Чудесное мгновение

ЧУДЕСНЫЙ СВЕТ Послесловие

Он пришел к нам в дни оборонительных боев на Волге. Алим — так звали нового сотрудника армейской редакции — был переведен из расформированной кавалерийской дивизии. Еще долгое время он донашивал фуражку с синим околышем и синие петлицы. У него сохранилась и серая черкеска с кинжалом. Но об этом мы узнали позже, когда после развернувшегося наступления ушли далеко на запад. В один из праздничных дней, когда мы стояли в каком-то хуторе у Балтийского моря, он надел свою черкеску. Среди нас, «общевойсковиков», его статная фигура выглядела в таком наряде театрально. Но нам было приятно смотреть и на эту фигуру, и на смуглое лицо с темным румянцем на чуть выступающих скулах, и на карие глаза, в которых улыбка легко сменялась гневом.

Нужно заметить, что Алим оказался среди нас единственным строевым офицером. Он в начале войны командовал минометным взводом. Своей подтянутостью и дисциплинированностью он выделялся среди нашей газетно-писательской братии.

Так вот, в тот праздничный день Алим нарушил дисциплину. Несясь в стремительной кабардинской пляске, он выхватил наган и выстрелил вверх. Но над головой плясуна оказался потолок, и Алима чуть было не привлекли к ответственности. Оправдываясь, он ссылался на национальные традиции, согласно которым пляска без стрельбы — не пляска. Традиции были приняты во внимание, и дело ограничилось внушением и указанием, чтобы подобное не повторялось. Позже он рассказал мне, что если его отцу не удавалось пострелять на дружеской вечеринке, то, прийдя поздно ночью домой, он снимал со стены ружье, выходил во двор, делал три выстрела в небо и только после этого ложился спать. Иначе старик не мог заснуть.

Переспорить Алима по части традиций мог не всякий. До войны он был директором республиканского научно-исследовательского Института национальной культуры. Он хорошо знал историю и обычаи своей страны. И наши беседы о фронтовых делах нередко перемежались разговорами об истории Кавказа. Меня интересовали варианты мифа о Прометее, и я с интересом слушал рассказы Алима о легендарном герое Сосруко, о дерзновенном Насрене и боге Тха. Мы беседовали об аргонавтах и амазонках, о богатырском племени нартов, о царице Марии Темрюковне и о просветителе Шора Ногмове.

Обычаи и нравы своего маленького народа Алим знал превосходно. О чем бы ни зашла речь — о способе приготовления сыра, об уходе за породистым конем или о человеческих характерах — он говорил об этом с увлечением. Я запомнил его рассказ о сварливом крестьянине, который перепахал и засеял дорогу, идущую вдоль его поля, единственно для того, чтобы иметь возможность всласть поругаться с негодующими путниками.

Его древний народ обрел письменность только после Октябрьской революции. Как благодарна работа культурного деятеля отсталой в прошлом нации, перед которой ныне открылись ворота в большой мир! Это — многогранная деятельность просветителя, результаты которой наглядны, как нагляден рост дерева, взращиваемого садовником. Это — деятельность писателя и ученого, историка и языковеда, педагога и строителя. Все это совмещается в одном человеке. И человек этот не может не быть мечтателем.

Алим был более чем мечтатель. Его мечтания достигали той степени взволнованности, когда он должен был о них запеть. Он был поэтом.

Да, мой новый фронтовой товарищ оказался поэтом. Бывало, уставший от хождения в буран или по колено в грязи, Алим возвращался с передовой. Он садился писать оперативную корреспонденцию о прошедшем или развернувшемся бое. Потом он писал заметки о солдатах, проявивших героизм и смекалку в борьбе с врагом. Он писал для газеты на русском языке. А затем события и люди, точно описанные в корреспонденциях и очерках, начинали новую жизнь в поэтическом слове родной речи. Но это не было простым повторением написанного для газеты.

Я становился свидетелем того, как впечатления от прошедшего боя и от людей, участвовавших в нем, пройдя через сердце и ум поэта, какими-то неведомыми путями получали отдаленное и вместе с тем очень близкое и очищенное отражение в лирико-философском образе.

Он писал о простых людях, героически бьющихся с врагом, о народе, устремившемся на защиту отчизны, об истоках народной силы и отваги. Но в его стихах, где об этом говорилось, не были названы ни люди, ни народ, ни отчизна. Он просто описывал шумный поток, сокрушающий все на своем пути, и говорил о том, что если хочешь понять жизнь, то умей чутким ухом уловить в шуме потока тихий звон родниковых струй, бьющих из земли.

Он писал о солдате, погибшем во имя жизни. И это было стихотворение о цветке, выросшем в красноармейской каске на старом поле битвы. Ветер пригибает травы к земле, лишь один цветок недвижим, защищенный крепкой броней. И так стоит он, вытянувшись в почетном карауле, над местом, где пал боец.

Все это было ста́ро и просто, как мудрость народа и песня ребенка, и все это было ново, потому что это были образы, заново возникшие в сегодняшней борьбе.

В те дни, когда впечатления битвы поднимали его мысль над многообразной конкретностью и вели к единому, простому и всеобъемлющему образу, он резко менялся. Он становился рассеянно-сосредоточенным, ходил, как сонный, и редко улыбался или улыбался, как глухой…

Часто в такие дни он уходил в степь. Он ступал по обрывкам ржавой колючей проволоки, втоптанной в землю, и по стерне отвоеванного урожая. Лохматый белый песик, который, бывало, увязывался за ним, вскоре ленивой трусцой возвращался обратно и всем своим скучающим видом говорил о том, что с человеком, который не обращает на тебя никакого внимания, гулять в поле неинтересно.

Когда сочиненное вписывалось в тетрадку, Алим говорил мне:

— Знаете, я написал новое стихотворение!

И он начинал читать стихи на своем шипящем, щелкающем, гортанном и в то же время мягком и мелодичном языке. Затем он дословно переводил мне прочитанное.

Однажды, получив весть о том, что одного из его земляков удостоили звания Героя Советского Союза, он написал стихотворение, которое меня поразило.

— «Шыхулъагъуэ», — произнес он название стихотворения, — «Путь всадника». Так у нас называют Млечный путь.

Я — не поэт. Но кроме меня некому было это стихотворение перевести. Вот этот далеко не совершенный перевод.

— Правильно? — спросил я у Алима о переводе.

— Правильно, — кивнул он, — Только последнюю строфу надо было начать восклицанием «о!» «О! Коня чудесной силы мне бы!» — И Алим улыбнулся.

Это не было тщеславием. Выражаясь языком критического анализа, можно было бы сказать, что лирический герой Алима мечтал о бессмертном подвиге.

Через два года после окончания войны мы встретились с Алимом в Москве. Это была не первая встреча после нашего возвращения с фронта. Алим был назначен министром просвещения своей республики, и он часто ездил по делам в Москву. Обычно он приезжал на какое-нибудь совещание, но одновременно занимался десятком других дел: доставал стекло для ремонта школьных зданий, заказывал учебники и учебные пособия для школьников, раздобывал белье для детских домов. Румянец исчез с его лица, ставшего озабоченным. Он рассказывал, что работать ему приходится много, что вначале было очень трудно налаживать все, так как гитлеровцы разорили много школ и осиротили много детей. На машине Алим объезжает равнинные и горные селения. Он проверяет, как идет строительство новых школ, присаживается за парту в школе, где уже начались занятия. Он слышит дыхание детей и скрип перьев, старательно выводящих первые слова. В детских домах его встречают озорные ребята, которых война лишила отцов. И Алим разговаривает с ними строго, без жалостливой снисходительности, как должен разговаривать отец. Возвращаясь в город, он до глубокой ночи сидит в своем кабинете и записывает в тетрадку, что нужно сделать для того, чтобы дети могли хорошо учиться и расти.

— А как с поэзией? — спросил я Алима. — Писать стихи успеваете?

— Пишу, — ответил он и рассказал о том, что закончил поэму, о которой говорил мне еще на фронте, и что написал кантату о своей республике.

Он и строил ее, и воспевал.

— Пишу, — сказал он и, вынув из кармана книжку в синем переплете, протянул ее мне. — Здесь мои стихотворения и поэмы. Только что вышла. Я всю книгу назвал «Путь всадника».

Я взял из его рук эту книжку и подумал о том, что под таким заглавием-девизом хорошо не только выпустить книгу, но и прожить целую жизнь.

Сборник, о котором я только что рассказал (он вышел в 1946 году), не был первой книгой Алима Кешокова. Его первое стихотворение увидело свет в 1931 году, когда поэту едва исполнилось семнадцать лет (он родился в 1914 году), а первый сборник стихов «У подножия гор» вышел в самом начале войны, автор успел захватить с собой на фронт два экземпляра этой книги.

Но «Путь всадника» уже пролегал к поэтической зрелости, он вел к расцвету творчества Кешокова в послевоенные годы. С тех пор на кабардинском языке и в русском переводе вышло около двадцати его книг — сборников стихотворений, поэм, стихов для детей. Он переводил произведения Пушкина и Лермонтова. И эта работа явилась для него большой школой поэтического мастерства. Он также написал пьесу о современной Кабарде и сценарий о гражданской войне, в какой-то степени находящийся у истоков его романа о становлении Советской власти в родном краю.

Алим Кешоков принадлежит к тому поколению кабардинских писателей или шире — кабардинской интеллигенции, — которое выросло и сформировалось при Советской власти. Ему уже не пришлось изобретать письменные знаки для записи собственных стихов, как это вынужден был сделать в начале века в лишенной грамоты Кабарде народный певец Бекмурза Пачев, творчество которого стояло на грани устной и письменной поэзии. Ему не пришлось пробиваться к свету культуры через те страдания и лишения, которые перенес до установления Советской власти основоположник кабардинской советской поэзии Али Шогенцуков, учитель Кешокова и в творческом и в буквальном смысле этого слова. Это Али Шогенцуков приобщил учеников школы-интерната — и в их числе юного Алима — к знанию родного языка и к волшебству поэзии. Это он впервые открыл им яркий мир чужеязычных, но столь родных кавказцам Пушкина и Лермонтова.

Словно орлица, заботливо взявшая на простертое крыло своего птенца, чтобы приучить его к полету в поднебесных просторах, Советская власть взяла под особую опеку юное поколение отсталых народностей, чтобы повести его к высотам социалистической культуры. Но это не было шествием по расчищенному пути к завоеванным вершинам. Учась, надо было строить — не очень еще умелыми, еще не окрепшими руками надо было строить новую жизнь, повседневно и повсечасно.

И когда я сейчас гляжу на поседевшего Алима, я думаю, что его становление как писателя измеряется не только дистанцией от первой в истории аула начальной школы, оборудованной в бывшей конюшне, до аспирантуры в Академии общественных наук, но и повседневным познанием жизни в труде и борьбе — от крестьянского поля и пастбища до нелегких «руководящих постов» министра просвещения; секретаря обкома партии и заместителя председателя Совета Министров Кабардино-Балкарии, на которых он работал в недавние годы. Это не послужной список, а напоминание о той повседневной жизненной практике, которая во многом объясняет очень свойственное творчеству Кешокова сочетание лирической романтики и трезво досконального знания самых разнообразных областей жизни, сочетание лирико-философских обобщений с жизненно практической мудростью, накопленной народом.

Устремленный в будущее всадник чувствует за своей спиной огромный путь, пройденный человечеством, советской родиной, и, конечно, с особой остротой, — путь, пройденный родным народом. Он начинается в туманностях древнейших времен, в доисторическом каменном веке и в веках исторических, когда для предков адыгских племен две с половиной тысячи лет назад скифские наездники и греческие мореплаватели были новыми пришельцами. За спиною всадника не только образы древних богов и богатырей-нартов. Шум вешнего ветра наших дней не заглушает в его ушах стона народных песен о нашествии крымского хана и о турецких поработителях, о княжеских междоусобицах и царских колонизаторах, мужественный голос песни о вожаке крестьянского восстания Дамалее Широкие Плечи и гневные голоса народных певцов — джегуако, бичующих князей и царских правителей, и зовущие в бой революционные песни, которые принесли с севера русские борцы за свободу трудящихся и порабощенных народов.

Нет движения вперед без прошлого и памяти о прошлом. Ибо оно учит и вдохновляет в борьбе за настоящее и будущее. И нет правильного осознания прошлого без борьбы за будущее. Когда вы читаете стихи Кешокова, то чувствуете, как крепко сплетаются в их образах и идеях прошлое и настоящее. Движение, деяние, борьба за будущее — излюбленный мотив этих стихов. Да и во всей их идейно-образной системе, где современная тема часто выражается неожиданно обновленными традиционными образами и символами, как бы воплощается это движение.

Да, «с нартовской славой вышли мы в путь», но «мы днями не мерим, как мерили предки, свой путь, — далеко мы решили шагнуть». Автор стихотворения «Труд» перекликается здесь с мудрым народным певцом Бекмурзой Пачевым, который говорил, что надо знать прошлое, но не жить им, что «жить сегодняшней жизнью — это значит жить не прошлым», а «видеть в будущем силу свою».

Кешоков использует национально самобытные образы по-новому, обогащает родную поэзию широкими обобщениями, которые могли появиться только у поэта, взращенного социалистическим обществом и глядящего на мир глазами борца-коммуниста.

Всадник, конь, клинок. Эти традиционные для поэзии северокавказских народов образы, казалось бы, столь же банальны, как образы розы и соловья в азербайджанской или среднеазиатской лирике. Но мысль о банальности никогда не может возникнуть там, где старый и как бы стершийся образ одухотворен новой мыслью и новым чувством, обновляющими его.

Характерен в этом отношении цикл стихотворений Кешокова (одно из них, «Путь всадника», уже приводилось), где говорится об отважных всадниках, о вечном движении вперед, о счастье, обретенном в этом движении, в борьбе. В стихотворении «Путь всадника» мечта о бессмертном деле выражена символически и абстрактно. В другом стихотворении «Наш путь» (слово «путь» становится очень частым в этих стихах) она приобретает вполне конкретное выражение. Воспевая наше сегодняшнее движение к коммунизму, поэт говорит:

И в этом движении, в этой борьбе — счастье. Когда герой стихотворения «Счастье», вняв голосу «прошлых столетий», предполагает, что готовое счастье недвижно ждет его где-то вдали, когда он собирается поскакать, «чтоб, как возлюбленную, счастье умчать на скакуне своем», наша современность говорит ему:

Мотивы «путь всадника», «движение — борьба», «счастье» мы находим в их органическом единстве в стихотворении «На мчащемся коне»:

У тех, кто стремится ввысь, «сердцу никогда не знать покоя». И тем более не знает оно покоя у поэта. Этот традиционный мотив большой гражданственной поэзии, возникнув в одном из давних стихотворений Кешокова, с особой остротой прозвучал в его цикле «Стихи-стрелы», напечатанном весной 1963 года в «Правде». Четверостишье «Путь поэта» (снова путь!) представляет собой краткий диалог:

Мольба о покое — здесь только риторический ход. Ибо в стихотворении «Сердце» (1955), перекликающемся, между прочим, с известным стихотворением Назыма Хикмета «Разговор с Лидией Иванной», мы слышали, как поэт воскликнул: «Так бейся, сердце, с яростной силой», бейся, откликаясь радостью на детский смех, на трудовые подвиги доярки или токаря, гори гневом против тех, кто грозит нам новой войной, испепели огнем ненависти невежду и клеветника, все то, что мешает нам идти вперед.

Если Кешоков предстал бы перед нами только как автор таких стихотворений, то и этого было бы достаточно, чтобы приковать к нему наше внимание: в этих стихах — мужественная декларация поэта и гражданина. И эта декларация конкретно воплощена в его стихах о делах и людях советской страны.

Глаз всадника, мчащегося в будущее, отличается острым зрением — и прямым и боковым. Он видит не только камни и пропасти на пути, но и лица и руки тех, кто расчищает этот путь и строит мосты. Всадник слышит добрые напутствия и сам воспевает тех, кто пролагает новые тропы к вершинам человеческого счастья.

Здесь и девушка шофер, молодая горянка, которая отныне так же свободно «жизнью своей правит, как управляет машиной». Здесь и «Заоблачные люди» (стихотворение так и называется), труженики высокогорного рудника Тырны-Ауз, люди орлиной породы, которые «стране добывают металл»; вот они спустились вниз «и переходящее знамя они получили и гордо на небо его увезли». Здесь и старая доярка, которая, презрев древнюю истину о том, что седина всегда умнее, пошла на выучку к своей бывшей ученице, ибо мудро рассудила: «Говорят: прибавляется жизни тому, кто новое в жизни стремится постигнуть».

С улыбкой и гордостью рассказывает поэт о старом колхознике-садоводе, который, увидев плакат, где под изображением седоусого человека была подпись «Мичурин», принял портрет последнего за свой собственный (тем более, что «по-кабардински все равно: «мичуринец» или «Мичурин»), считая совершенно естественным, что и он, честный рядовой труженик, достоин изображения на плакате («Плакат»).

Улыбка рассказчика характерна не только для этого стихотворения. Торжественно-романтический тон поэтических деклараций Кешокова, приподнятость некоторых произведений о строителях нового мира — это, наряду с лирико-философским раздумьем, лишь одна из тональностей его стихов. Трудно представить себе Кешокова и созданные им портреты современников без того любовно иронического тона, которым друг рассказывает о друге или отец о своих детях, тона, придающего особую теплоту изображению. Трудно представить этого поэта без его мягкого лукавого юмора. Столкновение старого и нового в быту и психологии людей дает ему для этого немало материала. Примечательно, что в отличие от многих писателей, показывающих, как старики борются против новшеств или принимают их после такой борьбы, кешоковские седоусые герои, не теряя своего традиционного горского достоинства, всегда молоды в своем приятии нового, спокойно примеряют его к себе, к привычному укладу и отдают предпочтение всему, что на пользу людям. А о молодежи и говорить нечего. Табунщик, получающий на высокогорном пастбище по радио весть о рождении сына; парень, который, не осмеливаясь сказать девушке о своей любви, по ночам тайком от нее пропалывает ее участок, даря ей тем самым лишние трудодни; колхозный радиотехник, который усердно развешивает репродукторы везде, куда посылают работать его любимую, чтобы легче было условиться о встрече, и которого в день свадьбы председатель шутливо благодарит за то, что из-за его любви ширилась радиофикация колхоза…

Поэзия Алима Кешокова сыграла большую роль в развитии кабардинского стихосложения, любовной и пейзажной лирики, драматической поэмы. С каждым годом крепнет его мастерство. С каждым годом ширится круг тем и жизненных явлений, охватываемых его произведениями. И сила поэта, пожалуй, не столько в предмете изображения, сколько в размышлениях по поводу увиденного. Кому довелось прочитать написанное еще во время войны стихотворение «Пушкин в ноябре 1941 года», навсегда запомнит не только образ погруженного в тяжелое раздумье и словно поседевшего («коснулся иней завитков из бронзы») Пушкина, мимо которого «спешат полки к заставе напрямик», но и вызванные этим стихотворением ощущение тревоги за судьбу русского народа и веру в его бессмертие. А уже после того, как вышел роман Кешокова «Чудесное мгновение», появились его стихотворения, которые свидетельствуют о непрестанно расширяющемся поэтическом горизонте их автора. Таково стихотворение «Мнимому Моцарту», полное горечи и гнева, произведение, где глубокая и многосторонняя тема пушкинского «Моцарта и Сальери» органически переплелась с традиционным «кавказским» мотивом дружбы и вероломства. Таково еще одно стихотворение из излюбленного поэтом цикла стихов о всадниках — «Всадник в красном башлыке», где народный образ взошедшего на востоке и движущегося над землею солнца приобретает очень емкий символический подтекст: «на границе тьмы и света — всадник в красном башлыке».

Можно сказать, что, о чем бы ни писал Кешоков, все его произведения, и утверждающие и обличающие, пронизаны любовью к человеку и зовут к борьбе за нового человека, строящего величественное здание коммунизма.

Любовь к человеку — строителю будущего — и борьба за него побудила Алима Кешокова обратиться и к прошлому, к тем битвам, в которых решались исторические судьбы родного народа. Для этого он прибегнул к новому для него жанру, к художественной прозе, да еще к ее наиболее сложной разновидности — многоплановому роману. Однако в появлении этого романа нет ничего неожиданного ни для самого Кешокова, ни для кабардинской литературы.

Как в древних былинах и сказках о младенцах-богатырях, которые, едва появившись на свет, громовым басом заявляют миру о своем существовании, силой своей сокрушают горы, а мудростью превосходят старцев, в наших молодых братских литературах «вдруг» появляются не по возрасту зрелые и мастерски написанные произведения. Секрет этого сказочного чуда заключается в том, что ростки национальной культуры питаются не только материнскими соками, но и впитывают в себя в качестве волшебного стимулятора огромный опыт мировой культуры. Секрет этого чуда заключается в том, что ростки национальной культуры всходят в условиях непрестанного взаимообмена, происходящего между культурами социалистических наций, в процессе которого достижения более развитых культур становятся достоянием менее развитых.

Это не обычный процесс взаимного культурного влияния народов, свойственный развитию человечества с древних времен, взаимовлияния, о котором мы можем прочитать в любом старом учебнике по истории литературы. Это активное сотрудничество культур социалистических наций, развивающееся на основе единого экономического и политического строя и единого коммунистического идеала. Являясь свойством самой социалистической действительности и ее отражением, это взаимовлияние национальных культур порождает кажущиеся на первый взгляд внезапными, но по существу вполне закономерные «рывки» в развитии той или иной из недавно возникших литератур.

Вот почему молодая проза ряда наших республик — это подлинное детище всей советской литературы — с невероятной быстротой не только завоевала внимание широкого читателя, но и выдвинула произведения, которым могла бы позавидовать и любая из «старых» литератур.

Взять хотя бы повесть «Джамиля» и другие произведения Чингиза Айтматова, творчество которого удостоено ныне Ленинской премии. Любая попытка объяснить появление этого произведения только развитием киргизской литературы и рассматривать его только как достижение этой литературы обречена на неудачу. И не только потому, что ни одна из наших литератур не развивается независимо от других, но и потому, что талант молодого писателя явился как бы точкой приложения взаимодействующих сил всех наших литератур.

Закономерно, что рост мастерства писателей органически связан с их стремлением к более глубокому познанию и изображению жизни. Такое стремление проявляется ныне, в частности, и при изображении представителями молодых литератур прошлой борьбы своего народа за власть трудящихся, за социалистическое переустройство мира.

В ряде случаев восприятие историко-революционного прошлого с высоты настоящего не только помогает лучшему познанию этого прошлого, но и становится средством осознания близких и далеких целей борьбы, а следовательно, и средством осознания путей к будущему. И мы высоко ценим те произведения, которые родились из настоятельной потребности художника познать исторический путь своего народа — многомиллионного или исчисляющегося всего лишь тысячами — в революции и его место в общей борьбе советских народов за коммунизм.

Знаменательно, что такие произведения часто возникают из автобиографических материалов или прямо являются автобиографическими. Изображенный в них этап развития народа как бы представляет собой кусок жизни самого писателя. Характерно, что, изображая классовую борьбу, разыгравшуюся в родном краю в годы становления Советской власти, писатели все больше отходят от иллюстративного «и у нас тоже так было». Они ищут и показывают не только то, что внешне совпадало с расстановкой сил и с процессом борьбы у других братских народов, — эта общность сама собою подразумевается, — но и процессы, специфические для данного народа. Речь идет не просто о национальной этнографически-бытовой окраске событий, а именно о глубинных процессах и явлениях классовой борьбы, являвшихся для данного народа или для группы народов узловыми. Эта сосредоточенность на специфических особенностях борьбы своего народа не только не сужает картину социалистической революции, но, наоборот, значительно обогащает ее.

Роман Алима Кешокова «Чудесное мгновение» представляет в этом отношении немалый интерес.

«Чудесное мгновение» — не первое прозаическое произведение в кабардинской литературе и не «первый кабардинский роман», как об этом иногда писалось. Наряду с написанными еще в тридцатые годы повестями и рассказами Али Шогенцукова, Залимхана Максидова, Джансоха Налоева, Сосруко Кожаева и других, наряду с получившими в послевоенные годы общесоюзную известность повестями Хачима Теунова и Али Шогенцукова, в 1954 году в Нальчике на кабардинском языке вышел большой исторический роман Аскерби Шортанова «Горцы» — о жизни и борьбе кабардинского народа в начале XIX века. Правильнее было бы сказать, что «Чудесное мгновение» — первый кабардинский историко-революционный роман. Но значение этого произведения меньше всего определяется его жанровым приоритетом в развитии молодой кабардинской прозы. Оно гораздо шире и существеннее.

И в связи с этим хочется начать разговор о романе с упрека его автору и писателю Сергею Бондарину, превосходно справившемуся с переводом романа на русский язык. Столь заманчивое для читателя заглавие «Чудесное мгновение» не передает идеи произведения.

Есть такое кабардинское слово «гъуэбжэгъуэщ» — гобжагош. Оно обозначает комету, зарницу, чудесный свет, озаряющий на мгновение небосклон. Если тебе посчастливится загадать в это мгновение какое-либо желание, оно исполнится, — поверье, бытующее и у других народов.

Один из героев романа, дед Баляцо, уподобил этому чудесному явлению революцию, которая вывела народ из тьмы и осуществила его чаяния. Но вряд ли можно сказать о революции — «мгновение». Ведь сам герой говорит о начале новой жизни, «где всегда светит ясный свет гобжагоша». По-кабардински это звучит величественно и емко и никак не покрывается «чудесным мгновением».

Кешоков изображает не только революционный перелом и повседневную классовую борьбу в Кабарде, но и борьбу идей, борьбу вокруг того, как понять и сохранить чудесный свет, озаривший жизнь народа.

«Народ предстал перед своей судьбой», — говорится в романе, и это роман о выборе пути, произведение, в котором зримо в столкновениях и судьбах людей показано, что означало на деле самоопределение наций в процессе социалистической революции и в борьбе за ее идеалы.

«Чудесное мгновение» — историко-революционное произведение, где наряду с вымышленными событиями описаны и реальные исторические факты. Действие романа начинается в канун первой мировом войны и заканчивается в начале двадцатых годов. В основе повествования — хроника одного селения. И поначалу кажется, что главная задача, которую поставил себе автор, это только описание быта, характеров и судеб его жителей в дореволюционное время и, главным образом, в годы революционного перелома.

Несмотря на то что роман пронизан несколькими динамичными сюжетными линиями (борьба и скитания Астемира, история любви и женитьбы Эльдара и Сарымы, судьба князя-конокрада Жираслана и начинающая доминировать во второй части история дружбы и идейной вражды между Иналом Маремкановым и Казгиреем Матхановым), читатель воспринимает главы этой хроники как ряд спирально переходящих одна в другую увлекательных новелл.

Живостью своей роман обязан не только тому, что Кешоков превосходно знает историю и людей старой и новой кабардинской деревни. Пишу здесь не специфическое «аул» и не нейтральное «селение», а именно «деревня», следуя удачному, на мой взгляд, приему переводчика, который в некоторых случаях называет обитателей кабардинского аула «мужиками». Это не русификация образа, а приближение к его трудовому и социальному корню. Уж очень въелся в наше представление романтический образ лихого горца, добывающего пропитание разбойным набегом или сытого одним красноречием и вовсе не знающего, что такое трудовой пот, пролитый на просяном или кукурузном поле!

Так вот, не только авторскому знанию людей кабардинской деревни обязан роман своей живостью, но и повествовательному ключу, который автор избрал для рассказа об этих людях. Перед нами как бы летописец деревни, который любит земляков, но не прочь и посплетничать об их слабостях. Он превосходно знает и их далекую родословную и всю их подноготную, их достоинства и недостатки, их дела и их мечты. Пересыпая свою речь народными словечками, пословицами и поговорками, он ведет сказ о земляках то с любовной иронией, то с юмором, то — там, где речь идет о подлых людях, — в духе разоблачительной сатиры.

Как уже говорилось, «Чудесное мгновение» — первое прозаическое произведение поэта Кешокова (если не считать рассказов, написанных им по-русски и печатавшихся в армейской газете во время Отечественной войны). И каждый, кто сопоставит этот роман с его стихотворениями и поэмами, увидит черты, роднящие их. Речь идет и о героях, и о манере их изображения. Здесь и лирико-философское раздумье, которое звучит в самом авторском повествовании или по-народному красочной, мудрой речи Астемира, деда Баляцо и других героев. Здесь и любовно иронический тон в изображении дорогих его сердцу людей. Здесь и тяготение к острым приключенческим сюжетам, которое характерно для некоторых из его поэм.

Но в прозе Кешокова еще сильнее, чем в его стихах, сказался тот процесс чудесного обогащения молодых литератур опытом мировой литературы, о котором говорилось выше. Думаю, что в отнюдь не подражательном и совершенно органическом стиле романа читатель может ощутить не только сплав народного сказа и сложного литературного повествования, но и традиции этого повествования, восходящие и к Лермонтову, и к Просперу Мериме, и к Щедрину, и к Шолохову, и к другим, столь же разнообразным истокам.

Все это пропущено через непосредственные жизненные наблюдения, все это получило национально-своеобразное и талантливое преломление, и все это подчинено сугубо современной идейно-художественной сущности романа.

Мне неоднократно доводилось бывать в кабардинских селениях, и в описании аула Шхальмивоко я узнаю селение Шалушка, где родился и вырос писатель, а в речке, на которой стоит этот аул, — ту самую мелководную Шалушку, которая, если верить одному из стихотворений Кешокова, однажды не могла донести свои воды до Терека, так как ее «выпили совсем бычки и пестрые телушки». Но мне доводилось видеть эту речушку и в пору дождей или таяния ледников, когда она превращается в бурный горный поток, сметающий все на своем пути, вот такой, с описания которого и начинается роман.

Этот разлив нужен здесь не для банальной символики. К тому же и до революции еще далеко. Он нужен писателю, чтобы показать людей аула в момент, когда ярко проявляются их положение в обществе и их характеры. И нужно очень хорошо знать быт и нравы своего народа, чтобы выбрать для своеобразного представления персонажей читателю именно этот момент. Азартное дело, которым они заняты — охота за всяким добром, принесенным потоком из ущелья, — ярко раскрывает и стяжательство богача Мусы и муллы Саида, вылавливающих добро руками своих подхалимов и батраков, и тоскливую беспомощность неудачливого охотника за богатством Нургали, и жадность знахарки Чачи, олицетворяющей деревенскую темноту, и униженность бедной вдовы Дисы, и душевную широту, здоровье и рабочую сноровку тех, на труде которых держится жизнь, — кузнеца Бота, батрака Эльдара, деда Баляцо с сыновьями.

Мелькнувшее в этом эпизоде упоминание о «Зольском возмущении» не только позволяет датировать начало действия романа, но, словно зарницей, по-особому освещает происходящее и во многом объясняет настроения людей. Попытка крестьян вернуть пастбища на реке Золке, присвоенные князьями-коннозаводчиками, была при помощи царских войск подавлена. Но огонь восстания остался в сердцах трудового крестьянства, в особенности бедняков, которых презрительно называли «чувячниками» («лапотниками»). Недаром Бекмурза Пачев, воспевший это восстание, закончил стихотворение «Золка» словами:

Отзвуки этого события слышны и в злобных окриках старосты — держиморды Гумара, и в садистской жестокости «карающего меча империи» — пристава Аральпова, и в настороженности полковника Клишбиева.

Мы ощущаем эти отзвуки в поведении трудовых обитателей Шхальмивоко, которые, сознавая свою силу, вынуждены до поры до времени таить в себе протест, скрывать его под традиционными лукавыми прибаутками по поводу богатеев и под хитрыми намеками, пока этот протест не прорывается на сходе в речах Астемира Баташева и Эльдара.

Лишь по мере углубления в действие романа начинаешь осознавать и роль, описания разлива горной реки, и значительность того, что обострение конфликта между Астемиром Баташевым и сельскими заправилами начинается в тот день, когда у него родился сын. Начавшаяся борьба неосознанно для самого Астемира становится борьбой за будущее маленького Лю.

Теплота и психологическая проникновенность в рассказе о семье Баташевых, в особенности о маленьком Лю, объясняется тем, что роман во многом автобиографичен. Рассказывая о некоторых моментах биографии Алима Кешокова, я преднамеренно обошел те из них, которые имеют прямое отношение к роману, чтобы вернуться к ним при разговоре об этом произведении. А касаться их здесь мы имеем все основания, так как речь идет о фактах, рассказанных самим писателем в опубликованной им автобиографии.

Роман посвящен «отцу, первому председателю сельского ревкома». Отец Алима Пшемаховича Кешокова был безземельным крестьянином. Так как в юные годы он был определен в медресе и предполагалось, что будущему ученому мужу земля ни к чему, его надел был передан братьям. Но случилось так, что он и образования не закончил, и без земли остался. Тогда он нанялся объездчиком полей в соседний аул. Простой объездчик, знающий грамоту, был в редкость. Да что там — объездчик! Среди кабардинцев всего-то было полтора процента грамотных. В сочетании с бедностью знание грамоты позволяло объездчику видеть вещи несколько острее, чем его односельчанам. Но это-то и настораживало заправил аула против него.

В одной из автобиографических заметок Кешоков рассказывает: «Отец был недоволен несправедливостью и жестокостью тогдашней жизни и громко говорил об этом. Начальник округа в то время мог стереть с лица земли крамольника и всю его семью, или, как в ту пору выражались, «наглухо заколотить двери и окна дома». Отец отделался тем, что его отлучили от мечети.

В годы борьбы за Советскую власть отец решил, что настало время, когда нужно по-настоящему пустить оружие в ход за счастье народа. Он стал партизаном».

Вы начинаете узнавать в биографии и характере отца поэта черты объездчика Астемира Баташева из романа «Чудесное мгновение»? И вы не ошибетесь, в особенности если в другой автобиографии узнаете, что он — «один из первых энтузиастов просвещения в Кабарде после победы Октября» — переоборудовал под школу бывшую кулацкую конюшню и сам стал учить в ней детишек, в том числе и маленького Алима, лелея надежду, что из него действительно вырастет алим (что означает — «ученый»).

Да, в образе Астемира воплощены многие черты отца писателя, как в маленьком Лю — многое из биографии самого автора романа. Некоторые факты из автобиографии писателя воспринимаются как своеобразные схематические наброски будущих глав романа. Так, вспоминая о раннем детстве, Кешоков писал: «Отец уехал в Нальчик и вернулся не скоро, но снова привез нечто интересное: голубой шар на подставке. Отец всем говорил, что это не просто шар, а сама земля. Баляцо пришел к нам и, когда услышал про эту «землю», громко рассмеялся и сказал: «Хорошо, если это земля, я ее украду, а где вы тогда будете жить?» Я полностью был согласен с ним».

Вы, конечно, узнаете этот эпизод, ибо в более подробном и чуть измененном виде он вошел в роман. Вы надолго запомнили замечательного деда Баляцо, который перекочевал из жизни в роман, даже не изменив своего имени. И вы обратили внимание на то, какой глубокий смысл приобрел этот голубой глобус, атрибут просвещения, в романе и в развитии образа Астемира, с оружием в руках завоевавшего право и возможность звоном колокольчика созвать кабардинских детей на первый урок.

В изображении того, как Астемир осуществляет наконец свою мечту, вложено столько душевной теплоты, что прощаешь автору явный просчет: слишком уж наивно восторженным и простодушным выглядит этот умный человек в сцене, когда, построив парами детей, к которым пристроились и дед Баляцо со старухой, он повел их в школу.

Вооруженная борьба открывает дорогу к науке, к знанию, к свету, — это подчеркнуто не только в рассказе об Астемире. Читатель не может не обратить внимание на то, что человек, открывший Астемиру правду коммунизма, русский большевик Степан Коломейцев, после гражданской войны также возглавил первую в Кабарде школу-коммуну.

Все это — и борьба с оружием в руках и борьба за знание — совершается для таких вот, как маленький Лю. Кешокову удалось раскрыть мир ребенка, воспринимающего бурные события, с большой правдивостью. Ему удалось сохранить всю непосредственность и наивность этого восприятия. Для Лю приобретают одинаковую важность и смена власти в ауле, и каким-то образом доставшаяся в наследство мальчику красная феска хаджи Инуса, которую новый обладатель увенчал блестящим шаром от никелированной кровати и превратил в революционный головной убор. Психологически тонко и достоверно описана трогательная детская любовь Лю к диковатой «замарашке» девочке Тине. Но главное — большой такт в изображении того, как ребенок, сам того не сознавая, приобщается к большим делам революционной борьбы, как в процессе чисто инстинктивного приспособления ко всякого рода неожиданностям, которыми изобилует эта борьба, формируется характер мальчика.

Не приходится говорить, что своей правдивостью образ Лю обязан в первую очередь тому, что писатель во многом рассказывает здесь о собственном детстве и своем восприятии событий в ту пору. Более того, роман вырос из первоначального замысла написать повесть о своем детстве, и автор этих строк читал в рукописи интересные наброски этой повести, где рассказывалось и о юном табунщике, превратившемся в «живое седло» из-за того, что он не мог слезть с коня, и о том, как мальчику довелось вывозить из аула последнюю княгиню, и о ряде других случаев, которые описаны в романе. Но по мере углубления в прошлое перед писателем встала потребность показать жизнь и бурные события того времени во всей их глубине. А возложить эту большую задачу на плечи наблюдателя-ребенка уже нельзя было — и, понятно, не только потому, что это ограничило бы круг событий маленьким мирком, непосредственно наблюдаемым ребенком, но и лишило бы возможности раскрыть смысл этих событий, не нарушив психологической правды, ибо не зря Лю думает о том, что «у взрослых все не так, как должно быть».

Так лично повествовательный рассказ о маленьком мальчике превратился в живо написанную хронику аула, а хроника — в роман об исторических судьбах народа.

По мере развития романа, в особенности во второй его части, рамки художественной хроники и историко-бытового повествования начинают расширяться и произведение приобретает характер историко-революционного романа, в центре которого оказывается важный идейно-политический конфликт. В свете этого конфликта получает более широкое звучание ряд событий из жизни селения и его обитателей. Это — игравший немалую роль в борьбе мусульманских народов за революционное переустройство мира, за свою судьбу конфликт между коммунистическими идеями и программой, с одной стороны, и социально-этическими религиозными идеалами шариата, пытавшимися приспособить к своим целям борьбу трудящихся за национальное и социальное освобождение, с другой.

Роман Кешокова — пока что единственное не только в кабардинской и вообще в северокавказской, но и во всей нашей литературе произведение, где этот конфликт показан широко и во всей его сложности. Его драматизм усилен тем, что люди, возглавившие в романе борющиеся силы, дружили в детстве, а затем были противопоставлены друг другу, как кровники. Правда, они — и один из руководителей большевиков Кабарды Инал Маремканов, и руководитель шариатистов верховный кадий Казгирей Матханов — встали над реакционными предрассудками кровной мести. Но оба столкнулись в борьбе куда более значительной, чем вражда между двумя родами.

«Сегодня народ встретился со своей судьбой, а не Маремканов с Матхановым…» — говорит Маремканов на бурном собрании народов Кабардино-Балкарии, где столкнулись два мировоззрения и две политические программы.

Вместе с углублением конфликта меняется и манера рассказчика. Исчезает любовно-ироническая или саркастическая улыбка. Тон становится суровым. В рассказе о людях, столкнувшихся в борьбе за судьбу народа, о Маремканове и его старшем соратнике, русском большевике Коломейцеве, с одной стороны, и Матханове, с другой, звучит строгий эпический голос Кешокова — автора исторических и современных поэм о борьбе народа за свое будущее, таких, как «Тиссовое дерево», где рассказано об испытаниях бесправного народа в прошлом веке, или «Земля молодости», где в форме драматической легенды изображена победа советских людей над фашистскими захватчиками.

В отличие от других образов, созданных несколькими сочными штрихами и повторяющимися характерными деталями, образ Матханова построен аналитически и дан в развитии. Он занимает большое место в романе и требует более пристального рассмотрения.

Казгирей Матханов — религиозный деятель новой формации, представитель младомусульманской духовной интеллигенции. Для того чтобы понять относительную прогрессивность такого деятеля в условиях буржуазно-демократической революции и борьбы с феодальными устоями и сложность борьбы с ним в условиях социалистической революции, достаточно, например, сопоставить его с фигурой кадия Ахмеда, изображенной дагестанским писателем Ибрагимом Керимовым в романе «Махач».

Здесь изображено столкновение борцов за Советскую власть с последователями шариата, пытавшимися после Февральской революции направить народ на путь религиозно-националистического самоопределения под эгидой некоторых зарубежных мусульманских государств. Но Ахмед-кади — духовный судья старой формации, стоящий на страже феодалов, проповедующий идеи панисламизма с неуклюжестью малопросвещенного агента султанской Турции. Это всего лишь духовно убогий ограниченный фанатик и доморощенный политикан, уста которого произносят елейные речи, а рука протягивает кинжал убийце борца за Советскую власть. В сопоставлении с такой традиционной фигурой еще больше выделяются и самый образ Матханова как духовного руководителя, и политика новой формации, и заслуга Кешокова в создании этого образа.

Нет, это уже не захолустный кадий в халате, а изящный молодой человек в белой черкеске и в пенсне, с одухотворенным бледным лицом интеллигента. И эта внешность соответствует сущности персонажа, раскрытой в романе со всей убедительностью.

Рассказав о нечаянном убийстве отцом Казгирея отца Инала и о трагической угрозе, нависшей над семьей убийцы и во многом определившей судьбу его детей, Кешоков и в этой истории и в ряде других моментов показал объективные и типичные для изображенной среды обстоятельства, в которых формировался человек и его мировоззрение. В формировании Казгирея немалую роль сыграли чувства страха и неискупленной вины, жажда подвига во имя добра и справедливости, понимаемого молодым человеком как деяние во славу аллаха. Позже это вылилось в мечту разрешить социальные противоречия посредством религии.

С фигурой Матханова связан очень интересный и сложный вопрос о формировании кадров и о позиции интеллигенции в отсталых мусульманских областях в период революции и в первые годы Советской власти. Наиболее доступным и поощряемым в самодержавно-колониальных условиях путем к образованию был путь религиозного образования. И подобно тому, как в свое время русская «бурса» выдвинула из своей среды не только религиозных мракобесов, но и революционных демократов, из среды мусульманских «сохст» (учеников медресе, семинаристов) выходили не только религиозные фанатики и буржуазные националисты, но и многие из тех интеллигентов-революционеров, которые в борьбе с мракобесием и национализмом закладывали первые кирпичи в фундамент национальной социалистической культуры.

И когда читаешь о пути Матханова, невозможно не вспомнить о человеке, прошедшем внешне схожий с ним путь образования, но пришедшем к другой цели. Речь идет не о прототипе, а об антиподе Матханова.

Начало биографии этого человека тоже связано с именем одного из кабардинских просветителей — Нури Цагова. Путь его духовного образования также пролегал из Баксана в Бахчисарай и в Стамбул. Но воодушевляло его не совершенствование в религиозной схоластике, а поиски выхода за пределы религиозного мировоззрения в широкий мир науки и культуры, чтобы приобщить к ним свой народ. И он шел к своей мечте без тех компромиссов, к которым прибегали «просветители» типа Матханова, прикрывающие лоском образованности и демократической фразеологией фанатическое служение аллаху. Пребывание этого человека в Бахчисарае совпало с разгулом белогвардейского террора в Крыму. А в Стамбуле он в качестве «нищего студента», голодного бродяги и грузчика в порту видел, как «цивилизованные» правоверные беспощадно эксплуатировали и грабили «простых» правоверных. В противоположность Казгирею, который постиг тонкости богословия и младомусульманские идеалы и привез в Кабарду типографию, чтобы пропагандировать эти идеалы, человек, о котором идет речь, привез на родину ненависть к религиозным мракобесам и угнетателям и горячую любовь к народу, воюющему за новую жизнь. Он стал чекистом и учителем. Его имя также связано с газетами. Но назывались эти газеты «Красная Кабарда» и «Карахалк» («Беднота»).

Я рассказал здесь о молодых годах человека, у которого учился Алим Кешоков, — основоположника кабардинской советской поэзии Али Шогенцукова, погибшего в фашистском концлагере в 1941 году.

И если мы раньше сопоставили Матханова с фигурой традиционного кадия, чтобы подчеркнуть свежесть образа мусульманского духовного деятеля новой для того времени формации, то сопоставление с деятелями революции типа Али Шогенцукова дает нам возможность лучше уяснить место Матханова в той небольшой, но сложной по своему составу группе кабардинской интеллигенции, для которой революционное преобразование края было не только полем деятельности, но и испытанием верности народу и проверкой жизненности их идеалов.

Просветительство Казгирея Матханова имело специфическую направленность: как уже говорилось, вместе с типографией Казгирей привез из Турции младомусульманские идеалы, густо замешанные на дрожжах шариата.

Он искренен в своих политических воззрениях и религиозных проповедях и, как многие другие младомусульмане, восставшие против феодализма, увидел в Октябрьской революции путь к осуществлению некоторых религиозно-демократических идеалов. Поэтому он отвернулся от белых. Но он и не примкнул к лагерю большевиков. Он избрал третий путь, сформировав самостоятельный шариатский отряд, который в союзе с большевиками дрался против белогвардейцев. Для Матханова это была борьба против князей и богачей, которые-де «отошли от истинного понимания правоверности», борьба за «возрождение нравственной чистоты народа, счастливого благословением аллаха и его пророка».

Как известно, Ленин призывал проявлять чуткость и гибкость в работе среди мусульманских трудящихся, учитывать огромную роль религиозного и национального моментов в их жизни. Но терпимость коммунистов к этим религиозно-национальным моментам подвергалась большим испытаниям. Хорошо, если «истинное понимание правоверности» совпало с национально-освободительным движением и борьбой за дело трудящихся против белогвардейцев и национальных феодалов. Хорошо, когда это прогрессивное понимание подтверждалось делом и пролитой кровью, как это было в борьбе шариатистов против белогвардейцев на Северном Кавказе, в Северной Осетии и Кабардино-Балкарии в частности. Но куда сложнее (с точки зрения размежевания — куда проще) обстояло дело, когда «истинное понимание правоверности» политически смыкалось с оголтелым религиозным фанатизмом и национал-шовинизмом.

Казгирей начал с устных проповедей и печатных обращений, в которых он призывал кабардинцев во имя сохранения народа не воевать друг с другом, ибо их объединяет вера. «Пусть мусульманин подаст руку мусульманину». Он призывал не продавать лошадей большевикам, которые-де обратят купленное на войну против правоверных. Развитие гражданской войны, казалось, раскрыло перед ним несостоятельность его призывов к классовому миру во имя единоверия и ради сохранения нации. Урок этот преподали Казгирею кабардинские белогвардейцы, убившие его отца. Но несмотря на это, при конкретной расшифровке религиозно-политических идеалов Казгирея из них вырисовывается программа, объективно враждебная интересам трудящихся: «Судить по шариату, управлять по Советам. И первый закон — закон всех законов — свобода! Для мусульманина закон шариатский, для немусульманина — новый, советский. Признаешь шариат — к нам, не признаешь — к Советам…»

Мы видим, как Матханов пытается осуществить этот лозунг на деле в качестве верховного кадия, как, стремясь к тесному сотрудничеству с советскими органами, он лелеет надежду обратить их представителей в свою веру. Мы видим, как, приветствуя открытие советской кабардинской школы, он в то же время уверяет, что школа достигнет своей цели лишь в том случае, если в ней прозвучит священное слово корана. И это было идеологическим выражением определенных тенденций, исходящих из самой жизни, где старое не хотело сдаваться.

Читая роман, не только ощущаешь рельефно изображенные характеры, но и получаешь более глубокие представления о своеобразии социально-бытовой среды, о том, как цепки старые традиции, восстающие против нового или пытающиеся приспособиться к нему. Вот, казалось бы, частная история демагога и приспособленца Давлета, того самого Давлета, который начал свою деятельность в качестве председателя сельсовета с сооружения высокой башни-трибуны, чтобы произносить с нее «умонаправляющие» речи, а кончил скамьей подсудимых за мошенничество при распределении земельных участков. Портрет этого человека выписан с щедринской силой. И в то же время фигура этого приспособленца, принимающая зловещие очертания, неповторима по своей локальности. Это он, Давлет, уподобил фонд крестьянского комитета взаимопомощи традиционному филантропическому отчислению доли урожая в пользу бедных, освященному шариатом. И это было лишь одним из карикатурных преломлений проповедуемых Казгиреем «высоких» идей примирения социалистической революции и законов шариата. Но в большинстве случаев дело не ограничивалось подобными курьезами.

Казгирей Матханов убежден в том, что его борьба за «истинное понимание правоверности и возрождение нравственной чистоты народа» соответствует идеалам свободы и гуманизма. Но уже самая идея религиозно-национальной обособленности, и исключительности, отгораживающая один народ от другого, ставящая одну нацию выше другой, враждебна братству трудящихся, а следовательно, и гуманизму. Деление мира на мусульман и «гяуров» выходит за национальные рамки и приобретает классовую подоплеку: «гяуром» оказывается не только русский, но и кабардинец-коммунист. Призыв к свободе и терпимости оборачивается оголтелой религиозной, национальной и классовой нетерпимостью.

Разве не поучителен и для сегодняшнего дня рассказ Кешокова о попытке противопоставить социалистическому гуманизму религиозно-националистический «гуманизм», распространяющий чувство и долг человеколюбия, свободу и справедливость только на единоверцев и логически порождающий презрение и ненависть к инаковерующим или неверующим. Разве не поучительна эта история для понимания драматических событий, происходящих в некоторых мусульманских странах, освободившихся от колониального гнета и ставших независимыми, странах, где прогрессивные национально-освободительные тенденции подменяются иногда яростной религиозно-националистической нетерпимостью, жестоким преследованием и убийством коммунистов — истинных борцов за национальную независимость, благо трудящихся и братство народов!

Кешоков показывает закономерный процесс возвращения шариатизма к реакционным классовым и религиозным истокам, когда изображает, как под лозунгами и знаменем Казгирея Матханова в одном из балкарских ущелий возникает контрреволюционное восстание. Объявив священную войну большевикам, уздени и их бандитские шайки вырезают в аулах большевиков и советских активистов.

Да, все это делалось под знаменем Матханова, хотя и без его ведома. Пусть он даже сам участвовал в разгроме этого восстания — все это означало идейный крах шариатистов. Не зря Казгирея не покидает «чувство непоправимого несчастья». Не зря он думает о том, что, если бы его поразила пуля, он «не стал бы жалеть об этом».

Однако, реалистически показав путь Матханова, развитие и крах его идеалов, Кешоков завершил повествование о нем малоубедительно.

Можно еще понять попытку Матханова найти себе оправдание в глазах простых людей, его жалкий лепет о том, что «ничего не изменилось сегодня. Это не моя вина, что кто-то украдкой хотел вытереть грязное место полой моей черкески».

Но никак нельзя примириться с тем, что Казгирей Матханов, оказавшись перед большими испытаниями, вдруг решает уехать в Мекку. Такое завершение его судьбы выглядит искусственным.

Речь идет об определенном характере и его конкретном развитии. Матханов, каким его изобразил Кешоков, не мог закончить свой путь так, как об этом рассказано в последней главе. Он достаточно тверд и честен с самим собой. Такие или отряхивали со своих ног религиозно-националистический прах и переходили на сторону большевиков, или становились открытыми буржуазно-националистическими врагами Советской власти.

Идеи и заблуждения Матханова, несомненно отражающие заблуждения многих мусульман — участников революции и гражданской войны, служат тем негативным началом, в борьбе с которым раскрываются лучшие черты и чаяния народа и героев, выражающих передовые устремления этого народа.

Каждый из этих героев — революционных борцов запоминается. И за некоторыми из них стоят реальные исторические прототипы. Так, в биографии и образе Инала Маремканова узнаются отдельные черты ставшего впоследствии популярным далеко за пределами своей республики революционного и государственного деятеля Кабардино-Балкарии Бетала Калмыкова. Но образ Инала не претендует на точное воспроизведение портрета этого деятеля. В нем лишь творчески использован ряд фактов из жизни последнего. Правда, пользуясь неоспоримым правом творческого вымысла, Кешоков, к сожалению, несколько превысил это право: вряд ли закономерно было «назначать» вымышленного героя Инала Маремканова именно на пост председателя Нальчикского окружного ревкома, который, как общеизвестно — и по памяти, и по «Истории Кабарды», — в то время занимал реальный Бетал Калмыков. И это тем более досадно, что в подобном точном «назначении», способном лишь вызвать у читателя недоумение, никакой сюжетной необходимости не было.

Но независимо от отношения к его прототипам образ Инала Маремканова своеобразен и интересен.

Рассказывая о детских и юношеских годах этого бедняцкого сына, писатель как бы выхватывает лучом прожектора из его прошлого наиболее выразительные эпизоды, в которых складывались и проявлялись черты его характера.

Вы обращаете внимание на то, что во время трагически закончившейся ссоры между его отцом и отцом Казгирея «сверкнули косоватые глаза… всегда хмурого четырнадцатилетнего Инала», на то, что подросток «хмуро думает» о гибели отца и об ответственности, легшей на него в поддержании семьи и родовой чести.

Вот юноша Инал, столкнувшись на вечеринке с кровником, с суровым спокойствием и великолепным самообладанием не поддается провокациям ревнителей традиций, науськивающих его на противника. С той же суровой пытливостью он приглядывается к работе слесаря Коломейцева и прислушивается к речам этого русского пролетария, профессионального революционера, передавшего ему свой рабочий инструмент и вдохнувшего в него свои идеи.

Наиболее ярко образ Инала раскрывается в его взаимоотношениях с Казгиреем Матхановым. И не столько в речах, которые он произносит, сколько в эмоциональном подтексте этих речей и всего его поведения по отношению к Казгирею, своему бывшему другу, мечтательность и одухотворенность которого так сильно притягивали к нему замкнутого и трезвого Инала в годы отрочества.

Теперь Инал — этот коренастый человек с неулыбчивым лицом, кабардинец комиссар в кожанке — с резкой прямолинейностью разоблачает иллюзорность и вредность идей, проповедуемых его бывшим товарищем, борется против него и за него.

У Инала колючий, тяжелый характер, с трудом подчиняющийся, — но во имя революции все же подчиняющийся! — тому политическому такту, который требовал Ленин от коммунистов, возглавляющих борьбу в мусульманских областях. И Кешоков дает нам возможность ощутить сложность и противоречивость этого характера при его кажущейся однолинейности.

В кабардинской, да и не только в кабардинской, а во всех литературах, создаваемых народами, которым помог завоевать свободу и культуру революционный русский пролетариат, популярен персонаж: русский революционер, друг и наставник героя поэмы, повести или романа о дореволюционных временах или годах гражданской войны. Это не благодетель-миссионер, просвещающий «туземцев», а всего лишь более опытный товарищ по классу, отдающий свои силы и жизнь борьбе за освобождение трудящихся в отсталых краях, без свободы которых он не мыслит собственной свободы, свободы русского народа.

От того, что в некоторых произведениях этот персонаж превращен в схематическую фигуру, не умаляется жизненная реальность такого русского революционера и важность его роли в развитии революционного движения и воспитании революционных кадров в национальных областях бывшей царской России.

Образ такого русского человека имеет свою положительную традицию не только в кабардинской литературе вообще (например, лекарь Солнцев в романе Шортанова «Горцы», большевик Михаил Иванович в «Аслане», «Золотом утре» и «Новом потоке» Хачима Теунова), но и в произведениях самого Кешокова. Ядро его поэмы «Тиссовое дерево» — это рассказ о том, как «беглый» русский, кузнец-оружейник, борется за освобождение кабардинского мальчика-раба, усыновляет его и обучает своему ремеслу.

Образ русского рабочего, профессионального революционера Степана Ильича Коломейцева из романа Кешокова, возможно, уступает образам кабардинцев, но здесь никто не упрекнет писателя в схематизме. Есть нечто свойственное старой ленинской гвардии в подходе Коломейцева к людям, среди которых он работает, в его снимании к национальным особенностям, в такте и выдержке, которая так выделяется рядом с резкостью Инала.

Очень колоритна фигура их младшего соратника — Эльдара Пашева, темпераментного и увлекающегося парня, постигшего революционную правду не столько умом, сколько сердцем и подпавшего на некоторое время под влияние Матханова. Путь Эльдара от ограниченности темного деревенского батрака к пониманию смысла и сложности событий показан без нажима и натяжек. Политический путь Эльдара переплетен с его интимными переживаниями. И расставаясь с этим героем, мы ощущаем его в самом начале его приобщения к подлинной большевистской сознательности.

Однако ни один из этих героев — это относится также и к Астемиру — не становится стержневым. Отсутствие главного героя в какой-то мере возмещается страстностью участия каждого из них в разгоревшейся вооруженной и идеологической борьбе, в поисках путей в тяжелой и своеобразной обстановке.

И мы ощущаем в романе эстафету его главной идеи, передаваемую от одного героя к другому. В споре с Матхановым Инал Маремканов напоминает старую народную пословицу: когда переходишь через поток, держась за хвост собаки, непременно потонешь. Будешь держаться за хвост коня — перейдешь его. Этим конем был для кабардинского народа красный конь революции. И в час, когда народ предстал перед своей судьбой, он, народ, сделал единственное правильное, что мог сделать: не полагаясь на аллаха, взял свою судьбу в собственные руки.

Отвергнув враждебную социалистической революции и подлинному гуманизму «свободу» правоверных противопоставлять себя другим народам ради собственного блага, народ поднялся на борьбу вместе со всеми трудящимися Советской России за благо всего человечества. Так тревожный и настойчивый мотив важного идеологического спора, пронизавший многоголосие бытовой хроники, превратил роман Кешокова в произведение о путях в революции, о социалистическом гуманизме, о чудесном свете, озаряющем движение народов в будущее.

В. ГОФФЕНШЕФЕР