Эрих Раквитц ЧУЖЕЗЕМНЫЕ ТРОПЫ, НЕЗНАКОМЫЕ МОРЯ

Ранние путешествия

Трагедия каменного века. Торговцы — пионеры географии. Меняем раковины на янтарь. Молчаливые финикийцы. Золотая тайна дочери фараона. Суэцкий канал 3200 лет назад. Оракул Нехо и путешествие вокруг Африки. Гибралтар и карфагенская стратегия. Адмирал Гимилькон рассказывает небылицы. Ганнон видит Колесницу богов. Геродот, автор первого «бедекера». Пифей открывает «немцев». Ошибки и открытия Александра. Птолемей, первый кабинетный ученый. Центурион ищет истоки Нила.

Словно пытаясь догнать багровое солнце, скрывшееся за чащобой леса, река круто свернула на запад. Одетый в шкуры бородатый человек долгим взглядом проводил заходящее светило и повернул лодку к берегу.

Затекшие за день ноги плохо слушались — человек с восхода солнца плыл в узкой долбленой посудине. Свистнув похожему на волка здоровенному псу, бородач с кряхтением выволок на берег лодку, вынес завернутый в шкуры груз, огляделся. Выбрав место посуше, человек взялся сооружать шатер. Одна из шкур пошла на крышу и стены, другая ковром легла на мшистую землю. Через минуту в небо взвились языки жаркого пламени. Это был настоящий костер — он согревал тело, жарил мясо, подвешенное на суковатой палке, с треском пожирал сучья, отпугивал ночных зверей.

Днем человек ничего не боялся, он не боялся даже мощных исполинов с коричневой шерстью, потому что быстро бегал и хорошо владел оружием. Теперь пришла чужая, враждебная ночь. Человек потрогал топор, лежащий рядом, словно хотел набраться от него мужества, — пальцы скользнули по гладкой рукояти и холодному каменному лезвию. Рядом была собака — чуткий, умный зверь. Чувство страха ушло: кого опасаться? Людей он не боялся, к тому же еще ни 'разу, разбивая стоянку, он не встречался с ними. Много зим назад человек ездил с одним стариком. Тот умер, и теперь бородач в одиночку совершает свои опасные путешествия через бушующие потоки, темные, неприветливые леса — в дождь, в бурю, под палящими лучами солнца. И все же ему нравилась такая жизнь.

Он не завидовал людям своего племени. Тем, кто в поте лица трудился в узких темных штольнях, добывая камень. И тем, кто из этих камней делал ножи, топоры, наконечники копий. Конечно, это тоже нужная и необходимая работа, потому что каменным оружием намного легче убить медведя или, например, сразить бегущего оленя. На зиму будет мясо, много мяса, а вместе с ним исчезнет призрак голодной смерти, страшной голодной смерти, о которой рассказывали старики.

На рассвете следующего дня человек выволок челн на покрытую хвоей тропу. Долбленка была тяжела, но не оставлять же ее в воде. И вот лодка уютно примостилась в маленькой лощинке, сплошь поросшей по сторонам. Он прикрыл узкое суденышко ветками и травой, тщательно уничтожил следы, оставленные днищем лодки. После этого человек вернулся к стоянке. Одну часть груза он уложил в запасной мешок, завязал его прочными сыромятными ремнями из оленьей кожи и спрятал в яме у подошвы желтого глинистого обрыва. Остальное сложил в мешок, забросил его за спину и широким размеренным шагом двинулся вверх по тропе.

Долгий путь лежал перед ним. Трижды поднимется солнце над лесом, прежде чем он достигнет селения. Он будет обменивать соль — ее здесь давно не видели — на зерна, из которых готовят вкусные лепешки. У женщин свои просьбы, и он не забыл о них. Женщины просили принести прозрачные, цвета меда, желтые камни, за которые придется отдать топор и несколько ножей. Пустые головы, им бы только прихорашиваться! Правда, говорят, что эти камни охраняют от дурного глаза. И к тому же рассказывают, что желтые камни — свернувшиеся лучи солнца, но он этому не верит, хотя все может быть. В тех краях, откуда происходят эти камни, дневное светило всегда закрыто тучами, и его лучи, наверное, свернувшись, падают на землю густым каменным дождем.

Размышляя обо всем этом, человек прошел немалую часть пути. Солнце поднялось высоко, и тень стала короткой, не длиннее оленьего рога — значит, скоро привал.

Собака намного опередила своего хозяина. Впереди раздалось ее тревожное урчание, затем приглушенный, предостерегающий рык. Человек хорошо знал своего спутника — впереди опасность! Не успел он отозвать собаку, как она с громким лаем устремилась в чащу. Путник сбросил с плеч ношу и приготовил оружие. А в кустарнике уже разгорелась жаркая схватка. Пес вылетел навстречу хозяину, прихрамывая и поджимая хвост. На другой стороне поляны во весь рост поднялся противник — могучий лесной медведь. Зверь, видимо, был разъярен и кинулся и атаку первым. Человеку не оставалось ничего иного, как принять бой…

* * *

…Но теперь осттшм следы человека каменного иски, которые мы более или менее удачно пытались рлгшифровать, и обратимся к событиям позднего иремени.

В начале нашего века горняки, работавшие в Гшптпне среднего течения реки Заале[1], сделали интересное открытие. В шахте, недалеко от поверхности земли, они обнаружили несколько каменных топоров, наконечники копий и другие искусно изготовленные из камня предметы. Ученые определили время их изготовления: неолит! Материал и характер обработки найденного оружия и предметов обихода говорили о том, что их сделали в Тюрингии. Прошли тысячи лет, но все еще можно было узнать остатки кожаного мешка, в который человек каменного века завернул свои товары, чтобы по возвращении найти их в целости и сохранности. Но человек не вернулся из путешествия, об этом свидетельствовала находка на Заале. Трудно предположить, чтобы на него напали люди: многочисленные данные говорят о том, что на торговых путях, пересекавших в доисторическую эпоху Европу и Азию, царил всеобщий мир. Люди, проложившие эти пути, были очень заинтересованы в мире, и не потому, что слишком уж ценили человеческую жизнь, — потому, что злоумышленники могли прервать жизненно необходимые поставки товаров.

Четыре тысячи лет — долгий срок. Кроме изображений животных на стенах пещер, где жили наши предки, да археологических находок, нет никаких других свидетельств той далекой эпохи. Почему же мы беремся утверждать, что уже тогда существовал обмен товарами между племенами?

Находка близ Заале далеко не единственная. Удивительно, что огромное количество находок в различных областях Европы обнаруживает общие признаки: они были найдены вдали от человеческих поселений, но вблизи древних торговых путей, нередко следовавших по рекам. И, как правило, в одном и том же месте находили много однозначных предметов. Отсюда археологи сделали вывод: это примитивные склады путешествующих торговцев-менял, которые делили свой груз на части, а возвратившись на старое место, забирали его, чтобы отправиться уже в другом направлении. Мы можем проследить эту манеру странствующих коробейников вплоть до палеолита[2], то есть за 12 000 лет до нашей эры. В палеолите прямой товарообмен, несмотря на крайне скудную «географическую информацию» того времени, осуществлялся лишь на небольшие расстояния, и тем не менее товары достигали самых отдаленных стран.

В Офнетских пещерах близ города Нердлингена[3] в узком культурном слое раннего неолита археологи обнаружили тридцать три черепа мужчин, женщин, детей. На черепах погребенных женщин — остатки головных уборов, богато украшенных оленьими зубами и раковинами улиток. Раковин около четырех тысяч (и в большинстве своем одного вида — Columbella rustica, встречающегося только в Средиземном море). В могилах среднекаменного века[4] и вплоть до X века до н. э. в Северной Германии, Швеции и Англии рядом с костяками находят раковины каури[5]; их родина Индийский океан и Красное море. Вряд ли эти раковины нашли путь на север в дорожном багаже индийского или арабского торговца, скорее всего они постепенно, год за годом, переходили от племени к племени, от народа к народу, достигая берегов Балтийского и Северного морей и даже пересекая их. Таким же путем драгоценное «северное золото» — янтарь (его всегда добывали па побережье Балтийского моря) — попадало на Крит, в Египет, Среди погребальных украшений, найденных в гробницах фараонов, в больших количествах представлен янтарь — он должен был возвеличивать красоту египетских цариц в потустороннем мире.

Все эти факты красноречиво свидетельствуют о том, что и в глубокой древности между удаленными друг от друга областями существовали связи, поначалу, правда, только косвенные.

В позднем неолите и в следующем за ним бронзовом веке торговцы продолжают проникать в неизведанные области. Ведь обмен товарами в землях, где они были жизненно необходимы, обещал удачные сделки и оправдывал продолжительные и трудные поездки. Так из отдельных караванных троп постепенно складывается широкая сеть торговых дорог, охватывающая большие по тем временам пространства и еще задолго до начала письменной истории человечества покрывающая всю Европу, Азию и Африку. Как свидетельствуют раскопки, одна из наиболее известных в доисторическое время торговых трасс проходила с юга на север через Италию, альпийский перевал Сен-Готард, по Рейну до Голландии; другая — от Аквилеи[6] на Адриатическом море через перевал Земмеринг в Австрийских Альпах и Моравские Ворота до Вейхселя, откуда уже легче было добраться до Трусо[7], основного пункта по торговле янтарем на балтийском побережье.

И египетские купцы со своими стеклянными бусами и этруски Верхней Италии с изделиями из бронзы, конечно, не вступали в прямые сделки с балтийскими хозяевами янтаря. Изнеженные мягким солнцем, сыны далекого юга вряд ли могли бы вынести суровые условия севера. Скорее всего товары переходили из рук в руки в определенных местах на протяжении всего двухтысячекилометрового пути. Подобные караван-сараи были не только местом обмена товаров, здесь «е только договаривались о возможностях обмена, но и получали информацию о нравах и обычаях жителей самых отдаленных областей, здесь слушали удивительные рассказы о странах, лежащих за пределами знакомых границ, в невероятной и загадочной дали. Фантазия и реальность переплетались в этих новых расплывчатых сведениях о далеких странах.

Так из предчувствия вырастала уверенность, из уверенности — знание, что за «горами» лежит земля, за ней еще одна земля, населенная людьми, и так до края суши, где земной диск омывается безбрежным и бесконечным Океаном.

* * *

Наряду с кремнем и янтарем в доисторическое время особенно редким и желанным товаром была соль. Поэтому в местах соляных месторождений возникали обменные центры, значение которых зависело от того, насколько удобно они были расположены.

Без сомнения, уже первые обитатели Траунштейна[8] подсыпали с медвежье жаркое белый камень, которым их в изобилии снабжала природа. Однако лишь от 1500 до 1300 года до н. э. здесь, в окрестностях Галльштата и Зальцбурга[9], возникают первые настоящие соляные разработки.

Маленькое, незначительное поселение на краю земли вскоре приобретает международное значение. Загорелые этрусские купцы встречаются здесь с белокурыми ютландцами, осмотрительный балтиец торгуется с юрким критянином, а местные жители получают за свою соль все, что им угодно. Ведь уезжавшие отсюда купцы наполняли свои мешки в полной уверенности, что по ту сторону Альп или Дуная соль будет цениться на вес золота. И не успели жители Галльштата опомниться, как соль уже приобрела значение валюты. В расцвете торговли солью галльштатцы жили в такой роскоши, что им мог бы позавидовать их легендарный современник Крез — царь далекой Лидии[10]. Они пили знаменитое кипрское вино из золотых чаш, а их женщины хвастались друг перед другом золотыми браслетами и ожерельями, блестящими пряжками и поясами, искусными янтарными украшениями и красивыми раковинами далеких южных морей.

Переход от добычи соли для собственных нужд к разработкам ее месторождений для «большого рынка» протекал в условиях ожесточенной социальной борьбы. В Галльштате был нанесен последний удар первобытному обществу, которое сохранялось в Европе дольше, чем на Востоке[11]. Уже в это время под давлением растущей власти «соляных магнатов» свободные общинники, ранее занимавшиеся обработкой земли, превращаются в рабов, добывая соль в узких темных штольнях. Впервые в североевропейской истории общество оказывается разделенным классовой стеной, по одну сторону которой сконцентрировалось заносчивое богатство, по другую — нищенская бедность.

Нет ни мифов, ни легенд, которые поведали бы нам о высокой культуре Галльштата. Историю и судьбу этой равней и своеобразной культуры удалось частично разгадать лишь в наше время, при раскопках могил. В погребениях рабо- и солевладельцев найдено много данных предметов, собранных здесь буквально со всего света: испанская бронза, египетские стеклянные бусы, изящная африканская резьба по слоновой кости, балтийский янтарь, этрусские золотые украшения, средиземноморские и индийские раковины, аравийские кованые и закладные изделия из серебра — л общем все то, что производилось ценного и любопытного тогдашним цивилизованным миром. Но… почти никаких интересных высокохудожественных изделий местного производства[12].

Все это убедительно доказывает, что путешествующие торговцы уже в доисторическую эпоху явились посредниками культурного обмена — нового технического и научного опыта — между удаленными друг от друга племенами. Вовсе не будучи исследователями, стараясь лишь получше вести собственные дела, они стали землепроходцами, обладателями первых скромных знаний о распределении воды и суши задолго до того, как первый человек суммировал и упорядочил географические знания в понятии Ойкумены[13].

Несмотря на торговые контакты, племенные группы вели довольно замкнутый образ жизни. Сведения о чужих странах долгое время оставались привилегией узкого круга лиц, которые из политических и экономических соображений хранили их в строжайшей тайне, опасаясь предприимчивых конкурентов[14].

Правда, ассирийцы и вавилоняне с большим рвением изучали и землю и небо. Клинописные таблички рассказывают нам, что они были знакомы с бассейнами Тигра и Евфрата настолько, что уже умели делать их географические зарисовки[15].

Задолго до европейцев китайцы исследовали большие области Азии. С трудолюбием пчел китайские ученые собрали и суммировали свои географические познания более чем в 500 книгах, содержавших описания многих местностей и районов. Когда к власти приходила очередная династия, географические сведения подвергались критической проверке, а для того чтобы облегчить управление огромными территориями, производилось новое деление страны. Этот обычай сохранялся вплоть до 1368 года до н. э. (династия Шан[16]). Благодаря кропотливой работе многих поколений ученых библиотека по географии империи разрослась до 360 томов — свидетельство солидных географических познаний[17].

По необозримым бездорожьям азиатских пустынь невозможно было путешествовать без надежных средств ориентации. Придумав компас — «указатель юга», китайцы сделали одно из самых гениальных изобретений своего времени.

Египтяне, населявшие тесную долину животворного Нила, уже в древности научились использовать любые контакты с соседями для расширения своих географических познаний. Горизонт их сведений простирался на запад до Алжира и далеко вглубь, на юг загадочного Черного континента, вплоть до слияния Белого Нила с Голубым. По сей день остатки величественных построек в Ливийской пустыне свидетельствуют о высокой культуре египтян. Надписи и изображения на стенах древнеегипетских храмов и гробниц подобны раскрытым учебникам. Они повествуют о тяжелом и упорном труде на узкой полоске плодородной земли, оставленной природой в безводной пустыне; о смелых путешествиях по морям, которые прежде не бороздил ни один корабельный киль[18]; о походах в далекие страны, по землям которых еще не ступала нога египтянина.

И все же в ранней истории человечества контакты между отдельными народами были слишком незначительны, чтобы на основе обмена информацией составить себе цельную картину мира, хотя бы приблизительно соответствующую действительности.

Больше повезло финикийцам. Во втором тысячелетии до н. э. теснимые другими народами финикийцы осели на узком отрезке побережья Ливана. Здесь не было равнин, на которых можно было бы сеять зерно или пасти окот, и море стало для пришельцев второй стихией. Ранние морские плавания открыли для финикийцев дорогу к неведомым доселе берегам. Рыбаки и мореплаватели, финикийцы веками улучшали технику судостроения -и мореходства, и вскоре весь бассейн Средиземного моря оказался под их влиянием. Ранние изображения финикийских судов на стенах египетских храмов явно напоминают нам привычные конструкции, характерные для судов, плавающих по Нилу. Но в отличие от египтян финикийцы должны были покорить море. Так создается новый тип судна с широким корпусом и высоким фальшбортом, который надежно защищает команду от грозной морокой волны. Прежде всего это были парусные суда. Они строились из превосходного ливанского кедра, который добывался в горных лесах Ливана и который одновременно служил и одним из основных товаров финикийского экспорта. Суда были длиной от 30 до 40 метров, площадь парусов составляла около 300 квадратных метров. При ширине восемь-десять метров водоизмещение финикийских кораблей доходило до 400 тонн. Команда состояла из 30 мужественных и смелых людей, готовых отправиться на край света и заглянуть хоть черту в зубы. Тем более что их не смущали античные представления о строении мира, согласно которым Океан, окружавший земной диск, внезапно превращается в ничто. А ведь еще во времена Колумба такое представление о мире в значительной степени сдерживало тягу мореплавателей к открытию новых земель. Для финикийцев мир давно уже не кончался за Гибралтарским проливом и Геркулесовыми столбами[19]. Изучив средиземноморское побережье, как собственный дом, рыская во всех направлениях между берегами Испании и Египта, при случае занимаясь и морским грабежом, финикийцы, наконец, устремились к более отдаленным берегам. Без сомнения, некоторые из «их уже к 1200 году до н. э. миновали Гибралтарский пролив, вышли в Атлантику и добрались на севере чуть ли не до Оловянных островов[20]. В плаваниях на юг опытные мореплаватели открыли Мадейру и Канарские острова. Опыт морских экспедиций, смелость и безудержная страсть к наживе обеспечили финикийцам полный контроль над всей морской торговлей. Практически финикийцы были связаны со всеми частями света, знакомыми древнему миру. Уже в древности они руководствовались теми сведениями о земле, которые стали достоянием человечества лишь через 2500 лет, ко времени Великих географических открытий[21]. Сообщения финикийских капитанов о вновь открытых землях, об их жителях, о перспективах торговли с ними, к несчастью для потомков, были погребены в тайных архивах Сидона и Тира[22], чтобы никогда больше не появиться на свет. Финикийцы считали морскую торговлю своей монополией и хранили тайны, как слитки чистого золота.

Стоит задуматься, как выглядела бы история географических открытий и вообще история, если бы великие мыслители древности от Гомера[23] до Птолемея[24] располагали многочисленными фактами, известными этому древнему народу мореплавателей. Сколь многих ошибок удалось бы избежать, если бы финикийцы не рассматривали их исключительно с колокольни своих торговых интересов. Правда, иногда эти опытные мореплаватели 'находили нужным вступать в контакты с другими народами — с учетом строжайших предписаний о сохранении тайны, — вот тогда и появляются немногочисленные прорехи, позволяющие заглянуть за кулисы хитрой финикийской политики.

Конечно, финикийский царь Тира Хирам I[25] не думал, что его соглашение с царем Иудеи станет известно потомкам; в библии же об этом сказано:

«Царь Соломон[26] также сделал корабль в Эцион-Гебере, что при Элафе, на береге Чермнаго моря[27], в земле Идумейской. И послал Хирам на корабле своих подданных корабельщиков, знающих море, с подданными Соломоновыми; и отправились они и Офир, и взяли оттуда золота четыреста двадцать талантов, и привезли также много эбенового дерева и драгоценных камней… Ибо у царя был на море фарсисский корабль, привозивший золото, и серебро, и слоновую кость, и обезьян, и павлинов» («Третья книга царств», гл. 9, стихи 26–28; гл. 10, стихи 11, 22).

420 центнеров золота![28] Разумеется, и сами финикийцы получили от этого немалый куш, если, иудейских царей Давида и Соломона. При нем город Тир достиг своего расцвета, став самым могущественным городом Финикии и крупным торговым центром Средиземноморья. конечно, наши сведения достоверны. Царь Хирам, видимо, был неглупым правителем и понял, что предложение царя Соломона окажется очень выгодным делом. Поэтому он пренебрег священными обычаями предков и прислал неопытному в морском деле Соломону своих моряков, прошедших огонь и воду. Однако откуда сухопутная крыса царь Соломон имеет столь точные сведения о стране золота, куда можно попасть только морем? Это тоже объясняется довольно просто.

Как рассказывают библейские предания, царь иудеев, которому в 972 году до н. э. достался скипетр умершего отца — царя Давида[29], женился на дочери египетского фараона Псуссенеса II[30]. Согласно легенде Соломон построил своей красавице такой прекрасный дворец из ценных камней и кедра, доставленного ему союзником — царем Хирамом, что он пришелся по вкусу изнеженной дочери фараона. Может быть, из благодарности она в минуту нежности и выдала ему тот источник, из которого фараоны в течение тысячелетий черпали золото. Нам этого не узнать никогда. Впрочем, автор того места в библии, где описывается плавание в Офир, тоже вряд ли присутствовал при нежном тет-а-тет между царем и его женой, когда она так легкомысленно выдала древнюю тайну, иначе он рассказал бы нам, как искать загадочную «страну золота» — Офир.

Так проблема Офира стала предметом дискуссии всего ученого мира, и десятки глубоких исследований о загадочной «стране золота» дали такое же количество не менее глубоких, но — увы! — непохожих ответов. Офир расположен в Индии, говорили одни; нет, в южных морях, возражали другие; в Перу, в Сан-Доминго и т. д. Одно предположение фантастичнее другого. И все эти теории переоценивают географический кругозор людей, живших за тысячу лет до нашей эры. Переоценивают, как бы ни были велики их познания для своего времени.,.

Гораздо более вероятным является указание на то, что «золотую страну» Соломона следует искать на юге Восточной Африки. Согласно этим сведениям финикийские суда пересекли экватор и бросили якоря приблизительно на 20° южной широты, вблизи нынешней Софалы[31]. Эти сведения подтверждаются находкой немецкого исследователя и путешественника Карла Мауха[32], который, двигаясь в 1871 году в глубь континента от Софалы, обнаружил загадочные руины Зимбабве[33] — как раз невдалеке от того золотоносного района, где должны были бы добывать золото люди Хирама и Соломона.

К сожалению, сами руины никаких подтверждений на этот счет не дают, а их тайна до сих пор не раскрыта.

Где же все-таки лежит таинственная страна Офир? Новейшие исследования позволяют предполагать, что район Зимбабве действительно следует считать воспетым древними Офиром. Тогда становится понятным библейское замечание, почему плавание туда длилось три года.

Государство фараонов к моменту описанной в библии поездки в Офир переживало как раз состояние упадка, поэтому оно не могло быть достойным партнером для восточноафриканских производителей золота. И те, в свою очередь, рады были обрести новых покупателей для своего золота, чтобы в обмен на него получить древесину кедра, душистое масло и другие предметы финикийского экспорта.

С золотом, серебром и слоновой костью, с обезьянами, павлинами и другими экзотическими животными, населявшими тропическую Африку, тяжело груженные корабли, преодолев несколько тысяч километров, возвращались в гавань Эцион-Гебер — современную Акабу на северо-восточной оконечности Красного моря.

Мы не знаем, как царь Хирам распорядился пролившимся на него золотым дождем. Напротив, верные слуги своего господина, историки Соломона оказались намного разговорчивее. Они сообщают нам, что в год возвращения судов из Офира царица Савская нанесла Соломону государственный визиг. В дар царю она принесла не только свою знаменитую красоту, но и, если верить свидетельству историков, 120 центнеров чистого золота. Соломон распорядился этим богатством со свойственной ему расточительностью. Он велел сделать 200 щитов, каждый из 600 золотых слитков, и трон из слоновой кости, к которому вели шесть ступеней, покрытых чистым золотом. Дочь фараона вскоре надоела ему, и тогда он велел устроить гарем — совсем маленький городок, где было собрано 700 красавиц из всех уголков земли. Соломон умер во вражде со своим народом, полностью отдавая себе отчет в том, что его государство, как и его богатство, ненадолго переживут владыку.

Через 100 лет, когда золотой поток давно уже истощился, израильтяне вновь попытались пополнить государственную казну поездкой в сказочную страну Офир.

«(Царь) Иосафат[34] сделал корабли на море, чтобы ходить из Офир за золотом; но они не дошли, ибо разбились в Эцион-Гебере» («Третья книга царств», гл. 22, стихи 48, 49).

Таким образом, эта попытка израильтян на собственный страх и риск и без помощи финикийцев достичь призрачного Офира окончилась катастрофой, едва только корабли покинули гавань. Финикийцы же наверняка не одно столетие продолжали столь успешно начатую торговлю с Восточной Африкой.

Создается впечатление, что древние, особенно финикийцы, гораздо смелее пускались в дальние плавания, чем, например, мореходы во времена классической античности. Ведь начало путешествия в Офир приходится на 945 год до н. з., и это было плавание в районы, которые для финикийцев и тем более для израильтян были совершенно неизведанными землями. Видимо, люди тогда еще не знали страха перед концом земли и смело пускались в путь, не боясь иных врагов, кроме шторма и стихий, подчас внезапно обрывавших жизнь отважных мореплавателей.

* * *

В древней истории не раз встречаются указания на то, что суда, плывущие вверх по Нилу, водным путем достигали Красного моря. Так как в этих районах нет ни одной реки, которая вела бы к морю, эти сообщения долгое время считали выдумкой древних. Теперь, когда земля государства фараонов просеяна по крупинке всюду, где можно найти что-либо интересное, когда раскрыты тайны тысяч гробниц, когда разгаданы надписи на стенах храмов, на глиняных черепках и папирусах, мы знаем, что древние источники не лгали. Современный Суэцкий канал в прошлом имел предшественников!

Во время своего правления фараон Рамсес II Великий (1317–1251 гг. до н. э.)[35] потратил на строительство канала от восточного, главного рукава Нила до Красного моря средства, которых хватило бы ему на строительство нескольких пирамид. Канал начинался от Бубастиса, ныне Заказика, в дельте Верхнего Нила и продолжался 70 километров до озера Тимсах. Теперь уже нетрудно было преодолеть перешеек в несколько километров между озерами Тимсах и Горьким и дойти до Суэцкого залива.

Легко представить себе, насколько возросла власть фараона благодаря тому, что в его руках оказалась эта важнейшая транспортная артерия. Средиземноморские судовладельцы тоже охотно внесли свою лепту в строительство, обещавшее им большие выгоды от торговли с государствами восточноафриканского и арабского побережий.

После Рамсеса II власть фараонов пришла в упадок. Чужеземцы с огнем и мечом прошли через страны Нила. Песчаные бури начали засыпать беспризорный канал, и он во многих местах стал непроходим для судов.

В середине VII века до н. э. египтянам — ими правил тогда Псамметих II[36] — удалось сбросить ассирийское иго и освободить страну. В 609 году до н. э. к власти пришел сын Псамметиха II фараон Нехо, очень энергичный и целеустремленный человек. Он поставил перед собой цель вернуть стране ее былое могущество и подновить потрескавшуюся позолоту фараоновой власти. Можно ли было придумать более великое деяние, чтобы заслужить почет, класть и богатство, чем восстановить старый канал Рамсеса Великого! И, не страшась неудач, он принялся за дело. В битве с пустыней и палящим солнцем погибли 120 тысяч египетских крестьян и захваченных во время войн рабов. Но разве это могло остановить фараона, великие предки которого строили гороподобные пирамиды!

Работы продолжались долго. Берега канала укреплялись тесаным камнем. Спустя 150 лет Геродот с восхищением писал об этом сооружении:

«Канал так длинен, что поездка по нему занимает четыре дня, и так широк, что по нему рядом могут плыть две триремы[37]. Вода отводилась от Нила».

Однако, к большому огорчению Нехо, канал так и не был закончен. Жрецы фараона не переставали твердить ему: «Оставь эти замыслы, о повелитель! Если ты доведешь канал до конца, ты окажешь услугу не Египту, а жадным варварам». Без сомнения, они думали при этом о финикийцах, влияние которых было велико уже во времена Нехо и для которых строительство канала было выгодно более всех. Зато им ни разу не приходила в голову нелепая мысль, что прорытие канала до Красного моря вызовет наводнение во всей долине Нила, — соображение, которое почти через две с половиной тысячи лет помешало Наполеону начать строительство Суэцкого канала, когда во время Египетского похода 1798 года он натолкнулся на остатки канала Рамсеса Великого, — то есть за 60 лет до Лессепса, построившего этот канал[38]. Во всяком случае, Нехо подчинился требованию жрецов, однако сразу же задумал новое грандиознейшее предприятие, которое по смелости и оригинальности замысла намного превосходило строительство канала.

Нехо и его советники, видимо, хорошо знали географию, во всяком случае, лучше, чем географы поздней античности. Иначе как ему пришла бы в голову мысль совершить плавание вокруг Африканского материка? Правда, чтобы довести подобную экспедицию до конца, нужны были опытные моряки и надежные суда, а в Египте не было ни того, ни другого, «Если и удастся осуществить этот план, который принесет честь и славу, то только с помощью финикийцев, — думал Нехо. — Они не боятся ни моря, ни неизведанных берегов. Их суда выстоят перед сильнейшими штормами. Да, это как раз те люди, которым суждено вписать имя Нехо золотыми буквами в скрижали истории…»

Вновь предоставим слово Геродоту, знаменитому «отцу истории». Он сохранил для потомков Есе то, что только можно было собрать об этом первом плавании вокруг Африки:

«…Ливия[39], оказывается, кругом омываема водой за исключением той части, где ока граничит с Азией; первый доказал это, насколько мы знаем, египетский царь Нехо. Приостановивши прорытие канала из Нила в Аравийский залив, он отправил финикиян на судах в море с приказанием плыть обратно через Геракловы столбы, пока не войдут в северное море (Средиземное море) и не прибудут в Египет. Финикияне отплыли из Эритрейского моря и вошли в южное море. При наступлении осени они приставали к берегу, и, в каком бы месте Ливии ни высаживались, засевали землю, и дожидались жатвы; после уборки хлеба плыли дальше». Исторический экскурс Геродота чрезвычайно важен во многих отношениях. Прежде всего мы видим: Геродот был уверен, что, кроме узкой, граничащей с Азией части, вся остальная Африка омывается Мировым океаном. Кроме того, мы не можем не восхищаться предусмотрительностью, с которой финикийцы готовились к этому походу.

Дадим волю нашей фантазии. Если мы правильно решили загадку Офира, то морские волки из Сидона и Тира знали побережье Восточной Африки по крайней мере до 20° южной широты, а Западной Африки — до Канарских островов. Таким образом, они понимали, что путешествие вокруг Африки продлится не один год. Но в таком случае на борт пришлось бы взять слишком много продовольствия, и вряд ли суда смогли бы вместить его. Оставалось несколько раз пополнять запасы в пути. Как же это сделать, если такой возможности не представится, если встречные берега будут негостеприимны или жители окажут недружелюбный прием? Нельзя же доверить исход экспедиции случайностям. Поэтому, кроме обычного провианта, на борт взяли запасы лучших семян, а так как финикийские мореходы понимали в сельском хозяйстве не больше нынешних моряков, то они захватили с собой и нескольких египетских крестьян, в совершенстве владеющих искусством приготовления хлеба из земли, воды и семян. Оснащенные таким образом суда в 596 году до н. э. вышли из Красного моря в Индийский океан и взяли курс на юг. После того как маленькая флотилия прошла треть пути и достигла примерно широты Мадагаскара, пустые бункера заставили моряков бросить якорь в защищенной бухте. Теперь дело за крестьянами. Пришлось использовать всех свободных людей, чтобы поскорее посеять зерно во влажную от дождей почву. Затем начался ремонт судов… Одним словом, во время вынужденной остановки командам бездельничать не пришлось. В плодородном климате Южной Африки урожай быстро созрел. А теперь снова слово Геродоту:

«Так прошло в плавании два года, и только на третий год они обогнули Геракловы столбы и возвратились в Египет. Рассказывали также, чему я не верю, а другой кто-нибудь, может быть, и поверит, что во время плавания кругом Ливии финикияне видели солнце с правой стороны».

По возвращении, которое произошло, если судить по Геродоту, примерно в 594 году до н. э., моряков чествовали как героев в Мемфисе, столице Египта. Благодаря осмотрительности, смелости и решительности они с успехом завершили, казалось бы, невозможное для своего времени предприятие и привезли новые ценные сведения о нашей планете. Однако фараон, который к тому времени умер, не удостоился заслуженной славы. Первое путешествие вокруг Африки еще в древности чаще ставилось под сомнение, чем принималось на веру. Любопытно, что поводом для этого как раз было то место у Геродота, которое сейчас представляется самым верным доказательством истинности его рассказа, а именно: что морякам, когда они огибали Африку, солнце светило с правой стороны. У самого Геродота, почти современника этого события, проскальзывает явное сомнение — стоит ли записывать столь очевидную чепуху? Будучи добросовестным историком, он попросту не мог обойти вниманием этот странный факт, но как писатель — он писал прежде всего для своих современников — считал необходимым (чтобы не быть осмеянным!) высказать свое отношение к этому факту. Будучи опять же осторожным человеком, он, однако, добавляет: «…я не верю, а другой кто-нибудь, может быть, и поверит». Действительно, кто мог предвидеть, какие еще сюрпризы преподнесет земля человеческому роду?

Нам кажется сейчас вполне естественным то, что древним географам казалось просто непостижимым, тем более что их величайший представитель — Птолемей впал в роковое заблуждение, полагая, будто восточное побережье Африки изгибается на восток таким образом, что Индийский океан является внутренним морем. А мы именно в замечании Геродота усматриваем вернейшее доказательство того, что экспедиция Нехо выполнила свое трудное задание. Идя на юг, она пересекла экватор и должна была дойти по меньшей мере до устья Замбези, чтобы обнаружить, что здесь солнце светит с правой стороны — то есть с севера. А уж если они добрались сюда, обратного пути назад не было. Морякам, не знающим местных условий, не удалось бы преодолеть сильного течения Мозамбикского пролива и повернуть назад.

Однако те возражения, которые приводились еще современниками, не верившими в возможность подобной экспедиции, показывают, что еще не созрели условия, в которых эта экспедиция оказала бы должное влияние на эпоху и повлекла бы за собой дальнейшие путешествия подобного рода. Еще не было экономических предпосылок включать найденные земли в жизненный и культурный круг античного мира. Горизонт научных представлений людей того времени был ограничен. Им трудно было понять и сопоставить факты, противоречившие их научным представлениям. Поэтому новые берега исчезали из поля зрения человечества и открывались вновь лишь спустя две тысячи лет, в туманном рассвете нового времени. Государство финикийцев пришло в упадок, и путешествие вокруг Африки явилось их последним открытием. За восемьдесят лет до этого, после кровавого сражения, пал Сидон — он стал провинцией Ассирии. А через восемь лет после знаменитой экспедиции асоирийцы осадили Тир[40], и, хотя они не смогли покорить эту мощную крепость (им не удалось перерезать ее основной жизненный нерв: сообщение морем), судьба финикийской метрополии была решена. После тринадцатилетней осады город пал.

* * *

Коммерческие традиции финикийцев, стремление завязывать новые торговые отношения, исследовать неизвестные моря продолжили их колонии. Основанный финикийцами в 814 году до н. э. Карфаген[41] занимает место Тира. Правда, теперь уже в западной части Средиземного моря. Не без помощи других финикийских колоний — таких, как Гадес[42] и Малага[43], — около 530 года до н. э. карфагеняне вторгаются в Южную Испанию и блокируют Гибралтарский пролив, в результате чего вплоть до завоевания Южной Испании римлянами в 206 году до н. э. для всех остальных средиземноморских народов доступ в Атлантику оказался закрытым. Этот «ход ладьей» обеспечил карфагенским торговцам монополию на некоторые очень важные по тем временам сырьевые и стратегические материалы.

До этого момента город Тартесс[44], расположенный неподалеку от современного Кадиса, близ Гибралтарского пролива, занимал господствующее положение в торговле оловом, которое добывалось главным образом на полуострове Корнуэлле в Британии. После завоевания города пунийцами[45] (карфагенянами) слава богатого Тартесса пришла к концу. Хотя на этот счет нет никаких исторических свидетельств, можно предположить, что пунийцы уничтожили процветающий конкурировавший с ними торговый город, чтобы полностью взять в свои руки торговлю оловом, столь необходимым для изготовления бронзы.

Дабы вновь завязать разорванные нити торговых связей, карфагеняне после этого бесславного подвига спешно посылают своего адмирала Гимилькона[46] в Британию. Его сообщение, переданное нам жившим 900 годами позже римским географом и поэтом Авие-ном[47], весьма скудно в отношении географических деталей, зато фантазия адмирала разыгрывается вовсю при описании бесчисленных трудностей, с которыми якобы связано было его путешествие ко восточной Атлантике:

«Обычно было для жителей Тартесса вести торговлю в пределах Эстримнид[48]. Но и поселенцы Карфагена и народ, который жил у Геркулесовых столбов, не раз в моря езжали эти. Пуниец Гимилькон, который сообщает, что сам он на себе все это испытал на деле, с трудом доплыв сюда, говорит, что сделать такой путь возможно только в четыре месяца; тут нет течений ветра, чтобы гнать корабль; ленивая поверхность тихих вод лежит недвижно. Надо прибавить вот что еще: среди пучин растет здесь много водорослей, и не раз, как заросли в лесах, движенью кораблей они препятствуют. К тому же, по его словам, и дно морское здесь не очень глубоко и мелкая вода едва лишь землю покрывает. Не раз встречаются здесь и стаи морских зверей, и между кораблей, ползущих очень медленно, с задержками, ныряют чудища морей» (Авиен, Морские берега, стихи 113–129).

Адмирал-коммерсант, без сомнения, сгущает краски, но не из желания приврать, свойственного морским волкам, а следуя древним традициям финикийцев рассказывать истории, от которых у возможных конкурентов, желающих заняться заморской торговлей, волосы встали бы дыбом. И подобными историями пунийцы действительно способствовали созданию распространенной в античном мире гипотезы о вое бесспорно доказанное путешествие в высокие северные широты имело большое значение для расширения географических познаний в древнем мире.

Гимилькон и его спутники, правда, при этом по-прежнему думали лишь о коммерческой стороне дела. Они, видимо, добрались все-таки до Южной Англии и Ирландии. С тамошними владельцами рудников, очевидно, был заключен торговый договор, и еще долгое время карфагенские суда ходили к Оловянным островам, пока в 146 году до н. э. римляне не разрушили Карфаген. Господству пунийцев на море пришел конец.

Кроме олова, была еще одна весьма серьезная причина, заставлявшая пунийцев блокировать Гибралтарский пролив. Они, оказывается, были не только отличными мореходами, но и выдающимися ремесленниками[49]. В Тире изготовляли знаменитую пурпурную краску из мякоти моллюска, который водился только в Средиземном море[50]. Тысячи рабов занимались отловом раковин-пурпурниц.

Способ получения краски, разработанный тирскими химиками, до сих пор вызывает восхищение ученых. Краску получали путем высушивания мяса моллюска. Для получения нужного тона, от нежно-лимонного до темного пурпура, краску на разное время подвергали действию света. Для налаженного производства требовались согни тысяч пурпурниц: ведь из 12 тысяч штук получали только полтора грамма краски.

Тирский пурпур диктовал моду античному миру. Несмотря на то, или, напротив, именно потому, что окрашенные в результате такого трудоемкого процесса ткани стоили столь расточительно дорого, ни одна зажиточная женщина не обходилась без пурпурных материй из Тира. Еще в 300 году н. э. один фунт драгоценной ткани стоил безумные деньги — 1000 марок, и женская любовь к нарядам подорвала финансовое благополучие не одной семьи.

Роль фрака у нынешних дипломатов в те времена заменяла пурпурная мантия. И безусловно, атавизмом, дошедшим из той далекой эпохи, следует считать красные генеральские лампасы, сохранившиеся еще и в наши дни. Не удивительно, что в условиях высокой конъюнктуры финикийцы делали попытки найти новые источники сырья, которые позволили бы к их вящей прибыли делать пурпурную краску более простым способом и в гораздо больших количествах.

Финикийские капитаны получают строжайшее указание привозить домой всевозможные виды чужеземной флоры и фауны. И может быть, эксперты по краскам под насмешки бывалых моряков сами взбирались на борт в надежде найти в путешествии нужный материал.

…Однажды серым ветреным днем где-то в первой половине последнего тысячелетия до нашей эры финикийское судно, плывшее у берегов Западной Африки, подхватил свирепый норд-ост. Несмотря на все усилия, команде так и не удалось удержаться под парусами под защитой берега. И казалось, что морякам грозит безвременная смерть вдали от родины, как вдруг после долгих скитаний по морю на горизонте замаячила полоска суши. Так случайно были открыты Канарские острова[51]. Удача словно хотела вознаградить финикийских моряков за их долгие мучения — на островах был найден цветной лишайник[52], из которого затем получили лакмус. А при более подробном исследовании местной флоры оказалось, что и из красноватой текучей смолы растущего здесь драконова дерева[53] тоже можно получать краску.

В мгновение ока осмеянный вчера чудак с гербарием сегодня становится национальным героем. Его изображения высекаются на стенах храмов, и благодаря новому красителю он становится самым богатым человеком в Тире. Но денежные тузы Финикии неспокойно спят по ночам — им все чудится, что тщательно сохраняемая тайна станет известна и новый источник доходов ускользнет из их рук. От подобных страхов умело избавились только их карфагенские племянники. Став могущественной морской державой, Карфаген раз и навсегда постановил, что Геркулесовы столбы — для всех прочих — являются… концом света. В одном из сочинений, приписываемых Аристотелю, сообщается даже и о таких мерах:

«…когда карфагеняне стали часто посещать его (один из Канарских островов. — Г. Е.) и некоторые из-за плодородия почвы поселились там, то суфеты Карфагена запретили под страхом смерти ездить к этому острову. Они истребили жителей, чтобы весть об острове не распространилась и толпа не могла бы устроить заговор против них самих, захватить остров и лишить карфагенян счастья владеть им».

Чтобы еще более обеспечить и гарантировать привилегии государства, карфагенский суфет Ганнон примерно в то же самое время, что и Гимилькон, организует флотилию из 60 судов по 50 гребцов на каждом. От киля до клотика корабли были забиты людьми, которые надеялись попытать счастья в уже существовавших или во вновь организуемых колониях Карфагена на африканском побережье.

В 525 году до н. э. флотилия пустилась в путь. Дальнейшие события известны нам из лаконичного сообщения Ганнона, которое тайно хранилось в виде надписи в карфагенском храме Кроноса[54] и стало известно лишь после завоевания пунической метрополии римлянами.

Экспедиция основала шесть поселений на западном берегу Африки, самое южное из них был Арамвий на мысе Джуби[55], лежащем как раз напротив Пурпурных (Канарских) островов. Чтобы завязать новые торговые сношения, Ганнон направляется со своей уменьшившейся флотилией в области, которые ранее были не известны никому из средиземноморцев, за исключением разве что участников экспедиции Нехо.

Близ Уэд-Дра[56] они повстречали ликситских кочевников, которые гостеприимно встретили пунийцев. Ганнон взял с собой нескольких ликситов переводчиками. Через несколько дней экспедиция достигла большой реки (Сенегала), воды которой кишели крокодилами и бегемотами. Жители устья Сенегала очень недружелюбно отнеслись к карфагенянам: «лесные люди, одетые в звериные шкуры», забросали их камнями и помешали высадке на берег.

Жители области, которую участники экспедиции видели в последующие двенадцать дней — Ганнон называет ее Эфиопией[57], — тоже, видимо, поняли, какая судьба уготована им, если их обнаружат колонизаторы. Во всяком случае, до прямого контакта дело не дошло, они удирали от пришельцев со всех ног. Это побудило Ганнона высказать предположение, что эти люди могут в беге соревноваться с лошадьми.

На двенадцатый день путешественники увидели высокие, покрытые лесом горы. Они вышли на берег и взяли образцы древесины, которая очень приятно пахла. Без сомнения, это были горы Сьерра-Леоне.

Лишь несколько градусов отделяло экспедицию Ганнона от экватора. Проплывавшие мимо берегов суда, видимо, очень беспокоили местных жителей.

Ночью повсюду зажигались сигнальные огни, смысл которых карфагенянам был непонятен.

Еще через два дня горы остались позади, и глазам изумленных пунийцев открылся огромный морской залив. Они, конечно, решили, что достигли южной оконечности материка. Были пополнены запасы свежей воды, чтобы корабли были готовы к дальнейшим приключениям. Суда поплыли на восток, пока не обнаружили большую бухту, которую переводчики-ликситы назвали Западным Рогом.

Утомленный долгим и напряженным плаванием под палящим тропическим солнцем, Ганнон решил дать себе и своим людям отдых, тем более что берег все дальше и дальше уходил на восток, а не на север, как этого ожидали путешественники. Адмиралу показался удобным покрытый густыми лесами остров, на первый взгляд никем не заселенный. Но ночью лес ожил и обнаружил признаки таинственной жизни. Тьму прорезали крики, вспыхивали огни, глухие удары барабанов таили угрозу, и отважным карфагенянам стало не по себе. В ту минуту не один из них проклял день, когда пустился в это рискованное путешествие. Охваченные ужасом, матросы бросились на суда, но Ганнон был тверд. Он хотел вернуться в Карфаген, имея ясное представление об Африке, и приказал плыть вперед. О дальнейших неожиданных приключениях расскажет сам карфагенский суфет:

«Поспешно отплыв, мы прошли мимо знойной страны, полной благовоний. Из нее огромные огненные потоки выливались в море. Страна недоступна вследствие жары.

Поспешно мы отплыли оттуда в страхе. Носились мы четыре дня и ночью увидели землю, полную пламени. В середине был весьма высокий огонь, больше, чем другие. Казалось, что он касался звезд. Днем это оказалось величайшей горой, называемой Феон-Охема, Колесница богов.

Через три дня, проплыв пламенные потоки, мы прибыли в залив, называемый Южным Рогом.

В глубине залива был остров, полный диких людей. Более многочисленны были женщины, с телами, покрытыми шерстью. Переводчики назвали их гориллами. Мужчин мы преследовали, но не могли поймать, они все убежали, цепляясь за скалы, защищаясь камнями. Трех женщин мы схватили, но они, кусаясь и царапаясь, не захотели следовать за ведшими их. Убив их, мы сняли с них шкуры и привезли в Карфаген. Дальше мы не плавали. У нас не хватало припасов».

Последняя часть сообщения Ганнона вплоть до XIX века считалась фантастической выдумкой. Только когда в 1847 году в Габоне обнаружили горилл, его рассказ подтвердился и в этом пункте. За самыми крупными человекообразными обезьянами сохранили название «гориллы»[58]. Но тот факт, что пунийцы считали своих противников людьми, показывает, насколько несвоевременны были подобные открытия две с половиной тысячи лет назад. Нельзя считать, что ошибку допустили лишь адмирал, его офицеры и матросы. Ведь животных в препарированном виде выставили на обозрение в самом большом и богатом городе тогдашнего мира, их видели все, в том числе и ученые, и тем не менее никто не усомнился в правоте Ганнона, иначе это место в его рассказе было бы исправлено.

С другой стороны, карфагеняне в результате этой поездки оказали большие услуги географии, хотя у них на уме были только соображения чистой коммерции. Без сомнения, описывая горящую гору, они имели в виду вулкан. На всем западноафриканском побережье имеется только один действующий вулкан — это Камерун, с высотой в четыре тысячи метров, огнедышащая лава которого так напугала пунийцев. После вторичного открытия этих земель португальцами в 1485 году Камерун считался потухшим вулканом, поэтому достоверность сообщения Ганнона была поставлена под сомнение. Только извержения в 1909, 1922 и 1925 годах, из которых извержение 1922 года имело прямо-таки разительное сходство с тем, что наблюдал Ганнон, окончательно подтвердили, что Колесница богов была горой Камеруном и что Ганнон действительно побывал на экваторе. Для достижения той же цели португальцам потребовалось 70 лет, отмеченных многочисленными неудачами, несмотря на усовершенствованную технику судостроения…

* * *

Карфаген находился в зените своего финансового могущества, но и греки в это время делали большие успехи в колонизации новых земель. Они еще в глубокой древности заселили побережья Средиземного и Черного морей, о чем свидетельствуют столь значительные города, как Массилия[59], Кумы[60], Ольвия[61] в устье Бугского лимана и Фасис[62] в местности Колхида на Черном море. Это было не единственное их достижение. Греция становится центром духовной жизни всего античного мира. Особенно большого расцвета она достигла после удачно проведенных войн с персами.

…Шел 445 год до н. э. Афиняне сменили оружие на строительные инструменты, чтобы восстановить город, разрушенный персами. Звонко стучали молоты каменотесов, особенно много их было на Акрополе. Лучшие зодчие и мастера-строители разработали проект храма богини Афины и теперь здесь возводили колонну за колонной, в то время как знаменитый скульптор Фидий ваял статую защитницы города из слоновой кости и чистого золота.

Перикл, первый человек государства, восстановил демократические права всех граждан, исключая, однако, рабов. Он велел расширить театр Диониса, чтобы бедные граждане могли лицезреть представления пьес своих выдающихся современников: Эсхила, Софокла и Еврипида.

Еще юный Сократ собирал вокруг себя остроумнейших людей Греции не только для того, чтобы поделиться научными знаниями, но и для того, чтобы в философских беседах обрести новые истины.

В Афины съезжаются лучшие ученые и художники, писатели и философы Греции. Тогда-то родилась поговорка: «Ты неуч, если не был в Афинах, осел, если, повидав их, не проникся восхищением, и просто верблюд, если покинул город без принуждения».

…Однажды ясным солнечным днем в афинской гавани Пирее с пришедшего с Самоса судна сошел стройный незнакомец. Его багаж говорил о том, что приехал он издалека. Однако от взоров любопытных укрылось самое необычное — этот человек привез с собой целую библиотеку — много-много исписанных свитков. В них он записал свои приключения и массу всякого рода интереснейших сведений, которые ему удалось узнать за долгие годы путешествий. В Афинах незнакомец собирался обратиться с просьбой к городскому управлению дать ему возможность зачитать общественности города на одной из площадей несколько глав своего нового исторического труда.

В этом было что-то необычное, ибо в Древней Греции в общественных местах зачитывались только стихи, написанные мастерским чеканным слогом: афинские граждане, выученные великими мастерами слова, имели хороший вкус и не склонны были расточать внимание первому встречному. А этот незнакомец — грек из колонии, провинциал! — хотел читать прозу.

И все же пришел день, когда имя незнакомца узнали многие из афинян: Геродот[63]. Он предстал перед жителями великого города и начал читать изложенные незатейливой прозой истории, записанные со слов других путешественников или случившиеся с ним самим но время дальних странствий от пирамид Египта к Карфагену, от зеленых холмов Этрурии[64] к руинам Вавилонской башни и черноморским землям.

Основная мысль его историй была проста и необычна. Он преследовал одну цель — сохранить в памяти людей великие деяния, совершенные греками или варварами — другими народами тогдашнего мира. При этом он уделял внимание не только историческим событиям, но также этнографическим и географическим фактам.

Правда, он был далек от мысли давать историческим событиям научную трактовку: колесо истории, как правило, вращали боги. Но и афиняне были детьми своего времени. Захваченные эрудицией этого необычного человека, его умением представлять события в живых красках, они дали Геродоту за его выступления царственный по тому времени гонорар в 60 тысяч драхм — сумму, на которую он мог бы приобрести себе роскошное поместье на берегу моря, если бы… Если бы его не манили новые путешествия.

Какова же была картина мира, развернутая Геродотом перед своими слушателями? В представлениях о природе он ненамного ушел от жившего ранее Гомера. Он также твердо придерживался мнения, что Земля имеет форму диска, который свободно плавает в небесном шаре и имеет толщину, равную примерно трети радиуса этого диска. В общем Геродот разделял учение Анаксимандра[65] о делении Земли на три части: Азию, Африку и Европу, причем последняя была до невозможности гипертрофирована и занимала чуть ли не половину мира.

Но о странах он знал намного больше своих предшественников. Многочисленные путешествия убедили его в том, что «круглая Земля» Гомера[66] не выдерживает критики. Геродот видел землю значительно дальше Геркулесовых столбов. Он знал, как нам уже известно, о путешествиях Нехо, однако о плавании Ганнона, которое произошло всего лишь за поколение до Геродота, сведения к нему не дошли. Поэтому он значительно преуменьшал протяженность Африки на юг.

На востоке его взор проникает вплоть до Каспийского моря и даже до Сибири, он рассказывает (хотя чаще всего это фантастические небылицы) о бойком торговом пути, пролегавшем от Черного моря на север через Дон и Волгу до устья Камы. Здесь, по его сведениям, расположен Селенос — поселение охотников и торговцев мехами. До этого пункта дорога хорошо знакома Геродоту, ведь она была исхожена и ольвийскими греками и скифами[67]. Дальше он проводит ее на восток, до северного Океана, где зима длится восемь месяцев, шесть из которых… люди беспробудно спят. Значит, Геродот слышал о многомесячной полярной зиме. А так как для греков понятия ночи и сна были идентичными, то он и говорит о полугодовом «зимнем сне». Где-то в этих районах Геродот помещает золото, которое охраняют грифы, «причем и звери с удивительной алчностью берегут золото».

Современники Геродота и особенно последующие поколения историков с трудом принимали на веру его рассказы. И только знаменитый Александр фон Гумбольдт[68] подтвердил, что в них скрывалось зерно истины. Так, например, повествование Геродота содержит первое упоминание о золотоносных россыпях в верхнем течении Енисея. А уже в наши дни советские археологи нашли близ Свердловска понтийские серебряные монеты, которые могли попасть в высокие северные широты лишь путем многократного обмена[69]

Конечно, этот великий исследователь не смог отделаться от некоторых ложных представлений своего века, однако, бесспорно, ему принадлежит заслуга создания единой картины мира. До конца своего тысячелетия Геродот оставался непререкаемым авторитетом, да и позднейшие исследования, как правило, подтверждали его сообщения. Поэтому великий репортер-путешественник был и остается «отцом истории».

* * *

В течение трехсот лет пунийцы держали зашнурованным выход из Средиземного моря-мешка и открывали узкий проход между Ливией и Европой лишь для собственных судов. При этом экономика Массилии, как и других нефиникийских городов в западном Средиземноморье, сильно страдала от произвола карфагенян. Массилийские купцы бессильно взирали на то, как обогащаются пунийцы от северной торговли, в то время как сами они в течение нескольких столетий получали олово и янтарь лишь через посредничество кельтов[70]. С этим пора было покончить и самим заняться прибыльным делом если не прямыми, то окольными путями. Да так, чтобы об этом не узнали властвующие над морями всезнающие карфагеняне. На одном из заседаний высокий торговый совет Массилии принял хитроумный план, согласно которому следовало приступить к основательному изучению областей, лежащих к северу от пунийцев. Там вполне могли быть найдены олово, янтарь, золото и другие не менее привлекательные вещи.

Но это было далеко не легким делом. Нельзя было просто послать на поиски морского офицера, как это сделали пунийцы в 525 году. Им должен быть человек науки! И в Массилии как раз отыскался такой ученый, который был хорошо известен своими путешествиями в западный Океан. Он разгадал даже загадку приливов и отливов, объяснив их воздействием Луны. Поверить в это было трудно, но одно не вызывало сомнений—человек этот имеет голову на плечах и ему можно доверить смелое предприятие.

И вот в 330 году до н. э. Пифей[71] — он был греком, как и большинство жителей Массилии, — предстает перед высоким советом и вникает в детали плана. Задание казалось заманчивым. Пифея всегда интересовали неведомые области за Оловянными островами, и теперь он, неимущий, должен был получить все необходимое для поездки в далекий туманный край.

Одно было ясно с самого начала: Гибралтарский пролив блокирован, и нечего было думать об организации путешествия на судах. Но туг-то на выручку и пришли кельты, с которыми издавна торговали массилиоты. Экспедиция избирает древний торговый путь: вверх по Роне до Луары, отсюда — тридцать дней до районов современного Сен-Назера, Корбилона[72], который был еще в полном расцвете и оказался забытым уже ко времени Цезаря. Наняв здесь суда, Пифей пустился в неведомое.

…Только через несколько лет он вернулся в Массилию. Его подробный отчет о путешествии был погребен в тайном архиве города, разумеется, после тщательного изучения. Ученый умер, и мир гак и не узнал о его открытиях…

Прошло 300 лет. Молодая Римская империя после трех кровавых войн вступила во владения карфагенским наследством.

А во II веке до новой эры Массилия тоже попадает в руки римлян. Роясь в запыленных грамотах, римский историк обнаруживает долго хранимый секретный доклад Пифея.

Впервые, насколько можно об этом судить, о работе Пифея упоминает астроном Гиппарх[73], живший в то время в Александрии:

«В небесном полюсе нет звезды, это место пустое, и вблизи него находятся три звезды, с которыми полюс образует почти правильный четырехугольник. Это говорите Пифей из Массилии».

Таким образом, Гиппарх ссылается на астрономические наблюдения Пифея. Заметим, что подобная фиксация небесного полюса по тем временам достойна удивления.

Сообщения Пифея дошли до нас главным образом из сочинений римских историков времен Цезаря. Очень часто римляне были не в состоянии оценить его глубокие познания и поэтому называли автора лгуном и обманщиком. По-видимому, из-за этой оценки труд Пифея «Об океане» не сохранился в оригинале.

Древние источники рассказывают, что Пифей совершил свое путешествие вокруг главного острова Британии за сорок дней и в течение этого времени он постоянно проводил различные исследования. Из Корбилона флот вначале проплыл вдоль западного побережья острова через узкий проход близ Иерны (Ирландии). От самой северной точки Британии он пустился в шестидневное плавание к Туле, загадочной земле, которую древние считали самой северной землей мира.

Пифей сообщает, что летние ночи в Туле длятся только два-три часа. Здесь, вблизи льдов, уже сказывается недостаток в продовольствии, и люди питаются просом, овощами, дикими плодами и кореньями. Зерно мелют не на открытых токах, а в домах, потому что солнце появляется редко и часто идут дожди. Из зерна и меда готовят напиток: медовая брага уже тогда пользовалась спросом.

Ученые долго спорили, к каким областям относится описание Пифея. Только Фритьоф Нансен[74] высказал довольно убедительное предположение, что Пифей дошел до Тронхеймской бухты в Центральной Норвегии. Мы не знаем, сколь долго Пифей пробыл там. Во всяком случае, отсюда он повернул в Британию и поплыл на юг, вдоль ее восточного побережья. Так как в планы Пифея входила задача найти земли, где добывают янтарь, в Ла-Манше флот изменил направление и взял курс на материк. Как сообщает Плиний, вот что Пифей писал об этом:

«…германское племя гуйонов обитает на отмели моря, называемого Метуонис, простирающейся на расстоянии 60 тысяч стадиев. Оттуда якобы один день плавания на парусниках до острова Абалус. На этот остров волны весной выбрасывают янтарь, который является продуктом сгустившегося моря. Жители применяют его в качестве топлива вместо дров и продают соседним им тевтонам».

Согласно этому сообщению Пифей плыл вдоль берега Гельголандской бухты между Эйдером и Эльбой. Он приводит самые первые сведения о германцах, с одним из западных племен которых — тевтонами — он вступил в непосредственный контакт. Остров Абалус не что иное, как Гельголанд[75]. Очевидно, здесь Пифей впервые попытался определить происхождение янтаря. И когда дальше Плиний пишет, что янтарь — это древесный сок особого рода сосны, мы можем догадываться: именно Пифей положил конец древней сказке о «свернувшихся солнечных лучах». Каким путем этот первый полярный исследователь вернулся домой, нам неизвестно. Возможно, он воспользовался северо-восточной торговой дорогой янтаря, которая начиналась где-то у Гамбурга и шла через долину Рейна к Роне.

Сейчас нам ясно, что древние несправедливо упрекали этого многостороннего и талантливого естествоиспытателя. Его путешествие в районы северного полушария, бывшие дотоле легендарными либо вовсе неизвестными, было исследовательским плаванием самого высшего ранга. Одновременно Пифей проводил наблюдение и за небом, целый ряд специальных исследований квалифицирует этого массилиота как самого гениального естествоиспытателя древности…

Если Геродот олицетворял тип землепроходца-писателя, то Пифей был универсально образованным

В 1893–1896 годах Нансен совершил свое знаменитое плавание на «Фраме», прославившее его имя на весь мир. С 1900 по 1914 год Нансен исследует североатлантические морские районы. В 1922 году за работу в Лиге наций Ф. Нансен был удостоен Нобелевской премии. ученым, который опирался на научные достижения своего века. Он значительно расширил географический горизонт античного мира.

* * *

Но вернемся еще раз в Грецию.

…Царь Македонии Филипп[76] благодаря превосходящей военной технике и наступательной тактике своих фаланг[77] подчиняет всю Грецию. В 336 году до н. э. его трон наследует сын Александр, который продолжает начатый отцом поход против персов и становится повелителем Малой Азии и Египта. Молодой царь мечтает о дальнейших завоеваниях. Со своим огромным войском он собирается в поход в овеянную легендами, изобилующую сказочными сокровищами страну иидоев.

Первым эту далекую сказочную страну увидел в 500 году до н. э. Гекатей[78], Будучи ионийским греком из Малой Азии, он не выговаривал «h» и поэтому хиндусов назвал индоями, чем в дальнейшем поверг в заблуждение все европейские языки.

Александр имел туманное представление о том, где искать эту страну, как, впрочем, и все греки его времени; они, в отличие от египтян и финикийцев, крайне слабо ориентировались в областях, лежавших по ту сторону Тигра и Евфрата. Однако его энергия от этого не убывала, и Александр с войском отправляется на восток, не представляя, какие битвы и приключения ожидают его.

Собственно, Александр не был бесшабашным воякой в обычном смысле этого слова. Воспитанный великим Аристотелем, он имел хорошее представление о различных науках. В его генеральном штабе даже было специальное отделение бематистов[79], в которое входили ученые — историки, топографы, картографы, инженеры, землемеры, художники. Они шли вместе с войском и систематически исследовали завоеванные страны. Армия Александра достигла Каспийского моря, дошла до Бухары, а в 330 году до н. э. остановилась перед мощным скалистым барьером Гиндукуша.

В древности бытовало ошибочное представление о том, что Каспий всего-навсего бухта северного Океана, глубоко вдающаяся в сушу. И хотя Аристотель резко возражал против подобной гипотезы, проблема оставалась нерешенной. Александр обнаружил в Каспийском море тюленей, но в то же время и пресноводных рыб, что явно противоречило одно другому. Его ученые пришли к глубокомысленному заключению, что море является замкнутым водоемом, который прежде имел сообщение с северным морем. Кстати, такая гипотеза и по настоящее время еще не опровергнута учеными.

Вскоре после этого Александр допустил одну роковую ошибку. Издревле Дон считался пограничной рекой между Европой и Азией. Когда же Александр дошел до Амударьи и Сырдарьи (Оке и Яксарт, как называли их древние), он решил, что открыл истоки Дона и стоит, таким образом, между Азией и Европой. Из этого он делает совершенно непонятный для нас вывод, что теперь он пересек всю Азию и ему остается только подчинить себе Индию, чтобы считать завоеванным весь континент.

Уверовав в это, Александр по древней караванной дороге в 327 году пересекает Гиндукуш и, следуя своей традиции, основывает здесь города Герат и Кандагар[80], которые существуют и поныне.

В долине Кабула дорогу войску преградила полноводная река. Умелые пловцы, греки с восторгом бросились в волны, радуясь, что лишения и опасности последних месяцев остались позади. В воде на них вдруг напали могучие чудовища, и не всем удалось добраться до берега. Эти прожорливые звери оказались старыми знакомыми — крокодилами, еще в Ниле они делали купание довольно опасным занятием. Любопытно, что ни в одной другой реке греки не видели этих чудовищных ящериц. И снова Александр делает ошибочный вывод: Инд[81] — один из неизвестных истоков Нила, и на этом строит свой новый фантастический план. Когда его отряды вышли из подчинения на Гидаспе, восточном притоке Инда[82], и никакие уговоры уже не могли заставить их продолжать поход к краю земли, Александр приказывает своему флотоводцу Неарху построить суда, чтобы вниз по Гидаспу, через предполагаемый перешеек между Азией и Африкой, проникнуть на Нил в Египте. Ведь в его время считали, что Эритрейское море[83] (Индийский океан) является всего-навсего внутренним морем.

В восторге от своего нового открытия, Александр написал матери письмо, но, к счастью для историков, в его штате нашлись бюрократы, и поэтому с отправкой письма произошла задержка. Между тем от местных жителей греки узнали, что Инд впадает в Большое море, как они называли океан на юге. Александр быстро понял, что его теория об истоках Нила несостоятельна, и письмо было задержано. Но его желание добраться до края Земли — ведь Океан должен омывать этот кран — было велико. И он хотел попасть туда во что бы то ни стало.

В то время как часть его войска, претерпевая ужасные бедствия и лишения, возвращалась на родину, Александр готовился к плаванию.

За короткое время люди Неарха построили на Гидаспе большое количество судов. Здесь были стройные тридцативесельные и полуторапалубные корабли, а кроме того, изрядное количество грузовых судов с емкими трюмами, дабы войско могло захватить весь свой обоз и богатую добычу. Не у одного воина замирало сердце от страха перед новыми опасностями, но что делать! Великий Александр приказал доплыть до края света, и оставалось только покориться судьбе…

Пятьюстами годами позже в Афинах жил отставной генерал римского императора Адриана по имени Арриан[84]. Будучи учеником Эпиктета[85], он проповедовал философию здоровой жизни. Но своим собственным примером он явно противоречил этой философии, потому что на старости лет принялся писать книги о войнах и походах, причем его привлекали главным образом грандиозные военные экспедиции Александра Македонского.

Используя в своих трудах оригинальные источники, Арриан в «Анабасисе[86] Александра» дает подробное описание подвигов и открытий великого македонца. Он и рассказал нам, что пережили греки во время плавания по Инду:

«…Александр двинулся вниз с большей поспешностью, чем раньше… Он решил спуститься до места впадения правого рукава в море… Взял самые быстроходные из своих судов, не только полутораярусные и тридцативесельные, но и несколько открытых грузовых лодок, и поплыл вниз по правому рукаву реки, но, так как все местные индийцы сбежали, проводника найти не удалось, и плавание сопровождалось многими трудностями…

Александр послал также самых быстрых солдат своей легкой пехоты в глубь страны, чтобы захватить несколько индийцев, которые служили бы ему в дальнейшем плавании проводниками. Когда они добрались до того места, где река достигает наибольшей ширины в 200 стадиев[87], со стороны внешнего моря подул ураганный ветер, едва позволявший поднимать весла из воды. Поэтому суда укрылись в одном из боковых протоков, указанном проводниками.

Когда они стояли здесь на якоре, на океане началось обычное явление отлива, и корабли оказались на суше. Этого спутники Александра никогда еще не видели и особенно испугались, когда вода по истечении определенного времени снова поднялась и корабли оказались на плаву.

…Через день… он сам поплыл устьем Инда в открытое море, чтобы посмотреть, не появится ли где-нибудь из-за моря соседняя земля, но главным образом, как я думаю, для того, чтобы потом сказать, что он плавал по Индийскому морю…»

В последнем замечании отставного генерала, пожалуй, сквозит лишь зависть к победоносному завоевателю. Достигнув после стольких тревог и лишений «края земли», Александр решает хоть на этот раз не допустить ошибки. Но, казалось, ошибки быть не могло: несмотря на усердные поиски, даже наблюдения с верхушек самых высоких мачт, горизонт на юге был чист.

В высшей степени довольный этим, Александр приказывает Неарху заняться исследованием морского пути к Персидскому заливу. Правда, существовали неясные слухи, что по этому пути лет двести назад уже проплывал перс Скилак[88], но это могло быть и выдумкой. Без сомнения, народы, жившие на побережье, хорошо знали этот путь, но для греков он был книгой за семью печатями.

Неарх очень точно следует приказу (сам Александр со своими быстрыми отрядами выбрал трудную сухопутную дорогу через пустыню Белуджистана). Он добросовестно записывает в судовой журнал все наблюдения, в особенности расстояния, пройденные за день. Морское путешествие протекало без особых сюрпризов, за исключением одного, описание которого передается у Арриана.

«…Когда они плыли из Кииз, на рассвете они увидели, что вода в море высоко бьет кверху, поднимаясь как бы силою какого-то воздуходувного меха. Испуганные этим, моряки спросили проводников на кораблях, что это такое и отчего это явление; они же ответили, что это киты: плывя по морю, они выдувают воду кверху. Гребцы так испугались, что у них из рук выпали весла. Тогда сам Неарх, проезжая по всей линии кораблей, обращался к людям со словами ободрения и воодушевления; и тем, мимо кого он проезжал, он приказывал повернуть нос корабля во фронт, как бы для сражения, и, поднявши боевой крик, среди шума воды частыми и сильными ударами весел производить возможно больше шума. Они ободрились и все вместе, как было приказано, двинулись против китов. Когда же они приблизились к этим животным, они подняли воинский крик, сколько у них хватало голоса, стали трубить в трубы и производить насколько возможно больший шум греблей. И вот киты, которые виднелись уже у самого носа судов, испуганные шумом, опустились в глубину, и немного позднее, вынырнув за кормой, держались на поверхности, и вновь выкинули кверху большую струю воды. Тут среди моряков поднялся шум приветствий при этом неожиданном спасении и раздавались похвалы смелости и мудрости Неарха…»

Вскоре после встречи с неслыханными морскими чудовищами мореплаватели достигли области Гармозии (Орумуз). Здесь им повстречался человек, в котором с первого взгляда можно было признать грека. Это был воин из лагеря Александра, находящегося в пяти днях пути от берега моря. Обрадованный адмирал поспешил к своему повелителю. Узнав о его прибытии, Александр воскликнул: «Клянусь Зевмж, я рад этому известию больше, чем завоеванию всей Азии!»

В самом деле, плавание Неарха счастливым образом дополняло открытия Александра, сделанные им в результате восьмилетнего похода. Через несколько недель войско и флот объединились и задали пир в Сузах, отпраздновав победу с чисто восточной роскошью и великолепием.

У Александра были далеко идущие планы. Он хотел основать панэллинское государство, в котором не было бы различий между греками и варварами. В качестве символа этой идеи столицей нового государства был выбран Вавилон, где было решено восстановить давно разрушенную знаменитую башню. Так как греки выяснили, что Индийский океан не является внутренним морем[89], флот должен был обогнуть Аравию и Африку, чтобы присоединить к великой державе и этот континент.

Александр умер в 323 году до н. э., и все его планы тотчас же были преданы забвению. С ним кончилась непродолжительная эпоха эллинского завоевания богатого Востока. Конгломерат отдельных племен и народов огромного государства распался. Греция сходила с исторической сцены. Магнитный полюс истории неудержимо перемещался к Риму! И хотя политическое влияние Македонии было подобно метеору, который вспыхивает ненадолго и угасает навсегда, гораздо более значительным оказалось влияние походов Александра на науку. Достаточно взглянуть на карту, чтобы убедиться, насколько расширился кругозор греков в результате военных экспедиций Александра. Ведь он первый познакомил западную цивилизацию с неизвестными цивилизациями Востока, почти в самом сердце Азии.

* * *

…Александрия Египта — город, основанный к вящей славе великого полководца, — существовала уже четыреста лет. Она была известна во всем мире. Совершить паломничество сюда считалось хорошим тоном, а так как Александрия заслужила славу одного из крупнейших портов Средиземного моря, то возможностей для путешествия сюда было хоть отбавляй, хватало бы драхм в кошельке.

Увы! Уже тогда путешествовать и обозревать мир стоило совсем недешево. Зато уже на подходе к городу вставало из моря одно из семи чудес света, визитная карточка Александрии. Это было поистине впечатляющее зрелище, особенно ночью. До гавани плыть еще добрую пару часов, а сверкающий огонь Александрийского маяка уже пронзал мрак, издалека указывая верный путь к городу. На рассвете пестрая толпа пассажиров толпилась у поручней, чтобы получше рассмотреть вздымавшееся ввысь чудо. Плечом к плечу стояли и купец из Малой Азии, с трепетом и страхом взиравший на маяк, и внимательный греческий художник, и помпезно одетый, заносчивый римлянин, проводивший свободное от военных походов время в путешествиях.

Кто-нибудь из них, например грек, выполнял роль гида: «Александрийский маяк. Воздвигнут архитектором Состратом[90] через 473 года после основания Рима (280 г. до н. э.) на острове Фарос, лежащем посреди гавани. Высота его 0,87 стадия (155 метров). Огонь виден в море за 270 стадиев (около 50 километров). Мощное сооружение в память об Александре Македонском увенчано его позолоченной скульптурой»[91].

Слушатели понимали каждое слово. Какой же образованный человек второго века не говорил по-гречески! Если и теперь путешественники из всех стран света стоят, раскрыв от изумления рты перед последним из сохранившихся чудес древности — пирамидами, как же было не восторгаться Фаросским маяком?

В X веке землетрясение превратило его в развалины, и нам остались лишь одни воспоминания о нем[92].

Но внимание! Наш парусник уже затерялся в толчее мощных триер, широких и приземистых греческих и римских торговых судов, между которыми проворно, как муравьи, сновали александрийские дагабии. Мы с трудом находим наших знакомых, собравшихся прогуляться по великолепным садам и обширным площадям города.

Сдерживая шаг, посетители благоговейно взирают на восхитительные храмы и дворцы, в которых строгие линии греческой архитектуры переплетаются с жизнерадостными восточными орнаментами. И здесь же мрачные эргастерии — мастерские, в которых рабы влачат свое нищенское существование. Впрочем, наши путешественники далеки от мысли видеть в этом нечто странное. Для них рабы — привычная примета века, инструмент для работы, с которым можно делать все, что душе угодно.

Но кульминационным пунктом путешествия по городу было посещение Мусейона[93], который также был основан в Александрии и вот уже на протяжении стольких лет являлся центром духовной жизни города. Прежде всего восхищение посетителей вызывала знаменитая Александрийская библиотека. Бесконечными рядами, строго расклассифицированные по разделам, стояли труды поэтов и писателей, драматические, лирические и исторические произведения. В этом уникальном хранилище было собрано 500–700 тысяч исписанных пергаментных либо папирусных свитков.

Бумаги, давно известной в Китае, здесь еще не изобрели. Книга тоже еще неизвестна здесь. Поэтому в Мусейоне целое войско переписчиков кропотливо размножает свитки нередко метровой длины — дорогое, утомительное занятие. В этом одна из причин того, что в древнем мире знания были достоянием лишь небольшого, узкого круга зажиточных и влиятельных людей.

В уникальной академии наук работали лучшие ученые своего века. Эвклид учил здесь своей геометрии; Гиппарх рисовал звездные карты; чтобы пополнить свои знания, сюда приезжал Архимед из Сиракуз; великий анатом Герофил уже занимался вивисекцией.

Одной из самых ярких звезд в этой плеяде ученых был Эратосфен (276–193 гг. до н. э.)[94]. Он принадлежал к тем из них, кто предпочитал научные опыты мифам и спекулятивным философским измышлениям и при этом достигал удивительных результатов. Например, Эратосфен провел 21 июня, в самый длинный день в году, градусное измерение между Асуаном и Александрией. Он нашел, что расстояние между обоими городами составляет 1/50 часть всей окружности Земли. Ученый сделал вывод, что окружность Земли составляет 252 тысячи стадиев (37 498 километров)[95]. Поразительно точный результат, если принять во внимание, что современная наука, оперирующая точнейшими инструментами, определяет окружность Земли через полюсы в 40 007,15 километра! Ошибка Эратосфена составляет всего 2511 километров, это поистине ничтожное отклонение, если учесть несовершенство инструментов, которые были в его распоряжении.

В 48 году до н. э. Цезарь завоевал Александрию, причем часть города сгорела. Пожар охватил и библиотеку. При этом безвозвратно были утеряны многие уникальные манускрипты, от других остались лишь обрывки…

Ко времени, когда Мусейон осматривают наши путешественники, прибывшие на корабле, здесь работает великий ученый Птолемей. Вряд ли когда-нибудь он покидал тесные границы своей родины, однако мыслящий дух исследователя в лице этого грека одержал один из своих величайших триумфов. Он сумел сопоставить сведения всех своих предшественников и создал общую картину мира. Правда, она представляла Землю, которую он уже считал шаром[96], в виде неподвижного тела, расположенного в центре космоса, но движению планет вокруг этого центра давалось научное объяснение, которое совпадало с фактическими наблюдениями.

По ночам Птолемей нередко выходит со своими учениками в окрестности Александрии, чтобы здесь, вдали от блеска маячных огней, наблюдать за звездным небом. Он проверил составленный Гиппархом тремястами годами раньше звездный каталог и нашел при этом, что звезды не стоят на небе неподвижно, как полагали впоследствии ученые средневековья.

И Птолемей был прав. Его рисунки показывают нам, что Арктур, например, за две тысячи лет, которые прошли с тех пор, изменил свое положение на 11/4 градуса.

Современная астрономия подтверждает, что все звезды движутся. Расстояние между Полярной звездой и нашей солнечной системой с каждым ударом сердца сокращается на 16 километров, в то время как Альдебаран убегает от Солнца на 55 километров в секунду. И все это предвидел еще великий александрийский мудрец.

Труд Птолемея «Альмагест»[97] чудом избежал аутодафе, в котором фанатичные христиане в 391 году сожгли все александрийские книги древних ученых. Именно ошибка Птолемея, который поставил Землю в центр космического мироздания[98], была возведена христианской церковью в догму и на многие сотни лет воспрепятствовала прогрессу в астрономии.

Если Геродот был первым путешественником, описавшим свои путевые впечатления, а Пифей — первым ученым, который поставил на службу науке поиск неведомых земель, то Птолемей стал первым кабинетным ученым, который вместо посещения чужих земель и морей предпочел пользоваться имевшейся литературной информацией. В тихом кабинете он построил свой образ Земли и оказался при этом неплохим строителем.

Он одним из первых нанес на карту градусную сетку — прежде это пытался сделать Эратосфен, — причем меридианы были проведены на расстоянии пяти градусов друг от друга, а широты проходили параллельно экватору через знакомые древним географические пункты. Очертания средиземноморских стран поражают удивительной точностью, правильно передано местоположение Ирландии и Британии, однако Северное и Балтийское моря еще сливаются в одно открытое море. Так как сообщения Пифея в то время не были известны, Туле согласно Эратосфену и Страбону располагалось на месте Оркнейских островов[99].

Видимо, Птолемей не мог воспользоваться и трудами Геродота в их полном объеме, а может быть, посчитал путешествие финикийцев вокруг Африки, которое произошло фантастически давно, за шарлатанские измышления. В противном случае непонятно, почему он соединил восточный берег Африки «землей неизведанной» с внутренними областями Индии, в результате чего Индийский океан вновь оказался внутренним морем[100].

Несмотря на все это, его карта земли была самым полным и детальным изображением мира, которое досталось нам от древних. Возможно, что Мусейон как научный центр древнего мира, посещаемый учениками из многих стран, имел своих «членов-корреспондентов». Во всяком случае, Птолемей использовал не только результаты своих предшественников, прежде всего Марина Тирского[101], но и опирался на сообщения из различных мест, и эти наблюдения и факты позволили ему создать столь всеобъемлющую географическую картину.

Когда в 1450 году, то есть через 1300 лет, его почти забытые в Европе труды стали известны европейским ученым во всей их полноте благодаря переводам с арабского, то оказалось, что время не продвинулось вперед и что у неизвестного географа можно многому поучиться[102]. Одновременно были приняты на веру и его ошибки, так как более точных сведений в то время еще не было.

Великий ученый, не выходя из стен александрийского Мусейона, создал картину мира, которая до сих пор приводит в изумление. Собранная им воедино информация, подвергнутая тщательному научному изучению, позволили значительно расширить сектор известного мира. Птолемею принадлежит великая заслуга в создании общей, научно обоснованной картины земли.

* * *

…В зале бушевала буря восхищения. Нерон хвастливо поглядывал на всех, как распустивший хвост фазан. Существовал ли еще в мире певец или поэт, который мог бы сравниться с ним? И подобострастная знать спешила заверить императора в его несравненном мастерстве, а самые уважаемые сенаторы положили к его ногам миллион золотых сестерциев[103].

В то время как император слабеньким голоском пел свои корявые стихи, один римлянин лежал в коридоре Колизея на носилках. Друг его с тревогой осведомился, что случилось с ним. «Я представился мертвым, иначе мне отсюда не выйти», — прошептал тот в ответ. И в самом деле, преторианцы не выпускали никого, когда император являл свой талант.

Однажды взгляд могущественного властелина пал с высот Палатинского холма на узкие запутанные улочки города, застроенные высокими шестиэтажными домами. Вдали виднелась гавань. Почему Остия еще не соединена стеной с Римом? В этой стене можно было бы прорыть канал. Рим — морской город! Это звучало неплохо. А этот дворец? Для прежних императоров он, может быть, и годился, но Нерона он явно недостоин. Он указал на Эсквилин, и строители поняли желание императора.

Всех пленников империи согнали в Рим. Так появился самый роскошный дворец древнего мира из мрамора, золота и слоновой кости. И над всем великолепием поднялось 120-футовое изваяние Нерона.

На праздничное пиршество собрались самые именитые люди города. В золотых бокалах сверкало дорогое вино. Столы ломились от изысканных яств, свезенных со всех частей империи. И все же веселья не получилось. Один ложно истолкованный взгляд, одно непродуманное слово могли повлечь за собой смерть. У Нерона был излюбленный прием — к неугодным он посылал своих личных врачей, и даже самый здоровый скоро оказывался в могиле.

Один из гостей только что прибыл из египетских колоний. Нерон нашел, что налоги оттуда поступают слишком медленно. Генерал задрожал. «Вот и конец», — подумал он. Но Нерон уже порхал мыслями в других сферах. С трудом ворочая языком, он провозгласил: «Я прикажу перенести пирамиды в Рим». Мертвая тишина наступила в зале, потом гости опомнились, раздались аплодисменты. «Нил сможет при этом оказать неплохую услугу!» Это воскликнул молодой центурион из свиты генерала. Император остановил на нем блуждающий взгляд. «Нил! Почему еще никто не знает, откуда он течет? Ученые плетут бог весть что, никто не знает точно!»

Центурион понял, какие неясные мысли обуревают владыку. Он обожал императора; под его руководством он быстро сделал карьеру, и вот он уже произносит слова, значение которых он еще не продумал: «В честь моего императора я рискну сделать то, что не удавалось никому. Ни палящий зной, ни песчаные бури, ни дикие звери не помешают Мне принести повелителю мира воды из источников Нила!»

На следующее утро молодой капитан уже не разделял своего вчерашнего пыла. Правда, походы научили его, как вести себя в чужих землях, но теперь следовало собственными силами с немногими спутниками проникнуть в совершенно незнакомую страну. Кто-то посоветовал ему разыскать Сенеку[104], великого сочинителя трагедий и самого близкого советника Нерона.

Сенека в разговоре с начинающим исследователем поведал ему об озерах, из которых якобы вытекает Белый Нил, о снежных горах, водами от таяния которых питаются озера[105]. Однако в это трудно поверить. Откуда в жаркой Африке взяться снегу? Но что бы там ни было, в молодом воине уже были разбужены тщеславие и любовь к приключениям. Через некоторое время трирема покидает Остийскую гавань и берет курс на Александрию. Вымпел на мачте указывал— трирема плывет по поручению императора… А двумя годами позже император давал торжественный прием. И Рим снова гудел от сенсации — путешественники вернулись из Африки и сообщили о своем походе. Сенека тоже был среди слушателей. Рассказ чрезвычайно заинтересовал его, так что, едва вернувшись домой, он записал:

«…Я же слышал сообщение об этом двух центурионов, которых император Нерон послал для исследования истоков Нила… Мы дошли, рассказывают они, до огромных болот, происхождения которых не знали и местные жители, и ни у кого не может быть надежды это выяснить. Растения так сплетены в воде, что ни пешком, ни на судне нельзя преодолеть эти воды; если бы даже судно было мало и могло вместить только одного человека, то и тогда илистое болото, оказывающее упорное сопротивление, не могло бы его держать. Там, рассказывали они, мы видели два утеса, из которых вырывались со страшной силой могучие воды Нила. Но будь то исток или приток Нила, берет ли он там свое начало или лишь появляется вновь после того, как раньше ушел под землю, не думаешь ли ты, что, как бы то ни было, он вытекает из большого подземного озера? Ибо все же следует думать, что такое озеро содержит собирающуюся во многих местах и стекающую в глубокое место массу воды, если она может извергаться с такой силой».

Упоминание о скалистых воротах позволяет думать о том, что смелые римляне проникли далеко в глубь Черного континента, несколько далее пятого градуса северной широты. Правда, римляне не достигли, собственно, самих истоков Нила, но все же побывали в местах, которые были увидены и исследованы европейцами лишь спустя 1800 лет, в середине прошлого столетия[106].

Странно, конечно, видеть, что единственным меценатом географии в Риме оказался душевнобольной император-самодур. Но и его трудно заподозрить в притязаниях на научные заслуги, римляне вообще мало что сделали для познания мира. Они ограничивались лишь тем, что изучали завоеванные ими страны для собственной выгоды. Их географические поиски ограничивались только пределами империи. Лишь болезненная страсть Нерона к славе заставила его отдать приказ об исследовании Нила[107].

Но его мужественные капитаны с большим усердием исполнили приказ; насколько возможно, они пытались исследовать вновь открытые земли. Плиний сообщает, что для уточнения расстояний они подсчитывали в путевом журнале каждый сделанный шаг. Чтобы попасть от Сиены[108] к Нильским болотам, потребовалась… 871 тысяча шагов.

…Невероятно примитивным по современным масштабам было снаряжение, которым располагали исследователи древности. Тем более высоко следует оценить их успехи. Какие бы мотивы ни побуждали их ступать на незнакомые тропы и направлять форштевни кораблей в безбрежную даль морей, мы склоняем голову перед заслугами пионеров земли.

Задавленное суровыми догмами христианской церкви, враждебной всякому истинному исследованию природы, Познание влечет жалкое существование в течение последующих полутора тысячелетий. На его месте пышным цветом распускаются самые дремучие суеверия. Однако церковникам не удалось загасить огонь человеческой мысли. На почве античной культуры созрели новые силы и снова зажгли гаснущий факел науки.


Загрузка...