользуясь своею властью старшего, Астемир отпустил сторожа и одного из конюхов на свадьбу в соседний аул.

Раздалось конское ржание, треск досок, отдираемых от забора. Сомнений не оставалось — конокрады.

Астемир вскочил, но, как назло, никак не мог найти пояс с пристегнутым к нему наганом. Ах, зачем он отпустил сторожей! Наконец под кошмою нащупал наган, выскочил за порог. Ночь стояла безлунная, темная, но он успел увидеть, как два всадника перемахнули через забор. Астемир выстрелил — куда уж тут!..

Карабаха в стойле не было. В заборе зиял пролом.

Разбуженные шумом и стрельбой, во двор сбегались работники.

— Воры! Увели Карабаха!

— Ай-ай! Да помилует нас аллах!

— Седлать коней, скакать вдогонку!

— Бежать к знахарке, — советовал старый конюх Ильяс. — Она укажет следы или заворожит Карабаха, отнимет у него ноги, и воры не уйдут…

Но молодые, конечно, рассуждали вернее.

— Скакать за конокрадами! — кричали они, пристегивая кинжалы, да Астемир и сам уже выезжал на своем Похе.

Его осенила догадка: несомненно, действовали те самые горцы, которые продали ему Карабаха. Ловкачи конокрады уступают коня дешево — отдают его на откорм, на содержание, а затем снова выкрадывают и продают таким же доверчивым людям. Как они одурачили его!

Да! Большая беда стряслась. Хорошо, если Мурадов только уволит, а чего доброго — отдаст под арест по подозрению в сговоре с ворами, тогда Астемиру придется ответить за все разом. Не видать ему ни ласковых глаз Думасары, ни яблонь в саду, ни кукурузы в поле, не слышать теплого дыхания Лю и Тембота, не чувствовать на голове старой доброй руки матери.

Пох заржал, почуяв близость других коней, близость знакомого Карабаха. Далеко впереди, на дороге, взбегающей в горку, на фоне неба мелькнули силуэты двух всадников и коня на поводу. Это они!

— Отпустите коня, не то из ваших глаз звезды посыплются! — кричал Астемир, стреляя в воздух.

Разумеется, слов его воры не слыхали.

Астемир понимал, что ему одному с ворами не справиться, но он все равно решил преследовать их, чтобы узнать, куда конокрады гонят добычу.

Скачка продолжалась.

Это опять походило на испытание мужества. Опять Астемир, сжав зубы, думал о том, что испытание это необходимо для блага его детей, что он ни за что не должен отступить, и безмолвно повторял то имя Думасары, то имена Лю и Тембота…

Беглецы иногда сворачивали с дороги, они хорошо знали местность. Они направляли бег то по ровному, твердому полю, то через кустарник. Астемир не отставал. Он уже плохо понимал, где находится.

Пох начал уставать и вдруг опять заржал. Астемир увидел всадника, появившегося откуда-то сзади, из кустарника. Кто это? Не скачет ли кто-нибудь ему на помощь?

Впереди тянулась каменная ограда, похожая на кладбищенскую, слева показалась железнодорожная насыпь, вдалеке мерцал красный огонек семафора.

Всадник нагонял его. Пох, чуя его приближение, напряг силы, но Астемир придержал коня. Кто же это — друг или враг?

Вот он. Лицо всадника закрыто башлыком. Этого было достаточно, чтобы Астемир дал шпоры коню, но тут же вспыхнул огонек выстрела. Обожгло ногу, бедро. Опять блеснул огонек. Пох споткнулся, и Астемир вылетел из седла через голову коня…

Когда Астемир очнулся, он услыхал над собою кабардинскую речь, но прежде, чем понял смысл слов, почувствовал страшную боль в бедре, попробовал шевельнуться и не смог.

— Не делай ему больно, — сказал кто-то.

А другой спросил:

— Это адыге или кабардинец, наш брат?

— Да, похоже, что человек из наших. Сейчас придут и перевяжут ему рану.

Астемир открыл глаза и увидел себя в железнодорожном вагоне, какие с недавних пор стали ходить между Нальчиком и Прохладной.

Прежде он раза два ездил в таких вагонах и сейчас, увидев те же деревянные откидные полки, выгнутый потолок с круглыми отверстиями, небольшие окна, через которые светил день, понял, куда попал.

Кругом сидели и лежали раненые — забинтованные, полуодетые люди в бязевых рубахах и таких же штанах. Астемир знал: это нижняя одежда солдат и других русских. Но по виду и по говору все люди были кавказцами. Кто рассматривал рану у себя на ноге, кто, страдальчески морщась, здоровой рукой поддерживал забинтованную руку, и все вместе следили за девушкой в белой косынке с красным крестом. Девушка продвигалась от больного к больному, за нею с бинтами и баночками на широком, блестящем подносе, какие Астемиру случалось видеть на пирах у богатых людей, шел военный человек в белом халате. Девушка подошла к Астемиру и склонилась над ним.

— Это кто такой? — спросила она.

Астемир понял: она спрашивала, откуда новый человек? Сопровождавший ее фельдшер объяснил:

— Подобрали без памяти ночью на дороге.

Фельдшер сообщил сестре милосердия — так здесь называли девушек и женщин, ухаживающих за больными и ранеными, — что человек помещен в вагон с разрешения дежурного врача. Куда же, в самом деле, среди ночи девать умирающего!

Астемир был ранен вблизи загородного кладбища и станции Армавир-товарная, где на запасных путях стоял поезд в ожидании дальнейшего следования. Санитары, похоронив умершего в поезде солдата, возвращались с кладбища и натолкнулись на бесчувственного Астемира. Его положили на носилки, только что освобожденные из-под мертвеца.

Так, игрою случая, Астемир все же оказался среди солдат Дикой дивизии, но не на фронте, а в глубоком тылу, в санитарном поезде, идущем в Ростов.

Возможно, что, оказав первую помощь, объездчика передали бы властям в Армавире, но воистину в рубашке родился наш Астемир — поезд тронулся, о случайном человеке забыли. А позже, к обеду, уже как-то само собою он получил миску, и, хотя еще не пришел в себя и не хлебнул ни ложки супа, все равно его теперь можно было считать однокашником всех, кто находился в одном с ним вагоне…

Астемир навсегда запомнил добрые глаза, светлые волосы, ласковую улыбку сестры милосердия. В Ростове она позаботилась, чтобы Астемира перевезли в госпиталь. Впрочем, это было не так уж трудно. Разве он один не имел документов? Разве это первый случай, когда с фронта доставляли солдата, потерявшего не только свои документы, но, случалось, и память? Кто и зачем захотел бы помешать благополучному возвращению солдата-кабардинца? Солдат Дикой дивизии — вот и все. Окрепнет — сам позаботится вернуться в часть или на родину.

Из рассказов земляков Астемир уже хорошо знал, что такое война, как живется на фронте. А в госпитале, слава аллаху, несмотря на все, что увидел вокруг себя Астемир — кровь, страдания, смерть, — жилось не так уж плохо по сравнению с тем, что слышал Астемир о войне.

Не глушь, не тихий, безвестный аул — огромный, яркий и знаменитый город шумел за окнами, а самый госпиталь занял помещение светлое и просторное: раньше сюда ходили господские дети учиться. Тут была гимназия, медресе для русских детей, медресе, в котором учатся истинным наукам, — вот что было тут! В каждой из комнат можно было легко поместить целый кабардинский дом, вместе с очагом и пристройками. Таким образом, как сразу заметил Астемир, в одном этом доме, как соты в улье, разместилось бы все Шхальмивоко.

Еще больше удивительного ждало Астемира, когда он начал вставать и выходить в коридор, похожий на улицу, со множеством дверей по обе стороны и такими большими окнами, что поначалу Астемир не решался подойти к ним. Окна были высоко над землею, и Астемир видел необозримое множество покрытых снегом крыш и труб, из которых валил дым. Это, объяснили Астемиру, и был город Ростов — большой город на берегу синего Дона. Нальчик не мог идти ни в какое сравнение с этим городом, не имеющим пределов.

Когда же Астемир решился и подошел к окну, у него захватило дух. Где-то внизу, будто в ущелье, сновали беспрерывными роями, как муравьи, люди. Астемир отшатнулся. Подошел опять. Нет, ему не почудилось: толпа текла и текла среди высоких стен с бесчисленными, отблескивающими стеклом окнами, а между ними туда и сюда ездили необыкновенные мажары, кибитки, арбы, тарантасы и, наконец, вагоны, как на железной дороге, но без огонь-арбы, по-русски — паровоза.

Астемир был способен простаивать у окон часами.

К нему относились хорошо. Приветливый и общительный человек, «черкес», как его окрестили, никогда никому не отказывал ни в какой просьбе, не уклонялся ни от какой работы, а сам искал ее, и вскоре к кличке «черкес» прибавилось «черкес-истопник». А шутка ли — истопник в госпитале, ведь это уже почти начальство…

Никогда не думал Астемир, что в одном месте, под одной крышей, может быть столько боли и страдания, сколько увидел он здесь, в госпитале. А главное, — и это больше всего занимало Астемира, не одну бессонную ночь он раздумывал над этим, — главное: ради чего люди обречены на страдания и лишения? То, что увидел тут Астемир, напомнило ему бессмысленность страданий Узизы, но дома он знал, что следует делать, а тут становился в тупик. Важные и умные люди в больших чинах и красивые, нарядные дамы нередко приходили к раненым — приносили подарки, иных награждали крестами, медалями. И все эти господа не ужасались, а умилялись при виде страдающих людей и приходили сюда как бы для своего удовольствия. Астемир не находил этому объяснения.

Не сразу судьба свела Астемира с таким человеком, которому он мог решиться высказать все свои недоумения.

Обязанности Астемира росли. Он часто дневалил на кухне, нередко передавал больным гостинцы от их родных. А это было премилое дело! Отделение госпиталя называлось мусульманским. Начальство их не притесняло, а правоверные не забывали своих обычаев: к раненым нередко приезжали родственники с хурджинами, от которых вкусно пахло кабардинскими кукурузными лепешками, бараниной, вареной индейкой или курицей. Покуда Астемир нес такую сумку, ему казалось, что он дышит воздухом родного аула. Как часто хотелось ему рассказать о себе Думасаре, сесть за стол с милыми ему Эльдаром, дедом Баляцо, кузнецом Ботом, приласкать детей… Рассказать старикам обо всем новом, необычайном, странном, интересном и нередко пугающем, обо всем, что изо дня в день узнавал он. Но то ли еще предстояло ему узнать!

ИСТОПНИК

Человек, который больше других пришелся по сердцу Астемиру, был вольнонаемный санитар, вернее — главный истопник. Звали его Степан Ильич, а фамилия Коломейцев. Каков он был с виду? Да так себе, неказистый, рыжеватый и, как многие люди со светлой кожей, слегка веснушчатый даже в зимнее время. Узкие глаза его, однако, были не голубые, а темные и очень пристальные. Внимательными они оставались и тогда, когда он смеялся, а на смех, на веселье истопник не скупился. Любил и сам пошутить, любил подсесть к тем, кто шутил, где было повеселее. Но что самое удивительное, — и это особенно сближало его, русского человека, с кавказцами, — он понимал по-кабардински и по-адыгейски; для всех у него находился салям — привет. Не то в шутку, не то всерьез он говорил, что его держат при госпитале как раз за то, что он знает кавказские наречия.

Астемир не скрывал своего расположения к этому человеку, и Степан Ильич отвечал ему тем же. Когда Астемир настолько окреп, что смог поднимать тяжести, он стал помогать Степану Ильичу в его работе — то подтащит дров, то заменит его у печки, — они еще больше сблизились. Шутка ли — наколоть и приготовить дров, угля и растопить не меньше двадцати печей!

Приятно было Астемиру помогать Степану Ильичу, подолгу беседовать с ним.

Печка растоплена. Дрова, разгораясь, трещат, только подбрасывай поленьев или подсыпай донецкого уголька! Пламя, колеблясь, озаряет лица Астемира и Степана Ильича. Степану Ильичу тоже, видимо, приятна дружба, доверчивость Астемира.

Неторопливо идет их беседа. Степан Ильич внимательно слушает рассказы Астемира с Кабарде, о семье, о Баляцо, о Боте, о Гумаре, о знаменательной встрече Астемира с полковником Клишбиевым, о Жираслане, о том, наконец, что пришлось Астемиру пережить недавно у конеторговца Мурадова. Иногда Астемир, по просьбе Степана Ильича, пробовал пересказывать по-русски сказания о нартах… Он знал много песен от Думасары и сам умел складывать песни.

Астемир видел большую пользу для себя в этих беседах и потому еще, что Степан Ильич учил его новым русским словам.

За время болезни Астемир густо оброс бородой, но не сбривал ее, а Степан Ильич бороду брил, оставлял лишь короткие усы. Он шутил, что сбривает бороду затем, чтобы не подпалить ее у печки, а Астемир, подхватывая шутку, возражал, что напрасно Степан Ильич этого опасается: пламень его бороды помогал бы разжигать дрова, и экономились бы спички.

Каждый, кто прислушался бы к их разговору, немало посмеялся бы — таким подчас забавным был полурусский, полукабардинский язык, на котором они изъяснялись.

Не сразу Степан Ильич открылся Астемиру.

Этот человек, о котором мы еще будем говорить, твердо следовал мудрому предостережению: «Не один пуд соли съешь с человеком, которого хочешь узнать». Видимо, у Степана Ильича были серьезные причины для такой осторожности. Все это Астемир понял позже. Понял он и то, почему Степан Ильич при первом знакомстве переспрашивал его, откуда он родом, и как-то многозначительно повторял название Астемирова аула:

— Шхальмивоко, говоришь ты? Шхальмивоко. Интересно! Очень интересно!

А когда Астемир однажды заговорил об Эльдаре, Степан Ильич опять переспросил его:

— Эльдар? Ну-ну, это какой же Эльдар? Кто его отец?

Астемир рассказал Степану Ильичу, что отец Эльдара, двоюродный брат Думасары, был арестован после Зольского бунта и выслан в Сибирь.

В тот вечер Степан Ильич был необыкновенно молчалив и только коротко повторял:

— Ишь ты… Вон какие дела бывают на свете, Астемир!

Вскоре и Астемиру стало ясно, какие именно дела имеет в виду Степан Ильич.

Приближалась весна тысяча девятьсот семнадцатого года. Наступил февраль, для русских второй месяц нового года.

Однажды Степан Ильич растапливал печь с какой-то особенной, не свойственной ему яростью. Долго не отвечал он на попытки Астемира заговорить с ним и вдруг, оборотясь к кунаку, сказал:

— Так-то, Астемир! Царя не стало.

Астемир обомлел и ничего не понял. Как так — царя не стало? Как понимать эти слова? Ничего себе, — царя не стало, хороша шутка!

— Да не шутка, а всерьез, — отвечал Степан Ильич. — Свергли царя, Астемир. Царь отрекся от престола. Понятны тебе эти слова?

Нет, и эти слова не были понятны Астемиру.

Дружески глядя на Астемира, Степан Ильич приободрил его:

— Ничего, поймешь. Скоро все поймут это. Но то ли еще будет! Мы с тобой, Астемир, теперь только начинаем настоящую жизнь… Твое Шхальмивоко тоже еще увидит иную жизнь — без Гумара. Хотел бы ты жить в своем Шхальмивоко без Гумара?

Мало того — в этот же вечер Степан Ильич сказал:

— Скоро пойдем с тобой к Эльдару.

— Как так — к Эльдару? Зачем пойдем к Эльдару?

— Есть у меня к нему дело.

— Есть дело к Эльдару? Какое дело?

И вот тут-то Степан Ильич кое-что рассказал Астемиру о себе. Астемир узнал, что позапрошлой зимой Степан Ильич жил не в Ростове, а в Сибири и там встречался с Муратом Пашевым, отцом Эльдара, свояком Астемира, засуженным в Сибирь после Зольского восстания.

— Да ты не шутишь ли, Степан Ильич?

— Зачем шутить, какие тут шутки! Начинаются дела серьезнейшие. Не знаю, Астемир, в шутку или всерьез, но, кажется, мы с тобой тоже родственники.

В этот вечер Астемир узнал, что Мурат Пашев умер на глазах у Степана Ильича. Степан Ильич дружил с Муратом, как сейчас дружит с ним, Астемиром. Они вместе работали на лесоповале в сибирской тайге. Мурат этой жизни не вынес. Но он все равно верил, что придет другая жизнь, лучшая для каждого в его родном доме, а не на чужбине. Он верил, что его гнев против зла, против хищников-князей не пройдет бесследно даже в том случае, если сам он больше не вернется в Кабарду. То, чего не смог сделать сам, он завещал своему сыну Эльдару. И Степан Ильич клятвенно обещал умирающему Мурату найти Эльдара и передать завещание отца.

— И вот, — сказал под конец Степан Ильич, — как видишь, Астемир, старый Мурат был прав, его, а вернее, наш общий гнев не остыл. И мы скоро пойдем с тобой в твое Шхальмивоко… А пока давай топить печи и помалкивать.

И они топили печи и помалкивали до происшествия, с которого в представлении Астемира начались дальнейшие перемены.

Как уже сказано, в мусульманском отделении госпиталя соблюдались свои порядки. Скорей не дадут к ужину ничего, но не пришлют супа из общего котла, где варились сало, свинина. Правоверные готовы были обойтись без ужина лишь бы не оскверниться. На этом и сыграл однажды сосед Астемира по койке Губачиков. Не будь этого происшествия, возможно, события получили бы иной ход.

Балагур Губачиков — да простит его аллах — скрыл от товарищей, что хотя он кабардинец, но крещен в православную веру. Позволяло ли это ему хитрить?

Поправлялся Губачиков быстро, и еще быстрее улучшался его аппетит. Посылок от родственников он не получал. Где развязывается узелок с гостинцем, смотришь, там и Губачиков. Так было до тех пор, покуда болтун и балагур, носившийся по палатам на одной ноге, с помощью костыля, сам не проговорился, что он православный. Правда, он тут же спохватился, но ему уже не верили. Вчерашние его благодетели перестали угощать его. Губачиков ворчал, ворчал и нашел выход из затруднения.

— Правоверные! Сало! Свинья! — раздался однажды во время обеда крик Губачикова.

— Как свинья? Где свинья?!

— Да вот, в миске!

Астемир, сидевший на койке рядом с Губачиковым, первый увидел, что действительно в миске у соседа плавает кусок свиного сала, и первый отставил свой суп, хотя и не очень тщательно соблюдал правила корана. Просто, как и у многих других кавказцев, у Астемира было как бы врожденное чувство брезгливости к свинине.

Вся палата отказалась есть суп. Зашумели. А Губачиков под шумок съел мясо из всех мисок, где оно еще оставалось.

Больные требовали повара и дежурного по кухне.

Возмущение росло. Когда повар появился, над головами замелькали костыли, у кого-то в руках блеснул кинжал.

Испуганные санитары не могли сладить с наседающими на повара разгоряченными людьми. Дело принимало серьезный оборот.

— Одно слово! Выслушайте меня, добрые люди, братья мои!

На койку вскочил Степан Ильич.

— Кунаки!

Нелегко было утихомирить возмущенных горцев, но Степан Ильич все же овладел их вниманием.

— Кто тут хорошо знает коран? — спросил он.

— Я знаю коран, — отвечал Астемир.

— Ну, ты-то знаешь, это для меня не новость… Кто еще знает коран?

Слово «коран» заставило притихнуть самых пылких крикунов.

Степан Ильич стал разъяснять стихи корана, относящиеся к происшествию. Как толкует коран случаи невольного осквернения свининой? А вот как:

— В коране сказано, что грех падает на того человека, кто украдкой накормил другого.

Он на память прочитал несколько стихов корана и этим окончательно подкупил мусульман, и без того охотно признававших истопника своим кунаком.

Даже Астемир был поражен таким точным и широким толкованием установлений священной черноты корана.

Повар был спасен. А кто знает, может, ему грозили не только побои. Нешуточное дело — оскорбить фанатизм мусульманина. Теперь больше других на повара наседал Губачиков, стараясь отвести удар от себя.

— В ад его! — кричал Губачиков. — В ад! В котлы преисподней! — хотя, несомненно, думал в это время о котлах, в которых варилось мясо.

Так или иначе, к моменту, когда в дверях палаты появилось госпитальное начальство, все уже было более или менее спокойно. Однако полковник не счел возможным оставить происшествие безнаказанным.

— Я вышибу из вас эту дурь! — кричал он. — Лишаю горячей пищи всю палату… На трое суток!.. Видно, некуда вам девать свои силы, объелись? Не мешает кое-кому вспомнить фронтовые условия. Бунтовать вздумали! Революция? Да, революция. Но революция — это не значит беспорядок… Революция требует от всех нас высокой сознательности и дисциплины! Война не кончена. Да-с! Молчать! Не потерплю никаких бунтов…

О, как эти выкрики разъяренного полковника напомнили Астемиру сцену в канцелярии Клишбиева!

Но больше всего Астемира заинтересовало слово, которое он слышал отовсюду и значение которого не понимал. Это слово было — революция.

В тот же вечер, оставшись наедине со Степаном Ильичом перед пламенеющим жерлом печки, Астемир спросил Коломейцева:

— Скажи мне, друг, что это значит — революция?

— Революция — это значит… это значит: нельзя раненых солдат лишать горячей пищи… Вот что значит слово революция, — объяснял Степан Ильич. — Революция — это значит: не щади себя, потому что наступило время, когда нужно открыть дорогу правде до конца, вставай за нее, если даже перед тобой генерал или сам царь… Вот что значит революция, Астемир… Революция — это: «Долой Гумара! Долой Клишбиева и Аральпова!» Пусть жизнь устраивают люди, угодные народу, знающие его нужды. Вот что такое революция… Все это нужно хорошо помнить, Астемир. Да, да, запомни и не забывай этого без меня.

— Почему ты говоришь — без тебя? — обеспокоился Астемир.

И тут Степан Ильич признался: возможно, они вскоре расстанутся. Астемир не сразу поверил, что Степан Ильич говорит об этом серьезно. Зачем же расставаться, когда им вдвоем так хорошо?

Проталкивая кочергой толстое полено в загудевшую печь, Степан Ильич продолжал:

— Не горюй, Астемир. В нужное время ты опять обо мне услышишь. А пока вот тебе мой наказ: постарайся остаться здесь, в госпитале, истопником, покуда я не явлюсь за тобой… Говорят, летом госпиталь расформируется и помещение опять займет гимназия. Это русская школа. Постарайся попасть истопником и в гимназию. Так нужно. Мы с тобой настоящие кунаки, Астемир, и у нас еще много общих дел! За что воевали эти люди? — Степан Ильич указал кочергой в сторону палаты. — «За веру, царя и отечество». Как будто и коротко и ясно, но на самом деле далеко не ясно. За веру? За чью веру воевал тот мусульманин, которого полковник лишил борща? За какого царя? Чей царь был? За какое отечество?.. Вот ты, Астемир, очень интересно рассказывал мне про несчастную Узизу. Нелепо. Глупо. Ужасно. Ты верно сравнил это с тем, что видишь тут…

Астемир слушал Степана Ильича с затаенным дыханием. Его слова волновали, переворачивали душу, горячили мозг. Разумение начинало озарять его, как отблеск печей озарял стены. Ему казалось, что он вот-вот поймет то, что беспокоило его всегда прежде — и в ауле, и в медресе, и в мечети, и на сходах, где своевольничали Гумар и Аральпов…

Астемир старался запомнить каждое слово Степана Ильича, как в детстве и в юности запоминал слова корана. Но тогда он воспринимал одни звуки, долго не улавливая смысла «священной черноты корана», и начал понимать значение печатных слов лишь по мере того, как обучался арабскому языку. А теперь каждое слово кунака вспыхивало, как огонь, ложилось в душу навсегда, полное значения, интереса, смысла. Ведь и сам Астемир думал обо всем, что сейчас говорил Степан Ильич. Но прежде он как бы ходил вокруг сундука, не зная, каким ключом сундук открывается. И вот ему давали ключ в руки.

«Долой войну…» «Земля — крестьянам, фабрика — рабочему человеку…» Как это просто и верно! Работай и живи плодами труда своего. Труд должен объединять людей. Вера не объединяет, а чаще разъединяет. И это верно. Разве не так думал и Астемир?

Степан Ильич показал сегодня себя знатоком корана. Это подкупало мусульман, но тот коран, который Степан Ильич поведал одному Астемиру, был правильнее, нужнее, привлекательнее для человека, ищущего истину.

БЕЗНОГИЙ ЗЕМЛЯК

С утра во всех палатах мусульманского отделения только и было разговоров, что о русском истопнике Степане Ильиче, который наизусть, как мулла, как эфенди, знает коран. Многие вышли в коридор, чтобы поскорее увидеть Степана Ильича и снова потолковать с ним… И вот чудеса!..

То, о чем предупреждал Степан Ильич Астемира, случилось скорее, чем Астемир мог подумать: ночью Коломейцев исчез. Истопника как ветром сдуло. Как будто и не было такого человека, Степана Ильича.

Астемир один в госпитале знал, что так должно было случиться. Но молчал.

Он молчал и с особенным усердием принялся топить печи, стараясь выполнить наказ Степана Ильича.

Толки шли разные. Подозревали, что Степан Ильич был вовсе не истопник, а знахарь или даже дух — джинн, который исчез вместе с дымом через трубу. Не напрасно этот джинн кощунственным образом прибег к истолкованию корана…

Астемир думал о своем. Как бы хорошо, на самом деле, жить дальше без таких людей, как Гумар или Берд Шарданов, и даже без таких людей, как Муса. Если бы все стали похожими на кузнеца Бота или Баляцо — честными, прямыми, добрыми, работящими… Вот бы вольно было дышать! Вот было бы сытно!..

Сердце Астемира уподоблялось хорошо вспаханному, напитанному дождем и согретому солнцем полю: брось зерно — на другой день пробьется росток!

Попробовал было Астемир заговорить об этом с другими — ему отвечали:

— Пока бедняк рассуждает о богатстве соседа, в его жестяной лампе выгорают последние капли керосина. Не лучше ли лечь спать?

А можно ведь сказать и так: бесполезно заговаривать с недалеким человеком об умных вещах. Но говорить с самим собой, как пробовал делать Астемир, было не умнее. Астемир молчал, верил и не верил, что можно жить по-другому, без Гумара и без Мусы. Очень он скучал по Степану Ильичу, неясности мучили его, но к этому неясному и тянулась его душа, как растение, выбивающееся из-под камня к свету и теплу.

Как известно, самый хороший учитель — жизнь.

Вскоре еще один случай помог понять Астемиру: в жизни уже сегодня происходит что-то новое, невозможное еще вчера.

В госпиталь доставили тяжело раненного кабардинца. Вглядевшись в небритого, измученного человека, Астемир узнал его. Это был Карим, односельчанин, ушедший в Кабардинский полк вместо Газыза Абукова, племянника Мусы. Карим тоже узнал Астемира. Он успел рассказать, что был ранен не на фронте, а уже под самым Петроградом, главным городом России, куда генерал Корнилов вел Дикую дивизию против адвоката Керенского. А Керенский, дескать, сейчас первый человек по всей России. Не царь, а первый человек! Это и не нравится генералу Корнилову. Генерал хотел вернуть прежний порядок, но по дороге к русской столице произошло такое, чего никто не ожидал. Навстречу дивизии вышли русские солдаты без винтовок, с флагами, за ними шли старики мусульмане. Старики сказали «хох», и вместо битвы произошло братание… И надо же было случиться — шальная пуля поразила Карима…

Его будоражили воспоминания, рассказ перешел в бессвязный бред, и уже ничего нельзя было понять. Астемир о многом хотел бы расспросить его. Шутка сказать — «хох» стариков остановил битву! Такого не случалось даже во времена нартов…

Карим опять произнес волнующее слово «революция». Какая она на вид, эта революция? Что это за адвокат, который заменил в России царя? И что сталось дальше с джигитами под столичным городом Петроградом? Но Карима унесли на операцию. Его принесли в палату без ноги, еще не очнувшегося от действия наркоза. Пробуждался он шумно. И вдруг закричал:

— Ой, нога моя!

Все ждали, что Карим спросит, где его нога. Но Карима беспокоило другое.

— Ой, нога моя, куда ты несешь меня? — спрашивал он, стонал и повторял все громче: — Ой, нога моя, куда ты несешь меня, моя ноженька?

В палате всего нагляделись, но почему-то на этот раз стоны и вопли Карима начали раздражать известного Губачикова, который с нетерпением ожидал ужина. После случая с салом он взял на себя право снимать пробу, поклявшись честно предупреждать, если борщ будет сварен со свининой. Только после его проверки мусульмане брались за свои миски, а он ни одну не оставлял без своего внимания.

Губачиков ворчал: не один Карим, дескать, больной, все больные, каждый должен нести тяжесть, которую аллах возлагает на плечи мусульманина… Но Кариму, видно, трудно было нести эту тяжесть, он метался, кричал и стонал.

Совсем рассердившись, Губачиков брякнул:

— О какой ноге ты кричишь, когда у тебя нет больше ноги?

Карим на мгновение замолк, прощупал то место, где должна была быть нога, к чему-то прислушался, откинул одеяло и крикнул не своим голосом:

— Где она?

Из-под кровати выглядывал сапог. Карим схватил его, прижал к себе и, раскачиваясь, запричитал:

— О аллах, зачем ты заколотил двери моего дома?! Зачем ударил меня так жестоко? Как я буду ходить за плугом, как мне сесть на коня? На одной ноге не дойти мне до своего счастья. О, где ты, моя ноженька, что унесла меня на войну, а принести с войны не захотела? О, зачем я не умер сразу! Зачем согласился подменить Газыза?..

Карим продолжал раскачиваться, прижимая сапог к груди. Не отдавая себе отчета в том, что он сейчас сделает или скажет, Астемир подошел к нему:

— Не плачь, — строго и внушительно произнес он. — Слышишь? Я говорю тебе: не плачь!

Несчастный затих.

Астемир продолжал:

— Бери костыль, иди в Шхальмивоко. Забери там свои ноги. Это на твоих ногах продолжает плясать бездельник Газыз. Небось и сейчас он пляшет кабардинку на чьей-нибудь свадьбе… А вы, — обратился Астемир к окружающим, которые на разные лады обсуждали несчастье Карима, — как смеете вы говорить, что здесь нет виноватого? Виновный есть. Это война. Она требует расправы.

— В войну кинжалом не пырнешь, как в кровника, — возразил один из раненых.

— Нет, — продолжал Астемир, — и войну можно остановить. Это я сейчас твердо знаю. Оружие нужно направить в другую сторону.

— Такие слова уже говорил истопник, и его за это арестовали, — сказал другой раненый. — Смотри, Астемир, как бы и тебя не арестовали, прежде чем ты остановишь войну.

Это замечание заставило Астемира вспомнить совет Степана Ильича до поры до времени помалкивать. Но сказанного не воротишь. Слова Астемира произвели на всех сильное впечатление. Только Губачиков, увидев в дверях дежурных с мисками, с неизменной торопливостью принялся за свои обязанности.

— Давно ли вас лишили горячей пищи за то, что вы лишились ног и рук? — этими словами, сказанными вполголоса, Астемир как бы закрепил произведенное впечатление, хотя его и беспокоило, не понесет ли он наказания за свою невоздержанность.

Однако никто не тронул Астемира. Это было и странно и значительно: в мире явно случилось что-то такое, чему еще не было места вчера… А может, это происходит только в душах людей? Не все ли равно? Это и есть жизнь, думал Астемир.

НУРГАЛИ

Настало время вспомнить о Нургали, и это очень хорошо. Казалось бы, малозначительная история эта ведет к большим событиям, с которых начинается у бывших жерновщиков переход от жизни, завещанной адыге-хабзе, к жизни, какую принесло кабардинцам новое время. Не русский слесарь Степан Ильич Коломейцев, так кто-нибудь другой все равно сделал бы то, что выпало на долю Степана Ильича… А началось все с возвращения Нургали из его долгого и невеселого странствия.

Ровно через год после рождения Лю под шум памятного паводка и после той зимы, когда в овраге нашли тело окоченевшего хаджи Инуса, а именно в начале лета тысяча девятьсот четырнадцатого года, в Шхальмивоко и по соседним аулам долго судачили о двоюродном брате покойного хаджи — о Нургали, отправившемся в загадочное путешествие. Необычайное путешествие затеял этот нищий фантазер, признававший за другими только одно превосходство — богатство, день и ночь лелеявший мечту о собственном обогащении… Дерзкие мечты, сомнительные поступки!

После смерти хаджи Нургали оказался его единственным наследником. Гумар, Аральпов, да и мулла Саид, и даже сам кадий окружного суда — все, конечно, позаботились о ценностях, приплывших в их руки за время сутяжничества хаджи. Но дом, да корова, да еще кое-что все же достались наследнику. Корову и дом в карман не спрячешь. Жить бы дураку в крепком доме с окнами к солнцу, в сторону Мекки, раз привалила такая удача, — так нет же! Неудержимый зуд предприимчивости только теперь и стал по-настоящему разжигать Нургали. Нургали решил осуществить давнюю свою мечту — ехать в далекую страну за золотом, в страну, где, слышал он, золото можно собирать под ногами, как зерно кукурузы, просыпавшееся из мешка.

— Что придумал человек! — восклицали вокруг. — Хочет идти туда, куда и сам Магомет не добирался! Не всякому дано найти пути к счастью. Суди сам. Вот твой брат уж на что был дотошный человек, а разве нашел хаджи Инус то, чего хотел?

— Инус не туда ходил, куда нужно, — угрюмо отвечал Нургали.

И опять слышал возражения:

— Древний Тлепш в железных чувяках дошел до того края земли, где земля скреплена с небом крючками. И все-таки не видел там золота.

— А я доберусь пароходом, — упрямо стоял на своем Нургали. — А пароход сам идет, он не пойдет туда, куда не надо.

Умный Саид покачивал головою:

— Как ты там объяснишь, кто ты, зачем и откуда? Ты не сумеешь попросить кусок хлеба, когда проголодаешься, и воды, когда тебя одолеет жажда. Ты один, а народов и языков на твоем пути будет больше, чем волос в твоей жидкой бороде.

Мулла даже рассказал назидательную притчу:

— Однажды аллах спросил людей: «Чего вы хотите — золота в долинах ваших селений или вечного блаженства в горних селениях рая?» Люди разделились. Одни захотели золота, другие предпочли нирвану. И аллах сделал так: каждому он предоставил право выбирать свою долю. Но алчные навсегда лишились райского блаженства в садах аллаха. Эту участь разделяют и те, кто не гнушается брать золото из рук людей, пренебрегших раем.

Нургали оставался непреклонным.

За короткое время безумный человек продал свою часть наследства — все, кроме дома, засушил бараний бок, да еще и второй, испек на дорогу яиц и кукурузных лепешек, запасся чесноком, наконец разломал стены своего старого, прежнего жилища и заложил саманом двери и окна дома, доставшегося ему от брата-хаджи; посидел в доме у соседа, объездчика Астемира, поиграл с ползающим под столом маленьким Лю и, заручившись обещанием Думасары, что она присмотрит за участком, остающимся без хозяина, вскинул на плечи торбу, крепко стянутую поводом от уздечки, и ушел на станцию.

Позже была какая-то весть о Нургали из большого города, стоящего на Черном море. Не то его обокрали, не то паломники, возвращавшиеся из Мекки, видели Нургали на пароходе, отправлявшемся еще дальше, чем Мекка, за океан, — очевидно, туда, куда влекли безумца его мечты и алчность. И на этом прервались всякие о нем сведения. Грянула война. Новые, хотя и не такие значительные события, как отъезд человека в поисках золота, новые волнения и события заполнили жизнь жерновщиков, которые уже, собственно, давно перестали заниматься своим древним славным ремеслом, а сохраняли это прозвище только по привычке. Немало матерей потеряло за эти годы сыновей-солдат, немало гусей и индеек перевел Залим-Джери Аральпов — Карающий Меч Империи, и вот облетела Кабарду невероятная, труднопостигаемая и ужасающая весть о том, что сама империя якобы перестала существовать, что царь перестал быть царем. Как ворон, несомый бурей, появился тут полузабытый Нургали…

Не было теперь в ауле более угрюмого и менее разговорчивого человека, чем вернувшийся из столь длительного и интересного путешествия Нургали. Что он делал эти годы, где успел побывать, а самое главное — привез ли золото и сколько? Никто не мог ответить на эти волнующие вопросы. Нургали вел себя как жестоко побитая собака, добежавшая наконец до своей конуры. Отвечая на все вопросы каким-то повизгиванием, ежась, Нургали проломил ход в заложенных саманом дверях, залез через этот пролом в запущенный, но все еще крепкий дом. Залез и не стал расчищать больше. Что он там нашел, как устроился? Это тоже оставалось неясным. Залез, как пес в конуру.

На самом деле искатель счастья вернулся ни с чем. Он действительно добрался до Америки, выполнил там все правила, положенные для иммигрантов, а после этого три года либо нищенствовал, либо сидел в тюрьме. Русская Февральская революция, обновив отношения между Россией и вступившей в войну Америкой, помогла Нургали, как и многим другим, вернуться Северным путем, через Архангельск, на родину. Вот и все путешествие Нургали, — не увидел он ни крюков, скрепляющих землю с небом, ни золота под ногами.

Однако нелегко было убедить земляков, что, кроме донельзя потрепанного длиннополого пальто с бархатным воротничком и странной зеленой ворсистой шляпы, тоже видавшей виды, кроме курительной трубки и кожаных перчаток, какие носят только полковник Клишбиев, князья да офицеры Кабардинского полка, у Нургали больше ничего нет. И пальто из плотного сукна, и шляпа с золочеными буквами на внутреннем ободке, и все поведение Нургали наводили на подозрения: а не лежит ли что под подкладкой шляпы и пальто? Почему не впускает он свет солнца в свой дом, никого не зовет к себе, ни к кому не ходит? Только иногда зайдет посидеть, по старой привычке, к Думасаре, а то и поможет женщинам по хозяйству, за что соседка его подкармливала.

ХАЛИЛОВСКИЙ КОРАН

Недобрые мысли начали беспокоить многих в ауле. Подозрения становились убеждением. Над «нищетой» золотоискателя подшучивали, не верили даже его всегда голодному виду, принимая это за хитрость. Как о несомненном факте говорили о кладах, зарытых домохозяином в его доме, а молодые люди нередко норовили в удобный для этого момент пощупать знаменитое пальто, а то и внезапно запустить руку за пазуху лукавого Нургали.

— Это он все из хитрости, из хитрости и пешком пришел.

И до чего только не доведет зависть, охота поживиться на чужой счет или просто, чрезмерное любопытство! Нургали почти перестал выходить из дому, потому что с некоторых пор, возвращаясь, находил перевернутой вверх дном всю свою убогую утварь, а тряпки, составлявшие его постель, — разбросанными по комнате; однажды кто-то успел даже подрыть угол дома.

Мулла Саид, к которому обратился несчастный за советом, опять напомнил правоверным в мечети притчу о том, что не только безбожный богач, а и всякий другой, кто готов воспользоваться не благоприобретенным богатством, будет лишен рая. Но не помогло и это назидание.

Поздней осенью Нургали поехал в лес и, работая, снял пальто. Пальто исчезло, а потом снова нашлось на крыльце дома — кто-то подбросил его. Чудилось бедняге по ночам, что кто-то лазит у него на чердаке.

Измученный этими преследованиями и полуголодным существованием, Нургали пришел как-то к Думасаре излить скорбь души.

— Не знаешь ты, Думасара, — жаловался он, — как горька моя участь! Видно, и вправду аллах наказывает меня за мою невоздержанность. Ты — жена Астемира, наследника мудро воздержанных, дай мне совет!

Тембота всегда смешила козлоподобная внешность соседа — подогнувшийся книзу нос, выпяченные над жидкой бородкой губы; а сейчас, понурый, седой, с янтарными глазками и мокрым носом, Нургали особенно походил на козла. Трудно было поверить, что этот человек побывал так далеко, за морем, по которому нужно ехать от луны до луны… «В дальние страны должны ходить сильные, широкоплечие и отважные люди, такие, как отец, — думал Тембот, — и неудивительно, что Нургали не оставили в той золотой стране, а отца, наверное, там оставили, и потому его так долго нет…»

Этими соображениями Тембот поделился с Лю. Лю стало очень горько, что даду Астемира оставили в чужой, хотя и золотой, стране, и Лю так разрыдался, что разбудил всех. Однако о причине своего горя он не сказал даже Думасаре.

— Лю, ты хочешь, чтобы отец вернулся домой? — спросил Тембот брата.

И Лю, которому нравилось складно говорить, отвечал:

— Я очень хочу, чтобы отец вернулся домой.

— А ты видишь, какой смешной Нургали?

— Я очень вижу, какой смешной Нургали.

— Смотри, у него капает из носа! — и всегда сдержанный Тембот вдруг прыснул.

Сарыма весело повела глазами.

— Тембот, замолчи! — прикрикнула Думасара, продолжая в то же время угощать Нургали мамалыгой с кислым молоком. — Милосердие аллаха велико! Вот что я могу тебе посоветовать, Нургали… слушай меня… ты должен поклясться на Халиловском коране, что у тебя нет золота.

Совет Думасары сначала понравился Нургали. Он оживился, оставил еду, утер губы и бороду рукавом.

— Ты хороший совет даешь. Сейчас же пойду к мулле Саиду.

Но тут что-то остановило его:

— Соседка, а ведь клясться нужно перед всеми мусульманами?

— Наверное, Нургали. Я сама еще не видела ни Халиловского корана, ни того, как клянутся. Нана видела, говорит — перед всеми.

— Все, значит, смотреть будут… Стыдно.

— Стыдно тому, кто лжет. Страшна лживая клятва, а перед аллахом ничего не стыдно. Так я думаю, Нургали.

— Ой, стыдно… Страшно…

— Страшно тому, кто лжет. Лжец может лопнуть перед Халиловским кораном, — напомнила старая нана о карающей силе священной книги. — А правдивому перед аллахом ничего не стыдно.

Обуреваемому сомнениями Нургали уже не сиделось, он взялся за старую шапку Астемира, которую ему недавно подарила Думасара, что очень не нравилось Темботу.

«Зачем он носит шапку отца?» — недружелюбно думал Тембот.

И когда стало известно, что Нургали все-таки будет клясться на Халиловском коране и поэтому может лопнуть, взорваться, Тембот прежде всего с тревогой подумал о том, что заодно с Нургали пострадает и отцовская шапка. Он высказал свои опасения Лю, но малыш, видимо, ничего не понял.

Тембот же не спал всю ночь, а наутро вспомнил, что в углу конюшни должна храниться феска хаджи Инуса. Пускай же Нургали взрывается в этой феске!.. Но как объяснить все это матери? И не лучше ли, по обыкновению, сначала посоветоваться со своим верным другом Эльдаром или с Сарымой, совсем прижившейся у них в доме, ставшей как бы сестрой? После знаменитого ночного происшествия Диса как-то сразу увяла, избегала встреч с людьми. Ей даже нравилось, что Думасара кормит дочь и присматривает за нею. Всем известны строгость и сердечность этой женщины, ее здравый смысл.

С Эльдаром Тембот встретиться не успел, а Сарыма отвечала, что она сама боится Халиловского корана — не лучше ли Темботу совсем не вмешиваться в это дело?

— А ты пойдешь смотреть, как лопнет Нургали? — спросил Тембот.

— Смотреть пойду, хотя очень страшно.

— Мне тоже страшно. А вдруг его рука или нога полетит прямо на меня?.. Но я все-таки пойду. Лю возьмем с собой?

Решено было, что Лю брать нельзя, потому что и в самом деле рука или нога взорвавшегося Нургали может сильно зашибить маленького. Пусть лучше Лю останется со старой наной.

Лю сначала было захныкал, но, услышав, что должно произойти нечто страшное, решил, что это будет так же страшно, как было, когда ночью забрался к ним какой-то чужой человек, и счел за благо остаться с бабкой дома.

И страх и интерес захватили не одного Тембота. Всему аулу стало известно, что Нургали будет клясться на Халиловском коране. И вот наступило утро того дня, когда было назначено это испытание.

Время стояло зимнее, морозы крепчали с каждым днем, как в тот год, когда замерз хаджи Инус. Люди поговаривали, что это неспроста, что таким образом аллах выказывает свое нерасположение к Инусу и его брату.

Но интерес к небывалому зрелищу был сильнее мороза. Жерновщики сходились на пустыре перед мечетью. Мало кто имел сапоги с голенищами, почти все обувались в сыромятные чувяки, а для того, чтобы теплее было, в чувяки набивали солому. И разумеется, кто-кто, а мальчуганы со всего аула сбежались посмотреть, как неправда разорвет человека.

Виновник происшествия, Нургали, держался в сторонке, недружелюбно косясь на все прибывающую толпу. Он, казалось, не слышал задорных окриков ребятишек.

Все наши знакомые опять были здесь. Пришли и Муса, и Масхуд, и запальчивый Бот, и, конечно, как только Муса сошелся с Масхудом, начались язвительные шутки по адресу Требухи в Желудке — так уж повелось с давних пор. А недавно с Масхудом случилось нечто важное — он женился. Да не просто, а как будто нарочно выбрал самую некрасивую девушку аула, широколицую Шаридат Балкарову, и это служило теперь неизменным поводом для новых шуток Мусы.

— Эй, Требуха! — не пропускали случая Муса и постоянный его подголосок Батоко. — Эй, Требуха! Скажи, душа наша, ты не боишься своей жены?

— Гм! Хорошо ехидничать мужу красавицы Мариат. — И вездесущий Баляцо взял Требуху под свою защиту: — А зачем ему бояться своей жены? Он не трус. Пусть те боятся, кому жену нужно прятать от других…

— Да, у его Шаридат нос как развалившийся чувяк, — не унимался Муса.

— У всех женщин одна общая примета! — грубовато сболтнул кузнец Бот.

— Однако и при потушенном свете я не решился бы остаться вдвоем с его красавицей.

— Ну, а я с твоей, пожалуй, остался бы, и, как знать, может, и она была бы более довольна…

Масхуд намекал на то, что вот уже третий ребенок Мусы, тот самый мальчик, на родинах которого так веселился весь аул, не выжил из-за хилости отца.

— Ах ты Требуха в Желудке! Тебе надо бы и язык свой проглотить. Ну, погоди, еще придешь ко мне!

— Эй-эй, почтенные! Потише! Желторотые вы, что ли? Не мешайте детям!

В ожидании волнующего зрелища молодежь затеяла игры и борьбу. Вокруг борцов собрались зрители, подзадоривали усердствующих мальчуганов. Борцы взбивали снег, катались кубарем, сцепившись друг с другом, теряли шапки и опять схватывались под общие крики и смех. Только старики, опершись о палки, строго молчали. Громче других слышались голоса балагура Баляцо и молодца Эльдара, всегда любившего подзадорить других там, где требовались сила и ловкость. Он бы и сам поборолся, да сохранял свое мужское достоинство, тем более что уже увидел Сарыму, торопящуюся вместе с Думасарой и Темботом. Они запаздывали. Из мечети с кораном в руках, в сопровождении почтеннейших седобородых старцев вышел мулла Саид.

Разом затихли смех и крики.

Постаревший мулла шел с трудом, бережно неся толстую книгу в дорогом переплете.

Взойдя на бугор посреди пустыря, мулла глазами отыскал Нургали и подозвал его. Нургали в своем американском пальто, ежась не то от холода, не то от волнения, приблизился… Подумать только, как крепко сидело в человеке суеверие, если три года скитаний за океаном не изменили его!

Кто-то не преминул сказать:

— Искал золото, а что нашел? Нет, никуда не уйдешь от священной черноты корана…

— Да поразит аллах меня самого, если Халиловский коран не разорвет Нургали!

— Да у него нет золота!

— Как нет? Есть. Он прикидывается. Смотрите, какие у него рукавицы! Такие только русские офицеры носят.

— Нет у него ничего, кроме рукавиц и головной боли. Не повезло ему в той стране, — кто-то посочувствовал Нургали, и это как будто несколько изменило отношение к нему.

— Если уж человеку не везет, он и о мамалыгу сломает зубы.

— Да, тот, кто так сказал, знал, что сказать.

— Слушайте, правоверные! Слушайте!

— Слушайте и наблюдайте!

Подтягивая к своему длинному носу бархатный воротничок многострадального пальто, Нургали вместе с другими прислушивался к наставлениям муллы. Шапку, подаренную ему Думасарой, он надвинул низко на лоб. Желтые его глаза смотрели испуганно.

— Начнем, мусульмане, святое дело, ради которого мы собрались.

— Да, — оживилась толпа, — пора. Скот непоеным остается.

— Слушайте, правоверные!

Мулла продолжал:

— Мусульмане! Вы помните, что аллах устами благоразумных удерживал Нургали от нечестивого замысла. Куда собрался несчастный? Не ко гробу пророка, не на совет героев и мудрецов, а за океан, в поисках соблазна и неугодных аллаху богатств. Что говорил он? «Золото лежит в той стране под ногами, как кукуруза, просыпавшаяся из мешка…» Не может угодное аллаху богатство лежать под ногами каждого. Нет, если есть такое золото, то это золото дьявола. За этим золотом ушел Нургали, и вот теперь он снова перед нами и просит милости от аллаха и от нас, мусульмане. Он уверяет, что у него нет этого дьявольского золота, что он вернулся нищим. Велик аллах, и могущественны его уроки! Нечестивец, соблазнившийся посулом дьявола, не имеет теперь ни коровы, ни овец… Однако мусульмане не верят человеку, который поддался голосу дьявола, и не хотят ему помочь, покуда не убедятся, что послушник дьявола не обманывает их и теперь. Так решил аллах! — Мулла перевел дух и молитвенно вознес руки. — Да будет имя аллаха звучать всегда и во веки веков! Мусульмане! Нечестивец очищает себя клятвой над этой великой всеслышащей священной книгой. Вы все знаете ее силу. Аллаху угодно было благословить этой книгой высокочтимого кадия Халила, и она теперь доверена нам для того, чтобы богоотступник Нургали поклялся над Халиловским кораном в том, что у него действительно нет золота, вывезенного из-за океана, — он нигде не закопал его, никуда не спрятал. Страшна справедливая сила этой священной книги. Клятвопреступник падет, пораженный насмерть. Слышишь ли ты, Нургали? Выдержавший испытание возвращается в круг верующих, как правоверный к правоверным… Велик аллах! Нет бога, кроме бога, и Магомет — пророк его. Приступим, мусульмане! Нургали, подойди!

Слова муллы выслушали с большим вниманием. Послышались вздохи и восклицания:

— Воистину так! Валлаги!

Страх охватил людей. На Нургали жалко было смотреть. Несмотря на мороз, разрумянивший лица, Нургали заметно побледнел. Морщась и шатаясь, он подошел к священнослужителям — мулле и старцам. Страшная карающая книга покоилась на сплетенных руках святых людей.

Нургали предлагалось произнести клятву.

— Повторяй, Нургали, слова клятвы и рукою правдивого и правого человека коснись священной черноты Халиловского корана, — снова послышался в морозном воздухе негромкий голос муллы.

«Сейчас взорвется, — обмирая, думал Тембот. — Или не взорвется? Ведь и нана сказала, что золота у него нет. Он просто смешной».

— Коран послан аллахом, чтобы удержать людей от зла и пороков. Коран не терпит лжи, и тот, кто замыслил прикрыть обман клятвой, совершит самый страшный грех — он немедленно падет мертвым, и душа его, подхваченная дьяволом, обрекается на вечные муки. Знаешь ли ты это?

— Знаю, — глухо промолвил Нургали.

— Не боишься ли ты кары?

— Нет, не боюсь, ибо говорю правду.

— Бисмаллахи! Во имя бога!

— Бисмаллахи! — с дрожью в голосе повторил Нургали.

Ему вдруг стало казаться, что он говорит не так и не то, что требуется.

— Повторяй дальше! — Мулла и окружающие его старцы снова вознесли руки, испрашивая у аллаха для Нургали чистосердечности, дабы мусульманин не погиб лжецом и корыстолюбцем. Ветерок играл страницами корана. Начал падать снежок, снежинки садились на книгу, на чалмы и шапки. — Клянусь ночью, которая темнеет, клянусь днем, который светлеет, клянусь светозарностью аллаха! Подозрения людей в том, что будто бы я, Нургали, привез из-за океана золото и другие богатства, — эти подозрения напрасны! Пусть аллах не оставит мне ничего из того, что скрываю от людей. Пусть океан, отделяющий землю, по которой ходил Магомет, в которой погребен прах его, от земли той страны, где соблазн рассыпан дьяволом, станет еще шире и глубже. Пусть его волны бушуют днем и ночью… никто не должен следовать моей слабости…

«Да, да, — повторяя торжественные слова, думал про себя Нургали, — все это так. Пусть никто не стремится в ту сторону, где гаснут все надежды, а сытость и порок зреют в одной почке, где по крышам домов ходят облака, а в подвалах крысы кусают нищих иммигрантов… О, какой стыд перед людьми!»

А клятва, казалось, не имеет конца.

— Если в моих словах есть хотя бы тень лжи или желание обмануть аллаха, я буду проклят людьми и уподоблюсь собаке, не найду места рядом с могилами мусульман… не станет у меня зрения, слуха и разума, если таю золото хотя бы в просяное зерно величиной.

Холодный пот проступил у Нургали на спине. Он не предвидел такой жестокой, беспощадной требовательности аллаха: в мешочке, с которым Нургали никогда не расставался и носил у себя на груди, на самом деле было зашито несколько золотых монет.

Мулла Саид увидел вдруг ужас в глазах Нургали, который отдернул руку от Халиловского корана, будто от раскаленного железа.

— О-о-о! — вдруг завопил, завыл Нургали.

— Сейчас! — послышались голоса вокруг. — Лопнет! Вот!

— Неотвратима кара аллаха!

— О, кого не разорвет сила аллаха!

— Не уйдешь от его глаз!

— Аллах беспощаден с лжецами. Но где же он спрятал свое золото?

Придя в себя, Нургали опять протянул руку к корану:

— Саид, дай коран! Я коснусь его рукою правдивого человека. Клянусь, нет у меня дома миски молока, меры кукурузы.

— Дай, дай ему опять коран! — раздались голоса сочувствующих, но торжественность ритуала уже была непоправимо нарушена.

В толпе опять нарастал шум, все шло вразброд, и, чувствуя, что было бы ошибкой в этой обстановке возвращаться к прерванному ритуалу, мулла сердито и важно захлопнул книгу, поклонился старикам, толпе и сказал:

— Дальше аллах сам сделает все, что полагает необходимым… Да не иссякнут для нас милости аллаха, правоверные!

МУСА НЕ ТЕРЯЕТСЯ

Нургали шагал по снегу в длиннополом пальто, опять подняв бархатный воротничок под свой по-козьему срезанный подбородок. Мусульмане, несколько разочарованные неопределенностью того, что случилось, расходились по домам, торопясь к непоеному скоту, приговаривали: «Подай и нам, аллах, козьи ноги», что значило — такой же быстроты и легкости, какие свойственны козе.

Визжали мальчишки, забрасывая на бегу друг друга снежками.

Побрели домой и Думасара с Сарымой и Темботом, который был разочарован больше других. Не утешало его даже то, что Астемирова шапка осталась невредимой.

Не растерялся, кажется, один только Муса.

В тот же вечер Муса пришел к Нургали. В это время Нургали как раз заснул беспокойным сном. Что ему оставалось теперь делать? Продать дом, усадьбу и снова идти на поиски удачи? Бывает же так, что настойчивость в конце концов побеждает. Но куда пойдешь теперь, когда все вокруг как бы сдвинулось со своих мест — каждый день приносит беспокойные вести? Повсюду бродят дезертиры с турецкого фронта. В Нальчике и в Прохладной действуют какие-то Советы и обещают делить землю безо всякого выкупа. А во Владикавказе, говорят, казачий атаман собирает казаков, чтобы идти восстанавливать царя. В Нальчик должен прийти с фронта Кабардинский полк. В Петрограде же генералам противостоит уже не адвокат Керенский, а большевик Ленин… Что за большевик, что за Советы?

Никто не смог бы дать ему, Нургали, хорошего совета, да и сам он не очень-то и хотел с кем бы то ни было делиться своими думами. Слегка подтопив печь и дожевав остатки мамалыги, Нургали завернулся в тряпки и забылся в неуютном сне, но тут его разбудил чей-то голос. Перед ним стоял Муса.

Норовистому коню протягивают початок кукурузы и, как только он подойдет, из-за спины выхватывают уздечку и мигом надевают ее на лошадь. Так же поступал Муса с людьми, которые были нужны ему для какой-нибудь цели. И надо отдать ему должное — Муса делал это так искусно, что редко кто понимал, как ловко его взнуздали. Муса не выпускал своей жертвы, пока не выжимал из нее все, что ему было нужно. А в общественном мнении он слыл добрым мусульманином, не оставлявшим правоверного в беде. Даже мулла Саид советовал прихожанам брать пример с Мусы. Что же касается Нургали, то он слишком хорошо знал цепкость рук этого благодетеля еще с тех пор, когда каждую весну и осень нанимался на работу к Мусе. Теперь он не раз думал, не пойти ли опять к Мусе — там всегда найдется какой-нибудь заработок… но уж очень не хотелось! Как-никак, а годы бродяжничества вселили в Нургали дух протеста против грубо откровенного желания Мусы пользоваться чужим трудом. Несмотря на то что Муса не раз зазывал Нургали к себе, он уклонялся от этих приглашений. И вот теперь вышло по поговорке: если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе.

— Что с тобой, Нургали? Не захворал ли ты? — спрашивал Муса, наклоняясь над тряпками, прикрывающими Нургали.

— Это ты, Муса? Ну что же, будь гостем. Только угощать мне тебя нечем, последнюю кашу доел.

— А спишь, будто на всю жизнь запасся хлебом.

— Устал. Не хочется ни за что браться.

— И с чего бы это? Не гневи аллаха. Мало он тебе дал — проси больше. Много дал — проси меньше.

Не хотелось Нургали вспоминать обо всем, что случилось, что испытал он давеча перед Халиловским кораном, да и понимал, что Муса сам все отлично знает и только хитрит. А зачем бы? Что ему нужно?

— Устал. Очень устал, Муса. От всего устал. Нигде нет покоя, даже дома. Все подсматривают, подслушивают — беда! Нет у меня за душой ничего… Я, Муса, не забываю своего долга тебе. Ты добрый мусульманин, да вознаградит тебя аллах! Придет весна — отработаю…

— Отработаешь — это я знаю, я не тороплю тебя. Кому теперь хорошо? Такое время наступает. Того и тревожат злые люди, на ком сказалась милость аллаха… никому верить нельзя. Так, так. Ну, а чем же ты думаешь жить до весны?

— Не знаю, Муса. Летом и трава скотину кормит, а зимой что найдешь? Вот, может, мусульмане не дадут помереть с голоду.

— Слушай, Нургали, ты вот все ходил в кузницу к Боту — ну и что же? Умеешь хороший замок сделать?

— Нет, мы с ним поспорили. Темный он человек! Кузнец, железо кует, а говорит, что земля на цепях держится… Кто мог бы такие цепи выковать? Самый могучий из нартов — и тот не мог бы. Я видел изображение земли — она как большая тыква и держится в воздухе.

Муса недоверчиво пожевал губами.

— И ты не веришь?.. Бот тоже говорит: «Нет, не может быть. Хотя ты, Нургали, и уходил так далеко, что от луны до луны не видел земли, а все только море, аллах не дал тебе возможности что-нибудь уразуметь…» Это мне говорит кузнец — темный человек! Ничего я не хочу от его ремесла. Нет, не хочу.

— Э! Зачем ты такой нетерпеливый, Нургали? Зачем ссориться с полезным человеком? Нет, ты не прав. Вот, смотри, Эльдар не ссорится с ним и уже умеет сам замки делать. Ты бы перенял у кузнеца все, что он знает хорошего, а тогда и поссориться можно… Думал я, что ты уже умеешь, как Эльдар, замок сделать. Мне нужен хороший замок, но я не хочу поручать эту работу Эльдару. Не такой парень Эльдар. От него всего жди!.. Жаль, жаль! Хотелось бы мне помочь тебе, Нургали. Тебе я верю. Приходи ко мне завтра — поговорим и до чего-нибудь договоримся с тобой, а пока возьми вот это…

Муса протянул Нургали торбу с пшеном и кусок бараньего бока:

— Бери, бери, аллах велит нам делиться…

На другой день Нургали пришел к своему благодетелю, и тут выяснилось, чего Муса хочет от него.

Он задумал открыть в Нальчике харчевню. Городок оживлялся день ото дня. В нем расквартировалась прибывшая с турецкого фронта артиллерийская бригада, часто наезжали князья и уздени, рынок становился сборищем всяческого люда, бродяг, спекулянтов, забредающих сюда с Прохладной, из Пятигорска, из Грозного, из Владикавказа. В этом брожении утрачивалось ощущение твердой и грозной силы прежних властей. Куда-то внезапно исчез Карающий Меч Империи — Залим-Джери Аральпов. Про полковника Клишбиева говорили, будто начальник округа передал свои полномочия командиру артиллерийской бригады, а сам уехал во Владикавказ, куда отправил семью еще прошлым летом и где заправляет всем атаман терского казачества. А с другой стороны, образованы какие-то Советы крестьянских депутатов, они властвуют в Пятигорске и призывают к себе всех карахалков… В Нальчик приехал красный комиссар!

А в мечети все чаще стали говорить о том, что со дня на день Кабарда, Балкария, Осетия — все горские народы отойдут к Турции, вот-вот, как только вернется из России Кабардинский полк Дикой дивизии… Словом, время и в самом деле наступило тревожное. Люди, подобные горлопану Эльдару, возмутители спокойствия, каким был — и, слава аллаху, вот уже больше года нет его — объездчик Астемир, знают что-то такое, чего не знают другие, куда-то уезжают, опять приезжают, и от них можно ждать чего угодно, только не уважения к заветам Магомета. Короче говоря, все, что можно взять под крепкий замок, нужно замыкать, в делах следует иметь надежного посредника, а самому держаться в стороне.

Муса и решил сделать подставным хозяином новой харчевни Нургали, лучшего кандидата нечего было и желать. Нургали с радостью согласился.

В один прекрасный день Тембот прибежал со двора с сообщением, что Нургали опять заделывает двери и окна.

Непоседливый сосед уходил и опять просил Думасару присматривать за домом. Он был радостно возбужден и говорил, что вот наконец аллах вывел его на путь обогащения. Думасаре он обещал платок, а Темботу пряник. Попробовал даже ухватить Тембота за нос, что, очевидно, означало у него ласку, но мальчик ловко увернулся.

— Не забывай, добрая соседка, присматривать за моим домом. Ухожу в Нальчик. Муса помог мне там открыть харчевню у базара. Будешь в городе — заходи с сыном. Для вас всегда найдутся тепло очага и миска супа, а дело пойдет — получишь нарядный платок, в нем встретишь своего мужа…

— Ох, добрый человек! Не знаю уж, когда мне ждать мужа. Да и жив ли он? Где осеняет его аллах своим покровительством? Трудно мне становится с детьми, не знаю, как будем жить с весны… Что было бы с нами, кабы не Эльдар?

Но уж, видно, неспроста земля, по которой ступал Нургали, всегда была готова разверзнуться под ним, а все, к чему прикасалась его рука, начинало дымиться…

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Вторую зиму Думасара встречала без мужа.

Что-то будет, если и вторая весна начнется без хозяина в доме?

— Эльдар не оставит нас, — говорила Сарыма.

— Да, это так. Руками Эльдара аллах напоминает нам о себе, — соглашалась старая нана, а Думасара тяжело вздыхала.

Как всегда в последнее время, керосина не жгли и, наговорившись в темноте, понемногу засыпали. Лю, которому шел пятый год, по-прежнему укладывался рядышком с Сарымой. Тесно прижавшись друг к другу, они быстро согревались. Тембот, Думасара и старая нана ложились ближе к печке. Нередко среди ночи Думасара вставала поправить догорающие дрова и так затихала у очага в своих думах до утра.

Астемир, как обещал, прислал раза три с новых мест письма, и это немножко успокаивало и утешало Думасару.

Почтальоном считался дядюшка Сарымы, дед Еруль, но так как письмо в ауле было происшествием еще более редким, чем, скажем, появление полковника Клишбиева, то Еруль, случалось, годами не вспоминал, что он не только глашатай, а еще и почтальон. Но уж если письмо поступало, Еруля вызывал к себе Гумар, важно передавал конверт из рук в руки и при этом приказывал сообщить человеку, отмеченному столь редким событием, что к нему сейчас же прибудут сам старшина с муллою — читать письмо — и, следовательно, все должно быть соответствующим образом приготовлено к встрече.

Но что спросить с женщины, брошенной преступником на произвол судьбы с детьми? С Думасары спросить было нечего.

Сперва Еруль долго сидел с Думасарой, поворачивая письмо так и этак, перекладывая его с ладони на ладонь: все-таки особенно приятно принести письмо в дом Астемира. Всласть обсудив, что может быть написано в письме и что означают наклеенные на нем марки и проставленные печати, Еруль и Думасара шли к Саиду-мулле, прихватив десяток-другой яиц. Тембот, Сарыма и Лю сначала с замиранием сердца следили за тем, как письмо поворачивается в руках Еруля, а потом резво бежали вслед за Думасарой и высматривали через плетень, как мулла у себя на крыльце раскрывает письмо и читает его.

В письме всегда было написано одно и то же: Астемир сообщал, что волею аллаха он вынужден жить вдали от старой матери, жены и детей (как будто бы Думасара сама не знала этого и без письма). Но аллах, мол, не лишает его своих милостей, благодаря чему он, Астемир, сыт и здоров…

Сначала стало известно, что Астемир опять служит объездчиком где-то за Кубанью, потом пришло письмо из большого города, и кто-то сказал Думасаре, что этот город стоит на большой синей реке Дон. А что делать Астемиру в большом городе — об этом никто сказать не мог, и сам Астемир об этом не писал. По привычке к старым словам он возлагал надежды на аллаха, но больше полагался на разум и чистое сердце Думасары.

Однако что в силах сказать письмо, даже самое доброе, когда не слышно дыхания любимого человека?

Все чаще посещали Думасару горькие, а то и страшные мысли. Чистая и простая душою женщина не могла допустить, что муж ее, любящий и разумный Астемир, забыл семью, пренебрег детьми и старухой матерью. Что же в таком случае держит его в каких-то неведомых странах?

Страшно думать, что Астемира, может быть, уже нет в живых — аллах призвал его к себе. Зачем? Разве аллах не знает, что осиротеют дети? Бедные малыши! Ну что Темботу — одиннадцатый год. Правда, мальчуган крепкий, правда, кузнец Бот из уважения к отцу не запрещает мальчику присматриваться к ремеслу. Эльдар понемножку приучает его к горну, но, ах, как еще не скоро Тембот будет способен по-настоящему ударить молотом! Еще годы и годы! А вот Лю — этот совсем крошка. А нет ему ни одежды, ни отеческого наставления… Нет в доме запаса семян к весне… «О алла, о алла!» — громко вздыхала Думасара, размышляя о детях так, как будто они и в самом деле уже сироты, и нередко подушка ее увлажнялась слезами. А все слышавшая старая нана шептала молитвы, ворочаясь с боку на бок.

Случалось, проснется и Сарыма. Слышит в темноте причитания и вздохи, и сомнения начинают закрадываться в душу. Не права ли была мать, отдавая ее замуж за Рагима? Была бы Сарыма за ним замужем — могла бы помогать не только своей матери и маленькой Рум, но и доброй Думасаре. Но стоит только Сарыме подумать об этом и вспомнить мокрые губы и маслянистые глаза Рагима, его голос и повадки, как она опять и опять понимает, что иначе поступить не могла… И видит уже другое: Эльдар улыбается своей широкой улыбкой, как бы угадав ее мысли… Но почему вот уж сколько времени она замечает в глазах Эльдара какую-то озабоченность? Что заставляет его часто хмурить брови, задумываться, что это он все соображает?

Так, каждая о своем, размышляли Сарыма, Думасара и старая нана в долгие декабрьские ночи, так было и в ночь, когда большая луна ярко светила на аул, одетый снегом. И вдруг Сарыма почувствовала, что чья-то тень прикрыла окно.

Вспомнилось все, что было тогда, в ночь несостоявшегося похищения. Сарыма насторожилась. Да, кто-то в широкой бурке стоял по ту сторону окна.

— Думасара! — тихо окликнула девушка, но Думасара и сама приподнялась на своей постели, прислушиваясь.

— Думасара! — послышался на этот раз мужской голос за окном.

Мужчина легонько стучал в стекло.

— Думасара!

Проснулся Лю. Должно быть, и ему вспомнилось что-то страшное — он заревел.

И опять, как в ту ночь, все проснулись.

— Ой, Думасара, заклинаю тебя аллахом, не отпирай дверей! — молила Сарыма.

— Ой, алла, ой, алла, что же это такое? — недоумевала Думасара, но что-то влекло ее к окну, за которым покачивалась бурка, то совсем закрывая светлый квадрат окна, то освобождая доступ лунному свету.

Думасара нашарила чувяки. Лю плакал. Сарыма в ужасе затихла, а Тембот не отводил от окна глаз.

И вдруг прозвучал радостный голос старой наны:

— Благословение аллаха! Это Астемир!

Все бросились к окну. Человек смотрел в комнату, и все, мешая друг другу, старались рассмотреть его за окном.

— Астемир! — не своим голосом закричала Думасара и кинулась к дверям.

Упала заслонка, дверь распахнулась, и вместе с морозным воздухом в комнату вошел Астемир — живой, широкоплечий, веселый, в запушенной снегом бурке. Под буркою он держал большой ящик — чемодан, какие продаются в городе.

— Дада! — закричал Тембот. — Мой дада!

— Тембот! Сын мой! Какой большой! А это Лю? Ай да Тембот, ай да Лю! Ну, кто же из мужчин выйдет принять коня? — шутил щедрый на ласку дада Астемир. — А это, кажется, Сарыма? Видит аллах, она!

— Где твой конь? — смущенно спрашивала девушка, кутаясь в платок. — Я выйду принять коня.

— Мы вместе пойдем, Сарыма, — спохватился Тембот.

Маленький Лю смотрел на все происходящее блестящими сонными глазами, вдыхая приятный морозный запах, идущий от бурки отца.

Думасара припала к Астемиру, бормоча:

— Астемир… как мы ждали тебя, мой Астемир…

И Астемир старался успокоить ее.

Старая нана счастливо рыдала в углу.

— Где же твой конь, дада?

— Нет коня, Тембот. Нет коня!.. Да, печально кабардинцу прийти домой пешком. Ну, ничего, зато есть другое. Возьмите это, — Астемир протянул чемодан.

Так в ночь зимней полной луны, когда у русских вносят в дом зеленое дерево — елку, и зажигают на елке огонь, и ждут доброго человека с улицы, возвратился в свой дом из вынужденного изгнания объездчик Астемир, и уж наутро его дом был полон народа.

По русскому календарю, следовательно, было это в конце декабря 1917 года.

Из рассказов самого Астемира мы узнаем, что произошло с ним после того, как лучший кунак его Степан Ильич Коломейцев передал ему кочергу истопника и наказал не выпускать ее из рук, оставаться в стенах госпиталя, а потом русского училища, прозываемого гимназией. Насколько же хорошо выполнил Астемир наказ Коломейцева?

РАССКАЗЫ АСТЕМИРА

Любопытствующих послушать необыкновенные рассказы Астемира нашлось много.

Где был, что видел Астемир за это время? Чему он научился? Ведь времени прошло немало — почти полтора года! Много нового случилось в Кабарде. Даже причина, по которой Астемир должен был уйти из дому и скрываться, теперь исчезла вместе с теми людьми, которых он опасался. Где полковник Клишбиев? Где Аральпов? Гумар еще оставался старшиною, но и с этим человеком происходили диковинные перемены — куда только девались его спесь и властность? Неузнаваемо притих старшина. А если, случалось, еще грубил простому человеку, то потом, как бы спохватившись, старался сделать обиженному что-нибудь приятное. И во взгляде его, прежде начальственно строгом, все что-то высматривающем, теперь за полупьяной поволокой пряталась какая-то растерянность.

Гумар не замедлил прийти в дом Баташева — посмотреть на вернувшегося хозяина и послушать его. На лавках сидело уже немало народу. Были тут и Эльдар, и свояк, дед Баляцо, были и кузнец Бот, и Масхуд Требуха в Желудке, а дед Еруль на этот раз ни о чем не оповещал, а сам развесил уши, стараясь и словечка не упустить из рассказов Астемира. И может быть, один лишь Давлет, не последний человек в ауле, не менее задиристый, чем был когда-то хаджи Инус, — один лишь он сразу же выделялся среди доверчивых и восхищенных слушателей самостоятельностью суждений.

Пришел наконец и Муса со своим приятелем Батоко. В дальнем углу с женщинами сидела Диса. Были и другие соседи.

Лю, прижавшись к матери, не сводил круглых и блестящих глаз с человека, на которого таким же жадным взглядом смотрела Думасара; старая нана то и дело утирала слезы.

Гумар вошел с традиционным приветствием:

— Салям алейкум, Астемир!

— Здравствуй, здравствуй, — отвечал Астемир, сидевший за столом между самым юным своим другом Эльдаром и самым почтенным по возрасту Баляцо. — Здравствуй, Гумар, будь гостем.

Сильными коленями Астемир сжимал Тембота, гордого этой отцовской лаской.

— Как хранит тебя аллах, бродяга?

— Спасибо за доброе слово. Милость аллаха не оставляет меня.

— Милость аллаха безгранична там, где он заботится о мусульманине… Да распространится это на всех присутствующих!..

— Вон какой щедрый стал Гумар! — с добродушной усмешкой пробасил дед Баляцо. — Прежде он говорил: «Астемир, коли барана, я приду к тебе в гости». Теперь идет в гости и не требует угощения, а сам готов угостить… Не так ли я говорю, старшина?

— Я пришел не тебя слушать, старый дурак! Помолчи… А ты, Астемир, ничего из себя, такой же широкий в плечах, каким был. Лицом свежий. Видно, не голодал, как Нургали.

— А Нургали тоже вернулся? — заинтересовался Астемир. Ему живо вспомнился его беспокойный сосед.

— А как же! Нургали стал купцом. Держит харчевню в Нальчике.

— Ха!

— Нургали нашел свой клад, — заговорил Давлет, — а мы — свой. Новая власть отыскала, где была спрятана свобода… Да как подступиться к этому кладу? Не заворожен ли он?.. А Нургали что́? Знай варит себе ляпс — и все.

— Вот оно как!

— Ну-ну, аллах с ним, с Нургали, — остановил Гумар расходившегося Давлета. — Говори, Астемир, о себе, где был, что видел? Верно ли то, что говорит Давлет: что в русском государстве теперь правят большевики и первый правитель, Ленин, заключил мир с Германией, а солдатам дает в награду землю, как прежде царь давал князьям, а?

— Это все правда, и про царя, и про большевиков, — заверил дед Еруль.

— Да погоди ты, старый болтун, пускай сам Астемир рассказывает, он-то уж знает язык.

В таком духе шла оживленная беседа с человеком, который первым мог подробно и внятно рассказать крестьянам, что случилось в мире.

«Знать язык» в понимании кабардинцев не только значило знать русский язык, но и быть просвещенным человеком, и если до своего ухода из Шхальмивоко Астемир славился главным образом знанием корана, то теперь, когда он, несомненно, вернулся знатоком русского языка, его просвещенность в глазах земляков стала еще выше.

Никто — даже Муса или Давлет — не решался больше отвлекать внимание тех, кто слушал увлекательный рассказ Астемира.

— Город так велик, — рассказывал Астемир, — что по его улицам проложена железная дорога, а дома образуют как бы ущелье. И просто не поверишь, сколько окон в этих домах. А люди бегут, бегут один за другим, наталкиваются друг на друга и опять разбегаются, словно муравьи у муравейника на краю дороги… А за городом дым из труб идет день и ночь. Трубы поднимаются еще выше домов. Каждая труба сама по себе, как высоченное дерево. Это фабрики…

Астемир рассказывал о своей службе сначала в мусульманском госпитале, потом в русском училище для богатых детей.

— Ах, хотел бы я, чтобы мои дети учились в таком училище, — вздыхал Астемир. — Чего только там не увидишь! Ученики и те одеты в форму с кантами и блестящими пуговицами…

— А где же ты коня держал? — спросил Гумар.

— Не было у меня своего коня. К чему? — при этих словах Астемир все же с любовью вспомнил Поха и вздохнул. — Там и подковать коня негде, — как бы себе в оправдание добавил рассказчик. — Верно я говорю, Бот?

— Это он верно говорит, — заметил кузнец Бот, польщенный тем, что рассказчик обратился к нему. — Зачем в городе конь? Там и Жираслан пешком ходил бы.

— А где Жираслан? — заинтересовался Астемир. — Усы отрастил?

— Усы отрастил, да редко показывается, где-то гуляет.

— Ну, теперь ему раздолье. И черкесскую княжну оставил?

— Княжна переселилась в дом Шардановых.

— Вон как! А сам князь Шарданов здравствует?

— Сам князь Шарданов здравствует в тех же краях, где здравствует другой его родственник, полковник Клишбиев. А где — не знаем. Видно, во Владикавказе.

— Чем дальше, тем лучше, — заметил Бот. — Кто помнит Шарданова и Клишбиева, тот всегда скажет: «Два сапога — пара».

— Если кабардинец говорит «ага», он знает, что говорит… Кто не помнит Шарданова и Клишбиева? Астемир помнит их лучше других, — сказал дед Баляцо. — Не знаю, Астемир, правда ли это, но говорят, что ты ушел из аула потому, что Клишбиев собирался тебя на войну отправить… Так ли?

Кто-кто, а дед Баляцо знал, что это правда.

Астемир не ответил ему, а Эльдар, до сих пор помалкивавший, сказал:

— О князьях еще будет время говорить. Послушаем, что расскажет Астемир про русскую революцию. Есть теперь такое слово.

— Ишь ты, — пробурчал Гумар, — глубоко загребает, но верно ли говорит?

Не одному Гумару разговор в доме Астемира пришелся не по душе.

Давая волю своему характеру, Давлет кричал:

— Революция!.. Свобода! Даже можно штаны снять и срамное место на дождь выставить — никто не помешает, а какое удовольствие? Это я вам говорю, Давлет знает, что говорит.

— Давлет, ты можешь свое место даже на мороз и снег выставить, получишь еще больше удовольствия, — заметил на это Баляцо под общий хохот.

Но были и такие суждения: «Слушают развесив уши, А что тут слушать! Что хорошего может сказать Баташев? Каким был возмутителем, таким и остался. Всегда одно беспокойство».

Кое-кто собрался уходить. Направляясь к двери, простучал своей палкой Муса. Поднялся за ним Батоко. Продолжал ворчать хриплым басом Гумар:

— Ну, Баташев — еще куда ни шло! А смотрите, да простит меня аллах, болван Эльдар лезет туда же. Объяснитель! Где он был, что видел этот парень? Что он знает? Спросите его: «С какой стороны ветер дует?» — так этот Эльдар не сумеет ответить.

— Его отец в молодости был холопом у балкарцев, а потом нераскаявшимся бунтовщиком. А сын туда же, да простит меня аллах! — присоединился к мнению Гумара Муса и сердито толкнул дверь, распахивая ее.

Собрался уходить и Гумар.

— Казачий атаман, слышал я, плетьми отбивает охоту к подобной болтовне. Будь повоздержаннее, Астемир, со своими рассказами.

Астемир вскинул голову, помолчал, оглядывая старшину, Давлета и Мусу, прищурившись, как бывало всегда, если он что-нибудь обдумывал, и спросил:

— А ты что же, Гумар, все-таки Клишбиева ждешь, ему служишь?

Старшина, видимо, не сразу понял значение вопроса.

— Э!.. Теперь трудно понять, кому служить. Валлаги!

Но тут опять выступил Эльдар.

— Зачем так говоришь? Как раз теперь-то легче понять, кто кому служит.

— Ага! Это ты, Эльдар, хорошо сказал! — развеселился Масхуд Требуха в Желудке. — Здорово! Как шашкой отсек!

— «Шашкой отсек»! — передразнил Муса. — Он шашки в руке не держал, да и держать не будет… А вот плетку на своей заднице может почувствовать.

И опять разделились голоса людей: одни вступились за Эльдара и Астемира, другие решительно осуждали их, третьи — и таких, пожалуй, было больше всего — помалкивали, скрестив руки на палках. А некоторые, как, например, Батоко, только похихикивали. Астемир помрачнел, потом, выждав, покуда одни ушли, а другие успокоились, сказал:

— Я не умею рассказать все достаточно хорошо. Завтра или послезавтра к нам в аул придет один человек. Это мой кунак. Русский мастер Степан. Послушайте лучше его. А пока смотрите, — с этими словами Астемир придвинул городской чемодан, с которым он пришел из Ростова, достал оттуда несколько книжек, толстых и тонких, в цветных переплетах и обернутых в бумагу, и, что особенно заинтересовало людей, листы толстой бумаги.

Все с любопытством придвинулись к столу.

Астемир бережно развернул листы, и люди увидели яркие изображения растений, животных, зверей, птиц и людей. На других листах были напечатаны разной величины и разных цветов буквы. На третьих — цифры и какие-то замысловатые значки.

Гордый общим восхищением, Астемир показывал:

— Вот это мне подарили учителя в ростовском училище, а это дал русский кунак Степан Ильич. Он придет, и вы сами услышите его.

— Зачем хвалиться? — не утерпел Давлет, хотя Астемир нисколько не хвалился, а похвалиться собирался сам Давлет. — Знал и я одного русского мастера в Прямой Пади. Ездил к нему пистолеты чинить.

Астемир промолчал, лишь слегка покосившись на Давлета. Вокруг все очарованно затихли, только шелестела бумага, поскрипывал картон.

— Писарем станешь, если все это усвоишь, — почтительно сказал Бот.

Легко представить себе, какими глазами смотрели на своего даду Лю и Тембот, забравшиеся уже на стол. А покуда картины ходили из рук в руки, Астемир отвел в сторону Эльдара и сказал ему что-то такое, от чего Эльдар весь вспыхнул. Сарыма, и сама разрумянившаяся от множества впечатлений, не сводила глаз с Эльдара. Что Астемир сказал ему? Она услышала, как Эльдар, взволнованный, переспросил:

— Что ты говоришь, Астемир?

— Да, это так, Эльдар!

— Что же мне делать, Астемир?

— Молчать. Пока молчать. Ты сам все услышишь.

И Сарыма снова удивилась, как быстро переменилось выражение лица Эльдара. Он притих и так, молча, просидел весь вечер, хмурясь, поглаживая ладонью твердый подбородок.

Для Думасары все это было ново. В сложном и смутном ее чувстве было больше всего удивления. Вот Нургали побывал так далеко, отсутствовал еще дольше Астемира, а вернулся таким же, каким ушел. Астемир же, подметила Думасара, вернулся совсем другим. А какой теперь Астемир — этого она сказать не могла бы.

МАСТЕР ИЗ ПЯТИГОРСКА

На следующий вечер больше всех повезло Давлету, но сам он не сразу понял, какая удача давалась ему в руки.

Выпал легкий снежок, было не холодно, и, совершив омовение у своего колодца, Давлет пошел в мечеть. Он шел вразвалку, не спеша. Зачем спешить? Пусть спешат хлебопашцы с заготовкой семян. Пусть спешит Астемир, которому надо восстанавливать запущенное хозяйство. А Давлету спешить некуда.

С чувством собственного достоинства, Давлет важно выбрасывал вперед свою палку, стараясь подражать мулле Саиду. Вдруг ему показалось — кто-то идет за ним. Достоинство не позволило Давлету оглянуться, когда он услышал за собою русскую речь.

— Скажи, человек, где дом Астемира Баташева? — и с Давлетом поравнялся прохожий, одетый по-русски в пальто и теплый картуз, немолодой, лет за сорок, светловолосый, с подстриженными рыжеватыми усами. Что-то в нем было знакомое.

Косясь на него, Давлет обдумывал, как поступить. Закон запрещал мусульманину после омовения оскверняться произнесением русских слов. Ведь только что Давлет обещал аллаху, что сохранит чистоту по крайней мере до завершения намаза. Сказать русское слово — все пропало, начинай заново.

— Валлаги, не знаю, где дом Астемира, — по-кабардински отвечал Давлет, но тут же ужаснулся: ведь врать тоже нельзя. Стараясь исправить грех, Давлет показал палкой на соломенную, припорошенную снежком крышу, выглядывавшую из-за тополей, и сказал: — Мес!

Прохожий, видимо, понял значение этого слова, поблагодарил русским словом «спасибо» и быстрыми шагами направился к дому Астемира.

Прежде чем подойти к мечети, уже окруженной верующими, Давлет вынужден был задержаться у реки, по которой стелился пар, чтобы смыть скверну. Прихожане с любопытством следили за Давлетом, а он соображал, как объяснить свое поведение, и тут вспомнил, что Астемир ждет кунака, русского мастера из Пятигорска, и понял свой промах: ведь он, Давлет, мог стать первым свидетелем встречи Астемира с его русским кунаком! Благочестивое настроение исчезло невозвратимо. Не только Давлет, все старались поскорее закончить намаз, потому что Давлет всех взволновал новостью: только что с запада, должно быть, из Пятигорска, пришел русский человек, мастер, аталык Астемира, но прежде чем войти в дом своего кунака и кана, он вошел в дом к Давлету с просьбой передать от него всем правоверным салям.

В главном Давлет не соврал: в самом деле пришел Степан Ильич Коломейцев.

Лю играл за воротами, когда увидел приближающегося к нему человека. На голове у незнакомца была не широкополая шляпа и не кабардинская шапка, а картуз вроде тех, какие носят русские солдаты. Лю на всякий случай приготовился дать тягу, когда вдруг человек ласково спросил его:

— Ты Лю?

Из ворот уже бежал дада Астемир. Дада и русский человек, которого Лю так было испугался, крепко обнялись.

— Лю, беги за Эльдаром. Живо! — приказал Астемир мальчику, и он побежал, гордый тем, что первым увидел русского человека. О том, что он испугался, Лю не расскажет даже Эльдару.

Выслушав его, Эльдар сломя голову бросился к дому Астемира. Лю едва поспевал за ним. Но перед самым домом Эльдар как бы несколько оробел, и это заметил даже Лю.

Да, все так и было.

— Вот Эльдар, сын Мурата, — важно сказал Астемир, когда Эльдар переступил порог. — Входи, входи, Эльдар!

— Салям алейкум, Эльдар, — приветливо произнес русский человек.

Теперь можно было его рассмотреть. И не молодой и не старый! Больше всего Лю удивили веснушки на белом лице гостя и рыжеватые, коротко подстриженные усы над губой. Воротник его рубашки под пиджаком подвязывался пестрыми шнурками с двумя мягкими, очень понравившимися Лю шариками.

Эльдар не сводил глаз с гостя, а тот оглядывал Эльдара и повторял по-русски:

— Здравствуй, здравствуй, сын Мурата… Но ты-то говоришь по-русски?

Приветливость Степана Ильича успокоила Эльдара, и он, широко улыбнувшись, ответил с душевной простотой:

— Я плохо знаю по-русски.

— Он плохо знает по-русски, — подтвердил Астемир. — Он будет учиться.

— Да, надо… Похож на отца. Ну, подойди сюда, сын Мурата, хочу обнять тебя. Мы же с тобой и по работе почти товарищи: ты ведь, кажется, кузнец, а я слесарь, оружейник и… немножко тоже кузнец.

Степан Ильич был не велик ростом, и получилось так, что скорее рослый и сильный Эльдар обнял Степана Ильича, нежели Степан Ильич Эльдара. Но не это было важно: все в семье Астемира стали свидетелями, как Эльдар встретился с человеком, на руках которого умер его отец.

А тут уж входили люди, возглавляемые Давлетом, точно дом Баташева — это вторая мечеть или по крайней мере обитель какого-нибудь кадия, а не жилище неугодного аллаху человека. Всех весьма заинтересовал русский мастер из Пятигорска.

С молчаливой улыбкой слушал Степан Ильич неугомонного Давлета, не отрицая, что Давлет мог в прежние времена знать его и даже отдавать ему в починку пистолеты. Больше Давлет не выведал ничего.

Степан Ильич знал еще больше, чем Астемир. Все, что говорил ему русский кунак, Астемир поспешил пересказать людям, и не было такого вопроса, на который Степан Ильич не мог бы ответить.

От него узнали, что с Терско-Дагестанским правительством Владикавказа ведет борьбу Терский народный совет Пятигорска и в этом совете есть человек от кабардинцев и балкарцев — Инал Маремканов из Прямой Пади.

— Не может быть иной власти, кроме той, которая выдвинута самим народом, — утверждал Степан Ильич и осуждал действия Владикавказского войскового круга. Не соглашался он и с тем, что проповедовали младомусульмане — шариатисты, желающие сочетать верность мусульманству с революционными преобразованиями.

— Разве можно, цепляясь за старое, устроить жизнь по-новому? — спрашивал Коломейцев. — Это все равно, что послать человека в баню, а потом надеть на него грязную одежду.

Но с этим не соглашались:

— А зачем по-новому? Разве плохо было по-старому? Всегда ли нужно менять одежду? В ношеном теплее и удобнее.

— Конечно, кое-кому было тепло. Не всем и прежде было плохо. Но согласитесь — не всем было одинаково хорошо, не все ходили в чистой одежде и ели чистую пищу. Шариат в Кабарде, если не ошибаюсь, шестьсот лет, а он все еще не умеет накормить бедняка. — И тут впервые Степан Ильич вспомнил имя Матханова: — Слышал я, Казгирей Матханов, молодой арабист, вернувшись из Стамбула, хочет оживлять шариат в Кабарде… Стоит ли?

Степан Ильич говорил не горячась, спокойно, внимательно вглядываясь в собеседников. В Шхальмивоко мало кто слыхал имя Казгирея Матханова, не все знали и о таких людях, как Буачидзе или Инал Маремканов, который тоже, подобно Степану Ильичу, оспаривал правоту князей и шариатистов.

Как-то вскользь Степан Ильич заметил:

— Интересно, что шариатист Матханов скажет Иналу о соблюдении закона кровной мести. Старики-то ваши, наверное, помнят, как Кургоко Матханов, отец Казгирея, застрелил соседа, отца Инала…

Это и в самом деле помнили многие: ведь убитый Касбот был родственником Узизы, бездетной жены Инуса Сучковатая Палка. О дружбе Степана Ильича с сыном Касбота, однако, тут не знал еще никто, даже Астемир. Как обойдется Инал с Казгиреем, тоже мало кого интересовало, но вот вопрос, почему за шесть веков своего существования в Кабарде шариат не установил справедливости — это занимало людей. Интересовало также: как это нынче большая страна Россия управляется без царя и генералов? Имена Аральпова, Клишбиева, князя Шарданова для многих еще звучали грозно и повелительно, как основы самого шариата. Но разве, с другой стороны, не соблазнительно все то, что Степан Ильич с Астемиром говорят о новой жизни?..

Эльдар уже всей душою прилепился к Степану Ильичу, часами готов был смотреть на него, и Сарыма, как ни старалась, не умела разгадать смысл новых чувств, которые отражались в его глазах. И девушке было даже обидно, что Эльдар начинает жить как бы иной жизнью, словно меньше замечает ее.

— Эльдар, — сказал однажды Степан Ильич, — не довольно ли нам есть хлеб в этом гостеприимном доме? Не хочешь ли ты пойти со мною в Прямую Падь, на родину Узизы? Ты ведь помнишь соседку Узизу?

Еще бы! Как мог Эльдар не пойти за Степаном Ильичом! Однако Прямая Падь интересовала Степана Ильича не потому, что оттуда родом была Узиза. Если и была тут причина, то другая.

СТАРЫЙ КУРГОКО

Нечего и говорить, с какой охотою отозвался Эльдар на приглашение Степана Ильича идти с ним в Прямую Падь, аул, известный по всей Кабарде. Этот аул с давних лет славился зажиточностью и красотой девушек. Прямая Падь — это знал и Эльдар — лежала почти на границе с Осетией, за Аргуданом, на берегу Уруха. Да что там! Эльдар пошел бы за Степаном Ильичом не только на край Кабарды, но и на край света.

Несмотря на зимнее время, шли они не торопясь. Эльдар не считал себя вправе первым заговаривать с таким замечательным человеком и, даже отвечая на вопросы, не много мог сказать на своем смешанном русско-кабардинском языке. Но Степан Ильич оказался спутником разговорчивым, шел весело, с любопытством поглядывая по сторонам, и уже в пути Эльдар узнал немало интересного.

— Слыхал ли ты что-нибудь о старике Кургоко? — спросил Степан Ильич.

Да, Эльдар в детстве слыхал о старике уорке, который застрелил человека из-за собаки, сам того не желая, слыхал и о том, что сын убитого, по имени Инал, ушел куда-то из дома, чтобы вернуться уже взрослым и отомстить за кровь отца.

Выслушав Эльдара, Степан Ильич задумчиво заметил:

— Инал должен вернуться, чтобы мстить? Нет, не думаю. Но, во всяком случае, не хотелось бы мне, чтобы твои слова оправдались, Эльдар.

Эльдар удивился. Как это понять, что сын убитого не должен мстить убийце?

Но задать вопрос Степану Ильичу Эльдар не посмел. И был вознагражден за свою учтивость.

Ни Эльдар, ни сам Степан Ильич не подозревали, что они идут по заснеженной кабардинской равнине навстречу обстоятельствам, которые сами по себе многое объяснят не только молодому Эльдару, но и бывалому Степану Ильичу.

А пока что познакомимся и мы с историей дома и семьи старого Кургоко, а одновременно с прошлым Степана Ильича.

— Пустой дом — пещера, пустой стол — только доска, — не раз говаривал Кургоко своим сыновьям — старшему, Нашхо, темноволосому, как отец, и покладистому характером, как светловолосая мать, и младшему, Казгирею, о котором говорили: «Мать снаружи, отец внутри», — ибо светловолосый Казгирей унаследовал от отца честолюбие и твердость, благородство и сметливый ум.

Кургоко не роптал, он был доволен сыновьями. Есть кому-приумножить состояние, накопленное долгим трудом. Самой же большой гордостью старика уорка был верховой конь Кабир — один из лучших в Кабарде. Не будут сыновья глупыми — оценят труд отца. Подрастут, женятся, переймут хозяйство, и тогда можно мирно доживать годы в тени мечети за столами на пирах, куда охотно зазывают Кургоко. Не худо бы, конечно, иметь и дочь: выдать девушку замуж, породниться с именитым человеком, ездить к нему в гости. Но аллах не дал дочери, — стало быть, не суждено. Да оно, может, и к лучшему! Дочь — это гостья в семье. Сегодня есть, завтра в чужом доме по вечерам моет ноги своему мужу.

Уорк Матханов радовался и красивому местоположению своего дома в Прямой Пади — на склоне холма, поросшего фруктовым садом, вблизи мечети. За Урухом, впадающим в Терек, виднелись веселые зеленые холмы Малой Кабарды, аулы и станицы.

Кургоко был доволен и соседями, особенно ближайшим — трудолюбивым Касботом. Его усадьба была рядом. Небольшой надел земли он обрабатывал сам с женою, а в страдную пору выходили на прополку или копнение всей семьей. В зимнее время занимался извозом и никогда не забывал просьбы соседей — привезти новый хомут или косу, гвозди или сосновые доски, а детишкам гостинца. Не отказывался помочь по хозяйству и соседу-уорку.

С истинным расположением приветствовали соседи друг друга и полагали так и прожить свой век — дружно, трудолюбиво и безмятежно. Судьба распорядилась иначе.

Приближался байрам, и Касбот заколол барана для жертвоприношения во славу ислама, дабы аллах не упрекнул его, не сказал, что Касбот нарушил заповедь. Все совершалось по заповеди: Касбот разделал тушу, вывалил в ведро внутренности и пошел к арыку, протекающему у подножия холма. Туша осталась висеть на суку. Касбот помыл руки, смыл кровь с одежды и обуви, отряхнулся и не спеша пошел обратно. Занес ведро в дом, перебросился двумя-тремя словами с женой, хлопотавшей у очага, вышел опять во двор. Смотрит — туши на дереве нет.

— Жена, где барашек?

Жена, миловидная и такая же кроткая, как ее сестра Узиза, лишь посмотрела удивленными глазами. Побежали к дереву, к плетню, позвали соседа, но и он не мог сказать, куда девалась туша. На примятой траве нашли следы крови. Следы привели за сарай, и все объяснилось: огромный дворовый пес, до отвала наевшись баранины, пытался закопать остатки туши впрок.

— Ах ты песья пасть! Собака среди собак!

Вспыливший Касбот побежал домой и возвратился с винтовкой в руках. Чуя беду, пес бросился к соседу. Касбот перепрыгнул через плетень, но собака спряталась в яме под сапеткой. Касбот выхватил из плетня кол и начал острием бить животное. Пес визжал, скулил, но из укрытия не выходил.

На пороге дома показался Кургоко.

— Что ты делаешь?

— Ломаю ему ребра.

— Перестань, ты, в день холеры рожденный! — возмутился Кургоко.

— Она сожрала баранью тушу… Вылезай! В последний раз ты ела мясо, тварь! — кричал разъяренный Касбот.

За плетнем показались лица младших детей Касбота и сверкнули косоватые глаза старшего, всегда хмурого, четырнадцатилетнего Инала.

Выскочил на свое крыльцо и старший сын Кургоко, ровесник Инала, болезненный Нашхо. Младший, Казгирей, был в это утро в медресе.

— Прекрати, сосед! Прекрати! — кричал Кургоко. — Животное ищет защиты, оно в моем доме. Уходи!

Собака, как будто понимая, чей голос звучит в ее защиту, выскочила из-под сапетки и метнулась к Кургоко. Касбот отбросил кол, схватил винтовку, выстрелил. Собака взвизгнула, подпрыгнула, истекая кровью, забилась под крыльцо. Кургоко продолжал что-то кричать. Ни он, ни Касбот уже не соображали, что делают. Хозяин побежал в дом и вновь показался с ружьем в руках. Касбот выискивал место, чтобы снова выстрелить по собаке. Кургоко закричал:

— Кораном заклинаю, перестань! Не смей!..

Два выстрела раздались почти одновременно: Касбот стрелял в собаку, Кургоко — в Касбота…

Весь жемат собрался на дворе уорка. У ступенек крыльца издыхала собака, а посредине двора, под тутовым деревом, лежал Касбот с простреленной головой. В руках он еще держал винтовку, как будто намеревался встать и отомстить за себя и осиротевших детей. В стороне на сложенных для просушки дровах понуро сидел несчастный Кургоко.

Приходили новые и новые люди, никто ничего не спрашивал, хотя не всем было ясно, как произошла эта драма. Слышались безудержные рыдания двух женщин. Четверо младших ребят Касбота — мал мала меньше — залезли на плетень и молча, разинув рты, смотрели на бездыханного отца. Старший — подросток Инал — хорошо понимал, что случилось: отец убит, убит соседом. Отца будут хоронить. Мальчик знал, что предписывает на такой случай закон. Инал хмуро думал об этом, и к страшному горю примешивалось новое для него чувство большой ответственности за себя, за братьев, за мать. Что-то будет? Ведь и у соседа, у Кургоко, есть сыновья, которые могут постоять за себя. До сих пор были общие игры, забавы. Инал особенно тянулся к Казгирею, хотя тот был на два года младше. Теперь была пролита кровь, требующая возмездия…

В тот день на дворе мечети состоялся суд старейшин. Присудили из имущества убийцы отдать семье убитого половину: две лошади, две коровы, двадцать баранов, сорок сапеток кукурузы. Судьи обязали Кургоко купить осиротевшим детям по два аршина ситца на рубашки и штаны, сшить каждому к зиме по шубке из овчины. Таким образом, дело кончили миром, без права мести со стороны семьи убитого, ибо несчастный Кургоко не только не возражал против решения, но готов был и на большие жертвы.

Самое тяжелое состояло в том, что по шариату Кургоко должен был покинуть старый, обжитой дом и поселиться вдали от кровников. Что ж, пришлось сделать и это. Вот тогда-то и узнал бездомный, бродячий мастер, известный по аулам Кабарды под именем Степана, о продаже дома в Прямой Пади.

Как жестоко оборачиваются иной раз страсти людские! Как произошло такое несчастье с человеком богомольным, разумным, щедрым, с человеком, который никогда не брался зарезать барана или телку? Он отдавал полголовы барана тому, кто резал вместо него, да вдобавок еще часть позвоночника и ножку. Никогда не стрелял птицу, а ружье держал просто так, для виду. В самом деле — какой же кабардинец не имеет ружья!

И вот такой человек убил соседа! Соседа, которого всегда приглашали к столу, если в дом приходили гости, соседа, которому даже давал поносить свою каракулевую шапку! Запросто они ссужали один другому то мешки под тару, то борону, то ловко отточенный топор. «Они дружны, как пальцы на одной руке», — говорили про Кургоко и Касбота…

Все рухнуло. Несчастный случай все изменил в жизни старика, и не только в его жизни. Ужасные выстрелы на дворах Матханова и Маремканова, принесшие столько горя обеим семьям, оказали решительное влияние и на жизнь осиротевших детей Касбота и на судьбу сыновей Кургоко.

Расчетливый умный старик Матханов смотрел далеко. Он искренне готов был помогать сиротам. И не оставлял обездоленную семью на зиму без дров, весною — без семян, вдову — без платка, детей — без гостинца к празднику. В своих молитвах Кургоко и его жена Амина никогда не обходили страшного греха, содеянного в диком припадке гнева. Все это так. Но не мог Кургоко не думать о том времени, когда вырастет старший сын убитого. Кто может поручиться, что Инал останется удовлетворен решением суда старейшин и кровь не возмутится в нем, не соблазнит его вид винтовки, надежного кинжала?.. Старик Матханов знал жизнь, знал горячность и неукротимость, свойственную иным его соплеменникам. Кто поручится, что искренние дары, принимаемые сейчас с детской беспечностью, впоследствии не истолкуются превратно и в сердце оскорбленного юноши не найдется ничего, способного остановить месть?

Присматриваясь к Иналу, стараясь приласкать его, Кургоко уже сейчас замечал в черноголовом, широкоскулом, смуглом мальчике с пытливо глядящими, слегка раскосыми глазами замкнутость и упорство… «Вот такое же упорство и привело его отца к несчастью», — думал старик, и это наблюдение заставляло его снова и снова задумываться над судьбой Нашхо и Казгирея. Наконец он высказал свои соображения жене, и та согласилась с ним не без душевной боли. А соображения были такие.

Нелегко поднять руку на важного человека, скажем, на писаря в суде, даже на писаря в ауле — человека, умеющего написать прошение, истолковать закон. Так худо ли, если Нашхо станет таким человеком? Нет, это было бы не худо!

Кто посмеет поднять руку на своего муллу? Худо ли, если Казгирей станет муллою в своем жемате? Ведь нынешний мулла не нахвалится успехами лучшего своего ученика, младшего сына Кургоко… Что же касается Нашхо, то надо добиться, чтобы мальчика приняли в русскую школу, открывшуюся в казачьей станице.

Амина соглашалась, что такой план дает почти полную уверенность в спокойной будущности обоих сыновей. Но придется замаливать новый грех: сын правоверного меняет медресе на русскую школу.

Пошли с подарками к старосте казацкой станицы, и вот Нашхо уже с осени стал ходить в школу, а младшего, Казгирея, учитель медресе начал готовить к поступлению в духовное училище в Баксане.

Многие поэты ценили житейскую мудрость как дар аллаха и даже отдавали ей предпочтение перед слепой верой. Таков был и Кургоко, отец Казгирея и Нашхо, старавшийся и детям внушить вместе с верой понимание того, что пустой дом — только пещера, пустой стол — только доска.

Не должно быть сердце пустым, но худо иметь и пустой стол. Этого не любят ни люди, ни сам аллах…

РУССКИЙ МАСТЕР И КАБАРДИНСКИЙ МАЛЬЧИК

Кургоко объявил о продаже дома. Покупатель нашелся. Это был Степан Ильич. И тогда уже немолодой человек, бродячий мастер-оружейник решил перейти на оседлый образ жизни.

Сначала Кургоко не хотел продавать ему дом — возражала вдова убитого Касбота.

— Русский человек заведет свиней, — утверждала Урара, — как жить с таким соседом?

— Я не собираюсь заводить ни свиней, ни даже кур, — объяснял ей покупатель. — Все знают, что я только слесарь и плотник, чиню оружие, а не считаю яйца. Мне дом нужен под мастерскую. Продавай, Кургоко! Всем в ауле от меня будет польза, и ты, Урара, тоже будешь довольна соседом, видит аллах.

Как было отказать такому человеку? В ту пору Степан Ильич и одевался по-кабардински, а не по-русски — не пальто, а черкеска, не картуз, а кубанка…

Кургоко сдался.

Новый жилец и впрямь оказался мастером на все руки. Бывший дом Кургоко превратился в мастерскую. В кунацкой Степан Ильич поставил сверлильный и точильный станки, по стенам развесил инструмент, и это новшество пугало правоверную соседку не меньше, чем близость свиней. А главное — никаких сил не было удерживать детей от посещений дома гяура.

Инал просто не отходил от соседа, а уж если тот разрешал мальчугану взяться за инструмент — напильник, клещи, рубанок, мало ли что было разбросано по столам и развешано по стенам, — Инал забывал все на свете, даже книги с картинками, которые показывал ему Степан.

Началась эта дружба между ними после того, как Степан Ильич не без труда понял из рассказов Инала, какая драма предшествовала продаже дома. Инал к тому времени уже не раз ходил на заработки то в казачью станицу, то еще дальше — на железную дорогу, кое-как понимал русскую речь и даже выучился произносить некоторые русские слова. Степан Ильич с каким-то особенным вниманием стал приглядываться к хмурому на вид подростку. Он понял, что Инала продолжала мучить мысль о страшном происшествии. Извечная, как бы врожденная вера кабардинца в правоту закона кровной мести — вот что, заметил Степан Ильич, больше всего беспокоило мальчика.

Степан Ильич знал о решении стариков, об искреннем желании невольного убийцы искупить свою вину. Вскоре Степану Ильичу стало понятно и отношение матери Инала к тому, что случилось: богобоязненная, душевно добрая женщина опасалась как раз того, что многим другим людям казалось естественным и неизбежным, — она боялась непримиримого голоса крови у старшего из сыновей. И велика была радость Урары, когда она узнала от сына, что сосед, которого Инал ставил выше муллы, тоже говорит ему: не нужно крови.

А что же нужно? Это нелегко было понять Иналу.

Урара совсем примирилась с соседом и готова была признать, что и тут небо проявило свое расположение к ней и ее детям. Теперь она стала каждое утро посылать соседу молоко, а случалось, и что-нибудь повкуснее. Степан Ильич не оставался в долгу: и приколотит, где потребуется, и починит, что надо.

Дом мастера становился самым людным в Прямой Пади. Даже богатейшая в ауле семья Имамова не могла похвалиться таким количеством гостей.

Приезжали и из ближайших и из дальних аулов, привозили в починку швейные машины, охотничьи ружья, старинные пистолеты, замки.

Но настоящую славу принесло Степану Ильичу не его ремесло.

Как только в мастерской набивалось много народу, оружейный мастер откладывал инструмент и брал с полки коран. Русский человек читал по-арабски, а если просили, тут же пересказывал прочитанное по-русски, чем немало удивлял присутствующих. Это было похоже на фокус. Молодые люди забавлялись, а почтенные говорили:

— Русский человек знает коран лучше муллы. Удивительно!

Никто не понимал тайны этого знания, а весь секрет состоял лишь в том, что коран, изданный в Казани, был напечатан в два столбца — по-арабски и по-русски.

Чтения в мастерской у Степана Ильича привлекали все больше людей, хотя и пошел уже слух, что толкует оружейник коран более чем странно. И верно, от этих толкований у самых доверчивых людей вскоре глаза полезли на лоб. В устах Степана Ильича священная мудрость корана призывала людей к протесту, к возмущению против притеснителей — князей и уорков.

Пожалуй, самое сильное сочувствие встречало такое толкование у самого молодого, почтительного и благодарного слушателя — у Инала. Но еще больше нравились Иналу рассказы о славных просветителях кабардинского народа — о мудром Казаноко, о Шоре Ногмове. Перед замкнутым подростком открывался новый мир. Нельзя найти лучшего выражения для того, чтобы объяснить душевное состояние Инала. Все было для него ново, все действовало сильнейшим образом — и беседы со Степаном Ильичом, и книги, и неслыханные наставления, и невиданные предметы. А потом стали особенно нравиться Иналу русские стихи.

Дружба со Степаном Ильичом вытеснила у Инала все прежние увлечения и интересы. Он спешил к соседу из медресе, с полевой работы, из леса, с железной дороги. И однажды Инал почувствовал себя уже как бы подготовленным к соревнованию с Казгиреем. Инал обдумывал вместе со Степаном Ильичом, где и как лучше это сделать, кого позвать и кто не должен быть свидетелем столь важного события. Надо было торопиться, потому что лучшего ученика медресе Казгирея Матханова собрались отправить для дальнейшего обучения в Баксан.

Но соревнованию не суждено было состояться, не суждено было Иналу и дальше дружить со Степаном Ильичом. Нельзя сказать, чем прогневила Урара аллаха, но аллах, на которого она так уповала, готовил ей удар из-за угла.

Было это так давно! Подумать только, тогда еще не появился на свет Лю!

В Шхальмивоко в ту зиму все было спокойно и мирно, хотя там еще жил беспокойный Инус Сучковатая Палка. Но в аул на другом краю Кабарды, в Прямую Падь, однажды поздним вечером прискакали казаки и остановились на дворе у Степана Ильича.

Въехала во двор пароконная подвода.

Урара, глядевшая вместе с Иналом в окно, видела, как соседа усадили на подводу.

Два всадника завернули к Маремкановым, накричали, все перерыли. Перепуганная Урара клялась аллахом, что через ее порог не ступала нога чужого человека: она, как и многие в ауле, думала, что ищут абрека или убийцу.

Инал бросился к дверям, его остановили, и в этот момент Степан Ильич крикнул с подводы:

— До свидания! Не унывай, скоро вернусь!

Инал не сразу сообразил, что Степан Ильич прощается с ним. Чувство непоправимого горя вдруг обожгло его. Такого горя он не испытал, даже когда увидел отца в крови, бездыханным…

Но деятельная натура уже сказывалась в юноше. Он понял смысл происшествия, не возразил матери, когда та со страхом сказала, что казаки могут вернуться. А на рассвете с чуреком и сыром в торбе Инал Маремканов отправился пешком далеко — за станцию Минеральные Воды.

Степана Ильича отвезли еще дальше…

В тюрьме и на чужбине люди легко узнают друг в друге земляка, быстро сходятся. Это счастье — встретить на чужбине своего человека, земляка, кто с этим не согласится? Кто не согласится с тем, что и в несчастье бывает удача? Мы знаем о дружбе Степана Ильича с Муратом Пашевым.

«ОСТАНОВИСЬ, СВЕТИЛО!»

Тем временем жизнь в семье Матхановых шла дальше по руслу, проложенному Кургоко. Оба сына учились исправно, хотя Нашхо не всегда легко было ходить за реку в русскую школу. Но ему нравилась мысль стать писарем в окружном суде, поэтому даже в весенний разлив он старался не пропускать уроков. Нашхо не унаследовал богатырского здоровья своего отца, однако и чертами лица и широкой костью пошел в него. Не отличался он и бойкостью младшего брата.

Казгиреем отец и мать не могли нарадоваться. Младший сын не только не отставал в учении от старшего, но превосходил его, хотя едва ли арабская грамота представляла меньшие трудности, чем грамота русская…

Воистину не был обойден ребенок прилежанием, сообразительностью и хорошей памятью, благородством стремлений и богобоязненностью. Чаще отца и матери расстилал он козью шкуру и становился лицом к Мекке. Задержится отец где-нибудь в далекой поездке — сын уже возносит к небу молитвы о плавающих-путешествующих. Ударит гром, сверкнет молния — мальчик молится о благополучном миновании грозы. Детская память обогащалась изо дня в день стихами, наставлениями и разъяснениями корана.

Выполняя желание отца, ни Казгирей, ни Нашхо ни разу не попытались зайти в прежний свой дом, занятый гяуром, странным толкователем корана, куда Инал частенько зазывал их. Казгирей не нарушил воли отца, несмотря на то, что ему очень хотелось послушать русские стихи и рассказы о Казаноко. Казгирей утешался стихами и притчами поэтов арабских. Больше других ему нравились стихотворные притчи Руми.

Матханов старался не отвлекать детей от их прямого дела — учения. Старик с женою работали не покладая рук, всегда помня, что работать нужно на две семьи.

Успехи сыновей утешали родителей в их трудах.

Приближался месяц рамазан, и юные сохсты в медресе по очереди читали коран, каждый с надеждой, что именно ему выпадет счастье читать главу «Чистое исповедание», зовущую в рай… И что же! Снова милость аллаха пала на долю усерднейшего из сохст, сына Матханова. До слез растроганный Кургоко созвал по этому случаю гостей на тхало — праздник во славу аллаха. То-то было выпито, то-то было говорено!

А вскоре старик чуть не потерял голову от новой радости, Амина весь день плакала от счастья: явился учитель медресе и сказал, что Казгирея решено направить в духовное училище в Баксан как способнейшего ученика, а если мальчик и там проявит себя с лучшей стороны, то ему откроется путь даже в Крымский Бахчисарай, где Казгирей будет обучаться богословию и другим высшим наукам во славу ислама. До сих пор еще ни одному кабардинцу не оказывалась подобная честь, разве только мудрейшему Жабагу Казаноко, разве только великому поборнику кабардинского просвещения Шоре Ногмову!

— Ваш сын тоже будет ученейшим человеком Кабарды, — пообещал учитель.

А односельчане за столом Кургоко хором славили труды и щедроты хозяина и повторяли, уплетая за обе щеки гедлибжу:

— Это аллах славит твою доброту, Кургоко, видит тебя и хочет вознаградить.

И приятные слова запивались душистой махсымой.

Через год Кургоко и Амина снаряжали младшего сына в Бахчисарай. Казгирею как раз исполнилось шестнадцать лет. В тонком юношеском лице по-прежнему угадывались нежные черты матери, а глаза нередко светились мечтой. Да, Казгирей мечтал стать таким ученым человеком, какими были Казаноко или Ногмов и его учитель в Баксане Нури Цагов, к которому Казгирей очень привязался за год учения в духовной школе. От него Казгирей еще больше узнал о славных просветителях кабардинского народа. От него перенял уважение к печатному слову. Новый учитель Казгирея, подобно Ногмову, стремился создать алфавит кабардинской письменности, но не на русской основе, как хотел Ногмов, а на арабской. Нури Цагов считал, что в попытке создать кабардинский алфавит с помощью русских букв и заключалась главная ошибка великого просветителя, и это воззрение своего наставника навсегда усвоил Казгирей. Навсегда полюбил он мечту стать достойным лучших людей Кабарды. С такими чувствами Казгирей вернулся из баксанского училища, с этими надеждами собирался в Бахчисарай, надолго оставляя отчий дом.

Казалось, судьба благоприятствует и Нашхо. Желание его тоже осуществлялось: после окончания русской школы Нашхо удалось устроиться учеником-писцом к видному присяжному поверенному во Владикавказе. При этом Кургоко оплачивал не только содержание сына, но и уроки, которые брал Нашхо у студента, готовясь к экзамену на аттестат зрелости и к поступлению в университет.

В дни сборов младшего брата в Бахчисарай Нашхо приехал попрощаться с Казгиреем.

В последний час расставания, когда Амина, безудержно рыдая, не смела прижать сына к сердцу с такой нежностью, с какой хотелось бы ей это сделать, Кургоко, смахивая слезу, достал из сундука старинный кавказский поясок драгоценной чеканки и, важно держа его в обеих руках, сказал:

— Казгирей, твой дед Цац был подпоясан этим поясом, когда вместе с другими знатными людьми Кабарды вел переговоры о судьбе нашего народа с имамом Шамилем и потом с русским князем Барятинским… Сынок, береги свою честь, честь нашего рода, сыновью совесть. Возьми!

Прослезился и юноша.

— Клянусь, отец, — сказал он, принимая драгоценный символ, — клянусь, ты не опустишь глаза, если при тебе произнесут мое имя.

Вот как ответил юноша, и все это слышали.

Провожать собрался весь аул. Начались споры. Одни считали, что в Крыму зимы не бывает — вечная жара. Другие, напротив, утверждали, что от крымских морозов деревья трескаются до сердцевины. Но это не очень пугало славного сохсту. При нем были добротная овчинная шуба и теплые рукавицы. Впервые в жизни Казгирей надел нательное белье. Даже Нашхо, живущий в городе, не носил бязевых рубашек и подштанников. Казгирей и не подозревал до сих пор о такой одежде. На ногах у него красовались сафьяновые чигири, на голове новая каракулевая шапка.

— Аллах отметил тебя разумом, — наставлял отец сына. — Большая дорога предстоит тебе. Пускай же голова твоя, украшенная кабардинской шапкой, не уподобляется дырявому бурдюку, из которого просыпается на дорогу пшено. Ты на виду у аллаха. Помни это. Тебе дан разум для того, чтобы стать наставником мусульман. Не за баранами посылают тебя в далекую горную страну, не за кукурузой, а за редким добром — за знанием, за ученостью. Наполни знанием голову, сердце и душу, но не забывай и того, что первое добро — накормить голодного. Для этого ты и должен иметь кусок. Пустой стол — только доска…

Казгирей старался запомнить каждое слово отца. Он верил: слова его подобны зернам, которые рассыпает путник, продвигаясь по неизведанной тропе, для того чтобы потом по этой примете найти обратный путь… Он обещал отцу не жалеть своих сил для достижения цели, как отец не жалеет сил для него.

И как ни грустно расставание с отцом, матерью, братом, с любимыми местами, воспоминаниями детства, с товарищами, сознание превосходства над ними, вера в свое призвание — стать наставником мусульман — брали верх над горечью предстоящей разлуки. Казгирей повторял:

— Всегда будет аллах в моем сердце, отец! Я забуду, что такое нерадивость и лень. Все книги станут моим достоянием, и не поддамся я вредным соблазнам.

Вот как славно рассуждал юный сохста.

Но все же среди гостей раздавались голоса, как бы и осуждающие Кургоко.

— Рассеивает детей по всему свету, а кто станет кормить его на старости лет? Это все от гордости.

— Верно, — поддакивали другие, — все от гордости…

А старый Кургоко сказал во всеуслышание:

— Пусть болезнь не ходит по тем дорогам, по которым будут ступать твои ноги, сын мой. Пусть ноги твои не знают тех дорог, которые не ведут к истинной славе!

На станцию провожала Казгирея целая кавалькада.

Пассажиры, выглядывая из зеленых вагончиков, с любопытством наблюдали, как долго и слезно прощались на платформе усатые вооруженные горцы с хрупким юношей в новой шапке. Голова юноши, почти мальчика, едва возвышалась над горою узлов и мешков, составлявших его поклажу. Долго стояли обнявшись Казгирей и Нашхо, долго обнимал сына отец, и только мать сдерживала на людях свое горе: шутка ли — провожать сына в Крым, о котором никто ничего не знает толком, откуда не один раз приходило татарское войско грабить Кабарду, забирать девушек и молодых парней. Даже славный Темрюк, по преданию, посылал хану дары, лучших коней и первых красавиц черкешенок… А вдруг и в самом деле Казгирея ждут там, на чужбине, лютые морозы, неприязнь, ханская хищность, всяческое коварство?..

Рассказ наш движется быстро, а в жизни — это долгие годы. Пока Казгирей учился в Бахчисарае, в его семье возникло немало забот и огорчений. С каждым годом все труднее было управляться с хозяйством стареющему Кургоко. Не сыновья помогали отцу на старости лет, а Кургоко продолжал помогать детям выйти в люди. Не сыновья защищали и голубили мать в своем доме, а мать молилась за сыновей, чтобы не обидели их на чужбине.

Большим праздником было каждое письмо сына издалека…

Нашхо иногда и сам приезжал погостить к родителям, и это становилось событием для всего аула. Под каким-либо предлогом старались зазвать его то в один дом, то в другой, где была на выданье девушка. Нашхо, однако, не любил ходить по гостям. Рослый парень часто болел, покашливал, на людях держался скромно, редко удавалось вовлечь его в танцы на удже, и девушки, конечно, не преминули отплатить ему по-своему. То одна, то другая распускала через подруг сплетню, будто бы Нашхо, а то и сам Кургоко приходили к ее родителям. Зачем? Ну разве не ясно, зачем почтенный человек, имеющий взрослого сына, приходит к другому почтенному человеку, отцу девушки-невесты? Повод всегда один.

— Но, — шушукались красавицы, — Нашхо ничего не добился, потому что всякая девушка предпочитает парня, от которого пахнет табаком и порохом, и отворачивается от того, кто пахнет городской помадой и лекарством.

Старики поговаривали, что аллах за то и наказывает Нашхо болезнью и нерасположением девиц, что он во зло употребил доверие аллаха и при хороших способностях взял в руки русские книги. Мало ему было урока Инала, сына Маремканова.

— Вот Казгирей, — добавляли старики, — тот и умом и совестью превзошел старшего брата…

Но один важный случай поверг в изумление весь аул.

С тех пор как шестнадцатилетний Инал, сын Маремканова, ушел из родного дома на заработки, подальше от греха, Урара, его мать, удвоила заботы о младших детях. Нужно сказать, что и вынужденную разлуку с сыном она приняла как святую волю аллаха. Больше того, она не имела зла даже против Кургоко, убийцы мужа, но не находила в себе сил простить русского мастера, считая его соблазнителем юного доверчивого сына, и в труде искала забытья. Вдобавок ко всему в ауле Шхальмивоко, на другом краю Кабарды, мученически погибла ее сестра Узиза…

«Солнце никогда не видит Урару спящей», — говорили в Прямой Пади, подчеркивая ее трудолюбие. Вставала она до восхода солнца и ложилась после заката. Приучая к труду детей, она повторяла:

— У кого нет волов, тот запрягает телят. Трудитесь, дети, иначе над нами будут издеваться наши недруги: «Умер Касбот — и все пошло прахом…»

Но, видимо, не все зависит от неутомимости рук.

Много тревог изведала Урара после того, как Инал ушел из дому. От надежного человека она узнала, что Инал занимается на железной дороге тем, что чинит паровозы. Урара была рада услышать о сыне добрые вести, хотя никак не могла взять в толк, каким образом можно чинить не телегу, а паровоз.

Каково же было счастье матери, когда в один прекрасный день Инал, превратившийся из мальчика в крепкого, дюжего парня с басистым голосом, появился на пороге родного дома.

— Инал вернулся, — кричали ребятишки, — вернулся Инал!

Вернулся, да еще как! Принес матери большой платок, братьям ситцу на рубашки, целую сахарную голову.

Великая радость немножко омрачалась тем, что Урара опять думала о жандармах: как бы не прискакали они снова, не схватили теперь сына.

Поэтому она избегала говорить о приезде Инала. А очень хотелось бы ей похвастаться, что Иналу каждую неделю выплачивают деньги. Шутка ли! Младшие братья уже больше года батрачат, а им еще ничего не дали, ничего они еще не принесли в дом — только уносят из дома.

Как раз в эти дни заехал домой по пути в Одессу из Владикавказа Нашхо, ставший в глазах Урары представителем властей, коль скоро он служил писарем у «судебного человека». Как знать, что способен сделать он для своей безопасности во вред Иналу, в чьих жилах течет кровь убитого Касбота…

Да и нужно было случиться так, чтобы первая же вечеринка, на которую Инал был приглашен, привела его к встрече с кровником.

Вечеринка была не совсем обычная. Ее устроила молодежь с целью собрать денег на покупку гармони для девушки, прославившейся умением играть на этом инструменте.

Длинный стол занимал всю комнату. Девушки в ожидании танцев стояли у стены. Круговая чаша с махсымой ходила по рукам. Стол не был богатым, но все казалось вкусным, всего было достаточно. Вошел новый гость.

— Приятного угощения, старые друзья! — раздался его басок.

При тусклом свете керосиновой лампочки все узнали Инала.

— А, Инал! Просим! Просим! Вон какой стал, — послышались восклицания. — Садись и пей штрафной.

Рассказы, шутки да прибаутки не прекращались ни на минуту. Иные перешептывались между собою и хихикали.

До слуха Инала доносились слова:

— Нажрался свинины… это не сила его распирает, а свиное сало.

Но он делал вид, будто ничего не слышит.

Закусив, молодые люди шумно вставали. Каждый клал деньги в узорчатую деревянную чашу, долго пожимал руку девушке и желал ей приобрести заветную гармошку. Удальцы при деньгах, щеголяя купленным в городе кошельком, выкладывали серебряные рубли. Другие спешили вынуть из маленького кошелечка с защелкой приготовленную на этот случай бумажку. Были и такие, которые извлекали из кармана платок, завязанный тугим узлом, и высыпали несколько медных монет.

Инал не отстал от наиболее щедрых — в его пальцах зашелестела новенькая трешница. Но и тут недоброжелатели подпустили шпильку:

— Это у него еще с тех пор, когда он печатал деньги с русским мастером.

Под общий смех кто-то добавил:

— Днем русский мастер читал коран, а ночью печатал с Иналом деньги.

Инал пропустил мимо ушей и это.

На дворе заиграла гармошка, подвыпившие парни высыпали на порог, раздались хлопки в ладоши. Соскучившийся по хорошему кабардинскому уджу Инал поспешил к танцующим. И в тот самый момент, когда он хотел войти в круг и пригласить девушку, парень с газырями из слоновой кости, который все время задирал Инала, крикнул:

— Умолкни, гармонь! Остановись, светило!

Это были зловещие слова. Все вокруг затихло. Девушки в испуге прижались одна к другой. Замерли парии. Инал понял, в чем дело…

Обидчик показался на пути обиженного. Остановилось солнце, остановилась луна. Покуда не прольется кровь, светило не двинется дальше. Оглянувшись, Инал увидел вошедшего в круг одетого по-городскому, рослого, но болезненно бледного парня. Это был Нашхо.

Нашхо и сам не предвидел встречи с Иналом, смутился, побледнел еще больше.

Инал не раз обдумывал, как поступить при встрече с сыновьями Кургоко. Нет, он не забыл страшную сцену убийства отца, но помнил, что говорил ему Степан Ильич: «Кровная месть — заразная болезнь отсталых народов. Ее надо лечить, а не распространять между людьми. Помни, Инал, эти слова лучших людей твоего народа». Помнил Инал и молитвы матери, ее кроткое убеждение, что мстить не надо, что Кургоко всеми силами души старается искупить свою вину… Прошли годы, он — взрослый человек с кинжалом, а перед ним — сын убийцы отца…

Ну, как же быть? Отойти? О нем сочинят оскорбительную песню, девушки пришлют ему в подарок женский корсаж или головной платок… Что делать? Решается его жизнь, честь, судьба…

Парень в черкеске с дорогими газырями опять воскликнул:

— Когда же светило продолжит свой путь?

Все ждали. Инал решился.

— Гармошку! — сильным голосом приказал он.

— Светило не двигается, жизнь остановилась, — не унимался задиристый парень, поборник дикого обычая.

— Гармошку! — еще громче повторил Инал.

Гармонь неуверенно заиграла, парни, продолжая следить за Иналом, не поддержали его. Пройдя мимо Нашхо, чуть ли не задев его плечом, Инал приблизился к одной из девушек и, стараясь ничем не выдать своего волнения, пригласил ее на танец.

При свете луны было видно, как потупились глаза Нашхо, как передернулись его губы.

И трудно было сказать, чья звезда, чье светило остановилось в эту минуту, померкло, а чья звезда разгоралась.

КАЗГИРЕЙ

Звезда же Казгирея продолжала подниматься все выше.

На четвертый год обучения пришло письмо, растревожившее аул заметнее, чем приезд Инала, чем встреча Нашхо с Иналом. Съездив в Нальчик, где образованный друг прочитал Кургоко письмо, написанное по-арабски, старик с гордостью сообщил его содержание. Казгирей писал отцу и матери, что его посылают заканчивать учение — куда бы вы думали? — в Турцию, в Стамбул, в Высшую академию богословия. Было это через год после Зольского восстания и по русскому календарю в тысяча девятьсот четырнадцатом году, как раз накануне войны.

Спустя два года после этого Кургоко получил письмо из Стамбула, доставленное через Иран кабардинцами-паломниками. Война не мешала мусульманам переходить границу. За первым письмом пришло второе. Письма заставляли старика озабоченно сводить брови: Казгирей просил переслать ему с паломниками денег. Война кончается, объяснял сын, и он замыслил вернуться домой в Кабарду богатым человеком, вернее — с готовым предприятием, которое не только окупит все отцовские жертвы, но принесет и барыш и почет.

Что же это за предприятие? Люди судили и рядили, гадали Кургоко с Аминой. Что задумал ученый сын, оставалось тайной. Амина полагала, что сын хочет основать суконную фабрику. Кургоко почему-то предпочитал выделку кожи. Проникнувшись мыслью, что Казгирей по приезде откроет кожевенный завод, Кургоко, более не колеблясь, продал овец, пару коров, несколько бурок, призанял денег у лавочника, которому пообещал доставлять товар с завода или с суконной фабрики по льготной цене, и отправил деньги сыну. Серьезным доводом показалось и то, что, по словам Казгирея, его поддерживают в Стамбуле многочисленные соотечественники-кабардинцы.

«Казгирей, сын Кургоко, скоро приедет и откроет фабрику» — эта новость понравилась в ауле всем.

— Нет, Казгирей хоть молод, а голова, — отмечали старики. — Как раз теперь, когда всюду разруха, хорошо открыть новую фабрику в Кабарде.

В мечети люди спрашивали Кургоко:

— Зачем же шерсть скупаешь у других? Бери у своих.

Как будто Матханов и в самом деле уже приступает к закупке сырья, не считаясь с разрухой, начавшейся по всей стране и даже в царском городе Петрограде.

Другие предлагали кожу.

— Погодите, — останавливал поток предложений Кургоко, — всему свое время.

Но какую же фабрику везет Казгирей? Любопытство разгоралось.

Амина изменила свое предположение. Ведь сын ученый богослов, лицо духовное. Зачем ему шерсть? Едва ли пристало ему заниматься кожами. Скорее всего Казгирей будет ткать холсты и чалмы для всех хаджи — святых людей, лицезревших священный камень Каабы. Спрос на одеяния хаджи растет, потому что война с Турцией идет к концу и скоро правоверные опять двинутся в Мекку, к гробу пророка, прямым путем.

И вот в один прекрасный день весь аул собрался перед домом Кургоко Матханова. Ждали приезда Казгирея.

Толковали, что Казгирей везет фабрику с готовой железной трубой и поезд опаздывает, потому что не в силах тащить груз. Обсуждали, где ставить фабрику. Хотелось бы, конечно, в ауле, но едва ли такой умный человек, как Казгирей, согласится на это. Все фабрики стоят в городе, потому что там товар идет сразу к купцам, а уж от купцов по аулам. Возникал новый вопрос: как старый Кургоко будет начальствовать над фабрикой в городе? Ведь в городе нет мечети.

— Едут! — послышались возгласы, и толпа подалась навстречу подводам, показавшимся на улице. Три подводы, груженные ящиками, шли одна за другой; на ящиках сидел Кургоко и статный, хорошо одетый молодой человек, лицом очень напоминавший Амину, — это был Казгирей. Он с интересом оглядывал улицу и почтительно приветствовал людей. Сразу заметны были хорошие манеры ученого человека. Тонкая в талии светлая черкеска стягивалась пояском дорогой чеканки, и старики узнали поясок, в котором еще щеголял когда-то молодой Кургоко.

Старик, однако, удивлял своим мрачным видом. Он ничего не объяснил собравшимся — ни того, какие машины упакованы в ящиках, ни где решено строить фабрику. Молчал об этом и Казгирей. Люди решили, что старик недоволен тем, что Казгирей хочет ставить фабрику все-таки в Нальчике. И догадка как будто оправдывалась.

Казгирей гостил недолго. Через несколько дней ящики опять были погружены на подводы, нанятые, впрочем, не в Нальчик, а еще дальше — в Баксан… В чем же тут дело?

Старик Матханов был очень разочарован. Не ткацкие станки привез Казгирей на посланные ему деньги, не оборудование для шерстяного или мукомольного предприятия, а печатные станки, свинцовые арабские буквы — вот что было заключено в тяжелых ящиках.

Казгирей не прерывал переписки с любимым учителем из духовного баксанского училища Нури Цаговым, сумевшим, как видите, навсегда увлечь своего ученика той же мечтой, какой был увлечен он сам. Казгирей договорился с Цаговым, что вернется на родину с готовой типографией. Теперь старый Нури и его друзья с нетерпением ждали в Баксане юного книгопечатника. Давно ими было решено вместе с Казгиреем печатать газету, выпускать учебники для будущих кабардинских школ на кабардинском языке с помощью арабского алфавита.

Опыта не было. Все только начиналось.

— Изображать кабардинские слова арабскими буквами большой грех, — говорили богобоязненные люди. — Арабские буквы призваны изображать слова, произносимые аллахом. Вот в чем значение арабских букв!

В Прямой Пади все же пришли к заключению, что сын Кургоко человек умный. В чем соль его затеи? Он сообщит через газету о себе на всю Россию — и тогда деньги потекут к нему. Но и благожелатели становились в тупик, когда им напоминали, что газета будет печататься арабскими буквами на кабардинском языке, а кто знает по-кабардински дальше базара в Нальчике?

Как бы там ни было, первая газета на кабардинском языке появилась. Вначале ее развозили по аулам сами издатели. Дело, однако, затруднялось тем, что почти никто, кроме самих авторов, не в силах был полностью прочитать и понять эту газету, составленную частью из коротких сообщений, но больше из литературных композиций, заимствованных из нартских сказаний и народных песен. Казгирей и сам сочинял стихи. Он приступил к составлению грамматики кабардинского языка, совершенствовал алфавит, выработанный Цаговым, составил букварь. А все свободное от этих занятий время проводил в седле. Он разъезжал по аулам и поместьям богатых людей, не считал унижением собирать средства «на просвещение кабардинцев». Отец не давал ему больше денег и никак не мог подавить в себе обиду на сына, обманувшего его ожидания. Не бывать, видно, Казгирею наставником мусульман в Кабарде, рухнули мечты! Не утешало старика и то, что все чаще на базарах и у мечетей в часы намаза появлялись люди верхами и, достав из переметной сумы листок, громко возглашали:

— Газета! Газета! Бу-бу! Газета! О чем гремит газета? О чем сообщает Казгирей? Казгирей Матханов сообщает: за дальним городом война. Немецкий царь пошел на русского царя. Бу-бу… Закон — не платить калыма. Бу-бу… Родители, спешите выдать дочерей замуж… Газета, бу-бу, газета! Хорошая газета! Казгирей все знает.

Война и разруха не мешали Казгирею и Нури делать доброе дело. Они издали и учебник для начальных классов школы, учрежденной на средства добровольных пожертвований. Казгирей обещал жертвователям все доходы от будущих взносов за право учения. И многие захотели отдать детей в школу, где собирались учить грамоте на арабской основе, и арифметике, и географии. И что особенно важно — священной черноте корана.

Школа Матханова и Цагова быстро приобрела известность. Тут и там в аулах по настоянию мулл сходами принимались решения открыть «матхановскую школу», ибо ее программа признавалась лучшей общеобразовательной программой для мусульман. Понадобилось увеличить выпуск учебников, наступило время подумать о курсах для учителей. Наконец и старик Кургоко начал понимать, что не сын заблудился на дорогах, указанных ему отцом, а скорее он сам заблудился: сын почти уже догнал известностью полковника Клишбиева.

Не было, казалось, сил, способных затмить звезду Казгирея… Но, пожалуй, уместно привести здесь одну притчу:

Мулла стал скликать прихожан на моление уже накануне пятницы. «Зачем так рано?» — спросили его. «Да поможет нам аллах услышать его голос сегодня, чтобы вы собрались завтра», — отвечал мулла. Не все делается так легко и быстро, как хотелось бы, — говорит эта притча.

Такова история Кургоко Матханова и его сыновей.

ТАИНСТВЕННОЕ ТХАЛО

В зимнее время дни коротки. Путники — Степан Ильич и Эльдар — подходили к аулу под вечер. Пока дошли до реки, холмы, белевшие вдали, уже совсем посинели. Наступали сумерки.

Зима всегда меняет знакомые места, и, может быть, поэтому Степан Ильич не сразу узнал их. Эльдар же тут прежде и не бывал. Он считал, что следует поторапливаться: хорошо бы прийти в аул засветло. И его удивляло странное поведение Степана Ильича, который говорил Эльдару, что им обязательно нужно поспеть в аул сегодня, а вместе с тем не только не торопился, а выйдя на берег реки, как бы даже умышленно медлил с переправой через обмелевшую реку. Дважды они могли бы переправиться на тот берег с попутной мажарой, и оба раза Степан Ильич останавливал Эльдара:

— Нет, Эльдар, погоди маленько.

Медлительность Степана Ильича казалась тем более странной, что не только он сам, человек пожилой, но и горячий, молодой Эльдар уже изрядно продрог. Они согревались, расхаживая по берегу. Зачем являться в чужой аул ночью? Этого не мог понять Эльдар. Но, не теряя учтивости, он скрывал свое недоумение.

Совсем смеркалось, когда показались двое всадников. Степан Ильич обрадованно закричал:

— Салям алейкум, Инал!

Один из всадников, спешившись, передал поводья другому, быстро пошел навстречу и почтительно остановился перед Степаном Ильичом. Степан Ильич дружески обнял его, вроде того, как давеча обнимал Астемира.

— Алейкум салям! — приветливо отвечал человек. — Как здоров ты, мой дорогой учитель? Давно ли ты ждешь?

— Это Эльдар, — Степан Ильич показал на Эльдара. — Все происходит так, как нам с тобою хотелось, Инал. Эльдар, сын Мурата, племянник Астемира, наш человек. Он будет совсем наш… Прекрасный человек Астемир! Очень хороший человек! Он верный мой друг и брат. Это я знаю твердо.

— Твои друзья — мои друзья, — отвечал Инал. — Мой конь, мой очаг, мои друзья — это все твое, дорогой наставник Степан Ильич! Все это твое, все это принадлежит тебе и твоим друзьям! Я хотел бы иметь всего много только затем, чтобы разделить с тобой.

— Ну-ну… оставь эти… признания… этот восточный стиль, — добродушно остановил Инала Степан Ильич. — Сейчас не до любезностей. А? Ты не обижайся, Инал. Как думаешь переправляться?

— Ты меня не можешь обидеть, Степан. А как переправляться — это очень просто: садись в седло. Твой друг сядет с Хабижем… Знакомься с Хабижем. Он балкарец, горец с сердцем революционера и глазами орла. Он видит то, что мы с тобой разглядим только через полчаса. А ну-ка, Хабиж, что ты видишь вон там?

Инал добродушно посмеивался. Голос его был басовит, движения уверенны.

Степан Ильич прервал шутки:

— Толком говори, кто это?

Инал объяснил, что Хабиж был до сих пор как бы оруженосцем «у нашего Буачидзе»…

Эльдар понял, что речь идет о каком-то большом начальнике, хотя и не знал имени руководителя большевиков.

— Буачидзе шлет тебе салям, Степан Ильич. Он сам прибыть не сможет. У меня в шапке есть письмо от него для тебя.

— Давай письмо, и двинемся.

С этими словами Степан Ильич подошел к коню, Инал придержал стремя, Степан Ильич довольно ловко сел и тут же распечатал полученное письмо.

Эльдар смотрел во все глаза на человека, которого Степан Ильич называл Иналом. Неужели это и есть тот самый Инал Маремканов? Уже нередко можно было услышать об этом человеке. Чем крупнее становились события, тем громче звучало это имя. К нему все чаще прибавлялось прозвище «народный человек». Этим хотели сказать, что он человек, любимый народом, понимающий нужды народа. Известно было также, что Казгирей Матханов, первый мудрец среди шариатистов, его кровник. Словом, не каждый день можно было встретить такого человека, как Инал Маремканов.

Эльдар видел перед собою джигита лет двадцати двух, сильного и ловкого. От верховой езды на морозе раскраснелись щеки на смуглом скуластом лице, молодые усы были подстрижены. Чуть косые глаза смотрели из-под дорогой кубанки остро и пытливо, когда оглядывали незнакомого человека, но их выражение сразу же менялось, как только Инал переводил взгляд на Степана Ильича. Тогда они выражали почтительность и преданность. Степан Ильич иногда и сам поглядывал такими же глазами на своего спутника…

— Садись, Эльдар, на коня! — сказал Инал по-кабардински. — Хабиж! Вот тебе товарищ, принимай его.

Четыре всадника на двух конях переправились вброд через мелководный Урух. Река уже была подернута ледком, приятно хрустевшим под копытами коней.

Эльдар размышлял: что же означает эта встреча?

А между тем загадочное поведение Степана Ильича, самое его путешествие сюда вдвоем с Эльдаром и встреча с Иналом объяснялись просто… Но не будем забегать вперед.

Довольно долго всадники поднимались по ровному пологому склону, и когда наконец въехали в аул, совсем стемнело.

Собаки лениво поглядывали на незнакомых всадников. По дворам слышалось мычание коров, кое-где еще звенели ведра. Иногда там или здесь вспыхивал огонек, на землю ложился свет из открывшейся двери.

Степану Ильичу все казалось незнакомым, как будто он никогда прежде и не ходил по этой улице.

— Вот новый дом старого Кургоко, — хмуро сказал Инал, когда всадники поравнялись с длинным белым забором, из-за которого виднелись заиндевелые ветви сада.

— Ну, как старик? Думаю, он доволен своим сыном Казгиреем.

— Доволен.

— А Нашхо?

— Нашхо не менее ученый человек. Он учился на юриста в императорском университете. В городе Одессе.

— Ишь ты!

— Последний год, — продолжал Инал, — Нашхо где-то на Кавказском фронте действовал против турок. Я слышал, он настроен революционно.

— Интересно! — воскликнул Степан Ильич. — Очень интересно! — Степан Ильич знал о встрече Инала с Нашхо, но промолчал об этом. — Ну, а как старик насчет коней, по-прежнему держит жеребцов?

— О да, у него и теперь лучший жеребец в Кабарде. Можешь представить себе, Степан, как старик бережет его, если сам Жираслан не может до него добраться.

— Жираслан? Кто это?

— Ты мог не знать этого человека. Жираслан — это князь-конокрад, из рода Клишбиевых, а жена его — родственница князя Берда Шарданова.

— Вон как! Берд Шарданов — личный враг Эльдара. Не любишь князя Берда? — негромко спросил, обернувшись, Степан Ильич. — Вот этот подъем я узнаю. Мы, кажется, уже у цели. Кто же теперь живет здесь? — Степан Ильич кивнул в сторону дома, где шесть лет назад жил он сам.

Инал ответил, что там живет теперь муфтий Имамов. Человек весьма богатый и весьма зловредный.

— Это плохо, — заметил Степан Ильич. — Чем меньше этот сосед увидит, тем лучше для нас…

Таинственность происходящего волновала Эльдара.

По возможности бесшумно подъехали всадники к дому. Их встретили младшие братья Инала. Спешились. Во дворе под седлами стояло еще несколько коней. Урара, добрая старая наша Урара, встречала сына на пороге. В доме, как на тхало, пахло горячими лепешками, бараниной, чесноком, махсымой. Урара, предупрежденная Иналом о том, что в этот вечер соберутся его друзья, позаботилась о достойной встрече.

— Узнаешь ли ты меня, Урара? — спросил хозяйку Степан Ильич.

По ее почтительному ответу трудно было понять, узнала ли Урара своего бывшего соседа, соблазнителя сына, каковым он продолжал оставаться в глазах Урары. Инал, оберегая мать, чувствительную к этому прошлому, поспешил увести Степана Ильича, и они вошли в кунацкую.

Все как на тхало, но и все не так, как на тхало. В комнате было темно, света не зажигали. Не было заметно, что люди собрались на привольное пиршество.

Слышались сдержанные возгласы:

— Степан Ильич!.. Инал!.. Салям алейкум!

Инал усадил Степана Ильича на почетное место, занимаемое обычно тамадой.

Урара с женщинами внесли блюдо с бараниной, а братья Инала расставляли тарелки и стаканы.

Эльдар с любопытством наблюдал необыкновенное собрание, не похожее ни на что из того, что случалось ему видеть. Многие из гостей были русскими. Говорили главным образом по-русски, и все — и русские, и кабардинцы — обращались к Степану Ильичу, а не к Иналу, который усердно разливал в стаканы махсыму и раскладывал баранину по тарелкам. Пиршество и разговор шли в темноте. Время от времени кто-нибудь входил со двора, и тогда все затихали. «Все ли спокойно?» — спрашивал Инал и ему отвечали: «Вокруг все спокойно». Его братья несли дозор.

После многих речей, вопросов, ответов, новых вопросов и новых ответов наступила тишина, и заговорил Степан Ильич. Он говорил долго, и все слушали его речь, как очень интересную проповедь искусного муллы в мечети.

Но вот застучали, задвигали лавками, что уж совсем шло в разрез с представлениями Эльдара о правилах поведения на проповеди или даже на тхало, и к еще большему изумлению простака из Шхальмивоко многие из гостей, выслушав речи Степана Ильича, сразу же стали собираться в дорогу.

Сильные впечатления не помешали, однако, Эльдару хорошо покушать и крепко заснуть.

Еще не рассветало, когда Степан Ильич с Эльдаром и Инал со своим охранителем — остроглазым балкарцем — выехали со двора.

Таким образом, Эльдар, собственно, и не видел ни аула Прямая Падь, ни его мечети, ни его красивых девушек. А видел только звезды над этим аулом, такие же, как над Шхальмивоко.

Многое еще оставалось тайной для Эльдара, но он уже чувствовал себя приобщенным к какому-то большому важному делу. Эльдар был очень доволен и горд. Больше всего хотелось ему теперь, чтобы когда-нибудь Инал и о нем сказал: «У Эльдара сердце революционера», — хотя Эльдар плохо понимал, что означают эти слова, а Астемир не мог бы объяснить их достаточно вразумительно.

Коломейцев считал, что собрание прошло с большой пользой для дела. Он говорил:

— Мы еще слабы, и тайна нас защищает.

Инал возражал:

— Зачем тайна? Мы должны говорить прямо. Люди должны понять нас. Не любит кабардинец действовать исподтишка. Он говорит прямо и действует открыто.

— Люди не сразу поймут нас. Ты высказывайся прямо, но и сам берегись и береги своих товарищей. Нас пока мало, мы все на виду, нас легко переловит тот же Шарданов. Думаешь, он не хочет этого? Так пускай Шарданов не знает всех нас, не знает степени нашей сплоченности. — Степан Ильич старался растолковать, как необходима теперь осторожность.

Он видел, что Инал не вполне согласен с ним, а принимает его указание, подчиняясь старшему. Что же говорить о других, еще менее подготовленных, еще более горячих?

За Нальчиком, у развилки дорог, из которых одна уходила на Шхальмивоко, Степан Ильич остановил коня и обернулся к Эльдару:

— Здесь мы с тобой расстанемся, Эльдар, — сказал он. — Мы поедем дальше. Астемиру передай — скоро опять буду у вас. За конем заедет Хабиж… Инал, что скажешь ты?

— Передай Астемиру наш общий салям, — пробасил Инал, дружески оглядывая Эльдара. — Рад знать, что ты наш человек, Эльдар.

— О, Эльдар еще будет у нас красным командиром! — проговорил Степан Ильич, придерживая коня.

И тут Инал проговорил те самые слова, какие мечтал услышать от него Эльдар только час тому назад:

— Я вижу, Эльдар, что у тебя сердце революционера. Прислушивайся к нему почаще! А ну, скачи. Посмотрю я, какой из тебя выйдет красный командир.

Нужно ли было Эльдару большего? Он в восторге гикнул, стеганул коня — и только его и видели…

МАЛЕНЬКИЕ БУКВЫ И БОЛЬШИЕ ДЕЛА

Да, разные люди по-разному отнеслись к событию редкостного значения и интереса — к возвращению Астемира Баташева.

На разных людей разное впечатление произвели его рассказы. По-разному встретили люди и славного гостя, кунака Астемира Баташева, русского мастера Степана Ильича, быстро заслужившего расположение одних и насторожившего других.

Большие дела приближались к тихому аулу. Но что это было — туча или солнце?

Если Эльдар готов был принять все случившееся как благотворную перемену в своей жизни, то, скажем, Муса Абуков скорее подозревал во всем этом наваждение шайтана.

Но вот кто теперь как сыр в масле катался, это Давлет: пробил час для всех любителей сборищ и споров…

Ну что же, все так и должно было быть! Все оказалось на своих местах.

Если простые чувячники, без преувеличения можно сказать, повалили в дом к Астемиру, то Муса, Гумар и прочая знать аула постарались отойти подальше, настороженные и испуганные тем, что услышали на небывалом сходе в доме объездчика, давно известного возмутителя спокойствия. При этом они стремились посеять сомнения среди тех, кому нравились речи Астемира и Степана Ильича, старались внести раздор.

Муса не видел лучей, он видел тень тучи.

Что ж, непросвещенный Эльдар судил безошибочно, когда сказал от всего сердца, что как раз теперь становится ясно, кто, кому и чему служит. Эльдар видел из-за тучи солнце.

А мулла Саид, прослышав обо всем этом, сделал немаловажное заключение.

— Что делает Баташев? — спрашивал он, словно на уроке в медресе, и отвечал: — Баташев отвергает адыге-хабзе. Правоверные, да хранит вас аллах! Да хранит он вас от посещения дома Астемира: там не хасса, нет, там совет нечестивых.

И мнение муллы, разумеется, имело вес.

— Слышали, что сказал мулла? — спрашивали мусульмане друг у друга. — Он говорит, что в доме Астемира совет нечестивых.

Но и тут разные люди отзывались по-разному. Например, кузнец Бот резонно возражал:

— Разве Истепан Ильич нечестивый человек? (Бот имел обыкновение ко всем русским словам и именам прибавлять частицу «и», полагая, что этого вполне достаточно, чтобы щегольнуть знанием русского языка.) Почему нечестивый человек Астемир? — возражал Бот. — И Астемир и Истепан как раз говорят, что не только уорки и князья, но и карахалки и даже батраки-унауты — люди чистые и честные. Вот что говорят Истепан и Астемир.

Соображения кузнеца звучали внушительно.

Нет нужды пересказывать все толки и суждения, притягательные для завзятых спорщиков — Давлета, Батоко или Масхуда Требуха в Желудке, важно отметить, что хотя Муса и отвернулся от «совета нечестивых», его все-таки сильно беспокоило, о чем там говорят и с кем спорят Давлет и Масхуд Требуха в Желудке? Тут было больше чем простое любопытство. Муса потерял покой с того памятного утра и не раз готов был поддаться призывам Давлета снова пойти к Астемиру, не отказывая себе, впрочем, в удовольствии отвечать на эти приглашения такими словами:

— Нет, я уж пойду на тот койплиж, где к столбу будут подвешивать не красный сыр, а Астемира с его кунаками.

И Давлет, довольный злой шуткой Мусы, говорил в свою очередь:

— Валлаги, Муса! Велик аллах! Тут Астемир плетями не отделается, закачается Астемир в петле, ничего, что плечи у него широки, как у Дамалея…

Так отвечал Давлет Мусе, но в тот же день опять шел к Астемиру, ввязывался в споры, а при случае повторял и перед хозяином дома «добрые» пожелания — и свои, и Мусы Абукова.

Астемир ко всем этим выходкам относился с удивительным спокойствием. Прищурит глаза, ухмыльнется и скажет:

— Вот тут, Давлет, я с тобою особенно охотно поспорю. Думаю, не меня, а тебя, как козла, подвесят на будущем койплиже. А Мусу, так того уж наверняка, потому что это будет настоящий койплиж, его сам народ устроит. Советую тебе, Давлет, обо всем этом хорошенько подумать, чтобы попасть на праздник не козлом, а гостем…

Нет, Астемир не потерял умения постоять за себя! Эльдар восхищался им. Во всем ему хотелось быть похожим на Астемира, если не на Степана Ильича.

И случай ему подвернулся.

По старой памяти Эльдар иногда заходил в мечеть, где помогал Саиду делать какую-нибудь тяжелую работу. Так было и в тот полдень. Правоверные только что совершили дневной намаз и мирно сидели рядком, греясь на весеннем солнышке. Был здесь и Муса. Заискивая перед богатым дядюшкой, желая подыграть ему, бездельник Газыз, который с годами не забыл своего поражения на памятном койплиже, увидя Эльдара, закричал:

— Эй, Эльдар, подойди сюда!

И когда Эльдар приблизился, продолжал:

— Помнишь ли ты, Эльдар, как на койплиже ты на столб лез?

— Помню. А что ты хочешь этим сказать?

— А вот что я хочу сказать, — съехидничал Газыз, — я хочу сказать, что скоро ты опять полезешь. Сначала Астемир, а потом ты. Полковник Клишбиев вас сам подтянет… Только там русской водки не найдешь… Ни водки, ни платочка. Найдешь намыленную веревку.

Злые слова Газыза возмутили Эльдара. Дикий огонек вспыхнул в его глазах, еще мгновение — и Эльдар схватил бы обидчика за горло. Некоторые из наблюдавших даже привстали встревоженно со ступенек, но тут Эльдар вспомнил, что Астемир учил его воздерживаться от применения силы там, где можно применить острое слово, вспомнил, как сам Астемир поступал в подобных же случаях, и опустил руку.

Но не сумел найти нужного слова, а только проговорил:

— Я не забуду, я еще отвечу тебе…

Давлет, который сидел тут же, был недоволен тем, что разгоревшийся было скандал мгновенно погас.

— Смотри же не забудь! — крикнул Давлет вдогонку Эльдару.

А Эльдар меньше всего нуждался в подобном наставлении.

Но не все были так неосторожны, как племянник Мусы.

«Воздержанные» и «невоздержанные» как бы менялись ролями. А тут другие события постепенно заглушили интерес к возвращению Астемира и сборищам в его доме, тем более что новизна первых впечатлений проходила.

Сразу в несколько домов пришла радость: вернулись сыновья — солдаты Кабардинского полка.

До позднего вечера толпились теперь люди у этих домов, прислушивались к мужественным голосам солдат-фронтовиков. Здесь тоже не было недостатка в удивительных сообщениях. Особенно интересным, просто-таки невероятным казался рассказ о том, как Дикая дивизия, шедшая под командованием генерала Корнилова на Петроград, главный город России, для того чтобы выгнать оттуда бунтовщиков, была остановлена этими самыми бунтовщиками-революционерами… Бунтовщики вышли навстречу. С ними, по словам солдат-рассказчиков, были почтенные старики из Кабарды, Осетии и Дагестана. Они обратились к войску со словами приветствия и разъяснили, почему бунтуют, чего они хотят для себя и для своего народа, почему генералы ведут против них войска.

Чуть ли не слово в слово повторялось то, что Астемир слышал от бедняги Карима, так и не успевшего вернуть себе ногу: он умер после операции. Астемир вспомнил госпиталь, беседы со Степаном Ильичом у печных заслонок, свою последнюю речь перед ранеными. Улыбнулся. Бывалые солдаты подтверждали, что подобные речи называются не хох, а митинг, солдаты уже слыхали такой митинг там, под Петроградом. Против справедливых речей не действовали приказы или угрозы. Да, действительно, главный генерал Корнилов был арестован адвокатом Керенским. Но адвокат Керенский недолго владел Петроградом. Вскоре большевики выгнали его вместе с У ч р е д и т е л ь н ы м с о б р а н и е м и всеми к а д е т а м и, и вот с той поры по всей России объявлена советская власть.

На вопросы, кто же это к а д е т ы и что за штука У ч р е д и т е л ь н о е с о б р а н и е, рассказчики отвечали недостаточно ясно, не мог этого объяснить и Астемир, догадываясь, что это не совсем то же самое, что р е в о л ю ц и я.

Все с нетерпением ждали объяснений Степана Ильича. Но все-таки самое главное прояснилось.

— Значит, Астемир и его кунак Степан Ильич говорят правду, — заключили люди. — Советская власть — это значит: прекратилась война, а вся земля отошла к карахалку, и даже безземельные унауты уже не батрачат на дворах князей и богатеев.

— А где же в таком случае они работают? — спрашивали сомневающиеся или просто любители повздорить, спорщики, вроде Давлета, — что же хорошего в том, что негде работать ни унаутам, ни тхукотлам?

Этот последний вопрос звучал вразумительно, и на него никто из солдат не умел ответить. Тогда опять люди обратились за разъяснениями к Астемиру. Астемир отвечал на это, что в России среди крестьян нет больше ни пшитлов, ни унаутов, потому что и безземельные батраки — унауты — получили землю в собственное владение.

Поразительно! Как понять все это?

Опять начали собираться люди — если не в самом доме Астемира, то у плетня Астемирова дома, и опять разгорались неуемные споры. И многие кабардинцы чувствовали, как глубоко и больно затрагивают их люди, оспаривающие неизменность законов адыге-хабзе, по которым привык жить карахалк испокон веков.

— Пхе! Что говорит Астемир! — слышались голоса.

— Он все мешает в одном корыте, как гяуры корм для свиней.

Но зерно уже было брошено в хорошую почву — и теперь не у одного только Эльдара было выражение серьезной и тревожной думы в глазах. Все чего-то ждали. Люди в ауле просыпались по утрам с новым чувством: настало время чего-то небывалого и важного.

Даже старая нана, наслушавшись споров Астемира с людьми, наполнявшими комнату, говорила Думасаре после того, как все расходились:

— Сказано в коране, что должны появиться небывалые люди — ивлисы. И будет это перед концом всякого дыхания… Ой, алла, ой, алла, — шептала старушка, стараясь, чтобы слов ее не услышал Астемир, — неужели я, старая женщина, так зажилась, что должна видеть своего сына во власти ивлисов, в царстве шайтана? Зачем аллах не забирает меня к себе?..

Думасара не умела ответить ей, а только вздыхала и старательно работала по дому.

— Скоро, нана, они наговорятся и перестанут приходить и спорить, — старалась успокоить она старую нану.

И действительно, собрания становились все реже и малолюдней, хотя причина была другая: приближалось время весенней пахоты и сева. Все теплее пригревало солнце, все нужнее становилась туча.

Сказать откровенно, собрания эти начали утомлять и Астемира, и он с удовольствием взялся за привычные и любезные каждому землепашцу дела. А дел было немало…

О, как приятно пересыпать в ладонях зерно, предназначенное для борозды!

Эльдар по-прежнему помогал возделывать и участок Астемира, и участок Сарымы. Диса болела и с трудом поднималась с той самой узорчатой кровати, которую когда-то выловила она с помощью Эльдара.

Больше всех в эти дни отдыхала душой Думасара, которая, управляясь по дому, помогала еще мужу и Темботу в поле. Лю оставался со старой наной.

Так сколотилась маленькая артель. После дневных работ все дружно собирались за столом Астемира.

— Как я смогу отблагодарить тебя, Эльдар, за все хорошее, что ты сделал и делаешь для меня? — удрученно спрашивал Астемир, ласково оглядывая своего друга-племянника.

— Дай мне твои буквы, — горячо отвечал Эльдар, — и я буду этим доволен. Учи меня, Астемир, языку. Хочу знать язык и грамоту, как ты… Помог тебе аллах просветиться — помоги мне, а тебе аллах поможет возвыситься…

— О чем ты говоришь, Эльдар? — усмехался Астемир, щуря глаза. — Зачем мне возвышаться? Я и сам еще мало знаю, но то, что знаю, охотно сообщу тебе.

После ужина Астемир доставал свои большие картины в красках и книгу-азбуку, читал, пояснял, а на другой день, во время работы в поле, нередко можно было услышать, как Эльдар бормочет про себя:

— Женщина с коромыслом — это «т»… Перекресток дорог — это «х»… Крыша — это «а»… Все вместе — «тха». Дерево с веткой — «у»… Труба на крыше — «д»… Калитка в ограде — «ж»… А все вместе «удж».

Тха — бог богов, удж — танец.

Такой наглядный метод преподавания азбуки изобрел Астемир и терпеливо делился своими знаниями с первыми и усердными учениками — Темботом, Эльдаром и Сарымой. Эльдару грамота давалась туго. Он отчаивался. Астемир спрашивал:

— Какая буква похожа на женщину с коромыслом? На что похожа другая буква — буква «х»?

Нет, пахать было легче… Над букварем Эльдара прошибало семь потов. И вот он придумал! Вернее, придумала Сарыма. Она переживала затруднения Эльдара едва ли не больше, чем он сам. Услышав его жалобы на то, как быстро он забывает, казалось бы, уже заученные буквы, Сарыма весело предложила ему:

— Хочешь, Эльдар, я вышью буквы у тебя на рубашке?

— Буквы?

— Буквы.

— На рубашке?

— На рубашке.

— Да как же ты это?

— Да вот так! — и, срисовав с помощью Тембота буквы, Сарыма принялась за дело.

Вскоре Эльдар стал ходить в холщовой рубашке с узором, составленным из русских букв, чудесным образом слагающихся и в русские и в кабардинские слова.

Учителю и ученикам охотно и даже с увлечением помогал Степан Ильич, но Степан Ильич не всегда был на месте. Он все чаще уходил куда-то — нередко на неделю и больше; наконец и совсем уехал в Пятигорск; но когда появлялся в ауле, неизменно останавливался у Астемира.

НОВАЯ БЕДА НУРГАЛИ

Опять, как и всегда в жизни, в доме Астемира и вокруг него серьезное мешалось с пустяками, важное со смешным. Вскоре внимание людей было привлечено к новым событиям. Бедный, невезучий Нургали! У очага за прилавком новой харчевни он наконец счастливо вздохнул. Все прежние желания он расценил теперь как печальные заблуждения. Думалось ему, что самим аллахом он предназначен для того, чтобы быть трактирщиком. Тут ему нравилось все: отбирать для котла бараньи туши, а то и самому свежевать барана, разжигать огонь, вдыхать вкусный запах закипающего супа. Так как он резал баранов согласно правилам мусульманина, то и добрые мусульмане шли в его тесную халупу довольно охотно. Харчевня быстро наполнялась людьми и дымом очага.

На козлы были положены две доски, служившие столом, лавки вкопаны в землю. Чугунный котел, ведро, глиняные миски и деревянные ложки составляли незамысловатую утварь харчевни.

Предусмотрительный Муса решил начать с малого, а в случае удачи шире развернуть дело.

Вот и закипел уже ляпс, сварилось мясо. Нургали особенно любил эту минуту. Он выловил жирные куски баранины, разделил их на порции, налил бульон в миски, а там еще более приятная минута — получать с удовлетворенного посетителя плату, раскладывать деньги по мешочкам, романовки к романовкам, керенки к керенкам. А то вдруг появляются какие-то новые, совсем незнакомые билеты, выпущенные в Ростове или во Владикавказе новым Терско-Дагестанским правительством. Нургали нравилась даже сама сложность этих расчетов. Проигрывая на одном, он норовил выиграть на другом.

Случались, конечно, и неприятности, но где их не бывает?

Иной из посетителей, неведомо какими путями посвященный в историю Нургали, вдруг начинал присматриваться: а не прячет ли где-нибудь харчевник свое золото? Потребует чашку бульона и сидит битый час, следит за каждым движением харчевника. Ну и шайтан! Попадались хитрецы в другом роде: возьмет порцию, мясо съест, выхлебает полмиски бульона — и нате, требует, чтобы Нургали остатки вылил в котел, а в миску налил свежего, погорячее.

— Наливай, наливай, не обеднеешь! Кто не знает, что ты прячешь золото! Да подбавь еще и каши.

Круто сваренную пшенную кашу и мамалыгу — маремсу — Нургали выкладывал обычно деревянной ложкой на стол.

— Пусть аллах даст тебе кашу вместе с золотом… отправляйся вон отсюда! — сердился Нургали.

— И уйду!

— Ну и ступай!

Хитрецу этого только и нужно. Он быстро собирался и шел к дверям.

— Эй, ты, а деньги!

— Налил холодной похлебки, да еще деньги требуешь!

— Плати — не у отца отобедал.

— Ай, слышите, правоверные, как он разговаривает с мусульманином? И верно, что за океаном совесть оставил.

— Долой с глаз моих!

А ловкач и без того уже за дверью.

Неприятные случайности, однако, не затмевали лучей первого счастья, и это ощущение удачи теперь преобладало в душе Нургали… Так нужно же было, чтобы и тут беда перебежала дорогу!

Одним из частых посетителей харчевни Нургали стал земляк Масхуд Требуха в Желудке. Ведь Масхуд имел всегда дело с торговцами скотом и при удачной сделке позволял себе иногда роскошь — посидеть и посудачить с людьми в харчевне у земляка. В этом, конечно, не было ничего удивительного. Нургали был удивлен другим: с некоторых пор в харчевне стала появляться знахарка Чача, неизменно подсаживалась к Требухе в Желудке, и они о чем-то подолгу шептались. Масхуд явно смущался, а Чача старалась его в чем-то убедить.

Что за сказки? В чем дело?

За эти годы старуха совсем высохла, но взгляд ее, если уж она кого-нибудь удостаивала вниманием, по-прежнему как бы обжигал из-под платка, а привычка бормотать сменилась каким-то беспрерывным пришептыванием. Казалось, будто старуха хочет что-то сообщить по секрету, только ее теперь никто не слушал. Вот разве один Масхуд склонял к ней ухо. Бормоча что-то, Чача, ни с кем не здороваясь, подсаживалась к Масхуду, и сразу ее шепот становился таинственным. Она опять в чем-то убеждала Масхуда, а тот опять краснел от смущения, глупо улыбался и всем своим видом говорил: «Ну, ну, я-то уж не такой дурак, за которого ты, Чача, меня принимаешь!»

Нургали очень любопытно было узнать, о чем они шепчутся. Не подозревал он, что в харчевне, принадлежащей Мусе, Чача уговаривает жилистого Масхуда решиться на сладкое свидание не с кем иным, как с красоткой Мариат, по которой он уже давно тайно вздыхал…

Что необъяснимо людям, доступно творению аллаха. Ой, алла! Кто же не помнит торжества койплижа — праздника, состоявшегося во дворе богатея Мусы по поводу рождения сына. То был третий ребенок и второй сын своего отца, но, как и дочь, как и первый сын Мусы и красотки Мариат, этот тоже умер, несмотря на то, что нарекли его Омаром, то есть Властелином… Четвертого ребенка Мариат ждала тщетно, вернее — она имела причины не верить больше в могущество своего мужа, но, как несчастная Узиза, судьбу которой помнили все женщины аула, она не решалась сказать правду своему излишне самоуверенному мужу и доверила тайну только Чаче. А Чача приложила тут всю силу своих убеждений и уже почти склонила женщину к самому верному и прямому решению задачи. Нужно было только найти удальца, который отвечал бы двум основным условиям — отличался энергией и скромностью. Выбор был нелегкий, но в конце концов он пал на Масхуда Требуху в Желудке. Невероятно? Нисколько. Самая глуповатость Масхуда служила на пользу дела. Кто поверил бы дураку, если бы он стал хвалиться своим успехом у красивой женщины? Так рассудила хитрая старуха и взялась за сводничество. Удача сопутствовала ей. Но в этом случае наглядно проявилась справедливость древнего изречения, что нередко удача одного зиждется на несчастье другого.

Увлеченный таинственным перешептыванием Масхуда и Чачи, Нургали не заметил, как его знаменитое пальто, висевшее над очагом, оборвалось с гвоздя и вспыхнуло — начался пожар.

Пламя уже лизнуло деревянную лавку.

Посетители бросились вон из харчевни.

На базаре видели, как вдруг из дверей вслед за людьми повалил густой дым и показалась козлоподобная фигура Нургали в фартуке из мешковины.

Он кричал:

— Пожар! Пожар! Масхуд, зачем убегаешь? Помоги мне!

Вот уж, действительно, несчастливым седлом оседлал Нургали своего коня! Коли нет счастья у человека, то собака достанет его и на верблюде…

— Люди, не дайте сгореть добру! Помогите! — вопил несчастный.

Скликал людей и перепуганный Масхуд. Чача, тряся головой, держалась в стороне.

Люди сбежались, да не было воды.

Пламя выбилось наружу. Кто-то влез на крышу и разбрасывал горящие жерди. Пока подоспела вода, крыша рухнула, взметнулся сноп искр. Изнутри слышалось испуганное блеяние барашка, которого незадачливый хозяин только собирался заколоть. Услыша блеяние барашка, Нургали вспомнил о нем и бросился обратно в огонь.

— Куда ты, безумный?

Но Нургали уже скрылся в дыму и затем вновь показался на пороге, барашек с осмоленной шерстью был у чего в руках. Нургали причитал:

— Пальто… сгорело мое пальто…

— Ай-ай-ай! — сочувствовали вокруг.

Неукротимые златолюбцы, все еще верившие, что в просторном пальто харчевника было зашито золото, бросились в догорающую мазанку. Но, кроме чугунного котла и обгоревших глиняных мисок, ничего не оставалось на пепелище.

Роясь в золе, Нургали наткнулся на остатки спекшейся кукурузной муки.

— Хакурт получился, — кто-то не постеснялся пошутить и тут.

Нургали было не до шуток. Все кончилось…

Только для Мусы и Масхуда, руководимого Чачей, не кончились страсти этого дня.

Именно Чача и Масхуд стали в доме Мусы первыми вестниками несчастья.

— О аллах! Что вы говорите! — воскликнул Муса, услышав сообщение, что на базаре в городе сгорела харчевня Нургали. — О моя харчевня!..

— Как это «твоя» харчевня? Это харчевня Нургали, а не твоя.

— О алла! Почему Нургали? Это моя харчевня, а не Нургали. Этот мешок с несчастьем только вел мое дело. Где моя шуба, Мариат? Вели закладывать двуколку — поеду в Нальчик…

Вот как прояснилась история с подставным хозяином харчевни. Но дела аллаха на этом не остановились. Заговорщики против мужской чести Мусы справедливо рассчитали, что им не дождаться более благоприятного момента. Скажем без обиняков: когда поздно вечером Муса вернулся с пожарища с чугунным котлом на таратайке и с уныло бредущим за таратайкой Нургали, мясник мог бы похвалиться, что он стал близким родственником Мусы… «Едва ли, — думал про себя Масхуд, — Муса вправе теперь посмеиваться над тем, что я, Требуха в Желудке, не имею успеха у красивых женщин!» Что же, Масхуд был прав.

Да! Аллах знает, как наводить порядки. Но скажем и то, что еще многое нужно было сделать аллаху для полного порядка в Шхальмивоко.

«ГОСУДАРСТВЕННЫЙ СУНДУК»

Однажды Степан Ильич приехал из Пятигорска на мажаре, которая неторопливо везла большой железный ящик. За поскрипывающей мажарой верхом следовал сам Гумар в полном вооружении.

Мальчишки бежали толпой. Степан Ильич подмигивал им и ухмылялся, восседая на диковинном ящике. Мажара остановилась у дома правления над рекой, по-весеннему полноводной.

Ящик сгрузили, а Степан Ильич, заглянув к Астемиру, направился через степь к усадьбе Шардановых.

Что все это значило?

Загадочность происходившего только увеличилась после того, как в тот же день послышался в жемате голос Еруля, скликавшего людей на сход. Случай небывалый. Никто из стариков не помнил, чтобы сход собирался в тот самый день, когда о нем извещали. Больше того — недавним конникам Кабардинского полка велено было прийти на сход в полной форме и с оружием.

И опять, как годы и десятилетия тому назад, неторопливо сходились кабардинцы на лужайке перед крыльцом дома правления, и толпа имела необычный вид благодаря тому, что не только конники Кабардинского полка пришли в военной форме, многие честолюбцы решили не отставать от них и тоже вырядились в черкески и опоясались кинжалами.

Вечера уже стояли долгие, светлые, вокруг все зеленело. С полей шел запах вспаханной земли. Со стороны усадьбы Шардановых по временам слышалось постукивание. Стало известно, что кунак Астемира, русский мастер Степан Ильич, проверяет там готовность сеялки к выходу в поле.

Да! Дело начиналось необыкновенное!

Заместитель командира Кабардинского полка подполковник Берд Шарданов от имени атамана Терского казачества объявил набор бывших солдат полка и сбор денежных средств, лошадей, снаряжения и оружия для войск Терского правительства, обосновавшегося во Владикавказе. Снова появился в Нальчике и разъезжал по аулам не кто иной, как сам Клишбиев в сопровождении Аральпова. Вот и ожидался сейчас приезд начальства.

Так истолковал причину схода Астемир.

Астемир объяснил также людям и назначение железного ящика: сейчас Степан Ильич прибудет сюда и установит ящик, предназначенный для хранения денег. И действительно, вскоре на княжеской двуколке подкатил русский мастер. С помощью Астемира, Эльдара и Бота Степан Ильич принялся устанавливать в лучшем углу правления диковинный ящик.

— Ого-го! — удивлялись люди. — Зачем же такой большой ящик? Даже у Мусы, даже у Рагима нет такого количества денег. Скажи, Астемир, что все это значит?

— Кунак говорит, что в усадьбе Шардановых будет штаб нового полка и тогда казенный ящик перевезут в усадьбу, — пояснил Астемир, сам немало взволнованный всем происходящим.

Демобилизованные солдаты подтверждали, что в полку обязательно должен быть ящик с деньгами, а возле ящика — солдат с ружьем или с шашкой наголо…

Дом правления украшался бело-сине-красными флагами, какие вывешивались в Нальчике при царе. Сам Гумар щеголял в лучшей своей черкеске и в желтых сапогах. Было изготовлено шугпасто — хлеб-соль. Празднично одетые старики должны были преподносить его на серебряном подносе. С ног сбились женщины, согнанные сюда для уборки, — они едва успели домыть и доскрести по русским правилам окна и полы. Старшина Гумар, казалось, лопнет от важности и вместе с тем от страха в ожидании необыкновенных гостей. Стараясь выглядеть бравым, покручивая усы, он осматривал поляну: «С чем пришли люди?» И, кажется, остался доволен.

Уже начало смеркаться, но лужайка кишела народом. Чрезвычайность происшествия привлекла всех, кто мог ходить. Гумар крикнул: «Эй, слушайте меня, кабардинцы!» — и кратко, но выразительно подтвердил все слухи: действительно, сход собран потому, что полковник Клишбиев велел собраться, а зачем — об этом сообщит сам полковник. Как это бывает на парадах в городе, полковник прибудет не один, а вместе с господами офицерами и с заместителем командира Кабардинского полка, всем известным подполковником князем Шардановым Бердом.

— Солдаты Кабардинского полка! — воззвал в заключение Гумар. — Выступайте вперед! А ты, смутьян и зазнайка, — обратился он к Астемиру, который как раз выходил из помещения вместе с Эльдаром, — лучше бы ты ушел подальше и не показывался на глаза. Благодари аллаха, что я сегодня в хорошем настроении и не хочу портить праздник, вызванный приездом столь высокого гостя… Господин Клишбиев сам вспомнит тебя, и тогда ты повторишь перед ним все то, чем морочишь головы своим соседям… Проваливай подобру-поздорову, да кстати прихвати с собой своего дурака Эльдара, который и тут показывает правоверным буквы на своей рубашке. Видано ли что-нибудь подобное среди правоверных!..

В это время на крыльцо вышел Степан Ильич. Он закончил установку необыкновенного ящика и проверил исправность замков. Кабардинцы глазели на русского мастера, будто этот человек совершил какое-то чудо и сейчас последует приглашение всем приобщиться к этому чуду. Уже тогда, когда везли диковинный ящик через аул, вид его и назначение вызвали, пожалуй, еще большее любопытство, чем ожидавшийся приезд Клишбиева и князя Берда Шарданова. А теперь каждому хотелось войти в помещение, где установили ящик, но право на это имели только избранные.

От этих избранников шли необыкновенные сведения: ящик так тяжел, что его не сдвинул бы с места даже Бадыноко, а что еще интереснее — его замки играют музыку… «Вот бы Мусе такой замок!» — восхищался Нургали.

— Ай да Гумар! Какой ящик привез! — одобрили собравшиеся своего старшину, приписывая ему по простоте душевной главную роль в приобретении ящика.

Но когда Гумар стал ругать Астемира, это не всем понравилось. Раздались голоса:

— Зачем так говоришь, Гумар? Астемир — кунак русского мастера, кунак и кан. Он помогает ему справиться с ящиком…

Готов был опять разгореться спор, но послышались крики мальчишек: «Едут, едут!» — и в самом деле на дороге в облаке пыли показались всадники. Внимание всех обратилось туда. Степан Ильич сошел со ступенек и, подойдя к Астемиру, тихо сказал ему:

— Ты, Астемир, все-таки уйди. Я думаю, что так будет лучше. Иди, иди пока! Есть русская поговорка: береженого бог бережет. Не к чему лезть на рожон. У нас будет с тобой большой разговор.

И СНОВА НУРГАЛИ

Но тревога оказалась напрасной. Это прискакал не полковник, а только вестовой Клишбиева с сообщением, что полковник прибыть не может. Гумар вскоре получит все распоряжения от подполковника князя Шарданова. От него же он получит первые суммы для покупки лошадей, а пока пусть собирает взносы с аула, а солдат направляет к Берду Шарданову, как только князь прибудет на свою усадьбу.

Как бы для того, чтобы унять ропот разочарования, Саид поспешил добавить:

— Велик аллах, и велики его предначертания. Большое дело предстоит нам. Так же, как упования начальников на нашу щедрость не могут остаться тщетными, так не могут и наши щедроты подвергнуться какому бы то ни было риску недобросовестного с ними обращений. Вам надлежит, правоверные, избрать доверенное лицо — кассира — для управления железным ящиком… Многие уважаемые люди аула предлагают на эту должность Батоко…

Люди не сразу поняли, о чем говорит мулла, а разобравшись, оживились, зашумели.

— Это верно, при ящике должен быть хороший человек, но только не Батоко.

— Почему не Батоко? Батоко грамотный, — нашлись защитники.

— Лучше мельника Адама! — кричали другие.

— Нет, нельзя мельника: у него бельмо на глазу.

— А почему Батоко не хотите? Он счет знает.

— Вот потому и не хотим: он и счет знает, и чью руку держать. Это Муса его протащить хочет… для себя.

— А зачем ему это?

— Музыку слушать.

— Ну и пусть слушает. А за Адама кто? Сам старшина, потому что вместо букв на бумаге свой палец ставит, а мельник, хоть и подслеповатый, будет ему и писать и считать так, как Гумар подскажет. Тут должен быть средний человек — ни тем, ни этим.

— Давайте Давлета!

— Вот сказал — Давлета! Давлет обсчитает и тебя, и Гумара, и Мусу.

— Давайте Нургали!

Вот так и выкрикнул кто-то в недобрый час: «Давайте Нургали!» — видно, шайтан только и ждал этого, подхватил, понес.

Кто сам не был на сходе, не поверил бы, что избрали именно Нургали. В конце концов прокричал за него весь аул, и Нургали выбрали. Случилось это только потому, что ни одна из борющихся партий не хотела уступить в пользу противной, и они предпочли такое решение: хоть и Нургали, а все-таки не какой-нибудь подслеповатый мельник Адам или Батоко, которые заодно с Гумаром весь твой род продадут, и ты последний узнаешь об этом… А к такому человеку, как Давлет, и на похороны жалко послать кого-нибудь, не то чтобы самому пойти… А Нургали — ну что ж, и Нургали не носом воду пьет! Пусть будет не по-нашему, но зато и не по-вашему…

Вот какими путями и до какой степени возвысился Нургали! Тут же растерявшийся Гумар вынужден был смущенного Нургали допустить к ящику, а Степан Ильич стал объяснять ему тайну музыкальных замков. Но Гумар оттеснял наседающих широким задом, давая возможность Нургали усвоить все, что необходимо знать для управления ящиком. Без восхищения невозможно было смотреть на диковину, поблескивающую своей гладкой поверхностью. Степан Ильич на виду у всех повернул один ключ, потом другой, и невиданный «государственный сундук», как назвал его Гумар, мягко открылся с мелодичным звоном. Это вызвало всеобщий восторг.

Стрелки и конники, люди, любящие оружие и умеющие обращаться с ним, испытывали понятный интерес к этой громадине из металла с замысловатым, играющим механизмом. Кто-то даже высказал предположение, что в ящике помещена русская гармоника и в этом главное назначение ящика.

— Душа твоего отца помещена там, а не гармоника, — высокомерно заявил Муса.

Другие резонно возражали, что назначение ящика — хранить клад и что правильно поступили, избрав на должность кассира Нургали, потому что у него уже есть опыт хранения кладов.

— А что, если теперь он положит свой клад сюда?

— Ну и что же, пускай! Тем строже будет присматривать за ящиком: солдаты говорят, что у ящика с винтовкой стоят на страже и даже с шашками наголо…

— Да его и так не унесешь.

— Ящик-то?

— Валлаги! — воскликнул Масхуд Требуха в Желудке, с некоторых пор проявлявший не всем понятную самоуверенность. — Я сам его унесу!

— Слышите? Масхуд хочет поднять ящик! — усмехнулся Бот.

— Ну, ну, пусть попробует, — добродушно предложил Степан Ильич.

Глаза у Степана Ильича лукаво заблестели, и, покусывая рыжеватые свои усики, он жестом предложил Масхуду: дескать, валяй!

Скотобоец Масхуд схватил «государственный сундук» привычным сильным жестом, как быка за рога, понатужился, еще раз понатужился, весь налившись кровью, но сундук не сдвинулся ни на пядь. Под общий смех Масхуд отступил.

— Ты не подымешь его вместе со своим отцом, — язвительно заметил Муса. — Тебе, Требуха, хотя бы со своей женой справиться.

Переведя дыхание, Масхуд на этот раз промолчал и только блеснул на Мусу глазами. Другие потянулись, чтобы потрогать гладкие, толстые стенки «сундука».

— Валлаги! И пара лучших быков его не возьмет!

— Его ни сдвинуть, ни открыть нельзя, если потеряются ключи, — щегольнул своими познаниями кузнец Бот. — Вон какие к нему ключи, видели?

Всем захотелось подержать в руках замысловатые ключи от диковинного ящика.

— Ты гляди, Нургали, в оба. Потеряешь ключи — прощай денежки… Это тебе не шутка — «государственный сундук».

— Нургали теперь и сам вроде как чиновник.

Это замечание особенно понравилось Нургали. Он уже без помощи Степана Ильича открывал и закрывал ящик, и еще долго все наслаждались звонкой музыкой.

— Это, наверное, звон для того, чтобы слышать, как открывают сундук, — догадался Эльдар. — Вместо собаки. От воров.

Догадка Эльдара понравилась Мусе.

— Валлаги! Эльдар иногда говорит умные слова. Теперь абреков не счесть. Гумар хорошо сделал, что приобрел такой сундук.

Но и тут находились спорщики, которые в общем новинку одобряли, но музыку признавали излишеством. Дешевле бы сторожевую собаку держать.

Ну что поделаешь, всем не угодить!

В заключение Нургали еще раз бойко открыл и закрыл ящик, завернул ключи в тряпку, какую носил вместо носового платка, и крепко завязал оба конца, как завязывают сладкий леденец, купленный на базаре для детей.

Понимая, о чем у кабардинцев идет речь, Степан Ильич одобрил предосторожность кассира:

— Так, так, береги! Хорошенько береги! Без ключей чего ты теперь стоишь?

Мулла Саид, простоявший весь вечер в глубоком раздумье, сказал наконец свое слово:

— Ты лучше носи их на шее, как амулет.

— Правильно, — подхватил Гумар, утирая пальцем нос, — надень на веревочку, как делает это княгиня Шарданова — да хранит ее аллах! — и на шею. Вот, возьми! — Гумар протянул новоиспеченному кассиру тонкий ремешок из козьей кожи. — Поди сюда, я сам тебе их надену.

Но Нургали скорее согласился бы надеть петлю на шею, чем разрешить Гумару запустить ручищи за ворот. Для того ли он терпеливо бережет мешочек с заветными монетами? О нет!

— Не могу носить на шее ключи! — категорически заявил он. — Не хочу, как княгиня Шарданова, а буду, как правоверные в Стамбуле, носить у пояса. Вот так. Это я сам видел, — и Нургали крепко привязал ремешок к своему пояску, оставшемуся еще от Инуса.

С этим примирились.

— Валяй! — снова махнул рукой Степан Ильич.

Было уже совсем темно. Ящик тускло поблескивал в углу, когда односельчане расходились по домам, полные впечатлений, обсуждая, когда же теперь поступят деньги из казны, какими суммами Гумар будет облагать богатых и какими бедных, когда начнет он ремонт лошадей?

Степан Ильич, переночевав у друга, наутро ушел обратно в Пятигорск. А еще через два дня — началось. Нургали стал обходить дворы со своими ключами у пояса, с бумагою в руках. Он оглашал списки и суммы взносов, записывал, что такой-то дал бурку, а такой-то седло, а такой-то — деньгами. Работа была нелегкой, всякий норовил подсунуть что-нибудь похуже. Но это занятие пришлось по душе Нургали не меньше, чем харчевня. Он даже задумал приобрести кинжал — что за кассир без кинжала? — но хороший кинжал нынче стоил дороже коровы, и Нургали ждал, что ему навесят кинжал казенный, а то даже и шашку.

Он исполнял роль толкача и счетовода, а размеры взносов определял сам Гумар, которого обвести вокруг пальца было нелегко.

— Я тебя заставлю носом пахать землю! — слышался бас Гумара то на одном дворе, то на другом, где хозяин медлил со взносом.

И смотришь, через день-два недоимщик тащится в правление. Касса пополнялась.

Нургали только и делал, что открывал и закрывал «государственный сундук», наполняя комнату звоном. И по-прежнему эта мелодия восхищала кабардинцев и даже служила некоторым утешением для бедняков, которые доверяли сундуку свои взносы.

Чуть ли не каждый день Гумар ездил теперь в усадьбу Шарданова; по слухам, со дня на день ожидался все-таки приезд полковника Клишбиева и самого князя Шарданова Берда, а пока там поселился адъютант Шарданова — молодой ротмистр и воинский писарь из Нальчика — тот самый, что был известен кабардинцам по приемной начальника округа.

Ротмистр в свою очередь наведывался вместе с писарем к Гумару, контролировал и старшину и нового кассира. Наконец был объявлен ремонт лошадей, и по этому поводу Еруль объехал на своей кляче не только Шхальмивоко, но и все соседние аулы.

КОНСКИЙ РЕМОНТ

В назначенный день с раннего утра лужайка перед правлением оживилась. Сюда то и дело выезжали всадники, ведущие за собой неоседланную лошадь. Многие лошади были нагружены бурками. На ишаках, впряженных в двуколки, привозили седла и сбрую. Слышались скрип колес, понукание погонщиков и залихватские гортанные возгласы всадников, набивавших цену на свой товар. Пыль стояла завесой. Женщины платками, а ребятишки рубашонками обтирали все ближайшие плетни.

Опять на лужайку перед крыльцом был вынесен стол, за которым разместились на этот раз с листами бумаги военный писарь с ефрейторскими нашивками на погонах и Нургали, все-таки раздобывший где-то кинжал, а заодно и кабардинскую папаху. Перед Нургали на столе аккуратными пачками были разложены банкноты — и старые, «царские», и «керенки», и выпущенные Терским правительством, и какие-то «ростовские»… Никто не знал истинной цены этим деньгам, но расчет шел в рублях, и Нургали имел указание от господина ротмистра выплачивать назначенные суммы бумажками из всех стопок. От сознания своей высокой роли и от волнения Нургали уже успел спустить семь потов, раскраснелся, то и дело утирал нос обшлагом ветхого бешмета, но управлялся с делом довольно уверенно.

Господин ротмистр и Гумар в праздничной черкеске и с дорогим кинжалом на поясе осматривали и оценивали товар и, поладив с продавцом, отправляли его к столу, крикнув: «Принять кобылу! Выдать сто рублей!» Или: «Принять две бурки! Выдать шестьдесят рублей!»

Обе стороны — продавцы и покупатели, — разумеется, ловчились перехитрить друг друга — без этого нельзя! — а особенно неистовствовал Гумар. Ротмистр держался как-то хмуро и молчаливо, лишь иногда произнося решающее слово: «Бери!» или наоборот: «Отставить, не пойдет… Не дам и сорока…»

Среди конников были и такие, которые приехали только затем, чтобы показать свою статную лошадь, похвалиться ею. Они назначали заведомо преувеличенную сумму, хорошо зная, что старшины столько не заплатят. Погарцевав на виду у людей, насладившись молчаливым одобрением знатоков, такой джигит уступал место другому честолюбцу. И впрямь — на иного всадника любо было посмотреть, так что даже в глазах ротмистра зажигалось восхищение. Но случалось и так, что иной ловкач упорно старался продать своего коня, может быть даже не лишенного стати, но из тех, о которых говорят: гнедой, да пустой, — то есть не резвый, не сильный. Нет, на таком не поскачешь в атаку. Не кавалерийский конь! Ротмистр сразу показал, что он понимает толк в лошадях.

Тут и Гумар отступал, даже в тех случаях, когда ему хотелось бы поладить с хозяином, от которого обещан был добрый куш. Так, например, не удалось Мусе продать свою серую лошаденку, о чем был у него сговор с Гумаром.

— Веди свою кошку обратно, — буркнул ротмистр.

И, напротив, офицер долго восхищался караковым жеребцом, горбоносым, сухим и рослым, на котором гарцевал перед толпою молодой джигит из аула на Кенже. Жеребцом восхищались многие. Только Муса, раздосадованный своей неудачей, бубнил:

— Да обратится на меня недовольство аллаха, если этому жеребцу меньше семи или даже восьми лет! А разве у него лошадиная морда? Горбоносый, как Нургали или Масхуд Требуха в Желудке…

На что Масхуд тут же ответил:

— Твой отец преждевременно умер оттого, что у него не было такого коня, а ты по той же причине не в силах догнать тень собственной жены.

— Ах ты старый мерин! Ах ты Требуха в Желудке! Да что ты понимаешь в лошадях и в женах? На чем ты сам ездишь к своей красавице?..

Муса имел основание так кичливо говорить с Требухой в Желудке: Мариат недавно призналась ему, что она снова беременна. Но и Масхуд имел свои основания улыбнуться в ответ.

Между тем торговля продолжалась. Тот, у кого брали коня, седло, бурку, шел к столу, писарь записывал кличку, масть и возраст жеребца или кобылы, количество купленных бурок и выплаченную сумму, а Нургали тут же отсчитывал банкноты. Продавец тревожно следил за тем, как Нургали смачивал слюной тонкие грязные пальцы и отсчитывал деньги. Хотя тут же, рядом, стоял мулла Саид, без труда можно было обсчитать каждого, потому что никто толком не разбирался в многообразных пестрых билетах ростовского городского самоуправления или терского атамана Караулова. На всякий случай продавец угрожающе кричал на кассира и, призывая в свидетели аллаха, карающего все виды обмана, бережно заворачивал банкноты в грязную тряпку, завязывал тугим узлом и прятал за пазуху. Зеваки радостно приветствовали его «удачную сделку», как бы сомнительна она ни была.

Вдруг разнеслась весть, что на конскую ярмарку прискакал — кто бы вы думали? — Жираслан!

Да! Это был он. Он заметно опустился. После случая с осетинским князем и расправы Клишбиева Жираслан и сам не отзывался на приглашения в богатые дома, и приглашать его стали гораздо реже. Его блестящая репутация незаменимого тамады поблекла, поблек и он сам: на губе оставался след безобразной раны, ус не отрастал с прежней пышностью, и только мрачный огненный взгляд его стал как бы еще более жгучим и пронзительным. Под статным всадником был не прежний красавец Шагди, хотя и новый породистый конь многим нравился. Жираслан, сдерживая его, медленно объехал поляну, разглядывая коней и всадников.

Купленных коней держали под уздцы специально назначенные для этого люди из бывших конников Кабардинского полка, вооруженные и в полной форме. Тех коней, которыми кичились неугомонные джигиты из ближайших аулов, Жираслан оглядел с заметным вниманием, а встретившись глазами с Эльдаром, который тоже любовался лошадьми и всадниками, дружески и весело кивнул ему, как будто и в самом деле встретил друга:

— Салям алейкум, джегуако! Хороши лошадки? Нам бы с тобой по такой! А?

Эльдар приятно смутился от такого внимания к нему знаменитого джигита.

Хотя ярмарка сегодня уже убывала, много еще было шуму и движения. Даже появление Жираслана не всеми было замечено.

Но ротмистр, очевидно, знал Жираслана, знал, чего от него можно ждать, потому что время от времени поглядывал из-под козырька в ту сторону, где гарцевал конь Жираслана…

— Опять собираюсь ехать в Россию, в армию, — проговорил Жираслан, задерживая коня перед Эльдаром, и усмехнулся: — Собирайся со мной, ты пришелся мне по душе.

И снова Эльдару польстило такое обращение, но он отвечал:

— Нет, Жираслан, нам с тобой не по дороге: ты — князь, я — батрак. Я и коня не имею.

— Да, нынче карахалк не хочет держать чужое стремя… Ну, прощай… Думаю, что все же мы с тобой, Эльдар, на одной дороге встретимся. Чует мое сердце…

Ничего удивительного не было, конечно, в том, что Жираслан прискакал полюбоваться хорошими лошадьми, — удивительнее было то, что к концу дня, когда ярмарка уже заканчивалась и поляна почти опустела, а мулла призывал на вечернюю молитву и только пыль, поднятая лошадьми, еще стояла по дорогам, розовея в лучах заходящего солнца, — в это позднее время вдруг показался за плетнем Степан Ильич Коломейцев, славный кунак Астемира.

Что могло заставить Степана Ильича прийти издалека к шапочному разбору? Это объяснилось в тот же вечер.

МЫ — ТРИ БРАТА

Степан Ильич никогда не забывал принести гостинцев Темботу и Лю. Но не только за это полюбили мальчики Степана Ильича. Появление его всегда было для них праздником.

Он был добрый, он все умел: поставить железный ящик для денег, открыть или закрыть самый тяжелый замок, починить затвор винтовки, отбить косу или выковать в кузне Бота большой гвоздь; Степан Ильич умел объяснить то, чего не понимал в книге Астемир, нарисовать лошадь, кабана, кабардинца в папахе.

Вот и на этот раз Тембот и Лю встретили кунака отца радостными возгласами. Степан Ильич появился неожиданно и почему-то с задворок, был особенно серьезен и сразу же начал с Астемиром какой-то важный разговор. А как хотелось Темботу, чтобы Степан Ильич нарисовал Жираслана на лошади или старшину Гумара в нарядной белой черкеске! Впечатления бурного дня еще преследовали мальчиков. Даже Эльдару не удавалось похвалиться перед Степаном Ильичом своей новой рубашкой с вышитыми на ней буквами, а он, Эльдар, так и крутился, так и норовил обратить его внимание на эту обновку.

— Смотри рубашку, Истепан, — не удержался наконец Эльдар, показывая ему вышитые рукава и выставляя грудь.

— Хорошо. Красиво!.. Но постой, Эльдар, будет другой разговор. Вот! Слышите? — За окном время от времени раздавался топот отдельных, запоздавших всадников. — Этот топот надо остановить, — твердо сказал Степан Ильич. — Это нехороший топот. Пусть слышны будут кони революции…

В этот вечер Коломейцев полностью открылся своим кабардинским друзьям. Он сказал так:

— У нартов был могучий Сосруко. По своей силе Владимир Ильич Ленин подобен ему. Я привожу это сравнение, чтобы вы лучше меня поняли. Ленин — друг обездоленных и неимущих людей, он хочет, чтобы не было несправедливости и неравенства, чтобы не было бедных, угнетенных. Это он дает карахалку землю, возвращает из солдатчины отцов и мужей. Это самый справедливый и мудрый человек. Он — большевик и руководитель революции. Вот кто Ленин! Все те, кто хочет добра простому народу, верят Ленину и служат ему… Здесь, в Кабарде и Балкарии, в Северной Осетии и Дагестане, тоже есть большевики — люди, которые служат делу Ленина и подчиняются его указаниям.

— Это молодые или старые люди? — спросил Эльдар.

— Есть большевики и среди пожилых людей и среди молодых.

— И у всех одно дело? — удивился Эльдар.

— Да, у всех большевиков одно дело. Сейчас мы должны помешать белым казакам собрать заново Кабардинский полк. Это очень важное дело. Да, очень важное, друзья.

Согласны ли Астемир и Эльдар помочь своему другу? Помнит ли Эльдар своего отца, как помнит своего первого друга-кабардинца Мурата Пашева он сам, Степан Ильич? Хорошо ли запомнил Эльдар те слова, которые его отец сказал перед смертью: «Пусть кровь моего сына, моя кровь, не остынет до тех пор, покуда не зажжет в сердцах кабардинцев огонь возмездия»?

— От многих я это слышу, — заключил свою речь Степан Ильич. — Мой молодой друг Инал говорит те же слова, какие говорил твой отец, Эльдар: «Я своею кровью зажгу сердца кабардинцев. Я не смирюсь, покуда не сброшу в Терек всех обидчиков народа». А таких, как Инал, сотни! Скоро о них услышат, узнают их имена! Я хотел бы, чтобы и ваши имена узнал народ!

Степан Ильич, откинувшись, смотрел в лица Астемира и Эльдара строгими глазами, ожидая ответа. Астемир еще раз по-кабардински передал Эльдару речь кунака, — не сразу и не все понял Эльдар, а поняв до конца, сказал:

— Я слышу, Астемир, как кровь моя зовет к мести. И я уже давно знаю, что я тоже не успокоюсь, покуда не сброшу в Терек Берда Шарданова в мешке с камнями. Я никогда не забываю, что это они засудили моего отца в ту страну — в Сибирь. Переведи все это Истепану. Пусть Истепан скажет мне, что я должен делать, — и я сделаю все, что он потребует…

— Ты сам скажи все это Степану по-русски. Ты сможешь сказать, тебе поможет сердце. Степану приятно будет услышать все это от тебя самого… Степан, послушай, что хочет сказать тебе Эльдар. И знай: его слова — это мои слова. Ты, Степан, не ошибся. Ты приобрел в этом доме не только кунаков, но и верных слуг. Говори, говори, Эльдар!

Так был заключен союз Астемира, Эльдара и Степана Ильича в минуты, столь важные для судеб всего кабардинского народа. Повсюду — и в Нальчике, и в столичном шумном Владикавказе, и здесь, в неведомом Шхальмивоко, — по всей Кабарде, по всему Кавказу начиналась народная революция…

В тот вечер в доме объездчика Астемира обсуждали, как помешать вооружению контрреволюции, и в этом замысле предназначалось сыграть роль пресловутому Нургали. Но этот эпизод будет последним в истории честолюбивого и неудачливого, алчного и робкого, смешного Нургали.

Как только был выработан план действий, Эльдар, несмотря на поздний час, отправился к соседу Астемира.

Нужно сказать, что сам Астемир был несколько смущен непредвиденным оборотом дела. Но Эльдар поразительно легко и просто, как будто он всю жизнь только об этом и думал, отнесся к тому, что обстоятельно изложил ему Астемир со слов Степана Ильича.

Главная цель в этот момент — экспроприация денег, предназначенных для вооружения контрреволюции. Конечно, Степан Ильич сказал об этом Астемиру другими словами. Но какими бы словами это ни было выражено, суть была одна: нужно завладеть деньгами, запертыми в «государственном сундуке», — и теми, что еще оставались от минувшего торга, и теми, которыми касса должна была пополниться на следующий день после конского ремонта.

Астемир понимал, что намеренье Степана Ильича дать деньгам лучшее применение справедливо, но все-таки было в этом что-то неожиданное, затруднительное, пугающее. И главное — как это сделать? Степан Ильич как будто выжидал, чтобы Астемир сам понял необходимость решительного поступка. Пауза затягивалась. В эту минуту замешательства Эльдар и предложил свой план, а себя — исполнителем этого плана. Парень не сомневался в успехе. Кому не известны алчность Нургали, его давнее и упорное желание разбогатеть? Только робость сковывает его теперь, когда у него в руках столько денег. Нужно подавить эту робость — и Нургали будет не в силах бороться с соблазном. Так рассудил Эльдар и на этом построил свой план действий. Эльдар по соглашению с Нургали разыграет нападение на кассира.

Эльдар так и выразился: «Нужно напасть на ключи». Нургали заберет из кассы свою часть, а остальное передаст Эльдару, а тот — Степану Ильичу. Коротко и ясно.

Столько решимости было в глазах Эльдара, что Степан Ильич, выслушав парня, не колеблясь согласился с его предложением.

Конечно, дело затевалось не шуточное. Астемир хорошо понимал значение этого шага, долго молчал и смущенно-похлопывал широкой ладонью по столу. Потом они с Эльдаром о чем-то поговорили между собою, — Астемир выражал какие-то сомнения. Эльдар убежденно возражал ему и, видимо, сумел переубедить и успокоить своего усомнившегося наставника. Вот Астемир поднял голову, протянул руку Степану Ильичу.

— Да, — проговорил Астемир, — Эльдар младший из нас, но он уже понимает что-то вернее, чем я… Дай мне руку, Степан. Мы — три брата: ты, Эльдар и я, а сестры наши — честность… правда… справедливость… Помни ты, Думасара: что бы ни случилось в доме Астемира, тут всегда дом чести и братства.

Астемир велел Темботу и Лю никому не рассказывать, что сегодня был у них кунак Степан. Утомленные мальчики быстро заснули. Уснули и женщины. Спал весь аул после шумного и бойкого дня.

Степан Ильич хотел знать, к чему приведет первый разговор Эльдара с Нургали. Он ждал возвращения Эльдара, тихо беседуя с Астемиром в темной комнате. За окнами уже давно стояла по-весеннему прохладная лунная ночь.

Но вот послышалось, что кто-то лезет через плетень, идет к крыльцу… Эльдар!

— Истепан! Клянусь последней минутой моего отца, столь же священной для меня, как и твоя память об этой минуте: все, что Гумар или Шарданов положат в «государственный сундук», будет в наших руках. Не джигитовать отряду Берда Шарданова на конях, купленных на народные деньги. Я буду стоять над Нургали, как его тень, и его же голосом нашептывать ему все об одном и том же, до тех пор, пока он окончательно не решится… А он уже сам не свой…

— Веришь, что получится хорошо?

— Все получится хорошо, Истепан. Верю. Не сомневайся и ты.

Астемир по-прежнему с некоторым удивлением смотрел на преобразившегося Эльдара. Можно было подумать, что этот рослый, сильный, с несколько жестким лицом парень до сих пор только и ждал возможности добровольно взять на себя эту нелегкую и опасную задачу.

Оставалось договориться, где и когда снова встретиться со Степаном Ильичом. Показываться в ауле Коломейцеву сейчас было нежелательно, и Степан Ильич, перепрыгнув через арык, кратчайшим путем пошел из аула к себе в Пятигорск.

Залаяли собаки. Луна стояла высоко в небе. Слушая журчание воды в арыке, Астемир думал: сколько событий случилось и сколько еще должно случиться, прежде чем он увидит маленького Лю на коне, с кинжалом на поясе. Да и верно ли он рассуждает? Уже сейчас вокруг так все изменилось, что не конь и не кинжал становятся первым достоинством джигита. Что-то новое уже светится в глазах Эльдара, и смутно чувствуется что-то еще более значительное, что приносят такие люди, как Степан Ильич… Гость всегда посланец неба, гонец аллаха, но, видно, по-новому стали рассуждать и на небе…

НУРГАЛИ И ЭЛЬДАР

А Нургали? Что он?.. «Нургали сам не свой», — сказал Эльдар о растревоженном кассире, и нельзя было сказать лучше. Яд соблазна действовал неотразимо.

После разговора с Эльдаром Нургали не спал всю ночь и с утра не находил себе места. Как бродит махсыма в кувшине, так противоречивые чувства бродили и боролись в нем и не давали ни минуты покоя.

Силен был соблазн, сильны были доводы в пользу того, чтобы принять предложение Эльдара. Но и страшно было попасться. С другой стороны, Нургали знал, что его начальник Гумар не дремлет. С тех пор как появился сейф, Гумар, по совету Давлета, оговорившего свою долю, применил еще один способ пополнения кассы: он стал собирать штрафы с мусульман, не посещающих мечети. А нужно сказать, что в шаткое это время покачнулись многие правоверные и забывали заглянуть в мечеть даже по пятницам. Гумар не пропускал случая запустить руку в карман провинившихся перед законом Магомета. Может, это и угодное аллаху дело, но зачем же присваивать деньги, которые следует отдать в мечеть? В другой раз старшина потребовал открыть кассу и выдать ему сто рублей — «для начальства», как выразился Гумар.

— Гумар, не губи меня, — пробовал сопротивляться Нургали. — Деньги казенные и общественные. Я за них в ответе… Ты мне хоть расписочку дай, душа моя…

Куда там! На жалобные слова Нургали Гумар отвечал:

— Не был я твоей душою и на душу твою плевать хотел! Ты мне тут не выдумывай…

Так вот, деньги уходят, а кто, как не он, Нургали, будет отвечать за недостачу! Жаловаться на старшину? Кому жаловаться? Старшина на него же и взведет напраслину, он так и говорит: «Только пикни — пожалеешь». Молчать, делать вид, что не замечаешь проделок Гумара, чего тот и требовал от кассира, — конечно, до поры до времени так спокойнее, — ну, а вдруг большое начальство, хотя бы сам ротмистр, захочет проверить состояние кассы?..

Между тем другого такого удачного случая не будет — какой же другой дурак, кроме Эльдара, согласится взять на себя всю ответственность? Нужно только прикинуться жертвой насилия. Может, теперь суждено наконец осуществиться всем его мечтаниям и он будет вознагражден за все неудачи… Он, как советует ему Эльдар, уйдет из аула и где-нибудь на стороне откроет свою торговлю или харчевню, станет таким же самостоятельным и уважаемым человеком, как Рагим, как Муса… Еще не поздно жениться… О алла, о алла!..

У Нургали голова шла кругом. Соблазны и сомнения терзали слабую душу. Что делать? Можно ли отвернуться от такого случая?.. Безумие!

В волнении Нургали обдумывал и приискивал, где бы понадежнее спрятать деньги, как будто все уже решено и добыча у него в руках. Он и в самом деле уже видел заманчивые пачки, ощущал их, взвешивал и, сам того не замечая, беспрерывно что-то бормотал, как сумасшедшая Чача.

В такой горячке прошел день. И, как нарочно, будто дразня и испытывая, Гумар рано утром вызвал его в правление, велел выдать четыреста рублей «для начальства» и снова ускакал не то в город, не то в усадьбу Шардановых с пачкой казенных денег за пазухой.

Опять Нургали пробовал было возразить и опять чуть не получил затрещину.

— Давай, давай, собачий сын!

Но, уезжая, Гумар неопределенно пробормотал:

— Не пожалеешь, положишь обратно в десять раз больше.

Нургали не отходил от шкафа. Прикрывая его своим телом, он снова пересчитывал деньги. Жар томил его. Денег было достаточно, чтобы сделать счастливым их обладателя.

Староста вернулся поздно и навеселе.

В правлении не было никого, кроме них двоих — Нургали и Гумара. Староста предусмотрительно запер наружную дверь, а потом, не зажигая керосиновой лампы, вынул из-за пазухи пачку денег, по-банковски завернутых и перевязанных. Да! Тут, несомненно, было значительно больше того, что утром взял Гумар. В десять, в двадцать раз больше!

— Запирай, Нургали! И всегда помни, кто есть ты и кто есть я. А будешь спорить — мы найдем себе другого кассира, не важно, что тебя выбрали на общем сходе. Будешь валять дурака — выберем другого. И гурию и шайтана выбрать можно! Была бы охота. Помни это и не заставляй меня ругаться с тобой. А сейчас пересчитай и запиши, — Гумар самодовольно высморкался.

Такой массы денег Нургали еще никогда не видел перед собою, разве только однажды в иммиграционном банке Нью-Йорка… Но там Нургали видел чужие деньги, недоступные, сложенные пачками за частой сеткой, отгораживающей банковского кассира от посетителей. Здесь же… Нургали опять бросало в жар и в холод.

— По дороге домой зайдешь к Ерулю. Пускай на ночь идет сюда да пускай не спит, а завтра опять едет по всем аулам, объявляет на послезавтра новый конский ремонт. Приезжает князь Шарданов, надо спешить.

После этого распоряжения Гумар велел сложить деньги и хотел дождаться, пока Нургали пересчитает их и при нем запрет шкаф. Однако хмель делал свое дело. Заканчивая подсчет денег и косясь на старшину, Нургали думал о том, что в эту ночь Гумар будет спать крепко и кассир перехитрит старшину.

Когда позже Эльдар постучался к Нургали и тот осторожно впустил его, все было решено.

В темной комнате Нургали присел над кувшином, наполненным деньгами.

— Это мои… — бормотал Нургали, словно безумный. — А это твои. Мне так много не нужно. Мне нужно спрятать… Куда?.. В гнезда… Стучат!

Нет, никто не стучал, это хлопнула ставня, повернувшись на старой петле.

Эльдар понял, что размышлять некогда, нужно быстро действовать.

— Где ключи, Нургали?

— Ключи я уже потерял.

— Как потерял?

— Я их выбросил… Там… в крапиве… Туда никто не полезет, — отрывисто бормотал Нургали.

— Ах ты несчастный! Аллах совсем лишил тебя разума! Из кассы ты все забрал?

— Все забрал… Это твои, а это мои. Мне нужно спрятать… Птицы ничего не скажут…

Мысль спрятать добычу в птичье гнездо пришла к Нургали в момент, когда он судорожно искал надежное место в своем сарае и там вдруг из-под стрехи вылетела какая-то птица. Сначала она испугала Нургали, но тут же ему, теряющему разум, показалось, что проснувшиеся птицы зовут его в сад, в свою стаю…

Перед Эльдаром был сумасшедший, но тем более нельзя медлить ни минуты.

Нургали рвал полосами какие-то тряпки, заворачивал в них пачки денег и совал в кувшин. Эльдар остановил его:

— Довольно, Нургали! Много денег трудно спрятать. Остаток возьму я.

Нургали не возражал:

— Бери. А это — в гнездо.

— Ну вот и хорошо. Это как раз войдет в гнездо, — согласился Эльдар.

Тяжело было видеть обезумевшего человека, но холодная решимость не оставляла Эльдара. Он ясно понимал и помнил, зачем пришел сюда и чего от него ждут.

Крепко обвязав тряпками деньги — а здесь была, видимо, не одна тысяча, — Эльдар сунул сверток под рубашку и выпрямился.

— Нургали, я выйду, а ты — потом, за мною. Сразу не выходи. Слышишь?

— Я все слышу. Интересно. Очень интересно…

Эльдар вышел из старого дома на крыльцо. Ночной воздух освежил его. Светила луна. Эльдар знал, что за плетнем его на всякий случай ждет Астемир с винтовкой и сумкой с патронами, коржиками и пятигорским адресом Степана Ильича, — ведь у них не было уверенности, что все произойдет так быстро. Но все кончилось скорее, чем можно было думать.

Эльдар тихонько свистнул. Астемир так же тихо ответил ему.

Голова Астемира в шапке показалась из-за плетня.

— Что скажешь, Эльдар?

— Аллах помогает нам. Все сделано.

— Деньги у тебя?

— Полный горшок. А Нургали, кажется, сошел с ума.

— Да он всегда был немножко сумасшедший. Но все ли он забрал из шкафа?

— Говорит — все.

— Он у себя дома?

— Сидит над кувшином, что-то бормочет… Ну, Астемир, с нами аллах. Я иду. Обо мне не беспокойся. Не пропаду. Только себя, Астемир, в обиду не давай… и Сарыму.

— Сарыма у Думасары как дочь. Будь спокоен, Эльдар.

— Думаю, Астемир, что если на тебя насядут, то лучше и тебе уйти в Пятигорск.

— Не знаю, Эльдар.

— Потом, Астемир, мы все придем обратно.

— Да, конечно!.. Ну, пусть хранит тебя аллах, Эльдар. Иди. Я не пойду провожать тебя. Иди, иди! Вот как раз и луна спряталась за тучкой. Винтовка заряжена всей обоймой. Может, деньги тоже в сумку положить?

— Нет, тут, за пазухой, лучше… А Нургали все-таки, сошел с ума, говорю тебе. А может, так даже лучше.

— Один аллах знает, что лучше. Но будем верить, Эльдар.

Эльдар еще раз пощупал под крепкой рубашкой, вышитой руками Сарымы, тяжелую драгоценную связку, взял у Астемира винтовку и сумку и, не теряя больше времени, двинулся тем же путем, каким давеча ушел Степан Ильич, — через арык, задворками, садами и огородами.

Вот шаги его совсем затихли, и тогда Астемир повернулся и вошел в дом. Его охватило тепло, исходящее от дыхания людей.

— Кто знает, что к лучшему… — прошептал Астемир.

— Астемир, что ты все ходишь, беспокойный ты человек? — послышался голос Думасары. — Что с тобою? Непонятный ты стал какой-то. Неужели не будет покоя ни мне, ни детям? Пожалей нас и свою старую мать.

Что мог ответить Астемир на эту горькую жалобу жены? Он хорошо понимал, что, собственно, ему нужно было бы уйти вслед за Эльдаром, — разве оставят его в покое, узнав, что это Эльдар ограбил кассира?..

— Думасара, — прошептал Астемир, — прости меня, Думасара! Еще много будет беспокойства. Такая началась у нас жизнь.

— А не ты ли сам начал ее?

— Это революция.

— О, эта революция! — Думасара с трудом выговорила замысловатое слово, за которым, она чувствовала, скрывается так много беспокойства. Зачем все это? Не права ли старая нана, разве это нужно аллаху?

То, что было ново, непонятно и даже страшно для Думасары, Астемир тоже представлял себе недостаточно ясно. К своему другу Степану Ильичу Астемир относился с безусловным доверием, желая видеть в нем не только друга, но и наставника, и готов был встать рядом с ним на борьбу. Это свое чувство он хотел передать и Думасаре, отвечая на трудные вопросы, похожие на тяжелый, неспокойный вздох.

— Разве не хотела бы ты, Думасара, — сказал Астемир, — чтобы Тембот и Лю ходили в школу, которую мы построим у нас в ауле?

— Кто будет ее строить, Астемир? — шептала Думасара.

— Слушай меня, Думасара! В этом-то все дело: никто другой не построит нам школы даже в два окна, а ты увидишь красивую школу, которую мы сами построим.

— Так ли все это? — вздыхала женщина.

ПЕРЕПОЛОХ

Отоспавшийся Гумар пришел в правление рано.

Кассира еще не было. Старшину встретил Еруль.

С тех пор, как в правлении стали храниться большие деньги, обязанности Еруля расширились. Он не только разъезжал глашатаем за пределами аула — теперь Гумар возложил на него также и обязанности ночного сторожа в правлении.

Гумар оглядел ящик и хмуро распорядился:

— Бери своего мерина и объявляй на завтра конский ремонт. Поедешь опять и в Нартан, и в Лескен, и в Куркужин, и в Баксан, и в Кенже… Что хлопаешь глазами? Нургали говорил тебе?

— Нет, я не видел Нургали.

— Шайтан тебе в живот! Как это ты не видел Нургали?

Выяснилось, что Нургали распоряжения не исполнил, а когда Еруль пришел в правление на ночь, то там уже никого не было.

Гумар забеспокоился. Еще раз оглядел запертый шкаф и даже ощупал его. Он велел Ерулю не задерживаться и ехать прежде всего за Нургали.

Просыпались куры. Собаки совершали первый обход помоек. Хозяйки подсаживались к ведрам доить коров. Первый дымок курился над выбеленными трубами домов, и его запах, смешанный с запахом утренней свежести, приятно волновал.

Веселый дед Еруль по дороге к дому Нургали уже выкрикивал свое объявление о том, что на завтра опять назначаются сбор и скупка лошадей и снаряжения для армии горских князей.

Астемир с крыльца своего дома услышал голос Еруля. Он не раздевался этой ночью и с тревогой встречал загорающийся день. Снеговые вершины были сегодня видны на редкость хорошо. Лучи солнца озарили дальние, чистые снега. Астемир думал о том, как успел справиться со своей задачей Эльдар. Где-то он сейчас? Встретился ли уже со Степаном Ильичом? Уйдет ли в горы сегодня же или не успеет? И как, наконец, ему, Астемиру, опять сказать Думасаре, что ему надобно снова уйти из дома?

С одной стороны, из-за плетня, отгораживающего его дом от двора Дисы, доносился голосок Сарымы, звон ее ведра; с другой, за плетнем Нургали, слышался какой-то говор. Кто бы это мог быть так рано? И что это может значить?

Астемиру послышалось, что Нургали что-то покатил по саду. Он заглянул в щель плетня и увидел странную сцену. Нургали подкатил к развесистой старой яблоне бочонок, влез на него и начал карабкаться по стволу все выше и выше. Добрался до гнезда, из которого вылетел скворец, и, что-то бормоча, запустил в гнездо руку. «Тут… тут…» — послышалось Астемиру.

Спрыгнув с дерева, Нургали произнес достаточно громко, чтобы эти слова невольно расслышал Астемир.

— Интересно. Очень интересно.

Да, действительно, все это было очень интересно!

В это время Еруль на своем мерине, заменившем прежнюю, давно издохшую клячу, подъехал к дому Нургали.

— Эй, Нургали, кассир! — позвал Еруль после того, как полностью прокричал свое сообщение. — Эй, Нургали, ступай в правление да не забудь свои ключи. Гумар уже ждет тебя там. Слышишь, что ли?

Но поведение Нургали, за которым Астемир наблюдал через щель в плетне, продолжало удивлять его. Услышав голос Еруля, Нургали прижался к стволу яблони и замер. Вся его поза выражала ужас.

Еруль повторил приглашение.

Нургали молчал. И вдруг он стремительно метнулся в кусты.

Астемир вспомнил утверждение Эльдара, что Нургали сошел с ума, и он почувствовал жалость к соседу. «Бедняге ничем нельзя теперь помочь», — думал Астемир. Состояние Нургали открывало возможность направить расследование дела о пропаже казенных сумм по новому пути.

И Астемир не ошибся.

Прождав какое-то время за воротами и не услышав ответа, Еруль вошел в дом, но и тут не увидел хозяина, о чем, вернувшись в правление, и отрапортовал старшине.

Кассира нигде не могли найти. Естественно, этому было лишь одно объяснение: Нургали похитил деньги и бежал. Слух об этом быстро разнесся по аулу. Толпа собралась перед правлением безо всякого оповещения, как будто каждый держал здесь свой вклад. Кое-кто и в самом деле стал уверять, что ему причиталась часть денег, похищенных кассиром… Ай да Нургали! Но как же он успел пешком — коня у него нет — уйти далеко?

Переполох был всеобщий. Советы стоили один другого. Одни говорили, что кузнец Бот должен немедленно вскрыть сундук, а если этого не сумеет сделать сам Бот, то его кан Эльдар непременно с этим справится — нет сейчас в ауле парня сильнее Эльдара. Другие считали, что торопиться не надо, а лучше призвать знахарку Чачу, чтобы та заворожила сундук и никто не сумел бы вскрыть его, даже владея ключами Нургали. Старики выражали Гумару сочувствие и советовали сделать в кустах возле правления засаду, с тем чтобы поймать вора, который, по мнению стариков, должен опять прийти сюда.

Пока что пришел кузнец Бот, важно осмотрел «государственный сундук», как будто видел его в первый раз, и дал свое заключение: шкаф можно только разрубить, Баляцо не советовал этого делать. Дед Баляцо считал, что и засада дело лишнее, а самое верное — это действительно заворожить сундук или… сбросить его с кручи, чтобы он разбился.

Словом, было о чем потолковать! Перепуганный насмерть Гумар совсем потерял голову и даже не сразу оценил здравый совет Мусы — прежде всего послать всадников вдогонку за вором. Но куда?.. И на это у Мусы был разумный ответ: конечно, на станцию железной дороги, потому что, несомненно, Нургали опять поедет в Америку.

— Вот вам наказание аллаха! — торжествовал Муса. — Не хотели видеть кассиром честного человека Батоко — получайте то, что хотели!

Поди знай все наперед!.. Но многие вздохнули сочувственно, слыша мудрые слова Мусы.

Всадников снарядили и отправили по дорогам на Прохладную и на Минеральные Воды.

Запертый «государственный сундук» неприступно возвышался в своем углу.

К концу дня всадники вернулись ни с чем.

В аул прибыл ротмистр, и началось следствие. Прежде всего нужно было отпереть сейф. Только один человек мог это сделать. Это был тот самый русский мастер из Пятигорска, который устанавливал сейф. Ротмистр распорядился немедленно скакать в Пятигорск и во что бы то ни стало разыскать его и привезти в аул.

— Кто тут у тебя порасторопнее? — сердито спросил ротмистр, и Гумар, горбившийся под тяжестью беды, быстро смекнул, что лучше всего послать за Степаном Ильичом Астемира — кунак кунаку не откажет.

Вот как курьезно оборачиваются иной раз житейские дела.

Никто еще, кроме обитателей дома Астемира, не заметил отсутствия Эльдара. Но — что скрывать! — Астемир немало переволновался, прежде чем выяснилось, зачем его вызывает к себе старшина.

Русский ротмистр внимательно осмотрел сметливого кабардинца, а Гумар сообщил Астемиру, какая поручается ему задача. У объездчика сразу отлегло от сердца. Могло ли быть сейчас другое поручение, за которое Астемир взялся бы с такой охотою! Ведь он сможет первый рассказать Степану Ильичу, какой оборот принимает это дело, казавшееся неотвратимо опасным, чреватым немедленным возмездием. А теперь Астемир даже задержит Эльдара, если тот не успел уйти в горы…

СЛУХИ

Урожай был собран. Наполнились кукурузой сапетки. Имущие отделили с разной мерой добросовестности десятую долю в пользу неимущих. Отошло время осенних гуляний, и уже лег в степи и по кровлям первый снежок. На досуге карахалк больше прислушивался к новостям, и было отчего — день ото дня нарастала тревога. Все больше таинственности видела Думасара в частых беседах и разъездах Астемира с Эльдаром, а вскоре оба они уехали к Степану Ильичу в Пятигорск — и как в воду канули. Хоть господин ротмистр, главный уполномоченный князя Шарданова, и торопился вскрыть сейф, сделать это он не успел: ротмистр вынужден был покинуть штаб-квартиру в усадьбе князя, так и не дождавшись слесаря, за которым поскакал Астемир Баташев. Думасара не находила себе места. Сын ее брата, деда Баляцо, тезка Казгирея Матханова, вызвался поехать на розыски пропавших.

Казгирей приехал в Пятигорск, когда в городе заканчивался съезд народов Терека. Только что съезд признал власть. Советов и избрал Терский народный Совет и Совет народных комиссаров. Всюду ярко горели на солнце полотнища красных флагов, всюду расклеивались цветистые объявления. Люди собирались кучками и тотчас же заводили споры.

Никто из земляков Казгирея, населявших окраину Пятигорска, ни среди ткачей, ни среди валяльщиков шерсти, ни среди зажиточных шорников, не слышал об объездчике Астемире Баташеве из Шхальмивоко или об Эльдаре Пашеве, а что касается русского мастера, то все кабардинцы в один голос посылали Казгирея в украшенный множеством флагов дом, с балкона которого беспрерывно произносились речи.

— Там, только там увидишь русского человека, если он действительно все знает и обо всем умеет говорить.

Рассказывали о том, что исполнительный комитет в Нальчике и князь, заменивший начальника округа князя Клишбиева, не признают решений съезда, а кабардинская делегация не признает князя, и поэтому должно произойти вооруженное столкновение между делегатами съезда во главе с Иналом Маремкановым и сторонниками князя.

Инал! Инал Маремканов! Вот когда совсем громко прозвучало это имя. И все было верно. Действительно, глупый князь взял на себя смелость заявить, что кабардинский народ не признает власти Советов, а хочет оставаться под властью Терско-Дагестанского правительства.

— …Окружной исполнительный комитет и окружной комиссар давно потеряли всякое доверие в глазах кабардинского народа, — так отвечали делегаты князю, который осмеливался говорить от имени народа, приписывая ему убеждения Терско-Дагестанского правительства.

— Кабардинская фракция съезда находит действия окружного исполнительного комитета провокационными, рассчитанными на то, чтобы умалить значение и достоинство съезда, где народ представлен до последнего аула…

Вот о чем говорили с балконов, вот что сообщалось в листках, расклеиваемых на стенах.

Эти новости стали известны в Шхальмивоко еще до того, как туда вернулся Казгирей, так и не отыскавший в городской толпе ни Астемира, ни Степана Ильича.

Для таких любителей слухов, сплетен и кривотолков, каким был Давлет, наступили славные дни. Но всех превзошла в этом отношении, разумеется, Чача.

Нет, Давлет не был похож на истинного джегуако, как Чача не была похожа на славную Даханаго, легендарную хранительницу наследия нартов. Сплетница больше походила на сороку, которая, перелетая с дерева на дерево, заглядывает во все гнезда.

Много общего оказалось в поведении Давлета и Чачи. Не было в ауле дома, обойденного Давлетом и старой сплетницей. Казалось, слухи таятся даже в глубоких складках давлетовских шаровар, как у Чачи — в складках просторной юбки.

Встретив Думасару, Давлет остановил ее:

— Слышала ли ты, Думасара, что казаки сделали из большевиков хаба-саба? А уцелевшие, — продолжал он, — бежали в лес, да так, как будто их коням подожгли хвосты.

Думасара вздрогнула. С некоторых пор при слове «большевик» у нее в семье думали «отец».

Чача также не преминула позлорадствовать. Она рассказывала, что князья со всего света соединились в одно войско и режут и стреляют большевиков.

— Накажи меня бог, если я вру. Послушай меня, Думасара: к мулле Саиду ночью пришел один человек. Три раза окликнул муллу, а когда Саид вышел на крыльцо, незнакомец поднял руку и сказал: «Стой, не подходи, по сообщи всем своим прихожанам, что отныне в домах, где пахнет большевиками, по пятницам будет стоять запах лепешек» (то есть, намекала Чача, в этих домах скоро будут покойники, для которых по обычаю должны по пятницам печь лепешки, запахом которых питаются мертвые). В лесах не хватает сучков на виселицы, в ущельях реки переполнились кровью. Все это сообщил мне сам Саид.

Слова Чачи не производили бы такого сильного впечатления, если бы слухи о боях между «красными» и «белыми» не шли отовсюду.

Но к вечеру Чача приходила с другими, более утешительными сведениями. Она рассказывала теперь, что шайтан помог красным уйти от опасности по болотам, да так удачно, что ни один из них не замочил даже чувяк…

Не дремали и Муса с Батоко. Они пересказывали мнение самого муллы Саида: теперь, дескать, уже ясно, кто такие большевики. Это не больше и не меньше, как само пламя ада. «Аллах совершает великую проверку всех людей. Аллах хочет видеть, кто способен потерять голову и правую веру, а кто останется тверд», — повторяли Муса с Батоко возвышенные пояснения муллы. Что касается до главного забияки Давлета, то теперь Давлет лез в драку, представьте себе, не с большевиками, а с благонамеренными сторонниками Саида и Мусы. Он вдруг начал уверять, что красные непременно возьмут верх и вскоре явятся в Шхальмивоко в полном своем блеске с трубами и знаменами красного цвета. И командовать ими будет объездчик Астемир верхом на белом жеребце, а главным комиссаром округа будет русский слесарь Степан, который за тем и прибыл в Кабарду.

По аулу прошел слух, что жившая в шардановской усадьбе княгиня, таинственная жена Жираслана, вернулась в дом с цветными стеклами в окнах, в дом своего беспутного мужа. И как раз в эти дни начал мутить воду Давлет.

— Валлаги, — сказал Давлет, сидя перед вечерним намазом на пороге мечети с палкой в руке. — Валлаги-биллаги! А не двинуться ли нам во двор к князю? Все вы помните, и молодые и старики, как Шардановы несколько лет назад взяли у меня двух добрых баранов, якобы за потраву посева. Не пришла ли пора погнать баранов обратно?

Шутил ли Давлет или на самом деле лелеял про себя дерзкую мысль, но так или иначе не будет ошибкой сказать, что не один Давлет мог предъявить Шардановым серьезнейший счет.

Владелец тысячеголовой баранты Муса не пропустил мимо ушей опасный призыв Давлета.

— Вздорный человек! — возразил Муса. — Думаешь ли ты, что говоришь? Разве находил ты подобные указания в коране?

— В коране нет подобных указаний, — вставая на защиту закона, решительно сообщил Батоко. — Не следовало бы Давлету говорить такие слова на пороге мечети, где аллах прислушивается не только к словам, но и к мыслям человека.

— Ой, не один аллах слышит эти слова, и в них немало правды, — не мог, однако, промолчать Масхуд Требуха в Желудке. — Шарданову нечего было забирать у меня. Но, пожалуй, на княжеском дворе есть излишки, которые пригодились бы и мне! Да один ли князь Шарданов имеет излишки? Только ли он один?

Это последнее замечание Масхуда несомненно имело глубокий смысл, и опять оно не прошло незамеченным.

— Да и для меня нашлись бы кое у кого излишки, — пробасил кузнец Бот. — А разве Еруль не хотел бы иметь свою лошадь? А разве вдова Диса, его сестра, запаслась хлебом на всю жизнь?

В таком роде высказался еще не один правоверный. Но дед Баляцо, к мнению которого привыкли прислушиваться, распушив усы, неожиданно сказал так:

— Вот здесь уж не скажу «ага»… нет, не дело задумали кабардинцы… ай, ай!

— А и то верно. Видит аллах, Баляцо говорит правду! — тут же возразил самому себе Бот.

И опять мнения людей разделились. Слышались возгласы: «Нет, тут как раз впору сказать «ага»: это дело было бы хорошее! Даже очень хорошее дело! Зачем Шарданов один хочет быть самым богатым?»

Давлета снова понесло:

— Я, если захочу, я все смогу, смогу и самым богатым стать!.. Такое теперь время…

Было похоже на то, что Давлету и вправду проще простого стать «самым богатым» и он готов сейчас же перегнать к себе со скотного двора и конюшни Шардановых баранов и коней.

МИТИНГ

Астемир вернулся, вернулся и Эльдар…

В начале марта революционный съезд под охраной бронепоезда «Правда угнетенных» двинулся из Пятигорска во Владикавказ, и там завязался бой. В тот же день старый захолустный аул был встревожен всерьез и надолго.

День выдался «бесколодезный».

Давлет! Тревоги, беспокойство, неопределенность смутного времени были по душе этому человеку. Его как бы подхватило могучее течение, и вздорность, присущая Давлету, придавала его поступкам иногда смешное, а иногда и опасное направление. То тут, то там случались какие-то необыкновенные происшествия, и всегда можно было где-нибудь поскандалить или ввязаться в спор. А главное, нужно отдать ему справедливость, Давлет лучше многих других почувствовал, что теперь перед всяким предприимчивым человеком открывается возможность с особенным блеском проявить себя. И Давлет использовал это по-своему.

Он всегда кичился тем, что на его усадебном участке вырыт колодец. Подобным удобством мог похвалиться не каждый, и женщинам отдаленных жематов нелегко было носить воду из мутной реки. И вот теперь Давлет, снедаемый огнем соперничества с Астемиром Баташевым, к которому ходит столько людей, разрешил соседям пользоваться колодцем.

Женщины удивлялись и благословляли неожиданное великодушие соседа, но вдруг выдумщик объявил «колодезные дни», то есть дни, когда можно пользоваться его колодцем. В другое же время никого не пускал к себе за плетень и держал во дворе злую собаку. В «колодезные дни» Давлет вывешивал у калитки красный лоскут. Вот почему уже с утра по жемату становилось известно, колодезный сегодня день или неколодезный.

За плетнем Давлетова участка росла старая груша. Потрескался могучий, в несколько обхватов, ствол, широко раскинулась ветвистая крона. Старое дерево называли в ауле нарт-деревом, сравнивая его величавую мощь с мощью кабардинских легендарных героев. Осенью землю под деревом усыпали желтенькие груши-дички, и тот из ребят, кто раньше других выходил со своей коровой, успевал полакомиться всласть. Но и без того — и осенью, и летом, и весной — нарт-дерево всегда оставалось главным местом мальчишеских игр.

Чаще всего здесь играли в «чигу». Никто из ребят не мог бы рассказать, как сложилась эта игра. Оставалось лишь строить догадки. «Чигу» по-кабардински значит кукушка, а кукушка, как известно, всегда выкрикивает свое имя. Спесивый Давлет, да и члены его семьи, не менее спесивые, переняли это свойство от чванных предков, которые всегда выставляли себя напоказ и больше всего на свете любили говорить о самих себе — я да я… мы да мы… И вот подобно тому, как за Баташевыми со времен известной истории с абхазцами сохранилось прозвище «воздержанные», так всех Давлетов окрестили «чигу». И эта кличка неизменно пускалась в ход, когда хотели подразнить кого-нибудь из семьи Давлета. Горячий Давлет не раз выхватывал в ответ на это кинжал, а то и просто кол из плетня, вилы или тяпку. Все это, очевидно, и послужило поводом для ребятишек придумать такую игру, которая выводила бы из терпения Давлета.

Не думая о грозных последствиях озорства, мальчишки резвились под деревом, карабкались по сучьям, выполняя команды Тембота. И самый маленький, Лю, старался поразить остальных своим бесстрашием. Лю до сих пор помнил, как Тембот взобрался за подарками для Сарымы, и никогда не упускал случая доказать, что и он неплохой джигит. С невообразимой лихостью и ловкостью, подобно обезьянке, он раскачивался на большой ветке. При этом все ребята хором выкрикивали: «Чигу!.. Чигу!..»

В этом и заключалась новая увлекательная игра.

Книзу — ах, как захватывает дыхание! — и голосистое «чи» несется по округе, кверху — и мальчишеский хор подхватывает: «Гу!», «Чи-гу!.. Чи-гу!..» Презабавно!

Казалось, все благоприятствует развлечению — и настроение, и ясный, теплый день, и самое нарт-дерево. Но так только казалось.

— Давлет! — вдруг испуганно закричал один из мальчиков.

Переваливаясь на толстых ногах, Давлет бежал к дереву с длинным прутом в руке.

Ребята посыпались с дерева, как груши. Но Лю, забравшийся выше других, не успел спрыгнуть. Нужно отдать справедливость Темботу — другому лезвию одного и того же кинжала, — он не оставил брата в беде. Тембот полез к Лю, ловко цепляясь за ветки.

— Вот я сейчас доберусь до вас! — кричал снизу Давлет, размахивая прутом. — Должно быть, и мать ваша, не только аллахом изгнанный отец, проповедует свободу… Ну, сейчас и я покажу свободу… Это говорю я, Давлет.

Сквозь молодую, яркую листву, шевелящуюся на легком ветерке, Лю видел озабоченное лицо брата, подтягивающегося к нему с нижнего сука, а под деревом разъяренного Давлета. Можно было не сомневаться — этот человек не помилует дерзких хулителей давлетовской фамильной чести! Сказать правду, сердечко в груди у Лю екнуло. Что делать?

Мгновенно померк ясный день. Как славно было только что — и вдруг все изменилось!

Давлет хлестнул своим длинным прутом, под Темботом хрустнула ветка, на помощь Давлету уже бежали два его сына.

— Я покажу вам свободу, Астемирово отродье! Ваша мать сегодня утрет свои слезы! — кричал Давлет, кружась у ствола и выискивая, как бы повернее достать прутом озорников.

Часто в жизни помощь приходит в последнюю минуту — и оттуда, откуда меньше всего ее ожидаешь.

Послышался конский топот. Облако пыли неслось вдоль по улице, быстро приближалось, и вот стали видны всадники, а впереди всех скакал — кто бы вы думали? — Эльдар. У Эльдара, как и у других всадников, к плечу была приколота красная лента, шапка сдвинута, лицо горело.

Всадники взмахивали винтовками и, как на свадьбе, стреляли в воздух.

Гортанный боевой клич. Пальба. Собачий лай. Куры, гуси, растопырив крылья, едва успевали спастись из-под копыт. Бросился за свой плетень Давлет.

Взмыленные кони пронеслись мимо дерева. Еще не рассеялась пыль, как показалась тачанка, запряженная тройкой добрых коней. Веселый молодчик правил ею. Тачанку сопровождал почетный конвой — охранял человека с красным флагом.

Ошеломленные Тембот и Лю едва успели распознать в человеке с флагом, сидящем позади возницы, Степана Ильича, вернее, узнать его картуз… А рядом с тачанкой — и это мальчики увидели прежде всего — пронесся Астемир.

Почему-то Лю мгновенно вспомнил тот счастливый день, когда он впервые пошел в город с Эльдаром и увидел там военный парад.

«Вся власть Советам!» — вот что было написано на красном трепещущем знамени, охраняемом Астемиром и другими всадниками с красными лентами на черкесках и шапках, хотя, конечно, ни Лю, ни Тембот не могли этого прочитать.

Тачанка поравнялась с домом Астемира, и тут Астемир выстрелил в воздух.

Все это хорошо видели Лю и Тембот.

— Это он для нас, — догадался Тембот. — Чтобы мы услыхали. Прыгай, быстро!

Мальчуганы побежали к постоянному месту сходов, на лужайку перед домом правления, куда унеслись всадники, тачанка и куда теперь со всех дворов спешили жители аула, не дожидаясь приглашения деда Еруля.

На зеленой лужайке было весело и людно. Всадники, не спешиваясь, успокаивали разгоряченных коней. Астемир же, Эльдар и Степан Ильич во весь рост встали на тачанке под красным флагом и, радостно кивая то в одну сторону, то в другую, приветствовали земляков.

— Карахалки! — возгласил Астемир. — Съезд трудящихся объявил советскую власть. С этой вестью мы прискакали к вам. Советской власти — ура!

Значение слова «ура» знали не все кабардинцы, и это «ура» прокатилось по толпе, как песня «Оредада», которую кабардинцы поют на свадьбе.

— «Оре!» — подхватили в толпе, и оно разносилось все дальше и дальше. — «Оре-да-да»… «Оре-да-да»…

Эльдар восторженно выбрасывал руку вверх, как будто этим жестом хотел еще выше поднять старательно подхваченное «ура» или собирался опять выстрелить.

— «Оре-оре»… — кричали вместе со взрослыми мальчуганы.

— Надо бы и нам прицепить красные ленты, — деловито заметил Тембот. — Тогда они будут знать, что мы с ними.

— Кто они? — спросил Лю.

— «Кто они»? Разве не знаешь, что «они» большевики!

— А кто самый большой большевик?

— Степан Ильич.

— А почему же он меньше, чем дада и Эльдар? И почему Давлет кричал, что всех большевиков повесят?

— Ничего ты не понимаешь. Теперь не повесят их! Попробуй-ка! Видишь, у отца газыри полны патронов. А какая шашка — видишь?

Действительно, на широкой груди Астемира красовались два ряда туго заряженных газырей. На ремне через плечо была подвешена казацкая шашка с загнутой, как голова черной птицы, рукояткой… Сколько раз Лю мечтал подержать в руках такую шашку! Все напоминало сейчас тот сияющий день, когда на площади перед Атажукинским садом строились кавалерийские эскадроны.

Рядом с Лю стояли Муса с Батоко и кузнец Бот.

— «Оре!» — все еще перекатывалось из края в край.

Кривили рты и Муса с Батоко, однако Лю и Тембот сразу заметили, что они это делают только для виду.

— Вы зачем кричите «ура»? — сказал тогда Бот. — Не «ура», а «отошла наша пора» — вот что вам надо кричать. Советская власть вашего «ура» не примет.

— Захочу — примет. Я всем нужен, — обиделся Муса.

— Нет, ты только Гумару нужен. Ты нужен тем, кому самогон ставил. Ты для кого баранов резал? Куда бурки и седла сдавал?.. А красные пришли — им «ура» поешь… Э, не годится так, Муса. На чьей подводе сидишь, с теми и песни пой.

— Так это что, твоя пора пришла песни петь?

— Видит аллах, моя. А тебе время отпрягать батраков и платить им деньги. Эльдар не забыл, как ты его обсчитывал.

— Да, — вмешался кто-то в разговор, — теперь пить горькую воду, жевать кислый хлеб тому, кто пил сладкий чай и ел малосольное мясо… Эх, Муса, пропали твои надежды на белых… Проси прощения у советской власти!

— Это у кого же мне просить прощения, не у Эльдара ли?

— А почему нет? Попросишь и у Эльдара. Теперь он будет у нас старший.

— Хе! Старшиной будет Эльдар, что ли?

— Зачем старшиной? Теперь не старшина — председатель.

— Это вроде как тамада за столом?

— Может быть, и так. Аллах всех за стол посадил.

— Ишь ты, на такой пир много денег нужно.

— Для общего пира деньги найдутся.

— Не у тебя ли?

— Нет, не у меня. Слышишь, что русский мастер Истепан говорит? Говорится, говорится, Истепан! — закричал Бот по-русски в сторону тачанки, с которой говорил речь Степан Ильич, сменивший Астемира. — Говорится, — требовал Бот на своем странном русском языке, — кто кому родственник и кто кому землю отписывает.

— Товарищи! — обращался между тем оратор к толпе. — Товарищи! Большой праздник на нашей улице. На этот раз мы собрались не для вопросов и ответов, а уже для дела. В ближайшее время княжеские земли будут распределены и переданы в трудовое пользование карахалкам, прежде всего безземельным и малоземельным. Так решает дело Ленин. — Степан Ильич с высоты тачанки поглядел вдаль, где лежали вспаханные поля, и, указывая на них рукою, заключил: — Уже эту пахоту мы закончим по-новому…

— Ленину ура! — крикнул Астемир.

И снова занялось на лужайке и далеко разнеслось русское «ура», похожее в устах кабардинцев на протяжную свадебную песню.

Муса и Батоко растерянно переглядывались, не зная, как им быть после предупреждения Бота: то ли подхватить вместе с другими это «ура», то ли воздержаться? Подхватишь — оборвут, промолчишь — еще хуже…

Батоко негромко сказал:

— Валлаги, Муса, лучше всего делать так, как делают купцы в Пятигорске: у них запасены все флаги: красный — для большевиков, зеленый — для шариатистов, прежний — царский — для белых казаков. Кто приходит, его флаг и выставляют.

А Степан Ильич продолжал речь.

— Вот какой подарок несет народам советская власть. И это только первый подарок… Дальнейшее зависит от вас самих… Помните, как говорит поговорка: работаешь — мясо ешь, бездельничаешь — горе хлебаешь?

— Правильно! Ай да Истепан! — ликовал Бот. — Русский человек, а кабардинские пословицы знает.

— Что нужно человеку, чтобы спокойно дышать и работать? — спрашивал Степан Ильич. — Мир! И Ленин издал декрет о мире. Не нужна война народу…

— Правильно! — во весь голос прокричал на этот раз Эльдар. — Против войны — ура!

— «Оре-оре…» «Оре-да-да»! — подхватили другие.

Но Муса, который не мог равнодушно видеть своего прежнего батрака Эльдара в такой славе и силе, осмелел и закричал:

— А чем собираетесь платить за эти декреты? Кто платить будет?

— Правильно! — послышался голос Давлета. — Сколько стоит тот декрет? Может, не хватит денег расплатиться?

— За декреты мы уже расплатились, — бойко ответил Эльдар. — Расплатились полностью.

— Чем?

— Кровью и по́том, трудами наших отцов!

— Валлаги, Эльдар хорошо говорит!

— Муса боится, что ему не хватит, чем расплатиться. И то верно. У кого-кого, а у Мусы порядочный должок. — Это заговорил Масхуд, который не простил бы себе, если бы вовремя не ответил Мусе.

Попробовал ввернуть свое словечко и дед Баляцо:

— Если кабардинец сказал «ага»…

Но Муса перебил его и снова накинулся на Эльдара:

— Нет, не своим по́том заплатил ты за это, бездельник! Да и не трудом своего отца-каторжника! Я-то уж знаю! А платить ты хочешь чужой землей, землею наших предков. Какой мусульманин скажет тебе за это спасибо? Да и кто позволит?

— Ты ли не позволишь? — Эльдар прямо глядел в глаза Мусе.

— Народ, а не я.

— Ты за народ не говори! Тебя да Гумара оставил за себя Берд Шарданов, а не народ, за Берда и говори, — вмешался Астемир.

Муса не нашел что ответить, а Бот засмеялся:

— Клянусь аллахом, ты, Муса, догонишь князя Берда по свежему следу.

— Валлаги! — Давлет, отдуваясь, подался вперед на своих толстых и коротких ногах. — Мы тоже кое-что смыслим и, как все, имеем свободу говорить…

Он огляделся. Тембот и Лю предусмотрительно юркнули за чьи-то спины.

— Говори, — пригласил Давлета Астемир. — Если хочешь, залезай сюда, на тачанку.

Застоявшиеся лошади то и дело дергали тачанку-трибуну, над которой Эльдар держал красный, колыхавшийся и опадавший большими складками флаг — такой чистый и яркий на яркой и чистой синеве неба.

ПОЖАР

— Про что он будет говорить? — закричал Масхуд. — Не про то ли, как он выставит для обозрения свою широкую задницу?

Прокатился смех, но Астемир повторил, что это митинг, такой самый, о каком рассказывали солдаты, и говорить тут может каждый, кто хочет внести свою долю разумения.

— Да, я хочу внести свою долю разумения, — заносчиво подтвердил Давлет. — Вот что я хочу сказать. Новая власть дает землю. С этого дня, похоже, у всех есть право на все. Живи, как хочешь. Говори, что хочешь. Бери, что сумеешь. Медведь в лесу ходит, весь лес его, а человек стеснен: этот лес Шарданова, а тот — Атажукина, а тот — Клишбиева… Зачем так?.. И вот аллах надоумил большевиков, и вот, пожалуйста, все могут лезть на одно и то же дерево в одном и том же лесу или саду — были бы груши…

— Это он про нашу грушу, — предположил Лю.

Кузнец Бот усмехнулся:

— Ага, добрался! Ты, Тембот, что-то в самом деле стал на ту грушу лазить чаще, чем приходить ко мне в кузню работать.

Тембот смущенно пробормотал в ответ что-то неопределенное и, на всякий случай, подталкивая Лю, забрался еще глубже в толпу, а Давлет продолжал:

— Да. Там, на том дереве, каждый из вас может снять штаны и выставить свой зад. Свобода так свобода, никто тебе не указ. Гуляй. Зачем стесняться? Тащи груши, хватай землю…

— Землю забирают, а свободу дают, — выкрикнул Муса.

— А что же, по-твоему, мы только под ногтями можем иметь чернозем? — зашумели в толпе.

— Довольно ему болтать! — послышались голоса. — Пусть другой говорит! Пусть Астемир скажет!

Покачнувшись в тачанке оттого, что ее опять дернули лошади, Астемир поправил шапку и громко заговорил:

— Карахалки! Нам не такая дана свобода, какую представляет себе Давлет и какую он может получить у медведей в лесу… Это он сказал верно!

— Что верно, то верно, — по толпе опять прокатился смех: «Ай да Астемир! Всегда что-нибудь скажет». И Астемир, выждав, как опытный оратор, — и откуда у него взялось это умение? — заключил:

— Беспорядка не надо! Корень в том, что до сих пор люди имели как бы разную цену. Вот стоит Масхуд по прозвищу Требуха в Желудке. Почему этот человек носит такое прозвище? Почему у него в желудке требуха, а не добрая баранина, хотя он каждый день бьет скот и режет баранов? А сколько еще у нас людей, которые и требуху не каждый день видели? Разве нет таких людей?

— Есть такие люди, — отвечал Эльдар.

— А Давлет, да простит меня аллах, вон какое брюхо наел! Наел-таки, хотя и мешают ему иногда спокойно пообедать мои озорники…

— Ха-ха-ха! — отозвались люди на эту шутку.

— А что, если Давлет рассердится на даду? — спросил Лю Тембота, хотя большие черные его глазенки при последних словах отца засверкали особенно весело.

— Нет, ничего не будет! — успокоил Тембот брата. — Смотри хорошенько, сколько у дады патронов в газырях.

— Может выстрелить?

Кто может выстрелить, зачем и куда, обсудить мальчишкам не пришлось, потому что и в самом деле вдруг послышались выстрелы.

Со стороны усадьбы Шардановых во весь опор, пригнувшись к шеям лошадей, неслись несколько незнакомых всадников. Они на скаку стреляли. Дальше, за яркой, залитой солнечным светом степью, там, где едва розовели черепичные крыши усадьбы Шардановых, подымались к небу клубы густого дыма. В общем блеске сияющего дня они были похожи на облака, надвигающиеся из-за горизонта. Вероятно, поэтому до сих пор никто не обращал на них внимания, а теперь в толпе закричали:

— Пожар! Горит усадьба Шардановых!

И не ошиблись.

Трое незнакомцев, подскакав ближе, круто осадили коней.

— Люди Жираслана! — опять тревожно пронеслось по толпе.

— Чувячники, — взывали всадники, в которых все узнали постоянных соучастников похождений конокрада, — спешите на усадьбу! Разбирайте коней и скот! Революция!

— Вот это подарок! — возбужденно воскликнул кто-то.

Другой, благоразумный, усомнился:

— Кто одаряет? Жираслан!

— Неважно, кто. Сам аллах одаряет. Бегите, покуда добро не пожрал огонь. Да не забывайте захватить недоуздки, — подзадоривали конокрады жителей аула.

— Валлаги, — обратился Астемир к Степану Ильичу. — Валлаги! Кто не теряет времени, так это Жираслан. Лучшие кони Шарданова уже в его недоуздках.

— И нам нельзя терять времени, — отвечал Степан Ильич. — Нужно остановить их… Давай, Астемир, команду!..

— По коням! — зычно скомандовал Астемир.

Дерзкий и хитрый замысел князя-конокрада, возможно, не удался бы, если бы в толпе не нашлись горячие головы, а то и просто любители легкой наживы, и неудивительно, что первым среди них был все тот же Давлет. Перекрывая своим пронзительным, высоким голосом шум, Давлет призывал:

— Люди! Я, Давлет, зову вас в гости к Шардановым… А если я зову, значит, меня самого давно звали туда… За мной!

Всадники Астемира, выполняя приказание, старались остановить толпу.

С тачанки звучал голос Астемира:

— Остановитесь! Земля и имущество Шардановых будут розданы по революционному закону. Никаких грабежей и бесчинств! Разве вы хотите, чтоб опять у одного было девять шуб, а у девяти — ни одной? Вспомните сказание…

— Не слушайте объездчика Астемира, — шумел Давлет. — Довольно мы наслушались его россказней! За мною, вперед! Я всегда пил воду из одной чашки с бедняками.

— Ты хочешь сам выпить и вернуть чашку пустой! — кричал Астемир.

— Гоните коней из конюшни Шардановых, тащите брошенное добро! — подливали масла в огонь жираслановские посланцы.

И уже не было сил, способных удержать взволнованную толпу.

Напрасно людей, охваченных жаждой наживы, старались остановить всадники с красными ленточками. Отталкивая друг друга, мужчины устремились напрямик к горящей усадьбе — кто через плетень, кто через пролом в заборе, через реку, через вспаханные поля. Подростки бежали вместе со взрослыми. Малыши ревели, женщины голосили, кое-кого в толпе уже примяли, отцы громко приказывали сыновьям:

— Юсуф, беги домой за недоуздком!

— Зачем недоуздок? За веревкой!

— Меньше рассуждай, пошевеливайся!

— Назад! Отступи! Поворачивай назад! — взывали всадники Астемира, но все было напрасно.

Лю сначала еще видел отца. Его рыжая шапка с красным бантом мелькала среди других шапок и войлочных шляп, но скоро и Лю и Тембот потеряли из виду отца, Эльдара, Степана Ильича и даже тачанку с красным флагом…

Через степь бежали запоздавшие охотники поживиться княжеским добром, а там, на равнине, за участками вспаханной земли, клубился и клубился озаренный солнцем дым.

По дворам заливались собаки, слышался женский плач. Вечерело, отблески пламени становились заметней.

Только один мужчина стоял среди женщин, собравшихся с грудными детьми за околицей, — это был дед Баляцо. Он угрюмо покачивал головой. Вышла поглядеть на пожар больная, слабая Диса.

— Сарыма! — звала она дочь. — Где ты? Ой, алла! Сколько еще мук я должна терпеть? И никакой удачи! Ты, наверное, помнишь это, Баляцо: когда-то большая вода принесла кровать… На ней суждено мне умереть… Вот пожар дает людям и кров и княжеские шелка… Только мне, горемычной вдове, не было и нет счастья… Да и откуда счастье с такими дочерьми, как у меня?.. Наверное, опять побежала искать твоего племянника горлопана! Сарыма, Сарыма, где ты? Ой, ой, алла…

— Не будет счастья ни людям, ни тебе, Диса, от этого чужого добра, — сурово предрекал дед Баляцо. — Ой, не в добрый день началось все это! Не стоит, Диса, завидовать невоздержанным людям. Ох, вздорные люди до добра не доведут!

— Смотрите! — закричала одна из женщин. — Уже гонят коней и баранов.

Разгром усадьбы, хитро подстроенный конокрадами, с тем чтобы прикрыть угон шардановских лошадей, продолжался до позднего вечера.

Дикие сцены происходили то тут, то там под шум и треск пожара, охватившего и длинные выбеленные строения конюшен, и самый княжеский дом с его службами.

Уже ничем нельзя было бороться со стихией: не один только потомки невоздержанных вновь поддались недостойному соблазну — в дыму между языками пламени, под кровлей, грозящей обвалом, копошились и орали, не щадя глоток, кашляя от дыма, люди изо всех ближайших селений.

Ржали лошади, мычали коровы, блеяли овцы. И только псы затихли или разбежались. В страхе разбежалась и прислуга дома. Из господ же, после отъезда княгини, жены Жираслана, может быть, и предупрежденной о готовящемся налете, в усадьбе не оставалось никого. Набежавшие отовсюду люди шарили и тащили все, что не было тронуто огнем. Астемир и Степан Ильич все еще пытались как-то приостановить разгул, но страсти толпы оказались сильнее их.

Бурные и противоречивые чувства владели Эльдаром. Он не был согласен с распоряжениями Астемира. Может быть, еще сильнее, чем Давлету, — и, во всяком случае, по причинам более побудительным, — Эльдару хотелось мстить князю.

— Зачем останавливаешь людей, Астемир? Пусть бегут и забирают, — все более распаляясь, кричал Эльдар.

Все кипело вокруг, все было в движении…

Ну и выдался денек!

— Что значат твои слова «зачем останавливаешь»? — изумился Астемир. — Грабежом осквернять революцию! Да ты что это, Эльдар, ты что задумал?

А Эльдар и в самом деле готов был на все, лишь бы принять участие в разгроме дома ненавистных Шардановых. От нетерпения он весь дрожал.

Чего только нельзя было здесь увидеть…

Должно быть, последнюю корову шардановского стада не могли разделить между собою двое спорщиков.

— Пусти! — кричал один из них. — Пусти, или закатится твоя звезда!

— Отпусти ты, кичливый селезень! Иначе тебе больше не видать ни звезд, ни солнца, — кричал другой, и этот другой был не кто иной, как наш старый знакомый Масхуд Требуха в Желудке.

Один из спорщиков держал корову за правый рог, другой — так же крепко — за левый, и животное при этом только гнуло шею.

Но громче всех кричал кузнец Бот.

Кузнец ничего не тащил, ничего не волок. Он только кричал.

Вот Масхуд уже снял с себя пояс, чтобы зацепить корову за рога, однако животное, почувствовав облегчение, сильно рванулось, ловко боднуло сначала одного, потом и другого…

Среди этих грубых и жестоких сцен некоторые все же не теряли чувства юмора. Старик Исхак нес на руках козленка, приговаривая:

— Сам аллах не знает, кто на чем выиграет, а на чем потеряет.

Старик повторял известную прибаутку из известной притчи. Жили два соседа — богатый и бедный. Богатый украл у бедного единственного вола и забил его себе на мясо. Бедный, узнав об этом, решил поквитаться с наглым соседом и украл у него из курятника петуха. Забивая птицу, бедняк с чувством удовлетворения произнес: «Сам аллах не знает, кто на чем выиграет, на чем проиграет».

Соль состояла в том, что в свое время Шардановы оттягали у Исхака корову.

— Ты, Исхак, забрал козленка по праву, — слышался бас кузнеца, — ну и уноси его отсюда поскорее… А вот зачем ты, Масхуд, дерешься из-за чужой коровы?

Кузнец Бот прибежал сюда, так сказать, из сочувствия и любопытства, а теперь изо всех сил старался помочь Астемиру и Степану Ильичу прекратить разбой.

Скотный двор уже превратился в пепелище. Жилой дом догорал. По дымящимся обломкам ползали искатели княжеского добра, вытаскивая из пепелища то обгорелый кованый сундук, то медный котел, то дочерна обугленные бараньи бока, то ковер с обгоревшими краями, то обломок стула… И вот тут-то, среди этих людей, Астемир неожиданно вновь увидел Эльдара.

Его молодой друг, как и Бот, ничего не тащил, но если у Бота можно было заметить на лице выражение какого-то лихого любопытства, то во взгляде Эльдара, во всей его позе все-таки чувствовалось что-то недоброе, даже хищное.

— Астемир! — горячо воскликнул Эльдар и осекся, встретившись с ним взглядом.

Губы у Астемира болезненно сморщились.

— Горько мне видеть тебя за этим делом, — строго проговорил Астемир. — Пойди помоги Степану Ильичу сесть в седло. И проводи его до Пятигорска. Степан Ильич не хочет возвращаться в наш опозоренный аул.

И тут вдруг послышался нежный, необычно прозвучавший в этом гвалте, кроткий юношеский голос:

— Я это сделаю. С удовольствием.

Астемир оглянулся. Это был Луто, дружок Тембота. Подростки заодно с Эльдаром ходили учиться к Боту. Такой же сирота, как и Эльдар, но не в пример Эльдару тихий, незаметный, кроткий, сговорчивый, паренек рад был помочь или услужить каждому. Но сопровождать Степана Ильича в Пятигорск ему, конечно, не позволили. Луто представилась другая возможность: кто-то из молодцов, успевших перехватить одного из коней, попросил Луто отвести добычу к нему домой, вероятней всего потому, что сам рассчитывал прихватить еще что-нибудь. Луто охотно согласился, гордый тем, что ему доверяют такого доброго коня, не предвидя, какая страшная расплата ожидает его за услугу… Но об этом позже…

Пожар угасал. Гореть, собственно, больше было нечему.

Люди, кто с радостью от «удачи», кто с досадой оттого, что ему «не повезло», а кто с горечью, подобно Астемиру, расходились и разъезжались по домам.

Двинулся и Астемир. Он и его конники мало что сумели отбить из того, что попало в руки добытчиков. Но все же кое-что удалось спасти. И этот скот да несколько коней были согнаны в наскоро сооруженный загон. На ночь Астемир оставил около него двух сторожей.

Астемир шагом возвращался в аул. Рядом с его конем, голова в голову, шла лошадь Бота, вернее, Бот с разрешения Астемира воспользовался одной из «спасенных» лошадей.

Сколько раз возвращался Астемир домой по этой дороге и в такое же позднее время, когда за спиною на западе догорала полоса зари, справа кое-где в небе еще золотились снеговые вершины, а впереди и высоко над горизонтом остро загоралась вечерняя звезда, но никогда не было так тяжело на душе… Грустно кончался так счастливо, так радостно начатый день!

— А конь хорош, — гудел бас кузнеца Бота, довольного доставшимся ему, хотя и временно, конем. — Послушай, Астемир, какой легкий шаг у этого коня!

И Баташев, прислушиваясь к шагу коня Ботича, как ласково называл кузнеца Степан Ильич, думал про себя: «Как же все это случилось? В чем причина? И кто виноват, если тут вообще есть виноватые?» Не виноват ли больше всех он сам, Астемир, что не сумел остановить толпу?

Вот в сумраке показались деревья, окружавшие крайний дом аула, и послышался запах другого, мирного, домашнего дыма, а не горького и едкого дыма пожарища, каким надышался Астемир…

А когда всадники въехали на улицу и поравнялись со старой ветвистой грушей у дома Давлета, из тени дерева вышла на дорогу какая-то женская фигура:

— Ты, Астемир?

— Зачем ты тут, Думасара?

— Беспокойно что-то… Ну слава аллаху, что ты уже дома… Ой, Астемир, видно, навсегда суждено мне чаще знать тревогу, чем покой… Так уж и будем, видно, жить…

— А где мальчики, Думасара?

— Мальчики дома, — тихо ответила жена и пошла за конем.

А вот и дом.

Астемир снял шапку, поставил винтовку в угол, начал отстегивать кинжал.

И СНОВА У СТОЛА АСТЕМИРА

Было о чем рассказывать и снова расспрашивать…

Не одного Степана Ильича застал Астемир у себя дома, за столом.

Были тут и дед Баляцо, и Еруль, и еще кое-кто из соседей-стариков. Шел оживленный разговор, когда Астемир и Бот вошли в комнату.

— Еще раз издравствуется! — жизнерадостно приветствовал Степана Ильича Ботич. — Очень выходит, что ты, Истепан, не уехал. Сейчас будем ашру варить.

— Салям алейкум, Ботич, — сурово отозвался Коломейцев.

А дед Баляцо спросил и совсем мрачно:

— Из шардановского барана сваришь ляпс?

— Зачем из шардановского? Разве у карахалка нет своих баранов? Слава аллаху, для кунака хватит своего.

— Вижу, что не хватает своего.

— Недоволен старик! — Степан Ильич встал из-за стола навстречу хозяину дома.

— Да кто же доволен, Степан Ильич? Нехорошо вышло. Испортили день!..

— Нехорошо вышло, — подтвердил Ботич.

Лю и Тембот с почтительного расстояния следили за каждым движением отца, а когда, стукнув кованым прикладом, винтовка стала в углу, мальчики приблизились к оружию, трепетно вдыхая запах стали и кожаных ремней. Они безмолвно созерцали винтовку, шашку, патронташ, портупею, наконец, широкий желтый и такой же приятно глянцевитый, как портупея, ремень винтовки, все в такой волнующей близи!

Но взрослые, вместо того чтобы наслаждаться своим правом трогать оружие и даже, при желании, заряжать или разряжать винтовку, вынимать клинок и опять убирать его по самую головку в широкие ножны с медными ободками, — эти неразумные люди продолжали бесцельный спор… О чем сожалеть и спорить, когда все равно усадьбу Шардановых уже сожгли, а скот угнали, то есть сделали наконец то, о чем часто говорил Эльдар? Да и как иначе можно забрать богатство у князей, если не силой?

И так думали не только Тембот и Лю.

Дед Баляцо горячился и допытывался:

— Что же теперь будет? Теперь у меня станете отнимать?

— Кто и что у тебя станет отнимать, беспокойный ты старик? — в свою очередь спрашивал у Баляцо Астемир. — Думасара, замеси лучше тесто, а я разложу очаг и нарублю баранину.

— Уже разожгли! Вон до сих пор горит! — не без ехидства заметил Еруль.

Дед-усач кивнул в сторону окон, за которыми вдалеке и в самом деле все еще время от времени полыхал отсвет пожара. В эти минуты в доме, где огня не зажигали, становилось тревожно. Розовые отблески озаряли стены, мелькали на лицах… Но вот Астемир звучно высек огонь и запалил в очаге под котлом пучок соломы.

— За что сожгли такой красивый дом? — не успокаивался Баляцо.

Сочувственно вздохнула Думасара.

— Ох, не простит нам аллах этого разбоя! — Она просеивала муку и размеренно ударяла натруженными своими ладонями по ситу. — Ох, Астемир! Призовут вас всех к ответу…

— Кого призовут? — недовольно спросил Астемир.

— Большевики вы, что ли, вот вас и призовут, — отвечала, набираясь смелости, Думасара. — Да только тебе, Астемир, что? Разве тебя беспокоит это? Ты привык сам по себе, а мы, жена твоя и дети, сами по себе…

— Ну-ну, Думасара, это же хорошо, что я большевик. Я горжусь этим, Думасара…

— Да знает ли глупая женщина, что такое большевик? — пробасил Ботич.

Думасара бубнила свое:

— Голова… две руки… две ноги — вот кто ты есть сам по себе… Забыл ты, Астемир, что у тебя есть еще, кроме рук и ног, мать и жена…

Думасара всхлипнула, но, овладев собой, умолкла и сердито отправила спать Тембота и Лю.

Удивительно все это было наблюдать мальчуганам! Завернувшись в одно общее, с таким мило знакомым запахом, старое одеяло, Тембот и Лю не спали, а присматривались к тому, как пылает очаг, носятся по стенам тени и огненные блики, а за окнами все еще время от времени разгорается красный свет пожара.

Хотя и жутковато, но до чего все это интересно! Выпадают же такие на редкость интересные дни! Даже разговор взрослых становился все интереснее. Отец пробовал объяснить матери и деду Баляцо, кто такие большевики и почему они так непримиримы к князьям и богатеям, а дед Баляцо все наседал и наседал.

— Ты такие вопросы задаешь, — едва справлялся Астемир, — что нужно месяцы думать, прежде чем ответить. Подожди минуточку — ашру помешаю.

Вкусный запах ашры распространялся по комнате.

— А разве я спрашиваю, почем на базаре цыплята, что ли? — сердился огнеусый дед Баляцо. — Нет, ты мне отвечай на все сразу. Вы твердите: «Большевики за народ». И Клишбиев с Шардановым говорят о себе то же самое. Другие же говорят так: «За все народы на земле — коммунисты, за бедноту — большевики, а за каждый отдельный народ, вместе с бедняками и богачами и царем, — кадеты, а за кадетов — казаки…» Нет, тут ничего не поймешь, и в голове уже сейчас одна ашра!..

— Баляцо верно сказал, — засмеялись старики.

Но Астемир все же не терял надежды прояснить эти головы.

— Эх вы, верно, что не головы у вас на плечах, а казанки с ашрой. Коммунисты… большевики… Да коммунисты и большевики — это одно и то же, так же, как, скажем, кабардинцы и черкесы. Один народ.

— А где тот народ живет?

— Да какой тот народ?

— Большевики.

— Ашра да и только! Везде живет этот народ… Слышишь, Степан Ильич, что спрашивает дед Баляцо? Где живет народ большевики.

— Скажи ему, что этот народ везде живет… Этим-то и особенный народ большевики, что есть они и в России, и в Кабарде, и в Абхазии, и в Дагестане, и среди карахалков, и среди казаков — тех, что победнее. Нет этого народа только среди князей и богачей. Нет и быть не может, потому что, как говорит пословица, конный пешему не товарищ, сытый голодного не поймет… Не отдадут конные и сытые ни коня, ни овец, если пеший и голодный сами о себе не позаботятся.

— Слышишь, Баляцо? — сказал Астемир. — Везде этот народ есть, нет его только среди жадных.

— Вот я и говорю: сначала у жадных князей, а потом у меня, — стоял на своем Баляцо.

— Что у тебя?

— Грабить будете.

— У тебя? Нет, нет, Баляцо, у тебя мы ничего не станем забирать. Что у тебя забирать? Пару лошадей? Двулошадников мы не тронем, это дело не для большевиков.

— А какая у большевиков форма? Солдатская или офицерская?

— Как так форма?

— А как же узнавать их?

— Кого?

— Да большевиков?

— Степан Ильич! — снова обратился Астемир к Коломейцеву, слегка щурясь, усомнившись, должно быть, в правильности своего толкования. — Баляцо спрашивает: какую мы, большевики, заведем для себя форму? Будем ли забирать у него коней?

— А сколько их у него?

— Пара.

— Добрые кони?

— Кони добрые.

— Ну, тогда не будем забирать. Каков хозяин, таковы должны быть и кони, такова и его форма — самая красивая! — смеясь, заключил Степан Ильич, а затем, вернувшись к прежнему, строгому тону, сказал: — Вот потому-то я и не уехал, Астемир, что предвидел подобные настроения… Придется еще немало нам поработать, навести порядки и по дворам, и в головах…

Степан Ильич вышел из-за стола и, прохаживаясь, заговорил о том, что теперь самая первая задача — установить порядок и доверие, утвердить председателем первого ревкома либо Эльдара, который завтра должен вернуться из Пятигорска, либо Астемира… Каждая из этих двух кандидатур имеет свои достоинства и свои недостатки. «Не будет ли Астемир слишком мягким, слишком сговорчивым председателем? — как бы спрашивал себя Степан Ильич. — Сейчас понадобится решительность, твердость, иной раз даже жестокость… С другой стороны, Эльдар еще молод, малограмотен, не имеет среди односельчан такого авторитета, каким давно пользуется Астемир…»

— Ну, мы еще подумаем об этом. Завтра опять собирай, Астемир, сход и доделай то, что не удалось сделать сегодня. А что касается ответов на вопросы Баляцо, — закончил Степан Ильич шуткой, подмигнув в сторону деда, — то это дело откладывать нельзя даже на завтра. Старику нужно все объяснить сейчас же: и какая у большевиков-коммунистов форма, и почему у него, у Баляцо, середняка и честного человека, не собираются отбирать ни корову, ни лошадей, ни землю…

— А что это — середняк? — уже опять спрашивал пытливый, обуреваемый сомнениями старик. — Какая разница между казаком и большевиком — это я уже понял. Я понял, что отличие у них внутреннее, глазами его не увидишь, отличие умственное… Но в том-то и дело, что в голову к человеку один аллах заглянуть может. А мне нужно приметы знать, ты мне приметы растолкуй, Астемир!

— Приметы не всегда правильные, — подумав, отвечал Астемир. — Иной и с красным флагом, а на самом деле контра, а иной в офицерской форме, а идет за народ…

— Слышишь? — подтолкнул брата Тембот в своем углу. — Погоны и нам можно.

Лю сонно пробормотал что-то в ответ.

— Сегодня на сходе был? — спрашивал между тем Астемир у Баляцо при почтительном внимании других гостей.

Даже кузнец Бот не мешал интересному разговору и только время от времени густо покашливал, надышавшись дымом на пожаре.

— На сходе я был, как же!

— Слышал, как люди кричали?

— Слышал.

— Старик Исхак или Масхуд Требуха в Желудке, за кого они кричали?

— Исхак и Масхуд кричали «ура» за красных.

— Так. А Муса с Батоко кричали или помалкивали?

— Больше помалкивали.

— А почему помалкивали? Догадываешься?

— Валлаги! Боялись за себя.

— А ты как себя вел? Я тоже догадываюсь, как ты себя вел, Баляцо. Наверное, ни туда ни сюда.

Тут дед Баляцо смущенно закашлял:

— Ну, это ты, Астемир напрасно… Ты это, Астемир, несправедливо судишь…

— Зачем торопиться? — сказал свое слово и дед Еруль. — Мы еще посмотрим, кто со вшами, а кто с блохами.

— Ишь ты! — удивился Астемир. — Ну что ж, тут ничего плохого нет, присматривайтесь…

Оживился и Бот. Он обратился прямо к Степану Ильичу, гордясь своей просвещенностью:

— Зачем нужна советская власть — это я хорошо знаю, Истепан.

— Зачем?

— Чтобы изгнать полслова.

— Как изгнать полслова? Какие полслова?

— А ты слушай. Слушай и ты, Астемир. Тебе это нужно будет объяснить на митинге. В мире все люди делятся на две половины: на кулай и кулайсыз — на людей богатых и людей без богатства. Кулайсыз не хочет оставаться кулайсыз, а хочет быть кулай. Вот он и отбрасывает полслова — «сыз», и получается «кулай», богатый.

Удовлетворенный ловким изложением своей теории, Бот зычно захохотал, а с ним и Степан Ильич с Астемиром, и дед Баляцо с дедом Ерулем, и даже Думасара повеселела.

— Да, хороша теория, — согласился Степан Ильич. — Теперь я понимаю вашего Давлета, он проводит в жизнь теорию Бота. Ну ладно! Потехе — час, а делу — время. Так кого же вы, старики, хотели бы видеть своим председателем?

— Они оба мне родственники, — простодушно отвечал Баляцо, — и Астемир и Эльдар, пусть оба и будут начальниками. А меня Астемир знает, знает, что у меня в голове.

— Вот то-то же, что знаю! — опять рассмеялся Астемир. — Ты, Баляцо, я знаю, одного племени с большевиками… Степан Ильич, давай сначала поужинаем! Садись на свое место. Утро вечера мудренее… Подавай ашру, Думасара!

Дети уже давно спали. Лежа рядом с ними, вздыхала и думала свою думу старая нана. Думасара, довольная тем, что наконец наступил мирный час ужина, неторопливо, с некоторой торжественностью, расставляла миски, раскладывала ложки на столе, за которым уже не скоро суждено было собраться Астемиру и его друзьям.

— А может, мы тебя изберем председателем, Ботич? — спросил вдруг Степан Ильич, усаживаясь на отведенное ему почетное место. — Мужчина представительный, голос тоже…

— Нет, — серьезно ответил на шутку кузнец, — я свою кузницу оставить не могу.

ДОМ ХАДЖИ ВСЕ-ТАКИ СОСЛУЖИЛ СЛУЖБУ

Разряженная винтовка Астемира недолго стояла в темном углу дома…

Едва завершили пахоту и закончили сев и только пошли в рост овес и пшеница, украсив равнину веселой зеленью, опять по всему Северному Кавказу началось смятение.

Мужчины оставляли плуг, лукошко, семена и брались за винтовки и боевые патроны. Повсюду в аулах все определеннее размежевывались сторонники красных и белых. Как замечала Чача, от каждого дома все сильнее разило либо тем, либо другим духом.

Избранный председателем ревкома Астемир и два его помощника — Эльдар Пашев и тихий работяга Исхак — неплохо повели дело, дело большое, трудное, полное неожиданностей, страстей и обид. Самые серьезные события только начались — и раздел земли, и распределение рабочего скота и инвентаря. Но вдруг все приостановилось.

Был конец мая. Снова в аул приехал Степан Ильич, снова состоялся митинг, на этот раз бывших солдат Кабардинского полка вербовали не в казачье войско Шарданова, а в народные отряды Красной гвардии, которые шли за Ленина и революцию, против контры, против Шарданова и Клишбиева.

На другой день пешие и конные добровольцы, — а их набралось немало, хоть и не все с огнестрельным оружием, — ушли во главе с Астемиром, Эльдаром и кузнецом Ботом из аула. Бразды правления оставались в слабых руках Исхака, но тут в помощь ему вызвался вездесущий Давлет-чигу, все больше входивший во вкус общественной деятельности.

Давлет теперь объявил себя шариатистом, сторонником Казгирея Матханова! Что же! Известность сына Кургоко не уступала все растущей славе одного из первых делегатов Кабарды, храброго и неутомимого Инала, сына Касбота Маремканова. Мало кто знал их историю подробно, но все считали, что рано или поздно кто-нибудь из них будет зарезан. Давлет же держался убеждения, что не Инал зарежет Казгирея, а скорей всего Нашхо застрелит Инала, ибо брат Казгирея у большевиков такое же важное лицо, каким при прежней власти был Аральпов, и даже выше.

Давлет уже не стремился быть «самым богатым», а счел за лучшее призывать к общему равенству — превращению всех неимущих в имущих при сохранении незыблемости мусульманской веры, то есть он повторял проповеди шариатистов.

Но, с другой стороны, Давлет почуял в воздухе то, чего не улавливала еще даже Чача. Он помнил, что был не из последних при разгроме шардановской усадьбы, и это начинало беспокоить его. Беспокойство становилось тем сильнее, чем более разгорались, приближаясь к Нальчику, бои между красными и белыми. Видимо, Давлет уже решил про себя, чем искупить свою вину перед князем Бердом…

Начиналось лето, и в это время стало особенно тревожно.

Улицы аула обезлюдели. В полях не слышалось ни песни сеятеля, ни голоса погонщика волов. Посевы всходили в настороженном безмолвии. Лишь иногда то тут, то там на обширной плодородной равнине виднелась женская сгорбленная фигура. А из-за горизонта опять поднимались столбы дыма: где-то горело…

Став представителем исполнительной власти, Давлет занимался главным образом тем, что разъезжал по дворам Шхальмивоко и по ближайшим аулам, отыскивая людей, которые, как запомнилось ему, участвовали в разгроме шардановской усадьбы. Он устанавливал, у кого еще остались коровы, овцы, лошадь или что-либо добытое из княжеских сундуков.

Всеми своими замашками Давлет старался подражать Гумару, даже посадкой в седле. Плетка, которую привыкли видеть в тяжелой руке Гумара, каким-то образом оказалась теперь у Давлета, и на деревянной дощечке клинком кинжала Давлет делал какие-то отметки. Точно как Гумар! С восходом солнца он выезжал на добром шардановской мерине, закрепленном за глашатаем Ерулем, и ребятишки, идущие со стадом, всегда видели одну и ту же картину — дед Еруль бежит на некрепких своих ногах в стоптанных чувяках за всадником до самой околицы, умоляя его хорошенько присматривать за лошадью.

— Один аллах видит, как ты мне надоел, Еруль, — отбивался Давлет. — Да знаешь ли ты, что в молодости я обскакивал лисицу и настигал ястреба, когда тот падал на ягненка… Да знаешь ли ты, что я…

И опять слышалось: «я…», «я…»

— Чигу, чигу… — кричали озорники-мальчишки, но Давлет взмахивал плеткой, и ребята пускались врассыпную.

Середина лета выдалась на редкость жаркая и сухая. С утра куры зарывались в пыль и затихали. Псы недвижно валялись в тени. Не шевелилась листва во фруктовых садах, но все тяжелее отвисали на ветвях наливающиеся яблоки, мутно-лиловые сливы, сочные груши-лимонки. К вечеру улицы оживлялись, пыль, поднятая возвращающимся стадом, заволакивала солнце.

— Где-то сейчас наш Астемир? — вздыхала обычно в такой час старая нана и, кряхтя, подымалась, чтобы подоить свою любимицу — корову Рыжую.

И не только в доме Астемира садились за ужин без хозяина. Во многих домах замерла жизнь; не всякая хозяйка выходила к плетню, чтобы посудачить с соседкой.

Иногда в аул забредал чужой человек, и тогда женщины рассказывали про него друг дружке, что он чудом выскочил из горящего города — не то малознакомого Пятигорска, не то какого-то и совсем неведомого, а на Тереке не прекращаются бои. Поговаривали, что советская власть кончилась, началась другая власть. Какая именно — никто не мог толком объяснить. Но зато опять открывался простор для болтунов вроде Давлета или неугомонной Чачи.

Лю всегда казалось, что с приходом Чачи на дом падает какая-то большая тень, как будто громадная черная и злая птица махнула над крышей крылом. Теперь Чачу нередко сопровождала жена Бота, болтливая Данизат.

Как только усилились слухи о победе белых над красными, выяснилось то, чего прежде никто даже не подозревал: что Данизат женщина не простая, а из родовитой семьи, что сватался за нее богатый горский князь и кузнец Бот только хитростью умыкнул ее из родительского дома. А ведь все помнили, как недавно та же Данизат кричала на всех перекрестках, сколько род их из века в век терпел от князей, и требовала для себя и своего славного мужа-кузнеца долю из шардановского богатства.

Как-то Данизат, прежде чем постучаться к Думасаре, постучалась к вдове Дисе и без промедления начала рассказ: старые порядки восторжествовали, уже нет революции, и Диса с Рагимом должны подавать в шариатский суд на Эльдара и его сообщника Астемира — Сарыма определенно станет женою лавочника…

Нужно признаться, что эти посулы очень располагали Дису слушать вздор, который несла болтунья. Данизат говорила:

— Аллах свидетель, не могу больше терпеть медноголового холопа.

— Кого? — не поняла Диса.

— Мужа моего, кузнеца Бота.

— Да что ты говоришь, Данизат! Аллах покарает тебя.

— Он уже покарал меня, когда помог этому пшитлу овладеть мною. Может быть, к тебе, Диса, и к тебе, Сарыма, аллах отнесется милостивее, и бездельник, которого Бот обучает у себя в кузнице, не требуя никакой платы, этот парень Эльдар, этот большевик, не станет в вашей семье ни мужем, ни зятем… Ах, Диса, как же это ты так промахнулась с лавочником Рагимом!

Слыша эту горькую правду, Диса начинала нервно перебирать края своего платка, а Сарыма, у которой глаза наливались слезами, вскакивала и убегала.

Данизат же продолжала своим грубым голосом:

— Да! Не повезло мне. Я ведь из знатного рода и должна была стать женою князя, а стала женою кузнеца! Чета ли я ему? Вчера приходил из Нартана мой брат и сказал: «Вернись в родительский дом. Ты не пара Боту. Он тебя кормит мамалыгой, а мы мамалыгу варим для собак». Нет, не в силах я жить с медноголовым пшитлом. Опозорила я свой род! Кто не знает наших знаменитых родственников? Конокрада Жандара знали на берегах Кубани и Терека не меньше, чем Жираслана. А храбрейший Шабатуко, мой дядя, был женат на родственнице генерала… Случай помог кузнецу завладеть мною. Но если я терпела его при большевиках, теперь больше не буду…

— Так у тебя же сын! — удивлялась Диса.

— Ну и что же с того, что сын? Пускай остаются вдвоем: щенку легче стать собакой рядом с псом…

Тут Данизат увидела через плетень Думасару и, простившись с Дисой, перешла во двор Баташевых.

— Здравствуй, Думасара. — Данизат понизила голос и с вкрадчивой улыбкой спросила: — Скажи, милая, твоему мужу удалось переплыть через Малку?

— А зачем ему плыть через Малку?

— Как зачем? Разве не слыхала? В Малке всех большевиков потопили. Но мой, говорят, успел переплыть и скрывается где-то в камышах. Может, и ты прячешь своего на чердаке? Не бойся, я никому не скажу.

— Зачем мне прятать мужа? Астемир не вор и не преступник. Если вернется, то открыто войдет в свой дом.

— Он большевик. А большевики хвост поджали. Опять все будет по-старому…

— Как небо ни хмурится, а солнце всегда будет, — обрезала Думасара. — Прощай, Данизат, у меня много дел.

Однако Думасара, хоть и старалась не подать виду, немало тревожилась.

— Все толкуют одно и то же, — говорила она старой нане. — И, видно, ждет-таки нас беда…

И Думасара не ошиблась.

Опять весь день тут и там дымился горизонт, солнце зашло во мглу, а поздно ночью, когда луна в последней четверти начала высовывать свой рог, у дома Астемира послышались фырканье лошадей, скрип колес, и чей-то басистый голос приглушенно позвал Думасару. Выйдя к воротам, женщина ахнула, сразу все поняв.

Перед Думасарой стоял, едва держась, на ногах, Бот. К подводе были привязаны два расседланных коня; в одном из них Думасара узнала того самого коня, на котором весной прискакал в аул Астемир. Бот держал поводья от пары других лошадей, впряженных в повозку, а в повозке под буркой лежали люди в черкесках, с папахами, надвинутыми на глаза.

— Наказал нас бог, — проговорил Бот. — Принимай гостей, Думасара. Астемир ранен, и все мы больные.

Думасара бросилась к повозке, откинула бурку.

— Да это же Степан Ильич! — воскликнула она.

Как оба, и Астемир и Степан Ильич, переменились! Худые, небритые, с заострившимися носами.

— О горестный день! — воскликнула Думасара. — Я позову кого-нибудь на помощь. — Она побежала за Баляцо.

— Это же Степан Ильич! — удивился и старик, разглядев больных. — Ай-ай-ай, какая беда!

С помощью старика ослабевший Бот раскрыл ворота, Думасара засветила в доме огонь. Втроем они осторожно перенесли Астемира и Степана Ильича и уложили рядышком в углу, застелив земляной пол соломой.

Астемир был ранен пулей в ногу. Но не это было страшно — Астемир и Степан Ильич метались в горячке. Лютый жар и озноб одолевали их.

— Аллах, помоги им… — тихо молился Баляцо.

Два его сына, демобилизованные солдаты, тоже были в отряде Астемира и Эльдара. Старику не терпелось спросить о них, но было боязно: а вдруг он услышит, что они убиты?

Думасара молчала, скорбно сложив руки, из ее глаз катились слезы.

— Крепись, сестра, — говорил старик, ободряя этими словами самого себя. — Тут нужна твердость духа, тут нужна вера…

Думасара разразилась безудержными рыданиями. Сползла с постели старая нана, проснулись Лю и Тембот.

— Так-то, — забасил Бот. — Вся беда в том, что их нельзя здесь оставить. Их будут искать.

— Что же делать, что делать? Ой, алла, ой, алла!.. — причитали женщины.

Дед Баляцо что-то соображал, потом решил:

— Кто будет искать их в заколоченном доме? Разве только мыши.

— Правильно рассуждаешь, дед, — согласился Бот. — Нужно перенести их в бывший дом хаджи Инуса… А твои Казгирей и Аслан живы и здоровы. Казгирей сам стал командиром, повел свой отряд в Чегемское ущелье.

— Слава аллаху! Я говорю «ага», — просиял Баляцо и расправил усы. — А ну-ка, ребята, ступайте открывайте дом хаджи, несите туда побольше сена. Да чтобы все было шито-крыто.

— Вот не думал хаджи Инус, что в его доме будет больница для Астемира Баташева, — пошутил Бот, хотя ему самому было не до шуток, он тоже был ранен, и его тоже знобило. Бедняга не знал еще, как задумала встретить его Данизат.

Думасара осталась дежурить у ложа больных, а Тембот и Лю должны были по очереди помогать ей и посматривать по сторонам.

— А где же Эльдар? — спохватилась Думасара, когда все, казалось, устроилось и она вышла на порог.

— Эльдар тоже тут. Он сторожит коней, — сказал Бот.

И как бы в подтверждение этих слов за плетнем послышался голос Эльдара.

— Эй, что так долго возитесь? Эй! — окликал негромко Эльдар. — Думасара! Тембот!

— А ты, Бот? Как же ты? — беспокоилась Думасара.

— Эльдар заберет коней и уйдет в горы, а я — домой. Куда же мне еще? Домой! Кузнец нужен всем, кузнеца не будут трогать… Эльдар! Мы все тут — и Думасара, и Баляцо, нет только Сарымы…

Эльдар, рослый и крепкий, подошел, ласково обнял Думасару.

Кони заржали, как бы напоминая о том, что время не терпит, скоро начнет светать. Эльдар быстро увязал постромки и поводья, мужчины помогали ему. Из-под соломы, устилающей подводу, Эльдар и Бот извлекли несколько винтовок и сумки с патронами.

— Куда их?

— Туда же, под солому, к больным. Кто под нее сунется?

— Аллах видит, Бот говорит дело, — согласился Баляцо. — Эта солома будет вроде как бурка для пастуха.

Баляцо имел в виду свойство шерстяной бурки — своим запахом отгонять змею. Веря в это свойство шерсти, пастухи спокойно засыпают, разостлав под собой бурку.

Оружие легло под толстый слой соломы. Дом Инуса становился не только больницей, но и арсеналом…

Эльдар попытался уговорить Бота идти с отрядом в горы, но Бот стоял на своем. Не ведал кузнец, что принял роковое решение.

Пригнувшись, словно на сильном ветру, и покачиваясь, Бот пошел к себе.

Тут же заскрипели ворота, и подвода со своей упряжкой и привязанными сзади верховыми лошадьми выехала на улицу. Обернувшись, Эльдар крикнул:

— Ждите каждый день, а я буду о вас думать и днем и ночью! Рубашка с буквами на мне! Скажи Сарыме… Эгей! — И повозка укатила.

Дед Баляцо запретил Лю и Темботу входить в комнату к раненым и велел отгонять от крыльца даже кур, собак и индюшек. Первый караул был поручен Темботу. Его сменит Лю. До утра было уже недалеко. Чувствовалась предутренняя сырость, на востоке бледнело небо. Все отчетливее вырисовывались контуры высоких старых тополей, окружающих запущенный дом.

Дверь оставалась приоткрытой, и Тембот, сидевший на крыльце, вдруг услышал, как запела мать.

Он привык к ее песням — она складывала их сама. Складывала она песни и про отца, и песни эти были всегда веселыми, даже в то время, когда отец жил где-то далеко и мать терпеливо ждала его. Помнил Тембот и тихие, немного печальные песни — мать пела их над постелью маленького Лю. Иногда ее песни звали обоих мальчиков на подвиг, на защиту родного очага… Сейчас Думасара запела песню-плач, песню-рыдание, давая волю слезам…

Думасара пела вполголоса, так тихо, что и тут, на крыльце, нельзя было расслышать все слова. Лишь сама Думасара знала, о чем она поет, и, видимо, чувства, пробужденные песней, все сильнее охватывали ее душу, потому что все сильнее, все прекраснее звучали ее жалоба, скорбь и плач.

Рано утром опять пришел дед Баляцо. Надо было лечить больных, и Баляцо хотя и неуверенно, но все же посоветовал Думасаре позвать Чачу. Думасара решительно отклонила это предложение.

— Может быть, ты и права, сестра, — задумчиво сказал старик, — лекарства Чачи помогают только правоверным… Да и как впустить ее в такое время в этот дом?

ШКУРОВЦЫ

Не одними пожарами опустошались многие дворы. Хлеб на полях созрел, зерно начало осыпаться, но не все бедняки, весною наделенные землей, могли собрать урожай — некому было выйти в поле. Мужья, отцы, старшие братья ушли в горы с отрядами партизан. А семьи, где еще оставались мужчины, собрав урожай, не решались завозить его в свои дворы. Прежние землевладельцы поднимали головы. Иные угрожающе молчали, другие не стесняясь говорили:

— Снимай, снимай урожай с моей земли! Да только смотри, как бы я не снял с тебя голову… Дело идет к тому.

Да, дела были такие, что день ото дня становилось тревожнее.

Муса, видимо, что-то пронюхал.

Однажды, когда Лю сидел на крыльце дома хаджи с хворостинкой в руках, добросовестно исполняя свои новые обязанности, из-за плетня показался Муса.

— Эй, малыш, что ты там делаешь?

Лю в последние дни часто представлял себе, как вдруг появляется усатый, краснорожий Гумар или еще более страшный Залим-Джери, рассказы о котором он не раз слышал от матери, — словом, появляется опасный человек, и он, Лю, спасает отца и Степана Ильича… Но тут, при виде Мусы, Лю постыдно растерялся.

— Зачем сидишь там? — повторил вопрос Муса.

Он выглядывал из-за плетня, огораживающего двор Баташевых. Поодаль виднелись испуганные лица Тембота и Сарымы, тоже застигнутых врасплох.

Наконец Лю нашелся.

— А ты что же, Муса, не видишь, что я делаю? — в свою очередь спросил он.

— А что ты делаешь? Сидишь?

— Да, сижу.

— А вот зачем сидишь?

— Кур отгоняю.

Ответ озадачил Мусу. «Странная забава у этого мальчика! Нет, не похоже, чтобы тут кого-то прятали, слишком все безмятежно» — так подумалось подозрительному Мусе.

— А что, твой отец Астемир, разбойник-большевик, еще не вернулся домой?

— Астемир и Эльдар и все большевики ушли в Чегем, — поспешила вмешаться Сарыма.

— Все равно далеко не уйдут. Аллах везде их нагонит.

И непрошеный гость поплелся со двора.

Вскоре после этого случая Лю опять сидел ранним утром на своем посту и прислушивался, как у них во дворе нана Думасара ворчит на Рыжую и на ее теленка, мешающего доить, — он норовил ухватить сосок материнского вымени. Лю вспомнил рассказ деда Баляцо о том, что в прежние времена люди отличались необыкновенной силой. Даже женщины. Случалось, хозяйка хватала за ногу такого надоедливого теленка и перебрасывала его через плетень… «Вот это да!» — думал мальчик.

Слышно было, как струя молока звонко бьет о ведро.

— Хозяюшка! — послышался вдруг слабый голос позади.

Лю обернулся.

Прислонясь к притолоке, в дверях стоял Степан Ильич.

— А, это ты, Лю… Покажись… Ишь какой кудрявый!

Но Лю уже не сидел на месте.

— Нана! Нана! — кричал он, влезая на плетень. — Истепан Ильич встал! Вот он!

— Хозяюшка! Хорошо бы молочка! — слабым голосом сказал Степан Ильич.

До чего же он был худ и некрасив, с бледным, одутловатым лицом, заросшим рыжей бородой! Но как, однако, порадовал и мальчика Лю и Думасару его пусть еще неокрепший голос, как приятно было уловить в его еще больных глазах едва заметную веселую искорку, когда по своей старой привычке Степан Ильич подмигнул Лю…

Так началось выздоровление Коломейцева, а дня через два полегчало и Астемиру.

Обоим не терпелось поскорее окрепнуть, и это нетерпение заражало всю семью. «Гони корову в стадо, пусть нальется молочком», — говорила по утрам мать. Лю подхлестывал Рыжую хворостинкой, и казалось ему — чем старательнее будет он гнать корову, тем скорее поправятся отец и Степан Ильич.

А у них аппетит все усиливался, и, видя в этом лучший признак выздоровления, Астемир велел ничего не жалеть из припасов. Закололи теленка, причем Лю и Сарыма всплакнули. И как раз в этот же вечер во двор въехала подвода деда Баляцо. Дед вернулся из степи, куда был третьего дня тайно вызван для встречи с посланцем Эльдара. Баляцо получил добрые вести от своих сыновей и, весело притопывая, разгружал подводу. Под сухими дровами нашлись и бараньи туши, и два куля муки, и кувшин, полный сала, лук, чеснок…

Давненько под крышами этих двух соседних домов не пахло такой вкусной и обильной едой, как в тот вечер… Да и на другой день Думасара и Сарыма, озираясь, то и дело носили со двора на двор котелки то с кипящим ляпсом, то с жирной картошкой, то с мамалыгой…

Степану Ильичу не сиделось без дела, и Бот принес ему сапожный инструмент. Степан Ильич принялся чинить сапоги — и свои и Астемира.

Бот частенько стал заходить к старому знакомому Степану, дабы спокойно поупражняться в русском языке.

Но вот однажды он прибежал встревоженный недоброй вестью.

— Слышите, кабардинцы, — проговорил он, хотя кабардинцем был только один Астемир, — слышите — беда! Идет атаман Шкуро!

Бот даже показал жестом, что это сулит: он как бы прицелился в собеседника и тут же в страхе отпрянул.

— Чей он атаман? — спросила Думасара.

— О, он не нашего круга атаман. Это волчий атаман, — серьезно и обеспокоенно сказал Степан Ильич.

— Валлаги! Его всадники скачут с волчьими хвостами, — Бот любил щегольнуть умением поддержать любой разговор. — Кто к папахе его пришьет, кто к лошадиному хвосту привяжет, как мы — красные ленты.

— Не совсем так, — усмехнулся Степан Ильич, не теряя серьезности.

— Не так, Истепан, не так… а только будется так: видит аллах, опять будется виселица и это… как называется?

Бот руками показал сначала виселицу, а затем и то, что не мог выразить словом, — очень уж и мудрено!

— Поборы! — подсказал Степан Ильич. — Контрибуция.

— Да, Истепан, опять будет контра!

Может быть, и справедливо слово «контрибуция» и слово «контра» сливались у Бота в одно созвучие.

По всем данным, шкуровцев нужно было ждать в Шхало чуть ли не наутро. Было решено уходить сегодня же ночью.

Когда стемнело, Астемир зашел проститься со старухой матерью и детьми. После него в комнате долго держался запах сена и травы. Немало охапок того и другого Лю и Тембот перетаскали для подстилки больным, для маскировки оружия.

Хотя мальчики и знали, что отец опять уходит, они крепились и только прислушивались из своего угла к звукам и шагам за стеной, но пока слышали только дыхание и покряхтывание старой наны. Старались что-нибудь увидеть в окно, наполовину заклеенное газетной бумагой, но ничего не увидели.

О том, что отец уже в дороге, они узнали, когда опять скрипнула дверь и вошла Думасара.

— Ушли, — проговорила Думасара. — Опять ушли. Мы опять одни.

Старая нана сползла с постели, желая, видимо, утешить сноху.

— Ох ты бедная утя! — в устах состарившейся индюшатницы это было большой лаской.

— Видно, не хочет аллах, чтобы Астемир был со мной, со своей женой.

— Кто угадает, чего хочет аллах! Только знаю я, старая мать, что аллах совсем отступился от моего сына, замутили его душу русские люди. Я хочу одного, Думасара: пусть аллах примет меня к себе, чтобы я смогла просить его за тебя, о бедная моя дочь!

Женщины обнялись, затихли, и только по вздрагивающим плечам можно было понять, что они плачут.

Бот и на этот раз отказался уйти — и, может, все-таки из-за Данизат: любил он эту недостойную женщину не меньше, чем свое достойное ремесло.

Как-то странно вдруг исчез Давлет. Прикинувшись больным, он не выходил из дому.

В недавнем тайном приюте под слоем умятой соломы остались лежать винтовки и патронные сумки. Оружие еще было слишком тяжело для беглецов.

Безлюдными тропами шли они по степи к кургану у входа в ущелье на берегу Чегема. Там было условное место для встречи с партизанами…

Утром куры и индюшки беспрепятственно забрели в сени дома, куда их так долго и непонятно, по какой причине, не пропускал мальчишка с хворостинкой в руках.

Одни уходят, другие приходят.

Началось с того, что на улицу вдруг выбежали все, кто еще оставался в селении, — старики, женщины, дети и с ними собаки, побежали с плачем и криками; все заметались, как будто перед грозою дунуло ветром и понесло пыль и листья.

— Казаки… казаки! — кричали люди. — Бегите в дом Гумара! Сейчас начнут стрелять из пушки.

Почему, однако, в дом Гумара? Потому, что это было единственное надежное кирпичное строение: турлук — плохая защита от пушек.

Некоторые женщины в этот час работали в поле, ушла туда и Думасара. Лю и Тембот, ожидая мать, обычно забирались на крышу, откуда было видно поле. Сидели они на крыше и сейчас. Но тут им открылась действительно небывалая и грозная картина.

По полям, ломая посевы и взметая тучи пыли, к аулу приближалась целая армия всадников. Катились пушки конной артиллерии, гремели тачанки с пулеметами. Отряды Шкуро вели наступление на Нальчик.

Тембот скатился с крыши, за ним Лю.

На крыльце показалась старая нана, дети успели сообщить ей, что идут казаки-шкуровцы, будут стрелять и надо бежать в крепкий дом Гумара.

— Вот он, конец света, — бормотала старая нана. — Бегите, дети, а я никуда не пойду…

— А наша нана? Где наша нана? — кричали мальчики.

— Я ее пошлю вслед за вами… Ой, алла, ой, алла, зачем ты отвернулся от моих детей!

Где-то далеко бухнула пушка, и в ответ громом ударил выстрел со стороны шкуровцев — казалось, тут же, за акациями.

Когда Тембот, Лю, Сарыма, Рум и Диса прибежали к дому Гумара, в него уже с трудом можно было протиснуться. Толпа взломала заколоченные двери. Насмерть перепуганные старики и женщины пали ниц, как бы совершая намаз. Одна из матерей, пригнувшись, подобрала под себя троих ребятишек, как квочка цыплят, и старалась еще загрести четвертого. От причитаний стоял такой гул, что если бы бог и пожелал уловить слова молитвы, он не смог бы этого сделать.

Темботу и его спутникам удалось пробраться к очагу. Как раз над ними оказалось дымовое отверстие, через которое доносились пушечные выстрелы и можно было наблюдать, как высоко-высоко в небе проплывает не то дым, не то облако. От нового удара зазвенели стекла.

— Отойдите, — закричала на мальчиков Диса, — неровен час, залетит ядро…

Выстрелы слились в один общий гул. Чудилось, что за стенами уже ничего нет, кроме развалин, уничтожено все живое.

Шхальмивоко оказалось на пути наступления шкуровцев против красных отрядов, занимающих окраину Нальчика. Под прикрытием садов старого аула шкуровцы установили свои батареи и открыли огонь по полотну железной дороги, по которой отходили красные эшелоны.

Артиллерийская пальба прекратилась так же внезапно, как началась.

Оставив после себя сломанные кусты, деревья, загрязнив улицы лошадиным пометом, казаки пошли дальше.

Можно сказать, на этот раз наследники невоздержанных отделались легким испугом, им повезло.

Не было предела удивлению людей, которые не чаяли больше увидеть ни своего дома, ни своего сада и вдруг увидели аул таким же, как и час тому назад, каким был всегда. Лишь сломанные плетни да белевшие кое-где по дворам тушки гусей с отрубленными головами напоминали о шкуровцах…

Испуганная Думасара прибежала с поля и прослезилась от счастья, опять увидев детей, дом целехонькими, корову Рыжую живою.

Она накормила и уложила сыновей спать пораньше.

«И что же это за дела? — думал в постели Лю, утомленный сильными переживаниями. — То уходят, то приходят, и опять уходят, и опять приходят — и говорят: «Пришли большевики». А потом говорят: «Ушли большевики», как будто это туча или дождь: пришла туча, ушла туча… Странно у них, у взрослых. Очень странно!»

И что тут возразить! Конечно, Лю опять был прав, странно все это, очень странно.

Не спалось и Темботу. Его воображение было разгорячено великолепным зрелищем баталии, и он с нетерпением ждал утра, чтобы обменяться впечатлениями со своим другом, добрым Луто.

Но сделать это Темботу не удалось.

РАСПРАВА

Луто, подобно Эльдару, не имел ни кола ни двора, жил то у одних добрых людей, то у других, одевался в отрепья, кормился подаяниями. Но всех он подкупал своей ласковостью. Луто никому ни в чем не отказывал: и на мельницу мешок кукурузы отнесет, и съездит в лес за дровами, и в хлеву уберет — и при этом слова не промолвит о плате за труд. Многие в ауле помнили, как его отец и мать в одну ночь умерли от горячки; соседка зашла в дом за углями и застала живым лишь малютку. С тех пор Луто так и ходил по рукам. Он был старше Тембота лет на пять, но его простодушие скрадывало разницу в годах — подросток и мальчик быстро сдружились.

Велико было горе Тембота, когда наутро он не нашел своего друга. Кузница стояла холодная, горн потух. За одну ночь в Шхальмивоко все резко переменилось.

Люди с опаской передавали друг другу последние новости: вернулся Гумар, со дня на день ждут князя Берда Шарданова.

Было арестовано несколько человек из тех, кто запомнился в общей сутолоке при разгроме шардановской усадьбы, и среди арестованных оказались кузнец Бот и безобидный Луто: его видели в тот день верхом на лошади, но никто не объяснил взявшемуся за расследование дела Гумару, что Луто отводил коня по просьбе хромоногого Башира, сельского стражника. Бесполезно было доказывать разъяренному Гумару, что голос кузнеца Бота гремел в тот день так громко потому, что Бот пытался прекратить разбой, установить порядок, — у Гумара были свои давние счеты с кузнецом…

Давлет все еще «болел», но его дощечки с заметками о наиболее «неблагонадежных» оказались в руках Гумара.

Если верить поговорке, то большой беде нередко предшествует небольшое несчастье…

Рано похолодало. Природа как бы решила наказать человека за его неумение дорожить ее благами. Ударили морозы. Только кукуруза уцелела в своих сухих, плотных шубках. Пшеница, овес и фрукты в садах погибли.

В морозно-туманное утро, когда в саду то и дело раздавался треск надломленной ветки и, осыпая снежную пыль, она с шорохом падала, а хвост у коровы Рыжей покрылся инеем, за воротами дома Баташевых послышались чужие голоса, конский топот. Ворота распахнулись, во двор въехали несколько всадников.

Детей теперь не торопились поднимать. Иногда Лю и Тембот целыми сутками лежали под своими лохмотьями, на подушках, набитых овечьей шерстью. Тембот даже нашел способ пить, не вставая с постели. Для этого он приспособил длинную камышинку, один конец которой опускал в ведро, а другой брал в рот. За половину лепешки Тембот соглашался доставить это удовольствие Лю.

Чужие люди, ввалившиеся в дом, как раз застали их за этим занятием. Первым вошел желтолицый человек в теплой шубе с погонами, в сафьяновых сапогах на высоких каблуках. На ремнях, перекрещивающихся на груди, висели два маузера. В руках виднелась плетка.

— Салям алейкум, хозяйка, — проговорил он, хотя с подобным приветствием к женщинам в Кабарде не обращаются, и его выпуклые глаза мигом осмотрели все углы.

— Будьте гостями, — вставая, проговорила Думасара.

Но старая нана, взглянув на этого человека, ахнула и задрожала всем телом.

За желтолицым в комнату вошли еще несколько человек, и с ними Гумар и стражник Башир.

— Нет, хозяйка, мы не в гости пришли, — проворчал офицер, оглядывая полутемную комнату с ободранными стенами. Не только человек, но и мышь, казалось, не может здесь спрятаться. — Нет, мы не в гости пришли, мы пришли за хозяином. Где твой муж?

Не Теряясь, Думасара с достоинством ответила:

— Только один в целом мире знает об этом.

— Кто?

— Аллах.

— Аллах-то знает, но знаешь и ты!.. Эй, — закричал офицер, — не прикидывайся дурой!

— О Залим-Джери, я только женщина. Разве мне доверяют такие важные дела?..

У Лю замерло дыхание, когда он услышал это имя — Залим-Джери.

— Мы знаем, что твой муж здесь и не один. С ним еще этот, другой большевик… как его? Как его, ну?

— Не знаю, о ком ты говоришь. Пусть скажет тот, кто донес, если он такой сведущий, если он видит сквозь стены.

— Довольно болтать! Оттащи кровать, Башир! — скомандовал Аральпов и сам сорвал одеяло с мальчиков.

Опрокинулось ведро, ледяные корочки поплыли по полу.

Мальчики в страхе прижались друг к другу. С болью в сердце Тембот услышал, как под сапогом Аральпова хрустнула славная камышинка… Башир дернул ветхую кровать, она покосилась, но за ней ничего не было, кроме старой бельевой корзинки с тряпками.

— Скажи по-доброму, где Астемир? — приступил к допросу и Гумар.

— Если уж вы хотите его искать, — сдержанно отвечала Думасара, — то ищите там, где подобает уважающим себя мужчинам искать мужчину.

— О чем ты говоришь, адыгейка?

— Где твой муж? — завопил, выходя из себя, Аральпов. — Где искать его?

— На поле боя. Вот где мужчина должен искать мужчину. А если не хотите искать там, то ищите здесь, это безопасно, — и Думасара ногой подтолкнула к Аральпову корзинку с тряпками. — Пусть тот, кто послал вас сюда, забирает этот клад, другого вы здесь не найдете. Не знала я, что уорки и их слуги так яростны против детей и беззащитных женщин…

— Замолчишь ли ты? Видит аллах, твой язык придется затупить, — рычал Гумар.

— Расстрелять! Мало расстрелять! Повесить! Мало повесить! Это еще будет для них счастливая смерть… Утопить подо льдом! — неистовствовал Залим-Джери.

— Ну, тогда топи вот здесь, в ведре. Видишь, льда достаточно! — кричала теперь и Думасара.

— Замолчи, блудливая чужестранка!

— Чтобы оскорбить женщину, ума не надо…

— Я сейчас вырву твой язык! — Аральпов в сердцах ударил сапогом по ведру, замахнулся плетью на Думасару, но не решился хлестнуть ее, и плеть просвистела в воздухе. — Забирай корову, — распорядился он и шагнул к дверям. — Тут, кажется, больше ничего не найдешь… Выполняем постановление суда, — неожиданно пояснил он, обернувшись к Думасаре, — Жалкое возмездие за тот грабеж, что учинил твой муж… Но мы еще с ним поговорим… Все вы еще встанете перед лицом князя. Он сам будет говорить с вами… Да-с.

Аральпов и его приспешники ушли к лошадям.

Башир выгонял из стойла Рыжую.

— Дети мои, — зарыдала, как-то сразу вся ослабев, Думасара, — что делать нам, дети мои?.. Аллах оставляет нас даже без молока…

Где, какой суд успел вынести подобное решение, никто не знал, но еще до вечера того дня, когда появился сам князь Шарданов, Аральпов и Гумар обошли дворы всех подозреваемых в большевизме и «именем закона» отобрали в пользу князя все, что на их взгляд представляло достаточную ценность.

Берд Шарданов запаздывал.

За ограду бывшей усадьбы с утра было согнано все мужское население аула. Молодежи почти не было, а если и попадался кто-нибудь из молодых, то либо кривой, либо хромой, а то и безрукий.

Люди продрогли, носы стали сизыми, но все продолжали терпеливо притопывать на морозе ногами, не решаясь нарушить приказания Гумара.

Наконец кто-то прибежал с сообщением: «Едут!»

По заснеженной равнине приближалась кавалькада — нарядные всадники с заиндевелыми усами, в заиндевелых папахах, башлыках и бурках. За всадниками катилась тачанка с пулеметом. А впереди на вороном красавце коне резвой рысью несся князь Берд в теплой, воинского покроя шубе. Серебристая папаха с кокардой была лихо заломлена. Немного поотстав, за полковником скакали его адъютант, Аральпов и Гумар.

Князь был еще молод, но широкое лицо его с пышными подстриженными усами, с большими синяками под глазами казалось не по летам обрюзгшим. Мороз едва тронул румянцем серые мясистые щеки.

Князь, въехав во двор, остановил коня и огляделся. Уже начинало смеркаться. Князь видел перед собой толпу стариков и руины обгорелых стен, припорошенных снегом. Людям показалось, что князь смахнул слезу. Он сошел с седла и, отдав поводья подбежавшему стремянному, зашагал к обломкам крыльца. За ним последовали адъютант с погонами ротмистра и Аральпов в сапогах на высоких каблуках.

Тачанка с пулеметом проехала за дальний сарай, и пулемет повернулся в сторону толпы.

Шарданов медленно взошел на присыпанные снегом камни. Низкорослый Аральпов встал от него справа, вытянувшись по старой своей привычке гусаком, и уставился на князя, готовый выполнить любое его приказание. Несколько поодаль остановились Гумар и адъютант полковника. Шарданов начал глухим голосом:

— Что сказать вам? Разве я сделал или хотел сделать вас несчастными? Кусок родной земли, прилипший к сапогу, — вот все, что я унес отсюда. Не больше. Разве мой покойный отец когда-нибудь отказывал бедняку? Вон за снежным туманом я вижу кладбище, огороженное дорогим белым камнем, железные узорчатые ворота. Кто построил это? Мой отец. — Равнодушный, усталый взгляд Шарданова плохо вязался с театральной манерностью его жестов. — Там прах моих дедов, — продолжал он. — А вот, — и князь опять выразительно повел рукой, — вот прах моего дома. Это все, что нахожу я, вернувшись на родину. Кто позаботился об этом? О вы, жадные старцы! Чем я заслужил вашу ненависть? Кто научил вас этому? Пустозвоны большевики? Кто же теперь ответит за все это? Какая должна быть кара? Вот представители власти, — и Шарданов показал в сторону Аральпова и Гумара, — они выполнят свой долг.

Шарданов сошел с крыльца, направился к лошади.

— Действуйте, — обратился он к Аральпову. — Вы лучше меня знаете, какое наказание должно следовать за этим преступлением.

Стремянный подал князю стремя. Заговорил Аральпов:

— Какое наказание? Какая кара? Повесить? Мало. Расстрелять? Мало. Сжечь на костре, сжечь на остатках этого самого дома! Утопить подо льдом! Если в каждом из этих грабителей сидит по семи душ, я вырву их одну за другой, вырву с мясом! Выводите сюда молодчиков, — приказал он Гумару, — пусть люди смотрят на них. Я давно знаю вас всех. Грабить вы храбрецы, а ответ держать — паршивые зайцы! Я хорошо помню… как их?.. объездчика Астемира Баташева и парня этого… Эльдара… Мы доберемся до них!

Люди слушали речи Шарданова и Аральпова, сурово поглядывая из-под лохматых шапок, сжимая посиневшими от холода руками набалдашники стариковских палок. Никто не проронил ни слова.

В сопровождении конвоя показались арестованные. Они совершенно окоченели и с трудом переставляли ноги.

Первым, согревая дыханием пальцы, шел кузнец Бот. Этот человек всегда пользовался большим уважением земляков. За кузнецом шли два брата — Мухарби и Мусаби. В роковой день пожара старшему, Мухарби, достался сундук с женскими платьями. Мухарби приспособил его для хранения кукурузной муки и любил похвалиться перед соседями своей смекалкой. Мусаби бедняк, не имевший даже лошади, долго бегал по двору горящей усадьбы и наконец подобрал хомут, очевидно по пословице: хочешь иметь лошадь — обзаведись уздечкой. Но судьба распорядилась иначе, не довелось Мусаби дожить до исполнения мечты…

Толпа ахнула, когда стал виден четвертый. Стараясь, как и Бот, согреть дыханием руки, четвертым шагал Луто.

— Сюда, сюда молодчиков, — покрикивал Залим-Джери.

Арестованных подвели к нему. Аральпов подскочил на своих каблучках к Боту и с возгласом: «Большевистский раб!» с размаху ударил кузнеца кулаком по лицу. Бот покачнулся, но выдержал удар. Может быть, горше всего прозвучали для него слова разъяренного Аральпова:

— Твоя жена, большевистский раб, предает тебя проклятию! Нахватался! Вы еще изрыгнете обратно то, что съели. Я, Залим-Джери, покажу, как Российская империя карает врагов. Скот вышел из хлева, надо водворить его на место… Пусть видят все… Принесите кирпичи.

Солдаты поспешно притащили к ограде несколько кирпичей и по указанию Аральпова стали составлять из них нечто вроде лесенки. Никто еще не догадывался, для чего это. Но тревога овладела людьми. Когда приготовления были закончены, Аральпов, взявшись за маузер, подошел к Луто, схватил его за шиворот, прикрикнул:

— Ступай!

Подтянув Луто к самой высокой ступеньке, Аральпов велел:

— Становись лицом к стенке.

Луто взошел на сложенные кирпичи, оглянулся и посмотрел своими неизменно милыми, удивленными глазами на толпу, как бы умоляя заступиться за него.

В затылок Луто Аральпов поставил Мусаби, за ним — Мухарби, и этот зловещий строй замкнула рослая фигура Бота.

— Карахалк… — хотел было заговорить кузнец, но окоченевший рот перекосился, издав не слова, а какое-то хрипение.

— Молчать! — заорал Аральпов и поднял маузер.

Убедившись, что головы всех четырех обреченных на одном уровне, он сказал:

— Аральпов не тратит отдельной пули на каждую большевистскую собаку! Но знайте, что патронов хватит на всех большевиков… Меч Российской империи, падай!

С этими словами Залим-Джери приставил маузер к затылку кузнеца и выстрелил. Огромное тело кузнеца покачнулось, и убитый грохнулся на спину с огромной зияющей раной у переносицы.

На Бота упал Мухарби с размозженной головой. Его черная шапка откатилась в сторону.

Увидев, что Мусаби и Луто живы, в толпе закричали:

— Бегите! Бегите!

Мусаби побежал. Аральпов выстрелил ему в спину.

Только теперь смекнув, что происходит, Луто испуганно метнулся, под ногами у него загремел кирпич; мальчик неловко упал на снег и виновато улыбнулся.

Аральпов приблизился к нему. Луто прикрыл голову ладонями. Аральпов прицелился и выстрелил.

С бледного лица Луто медленно сходила улыбка.

Мусаби был еще жив. Его пальцы царапали оледенелую кору акации, под которой он упал. Залим-Джери добил раненого двумя выстрелами.

Всю эту картину Шарданов созерцал, сидя в седле.

Уже стемнело. На притоптанном, посиневшем снегу растекались лужи крови. Дед Баляцо шагнул, поднял чью-то, должно быть Мухарби, большую лохматую шапку, хлопнул по ней ладонью и прикрыл изуродованное лицо Бота.

— Видели! — крикнул князь Берд.

Но его никто не слушал.

Старики в обветшалых черкесках, порыжелых, как мужичьи зипуны, тесно окружили троих мертвых товарищей, не снимая над ними шапок.

Четвертый, Мусаби, лежал в стороне, под акацией.

— Соотечественники! Кабардинцы! — опять крикнул Берд, оправляя белый башлык.

Молчание. И только дед Баляцо, положа руку на кинжал, произнес негромко:

— Ой, князь… Ой-ой-ой…

— Что ты, старик? — И, как бы предотвращая какую бы то ни было вспышку возмущения, полковник, повернувшись в седле, поднял руку в перчатке и скомандовал: — Очередь!

Над людьми пронесся рой пуль. Пулеметная очередь эхом отдалась по снежной равнине. Стая ворон с шумом снялась с высоких тополей. Упали хлопья снега; стая, совсем затенив вечернее небо, с карканьем унеслась.

Полковник сделал знак, всадники, подъехав, загородили конями своего командира, Гумара и Залим-Джери, севшего в седло. Затем начали теснить людей. Пулеметчик в тачанке не выпускал из рук гашетку. Кавалькада двинулась к воротам, и тут все старики, как по команде, повернулись к Берду Шарданову, и в их взорах князь увидел ненависть и гнев… Слов не понадобилось.

ТЕМБОТ И ЛЮ

Тембот перестал ходить в кузницу после ареста и смерти Бота и Луто. Зачем? Давно не слышались там звонкие удары железа по железу, в полутемной глубине кузницы все затихло, застыло, оледенело, не сыпались, не взлетали, не рассыпались веселыми звездочками снопы искр над омертвелым горном.

Грустные дни настали для Тембота. Ведь ему стукнуло уже двенадцать, и это не шутки! В трудное время стал Тембот в доме старшим и единственным мужчиной.

Думасара и Сарыма уже прислушивались к нему, частенько присаживались за шитье, перешивая ему на штаны свои старые юбки и Астемировы рубашки.

Как все это вышло прискорбно! Ведь Тембот уже начал было делать первые серьезные успехи в славном ремесле кузнеца. Уроки Эльдара и самого Бота не прошли даром. У мальчика окрепли руки, развилась смекалка, глаз приобрел точность. Тембот уже мечтал о таком же широком кожаном фартуке, в каком красовался обычно Бот… Все рухнуло ужасно и непоправимо. Не было ни Бота, ни Луто, и Тембот нередко видел во сне широко открытые светлые глаза доброго Луто, ему казалось, что Луто ловко взмахивает молотом или клещами, крепко держит железо, по которому бьет кузнец. Но все это только снилось…

А руки у юного кузнеца что называется чесались, молодые силы бродили и искали применения.

Лю, причмокивая губами, еще, случалось, досматривал свой седьмой безмятежный сон, а старший брат, слыша, что мать уже стучит ухватом, вставал и принимался за дела, которых по дому было немало.

Обычно утро начиналось с осмотра конюшни, хотя уже давно здесь все было убрано и чисто подметено, давно не слышалось конского ржания, похрустывания сена на конских зубах или нетерпеливого удара копытом об пол. Старая, запыленная феска, о происхождении которой уже забыли, виднелась в углу на полке. Тихо, неуютно было в конюшне, так же, как и в бывшей кузнице Бота, и Тембот не любил здесь задерживаться.

Но конюшня еще стояла, а хлев для коровы Тембот сломал на дрова. Потом пришел черед плетню, из которого мальчик начал выдергивать колья.

Так или иначе, топор в руках Тембота всегда был отточенным.

Лю, пожалуй, жилось привольнее.

Вот и судите, как по-разному могут действовать два лезвия одного и того же кинжала.

В конце декабря, как бы в ознаменование годовщины возвращения из первого изгнания, Астемир через своих посредников вызвал деда Баляцо с подводой к условному месту у входа в Чегемское ущелье.

Баляцо начал хлопотливо собираться, а для Лю вообще не было большего удовольствия, как поехать с дедом куда бы то ни было. Не без опаски согласилась Думасара отпустить малыша. Дед усадил его на подводу, обложил сеном и набросил большой тулуп.

Выехали в пасмурный зимний день, двигались малопроезжими дорогами, кое-где прямо через заиндевелые кустарники.

Поскрипывала телега, стучали колеса по твердой земле, в нос ударял запах лошадиного пота. Дед был молчалив. После страшного происшествия на шардановском дворе дел Баляцо перестал балагурить. Время от времени он причмокивал, посвистывал, издавал какие-то звуки, понятные только лошадям, и все нащупывал что-то прикрытое сеном у себя под рукой.

Его, несомненно, заботило — что-то услышит он от доверенных людей о своих сыновьях, продолжающих скрываться в горах с отрядами повстанцев?

Наконец за кустарником показалась вершина кургана с белым, присыпанным снегом, каменным памятником. Это и было место тайных встреч.

Баляцо зачмокал энергичнее, направил подводу прямиком через кусты.

Давно хотелось Лю поговорить с дедом о происхождении курганов и каменных памятников. Их было немало вокруг аула в степи и на старых, заброшенных кладбищах.

— Дед, а дед! — окликнул Лю.

— Что скажешь, кучерявый? Замерз?

— Нет, не замерз. На сене тепло. А ты вот что скажи, Баляцо: правду ли говорят ребята, что в кургане можно клад найти?

Дед обещал рассказать историю кургана на обратном пути — сейчас, дескать, некогда. Он заметно волновался.

Подъехали к самому кургану — пустынно кругом, только ворон поднялся из-за кустов.

Баляцо начал высвистывать как-то по-особенному, и вскоре в ответ послышался такой же свист.

Лю стало немножко не по себе.

— Дед, а дед!

— Что скажешь, кучерявый?

— А может, сам дада Астемир сейчас выйдет к нам?

— Ой нет, кучерявый, это едва ли.

— А когда же дада вернется домой?

— Вернется! Непременно вернется! Иначе быть не может.

— Ох, поскорее бы! А то нана Думасара все плачет и плачет.

— Все мы плачем.

Опять раздался свист, уже ближе, Баляцо ответил. Послышались чьи-то шаги; кто-то шел через кустарник, подламывая ветки.

Баляцо и Лю насторожились. Из кустов показалась папаха, за ней другая. Вышли двое незнакомых людей.

— Салям алейкум, Баляцо!

— Алейкум салям! — возбужденно отвечал дед. — Я Баляцо.

— Да не очень уж ты баляцо. Этот малыш больше баляцо, — рассмеялись незнакомцы.

«Баляцо» по-кабардински значит — кудрявый, лохматый.

— Ты скорее усатый, да еще какой огненный! Так нас и предупредили, — продолжали шутить незнакомцы. — Ну, заворачивай телегу, будем нагружать. Тебе тут от твоих сыновей подарок. Для этого паренька — от его отца, для Сарымы — от Эльдара… Давай, давай!

— Так, значит, Казгирей и Аслан здоровы? — радостно засуетился Баляцо.

— Здоровы, все здоровы. И Астемир, и Эльдар — все здоровы. Скоро мы спустимся с гор. Так и передай Берду Шарданову, что ему еще придется ответить за Бота…

— Валлаги, придется ответить! Значит, вы уже все знаете?

— Знаем не хуже, чем сам аллах. Подхватывай.

Переговариваясь таким образом, незнакомцы выволокли из кустарника тюк, подхватили, раскачали, и странная поклажа тесно заполнила телегу.

— Так. Ну, а винтовки есть? — осведомился один из посланцев.

— Есть, — горделиво ответил Баляцо, и теперь Лю догадался, что именно дед нащупывал под сеном. — И винтовки, и патроны есть. Астемир и Степан Ильич во время болезни сидели на них, как квочки. Знаете Степана Ильича?

— Валлаги, кто же не знает Степана Ильича! Его по всем отрядам знают. А ты, дед, поменьше про эти винтовки болтай.

— Видит аллах, никто про них не знает и знать не будет… Покуда они сами не заговорят… Только вам, добрые люди, говорю.

— Добрых людей на дорогах много… Подавай сюда, а свою винтовку держи к себе поближе.

Так вот оно что! Значит, одна из винтовок по-прежнему спрятана под сеном. Час от часу становилось интересней.

Дед укрыл поклажу сеном, распрощались. Люди исчезли так же быстро, как появились. Дед зачмокал, тронулись в обратный путь.

— Вот тебе и клад нашли, — молвил дед, отъехав от кургана.

Лю думал о своем.

— А почему они забыли про Луто? — обратился он к Баляцо.

— Что забыли про Луто?

— Про Бота сказали, что Берд ответит за него, а про Луто ничего не сказали.

— Видит аллах, про всех вспомнят, — угрюмо пробормотал Баляцо.

В холодной, пасмурной степи наступали ранние зимние сумерки. Оглядываясь, Лю наблюдал, как таяло вдали пятно заповедного кургана с камнем, присыпанным снегом.

Мальчик чувствовал под собою добрую поклажу. Ему уже мерещились дымящаяся миска супа, запах свежеиспеченных коржиков. Лю вспомнил, как сегодня утром старая нана отломила ему половину своего черствого коржика, который она размачивала в воде, но он не съел эту добавку, а оставил ее на вечер — не то что Тембот, который и свое съест да еще выпросит кусок у него, Лю, или даже у Сарымы. Оттого, что он такой хороший и добрый, достойный, скажем, этих двух парней, которые только что грузили подводу, Лю стало особенно сладко на душе, заслуженной и особенно вкусной казалась ему ожидаемая награда.

И он хороший, и все вокруг хорошо, и, слава аллаху, скоро спустится с гор красный отряд и с отрядом — дада Астемир, Эльдар, Степан Ильич… Все будет хорошо…

Так развивались представления Лю о мире и о людях, может быть еще не совсем правильные, но счастливые уже одним счастьем узнавания.

— Дед, а дед! — опять пропищал он.

— Что скажешь, кучерявый? Замерз?

— Нет, не замерз. На сене тепло. А ты обещал рассказать про курганы.

— Верно. Обещал. Вот что я скажу тебе. Это верно, что под курганом лежит необозримый клад, но только не подкопаться под него.

— А почему не подкопаться?

И Баляцо начал объяснять, почему невозможно подкопаться под этот клад. Пришла очередь и Лю услышать историю о том, как два жемата повздорили из-за одного общего сита и что из этого вышло. В пересказе деда Баляцо история о битве из-за сита закончилась уничтожением обеих сторон. В живых остались только два пастуха, которые в это время были в поле. Таким образом они оказались обладателями всех богатств аула. Что делать? Они свалили все богатство в яму и насыпали высокий холм. Когда они уже кончали работу, огромный камень упал с неба и вогнал обоих в ими же насыпанный курган. Ни один человек не может достичь клада, потому что, как только начинают разрывать курган, смертоносный дух, вырывающийся из глубины, поражает человека.

Вот какую историю услышал Лю.

— Да умудрит нас аллах, — закончил рассказ Баляцо, — и да удержит он нас от жадности и дерзких соблазнов. Вот мы с тобой, Лю, получили свое законное добро. А от чужого добра толку не будет. Тут ни один разумный кабардинец не скажет «ага». А скажет только «ой»… Вот ведь и на шардановском дворе случилось это несчастье. Да все потому же…

Баляцо опять замолк.

— Дед, а дед!

— Что, кучерявый, замерз?

— Нет, не замерз. Теперь совсем хорошо. Теперь нана румяные коржики испечет и сварит ляпс.

— Испечет, милый, обязательно испечет. Испечет и сварит… Но-о, вы, толстопузые! — прикрикнул Баляцо на лошадей, которые с трудом втаскивали подводу на довольно крутой подъем.

«Вытянулись, как кошки», — подумал Лю, наблюдая за лошадьми.

Но уже и в самом деле можно было не сомневаться, что Думасара замесит тесто для коржиков, поставит на очаг казанок с ляпсом или ашрой — въехали на горку, в тумане сумерек показались акации, понесло дымком, лошади побежали веселее.

Вот и старая, заброшенная мельница, в давние годы послужившая причиной недоразумения между жителями аула и их заблудившимися гостями-абхазцами. Посредине широкого заснеженного русла под ледком струился, едва журча, ручеек — это было все, что представляла собой сейчас могучая в другое время река… Кое-где намело снежные сугробы, и, может быть, поэтому речушку хотелось сравнить с тоненьким мальчишкой, на которого надели широкий не по росту тулуп…

А вот и замшелая ограда жираслановского сада. Молчаливые, тихие в вечерних сумерках заиндевелые ветки, карканье ворон, где-то в глубине сада поблескивают зеленые и желтые стекла таинственного дома. Там еще жила жена Жираслана и при ней худенькая девочка Тина. Княгиню по-прежнему никто не видел, и по-прежнему жираслановская усадьба казалась безлюдной, хотя в служебных помещениях сейчас размещался какой-то учебный отряд деникинской армии.

Да вот они, солдаты! На лужайке!

И в самом деле, на лужайке за усадьбой, окруженные толпой мальчишек, новобранцы производили учение. Командовал ими какой-то унтер-офицер. И где только понабрал он таких вояк? Плохо одетые, полуголодные парни и пожилые люди, видимо, не понимали слов русской команды. Для большего вразумления унтер к левому плечу своих подчиненных прикрепил клок сена, а к правому — клок соломы. И когда ему нужно было скомандовать: «Левое плечо вперед», он кричал: «Сено вперед!», а когда нужно было повернуть правым плечом, отдавалась команда: «Солома вперед!» И все-таки это помогало плохо. Новобранцы путались, терялись, топтались на месте, отдавливали один другому ноги, переругивались и на чем свет стоит крыли своего командира, который тоже выходил из себя и, свирепея, кричал:

— Разговоры! В строю разговоры! Прекратить!

Что сказать? Презабавно! Неудивительно-, что мальчишки, сбежавшиеся сюда со всего аула, получали большое удовольствие. Лю увидел Тембота — тот уже бежал навстречу знакомой подводе.

Баляцо придержал коней:

— Влазь, солдат.

— Я не солдат, а кузнец, — возразил Тембот.

— Это верно, добрый кузнец, — согласился Баляцо.

А кузнец, нащупав под сеном кульки с провизией, повеселел.

— Ого!

— Когда кабардинец видит дело, он говорит не «ого», а «ага», — в тон Темботу пошутил Баляцо.

— Это они солдат учат, — тесня брата, пояснил Тембот.

— Все равно не страшно, — полный несокрушимого оптимизма и удали, возразил Лю. — У нас, если хочешь, даже ружье есть, — вполголоса поведал он брату великую и важную тайну.

— Те, что под сеном?.. Ты еще подвинься.

— Те, что были под сеном, отдали, а одно все-таки оставили.

— Я лучше тебя знаю, — возразил Тембот. — Не одно оставили.

— Ого! — восхитился на этот раз Лю.

Дальше ехали молча, но одно и то же чувство объединяло братьев.

ОТЦЫ СПУСКАЮТСЯ С ГОР

Славная, незабываемая весна тысяча девятьсот двадцатого года! Она наступила, и жизнь обновлялась не только в природе. Но немало страшного творилось вокруг.

В городе стреляли, резали, грабили беспрерывно. Люди, вернувшиеся с базара, передавали страшную весть о казни комиссара. Чтобы он не смог ничего сказать народу, ему зашили рот, а когда стали вешать, петля оборвалась, и виселицу стали ладить вторично. Кругом раздались голоса: «Довольно! Два раза не наказывают!» У комиссара лопнул шов на окровавленном лице, и большевик стал кричать, что он не боится смерти, что народ непременно победит.

Неспокойно было и по аулам, но уже в феврале пошли обнадеживающие слухи.

То, что говорили теперь, тоже волновало, но по-другому — счастливо, особенно женщин, разлученных с мужьями-большевиками. Гумару же или Мусе не хотелось верить этим слухам. Не радовали они и несчастную Данизат, невольную пособницу казни мужа, а сейчас терзаемую голосом совести, томимую страхом возмездия.

Чача относилась к новым слухам с неистощимой страстностью неугомонной сплетницы. Для нее важно было не то, о чем шепчутся, а самая возможность пошептаться, пошушукаться.

Да, по-другому запахло в воздухе, если даже Давлет вдруг поправился и стал обходить знакомые дома, напоминать людям о том, что всегда хотел своему ближнему добра. Он снова объявил «колодезные дни». Больше всего Давлет упирал на то, что он ревностный шариатист, сторонник равенства и братства всех мусульман. Эти его слова находили отклик в душах стариков, а ведь вовсе не последнее дело в ауле пользоваться расположением стариков — совести народа.

Дни становились длиннее. Все раньше за горами зарождалась утренняя заря. Все веселее, яснее и шире разливалась она по снегам горных вершин и по кабардинской равнине. Все веселее пробуждались по утрам люди, громче стучали сердца. И не напрасно. Каждый новый день приносил новые свидетельства близких перемен…

Дед Баляцо пришел к Думасаре с любопытными новостями: старшина Гумар меняет пару рабочих лошадей на верховую, а князья поговаривают, что надо переждать заваруху в Турции… Не туда ли собрался и Гумар? Так и крысы перед наводнением бегают от норки к норке и уводят одна другую.

— Взвесь все это, сестра! Подумай хорошенько, к чему это ведет, — многозначительно говорил Баляцо.

— Неужели аллах прощает нас и опять соединяет мужей с женами, отцов с детьми? — бормотала, не веря в свое счастье, Думасара. — Слышал ли ты, брат, что казаки Шарданова и Клишбиева отступают по железной дороге?

— Слышал. А тебе кто сказал?

— Чача, а Чаче Давлет.

— Если Давлет, то, значит, верно. Он сам успел съездить на железную дорогу.

К концу марта — ровно год прошел с первого митинга в Шхальмивоко — не оставалось никаких сомнений, что дни белых сочтены. Теперь всем было это ясно и без Давлета и Чачи.

В час утреннего намаза Думасара с особенным чувством обращала взоры к востоку, к горам, озаренным восходящим солнцем. Да и одна ли Думасара?

Поговаривали, что отряды красных повстанцев, пройдя горными тропами из Чегемского ущелья в Безенги, показались на равнине, и по дорогам будто бы уже можно встретить красных всадников, а многие женщины уже выходят навстречу мужьям.

Лю уединился в своем углу и что-то усердно вырезывал и увязывал. Сарыме удалось подсмотреть, чем занят Лю: он набрал где-то красных тряпочек и делал банты. Он хотел раздать эти банты все мальчикам аула. Больше того, — если бы Темботу вздумалось найти старую феску хаджи Инуса на ее прежнем месте в конюшне, он ее там не отыскал бы. Феске нашлось применение. Лю гордился своей выдумкой. Зачем зря пропадать прочной, а главное — такой цветисто-красной, вполне революционной феске? Он решил раздать банты мальчикам, а сам кроме банта украситься еще революционной феской. Но пока Лю держал все это в секрете.

Тембота волновало другое. Иногда он спохватывался даже среди ночи, прислушивался, а то и выходил во двор проверить, все ли в порядке в доме Инуса. Не подбирается ли кто-нибудь из врагов к складу оружия, оставленному отцом и Степаном Ильичом?

Словом, волнений и забот было немало и у Думасары, и у Сарымы, и у Лю с Темботом.

В ауле стали поговаривать, что в дом Жираслана, где заперлась черкесская княжна со своей девочкой-служанкой, приезжал один из людей Жираслана (сам Жираслан со времени разгрома шардановской усадьбы не показывался в Шхальмивоко, говорили, что он сейчас отважно сражается в войсках Казгирея Матханова, воюющего вместе с большевиками против белых), и этот слух подтвердился. Однажды вечером дед Баляцо по секрету сообщил Думасаре, что его позвала к себе черкесская княжна и подрядила для поездки на железнодорожную станцию. Куда она собралась? Возможно, туда же, куда уехали Берд Шарданов и Гумар, где, вероятно, укрылся и Залим-Джери. Муж велит ей увезти ценности, хотя его самого ждут со дня на день с шариатским полком.

Дед Баляцо не прочь был подрядиться, тем более что и у него и у Думасары давно иссякли запасы керосина, а в городе можно достать керосин в обмен на сено. И дед уже заготовил мажару доброго сена.

Рассказывая все это, Баляцо расправлял усы и хитровато поглядывал в сторону Лю, и Лю с радостным волнением догадывался: несомненно дед хочет взять его с собою!

Наконец Баляцо заговорил напрямик: дай, дескать, сестра, помощника.

Нелегко было решиться матери отпустить мальчика в город, где режут и стреляют, но она верила в благоразумие деда.

— Что же, — сказала она, — если для доброго дела, то, пожалуй, бери. Мне кажется, что княгиня не очень обременяла нашу землю. Пусть аллах сохранит ее и всех вас в дороге.

Новое дело было так захватывающе интересно, что Лю отодвинул в сторону тряпочки. Предстояло везти княгиню, жену разбойника, на железную дорогу, к самому поезду, к самому паровозу. Было отчего закружиться голове.

— Ну, тогда ложись и хорошенько выспись, — посоветовал ему дед.

Но легко советовать, а как заснешь, если всего тебя будоражат какие-то тайные силы и локотки то и дело невольно толкают Тембота? Рассудительный Тембот в конце концов не выдержал и в свою очередь дал Лю хорошего тумака.

«А вдруг Баляцо или нана Думасара передумают? А вдруг я просплю и Баляцо уедет один? Да мало ли что может помешать…»

Какой должна быть княгиня? Почему-то она представлялась похожей на Чачу, с такими же волосатыми бородавками, и становилось даже немножко страшно. Лю казалось, что по дороге на станцию они с Баляцо непременно встретят конное войско красных повстанцев, и поэтому надо взять с собою бант и феску, чтобы партизаны сразу увидели, с кем имеют дело…

Все-таки Лю заснул.

Счастье нередко входит в дом очень буднично. Усталость сменяет ожидание, и вот тут, когда перестаешь ждать, вдруг скрипнет дверь и оказывается, что желанное уже переступило порог.

Проснулся Лю среди ночи оттого, что кто-то стоял над ним и что-то говорил. Нет, Лю нисколько не испугался. Было совсем не так, как в ту ночь, когда Рагим хотел похитить Сарыму. Сразу повеяло чем-то добрым, знакомым, родным…

— Ну-ну, проснись, кучерявый, — слышался голос отца. — Вон, смотри, Тембот уже разгребает золу в очаге.

Да, этот человек с бородою, с добрыми глазами, пахнущий потом и табаком, был отец. И был он в папахе, в черкеске с газырями, как в лучшие времена.

— Дада! — Лю вскочил и обвил шею Астемира руками. — Ты уже совсем приехал?

— Совсем, Лю.

Думасара, радостно улыбаясь, поправляла постели. Старая нана, опустившись на колени, молилась в своем углу. От светильника на столе тянулся к потолку длинный язык копоти, а за столом сидел дед Баляцо.

— Ты опять объявишь советскую власть? — продолжал задавать вопросы Лю.

— Да, сын.

— А ты один приехал?

— Нет, тут все, кто принес советскую власть.

Эти слова на минутку озадачили Лю.

— А Эльдар тоже нес ее?

— Кого?

— Советскую власть.

— А как же.

— И Степан Ильич тоже?

— Еще бы.

Прискакали и другие партизаны, — не было только Казгирея и Аслана, сыновей Баляцо, и это, разумеется, омрачило радость старика, хотя Астемир заверял его, что парни живы и здоровы, вместе с Эльдаром они задержались после боя на станции Муртазово.

Может быть, самое замечательное состояло в том, что отец прискакал на превосходном жеребце по кличке Фока, а немножко грустно было оттого, что прискакал он все-таки еще «не совсем», — утром ему предстояло вернуться в Нальчик, в свой отряд, который только сегодня перед вечером вступил в город.

Вместе с новыми силами должен подойти и шариатский полк под командованием Казгирея Матханова. Деникинские казаки разбиты наголову. Железная дорога Владикавказ — Минеральные Воды перерезана повстанческими отрядами. В Грозный вступили части Красной Армии.

Тембот, как вполне военный человек, уже докладывал отцу о состоянии арсенала.

После первых интересных дел взрослые, как всегда, занялись какими-то неинтересными разговорами.

— Теперь уорков и след простыл, — утверждал отец. — Разбежались и притихли.

Баляцо что-то возражал ему, передавал последние новости; слышались имена Давлета, Гумара, князя Шарданова. Много говорили о шариатистах. Отец опять сердито сказал:

— Тоже торопятся, будто их здесь ждет отварная баранья голова. Инал им покажет, чья чаша полная, а чья пустая.

— Инал? — переспросил Баляцо. — Маремканов?

— Да, Инал Маремканов. Он поведет народ.

А Баляцо опять сомневался:

— Сделаешь главным неграмотного — худо будет.

— Разве он неграмотный? — позволила себе вступить в разговор Думасара. — Говорят, Инал в России хотел на генерала учиться.

— Чего не болтают… Инала учил Степан Ильич, а потом он сам учился грамоте.

— Вот и плохо, что сам. Разве самому можно научиться? А ну, пойди научись быть муллой… Если бы так грамоту постигали, все были бы учеными муллами.

— Нет, — стоял на своем Астемир. — Вот, например, Эльдар. Кто его учил? А он другой раз знает такое, чего и ученый человек не знает.

— Это действительно так, — готов был согласиться дед Баляцо, — тут нужно верных людей вперед выставлять — большевиков.

— Так мы и сделаем, — прищурился Астемир. — Мы верим тем, кто на своих плечах вынес всю тяжесть. Немножко успокоится — выберем делегатов на съезд, а делегаты — председателя.

У Лю начали разгораться новые желания. Уже не так хотелось ехать в город, как увидеть ту ношу, которую отец принес на плечах. Где она? «Завтра встану пораньше, — решил Лю, — и обязательно посмотрю советскую власть».

Вспыхивал огонь очага, за столом продолжалась беседа. Мальчик задремал. А когда проснулся, в окно светил яркий день. В комнате никого не было, кроме старой наны.

«Проспал! Все проспал!» — с ужасом подумал Лю.

Но напрасно он так думал. Кое-что Лю проспал, но ничего серьезного пока не случилось, для него все только начиналось…

На дворе сильно пахло весной. Иногда набегал легкий туман, затягивал дали, на минутку становилось сыро и холодно, но туман рассеивался — и опять ярко и тепло светило солнце.

— Лю! — закричали мальчишки, увидев своего товарища. — Беги скорее сюда!

Лишь теперь Лю вспомнил про свою феску. Какая оплошность! Столько готовиться к этому моменту — и второпях забыть…

Ребята собрались за плетнем у горки, держась теневой стороны, где еще можно было прокатиться разок-другой по рыхлому, мокрому снегу.

— А ну вас! — досадливо откликнулся Лю. — Некогда мне с вами.

И в самом деле, — мало того, что забыл феску и банты, можно ли заниматься пустяками, когда оставались невыясненными важнейшие вопросы. Уехал ли Баляцо? Ускакал ли на новом жеребце отец? А самое главное — где же принесенная на его плечах советская власть? И почему так тихо и безлюдно? Где нана Думасара? Где Тембот? Даже за плетнем у Сарымы так тихо, как бывает, когда никого нет в доме…

И в самом деле — что случилось?

АСТЕМИР ОПЯТЬ В СЕДЛЕ. ДУМАСАРА С КОРОВОЙ. ДЕД БАЛЯЦО ВОЗВЫШАЕТСЯ

А произошло вот что.

Астемир обещал товарищам не задерживаться. То, ради чего он приехал, было сделано — деду Баляцо поручена подготовка к выборам. Легко себе представить, как Баляцо был взволнован и польщен этим доверием. Зато Давлета чувствительно уязвило такое, на его взгляд, необдуманное решение…

Кстати сказать, едва рассвело и Давлет еще не успел присесть к столу Астемира, а двор Баташевых уже наполнился женщинами и стариками со всего аула. Одной нужно было узнать, живы ли ее муж, сын и как скоро мужчины вернутся домой. Другая интересовалась, что нового в Нальчике на базаре. Старик Шогенов спрашивал о своем сыне, Абдурахман Копиев — о своем. Даже старый Абуков, брат Мусы, не постеснялся спросить, что слышно о его сыне Газызе, уклонившемся, как известно, от вступления в Кабардинский полк в царское время, а теперь ушедшем к белякам, в эскадрон, сформированный Шардановым. Что мог Астемир ответить на этот вопрос? Если жив вахмистр Газыз Абуков, то он вернется. Куда же ему деваться, вахмистру Газызу! А советская власть — добрая власть, она не мстит.

Пришла и Данизат. Из-за плетня выглядывали Диса, Сарыма и Рум.

Рассветная голубизна сменилась розовым туманным утром. На кровлях надламывались согретые первыми лучами солнца ледяные сосульки. Чуть слышно звенело и капало в отогревающемся саду.

От Тембота Сарыма уже знала, что великолепный пегий жеребец, которого Астемир вывел из конюшни и держал под уздцы, — это его новый конь Фока. Эльдара еще нет, потому что он командует полком в Нальчике вместе с самым старшим командиром красного войска Иналом Маремкановым. В Шхальмивоко же будет теперь главным дед Баляцо, а он, Тембот, станет при Баляцо генерал-адъютантом, хотя таким генералом хотел стать не кто иной, как сам Давлет.

Все это Тембот успел сообщить своей старшей подруге.

Сарыма крепко ухватилась за плетень, никакие силы не могли бы ее оторвать от него, но, по правде сказать, и Диса вся была поглощена тем, что происходит на дворе у соседей.

Сарыму волновали мысли об Эльдаре. Каков конь у Эльдара? Какой у него теперь бешмет? А папаха? На нем ли рубаха с буквами, вышитыми ее рукой?.. Поглядеть бы ему в глаза, о, как хотелось Сарыме поглядеть в глаза Эльдару!..

Сгорая от любопытства, Сарыма старалась ничего не упустить из происходящего на дворе Астемира.

Астемир готовился сесть в седло, поставил ногу в стремя, которое поддерживала Думасара. За воротами уже слышались покрикивания других всадников — спутников Астемира, ржание их коней. Дед Баляцо подал Астемиру винтовку. А вопросы не прекращались.

— А что ты, Астемир, знаешь о моем Али?

— И я, темная женщина, теперь, после шкуровцев, хорошо вижу, кто такие большевики. Пусть аллах хранит вас, возвращайтесь поскорее!

Эти слова принадлежали вдове Бабух. А громче всех слышались, как всегда, голоса Данизат и Давлета. Глупая и жалкая Данизат! Она кричала:

— Не я ли от лихих людей натерпелась? Шкуровцы, будь их могила под седьмым слоем земли, сделали меня сиротою… О, где ты, мой благоверный Бот! Почему ты не видишь торжества своих единомышленников? Где твоя умная голова?

— Помнится, не кто иной, как ты сама, звала своего мужа Бота медноголовым, — нахмурившись, заметила Думасара.

— Медноголовым я звала его потому, — не растерялась Данизат, — что лоб у него был светлый и чистый, сверкающий, как начищенная кирпичом медь… О нартский мой тлепш! Да пригреет новая власть мое сиротство, ибо потух горн в нашей кузнице!

— Ладно! Угомонись! — остановил ее Астемир с несвойственной ему суровостью. — Больно слышать, что говоришь ты, жалкая женщина! Тот, кто кости глодал без разбору, еще не раз поперхнется… А тебе, Давлет, что сказать? Помогай Баляцо в его деле…

Но Давлету не нравилась подчиненная роль, он внес другое предложение:

— Я сам буду председателем. Баляцо нуждается в помощниках, а мне и помогать не нужно. Я сам…

— Чигу… чигу… — послышался вдруг голосок Тембота, а Сарыма фыркнула за плетнем.

Давлет не смутился и продолжал:

— Все люди равны перед аллахом и перед достатком. Мы, шариатисты, так рассуждаем…

— Куда голова, туда и хвост. Не мели вздора, Давлет. Председателем будет тот, кого люди выберут, равные перед аллахом и неравные перед достатком. Этому надо сейчас учить, неподатливый ты человек… Ехать пора! — И Астемир ласково снял руку Думасары, всегда пахнущую очагом, со стремени, быстро и ловко, как в самые молодые годы, прыгнул в седло.

Лицо деда Баляцо выражало полное понимание значительности того дела, которое ему поручают: готовить людей с помощью велеречивого и неугомонного Давлета к выборам делегатов. Астемир велел торопиться. В день выборов прискачут сюда и Казгирей с Асланом, оба лезвия кинжала, кинжала меткого и быстрого, прискачет и Эльдар, который становится все более известным человеком…

Представив себе эту картину, Астемир развеселился.

— Валлаги! Сарыма будет довольна женихом. Где она? — И тут он увидел три головы, торчащие над плетнем. — Эгей, ты тут, Сарыма? Побереги ее, — обратился Астемир к Думасаре.

— Побережем, — обещала Думасара, сияющая радостью этого прекрасного утра.

Астемир закинул за плечо винтовку. Толпа расступилась. Думасара держалась за стремя. Баляцо, Тембот пошли рядом с всадником, а Астемир расправил под буркой плечи, высоко поднял голову, как в былые годы.

Давно не глядел объездчик Астемир так победоносно, давно не выезжал он со двора, как герой, как богатырь Дамалей, с которым сравнивали Астемира в годы его молодости.

Еще разок с высоты седла покосился Астемир в сторону жены, сына и шурина, славного Баляцо, который бодро шагал у стремени, разрумянившийся от утренней свежести и от удовольствия чувствовать себя столь значительным человеком.

— Управляйся, — повторил Астемир, — а поедешь с сеном, бери с собою генерал-адъютанта Тембота, маленького не бери… Тот спит — и пускай спит… Ему еще будет время недосыпать…

— За Сарымой присмотрим, — громогласно заверил Астемира Давлет. Спесивый толстяк хотел оставить за собою последнее слово. — Ты правильно говоришь, Астемир. Я всегда любил послушать тебя. Дел много — умных людей мало. На нас с тобою советская власть в обиде не будет…

— Арря! — Астемир поддал коню под бока и, торопясь к товарищам, больше не отвечал ни на лесть, ни на добрые пожелания.

Толпа отстала.

Но Думасара, Баляцо, Тембот и догнавшие их Сарыма и Рум еще долго шли вслед за всадниками, — до самой околицы, до самой старой мельницы, памятной и нам, под неподвижным колесом которой сейчас весело журчали струи, уже размывшие речной ледок.

Все вокруг уже либо сверкало, либо таяло, либо жирно и сочно чернело, и едва заметный пар заволакивал дали. Славный был денек!

Вот как раз в этот час проснулся Лю и, забыв о своих тщательных приготовлениях, забыв надеть революционную феску, выбежал из дому, чтобы не прозевать и хорошенько рассмотреть советскую власть, принесенную на плечах Астемира и красных солдат…

Вся страна пришла в необычайное движение. Даже в то лето, когда германский император объявил России войну, даже три года назад, когда в России свергли царя и повсюду началась революция и возвращались с войны солдаты, даже тогда, когда разгорались битвы с Шардановым, Клишбиевым, Шкуро, — даже в ту пору не было в Кабарде такого оживления на дорогах, в аулах, в домах у трудовых людей, какое замечалось теперь.

Нередко вместе с отрядом повстанцев по сырой, скользкой весенней дороге, еще сохраняющей в колеях талый снег, продвигалось небольшое стадо коров или, топоча копытцами, быстро-быстро шла баранта. Это красные партизаны гнали скот, захваченный на горных пастбищах князей и уорков.

Повстанческие отряды быстро сводились в более крупные соединения. Старшие командиры и комиссары создавали регулярные войсковые штабы, и, кстати сказать, Степан Ильич Коломейцев и Инал Маремканов хорошо понимали пользу таких усовершенствований. Заняв Нальчик, они не теряли ни часа.

Баляцо, Сарыма и Тембот, выйдя за аул, еще долго глядели в степную даль, хотя уже и след простыл Астемира, ускакавшего со своими спутниками. По кукурузному полю не спеша приближался, подгоняя корову, новый всадник.

— Астемир ускакал, — вдруг воскликнул Баляцо, — но видит аллах, это сын мой Казгирей!

— Валлаги! Это Казгирей, он гонит корову, — подтвердил Тембот.

Да, приближался Казгирей, он ехал на славном коне, тоже заработанном в бою, ехал, насвистывая песенку и подгоняя черную корову. Да, корову!

Думасара удивилась: «Зачем джигит с оружием ведет корову? В чем дело?»

А дело было вот в чем. Лишь только Астемир вчера уехал, Степан Ильич пожалел, что не сделал того, что, казалось ему, нужно сделать немедленно. В отрядах хорошо знали о бесчинствах, творимых Залим-Джери и Гумаром. Степан Ильич помнил Рыжую, ему даже казалось, что он помнит вкус ее молока. С согласия Инала Маремканова он велел Казгирею, подоспевшему с конниками, наутро перегнать в Шхало, в дом Астемира, лучшую корову из числившихся при отряде.

Вот так и получилось, что Думасара вышла со двора, держась за стремя коня, а вернулась с коровой.

Нужно ли говорить, сколько было восхищения и радости у взрослых и у детей! Даже огорченный Лю смутно начинал чувствовать значение отцовских слов о власти, принесенной на трудовых плечах.

В РЕАЛЬНОМ УЧИЛИЩЕ

Никто из толпы, собравшейся перед реальным училищем, не бывал прежде в этом двухэтажном, лучшем в городе здании.

Никогда и никто из горожан, чьи дети ходили сюда в серых мундирчиках с блестящими пуговицами, в форменных, с гербом, фуражках, не видел перед реальным училищем такой толпы, как сегодня.

Никто и никогда не поверил бы, что соберутся тут не чинные ученики, а полудикие горцы и карахалки со всей Кабарды и Балкарии.

А между тем всадники и люди на мажарах и двуколках продолжали прибывать.

Зеваки толпились у домов ближних кварталов.

Весенний день был теплый и ясный.

Астемир подъехал сюда вместе с Баляцо и Давлетом, избранными, как и он, от Шхальмивоко. Вас удивляет, что Давлет оказался среди избранных? Напрасно. Немало пустых и тщеславных людей с хорошо подвешенным языком ловчились в то время заслужить симпатии масс, а что греха таить, у Давлета в этом смысле было немало достоинств. Что-что, а болтать он умел. Люди забыли и его дощечки и «бесколодезные дни» и видели перед собою односельчанина, обещающего постоять за них… Да, убедить он умел…

Все трое делегатов были верхами. Четвертый, старший сын Баляцо, Казгирей, нес как бы обязанности стремянного.

Необыкновенную радость испытывал Астемир при виде пестрой, кипучей толпы горцев. Какой веселый шум голосов, какое разнообразие лиц и единство настроения!

В разноголосой и взволнованной толпе никто не терял уверенности и достоинства, присущего людям труда, а воинственный костюм всадника, папаха, башлык, черкеска с газырями, легкая, красивая посадка в седле усиливали впечатление независимости, веселости и праздничности. Можно было подумать, что тут начинается какое-то народное гуляние, койплиж.

Астемиру вспомнилось, как однажды он приехал сюда же по вызову начальника округа полковника Клишбиева. И тогда толпились на этой площади люди со своими лошадьми, ишаками и мажарами, но как не похожа была сегодняшняя толпа на ту!

Не сразу нашлось место, удобное для стоянки. И тут и там на бурках и башлыках, а то и просто на свежей весенней травке люди раскладывали закуску — сыр, лепешки, а кое-кто и баранину, нарезанную тонкими ломтиками.

Но вот место нашлось, Казгирей забрал поводья, и наши делегаты, оправляя усы и шапки, двинулись через толпу к парадному крыльцу, со ступенек которого какой-то человек с широкой красной повязкой на рукаве уже выкрикивал:

— Баксановцы тут? Я повторяю: делегация Баксана тут?

— Тут баксановцы! — отозвался из толпы зычный голос.

— Подойдите, баксановцы, сюда. Дальше. Малкинцы? Есть малкинцы?

— Малкинцы есть.

— Подходите.

— А ашабовцы нужны? Куда ашабовцы?

— Ашабовцы — те же малкинцы. Подходите сюда же.

Давлет, которому хотелось выйти вперед, обернулся к спутникам:

— Интересно, шариатисты-матхановцы тоже тут?

— А как же, — отвечал Астемир, — конечно тут. А как же! Вот и сам Матханов.

— Пусть поразит меня тха, если Астемир не прав! — воскликнул Баляцо. — Сам Матханов, тезка моего Казгирея! Да еще в какой черкеске! Да еще в какой компании! Глядите, с ним Батоко.

— Пусть аллах отвернется от меня, если на этот раз не прав Баляцо, — подхватил Давлет. — И в самом деле, не кто иной, как Батоко.

— А чему вы удивляетесь? Он же шариатист, — солидно заметил Астемир, хотя, надо сказать, и ему далеко не все было понятно в этом многообразии лиц, шуме и общем движении.

Невдалеке через толпу пробирался пешком нарядно одетый и хорошо вооруженный — с кинжалом на поясе и маузером в деревянной кобуре, — сухопарый, высокий и светловолосый кабардинец с тонким лицом, в пенсне. Его сопровождали несколько человек, тоже хорошо вооруженные. И в этой свите знаменитого человека делегаты из Шхальмивоко увидели своих земляков — Батоко и муллу Саида.

Толпа почтительно расступилась. Слышались оклики:

— Салям алейкум, Казгирей!

Видимо, этот человек многих знал в лицо, потому что, поворачивая голову направо и налево, он приветливо отвечал:

— Алейкум салям, Муса!.. Алейкум салям, Мурид!

Вот он, Казгирей Матханов! Тот самый Казгирей, сын Кургоко! Тот самый Матханов, которого осмеивал русский мастер Степан Ильич Коломейцев на собраниях в доме Астемира. Это о нем говорил Степан Ильич: «Ваш Казгирей хочет испечь пирог из нашего свежего теста, но с тухлой начинкой. Рубленым шариатом хочет он начинить пирог для народа… Только не взойдет такое тесто на дрожжах революции, а главное — и начинка не каждому по вкусу».

Образное это замечание подтверждалось изо дня в день: матхановский пирог попахивал тем сильнее, чем заметней становилось влияние большевиков, в чьих словах карахалк узнавал свои мысли и желания… Но разве при всем том слово Магомета, защищаемое шариатистами, не было голосом отцов и дедов?.. Нелегко было раскусить такой пирог. Верили и Матханову, хотя с некоторых пор доверие это пошатнулось. Считали, что по вине Матханова произошла кровавая история, получившая название клишбиевского капкана. О ней говорили по всей Кабарде. Больше того, многие из делегатов, съехавшихся в Нальчик, не совсем ясно представляли себе истинную цель предстоящего собрания и думали, что они посланы сюда затем, чтобы участвовать в суде не то над князем Клишбиевым, не то над самим Матхановым. А история заключалась в следующем.

Надо отдать справедливость, Матханов и его приверженцы упорно вместе с красными партизанами боролись против беляков, скрывались в горах и лесах, совершали оттуда смелые вылазки. Вместе с другими повстанцами матхановцы спустились с гор. Остатки белогвардейцев еще держались кое-где на равнине. Одним таким отрядом в селении Клишбиево, наследственной вотчине князей Клишбиевых, по слухам, командовал сам полковник Клишбиев, недавний начальник округа. Мог ли упустить случай отомстить Клишбиеву оскорбленный им Жираслан, один из военных сподвижников Матханова? И Жираслан уговорил своего начальника атаковать Клишбиева.

Матханов направил в Клишбиево парламентеров с предложением сдаться. Парламентеры сообщили, что беляков якобы в селении уже нет. Часть матхановского отряда двинулась к селению. Но партизан встретила засада, многие из храбрецов не вернулись. Жираслан, однако, и тут успел ускакать.

Ответственность за эти жертвы возлагали на Матханова…

Астемир никогда прежде не видел Матханова и теперь с любопытством присматривался к знаменитому человеку. Но тут Матханова загородила от него группа всадников с флагом, на котором было написано: «Табунщики Золки за советскую власть».

Да, это были делегаты с берегов Золки!

Кони потряхивали гривами с вплетенными в них красными ленточками…

А вслед за всадниками, оставившими после себя запах лошадей и сыроватых бурок, показалась длинная мажара. Погонщики в белых башлыках понукали двух добрых волов. На мажаре теснились женщины в темных платках.

— Эй, где здесь женщины голосуют? — спросил погонщик.

— О чем это ты, бестолковый?

— Почему — бестолковый? Видно, ты сам не знаешь, что теперь новый порядок — женщин спрашивают и разрешают им руку поднимать.

А с крыльца слышалось:

— Товарищи! Занимайте места в зале.

Делегатов встречал русский в солдатской шинели. Некоторые руководители — кабардинцы и балкарцы тоже накинули поверх бешметов шинели, очевидно для того, чтобы быть похожими на главного руководителя.

Партизаны, революционные казаки и карахалки толпились перед крыльцом. Встречались тут и балкарцы из горных ущелий в мягких войлочных шляпах, заменяющих башлыки, и в сыромятных чувяках — испытанной обуви горцев. Грузины щеголяли дорогими кинжалами, а быстрые в движениях горские евреи — таты — о чем-то горячо между собою спорили. В сторонке смущенно жались друг к дружке женщины, прибывшие на мажаре, прикрываясь платками с бахромой до земли.

— Урусбиевцы! — кричал распорядитель в шинели. — Тут урусбиевцы?

— Урусбиевцы тут.

— За малкинцами три ряда справа. Проходите. Казачество тут? Первые ряды слева.

— Известно, казачество всегда в первых рядах. Казаки, пошли!

— Малокабардинцы! Где малокабардинцы?

— У купца Фицы.

— Как так — у купца Фицы?

— Валлаги! По дороге в Тереке искупались: мост снесло. Теперь отогреваются самогоном.

— Надо позвать. Начинаем. Поддерживайте революционный порядок.

Делегаты из Шхальмивоко опять увидели перед собою Батоко. Хотя ни в его длинноногой фигуре, ни в безбородом лице не было ничего внушительного, земляк все же затесался среди важных — вроде Саида — представителей духовенства. Ай да Батоко! Наконец-то и он дождался своего часа.

— Салям алейкум, земляк! — окликали его Баляцо и Давлет, но Батоко высокомерно не замечал их.

— Казакам и шариатистам — левая сторона, — объявил распорядитель. — Шариатисты — за казаками.

— Мусульмане с гяурами? — громко возражал Батоко. — Это и есть революционный порядок? Пусть так рассаживаются те, кто давно пренебрег священной чернотой корана. Пусть объездчик Баташев садится рядом с казаками! — горячился он, и человек в шинели, вспотевший от усилий, с какими он сдерживал напирающих на него людей, отвечал, не теряя самообладания:

— Поднимайтесь тогда на балкон.

— Пусть лезут под потолок те, кто до сих пор сидел у очага или попивал винцо в подвальчиках Тбилиси, а мы, шариатисты, воевали и заслужили почетное место…

— Ишь ты, — заворчал Астемир, — и мы пахали!

— Видит аллах, — воздел к потолку руки Давлет, — я бы на твоем месте, Астемир, не пропустил этого мимо ушей. Кто говорит, что объездчику Баташеву нет места в этом зале?

— Татам где садиться? — слышались опять крики. — Эй, дорогу татам! Почему они позади шариатистов?

— Куда претесь? Вас-то не ждет вареная баранья голова!

Один из татов, чернобровый и низкорослый, подцепил к поясу длинную саблю, она волочилась за ним и путалась под ногами. Наконец толпа протолкнула и этого с его саблей, и других татов, и шариатистов с недовольным Батоко, и Астемира Баташева со спутниками в актовый зал училища.

Объездчику Астемиру вспомнился актовый зал той гимназии в Ростове, где по прихоти судьбы он служил сторожем. Здесь зал был поменьше, но тоже очень красив — с высокими и широкими узорчатыми окнами и лепными украшениями на потолке.

Зал гудел, слышался звон оружия и шпор, сильно пахло шерстью и тем неистребимым духом, какой свойствен людям, почти не слезающим с седла.

В глубине на невысоком помосте стоял длинный стол, забрызганный чернилами, поблескивали графин и большой звонок, при виде которого у Астемира екнуло сердце. Это был такой же звонок, каким Астемир возвещал в ростовской гимназии о конце переменки и начале урока. Все это будоражило в Астемире его давнюю, заветную мечту — стать учителем кабардинских детей, все это было дорого его сердцу…

К столу были придвинуты стулья, на помост всходили один за другим по-разному одетые люди и занимали места. Там сидел Матханов, поблескивая стеклышками пенсне. И вдруг снова радостно забилось у Астемира сердце: он увидел входящих на помост — кого бы вы думали? — Эльдара и Степана Ильича, внимательно оглядывающего зал. Астемир, конечно, знал, что увидит здесь своих друзей, и все-таки это случилось как-то неожиданно…

В ту же минуту в проходе между рядами показалось несколько человек, увешанных оружием, быстро и уверенно направлявшихся к столу президиума.

Подобно тому как Матханова окружали его сподвижники, так и эти хорошо одетые и вооруженные люди шли за широкоплечим и плотным мужчиной с коротко подстриженными черными, широкими усами на смугло-коричневом лице монгольского типа.

— Люди Инала! — послышались возгласы.

— Валлаги! Это сам Инал! Да поразит меня тха!!

— Инал!.. Инал!.. — неслось из конца в конец.

И, так как все хотели видеть Инала Маремканова, человека, который один только и мог оспаривать у Матханова первенство, доверие народа, умел лучше других истолковывать не коран, а смысл великих и грозных событий, властно охвативших Кавказ, — так как все хотели видеть этого человека, делегаты начали вставать со своих мест и вскоре на ногах был весь зал.

Кто-то крикнул по-русски «ура». Его поддержали. В другом конце зала послышалась «Оредада». И вот уже крики, хлопки в ладоши, как на танцах, сотрясли зал. Какой-то женский голос требовал:

— Повернись лицом сюда, сынок!

Дел Баляцо надрывался больше других:

— Инал! Послушай нас, Инал! Мы, делегаты, за Эльдара и за Степана Ильича!

Как будто радость народа, встречающего лучших своих сынов, так уж и требовала в эту минуту имен и уточнений!

Но вот кто-то позади Астемира громко сказал:

— Умолкните, люди! Остановись, светило!

Значение этих слов было понятно каждому: и Астемир и все в зале вспомнили, что Инал с Казгиреем кровники. «Остановись, светило, кровник сошелся с кровником».

Но для того ли должны умолкнуть люди и померкнуть солнце, чтобы обнажились клинки? Не лучше ли замолчать глупым, чтобы услышать, что скажут умные?..

Все, все в мире изменялось!

ИНАЛ МАРЕМКАНОВ И КАЗГИРЕЙ МАТХАНОВ

Тут не было сведе́ния кровных счетов; не было ни ущемления, ни торжества отдельных людей, а только общее ликование, именно ликование самого народа.

Люди не умолкли. И пусть еще не всем и не все было понятно. Пусть одновременно с возгласом: «Слава Иналу!» — послышался голос чудаковатого Баляцо, пекущегося о признании своего земляка, и чей-то другой голос возгласил о встрече кровников, а голоса шариатистов слились в один стон, как будто здесь было не собрание делегатов, а поле боя и, как в давние времена, мусульмане двинулись в рукопашную схватку с предсмертной песней, с именем аллаха на устах… Было и то и другое, но главное состояло в том, что гремел голос народа. Народ предстал перед своей судьбой. Окончательно устанавливался его путь, твердо и бесповоротно.

Это чувствовал Астемир. Его не смущало, что кровники Инал Маремканов и Казгирей Матханов встретились за одним столом, не озадачило и то, что такие люди, как Степан Ильич, в которых в это необыкновенное время простой народ привык видеть самых нужных, самых верных друзей, хоть и были тут на почетном месте, но все же не казались самыми главными.

Общий смысл происходящего в зале был гораздо значительнее, чем просто признание Инала Маремканова народным вождем.

А он, Инал, между тем уже достиг стола и остановился в полутени на помосте, повернувшись лицом к ярко освещенному солнцем залу, сильный, складный человек, одетый по-военному, по-кавалерийски — круглая кубанка, мягкая кожанка, перетянутая на плечах портупеей, штаны галифе, заправленные в хорошо начищенные сапоги со шпорами. Разгоревшиеся страсти смутили Инала. Но радостно блестели его глаза, лицо светилось улыбкой.

За столом все поднялись.

Белая черкеска Казгирея Матханова выделялась на другом конце длинного стола. Изящным жестом сняв пенсне и протирая его, высоко держа голову, Матханов прислушивался, различая в общем шуме выкрики своих фанатично настроенных приверженцев.

Председательствующий Степан Ильич Коломейцев старался установить тишину. Он поднимал руку, звонил в колокольчик, призывал:

— Товарищи! Сядьте! Да садитесь же! Вот вы там, за казаками, садитесь, будем начинать.

— Судите Матханова! — выкрикнул кто-то позади Астемира.

— Пускай говорит Инал! — кричал другой.

— Перестаньте шуметь. Вы никому не даете говорить, — взывал Степан Ильич и, ничего не добившись, заторопил Маремканова: — Начинай!

— Карахалки! — начал Инал Маремканов, перекрывая шум и стараясь отвлечь внимание людей от своей встречи с Казгиреем. — Карахалки! Землепашцы! Братья! В деле о клишбиевском капкане мы разберемся, и повинные в жертвах понесут кару.

— За это прежде всего в ответе князья — Дашуков, и Шарданов, и сам Клишбиев, — внятно сказал Матханов.

— Пусть так! — согласился Инал. — Валлаги! Все и всех выведем на чистую воду. Сейчас скажу другое… Землепашцы и скотоводы! О чем шумите? Когда входит в дом новый человек, говорят: «Да войдет вместе с ним счастье!» В наш дом, в страну нашу, в Кабарду, в Балкарию вошло новое слово, новая сила, новая власть, вошли правда и счастье. Это слово — слово Ленина, эта правда — правда Ленина, эта власть — власть народа, постигшего ленинскую правду. Будь навеки с нами, советская трудовая власть! — сурово и громогласно произнес оратор. — Эта правда вечно будет жить на берегах рек, на склонах гор, в долинах, где человек живет своим трудом, — будь то русский, кабардинец, балкарец, осетин или абхазец. Извечная мечта тружеников, мечта Дамалея Широкие Плечи и мудрого Казаноко, мечта тех, кто первыми подняли голоса на Золке и за это погибли вдали от родины, в снегах Сибири, — эта мечта сбылась…

В зале опять бушевала буря. Многие повскакали с мест, а кое-кто даже влез на стулья.

Астемир не успел опомниться, как вдруг Баляцо (и откуда у него оружие? Взял у одного из сыновей, что ли?) выхватил из-за пазухи наган и — раз-раз-раз — трижды выстрелил в потолок.

Штукатурка посыпалась на шапки, но кабардинцы приняли это выражение восторга своего соплеменника как должное:

— Ай да дед!.. Это джигит!

Да, это было почище круговой пляски на койплиже!

Давлет, раздосадованный тем, что не он произвел столь яркое впечатление, всем телом привалился к Баляцо, упрашивая дать выстрелить и ему.

— Товарищи, — в замешательстве закричал Степан Ильич, — это бросьте! Тут доказывают словами, не стрельбой… Бросьте!

Эльдар подошел к Степану Ильичу и что-то сказал ему. Степан Ильич сразу успокоился, ухмыльнулся, всмотрелся в зал, увидел друзей из Шхало и помахал им. Астемир не без гордости прокричал «алейкум салям» в ответ на приветствие председателя. Инал же, отмечая своеобразный способ одобрения со стороны Баляцо, развел руками как бы в комическом недоумении, а Матханов слегка кивнул головой, показывая тем самым, что хорошо понимает выражение чувств толпы: дескать, страсти относятся к нему не в меньшей степени, чем к большевику Иналу.

— Товарищи, посланцы народа! — снова заговорил Инал. — Здесь стрелять не надо, оставьте патроны в газырях… Но мы понимаем, что хотел выразить своей пальбой старый человек. Его чувства понятны каждому кабардинцу, и каждый кабардинец уважает голос стариков, потому что это всегда народная честь и совесть. Почему же столько радости сегодня и у стариков и у молодых? — И, отвечая на этот вопрос, Инал повел речь о силе ленинской правды, радостно меняющей жизнь народа.

— Ты вот что скажи, — не вытерпел Давлет, — люди хотят знать, какой это пирог: что есть тесто и что есть начинка? Советская власть тесто, а шариат начинка или наоборот? А еще лучше — услышать разъяснение от самого Казгирея. Пусть все слышат его слово.

— Да, пусть об этом скажет сам Матханов, — поддержали Давлета шариатисты. — Казгирей пусть говорит!

— Зачем Матханову говорить — его судить надо, а не слушать! — возражали противники шариата, а приверженцы не унимались:

— Казгирей не отсиживался за хребтом Кавказа, в Грузии, как некоторые другие! Он тоже стрелял, как этот старик, во славу советской власти, а не для забавы. Он тоже имеет право голоса.

Из-за стола встал Степан Ильич.

— А почему же… Конечно, имеет право. И Матханов, конечно, скажет свое слово. Не знаю, что Матханов думает сегодня насчет пирога с начинкой… Трудно сказать, как будет с пирогом завтра. Но пока что шариатисты с нами, все мы еще у общего стола… Итак, говорит Казгирей Матханов…

Матханов шагнул вперед и заговорил негромко и внятно:

— Да! Мы, младомусульмане, сражались, не щадя живота своего, высоко поднимая знамя, на котором написаны три слова: равенство, свобода, правоверность. С этим знаменем мы воевали за советскую власть, потому что верим — она несет очищение от всей грязи, накопившейся веками. Советская власть ближе нам, чем власть хищников-князей, превыше всего ставящих защиту своих привилегий, достояния, доходов…

Казгирей говорил; Степан Ильич подозвал к себе Инала и, что-то шепнув ему, отодвинулся со своим стулом, уступая Иналу место председателя.

— Князья, уорки, все богачи давно отошли от истинного понимания корана, — неслась речь Казгирея, — отступили от его духовных законов, а мы возрождаем нравственную чистоту народа, счастливого благословением аллаха и его пророка.

— Нет бога, кроме бога, и Магомет — пророк его! — хором проскандировали шариатисты.

— Но шариат — это и есть защита несправедливых привилегий, — прервал оратора Степан Ильич. — Как ты, Матханов, на этой старине думаешь создать новую жизнь? Такая старина — плохие дрожжи. Вот тут сидит один умный старик — Баляцо из Шхальмивоко. Вот он! Тот самый, что стрелял. Он мне один раз так сказал: «Из старого бывает хорош только хорошо утоптанный старый ток». Вот как сказал старик. А как вы думаете менять жизнь, жить по-новому с помощью старых законов, которые ничего не изменили за шесть веков существования шариата в Кабарде?

В зале не все понимали по-русски, и раздались крики:

— Что говорит русский руководитель? Сообщите нам.

Другие повторяли и уточняли требование:

— Ты, Казгирей, скажи о тесте и начинке. Скажи, что к чему? Советы — шариату или шариат — Советам? Что пирог и что начинка?

— Об этом, — отозвался Казгирей Матханов, — следует так сказать: судить по шариату, управлять по Советам. И первый закон — закон всех законов — свобода! Для мусульманина закон шариатский, для немусульманина — новый, советский. Признаешь шариат — к нам, не признаешь — к Советам…

— Вот то-то оно и есть! — вмешался Инал. — Выходит, порознь. Магометане сами по себе, Советы сами по себе. А кто же эти магометане, если не те же карахалки? Нет, Казгирей Матханов, под таким руководством карахалкам нечего делать. Известна пословица: когда переходишь через поток, держась за хвост собаки, непременно потонешь. Будешь держаться за хвост коня — перейдешь. Если хочешь, чтобы тебя не унес поток, поток жизни, держись за хвост коня. А у нас конь красный, добрый конь!

Ловкое слово всем понравилось. Но вдруг откуда-то из задних рядов послышался самоуверенный голос:

— А я уже не могу отличить собаку от лошади, кабардинца от гяура… Такие настали времена!.. А ты, знал ли ты когда-нибудь, Инал, законы своих отцов, умеешь ли ты отличить собаку от лошади и своего кровника от брата?

Инал не то чтобы вздрогнул, а как-то нервно насторожился, вглядываясь в глубину зала, и отвечал с той же находчивостью:

— Собака грызет не только чужих, но и своих, а конь несет джигита вперед. Вот какая разница между ними… Но кто это говорит?

В самом деле — кто это? Астемиру показалось, что это голос Жираслана. Однако не сразу удалось установить, кто кричал о лошади и собаке, требуя выполнения обычая кровной мести и внося новое замешательство.

Между рядами пробирался Давлет.

— Во имя аллаха и революции! Дозвольте говорить мне.

— Что ж, говори! — Инал оглядел его с любопытством.

— Главное в том, что тут не все понимают друг друга, — смело заявил Давлет, — но я буду говорить на обоих языках сразу — и на кабардинском и на русском, тогда все меня поймут.

— Валяй! Говори по-своему, на двух! — одобрительно выкрикнул кто-то из рядов, занятых казаками.

Необыкновенный оратор, шагая по-гусиному важно и неторопливо, косо выставляя концы чувяк, прошелся по помосту, прочистил горло, провел рукою по усам и с видом человека, от которого все наконец узнают истину, забормотал, затараторил, загоготал:

— Сегодня шир, псыр, маз… Небо! Народу карахалку свободу давай… Крат!.. — бормотал Давлет. — Лес, пахотная земля… Шир, псыр, маз… Счастье!.. Большой счастье… шир… псыр…

Веселый шум понесся по залу.

— Нет, два арбуза в одной руке не удержишь, — послышалось из казачьих рядов.

— Я сам на двух сразу бзитча, — нес дальше свой вздор Давлет, ему казалось, что его выдумка превосходит выдумку деда, выстрелившего в потолок, и это воодушевляло его. — Потому что сыт шха… шир… псыр… свобода…

— Хватит! Гусак какой-то! Вздор! Чепуха! — роптали люди. — Так гогочут индюки, если им подсвистеть.

Иссякал запас терпения и у председателя.

— Скажешь все это на базаре, где выставишь в мешках свой лук и чеснок, — сдерживая улыбку, остановил оратора Инал.

— Пусть о новом законе говорят на языке, понятном для всех, — послышалось справедливое требование, а в задних рядах, там, откуда кричали о собаке и лошади, вдруг раздался выстрел.

Все обернулись. Но нет, на этот раз стрелял не веселый, добродушный Баляцо, и опять послышался тот же сильный, самоуверенный голос:

— Позвольте и мне сказать два-три слова на моем родном языке!

Да, это был голос, знакомый не одному Астемиру, — голос знаменитого князя-конокрада. «Жираслан, — подтверждая его догадку, зашептались вокруг. — Это сам Жираслан».

— Ты чего хочешь? — прокричал со своего места Инал. — Говори, если есть что сказать…

Подняв над головой маузер, Жираслан трижды выстрелил в потолок, превзойдя этим и тщеславный задор Давлета и бескорыстно-восторженную выходку деда Баляцо. И прежде, чем уйти, Жираслан проговорил в тишине, наступившей за выстрелами:

— Вот язык, на котором я буду напоминать о законах наших отцов. На этом языке мы будем решать спор… Казгирей! Вместо тебя буду говорить я. Раз твой кровник сам опускает перед тобой оружие, обезоруживая этим тебя, вместо тебя буду говорить я… Да! Я за тебя!.. Против тебя!..

Матханов был явно смущен заявлением своего и вольного и невольного единомышленника. Сцену завершил Инал, опять найдя слово, нужное в трудную минуту.

— На этом языке и мы говорим неплохо, — хмуро и сдержанно сказал он. — Это мы доказывали уже не раз и, если будет нужно, докажем снова… Праздник всегда сопровождается стрельбой. Но сегодня мы призываем не к оружию, а к разуму. Сейчас мы продолжим мирный разговор. Нет сил, способных омрачить его… Сегодня народ встретился со своей судьбой, а не Маремканов с Матхановым…

Стояла теплая весенняя ночь, когда двое делегатов старого аула Шхальмивоко возвращались степью домой. Давлет остался в Нальчике.

Мелькнул первый огонек аула, запахло дымом, лошади заржали. Астемиру вспомнился давний вечер, когда он возвращался домой после разговора с князем Клишбиевым, а сын его, маленький Лю, поджидал отца на дороге, беспокоясь, что даду посадили в тюрьму. Нет, совсем не то настроение было сегодня.

Баляцо, обдумав какую-то мысль, встрепенулся в седле:

— Когда солнце заходит в тучи, — промолвил старик, — оно перестает быть солнцем еще до того, как совсем скроется.

— Ты о чем, свояк?

— Я говорю о Казгирее Матханове, о Жираслане, обо всех людях, связанных с шариатом… Вот о чем я говорю.

— Ты это правильно говоришь, Баляцо… Валлаги! — весело заключил Астемир.

На душе было радостно и торжественно. Все представлялось Астемиру справедливым. Правильно говорил дед Баляцо, справедливо было все, что произошло. Большая вера у него в народ и в то новое, что сменяет старину, и радостно было доверие к первому избраннику народа, сильному Иналу, ставшему с этого дня председателем первого революционного комитета округа.