Чудо-ребенок

Глава 7

Как уже говорилось, родни у мамки было немало: три старших брата и мать, теперь уже совсем седая. Дни свои она проводила в кресле-качалке за раскладыванием пасьянсов и парой-другой стаканчиков шерри, но всегда светлела лицом, завидев меня, спрашивала, как у меня дела в школе; было важно хорошо успевать в школе. Но ответов моих она уже не слушала.

— Вытяни карту, — говорила она.

Я тянул, и если выпадала семерка треф, то это значило, что я хорошо устроюсь в жизни, и бубновый валет значил примерно то же самое. Но к ней на первый этаж одного из домов для рабочих на Турсхов мы заглядывали всегда ненадолго, если не считать Рождества. У нее была кухня и всего одна комната, и в этой комнате, которую по той или иной причине называли не гостиной, а залой, стояла огроменная круглая черная печка, и она всегда была так жарко натоплена, что ее нужно было прикрывать экраном, который нагревался почти так же сильно. Когда же мы приходили на Рождество, то мне разрешали спуститься с дядей Оскаром в подвал нарубить дров, и это обеспечивало плавный и приятный переход от прогулки по зверскому холоду от самого Орволла к благоухающему запеченными свиными ребрышками рождественскому празднику, который и разыгрывался в зале, где теперь стояла и сохла рядом с раскаленной докрасна печкой ёлка.

Бабушка по старинке пользовалась настоящими свечками, которые постоянно нужно было менять, потому что стеарин соплями стекал по сухой как порох еловой коре. Дядя Оскар, намного старше всех остальных, во время войны ходил на судах северных конвоев; ни детей, ни жены у него не было, жил он на пособие, а дни проводил за несложной столярной работой, но все равно он «вполне себя обеспечивал», как выражалась мамка. На Рождество он приходил всегда рано, засовывал ребрышки в духовку, а потом спускался в дровяной склад в подвале и час за часом колол бабушке дрова на маленькие полешки, чтобы ей зимой было чем разжечь кокс. Когда я приходил, он мне показывал и как колоть дрова, и как их складывать, улыбался, и шло от него какое-то ласковое тепло, пусть он почти и не разговаривал со мной. И хоть я и радовался подаркам, которые мне предстояло получить, но на самом деле этот час, проведенный в подвале с дядей Оскаром, и было самое лучшее во всем рождественском празднике. Почему-то остальные постоянно отпускали в его адрес всяческие колкости, особенно когда все сидели уже за столом: мол, что-то он сильно ссутулился с прошлого раза, что в его волосах прибавилось седины, а в лотерею он так и не выиграл. Даже и мамка подключалась, и мне это совсем не нравилось, хотя она и не расходилась до такой степени, как дядя Бьярне, серьезный и неулыбчивый инженер на бумагоделательной фабрике где-то далеко за городом, из-за чего мы его и видели-то только один этот день в году.

Младший из братьев, дядя Тур, работал официантом в «Подкове», во «Фрегате», в «Грефсен-сетра»... он все время переходил из одного заведения в другое. Этот весельчак легко шагал по жизни, и когда после раздачи подарков на стол выставляли крепкие напитки, они с мамкой танцевали. Он и с сердитой женой дяди Бьярне танцевал, тетей Марит; по мере того как праздник близился к завершению, она постепенно оттаивала и под конец впадала чуть ли не в безудержное веселье, в противоположность своему супругу, Бьярне, которому на Рождество всегда дарили книги, и обычно он, отпустив очередную шпильку в адрес дяди Оскара, сразу же уходил на кухню и читал, пристроившись на скамейке, — так он наверняка провел чуть не все свои детские годы; подаренные книжки он ухитрялся дочитать до конца еще до того, как закончится праздник и можно будет собрать в кучку детишек и неуверенно держащуюся на ногах жену и чапать на Саннакер-вейен, к стоянке такси. Дело в том, что Бьярне и Марит приводили с собой трех моих кузин, говоривших на диалекте, и весь вечер зорко следили за тем, как бы жиром с ребрышек не закапало платья дочек. Марит, их первая, была на два года старше меня и довольно интересная, она любила обдуривать меня всякими фокусами.

— Глянь-ко на меня, Финн, — говорила она, производя пальцами в воздухе движение, которое призвано было изображать волшебство, и вдруг в ее руке, лишь какую-то долю секунды назад совершенно пустой, оказывалась корзинка с рождественскими гостинцами. Но я ее ухищрения со временем раскусил.

— Она у тебя в другой руке.

— Да глянь, нету, — не унималась она.

— Да она за спиной у тебя.

Но ее улыбку было ничем не погасить, она все равно протянула руку вперед, медленно, будто бы хотела наколдовать монетку и вытащить ее у меня из уха, но вместо этого взяла и ущипнула за щеку, да так, что от боли у меня брызнули слезы из глаз, и я взвыл.

— Вот так, — обернувшись к публике, сказала она, гордая победой. — Финн и в этом году попался на удочку, ха-ха.

Мне известно было происхождение этого выражения: оно пошло от дяди Бьярне, он любил всякие присказки, вроде «на елку влезть и зад не ободрать», «с бабой спорить — что свинью стричь» (это мамке), не говоря уж о «здорóво, кума — купила моряка», это уже в адрес дяди Оскара, и нам с мамкой эти его прибаутки казались обидными. Дядя Бьярне ей не нравился — ни он сам, ни его жена, ни девчонки; я даже слышал, как она бормотала себе под нос «дурак», и «пустозвон», и кое-что похуже, когда думала, что рядом нет никого.

Ну что ж, вот таким уж он был, дядя Оскар, делал вид, будто и не слышит мелких уколов в свой адрес, а только по-доброму улыбался всем и не торопясь наедался всякими вкусностями после трудовой смены в дровяном подвале. Он даже приходил специально в рабочей одежде, а перед ужином переодевался в крохотной ванной в нарядный костюм. Едва мы переступали порог бабушкиной квартиры, лицо у мамки делалось напряженное; здесь она никогда не ходила в туалет, потому что в нем было очень темно и тесно, здесь она заводилась по любому поводу, а после этих посещений еще два-три дня приходила в себя; и всегда на обратном пути, когда мы уже ночью по холодине торопились домой мимо неврологического стационара, через кольцевую дорогу, по Мюселюнден, моим школьным путем, мимо домишек Желтого, Красного и Синего, покрытых блестящим снегом, так что они походили на ясли Иосифа и Марии, а позади них тихонько мерцали желтым светом в морозной дымке вифлеемские звезды Трондхеймского шоссе, — так было, например, в прошлом году, мы несли каждый по рюкзаку с подарками — мамка ворчала, что, мол, хорошо, что все уже позади.

Эту идиллию нарушило только звериное рычание, если это, конечно, был не храп; мамка поёжилась, прибавила шагу и сказала: «бедные люди», и еще:

— Нам с тобой живется хорошо, Финн, запомни это.

Хотя она и считала облегчением, что рождественский вечер в ее отчем доме уже позади.

В тот год, когда у нас появилась Линда, мамка отказалась от приглашения, сказала мне, что сил нет на это; что уж там было написано в отправленных ею рождественских открытках, я понятия не имею. А праздновать мы собирались втроем, только мы одни. И это Рождество оказалось самым замечательным, хотя начались праздники немного нескладно. Мы сходили в Орволлский торговый центр, купили елку и потащили ее домой на санках Эсси, он ходит с ними на рыбалку. И вот когда мы прошли примерно половину Травер-вейен, выяснилось, что Линда не имеет представления о том, что такое подарки.

— А подарки, это чево такое? — спросила она тихонечко, после того как мы с мамкой с воодушевлением обсудили, кто какой себе хотел бы подарок, и что лучше дарить, полезные вещи или игрушки, и поделились своими самыми несбыточными желаниями, и мамка призналась, каким для нее было облегчением не напрягаться заранее от одной мысли о предстоящем семейном ужине в Турсхове, да еще Кристиан не только день в день заплатил за декабрь, но еще дал задаток за январь, чтобы ей не жаться в праздник, как он сказал.

Значение Линдиного вопроса медленно, но верно все же дошло до мамки, а до меня не доперло вовсе, хотя я и мог бы понять это по разом побледневшему как мел лицу мамки, и я сдуру и выпалил:

— Чё, не знаешь, что такое подарки, ты совсем что ли дура?

И тут последовало такое, чего раньше я по отношению к себе не слышал никогда:

— Быстро закрыл пасть, Финн, не то убью.

— Да она просто говорит гостинцы! — заорал я как оглашенный. — Она слово другое знает — гостинцы! Да ведь, Линда, ты ведь знаешь, что такое гостинцы?

Мы напряженно уставились на Линду. Но никаких признаков прояснения на ее лице не отразилось. Напуганная нашей сварой, она опять сжала железной хваткой мамкины два пальца, устремила взгляд в бесконечность и потянула нас дальше, домой.

Остаток дня прошел в пространных утешительных тирадах мамки, мол, Рождество можно встречать по-разному, не стоит Линде на этом зацикливаться, одни дарят друг другу подарки, другие — нет, чего на свете не бывает, и не перечислишь, и Линда, когда она в конце концов усекла, о чем идет речь, сумела-таки дать нам понять, что она рада тому, что и она скоро получит подарки. Не особенно ей давалось и плетение корзиночек на елку, но я ей показал, как можно разрезать картонку от яиц, склеить сверху в двух местах и раскрасить акварельными красками, это нас так научили в школе на уроках труда, и продеть сверху нитку, чтобы можно было корзиночку подвесить на елку. И вот пока мы этим занимались, мамка вдруг послала мне один из этих своих новых взглядов, который означал, что она хочет перекинуться со мной парой слов наедине, а Линда осталась на кухне, увлеченная картонками из-под яиц.

Мы с мамкой скрылись в гостиную; там она склонилась к самому моему уху и спросила, как мне кажется, может, нам бы надо послать открытку матери Линды, мы, оказывается, получили от нее поздравление, написанное вздыбленным почерком; и был еще вопрос номер два, показывать ли его Линде, потому что никаких приятных слов в нем не было, если не считать напечатанных на самой открытке типографским шрифтом «веселого Рождества и счастливого Нового года», тем более читать Линда еще не умела, а когда мамка расспрашивала ее о матери, — отмалчивалась, так что постепенно мамка оставила свои вопросы.

Я не стал долго раздумывать и ответил решительным нет на оба эти вопроса, кроме того, до Рождества оставалось всего два дня, а почта у нас в стране, насколько мне известно, не особенно торопится с доставкой, мы это уяснили еще тогда, когда помещали объявление в газету. Мамка глянула на меня вначале изумленно, затем укоризненно, пока внезапно это все не сменилось снова теплом. Она меня даже обняла, а потом спровадила назад, на кухню, где Линда сидела, склонившись над своим третьим шариком из папье-маше; он был черный, по черному еще шли какие-то желтые разводы.

— Ты подожди, пусть он высохнет сначала, — сказал я, — а потом уж раскрашивай. Вот смотри.

Я показывал, а Линда смотрела. И сделала все правильно. Но теперь она уж так разошлась, что ее было не остановить, хоть мамка и пробовала; на нашей елке места было только на четыре шара, ну, максимум на пять, мы же на нее еще много разной красоты собирались повесить, готовые шары из магазина, и дождь, и фонарики, и корзиночки, и флажки, и жар-птиц. У меня создалось впечатление, что с этим дело обстоит так же, как с чтением: то, что она освоила, ей хотелось повторять до бесконечности, и это немного пугало. Я думаю, мамка как раз и обеспокоилась, потому что она сказала вдруг, что прямо сейчас нам нужно выйти на балкон посмотреть на елку, потому что в комнате мы ее поставим только завтра, но такая у нас дома традиция, вещала она голосом сказочницы, стать на холоде в двери на балкон за пару дней до Рождества и восхищаться новой рождественской елкой, пока ее еще не перенесли в комнату; а сверху, с балкона Арнебротенов, сыпался снег, из-за чего все это было похоже на американский мультик. Но это был, конечно, отвлекающий маневр. Я намек понял и остался на кухне, всё убрал, так что на столе, ближе к стенке, остались стоять рядком только восемь Линдиных шаров, и пришлось мне тогда признать, что на самом деле черный с желтыми потеками самый красивый из них.

Когда они вернулись с балкона и мамка сказала, дрожа от холода, что теперь мы побалуем себя какао, Линда без проблем переключилась на ужин, сегодня нам досталось по дополнительному бутерброду, причем ей — с ее любимым сыром.

Елку мы украшали вечером накануне сочельника, мамка стояла на табурете, я — на другом, а Линда на полу, так что ее шары образовали своего рода юбочку по нижнему краю, вроде как планеты в расшатанной солнечной системе; елку украшать Линде тоже раньше не доводилось, так что и еще один вечер прошел просто замечательно, а ведь стоило мне ляпнуть лишнее, и он столь же легко мог завершиться катастрофой; а настроение у мамки было отличное еще и потому, что Кристиан уехал встречать Рождество к родне и в квартире мы были одни.

Днем в сочельник я вышел погулять с Линдой на улицу часок-другой. Впервые. Брат и сестра. И это тоже прошло вполне безболезненно, хоть я и волновался немножко; только Анне-Берит, которая сама, считай, носа из дома не кажет, прицепилась к тому, что Линда, видите ли, неправильно катается с горки и все норовит подсесть ко мне. Я ей разрешал, конечно, но из-за этого мне не удавалось показать все, на что я способен, и я выглядел, должно быть, беспомощнее обычного. Когда кто-нибудь из детей заговаривал с Линдой, она не отвечала.

— Как тебя зовут?

— Ее зовут Линда.

— Ты в гости приехала?

— Нет, она здесь живет.

— А где, у вас?

— Да.

— Ты сестра Финна, что ли?

На это ни один из нас не ответил.

— А моя мамка говорит, что ты сестра Финна!

— Моя тоже.

— Правда, Финн?

Молчание.

— Ага, Финн не отвечает. Так она тебе сестра, Финн, ну говори?

— И где это она все это время ошивалась?

Один мальчишка по имени Фредди II так прямо в лицо ее и спросил:

— Ты чё, говорить не умеешь?

— Нет, — сказала Линда тихонько, и вся компания заржала, Фредди II громче всех, а звали его так потому, что на нашей улице было целых три Фредди, из них с характером — только Фредди I.

— Ты, может, глухонемая? — поинтересовался Фредди И.

— Да, — сказала Линда.

Тут они еще громче заржали. Но этот ответ оказался все же удачным, после него других вопросов не последовало — на этот раз. К все возраставшему восторгу Линды мы еще несколько раз скатились с горки; катались мы все время с самой маленькой горки, той, что прямо перед нашим домом. Когда санки останавливались внизу, на повороте, она вцеплялась мне в варежку примерно той же хваткой, какой она держалась за мамку, мы снова карабкались наверх и скатывались вниз. Но тут какому-то гению пришла в голову мысль спросить:

— Эй, ты — тя как зовут-то?

— Ее Линдой зовут, я же сказал!

— Она чё, говорить не умеет?

— Ну скажи чё-нить, Линда!

— Карамельку хошь, Линда?

Когда мы вернулись домой через пару часов, с негнущимися от холода пальцами, с налипшими на свитеры, носки, шарфы и шапки ледышками, пришлось мамке потрудиться, чтобы расшнуровать шнурки на наших башмаках; потом она с улыбкой приобняла нас и сказала, что Линде нужно погреться в ванне, она же совсем продрогла, бедненькая, она же любит купаться, да?

— Да.

Когда Линда уже сидела в ванне и играла со своим новым утенком, предрождественским подарком, которых уже довольно много накопилось, особенно всякой одежды, мамка, стараясь как можно красивее накрыть на стол, то ставила тарелки, то меняла на другие, перестилала скатерти, пока не остановилась на белой, и вдруг сказала мне:

— Вы, смотрю, хорошо на горке повеселились.

— Ну да.

— И с другими ребятишками тоже играли, да?

— Мм...

— И вам ведь весело было, да?..

И поскольку взрослые никак не могут уяснить, что некоторые дети форменные идиоты, то и этот разговор велся у нас на высочайшем уровне Фредди II, а потом я просто взял да и ушел от них, устроился на коленях перед телевизором и нажал кнопку «включить», потому что знал, что будут показывать мультик про кузнечика Тимми. Но не успел я на пару минут погрузиться в действие, как раздался звонок в дверь.

— Не посмотришь, Финн, кто это? Вроде снизу звонили?

Звонили с площадки. Это был дядя Тур, который вообще-то редко к нам заходил, хоть и работал неподалеку, в частности, в «Подкове», которую нам видно было из кухонного окна, но вот сейчас у него было к нам одно дельце, как он выразился, стоя в дверях в своем официантском одеянии, с подспиртованной улыбкой и уложенными волнами набрильянтиненными светлыми волосами:

— Ну что, Финн, радуешься небось, что скоро Рождество?

— Ну да... это же сегодня.

— Да, сегодня, конечно.

— А, это ты? — сказала мамка за моей спиной, поправив сережку в ухе и окинув гостя критическим взглядом, который — как и мой — отметил, что у означенного гостя не было ни единого подарка, пустые руки; в этом весь дядя Тур, который мог подарить мне на Рождество дорогущие лыжи, а на следующий год вообще ничего, потому что был гол как сокол, как он прямо и признавался со всем своим жемчужно-белым обаянием. Мама говаривала, что из их семьи так и не повзрослел один дядя Тур, неважно, сколько ему уж стукнуло лет, и она, пожалуй, была права, сколько я его знал, он всегда был мне будто ровесник. А сейчас он зашел, чтобы забрать нас с собой, сказал он, машина ждет на улице.

— Какая машина?

— Такси.

Мамка бросилась к балконной двери.

— Ты что, совсем чокнулся, оставил там такси ждать с включенным счетчиком?

— А что, вы этого не стоите? — с ангельской невинностью спросил Тур, оглядевшись по сторонам и одобрив кивком и обои, и диван, и елку, и, наверное, особенно телевизор, который мамка тотчас же выключила и встала, загораживая экран: руки в боки и стальной взгляд.

— Это вы с Бьярне сговорились?

Ну и получилось как обычно: дядя Тур плюхнулся с размаху на диван, сидел, вздыхая и теребя стрелку на своих териленовых брюках, потом стал сосредоточенно поправлять часы с браслетом, которые слишком высоко съехали на запястье.

— Да, — сознался он и бросил взгляд на циферблат.

— Мы же это уже обсудили, — укоризненно сказала мать.

— Да, — повторил дядя Тур и покосился на меня; решил было, что нужно бы улыбнуться, улыбнулся, опять посерьезнел и продолжал сидеть, будто просто пребывание его в комнате уже само по себе служило аргументом. Мамка больше ничего не сказала, но я видел по выражению ее лица, что она не только владеет ситуацией, но, пожалуй, даже наслаждается ею. Она зашла в спальню и вернулась с кошельком.

— За такси-то тебе ведь нечем заплатить, так?

— Э-э... нечем, — сказал дядя Тур и опять стал разглядывать обои.

— На. Поздравь всех от нас, надеюсь, вы хорошо повеселитесь.

Тур поднялся с дивана.

— Ладно, сеструха, твоя взяла. Как всегда.

Он поднял кверху большой палец, сграбастал купюру и пошел было в прихожую. Но тут ему пришла в голову еще одна мысль.

— Э... может, познакомишь меня с девчонкой, раз уж я здесь?

— Она купается, — коротко ответила мать, и дядя Тур в замешательстве вновь опустил глаза на свой праздничный наряд.

— Эх, надо мне было, конечно, подарок ей какой-нибудь принести.

— Да, надо было.

Прошло еще несколько неловких секунд, но тут дядя Тур продемонстрировал нам один из своих коронных номеров — прошелся по линолеуму чечеткой, потом склонился ко мне и стал боксировать понарошку:

— Уходи от джеба, парень, от джеба уходи...

Потом открыл дверь, сказал «ну ладно, веселого Рождества» и побежал вниз по лестнице.

— Черт знает что, — сказала мамка, устремившись было на кухню; но обернулась, вернулась в комнату и сказала таким тоном, будто речь шла об экипировке элитных войск:

— Идем, Финн, пора тебе приодеться, и в этом году ты будешь наряднее, чем всегда, оба будете нарядными, ты и Линда.

Мы извлекли из воды Линду, которая к тому времени успела изрядно остыть, вся дрожала и стучала зубами. Но когда мамка, вытирая ее, пощекотала через полотенце, она рассмеялась, такими почти беззвучными трелями, которые мы до этого слышали всего один раз. И мы действительно нарядились как франты, только шевелиться было немножко неудобно. Линде-то что, она и так не много двигалась. Но я не мог спокойно усидеть за едой, а ели мы и сегодня на кухне, в этом году не свиные ребрышки, а запеченное свиное жаркое под соусом, соуса много было. Читать на подарках, кому какой, досталось мне, поскольку я в нашей семье читаю лучше всех. Интересно, как вдруг видишь истинную картину мира, когда вот так стоишь с накрахмаленным воротничком, натирающим тебе шею, у сияющей огнями елки и читаешь надписи на свертках, и ведешь учет тех, на кого можно положиться в этом мире, а на кого — нет. Бабушка, например, в этом году в лепешку не разбивалась: Линде и мне досталось по колоде карт, а мамке вообще ничего. Подарки от дяди Бьярне с тетей Марит были как всегда дорогие, но и среди них не нашлось подарка для мамки, а ведь в прежние годы ей дарили хотя бы какую-нибудь тяжеленную декоративную штуковину, стоившую столько, что у мамки самой на нее денег не хватило бы. Только от дяди Оскара все получили что-то сообразное: Линда — пазл, который у нее не получалось сложить, я — лупу с сильным увеличением, а мамка примус. Она на это только фыркнула, а ведь сама говорила, что ей хочется именно такой, когда наш старый приказал долго жить прошлой осенью, во время похода по ягоды. И Кристиан тоже приготовил подарки для всех. Мамке досталось украшение, от чего она сначала пришла в раздражение, потом примолкла и задумалась о чем-то своем. Линда получила коньки на винтах, а я две книжки: восемнадцатый выпуск детективных комиксов из серии «Великолепная пятерка» и справочник «Кто? Что? Где?» за истекший год. В него была вложена закладка и подчеркнуты несколько строк о том, что люди все больше времени тратят на сидение перед телевизором: «Отмечается, что одаренные дети вскоре переходят на книги и журналы, предпочитая проводить свободное время за чтением, а не перед экраном, в то время как интерес менее одаренных детей демонстрирует скорее тенденцию к увеличению времени просмотра передач... »

— Что он хочет этим сказать? — рассердилась мать, вырвала книгу у меня из рук, прочитала, наморщив брови, вернула книжку мне и вновь обратилась к внимательному изучению странного украшения — зайчика, закрывавшего глаза лапками; через лупу дяди Оскара я разглядел цифры «585».

Больше всего подарков досталось Линде, при том и от меня. Но подарки были так себе, в основном одежда, которую нужно было примерять, снимать, надевать, а мы под эти переодевания жевали марципаны и печенье и очень много смеялись, пока Линда не уснула в своей постели со всей этой одеждой и с надетыми на ноги коньками, да у меня и самого уж слипались глаза после всего трех страниц скучной книги от Кристиана, хорошо еще, что в ней была хотя бы фотография Юрия Гагарина, но тут, к сожалению, в комнату зашла мамка со слезами на глазах и прошептала что-то в том духе, что, мол, странно встречать Рождество одним, правда?

Мне на это нечего было ответить, нас вообще-то никогда не было особенно много.

По своему обыкновению, мамка, собираясь со мной пооткровенничать, зашла издалека — в данном случае ее волновало, судачила ли о ней сегодня родня. И только еще через пару дней выяснилась суть новой проблемы. Нас ведь теперь было трое. Линда же еще не ходила в школу, а о том, чтобы бросить работу в обувном, не могло быть и речи, наоборот, дело шло к тому, что придется работать на полную ставку.

В детском саду на пустыре за церковью нам отказали, да, возможно, к весне там освободится место, но до тех-то пор как нам быть? Но и этот вопрос был не ко мне, тем более, мать уже нашла выход из положения.

— Ну, как я выгляжу? — спросила она на четвертый день святок, днем, в четвертом часу. Мамка накрасилась и надела платье, которое обычно носила на работу в обувном, теперь она еще и накинула сверху лучшее из своих двух пальто, попросила меня последить за Линдой и пошла по соседям, начав с первого этажа в первом корпусе; она звонила в каждую дверь, желала всем счастливого Рождества и спрашивала, не согласится ли кто-нибудь до лета присматривать по пять-шесть часов в день за маленькой девочкой? И уже в седьмом корпусе она нашла нужного человека, это была девушка двадцати одного года по имени Эва Марлене, мы ее потом звали просто Марленой; по вечерам она работала официанткой в парке на территории крепости Акерсхус, а днем отсыпалась дома у родителей. Марлене нам показалась достаточно приятной, хотя когда она зашла к нам, Линда сразу же убежала и спряталась.

— Идем, Линда, познакомься с Эвой Марлене, ты будешь оставаться с ней, пока я на работе.

Однако увещевания не подействовали, и я не бросил бы в нее камня: ее пасанули от одной мамаши к другой, и не успела она привыкнуть к номеру два, как заявляется тетка номер три. Но Марлене, которая на первый взгляд могла показаться туманной особой в поисках замужества, если судить по ее боевой раскраске, оказалась по-мужски приземленной, реалисткой, которая, как ни странно и как я уже говорил, трудилась в той же легкомысленной отрасли, что и дядя Тур, в сфере сказочных услуг, как ее называла мамка, где мечты и безумие составляли две стороны одной медали.

— Ну ничего, она ко мне привыкнет, — сказала Марлене, обращаясь к одеялу, под которым спряталась Линда, и перешла к изучению обстановки, по-видимому, чтобы составить для себя представление о том, каково ей будет проводить целые дни здесь, у нас. — Я старшая из четырех детей, привыкла с малышней возиться.

— Боюсь, она у нас надолго не задержится, — сказала мамка взбудораженно, когда Марлене, выпив три чашки кофе, уже удалилась восвояси; мамка имела в виду и ее брачный настрой, и что она такая приятная в общении. — Надеюсь, хоть до марта у нас продержится... Да, если уж нам очень повезет...

Ну и далее по кругу, потому что из всякой удачи произрастает новая проблема. Вот так и закончился год Берлинской стены и телевизора, и прежде всего — год Юрия Гагарина, год, начавшийся как все остальные годы, но по стечению двух прозаических обстоятельств, как то — желания отремонтировать квартиру и бедности, превративший мамку из вдовы-разведенки в хозяйку комнаты под наем и мать-одиночку с двумя детьми, а меня — из единственного ребенка в семье в брата, делящего с сестрой двухэтажную кровать; это не говоря уж о том, что этот год мог значить для Линды. Но сие нам было пока неведомо. И вообще, не много есть на свете вещей, которые нам дано понять; и если уж начистоту, можно только благодарить Бога, как любит говаривать мамка, что, как правило, он дарует нам такое понимание порциями.