Чужестранец

X. УСТЬЕ

Дорога точно кружево вьет: то летит стрелой, то делает хитрые излучины, огибая холмы и болота, то послушно следует за рекой, то петляет в густом лесу, будто по грибы собралась, то оплетает гору, то карабкается в косогор зигзагом, как на спине гадюки. А когда переплетаются друг с другом много дорог, тут никому не разгадать их узора: такого и змеи в травене-месяце не сотворят. И не распутать никому это переплетение, потому как есть узлы, которые не развяжешь: перекрестки. И никто не скажет, встречаются ли здесь и расходятся, не тронув друг друга, две дороги; или кончаются старые и начинаются новые; и если прежняя дорога не кончается, то куда она выходит с перекрестка? И стоит на перепутье человек, решая, куда податься: вперед, в сторону или вовсе назад повернуть? Да и надо ли решать, может, и нет вовсе никакого выбора, и старая твоя дорога сольется с новой за этим леском. Много дурного говорят о росстани: здесь приходится прощаться, здесь твое и без того призрачное счастье и вовсе разбегается-разлетается на четыре стороны, здесь караулят путника насмешливые ветры с разных концов: навеют-нарассказывают и поведут путем, которого прежде и в мыслях не было, да там и бросят. Ну и что с того? И эта дорога не будет последней, а непременно выведет на новую росстань. А если остался один, расставаться больше уж не с кем. И значит, на следующем перекрестке — а где же еще? — будет ждать тебя новая встреча.

Мирко проскакал еще вперед и тогда только развернулся. Внизу простирался величественный вид: холмы спускались к черной Смолинке, озаренные закатными лучами. Огромный голубой купол неба на востоке начинал мутнеть. За рекой тянулись бесконечные чащи, и только вдали, на севере, вставали увалы — те самые, что преодолевал Мирко и до, и после Сааримяки. На западе, у горизонта, туманились розовые вершины Камня, и оттуда же, блестя алым пламенем, двигались широкие воды Хойры. Там, где черная Смолинка сливалась с самой могучей рекой мякшинского мира, этот жидкий огонь и алый свет поглощал, сжигал темноту, вспыхивая горящей, расплавленной медью. Закат словно хотел залить все небеса светлым пожаром, и столь огромен он был с этой вершины, что казалось, сегодня это ему удастся.

Но все это было далеко, а здесь, рядом, взору Мирко предстала другая — страшная картина. Белый аж встал на дыбы, и с большим трудом удалось его унять. Чуждый красоте мира, возвышался на черном коне, не совсем на коня-то похожем, седобородый всадник, единый глаз которого насмехался над всем непреложной мудростью смерти. На обветренных губах играла колдовская, недобрая улыбка. С тусклого длинного меча, опущенного вниз, стекала темная дымящаяся кровь. У ног темного жеребца лежал воин-разбойник. Правая рука его еще сжимала черен меча с беспомощным обломком клинка. А все тело, от правого плеча до левого бедра, наискось, разрезала единая глубокая рана. Кольчатая броня, укрепленная пластинами, была разрублена, как паутина, одним ударом нечеловеческой силы, проломившим даже кости груди. Теперь они отвратительно выпирали наружу, и из раны беспрерывно лилась густая кровь. На мертвом лице застыла гримаса злобы и ужаса. Буланый конь лежал рядом. Конский череп был раскроен, видимо, тем же ударом, обезобразившим голову благородного животного, ничем не повинного в темных делах своего хозяина. Конская кровь смешивалась с человеческой, и темная красная лужа набухала на зеленой траве, оскверняя светлую красоту заката. Мирко перевел взгляд на черный межевой камень. На нем, словно знаменуя свое право быть здесь, вздымалась, торжествуя над жизнью, огненная пирамида.

И Мирко почувствовал страх. Впервые за весь свой недолгий пока, но полный всяких недобрых чудес поход. Его не испугали ни темные леса, ни болотные всадники, ни колдовство подземного хода, ни демон, половина которого была безвидна, ни гневная сила таинственных грибов. Но сейчас он остался по-настоящему один на один перед ликом того, что было страшнее смерти и грозило смертью всему, что стояло перед ним. И несчастный, заблудившийся в жизни лиходей-разбойник теперь казался уже своим последним союзником, вместе с которым можно было противостоять неминуемому. Теперь он был убит. Убит жестоко и беспощадно — когда в тысячу крат более сильный топчет слабого. Мирко застыл на месте. Мабидунов меч стал в руке стопудовой тяжестью, а рука бессильно повисла. Сопротивляться не было ни сил, ни воли, и никакая память уже не могла оживить картины былой жизни, чтобы вернуть эту волю. Жизнь и вправду теперь плыла перед глазами серой тенью былого, будто Мирко уже был по ту сторону. Он стоял лишь и ждал, пока тусклый меч опустится тяжело сверху и на его голову, и вместе с болью умирающей души последний свет потухнет перед его глазами, уступая беззвездной черноте…

Ткань мира всколыхнулась, поплыла полупрозрачными смутными волнами. Мякша с трудом увидел, как голубые небеса сменились желто-красными сполохами, трава сделалась густо-красной, а в долине и вовсе малиновой, торчащей из грязно-белого твердого снега, деревья же обернулись желтыми, синими и серыми, жилистыми и гибкими созданиями, чем-то похожими на людей. Трупы разбойника и его коня исчезли, и только лужа крови жирным черным пятном лежала на снегу. Все это зыбилось и рябило, будучи каким-то размытым, нестойким, призрачным. И лишь седобородый старик в синей шляпе и плаще на черном коне оставался прежним. Вот он поднял свой меч, вложил в ножны, усмехнулся многозначительно в последний раз и тронул коня; длилось все это ужасно медленно, будто время растянулось, истончилось, как тонкая-тонкая нить паутины, — вот-вот порвется. Конь медленно стал поворачиваться, переступая неторопливо мощными ногами. Вот уже пред ним спина всадника в синем плаще да длинные седые пряди, падающие на плечи из-под шапки. Конь сделал шаг вниз по склону, другой, третий и… все исчезло, как растаяло. Мир мгновенно вернулся к Мирко, прежний и зеленый, ворвался яростно в опустевшее сознание горящими закатными лучами. Он вздрогнул и очнулся.

Колдуна нигде не было. Солнечный свет был чист и прекрасен. Земля лежала вокруг зеленая и приветливая, и небесная синь взирала на нее с недосягаемой высоты. Но тела убитого воина и коня не делись никуда. Невидящие серые глаза смотрели, казалось, прямо на Мирко, вопрошая: «Зачем я умер, а ты жив?» У черного камня со знаком всепожирающего костра копыта черного жеребца оставили четыре глубоких следа. Трава в этих следах лежала пожухлой и мертвой. Мирко била крупная дрожь. С трудом положил он обратно в седельную сумку меч, слез с Белого и без сил уселся на землю. Всадник зачем-то пощадил его, оставив под сердцем смутную тень страха.

Сколько мякша просидел так, безвольно опустив голову, он не считал. Солнце уже коснулось нижним краем далеких серых холодных туманов над далеким Камнем, и долина меж холмами и лесом заполнилась мглою. Кони его были здесь, рядом. Вороной и гнедой улеглись, отдыхая после дикой скачки, глядя с холма на близкую большую воду, шумно втягивали широкими ноздрями воздух, чуя, видимо, уже запах деревни. И только Белый топтался рядом с хозяином, то трогая его теплыми губами за ухо, то дыша в щеку, то просто стоя, понуро опустив голову, печально и скорбно взирая на него. Мирко погладил белую шелковистую морду и тяжело поднялся. Пора было ехать, но он знал, что трогаться в путь нельзя, пока непогребенные тела остаются здесь. Мирко закрыл покойнику глаза. Те, кого убивал он прежде, были порой неудачливыми, порой глупыми его врагами, с которыми его не связывало ничего до самого рокового конца. С этим же в последний краткий миг мякша оказался вместе. Он был последним, с кем того связывало что-то, последней, может быть, его надеждой. Мирко знал, что страшный колдун убил не только тело этого человека, он сразил и его душу, и последнее, за что пыталась уцепиться душа разбойника, прежде чем исчезнуть, пропасть, был он, Мирко. Ночь подступала мраком и холодом, с холма начинал тянуть промозглый ветерок, черный камень с бледными, почти уже невидными знаками таил скрытую злобу, вокруг было тихо, пусто и жутко, но Мирко все же решительно взялся за лопатку. Если уж не седок, то конь заслужил погребение.

Когда яма была готова, стало совсем темно, и только низкая луна проливала бледный свет. Мирко опустил на дно могилы тело разбойника, рядом положил его меч, а потом при помощи Белого спихнул вниз и то, что было буланым скакуном. Хорошо хоть земля на вершине была мягкой и податливой. Зарыв поспешно могилу и возведя невысокий холмик, мякша обратился к богам с просьбой очистить его от скверны и хранить это место от злой силы, хотя и не слишком надеялся на то, что будет услышан. Мирко положил на могилу ломоть хлеба — это была последняя треба, что оставил миру погребенный.

Скорбная, пустая ночь стояла над черными холмами, и звезды на сей раз не могли осветить ее. Колыхался где-то внизу страшным морем лес: Мирко знал теперь, как истинно выглядят деревья. Кровавым следом по белому, бездушному, как снег, телу земли текла дорога, на которую боялась ступать трава — сама кровоточа, пьющая соки земли лишь затем, чтобы вскоре пожухнуть и сгнить в тяжком, убийственном человечьем или конском следе. Сверху огнем дышало беспощадное небо, грозя спалить все живое в любую минуту. Мир повернулся другим своим ликом, и — кто знал? — может, он и был истинным. Мирко обернулся туда, где текла серебряная вода Хойры. Как давно мечтал он увидеть эту великую реку, как ждал этой первой встречи, как мечтал насладиться широким, вольным пространством, понять мощь и тоску мудрых вод, прикоснуться осторожно к ее седой, древней волне. И что же принесла эта встреча? В кровавых лучах заката катилась всесильная, всепобеждающая вода. Из бездонной древности неудержимо и неизменно неслась в бездонное грядущее, и кроваво-алый цвет ее не был случаен: только кровь во всех ликах, личинах и обличьях имела истинный цвет и настоящую цену. Мир, как и человек, был зачат в крови и рос на ней, требуя чем дальше, тем больше. Река крови, вбирая малые лужицы, вроде той, что осталась сегодня на холме ржавым пятном, лилась к неизвестному концу, наполняя какую-то ненасытную чашу. Каждый, кто рождался, брал из этой реки по капле, зато после всю жизнь отдавал с лихвой, и под конец, сбросив прах тела, новой струей уходил в безвестность. Лишь тот, кто разрывал этот круг, мог вечно стоять на холме и наблюдать это дикое течение. И он был страшен и непобедим, потому что не жил, но и не мог умереть. Сегодня Мирко видел его воочию. С ним предстояло биться мякшинскому юноше за свою жизнь и любовь, и стоило ли говорить, кто в том бою был обречен на поражение. Мирко знал теперь все. Ему не нужно было волшебного зеркала для грядущего — теперь оно у него было. «Значит, — подумал он, — если верить северной сказке, я вечно буду молод и силен. Что ж», — горько усмехнулся он сам себе. Всадник или кто это был, сам того не ведая, дал мякше самый надежный щит, который противостоит любому оружию: железу, яду, лжи. Этим щитом было знание.

Ночь продолжала тоскливо и обреченно скорбеть, звезды были бесконечно далеки, но слабая искорка холодного огня, раздутого суровым черным ветром, зажглась сегодня на вершине холма. Реклознатец оказался прав, и только теперь понял Мирко всю его правоту: огонь знания не грел, он был холоден. Но свет его был сильнее любого меча. Тьма оставалась непроглядной, пугающей, безобразной, но огонь уже вспыхнул в ней. Вдали на западе, за редким лесом, где-то в полях большой деревни, увидел Мирко слабую светящуюся точку ночного костра. Огонь был далеко, но оставаться в безлюдной местности рядом с могилой и черным камнем Мирко не мог. Белый с готовностью подбежал на свист, Мякша уже совсем хотел было вскочить в седло, как вдруг прямо под ногами его просительно и жалобно… заскулила собака.

Что-то мягкое и шерстяное ткнулось в ноги. Мирко наклонился порывисто, и рука его тронула густую собачью шерсть. Он почесал пса за ушами. Пори, не веря, что хозяин прощает ему столь долгое отсутствие, сел, уставился на человека преданными глазами и застучал хвостом. Растроганный таким признанием, Мирко не удержался, чтобы не обнять дрожащего от возбуждения пса, не приласкать как следует. Пори совсем по-щенячьи визжал и тявкал, а шершавым горячим языком лизал руки и лицо хозяина. Мирко проверил, не ранена ли, случаем, собака. Но с Пори, как видно, все обошлось. Где он был это время, какими дорогами бежали его мохнатые лапы, что чуяло преданное песье сердце, теперь дознаться было невозможно, да и надо ли? Друг был рядом, он не пропал и не предал. Ночная дорога звала вперед.

Мирко взлетел на спину Белого и стиснул слегка ногами его бока. Конь послушно затрусил вниз по склону. Два сотоварища его, оторвавшись от дремотной травы, поднялись и последовали за ним. Мгла долины надвинулась черным немым омутом и скрыла путников.

Спустившись в эту темную и влажную мглу, Мирко сразу каким-то неизвестным чувством ощутил, что за спиной остался рубеж. Рубеж необжитого, древнего и неустроенного человеком мира. Там было по-своему хорошо, там можно было превратиться в кого угодно, но там нельзя было оставаться человеком. А здесь, за холмом, властный и манящий голос жилья вел мякшу за собой без всякой дороги, среди темной ночи, и ничего не могло теперь помешать ему достичь людей. К тому же Пори был рядом, и чуткий собачий нюх уж точно бы не ошибся.

Огонь, увиденный с холма, скорее всего, был пастушьим костром, либо стерегли скирды мужики. За бурными событиями последних дней мякша не то чтобы потерял счет времени, но просто забыл о нем. Где-то на днях хлеб должны были начать складывать в скирды. В Холминках это были суслоны, в Сааримяки — городки, а как на Хойре, того Мирко еще не знал. Впрочем, в Мякищах, должно быть, уже начинались первые холода. Мирко вроде и не задерживался нигде на пути лишку, но внутри будто сидел кто-то, постоянно торопивший: скорей, скорей, на юг.

Лес кончился быстро. Наверно, девицы и ребята ходили сюда собирать грибы, делая это осторожно, чтобы не нарушить плодоносную грибницу. Они, наверно, тоже наслушались, а может, и друг другу рассказывали, темные и таинственные истории о грибах, а потом хихикали от смешного, невсамделишного страха. Они, видно, думали, что грибы в этом леске сделались почти домашними, что можно их скликать и гонять, будто кур по двору. Что ж, Мирко-то знал теперь истинную силу этих подземных воинов. Но он не будет говорить об этом никому: ни ночью у костерка, ни среди ясного дня. Все равно никто не поверит. Да так, видно, и к лучшему, а то ведь никого после и кнутом в лес за грибами не загонишь.

Дальше по пути лежало жнивье. За ним вроде бы поднималась еще одна низкая гряда холмов, а дальше уж текла Хойра. Там, на берегу, и стояло село. Костер приближался. Возле него явно кто-то сидел, да не один. «Как подъехать бы так, чтобы дубиной в лоб не засветили? — подумал мякша. — Я-то, пожалуй, отобьюсь и на сей раз, только надо ли? А то со всеми, как от колдуна вышел, подраться умудрился. Вот уж правду дядя говорил: единожды меч поднявши, уже не опустишь. А далеко ли я с тем мечом прошагаю? Пока другой не найдется, покрепче?»

Мирко остановился, спешился, подозвал к ноге забеспокоившегося в виду огня, людей и запаха пищи Пори, и, ступая ровно и свободно, как человек с чистой совестью, пошел к костру не таясь. Тащиться среди ночи в деревню, будить отдыхающих после работы людей, искать там Реклознатцева знакомца — да кто знает, долетел к нему тогда ворон, нет ли, — Мирко не хотелось, неправильно это было. И еще, поди, тот самый лодочник, Ари Латикайнен, и забыть уже успел про некоего Мирко Вилковича из каких-то неведомых Холминок. Небось лодочник день и ночь на реке столько народу перевидает, что в глазах темно. Часок помнил, а после и забыл. Мирко хотел переночевать у костра, в поле. Последний раз это было страшно давно: три седмицы назад? Или все четыре?

Мирко старался не таиться, но, видно, жизнь в лесах, занятия с дядей Неупокоем да привычка долгого уже похода невольно заставляли его ступать настолько бесшумно, что люди, сидевшие у костра, не заметили его, пока он не выступил из темноты. К тому же они увлеклись разговором. Видно, не боялись нападения, не знали, что разбойники стоят близко.

— Доброй ночи вам, люди добрые! — негромко и ясно молвил Мирко. — Не обессудьте, что потревожил. Дозвольте к огню погреться.

Трое — двое здоровых мужчин и юноша, почти мальчишка, — разом вскочили и шарахнулись назад. Тут Мирко увидел, как они одеты, и разом вспомнил, что сегодня за день. Смеяться, конечно, было вовсе не к месту, но тяготившее его, не прошедшее еще чувство страха и предчувствие грядущей беды должны были как-то выйти наружу. А чем еще избыть страх и беду, как не смехом? А дело было в следующем: и пожилой чернявый дядька с кудлатой бородой, и второй мужик, помоложе, кудрявый, и белобрысый мальчишка — все как один были в тулупах, вывернутых наизнанку, в повязанных на голову полотенцах и с кочергами в руках. Молодой вытаращил глаза, весь побледнел и завопил, что есть мочи:

— Леший! Леший, дядя Прастен! Как есть леший!

— Ну да, с лошадьми и собакой, — ответил Мирко, давясь и чуть не пополам сгибаясь от разобравшего его хохота. — Не серчайте, — выдавил он. — Я не со зла…

Кудрявый, похоже, опомнился. Он поспешно оглядел себя — нет ли в чем изъяна? — приосанился, подбоченился, выступил вперед — весь, как был: в старом тулупе навыворот, в белом утиральнике на голове, с кочергой в руке, словно Гром со своей разящей секирой, весь переполненный важности и надменности. А вот этого последнего Мирко уже не любил. События последних дней изменили его. Он был теперь вправе, утверждать, что он любит, а что нет. И вовсе не оттого, что сам набрался нахальства и надменности, просто он начал понимать себя.

— А ты сам кто таков? — спросил мужик, задравши холеную бороду. — Чего по нашему жнивью с конями, да еще с тремя, ходишь? Кто тебе дозволил? И зубы чего скалишь? Нешто смешинка в рот попала? Так выплюнь, прежде чем говорить. Куда идешь?

— На Кудыкину гору, — осклабился Мирко. — А смешно оттого, что двое здоровых мужиков лешего испугались. Будь я леший, миновал бы я круг заклятый? Или вы позабыли про круг-то, а? Поздорову тебе, отец, — поклонился Мирко, обращаясь к старшему мужчине. — Верно ли я к селу вышел?

— Верно, сынку, — неуверенно отвечал мужик, сжимая в кулаке бороденку. — Ты садись к костру-то, коней расседлай, пусть ходют. Сам из каких, позволь узнать, будешь? Как звать-величать прикажешь? Не подумай чего, мы тут, вот… очуменник нынче, леший тешится…

— Меня Мирко звать, Мирко Вилкович. А сам из мякшей буду, что на Мякищах живут, коли ведаете. А тебя, отец, не Прастеном ли зовут? — уважительно осведомился Мирко.

— Прастеном, да, — закивал мужик. — Поди, присаживайся, — опять пригласил он. Его здоровенные, налитые силой от тяжелой работы руки и могучее тело никак не вязались с какой-то забитой манерой разговаривать и вообще держать себя. Он и сейчас оставался за спиною у более молодого. Видно, заправлял здесь именно тот.

— Постой, дядя Прастен, — окоротил дядьку кудрявый и со злостью поглядел на Мирко. — Не знаем мы никаких Мякищей, а знаем, что разбойников полно по лесам шастает. Ступай-ка ты, мил человек, туда, откуда пришел. Врать ты, я посмотрю, горазд. Не знаю уж, откель кони у тебя, а за жнивье потоптанное и взыскать можно. Ступай! — бросил он грубо.

— Я не у тебя спрашивался, — спокойно отвечал Мирко. — А как полагается у людей, у старшего. А старшего слушать надо. Все так делают, и тебе того ж советую. Уж прости, как тебя звать, не ведаю. — И Мирко сделал шаг к костру. Пори он жестом приказал сидеть на месте. Пес поднял шерсть, насторожился, задние лапы его неспокойно ерзали по земле. Пори не лаял, но начинал глухо, едва слышно ворчать, чувствуя ссору. Мирко научил его только слушаться и понимать хозяина. Как пускать в ход зубы, пес знал и сам — кто-то успел надоумить, и против кочерги большая собака могла куда больше, чем против меча в руке демона.

Мякша сделал шаг к костру, но кудрявый заступил ему дорогу — он был на полголовы выше и выглядел внушительнее.

— Ты нешто не уразумел? — прошипел он, видя, что оружия у путника, кроме короткого ножа у пояса, нет. — Ступай, говорю, не то кочергу эту самую испробуешь, разбойничье семя!

Это было уже оскорбление. Но Мирко сдержался. Он никогда не напал бы первым на того, кто слабее его. А этот хорохор, видно, тоже где-то научился лихо раздавать зуботычины — вот теперь и мнил, что кочергой проложит себе дорогу ко всеобщему уважению. Что ж, вольно ему, Мирко не собирался задерживаться в Устье.

— Чем меня разбойником-то лаять, — глухо сказал мякша, — поучился бы хоть кочергой махать. Разбойник, он с тобой рядиться не станет: за бороденку возьмет да сабелькой по кадыку, мигом вежливым станешь. Но, боюсь, уж поздно будет.

— Ну, я тебя не неволил! — рассвирепел мужик, оскалил зубы и попытался ударить Мирко кулаком в живот и одновременно кочергой в зубы.

Если б он хоть немного попытался схитрить, спрятать от мякши свои намерения, может, еще и вышла б драка. А так Мирко разгадал все его приемы загодя и опередил незадачливого хвастуна на два движения: кочерга улетела вверх и вырвалась из руки, пальцы сжатого кулака стукнулись в твердо подставленную ладонь и оказались больно сжаты. Голова сама собой запрокинулась, уходя от резкой боли, левую руку вывернули наружу, и пришлось еще и поворачиваться, а правая рука оказалась и вовсе бесполезной. Мелькнуло звездное небо, изумленное и испуганное лицо мальчишки, и дуга замкнулась ослепительным блеском и жаром костра у самого лица, к тому же зубы противно лязгнули о некстати оставленное березовое полено. Костер плясал и полыхал, будто издеваясь. Левую руку крепко держали, да так, что не пошевелишься. Над ухом слышалось тяжелое звериное дыхание. Пахло псиной.

— Оборотень! — прохрипел мужик, таращась куда-то вверх, пытаясь увидеть хоть что-нибудь, кроме костра.

— Оборотень, оборотень, — послышался над головой голос пришлеца. — Коли еще безобразничать станешь, я тебя и поленом вежливости поучу, а оборотень откусит тебе чего-нибудь невзначай. Разбойники, чтоб ты знал, за холмом, где межевой камень стоит. Так что топал бы ты, воин, в село да старосте сказался. А я за тебя тут покараулю. От меня-то пользы поболее будет. Ладно, отдохнул — вставай. Пори, ко мне!

Руку отпустили, запах псины убрался. В ушах звенело. Чувствовал себя Етон неважно, будто бы не один раз грянули его оземь, а долго били палками. Голова была тяжелая, перед глазами все качалось, а тело ныло. С трудом, опираясь на непослушные руки, он присел на корточки и осторожно обернулся. Парень, вышедший из темноты с тремя конями, стоял прямо над ним. Рядом сидел, ощетинясь и раскрыв зубастую пасть, крупный и сильный пес. Глаза собаки не сулили никаких послаблений: такой действительно мог оттяпать палец и не заметить того.

Прастен и мальчишка Брунко стояли, боясь двинуться, слева и жались друг к другу.

— Ну что, пойдешь к старосте или повторить? — спросил тот, что назвался Мирко.

Етон молча встал, повернулся, поглядел исподлобья на парня. Пальцы того лежали на черене поясного ножа, явно не просто так лежали. Ох и ловкие были эти пальцы!

— Где, говоришь, разбойники? — сипло и понуро проговорил Етон.

— Недалече, — ответил гость. — Я их у трещины в лесу повстречал. Потом насилу отбился. А они за мной гнались, так что чуть не до холма с межевым камнем доскакали. А иные и доскакали, — усмехнулся парень. — Да только им дюже плохо пришлось. Хуже, чем тебе.

— Ладно, пойду к старосте, — выговорил с трудом Етон. — Ты бы сразу с того начал. А то ж я…

— Впредь знать будешь, как можно беседовать, а как нельзя, — наставительно отвечал Мирко. — А теперь иди, да поспешай. Сюда они вряд ли сунутся, а вот изловить их еще можно. Так и скажи.

— Понял. — Етон подобрал мешок, нашел поблизости кочергу, еще раз глянул на мякшу, запоминая, и поплелся в ночь, в деревню.

Глупая обида и уязвленное самолюбие поднимались в нем, перерастая в черную злобу. Он был сильный человек на селе, и негоже было вот так уступать мимохожему, неизвестно кому. Добро бы прижали воины княжьи или богатые купцы с охраной, или разбойный заводила Асмунд подступил. А здесь кто? Но сейчас Етон уходил, потому что сила была не на его стороне, а наглость не помогла. К старосте, конечно, сходить придется, а то этот, из… Мякищей, что ли? — и проверить вздумает. Только Асмунда надо будет упредить…

Когда кудрявый красавец с утиральником набекрень, в мокром от росы и грязном от земли тулупе скрылся, а Пори, провожавший его, вернулся, глухо ворча, Мирко наконец молча расседлал лошадей и устроился у огня, развязывая седельную суму. Прастен и мальчишка так и стояли на одном месте, не зная, чего ждать дальше.

— Что ж это ты, Прастен, стоишь, как окаменел? — обратился к мужчине Мирко. — Разве я так уж страшен, что и сидеть рядом боязно? Садись, отец. Я ж не думал, что он на меня бросится.

— Да я что… — опять замялся мужик. — Я сейчас сяду. — Он будто сам себя стеснялся.

— И ты садись, чего переминаешься? — кивнул Мирко мальчику. — Как звать-то его, Прастен?

Мирко хотел разговорить мужика, не понимая истинной причины его неуверенности. Ясно было, что почему-то он боялся кудрявого, да только почему? Это Мирко и надо было знать.

— Брунко я, — смело ответил мальчишка сам за себя. — А ты и вправду из самих Мякищей? — спросил он неожиданно и, глядя на Мирко с некоторым почтением, осторожно присел к огню.

— Правда, — отвечал Мирко. — А тебе почему интересно?

— Да так, — неопределенно молвил Брунко и замолчал, уставившись на костер.

Некоторое время все молчали.

— Прастен, — нарушил Мирко наконец тишину. — Вижу, я тут не к месту случился. И этого кудрявого вашего не вовремя вздул. Только что уж поделать, коли случилось, назад не воротишь. Я здесь долго не пробуду, может, завтрашним днем уйду, а тебе этот… как звать его?

— Етоном зовут, — вздохнул мужик. — Ты тут навряд поможешь, главное, больше бы не напортил, — продолжил он, разводя своими большими руками. — Коль уж ввязался, я-то тебе расскажу, ты все одно человек проезжий, а меня уж допекло это все, хоть тебе поплачусь. А Брунко — это сестры моей чадо, ему уж пятнадцатый год. Он знает все, так что его не таюсь.

— Ну, это мы еще посмотрим, — проговорил Мирко. — Может, и не зря я здесь сегодня оказался. — Предстояла еще одна бессонная ночь, а наутро — новая дорога. Спать Мирко не хотел. После леса, нелюдей и разбойников, которых тоже нельзя было считать до конца людьми, можно было скоротать ночь в поле у костра, чтобы время прошло незаметнее. Он вовсе не собирался вступать в споры села, как это случилось в Сааримяки, но чувствовал себя в долгу перед Прастеном, и потому приготовился слушать.

— Начать с того надо, — заговорил Прастен, — что сел в Радославе князем Ивор. При Любомире да брате его Асмунде все как заведено было: князь в походы ходил с гриднями и теми, кто желал, в иные земли, добычу привозил. Дань тоже по городам и весям собирал, но не жестокую, самим людям жить давал. Ежели что, то и защищал. С Ивором не то стало. Он, говорят, дитем еще в Арголиду отвезен был, там воспитан, а уж после в Радослав вернулся, да и в князи попал. Вот тут и завертелось. Прежде князь сам с гриднями ездил, везде дань собирал раз в год, кормился да и отбывал. А много ли мест так с весны до осени пообъедешь? Да еще в чужие земли с войском сходить надобно, вот и смекай, что совсем не всюду. Ну, воеводы еще кое-где пройдутся, ежели князь отпустит. А княжество Радославское велико! В иную деревню дальнюю и по три года не доберется никто: и то хорошо! Народ хоть малость поднакопить успеет. Теперь же по-иному Ивор удумал. Народ, говорят, под княжью руку в город потек, защиты искать. Оно так, только что за народ-то? А тот, кто ни в земле копаться не желает, ни железо ковать. Всё бездельники больше, лентяи. А князь им и говорит: в Радослав попасть — честь велика. Вот вам, друга, брони, оружие, денег немного — сядьте в таком-то граде или селе большом, будете там за всем вести надзор: чтобы жили по правде, чтобы никто из других князей подступить не смел, чтобы мужам целомудренным, что веру арголидскую проповедуют, обиды никто не чинил, а всюду принимали их и слушали. А главное — это чтобы исправно в Радослав отсылали: хлеба — столько, серебра — столько, меда — столько и так по всему, чем Вольные Поля богаты…

— Тяжко стало, — перервал Мирко. — А вам-то здесь что за беда, да и при чем здесь ты и Етон этот кудрявый? Разве и Устье теперь под радославскою рукой живет?

— Погоди, дойдет речь и до нас, — вздохнул опять Прастен, откладывая в сторону кочергу и принимаясь пятерней ерошить свои жесткие непослушные волосы. — Так вот, тяжело и вправду стало. А князь еще сказал: «Кто справно служить станет, того в Радослав возьму, к себе приближу». Ну, те смекнули, как князю угодить, и ну стараться. А тот сидит себе в крепости да и радуется: вон сколько добра в город стекается, ранее о таком и не слыхали. И будто невдомек, что это людишки его всюду друг друга перебахвалить стараются, выслуживаются. Впрочем, и себя при этом никак не забывают. А людям там против них и не пикнуть: князь далеко, а к другому идти — так ведь против Ивора многие воевать шли, всех побил, великий воитель вырос. Долго ли, коротко, а стало Ивору и того мало. Пошел он по Вольным Полям, а после и до Чети добрался — на пушнину набрел да быстро смекнул, в какое золото ее оборотить можно. И всюду одно: князь ушел — пришли приспешники и давай всех обирать, да еще арголидские, а после и наши, полянины, кто вере их предался. Волхвы кругом ходят, творят, что хотят: богов древних жгут, рубят, в болотах топят — совсем не житье. А девкам красным хоть на улицу не показывайся: умыкнут в крепость, где княжьи люди стоят, потешатся да и выгонят на сносях. Так-то!

— Скверно, — отозвался мякша. — Мне о князе Иворе лучше думалось, купцы его жалуют. Только вам-то здесь что?

— А вот теперь и до нас дойдет. — Мужик перестал теребить волосы и принялся за бороду. Брунко сидел тихо, как притаившийся котенок, только глаза смотрели востро. — Сам посуди, не всем ведь такое по нраву пришлось из старых княжьих людей. Да и новых тоже недовольных полно: рука у князя тяжелая. Кто в другие края подался, а иные воли захотели, да чтобы при прежнем достатке. А где достаток сыскать? Там, где еще люди вольно живут. А где еще такие есть? Да только в Чети! В самую-то глушь, конечно, никто не сунулся, по сухопутью тоже: по дорогам не больно находишься.

А вот по рекам вверх раньше кто только не поднимался, а ныне вот эти самые и пошли — злые да обделенные, да все при оружии, при кораблях — да по селам приречным, вверх по Хойре. До Устья покуда не добрались, но долго ли? Первые-то уже объявились: у пристани корабль стоит: воевода бывший крутоярский, Свенельд, с людьми уж два месяца как прибыл. Все думает, здесь ему на зиму стать или дальше путь держать, в Веретье. А в лесу, у лихих людей, вожак новый по осени объявился. В самом Радославе в гриднях сотником ходил — Асмундом звать. Так вот с ним-то разбойничье племя голову и подняло. Ранее только по дорогам шарили, а сейчас и на реку на челнах выезжают, и к деревням подступают. Такие дела. А у меня такая беда: Етон — он и прежде богатый мужик был да сильный, и со Свенельдом знается, и, кажись, с Асмундом.

— Так ты что, денег ему должен? — догадался Мирко. Ему было дико слышать все это — в Мякищах такого никогда не бывало, но дядя Неупокой знал, что надо было объяснить Мирко, когда отправлял парня в поход на юг, — хоть и родственный по языку и обычаю, а все ж совсем иной по укладу край.

— Должен, — сокрушенно покачал головой Прастен. — И немало — полтора коня серебром.

— А как не возвернешь? — участливо осведомился Мирко, чуть не зевая. История оказалась не больно интересной. Конечно, жаль было мужика, но неужто из-за денег так стелиться надо?

— Коли не возверну, придется ему дочку на потеху отдать, — заключил Прастен. — Не замуж, а так, баловаться. Потому я ему и слова поперек не скажу. Он уж и так две отсрочки дал.

Зевоту у Мирко как рукой сняло. «Что ж это получается? — подумал он. — Я от черного ветра прочь, а он встречь? Где ж такое видано, чтобы свободных людей, что свиней, под залог отдавать? Сколь уж у нас безобразий, а тут и вовсе непотребство какое-то! Гридни — в разбойниках! При дяде Неупокое, при князе Любомире разве слыхивали о таком? Да уж не тот ли самый Асмунд за мною на буланом гнался? Не его ли я в холме зарывал?» И Мирко, будто очнувшись, заново принялся выспрашивать:

— Что ж ты старосте не скажешь, Прастен? Разве сход уж ничего более не решает? А правда как же? Да, наконец, намял бы ты бока Етону этому: за такое месть кровная положена.

— Правдой у нас теперь Свенельд ведает, — усмехнулся горько Прастен, не отпуская бороды. — Спору нет, законы древние он почитает. Арголидцев за сто верст вниз прогнал. Только ведь он, немец, умный. Знает, что одним оружием на две деревни не сядешь. Ему свои люди здесь надобны, вот для них-то никакие правды не писаны. А Етон у него вроде как за старосту. Я-то всю жизнь на реке: рыбу ловил, потом гребцом на кораблях, потом на порогах да перекатах волок тянул. Теперь вот перевозчиком на челнах хожу — силы на троих таких, как Етон, достанет. Только после-то что? Ну, убью я его даже, а потом Свенельдова рать меня порешит. А как жена, как дочери, сестра как, Брунко вот тоже…

— Так ты к Свенельду пойди, — посоветовал Мирко. Он понимал, разумеется, что если бы это помогло, Прастен так бы и сделал, но вдруг да знание причины чем бы да поспособствовало избыть Прастенову беду. — Если он правду почитает.

— Почитает, — усмехнулся опять Прастен. — Да только вперед нашей, полесской да полянинской, свою, что из-за Камня привез. А по той правде это все возможно. Старосты нашего младшая жена теперь у Свенельда, тоже за младшую. То-то он волхвов арголидских не жалует: те ведь проповедают, что у единого мужа и жене быть единой. А кроме Свенельда ведь и Асмунд есть, — добавил Прастен. — Свенельд уж на него охотился — они еще на Вольных Полях не в ладах были. А уж у Асмунда никакой правды нет, кроме своей.

— Нет больше Асмунда, — откликнулся Мирко. — Можешь посмотреть. На холме, где межевой камень со знаком пламени. Могила там свежая. Я сегодня на закате его схоронил.

Прастен в изумлении вытаращил глаза:

— Великое колесо, — прошептал он. — Да неужто ты… Его?! Етона-драчуна не каждый одолеет, да то не диво все же. Асмунда? Его сам Свенельд побаивается! Ты? — Прастен аж вперед подался, не веря.

Парню очень хотелось соврать, что да, дескать, он. Стрелой, правда, а не в мечном бою. Случайно почти, и вообще — не рассказывать же Прастену про всадника-колдуна в синем колпаке и про тот ужас, что при одном воспоминании заворочался где-то под сердцем холодным черным змеем. Но на этот раз Мирко почему-то устыдился.

— Гром его убил, — кратко пояснил он. — Лазоревой молнией. Я такой отродясь не видывал. Она и невидима, считай. Возникла из тучки низкой, и вместе с конем его поразила. Я как раз от людей его бежал. Они поотстали, а он меня на холме догнал почти. Я уж думал все, смерть, только и оставалось, что Грома позвать. Подумал лишь, а Гром и явил себя: Асмунд — он, верно, это был: и по одеже, и по доспеху, и ликом, и умением гридень — только на холм вслед за мной въехал, да тут же и ударила в него молния. Я ее и за молнию-то сначала не принял, но запахло, как бывает при грозе. Потом, как водится, гром ударил. Только не очень сильный…

— Как «не сильный»?! Да, ты, Мирко Вилкович, видать, оглох! — Глаза Прастена разгорелись и увлажнились, а сам он чуть не плясать готов был от радости. — Да мы ж тут такой слышали, как раз со стороны холма с камнем этим поганым, — уши едва не разорвало! Скажи? — обратился он к Брунко, который, как рассказ дошел до Свенельда и Асмунда, а особливо до гибели последнего, завозился, заерзал и рот открыл, внимая.

— Ну да! — с готовностью откликнулся парнишка. — Ка-ак бахнуло! — Вот оно, есть, значит, и справедливость в свете, — тихо и как-то просветленно молвил Прастен. Он даже бороду теребить перестал. Растерянно-озабоченное выражение на его лице теперь разгладилось и стало даже благообразным. Взор просветлел: знал бы Прастен, чьим мечом и как свершилась эта самая справедливость!

— Вот бы и Етона со Свенельдом так! — оживился Брунко.

— Сейчас тебе, — осадил его Прастен. — Так в каждого молнией шарахать, скоро один на земле останешься. Да у Грома и иных забот хватает. Думаешь, ему только за разбойниками бегать? А кто землю от чудищ оборонять станет? Ты, что ли? Етона сперва одолей!

Брунко обиделся от такой неожиданной и резкой отповеди, шмыгнул носом, пожал плечами, но перечить старшему не стал и принял независимый вид. Мирко же прямо застыл от удивления: хорошо, что в это время Прастену не пришло в голову спросить у мякши еще что-нибудь — вряд ли бы он дождался быстрого ответа. Значит, здесь гремел гром, и было это именно в тот миг, когда седой колдун поразил разбойного воеводу, как выяснилось теперь, бывшего радославского сотника Асмунда. А может, и молния была? Да конечно была, как не быть, если гром гремел? Да ведь и колдун-то одноглазый в синей шапке — не Гром. Выходит, с могучим демоном пришлось мякше. повстречаться, который запросто молнии мечет, громом гремит, землю прожигает насквозь, что и трава не растет, невидимый мир открывает запросто, и стрелы не страшится, и силы великой. Что же ему от Мирко надобно? Но мысли об этом он решил оставить на завтра, а сейчас сказал: — Скажи-ка, Прастен, а про такую простую вещь ты не думал: а что если Етона какой проезжий порешит, в хмельной драке, к примеру, а? На тебя никто и думать не станет. Долг твой, понятно, Свенельд себе пригребет, а вот дочку твою, глядишь, воевода и помилует.

— Это ты на что ж намекаешь? — понял все Прастен. — Что ты, коли сейчас Етона побил, так и убить его запросто сможешь? Только сейчас мог, да теперь поздно. Село хоть и на сто дворов, а узнают мигом — не скроешься, не успеешь. Да и Етон по деревне без двух ражих молодцев не ходит и на брагу не падок. Нет, так не выйдет ничего, и не думай.

— А красива дочка-то? — спросил Мирко, понимая, что ответ будет утвердителен.

— Еще как красива, — вздохнул Прастен и заново взялся теребить бороду.

— Красивая, красивая! — встрял вдруг Брунко. — И добрая. Меня всегда угостит чем-нибудь и не дерется. А еще она на челне по Хойре ходить не страшится и меня с собой берет.

— Так нешто у такой славной девицы жениха не объявилось? — изумился Мирко. — Сколько ж ей весен-то? Жених бы заступой и стал.

— Годков-то четырнадцать едва сравнялось, — ответил Прастен. — Какой тут жених?

Мирко опять опешил. «Видать, этот Етон и впрямь погань немалая. Жаль, я его отпустил. Возьмет да приведет сюда остальных разбойников или, того хуже, Свенельдов отряд. Что я один противу всех поделаю? Нет, ну это ж надо! Девчонка в поневу едва вскочила, а он?!»

— Правду сказать, — продолжил Прастен, — с виду-то она на все осьмнадцать. Свенельдов ратник, Актев, молодой да ладный, к нам на двор захаживал, гостинцы дарил, даже гривну золотую преподнес. Да все равно он всерьез свататься не станет, да и такой жених — не подарок.

— А ты почем знаешь, что не станет? — возразил Мирко. — Ратный человек себе всюду хлеб добудет, а уж Етону отпор всяко даст, коли узнает, что тот у него невесту умыкнуть задумал.

— Его ж потом Свенельд с Етоном со свету сживут, — покачал головой Прастен.

— Ну, так воину проще обратно на Вольные Поля податься. Это не воевода, обратно примут.

— Может, и есть в твоих речах правда, а это все дело долгое, — заключил Прастен. — Сватовство, то да се, лады-пересуды. А срок, он близенько — два месяца осталось.

— А у схода попросить нельзя — до поры? Сход ведь точно дочь взамен не потребует, — придумал Мирко еще.

— Ходил я к старосте, — отвечал Прастен. — «Нет, — говорит, — не буду я на такое дело сход собирать. Сам занимал, сам отдавай». Он тоже побаивается всех, кто Свенельду прислуживает. Ради себя, может, и сделал бы чего. А ради меня — нет, не будет.

— Неужто в селе больше богатых мужиков нет, опричь Етона? — поинтересовался Мирко. — Есть, верно, такие, кому он тоже, как кость в горле. Или по соседям добрым пойти наскрести? Ари Латикайнен, тоже из лодочников, слышал я, человек хороший. Я к нему и направляюсь.

— Так ты Ари Латикайнена знакомец? — с новым любопытством поглядел на Мирко Прастен.

— Да нет, — смутился Мирко тем, что стал предлагать Прастену услуги человека, коего и сам ни разу не видел. — Вверх по Смолинке на острове один колдун живет, очень мудрый старик. Вот он меня и надоумил Ари здесь найти, чтобы он помог мне на корабль сесть да к Радославу спуститься. Я ведь, видишь, не один — с конями. На торг их поведу в Радославе.

— Спрашивал я и у соседей, — молвил Прастен. — Туда-сюда, три четверти коня набрать можно. Больше не выйдет. А богатые наши мне в долг не дадут — боятся: кто деньги зазря потерять, а кто и Етона страшится. А к Ари лучше и не ходи — колдун он, с нежитью речной знается, оттого и не трогает его никто, и достаток у него всегда, не то что у иных, кто на реке трудится. Он и с водяным якшается, и с омутником, и с русалками тож…

При упоминании о русалках Мирко будто кто взял отсюда, с места слияния Хойры и Смолинки, да и отнес обратно, к лесному озеру. Он уж думал, что злобные создания, с которыми он повстречался в последние дни, и кровь, через которую пришлось перейти, напрочь выжгли в нем самые сладкие воспоминания той ночи. Думалось, что никогда уже не почувствовать, будто наяву, ни ласковых рук Рииты, ни горячего тела, ни пушистых зеленых волос. Думалось, что останется только смутное чувство: да, было такое, но давно забылось. Оказалось, не пропало ничего. Все он помнил: и как стояла на берегу ветла, и даже то, сколько прозрачных зеленых шариков в бусах Рииты.

Воротясь к ночному костру, Мирко задумался: стоит ли вообще в это дело ввязываться? Врага-Етона он уже себе нажил. С конями да в одиночку, в чужом месте, где все этого Етона как огня боятся, да еще и Ари Латикайнена за черного волхва почитают — вот уж дал Реклознатец проводника — что он может сделать? Если даже он положит Етона и двух его охранников (еще неизвестно, что это за парни: вдруг они не хуже Мирко боем владеют?) — дальше что? Изловят его, как мышку, да и приколют тут же к забору, как разбойника. Девицу он, может статься, и выручит, но надолго ли? Прастен, несмотря на свое дородство и силу, казался каким-то квелым, неприкаянным, как и сам Мирко год назад, до того разговора в ночном с дядей. «А что, — подумал мякша, — может, не случись той беседы, я бы вот так и остался в Холминках сидеть, и вырос бы из меня такой вот Прастен?»

Все равно следовало опасаться Етона: тот, конечно, затаил на него злобу после тычков, которыми мякша учил его вежеству и обычаю. Так что лучше всего завтра, по возможности незаметнее, оставить Устье. Но девушку все ж было жаль, хотя, если подумать, ничего особенно страшного ей не грозило, если, понятно, Етонне окажется и вовсе скотом. А он вполне мог оказаться именно таким. — А коня здесь продать можно? — спросил Мирко, не совсем уверенный в том, что хочет сделать это. — Я тебе недостаток ссужу, а поквитаемся потом когда-нибудь. — Он подумал о том, что так пока и не знал, как зовут девушку. Может, это и к лучшему: знание имени обязывало, а Мирко покуда вовсе не хотелось быть чем-то обязанным ни увальню Прастену, ни его несчастной дочери. Так вот, он подумал, что девушку вряд ли ждала завидная судьба в отцовском доме. И вряд ли у ней оказался бы хороший жених — без приданого-то!

— Коня? — Прастен уставился в небо. — Да нет, вряд ли. В Устье коней хватает, а купцы здесь все речные — зачем им кони? Да и мало сейчас торговцев. Тебе если кто и поможет, так только Ари со своими чародействами. А лучше бы ты и не ходил к нему. Мирко не стал возражать, а только руками развел:

— Ладно, коли так. А про коня все ж подумай. Утро вечера мудренее. Кони у меня славные — вороной и гнедой, Белого не продаю. — Мякша помолчал немного и спросил: — Прастен, а жена у тебя есть?

— Была, — отвечал тот, с кряхтением поднимаясь. — Померла три года как.

— А детей сколько? — Мирко тоже поднялся и принялся устраивать себе ночлег из рогож и вотолы.

— Четверо, — отвечал Прастен. — Дочери две старшие — Рынедь, про нее и речь, вторая. Сын еще и младшая дочка. Да вот сестра безмужняя осталась, а у нее мальцов двое — Брунко и еще один, помладше. Так и бытуем. Не больно весело выходит. От дяди Мирко знал, что чем далее к югу, тем больше забывались обычаи прочной общины, державшей село вместе. В Мякищах, понятно, такой семье не дали бы пропасть.

— А с сестриным мужем что приключилось? — спросил Мирко, уже укладываясь на рогожи близ костра и заворачиваясь в вотолу. Голода он не чувствовал, хотя за день у него не было во рту ни крошки, а просить что-либо у Прастена, и без того бедного, не хотелось. Пори получил свой кусок, да, похоже, поймал не одну мышку-полевку, так что был сыт. Мирко напился воды: только теперь он понял, как сухо в горле.

— Тут дело такое. — Прастен, надев старый полушубок, как надо, и размотав полотенце на голове, уселся рядом. Брунко по-прежнему слушал разговор, не смыкая глаз. — Брунко-то вот почему тебя про Мякищи спрашивал. Муж у Эстреди, сестры моей младшей, из Мякищей был. Руаром звали. Он сюда с севера приплыл, по Хойре. Здесь остался, пожил несколько времени, сошелся с Эстредью, женился. А после того, как второй ее сын родился, уехал с купцами на торг в Вольные Поля, да и не вернулся более. К Эстреди сватались после, только она всем отказала. «Жив, — говорит, — муж. А покуда жив, нельзя мне за другого идти, да и не хочу. Лучше сгину». Вот так.

— Интересно, — отозвался Мирко. — У меня, когда мальчишкой еще был, как вот Брунко, тоже дружок был, Руар. Тот из нашего села ушел на закат, старой дорогой на Камень. Только это, конечно, много позже было, чем когда тот Руар к вам явился. Его деревню как звали?

— Дрягва, — отвечал Брунко. — А ты, Мирко Вилкович, откуда будешь?

— Из Холминок, — ответил Мирко уже сквозь сон. — А Дрягвы рядом с нами… — он широко зевнул, — …и нет никакой. — Пори подобрался к хозяину и прижался к нему пусть не самым чистым, но теплым боком. Мирко заснул.

Проснулся он еще до света, хотя на востоке темнота уже заметно отхлынула, обнажив чистую широкую полосу. Мирко огляделся. Пори бродил вокруг костра, вынюхивая что-то в земле. Сам костерок теплился еле-еле. Брунко спал тихо, как младенец, укрытый всеми рогожами, какие дядя его сумел отыскать. Сам Прастен дремал у огня, по-прежнему сидя.

— Прастен, — тихо позвал Мирко. — А чего Етона в ночное понесло, да без охраны? — Это было почему-то первое, что пришло ему в голову этим утром.

— Кто ж его ведает, — отозвался так же тихо Прастен, не отпуская бороды. Она, видно, оттого и была такой кудлатой, что мужик вечно ее теребил. — Он ведь блажной — сегодня вот взбрело ему обычай дедовский соблюсти — вот и нарядился, лешего стращать. А так, думаю, с разбойниками тут у него встреча условлена была. Как раз удобно.

— Ага, — кивнул Мирко. — Давай поедим теперь — у меня в коробе припас есть. А потом ты меня все ж проводи до Ари Латикайнена, а то я ж не могу все сто дворов обходить.

— Что ж, поесть и вправду не мешает, — отозвался Прастен, потянулся и протер глаза. — Эй, Брунко! Подымайся, завтракать станем, да домой. Потом Мирко Вилковича до Ари проводим.

Собирались недолго, а поели еще скорее. У Прастена и Брунко не нашлось ничего, кроме краюхи хлеба и печеных клубней. У Мирко был разносол несколько побогаче, так что всем нашлось, чем угоститься. Брунко, видно, потому и был в свои пятнадцать таким нескладным, что стол в доме Прастена был не больно-то сытный.

Наевшись ячменных лепешек, паренек повеселел и всю дорогу расспрашивал Мирко о том, каковы Мякищи и как там живут. Отца он помнил плохо, а уж рассказы того и вовсе забыл. Выйдя со жнивья и преодолев неширокую полосу соснового леса, выросшего на гряде песчаных холмов, вышли они на реку. Отсюда открывался вид на село. Уже светало, и наконец Мирко увидел Хойру-реку — ствол дерева, который держал весь мир к востоку от Камня. До реки шел длинный пологий склон сажен на сто, на котором и расположилось Устье. По сравнению с Сааримяки деревня и впрямь была невелика, зато Холминки превосходила намного. Дома здесь стояли не как в родном селе — каждый на своем холме-бугре — места было много, и не как в Сааримяки — кучками, будто гнездами, без всякого порядка, а ровными рядами, постепенно подходя к реке. Справа выдавался длинный мыс, заросший деревьями, за которым в Хойру вливалась Смолинка. Лес подступал к самому берегу почти сразу, как заканчивались последние дома в ряду, и тянулся, перемежаясь лужайками, до самого конца. Никакого тына вокруг села не было, не было и крепости, зато у берега красовалась настоящая пристань! Мостки уходили далеко в воду, два из них — самые большие — оканчивались городнями. А возле них покачивались на мелкой длинной волне четыре настоящих корабля! Для Мирко это было огромное количество. До этого он видел корабли только на Плаве, да и то три раза в жизни. Один раз в раннем детстве, издалека, а два раза ходил к купеческим судам, обменивать товары. Но Плава была рекой мелкой, со многими порогами и перекатами, и по ней ходили небольшие плоскодонные суденышки, которые купцы держали на своих торговых поселках в устье, на Соленой Воде. Там в сараях эти корабли проводили зиму, а на лето вновь спускались на воду и бегали туда-сюда по длинной извилистой реке. До такой глуши, как Холминки, купцы добирались редко. Здесь же стояли сразу четыре больших корабля, один из которых — снекка Свенельдовой дружины — был боевым. Еще красовались у пристани две длинные широкие купеческие ладьи, а четвертый корабль был Мирко вовсе незнаком, даже дядя Неупокой про такие ничего не говорил: пузатый, доски обшивки длинные, в стык, а обводы похожи на черного змея, располневшего от обжорства. Осадка у корабля была невелика, так что он бы и по Плаве, пожалуй, без труда прошел. Мачта была убрана для стоянки и уложена вдоль борта. На прибрежном песке сушился большой прямоугольный парус — верно, как раз с этого корабля. Парус был выкрашен в невзрачный голубовато-серый цвет: такой — даже никогда не видавший моря мякша понял это — плохо заметен издалека. Скорее всего, владельцы паруса или избегали встреч на большой воде, или любили неожиданно для других возникать на морском пути. А может, и то, и другое.

Но взор, задержавшись ненадолго на кораблях, уже стремился дальше, на речной простор, величественнее которого не видел мякша доселе. Сколь же широка была эта могучая, серо-седая движущаяся, казавшаяся живой и разумной плоть воды? Версты две? А может, и все пять? Родная Плава разливалась по весне широко, но то был разлив: версты и версты стоячей стылой воды с торчащими тут и там деревьями, островами, буграми — недвижное безликое пространство, ожидающее, когда же уйдет река, чтобы после наконец начать жить. Здесь же все перемещалось, проносилось мимо с суровой определенностью, не ведая остановки и не помышляя даже о ней, уходило, как годы и века — прочь, не здороваясь и не прощаясь. Казалось, само время обрело зримость в этом великом потоке, напоминая о своей силе и безвозвратности. Далеко-далеко, на другом берегу, темнел лес. Горы, тени которых были заметны с холма вчера вечером, ныне пропали в серости утра. Думалось, что там, за широкой водой, лежат совсем иные, диковинные и волшебные края с разными чудами, дивами и красотами. Однако Мирко знал, что все это не так: красота была вокруг — только оглянись, чудеса и дива, самые неожиданные, появлялись к месту и не к месту — только шагни за порог, а другой жизни не было нигде. Копыта Черного всадника с севера прошли всю землю, от зари до зари, от полуночи до полудня, повсюду оставив свой ядовитый след. Был он и здесь, в Устье.

Стали спускаться вниз, в деревню.

— А что, по весне водой не заливает? — полюбопытствовал Мирко. — Больно уж низко деревня стоит. У нас в Мякищах дома на холмах — и то как на острову оказываемся.

— Нет, — покачал головой Прастен. — Берег пологий, длинный, до верховьев далеко. Причал — да, в воде оказывается, а выше никогда не бывало.

В молчании въехали в село, и у первого ряда домов Прастен свернул влево:

— Ну, здрав буде, Мирко Вилкович. Спасибо тебе за доброту. Глядишь, в лучшее время еще увидимся, счастливого пути, и дай тебе Гром удачи, чтобы сегодня еще отселе отплыть. А Брунко проводит.

— И тебе счастливо, Прастен, — ответил Мирко. — Прости, если навредил тебе, не подумавши. Коли найдешь покупателя на коней, то скажи. Мое слово в силе остается. А лучше пусть обойдется все у тебя. Асмунду по заслугам досталось, глядишь, и Етону не сдобровать.

— Ладно бы так, — отвечал Прастен, уже отдаляясь по ряду влево. — Прощай, Мирко.

Мирко проводил взглядом неудачливого Прастена.

— Что ж, Брунко, пошли. Где Ари живет?

— У берега, — отвечал паренек.

Он уже сменил драный тулуп на подогнанную заботливой женской рукой по росту, но все же чуть великоватую вотолу. Ткань была прочная, но видно, что не новая. Должно быть, плащ достался от отца и был потом перешит на мальчика.

— А не рано ли идем, Мирко Вилкович? Солнце-то еще не встало. Может, повременишь?

— Да нет, ничего, — отвечал мякша. — Ари знает, что я приехать должен, не удивится.

— Это как же? — недоуменно спросил Брунко. — Разве вы раньше когда договорились?

— Нет, — засмеялся мякша. — Это ему ворон весточку принес, большой да черный. В грамоте на лапе принес.

— А откуда ж ворон грамоту взял? — удивился Брунко. Его занимало то, откуда грамота, а не то, что принес ее ворон. — Он ее сам написал, что ли?

— Кто, ворон? — не понял Мирко. — Нет конечно. Ее один мудрый человек написал — колдун Реклознатец, что на острове посреди Смолинки живет. Он ворона и послал. Это вот как было… — И Мирко, будто сказку, рассказал Брунко всю историю о том, как был он у колдуна и какие видел там чудеса: придорожные знаковые камни, остановленную волшебным словом реку, голос самой реки в колодце. Рассказал про ворона, про бобров, про омелу.

Брунко слушал, едва дыша, будто видел все своими глазами. Тем не менее он вел Мирко по деревне, не путая дороги. Мирко закончил рассказ, когда они проходили мимо богатой избы, изукрашенной резьбой и наличниками. Двор с овином и баней был тоже хорош.

— Это и есть Етонов двор, — тихо пояснил мальчик. Мирко остановился на миг, поглядеть на строение.

Белого он вел под уздцы, вороной и гнедой, как всегда, шли послушно следом. И вдруг Пори насторожил уши и заворчал. Мирко оглянулся. Сзади, от изгороди, отделился человек в серой одежде. Был он высок ростом, худощав, с длинными волосами, подстриженными на иноземный лад. Борода, наоборот, была короткая, а усы отпущены, как у полянинов, да и лицом он был полянин: нос тонкий, с небольшой горбинкой, скулы узки, лоб высок, лицо немного удлиненное. Кисть левой руки была перевязана, а в правой полянин держал, длинный и широкий, с закругленным оконечьем меч. Но тонкой сеточки на клинке, присущей действительно дорогому клинку от доброго кузнеца, не было. Впрочем, и обычным мечом можно было запросто лишить человека жизни. Владельца этого оружия Мирко, может, и не припомнил бы — видел он его мельком, да и то больше со спины, а вот сам клинок запомнил: перед ним стоял тот самый разбойник-мечник, что ушел вчера оврагом от его стрел. И этот разбойник разгуливал теперь по селу!

— Ну что, щенок! — проговорил полянин, уверенный в своей силе. — Тогда ты, гаденыш, меня стрелой достал-таки. Будь по-иному, я бы еще, может, на тебя и плюнул. Ну а так, я тебя упреждал: на мечах мы еще поквитаемся. Что прижух? А?

Мирко вовсе не прижух, а только повернулся вполоборота к Белому и незаметно запустил руку в седельную суму, где лежал его меч. Значит, не ошибался Прастен — лиходеи здесь в почете. Один к ним в ночное бегает, не гнушается перед Асмундом на коленях ползать, другой — сам разбойник. Глядишь, они и спелись заодно! Мирко знал, что, если он обнажит меч в чужом селе, будет обречен на жестокое наказание, а может, и смерть. Свенельдовы воины не станут разбираться, кто прав, кто виноват: прирежут чужака да коней отберут, и с разбойником, может, поделятся. Но выбирать не приходилось: мечник был не на шутку зол и зарубил бы Мирко, помедли тот самую малость. Все внимание мякша, конечно, направил на разбойника и не приметил, как Брунко тихой мышью юркнул в правый ряд и притаился там, наблюдая, что будет дальше.

Полянин шагнул вперед и занес меч, намереваясь наискось рубануть мякшу, да не тут-то было! В первых лучах зари сверкнул волькский меч, и зазвенела сталь. Полянин оказался даже не сильнее Мирко — только долговязостью вышел. Мякша отбросил удар обратно и сам ответил своим любимым выпадом, метившим в основание шеи. Сразу вспомнилось, как даже полутелый страшный демон едва отбил такую атаку. Отбил ее и полянин, но вовсе не так изящно, без всякой пользы для себя, просто неловко подставив свое оружие — лишь бы не достали. В лицо противнику Мирко не глядел, не до того было, но наверняка вид у полянина был сейчас удивленный. Разбойник сделал шаг назад, чтобы хоть как-то избегнуть следующего, неизвестного для него, атакующего удара, но тут же взвыл от дикой боли: Пори, не наученный специально нападать на людей, зато хорошо усвоивший на деревенских улицах самые подлые дворняжьи ухватки в драках с чужими псами, подобрался сзади и крепко ухватил разбойника как раз за перевязанную руку и повис на ней, таща врага вниз. Мирко не успел остановиться и, уходя вправо, ткнул острием клинка полянину в грудь. Попал он, видать, в самое сердце, потому что разбойник даже не захрипел — рухнул как подкошенный, и меч его плашмя плюхнулся в уличную пыль. Мирко стоял, не совсем понимая, что убил еще одного человека, теперь уже в настоящем поединке. Пори, тоже не уразумевший, в чем дело, некоторое время продолжал, рыча, трепать обмякшую руку. Потом отпустил, принюхался и уселся, глядя на Мирко виноватыми глазами.

На мгновение воцарилась тишина, и тут же за спиной у Мирко хлопнула дверь, раздались звон оружия и топот бегущих, крики на знакомом и каком-то чужом языках. Мирко оглянулся: со всех концов к нему спешил и оружные люди, кто в чем: кто в исподней рубахе да портах и босой, а кто и одетый уже по-дневному — видно, воины, стоявшие в карауле. А ближе всех, прямо за спиной, со двора Етона, были два здоровенных парня в пластинчатых бронях и с мечами — чуть не в шеломах, как будто специально ждали в сенях, когда на улице раздастся звон мечей. За ними появился и хозяин, да не как-нибудь, а в кольчуге и тоже с мечом. Вот уж, видать, встретить его готовились именно здесь. Но как же дознались они, куда пойдет Мирко и какой улицей? Подсмотреть-подкрасться незаметно никто не мог — Пори бы учуял. Или, может, Етон ждал не Мирко? Но теперь уж думать было поздно. Мирко успел только опустить меч, давая понять, что биться не станет, и усадить у ноги собаку, чтобы по злобе не вздумали убить неповинного пса. Белый заплясал было, забеспокоился, стал раздувать ноздри, но мякша утихомирил и его.

— А, вот и попался, разбойничье семя! — завопил Етон. — Алвада убил, лиходей, прямо в селе! Теперь не уйдешь, висеть тебе меж двух берез кверху ногами!

Мирко не отвечал, понимая, что любое слово теперь может привести только к удару без предупреждения. Оставалось одно: дождаться, пока явится этот Свенельд-воевода, которого так страшилась вся округа. И Свенельд не замедлил появиться, и Мирко сразу понял, кто здесь будет верховодить. От пристани шел в окружении трех воинов высокий и плечистый мужчина лет пятидесяти, без всякого доспеха, в белой вышитой рубахе и синих портах, но сапоги у него были не как у простого: ладно скроенные, с жестким голенищем и задником. На крепких руках блестели серебряные обручи, а поверх рубахи накинут мятель с серебряной массивной фибулой в виде крылатого солнца. Лицом он был похож на полянина, но все ж не полянин. Чем-то Свенельд напоминал дядю Неупокоя, особенно прической — бритая голова и клок волос на темени. Однако он и летами был младше дяди, и обликом живее. Серые глаза смотрели востро и живо, а губы играли в предвкушении новизны дела: ведь его главный здешний противник — разбойничий воевода Асмунд, и поимка кого-нибудь из его стаи была как нельзя кстати. Светлая борода и длинные усы добавляли облику Свенельда должной степенности, но все ж он мало чем отличался от разбойника.

— Меч брось, — были первые слова воеводы. Говорил он звучно, так что все слышали, но без напряжения.

Мирко нехотя бросил Мабидунов дар на полпути меж собой и Свенельдом, молвив при этом негромко:

— Прости, друг мой верный!

Свенельд услышал эти слова, слышали их и воины и, надо думать, оценили.

— Кто таков? Куда идешь и откуда? — продолжал Свенельд допрос, нимало не заботясь, чтобы поднять и осмотреть лежащий клинок.

— Мирко зовут, сын Вилко, из Мякищей, — отвечал мякша. — Коней на торг веду, продавать.

— Из Мякищей-то троих коней? — ухмыльнулся воевода и зорко глянул на Мирко. — Будет брехать-то! Тут и без коней-то едва дойдешь. И дорога оттуда вовсе не здесь лежит.

— Дело твое, воевода, — отозвался Мирко. — А только я правду сказал и путь свой рассказать могу, коли пожелаешь.

— Пожелаю, — ответил Свенельд. — Зачем Алвада порешил? Или не ведаешь, что бывает, коли в чужом селе без дозволения с открытым мечом хаживать будешь?

— Ведаю, — отвечал Мирко. — Только как прикажешь, воевода, себя оборонить, когда оружный человек к тебе с мечом подступит? Ты бы и сам не потерпел.

— Видали каков, — осклабился Свенельд. — Только я иначе мыслю: разбойник ты и вор. Асмунд твой совсем в лесу распоясался, давно укоротить пора. Вот с тебя и начну. Етон, видал ты, что тут было?

— Видал, как не видать, — выступил вперед Етон. — Я, Свенельд, в ночное ныне ездил, скопы от лешего оберегал, как обычай велит. Поначалу тихо было, а потом вот он, — он указал на Мирко, — будто оборотень, из темноты возник, к костру проситься стал. Только конь у него один был — белый. Где он остальных добыл, то один Чернобог ведает. Небось для своих дружков привел. Назвался правду молвить, как и тебе, воевода, да стал выспрашивать, что у нас да как. Я ему на это показал, как с такими любопытными добрые люди поступают, да жаль, не прибил сразу. Он обратно в ночь и уполз, вместе с псом своим шелудивым. А я пошел старосте нашему все поведать, что разбойные люди опять в лесах объявились. А нынче, глянь-ка, объявился. Дай, Свенельд, я его сам сейчас и порешу, а то ночью не успел…

— Пускай попробует, воевода, — дерзко молвил Мирко, хотя мечи Свенельдовых воинов упирались ему в бока — даже Пори испугался и лежал у ног, то ворча, то поскуливая, видя, что дело и вправду очень скверно. — Мне и меча не надобно, ножом одним обойдусь. Пусть Етон тебе покажет, как это он меня ночью уму-разуму учил, а уж там ты и увидишь, кто из нас лжет.

Все замолчали, услыхав такие речи, даже Етон опешил и уставился на воеводу: такой прыти от мякши он не ждал. Пальцы Етона нервно теребили черен меча. Свенельд сперва нахмурил тяжелые брови, а потом некое подобие улыбки появилось на его лице. Он глянул недобро на Етона, потом так же, не обещая ничего хорошего, на мякшу и сказал:

— А пускай. Божий суд так божий суд, он справедлив. Что, Етон, покажешь, каков ты молодец? Вот тебе и случай: не как корову его прирежешь, а в честном почти бою. Ну а то, что этот дурень себе вместо меча или топора нож выпросил, так это уж, видно, мозгами его боги обнесли.

— Да разве здесь, на дворе, можно? — растерялся опять Етон, не понимая, к чему клонит воевода. — Да прямо среди деревни, да еще и старосты нет. Да вот и Алвада еще не схоронили…

Про мертвеца, лежавшего тут же, и впрямь все позабыли. Он так и лежал, неуклюжий и неприкаянный, прямо в пыли, и смотрел в рассветное небо широко открытыми, злыми и удивленными глазами. Бесполезный меч его покоился рядом. Чуть дальше, меж убитым и Свенельдом, лежал на земле, блестя бесстыдно, словно с сознанием хорошо исполненной работы, меч Мирко. Кровь, смешиваясь с пылью, расплывалась на нем грязными разводами. Кровь вытекала также из раны в груди Алвада. Она испачкала его простую льняную рубаху и уже медленно капала на землю, оставаясь там ржавым пятном. Рот убитого был некрасиво открыт, обнажив кривые желтые зубы. Что и говорить, вид был не слишком приглядный. Но Свенельд не смутился нисколько, видно, знал цену Алваду.

— Мои люди приберут, — бросил он отворачиваясь. — К пристани пойдем. Пусть заодно и гости заморские потешатся.

Кто-то из дружинников остался. Мирко толкнули в спину, сказали: «Ступай!» Он было хотел сказать про коней и его меч, но меч уж поднял плечистый русоволосый парень, оглядел быстро, полюбовался, сорвал пук травы у изгороди, отер клинок и пошел вслед за воеводой. Мирко отстранили от Белого, взяли коня, тоже повели следом. Белый не упрямился и не злился, но поглядывал на Мирко, спрашивая: «Когда ж это кончится?» Так же вели вороного и гнедого. Пори жался к ногам мякши и скалился, но рычать и лаять не смел.

Весь отряд прошествовал к реке. Шли в молчании, ибо молчал и воевода. Воины с интересом посматривали на Мирко: откуда это, дескать, такой объявился? Все, должно быть, знали, что Етон — боец никудышный, но даже против такого, не ведая толком, на что он способен, лезть с одним коротким ножом против настоящего ратного меча было неосмотрительно. Наконец вышли к пристани. Земля там была утоптанная, плотная, без травы. Свенельд остановился посредине ровной площадки между наклонной улицей и пристанями.

— Здесь и станете биться, — указал он. — Мои люди кругом станут. Если удумаешь нож метать, тут же и сам с жизнью расстанешься, — обратился воевода к Мирко. — И собаку привяжите, сорвется, не ровен час. А ты, — сказал он Етону, — сейчас нам и покажешь, каков боец. А то я и не видал тебя в деле-то ни разу. Поборы выколачивать ты горазд, а теперь мечом удаль свою докажи.

— Свенельд-воевода, дозволь я сам пса привяжу, — решился попросить Мирко. — Не дастся ведь он никому в руки, только переполоха наделает. А твои воины умелые убьют, да пропала собака. А что я без такого помощника в пути делать буду? Лесному человеку без собаки нельзя.

— Привяжи, — кивнул воевода. — Вон у пристани столб врыт. Глядите только, — наказал он своим, — чтобы он в реку не кинулся. Знаю я этих мякшей — им и вешняя вода, что молоко парное.

Под зорким присмотром воинов Мирко отвел Пори к пристани и привязал накрепко к глубоко вбитому в землю столбу, приласкал собаку. Пори заскулил сразу, как только хозяин отошел от него, залаял, заскреб когтями, стал рваться с привязи. Воины зорко следили за ним, не приближаясь сильно, но и не отставая. «Ишь, почет какой воздают, — злорадствовал про себя Мирко. — Неужто думают, будто я ножом любого из них, в броне, положить могу?» Смеяться, впрочем, можно было сколько угодно, да дело оставалось прескверно, до смерти был один шаг. И Пори скулил очень уж жалобно.

Народу меж тем прибыло: подошли деревенские — все больше полешуки, взрослые мужчины и старики. С причала — люди, каких Мирко прежде не видал: кожа светлая, волосы желтые, глаза голубые да серые, но такие светлые, будто их водой разбавляли. Одеты незнакомцы были как купцы: сапоги высокие, пояса богатые, рубахи с незнакомой вышивкой. Один вышел в одной овчинной куртке-безрукавке, видно, так и выскочил с корабля — на потеху. На груди у молодца висел оберег — серебряный кузнечный молот на цепочке. На вид — купцы, а статью — воины. Мирко не удивился бы, если б вдруг на их поясах появились ножны с мечами и эти люди схватились бы каждый с тремя Свенельдовыми ратниками, да и побороли их.

Долго, однако, рассматривать иноземцев было недосуг: Етон пытался что-то лихо выделывать с мечом — готовился, значит, к бою, удаль показывал. Воины смотрели на него неодобрительно, а гости-немцы и вовсе тихо посмеивались, с достоинством стоя в стороне, — благо все были высоки ростом и могли видеть все через головы жителей Устья. Переговаривались гости негромко. Доносились лишь обрывки непонятных слов.

— Что ж, начинайте, — разрешил Свенельд. Воины расступились, образовав круг саженей в пять шириною. Етон, намахавшись, видать, уже мечом, и помня о неудачном для него исходе ночного происшествия, решил теперь подождать, пока мякша нападет первым. А Мирко тоже не стал слишком торопиться: вынул нож да и стал посолонь обходить Етона. А тот, не понимая, что удумал мякша, сам того не замечая, глупо топтался посреди круга. А Мирко и не думал пока ничего, просто хотел выставить противника на посмешище. Воины быстро уразумели, какая идет игра, и втихую посмеивались. Один из молодых не выдержал наконец и крикнул громко:

— Етон! А ты дождись, покуда он ходить устанет да свалится, а после уж и бей, чтоб наверняка! К завтрашнему вечеру и управишься!

Раздался хохот воинов, тут же пресеченный строгим взглядом воеводы. Однако ни Етон, ни Мирко взгляда этого уже не приметили, потому как Етон, вконец озлившись, не выдержал и, взмахнув мечом, бросился на мякшу, сам не сознавая, куда и как хочет нанести удар. Того Мирко и надо было. Он одним шагом в сторону ушел от его взмаха и тут же ударил резко стопой по колену ноги, на которую опирался противник. Тот всплеснул руками и, потеряв опору, тяжело плюхнулся на землю. Меч выскользнул из его руки и, проелозив сажени две, остановился. Дотянуться до него Етон уже при всем желании не мог. К тому же он, видно, сильно ударился животом и челюстью. К чести его, он тотчас попытался перекатиться вправо и вскочить, но не тут-то было: Мирко уже придавил коленом его спину — как раз посредине, да так, что Етон остался лежать распластанным на земле, не имея возможности дернуться ни вправо, ни влево. А короткий, но острый нож мякши уже упирался в тонкую — Етон только сейчас почувствовал, сколь она тонка и нежна — кожу шеи. Спутники его рванулись было защитить хозяина, да Свенельдовы люди их остановили. Послышались одобрительные возгласы гостей-купцов на чужом, резком, как карканье вороны, языке.

Мирко, однако, не спешил убивать. Противник вызывал у него брезгливость — незнакомое доселе чувство, но был еще и расчет: убьешь — воевода не похвалит, если не хуже, а не убьешь — от Етона потом хорошего не жди: ужом вывернется, выскользнет, да гадюкой и обернется. Продолжая удерживать мужика на земле с ножом у шеи, Мирко вопросительно поглядел на Свенельда. Воевода смотрел угрюмо: исход дела не понравился ему как раз тем, что мякша не порешил Етона сразу.

— Видно, что не воин, — зло сказал Свенельд. — Чего ждешь? Повалил, так добивай уж.

— А отпустишь меня, коли я его добью? — несколько сдавленно спросил Мирко — Етон был все же здоров и силен, и держать его под собой, даже умеючи, было непросто. Последнего вопроса задавать явно не следовало.

Свенельд и вовсе помрачнел, лицо его стало каменным:

— И убьешь — не отпущу, и не убьешь — несдобровать тебе. Ладно: его, — воевода указал на распростертого Етона, — пусти, будет место свое знать. И нож брось: под замком посидишь, там решим, что с тобой делать. Ведите его, — наказал он воинам. — Да глаз не спускайте. Знаю я этих мякшей.

К Мирко приблизился самый старый из воинов — в бороде его уже проглядывала седина, а клок волос, который и Свенельд, и все люди его оставляли на темени, зачесывая налево, стал совсем пегий. В глазах его не было ни злости, ни измывательства, ни торжества, но и сочувствия тоже ни капли.

— Вставай, — проговорил он мякше, еще сильнее, чем Свенельд, цыркая на согласных. — Нож здесь оставь. Не бойся, до поры не тронем. Собаку твою я около избы, где тебя запрут, привяжу. Меня пес не тронет. Пошли.

Свенельд стоял и молча наблюдал. Мирко ничего не оставалось, как подняться, озираясь волком, и идти туда, куда повели: вправо от средней улицы, к крепко построенному темному и давно не пользуемому овину. Обернувшись напоследок, он увидел, как тяжело, мед ленно поднимается на ноги Етон, как, даже не взглянув на него, развернулся и пошел к кораблю Свенельд, как рвался с привязи и скорбно выл Пори, как грустно, чуть не плача, глядел вслед Белый. Еще он успел заметить, что немцы сбились в кружок и о чем-то по-своему неторопливо толковали. Потом Мирко подтолкнули мечом в спину — не старший, воин помоложе, — чтобы поторапливался. По пути им встретилась молодая еще женщина с исцарапанным ногтями в кровь лицом. Ее вели под руки две другие, пожилые уже. Лицо молодки было пепельно-серым, глаза потухшими и заплаканными, черты заострились — она будто маску надела, ровно на масленицу, да только не развеселую, а будто смертную, нечеловеческую вовсе. Обратив взгляд свой на Мирко, она мгновение смотрела, не понимая, потом указала на него рукой, глаза ее зажглись дико, и она упала без сил. Провожатые едва успели подхватить ее под руки.

— То жена Алвада, которого ты поутру убил, — безучастно пояснил старший. — Хорошая женщина.

Мирко проводил взглядом женщин, а потом молвил тихо:

— Может, и добра, да муж лиходей.

— Может, и так, — отвечал старший. — Только об этом с воеводой разговаривать будешь.

Подошли к сараю, отперли дверь. Внутри было сухо, только пахло затхлостью — сарай, видно, долго не открывали. На пол была брошена солома, тоже, видать, прошлогодняя.

— Посиди пока, — велел старший. — Сейчас пса твоего приведу, а потом соломы посвежее принесем и воды. Драться не вздумай. А так, может, еще живым выйдешь. Свенельд мякшей давно не жалует.

— А я и не думаю, — отвечал Мирко, усаживаясь на солому, ему даже рук не связали: воевода не наказал.

— Вот и ладно, — отвечал мужик.

Дверь за воинами захлопнулась, лязгнул засов. Мирко оказался один в темноте, только сквозь щелки в двери сочилось каплями тусклое солнце.

На всякий случай он осмотрел сарай, даже доски на прочность попробовал. Но делать было нечего: сарай, хоть и старый, был еще достаточно крепок, чтобы не развалиться от одного тычка, Земля здесь, конечно, была мягкая, но Мирко плохо представлял себе, как стоит сарай к другим постройкам, да и без лопаты или хотя бы ножа рытье могло занять немало времени. Ясно было, что просто так держать здесь его Свенельд не будет: или убьет, или поспешит отправить куда подальше. Понятия о том, что из мякши получится вовсе негодный раб, у воеводы, должно быть, хватало, а кормить пленника задарма толку не было.

Снаружи было тихо — никаких посторонних звуков, кроме обычных скрипов, шелестов, невнятных голосов издали и собачьего лая. Через некоторое время послышался шорох шагов.

— Эй, мякша. — Это был старший. — Пса твоего я здесь привяжу, у дверей. К тебе не пущу. — Лязгнул замок, дверь отворилась, Мирко услышал, как Пори взвизгивает и рвется к хозяину, как ремень, которым привязали пса, дергается, натягиваясь. Старший вошел, внес кожаное ведерко, наполненное светлой водой. — И вот еще. — Он вынул из-за пазухи ломоть хлеба и завернутое в тряпку сало.

— Благодарствуй. — Мирко поклонился воину как старшему, сохраняя достоинство свободного человека.

— Драться ты горазд, — без всякого, казалось, чувства ответил Свенельдов человек, глянув на Мирко светлыми, выцветшими глазами. — Сиди покуда смирно. Думаю, у Свенельда до тебя дела нет. Так что скоро восвояси пойдешь. Сиди пока. Сена сейчас принесут.

Старший без всякой опаски повернулся к Мирко спиной, вышел, заперев двери.

Вскоре пришел дружинник помоложе, принес огромную охапку свежего, еще пахнущего прибрежным лугом сена. Не сказав ни слова, он на миг задержался у порога и оценивающе поглядел на мякшу.

«Чего это они зыркают?» — подумал Мирко. Делать, однако, было нечего — оставалось ждать. Пори за стенкой после ласковых слов хозяина унялся и, видимо, лежал близ дверей, подремывая — сторожил его отдых. День медленно полз к полудню, но жарче не становилось. Должно быть, свежестью тянуло от великой реки. Мирко уж не клял себя за опрометчивость — как ни поверни, а выходило так, что все, что бы он ни делал, должно было случиться. Могло, наверное, сложиться иначе, но тогда надо было бы возвращаться к приюту Реклознатца и выбирать на Вольные Поля иную дорогу. Но ведь именно эту он выбрал сам, даже с колдуном советовался, так что никакого другого пути не виделось. Так, за размышлениями, Мирко не заметил, как задремал. Ему пригрезились только что виденные чужеземцы, говорившие на незнакомом языке. Будто бы он идет куда-то с ними по лесу, по какому-то важному делу, и спутники его подбадривают, по-своему сдержанно и грубовато, а потом постепенно начинают кто — уклоняться в сторону, кто — отставать, и в конце Мирко оказывается на полянке рядом с высоким, немолодым уже ратником. У того узкое, худое, в морщинах лицо с впалыми щеками и четкими линиями от носа к губам, желтая прямая борода и такие же волосы, выбивающиеся из-под остроконечного шлема. Немец жестом останавливает Мирко, берет его за руку и вкладывает в ладонь что-то прохладное и стеклянное на ощупь, а сам кивает, оборачивается и мигом, будто не было, скрывается в лесу. Мирко разжимает кулак: на ладони лежит крупный бледно-фиалковый камень-самоцвет. Он опять сжимает пальцы и не спеша направляется в противоположную сторону, тоже к лесу, будто знает, зачем и куда идет…

Очнуться Мирко заставил злобный лай Пори — некто, бряцая оружием на поясе, шел к сараю. По походке Мирко уже стал узнавать старшего.

— Недолго тебе ждать пришлось, — проговорил тот, отпирая дверь. — Со мной пойдем. Пса здесь оставим до поры.

Не спрашивая, куда его ведут, Мирко подчинился. С равным успехом это могла быть дорога как на казнь, так и на свободу. Старший мог и сам этого не знать.

Шли не главной улицей — задворками, между изгородями и огородами, и Мирко видел только дворы, где сейчас было пусто, — все ушли работать. Только в некоторых женщины были заняты кормом птицы. Хотя нарочно, казалось бы, никто не обращал на него внимания, тем не менее Мирко ловил или чувствовал внимательный взгляд: должно быть, слава о нем по селу уже разошлась. И ничего хорошего это не предвещало.

Наконец вышли к берегу Хойры и направились к пристани. Там уже мелькали другие дружинники, виднелась могучая фигура Свенельда, был и кое-какой деревенский люд. Посреди площади явно что-то лежало, вокруг чего все и столпились.

— На холме, с той стороны, откуда ты пришел, нашли мертвое тело. Говорят, Асмунд, — скупо обронил старший, шедший позади Мирко. — Рана жестокая. Видно, что не твоим мечом, — продолжил он. — А ты скажи, что твоим.

Дружинник снова замолчал, давая понять, что ответ Мирко его мало занимает. Поднялись к площади.

— Ага, пришел. — Свенельд мигом приметил, что виновника привели. — Рядиться после будем, — без обиняков начал он. — А сейчас скажешь мне все как есть. Можешь и врать — мне дела мало. Только ври складно. Сюда подведите его.

Удивленный таким беззастенчивым напутствием, Мирко, все так же сопровождаемый старшим, шагнул к середине круга. Из сельских мякша приметил только Прастена, комкающего в руках шапку, да пожилого уже, но и здорового бородатого мужика, одетого получше прочих — в ладно скроенный мятель и кожаные сапоги. Надо думать, что был это не кто иной, как староста: глубоко посаженные глаза глядели колюче и недоверчиво из-под сросшихся черных бровей. И еще одного приметил Мирко — по одежде и вышивке на рубахе: хиитола, белобрысый, сероглазый, в летах, сходных с Юккой Виипуненом. По осанке и манере Мирко опознал рыбака. «Не тот ли самый Ари Латикайнен?» — подумал он.

Долго разглядывать ему, правда, не дали. Посреди площади лежала куча рогож. Свенельд жестом приказал отбросить верхние. Под ними было то, о чем Мирко уже предупредили, а именно разваленное пополам колдовским клинком тело разбойника. Одежду и доспех испачкала земля, но, поскольку было в ней много песка, очистить останки оказалось просто.

— Прастен сказал, будто ты с той стороны явился, где холм межевой, — начал Свенельд, расхаживая туда-сюда возле рогож, нимало не смущаясь видом мертвеца. — Этот, — он носком сапога указал на убитого, — не далее чем вчера вечером еще теплый был. Как были у тебя три коня, то следы их найти не великий труд был. Встретились вы на том холме?

— Встретились, — четко отвечал Мирко.

Было ясно, что Свенельд что-то затевает и при этом использует Мирко, но что эта затея обещает ему самому, мякша пока догадаться не мог.

— Твоих рук дело? — вопросил Свенельд даже как-то с насмешкой: видел, что пришельцу не по силам такой удар.

— Моих, — неожиданно уверенно ответствовал Мирко. — «А кто, как не я, заставил его за мной пуститься?» — мелькнула у него мысль.

— Где сеча была? — продолжал осведомляться Свенельд, все так же расхаживая перед собранием.

— На холме, вестимо, — пожал плечами Мирко. — У камня межевого.

— С восходной стороны от камня или с закатной? — продолжал выспрашивать воевода.

— С восходной, — Мирко кивнул, вроде как сам себе в подтвержджение.

— Ладно, — осклабился Свенельд. Метнув взгляд на старосту, Мирко заприметил, что и тот довольно ухмыльнулся. — Теперь говорить станешь, где ты Алвада повстречал до того, как в селе решился меч открыть.

— В лесу повстречал, средь тех разбойных людей, у кого Асмунд атаманом был. — Мирко говорил складно, как и положено на сходах или судах. Воинам, очевидно, это было по нраву: новых забав в селе было мало, а Мирко таковую забаву собой являл: мякши здесь гостевали нечасто и считались диковатыми увальнями. Мирко же удивлял, как если бы вдруг заяц стал за лисой охотиться или куры в поднебесье полетели.

— Чем докажешь? — резко спросил Свенельд.

— Возьмите колчан мой, — быстро сообразил Мирко. — И тело того Алвада осмотрите. Я его в лесу стрелой достал. Рана должна быть. У вас, разумею, таких стрел нет, как мои. Они далече сделаны.

— Тело смотрели? — обратился воевода к старосте.

— Смотрели, — сильным, но глуховатым голосом отвечал тот. — Есть рана стреляная. Неглубока, должно быть, издали. — И присовокупил: — В плечо. В правое.

— Хаскульв, пойди и сличи со стрелами, — приказал Свенельд, обращаясь к старшему, стоявшему недвижно за спиной Мирко. — Да не медли. Ту стрелу, ежели подойдет, сюда неси. У тебя небось не один полный тул с собою? — он опять взглянул на мякшу.

— Не один, — согласился Мирко. — Только стрелы у одного мастера кованы — не трудно сличить.

— Дозволь мне с Хаскульвом пойти, Свенельд-воевода, — прозвучал вдруг мягкий, словно подстилка мшаная, голос. Все повернули головы: говорил хиитола, которого Мирко принял за знакомца колдуна. — Я в ранах сведущ, тебе ведомо.

На миг короче молнии сомнение промелькнуло в Свенельдовом взгляде, а потом, так же быстро поглядев на хиитола и как будто что-то смекнув, воевода ответил:

— Иди, Ари. Дозволяю. Если Ари скажет, поверишь ли? — сызнова оглянулся Свенельд на старосту.

— Поверю, — с некоторой неохотой согласился староста.

— Ну, пойдем, когда так. — Хаскульв покосился на нежданного спутника, но перечить воеводе не стал. Не иначе, Ари Латикайнен и впрямь славен был в селе по-особому. Но и людей, должно быть, врачевал исправно.

Хиитола невозмутимо прошествовал вслед за дружинником — держался прямо, с достоинством, но бороду кверху не задирал.

Свенельд остался стоять как стоял, только поворотился к пристани, за кораблями смотрел — не то делал вид, что смотрит. Молчал воевода — молчали и дружинники, с ноги на ногу переминаясь. Староста косился то на Мирко, то на воеводу, то на улицу, в которую Хаскульв и Ари ушли, и тоже помалкивал. Молчал и Мирко, соображая, чем могло так повернуться настроение воеводы. Можно было допустить, что Ари Латикайнен от Брунко, или даже Прастена, или сам узнал о прибытии Мирко. Но как бы ни уважали хиитола в Устье, а волю воеводы он повернуть не мог бы — не таковым казался Свенельд, чтобы его улестить или усовестить. Никому из сельчан заступаться за Мирко причины не было — даже Прастену: наоборот, ему вред один. Мирко, словно ища, кто же еще мог стать вдруг ему такой заступой, начал осторожно осматриваться.

Село стояло тихое и равнодушное, лес тоже молчал, Только река на незнакомом наречии шумела под берегом, слегка покачивая корабли. Корабли! Мирко заметил, что виденный им давеча парус уже убран, а странные немцы, говорившие схоже не то с чаячьим, не то с вороньим криком, снаряжают своего пузатого черного змея к отходу. А двое из них — один уже седой, а другой рыже-серый, как лисица в предзимье, оказывается, были тут, недалече, — стояли у изгороди и скалились в бороды. Неужто они?! От таких ничего, кроме купли, ждать было нечего: видать, Свенельд с ним сговорился, чтоб его, Мирко, как раба продать?! Его будто холодной водой окатили: вот как, и не поделаешь ничего… Драться — убьют. Или не убьют? Если деньги уж заплачены, а пожалуй, что и так, иначе чего Свенельду так хлопотать, то, может, и не ранят даже: повяжут — и в корабль. А там… Что «там», Мирко не мог даже предположить, ведь ничего об этих чужестранцах не знал. Что у них на уме, да и каков он, этот ум?

Староста, казалось, перехватил взгляд мякши, и немо воззрился на Свенельда. Тот, встретившись взглядом с мужиком, посмотрел снова на Мирко и ухмыльнулся.

— Смышленый, — сказал он вполголоса, в усы, и вдруг резко шагнул к мякше, вплотную подступил. — Смекай, — заговорил воевода торопливее обычного, — если языком молоть станешь и не в свое дело голову совать, без них и останешься. Эти, — он одним движением глаз показал на чужестранцев, — не из Арголиды: зря куражиться не станут. Будешь у них как свой человек, только закон их соблюдай, а он простой. Зачем ты им сдался — не ведаю. Потом узнаешь…

— Свенельд, — позвал тут воротившийся Хаскульв, — вот его стрела. Ею Алвад ранен был. В Устье таковых нет. И в окрестных местах нет — в Мякишах такие только и делают: на жало глянь.

Свенельд отступил от Мирко и прежде, чем взглянуть на жало, сначала поднял взгляд на Хаскульва, словно сказать хотел, дескать, ты что, нарочно, или как? И поморщился, дотрагиваясь до жала…

— Истинно, — промолвил. — Такая руда там только и бывает. Ты, Ари, что нашел?

— Все так, Свенельд, — так же мягко, но звучно отвечал хиитола. — В ране руда эта еще осталась. Малые крупицы. Они на мой зов откликаются.

«Так он голос железа слышит?!» — поразился Мирко. Хотя после того, как Реклознатец остановил Смолинку, дивиться, кажется, было уж нечему.

— Что, Неждан, рядиться будем? — обратился воевода к старосте.

— Твое слово последнее, Свенельд, — чуть с ехидцей отозвался староста. — Если же слышать хочешь, как это по правде будет, — Неждан вновь усмехнулся, — то выкуп надобно заплатить, — он выразительно затянул с уточнением, — семье Алвадовой заплатить. А его, — он кивнул в сторону мякши, — если он еще не раб — смерти предать. А если уже раб, то у кого спросить за него, а, Свенельд? У тех? — Он кивнул на дальних гостей. — Тогда либо пусть платят, либо выставляй поединщика. Добрая будет потеха. Одна поутру была уже. — Староста замолчал так же неожиданно, как и начал, словно имя оправдывая.

— Смело говорить навострился, — усмехнулся Свенельд. — Алвад — разбойник, который нам торг портил. Головы у них нынче нет — разумной головы, — это уж точно, — прибавил он. — Так что смекай: нам теперь они не надобны, как были. Ты свое получишь, не обижу, — снова оскалился воевода. — И вдове долю отложишь — сам проверю. А ты слушай, мякша. — Голос его сделался жестким, будто плеть. — Это и для тебя говорится. И вы слушайте, — обратился он к дружине. — Поморяне знатный выкуп за мякшу дают. Не ведаю, на что он им сдался. Правда, спроси меня кто, взял бы я такого в ватагу, то я сказал бы, что возьму. Так или нет? — обратился он к дружинным.

— Так, Свенельд, — подтвердил по старшинству Хаскульв. — Так ли? — в свою очередь уже он спросил дружину.

— Так, так, — нестройно, но уверенно отвечали Свенельдовы люди.

— Так, — проговорил Хаскульв, снова поворачиваясь к воеводе. — Так, только если бы он не мякша был.

— Верно говоришь, — одобрил Свенельд. — Коли б не поморяне, лежать бы тебе с Асмундом на пару в лесу под корягой, — заключил он. — Решение мое все слышали. Добро твое, коней и пса с собой бери. Что с ними далее делать, твои хозяева скажут.

— По какой правде судишь, Свенельд? — Мирко терпеливо дожидался, когда ж воевода скажет свое слово, прежде чем начать перечить. — Я в Устье не твоим рабом пришел, а свободным. И не этих людей, что у изгороди стоят. Я их в первый раз вижу и, как звать, не знаю. Когда ты справедливый такой, что не хочешь меня запросто жизни лишать, то и суди по правде. Только вместе с Алвадом суди и с Асмундом — я с ними кровью повязан. А про то, что мякша я или кто, — про то в правде не сказано.

— Ну, как их зовут, ты узнаешь скоро, — процедил Свенельд. — Правдивый объявился. Кто тебе сказал, что тебя, как раба, продаю? Сказал кто? — обернулся он к собранию. Ответом, конечно, было молчанье.

Только Ари Латикайнен решился на слово:

— Нет, Свенельд, никто не говорил.

— Верно, — подтвердил воевода. — Что Асмунд человек разбойный, а ты его за межевым камнем порешил, то дело твое. И его, — прибавил Свенельд. Дружинники загоготали, одобряя шутку. — А вот то, что в селе оружие открыл — это уж мое. А то, что оружие поднял против разбойного человека, так это еще проверять надобно, что там промеж вас в лесу вышло да как. Твоя, мякша, доля, что так вышло. По нашей правде все складно: за тебя виру внесли. Как теперь ты с поморянами сладишь — опять твоя доля. Или недоля. — Дружинные снова загомонили. — Это уже в их правде, или уж не ведаю, что у них есть, сказано.

— Благодарствуй, воевода справедливый, — не уступил Мирко. — А по правде будет ли, если ты меня, как воевода здешний, здесь же, в Устье, в рабы отдашь — меня, самого по себе человека?

— Здесь, в Устье? Не отдам, — широко, да недобро улыбаясь, отвечал Свенельд. — А вот что поморяне на корабле решат, то уж, не взыщи, я за них судить не могу, — закончил воевода, в третий раз вызывая одобрительные возгласы дружины.

— А кто ж мне повелит на корабль идти? — не унимался мякша. — То, что вира за меня заплачена, за то добрых людей благодарю. Только дальше я свободный оказываюсь, и никто меня неволить не смеет, если по правде быть.

— Вот репей! — не выдержал Свенельд. — Нешто на сходе со мной рядиться хочешь? Сейчас поморян позовем, сам с ними говори, если поймешь чего, — и тут же на том самом каркающем и лающем языке зычно обратился к двоим немцам.

Седой в ответ захохотал и гаркнул что-то отрывисто, оттолкнулся от изгороди, подпрыгнул невысоко, разминая ноги, и легко направился к кругу. Рыжий последовал за ним. Мечей по обычаю ни у того ни у другого не было. Ножи, однако, могли при случае заменить и меч — настолько они были длинными. Уверенно поравнявшись со Свенельдом, седой остановился и прямо, без обиняков, заговорил с Мирко, да только тот ничего не понял. Дружинники опять заржали.

— Ну, внятно? — участливо спросил воевода.

— Я по-твоему не разумею, — отвечал Мирко поморянину. — Так покажи, — мякша замахал руками, пытаясь дать понять, чтобы собеседник перешел на жесты.

— Погоди, Мирко Вилкович. — Твердая ладонь легла ему на плечо. — Сейчас все узнаешь.

И Ари Латикайнен — а это был он — отвечал седому на его языке с видимым почтением: надо думать, тот был человек не простой.

— Пойдешь с нами, — переводил речь поморянина хиитола. — Ты — не раб. Ты — свободный. Только теперь ты мой должник. Меня зовут Торгни. Это мой корабль. Если ты поможешь мне, то перестанешь быть должным. Тогда ты сможешь выбирать: остаться у меня или уйти.

— Благодарю тебя за добро, Торгни, — отвечал Мирко, а Ари опять был за толмача. — Скажи: в каком деле могу я тебе помочь? Или, может, ты серебром возьмешь, и на том поладим?

— У тебя нет серебра, — был ответ. — У тебя есть кони. Здесь ты их не продашь так, как хочешь продать. Мне конь не нужен: мой дом — этот корабль. Не знаю, сумеешь ли ты продать их в Радославе. У тебя нет серебра, Мирко. И еще ты должен будешь мне за перевоз. Но если ты выполнишь то, что мне нужно, ты не будешь должен. Это справедливый договор.

Мирко понимал, что поморянина ему будет не переспорить: его правда была другой — не писанной, а жизненной.

— Что за дело, Торгни? — еще раз спросил мякша.

— Дело, достойное мужчины с моего корабля, — витиевато отвечал Торгни.

«Не иначе, не слишком доброе», — подумал Мирко. Но решать надо было сейчас, и он, не имея иной поддержки, взглянул на Ари.

— Соглашайся, Мирко Вилкович, — молвил хиитола. — Здесь я для тебя большего не сделаю. А там, куда ты отправляешься, лучше держись поморян. Они не лучше других. Зато думают с тобой сходно.

— Это как? — спросил было Мирко, но тут же осекся: расспрашивать Ари было не то что недосуг, а просто глупо. Сейчас нужно было решаться на что-то без раздумий.

— Я иду с тобой, Торгни… — Мирко не знал, как звать отца этого Торгни, а потому замешкался.

— Торгни Торвальдсон, — подсказал негромко Ари.

— Торгни, сын Торвальда, я иду на твой корабль, — повторил мякша.

Хиитола перевел, и тут же Торгни опять заговорил:

— Теперь ты под моей порукой. Никто не посмеет нанести тебе обиду без моего отмщения. Но также и ты должен будешь мстить за любого, кто идет на моем корабле. Слышал ли ты меня, Мирко Вилкович?

— Слышал, Торгни, — подтвердил тот.

— Теперь тебе ничего не грозит ни здесь, ни на корабле, — заверил хиитола. — Пока не ослушаешься Торгни и его закона.

— Собирайся. Мы уходим назавтра поутру, — закончил Торгни беседу с Мирко. — Ты слышал, Свенельд? — обратился он к воеводе.

— Я слышал тебя, Торгни, — заверил Свенельд. — Коней своих возьмешь у дружинной коновязи, — бросил он мякше. — Благодари Грома, что таких заступников тебе сыскал, — заключил он. — Все слышали? — задал он тот же вопрос дружине.

— Слышали, слышали, — отвечали те.

Воевода кивнул и, ни слова более не говоря, пошел к прочь по улице в направлении дружинного крома. Воины потянулись за ним.

На круге остались Ари, староста Неждан, поморяне и еще Хаскульв, а также трое сельчан, судя по одежде, из тех, кто поважнее.

— Ты можешь хорошо биться, — вперед вдруг выступил рыжий поморянин. — Поэтому Торгни взял тебя. И ты не лжешь против закона, — он говорил на родном Мирко языке так же, как говорил на своем: будто вороном каркал. — Меня зовут Торфинн, сын Торгрима. Я немного говорю по-твоему. Если надо что-то знать, можешь спросить меня.

— А у поморян все имена на «Тор» — начинаются? — вдруг обмолвился Мирко и сразу смутился: уместно ли было так говорить?

— Тор — велик и силен, поэтому почетно носить такое имя, и это привлекает удачу, — с гордостью объяснил Торфинн. — Но есть много и других славных имен. Сейчас нам надо идти обратно на корабль. Приходи, и там я тебе расскажу еще много про нас. Ты должен знать.

Торгни тоже изрек что-то.

— Торгни говорит тебе, чтобы ты приходил. Мы тебя ждем, — перевел на этот раз рыжий Торфинн. Он протянул длинную свою ручищу и ободрительно похлопал Мирко по плечу. В ответ Мирко сделал то же самое — ему пришлось тянуться, так как поморянин был намного выше него. С тем немцы, оказавшиеся не столь уж немыми, и удалились.

— Пойдем, я тебя в кром провожу, — подошел к Мирко Хаскульв. — Заодно скажу кое-что. — Дружинник покосился выразительно на старосту. — И ты, Ари, лучше будет, если с нами пойдешь, — добавил он.

— Пожалуй, — согласился хиитола.

Оставив Неждана и его сотоварищей глядеть им вослед, трое спутников, сведенных вдруг судьбою вместе, сначала направились обратно к сараю — отвязать собаку, пока худого чего не вышло, как объяснил напоследок Хаскульв.

— Ты вот что, паря, — вдруг по-свойски обратился к Мирко Свенельдов старший. — Значит, вышло так, что ты на костер вышел, где Прастен с Етоном снопы стерегли. Так?

— Так, Хаскульв, — кивнул мякша, пока не смекая, куда же клонит нежданный провожатый.

— И, значит, крепко ему там задал, от «вежливой» его встречи?

— Пришлось. — Мирко не желал слишком распространяться с ответами.

— А после где ночевал? Когда Етон убрался? У огня?

— Врать не стану, там сидел, — не стал отпираться мякша.

— Ведомо тебе, чего Етону от Прастена надобно? — просто, будто о заурядном происшествии, вопросил Хаскульв.

— И тебе, стало быть, ведомо, коли спрашиваешь? — Мирко не знал, что известно Ари, и не знал, чего хочет старший, а оттого не спешил говорить прямо.

— И мне ведомо, Мирко Вилкович, — вдруг отозвался Ари. — Не торопись серчать. Дело непростое. С сильными людьми силой не сладишь. То есть не везде. И деньги глупому давать, все равно что рыбью мелочь крупной сетью черпать.

— А я на что вам сдался? — сумел вставить слово Мирко. — Что с Етоном сделать можно, то вы видели, а дальше теперь без меня.

— Да вот и нет, паря, — покачал головой Хаскульв. — В том и дело. Здешним всем против Етона не с руки идти — потом себе дороже выйдет. И тебе не с руки… было. Только теперь дело иное. Думаешь, Торгни тебя просто за удаль взял к себе?

— Думаю, не просто, — согласился Мирко. — Думаю, нужен я ему для дела — не шибко хорошего, — добавил он.

— А я тебе и скажу, для какого, — ухмыльнулся Хаскульв. — А Ари скажет, как и из той петли выскользнуть, коли она на твоей ноге на Вольных Полях затягиваться станет. Только ты сначала нас выслушай. Времени есть немного… — Старший приостановился и вопросительно глянул на Мирко.

— Выходит, не зря немцы во мне такое участие приняли, — усмехнулся мякша. — Ладно, говори, Хаскульв. А потом ты, Ари. На вас мне причины нет злое думать.

— Это мне все одно, что ты обо мне думаешь, — усмехнулся Хаскульв. — Мне сына женить надо. А заодно девицу эту выручить получится. И так, чтобы Свенельд на меня не подумал.

— А твоего сына ни Актев ли звать? — догадался Мирко.

— Актев, — кивнул старший. — Догадлив ты, мякша. Дело простое. У тебя на Етона обида имеется. Встретиться с ним на селе — несложно. Повздорить — да он первый худое слово молвит. А парней его ражих не опасайся, это уж мое дело. Если что, отвечают за тебя теперь немцы. Они тебя уж никому не отдадут. К тому ж доблесть да ярь у них в цене — заодно и отличишься…

Мирко слушал, сначала глядя прямо в серо-синие глаза Хаскульва, пытаясь уяснить себе, насколько правдив человек воеводы, но так и не понял, а потому перевел взгляд на реку. Хойра, изредка бросая отблески, мощно катила водяную массу сквозь леса, к дальнему морю. Там, на реке, уже качалась душа Мирко, уже шла по ней на полдень, и берега со всем, что было на них, уходили прочь. Ввязываться в дела Устья ему не было ни смысла, ни повода, тем более что и о делах этих он был не слишком осведомлен. А при воспоминании о Прастене у него и вовсе пропадала охота кого-то здесь спасать от невзгод — здесь, где староста и воевода не спешат изловить не слишком ловких разбойников, а предпочитают использовать их, чтобы своих же держать в страхе. А пособника разбойников не уважают, но и осудить не хотят, стремясь сделать это чужими руками… Мирко понял, что дальше слушать Хаскульва не станет. — Ты прости, — мякша остановил собеседника. — Не стану я этого делать. Етона я уж проучил за свое, даже больше, чем надо. А все другое сами вершите. Вам здесь жить, вам и виднее. Как с разбойными людьми поступать, вы видели. И как Етона утихомирить, тоже видели. Вам даже драться не надо — он и так струхнет. А как с немцами быть, я и сам решу. Вам благодарствую, что помощь мне такую оказали, только и я для вас постарался, хотя того и не знал. Не обессудьте.

— Вот как, — промолвил Хаскульв, глянув туда же, на реку. — В Радослав, значит, потянуло. Ну, благодарствуй за добрый совет, как нам тут всем быть без тебя.

— Постой, Хаскульв, — мягко заговорил Ари. — Не злись и реку не зли. Она свое слово сказала вперед твоего. Мирко Вилкович, не спеши с решением. Если каждый о своем только думать станет, то лада меж людьми не получится никогда.

— Ему и тогда не бывать, если не сами до него добрались. У соседей лада не занять, — ответствовал мякша. — Меня так в Мякищах научили. Если здесь по-иному, то мне того не уразуметь за полдня. А потому в делах ваших участвовать не хочу.

— Если о ладе говорить, нам заповеданном, то тогда прав Етон, и все по его должно случиться, — заметил Ари. — А у немцев своя правда, и тебе до нее тоже дела нет. Они тебя выручили, ты им поможешь и дальше пойдешь, со своей правдой. Что ж, все правы, выходит?

Мирко посмотрел на реку еще раз. Хойра текла как текла. Ари был прав. Поступить так, как говорил Хаскульв, Мирко не хотел и имел полное право отказаться. Ари говорил о том же, но по-другому, и по его словам Мирко следовало согласиться.

— Ари, отведи моих коней и собаку на корабль. Хаскульв, а я с тобой пойду, — нежданно для старшего решился вдруг мякша. — Только пусть скорее все это будет.

— Ну пошли, молодец, — все еще с подозрением глянув на него, Хаскульв указал на узкий проход меж двумя дворами. — Так прямиком к Етонову дому выйдем. Там его и повстречаем. Не опасайся его людей, — повторил он. — На них-то управа есть. — И он недобро ухмыльнулся.

— Не беспокойся, Мирко Вилкович, все сделаю, а потом еще несколько слов успею сказать нужных, — громко напутствовал Мирко Ари Латикайнен, продолжавший путь по берегу.

— Его людишки в разбой тоже хаживали, — пояснил Хаскульв. — Без предводителя и без Алвада им теперь защиты не видать. Староста их прижмет. Не станут они шибко за Етона вступаться. К тому ж вести по селу быстро идут, перед немцами забоятся на тебя нападать. А коли совсем туго станет, то я рядом буду.

Мирко не знал, каков в бою Хаскульв, но в нем, несомненно, чувствовались повадки человека, знавшего про бой не понаслышке, — Мирко было с кем сравнивать. Да и то, что дожил Хаскульв до таких лет, свидетельствовало за то, что воин он был не последний. Во всяком случае, если в честности Хаскульва Мирко не был уверен, то Ари он доверял. Не оставил бы его хиитола на ненадежного человека.

Пройдя задворками, они оказались на улице как раз против дома Етона. У двери на лавке сидел сам хозяин — беседовал с каким-то мужиком. Они, как видно, были не довольны друг другом: Етон держался надменно, что-то выговаривая стоящему перед ним собеседнику, а тот вроде как упирался, не желая своей вины признавать, но не слишком ершисто, опасаясь, что Етон прогневается всерьез. Молодцев-охранников видно не было: должно быть, в подклети прохлаждались.

— Я здесь побуду. — Хаскульв отступил к изгороди, оказавшись почти скрытым за кустами. — А ты ступай.

Мирко, и без того не любивший мешкать, больше ничего спрашивать не стал и просто, будто по привычке, вышел на улицу и направился прямо к открытым воротам Етонова двора.

Хоть и занятый своей перебранкой, Етон тут же заметил мякшу и, прервавшись на полуслове, грубо и резко крикнул:

— Чего явился? Мало тебе пришлось? Сейчас еще получишь!

Мужик, стоявший перед Етоном, аж в сторону шарахнулся, а обернувшись и увидев нежданного гостя, вовсе растерялся и поспешил податься в сторонку, прильнув к стене дома: видно, знал, чем обязаны друг другу Етон и мякша заезжий. Связываться с человеком, которого немцы приветили, было неразумно, но и быть свидетелем того, как Етон не в лучшем положении окажется, тоже не хотелось. А просто убегать тоже как-то не годилось. Вот и попытался мужичок исчезнуть, будто не было его тут вовсе.

Все это Мирко заметил мельком: будучи привычным к лесу, он сразу схватывал взором не только саму цель, но и многое вокруг.

— Должок за тобой. — Не останавливаясь, Мирко вошел во двор и быстро направился прямо к Етону, обратившись к нему, но не называя по имени. Для лесовика или мякши это было бы знаком, но в Устье, похоже, о таком забыли — во всяком случае, у Етона за душой, видно, одни монеты только звенели. — И за то, что разбойником звал, и за то, что я по твоей милости чуть жизни не лишился, и за то, что людей, как скотину, торгуешь…

Етон наконец-то уразумел, с чем пожаловал вдруг гость, да было поздно. Мирко одним движением выхватил из ножен длинный охотничий нож и, не доходя шагов пяти, с силой метнул его в горло противника. Начавший было вставать Етон только всхрапнул, издал нелепый булькающий звук и рухнул, как куль, навзничь. Грянувшись затылком о лавку, он замер полусидя, в положении, какое живой человек никогда бы не принял по доброй воле. Мирко, даже не взглянув на остолбеневшего от неожиданности и страха мужика, мигом оказался рядом с обмякшим телом, выдернул нож, отер его о траву, выбивавшуюся из-под лавки, и таким же скорым шагом, но не переходя на бег, пошел вон со двора.

Мужик, с которым говорил Етон, видно, перепугался так, что молчал как рыба. Только собака, выскочившая из-за угла дома, кинулась с лаем, но Мирко уже покидал двор, и она отстала. Видно, не слишком любил ее хозяин, иначе не так бы себя повела. Мирко пересек улицу, дошел до того места, где стоял Хаскульв. Старшего на месте не было.

— Так-то, — тихо сказал мякша куда-то в воздух. — Хорошо. К пристани-то я дорогу знаю.

И он так же, не опрометью бегом, а скорым, упругим шагом поспешил назад, тем же путем, каким привел его сюда Хаскульв. Село будто обезлюдело. Конечно, многие в поле ушли работать или на реку, но во дворах, мимо которых шел Мирко, никого, кроме собак, он не увидел. Вот и река блеснула, вот и приречная тропка. Мирко повернул к пристани, и тут…

— Постой, молодец, — окликнули его сзади, и он услышал, как звякнула кольчуга.

«Хорошо не из лука», — помыслил мякша и, остановившись, обернулся.

С той стороны, куда ушел Ари за лошадьми и Пори, его догоняли дружинники во главе с самим Свенельдом. Мирко заметил, что вооруженных луком промеж них нету.

— Ты что ж, — Свенельд, не делая покуда движения навстречу Мирко, смотрел на него не то что недобро, но будто кабан-секач перед ударом, — удумал, что теперь можно все, раз немцы за тебя поручились? Почто Етона порешил?

— Не по правде жил, — ответил Мирко. — Не по правде людьми, что скотиной, торговать. У нас со скотиной так не со всякой поступят, как у вас с людьми.

— Ладно, хватит меня мякшинским вашим порядкам наставлять, — оборвал Мирко воевода. — Сейчас и твой черед придет, а немцам твоим я найду что сказать. Да и серебро уже уплачено.

Мирко, в отличие от Етона, дожидаться судьбы не стал. Кольчуги на нем не было, и потому бежать ему было проще, чем дружинникам. Он попросту развернулся и помчался прочь, к пристани.

Позади затопали сапогами преследователи.

«Дорогу бы не преградили», — только и думал мякша.

Но как ни быстро он бегал, а все ж молодые дружинники бегали не хуже, и в бронях бегать тоже были привычны, а потому не отставали. Перед пристанью тропка шла на взгорок, и там более здоровым и длинноногим парням проще было достать легкого Мирко. Так оно и получалось. Все те десяток саженей, какие мякша успел выиграть на ровной тропе, стали быстро съедаться, как только начался подъем. Мирко не оборачивался, но понимал, что на вершине его как раз догонят, и если немцы его и увидят, то только изрубленным дружинными мечами с закругленными оконечьями.

Однако и тут он ошибся. Сверху, с холма, внезапно донесся звук от удара стальных колец друг о друга. Не останавливаясь, он поглядел наверх. Высокий человек в кольчужной броне и остроконечном круглом шлеме стоял на верху тропы. Из-за спины выглядывало перекрестье мечной рукояти. Рыже-пегие волосы падали воину на плечи.

— Свенельд-рикс, — прокаркал человек. — Или наш уговор менее прочен, чем то серебро, которое ты получил? Если Мирко, сын Вилко, сделал что-то, отвечать тебе должен я, Торфинн, сын Торгрима.

— Это ты князю в Радославе скажи, — прокричал Свенельд, оказавшийся третьим или четвертым. — Лучше не ввязывайся, если жить хочешь!

— Тогда я буду говорить языком меча, — невозмутимо отвечал поморянин. — Так что ты натворил, Мирко Вилкович? — обратился он к мякше.

— Етона убил, — прохрипел Мирко, добравшись наконец доверху и вставая рядом с Торфинном, сыном Торгрима.

— Ты — воин, — одобрительно молвил немец. — А теперь беги на корабль.

Дружинники, увидев грозного противника, чуть замялись — это и позволило Мирко и Торфинну перемолвиться словом. Но бежать Мирко не хотел: не мог он бросить немца одного перед десятком, хотя и знал, что ему по силам едва ли один из преследователей, и то если удастся нож метнуть точно и неожиданно.

Поморянин же, не говоря ничего более, взялся привычно за рукоять меча, и тускло блестящий, как чешуя гадюки, клинок с шипением вышел из ножен.

Должно быть, к такому повороту дружина готова не была. Бежавший первым чуть замешкался и выскочил на Торфинна уже не так скоро, как мог, чем тот не замедлил воспользоваться: коротким, но очень сильным ударом он просто отбросил противника обратно, и тот, не удержавшись, повалился, мешая следующим за ним.

— Беги на корабль, — еще раз так же невозмутимо проскрипел поморянин.

— Сейчас.

Мирко уже выхватил нож, как вдруг, будто из-под земли, возник Ари Латикайнен.

— Беги, — шепнул громко хиитола. — Как только ты окажешься там, бой закончится сам собой. Они не посмеют убивать Торфинна.

Тем временем поморянин легко отбил и второе нападение, так и не давая никому взобраться на холм.

Мирко, вняв словам Ари, стал отступать. И тут хиитола забормотал что-то на своем языке, слова которого были длинны, будто целый десяток слов на языке мякшей. Мирко показалось — или так оно и было? — что с каждым словом Ари становится выше, грознее, что это уже и не Ари вовсе, а кто-то другой, который может прийти, если Ари позовет… Хиитола шагнул вперед, поравнялся с Торфинном, отметавшим уже третью попытку дружинников прорваться наверх, поднял правую руку, сомкнул пальцы щепотью… Ослепительный свет ударил внезапно — такой вспыхивает иногда, когда некоторые из оленных людей, умеющих говорить с духами, бросают в костер какие-то маленькие шарики. Только этот свет был тысячекратно сильнее, до невозможного бел. И если таким его ощутил Мирко, то каково же было дружинникам, на которых колдун направил главную мощь лучей?

— На корабль, — услышал Мирко голос Торфинна: поморянину было легче перенести вспышку — он не смотрел на пальцы колдуна, а занят был схваткой, да и глаза его были защищены выкружками шлема. Сильные пальцы Торфинна сдавили плечо Мирко, и он послушно, видя перед собой покуда только цветные пятна, последовал за немцем.

— Ты достойный воин, но еще плохо владеешь мечом, — начал говорить Торфинн, когда страшный удар грома с головой накрыл всех, кто был на холме и в селе.

На некоторое время Мирко оглох. Почти ничего не видя и не слыша, только ощущая ступнями землю под ногами, он плелся за Торфинном. Вот дорога резко пошла вниз, вот деревянные ступени и ровные доски пристани, качающаяся доска сходней… Торфинн слегка подтолкнул мякшу, тот нащупал руками чью-то крепкую, протянутую навстречу руку и спрыгнул вниз, на корабль.

Через мгновение Мирко почувствовал, что корабль оттолкнули от пристани и он тихо движется на веслах. Наконец слух его стал различать звуки. И первое, что он услышал внятно, было конское ржание: это был его Белый, которого Ари честно привел на корабль.