Чудовы луга

Глава 30

— Ццц…

Чудовы старейшины выглядели точно так же, как и остальная чудь. Маленькие, встрепанные, с растянутыми до ушей ртами на лупоглазых лицах.

Радо стоял впереди, бесстрашно разглядывал мелких нетварей, время от времени потирая бок — Котя ткнула его хорошенько.

И на удачу. На яростные вопли драконида сразу чудь набежала. А не то бродили бы еще невесть сколько времени. Или Тальен пришиб бы ее под горячую руку.

— Покажите нам дуб, — Радо вынул из кошеля золотую авру, повертел перед малышами. — Мы заплатим.

Старейшины залопотали что-то между собой, часто кивая. Потом самый всклокоченный, с мелкими зелеными бусинами в гнезде волос, требовательно протянул сухую лапку.

Взял блестящий кругляш, оглядел, надкусил. Потом снова повертел перед глазами.

Котя отчетливо видела зеленые тягучие потеки на жарком золоте.

— Ццц!

Ядовитые! Серебро бы разъело поди, а золоту хоть бы хны.

Старейшина вразвалочку подковылял, вцепился в кошель.

Тальен без возражений отдал оставшиеся монеты.

— К дубу, дубу ведите, — нетерпеливо повторил он.

Истинно нелюди, подумала Котя. Служат своему колдуну, а папашку его готовы за золото людям на растерзание отдать.

Это потому что родства не различают, как гадюки или лягухи.

К счастью для нас с Радо.

— Не вецем, — проскрипел чуд в бусинах. — Холоцно. Покаццццем.

— Так покажите.

Чуд прищурил свои плошки и они сделались, как у змеюки.

— Сцамое дорогое.

— И что это? — Тальен тоже прищурился, приобретя внезапное сходство с нетварью. — Золота мало?

— Сцамое дорогое. И она, — чуд потыкал пальчиком. — Сцамое дорогоеццц.

— Ну у тебя, предположим, самое дорогое — это девство, — заметил Тальен, оглянувшись на Котю. — Эх, надо было раньше расстаться с этакой драгоценностью.

Девушка смолчала, закусив губу.

Чуд пялился на Радо, змеиные щелки сделались совсем узкими, черными.

Котю мороз продрал по спине, хотя влажно и жарко было, как в бане.

Рыцарь не отводил глаз, потом шагнул вдруг вперед, чудята попятились все, кроме самого главного.

— Черт с вами, — выдохнул Тальен и поднес руки к пряжке ремня.

Котя зажала себе рот, глядя в ужасе.

Изукрашенный бляхами рыцарский ремень падает наземь. Остается только простой кожаный, с мечом в ножнах. Позолоченные шпоры.

Одна. Вторая.

Чудята молча смотрели.

Радо оглянулся. Бледное, покрытое испариной лицо не выражало ничего.

Шпоры и рыцарский пояс отдать! Да как он решился на такое!

— Ну, — сказал он. — Давай. Самое дорогое.

Котя воровато, пряча глаза, приблизилась к груде металла и пристроила с краю дареное зеркальце.

— Ай-яй-яй! — взвыла Ланка, перекрывая доносящийся сквозь запертую дверь разбойничий хор. — Мамочки, рожаю!

Она даже не попробовала поспать, как велела ей Ласточка, скулила и хныкала всю ночь, не давая спать лорду. А теперь завопила, корчась на подстилке.

— Ай! Ой-ей! Рожаю, рожаю, взаправду рожаю, тетенька-а!

Голос у нее был звонкий, хороший голос. Она, наверное, пела хорошо.

Ласточка отложила непереплетенные листы, поднялась, морщась от колючих мурашек в затекших ногах, подошла к девице.

— Ну что ты там рожаешь, дай-ка гляну. На спину ляг.

— Ой, болит, спина болит! Ой, тетенька, я прям чувствую, идет уже! Прям лезет, уже совсем, мамочки, господи, больно-то как!

Ласточка вытащила руку из мокрых юбок.

— Воды отошли, но рожать ты еще не начинала. Лежи себе смирно на боку, или на четыре становись, как псица, все полегче будет. И дыши — смотри на меня — вот так дыши, ну ка?

Ласточка показала, как дышать, Ланка засопела старательно, всхлипывая.

— И не бойся, все у тебя путем. Бабы к родам знаешь, как хорошо приспособлены? А ты — лучше многих, молодая, здоровая, бедра широкие…

— Дите-то правильно лежит?

Ланка с Ласточкой одинаково вздрогнули, уставившись на кучу мешков и тряпок, в которой потерялся старостержский лорд. Зашуршала солома.

— Дите, спрашиваю, правильно расположено?

— Правильно, милорд, все правильно, все как надо идет. — Ласточка обмахнулась большим пальцем, чтоб не сглазить, поднялась с колен и подошла к Раделю. — Всем бы так рожать. Как милорд себя чувствует?

Потрогала Раделю лоб, пощупала под челюстью. На бледной коже выступила испарина, действие марева закончилось.

— Я свою Лару сам на руки принял, — похвастался лорд. — Застряли мы у Рандов на Волоках, Нержель поднялся от дождей… помнишь, какой буран был четыре года назад?

— Еще бы не помнить. Столько крыш посносило. Я помню, как вы в город с малышкой въехали, по размытым улицам. Вокруг разгром, а вы с леди Диттой аж светитесь.

— Помнишь, да? — лорд разулыбался, треснула корочка на губах. — Я и после Дитту за руку держал, когда она прошлой зимой Рамиро рожала.

— Дай бог миледи такого счастья еще много раз.

Внизу, в зале, голосили разбойники. Во дворе плясали или дрались. В трубе выл ветер, огонь едва шевелился среди торфяной трухи. Пахло кислым дымом.

— Сейчас повязку поменяем, — сказала Ласточка. — Милорду что-нибудь требуется? Накапать еще чудова молочка?

— Лорду твоему горшок требуется. И воды простой напиться. А с молочком этим обождем пока. Не след мне привыкать к мороку. Не помер — и хорошо, а там по старинке как-нибудь справимся.

Он прав, думала Ласточка, пока руки выполняли привычные действия. Капелька на язык — и нет ни усталости, ни боли, годы долой, голова легка и взгляд ясен. Ласточке не помешала бы эта капелька — чтобы спину не ломило, чтобы не щипало глаза, чтобы сбросить одурь недосыпа… а через полчетверти еще капельку, а потом еще, а потом еще…

Она помотала головой и тут же пожалела об этом. Глухая ночь. Каевы люди гуляют. Утром штурм. Чем закончится, даже думать неохота. Ничего, в могиле наспимся.

— Ыыыыы! — подвывала Ланка. — Господи боже, за что мне наказание такое, мамочки мои!

Она стояла на коленках, повиснув на перекошенной стойке для оружия, и покачивалась из стороны в сторону.

— Это не наказание, а обычное для бабы дело, — Ласточка передвинула светильник поближе. — Рожать ты, дай бог, через полчетверти начнешь.

— А ты, тетенька, сама-то рожала?

Огонек гнулся и плясал от сквозняка, ласточкина тень, горбатая, как горгулья, раскачивалась на стене.

— Нет, Лана, не рожала. Но сестры вашей навидалась немало, и деток немало приняла, так что слушай старую мудрую тетеньку, и все будет хорошо.

— Ой-ей-ей, молочка бы мне, тетенька! Сил нет терпеть.

— Правда, дай ей зелья, — подал голос лорд Радель.

— Не дам, милорд. Ничего сверх того, что женщина вытерпеть может, с ней не происходит. Если что пойдет не так — тогда дам.

— Злая ты, тетенька! Не ты Каю ребеночка рожаешь, вот и ревнуешь.

Ласточка хмыкнула.

— Кай наш дурень еще, чтоб спасибо тебе за ребеночка сказать. Живы будем — разберемся, кто кому за что спасибо скажет.

— Он-то, может, и дурень, а ты-то… ой-ей-еоооой! Что б тебя так же скрючило, тетенька!

Ласточка снова хмыкнула, переворачивая лист.

Ланка взвыла с новой силой:

— Ай, разорвет он меня изнутри, как бог свят, разорвет! От демона же ребеночеееек!

Ласточка поморщилась.

— Что за чушь. Никакой Кай не демон, человек он. Кровь у него красная, и солю носит. Ты же сама лорду говорила. Он в церковь ходил со мной.

— Демон, демон! Взглядом леденит, Шиммель ему отеееец! Разорвет меня его отродье! Изнутри проест!

— Ну, тогда чудье молочко тебе вообще нельзя. Так ты у нас вроде мученица получаешься, а демонские милости известно куда приведут.

— А милорд-то пиииил! И ты пила!

— А с милорда спрос другой. Он как в сознание пришел, так сразу отказался. А я проверяла, можно ли милорду. Ланка, будешь нести бред, головой в ведро макну. Хочешь головой в ведро?

Ланка, упершись лбом в доски, тихонько скулила.

В пару ей выл ветер, одиноко и особо жалостно. Разбойники, вроде, угомонились.

— Милорд, — Ласточка, повернувшись от света, потерла пальцем лоб между бровей. — Не подскажете ли мне, милорд, где принял кончину святой Авва Старосольский?

— Где-то в наших краях, — Радель поворочался на мешках, устариваясь поудобнее. — Тело привезли в Проречь в пчелиной колоде, когда ее вскрыли, оно оказалось нетленно. Отец рассказывал, был большой шум, Маренги собственного святого заполучили. Я тогда как раз в Оке Гор служил, оруженосцем у сэна Лобо. А что ты его вспомнила?

— Почитайте это, милорд.

Ласточка передала Раделю пергаменты и перенесла поближе светильник.

Ланка затихла, улеглась на подстилку, свернувшись клубком. Ее отпустило, не надолго, конечно. Ветер тоже утих, стало слышно, как наружи кричат вороны.

Еще одна ночь прошла.

Сунув пару брикетов на уголья, лекарка помахала фартуком, раздувая.

— Милорд, укройтесь получше, проветрим немножко. Дышать у нас нечем. И ты, Ланка, укройся.

Отошла к окну, сдернула рогожу, отворила перекошенный ставень. Небо было цвета старого шелка, цвета жемчуга над заснеженными крышами, над горбом осыпавшейся башни. Провал двора полон ледяного тумана, в воздухе морозная взвесь, синее и серое глубоко внизу, пепельно-розовое, золоченое над краем стены.

Солнышко выглянуло, нежданный гость. От свежего воздуха закружилась голова.

Глубоко под туманом, на дне двора, чернели полосы грязи. Ночью тут катали телеги, что ли?

— Слушай, — сказал из комнаты Радель. — Это же конфетка. Сахарный пирог. И я его так подам, что церковники слопают и еще попросят. Оно и Соледаго убедит. И Маренга, если постараться.

Ласточка повернулась к говорившему. Холодный воздух потек ей за шиворот. Светлое утро стояло перед глазами, и она, как ни смаргивала, не могла разглядеть лица Раделя.

— Конечно, старый вояка Кавен в гробу перевернется, — говорил тот, шурша пергаментом. — Но нам надо думать о живых. Наш Вентиска — это прямо таки кара божья, ниспосланная на головы убийц святого старца. А? Звучит неплохо.

Ласточка молчала, боясь спугнуть удачу.

— Ну-ка, позови его ко мне, — велел лорд. — Скажи охранникам за дверью, если парень пьян, пусть принесут его. — Бледная рука сжалась в кулак. — И пусть готовят белый флаг. Переговоры. Я сам поговорю с Мэлом.

Глубоко внизу, во дворе, кто-то закричал. Неразборчиво, кажется, по-найльски. Затрубил рожок.

Ласточка выглянула — сквозь туман, по внутренней галерее стены, словно рыбы в илистой воде, проносились белые тени. Одна, другая… третья.

Крики внизу. Коротко взлаяла собака.

— Что там? — спросил Радель.

Пересекая следы тележных колес, по двору бежал человек. Белая тень — с галереи или откуда еще — нагнала его, опрокинула ничком, сорвалась дальше. Белая на белом, почти не видно.

Под стеной донжона пробежали еще двое, черные, с мечами. Ува-увауваааааааа, выл рожок. Кричали по-найльски.

— А-ай! — откликнулась Ланка. — Ай, мамочки! Ай, не могу!

— Там урсино, — сказала Ласточка, повернувшись в комнату, но голос потонул в воплях.

Радель ее не услышал.

Когда Мэлвир выбрался из шатра, уже рассветало. Энебро давно ушел, а молодой рыцарь долго сидел без сна, думая о предстоящем штурме.

За несколько долгих недель он уже свыкся с мыслью о том, что каждую часть победы, даже самую маленькую, приходится выгрызать зубами. Никакого геройства. Никакой славы. Только унылая постоянная работа.

Мельник, пахарь, жнец, любой крестьянин или ремесленник поняли бы его.

В уме он разделил приготовления по борьбе с разбойниками на множество мелких частей. Закончив одну, тяжелую и нудную, следовало переходить к следующей. И так — до конца.

Соледаго окинул взглядом просыпающийся лагерь. Шатры, наспех разгруженные телеги, пятна погасших кострищ. Тянуло холодным ветром с Лисицы, медленно несущей темные воды вдоль пологого берега. Ровно шумели сосны на левом, высоком и отвесном, источенном ласточкиными норами. На торчащих балках заснеженной пристани лениво переговаривались две галки.

Он вспомнил красивое и надменное лицо Тальена, поморщился. Дезертирство с поля боя каралось повешением. Что вступило в голову гордому и надменному дракониду, если он позволил себе поступить подобным образом…

Черт его разберет. Предатель.

Вереть, углами и зубцами башен проступавшая в тумане, местами уже была подцвечена лучами восходящего солнца. Дневное светило, яркое, праздничное, проглядывало сквозь седую взвесь, расплываясь по ней топленым золотом. Оранжевые лучи окаймляли тяжелую, смутно видимую громаду крепости.

Туман все наползал, уплотнялся, поднимаясь с реки и из низин, солнце полосовало его, как мечом. Башни и стены вдруг засияли таким нестерпимым светом, каким горит во время святой мессы чаша священника.

Мэлвир сморгнул, прогоняя резь в глазах.

Странно.

Вереть, разбойничье гнездо, нора каторжников и душегубов…

Золотое сияние сбивало с толку, превращая суровую северную крепость в ангельский город из детских сказок.

Это нечестно, подумал рыцарь. Нечестно, когда нельзя понять, что перед тобой — твердыня зла или замок небесных жителей.

Нечестно.

Холодное ноябрьское солнце поднималось все выше. Ветви облетевших деревьев обволокло золотым, алым, багряным.

День Цветения.

Сегодня мы покончим с той мерзостью и возрадуемся.

Наполненная негреющим светом ладья всплывала по серым волнам. Снег, слабый и местами прорванный, лежал на взгорках и ровной земле, на палых листьях, на скатах крыш.

«Возвеселитесь, живые и мертвые…сила, слава на небесах и для праведных вечная радость…».

Пахло морозным воздухом, тлеющей листвой, угольями от костра. Речной засыпающей водой, дохлыми перловицами, известью.

От Верети, по развороченному осадными башнями полю двигался ровным шагом всадник на светлой лошади. Вот он попал в косой сноп солнечных лучей, шею и голову лошади окрасило розовым и золотым. Блеснуло стремя, пряжка на поясе, полосы металла на наруче. Серые или седые волосы свисали на плечи, кольчужный капюшон откинут.

На мгновение у Мэлвира мелькнула шальная мысль, что это сам демон Шиммель, полновластный хозяин окрестных лугов и болот, едет сразиться с ним в поединке.

Однако лошадь и всадник заехали в глубину тумана и пропали, как не было.

Даже глухой стук копыт сделался не слышен, только базарили галки и жалостно нудел отчитываемый оруженосец у какого-то из рыцарских шатров.