Чудо-камень

У костра

За рекой Ай высится главный хребет Уралтау. Утро въедалось хмурое, сырое, прохладное. Хоть и перестал дождь, а облака еще низкие, неприветливые. Одни из них неспеша плыли над головой. Другие, зацепившись за гребень горы или же за выступ скалы, подолгу клубились на месте, точно на привязи. А оторвавшись, тоже спешили с Уреньги на Уралтау, чтобы, перевалив через его гребни, оказаться уже в Сибири.

Непогожий Урал, он хмур и неуютен. Кажется, и притулиться негде — все такое неласковое, чужое. То ли дело ясный солнечный Урал! Тогда он радует каждым склоном, каждым гребнем, привечает свежестью леса, прозрачностью вод, ласковым шелкотравьем.

Биктимер проснулся первым, зябко поежился и, завернувшись в тонкое одеяло, из которого, казалось, выветрилось последнее тепло, постарался заснуть снова. Но сон уже не шел, и он с час пролежал с открытыми глазами. О чем только не думалось в такое пасмурное утро. Дел у них уйма. Лишь бы распогодилось. Уже позади суровая Уреньга. Теперь Уралтау. Что откроет он ребятам? Что найдут они на его склонах? Жаль, все нет и нет нефрита. Сколько ни ищут, пока никаких следов. Три года подряд они рыщут по Южному Уралу, чего только ни видели здесь. Их коллекции — лучшие в Уфе. А нефрита все нет и нет.

Затем мысль перекинулась на другое. Камни — это стихия Сеньки. Биктимера влечет другое. Его давно и целиком поглощают математика, химия. Формулы, уравнения. Самые сложные, самые трудные доставляют ему неимоверное наслаждение. Сколько об этом прочитано! Сколько изучено! Даже преподаватель математики дивится его страсти. Биктимер знает больше многих своих сверстников. Математические книги читает как приключенческие повести. За самым трудным уравнением может просидеть всю ночь. Лишь бы решить! Его особенно увлекают поиски путей решения. Порою так повернет дело, что учитель дивится его изобретательности. Говорит, будет из него видный математик, не наче! Может, потому он и такой сдержанный, сосредоточенный. Математика не терпит ни суматошности, ни небрежности. Она требует одного: ищи и дерзай, не страшись никаких трудностей. Он и в дорогу взял одно из запутаннейших уравнений. Надеялся решить, а никак не получается. Днями сидел над ним, вечерами — не выходит и все. Толстую тетрадь исписал, а впустую. Узнал об этом профессор и хотел было помочь. Не согласился. Нет, нужно самому. Профессор, конечно, решит. Важно же, чтобы решил он сам, Биктимер. Ведь в этом и есть вся прелесть. Одолеть неодолимое! Бахтин похвалил. Не отступит от этого — далеко пойдет мальчик. Упорный!

А рассвело — проснулись и ребята, тоже зябко поеживаясь. Не хотелось вставать: холодно еще, сыро, неприютно.

Первым вскочил Сенька:

— А ну, коллективная зарядка!

Выскочили на полянку в трусах. Кожа у всех гусиная. Не отстал и профессор. Тоже в трусах вышел на зарядку. Командовал Сенька. Он постепенно усиливал темп, и ребята стали согреваться. Выбежали девчонки и тоже включились в общий круг.

— Дай-ка я тряхну стариною! — выступил в центр круга Бахтин. — Делай как я! Раз-два, три-четыре! Раз-два, три-четыре! — чеканил он громко. И такое показывал, что у ребят радостно засветились глаза. То очень легко и ловко, то виртуозно и замысловато. Получалось не сразу, а получалось. Профессор показывал, поправлял, настаивал на чистоте и точности движений. Его систему освоили быстро. Очень занятно!

Завтрак готовили коллективно. Ночной костер уцелел. Жару в нем много, и Азату ничего не стоило разбудить жаркое пламя. Сварили кашу с консервами. Скипятили чай. Быстро согрелись и насытились. Настроение сразу стало мажорным.

Юрку Оставили в палатке, а все остальные разбрелись по звездному маршруту. Одни в горы, другие вверх по реке, третьи вниз. У каждой группы — свое задание.

Уреньга не скупилась и охотно открывала ребятам свои сокровища. Чего только ни притащили они к обеду. Долго сидели у костра, разбирая и сортируя камни. Сенька уселся за альбом и делал рисунок за рисунком. На листах альбома стеною вставал суровый Уралтау.

Облака почти рассеялись и умчались за горы, и в небе опять солнце. Урал будто умылся, расправил плечи и от удовольствия загляделся в небо. Лишь местами, прижавшись к реке, он заглядывал в ее воды и не узнавал самого себя.

Последним пришел профессор и притащил такую уйму камней, что не верилось, как их можно столько собрать за полдня.

Девчонки окружили его и стали помогать.

А он сидел, как будда. Плотно сбитый, бритоголовый, с гладкой кожей на лице, с сильными руками и, казалось, совершенно неутомимый. И хоть ему за шестьдесят уже, а выглядит много-много моложе.

— Отчего вы такой сильный и молодой? — не удержавшись, спросила его Альда. — Наверно, и не болели никогда, правда?

— Правда, не болел, — просто ответил Бахтин. — А почему сильный, загадки в том никакой, и тому две причины: во-первых, за последние сорок лет я ни разу не опоздал ни на завтрак, ни на обед, ни на ужин; а во-вторых, всю жизнь любил труд и спорт. Видите, как все просто.

Ребята наперебой спрашивали, какой труд, какой спорт. Рассказывал профессор много. По его мнению, самое ценное, чем располагает человек — это время. Его не так много у человека. Не станешь беречь — растратишь впустую. Убить время легко, а вот занять его делом, день за днем, год за годом — всю жизнь — куда труднее. Тут тебе и сила нужна, и знания, и воля.

— Было у меня два товарища, — говорил ребятам Бахтин. — Один с малых лет все откладывал на завтра, на потом. Казалось, все еще успеется. А время текло и уходило на пустяки. Смотрит, знаний нет — не учился, сил нет — не берег, дела нет — не сумел сильно захотеть. Теперь ему, как и мне, за шестьдесят уже, и ничего в жизни не сделано. А другой вот — кончил институт, а сейчас академик. Знаете, какое горючее нужно, чтоб взлетела ракета в космос? Нужна мощность в миллионы лошадиных сил! Короче, на его горючем летают ракеты. Он создал. А сил у него хоть отбавляй. Покрепче меня будет. Такой времени зря не тратил.

Помолчав, Бахтин сказал:

— Мы часто разбрасываемся, не умеем выбрать главное и сосредоточиться. А ты учись выбирать, за что ни берешься — знай и умей. Тогда всего достигнешь, чего захочешь.

— А правда, вы знаете дыхательную гимнастику йогов? — вдруг спросил Азат.

— Привелось, изучал и знаю. Сам до сих пор Занимаюсь.

— Расскажите, расскажите! — загалдели ребята.

Уговаривать Бахтина не пришлось. Йога — по-санскритски значит «соединение, сосредоточение». Целая древнеиндийская система философии. Ее разработал мудрец Пананджали две тысячи лет назад. Главное в ней — учение о самопознании, которое якобы и достигается сосредоточением. Философия нам не годится. Но йогами разработано множество практических способов достижения этого самопознания: искусный контроль над чувствами, над дыханием. Вот их дыхательная гимнастика и дожила до наших дней. На мой взгляд, есть в ней доброе зерно. Сумеешь применить — сможешь укрепить и здоровье. И Бахтин показал, как он занимается такой гимнастикой. Естественно, сразу раззадорил ребят.

Оказывается, профессор-геолог интересуется и биологией. Особенно питанием человека, борьбой с ранней старостью. Даже труд написал. Правда, в нем много спорного и еще неясного. Нужно искать и искать. Сделал много выводов, которые не укладываются в привычные рамки, кажутся неоправданными и рискованными. Но за ними неутомимые поиски, упорство, смелость ученого. Возможно, не все у него верно. Но придет время — неверное отсеется, а верное утвердится. Очень новое всегда непривычно, и человеческий ум не всегда уживается с ним. Мешает давно привычное.

Бахтин, например, считает, что тысячелетиями человек питается неправильно. Смешанное питание — вредно, и нужно раздельное. Ведь если за обедом человек съедает пищу из белков и, скажем, углеводов одновременно, то желудку приходится очень туго. Для переваривания одних продуктов он выделяет кислоты, для других — щелочь. И щелочь убивает кислоты. При раздельном питании этого не будет.

— Все это довольно сложно, и не все можно постичь сразу, — заключил он рассказ. — Главное в науке — ничего не бери на веру, а ищи, проверяй, смело иди к истине. Нам еще столько нужно постичь, столько познать!

— Поговорили хорошо — теперь в дорогу! — напомнил Платон Ильич, вставая. — Нас очень ждет Уралтау.

Начать и не останавливаться!

Как ни упирался Юрка, и на новый переход пришлось ему висеть на носилках. Настояли сами ребята. В гору его несли четверо: впереди Сенька с Биктимером, позади Платон Ильиче профессором. Тропа узкая, часто проходит через каменные россыпи, местами такая крутая, что Юрка едва удерживается на носилках. Того и гляди сползет вниз головою.

— Дайте хоть тут пойду! — упрашивал он Платона Ильича. — Потом опять понесете.

— Выходит, носили-носили трое суток, — возразил профессор, — и впустую. Собьешь ногу за час, тогда опять носи еще неделю. Даже первоклассники сообразят — нерасчетливо. А ты ноешь…

Юрка прикусил губу. Действительно, нерасчетливо. И ему все больше становилось не по себе. Еще недавно он был уверен, что никому и ничем не обязан. А сейчас видел воочию, как он обязан всем за внимание, за участие, за помощь, и многое уже виделось в Ином свете.

Остановились передохнуть. Позади, внизу, серебрится змейка реки. Уреньга, вздыбившись над нею, громоздится кручами, уступами, ниспадает к реке обрывами и пропастями. Ее каменное величие неуязвимо. А зубчатые ее гребни, кажется, подпирают само небо. Впереди же еще круче громоздится Уралтау. Поглядишь вверх, и оторопь берет: неужели все это нужно пройти, преодолеть? И вон ту кручу, и вон тот уступ, и вон тот гребень, на пути к которому столько нагромождено камня?

Юрка глядел вверх и все больше смущался. Ему что, просто лежать и лежать! А каково на руках втащить его на такую, казалось, немыслимую высоту!

— Чего глядишь, не бойся, — сказал профессор, — одолеем и эти кручи. В жизни, браток, тоже все дороги и дороги и тоже кручи, свои вершины. И жить — это значит идти и брать свои высоты.

— Вы философ, — улыбнулся Юрка.

Профессор не отнекивался. Наоборот, сказал:

— Верно мыслить — значит верно двигать свое дело. Разумей!

Слушая профессора, старый камнерез не проронил ни слова. Когда же умолк Бахтин, заговорил и он.

— По себе знаю, нелегко начать любое дело. Сто раз обдумаешь, пока решишься. Бывало, дадут тебе камень, скажут, точи. А ты вертишь его и так, и эдак, чтобы понять, каким он должен быть. Его еще нет, его надо сначала почувствовать, увидеть, каким ему быть. А разглядел — смело начинай. Ни глаз, ни руки не обманут. Бывало, граню, аж душа заходится. Все горит в тебе, все радует, все получается. А не выходит — духом не падай. Ни-ни! Ищи, угадывай! Ищешь — всегда найдешь. На то тебе и голова. На то тебе и меткий глаз. На то тебе и золотые руки. А отгранишь — засветится твой камень, заиграет. Не налюбуешься. Вспомнишь, какой он был, и каким стал, — вся душа горит. То ли от радости, то ли от гордости, — не разберешь. А горит, и тебе хорошо.

Говорит он тихо, раздумчиво, будто О самом сокровенном, чем жил и чему радовался всю жизнь.

За его словами Юрка вдруг сильнее ощутил время. Он как бы обернулся на свою еще очень маленькую жизнь и невольно задумался. А чему он радовался сам? И ему стало горько оттого, что ничего такого у него еще не было. Только теперь знал он, будет, должно обязательно быть!

Пока он раздумывал, отряд снялся с места и тронулся в гору, и Юрке почему-то стало очень радостно от сознания, что и он вместе со всеми тоже поднимается в гору.

На Уралтау

Вот он и заветный гребень, Уралтау.

Синий купол над головой сразу раздался и как бы осел вниз. Горизонт сделался далеким и низким. Его кольцо туманилось в сизой дымке. Глазу открылся бескрайний простор земли и неба. Казалось, земля вскипела, вспучилась волнами и вдруг застыла.

Еще с приближением к гребню Сенька все думал: а что откроется глазу? А каков он, Уралтау, оттуда, с самого гребня? И вот все перед глазами. Гляди и радуйся! Ниоткуда ты такого не увидишь. Из-за одного этого стоит пройти сотни верст, лишь бы поглядеть и увидеть, почувствовать всю красоту и все величие этих гор. Нет, уходить отсюда просто не хочется. Решили отдохнуть, закусить здесь. Побродить по гребню. Подумать только, сам Уралтау!

Главное — зарисовать. Сенька достал альбом и снова делал рисунок за рисунком. Все, что открылось глазу, хотелось перенести на бумагу, чтобы надолго сохранить в памяти.

Взобравшись на скалу, профессор уселся на громадный камень и любовался открывшейся картиной. Урал! Бахтин сидел на камне разогнув спину и обняв колени. Сенька видел в нем что-то сильное, властное. Профессор ему очень нравился и душой, и всем обликом. Походка у него стремительная, юношески легкая. Жесты энергичные, порывистые. Голос звонкий. Смех раскатистый, от души, А речь быстрая, страстная. Зарисовать бы его сейчас на фоне скал, на фоне самих гор.

Загоревшись, Сенька перевернул лист, открыв чистую страницу альбома.

— Назар Ильич, посидите так, нарисую вас, — попросил он, обратившись к Бахтину. — Я быстро.

— Успеешь — валяй!

Юрка с завистью поглядел на Сеньку. Жаль, он сам не умеет, не то тоже нарисовал бы профессора. Бахтин ему нравился. Голова! Столько наговорил за дорогу — всю душу разбередил. Думай и думай.

Подошел ближе, уселся неподалеку.

— Вот говорили вы, — сказал он Бахтину, — надо хотеть, надо начать, надо не останавливаться. Пусть так — не спорю. А если тебя не понимают?

— Когда прав — борись, не сдавайся. А не прав, послушай других. Хуже не будет — лучше. Я так думаю.

Прибежал Азат.

— Глядите, глядите, каменная кудель! — радостно закричал он еще на бегу. — Асбест нашел.

— А ну, залезай сюда! — позвал его профессор. — Сеня меня рисует, так что сам я спуститься не могу. Залезай.

Азат мигом очутился на скале. Залезли туда и ребята. Сенька огорчился было, не дадут дорисовать. Но И ему захотелось поглядеть на каменную кудель.

Взяв из рук Азата большой кусок породы, профессор поглядел и сказал:

— Асбест, он самый!

Вернулся и Платон Ильич со старым камнерезом. Собрался весь отряд.

По асбесту готовилась Альда, а нашел его Азат. Она позавидовала его удаче. По заведенному обычаю о новом минерале прежде всего говорил тот, кто заранее готовился. Лишь потом слово получали другие.

Рассказывала Альда просто и много. Сразу видно, начитана, знает. Асбест у нас, говорила она, нашли давно, лет сто пятьдесят тому назад, близ тогдашнего Екатеринбурга, а ныне Свердловска, и сразу дали ему поэтическое имя — каменная кудель, или горный лен. Он даже в руках легко распадается на тончайшие волокна. Из него тогда же научились готовить пряжу, ткать полотно. Мыть его не нужно. Стоит прокалить в огне, и оно становится чистым, отбеленным. Огонь ему нипочем. Само название минерала по-гречески и означает неугасимый, постоянный.

Асбест теперь добывают не только в Свердловской области, но и в Казахстане, и в Сибири. Добывают сотни тысяч тонн и вырабатывают из него до двух тысяч видов разной продукции. Занавеси в театрах, несгораемые ткани, одежду для пожарных, плиты, трубы, строительные материалы — все и перечислить невозможно. Ценнейший минерал.

— Хорошо, Альда, довольно, пусть и другие скажут про асбест! — остановил девочку Платон Ильич.

Оказывается, и другие знали очень много. Чувствуется, к походу они готовились всерьез.

Сенька сказал, что особенно ценен хризотил-асбест — разновидность серпентина или змеевика. Кстати, когда-то еще известный путешественник Марко Поло писал, что диковинное волокнистое вещество якобы находят в саламандре, и, как ни искал он, нигде не мог найти такой саламандры, которая в виде змеи должна жить в огне. Но само волокно он описал точно. У нас теперь добывают сотни тысяч тонн асбеста, и в горах Урала его находят, конечно, не на спине змеи-саламандры, а в зеленом камне змеевика.

Время торопило. Нужно еще спуститься вниз, отыскать место для бивака, накормить отряд. Поэтому Платон Ильич торопил, Сенька все же успел дорисовать портрет Бахтина. Обняв колени, на камне сидел жизнерадостный человек. Умный, смелый, с пытливыми глазами. Юному художнику удалось уловить самую суть в нем — энергию, нетерпение, задор, страсть поиска. Истинно портрет ученого!

Рисунок профессору понравился. Здорово получилось! Как у настоящего художника.

— Надеюсь, — подаришь рисунок? — спросил он у Сеньки.

— Нет, нет, это школе, — сказал Сенька, а вам нарисую еще.

Платон Ильич тоже залюбовался рисунком. Талант! Он глядел то на портрет, то на Сеньку. Парень даже смутился. Грек вроде смотрел на него с укором: «Меня ты не нарисовал». Может, Сеньке лишь показалось это, но ему захотелось нарисовать и своего Грека. Он любил его, доверял, во всем. Ценил даже больше профессора. А почему ни разу не нарисовал, и сам не знает.

— Я вас нарисую еще лучше! — тихо сказал он Греку. — Потому что вы лучше всех!

У Платона Ильича даже дрогнул подбородок, и он невольно смутился. Столько было чувства в этих словах и столько тепла!

— Я нарисую вас у первой глыбы нефрита! — сказал Сенька.