Чужестранец

VI. СААРИМЯКИ

Что было раньше: дом у дороги или сама дорога? Глупый вопрос, ибо нет на земле ни места, ни дома, и только дорога есть всегда. Потому-то и нет на земле ни тепла, ни счастья: счастье уносит с собой дорога, она же и уводит от тепла тех, кто идет по ней за счастьем. И с каждой верстой все более видно, что желтые окошки теплого дома невозвратно остались за поворотом, а счастья нет, сколь ни щедра судьба на любовь и злато. Даже безжалостное время одолимо: стоят непобедимые пирамиды, звучат строки каменной летописи, прозорливый взгляд потомков ловит отблески прошлого во тьме подземелий и догоняет отраженные лучи все видевших звезд — только дорога ускользает, не ведая ни начала, ни конца. И нет нигде места идущему по ней — кто же примет его, чужестранца, без рода и племени? Дорогу осилит идущий? Еще большая глупость. Что значит «осилит»? Награду? Высшая награда — знание — горька, как тысяча цветков полыни. За каждым новым холмом лежит разгадка некой тайны, а дальше встают новые холмы, с вершин которых загадочно улыбаются каменные статуи, и бормочут с полуразрушенных, разбитых плит неведомые письмена, говоря лишь о том, что все твои тайны — малая доля того, что знали прошедшие здесь до тебя. Каждая трещина б сухой земле, каждый камешек в дорожной пыли, каждая капля дождя значит больше, чем все твои наблюдения. Любовь, как птица паря над тобой, сверкает манящим оперением, и ты спешишь за ней, не замечая, как миновал росстань. И вот уже только зловещий вороний крик тает в вышине, приветствуя тебя в неведомом и пустынном краю, и свинцовые воды осенней реки рокочут под древним каменным мостом, и последний приют остался далеко за спиной. Одно бледное дневное светило сквозь плотную пелену сопровождает тебя в еще более далекие и странные земли, полные туманов, марева и мглы…

— Мирко, куда ты подевался? — раздался вдруг звонкий голос Ахти.

— Здесь я! — прокричал мякша в ответ, — Коней веду!

— Добро! Веди! Я сейчас лепешки печь стану! Мирко не стал смотреть знак, высеченный на камне: ему не хотелось подходить ни к валуну, ни к озеру, — вообще приходить в эти края до тех пор, пока не обретет ответа на свой вопрос. Ради этого он готов был исходить вдоль и поперек всю землю и даже те места, что виделись внутри бусины, сколько бы времени на это ни понадобилось, пусть и вся жизнь.

Он вышел к шалашу. Ахти уже умылся в озере и теперь хлопотал вокруг костра.

— Что ходил так далеко? — спросил он, ловко приготовляя ячменные лепешки, вкладывая внутрь съедобные корешки и травы.

— Кони прогуляться захотели. — Мирко похлопал белого и вороного по гладким шеям. Те, будто подтверждая его слова, покивали умными головами, потряхивая гривами. — Экие красавцы! — засмеялся Мирко. — Видишь, кивают?!

— Вижу, — улыбнулся хиитола, и белые волосы его, намоченные на лбу озерной водой, рассыпались туда-сюда, как у внезапно застигнутого домового. — Встретил кого на опушке?

— А то как же, — отвечал мякша, подсаживаясь к Ахти. — Девицу красную видел: волосы черные, долгие, венчик серебряный, понева синяя в клетку, на ногах черевички…

— Постой! — прервал вдруг его Ахти. — Какова, говоришь, девица?

Мирко повторил описание и добавил:

— Очи черны, брови густы, с лица красива, да не полна, нос прям, губы алы, тонки, а ресницы — что крыла у бабочки, кожа бела…— Лицо Рииты неотрывно было теперь перед ним. — Сама стройна, что береза, пояс шерстяной вязаный…

— Ой, это же Хилка! — чуть не закричал Ахти. — Где она? — Парень вскочил, готовый бежать сломя голову, куда покажут.

— Постой! — Мирко растерялся, никак не ожидая столь внезапного поворота событий. — Убежала она, меня испугалась, видно. Только вот платок оборонила. — И он протянул белый платочек.

Ахти схватил его, развернул, осмотрел вышивку и как-то сразу обмяк и вялым жестом отдал платок назад.

— Нет, не она то была. Нет у нее таких, — проговорил он бесцветным голосом и присел на корточки, уронив голову на руки.

Мирко ничего не стал говорить, а только разложил лепешки на горячих угольях.

Теперь-то мякша знал, что творилось в душе у его попутчика, — самому было не легче. Но его хотя бы ревность не мучила, а потому Ахти был достоин сочувствия.

«Надо же, как извелся, — думал Мирко. — В каждой девице ему Хилка мерещится. На вид покладист да ровен, что эти сосны. А как о ней подумает, так хворост подальше убирать нужно».

Немудреная трапеза прошла в молчании: каждый думал о своем, и мысли эти были не радостны.

Шалаш разбирать они не стали, но кострище зарыли и завалили сырым мхом и травой: огонь требовал особого отношения. Оставили и баннику: кусок ржаного хлеба, что остался еще со встречи с Антеро, густо посыпанный крупной солью, да набрали свежей воды в кадушку.

— Пошли, что ли? — спросил Мирко, осматривая место ночлега и мысленно прощаясь с серебристой ивой, мягкой травой и черно блестящим озером.

— Пошли, — кивнул Ахти, и они зашагали прочь по едва заметной стежке.

— Далече ли Сааримяки? — осведомился мякша.

— После полудня придем, — отвечал хиитола.

— Чего ж ты тогда всполошился? Разве пойдет девушка после русальной недели, до света, одна через лес, да еще в такое место? — постарался урезонить парня Мирко.

— Правда, вряд ли, — вздохнул Ахти. — Что же поделаешь, коли мне за каждой сосной видится, будто это ее понева мелькнула?

Ахти посмотрел вокруг грустными васильковыми глазами.

Солнце вставало во всей своей золотой красе, свечи сосен зажигались янтарем, все живое в лесу отзывалось на ласковое касание тепла, и только двое молодых, сильных мужчин шли с угрюмой тяжестью на сердце.

Когда по расчетам Мирко деревня должна уж была вот-вот показаться, тропа и вовсе заглохла.

Вид у его спутника был до того безучастный и потерянный, что Мирко начал беспокоиться, не помутилось ли у парня ненароком в голове от несладких раздумий.

— Мы туда ли идем? — окликнул он Ахти.

Тот обернулся, поглядел куда-то мимо Мирко и ответил:

— Не сомневайся, туда. Этой дорогой мы не ездим. На север вообще из Сааримяки проезжего пути нет.

— То есть как это «нет»? — изумился мякша. — А как же путь вверх по Хойре-реке?

— Это есть, конечно, — Ахти вроде разговорился и вышел ненадолго из любовного оцепенения, — только выходит он сначала на юг, а потом к северо-западу забирает.

— Зачем так? — не понял Мирко. — Деревня ваша, видно, большая, а торная дорога в стороне идет? — Этого толком никто не знает. Говорят, конечно, что дом у дороги ставить к несчастью, но это болтовня все. Мирко про себя подумал: «Скажи кто такое лет двадцать назад, так выпороли бы, отец говорил. А сейчас ничего! Да что там, я ведь и сам таков!» — Что же на деле? — спросил он. — Опять-таки толком никто не ведает, но колдуны такие басни рассказывали, что много-много лет назад, так много, что и представить нельзя, жил в этих местах народ один, и в Чети, и в Мякищах у вас. Кое-где, мол, даже святилища и развалины остались. И воевал тот народ с кем-то, кто с севера шел. Что там в конце концов сталось, никто не помнит, но дорог на север с тех пор никто в четских лесах не ведет, окольным путем схитрить норовят. А ведь не всякий купец крюка давать станет, — подытожил Ахти.

— Да, мудрено прадеды наши придумали, — согласился Мирко. «Святилища, говорит, древние, развалины. Не на того ли народа капище я на кряже наткнулся? — подумал мякша и тут же отмел забрезжившую было догадку. — Нет, такое время ни один камень не выстоит. Верно, позже ту женщину каменную поставили, много позже».

Деревня открылась неожиданно. Кусты бересклета, вытянувшиеся здесь чуть не в два человеческих роста, расступились, открыв неглубокую круглую ложбину с пологими травянистыми склонами, где поля перемежались сенокосами. Посреди ложбины из изумрудной травы, словно спина гигантской древней рыбы, вставал высокий крутой холм. Время, дожди, снега и ветры сделали свое разрушительное дело: холм был уже сильно сточен, оброс жирком — плодородной почвой, покрылся песком, но под этим наносным слоем таилась нерушимая каменная основа, и внимательный взгляд человека не мог этого не заметить. У южного склона лежало озеро, северная же часть холма была пуста — там росла трава да чуть поднимался лес-молодняк. Деревня, конечно, обитала на южном и юго-западном склонах, только на самой вершине можно было разглядеть зеленые травяные крыши полуземлянок.

С севера лес наступал на деревню — до холма было саженей сто, не более, и зеленые пальцы Великой Чети осторожно прощупывали новое пространство навстречу полудню. Люди не продвигались в Четь на север, но и лесу распространяться не давали — видны были вырубки и выжженные плеши.

Пора стояла горячая: заканчивалась жатва, начинался сев озимых. В эти нежаркие часы до полудня все, кто мог, вышли в поле, и Мирко стало совестно, что он сейчас не помогает своим дома, в Холминках, а идет-бредет неведомо куда, ищет непонятно что. Правду сказать, он был несправедлив к себе, ведь Холминки как-никак располагались гораздо севернее, и тамошние леса не могли быть надежной защитой от холодного дыхания Снежного Поля и ползущих с макушки земли ледников. Поэтому жатва в его краях уже окончилась: помня о злых зимах последних лет, сельчане поспешали, как могли, и Мирко успел потрудиться на славу. Сев — иное дело, здесь хвастаться было нечем. Именно между жатвой и севом покинул мякша родные места. И хотя минуло всего несколько дней, казалось, было это уже так давно, словно приснилось. Мирко любил работать в поле не меньше, чем полесовничать: косить, скирдовать, молотить, веять — все это нравилось ему, вызывало радостное чувство близости к земле, к живому зерну, хранящему великий секрет жизни. Но больше всего любил Мирко сев, когда мужчины из Холминок, крепкие, сильные, загорелые после жатвы, выходили поутру на вспаханное поле и, раздевшись донага, шли навстречу солнцу и ветру. Длинными, неспешными движениями они разбрасывали зерна, бережно хранимые с прошлого лета, чтобы свершился вновь круг жизни: все, что взято у земли, в нее уйдет, и все, что ушло, возвернется сторицей.

И еще Мирко недоумевал, как же отпустили куда-то в это время Ахти — парня работящего и умелого. Антеро — это понятно, его, видно, перестали брать в расчет, да и к осенним работам в Мякищах он должен был поспеть. Ахти же был необходим общине, и, значит, очень серьезной должна быть причина, раз его отрядили вдогон.

— У вас как, — обратился Мирко к Ахти, — все общее на селе или каждый на своей полосе хозяйничает?

— И так, и этак. Кое-что под паром оставляем, кое-что всей деревней делаем — то земля общинная, с нее первой начинают. А уж потом и для себя, кому надобность есть. — Как же тебя-то отпустили — не время ведь по лесам бегать?

— Вышло так…— Ахти опять погрустнел, и Мирко уж сам не рад был, что задал такой вопрос— Общинное поле и я делал, — пояснил хиитола, — а своим-то я и теперь пригожусь. — Мирко показалось, что, подумав о предстоящей работе, Ахти повеселел, и у него тоже отлегло.

На северной стороне засеянных полей было немного, все больше шли сенокосы. Сено уже было сметено в стога, чтобы грядущие ветра и дожди его не попортили. На полях дела тоже шли по-разному: кое-где уже стояли ровные скирды, где-то жито было еще на корню, и любо было смотреть, как качаются спелые, налитые силой колосья. На трех участках трудились семьями — от мала до велика. Все были в рабочей одеже, но видно, что для такого важного дела принарядились — скромно, но затейливо, кто как мог. У девушек — расшитые рубахи, в волосах — цветные ленты, венчики. Замужние женщины закрывали голову платком, и у каждой он был повязан по-своему, а у иных платок был и вовсе узорный. Вестимо, не обошлось и без колец, гривней, обручей и, конечно, оберегов. По ним-то Мирко сразу понял, что Антеро говорил правду: в Сааримяки полешуки и хиитола перемешались так, что и наряды, и верования как-то соединились. Например, у одной из девушек, одетой в передник поверх рубахи, у плеча висел оберег — конек, а у другой, в поневе, к поясу была привешена на серебряном кольце гусыня.

Стежка пролегала мимо полоски, где трудились трое: седой сухощавый старик-хиитола и двое ребятишек — девочка лет тринадцати и мальчишка, годком младше. Волосы деда, длинные и прямые, перехватывал пестрый лобный ремешок, о возрасте девочки Мирко легко догадался по числу нитей, унизанных медными и оловянными бляшками, из которых состоял ее венчик — их было ровно тринадцать. Мальчишка в чистой белой рубахе, по вороту и рукавам которой шла сине-красная вышивка, где переплетались знаки солнечного колеса и толстые утки, был голубоглазый, курносый и белоголовый, как Ахти. Работал он так невозмутимо и солидно, будто всегда только этим и занимался, только кончик языка от усердия незаметно высунулся наружу. Девочка же, видно, вышла в родню со стороны полешуков: ее волосы — густые, длинные — были русые, с медным отливом, лоб высокий, губы полные, брови густые и ровные, лицо округлое, белое, а глаза чистые и синие, как небо. Понева ее была оторочена двумя рядами белой тесьмы, а рубаху украшал восходящий солнечный круг со многими лучами. Трудилась она плавно, старательно, и порой, бросив заботливый взгляд на двоих своих мужчин, совсем по-матерински вздыхала.

Но самой замечательной личностью среди них был все же дед. Помимо головной узорной повязки носил он еще медный обруч на левой руке, а порты у него были и вовсе несуразные — крашеные в мелкую синюю полоску. Хоть ему было уж далеко за пять десятков, а то и поболее, держался дед молодо и незаметно подсматривал хитрым зеленым глазом за ребятами, не забывая ни о своей работе, ни о том, что творится вообще вокруг. Птица высоко в небе пролетит, мышь напуганная шмыгнет в траве — такой все приметит. Приметил он, знамо дело, и односельчанина Ахти, и чужака Мирко, и девять добрых коней.

Когда они поравнялись с работающими, дед, сделав вид, что у него устала спина, распрямился и утер рукавом пот с лица. Все его морщинистое лицо — крючковатый нос, озорные умные глаза, сухие губы, белые пышные усы, набитый на диво ровными и белыми зубами рот — являло собой любопытство и доброжелательство.

Ахти и Мирко приветствовали старшего первыми, низко поклонясь ему:

— Поздорову тебе, дедушка Рейо!

— Здоровы будьте, уважаемый! Милостей вам от Гречуха!

— И ты здравствуй, Ахти! Гостя, гляжу, привел?

— Да, из самих Мякищей. Его Мирко зовут, — представил мякшу Ахти.

— Мирко, значит, — повторил дед. — Ну а меня, сам слышал, Рейо кличут. А это вот внучки мои.

Услышав, что их упомянули, ребята прервали ненадолго работу: девочка поклонилась, то же сделал и мальчик, после чего они вернулись к делу, но теперь с любопытством нет-нет и посматривали на пришельца, а больше на красавцев-коней.

— Воротился, значит, — сказал дед, глядя пристально на Ахти. — Скоро ты. Ну ладно, после все расскажешь, сейчас не время. А ты, Мирко, — обратился он к мякше, — коней, должно, на торг ведешь?

Парень не сразу нашелся, что ответить: они как-то не удосужились договориться, что будут врать в Сааримяки. Сейчас же первое, что пришло Мирко в голову, было: «А ведь ночью Риита так же меня спрашивала!»

— Ну да, коневод я, — ответил он, хотя понял сразу: деду сочинять бесполезно, да и за три стрелища видно, какой из Мирко торговец!

— Что ж, удачи тебе, — пожевав губами, церемонно пожелал старик. — Ты у нас на денек задержишься, верно?

— Ага, остановится у меня, — подтвердил Ахти.

— Вот там и перемолвимся еще словечком. Как есть ты и впрямь из самых Мякищей, надобно мне тебя порасспросить кое о чем, — пояснил дед Рейо. — Ступайте, молодцы. Доброго тебе, Мирко, отдыха. И кони у тебя славные, у хорошего, знать, хозяина, — похвалил он.

— Благодарствуйте, — еще раз вежливо поклонился ему Мирко.

Дед усмехнулся в усы, пробормотал нечто вроде: «Ишь ты, вежливый!», но ничего более не сказал и снова принялся за работу. Делал он все очень уверенно, твердо, без лишних усилий, но с душой, будто узор хитрый сочинял.

Пройдя подальше, Мирко заметил под кустами лещины крынки с молоком, корзиночку с сырами и свежим хлебом, заботливо укрытые в тени от полуденного зноя, и ему снова вспомнились Холминки, брусничный квас, ловкие руки сестер, что держали одинаково искусно и серп, и скалку, и коровье вымя; и белесое даже в зареве-месяце мякищенское небо, пахнущее полынью и соснами.

А зной уж встал над полями, и вскоре жатва должна была на время приостановиться, чтобы не гневить богов и дать роздых самим труженикам, а также и деду-полевику, избегавшемуся уже, ускользая от острого серпа в оставшиеся колосья. Только плясунья — красная девица-полудница выходила сейчас в поле посмотреть, не работает ли кто без удержу и почтения, да поискать спящих на жнитве девушек — порезвиться, потанцевать, чтобы не скучно было одной.

Тропа вилась дальше, меж полей, засеянных ячменем и пшеницей, меж сенокосов и паров. Слева от тропы, на лугу, лениво помахивая хвостами, расхаживали большие черно-белые коровы под присмотром старушки, вооруженной хворостиной.

Путники перешли канаву по прочным мосткам — по весне, после таяния снега или обильных летних ливней здесь неслась говорливая мутная вода, смешанная с песком и глиной, сейчас же дно было едва влажно и заросло густой осокой. После пошел медленный подъем. Северный склон холма был крут, к тому же выгибался горбом, и солнечные лучи редко освещали его, поэтому земля здесь даже летом оставалась сырой. Здесь росли папоротники, хвощи и прочие влаголюбивые растения. То и дело попадались гранитные валуны и целые куски скал, будто кто-то швырял их на грудь холма снизу. Ни единого обработанного клочка земли не было на этом склоне, и веяло здесь каким-то давним холодом и запустением, как будто земля здесь долго и тяжко болела, пребывая до поры в забытьи. Мирко всматривался в молчащие камни, сплетения трещин, темную, скорбную зелень и пытался понять, какая ж беда стряслась здесь многие века тому назад, какие сражения, какой лютый огонь опалили землю. Разговаривать или выспрашивать о чем-либо Ахти не хотелось: все равно он ничего путного не сказал бы, но созерцание новой непонятной загадки, уводящей к самым истокам времен, заглушило даже мысли о Риите.

Наконец тропа вышла к высокому, саженей в пять, каменному утесу и пошла вдоль него вправо, а склон постепенно перешел в довольно крутую осыпь, крепко схваченную сорными травами, крапивой и кустами жимолости. Да, появись с этой стороны враг, взять такую, саму собой получившуюся стену было бы непросто.

Пройдя вдоль осыпи под стеной шагов двести, Мирко поднял глаза к небу и тут же застыл на месте: на высоте четырех саженей над ним в крепкой гранитной тверди был высечен тот самый знак, который являлся ему последние три дня постоянно.

— Ты чего? — не понял его Ахти, которому пришлось внезапно останавливаться не только самому, но еще и осаживать четырех сильных коней, которые, к слову, слушались Мирко гораздо легче.

— Вон там, — мякша указал наверх, — кто это сотворил?

— А, это, — махнул рукой Ахти. — Пошли вперед, сейчас скажу.

Мирко послушался, вновь тронув лошадей.

— Это Антеро, чудак, постарался, — объяснил хиитола. — Здесь, говорил, этому знаку самое место, он, дескать, грозу северную отвращать будет. Приходил вечерами, а то и ночами лунными, стучал, вымерял. Сделал, в общем. Старики, понятно, не слишком рады были, только мужики сказали: пусть его стучит, в поле работает — и ладно, а так пусть. Раньше бы, вестимо, такого не позволили…

Тропа пошла забирать вокруг холма, гранитная стена все уменьшалась в росте, и наконец Ахти и Мирко вышли к окончанию осыпи — далее она переходила в крутой зеленый откос, взобраться по которому было бы крайне трудно, а зимой и вовсе немыслимо. Выход же наверх запирал здоровенный двухсаженный обломок. Его обращенная к тропе поверхность была гладко срезана и отполирована — то ли дождем и ветром, то ли людьми в баснословные времена. Посредине виднелось стершееся, но еще различимое изображение то ли пирамиды, то ли языка взметнувшегося пламени. Рисунок был груб, но очень выразителен. От самого места веяло чем-то мрачным и недобрым.

— А это тоже Антеро? — кивнул Мирко в сторону парня.

— Нет, — односложно ответил Ахти.

— А кто?

— Не знаю. Никто не знает, — буркнул хиитола; говорить об этом ему явно не хотелось, — очень давно это случилось, вот и не знает никто. Только место это нечистое. Совсем скверное. Другой тропы нет, вот и ходим здесь. Будь моя воля, я бы этот камень разбил на части да зарыл где-нибудь в глуши, да поглубже. Жаль, сил не хватит.

— А если всем вместе?

— Пробовали. Только железо затупили, старики так говорят.

Они приблизились к камню. Мирко чуть ли не кожей почувствовал какое-то потустороннее, кромешное, чужое присутствие. Ему не захотелось остановиться здесь и рассмотреть внимательнее рисунок, да и лошади вели себя неспокойно: прядали ушами, раздували ноздри, а гнедой даже затрясся крупной дрожью, и только ласковое и одобрительное прикосновение хозяина его успокоило.

Отойдя подальше от странного места, Мирко спросил:

— Как же вы тут живете, когда рядом такое… — он задумался, стараясь отыскать верное слово, — такое чудище?

— Живем как-то, — спокойно сказал Ахти, на которого вновь напала хандра. — Ты не смотри, что на севере все такое смурное. Сейчас к вершине выйдем, там порадуешься.

Поднялись еще немного, и наконец яркое солнце ударило в глаза — они вошли в деревню. Тут Мирко опять остановился.

— Вот что, Ахти, — сказал он. — Покуда мы еще ни с кем не повстречались, давай все ж уговоримся, как отвечать будем, чтобы не дать маху. Старик в поле, конечно, калач тертый, только ведь он про наши с тобой похождения не ведает ничего. Однако же ни на грош он нам не поверил. Что дальше будет?

— Трудно сказать, — пожал плечами Ахти, — Деда Рейо ты не бойся, он зря болтать не станет. Иное дело, сейчас отец да дядя с поля придут, тут-то расспросы и начнутся. Да и женщины дома. И Хилка, — закончил он задумчиво.

Мирко понял, что добиться чего-нибудь путного от Ахти теперь нелегко. Он и сам чувствовал себя неважно: от полуденного солнца разморило, ведь не спал, почитай, вторую ночь подряд, а чудесное обретение и непонятная потеря Рииты отзывались гулкой пустотой на сердце.

Но, делать нечего, следовало жить дальше, и жизнь требовала решения обычной задачки: если я так, то будет сяк, а если я этак, то выйдет вот так… Однажды выбранный шаг — уход из дома — привел его на очередную росстань. Путь далее был известен, но требовалось ненадолго задержаться, и иначе было нельзя.

— Давай-ка присядем, — остановил Мирко своего спутника и сам первый опустился на траву.

Ахти устроился напротив и принялся рассеянно теребить стебель пижмы.

— Вот что, — начал деловито мякша, — про всадников никому и словом нельзя обмолвиться — хлопот не оберешься. Откуда кони? Пускай я коневод буду, хоть и не похож. Скажу, на худой конец, дескать, у нас в Холминках все такие — кто здесь нас, мякшей, знает? Теперь потруднее вопрос: а что за поклажа, что за сбруя, что за седла, отколь такие богатые да разные? Что скажешь, Ахти?

Парень наконец взял труд задуматься и принялся размышлять вслух:

— Ну, схоронить нелегко будет, да и без толку — люди на поле видели, что мы шли с поклажей… Можно сказать, что, мол, коней только с упряжью продаешь…

— Не поверят, — возразил Мирко. — Ты скажи еще, что мы клад в лесу нашли. Вот что, пожалуй, надо говорить: у меня дядя некогда у князя служил, да и не только он, есть еще по Мякищам бывшие воины, они-то и решили богатую упряжь продать подороже — на что все это им в деревне? А проезжие купцы упряжь у них не берут — вдруг она разбоем взята? В городе же на торгу никому до того дела не будет.

— Не шибко складно, — подытожил Ахти, — но пускай, сгодится. А что ж будем про Антеро сказывать? То же, что и вчера надумали?

— Тут вот что, — рассудил Мирко. — Тебе, прежде чем про Антеро речь пойдет, всенепременно надо будет Хилку найти да сказать ей — хочешь ты того, нет ли — что Антеро жив-здоров, и что тот человек, я то есть, попозже ей все, как было, поведает, а до того пусть она все слушает да мимо ушей пропускает, хоть и кажет вид, что всему верит. Что Хилке говорить станем, о том

мы особо порешим. А на людях так скажем: пришел ты на берег болота, а тут я с конями. Ну, то-се, словечком перекинулись, а тут я возьми и скажи, что недавно мне человек встречный на островине случился, тут мы и выяснили, что это как раз Антеро был.

— Так и было, — согласился Ахти. — А потом скажи, что он и тебе стал бусину свою показывать, а ты расспрашивать стал. Вот он тебе, как мимохожему, все и выложил — и про то, как из Сааримяки ушел, и про все другое… — При словах «все другое» Ахти опять погрузился в раздумья.

— Вот уж больно надо было Антеро все мне выкладывать, — фыркнул Мирко. — Видишь ты, Ахти, тут палка о двух концах. Вот, поверят мне, что я и вправду по пути Антеро встретил. А чем я докажу, что действительно у него все выведал? Бусину покажу? Так меня за того же сумасброда сочтут, и это еще хорошо отделаюсь. А ну как колдуном сочтут? А не покажу бусины, что подумают? Врет, скажут. Да и тебе на орехи достанется за то, что наказа не исполнил.

— Да-а, — протянул Ахти, почесывая затылок.

— Вот так, — подтвердил Мирко, и оба, задумавшись, продолжали сидеть некоторое время, как два каменных изваяния, что оставил на мякищенских холмах среди развалин какой-то древний народ. Молчание нарушил вороной, который, звякнув сбруей, подошел к Мирко и тронул его ласково за ухо теплыми мягкими губами.

— А что если, — очнулся Ахти, — сделать, как ты тогда вроде пошутил…

— Это про что? — не понял Мирко.

— Когда давеча ты говорил, будто скажешь, что потонул Антеро в болоте, а Хилке да родителям тайком шепнем, как оно по правде было.

— Это бы можно было, только где же я был, пока Антеро в болоте топ? — усомнился Мирко.

— Как где? — Ахти явно понравился придуманный им план, и его совсем было потухшие глаза снова стали чудесно васильковыми. — Не смог подобраться, да и все. Известное ведь дело, Антеро по таким трясинам ходил, куда только эти Суолайнены пролезть могут. Вот и дорвался.

— Что ж, — молвил мякша, поскребши подбородок, — так и сделаем, пожалуй. Только скверно это, — вздохнул он, вспомнив симпатичного и веселого Антеро, такого вдруг искреннего и задушевного, когда дело коснулось его заветной мечты, — скверно о живом говорить, будто сгинул он, не по-людски.

— Так мы ведь и скажем правду, — горячо заговорил окончательно проснувшийся Ахти, — но только тем скажем, кто ее знать хочет, кому она нужна. А прочие, что же, пускай тем тешатся, что им услышать охота, — и всем легче станет.

— Ой ли, — покачал головой Мирко. — Тебе ли, мне ли судить, кому что следует, кому не следует, кому и от чего лучше, кому хуже. Будто мы про жизнь больше знаем. — Он сорвал одуванчик, повертел, помял в пальцах и бросил в траву с досады: как тут ни говори красно, а дал свое согласие на ложь и наговор на живого человека. — Правда для всех одна, с ней и лучше, наверно… Ладно, делать нечего. Пошли, что ли.

Они поднялись и двинулись к первым домам, поставленным на самой маковке.

— Тебя только не пойму, — обратился Мирко к Ахти. — На болоте ты за Антеро горой стоял, чуть не братом названным рек, а тут напраслину возводить взялся.

Ахти ответил не сразу:

— Видишь, дело какое. Антеро ведь не просто за долей пошел, как ты вот, — он из общины ушел, а это, почитай, как сгинул. Все одно, что волк-оборотень, — слова давались Ахти с трудом, верно, сам-то он так не думал. — Не для всех, вестимо, но для деревни — да…

— Вот об этом я не подумал, — задумчиво проговорил мякша, — теперь, коли так, нам, пожалуй, быстрее поверят. Только все не легче от того.

— Не легче, — опустил голову Ахти.

«Знать, надумал что-то, — решил, поглядев на него, мякша, — а теперь совестит себя. Ничего, разберется. А не разберется, жизнь расставит. Мне бы свое не потерять».

Миновав гороховые посадки, они выбрались на широкую, залитую солнцем вершину. К своему удивлению, Мирко увидел, что самые старые дома деревни расположены именно здесь. Это были давние, еще столбовые (полуземлянки, двери которых уже на три локтя ушли в землю, а бревна вовсе потемнели от времени, так что и резьба на них, охранявшая вход от всякой нечисти, сделалась еле различима. Вот уж воистину священны были в таком жилье сохи и матицы. Двускатные крыши густо заросли травой и клевером, и в одном дворе привязанная к колышку белая коза, нахально забравшись передними копытцами на скат, а задними упершись в землю, с упоением обрывала и потом задумчиво пережевывала сладкие розовые цветки.

Во дворах не было ни души — все были заняты в поле. Останавливаться здесь не было нужды, и путники быстро добрались до того места, где начинался южный склон.

Вид открылся такой, что у Мирко дух перехватило, стало как-то чище, радостнее на сердце, и смурные, тяжелые думы оставили его, разогнанные этой солнечной красотой.

Полуденный склон каменного холма широко и плавно сбегал в низину, к синему большому озеру. На озере виднелись небольшие островки, поросшие березой. Острый взгляд мякши различил несколько лодочек — видно, мальчишки, свободные почему-либо сегодня от полевых трудов, ловили рыбу. На юге, как и с севера, долина немного поднималась, и оттуда, из необозримого лесного пространства, выбегал ручей. Самого ручья, впрочем, видно не было, зато хорошо просматривался извилистый, заросший ольхой овраг, по дну которого и текла вода. По сторонам от ручья раскинулись поля, сенокосы и клеверные выгоны. По правую руку разместилось общинное поле, часть которого лежала под паром, часть уже была жнивьем, и скирды молодого хлеба выстроились ровными рядами. Третья часть была предназначена для сева озимых. Дальше шли ровные ряды льна-долгунца, увенчанные желтыми коробочками, а за ними виднелись грядки репы и лука.

Слева же все больше были луга, где пасли коров, коз и овец. Здесь же разместились полоски, обрабатываемые каждым двором самостоятельно. Работа кипела вовсю, но сейчас, в полдень, все, кроме пастухов, отдыхали. Близ ручья был выкопан пруд, и толстые, гладкие утки важно расхаживали по берегу.

Сама деревня спускалась к озеру вместе со склоном. Здесь стояли и старые, и совсем недавно срубленные избы с клетями и другими необходимыми пристройками. В стороне от остальных, на берегу, за сушившимися рыбачьими сетями, стояла кузня — это был единственный дом, где даже жарким летом пылал очаг и дым поднимался к небу ровным столбом.

Нелегко было выдержать в поле целый день под солнцем, и потому кусты сирени и жимолости служили укрытием для тех, кто не стал возвращаться в деревню на обед, — в ярко-зеленой траве пестрели одежды отдыхающих работников. В озеро с западного берега зашли кони, и молодые парни плескали па них серебристыми брызгами. В устье ручья берег был топкий, и там, в поросли камыша и рогоза, не двигаясь, стоял могучий бык, спасаясь от жары и слепней. И надо всем этим великолепием бездонной синевой разлилось чистое вольное небо. Сердце у Мирко защемило — ведь подобную картину мог бы он сейчас видеть не здесь, а у себя в Холминках. Только там уже, верно, солнце не сияет, а едва пробивается сквозь дымку, а то и вовсе моросит дождь и ползут густые влажные туманы со Снежного Поля… Выбор был сделан, что и говорить, и Мирко не собирался отступаться, тем более теперь, когда любовь вела его, пускай прочь от места первого свидания, туда — Мирко очень хотелось в это верить, — где должно было произойти и второе, длиною во всю оставшуюся земную жизнь.

— Дом наш — вот он, — прервал его созерцание Ахти и указал рукой вниз на высокую, с сенями и горницей, избу. На крыше красовался хитро вырезанный конек. — Мои уж пришли, — пояснил Ахти, — значит, Хилка сейчас при деле, мужчин кормит. Ну, сразу-то расспрашивать нас не станут, до вечера время еще будет. Пошли.

И они стали спускаться. Навстречу поднимались шедшие с поля люди, здоровались чинно с Ахти и с любопытством глядели на чужака и его замечательных коней в богатой упряжи. Мирко не забывал поклониться каждому и поприветствовать, на что слышал в ответ пожелания доброго здоровья и ровного пути.

Антеро говорил верно — жили в Сааримяки и хиитола, и полешуки, а больше потомки тех и других. Издавна перенимали народы друг у друга разные знания и обычаи, и вот однажды поселились вместе, найдя в дремучих четских лесах дивное это место — каменный холм. Жили здесь и до них: когда первые, полусказочные уже основатели Сааримяки — полешук Зван и хиитола Тапио — вышли от Хойры-реки к каменному холму, было здесь селение вольков, одно из последних, оставшихся после ухода этого народа за Камень. Мастера-вольки обучили их тонкой работе с железом, медью, оловом, бронзой и серебром, показали, как делать крепкие повозки, тесать камень… Ведь раньше полешуки и хиитола промышляли больше охотой, бортничеством да пасли коров. С тех давних пор прошло уж немало лет, и если сохранилась еще в ком волькская кровь, то вряд ли он сам об этом догадывался.

Однако, как бы ни уверял Антеро, что у него в родне хиитола и полешуки перемешались, все же и он, и Ахти были чистые хиитола. Единственно, чем походили они на полешуков, это тем, что отказались от столбовых жилищ прадедов и признали срубные избы, да еще подняли их над землей, поставив на прочную каменную кладку. Главная деревенская улица так и спускалась к озеру, где были налажены мостки, а Мирко с Ахти свернули налево и вышли наконец к изгороди с распахнутыми воротцами. Тут же из-за дома вылетели две лайки и звонко, заливисто, оправдывая свое название, залаяли, — то ли от радости, что воротился любимый хозяин, то ли на чужака и его больших незнакомых коней.

— Анти, Юсси, ко мне! — уверенно приказал Ахти, и собаки, усердно вертя хвостами, уселись перед парнем, преданно глядя на него. К лошадям они приближаться не торопились, видно, знали, каков бывает удар подкованного копыта. По двору разгуливали пестрые куры, а важный, осанистый петух, взобравшись на низкую поленницу, по-хозяйски наблюдал за ними.

Дверь клети распахнулась, и оттуда вышла среднего роста светловолосая девушка лет двадцати. Поверх рубахи, спереди и сзади, у нее были надеты два сшитых полотнища, а на плече висел на цепочке маленький серебряный топорик-оберег. Она очень походила на Ахти — курносая, веснушчатая, круглолицая. Длинные светлые волосы были схвачены скромным оловянным венчиком, зато узор, шедший по нему, был сделан очень умелым мастером. Такие узоры не встречались ни у полешуков, ни у хиитола: видно он вышел из старых времен, доставшись в наследство от вольков. В руках девушка несла крынку со сметаной.

— Ахти вернулся! — радостно вскрикнула она, увидев вошедших на двор. — А кто это с тобой? — продолжила она звонко и осеклась.

— Здравствуй, добрая хозяйка, — поклонился и ей Мирко.

— Здравствуй и ты, гость дорогой, — вежливо ответила девушка, подойдя. — Как тебя звать-величать прикажешь? — церемонно добавила она.

— Мирко Вилкович меня нарекли, а попросту Мирко зови, — столь же вежливо отвечал мякша. — А тебя как звать?

— Это сестра моя, Тиина, — вступил наконец в разговор Ахти, до сего момента потешавшийся над тем, как обстоятельно беседовал мякша с его бойкой сестренкой. — Поди, Тиина, скажи отцу, матери, что вернулся я, да не один, а с гостем из самых Мякищей.

— Ага, — кивнула брату голубоглазая Тиина и поспешила в дом. На пороге она обернулась, с любопытством взглянула на Ахти, прыснула со смеху и скрылась за дубовой дверью.

— Это младшая? — спросил Мирко, впервые за день улыбаясь.

— Младшая, — кивнул Ахти, — двумя годами младше.

— Схожи вы с ней. А родителей твоих как звать?

— Отца Юкка, а мать Кретой… Анти, Юсси, место! — указал он собакам, так и сидевшим у его ног, подметая пыль хвостами. Те поднялись и поплелись нехотя туда, откуда и выскочили, — за дом. Там была тень, где псы спасались от полуденной жары.

В сенях что-то звякнуло, и навстречу парням появился широкоплечий кряжистый мужик с черными прямыми волосами и широкой густой бородой. Руки его были крепкие, сильные, что клещи, привычные к тяжелой работе, но вот пальцы оказались на диво красивые, длинные и даже тонкие. «Гусляр! — догадался Мирко. — Вот это да, а так ведь и не подумаешь!»

— Ну, здравствуй, сын. — Он подошел к Ахти, и они обнялись. — Скоро же ты вернулся. Впрочем, и хорошо: работа не стоит, а тебя не хватает.

— Будь здрав, Мирко Вилкович, — обратился он к мякше. — Тиина мне уж сказала, как гостя звать.

— И тебе поздорову, Юкка Виипунен, — поклонился хозяину Мирко. — Пусть сохранит Укко твой хлеб и не оскудеют угодья Тапио.

— Спасибо, добрый гость, — уважительно молвил в ответ хозяин.

Мирко знал, каким словом должно приветствовать сельчан-хиитола, и искренне сказанные добрые слова помогали без отказа.

— Коней-то поставьте в конюшню. Ахти, проводи гостя! — наказал отец сыну. — Как управитесь, я вам дочь подошлю — польет умыться.

В конюшне за домом стоял только один старый, седой уже жеребец.

— Это Ярри, — объяснил Ахти. — Он уже свое отработал, с него у отца достаток пошел, счастливый конь.

В просторной, хорошо проветриваемой конюшне достало место всем. Ярри поначалу поднял было морду поглядеть на новых знакомцев, но быстро потерял к ним интерес — он всего повидал за свою долгую жизнь и удивить его хоть чем-нибудь было невозможно.

Устроив лошадей, парни вернулись на двор к колодцу.

— Надо будет посмотреть потом, что там в седельных сумках лежит, — напомнил Мирко. — А то ведь мы до сих пор не удосужились.

— Верно, — согласился Ахти. — Только это после. Сейчас мы за стол сядем, а Тиине я скажу, чтобы сбегала Хилку предупредить.

Из избы выскочила Тиина с деревянным ковшом в руках. Оловянный венчик на ее голове уже сменился на нитку с серебряными бляшками и спиральками, на висках красовались кольца, привешенные к нитке на синих ленточках. Кольца были унизаны гладкими бусинами, перемежающимися все теми же завитками-спиральками. Рубашку и верхнее платье Тиина тоже успела сменить на более нарядное, вышитое по краям красными и синими треугольничками.

— Поди ж ты, — усмехнулся Ахти, глядя на сестрицу, — как для гостя принарядилась.

— И успела ведь, — поддержал его Мирко. Он вспомнил сестер — Забаву и Людмилу, — те, наверно, точно так же встретили б гостя и нашли бы минутку, чтобы прихорошиться.

Ахти было собрался опустить ведро в колодезь, но Мирко упредил его, и скоро ведерко со студеной чистой водой было у него в руках.

— Полей, красавица, водицы добрым молодцам умыться, — шутливо попросил Мирко.

— Извольте, гость любезный, Мирко Вилкович, — отвечала Тиина, зачерпывая ковшиком воду. Ей явно нравилась эта начатая с первой минуты знакомства игра в велеречивость, и она не собиралась уступать Мирко. Выговор у нее был мягкий, как у всех хиитола, и пышные речи звучали в ее устах умилительно.

Как хорошо было смыть с лица дорожную пыль и пот! И то ли вода, то ли близость дружной семьи, то ли легкость и сердечность характера Тиины так подействовали на него, что горечь отступила от сердца, и Мирко осознал, что радоваться жизни он еще не разучился. Да и как иначе — ведь без этого не разведать секрет, который вернет ему Рииту. Тиина тоже рада была услужить гостю: не каждый день появлялся на дворе, да и вообще в Сааримяки, новый человек, да еще молодой, а больше всего девушке нравилось чувствовать себя радушной хозяйкой — главной, пока мать хлопотала в доме, собирая на стол.

Вот умылся и Ахти.

— Спасибо, сестрица, — поблагодарил он. — Вот еще что я тебя попрошу: сходи к дяде Микке, позови Хилку, Да скажи ей, чтоб после полудня ненадолго к нашей задней калитке подошла. Скажи, что про Антеро вести есть, передать надо.

Тиина аж ахнула, прикрыв губы рукой:

— Правда, Ахти?

— Правда. Я тебе после расскажу, только ты никому не обмолвись больше. Ладно?

— Ладно, — поспешно согласилась девушка. — Ступайте в дом, я мигом обернусь! — и заторопилась к той самой калитке, чтобы незаметно подойти к дядиному двору.

— Пошли, — скомандовал Ахти, и они вошли в просторные сени.

Там было темно, особенно после яркого полуденного солнца. Когда глаза привыкли к полумраку, Мирко разглядел аккуратно разложенный инструмент и стол для мастеровых работ. Откуда-то из-под потолка на него взирали два светящихся зеленых глаза. Темно-серый дымчатый кот, взобравшись на высокую полку, с любопытством смотрел на гостя.

— Каари! — обрадовался Ахти, увидевший своего любимца. — Встречает, — пояснил он. — Каари, иди сюда! — Зверь мягко прыгнул сверху прямо на подставленное ему широкое плечо и уселся там, смешно растопырив длинные тонкие усы. Мирко протянул руку погладить, и кот, хотя всем видом своим являл полное равнодушие, позволил гостю коснуться густой бархатной шерстки и почесать за ухом.

Они вошли в избу. Прямо на них смотрело устье печи, слева располагался широкий, уставленный снедью стол. Во главе, на лавке, сидел Юкка, а рядом с ним, по левую руку, была женщина, немолодая уже, но с гладким, без морщин, лицом. Красивые золотые волосы ее были туго заплетены и убраны под белый повой. Лицом Тиина пошла явно не в мать — у той лицо было тонкое, а скулы узкие. На пальце Креты тускло блестел серебряный черненый перстень, и к нему были приделаны подвесочки — искусно сработанные маленькие утиные лапки. По скамьям вокруг стола разместились еще трое молодых здоровых парней и две девушки. «Поденщики», — понял Мирко.

Работа в поле была нелегкой, поэтому ели у Виипуненов много и сытно. На столе были толстые ломти хлеба, суп с требухой, холодное мясо, каша, всякая зелень и коренья, и печеные луковицы, и квас, и кисель, и грибы.

Хозяйка поднялась им навстречу.

— Здравствуй, мама! — Здравствуй, сынок! — Крета обняла и поцеловала Ахти, потом поворотилась к мякше.

— Здравствуй, добрая хозяйка! — поклонился он женщине.

— И тебе поздорову, Мирко. Проходи, садись, откушай с нами.

Ахти занял место справа от отца, а Мирко уселся рядом с ним. Крета сама подала ему деревянную миску с супом и ложку.

В это время дверь опять распахнулась, и в помещение чинно вошла Тиина. Видно было, что только сейчас она весьма спешила, поскольку щеки ее зарумянились, да и дышала она, как после бега.

— Что так запыхалась, дочка? — улыбаясь в бороду, спросил Юкка.

— А, — махнула девушка рукой, — Юсси за соседским котом погнался — разлаялся, еле уняла…

— Ладно, садись кушай. Да и смотри, чтобы у гостя миска не порожняя была! — наказал отец и принялся за еду.

Прежде чем сесть, Тиина выразительно посмотрела на Ахти и Мирко, и те поняли, что Хилка придет туда, где и было назначено.

Мирко, давно не едавший настоящей домашней пищи, только теперь понял, как соскучился по ней. «Интересно, — пришла ему вдруг мысль, — а Риита смогла бы хозяйкой стать, да такой воз везти, как вот Крета, к примеру?» Нет, ничего дурного про облик хозяйки дома Мирко сказать не мог — наоборот, выглядела мать Ахти молодо и, будь она паче чаяния вдовой, от женихов отбоя бы не было, но все же было заметно, что даже в столь зажиточном семействе ей приходилось трудиться не покладая рук.

Разговор за трапезой велся, конечно, об урожае, о том, что, когда и как сажают в Мякищах, какая там стоит погода и каковы земли и леса. Разумеется, вспомнили и про коней, и Юкка дал много дельных советов, как быстрее попасть с конями на радославский торг, за сколько и кому продать, где можно удачно сторговать лошадей по дороге, если будет нужда воротиться назад, не достигнув Вольных Полей.

Про Антеро же речь не заходила вовсе. Старшие Виипунены, понятно, покуда не знали, что скорбную повесть про участь «изверга» вскоре услышат они не от кого иного, как от этого молодого мякши-коневода, сидящего спокойно за столом, и потому решили подождать, когда окажутся с сыном наедине. Сор из избы здесь — как и всюду, впрочем, — выносить не любили.

Наконец трапеза окончилась — пора было возвращаться в поле.

— Ты, Ахти, сегодня в поле не ходи — отдыхай с дороги, — предупредил Юкка. — Гостя устрой, за конями присмотри, дров наколоть надобно, воды в бочку принести, да и баню бы к вечеру хорошо истопить. Да, еще огород полить не забудь — деньки жаркие пошли…

— Да оставь ты его, Юкка, — мягко, но решительно прервала главу семьи Крета. — Не малец ведь несмышленый у нас Ахти, сам уж понимает, без чего дом не обходится. Да и поучиться было у кого, — улыбнулась она, посмотрев ласково на мужа.

— Ну да, — согласился хозяин, — несколько смущенный, но довольный последними словами жены.

Отец с поденщиками стали собираться в поле.

— Мы теперь на наш дальний мысок пойдем — там еще пшеница не убрана. А завтра поутру косить надо — погода наладилась, травы сочные стоят, нельзя время упустить. Ты, Тиина, тоже останься матери пособить, — распорядился старший Виипунен. — А разговоры вечером поведем.

«Значит, кто-то дома остается, пока все остальные в поле», — заметил для себя Мирко. Раньше такого никогда не было: запирать двери на засов, держать злых цепных собак, оставлять в страдную пору здорового и справного работника в доме только за тем, чтобы, чего доброго, не позарился кто на то, что плохо лежит, — такое у стариков и в голове не укладывалось! Да разве только у стариков! Спроси кого, всяк бы стал возмущаться и негодовать, бить себя в грудь и клясться Громом, Колесом и пламенем негасимым, что он сам никогда, а если бы увидел подобное безобразие, тут же руки бы поотрывал… Но ведь было же, было! И только ли в неведомой злобе севера заключалась причина? Наверно, нет, но именно эта, запредельная для людского разума, враждебная сила вытаскивала наружу, выпускала в мир все, что только было пакостного и худого в человеке.

Разобрав серпы, захватив с собой холодного питья, Юкка и работники удалились вниз по улице, за ними увязался общительный черно-белый Анти. Его лохматый собрат — рыжий Юсси — чувствовал себя на жаре как рыба, выброшенная из воды, а потому остался лежать, высунув язык, в тени дома.

Мирко, за последнее время не избалованный вниманием гостеприимства, оказался прямо-таки подопечным Тиины. Девушка, следуя отцовскому наказу, сама забывала кусочек проглотить, но ловила каждое движение гостя, стараясь предугадать его желания. Под конец трапезы она поднесла Мирко ковш удивительно вкусного и свежего брусничного кваса.

— Спасибо за квас такой, — поблагодарил Мирко, отведав. — Сама, наверно, делала?

— Благодарствуйте. — Тиина никак не хотела изменить начатой ими игре и скромно пояснила: — Сама, как матушка научила.

Теперь Крета, хотя до ночлега было еще далеко, велела дочери приготовить гостю постель на лавке, но Мирко, не обижая хозяйку, учтиво отказался и попросился на сеновал, что был рядом с конюшней, — и за конями приглядывать удобно, ежели что ночью их напугает, и привык он, дескать, на сеновале спать. Согласие было дано.

— Что будешь делать, Ахти? — спросила Крета у сына, собирая со стола посуду.

— Сейчас, мама, мы с Мирко за конями посмотрим, да я ему двор наш покажу. А после воды натаскаю и дрова поколю.

— Ступай, — одобрила мать. — Ты, Тиина, тогда иди кур да цыплят покорми, а я шить да варить стану.

Молодые люди вышли на двор.

— Пошли, — сказал Ахти, — сначала к коням. Хилка еще будет после полудня по дому работу исполнять, потом уж придет.

— Пошли, — пожав слегка плечами, отвечал Мирко.

Все дальнейшее пребывание в Сааримяки представлялось ему пустой обязанностью, сулящей только задержку в пути, хотя знать бы, в какую сторону торопиться!

Сзади скрипнула дверь — это вышла из дома Тиина.

— Я с тобой пойду, — решительно заявила она брату тоном, не допускающим возражений.

— Куда? — не сразу понял Ахти.

— Как это «куда»? — обиделась сестра. — А Хилку кто к задней калитке звать велел? Пойду, она мне не чужая!

— Все равно она тебе все расскажет, — попытался было отнекиваться Ахти, но Мирко, сразу увидев, что упрямиться толку нет — просто Ахти не хочет вот так запросто уступить младшей сестре, — вмешался:

— Раз так, то пускай идет. Только ведь мы прежде к коням пойдем…

— Знаю, — кивнула Тиина. — Мирко вот гость, а все понял, не то что ты! — укорила она братца. — Пойду цыплят покормлю, а как Хилка придет, я там буду. — И, преисполнившись гордости за выигранный бой, ушла.

— Вот так норов, — развел руками Ахти. — Не может мимо пройти, чтобы слова поперек не сказать.

— Эко диво! — усмехнулся Мирко. — Всюду так. Сестра твоя — девушка правильная, такую еще поискать. Пошли на конюшню, нам еще надо в седельные сумы заглянуть.

Конюшня у Виипуненов была просторная, построенная крепко и надолго. Зимой, особенно в сильный мороз, коней переводили в просторные сени, но от пронизывающего ветра защита была надежной. Если не считать старика Ярри, Юкка держал трех лошадей — остальных, если было необходимо, нанимал. А летом было как раз такое время, но сейчас коней держали не в самой конюшне, а под навесом, где было прохладнее, потому девять коней, приведенные Мирко, легко здесь разместились.

Ахти показал, где хранится овес, и они насыпали полные ясли. Лошадям понравилась такая забота, и они тянулись к людям большими умными мордами и одобрительно помахивали хвостами. Что довелось повидать им, кого они носили на себе, по каким путям-дорогам скитались их бывшие хозяева и кому запродали они душу — то было неведомо, да и вряд ли когда раскроется. Но вот по хорошему постою с отборным овсом кони уж точно соскучились.

Седельных сумок было всего две: одну нес Белый — так решил звать Мирко белого жеребца. Поди ж ты, как рассудила судьба: единственный сраженный им в рукопашном бою всадник ездил как раз на этом коне. Белый и Мирко как-то сразу свыклись друг с другом, и в первый же день успела протянуться между ними тоненькая ниточка, которая крепко связывает со временем настоящих друзей. И Мирко искренне надеялся, что будет Белому лучшим хозяином, чем его предшественник. И уж ни что не заставит его нестись в колдовской свите — пусть хоть по небу среди облаков ему будет дозволено парить вместе с конем — и преследовать одинокого беззащитного пешего. Никогда… Хотя теперь Мирко и в этом уже не был тверд: если бы именно такое потребовалось, чтобы заново обрести Рииту, он не стал бы мешкать. И Белый, в отличие от людей, понял бы его и простил — он чувствовал это.

Другая поклажа была на мощном сером жеребце, носившем русобородого богатыря, полянина по виду, сраженного меткой стрелой.

Из кожаной сумы Мирко извлек шерстяной клетчатый платок, размером три на три локтя, и второй платок — длинный и узкий, который желтоволосый воин зачем-то — для тепла, видно, — вязал на шею. Потом он достал нож, похожий на лист тростника, остро заточенный с обеих сторон. На рукояти была медная насечка в виде кольца, на котором держались три камня. В центре все камни были соединены то ли спицами, то ли лепестками, так что в целом получалось этакое колесо. До сих пор Мирко не приходилось видеть таких символов, и он не знал, что и думать про нож, — вдруг он таил в себе какое-то зло и его следовало если не уничтожить, то как-то заклясть? А вдруг, наоборот, нож был тем единственно светлым, человеческим, что еще оставалось у этого непонятного воина? Мякша в замешательстве отложил нож, не зная, что с ним делать. В сумке лежали еще два тула со стрелами, годными только для простого лука, — для боевого двойного они были слишком коротки. И, наконец, на самом дне оказались гусли, очень необычно устроенные: на дубовую раму, украшенную причудливым узором, в котором переплетались без начала и конца стебли и цветки, были натянуты серебряные струны. Смысл своих, мякищенских узоров, а также и то, что любили вырезать да вышивать полешуки, полянины или хиитола, Мирко читал без труда. Здесь же все было загадочно и неопределенно, словно какое-то сильное чувство или явление, находясь совсем рядом, было недоступно и ускользало. А еще гусли украшала серебряная пластина, на которой были изображены два диковинных зверя, вставших друг перед другом на дыбы. У этих зверей были конские гривы и морды, ноги заканчивались тремя долгими когтищами, а хвосты были тонкие, длинные, с кисточкой. Похожий хвост, только без кисточки, был у кота, которого волк прогнал в лес.

Мирко ущипнул из любопытства одну из струн — и гусли (он называл пока это гуслями) отозвались чистым грустным эхом. Тогда мякша провел по струнам всеми пальцами — вроде того, как делают гусляры: печальный, как клич улетающих стай, но прекрасный, как живой родник, перебор прозвучал здесь, на сельском дворе у конюшни, странно и чуждо.

— Что это там у тебя? — подошел Ахти, уже управившийся с другой сумой. В ней вещей было побольше, только все не такие интересные: три тула с полянинскими стрелами, порты, подшитые кожей, для верховой езды, крепкие сапоги с жестким голенищем, новая шапка-колпак, конопляная рубаха, плотный черный плащ, а также деревянная резная ложка и такая же кружка с крышкой.

— Да вот, гусли какие-то ненашенские, — показал Мирко находку.

— Вот это да! — поразился Ахти. — Никогда таких не видывал.

— Отец с поля вернется — покажи ему.

— А ты почем знаешь, что отец на кантеле играет? — опять удивился хиитола.

— По пальцам догадался, — ответил Мирко. — А еще вот… — Он указал на нож.

Ахти взял его с осторожностью, повертел в руках, осмотрел насечку и, почесав макушку, спросил:

— И про это ничего не ведаешь?

— Нет, — разочарованно вздохнул Мирко, перебирая стрелы, нет ли какого изъяна, — а ты?

— Немного. Догадываюсь, — неуверенно согласился парень. — В старой кузнице на камне такое же выбито. Та кузня древняя — ее еще, говорят, вольки ставили. А значит это — колдуны говорили, что весь мир на сих трех камнях стоит, а камни как бы все поодиночке, но этим меж собой связаны.

— Складно, — согласился Мирко. — Ну, коли так, можно этот нож — красивый ведь — и в дело употребить без опаски, что он какое худо причинил.

— Верно, так, — с сомнением согласился Ахти — ему нож, видно, не очень понравился. — И остальное с собой забирай, кроме стрел, — в Радославе же и продашь.

— Нет, — возразил мякша. — Плащ ты себе возьми — такие, дядя сказывал, одни воины и носят, скажут еще, что украл. Да и порты, и рубаха с колпаком такие мне ни к чему, и утварь не надобна. Скажешь, это тебе я дал за то, что дорогу помог найти. А то и вовсе ничего не говори: спрячь до поры. Вещи добрые, порча их не возьмет, потом носить будешь. А лучше Тиине отдай, она их на тебя перешьет. Стрелы же пополам разделим.

— Идет, — быстро согласился Ахти. — Теперь давай все назад сложим да пойдем. Хилка сейчас должна прийти. — При словах о ней Ахти, только что по-мальчишески увлеченный разбором своей первой боевой добычи, тут же напрягся и побледнел, будто стеснялся себя перед девушкой, которую любил.

— Давай тогда скорее, негоже девицу заставлять парней ждать, — заторопился мякша.

Тиина была уже возле калитки.

— Что-то вы не больно быстро, — засмеялась она. — Или конькам овес наш не по нраву пришелся?

— Еще. как по нраву, любо-дорого было смотреть, как они едят: ели да нахваливали. Вот мы и засмотрелись.

— Кони нахваливали?! — прыснула Тиина. — Это как же?

— Вот так, по-конски. — И Мирко попытался изобразить, как лошадь кивает головой, жует и благодарно посматривает на хозяина.

— Веселый у нас гость, — отсмеявшись, молвила Тиина, разом забыв давешнюю церемонность. — Сразу видать, коневод — вон как по-конски навострился кушать.

— Ты бы думала, Тиина, что гостю говоришь, — вмешался строгий и серьезный Ахти. — Думаешь, ему по сердцу, что ты его с конем равняешь?

— Будет тебе, Ахти, дуться, — опять урезонила Тиина брата. — А вот и Хилка. Бедная, бела-то, будто снег!

К ним шла стройная девушка, одетая в сорочку, расшитую солнечными знаками, с тканым пояском с кисточками, на котором висели игольник, ножик и разные обереги. Налобная повязка удерживала густые черные волосы. Мирко всмотрелся в ее лицо… и обмер: перед ним была Риита! Тот же высокий лоб, тонкие, но густые брови, ресницы, сухие розоватые губы, чуть прозрачное лицо, большие, по-особому раскосые глаза — только вот почему-то заплаканные. И даже нитка зеленых бус лежала поверх ворота. Он едва сдержался, чтобы не закричать и не броситься тут же к ней. Но его остановило то, что и Ахти, и Тиина назвали ее по-иному. Да ведь и Риита — или Хилка? — уже смотрела на них, и ни малейшего признака того, что она узнала Мирко, не было на ее лице. «Колдовство какое-то! — подумал мякша. — Да что это она, в самом деле?»

Хорошо, что Ахти не видел его лица в этот момент: парень сам не отводил взгляда от девушки и глупо улыбался. Но Тиина приметила все: про брата она наверняка обо всем догадывалась, если не знала доподлинно, а вот перемена, случившаяся вдруг в госте, едва он завидел Хилку, удивила ее и встревожила. Мирко меж тем успел взглянуть на Ахти и тотчас понял, что тот видит именно Хилку, а не какую-то другую знакомую девушку, невзначай сюда зашедшую. Потом он заметил, какими глазами смотрит на него Тиина, все мигом понял и принял такой вид — годы мучительного домашнего притворства научили его быстро менять лицо, — будто и не было ничего вовсе. Опять стоял перед нею заезжий коневод-мякша, с любопытством, но без увлечения, дружелюбно встречавший девушку, вокруг которой поднялся такой переполох.

На самом деле все время, пока девушка шла к ним — прошло наяву всего ничего, а ему казалось, что долгие часы, — он напряженно, до кругов перед глазами, смотрел на нее, стараясь понять, что же не так, — и вдруг понял: это не Риита. Кто угодно — сестра-близнец, Двойник, оборотень, наваждение, — но не Риита. И, осознав это, Мирко действительно успокоился, но не было дна его тоске: судьба поманила, словно призрак, и опять показала, кто кому хозяин.

Девушка — теперь стало ясно, что это была действительно Хилка, — тоже немного оробела, увидев у калитки незнакомого плечистого парня, пристально рассматривавшего ее. Она по-женски даже оглядела себя — нет ли в наряде какого изъяна, что он так на нее уставился? — но одежда была чистой и справной, украшения не запутались, не рассыпались, волосы не разметались… И с чего это он? Но коль уж Ахти привел его с собой, значит, так было нужно. Может, как раз этот востроглазый чужак и принес ей весточку про милого? На самого Ахти она даже не взглянула.

— Доброго дня тебе, Хилка! — приветствовал ее Ахти, он собирался, видно, еще что-то сказать, но ей было не до бесед. — Вот это Мирко из Мякищей, с севера, — продолжил он поспешно. — Он коней на торг ведет, по дороге Антеро встретил. Вот у него все и узнаешь.

— Здравствуй, Хилка, — глухо и невесело начал Мирко. Горько было видеть это лицо — дважды за три дня любимое, но не то. Но, увидев глаза девушки, горящие светом надежды, и припомнив, что ведь в колодец она чуть не бросилась намедни, он превозмог себя. Сейчас нужно помочь ей, хотя бы и потому, что она была так похожа на Рииту. — Вот, оказывается, ты какова! — молвил он теплее: от принятого решения он почувствовал себя как-то сразу старше. — Глупость все же Антеро сделал, что ушел.

Девушка вспыхнула от смущения, и бледные щеки впервые за несколько дней залил румянец.

— Здравствуй, добрый молодец! — сказала она, и голос у нее был такой же, как у Рииты, даже «добрый молодец» прозвучало так, будто он снова оказался во вчерашней ночи у костра. — Как тебя величать прикажешь?

— Мирко Вилкович меня зовут. А ты попросту Мирко зови.

— Хорошо, — отвечала она, и после этих слов они словно вдвоем остались у калитки, будто и не было рядом белобрысых брата и сестры Виипуненов, да и все прочее — деревня, огороды, летняя жара — точно отступили на время. Она, слушая Мирко, говорила с далеким ныне Антеро, а он снова пребывал в минувшей ночи, и не золотое солнце ходило над ним в вышине, а искристые ночные светила.

— Скажи мне, ты и вправду Антеро видел?

— Правда видел.

— И какой он?

— Да, верно, такой же, как и ты. Умен да весел. Однако, видать, душа-то у него не на месте. Знает, кого за спиной оставил.

— Не надо так. Он вернуться за мной обещал, с собой забрать.

— Так обещал, значит? А что ж ты на сруб колодезный поутру вскочила? То-то радостно ему было бы возвратиться.

— Я и сама не знаю. Видение было, как он за болотом дальним в чужой деревне да с чужой…

— С девкой чужой? Не могло быть того, он ведь к тому времени едва на болота вышел. Да и не за сладкими утехами Антеро на север отправился.

— Знаю, только, неспокойно мне. Ведь как дед его, Тойво, помер, так все здесь ему постыло, кроме чащобы да болота.

— А ты как же?

— Может, и я тоже. Вот и ушел. А чтобы на шее не висла, он и обещал.

— Не скажи. Не таков Антеро, чтобы до того изолгаться и людей невзлюбить. Ты, смотрю, и впрямь его к сердцу приняла: то славишь, то лаешь.

— Скажешь тоже…

— Ты бусину его видывала? А теперь скажи, разве он там на красных девок за болотом любовался? Или Дед Тойво тоже за невестами все болота обошел?

— Нет, нет. Когда он в свою бусину глядел, он другой делался, прямо как в иное место попадал и оттуда с тобой говорил. Как будто он и здесь — и не здесь. И такой задумчивый делался, и рассказывал все про дальние края — не только про тот, что в бусине приметил, а про все, что у прохожих-проезжих наслушался.

— А тебе смотреть давал?

— Ага. С меня, дурехи, что взять? Кроме лугов, на которых холстины для беления раскатаны, да ручья, куда девки за водой ходят, чтобы те холсты смачивать, больше ничего и не разведала. А вот знак золотой — тот красивый был, светлый, словно солнышко.

— Так ты, выходит, видела там что? А мне он сказал, что никто, кроме деда, ничего разглядеть не смог.

— Нет, я смогла. Только два раза, более не вышло. А потом он эту бусину потерял, как в воду опущенный ходил. Зато, нет худа без добра, со мной больше говорить стал. А я так его слушать люблю… Постой, Мирко? А как же вышло, что ты бусину-то видел? Ведь пропала она? Или врал Антеро мне?

— Нет. Бусину он и правда утратил. Только она уж и не нужна ему стала: к тому времени нашел он место, что в ней видел, да и дед Йорма, думается, тоже. А коли так, ушла и бусина. Антеро случайно обронил, а я и нашел. Вот она — теперь веришь, что не басни баю?

— И верно, она. А я с самого первого слова тебе верю. Или я сказала, что нет? Коли так, прости. Я сейчас сама себя не помню. А он знает, что бусина его заветная к тебе пришла?

— Знает. Мы с ним ночью повстречались, на островине посреди болота. Есть там остров с двумя горбами.

— Помню, Антеро сказывал.

— Я там на ночлег остановился, а пока место для огня устраивал, возьми да на бусину и наткнись. А потом на знак этот залюбовался. А там и мне бусина стала разные дива показывать: воды великие, скалы, башни высокие, леса…

— А люди?

— Какие люди? А, нет, людей там не было, птицы одни. Старое это все было, будто брошенное давным-давно.

— Вот как. Мне бы такое повидать! А потом что?

— А потом ночь спустилась, я уж и почивать наладился, а тут слышу: снизу кричит кто-то — мол, пусти к костру обогреться. Я пустил, так и повстречались мы.

— А что говорили? Что он про меня сказал, про деревню нашу?

— Мало. Все больше про бусину да про то, как с дедом по болотам хаживал, про то, как от малого человека ее получил. А я сижу, смотрю и глазам не верю: где Антеро шагнул, там не человечий след, а кабаний! Ну, думаю, с лешим спознался, будь здоров, Мирко Вилкович: едва в чужой лес вышел, на тебе с хозяином сам-друг ночку у огня побалагурить. А наутро я к нему и подступился: если ты людского племени, зачем следы звериные оставляешь? А он пригорюнился так, будто и впрямь я секрет его разгадал, и говорит, что, мол, да, нечистый я, а сам смеется, и с ног срезы копыт кабаньих стаскивает: это, говорит, чтобы никто меня не настиг и след потерял.

— Правда-правда! Были у него такие копыта — он мне показывал, точь-в-точь как у вепря! Значит, не хотел, чтобы его догнали? Знал будто, что снарядят кого вдогон… А про меня-то, про меня хоть словечком обмолвился?

— Нет, чего не было, того не было, зря говорить не стану. Но слепой бы не увидел, что сидел он, как на муравейнике. И хотел сказать, да не мог. Потому что, как спросил я, не кинул ли он кого в деревне, так тут он взор и потупил.

— А после?

— А потом мы поели да рассказали друг дружке, как кому дальше идти удобнее — ему в Мякищи, мне до Хойры-реки.

— Хорошо расстались?

— Хорошо, по-доброму.

— А бусину что же, так легко он тебе оставил? Ведь не расставался с ней, в кармане вечно носил, нет-нет, да и поглядит — как там его деревня.

— Оставил. Это он сам и рассудил, что бусина моя теперь, что мне туда идти надо, куда она укажет. Я эту игрушку волшебную хотел было ему вернуть, а он не взял, руки за спину спрятал, будто боялся, что жадность одолеет. А как расставаться поутру стали, так взял, полюбовался напоследок и отдал, словно пуговицу медную.

— Значит, так тому и быть. Ему страны дальние, тебе бусина, а мне полотно белить — не перебелить. Даже привет не велел передать? Знал же, что через Сааримяки пойдешь…

— Не горюй, вернется Антеро. Не житье ныне на севере, он то поймет. А коли полюбится ему север, холмы наши, то все равно по родным краям тосковать станет — это ж надо камнем замшелым стать, чтобы такую красоту не помнить! Вот и надобна станет ему родная душа — он тебя и заберет к себе.

— Может, и так. Ему больше болота по сердцу были и еще озеро колдунье. Есть у вас там болота? И почему не житье?

— Почему не житье, это ты у стариков спрашивай, они лучше понимают — видели больше. Не про то разговор. Болота есть, конечно, только какие это болота? Так, болотины. Такого, как здесь, нет. Да и нигде, полагаю, нет более. А озеро колдунье — это не то ли, где баня стоит?

— То самое. Его хоть и считают нечистым, а всяк туда хаживал — любопытно. И красиво там, особенно когда листва палая на воду ложится…

— И ты, верно, туда ходила? И не забоялась?

— Ходила, а что ж, хуже других девок разве? А скажи, что Антеро еще тебе про себя поведал?

Мирко пересказал ей весь их разговор, слово за словом, благо помнил все хорошо, а она слушала, и глаза ее теплели, наполняясь нежным внутренним светом. Это

были дивные, прекрасные очи — но видели они не его, Мирко, а свою далекую мечту.

Время меж тем не стояло, пора было сказать Хилке, что ей предстоит еще услышать от сельчан, какую лишнюю ношу это на нее взвалит, как придется мучительно одиноко — как всякому, знающему правду, которая никому не надобна, и что ни у кого не найдет она приюта душе, кроме как у родни Антеро, да и то еще как сказать.

— Теперь вот что, — перешел наконец к самому неприятному Мирко. — Ты ведь помнишь, как люди в селе на Антеро смотрели, да и на всех Суолайненов? Как на чудаков, да? Это мне Ахти сказал, а он, я понял, Антеро другом был, так ли?

— Так, — кивнула Хилка, сразу поняв, что волшебство слышать и видеть любимого закончилось, и предстоит долгое и ненастное ожидание под колючими взглядами в спину.

— А то, что тебя с колодца сняли, Антеро доброй славы не добавило. Это тоже не вода, сквозь пальцы не пропустишь. Так ли?

— Так, — покорно согласилась она.

— А зачем Ахти по следу услали, это тебе понятно?

— Спрашиваешь еще? — вздохнула Хилка. — Только что поделаешь теперь-то? Мне мать да тетки и без того шагу сделать не дают — все им попрекают, и ты тоже совестить удумал? Хорошо, тетка Крета слова не сказала, а то хоть снова в колодец — оттуда уж никто не достанет.

— Да, тебе-то уж вовсе неважно станет, раз можно между родами вот так запросто смерть положить, — спокойно и как-то устало осадил ее Мирко.

Ему все это уже было хорошо знакомо, от этого он и уходил из дому, но длинная рука с кромешного севера тянулась и тянулась на юг, не встречая никого, кто бы подсунул ей горячую кипящую головню, чтобы змеей укусила. А ведь он тоже мог бы, пользуясь полученным от дяди умением, вбить неразумным сверстникам в голову, как следует жить по правде, или податься в разбойники и по-своему наводить кругом справедливость, а мог и в Снежное Поле уйти да замерзнуть — никто бы и не нашел, да и не мучился б. Ну кто заставлял их чуть что, сразу звать в помощь то, что и так не замедлит явиться: холод да смерть?

— А что с Суолайненами станется? А ну как Ахти опять прикажут: без крови, что у Антеро взял, не возвращайся? Любо тебе такое?

— Любо, не любо, — отмахнулась досадливо Хилка, и в голосе ее снова угадались близкие слезы. — Что ж ты, разумник, делать прикажешь?

— Приказать не могу, а думаю так: как лен уберут да пока холода еще не настанут и дожди не польются, собирай короб да иди за Ахти следом. Коли любишь — найдешь, а уж он тебя не прогонит. Одна только не ходи. Ахти вон тебя проводит и назад вернется.

— Эк ты легко решил, — усмехнулась Хилка, но задумалась. — А и пойду, пожалуй, — вдруг резко сказала она. — Ахти, ты и вправду проводишь?

На Ахти было жалко смотреть, но этот парень, с виду увалень, вряд ли бы дался северному мареву.

— Провожу, — сказал он прямо, хотя и без радости.

— Только прежде так сделать надо, чтобы никто не понял, куда ты идешь, в какую сторону и зачем.

— Это как же сделать? Неужто думаешь, что в Сааримяки одни олухи живут, что не догадаются? Вмиг разберутся да под белы руки назад вернут.

— А чтобы не вернули, придется нам всем неправду сказать, кроме Суолайненов разве.

— Вот так беда, — нарочито беспечно сказала Хилка. — Как человека колдуном нечистым оговаривать за одну бусину — это можно. А от них заветное спрятать — это уж и худо?

— Кабы только в том худо было, так это еще не худо, — отвечал мякша. — Хуже всего то, что человека, как заживо, похоронить надо будет.

— В чем суть-то, не томи! — вступила вдруг молчавшая до сих пор Тиина. — Кого хоронить?

— Нынче вечером, как станут Ахти пытать, почему он воротился так скоро, я скажу всем, будто видел, как Антеро в болоте сгинул, а как понял, что не выбраться ему, выбросил он вот ее на сухое место, да прямо к моим ногам она и выкатилась. — И Мирко опять вынул бусину, подержал на ладони, давая понять, кто будет на сходе главным ответчиком. — Вам двоим, — кивнул он на девушек, — только одно делать следует: молчать да плакать. Ахти все, как было, расскажет — как он меня у болота повстречал. А про все то, чего не было, я говорить стану.

Все замолчали, обдумывая услышанное. Мирко, никогда прежде не бывший заводилой, с удивлением прислушивался сам к себе, но не мог понять, по правде он поступает или против. Не было рядом ни дяди Неупокоя, ни кудесника, ни Рииты, и оставалось пробираться на ощупь по такому дремучему лесу, где не светили ни солнце, ни золотой знак.

— Нельзя так, — молвила наконец Тиина. — Нельзя, Хилка. А ну как беду накличем? Ты себе места потом не найдешь, да и все мы.

— А что лучше-то? Правду сказать, чтобы твоего Ахти каждый встречный щенком называл, а меня пуще глаза стерегли, как корову блудливую? Большая радость! А Йорме с Кюлликки много ли слаще? Нет, Тиина, не буду я против Мирко Вилковича на сходе говорить.

— И я не буду, — твердо сказал Ахти. — Одно только скажу: нельзя нам будет этой осенью уйти — заподозрят подвох да нагонят и словят, как зайцев. Один год повременить надо. И я заодно с тобой, Хилка, уйду — нельзя мне будет вернуться: не примут меня, да и я уж не тот буду.

Мирко понял, что парень говорит верно, что так и надо делать: год минет, а там и позарастет все быльем, и Антеро забудется, Ахти же все рядом будет. А не зарастет, так все одно Хилка сложа руки сидеть не станет, уж лучше из семьи выйдет, чем в колодец. Только что сейчас она скажет? А Тиина?

— Устала я, — молвила вдруг Хилка. Румянец на ее щеках опять ушел, черты заострились, и прежняя бледность и изнеможение взяли свое. — Ахти верно говорит, я чую. Только кто мне сил даст зиму пережить, когда дальше ручья носа не высунешь, а с полуночи оборотни приходят? Когда одна, как ива сломанная? А?

— Год? — грустно улыбнулся Мирко, которому вновь в этот момент в Хилке причудилась Риита. — А что бы ты сказала, коли надо было тебе идти незнамо куда, искать незнамо что, а на том, найдешь ли, все надежды держатся? Мне вот, может, целую жизнь ждать суждено и не дождаться. Прости, коли что не так сказал, да мне, по всему выходит, виднее…

— Не винись, — отвечала Хилка. — Мне легче не станет, а себя растравишь. Все сделаю, как ты сказал. Вот зиму бы только… — Тут она побледнела пуще, чем была, — хотя куда уж пуще, и пошатнулась.

Тиина кинулась к ней, неожиданно ловко и крепко подхватила подругу, не дав той упасть, обняла, зашептала что-то утешительное и повела девушку вдоль изгороди, к ее дому. Через пять шагов она обернулась, посмотрела на парней выразительно — ступайте, мол, — и опять обратилась к Хилке, которую дурнота, видать, не отпустила еще — она еле переступала.

— Пошли, Ахти, воды принесем, — хмуро сказал Мирко. — Вот все и уладили, да только опять не ладно все, не так…

Несмотря на то, что холм Сааримяки был гранитной твердыней, ходить за каждым ведром к озеру не требовалось. Самый упорный труженик — вода — пробила себе ходы и в каменном теле, и колодцы по склону стояли часто. Ближайший был как раз там, где собиралась топиться Хилка. Туда парни, понятное дело, не пошли. Они направились к другому, пусть не самому близкому, зато был он около двора Суолайненов. Предстоял еще один трудный разговор, и Мирко даже как-то заранее сгорбился, хотя пустое деревянное ведерко вовсе не было тяжелым. «Хоть бы их дома не случилось, — подумал он. — Сейчас вот поработаем чуток, а перед вечером и зайдем, глядишь, за работой и развеется». Что именно должно было развеяться, Мирко не понимал. Он хотел только побыстрее покинуть Сааримяки, хоть на коне, хоть пешим, хоть в самый дремучий лес, но уйти.

Им повезло: Суолайнены как ушли с зарей на поле, так и не возвращались — полдневали там же, где и работали. Мирко с Ахти тоже принялись трудиться. Хотя занимать гостя домашней работой и не к лицу хозяевам, но Мирко и слушать ничего не захотел, сразу дав понять, что сидеть сложа руки не намерен. Скоро Ахти убедился, что Мирко не только из лука метко бьет, но и дрова колет, как щепу, и огород для него — дело привычное. Одним словом, трудились оба на славу.

Тяжесть, морока душевная схлынули, да не заменились ничем: Рииты не было рядом, а посему земля была пуста, несмотря на наличие на ней лесов, болот, Сааримяки и самого Мирко. Душа его еще не привыкла к таким поворотам судьбы, и потому наступило какое-то бесчувствие, словно он спал долго и без снов, а после очнулся в абсолютной темноте, и не мог понять, какое вокруг время и где право и лево. Хотя он не смыкал глаз, почитай, третьи сутки — и какие сутки! — спать не хотелось совсем. Внутри словно мельничное колесо закрутили и все торопили — быстрее, быстрее. Что быстрее? Куда?

Меж тем день стал плавно переходить в вечер, работы в поле заканчивались, и пора было идти опять к Суолайненам.

Дом у родителей Антеро был попроще, чем у Виипуненов: не было каменного основания, не было горницы, да и сама изба была поменьше, зато резьба ее украшала такая, что глаза разбегались: охватить, осознать целиком весь узор было невозможно. Каждая мелкая деталь его была сама по себе превосходна, одно неуловимо переходило в другое, другое в третье, все это как-то объединялось, сплеталось, вновь разделялось, и вот уже терялось то место, откуда начал, и хотелось начать заново, думая: вот уж теперь поймаю! Ан нет — на третьем шаге все опять рушилось и зачиналось наново.

«Какой это затейник такое изобразил? — подумалось мякше. — Не иначе как дед Тойво».

Хозяева уже вернулись — возле бродили пестрые куры, а в хлеву блеяли овцы. По двору еще разгуливал большой пес — рыжая кудлатая дворняга с огромной лобастой головой и черной пастью, полной острых белых зубов. От собаки их отделяла — смешно сказать — низенькая слега. Памятуя, что хорошая собака — а в Мя-кищах, по крайней мере, плохих не держали — никогда не пойдет без дозволения хозяина за установленные им охраняемые пределы, подойти к калитке Мирко не опасался. Пес, к его удивлению, не залаял, а стоял напротив, шагах в десяти, помахивая хвостом и посматривая на мякшу хитрыми блестящими глазами: не поймешь, то ли приласкаться хочет, то ли — в горло клыками.

— Входи, не бойся, — деловито сказал Ахти. — Это Кууси, он не тронет.

— Тебя, может, и не тронет, — усомнился Мирко, — а вот со мной мешкать не будет. Иди, зови Йорму Тойвовича да не забудь упредить, с чем пожаловали.

Ахти ступил на двор, и хотя рыжий Кууси действительно признал его, парень держался все ж весьма аккуратно, а на протянутый на ладони хлеб Кууси даже ухом не повел — видать, хорошую трепку получил некогда за подобное чревоугодие.

Ахти заглянул в избу, но там никого не было, тогда он пошел за дом. Через некоторое время хиитола появился снова, а рядом с ним был крепкий широкоплечий мужчина в шапочке, скрывавшей лысину, лицом — совершенный полешук: нос с горбинкой, усищи длинные, аж свисают на концах, лоб высокий, виски вдавленные, а глаза — как у ребенка. По виду его никак нельзя было сказать, что три дня назад из дома ушел единственный сын. На левой руке у Йормы был обруч, плетеный из бисера, почти такой, как на руке у Рииты, но, приглядевшись, Мирко понял, что рисунок все же иной. Видно, сейчас Йорма работал топором — к штанам пристали мелкие щепочки и другой деревянный сор. Рубаху он не надел — так и вышел голый по пояс. Значит, все же спешил узнать про Антеро. В который раз за сегодняшний день Мирко знакомился.

— Здравствуй, Йорма Тойвович! Густой тебе стружки! — Здравствуй-здравствуй, Мирко Вилкович! — ухмыльнулся приветственно Йорма. — Кууси, гость! — скомандовал он псу, тот мигом понял, подошел чинно, помахивая хвостом, к Мирко, взял осторожно зубами за рукав и повел во двор. Подведя его к хозяину, Кууси уселся слева, ожидая всегдашней похвалы.

— Справный пес! — похвалил мякша собаку.

— Умен, умен, — согласился Йорма, поглаживая собаку, — но и хитер, как лиса. Ладно, гуляй. — Пес отошел и улегся прямо в пыль, с любопытством глядя на суетливых квохчущих куриц. — Что ж, Мирко, знаю, с чем пожаловал. Пойдем, на завалинку присядем, да и расскажешь, что там Антеро да как.

— Да рассказывать-то особо нечего, — растерялся немного мякша от такого легкого и безмятежного приема. — Встретились мы с ним пару дней назад, на болотной островине. — И Мирко в третий раз — как раньше для Ахти и Хилки, пересказал события позапрошлой ночи. Подробно описал все, связанное с голубой бусиной, не приминув показать ее отцу Антеро. Неслышно подошла и стала рядом, слушая, невысокая, но статная и красивая еще женщина в рогатой кике и глухой черной поневе. Лицом жена Йормы — Кюлликки — была чистая хиитола, а одевалась, как женщины из полешуков. Глаза только у нее были не холодные, как у хиитола, а живые, добрые. Мирко прервал было речь — поприветствовать ее, но она поднесла палец к губам — тихо, мол, потом!

— Ну, сдается мне, это добрый знак, что Антеро тебя в пути повстречал да на сокровище свое напоследок полюбовался, должно оно ему сил да смысла прибавить, — раз-думчивомолвил Йорма. — А знак тот, — он опять ухмыльнулся в окладистую бороду, — это верно. По осени как-то, лет пять назад, взбрело ему в голову знак тот на гранитной стене высечь. Мой отец тогда еще жив был, говорил, пусть, мол, будет чему противостоять тому камню поганому — мимо него ведь шли, коли с севера?

Йорма помолчал, потом, видя недоумение Мирко по поводу такого своего спокойного поведения, пояснил:

— Ты небось дивишься, парень, что это я за голову не хватаюсь, не выспрашиваю всего, не вою в голос, как собака, у которой кутят отняли да потопили? А вот почему. Посуди сам, хоть ты и молод, да и тебе, Ахти, послушать не грех. Вот мне пятьдесят пять весен ныне минуло. Что я сделать успел? Отца, Тойво, ни разу не прогневил, спокойно, легко старик отошел — раз; с женой тридцать зим прожили, ни разу того не было, чтобы повздорили — два. Так, Кюлликки, дочь Ристо?

Она в ответ по-девичьи бойко посмотрела на мужа и молвила уверенно:

— Правда, Йорма. Ты веди речь дальше, не останавливайся. Я после тебя скажу, если надо будет.

— Вот, — продолжал рассуждать Йорма, и борода его победно топорщилась, будто сама по себе была разумной и гордилась правотой своего владельца. — Братьев у меня двое, сестер трое — со всеми в мире живу, на одно поле всем родом выходим, все по чести. Детей боги дали четверых — первые трое все девки. Однако всех замуж отдал за добрых людей. А напоследок и сын родился. Плохо ли? Ты скажешь, что ж хорошего, раз сын из дома незнамо куда ушел, да только из-за того, что в игрушке глупой ему что-то там привиделось? Привиделось, нет ли, о том я судить не могу: сам, честно скажу, ничего не видел, кроме знака этого одного. Зато Тойво, отец мой, видел, Хилка видела — нешто все трое врать сговорились? Ну, ушел. Эка невидаль, и раньше такое было, и впредь будет. Молодому, ему всего хочется, он думает, ему по силам небо к земле притянуть, башню до звезд выстроить, и не понимает, что если сам Укко, хозяин небесный, за такое возьмется, и то не преуспеет. Потом все на круги своя вернется, а сейчас что горевать? Антеро — парень с головой, такой не пропадет. Кто в сердце топей с дедом Тойво да с дедом Арво бывал, того ни чаща четская, ни холодный север не съедят…

«Оно как же», — думал в ответ Мирко. Ему сразу припомнилось, как хотел было Антеро уйти в ночь от него, Мирко, да понял, что не сможет, — а попадись кто посильнее? И еще припомнились три стрелы из леса, примчавшиеся неведомо откуда. Хорошо, что предназначены они были оборотневой свите, а ну как случилось бы наоборот? Да, за эти дни дорога прибавила Мирко столько мудрости, сколько не могли дать, как бы ни старались, ни дядя, ни кудесник.

— А коли съедят? — спросил Мирко. — Я ведь про то говорил, да и Антеро знал: неладно в Мякищах ныне живут, смутно.

— А где оно ладно? — Йорма хитро сощурил левый глаз. — Здесь, что ли? Где нас за чудиков каждый не в глаза, так за глаза почитает? Знаешь небось. А все из-за чего — смешно сказать! За то, что болота уважаем, ходить там не боимся! Прежде такого не было, это ныне все за серебром потянулись: берут от земли, сколь могут, лес валят почем зря. Севера опасаются, а на все другие стороны так развернулись, только держи. И все на торг да купцам заезжим. А то, что Сааримяки всегда лесом да болотом жили, то и позабыли… Да не об этом я. Антеро все одно дома бы не усидел — в тоске бы утонул. Ты вот сам зачем на юг подался? Кому хошь можешь сочинять, будто коней продавать поехал. Что тебе в Мякищах с тамошнего серебра? Гривны ковать? А далее что? Девкам дарить? Гривны купцы и без тебя привезут, а девкам не только это надобно — не маленький, знаешь. А потому пошел, что испытать себя задумал, место свое найти. Вот и Антеро туда ж. В нашем роду чудики всегда были, выходит, и Антро не выродок, а самый что ни на есть наследник.

Говорил Йорма сейчас так, как и дядя Неупокой, хотя и другими словами, и к Мирко от его речей вернулся душевный покой. Он ждал трудного разговора, недоверчивых взглядов, стенаний матери, а вышло так, что не ему пришлось утешать несчастных родителей непутевого чада, а наоборот, его, одинокого, уставшего путника ждала здесь нежданная поддержка. Ахти так и замер слушая: слова Йормы Суолайнена были ему сейчас медом после принятого всерьез решения через год уйти вместе с Хилкой — может, и не за Антеро вовсе. А для Мирко эти два разговора, с Хилкой и Йорма, были самым трудным порогом. Сходки он не боялся: решение, принятое большаками, не могло ничем ему угрожать. Что до Суолайненов, им теперь бояться тоже было нечего: если на счет благополучного путешествия Антеро у мякши были большие сомнения, то старшего Суолайнена ни Моровая Дева не покорит, ни злой Хийси. Здесь можно было бы и закончить беседу, но Мирко должен был, коли взялся, распутать все до последнего узелка, чтобы уйти из деревни с легким сердцем, не оставив по себе дурной памяти.

— А как же сказывают, — тут Мирко пристально посмотрел на Ахти, — будто Антеро из дома втихую ушел, не простившись?

— Брешут! — засмеялся громко бородатый Йорма. — Кто тебе такое наплел, а?

— Да, случились тут, — уклончиво отвечал Мирко. Ахти только плечами пожал: дескать, мне то же сказали, за что купил, за то продаю.

— Брешут, — отсмеявшись, повторил Йорма. — Он еще весной и нас упредил, и весь род. Иное дело, что некоторые никак в толк взять не могли, зачем ему на север непременно понадобилось. Только большак наш, дед Рейо, так сказал: пусть идет, а чтобы хоть на лен да на обмолот в те края поспеть, нужно ему как раз после общинной уборки уходить. А перед сходом, так Рейо Лахтинен сказывал, я сам оправдаюсь, тем более что общинное поле вместе с Антеро уберут. А так все честь честью, длинным языкам не больно верь, мне лучше знать. Так, жена?

— Так, Йорма, — подтвердила Кюлликки.

— Что же, благодарствуй, Йорма Тойвович, за то, что мне, чужаку, поверил да еще смуту с души прочь изгнал. Одно еще хочу знать: точно ли он со всеми как следует простился, не забыл ли, не обидел ли кого. Я про…

— Знаю, — вздохнул Йорма. — Это про Хилку ты. Тут я Антеро не судья. Одно могу сказать: сватов к Суолайненам мы не слали, дитя Хилка от Антеро под сердцем не носит. А дальше что станется: забудет его Хилка или вернется за ней сын — не скажу, не знаю.

— Я теперь скажу, — взяла, наконец, слово мать. Голос ее звучал молодо, по-девичьи. — Раньше у нас как было: росла девушка, учили ее всему, кормили, присматривали. Может, и не шибко строго — под замком-то всяко не держали, погулять можно было. И гуляли. Только как пора подходила, сказывали: за того замуж пойдешь, кого назначат, никто и не спрашивал, чего да кого девице самой надо. Конечно, горя дочке тоже никто не хотел. Если любый ее роду годился, все по-людски делалось. А бывало, что и не сходилось. Меня вот никто не спрашивал, хочу я за Йорму идти нет ли. Я тогда вообще ни за кого не хотела, боялась жизни. Зато ныне счастлива. Теперь то же, только перевернули все с ног на голову. Честь родовую строго блюдут — напоказ. Хочет девица на гулянье пойти — изволь. Приходит домой под утро — ее корят: зачем с тем да с тем гуляла, негодная. Нешто не знают, зачем молодые на гулянья ходят? А ежели незамужняя непраздной ходит? Раньше бы носа не воротили, да и женихи бы нашлись. Да что ходить далеко — у Нежданы, матери Хилки, почитай, то же случилось. Теперь иное: каждый хает, а более всего тот, от кого чадо. То ж с замужеством: не о молодых думают — о приданном да о выводном. Как такое случилось, когда — никто не понимает. А люди уж изменились, не вернешь. Вот и Хилке с Антеро не повезло. Здесь бы им вместе быть не дали. А стали бы таиться — того хуже бы вышло, сходом дело бы закончили, и ни Рейо Лахтинен не выручил бы, ни колдун, ни кудесник. Да и Хилка девушка не простая: сегодня кваса жбан в дорогу Антеро принесет, назавтра скажет, уходи, мол, не заскучаю. Это все известно, у молодых так должно быть. А вот в колодец зачем сигать, это мне непонятно: одно допускаю — дома с отчимом или с матерью крепко повздорила. Мы-то ее с того утра и не видели, не пускают ее к нам. Ты, Мирко Вилкович, правильно сделал, что ей первой все рассказал. И в том, что Антеро пока без нее ушел, беды не вижу. Если по сердцу они друг другу, две недели пути им помехой не станут.

Кюлликки остановилась, а потом продолжила:

— Меня другое заботит: Йорма тут храбрится, что сход ему не указ. Ой ли, муж мой дорогой! Со всем селом вздорить — добра не будет. Ахти умен оказался, как чуял, не стал своими руками чужой стыд укрывать, пусть и не совсем чужой, а дядин. Только сход иначе порешит. Скажут: опять надо за Антеро охотников снарядить. И тебя, Мирко, на сход позовут, ответ держать. И что тебе там говорить, правду ли, нет, — не угадаешь.

— А я еще не все ведь сказал, — отвечал Мирко. — Мы ведь с Ахти об этом тоже кумекали.

— И что же? — спросил благодушно Йорма.

— Дело нелегкое предстоит, — начал мякша, стараясь тщательнее подбирать слова, чтобы не задеть самолюбия отца Антеро и не огорчить его рассудительную, добрую мать. — Мы и так, и этак примерялись. Надо же, чтобы и вас в покое оставили, и Антеро, и Хилку, и Ахти. А как? Придумали. Правду сказать, мне это все не по сердцу, но ничего другого в голову не приходит.

Так вот: придется мне пред сходом вашим неправду говорить, да и не просто обманную, а настоящую ложь, и во лжи той клясться, ежели потребуют. Сказать я должен: мол, нет более на свете человека такого, Антеро Суолайнена, сына Йормы, сына Тойво, — сгинул он на моих глазах в трясине, когда, по обыкновению своему, по кочкам прыгал. А я будто видеть — видел, а спасти не смог, потому как далеко было, а веревки долгой под рукой не было. Только и успел он, что крикнуть, кого про смерть свою оповестить, да бусину эту мне под ноги кинуть. Знаю, худо поступаю, но не знаю, как иначе всем помочь.

Кюлликки слушала его молча, подперев щеку рукой и смотрела печально то на мякшу, то на Ахти. Йорма же, по мере того как Мирко говорил, все больше и больше серьезнел. После того как парень закончил, он еще помолчал немного, затем ответил, выговаривая каждое слово, будто топором набело работал:

— Ты, Мирко Вилкович, вижу, и вправду крепко думал. И совестишься ты зря — я хоть и старше тебя годами, а вряд ли что умнее выдумаю. Говорят, из рода ушел — будто умер. Про Антеро того не скажешь, несправедливо будет. Только вот из общины он точно ушел. А коли так, выходит, для рода он жив, и род про то знает, а для остальных умер, и их про то известят. — Он задумался опять. — На словах все складно выходит, да человек ведь так устроен, что любую ложь свою за правду выдает, а любое худо — за доброе дело. С дедом Рейо бы посоветоваться, да поздно, не успеем. Скоро на сход будут звать — шила в мешке не утаишь, про Ахти уж вся деревня знает, что воротился… Ладно, говори то, что совесть подскажет, Мирко Вилкович, не малец уж. Ни я тебе не судья, ни сын мой. Что скажешь, мать? — обратился он к жене.

— Что тут скажешь, — не отнимая руки от лица, мягко ответила она. — Оно, конечно, не по правде будет. А кто сейчас по правде живет? Хозяин небесный, он все видит. Коли правы — помилует, неправы — накажет, чтобы впредь неповадно было… Хилке сказывали, добры молодцы?

— Да, — заговорил не проронивший до сих пор ни слова Ахти. — Она согласна. А еще мы так решили: если через год Антеро домой не вернется и у нее самой охота не пройдет его искать, уйдет она туда, куда и он подался. Мирко сказывал, в мякищенских краях народу не много, а уж каждого нового человека и подавно помнить будут. И я с ней пойду, сопроводить.

— Ишь, хитрецы, — грустно глядя на него, улыбнулась женщина. И тут Мирко понял: ей давно известно — да и не ей одной, — что для Ахти Хилка не просто подружка и не просто двуродная сестра. Она видела все, но при Ахти не выдавала этого. И, должно быть, один только Ахти не подозревал о том, что тайна его — и не тайна вовсе.

Наступила тишина. Стало слыхать, как где-то скрипит колодезный ворот, квохчут куры, переговариваются люди. Кууси поглядел на людей круглыми карими глазами, положил умную морду хозяину на колени: «Что пригорюнился?»

Йорма почесал пса за ушами.

— Прохладно стало. Пойду, рубаху надену. — Он встал, расправил плечи, обвел всех взглядом и молвил утвердительно: — Будет горевать-то. Антеро жив-здоров, болото уж миновал сейчас. Хилке непотребства над собой учинить не дали да успокоили. Бусина волшебная — пусть волшебная, коли Тойво-покойнику так угодно было, — хорошего хозяина нашла, не пропала без дела. Глядишь, старик и не прогневается. Завтра же поутру пойду, требу ему положу. А если на сходе все обойдется, то и вдвое спасибо, Мирко Вилкович, что уважил, что участие принял. Теперь тебе к Виипуненам ворочаться надо. А после схода еще увидимся.

— Не благодари пока, Йорма Тойвович, — поклонился старшему мякша. — После все. Тебе спасибо, что со двора за такие мои речи не погнал.

— Будет тебе виноватиться, молодец, — молвила Кюлликки. — Ступай, не тревожься. И тебе, Ахти, спасибо, что друга не кинул, дорогу не заступил.

— Спасибо, тетя Кюлликки, — сказали Мирко и Ахти в один голос.

— Ступайте, не то припозднитесь! — наказал им Йорма. — Свидимся еще.

Мирко и Ахти пошли со двора. Путь их шел все по той же главной улице, сбегавшей к озеру. По середине дороги тянулись вдоль два желоба, шириною как раз чтобы входило колесо телеги. Между желобами вершков сорок или немного меньше. Говорить было больше нечего, оставалось ждать, когда позовут на сход, и Мирко просто так спросил:

— Отчего желобки такие по дороге? Для телег?

— Для них, — подтвердил хиитола. — Это дела древние. Говорят, это вольки еще завели, а другие отказываться не стали. Вот и пользуемся.

— Ага. А этот самый Рейо Лахтинен, которого Йорма Тойвович все поминал, это не тот ли старик, что мы на поле с внучками повстречали?

— Тот самый. Он в селе человек уважаемый, даже старостой был.

— Странный он, однако. А еще со мной о чем-то говорить хотел. Он и вправду такой грозный да праведный, как Йорма расписал?

— Не простой, да, пожалуй, — полуутвердительно произнес Ахти. — А так ты его не бойся. Вот ему-то первому все сказать и надо было. Жаль, не успели за всем. По молодости он по разным краям ходил, может, и у вас был.

Продолжив путь в молчании, к дому Виипуненов они явились точь-в-точь вовремя: Крета и Тиина уже принялись собирать на стол для вечерней трапезы, а баня была готова принять уставших работников. И работники были уже здесь: по переулку вышагивал Юкка, ведя в поводу гнедую, тянувшую телегу с сеном и инструментом. А позади, ведя еще двух лошадей, шли усталые поденщики — сегодня они успели много. Девушки-работницы уже разошлись по домам, а парни сначала обиходили коней, задали им корму и, распрощавшись с хозяевами, тоже ушли.

Кони хозяйские и приведенные Мирко поначалу косились друг на друга, прядали беспокойно ушами, а потом принюхались и замирились, стали есть из одних яслей.

Баня, как ее делали хиитола, была сухой и горячей, сидеть в ней можно было долго, рассуждая о том о сем. Потом выходить в предбанник, окунаться в огромную бадью с прохладной водою, пить квас, переводить дух и снова возвращаться в сухой, щекочущий ноздри жар.

Разговор опять пошел про погоду, урожай да пути-дороги с юга на север и обратно. Меж тем все находились в ожидании, и все знали, чего ждать: не каждый день уходили из Сааримяки люди, не каждый день топились в колодце молодые пригожие девицы, да еще и в зажиточной семье. «Вся деревня небось судачит про Хилку да про Антеро. И Ахти, знамо, достается, да и всех Суолайненов в десятом колене поминают, и всех Виипуненов. Одно интересно: большаки только сойдутся или все село созовут? Быстрее все же на всю деревню суда не будет — если разве большаки на узком совете между собой не договорятся».

Большаком в роду Виипуненов был дядя Юкки, Матти Виипунен, как успел Мирко узнать у Ахти. Кем был старший у Саволяйненов, к роду которых принадлежала Хилка, мякша так и не услышал. Едва вышли они из бани, мокрые еще, красные, вытираясь длинным узорчатым рушником, как с околицы послышался чей-то хриплый голос:

— Юкка, ты дома, что ли?

— Дома, сейчас иду, — отвечал хозяин и пояснил негромко: — Это Хейкн Саволяйнен прибыл, большак он у них. Пойду разузнаю, зачем пришел.

Но все и так поняли зачем. Тиина сбегала, принесла отцу чистую рубаху, и он направился встречать пришедшего. Пока Ахти и Мирко одевались, они могли слышать происходивший разговор.

— Доброго вечера тебе, Юкка, — пробасил старший Саволяйнен. — Ведаешь, зачем мы пришли?

— И тебе доброго вечера, Хейки, и тебе, дядюшка. Как не смекнуть? Сход собираете?

— Ага, и наш дедушка Матти пришел, — шепнул Ахти. — Сейчас нас выкликать будут… Хоть бы поужинать сперва дали, — с досадой добавил хиитола.

— Собираем, — раздался скрипучий стариковский голос Матти Виипунена. — Токмо не все печище, а одних большаков.

— Что ж от меня надобно? — для порядка спросил Юкка.

— Немного, братан, — отвечал Матти. — Дело-то известное. — Про Антеро Суолайнена судить будем. Для того нам твой Ахти надобен, а еще молодец тот, что с ним пришел, Мирко Вилкович.

— Ахти — это мне пояснять не требуется, — вежливо, но твердо отвечал Юкка. — А гостя вам на что? Какое ему до всего этого касательство?

— Ты, Юкка, меня не первый день знаешь, — загудел сызнова Хейки. — Все село уже прознало, а ты словно родился сейчас. Брось ты присловья всякие, не прежние времена…

— Жаль, — прервал его Юкка, несколько раздраженно. — Что сказать? Гость он, человек вольный. Позвать — позову. Захочет — пойдет с вами, а нет — и суда нет.

— Не пойдет, так приведем, — усмехнулся бас.

— Ты, Хейки, руками махать погоди, — урезонил его Матти на правах старшего. — Те времена, не те, а гость гостем и останется. И ты, Юкка, то ж, ровно гвоздь, что в каждую дыру воткнуться норовит: чего вздоришь?

— Вздорить нечего, — ровным уже голосом согласился Юкка Виипунен, — а дом свой обесчестить не дам. Парень вежливый, не жулик какой. Ахти я сегодня по двору работы задал, так гость моему олуху помогал во всем. И еще, — добавил он. — Ты, Хейки, хоть и здоров не в меру, а парень-то с севера один пришел и девять коней в поводу привел. Один с конями в такой путь не забоялся,..

— Так что? — самоуверенно хохотнул Саволяйнен.

— Так и тебя не забоится, — поучительно сказал Юкка. — Я тебе, Хейки, не грожу, а так, подумать советую. Тебе еще на сход идти, там пригодится.

— Ладно, — засопел Хейки, видно, не найдя, что возразить. — Время не терпит. Зови обоих. Дело долгое будет, чую.

Парни были уж готовы, когда Юкка, высунувшись из-за угла избы, поманил их своим длинным гуслярским пальцем:

— Подите сюда, парни. Вижу, знаете, зачем зову, да и слышали все. Тебе, Ахти, не пойти никак нельзя, знаешь. А ты, Мирко Вилкович, сам решай, вольному воля. А ежели что, я поденщиков своих мигом кликну, они ребята дюжие.

— Ничего, Юкка Антивич, — переврал на мякищенский лад Мирко имя деда Ахти. — Мне туда тоже не пойти нельзя. Антеро — уж не ведаю, как ты сам судишь-рядишь — парень добрый, отстоять его надо. И Ахти в обиду не дам.

— Ну, ступайте тогда, — пристально глядя на Мирко, молвил Юкка.

В сопровождении хозяина Мирко и Ахти подошли к калитке. Матти казался совсем уже дряхлым: невысокий, с редкими бровями и жидкими седыми волосами. Но глаза у старика были ясные, а когда Мирко посмотрел на дедовы руки, оставалось только крякнуть уважительно: такой крепкой ладони и сильным пальцам иной медведь бы позавидовал.

Задиристый Хейки был ростом не выше Мирко, но мощный, плечистый, крупноголовый. Лицо его, широкое, красноватое, с близко посаженными хитрыми глазами, обрамляла густая черная борода. Хейки был вряд ли старше Юкки, и Мирко подумал, как с таким неуживчивым да нахальным нравом смог он стать большаком богатого рода? Впрочем, может, именно характер и стал тому причиной, если не нашлось во всем роду другой силы, способной встать супротив?

Хейки, однако, до поры спрятал свой норов, увидев, что перед ним действительно не мальчишка, а сильный молодой мужчина, держащийся с достоинством.

— Поздорову, Матти Виипунен, сын Ханну, — приветствовал Мирко первым старшего. — Здравствуй, Хейки, сын Арво.

— Здрав будь, Мирко Вилкович, — отвечал старик.

— Доброго здравия, — важно, по-старинному — умел ведь! — изрек Хейки.

Поздоровался с большаками и Ахти — его тоже приветствовали, как взрослого и почти равного.

— Ныне у нас такое к тебе дело, — начал Матти, обращаясь к Мирко, — жил до недавних пор в селе нашем один человек молодой, Антеро Суолайнен, сын Йормы, сына Тойво. Парень правильный был, работящий — супротив ничего свидетельствовать не могу. То дела рода его, конечно, покинул он общину намедни, четвертый день тому пошел. Ушел так ушел, бывает. Однако вышло после, что, может статься, не все долги отдал, не все обещания сдержал. Вот и послали мы Ахти, сына Юкки, за ним, дабы если не вернул его, то вызнал бы, в чем дело. Вот Ахти сам вернулся, а вестей не принес. А еще прослышали мы, оттого такое случилось, что по пути он тебя встретил да от тебя все ему надобное и узнал. Вот и призываем мы тебя, и Ахти заодно, на сход. Большаки одни сойдутся лишь: чтобы нам справедливо все решить, надо твое и Ахти свидетельства слышать. Коли желаешь по правде отвечать — окажи участие, пожалуй с нами. Не желаешь по правде — так лучше не ходи. Ты гость, неволить не станем, мы в Сааримяки правду чтим. Так каково думаешь? — закончил старик свою длинную речь. Видно было, что это занятие ему привычное, потому что дед ни разу не замешкался и не сбился, не уронил ни единого лишнего или неосторожного слова.

Мирко не ударил в грязь лицом, ответил:

— Тот, кому правда жить мешает, тот бы раздумывать стал. Гость, не гость — мне таить нечего, Правда и на севере, и здесь, и везде одна, потому и живы еще люди. Я про Антеро Суолайнена клеветать не стану, а что знаю, то и скажу. Сейчас идти?

— Хорошо молвил, — одобрил старый Матти. — Ежели не шибко голоден, лучше сейчас, а то все уж собрались.

— Негоже почтенных людей ожидать заставлять. Потрапезничать успею, — рассудил Мирко. — Идемте не мешкая.

— Ступай, сын, — напутствовала Ахти мать. — Да помни: с роду Виипунены глаза ни от кого не прятали.

Ахти обернулся и кивнул только:

— Хорошо, мать.

«Вот это диво, — подумал Мирко, — Крета сама не столь уж давно в род вошла, если даже с мужем сравнить, а сына взрослого вон как строжит!»

Идти пришлось снова вниз, к озеру, к сборной избе. Навстречу попадалось немало сельчан, и все уж знали, куда направляются большаки с молодцами — Мирко опять не забывал поздороваться с каждым, хотя некоторых, возможно, приветствовал уже во второй раз. На холм спускался безоблачный вечер, и солнце, уже нежаркое, играло ласковыми лучами, блестя на поверхности воды. Работы в поле на сегодня закончились, и одни только пастухи еще не спешили покидать пажити: день выдался славный, хороший для выгона. Не торопились и рыбаки — безветренная погода и тихий плеск воды не отпускали от себя, да и клев, видно, был не плох. От леса двигалось стадо коров — кто-то водил животных на дальний выпас, а девчушки-подростки, ловко управляясь с хворостинами, гнали домой важных гусей.

Сбор проходил в просторной избе с высоким резным крыльцом. Стояла изба на последнем взгорке, перед озером, дальше на берег сбегал недлинный, но крутой скат. У воды теснились лодочные сараи и сушились сети. К изумлению своему Мирко заметил новую, неконченую еще насыпь и выстраиваемый по-над ней мощный, в три человечьих роста, тын. Дядя Неупокой показывал ему бересты с рисунками южных крепостей, чертил палочкой на песке стены, ворота, рвы и башни, и Мирко имел понятие об укреплениях, защищавших города на Вольных Полях и за Камнем. За первым тыном, внутри, ставили другой, чуть ниже, промежуток опять засыпали, укрепляя его, да и внешнюю насыпь, деревянными решетками и камнем. В Холминках простецкий однорядный тын возвышался на крутом взгорке, охраняя несколько изб. Никто нападать на их село не собирался, а стародавний тын был скорее памятью о смутных временах, когда народы из-за Камня, словно уставшие жить в родных местах, пошли на восток и юг немногочисленными, но сильными отрядами. Но сюда-то, в глухую Четь, какое пришлое войско заглянет? А разбойничья шайка в Сааримяки и без тына не сунется — себе дороже обойдется: лесовики мигом изловят и перебьют. Сейчас, однако, Мирко спрашивать ничего не стал.

Народу вокруг сборной избы скопилось немало: больше, судя по родовым знакам — особой вышивке, оберегам, украшениям, — здесь были Саволяйнены, Суолайнены и Виипунены. Попозже — Мирко знал это — Юкка и Крета тоже придут.

Топилась изба по-черному, и, благодаря большим потолкам — чуть не вдвое выше прочих жилищ, — в ней еще была устроена горница. Окна были раздвинуты — в избе, видно, было душновато. Пришли большаки всех родов (Сааримяки было самым крупным селом во всей Чети), колдун-хиитола, да кудесник-полешук, да их ученики, да те, кого призывали к ответу.

На крыльце стояли двое: дед Рейо, все в тех же полосатых портах, и еще старик покрепче. Облик его также был не обычен для этих мест, но не для Мирко. Льняные прямые волосы его были убраны назад и спадали на плечи. Лицо твердое, словно высеченное из гранита, лоб высокий, большие горящие глаза, узкий, с горбиной нос, лохматые, вразлет брови, плотно сжатые губы, длинные усы. Шею его украшала серебряная гривна с зигзагообразным и чешуйчатым рисунком с двумя полуконскими, полузмеиными головами на концах. Рубаха у старика была навыпуск, отделанная вышивкой и тесьмой, левую руку украшал серебряный обруч. А самое главное, что с серебряного, тонкой работы пояса свешивался оберег в виде уже знакомого Мирко символа: три камня на кольце, соединенные с центром лепестками-спицами. «Вольк! — догадался мякша. — Видно, не совсем еще сгинула в Чети память о тех, кто давно уж ушел за Камень, где видел их дядя! Значит, и тот, желтоволосый на белом коне, которого зарезал Мирко, тоже был из вольков?»

— Это староста, — шепнул ему на ухо Ахти. — Самый богатый человек в Сааримяки. Зовут чудно: Кулан, а родовое имя — и того почище, язык сломаешь: Мабидун. Чудной, почище деда Рейо, но кузнец, каких не сыщешь!

— Это ты чудной! — зашептал в ответ Мирко, пока они шли последние сажени ко крыльцу. — Это ж вольк! А я думал, тебе ведомо, какие они!

Ахти ничего не ответил, только глянул на Мирко удивленно: «Что ж ты, мол, говоришь такое? Какой же это вольк — они все померли давно!»

Мирко уже было приготовился в очередной раз повторить ритуал приветствия, но тут их заметил Рейо.

— Гляди-ко, пришли! — толкнул он в бок старосту. — Теперь все собрались, начинать время.

— Погоди, Рейо, — шикнул на него Кулан. Мирко показалось, что эти двое — старые приятели.

«Что ж, уже лучше», — подумал он, хотя знал, что сход все равно будет судить по правде, а не по тому, кто кому кем доводится.

— Ты ли будешь Мирко, сын Вилко из Мякищей, — взмахнув бровями, обратился к мякше староста, и изрядный живот над серебряным пояском солидно заколыхался.

«Да, он действительно не из тех вольков, о которых дядя говорил, — мелькнула у Мирко мысль. — Те на лишний вершок боятся пояс отпустить, ибо воины».

— Так меня зовут, Кулан Мабидун, — без запинки выговорил Мирко.

— Тогда ты тот, кого мы ждем. Поднимайся к нам и входи.

Староста поворотился и прошествовал внутрь. Рейо же задержался и подождал, пока Матти, Мирко, Ахти и Хейки взойдут на крыльцо.

— Входите, входите, — буркнул он односельчанам. Те нехотя, но послушались, и старик на мгновение удержал Мирко на пороге.

— Ну, — спросил он, глядя ему прямо в глаза, — правду будешь молвить или Антеро выручать удумал? — Взгляд у деда Рейо сейчас был жестким, колючим и неприятным, но Мирко был не из тех, кого легко проймешь.

— Как правда велит, так и поступлю, — ответил он, не отводя взгляда.

Рейо понял, что на испуг молодца не возьмешь, и хмыкнул:

— Хитер. Ладно, входи. Мирко шагнул в избу.

В просторном помещении собралось человек сорок. Все лавки были заняты, свободными оставались только места близ красного угла рядом с Куланом, там должен был сидеть Рейо, и напротив, где предполагалось поместить Мирко и Ахти. Лестница вела в горницу, где при случае останавливались проезжие важные люди; печь стояла напротив входа, в правом углу.

На той же стороне, что и Мирко с Ахти, усадили Хилку. Справа от девушки сидел русоволосый, пригожий собой мужчина лет сорока пяти, с ровной бородой и пышными пшеничными усами. С виду он был спокойный, складный, загорелый от работы в поле. Сразу, как Мирко вошел, мужчина так и вцепился в него взглядом, будто наизнанку вывернуть хотел. «Отчим», — догадался парень. Жена его была скорее из полянинов, чем из полешуков: мягкие каштановые вьющиеся волосы, стройная, подобранная фигура, своя, не четская вышивка. Лицо молодое, но нервное, даже чем-то злое, и в то же время несчастное, а от носа к губам пролегли две четкие линии, почти морщины. Глаза сухие, но припухшие и красные, как будто она перед этим много проплакала.

— Рейо, дверь притвори хорошенько, старый леший, — скомандовал Мабидун. — Не хватало нам, чтобы вся площадь друг друга за косы таскать начала. Бабы, дело известное, — усмехнулся он в усы, нисколько не смущаясь Хилки и Нежданы.

Присмотревшись, в самом затененном углу мякша приметил еще одну женщину-старушку с крючковатым носом, одетую в старинную, но чистую и аккуратную одежу. «Большуха, должно быть», — подумал он.

— Окно, может, еще прикрыть, а, Кулан, — не спустил ему Рейо. — Подохнем, а слова наружу не пустим. Тут нас и отопрут, тепленьких еще…

Он хотел развить тему, но тут та самая старуха неожиданно зычно прикрикнула из своего угла:

— Ишь, разошлись, дурни старые! Вы так и чрез седмицу не кончите! Бабы за косы, а я вас сейчас за бороды, да лбами, вот звону будет!

Вся изба так и заходила от хохота. Ахти, согнувшийся пополам, сквозь слезы попытался объяснить Мирко, в чем дело:

— Это бабка Горислава. Она у Бредовичей в роду большуха, как муж у нее умер. Отец говорит, что смолоду и дед Рейо, и Кулан-староста за ней ухлестывали, только она за Некраса Бредовича вышла, с ней он большаком стал, — а неприметный вроде мужичок был. И род с ней в уважаемые выбился.

— Хватит, — серьезно произнес Кулан, когда хохот наконец угас. — Все вы знаете, люди добрые, зачем мы здесь собрались. — Говорил он чисто, сразу видно, на родном языке. Выходит, вольком он был только по облику да имени, чудом прошедшему сквозь столетия. — На случай, если запамятовал кто, повторюсь ненадолго. Отпустили Суолайнены из рода Антеро, сына Йормы, сына Тойво. На вольные выселки отпустили. У общины позволения не спросили. Он и ушел. Четвертый день кончается, как ушел. Верно говорю, Рейо?

— Правду молвишь, Кулан Мабидун, — четко отвечал дед. — Только…

— Погоди, я еще не все сказал, — взял опять слово Мабидун. — На общинное поле Антеро, как полагается, отработал, ушел после, потому с этой стороны все по правде.

— А на пажити? — спросил кто-то справа. — На пажити что?

— Нешто не ведаешь, Негляд Славич, — поворотился староста, и серебряные обереги на пояске мелодично звякнули. — Антеро весь травень-месяц общинное стадо на островины водил. Кто еще из наших пастухов коров так обиходил, а? Бабы после нарадоваться не могли.

— Колдун потому что, — прошипела женщина слева. — С лешаком якшается да с болотником!

— Все бы так якшались, не беднее меня ходили бы, — оборвал завистника Кулан. Видно, действительно богат был да крут.

— А травы болотные, за которыми купчины из самой Кресальной страны приезжают да золотом сыплют? Норма и Антеро и собирают! На что тын городим? — Это от западной стены выступил седой мужик в синетной рубахе.

— Ну, не токмо они…

— На что нам тын… — понеслись крики.

— Ну да, не токмо! — не сдавался мужик, и седина его благородно блестела в свете розоватых уже лучей, смотревших в окошко позади него. — Еще я с внуками — Ярри Сало, ежели не знает кто, — обратился он специально к Мирко, — да Златко Нежатич с сыном. Только супротив Суолайненов все мы дети малые. Все я сказал, — закончил сердитый Ярри.

— Хватит крика, — оборвал всех Кулан. — Бороды поотрастили, а блажите, ровно олухи. Теперь вот и до сути дошли.

Мирко заметил, как сжались пальцы отчима Хилки, как зажглись глаза у Нежданы, как отхлынула кровь от лица у самой Хилки. «Да, — призадумался парень. Пока обсуждали труды Антеро, он слушал с любопытством, но и только. То, что Антеро не был праздным человеком, это было понятно с самого начала их встречи. — Тут дело-то похлеще, чем Ахти представил. Ну, ему за любовью не видно. Права была Кюлликки: дома у Саволяйненов причина кроется. Придется ровно по болоту без тропы ступать. Слегу бы кто дал, что ли!»

— Вот она и суть, — невозмутимо и с прежним достоинством продолжал Мабидун-кузнец. — Как ушел Антеро — все по правде. Через день же Хилка, дочь Ристо, руки на себя наложить удумала. Поступок скверный, только вот на кого та скверна ляжет, о том мы и должны рассудить, — говорил староста.

Все затихли.

— Правда о чем говорит: ежели был у молодца с девицей сговор про свадьбу и родители о том ведают, свадьбе быть. Тем более если девица дитя под сердцем носит. Так? — На этот раз Кулан обращался уже не к Рейо, да и не к большакам, а к двоим, сидящим справа от него.

Один был бородатый, с длинными седыми волосами, схваченными налобной повязкой и в долгой рубахе со слабым поясом, к которому были привешены обереги. Вышивка на рубахе была проста, но выразительна: по подолу шел солнечный круг, а по вороту да рукавам — громовые знаки. Лицо у старика было благородное, чистое, а желтые, как спелая рожь, глаза светились умом и — что стало нечастым — верой.

Другой был тоже немолод и тоже беловолос, но не сед. До старости лет удалось ему сохранить сильные, густые волосы. «Вот, видать, колдовская сила!» — изумился Мирко. Колдун был одет в красную рубаху, отделанную полосками белой и черной тесьмы, и штаны, снизу отороченные мехом. На стальном поясе из пластин были изображены священные знаки, звери и птицы. На ногах были диковинные кожаные башмаки с загнутыми носами и онучи, переплетенные ремнями. Мирко присмотрел, нет ли на ремне того самого знака, что и на бусине. Но нет, не было. Грозен был колдун, но не сердит. Рубаха на вороте была сколота фибулой с громовым знаком. «Вот кто решающее слово скажет», — подумалось Мирко про обоих.

— Так, — отвечал кудесник. — Ежели девица сама согласна замуж идти.

— Так, — усмехнулся в бороду колдун, — ежели девица от того понесла, с кем сговаривалась. Хватит, Кулан, воду в ступе толочь. Девица вот сидит. Да взрослая, сама за себя ответит, коли надобно. Но я вижу, тут родовичи ей молвить не дадут. Ты не сердись, Кулан Мабидун, сын Коннахта, — смягчился колдун. — Все ты по правде делаешь, только половина, кто здесь сидит, уж измаялись. Так что сказывай, при чем тут Антеро, сын Йормы, а при чем Хилка, дочь Ристо. И при чем сам Ристо, сын Унтамо.

После слов колдуна поднялся недовольный ропот, особенно негодовали полешуки, считая, что колдун-хиитола забрал на сходе верх.

— Уймитесь! — стукнул своим посохом, на вершине которого был искусно вырезан орел, кудесник. — Не на торгу! Калеви Илмавич по совести рек, да и по правде то ж! Коли по-старому желаете, так и держите себя по-старому. А так…— Голос его сорвался. — А так неча! Говори, Кулан, Коннахтов сын, как мыслишь, а не как заведено, — довершил он твердо свою речь и сел на лавку.

— Так вот, — опять взял слово староста. — Пришел ко мне Ристо, сын Унтамо, и большак их, Хейки, сын Арво. С тем пришли, чтобы сход рассудил и порешил, обязан ли чем Антеро пред Хилкой, и, коли обязан, то чем возместить. А коли обязан, да еще колдовством нечистым воспользовался, то какую кару за то он понести должен.

— Что против Антеро Ристо сказывал? — задал вопрос кудесник — имя его так пока никто и не назвал, а Мирко не лишне было бы это узнать.

— Сказывал, что обещался Антеро Суолайнен, сын Йорма, на падщери его, Хилке, жениться. А в свидетельство тому приводит, что с весны прошлой не иначе как с Хилкой много времени он проводил, и на гуляньях, и наедине, и все это видели, и накануне, как уйти, дал клятву ей, что в жены возьмет. А еще говорил, что Хилка призналась, будто носит дитя от Антеро под сердцем. А после той беседы, наутро, посягнула она учинить над собою грех — в колодце утопиться. И еще говорил, что после того случая не в себе она, и потому на сходе ответствовать не должна, а только через него или мать, Неждану, дочь Стемида. И еще говорил, дабы не класть рознь между родами и миром дело решить, послали Саволяйнены с родичами своими, Виипуненами, Ахти вдогон. Чтобы заворотил Ахти своего друга миром или же свидетельство принес, что действовал Антеро, как колдун нечистый, дабы девицу совлечь. И коли так вышло, надо немедля его изловить и по правде судить. И еще говорил, что подтвердит и присягу принесет, что и вправду Антеро колдовством черным занимался, и еще людей позовет, которые за то поручатся. Так ли, Ристо, сын Унтамо? — закончил Кулан. От долгой и трудной речи на лбу у него выступил пот. Но говорить староста был искусен, и даже, бабка Горислава, кудесник и колдун слушали с почтением.

— Так, — раздалось в повисшей тишине.

— Тогда у тебя спросить хочу, Мудр Любавич, — обратился Кулан к кудеснику, — и тебя, Калеви, сын Илма, кого слушать первого станем?

— Ахти пусть говорит. А после гость, Мирко Вилкович, — отозвался старик.

— Ахти, сын Йорма, — произнес колдун. — За ним Мирко Вилкович из Мякищей. А после того Хилка, падщерь Ристо Саволяйнена. Не верю я, будто разум у ней замутнен. А чтоб спору не было, сход ее и послушает. Никогда Ристо лекарем не был, да и Хейки Саволяйнен тоже, чтобы судить, здрав человек или нет. Зачем на слово верить стану? Горислава Путятична про то поболее ведает. Так ли, Мудр Любавич?

— Согласен, — приговорил кудесник. Опять поднялся ропот.

— Да где же такое видано, чтобы слову родительскому не верить! Да разве в уме-то здравом в колодец бросаются?! — вступилась за Хилку мать. — Не дам!

— Разве по правде это, Кулан? — выкрикнул грозно Хейки Саволяйнен.

— По правде, — ответил Кулан, перекрывая шум. — А тебе, Хейки, туда заглядывать почаще надобно. Коли хотите, как прежде, то сами должны правду как свой дом знать, а я при том находиться. Ну а коли в доме своем жить не умеете, ждите, как те решат, кто знает!

— Ты, Неждана, не блажи! — утихомирила мать Хилки Горислава. — Я поболее тебя на свете живу, не то еще бывало. А дочь твоя здорова, я это и отселе вижу, бледна только не в меру. Иди-ка сюда, внучка, — обратилась большуха к девушке.

И Хилка, не проронившая до этого ни словечка, будто птица из клетки, подлетела к старухе, да так резво, что отчим, хотевший ее удержать, поймал пустоту.

— Куда? — только и сумел вымолвить он.

— Стой, негодная! — поднялась с лавки Неждана, да поздно было. — Не смей супротив родителей! Ишь, к колдунье этой старой…

— А хоть и к колдунье, а все тебя поласковей, — не спустила бабка.

— Ты, Неждана, словами-то не бросайся, — остановил ее Кулан. — Колдун здесь один — Калеви, сын Илмо. А понеже ты Гориславу Путятичну в прокудстве винишь, то мы и это по правде судить вправе. Каково? Будем рядиться? А коли не будем, то сядь. Ничего худого на сходе с твоей дочкой не учинят. Что до здравия ее, то своим чередом решим и постановим. Или не слышала? — Кулан перевел дух и утер пот. — А ты, Хейки, за родичами своими приглядывай. На сходе не голосить должно, но чинно говорить и уважительно. Что до тебя, Хилка, — обратился он прямо к девушке, — то свое решение как староста принимаю: покуда сход не определил, в здравии ты, нет ли, будешь считаться, как в здравии. А потому садись там, где пожелаешь. Здесь тебя никто ни пальцем, ни словом не заденет.

— Все, теперь Ахти слушать станем. Выходи Ахти, сын Юкки, да поведай нам, что с тобой случилось и что ты в лесу видел. Говори, не страшись.

Ахти встал, плечи расправил и — будто всю жизнь только и делал, что на сходах говорил, — начал, только голос поначалу подрагивал: волнительно все ж ему было.

— Да сказывать-то особенно нечего. Прежде скажу, Матти, сын Вайно, что поручения вашего я не исполнил, и вот почему. Вышел я из села и пошел на север, куда и Антеро идти собирался. Сначала дошел до озера, где баня старая стоит, там след на песке видел — то его след был. Значит, думаю, верно пошел, и дальше направился, к болоту. После полудня к болоту вышел, как раз туда, берег неровный и спуск на тропу ведет. Вышел, смотрю, сидит человек, костер жжет, а вокруг девять коней стреноженных бродят. Тот человек Мирко Вилкович и был. («Зря это он про костер, — подумал Мирко. — Костер был, конечно, только вот что мы жгли там! А ну проверить кто вздумает?») Я его поприветствовал — сразу решил, что коней на торг человек ведет — на что еще столько надобно? Он мне ответил по-хорошему. Назвались, стали разговоры вести о конях. Мирко мне сказал, что да, дескать, на Вольные Поля собрался, потому как вырастили добрых коней в его деревне от тех жеребцов, что с собою ратники привели, что у князя служили. И вот решили Мирко с теми конями на торг послать, как есть он с детства добрый коневод и болота знает хорошо. («Зачем он про это завел? — удивился Мирко. — Ну хорошо, выкрутился, да не слишком складно».) А как про болота речь зашла, то я и спросил, не встречал ли Мирко Вилкович кого по дороге. А он и отвечал, что повстречал, да нехорошо повстречал, потому как утоп тот встречный в болоте.

Вся изба так и ахнула. Хилка, которая знала, о чем речь, спрятала лицо, чтобы не заподозрили чего. Остальные же мигом уразумели, кто же именно «тот встречный».

— Постой, — прервал его Кулан. — Уж не догадываемся ли мы, о ком речь?

— Верно, догадываетесь, — продолжал Ахти. («Лицо бы хоть скорбное сделал, что ли, — досадовал Мирко. — Не поверил бы я ему, что правду говорит, ни на грош бы не поверил».) — Антеро Суолайнен то был. А докажу это тем, что Мирко Вилкович, во-первых, сказывал, что тот человек, что в болоте утонул, имя свое ему успел крикнуть, и как деревню его звать и кому там сказаться, какая его участь постигла. И еще сказал мне Мирко, каков тот человек собой был, и тоже вышло, что Антеро. Ну и, в-третьих, показал мне Мирко Вилкович вещицу одну, какая только у Антеро одного и была. Вещицу ту он на шнурочек ко грузу привязал и сумел на тропу прямо Мирко к ногам метнуть, чтобы тому, значит, пуще поверили. Ну и для памяти.

— Постой, — заново остановил парня староста — вот уж кого просто так не проведешь! А тут еще и колдун был, и кудесник, и бабка Горислава, и… Да любой из здесь сидящих мог, по мнению Мирко, запросто обнаружить их ложь. На одно была вся их надежда: что смерть Антеро окажется нужна сходу. — А почему это Мирко Вилкович тебе все вот так порассказал? («Ну, это не задача», — отлегло у Мирко.)

— Я ведь ему сразу сказался, откуда я родом и за кем иду, потому, а вдруг он с Антеро повстречался? Мне легче найти было б.

— Добро, Ахти, — продолжил Кулан. — А что за вещица то была? Известная?

— Как не известная! — отозвался Ахти. — Очень даже известная: бусина голубая со знаком золотым, в ней Ахти да старый Тойво Суолайнен страны неведомые смотрели. А я, когда все увидел и разузнал, обратно решил ворочаться. В поле работа не ждет, до того места, где Антеро утоп, все равно бы не добрался — не умею я, как Суолайнены, по топям без троп ходить, да и Мирко Вилковича проводить до Сааримяки не во вред оказалось: ночью у старой бани здоровый волк объявился, на коней хотел напасть. Мы отбились! («Вот горазд врать! — подумал Мирко. — Дай только!»)

Все замолчали скорбно, даже те, кто Антеро, да и вообще Суолайненов, явно недолюбливал.

— Йорме и Кюлликки сказали? — мрачно произнес Рейо.

— Сказали, дедушка Рейо, — кивнул Ахти. — В горе они великом.

— Ладно, правильно сделал, — так же мрачно молвил Рейо, разом утративший блеск глаз и петушиную свою задиристость, хотя видно было, что он не слишком верил Ахти. «По тебе не больно скажешь, что в горе», — угадал Мирко по движению дедовых губ.

— Скорбная весть, недобрая, — тяжело молвил Кулан Мабидун. — На утро к Йорме выйдем, сочувствие выкажем. Да о том подумать надо, чем мы помочь им можем, всей общиной. В том, что род им поможет, у меня сомнений нет. А ты, Рейо, здесь наше участие прими. — С этими словами он умолк и опустил голову, чему последовали и остальные, а потом вынул из кармана, висевшего на его роскошном поясе, не считая, горсть серебра и положил на стол. — Йорма и Антеро нам на тын заработали. Наш долг им, — сказал староста. И каждый, кто мог, у кого было что с собой, добавил от себя. Горка серебра на столе вышла немалая.

— Что ж, великое горе — сына единственного утратить, да еще так… — продолжил Кулан. — Ну, Мирко Вилкович, дурную весть ты нам принес, да спасибо, что не отказался за честь Антеро свидетельствовать. Говори, будем слушать тебя. А коли спросим что, не обессудь: на то и сход собирали.

Мирко поднялся.

— Не возбраните, люди добрые, что с худой вестью явился к вам. Но службу посмертную обещался я исполнить для Антеро, сына Йормы. Обещаюсь честно все сказать, как ушедший просил и как правда велит. Прозываюсь я Мирко, сын Вилко. Родом я с севера, из Мякищей, из села Холминки. Вышло так, что сызмальства был я отдан в семью к дяде на воспитание да к коням приставлен. Дядя мой, Неупокой Лютович, двадцать лет у князя Любомира в Радославе в гриднях ходил, а домой вернулся и двух коней славных с собой привел — на завод. А после еще и другие служившие люди с конями вернулись. Жеребята народились, выросли в добрых коней. Вот и порешили, что надобно попробовать их в город на торг свести да посмотреть, какую цену за них дадут. И сбрую богатую, что воины с собой привезли, хранить-гноить у нас ни к чему, может, она кому из ратных людей более сгодится, посему и ее на торг везу. Ахти, Юкки сын, все вам доподлинно рассказал. Спросите, что это меня, молодого, послали на такое дело, а не того, кем путь уж изведан? Отвечу: те, кто из Вольных Полей возвернулись, люди уже старые, раны прежние болят, да и семьи у них — бросать нельзя. И торгом они всерьез не занимались, только воевали. А я молод, не женат и дядей научен, как до Радослава добраться да как от разбойников отбиться, ежели что. Такие вот резоны. Хотите верьте, хотите нет. Иного не скажу. Из дома я две недели как вышел. Сначала холмами шел, после Четью, а потом и к болоту дошел. На болоте первую ночь на островине ночевал, Ахти вот знает. Вчера утром дальше направился. Как ко кромке подходить стал, к вашему, значит, берегу, слышу: кричит кто-то из болота, призывает. Мне с тропы не видать было, а в сторону ступить боязно, да и коней не бросишь. Я на седло взобрался — а там, саженях в двадцати, человек в трясине по пояс. «Эх, — думаю, — у меня-то самая длинная веревка не более десяти сажен будет, и другой такой нет». Он меня тоже увидал и кричит — ко мне не лазай, дескать, здесь место погибельное. Я, мол, хоть всю жизнь по этим топям ходил, а и то, видишь, не уберегся. Зовут меня, кричит, Антеро, сын Йормы, а сами мы Суолайнены, из Сааримяки, что в одном дне пути отселе. Не сочти за труд, передай родителям, как я сгинул. А в свидетельство тому, чтобы поверили тебе, вот вещица заветная — передай в память обо мне. Отвязал он от пояса грузик железный, а из кармана достал что-то маленькое, веревочкой привязал к грузику, да и метнул ко мне — и так повезло, что прямо к ногам, на тропу угодил. Я, конечно, дело так не оставил — и веревку кидал, и со слегой идти пробовал, да не вышло. А он, по всему, парень не из слабых был: не стонал, не плакал. Велел еще деве Хилке, на которой он по возвращении жениться обещал, поклон передать и сказать, что отныне свободна она и вольна, с кем ей любо, судьбу связать, пусть лихом не поминает. Про дитя, молвить не буду, ничего не сказал: допускаю, не знал, но то уж не мое дело. Времени много не прошло — засосала его топь. Я, дурень, простите люди добрые, не позаботился место то чем-либо приметить. Но, если хотите, свести могу и показать, но по возвращении только — сейчас на торг поспешать надобно. Погоревал я, что помочь ничем не сумел, да делать нечего — дальше пошел. На кромке передохнуть решил. Дядя мне про Сааримяки сказывал, что есть такая деревня, только сам он стороной прошел, здесь не был. Я же раздумывать стал, как бы мне до вас дойти. А тут как раз и Ахти явился. А далее все было, как он и рассказал. А чтобы у вас сомнения не осталось, что это Антеро был, а не другой кто, не оборотень, я его приметы сейчас скажу. А бусина — вот она, взгляните.

Он извлек из кармана бусину и вложил ее в ладонь Кулану. Все с любопытством подтянулись к бусине, многие даже привстали.

— Признаю, она, — вымолвил староста и добавил: — Когда-то я за нее немало Антеро сулил. Не продал. А вот теперь… И что он на север подался? Смотрите все. Если та бусина, то подтверждайте.

Он отдал бусину колдунам, а те передали дальше. Каждый считал своим долгом повертеть диковину в пальцах, рассмотреть внимательно золотой знак, чуть ли не обнюхать. Но все как один подтвердили: она. Только Хейки Саволяйнен по обычаю громко высказал:

— Похожа. Да, может, и не она. Не подтверждаю.

— Хилке пусть дадут, — попросила Горислава. — Она вернее всех скажет.

Кулан отдал вернувшуюся к нему бусину девушке.

— Скажи, милая, та ли бусина? — обратился староста к Хилке.

Она взяла бусину, поднесла к лицу, всмотрелась пристально и… улыбнулась, так и расцвела, словно сон счастливый видела.

— Она, — прошептала Хилка. — Та самая! Дядя Кулан, можно, я еще погляжу?

Кулан удивился, но разрешил:

— Гляди, конечно…

— Вот оно, колдовство! — заявила, не медля, Неждана. — Что это с дочкой моей сделалось? Суженый ее, значит, утоп? А она в игрушку эту едва заглянула и тут возрадовалась? С чего это, а? Или мертвяк этот там чары навел? Не бывать Хилке за ведьмаком! Мыслимое ли дело — мертвого любить, ему улыбаться! Разве не околдованный человек может такое?

«Эх ты, поди ж ты! — закипел внутри Мирко. — Не могла сокрыться! Что скажешь теперь? Нешто и впрямь Антеро там показался?» Но долго сердиться на Хилку он не смог: именно сейчас она была схожа с Риитой, как сестра-близняшка, и даже более. И ему стало казаться, что это все же Риита, что кругом какой-то непонятный обман, что пелена какая-то стоит у него перед глазами и не хватает только, чтобы невидимая рука смахнула это наваждение. Он уж готов был разнять губы, чтобы позвать ее, как давеча, но тут голос колдуна вернул его из прошедшей ночи в сборную избу:

— А ну, сказывай, девица, что там видно? Да не вздумай обманывать, а не то…

Он поднялся, и в полумраке, окутавшем избу — солнце снаружи почти вовсе зашло, — казалось, что и без того высокий старик стал еще выше. Словно не колдун Калеви это, а сам Старик, главный бог хиитола, смотрит горящими очами. Да и кто знал, может, и вправду сошел на землю могучий бог, вселившись в тело колдуна?

От испуга и неожиданности Хилка выронила бусину, и та покатилась по полу прямиком к ногам так и стоявшего посреди избы Мирко. Хорошо, что пол в избе был сработан на совесть, без единой мелкой щелочки. Мирко не успел подумать ничего, как бусина была у него в руках и руки сами поспешно засунули ее обратно в карман.

Произошло все это во мгновение ока, никто и спохватиться не успел, один кудесник заметил все.

— Вот и суд божий свершился! — Мудр Любавич ударил оземь посохом, и даже колдун не стал ему перечить. — Кому бусиной этой владеть, она сама выбирает. И нечего играться с ней, как детям малым. Еще не доставало, чтобы из-за нее передрались, как псы из-за кости!

— Я и говорю — колдовство черное! — не унималась Неждана, хотя муж держал ее за руку, чтобы с места не сорвалась, скандала не учинила на сходе. — А ты, староста, сему потворствуешь! И вы, кудесники, туда же! Не бывать по-вашему! Один проклятый уже в болоте своем утоп, и вас всех…

— Замолчи! Одного греха нам мало?! — Это Ристо Саволяйнен, лицо коего уже переменило за вечер все оттенки бледности, рванул жену за руку к себе и зажал ей ладонью рот. — Не обессудьте, люди добрые, простите! Не могу я вам ныне всего сказать, — с трудом проговорил он срывающимся голосом: здорового, крепкого мужика будто лихорадка-трясовица одолела — дрожал, как заячий хвост. — Вы сход ведите, все, как есть, узнайте, а я от слов своих отказываюсь! Ничего я не знаю! А что знаю, про то одному Калеви расскажу, и тебе, Кулан! Отпустите меня сейчас, не то Неждана на всю общину худа накличет!

С этими словами он, как сноп, подхватил на руки Неждану, всхлипывавшую судорожно и уже переставшую сопротивляться его хватке, и бросился вон из избы, только дверь хлопнула.

Повисла неловкая, гулкая после крика и обличений тишина. И тут охватившее было всех ослепление отступило. И первой, как ни странно, опомнилась Хилка.

— Дядюшка Кулан! Мудр Любавич! Дедушка Калеви, сядьте, сделайте милость. И ты, Мирко Вилкович, тоже сядь! — Старики и Мирко послушались, только Кулан Мабидун, точно бык, упрямо продолжал стоять — обязанность старосты не позволяла ему допустить, чтобы слово на сходе без спросу взяла девушка юных лет.

— Дядюшка Кулан! — снова попросила Хилка. — Ты же сам говорил, что как Мирко речь кончит, меня спрашивать станете. Так дозволь, я сама скажу сначала?

— Говори, Хилка, — разрешил Кулан и лишь после этого уселся на лавку.

— Вот что я сказать хочу. Перво-наперво, это про Антеро: нет, не зарекался он мужем мне быть, и я ему слова своего не давала. Вернуться, меня с собой забрать — это было, а о свадьбе никакого уговора не было, а уж тем паче с родительницей моей или отчимом. Правда это. Второе то, что нет у меня дитя от Антеро. Не тронутая я им осталась, хоть и хотела того. И это правда. Третья правда то, что только вот сейчас живого мне бусина Антеро показала, на холме, сосной поросшем. Не знаю, где такое. Грива высокая, и ветер там сильный гуляет.

— За болотом это, Хилка, — подал голос Мирко. — С северной стороны. Там бы ему сейчас и быть, если бы жив остался. — Мирко, несмотря на бурные перемены на сходе, никак не надеялся на то, что все происшедшее выйдет без последствий и для Антеро, если дознаются, что тот жив-здоров, и для всех остальных, ставших уже близкими ему людей.

— Верю тебе, — наконец Хилка смогла изобразить на лице скорбь. — Только так радостно мне стало, когда в бусине его увидела, что обо всем забыла, и в то поверила, что жив он. Значит, разумею, в Ирий светлый он на дороге. И славно. И еще одна правда есть. Оттого и мать моя зла, и Ристо Саволяйнен, отчим мой, напраслину на Ахти возвести решился. А только правды той сказывать я не буду, пусть сам Ристо, как сейчас обещался, дядюшке Кулану почтенному да дедушке Калеви расскажет, коли сумеет. Мне же ныне от правды той никакого проку нет, промолчу лучше…

— Что скажете, большаки? — обвел избу взглядом Кулан.

Все молчали, соображая, и тут поднялся опять Ярри Сало. В избе совсем стемнело уже, только бледное лицо Хилки, серебряный обруч Мабидуна, сметанная голова Ахти и вот теперь седина Ярри выделялись расплывчатыми пятнами.

— Свечей не зажигайте, — тяжело и размеренно начал он. — Понеже, мнится мне, речь моя последней сегодня будет. А последней потому, что зря мы весь этот сход затеяли. Одно обидно: поздно это уразумели. Да хорошо хоть, что уразумели. Все ж польза, какая-никакая.

— Это отчего же? Растолкуй нам, неразумным, — поинтересовался Матти Виипунен.

— Оттого, Матти, что как бы ни рядиться, а Антеро мы все одно потеряли. Ну, вернули б даже — что далее? Нешто ты бы его по-своему жить заставил?

— Заставили бы, — прогудел Хейки. — Мало ли таких было? И ничего, смирились.

— Правильно, Хейки, — отвечал Ярри. — Да это все опять же раньше было. Нынче таких, как Антеро, больше стало. Да и тебя попробуй против шерсти погладь — что скажешь? А Хилка? Много у тебя над ней власти? Я не про то говорю, что молодь плоха стала — нет, другая. Таких, как Ахти Виипунен, не густо. Что мы сегодня сошлись? Утонул Антеро в топи, нет ли — какое нам до того дело? Ты, Мирко Вилкович, да и ты, Ахти, простите старого Ярри. Я же вижу, да и не один я, — сокрыли вы что-то. А еще вижу, что ничего стыдного в том нет. Да и неважно это, не схода это забота.

— Постой, разбросался то ж, — перебил его Рейо Суолайнен. — Про Антеро — то действительно не схода забота, да и от рода он утек, хоть и не изгой. А то, что у Саволяйненов не все ладно, как казалось, — это иное. Нельзя того допустить, чтобы в общине месть кровная началась. Даже ежели и поводов еще нет — а щепа уж готова, кресало только поднеси. Разобраться надобно, что ж там у них случилось. Не сейчас — вот ты, Кулан, и разузнаешь, коли Ристо сам сказаться решил. Да иди сегодня же, покуда он не передумал. А Мирко Вилковичу спасибо, что подсказал, как с Антеро быть.

— И как же думаешь? — вопросил его Кулан. — Принять сказанное?

— А то? — подтвердил Рейо. — Худого он ничего не сотворил. А то, что Хилке он по сердцу, то никакая власть не отменит. А людей вдогон слать какая надобность? Наоборот, если пошлют кого без нашего ведома, то воротить следует назад, чтобы розни не умножать. Ну а коли вернется Антеро — из мертвых восстанет, — усмехнулся дед, — там наново сход соберем. Решать будем, тот ли Антеро, настоящий, или оборотень-мертвяк. А то тут иным ворожба и в сборной избе мерещится. Как про чудеса-то с бусиной думаете? А, Калеви? Мудр Любавич свое сказал.

— Да нешто я ту бусину раньше не смотрел? Кто ее в Сааримяки не видел? Красива, да. А ни на что, кроме как картины показывать — желаемые, а не те, что въяве, — не годна. Давать ее не всякому можно — с иными худо может стать, как, к примеру, Матти, когда он хотя бы в руках подержит.

— Думаешь? — прищурился Мудр Любавич. — Ладно, поглядим. Бусина та вернется еще.

— То дело не схода уже, а ваше, — вступила Горислава Путятична. — Девушка пусть нынче у меня ночует или к Виипуненам идет. Да и нам расходиться время. Как примем: сгинул Антеро в болоте, или где там, — не суть. Сгинул?

— А, что тут думать. Запутали всех Ристо с Нежданой, баламуты. Принимаю, — Хейки сложил свои руки на коленях.

— Пусть, — махнул рукой Матти.

— Чему быть, того не миновать. Сам так хотел, — согласился Нежатич.

— Так тому и быть, — заключил Кулан. — Расходитесь, почтенные. Да весть скорбную я сейчас и объявлю, покуда народ с площади не ушел.

— Наоборот, собрался, — добавил Рейо. — Ристо с Нежданой, видать, немалый переполох подняли.

Староста вышел на крыльцо, сохраняя осанку и достоинство. Людей перед избой и впрямь было много, несмотря на сошедшую на землю ночную тьму. Иные стояли с зажженными факелами, освещавшими сосредоточенные, напряженные, а где и просто любопытные лица мужчин, женщин, стариков и даже ребятишек.

— Вот что, люди добрые! — возгласил Мабидун. — Все вы тут, кто хотел, давно уж знаете, зачем сход собирали. Для уважения к прежнему порядку опять скажу: подступил Ристо Саволяйнен, сын Унтамо, к сходу, чтобы судить, должен ли чем ему и падщери его, Хилке, Антеро Суолайнен, сын Йормы, и, аще так, то как с ним поступить. А еще в кудесах черных он Антеро уличал. Рядились мы — сами знаете сколько. Всех, кто должен, да и всех, кто хотел что сказать, выслушали. Кончилось же вот чем: Ристо от своих поклепов отказался. Антеро не повинен ни в чем. А по свидетельствам гостя проезжего, Мирко, сына Вилко из Мякищей, и Ахти Виипунена, сына Юкки, коим сход доверие выказал, нет больше Антеро на белом свете. Утонул в болоте по случайности, не далее как вчера в полдень. Сход на вспомоществование Йорме да Кюлликки собрал. Кто добавить пожелает, завтра приходите. А сегодня более ничего не скажу.

Закончив речь, Кулан, не слушая никого и не откликаясь на призывы, быстро сошел с крыльца и зашагал вверх по улице, сопровождаемый домочадцами, которые позаботились о том, чтобы никто к старосте более не подступил. Медленно, словно в небесах парили, а не по земле грешной шли, прошествовали, не проронив ни слова, колдун и кудесник. Воспользовавшись суетой вокруг старшин и большаков, Мирко и Ахти бесшумными тенями миновали площадь и заспешили к дому. Только сейчас мякша осознал, что смертельно хочет спать.

Мягкая постель, только жестко в ней спать.

Новый кафтан, только старые прорехи.

Есть за душой, а не взять и не дать.

Не слепой, а впотьмах — поднимите мне веки.

Не жалей, не ревнуй — я же твой, я же здесь.

Чем богат — то твое, что свое — не откаять.

Отжени всяку блажь, эту смурь занавесь,

Не дари ничего, а не дай мне лукавить.

Ничего не дари — с меня станет смотреть

На чудные дела звездопадного лета.

Ничего не меняй, то что здесь, так и есть —

Здесь упала звезда, а я верю в приметы.

Не давай мне ее — я и сам не возьму.

Я не свой сам себе, ближе тем, кто далече.

Не сули за нее ни тюрьму, ни суму —

Дай их мне — я смогу: ты ж сам делал мне плечи.

Не стесняйся — я свой, я роднее, чем брат.

Ты же знаешь — ходи босиком, как по раю.

Всё к лицу, только твой самый красный наряд

Ближе к сердцу — ты знаешь, что я это знаю.