Чужая истина. Книга вторая

* * *

Дорога на Лониано жила, свежую коричневую грязь месили десятки ног. Остановившись на пологом склоне, обозревая город и кривую тесную гавань, Эйден решил туда не заходить. В сторону Вала явно ходило достаточно народу, чтобы было кому предложить лишнее. Уже приближаясь к предместьям военного лагеря, он нашёл и полевой госпиталь, и ушлого лекаря, торгующего с телеги. Тот сразу признал коллегу и конкурента, расспросил, рассказал, выкупил по сходной цене всё, что хотел иметь и мог себе позволить. Тюки самого разного сырья, кое-какая алхимическая посуда, готовые снадобья — перешли из рук в руки, к удовлетворению обеих сторон. Эйден не сомневался, что сумеет сбыть здесь всё необходимое, обменяв громоздкие вещи на расположение и сведения, ведь рядом со скоплениями вояк всегда бывали и понимающие, мирные, торговые люди. Однако самого ценного, не поднимающегося слишком высоко над бортами телеги, что тянул Ушастый, он не продал. Как и самого осла, снова сильного, красивого и на редкость длинноухого, хотя покупатель, удвоивший своё движимое имущество за утро, готов был дать хорошие деньги.

— Тебе бы уже не осла впрягать, а целого тяжеловоза. Поищи в Лониано, — советовал Эйден, вспоминая мощного Желтка. — Или у кавалеристов выкупи какую клячу, старенькую под седло, но способную потянуть.

— Да-а… Я ж почему сам тележку пру? Не разумею что ли? Денег ведь хватает, сам видел. Тут непаханое поле, ежели мазями торгуешь. Или саванами. Или же задом. Бравые защитники выели сначала овец, потом коров, за ними волов, опосля и коней. Только у офицеров лошадки-то и остались, но они не дадуть. Найму кого прохожего, допереть до города, там у меня домик, много добра не бывает. Но самому чуть не каждый день от побережья в гору таскать — устанешь. А то может всё ж уступи мне ишака, а? У тебя пара вьюков всего, через плечо и кинешь. У молодого-богатого шаг лёгок.

— Хром я, на ноги невезуч. И к зверушкам привязан. Даже и к этому. — Осёл, почуяв, что речь о нём, а может просто застоявшись, испуганно затопал на месте. Косясь назад и вниз, закричал мерзко, как только и умел.

— Испужался букашки какой мелкой. Смотри, вот так и лягнёт сдуру.

— Не лягнёт. Он и змей жрал, не кашлял, и собак гонял.

— Ну бывай. Не хромай.

— И ты. Под горку осторожнее иди, не покатись с награбленным.

Разжившись кроме серебра ещё и информацией, Эйден шёл, уже зная, куда идти следует. Оплывать Вал морем было опасно, сардийцы могли встретить и юркое рыбацкое судёнышко. Да и большую воду он попросту не любил, опасался, тем более в такие ветра. Миновать два массива непрерывных укреплений, пройдя карсов и наёмников Редакара, казалось невозможным. Если смотреть на подобное впервые и издалека. Вблизи же любой нерушимый заслон и суровая дисциплина могли оказаться ворохом хлама, погрязшим в прорехах и разгильдяйстве. У южной оконечности перешейка, там, где частокол уходил в воду по крутой насыпи, и размещался нужный ему, присоветованный разговорчивым лекарем, пост.

— Я не продам осла, командир. И собак тоже не продам. Они мне нужны. — Эйден стоял в бревенчатом срубе с толстенными стенами и крошечными горизонтальными оконцами, что служил самым крайним южным фортом. Офицер, молодой печальный мужчина, одетый во множество слоёв потрёпанных одежд, смотрел сквозь него, через открытую дверь, вроде бы на оставленных во дворе животных. — А ежели вдруг тебя озноб бьёт, ну так, всякое ведь бывает, то тут я как раз помогу.

— Осёл знакомый. — Лейтенант был болен, вроде бы не слишком серьёзно, но прямо сидеть не мог, тяжело опирался на стол. — Где взял?

— Достался случайно, встретил по дороге.

— Сейчас кликну караул. Придержат, прижмут, спросят настойчивее. Я ведь эту тварь помню. Зверюга саггио. И хрен бы старый кому её отдал. А за грабёж жреца рубят руки. За его убийство — под ним и закопают.

— Я его и закопал. Как положено. Уж ты мне поверь, я в этом понимаю. — Эйден сел, не дожидаясь приглашения, на длинную дубовую скамью. Рассказал о том, как обнаружил давно иссохшего старика со свёрнутой шеей, как схоронил его, глубоко и надёжно, с камнями и молитвой извечному Лему. — Там крикуна этого и подобрал. Он идти не хотел сначала, копытами грозил, кусался. Я не серчал. Зверь верный, разумный. Имеет право скорбеть.

— Жаль деда. — Офицер, похоже, удовлетворился рассказом, смотрел на осла печально. А может просто сам страдал собственной хворью. — Он почти всё это время с нами был, помогал, подсказывал. Только пару месяцев назад уехал, как дошли вести от Маньяри. Направлялся в Высокую рощу, собрать других жрецов, да поехать с ними… как он это сказал… воззвать к разуму. Как-то так. Вот тебе и подмога городу. Отряд стариканов с грязными волосами. И тот не доехал. А никого более не отрядили. Оставить Вал неможно. — Последнюю фразу он будто бы сплюнул. Не зло, а устало, нехотя. Кинул взгляд на приставную лестницу, ведущую во второй этаж деревянного форта, там кто-то негромко копошился, а после осмотрел, наконец, и самого Эйдена. — А это что? Не твоё ведь. Нашёл?

— Трость Амато. И этот тоже пал. На моих глазах, от рук бандитов, при погроме города. Вслепую уложил пару человек. Умирая — смеялся.

— Да что ж… Все они там поумирали что ли?

Какое-то время лейтенант расспрашивал о состоянии Маньяри, о последних событиях, обстоятельствах, настроениях. Много нового он не услышал, но слушал внимательно. Вести, пусть и доходили каждую неделю, всегда были противоречивыми, разрозненными и запоздалыми. Эйден рассказывал спокойно и обстоятельно, хотя, вспоминая всё это молча, ворочался не одну бессонную ночь. Убедительное слово, средство от озноба и жара на чистом спирту, а ещё невысокий столбик золотых монет — сделали своё дело.

— Редакарская марка. — Молодой офицер разложил перед собой столбик золота движением пальца. Снова глянул на лестницу, думая, должно быть, стоит ли с кем-то делиться. — Худшая монета на свете. Пока она в чужих руках. — Он поднёс толстенький золотой кругляш ближе к лицу, плюнул вязко. Потом утёр монету о один из отворотов многих одежд. Глубокая чеканка, зубчатая стена Редакара, блеснула в полумраке, полированная сотнями рук. — С последним ливнем открыло дверку под крутым берегом. Оползнем снесло часть частокола, подсыпало в ров, пока не починили. Пройдёшь ниже по осыпи, там глина, потом камнями. Тебе покажут. Не потопи ослика.

— Старшо́й! — Часовой на вышке говорил на бирнийском с акцентом, очень многих слов не понимал, но хорошо изъяснялся жестами. — Там! Там.

— Что «там», обезьяна безродная? Что машешь ручонками? Ага, ухи. Зубы. Ну ты ещё полай мне. — Когда смуглый парень с вышки действительно пару раз тявкнул, редакарский десятник зашёлся хохотом. Даже передумал бить иностранца. Поругиваясь сквозь зубы, полез вверх по лестнице, посмотреть. — Ага. Действительно. Хорошо показал. Как-бы это… бродячий цирк, вот. Цирк это, запомнил? Чтобы в следующий раз так и кричал мне — цирк. Когда снова подобное увидишь. Я вот даже не удивлюсь. Эгей! Третий пост! Калитку откупорить, кинуть мостки. Да побольше. Цирк с белым флагом.

Часть стены из вертикальных, заострённых сверху брёвен, монолитная и непоколебимая с виду, ровно отъехала в сторону. В проёме показались солдатские любопытствующие лица разных оттенков. Ухмыляясь и болтая, вынесли дощатые щиты, кинули через ров. Вперёд вышел важный десятник с каменно-серьёзным лицом.

— Нормально. Пойдёт. — Оценил он щиты, потопав, пройдя из стороны в сторону. — Заходи, артист, — обратился он к Эйдену, — но псов держи крепко. У меня тут куры. Удавят — удавлю.

Пройти оказалось ну очень просто. Его проводили подальше от первой линии укреплений, мимо курятника, свинарника и плотно набитых в тесную загородку овец. Видимо здесь, на самом краю редакарских укреплений, был свой скотный двор, максимально удалённый от позиций командования из-за своего шума и запахов. Миновав ещё пару рвов и частоколов, здесь мостки лежали почти всегда, Эйдена привели к чину постарше. Тут он и изложил суть дела. Суть была нехитра. Никем не уполномоченный, не имевший никаких посланий или приказов, он шёл сам, по личному своему разумению, и хотел видеть самого высокого командира. Лично. Пришлось не раз повторить и немало подождать, но золото снова сделало своё дело, чрезвычайно верно, надёжно, точно и своевременно.

— Входи-входи, присаживайся, не тушуйся. — Раос выглядел сразу радушно-заинтересованным и вкрадчиво-опасным. Здоровый, как бык, если говорить о физической мощи, он был при этом тяжело болен. Часть лица его, нос и уголок рта, скрывала повязка из кожаных ремней и красного шёлка. — Доложили, будто карская кавалерия наступает. Шутники, мать их етить. Смеются, мол, соседи поиздержались, в бой идут на ослах с собаками. А как сказали про белый флаг — аж испугался. Неужто, думаю, сдаются? Ты как прошёл, мастер Эйден?

— Не думал, что имел честь познакомиться ранее… — Эйден был удивлён, но раз пока всё складывалось так удачно, действительно не тушевался. — Должно быть, лечил вас когда-то? Сам не упомню, но приметить меня, как соратника, как солдата, едва ли мог кто-то так высоко.

— Никаких «вы», я тут один. И вопросы задаю только я. Один.

— Прошу простить. Прошёл легко. Вежливо попросив. Ровно также пустили и сюда, к тебе. Золото и учтивость проведут там, где не пройти верхом. Даже при лёгкой нехватке оных.

— Ладно-ладно. Расшаркался. Вежлив. Я не серчал. Давно бы уж подали пива, видят же — гость. И дело к обеду. Ну что за ленивые девчонки? — Раос хлопнул по столу, из-за полога за ним выскочили две девушки, в открытую дверь заглянули стражники. Все одинаково робкие, с заранее виноватым видом. Командующий нетерпеливо взмахнул рукой, прогоняя наёмников и показывая на возмутительно пустой стол. — Вот, как немного не в духе, слетаются всеми на каждый чих. Чем раздражают ещё и больше. Уж и пёрнуть страшно, подымут пару тыщ по тревоге.

Пока накрывали стол, Раос лениво рассуждал о погоде, настроении и их взаимосвязи. Эйден украдкой разглядывал обстановку полузамка-полушатра, отмечая яркие излишества, крикливую роскошь полотен, гобеленов и драпировок, их контраст с суровой функциональностью тёсаного камня и толстенных дубовых колонн. И здесь, и на карской стороне, тысячи вековых дубов нашли свою смерть.

— Думаешь, тут было покрасивее, пока мы не пришли, верно? — Раос не стараясь подмечал взгляды и мысли. Взяв с блюда хорошо зажаренную перепёлку, макнул её в чесночный соус, и стал аккуратно отщипывать зубами небольшие кусочки. — И это правда. Деревья были хороши, так массивны, величественны. Держи птичку. — Он подвинул блюдо ближе к гостю. — У ваших есть какая-то поговорка про лесорубов. Так вот это, — здоровяк стукнул кулаком по колонне, наотмашь, без заметных усилий, но в зале загудело, — и есть щепки. И есть не только они. И уж долго летят.

— Я сам не сказал бы лучше. — Подвернув неторопливо рукава, Эйден тоже принялся за еду. Куропатки выглядели прекрасно, но мясом птицы его было не удивить. Разломив пополам ещё горячий пирог и найдя там сало с бобами, он с удовольствием зажевал. — Не прими мои слова за лесть, радушный хозяин, но ты — настоящий образец, не только гостеприимства, но и проницательности. И не только их.

— Лесть, ежели достаточно искусна, от правды неотличима. Как любая хорошая ложь, она должна из правда произрастать. Ты вот говоришь правильно. Ведь я искренне рад принимать тебя, и чему обязан такой радости — понимаю вполне отчётливо. И про… образцы… готов послушать. — Он потянул пальцы к запечённой рыбе, белое мясо рассыпа́лось в руках. — Излагай. Можно не кратко.

— Мне позволено будет и спрашивать?

— Уже спросил. Продолжай.

— Зайду с того края, который мне лучше знаком. Прежде, чем просить услуги или совета, разумно и самому что-то предложить. Попытаться дать. Пусть даже у меня не так много, как хотелось бы самому. — Запивая пирог вином, добрым сардийским, какого не пил давненько, Эйден в красках и подробностях рассказал о молодом воришке, что пытался пробраться в их мельницу и в итоге сбежал без уха. Потом о других своих пациентах, терпеливых и не слишком, и просто о разных профессиональных наблюдениях. При Маньяри было что наблюдать. Завершая предисловие, он упомянул и карского лейтенанта, одетого теплее, чем следовало бы, и с трудом держащегося за стол. — А теперь, отвлекаясь ненадолго от своей истории, я спрошу о твоей. И позволю себе напомнить, лекарю стоит отвечать честно и открыто или не отвечать вовсе. Те девушки, что пекут столь чудесные пироги, с тобою давно? Больше месяца? Ты ведь пользуешь их не только кухарками, верно?

— Конечно. — Мрачно подтвердил Раос. Он перестал жевать на секунду, тяжело посмотрел в сторону. — Значит они, поганки. Не зря я тех, предыдущих, отпустил. Или зря… это ж другие.

— Кого, прости, отпустил?

— Да тех баб, что служили мне ранее. До этих. — Он повозился рукой в районе затылка, распуская узелок. Устало стянул с лица повязку, разглядывая недовольно её испачканную изнанку. Открывшаяся картина не предвещала ничего хорошего. Носа практически не было, белёсый остов неровных хрящей сочился гноем, угол рта тоже гнил, приоткрывая десну и зубы. — Старых шлюх я отпустил с обрыва. Заподозрив, что сие их рук, или не рук, дело. Но ты, мастер, заподозрил именно этих? Сейчас я их выспрошу.

— Подожди. — Эйден остановил встающего было Раоса. Алхимик действовал быстро, уверенно, перехватывая инициативу, чтобы никто другой здесь не торопился. — Успеешь, послушай сперва меня. И не вертись, дай осмотреть. — Он щелкнул пальцами перед лицом кондотьера, привлекая внимание, приказывая повернуться на свет. — Замри.

Участки подкожного жира и лицевых мышц будто таяли, как прошлогодний снег, делая кожу мелкобугристой. Капли сукровицы блестели по краям незаживающей раны, проступая в вечно рвущихся трещинках. Плоть тлела, гнилостный душок ощущался, но далеко не так сильно, как можно было бы ожидать.

— Смотрели уж многие. — Раос говорил негромко и всё ещё не шевелился, подчиняясь указанию медика и надежде. — Сошлись на том, что не проказа. Само собой — не чума. Один пытался прижечь, не помогло, ну так я его тоже прижёг. Говори, что знаешь и думаешь.

— В Маньяри есть это. И люди мрут. Но, ты пойми в чём вся соль, болезней десятки, быть может — сотни. И многие приходят вместе, маскируются одна под другую, перетекают в новые формы, видоизменяются. Да и больные все неравны. От чего именно мрут — никогда точно не знаешь.

— Как сказать. Те, которых спихнул с обрыва, наверняка умерли не от голода.

— Может, зря спихнул. Я не могу утверждать, что виновны шлюхи. Даже не уверен, что это хворь. — Эйден рассказал про Дахаб, про проклятие шепчущего и выжженное клеймо на груди, не уточняя, чья была грудь. — Человек, что поведал мне всё это, хорошо знал тонкую алхимию. И жил с голыми костями много лет.

— А теперь помер?

— Да.

— От этого своего… проклятия?

— От удара саблей.

— Ну… — Раос усмехнулся коротко, он снова владел собой, — такая беда и для наёмника не редкость. Не самая плохая смерть. И ты верил этому человеку? Веришь теперь?

— Не знаю. Не думаю, что всё это было ложью. Но не обязательно лгать намеренно, можно и заблуждаться. А можно и тронуться умом, на фоне пережитого, страданий, пьянства. Несколько причин так же могут срастись, рождая общий непредсказуемый результат. Много ли среди твоих людей больных? Больных схожим образом? Как могла зараза, коли это она, пересечь Вал, все ваши рвы и стены? Чуму разносят крысы, не ветер, как считают многие, а значит…

— Где сейчас артефактик? — Кондотьер, вроде бы слушавший внимательно, остановил поток предположений грозным жестом. — Где Аспен?

— И его знаешь?

— Боги. — Рявкнул Раос. Он хлопнул себя по лицу ладонью так, что из раны аж брызнуло. — А ты всерьёз думал, что ко мне пускают всех подряд? Видал там, за дверью, очередь любопытных бабок, странствующих факиров и торговцев нитками? Дал денег парням, чтобы проводили. — Громкий смех прокатился по округе, пугая людей и животных. Для того и был предназначен. — Ты удивительно наивен, паренёк. А те жадные сукины дети, что стрясли с тебя скудное золотишко, молодцы. Ценности нельзя оставлять простофиле. Все мои посты давно готовы пропустить бородатого артефактика со спутником, конными али с телегой, не проверив — не подняли бы руку ни на кого хоть чуточку схожего. Тебя узнали в лицо, наши видели ещё в Редакаре. Так что, где он?

Простой и прямой план, намерение действовать по обстоятельствам, готовность импровизировать и приспосабливаться… Всё это и изначально выглядело шатко, неубедительно. Теперь, когда ткнули носом, Эйден ещё отчетливее осознавал абсурдную наивность своих надежд. Однако, у него хотя бы были надежды. И нос.

— Наши пути разошлись. В последний раз я видел его… не скажу точно, пару месяцев назад.

— Не вынуждай тянуть слова клещами, парень. Ты мне нравишься, но и клещи у меня есть. Бородатому недомерку я не враг, напротив, уважаю его, как матёрого специалиста, редкого мастера.

— С оценкой не поспоришь. Аспен собирался встретиться с леммасийскими толстосумами и отплыть из гавани Лониано. Не знаю, вышло ли, но с тех пор мы не встречались.

— Вышло. — Недовольно подтвердил Раос, в задумчивости царапая стол птичьей костью. — Здоровенная трирема под флагом Леммаса заходила к ним в порт, как раз два месяца тому. Сардийцы, те, что за Редакар и держат блокаду морем, получили приказ впустить и выпустить. Не трогать, не приближаться. Приказ был от Боргранда, оспаривать никто не решился. Гномы точно были на борту, и много. Я подозревал, что там может быть и маг, но проверить возможности не было. Судно ушло быстро, на вёслах, мимо Редакара и до леммасийских берегов. Моих людей там нет, все заняты здесь.

— Отправишься искать его?

— Ты ведь не думаешь, что я по собственной воле и на свои деньги угнездился в этих холмах? — Кондотьер утёр от жира рот, расстегнул рубаху, вывалив пузо, и откинулся на своём деревянном троне. — Вижу, переживаешь за карских малюток из этого своего притона… то есть хм… приюта. Но ведь я, клянусь честью, ни одного ребятёнка в жизни пальцем не тронул. Карского уж наверняка. И даже если всё и всех брошу, и бегом отправлюсь до Леммаса, а там продолжу бегать обезглавленной курицей, твои тощие сопляки не заметят. Ни холодно, ни жарко. Да, Аспен запомнился мне толковым дядькой, как-то раз подлечил меня от чего-то попроще. И в целом он на знающего походит, внушает, так сказать… Что делать с этим, — Раос шмыгнул двумя провалами ноздрей, звук получился свистящий, резкий, — толком не знаю. Думал, может артефактик знает. Или ты?

Эйден снова, ещё более подробно и обстоятельно, разъяснил всё, что знал и думал о проклятии или болезни. Он и сам не мог быть уверен, что именно носила с собой Мэйбл, как распространяла и сдерживала это, многие годы сохраняя не только жизнь, но даже красоту.

— В конце концов, — подытожил алхимик, — я не знаю даже, зацепило ли это и меня. Зараза может переходить с касанием, дыханием, как угодно. Смотря, что это за зараза. Если же речь о магической технике, что-то связанное с некромантией, быть может, что-то дахабское, в чём я и вовсе не силён… Когда и как проявится, сколько суждено, сколько осталось… Дело случая. Как всегда.

Раос наполнил свой любимый рог густым элем. Отпил задумчиво. Погонял горький напиток за щеками, проглотил, ощущая, как глоток устраивается в объёмном животе. Указал толстым пальцем на собеседника.

— Так и знал. Так и знал, что вы, грязное колдуньё, ещё и гадкие мужеложцы. — Он расхохотался, прогоняя уныние и оповещая лагерь, что унывать не думал. — Оттарабанил, значит, какого-то старого дахаба, а всем теперь страдай. Ну или он тебя. Кто вас, колдунов, разберёт. Поражает дерзнувшего овладеть тем, чем не удалось владеть старику? Так ты сказал?

— Она сказала. Но была пьяна и напугана. Мало ли…

— Да ваш грёбаный говорок трезвому и не осилить. Бог с ней, с бабой. И с бабами. Позже решу, казнить своих или отпустить. Благо, скалы никуда не денутся. Ты мало пьёшь, мастер Эйден, никак брезгуешь? Или боишься сболтнуть чего?

Эйден отстранился от еды, сам налил себе уже распробованного вина. Не стесняясь, до самых краёв. Прикрыв глаза от усталости или удовольствия — выпил одним махом, будто вливая в пустую бочку. Снова наполнил кубок с чисто мальчишеской бравадой, даже не порозовев.

— Х-хе. Другое дело. — Одобрил Раос. — Вижу — из наших. Не люблю тех, что клюют робко, и пьют, точно украдкой. Но со мной тебе всё одно не тягаться. Не тот вес, не тот опыт.

— Раз угощаешь, грех не попробовать. А о наших… Ты всё говорил про поговорки, про говор, сам-то, выходит, не бирниец, так откуда будешь? Слушая тебя, даже и после эля, ни акцента, ни намёка не разберу.

— В Бирне таких не делают, это точно. Здесь худосочные плоские бабы и злые сутулые мужики. Я из Золотой долины. — Дальше он нараспев продекламировал несколько фраз, которых Эйден не понял. — А ты не вслушивайся. Не разбирай звуки. Наш язык — он плавный, тягучий, сам льётся, неся естественные общие смыслы. Я говорил о истинном живом золоте, о его живительной силе и славе. Даже этот самый эль, плесни и себе, кстати. Да плюнь ты это вино, кислятина! И этот эль, говорю, сварен из нашего собственного зерна, такого не найдёшь больше нигде в мире, негде такое не нарастёт и не вызреет. А уж на таком эле, на таком хлебе — естественным образом растут и самые лучшие люди. — Раос смеялся, отвлечённым хвастовством отвлекая себя от прочих мыслей. — И я не шучу. Ну то есть не вполне и не только. Здоровый и крепкий муж вырастает не внезапно. Он крепнет с годами, сызмальства питаясь вдоволь, согреваемый добрым солнцем, обдуваемый свежими ветрами. Пахать, сеять, ходить за плугом с волами. Раздаёшься ввысь и вширь в самых правильных местах. — Он ещё какое-то время восхвалял родные просторы, напоминая сразу всех прошлых собутыльников, во хмелю тоскующих по дому. Рисовал бескрайние поля пшеницы и ржи. Потом, как ни старался взбодрить себя, стал снова вязнуть в беспокойном ворчании. — Так расписал, что и засомневался, а стоило ли уходить. Из дому. Родные края. Вроде и опостылели, порядками своими особенно, а протаскавшись бродягой по свету, понимаешь — не так там было плохо, не так уж в чужих краях хорошо. Да вот как раз было тут, недавно… Или давно, уж несколько месяцев с тех пор прошло. Я тогда только заметил все эти, как ты сказал, проявления. Симптомы. Почти собрался скоропостижно помирать. А мои молодцы, из старших, уже и приглядывались, шныряли, думая, как чего делить. Оптимистичные шакалы. Но их надежды и чаяния живо рассеял. Собрал самых нетерпеливых, да и повёл в атаку. Сам, разумеется, впереди. Бойцы должны видеть вожака в деле, знать его силу, бояться поболе врага.

Жирная ленивая муха, осоловевшая на холоде, кружила у самого лица кондотьера. Вероятно, всё не могла решить, интересует её больше эль или грязные потёки обветренной язвы. Раос остановил на ней взгляд, к тому времени уже тяжёлый, серьёзный. Быстро хлопнул в ладоши, с такой силой, что мог бы ранить и человека, не то что размозжить муху.

— Вот так я их. Точно так. Те, что при штурме выжили, присмирели заметно. И с тех пор зубов не показывали. Пока. Но ведь речь не о том. Знаешь, кого я встретил за карскими укреплениями? В тот раз мы вошли глубоко, показывая удаль врагам и друг другу. Рубились крепко, с плеча. И схватился я с крепышом, коих средь бирнийцев и карсов почти не бывает. Хороший такой сучёныш, массивный, вонючий, точно боров. Чуть не пришиб меня деревянным молотом. Умирая, а я пробил его сбоку дюймов на десять, прорубив рёбра, вспоров лёгкое, тот здоровяк принялся меня душить. И ругаться по-нашему. Шутка ли, услышать родную речь в такие моменты? Как обмяк, бросил руки и, должно быть, обгадился, он простонал кое-что… Далеко от дома. Вот и выпьем за дом, уж в который раз. И за тех, кто помер, не успев вернуться.

Спросив себе бумагу, перо и чернила, Эйден принялся писать. Неловко, не имея должной привычки, но аккуратно, старательно, он выводил букву за буквой. Медленно и отрывисто поясняя, что и как купить, изготовить, применять. И хотя сам вовсе не был уверен, что его средства помогут, не упустил ни единой мелочи.

— В этих бумагах теперь тома. — Подытожил алхимик, заканчивая. — Тома и годы, не только мои, но и людей куда более опытных. Толковый аптекарь смешает всё нужное по рецепту. А можно даже и самому, если точно, внимательно. Тысячелистник не должен быть пересушенным, а мирра лучше всего меланорская, это я тут тоже пометил. Анис с белладонной использовала и она, про это подробно описал здесь, с ними особенно осторожно. И, конечно, всё это может не сработать.

— И что же будет? Совсем голова отвалится?

— Мясо вполне может сползать лоскутами. Видел такое. Всё тело может ныть, рассудок мутиться, дерьмо — вываливаться. А может и нет. Что бы это ни было, с ним возможно жить годами. Не всем и каждому, должно быть, и не без алхимической поддержки, но возможно. Дело случая.

Раос потянулся к бумагам перед ним, перебрал листки, близоруко щурясь и шевеля губами. Аккуратно натянул повязку, с которой походил на боевито раненного в лицо. Допил эль, отбросил рог, энергично поднялся.

— Наш общий друг, — проговорил он, — трудяга Аспен, как-то здорово проигрался мне в кости. От коварно-любезного предложения удвоить и отыграться — отказался. Надо уметь вовремя встать из-за стола. Так он сказал.

Канделябры в оплывшем воске, давно зажжённые и коптящие, давали много трепещущих теней. Пара огарков даже погасли от резкого движения, вздрогнув неверными огоньками. Шипящий фитиль испустил вонь палёного пера.

— Мне нужен совет. — Эйден смутился, толком не зная, чего просить. — Протекция перед главами Лиги. Рекомендации к тем…

Подняв тяжёлый бронзовый подсвечник, Раос на мгновение замер с ним в руке. Отвязал от пояса кошель, ухнул на стол перед Эйденом, и, свернув трубкой листы, молча удалился вглубь своего замка-шатра.

Эйден проводил его взглядом. Когда парчовый полог опустился и успокоился, в главном зале стало темнее. Догорали последние свечи. Он взял оставленный кошель и также молча вышел прочь.