Чужие

Взъерошенная свежесть, окрещиваю я этот фрэгренс, улыбаясь темному дисплею. Не спешу его трогать или вообще что-либо в нем сейчас менять. Пусть побудет, как есть, а то мало ли — вдруг что-то там нарушу и уничтожу запах. Не хотелось бы — зачем-то же ведь он его мне оставил. Мужики это любят — помечать территорию. Значит, его территория — я? А сотка — подобие телеметрического датчика в заповеднике. Забавно. И отчего только мне кажется, что такое ему не чуждо?..

Верчу-споласкиваю пузатый бокал, в котором жаркими, красными волнами плещется Монтепульчано — оно не так плохо или я уже порядочно его нахлебалась? Вроде нет. Как бы там ни было, мысль о том, что мне предстоит расправиться с ним в одиночку, больше не пугает и не нагоняет тоску.

У Каро по ту сторону дня рожденья дела не лучше, чем у меня, ее единственной гостьи. Кто знает, может, даже хуже. И кто знает, так ли хорош Ламбруско, ее компаньон на сегодня — не замечаю у нее расслабона, хоть и хлещет она его, как виноградный сок. Что-то она сама не своя.

Смешно, но кажется, напоминание о Михе, никак не отразившись на мне ни до, ни после встречи с незнакомцем, изрядно взбудоражило Каро.

Мы шутя-лениво болтаем с ней, то и дело чокаемся, подливаем. Сами себя или друг дружку спаиваем.

— Что, Михаэль тебе еще и пишет? — язвит Каро, полагая, что там, в сотке я узрела Миху или какое-нибудь его «ценное» высказывание. — Он никогда не умел писать.

Смотри-ка. Как будто она знает. А вообще, права она. Наверно, нынешняя непринадлежность ко мне этого «Михаэля» делает его доступным для ее воспоминаний. О том, что было и о том, что могло бы быть — и ее претензий на этот счет. Или Каро завидует просто — какое-никакое, а внимание. У нее, с ее локдаунами, и такого нет. Идиотская жизнь.

Беззвучно смеюсь, закрыв глаза, и окунаю кончик языка в Монтепульчано.

Томный, пьяный вечер медленно течет по венам.

Подколы и цепляния Каро становятся все более едкими. Была б я стервой, сказала б: недостаток секса. Хотя кто ее знает. Она ведь мне тоже не все рассказывает. Сказать по правде, не случись короны, а до того — моих личных переворотов, не факт, что мы с ней снова начали бы общаться.

Звонит мой сотовый. Номер незнакомый.

— Слушай, вот как ты так можешь? — не выдерживает Каро.

Как могу, как могу — объяснить попробовать могу, да разве ж ты поймешь?..

Стоп, она не про взъерошенного. Хочу ей объяснить, что сдался мне тот Миха, как собаке соответствующая по счету нога, и что она все не так понимает, но вместо слов просто с улыбкой качаю головой. Да уж, тогда могла бы совсем никак не отвечать.

— Мало он тебе крови попил? Забыла?

Досада Каро так и брызжет сквозь монитор, ляпает красными винными пятнами постельное белье, на котором сижу, и мой белый свитер, в который переоделась после работы и который весь вечер умудрилась оставить незапятнанным. А крови мне Миха не пил совсем, если уж на то пошло. Не стал бы, да и я бы не допустила.

— У меня, блин, день рожденья тут, вообще-то, — обиженно тянет Каро.

Зря это она, да я не знаю толком, как ей объяснить.

«Взять» незнакомый номер я все же не решаюсь, торможу и пялюсь на дисплей. Догадка, кто звонит, конечно, есть. Но стоит мне представить, как я заплетающимся языком неуверенно говорю «догадке»: «П-пр-ри-иве-ет?» — и брать телефон становится до страшного неохота.

В общем, то ли медлю я чересчур долго, то ли тому на том конце связи не так сильно надо — сотовый через некоторое время смолкает. Это не возвращает хорошего настроения Каро.

Да его и нет уже давно, этого хорошего настроения. Кажется, вечер ее дня рожденья основательно испорчен. Мне действительно жаль, что так получилось.

Прежде чем начинаю пытаться утрясти, она отнюдь не пьяно, а, скорее, обиженно сетует на чересчур «пьяное» вино и на то, что у нее, кажется, начинается мигрень. Вскоре она со мной прощается. Я успеваю «впихнуть» в ее закрывающееся окошко, что мы ведь уговорились на этом же месте, в то же время, только через год. Чтоб не забыла, мол.

Год — это много. Интересно, когда теперь ей стукнет в голову, что «мы давно не общались, потому что я пропала, хорошо, что теперь она меня нашла»? Как было, например, после моего разрыва с Михой.

***

Не помню даже, когда я впервые произнесла это — «разрыв», «развод», «нас нет». Нарисовала разодранное на две части сердце, ну, или тому подобный бред. Хотя… нет, кажется, припоминаю.

Спустя месяца три после всей этой котовасии я переписывалась с Каро, которая когда-то в школе, как и я, сохла по Михе.

В школе мы, кажется, жутко ревновали друг друга. Причем что сохну я не одна, до меня дошло первее. Я тактично молчала, выслушивая ее занудные излияния про то, что, а заметила ли я, какой Михаэль сексуальный. Как если бы она или я в те наши годы что-либо знали о сексуальности или сексе. В нашем с ней случае «сексуальный» означало высокий, загорелый, спортивный. Классный. Потому как играет в теннис. Нарисовавшийся в нашем классе, будучи на год старше — «золотая» разница — потому как на год уезжал в Штаты с отцом и мамой — жить, и тренироваться в элитной теннисной школе, чтобы потом по возвращении в Берлин успешно хапать юношеские награды, щеголять загаром, натренированным «американ инглиш» да россказнями перед пацанами про распечатки американских целочек (Пацаны: «Бля, они ж там все до колледжа терпят — не сложно?..» — Миха: «Сложно, но можно…»).

А я терпела попытки Каро вычислить, по каким дням у него после уроков тренировки, по каким выходным соревнования, насколько сочетаются их знаки зодиака и тому подобный бред, от которого в те годы и сама была не очень далека, вообще-то. Я терпела тот бред, потому что таким образом мне самой не приходилось им заниматься.

Мы были лучшими подругами с Каро. Каролин.

В школе кто-то пытался дразнить нас «Катарина и Каролина» — так звали тупых старших сестер главной героини из итальянского фильма-сказки про принцессу Фантагиро. Нам было «ничего», потому что, во-первых, сказка была красивой до девчачьей смехотворности. Во-вторых, мы с Каро в какой-то мере и были сестрами: вместе зависали и часто ночевали друг у дружки к неприкрытому неудовольствию моей мамы. Мы даже на спортивные танцы вместе ходили. Но по мере того, как нагрузка начала становиться сильнее, Каро все чаще откашивала. Что хватило ее на два с половиной года, родители ее узнали — не от меня — лишь год спустя, меня же хватило на четыре. А вообще мы с ней были неразлучны.

Но вот однажды даже Миха спутал наши имена — ведь «Кати» и «Каро» даже начинаются одинаково. Тогда я и решила, что с меня довольно. Побоялась, что он не только имена — и нас с ней тоже может попутать, хоть мы внешне совершенно непохожи. И как мне его тогда… ну, в общем.

Какое-то время я даже пыталась держаться от Каро подальше — с неделю, кажется. Дополнительные репетиции-тренировки по танцам себе выдумывала.

«Совершенно офигела Ла-рис-са, вот грузит…»

Хореограф у нас — это из-за нее столь недовольно сокрушалась Каро — она же руководитель танцевальной студии «Larissa Dance», была русская. Толковая, но и очень крикливая и требовательная тетка.

«Охота тебе? Когда уйдешь уже, блин, оттуда… И так выходные у тебя постоянно расписаны, а теперь среди недели еще…» — измывалась Каро.

На самом деле ее по другой причине внезапно задолбали мои частые выступления. Каро вздумалось притащиться на какой-нибудь Михин весенний матч, желательно, не на один, а на всю серию, а меня прихватить за компанию. Я же, как ни была влюблена в Миху, считала подобный фан-клаббинг смехотворным, а ее подход в целом неправильным.

Затем Каро неожиданно объявила, что уезжает на два месяца во Францию по обмену школьниками. Я зажгла на своем лице пожар восхищения — мои родители тогда уже не жили вместе, маме не по карману были подобные «обмены», а напрягать без надобности отца ни я, ни мама не рискнули. Я даже пыталась изображать зависть, а в душе ликовала — только что песни не пела.

Когда уехала Каро, я, «как ни странно», сбежалась с Михой, да так с ним и осталась — и не только «до выпускного».

Была я в школе не «звездой», но «очень даже», поэтому, кажется, немало кому нравилась. «Берлинка», стараниями мамы русскоязычная, хоть сама родом не из России — не знаю, сколько во мне в те годы ощущалось русского, могло ли ощущаться. Не робкая, но и не доминантная, неглупая, но уже тогда чувствовавшая, когда не надо слишком с этим высовываться. Не жеманная клуша с розовыми ноготками, но и не пацанка. Заглядывавшаяся на Миху, но не спешившая добиваться его и докучать ему с этими заглядками и добиваниями. Отличная от его «фан-клуба», а когда он стал открыто проявлять интерес — далекая от того, чтобы начать ломаться. Пожалуй, нас подтолкнуло друг к другу, что был он в нашем классе и не пришлось мне чрезмерно ухищряться, чтобы он видел меня каждый день подолгу. Остальное устроилось само собой.

Да нет, с Каро было все-таки прикольно. Мы были лучшими подругами когда-то и приблизительно тогда же безобидно проказничали вместе: я мутила — она поддерживала. Нам было весело. А насчет «влюбились в одноклассника и разругались вдрызг» — это же слишком банально, чтобы помешать тогда нашей дружбе.

Когда Каро вернулась из Франции, вместе с ней с ответным визитом пожаловала в нашу школу делегация от их школы. Теперь ее можно было встретить только в обнимку с Бенуа — ее французским парнем.

Я искренне радовалась за нее — и за себя. Миха для нее был в прошлом, а для меня в настоящем. Жизнь была прекрасна. Наступало лето. Летние каникулы должны были начаться в июле.

Июнь был пьяным и сумасшедшим. В июне Миха лишил меня девственности, а Каро, конечно же, прикрывала меня — в ту ночь моих пятнадцати с половиной я условно ночевала у нее, а не скрипела зубами от усердия своего новоиспеченного «мужчины».

Несмотря на то, что Бенуа был этаким курчавеньким, черноволосым красавчиком, он, судя по всему, оказался тормозом — ну, с его точки зрения. Потому что, когда он вернулся в Монпелье и начал забрасывать Каро письмами на ломаном английском, на которые она с моей помощью отвечала на ломаном французском, о том, как «это» было, спрашивала не я у нее, а она у меня. Может, не выдалось у нее возможности испытать «этого» с Бенуа. А может, он к ней и сунулся, да она его турнула, сославшись на мигрень. Она ею тогда уже страдала, из-за нее, скорее всего, так рано бросила танцы. В конце концов, Каро даже охладела к Бенуа и начала то ли с завистью, то ли с возродившейся ревностью приглядываться к нам с Михой.

Я успокоила ее сомнения, дала улечься всем отрицательным чувствам, в том числе и зависти. И Каро с испугом, но и не без некоторого удовлетворения выслушивала мои россказни о том, что «это» больно. Так больно, что хочется поскорее освободиться и сбежать. Что в тот момент тебе решительно все равно, красив твой первый мужчина, умен, остроумен. И возможно, не играет даже роли, любишь ты его или нет. Не знаю точно, потому что до сих пор не могу сказать, любила ли я Миху уже тогда. Потом — любила.

Но не в этом суть. Хочется бежать, а он, каким бы ни казался тебе до этого — нежным, романтичным, классным — сроду не остановится, козел. Не отпустит тебя, сколько ни распевал тебе, что будет осторожен и не сделает тебе больно. Ну и ты, понятно, не станешь вырываться, как дура. Ведь тоже неохота ударить в грязь лицом.

Нет, ты, стиснув зубы, как я тогда, будешь терпеть и дашь ему довести дело до конца. Потом он вытащит из тебя свой окровавленный член, почувствует себя твоим секс-богом, кем-то таким, кто открыл тебя, разбудил, как Спящую Красавицу. Ну, или чем они там еще себя чувствуют.

Еще этот самый его член будет ломить от собственнической радости и гордости: он был у тебя первым. Твоим окном в мир. Его мир.

Вообще-то, тогда я не думала об этом столь цинично, да и сейчас, по сути, не думаю. Тот мой рассказ Каро был в меру лаконичен, а в качестве концовки я ограничилась тем, что «было больно, но мы сделали это. И теперь я уже «не».

И Каро успокоилась от моих изначальных страшилок, только процесс становления женщиной решила отодвинуть на «попозже». Не знаю, с кем прошла его в итоге.

Потом у Каро были разные романы — у меня был Миха. Если Каро бросила танцы из-за мигреней, то я не из-за Михи, нет. Просто время пришло, а он и его теннис пришлись как нельзя более кстати: оттанцевав отчетный концерт на летнем празднике в Шпандау, я распрощалась с Лариса Дэнс под возмущения Ларисы, мол, сентябрь не за горами, соревнования — ну не могу я вот так вот ее подставить. Но я смогла и с головой бросилась в наши с Михой первые летние каникулы вместе.

Со временем я научилась испытывать с Михой удовольствие и порой охотно участвовала в его попытках проявить изобретательность. Однажды даже, помнится, «дала» ему в раздевалке после матча.

Правда, после школы случилось так, что из-за моей учебы мы с Михой на непродолжительное время отдалились друг от друга. Не сказать, чтобы я ставила ему ультиматумы — просто к собственному образованию отнеслась, как к чему-то кардинально важному и не имеющему отношения к моему молодому человеку.

Такой расклад подразумевал и вынужденную удаленку друг от друга. На время мы перестали встречаться и — возможно, из-за обоюдной досады друг на друга — даже общаться. Я уехала из Берлина на стажировку, он еще где-то как-то поигрывал. В какой-то момент прозрев, что не быть ему великим теннисистом, поступил в ВУЗ, но не спешил учиться на полную катушку. Если потрахивал вне зоны моего внимания — я не пасла. Я серьезно. Я ведь тогдаъ оставила ему фактическую свободу действий. Не знаю, осознавал ли он, что он мне — тоже.

Я не воспользовалась своей фактической свободой, хотя желающих было хоть отбавляй. Да и Михе, как мне кажется, трахаться направо-налево и без меня не дали: подозреваю, что в это самое время Каро решила попытать с ним счастья и предприняла для этого конкретные шаги — а вдруг на этот раз повезет. Вдруг он, глупенький, поймет, наконец, с кем с самого начала надо было встречаться… Не знаю точно, сколько ей удалось за время моего отсутствия — это всегда был некий необсуждаемый период.

Потом я вторично разрушила ее планы: по моем возвращении со стажировки мы с Михой «случайно столкнулись» вновь, воссоединение получилось бурным и кончилось кое-чем официальным.

У Каро по уважительной причине не получилось быть на нашей свадьбе. Еще раньше она уехала учиться и работать подальше от меня и Михи, не в силах вынести нашего парного сосуществования. Потом вообще в Италию сбежала.

***

Мертвецки пьяная — или кажущаяся себе такой — валюсь спать.

Пожалуй, зря я сегодня смеялась. Она ведь не понимает, что я это не со зла все и что давно уже прекрасно обхожусь без «Михаэля». Что не знаю, что это на него сегодня напало.

Кто ее поймет, почему она так всполошилась. Ведь он опять женат, ребенка ждут. Чего это она — обида, зависть, застарелая ревность? Наверно, сама не смогла бы объяснить, что ее так взбудоражило — не будоражило же меня.

Но я — это я. Я уже ныряла в эту воду, поплавала-поплавала и выпрыгнула, да так, что только пятки сверкнули.

А вот Каро не довелось. Как ни странно, ее добровольное отдаление заставило ее чувствовать острее. Теперь ее мучает горечь упущенного, а вода эта — тухлая, будем откровенны — манит ее и кажется чудесным озером, в которое ей так и не дали прыгнуть. И ей так горько, что в обиде она на меня буквально за все. Никогда за всю эту долгую историю так сильно, как сейчас, не обижалась.

Когда с год тому назад случилась со мной вся эта хрень, ее, как и обычно, не было рядом. Да я и привыкла, что ее никогда нет рядом.

И вот спустя какое-то время мы с ней переписывались примерно следующим образом:

Знаешь, Кати, достало все. Хочется осесть, причалить. Не получается. Слушай, может, поможешь? Нет у вас с Михой какого-нибудь знакомого? Ну, такого. Ты понимаешь. Хорошего.

У меня — нет — ответила ей я. А кто там есть сейчас у Михи, я не знаю.

Через полминуты она мне позвонила. Может, раньше. Она ведь не знала всего. Знала, что мы с Михой встречаемся сто лет, женаты почти столько же. Что я жду ребенка. Может, родила уже, а может, «вот-вот». Словом, до тридцати успела. Что все у нас охрененно хорошо — не так, как у нее.

Когда я выплакалась ей, правда, не так открыто и отчаянно, как ранее маме, Каро знала, что все отнюдь не хорошо у меня. Муж изменил мне, ушел. А у меня случился выкидыш, и я даже отчего-то вбила себе в голову, что больше не смогу забеременеть. Наверно, хотелось усугубить драматику.

В отличие от тех моих рассказов про то, что первый раз — это больно, и ее давнишнего удовлетворения на этот счет ничего подобного я в ее голосе в тот раз не услышала. Напротив — услышала, что она была потрясена, что искренне меня жалела. А если даже и почувствовала облегчение от того, что все это случилось со мной, а не с ней — что ж, все мы люди.

Она все же хорошая, Каро. Была бы она рядом, мы с ней остались бы близки друг с другом. Просто так получилось.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

С корабля — на бал

— Привет, сладкая.

На следующий день Рози встречает меня чашкой кофе, в которую у меня на глазах, заговорщически подмигивая, опускает кусочек сахару.

— Мерси, сахарок. Я у тебя в долгу, — целую ее в щеку.

На нас бросают взгляды коллеги мужского пола. Кажется, поцелуйчики «между девочками» их заводят.

Нам по барабану. Когда перехватываю такие пристальные взгляды, они торопливо желают мне и Рози «доброго утра», а мы лаконично отвечаем тем же.

Ее круглые черные глазки задорно смеются за круглыми стеклами очков. Она подмигивает мне еще раз и, прежде чем отдать чашку, задерживает ее в руке и шепчет, полузадыхаясь от восхищенного возбуждения:

— Ай да Ка-ати…

Отхлебываю кофе, а она продолжает докапываться до меня:

— И как погуляла? С корабля — на бал?..

Соображаю, что либо а) она это — про вчерашнее (как узнала — ума не приложу) либо b) она унюхала по мне, причем издалека, ибо от меня все еще пахнет мэн-хоппингом, взъерошенной свежестью и горячей авантюрой, которую даже Монтепульчано не смогло перебить либо же c) она не в курсе ни о чем, просто стрельнула наугад и попала, по своему обыкновению, в яблочко.

— Так откуда он?

Если б я знала. Ухмыляюсь собственной неосведомленности. Затем на ум лезут самые смелые и сумасшедшие предположения, а следом за ними неизбежно — красиво-безобразные подробности наших с ним совокуплений — вчерашних и неделю назад.

Непроизвольно и смущенно закашливаюсь, чем только подзуживаю Рози. Она воспринимает мое нежелание «расколоться» по-своему — полагает, будто я боюсь, что она уведет. Подобный настрой не чужд и ей самой — она своего не упустит, а мое шифрование уважает. Кроме того, Рози довелось повидать меня в разных жизненных ситуациях, о которых она, по-видимому, не забыла. Поэтому сейчас она в первую очередь рада за меня и кивает понимающе.

Глаза ее сверкают, когда она на всякий случай спрашивает полушепотом:

— Звать?..

Но этот вопрос и подавно напоминает мне его вопрос сразу тогда, в коробке. После.

Я открываю рот, выдерживаю мини-паузу, чтобы затем поднести к губам чашку и отхлебнуть кофе.

К счастью, в этот момент появляется Мартин Милецки — начальник — и обращается ко мне с вопросом. Ответить на него доставляет куда меньше труда, чем на вопрос Рози.

Зрачки у Рози расширены, в мозгу, как видно, мечутся догадки. Взгляд ее обещает, что к этому разговору мы с ней еще вернемся.

Неужели она вот так вот, сразу обо всем догадалась? А я рада сменить тему, потому что… возбудилась, кажется.

— Девчонки, вы ж сегодня с нами тусить идете? — спрашивает Йонас, один из ребят-инженеров, самодовольный кареглазенький вуменайзер, подкачанный симпатяга и вообще-то архитектор по образованию. Непонятно, в шутку или всерьез спрашивает.

Они воспринимают нас с Рози как единое целое, а сейчас, похоже, как этакую парочку девчонок, с которыми можно отдохнуть два-на два. Или два на сколько там.

— Да че ты врешь, — говорит Рози, — закрыто все…

— Корона-клаббинг. Места надо знать.

К себе, что ли, заманить решил.

— Попахивает Кройцбергом, — со знающим видом рассуждает Рози.

— Кройцберг многие недооценивают, дорогая.

— Только если ты пообещаешь, что там снова будет массовая драка, дорогой, — поет Рози, загадочно улыбнувшись. — Самая такая настоящая, с разборками с полицией, проверкой документов и наездами от ведомства зравоохранения.

— Хм-м, тут возможен трудняк. Думаю, это у них не каждую неделю, — примазывается к ее подколу Йонас. — Через. Да и корона.

Хмыкаю, потому что это мое идиотское состояние дрожащего, трепещущего возбуждения сделало меня по-идиотски смешливой.

Моя реакция воспринимается Йонасом, как должное. Кроме того, он, похоже, привык к беспрепятственному дейтингу и даже несмотря на корону не испытывает ни малейших затруднений в забитии планов на выходные. По телосложению и манерам Йонас подозрительно напоминает Миху, только Миха меня, кажется, никогда так не клеил. Еще Йонас, очевидно, сколько себя помнит, был популярным у девочек-девушек-женщин, некогда любил с невозмутимой миной смешить в школе одноклассниц, в чем неизменно преуспевал, а ныне ответки-смехи над его шутками принимает с привычной готовностью.

Продолжая рассказывать сказки про вымерших динозавров, Йонас обещает проникновенно и серьезно:

— Например, если на той неделе были разборки и бардак, значит, на этой — что? Правильно, будет мало народу, куча свободных столиков и спокойная, расслабонная обстановка. Так что, идем?

Этот вопрос направлен уже напрямую ко мне (а не фиг безнаказанно лыбиться).

— Нет уж, — не соглашается Рози. — Мне, как румынской девушке, экшн надо. Опасность. А «скучно» я не люблю.

— Ты не понимаешь. Мы для того вас с собой и зовем — чтоб не было скучно.

— «Нас — с собой» — Рози полушутя-полувозмущённо фыркает, хоть ей и импонируют его самоуверенные домогания. — Это мы можем сжалиться и взять вас с собой.

— Так сжальтесь. Возьмите.

Черт его знает, с самого начала он на меня, что ли, нацеливался.

— У меня не получится, — отвечаю с вежливой улыбкой. — Я обещала маме велнес-уик-энд.

— М-м-м, — замечает он, — корона-велнес?

Сухо-вежливо сжимаю губы в знак того, что заценила «уважение».

Йонас делает неопределенный жест рукой, означающий, вероятно, что «нет, так нет», «маме — это, конечно, святое», но и что «к этому разговору мы еще вернемся».

Короче, я благополучно «нажила» себе: чувствую, теперь он периодически будет пробивать из одного только спортивного интереса.

— Ничего, что отшили? — спрашивает позднее Рози. — Погулять не хотела?

Ответ ей известен. Была охота строиться в рядок «девочек», которых осчастливил или осчастливит Йонас.

И вообще:

— Не-а, — улыбаюсь таинственно. — У меня и правда планы. Я ж ведь тоже экшн люблю.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Экшн или Lillet

— Катарина, а можно узнать… о чем ты думала?

Хм-м?..

— С чего, я говорю, решила, что наша фирма — это дешевый, грязный почасовой отель…

Хм-м-м?..

— …в котором ты можешь устраивать порнушную развлекуху для всяких проходимцев?

Хм-м-м…

— Можешь плевать на ограничения, без зазрения совести подставлять нашу задницу — нашу, не твою — под штрафы и административные наказания, которые неизбежно навлекут на нас твои секс-эпатажи со всякими нестерильными субъектами?

Хм-м-м-м…

— Я понимаю, наш «бедный, но сексуальный» город — оплот так называемой либеральной легкости. Я знаю, что мораль — явление, вымершее подобно динозаврам. Не мне тебя осуждать за твое поведение. Но то, что ты творишь — не только пошло, безответственно и несерьезно — Катарина, ты ведешь себя безвкусно, ей Богу.

Хм-хм-хм-м-м…

— Тебе смешно? Ты, может, спятила?..

Ей Богу.

Я смеюсь.

Смеюсь и корчу рожи своему грушеобразному отражению в медном пузе маминого кофейника. Он вытянул мое лицо подобно кривому зеркалу в комнате смеха и наезжает на меня самым нешуточным вышеупомянутым образом.

Свежо-то как у мамы на балконе, не холодно. Как будто май, но после дождя.

Да, это у мамы — у меня ведь нет кофейника. Я завтракаю у нее во Фридрихсхайне.

По случаю моего прихода мама напекла блинчиков, а я купила в русском баночку красной икры — раньше мы с ней сроду с таким блины не ели. А я пообещала ей, что после завтрака у нас с ней комби-маникюр, который сделаю ей я. Ее коллеги и ученики не опухнут, если она в понедельник придет ухоженной и красивой.

На небе нежно-трогательная голубая свежесть — даром, что почти ноябрь.

Голубизна эта такая тихая, что напоминает «девушку» за сорок-пятьдесят. Она ухожена и аккуратна и очень даже ничего. Она прекрасно знает и смиренно прячет свои минусы, благоразумно и успешно подчеркивает плюсы. Да, молодость прошла, красота ее все не увядает, но давно уже не сражает наповал.

Но именно сегодня ей удалось одеться очень благоприятно и выявить все то, что так беспощадно съедает возраст. Да ведь возраст — всего лишь цифра, смеются робко ее глаза. В душе ведь он совсем не тот, что в паспорте. Не трогайте, те, кто ее знает. Смотрите, те, кто с нею незнаком. Не нужно слишком близко, будьте же тактичны. Не стоит подобно дорогому телефону со слишком уж хорошим разрешением сканировать все, даже самые мелкие и филигранные ее морщины. К чему такая мелочность — разглядывайте общую картину. Побудьте импрессионистами — они ведь так любили разводы, переходы и полутона размытых пятнышек.

Кажется, сегодня нашей «девушке» везет — ее заприметили, ей заинтересовались. Она тихо радуется и светится этим поздним, тонким голубым. Без молодого буйства, без сочных красок и вызывающей яркости и резкости, которые способны в миг сделать ее старой и вульгарной. Нет, безудержная молодость прошла, да в ней и не это ищут. Нынче в моде ее ухоженная простота и ненавязчивая утонченность. Возможно, ей повезет, и эта мода утвердится и станет классикой. Но она не гонится за этим. Она ранима и ее скромное сияние так легко рассеять. Поэтому она преисполнена благодарности за внимание к себе и светится так трогательно, нежно и прекрасно.

Наверно, когда-нибудь я тоже стану такой, как это утро, но сейчас оно напоминает мне маму. Мне всегда все хорошее напоминает маму.

А смеюсь я не от голубизны, не от кофейника и не от предстоящего маникюра под бокальчик Лилле с клубникой, подкрашенного тоником.

Да нет, чего же проще — смеюсь я из-за него. Не просто из-за него, а потому, что он напомнил о себе. Не просто напомнил — оставил «голос». Да-да.

Номер незнакомый, не знаю, тот ли, что звонил позавчера на днюхе у Каро.

Прослушать я не успела, но ведь это он, кто же еще? Моя сотка пробыла в его обществе целых пять минут — мне ли не знать, чем такое может кончиться?

Итак, его голос хрипловато-просто, но не без требовательных ноток говорит мне:

«Я не могу забыть тебя. И не собираюсь. Ну, и ты поняла: я буду приходить еще. Давай хоть познакомимся по-человечески… Блят-ть…»

Последнее произнесено явно спонтанно и в ошибочной уверенности, что «голос» уже отправлен.

А я даже этому улыбаюсь. Не то, чтобы он успел приучить меня к своим матеркам — вообще-то, сама я таким не балуюсь. Но в моем восприятии это настолько неотъемлемо с ним связано, что и представить его без этого трудно.

Так, а я его уже себе представляю? Какого черта?

Да, он прав, надо по-человечески познакомиться и развеять… что развеять? Чары.

Надо что-то делать с этим состоянием зачарованной недееспособности: стоит вспомнить о нем — все из рук валится. А он вовсе не настолько интересен. Это всё обстоятельства.

Кажется, я согласна?.. Когда пол бутылочки Лилле с мамой на двоих раздавлено под маникюр, отвечаю:

Хорошо.

Отвечать голосом не хочу. Заодно и проверю — может, он читать не умеет. Кто его знает.

Чего я только про него уже не попередумала — безработный, вор, алк, нарк. Больной чем-нибудь. Невменяемый, в конце концов. А теперь решаю, что пусть будет каким угодно, но неграмотным пусть не будет.

— Катюш, ты что, собираешься куда-то? — осведомляется мама, когда я с замиранием, мать его, сердца смотрю на «палец вверх» — мгновенное подтверждение «незнакомца».

Мама и не думает подсматривать мою переписку, просто интуиция у нее. Когда я была помоложе, «пасти» меня оказалось ненужно. Теперь шестое чувство, не понадобившееся ей тогда, выявляется в полную мощь.

— Да нет… — чуть ли не бросаю сотовый на стол, стремительно опрокидываю внутрь остатки коктейля.

Сахар, газировка и «пьяные» ягоды уже сделали со мной свое дело, и, чтобы не спалиться перед мамой, я больше ничего не говорю.

— Не знала, что моя дочь — врушка, — с грустной улыбкой замечает мама, сама уже навеселе, но теперь, очевидно, впадая в меланхолию от того, что уезжаю я от нее так скоро.

Я порываюсь объявить, что никуда я не иду, но она, посмеиваясь, качает головой:

— И не думай, езжай, конечно. Расскажешь потом?

— Да, мамочка, — лезу я к ней целоваться, делая вид, что меня развезло и я сейчас опрокину изящно-витой кованый столик, напоминающий высокенькую табуреточку.

Боюсь, узнай мама куда и к кому я сейчас собираюсь, не отпустила бы, как если бы мне было шестнадцать. Как и в шестнадцать не было.

Так, кажется, теперь я все же сомневаюсь и уже собираюсь объявить об этом маме.

Начинаю убирать со столика, чтобы задержаться и застрять, но она чуть ли не выталкивает меня взашей, повторяя, что уберет сама.

— Мам, может, допьем? А то чего его… — порываюсь разлить нам с мамой остатки Лилле.

— Ничего-ничего, в холодильник поставь. Допьем как-нибудь.

А жаль, думаю, еще немного мне бы сейчас не помешало.

Короче, признаюсь сама себе со смехом: приходится ехать.

***

Когда вы даже имен друг друга не знаете, но вам уже есть что вспомнить — ЭТО СТРАННО до охренения. А состояние, в котором я еду на встречу с ним, еще страннее. Сказать, что меня колбасит значит озвучить лишь один нюанс этого поистине многогранного зачумления, в котором повторяю себе:

«Ты это серьезно? Ты это, мать твою, серьезно?»

Вроде серьезно, иначе что я тут делаю?

Так, какая там у меня снова была уважительная причина? Да, чары решила развеять — и теперь отнюдь не уверена, что сработает.

где встречаемся

Вот и понеслось. «Мой» взъерошенный до сегодняшнего утра был неприемлемым, а теперь уже — вот так вот, без вопросительных знаков. Как будто мы знакомы сто лет. Да мне только брат так пишет.

Итак, что он умеет не только читать, но и писать, то бишь, набирать на сотке, я, вроде как, убедилась. А теперь что, сообщения его анализирую? Черт знает что.

Еду и недоумеваю, чего же я там ищу. Сказать по правде, не могу понять, как вообще согласилась встретиться.

Алкоголь тут ни при чем. Лилле, если с «мишурой», стоил дороже, чем Монтепульчано, натаренный намедни, но действие его оказывается куда более мимолетным.

Ныряем в тоннель. Последнее, что вижу из окна — сгустившиеся тучи. Похоже, сейчас ливанет.

От мамы ехать минут сорок. За это время иллюзорная, безобидно-розовая дерзость улетучивается подобно веселым пузырькам в фужере, и я трезвею самым нежеланным и неудобным образом.

Остается оголившийся — по моему новому обыкновению — мандраж. Мандраж парализует меня по мере того, как я подъезжаю к нашему месту встречи — Плюшке. Сомнения, стоит ли мне это делать, переросли в недоумение, похожее на чувство, испытанное после каждой встречи с ним.

В качестве иллюстрации к моему состоянию воображение рисует опустевшую, грязную комнату, оставшуюся после шумной вечеринки. Нарисовавшуюся иллюстрацию видит мозг — ага, вот он все-таки. Мозг вопрошает, мол, и как теперь не расплющиться, не погореть от всепожирающего разочарования «после».

Но я уже говорила, что не люблю бояться — и я не боюсь. Решаю, что теперь самое время напомнить себе об этом. Для этой цели выбираю путь открытой конфронтации и приказываю себе подобраться и определиться.

Итак, я еду на встречу с незнакомцем для того, чтобы познакомиться для того, чтобы расстаться. Закончить, не начав.

От этой ненормальной четкости все непонятным образом становится на свои места, и когда выхожу на Плюшке, я уже почти пришла в себя и с готовностью подставляю голову под дождь, которого никогда не боялась.

Но дождя нет — в глаза, прорезавшись сквозь тучи, бьет солнце, и ветер с суровой пронзительностью взлохмачивает волосы.

Он ждет меня там. Вижу его издалека, сбоку. Больше додумываю, чем вижу: кожаная куртка, джинсы, кеды. Он почему-то думал, что приеду я на другой путь, да я и не уточняла.

Я здесь, но он меня не видит — такого у нас еще не было, и я невольно упиваюсь этой своеобразной форой. А если сесть обратно на поезд и просто поехать назад? Написать ему потом, что «это ж» его «не было». И чтоб не писал больше.

Но что-то происходит. Такого я никогда не видела. Его фигура вдруг сдвигается с места, головы он не поворачивает, но поворачивается вправо-влево всем туловищем. Будто разведывает ближайшее пространство вокруг себя. Будто одним поворотом головы он ничего не узнает. Или вообще поворачивать голову не может.

Прежде чем успеваю отругать себя за глюки и бесполезные додумки, он останавливается, затем резко разворачивается на сто восемьдесят — и его взгляд уже нашел мой взгляд, он смотрит прямо мне в глаза.

Не знаю, как объяснить, но еще только что, когда он остановился, стало совершенно понятно, что он нашел, почувствовал спиной или чем там еще и теперь не станет ждать.

Что ж, стоит ли мне тогда бояться и робеть? Нет и еще раз нет. Пора.

Вот он быстрым, решительным шагом идет туда, где выхожу я. Подходит ко мне.

Я как раз — ветер, блин — пытаюсь справиться с волосами — тем лучше. Это определенно никакое не рандеву, и я совершенно не парюсь из-за того, как, должно быть, сейчас выгляжу. По дороге не проверяла макияж, даже не думала. Вообще, вся эта стремительность-решительность у него, у меня, эта поспешность, с которой он приблизился ко мне, похожи на встречу в обеденный перерыв — передать что-то срочное, затем быстро прыгнуть на поезд — и привет. Короче, пока все идет хорошо.

— Прошу прощения, — встревает чей-то голос.

Оборачиваюсь и чуть не натыкаюсь на большой ярко-желтый микрофон, которым в меня тычет симпатичная смуглокожая девушка-репортер с ТВ Берлин. Добрую часть ее лица заслоняет увесистый кубик на микрофоне. У девушки пышные афро-локоны и проблем с ветром никаких.

— Хотите сказать несколько слов для ТВ Берлин? Вы рады, что транспорт снова ходит или испытываете солидарность с бастующими?

— Рада… солидарность… — бормочу я, прежде чем до меня доходит, что возле нее чувак-оператор наводит на меня камеру.

Девушка переключается на моего спутника:

— Скажите, пожалуйста, сколько времени вы ежедневно тратите на дорогу?

- ‘ne Stunne unjefähr. Около часа.

Не знаю, что сильнее ударяет «током» — его хрипловатый голос, говорящий на берлинском наречии, или та спокойная готовность, с какой он ей отвечает, будто ждал вопроса.

— Дадите коротенькое интервью? Только придется в масках. Вас как зовут?

— Нет, извините, некогда, — зачем-то встреваю я, глядя на него.

Понятия не имею, почему я против.

Он, кажется, недоволен. Серые глаза едва заметно сужаются, сжимаются губы, а на лоб наползает морщинка. А я… не знаю, как сейчас все это назвать, но глаза его, рот, морщинка, недовольство это словно арканом цепляют меня за шкиряк.

Я попала. Мне нравится. Я пока не ощущаю изведанного уже с ним возбуждения, но с ним, оказывается, и без этого может быть интересно.

Репортер не настойчива:

— Тогда флаер телеканала возьмете?..

Беру, боковым зрением констатирую факт их удаления, затем возвращаюсь взглядом к нему. Мне интересно, и я решаю, что не буду пока прогонять это чувство. И — в очередной раз — не буду прогонять его.

Еще мне, кажется, нравится разглядывать его. До сих пор я не решила для себя, действительно ли он хорош собой, потому что не задумывалась — а теперь поздно. Да-да, поздно, как и для всего остального — встречи, знакомства, заинтересованности, сначала робкой, затем настойчивой. Ухаживаний.

За этим он меня сегодня позвал? Мы через все это перепрыгнули. Кажется, все это — то, от чего так напрягаются мужчины. То, что им не нужно. Ему решать, жалеет он об этом или нет, а я, похоже, уже сделала свой выбор на сегодня. Так вышло, что ему в очередной раз удалось разбудить меня и вот теперь, в этой непохожей ни на что ситуации я бодрствую, как никогда.

В его глазах читаю не понимание всего происходящего — нет, это было бы слишком — но просто это: он улавливает все, сам себе не отдавая в том отчета.

— Пошли отойдем, — вроде как хочет он тронуть меня за плечо, но не трогает.

Ощущаю эту дистанцию, которую он выдерживает со мной сейчас, будто выгадывает, когда ко мне можно будет приблизиться вплотную. Прикоснуться.

Испытываю внезапное желание ввести его в замешательство, удивить, даже разозлить чем-нибудь, как только что. Догадки о том, каков он в гневе, меня только раззадоривают.

Мы свернули с Ку‘Дамма и идем теперь мимо Гей-Музея.

Ветерок и тут треплет наши волосы. Cеровато для первого свидания, но тут не так шумно и почти не толкаются. Да и свидание не первое. Парковать нас в каком-нибудь из баров он, как видно, не думал?

Он идет рядом со мной, не зная, как я полагаю, куда мы направляемся — иначе на кой ляд переться на Алекс? Когда его тут чуть не снес Миха, он тоже туда бежал.

Я оказываюсь неправа. Полностью ушла в ощущения и рассуждения — не сразу догоняю, что мы стоим на входе куда-то, и я показываю кому-то 2G, даже не зная, куда вхожу.

Он привел меня в Endlos. Бесконечный. Эндлос. Похоже, не я одна заметила весь этот прикол с бесконечностью. Хотя Эндлос был здесь, кажется, задолго до Плюшки.

Обычный берлинский бар, про какие говорят: мило, уютно и много картинок на стенах, пиво недорогое, а бармены веселые, радушные, нагловатые и совсем чуток хамят.

По-видимому, воскресенье после обеда — время нестандартное: нам достается один из свободных столиков, расставленных теперь друг от друга на «пионерском» расстоянии. Подходят к нам не сразу, будто дают время разложиться — как внешне, так и внутренне.

Усаживаемся и разглядываем друг друга — он меня — исподлобья, я его — слегка склонив набок голову.

— А… — начинаю.

— Рик, — ворчит он.

Похоже, все еще злится, что не дала ему представиться только что. Или раньше. Или вообще, что посмела принять за него решение, отшив репортера на Плюшке.

Подавляю в себе желание прыснуть со смеху: он смотрит на меня угрюмо, почти опасливо. Мне тут же становится его немного жалко, я улыбаюсь и киваю. При этом произношу тихонько, даже бережно:

— Рик. Ри-ик.

Теперь у «моего» незнакомца есть имя. Мне не жаль рассеять туман загадочной неизвестности — разве не за этим я приехала?

«Рик» звучит почти, как «рык». Что ж, подходит.

Замечаю в его взгляде недоверие. Он разглядывает меня, будто ждет подвоха или отрицательной реакции.

Догадываюсь:

— Рик — твое настоящее имя?

Форменно вижу, как он ощетинивается. А, впрочем, ладно — мы не в полиции и не в банке. Спешу успокоить:

— Мне нравится.

Он расслабляется, смотрит на меня выжидающе. Я что-то забыла? Ах, да…

— Катарина.

— Катарина… — мгновенно произносит он вслед за мной своим хрипловатым голосом. Безэмоционально вроде, но что-то в этом есть.

— Кати.

— Кати.

Подавать руку при знакомстве нынче не комильфо. Видимо, я тоже отвыкла и момент для этого упущен.

Что ж, тогда сунуть ему под нос кулачок, чтобы «кулачками» вместе стукнуться? Еще сильнее закусываю губы — подавить, затолкнуть обратно взбудораженный смех: ничего, что мы с ним… эм-м-м… уже сталкивались… другими частями тела?.. Да чтоб тебя…

— Будем знакомы.

— Будем.

В наш канон вливается вопрос о том, что мы будем пить — это подошел один из таких веселых, радушно-хамоватых барменов или подхват его.

Он… Рик — черт, странно, аж щекочет, но прикольно — хотел бы заказать нам по пиву и отделаться, я же вижу. Но он проявляет минимум вежливости — выдерживает крохотную паузу, тем самым предоставляя мне возможность отплатить ему за вежливость и подтвердить самой, что мне хочется этого самого пива. Но зря — я спрашиваю себе не пиво, а Лилле. Не потому, что так его люблю и не потому, что стерва. И точно не потому, что «не даю» за пиво. Просто меня несет — хочу его подначить. Не ошибаюсь: у него на лице появляется некое недовольное недоумение. Может, ему это дорого? Да мало ли. Никто не заставлял предлагать мне встречу, вести гулять и угощать. Никто не заставлял. А раз уж вывел — пеняй на себя.

Но он смотрит на меня, а затем берет себе… то же самое.

— А тут неплохо, — замечаю, чтобы сказать что-нибудь. — Часто бываешь тут?

— Не-а. В первый раз.

— Тебе и правда каждый день час добираться?

— Когда как.

Вот так — я не спрашиваю, где он живет, он не отвечает. Может, вообще не живет нигде. Мысль эта странным образом подхлестывает, четко вписывается в эти дебильные разговорные спотыкания, во время которых мы необъяснимым образом подначиваем друг друга.

Потом нам все приносят. Теперь надо чокнуться, сказать тост за знакомство? Он ничего не собирается говорить, а я — тем более. И все-таки чокаемся друг с другом мы синхронно, синхронно отпиваем, он — будто пьет это за завтраком-обедом-ужином. В мужской компании любой, кого заставили бы попробовать, наверняка скривился бы от этого «компота». Но Рик пьет его спокойно и непринужденно, слегка прищурившись и невзначай облизывая губы. Ни тени недовольства — и ни намека на пошлость.

Я не намерена сдерживать вопроса, который так и рвется из меня наружу, как не привыкла сдерживаться с ним ни в чем:

— Рик, а почему ты не взял себе пива?

— Потом узнаешь, — спокойно отвечает он.

Ответ мне нравится.

Ой, а я ведь, кажется, преодолела барьер — не только снова сказала ему на «ты», но даже по имени назвала.

— Вкусно, — замечает он.

«Не хуже, чем я делаю» — хочется сказать мне, но я просто говорю:

— Мг-м.

Он опрокидывает аперитив со стремительностью шота. Остается пьяная тепличная клубника в кубиках льда, бесстыже-красная, выросшая, как под увеличительным стеклом. Прищурив на меня один глаз, он с хрустом грызет и клубнику, и кубики. Вот догрызет свое, потом примется за мой аперитив, если не справлюсь с ним первее. Затем сгрызет бокалы. И не останется ни выпивки, ни бокалов, зато останусь я.

Так кто сейчас установил свои правила? Или вся эта игра — без правил?

Ах, да… и если я только что утверждала, что «не возбуждена», то, в таком разе, где она сейчас, та «я»?..

Не знаю, где, а Рик, похоже, знает: находит рукой мою руку. Берет меня за руку и поднимает из-за столика.

— Нам пора, — поясняет он — мне ли, бармену ли, с которым доверительно расплачивается, давая, как положено, чаевые. Движения его при этом столь уверены и непринужденны, будто бар этот принадлежит ему, ему здесь все положено бесплатно и в двойной дозе, но он доволен работой персонала и он сегодня добрый.

Я начинаю сомневаться в своих предположениях, что он, возможно, на мели, а он ведет меня за руку по осеннему бульвару, на который через час опустится вечер.

Так.

Внутри у меня все кувыркается подобно тошниловке-рогатке — она по-хорошему мотылялась бы вон там, на площади, не будь теперь короны, а будь хербсткирмес, осенняя ярмарка.

Ты звал меня знакомиться?.. Что ж, познакомились. Либо на большее тебя не хватило, либо у тебя времени в обрез, вот ты и не хочешь терять его даром. Только что не рискнул дотронуться, а теперь хватнул и тащишь — куда, кстати?

Рик будто читает мои мысли и снова выпускает мою руку из своей, будто идти еще далеко и он боится, что я слишком рано, прямо на светофоре начну вырываться и звать на помощь.

Снова давлюсь от смеха, как дурная. На самом деле это напряжение — от его близости, от прикосновения его пальцев, от ледяной клубники с газиками.

От того, как он только что сжимал в своей руке мою руку — крепко, уверенно, привычно — меня бьет почти нервный смех, от которого еле заметно корчусь в надежде, что он не заметит. Бросаю на него взгляд — и обмираю: на меня горят-смотрят с такой яростью, что это, мать его, тебе и взгляд номер один, а с ним и номер два, и три впридачу. Или сколько я их там у него насчитала.

Я ведь упоминала, что не боюсь? О, нет, только не этого. Потому что это возбуждает до чертиков. Этот черт возбуждает, вводит дозу сексуального влечения, вернее, сажает на то, на чем, похоже, сидит и сам.

Бросаю на него испытующий взгляд — не ошиблась ли? Заодно и проверю на вшивость — устоит ли, выдержит? Не даст ли слабину под этим взглядом? Кто-то — да Миха, больше же и некому — как-то говорил мне раздраженно, чтоб не смотрела так — исподлобья, сложив губы. Будто красивая, расчетливая сука.

Рик слабины не дает и, кажется, злится лишь сильнее.

Мы топаем по городу уже черт знает сколько. Одно из двух: или это он так со мной гуляет, выгуливает, или я со своими выкидонами заставила его растрынькать мелочь, сбереженную на такси. Впрочем, я взвинчена «по самое-самое» и усталости не чувствую. С Лютцовской он тащит меня через пестрый парк, наряженный в цветастые осенние шмотки, оттуда — вдоль Ландвер-канала, которого хоть не видно за прибрежными зарослями, но мне от общей взбудораженности едва не начинает мерещиться найденное там сто лет назад тело Розы Люксембург. Когда переходим на ту сторону и все вокруг давным-давно напоминает мне мой Панков, я отключаю внутренний «навигатор».

«Злой, да?» — подначиваю его взглядом. «Чего ж ты злишься?»

«Ты разозлила» — «рычит» мне в ответ его взгляд.

«Как так?» — мой взгляд валяет дурочку, голубые глазки «снизу-вверх» расширяются фальшиво вопросительно, губы слегка округляются, формируя идеальный бантик.

«Познакомиться по-человечески не смогли. Какого хрена раззадорила?»

«И не думала. Вообще не знала, куда еду и что будет» — продолжают сокрушенно оправдываться мои глаза, а сами то и дело вспыхивают, торжествуя.

***

Глоссарик к ГЛАВЕ СЕДЬМОЙ Экшн или Lillet

Фридрихсхайн — район Берлина

Макс Эрнст — немецкий художник-экспрессионист и авангардист

Киц — Kiez, квартал, часть района; термин, применяемый в Берлине

Ландвер-канал, тело Розы Люксембург — канал реки Шпре в Берлине, в котором в 1919 г., через четыре месяца после убийства крайне-правой группировкой, было обнаружено тело Розы Люксембург

***

Вечереет. На улице, на которой мы очутились, нас приветствует грохотание с вездесущей двухкилометровой эстакады и вжиканье машин слева, а справа — пестреющий интернационал из магазинчиков и многоэтажек. По правой разномастный народ гуляет-прет по своим воскресным делам.

С одного из фасадов над ними потешается сюрреализм в графити, какому позавидовал бы не то, что Макс Эрнст, но и сам Сальвадор Дали.

Что мы пришли, понимаю не сразу, также не сразу узнаю, что — Котти. Коттбусские Ворота. Кройцберг. Жуткая жуть, в Берлине жутче некуда.

Но… черт с ними сейчас, говорит мне мой разгулявшийся, и, кажется, помутившийся от похоти разум.

Не может быть, чтоб я опять была пьяна. Не может быть, чтобы настолько отдавалась чувственным ощущениям. Не может быть — и раньше не было. Нет, раньше я неизменно контролировала себя, аккуратно шла по улицам и предельно точно отдавала себе отчет в том, куда, в какое здание входила. И тем не менее я уже не разбираю — лифт, не лифт, вот мы перед какой-то дверью. Его рука держит мою, в глазах уже больше нет ярости, а только неприкрытое желание меня. Желание течет по его венам, выступает из них, пропитывает его, просачивается к нему под кожу и, выступая наружу, впитывается в мою руку — иначе как бы и я сейчас его чувствовала?

Не уследила, какой этаж. Дверей тут много — он отмыкает одну. В этот момент на мои губы подобно мягким, не сухим еще осенним листьям ложатся его поцелуи, сначала первый, за ним — другие. Много.

Все переворачивается, все. Он снова открывает во мне дверь, за ней — еще одну и еще. Со стоном отправляю ему навстречу свой язык. Он запускает пальцы ко мне в волосы. Я слабо вскрикиваю, когда он вставляет руку ко мне между ног, прямо под трусики. Вскрикиваю снова, так же тихонько — это он слегка прогибает меня назад, покусывает шею. Моим вскрикам вторит его тихое порыкивание, когда зубы его неглубоко вгрызаются в мою кожу.

Не сразу соображаю, что мы уже больше не на лестничной площадке, а в его квартире — я не заметила смены пространства вокруг нас. Все происходит между нами и внутри нас.

Будто случайно «роняю» на пол плащ и помогаю ему освободиться от куртки. И больше не могу ничего — только целоваться с ним, перебирать его волосы, давать зацеловывать себя до стонов, до рычания, на какое, оказывается, тоже способна.

Мы недалеко уходим от входной двери — спиной и попой я прижата к стенке.

Он не снимает с меня трусиков — отодвигает просто, зато я расстегиваю на нем джинсы, спускаю их вместе с трусами. Смотрю с улыбкой на его член и успеваю ущипнуть за задницу — в награду за это он поднимает на себя мои ноги, вставляет в меня член.

Я влажная и боли от его проникновения не ощущаю, а его короткие, резкие толчки встречаю с бешеным восторгом. Запрокидываю голову назад — пусть покусывает мою шею, пусть грызет меня. С моих плеч полусползает блузка. Он трахает меня грубее, то кусает, то трется головой о мою шею, будто стараясь основательно обтереться моей кожей, вываляться во мне.

Он резок сегодня, но боли мне не причиняет — в очередной раз отмечаю его виртуозность и физическую силу. Меня держат, как пушинку, словно жонглируют участками моего тела, способными испытывать жгучее наслаждение и дарить его.

Его член словно оттесняет во мне всякую способность о чем-либо думать. Неожиданно для самой себя я кончаю с задыханием, кусаю руку, которую он вырывает у меня изо рта, при этом приказывает-разрешает:

— Здесь можешь кричать. Кричи…

Еще толчок — и мой крик. Еще — и я еще.

Эти сотрясения во мне, в моем влагалище, в бедрах, в животе прогоняют последние остатки хмеля. Захлестывают волнами, смывают все признаки депрессии, прогоняют попытки разозлить его и постервозить. Меня разогрели, размяли, разровняли, как будто бы для того, чтобы теперь слепить из меня то, что ему будет угодно.

Послеоргазменный кайф тепло и сладко разливается по мне. Теперь и все вокруг окрашивается в теплые тона, ласкает взгляд. Это преображение, призма. Она необходима, чтобы не упасть в обморок от его берлоги.

Место это — в прямом смысле берлога. Логово. Настоящая дыра — или он просто привел ее в такое запустение. Не готовился к моему приходу или… вот так вот подготовился.

Не замечаю, есть ли тут еще комнаты, лишь понимаю, что мы, должно быть, в спальне. Он не грубо, но стремительно сваливает меня на смятую постель, на которую еще заранее накинул полотенце. Покрывала у него, скорее всего, нет.

Кажется, вокруг меня бардак и грязновато, но я варюсь в похотливом смаковании этой замусоренности и беспорядка, который, возможно, был бы даже хуже, будь у него больше вещей. Не знаю.

Глубоко вдыхаю запахи его квартиры и его постели, пока он срывает с меня одежду, не раздеваясь сам. Все это — и фон, и кулисы, но и составляющая часть той сладостно-порочной, сладко-клейкой паутины, в которую попалась добровольно. Еще кто к кому попал, думаю, наблюдая за его движениями, не лишенными оттенков некой помешанности.

Он оголяет мои сиськи, будто подставляя их последним лучикам вечернего солнца, выглянувшего за мутным, залапанным окном — я выгибаюсь перед ним, как опытная шлюха. Люблю быть с ним такой. Мгновения эти — жизнь моя. Новая жизнь, новая я. Не отдам, не оброню ни капельки этой жизни. Меня сейчас не поставить на тормоза.

Они круглые, выпуклые, упругие — и разные. Я ношу лифчики размера C, но груди — левая побольше, правая чуть поменьше. Регулирую бретельками или чем еще найду. Быть может, мне одной это заметно, я не знаю. Уму непостижимо, что кроме него лишь один только их видел и трогал их. Непостижимо и неправдоподобно. Он не поверит, если я скажу — и мне плевать. Смотрю ему в лицо хищно, воинственно, с долей пренебрежения: мол, посмотри и ты, какие они, мне похер, если тебя напрягает их несовершенство. Мне похер — я зажигаю так перед тобой, с меня бы порно-ролики снимать. Снимай. Пользуйся.

Но не только я с ним в отрыве, он со мной — тоже. Мои голые неровности, моя выдающаяся отдаленность от идеала — чем не подходящий типаж жаркой порно-актрисы?

Наверное, так он и решил — разглядывает их с улыбкой не менее хищной, чем моя, скользит насмешливо-довольными глазами то к одной, то к другой, потом мечет взгляд прямо к моим глазам и тянется ко мне, чтобы поцеловать спонтанно, неистово и страстно. Мне кажется, так он общается со мной — через поцелуи, и я улавливаю в них нечто такое, отчего у меня в горле, близко от его языка, закипают слезы облегчения и страстной благодарности.

Его ладони смыкаются, одна — вокруг правой, другая — вокруг левой, он накрывает ртом, сминает горячими губами, покусывает, лижет сначала одну, потому другую. Со стонами отдаю ему их, беру взамен его теплые руки, его смакующий язык, его самого, возбужденного до чертиков.

Он наигрался с сиськами и теперь стягивает с меня оставшуюся одежду, в том числе трусики, в которых трахнул только что. Лежу перед ним голая в его смятых простынях, от которых пахнет им, изо всех складок — всеми нюансами его запаха. Вижу: его заводит буквально все — мой дерзкий, стервозный, бессовестный взгляд, пытливый в своей провокационности; мои волосы, которые разметала вокруг себя светло-русыми путами — завлечь, не отпускать; оторванное бесстыдство, с каким раздвинула ноги, выставила вспухшую, мокрую киску, в которую он еще не успел кончить.

Меня покусывает за голую задницу похотливо-дерзкая веселость. Она же и подначивает начать гладить себя прямо у него на глазах. Да ладно, к чему? Я вижу, что он взведен по самое-самое. Гладит мои бесстыжие выпуклости и даже не рычит — порыкивает. Не находит сил на полноценное рычание.

Сексуальный — это стонется у меня в расплавленном мозгу. Симпатичный, зараза. Да хрен с ним — красивый.

Да, хрен с тобой — получай. Заценила. Признаю. И хочу, твою мать, увидеть наконец-то твое тело.

Сильные, теплые руки отполировали мое тело, наласкались со мной и левая — левша он, левша, вспоминаю отчего-то обрадованно — ползет вверх, обхватывает мою шею, затем хватает за затылок. Рик массирует мою голову, разворачивает меня попой к себе, и спустя мгновение у меня в животе обрывается что-то, когда чувствую, как его язык скользит у меня между ног. Он лижет мою киску. О-о-о… Даже мысли у меня в голове начинают заикаться, задыхаться, обмакиваясь с каждого боку в теплую сладость. Лечу и кувыркаюсь и с громким стоном упахиваюсь носом в смятую подушку.

А Рик, похоже, получает кайф не меньше моего — вныривает в нее и даже бормочет что-то вроде: «Вкусная». Попутно вставляет в меня руку и дрочит меня рукой. Когда мои стоны становятся короткими, резкими, требовательными — войди… давай… теперь… — вставляет в меня хер, трахает с наслаждением, легонько сжимая пальцами затылок…

Его резкие, глубокие проникновения раскручивают меня, хрипловатые стоны ласкают, будто облизывают.

Это вертолет. Чувствует ли он, что выкрутил, вытолкнул меня на новый уровень? Что мой пик так близко, что я вижу его, могу потрогать рукой — может ли он?.. Чувствует ли?.. Чувствует, знаю.

Его кончики пальцев тыкают в мягкое у меня на попе — только чувствую, не вижу, ни черта не вижу. Он снова стискивает мою попу, затем одна его рука ползет наверх, снова сжимает мне затылок, смыкается вокруг шеи… да сдалась ему моя шея… как сладко придавливает он ее, как подчиняет меня себе.

Кончаю со взрывом, с криком, может, не с одним… Никогда не кончала вот так, на коленках, полупридушенная, голая, в незнакомом месте, подчиняясь и выбрасываясь навстречу полуодетому, малознакомому мужчине, ударяясь в него. Не видя его даже.

— М-м-м… ебать… какая же ты вкусная, детка… Ка-ати-и… — ворчит он, снова обхватывая мою попу. Будто вот так вот к имени моему привыкает.

Это абсурд — он проник в самое меня, в такую сокровенную глубину, что глубже, казалось бы, некуда. Но то ли поза эта такая беспомощная, то ли я сейчас — просто добыча его, ослабленная, выпотрошенная оргазмом в позе доги стайл, поэтому чувствительная ко всему-ко всему.

Задницей слышу свое имя, произнесенное его голосом, тоже срывающимся, тоже возбужденным, с матами, отчего грязнее-слаже только. И чувствую, что и это — вторжение, еще одно, еще более проникновенное. Уверена, он не помышлял ни о чем таком, но мне сейчас так, будто он взял мое имя, трогает его, щупает, облизывает, ласкает. Исследует, как его язык исследовал меня, мой рот, мои соски, мой клитор. Проникает в него, как он проник в меня. Берет его себе.

Слабость, тревожная, но возбуждающая до сумасшествия — вот что охватывает меня теперь. Из нее выплывает сладкое, головокружительное до тошноты желание тормознуть, вырваться на волю. Что же получается? От того, как он взял меня сзади, бежать не хотелось. Бежать захотелось теперь от голоса его, зовущего меня по имени.

Впрочем, желание это мимолетно. Я не вырываюсь и не бегу, ясное дело — смакую это желание, даю размять себя как следует. Ведь мне же такого и надо было. Его. Поэтому замутила с ним. Да и кайф это — быть с ним такой. Ловить сюрпризы, впитывать и соединяться с ними. Преображаться в соединении.

Но мы так не договаривались… Кончать таким образом — это убойно, но я совсем его не вижу, а мне ведь хочется видеть и его самого, и его хер…

Чувствую, что он как раз вышел из меня — наверно, что-то новенькое замышляет? Пора.

Улучаю момент, разворачиваюсь к нему, вскакиваю на ноги и — плохая девчонка… нехорошая девчонка… как так можно… — беру его в рот. Бож-же-е, твердый какой. Обскакиваю языком, ласкаю ртом его член, а сама раздеваю его — сколько можно еще не видеть его тела? Сколько еще мне ждать?

Не выпуская изо рта его члена, то и дело поднимаю на него глаза — разглядеть, увидеть, всосаться в него взглядом, любоваться, облизывать его глазами, голого, красивого, сексуального… Обласкать взглядом его плечи, грудь, живот, позволить его сильным, умелым рукам лечь мне на голову и даже натолкнуть мой рот на его член, если захочет.

Рик замирает, пока я сосу его, подняв к нему глаза, и на лице его грозный, хищно-жалобный, оторванный кайф. Со стоном гладит мои волосы — неужели кончит мне в рот? В предвкушении готовлюсь хлебнуть его спермы и словить кайф его беспомощности.

Но отминетить себя до извержения он не дает — выходит из моего рта, тянет к себе. Поднимает на руки, опять — играючи, опять — словно пушинку. Приноровился.

Чувствую себя изящнее пери, хоть, безусловно, испорченнее гораздо. Его рот снова нашел мой рот, чтобы через него радостно сообщить мне, что и изящности, и испорченности во мне как раз столько, сколько ему нужно.

Присосавшись ко мне в поцелуе, Рик несет меня к столешнице — при этом случае обнаруживаю, что тут есть еще комната и там у него стол. Он соскучился по моим губкам, тем, что пониже и повлажнее, и склоняется над ними — о, боже… теперь я вижу, как он лижет меня, и стону похвалу ему медленно, протяжно. Да-а-а-а…

Затем на смену собственному языку он призывает член и дотрахивает меня на своем столе. Мы снова целуемся с улыбками, целуемся то взасос, то с короткими чмоканьями, я сжимаю его твердую, охуительную, блять, жопу, а он двигается во мне долго и медленно.

Мне нравится это не-расстояние между нами, нравится видеть его так, с ближины, чтобы он заслонял мне все вокруг.

И ему, похоже, нравится. Он утыкается носом в мою грудную клетку, с наслаждением терзает мою грудь, взбирается выше и оставляет пунцовый засос на той, что поменьше и еще один — над.

Затем — какими мерными и мирными ни были его движения во мне — под конец Рик провоцирует оползень. Обваливающиеся во мне пласты — лишь остатки более мощного сотрясения, недавнего, одного «из», и с этими обвалами приходит полное опустошение — у меня и у Рика.

Лилле

(третья)

Под конец Рик надевал презерватив, который лежит теперь сморщенный рядом на столе. Мы с ним прислонились тут же. Передыхаем.

Длится это лишь мгновения — стоять так неудобно, к тому же холодно, особенно если только что как следует вымокнуть, остыть, да не обсохнуть.

Почти как в первый раз, могла бы подумать я, но ничего подобного не думаю. Думать мне сейчас не хочется — нечем, да и незачем. Секс с Риком принес законченность сгустившемуся вечеру, сегодняшнему дню, выходным и вообще, всему во мне, что, как видно, искало отдушину.

Мне редко удается подвести эмоциональный итог дня, то есть, успокоиться — отчего не сделать это сейчас?..

Отделяюсь от столешницы и отправляюсь на поиски шмоток; надеюсь, что в движениях моих самодостаточность, заметная ему, если он смотрит.

Всё, вроде, здесь, в скомканных «простынях»? Подмечаю, что снова не хватает трусиков, но — самодостаточность, я ж говорю — не шастаю в поисках по его фактически пустой квартире, в которой, как замечаю теперь, немало комнат. Хладнокровно одеваюсь — ничего, и без трусов не замерзну. Потом заберу. Или пусть оставит себе.

У него нет зеркала — или в ванной есть?

Я не искала ванную, потому что не думала в ней освежаться. Да, надо бы, я ж финишировала только что. Нет, я не грязнуля, просто сексуальное затмение прошло. Теперь мне виден Рик в свете, по своей обыденности уступающем лишь электрическому. Не знаю, хочу ли рассматривать все его детали в этом свете, а раз не знаю, значит, не хочу.

Встречаюсь с ним взглядом и не понимаю, чего искать в его глазах. Вернее, попросту не ищу — уже нашла все на сегодня. На этой волне решаю не идти в ванную. Не хочу больше передвигаться туда-сюда по его квартире, присматриваться и разглядывать, узнавать и ориентироваться.

Итак, подведение эмоционального итога… Рик опережает меня в этом — натягивает джинсы с трусами, тянет сигарету из неизвестно откуда взявшейся пачки, закуривает. Тянется было за пепельницей, но затем, взглянув мельком на меня, открывает окно. «Аккуратные», но хорошо заметные мускулы, особо не выставляемые передо мной напоказ, окутываются клубами сизоватого дыма. Как видно, ему не холодно.

Опьянение сочной яростью — его, моей — прошло, и я теперь иначе ощущаю запахи. Его запах. Разбирать крепкую сложность букета, которым пахнет вся квартира, расщеплять на оттенки и нюансы — все равно, что разглядывать его или исследовать его квартиру. Значит, принюхиваться ко всему вокруг я тоже не буду. Особо отмечаю только витающий над всем запах сигарет, несильный, впрочем — похоже, он частенько курит «в окно».

Пока я там лазила, Рик докурил и совершенно необъяснимым образом уже оделся. Мужчины быстро одеваются.

Он включает свет:

— Ты че, торопишься? Давай кофе?

Экстазы пережиты и теперь звук его голоса не будоражит, но беспокоит, застает врасплох. Легонько вздрагиваю, незаметно так, надеюсь.

— Домой надо, — объявляю без особых пояснений.

Он все так же смотрит на меня, взгляд его сер и непроницаем. Безэмоционален, я бы сказала. Следует едва уловимая пауза, будто он не знает, стоит ли пытаться задержать меня, непонятно, правда, зачем.

Намереваюсь избавить его от неловкости и обрубаю паузу: двигаюсь к входной двери.

Не знаю, что теперь чувствую. Может ли быть, что жалость? Кажется, мне неприятно улавливать, додумывать какие-то его эмоции, которых он, вообще-то, не показывает. Не хочется на основании додумок сопереживать ему, жалеть даже — за что жалеть-то? Он только что хорошо потрахался, покурил и теперь спокоен и невозмутим. Просто хочется свалить отсюда поскорее — по-моему, так будет лучше.

Когда он следует за мной, решительно отказываюсь:

— Слушай, не надо.

— Я провожу, — поясняет коротко.

— Я дойду, — настаиваю еще короче.

— Это Котти, — информирует он меня сухо.

— Я из Берлина, — киваю я, уже одетая в плащ, с сумочкой через плечо, одна нога — в дверях.

Тут серые глаза его, только что безэмоциональные, внезапно сужаются в ласковом лукавстве.

На это я тоже неожиданно для себя улыбаюсь и киваю на прощание:

— Отдыхай.

***

Рик все же не дал мне спокойно удалиться — «вел» до метро на пионерском расстоянии. «Вел», не шифруясь — просто шел себе, руки в карманах.

Я «дойду сама»? Ладно, он не будет мешать. Но он сказал, проводит — он и провожает. Правильно, сначала я его развеселила — мол, чума-девка, из Берли-и-ина. Местная. Теперь настал его черед повеселить меня.

Хотя мне и без него весело. Он прав — на Котти уже полным-полно тусующейся местной шпаны. Турки, русскоязычные и черт их знает, кто еще. Припоминаю, какой это криминальный район, вернее, киц, если по-берлински. Здесь даже днем небезопасно, нет-нет, кого-то режут «и так далее», то и дело слышно о стычках с полицией.

Вырасти я в Узбекистане, как отец, привыкла бы к повышенному вниманию к своей светловолосой, голубоглазой персоне. Нет, у меня в Панкове совсем не так, а в центре — тем более.

Все же невозмутимо дохожу до спуска-подъема на метро-эстакаду, успев краем уха подхватить брошенные мне вдогонку громкие реплики, даже не по поводу вышеупомянутых аспектов моей внешности, а всей внешности в целом. Реплики сопровождаются вопросами относительно планов на вечер, предложениями по их составлению, предположениями относительно моей профессии и места работы, а также утверждениями, что именно там меня, кажется, видели. Все это отскакивает от меня, не долетая, как будто я в наушниках, но Рик — там, за мной, похоже, оборачивается на спрашивающих, предлагающих и предполагающих.

Спиной я «слышу», как кто-то из них, похоже, здоровается с ним. Кажется, он даже обещает им «сейчас подвалить». Нет, они просто соседи. Не может он быть среди них своим, членом их — ну, что это там у них. Стараюсь не думать об этом.

Этакая Площадь Звезды для буйных, Котти — место колоритное. Отстойный, угрожающий такой, но колорит. Этажки-тачки-криминалитет и то и дело вой сирен, по большей части, полицейских. А «нижний ряд» — если не обменники валюты, то сплошь закусочные.

Обернувшись, вижу, что подвалить он собирается, как видно, в небольшое заведеньице, издалека возвещаемое несоразмерно здоровенной красной электрической вывеской TADIM.

Дёнер, отмечаю про себя не без усмешки. Правильно. Сначала упахала, потом свалила, но телохранителя разыгрывать все-таки заставила — со мной одни напряги. Проголодаешься тут.

Рик все же «доводит» меня до «под землей»-к-«над землей», сажает на «восьмерку» и только тогда реально успокаивается.

Последнее, что вижу из окна вагона — его, двигающего назад, на эскалатор. Внизу его ждет дёнер. Что ж, ладно спасибо за конвой, думаю и даже мысленно желаю ему приятного аппетита. И перекидываю взгляд в правое окошко.

Вообще-то, мне и самой есть охота, а дома нечего — тоже, что ли, по дороге дёнер взять? Целоваться вроде больше ни с кем не надо. Тут мне вспоминается короткий диалог сегодня с ним про пиво — ах, вот оно что. Ничего, сейчас получит свое пиво — теперь-то можно.

Ехать до Винеты мне по меньшей мере полчаса, да еще с пересадкой на Алексе. С Плюшки ближе гораздо. При мысли о Плюшке снова «возникает» Рик. Смущенно посмеиваюсь от его возникновения — вспомнила нашу первую встречу. Откуда же он ехал? «Час на дорогу»… — и как мы только встретились… И еще — в каком таинственном свете представлялся мне мой взъерошенный, небритый незнакомец.

Теперь представляю себе его, лопающего денер. Он стоит под козырьком у красной вывески, прихлебывает пиво. Перед знакомыми-соседями на вопрос «а че за телка» таинственно отмалчивается… или… ну, не расписывает же меня и нашу встречу в наисмачнейших подробностях?..

Да не-е-ет, конечно. Чур меня. Ну что же я — совсем не разбираюсь в людях? Неправильно его оценила?.. Положим, подробности он опускает, но вот пояснить, кто я? Пожалуй, может.

А кто я?

Знакомая — нет. Он ничего обо мне не знает. Имя, сотка, место работы — не в счет.

Любовница. Звучит, правда, стремно. Любовница, но незнакомая? А что — одно другому не помеха.

Но любовница — нечто стационарное. Стационарная незнакомка. Хроническая, так сказать. Вон — знакомиться не хочу. Сама о себе ничего не рассказываю, его не мотивирую. Слова сказать не даю. Валю — только б наедине не остаться. Да ну, на фиг.

А может, я что-то вроде добычи для него, ну, были же моменты… кусал, помечал. Плюс он же у нас весь такой, на волчару похожий. Тоже нет. И вообще, может, это я его для себя добыла, не он — меня. Ведь такие моменты тоже были, и я не отрицаю.

Короче, я не собираюсь разбираться, кто я ему, не разобравшись, кто он мне. А вот тут… вот не остыла я еще от него, признаю, но… разбираться в этом меня сейчас не тянет.

***

ты дома

Вряд ли ему оттуда, с Котти, видно, значит, фраза подразумевается, как вопросительная.

да

что делаешь

Не отвечаю, потому что в ломы, а про купленный-таки на Винете и съеденный в качестве ужина дёнер говорить косячно.

у меня отходняк — отвечает за меня Рик.

после?.. — интересуюсь.

тебя

А я было подумала, что он это про то, что, может, только что перебрал — выходит, недобрал?

Спрашиваю:

хорошо или плохо?

и то, и другое

Можно ли назвать флиртом подобную беседу, если ее участники еще не остыли друг от друга?..

Отходняк, он же говорит. Я не озвучиваю, но у меня после него — тоже. Кажется, флиртовать у нас лучше получается на расстоянии.

Во мне шевелится что-то, похожее на желание увидеть его прямо сейчас. И чтоб уже остаться вместе на всю ночь. Это невозможно, а потому от желания этого мне чуть ли не физически неудобно. Еще меня бесит тот факт, что, по-видимому, начинает устанавливаться некая зависимость и интервалы между дозами все короче.

Поэтому я предвосхищаю его неизбежный вопрос вроде «завтра встретимся?», «какие планы?» и т. д. и объявляю:

спать охота

спокойной ночи

Он: Ты очень сексуальная, Кати. Очень.

Не подозревала — а он берет и выстреливает в меня этим типа «и тебе спокойной ночи».

Гад такой. И как теперь заснуть.

Не фиг спать — об этом «пинает» меня звонок:

— Че не спишь? — для проформы осведомляется Рик.

— Засыпаю, — вру я.

— Ты забыла кое-что у меня.

Он не уточняет, что «кое-что» — это трусики, но — по его голосу слышу — сам от этого подогревается.

Потом отдашь. В следующий раз. Я сама заберу — ничего из этого не хочется произносить вслух.

— Давай завезу.

— Когда?.. — (на фиг спросила?..)

— Сейчас.

Похоже, его излияния про мою сексуальность завели не только меня. Его тон решителен и не терпит возражений. Меня спасает только то, что он не знает, где я живу.

— Это не срочно. Заберу потом.

— Как это, б л я т ь, не срочно?!

Ого, видать, ему срочно. Но несмотря на мат, которого он со мной не стесняется, вопрос этот задан не агрессивным тоном, а, скорее, с любопытством.

— У меня есть еще, — говорю.

— Так мне тогда в отсутствие тебя подрочить на твои трусики?

— Слушай, ты охренел совсем? — спрашиваю я с деланно зловещим спокойствием, хоть все это меня вообще-то веселит и возбуждает немножко. — Тебе похер?

— Что — похер?

— То, на что это похоже.

— Что конкретно?

— Базар твой безобразный? Грубости?

— Давай, детка. Наконец-то раскрутил тебя на эмоции. Реальные, — слышу, как он улыбается, «вижу» эту улыбку, как сегодня в дверях, когда сбежала от него. — Давай еще. Эх-х…

— Че вздыхаешь? — наезжаю больше для проформы.

— Жа-алко, что тебя нет рядом.

Признаться, мне тоже жалко. Поэтому как можно резче и «рассерженнее» обрываю разговор. При этом чувствую, что от моих, как он их назвал, эмоций, ему теперь тепло. Тепло это бесконтактно, но четко вливается в меня. С этим теплом я засыпаю.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Сюрприз. Физмех

На следующий день меня ждет сюрприз. Когда, спотыкаясь, бреду открывать трезвонящую, как зараза, дверь, мне его так и объявляют:

— Сюрпри-и-из!!!

В дверях стоит папа. Он приехал, чтобы поменять у меня аккумулятор и ради такого случая привез с собой Эрни — брата, из-за которого, как-никак, все и случилось. Правда, сегодня отец скажет мне: «Катика, да «свет» тут ни при чем, просто время ему пришло».

Сейчас я выразительно смотрю на обоих — мол, я ценю и все такое, но еще офигительно рано, я — в пижаме, потому что сегодня праздник-день-Воссоединения, посему и выходной.

Но, конечно, придется их впустить и напоить чаем, накормить завтраком, которого у меня нет, потому что минуту назад я крепко спала, привести себя в порядок, пока они будут его есть. Ненавижу сюрпризы.

Впрочем, они привезли булочки, а Эрни обнаруживает умение обращаться с электрочайником.

«Отхожу» позднее, когда, шурша октябрьской листвой, неспешно идем в гараж.

— Ну-с, чего новенького? — спрашивает папа, подразумевая работу.

Эрни плетется рядом, тыкаясь в сотку — на мою работу ему наплевать.

Новенького хоть отбавляй, но вот «интересненького»…

Папа у меня — завкафедрой в ТУ по «физмеху» — физике трения и механике.

Мои «дома» его не очень интересуют, ну, максимум, если начинаю рассказывать про сейсмоизоляцию. Поэтому я отфильтровываю, сокращаю количество «новеньких» до одного, да и то — нулевого и, по сути, «старенького» и в итоге рапортую в крайне сжатой форме:

— Вокзал в Бланкенбурге все стоит и с места не cдвигается.

— Мгм… — сочувственно покачивает головой папа.

Соображаю, что могла бы еще рассказать ему про намечающуюся командировку не куда-нибудь, а на Йеноптик — все-таки «микроскопы-лазеры» и легендарный «Карл Цейс». Хотя зачем — там ведь тоже «купи — продай», вернее «купи — перестрой».

— Пап, ты, случайно, не в курсе, у вас в уни какая компания у химиков лабораторный комплекс перестраивала?

— У химиков? — удивляется папа. — Ах, да, я, кажется, видел, что им ремонтировали там что-то…

Ясно. Тогда не стоит утомлять папу Йеноптиком.

— Значица, тэкс… — папа вытащил новый акку из багажника своего «хайлендера», припаркованного на соседнем месте от моего. — Сын, помогай…

«Сын» ушел в себя и от этих слов только вздрагивает.

Пока Эрни пытается определиться, к нему обращались, не к нему, его-наш отец сам находит ключ и отсоединяет старый аккумулятор. Наверно, рад, что Эрни вообще смотрит.

Не спрашиваю, требуется ли, может быть, моя помощь — привыкла, что хронически «не требуется». Там и помогать-то нечего — у папы, хоть он и профессор, все выглядит так просто.

Как бы там ни было, в этот момент звонит Рик.

— А?.. Чего?..

В гараже у меня плохо ловит, но я все же разбираю, что Рик с места в карьер настойчиво и недвусмысленно предлагает встретиться сегодня, сейчас, скажем, у него, чтобы много позже, скажем, завезти меня ко мне и таким образом встретиться и у меня. Заодно и узнать, где я живу.

— Нет, — отказываюсь вполголоса, — сегодня не могу.

— Почему — работаешь?

— Нет, по праздникам я не работаю, — отрезаю я — и пугаюсь: отец, неодобрительно покачивая головой, ворчит:

— Вы-ход-ной потому что. Вы-ход-ной — какая, к чертовой матери, работа?..

Я начинаю размышлять: либо он, Рик, настолько занятой, что даже сегодня работает, но это — вряд ли, либо ему до такой степени нечем заняться, что он потерял счет дням и даже про праздник забыл.

— Правильно, не хер, — говорит он, спокойненько этак.

Недоумеваю: это у него такая ледяная ярость от того, что ему сегодня не дадут и не покажут хату, в которой обитают, или ему положить — просто звякнул по пятому или десятому номеру в списке, не прокатило тут — пошли обзванивать дальше?

Кто ж его знает. Конечно, может, он просто сказал то, что хотел сказать — одобряет, что я отдыхаю по выходным. Не больше и не меньше.

Не успеваю определиться, к какой версии склоняюсь.

— Сис, эт кто?.. — бездумно спрашивает заскучавший Эрни, чья заинтересованность аккумулятором не выросла ни на йоту.

— Какой еще «сис»? — не оборачиваясь, переспрашивает папа. — Сисадмин?.. Чего ему неймется…

Рик ъсухо прощается.

У меня екает сердце, и все внутри обваливается, как при землетрясениях из папиных лекций. Чувствую себя по-настоящему застуканной.

Эрни говорит, преувеличенно подмигивая, что из-за «меня» и «моих» авто-болячек им с папой придется с опозданием присоединиться к грилю, устраиваемому сегодня по случаю дня рожденья — не Эрни, он у нас апрельский. Наверно, у младшей Леи отмечают, моей единокровной сестры, той, что Пина родила отцу «после Эрни». Хотя, может, и у старшей Паулы, той, что папе не родная, но тоже дочь, также любимая, воспитуемая и опекаемая. У нее тоже в октябре, кажется.

В любом случае Эрни не только не парится, а рад будет, если они сильно опоздают — все равно свалил бы оттуда поскорее.

Папа все сделал и просит завести.

Он еще немножко расспрашивает меня о «торможении» бланкенбургского вокзала. Увы, торможение это никак не связано с трением, и лишь чуть-чуть — с износом. Мне и рассказывать неловко про то, что просто «гребаные поставщики не поставляют, потому как из-за короны попали сами». Мне так хотелось бы хоть раз порассказать ему о чем-нибудь более возвышенном и хотя бы в теории представляющем хоть какой-то интерес для его сложных теоретических задач.

Впрочем, папа принимает к сведению мою «прозу жизни» так же, как некогда принял к сведению мой выбор профессии: рассеянно кивает.

Если на дорогах более-менее, возможно, они еще успеют в срок… То есть, к прибытию молодого человека Паулы. Сегодня она должна была привести его знакомиться с родителями.

— Знакомиться — громко сказано. Мать, — (Пина, то есть), — с ним давно знакома.

— Не одноклассник хоть?.. — шучу.

Папа не замечает шутки и снова рассеянно кивает:

— Соседей сын, жили возле нас, переехали. Э-э… Катика, так, а поехали с нами?..

Папа приглашает от чистого сердца, хоть и спонтанно, но пора уж наконец-то отпустить его.

В знак благодарности за то, что он возился со мной сегодня, я отказываюсь. У меня и подарка-то нет, к тому же, думаю вдруг, я не люблю Паулу, а она — меня. Всегда так было. Она не расстроится, если я не приеду.

Мой отказ долетает до ушей Эрни, и этот говнюк еле заметно злорадно улыбается. Папа не настаивает.

На обратной дороге мне хочется сделать круг — пройтись по улицам. Проветрить мозги.

Да, думаю, новый аккумулятор — это, конечно, супер, но не такой же ценой. Ведь папа, в отличие от Эрни, не собирался откашивать от семейного праздника. Теперь он считает, что я потребовала втянуть его в эти ремонты…

Звонит мама. У меня перед ней должок про «вчерашнее», хоть про кувыркания с Риком рассказывать я, разумеется, не собираюсь.

Насчет «сегодняшнего» гружусь настолько, что даже от мамы не утаиваю:

— Интересно, кто доложился папе. Не иначе как Эрни раскололся. Анонимизировал места, лица.

Мама тактично молчит. Ах, вот оно что.

Мои загрузы удесятеряются:

— Мам, а зачем?..

— А что?

— Я бы справилась.

— Да прям! Катька, вот что ты постоянно! — сердится мама. — На черта «справляться»!

На черта быть одной, когда «даже мужика рядом нет», чтобы, ну, к примеру, аккумулятор поменять. Так, что ли? Обидно и необоснованно — сейчас я действительно чувствую, что одна. Что бы там он, Рик, ни говорил и ни писал и что бы со мной ни делал. И кто он, вообще, такой, этот Рик.

Но мама сейчас, видимо, не об этом, хоть это тоже излюбленная тема.

— Вечно тебе будто неудобно перед ними — а это тоже твоя семья.

Вторая семья. Так, где тут кнопка «выкл.»? Раньше на советских электроприборах была, я знаю, мне рассказывали.

А тут нет такой кнопки — потому ли у меня вырывается:

— Я-то хоть…

И все. И я не продолжаю.

Я-то хоть — что? Бываю у них? Общаюсь?.. Маме, интересно, какого с ними общаться?

Дура. Я, которая. У нее-то, у мамы давно своя жизнь и в этой жизни есть только я и никакой второй семьи там нету. И мама прекрасно справляется.

А отец — для нее это дело прошлое. Потому и позвонила ему с такой легкостью, попросила решить вопрос. Папа по-своему обыграл для дочки — сюрприз, мол. А я не неблагодарная стерва, просто сюрпризов не люблю.

Помимо этого, я еще и большая, мать ее, девочка, поэтому разруливаю:

— Ниче, мам. Все нормально.

— Ну вот и хорошо.

Вижу, что хорошо, думаю, а сама разглядываю фото со дня рожденья, которое присылает Эрни, «подредактировав» Паулу и подписав снизу нечто обидное. Думает, поржать можно со мной заодно, за глаза над родными-единоутробными поиздеваться. Совсем нюх потерял, засранец.

терпи — пишу ему, — и не выеживайся

Он: хочешь вместо меня.

Я: в другой раз

Он: другого раза может и не быть.

А даже если и так, думаю.

Шагаю мимо старой сигаретной фабрики — стиль «модерн», мой любимый. Из-за непропорционально-больших окон напоминает гигантских размеров карточный домик. Думаю машинально, как и всякий раз, как ее вижу, что вот — стоит же объект, пустует, уже сколько лет стоит. Толкнуть, что ли, на работе идею — пусть какому-нибудь инвестору-клиенту укажут. Толкну, как «кончатся» проекты…

***

«Мам, скажите честно, куда мы поедем летом? Только честно».

«Это сюрприз».

«Сюрприз?.. Хм…»

Вот не люблю я сюрпризы. Секреты. Уже тогда, в тринадцать лет не любила. Да что там — раньше. С самого детства.

Сколько себя помню, всегда всё хотела знать наперед. Единственно, не требовала раскрыть личность Деда Мороза — возможно, тут слишком рано все стало слишком понятно. Но в остальном…

«Мам, скажи, честно, зубная фея есть на самом деле? Только ничего от меня не скрывай».

Тут мне было лет шесть, и родители с готовностью адаптировали для меня зубную фею, которой, как они потом рассказывали, не было у них. С каждым выпавшим зубом требование мое не менялось, но взрослые почему-то не догоняли и пъродолжали «записывать напоминания для зубной феи». Кстати, бабло под подушкой я находила не всякий раз, может, отчасти поэтому и выросла не в конец меркантильной и в общем-то нейтральной по отношению к деньгам особой.

Меня потчевали другими сюрпризами, я терпела. Последним обоюдным родительским сюрпризом должна была стать цель нашего совместного путешествия на каникулах, но я так и не узнала, куда мы собирались поехать. Вместо этого незадолго до каникул родители сообщили мне, что расходятся. Так я впервые столкнулась с разрывом незыблемого. На тот момент мне хватило, хоть шок от этого был значительно меньше, чем от Михи с его мишками много лет спустя.

Мне было тринадцать и особой наблюдательностью в межчеловеческих делах я тогда не отличалась. Потому причину, преподнесенную мне в виде «у нас не осталось общих интересов», приняла, как правдоподобную, а на раскапывании сути вещей в виде «папа нашел моложе и загулял, но человек она хороший» не настаивала. Не знала, например, что она с «хабилитационной» папе помогала, публикации его редактировала.

Против отца я не ожесточилась, тем более что не было, за что: на самых азах он старался исправно включать меня в свою новую жизнь и делал это не только добросовестно, но и, кажется, искренне.

Жалеть маму вроде как тоже было некстати, но иногда почему-то хотелось. У нее не было «второй семьи», а была только я.

Вторая семья. Кто была у отца вторая семья, кто первая? Я никогда не пыталась вникать в тонкости определений. С какого момента то, что обычно появляется в таких случаях, можно считать второй семьей, а с какого момента — первой.

«Доченька, у папы теперь вторая семья».

«Да, мам, я знаю, я была у них».

Впервые я увидела Паулу — кудрявого темноволосого ангелочка — на свадьбе у отца и Пины — Прозерпины, теперь его второй жены, симпатичной, молодой и не менее кудрявой, чем Паула. Впервые в жизни я была на торжестве без мамы и казалась себе почти взрослой.

На фотосессию молодых Паулу совали на все фотографии. Вернее, она сама уцепилась за платье Пины и не давала себя увести. Было ей четыре года, а мне — четырнадцать, но отец почему-то решил, что я могу обидеться, поэтому фотографироваться с ними позвали и меня.

Я стала рядом с отцом, но Паула рванула ко мне, стала отпихивать, вопить: «Уходи… уходи…» Пине было страшно неловко, и она попыталась приструнить Паулу, а отец — погладить по блестящим каштановым кудряшкам. И тогда Паула ударилась в рев и с криком: «Мой папа!» — изо всех сил пнула меня в ногу. Я лишь потирала «травмированное» место — больно, блин. Но что делать, думала, маленькая же, хоть и злючка невоспитанная.

Не помню, наказали ее или просто взяли на руки, но позднее, в самый разгар праздника Паула куда-то исчезла. Ее хватились и начали всей свадьбой обыскивать ресторан.

Я нашла ее на кухне. Вся перемазавшись, она сидела на полу и запихивала в рот пирожное, не знаю, какое по счету. Когда я попыталась заговорить с ней и отвести к ее матери и моему отцу, Паула сердито посмотрела на меня и промямлила: «Ты что, не поняла? Уходи! Это больше не твой папа! Это мой папа!» И хоть за последние пару часов ничего не поменялось, и она была все тем же ребенком четырех лет, а я — подростком на десять лет ее старше, я, не спуская с нее глаз, сообщила во всеуслышание: «Вот она!» — а ей сказала тихо и зловеще: «Нет! Мой! МОЙ!!!»

Когда через несколько секунд подоспела Пина и, бросив мне благодарный взгляд, подхватила на руки нашедшуюся Паулу, та была пунцовой и совершенно невменяемой — кричала, брыкалась, кусалась и дрыгалась во все стороны, рискуя с рук Пины грохнуться обратно на пол. Платье Пины из молочно-белого в момент превратилось в разноцветный клоунский наряд. Да у нее и без того был такой вид, будто ей только что заехали тортом. Справиться с Паулой смог только отец, но праздник на этом закончился, и все разъехались по домам.

Мне до сих пор неприятно вспоминать про мой косяк с этой маленькой заразой. Другого отца, кроме нашего, у нее никогда не было. Потом, конечно, я «отошла», кажется, «переросла» и Паула, но чувства наши по отношению друг к другу так и остались прохладными. Наверно, поэтому я не люблю ее: какое-то время мне казалось, что она сказала правду, и отец не только ушел от мамы к Пине, но и от меня отказался ради нее, Паулы.

Вторая семья…

«Слушай, мам, давай тоже заведем себе вторую семью?»

«Катюш, только вот не надо сейчас истерить».

«Я не истерю, мам».

«Ка-ти-ка, а у нас для тебя сюрприз. Мы…»

Я у них. Отца и Пины. Мне лет пятнадцать. Меня иногда приглашают к ним в Веддинг, вернее, я сама туда приезжаю. Нашей старой трехкомнатной квартиры больше нет, мы с мамой живем теперь в двушке во Фридрихсхайне. Отец еще преподает в Институте Техники, тогда — Институте Бойта. Они с его семьей поселились неподалеку, да так там и остались.

Отец и Пина улыбаются мне. Улыбка Пины робкая, но счастливая.

— Катика… у тебя будет братик. Или сестричка.

Из меня рвется истерический смех. Вопль. Возглас. Отец сияет счастьем предстоящего отцовства, еще одного. Если сейчас я и выдам что-либо неадекватное, он все равно не услышит.

Но даже не лицо отца тормозит меня, а Пина. Ее робкая, счастливая улыбка, то тепло, что светится из ее глаз, глаз уже однажды матери, а скоро она еще раз ею станет — но и боязнь: Пина всегда меня немножко побаивалась.

Я тогда милостиво улыбаюсь — в первую очередь Пине. Ну, а отец-то ничего иного от меня и не ждал.

— Поздравляю. Нас, — говорю им, и они вдвоем обхватывают меня с обеих сторон. — Па, а если… снова девочка родится.

— Ну, тогда будем так, — улыбается отец.

Его улыбка, как всегда, заразительна. Уверена, когда-то мама тоже так считала.

Кстати, мама…

Она возвращается домой после родительского собрания, тащит в сумке с контрольными какие-то продукты, хоть я, кажется, говорила ей, что ужин приготовлю сама. А может, не говорила. Машины у нас нет.

После ужина мама садится работать. Недавно у них в школе ей помимо математики дали русский. Она давно это добивалась даже не из-за одного только повышения зарплаты. Теперь у мамы больше работы, но ведь и я уже большая и за мной уход не нужен.

Подхожу в кабинетный угол, который она отгородила в зале для своего рабочего стола:

— Ма-ам, мамочка…

— Ох, господи, Катюх, ну чего тебе…

Сейчас как-то особенно остро чувствуется, что мать на износе. Может, не стоит тогда сейчас об этом с ней?

— Да… у них там сюрприз.

Мне плевать, что, они, возможно, сами как-то хотели ей об этом сказать. Хотя зачем это им? Да дура я, что ли? Наверняка отец надеялся, что узнает мать об этом от меня.

— У них сюрприз, — повторяю, будто китайский болванчик.

— Да? У кого?

— Мам! — кричу я, уже не в себе.

Мать вздрагивает, выходит из своего замученного оцепенения и спрашивает:

— Кать, что там такое стряслось? С тобой все в порядке?

И до меня доходит, что я по меньшей мере инфантильна. Будто у матери моей дел никаких больше нет, кроме как вести наблюдения за новой, отдельной жизнью моего отца.

И тогда я мигом успокаиваюсь, вернее, заставляю себя успокоиться и просто сообщаю ей:

— У Пины ребенок будет.

— Да?

Тут все же молоточек колотит меня больно где-то внутри: расстроится мама?

— На здоровье. Они уже знают, кто?

— Наверно, нет еще.

Больше мы с мамой к этой теме не возвращаемся, пока месяцев этак через семь мне не звонит отец и не сообщает:

— Катика! Твой братик! Эрнест родился!

О, боже ж мой. Эрнест.

— Ура-а-а! — ору я в телефон и требую, чтобы отец дал мне Пину.

— Па-аз-драв-ля-ю! Нас! — ору я Пине и чувствую, как она улыбается на том конце связи.

— Я сейчас к вам приеду, — торжественно сообщаю я и бегу собираться.

Наверно, так и зародилась у меня родственная близость с единокровным братом. Когда через несколько лет у них родится Лея, мне уже больше не позвонят вот так вот.

Хочу вылететь из двери, а тут навстречу мне домой возвращается мама:

— Ты куда?

При виде ее лица восторг мой отчего-то стухает, и я нейтральным тоном сообщаю ей:

— Мам, у них Эрнест родился.

Мама смотрит на меня, улыбаясь одними только своими красивыми, добрыми глазами, голубыми, но совсем не такими, как у меня. Я могла бы завидовать ей за ее глаза, за то, что они не достались мне, но, глядя в них всякий раз, я просто тихо радуюсь, что она есть у меня, и что есть на свете эти глаза. Глаза моей мамы.

А сейчас она просто видит мою радость и радуется тому, что рада я.

Однако я также вижу, что она кривит губы в усмешке, и говорю ей:

— Да, слава Богу, что не девочка.

— Почему?

Хотя мы с ней поняли друг друга.

— Пришлось бы им назвать ее Эрнестиной.

Что моего брата будут звать Эрнестом, я знала еще до его рождения. Когда еще жили вместе, отец по мере моих тогдашних возможностей впихивал в меня Хемингуэя, а в юношестве, по-моему, восхищался Эрнесто Че Геварой.

— Ладно, — говорю я теперь маме. — Пацана — подрастет — будем Эрни звать. Ну, или Эрн.

Мама кивает, мол, согласна, а я заискивающе улыбаюсь ей, как будто извиняюсь. Будто прошу прощения за то, что так радуюсь рождению у ее бывшего мужа — моего отца — ребенка от другой женщины, с которой мой отец — ее бывший муж — ей некогда изменил.

— Беги, беги, — подбадривает меня мама. — Большой привет им передавай, поздравления. Купи там что-нибудь, от меня — тоже. Я… всю жизнь мечтала подарить твоему папе сына…

Ее взгляд не завершает этой фразы словами из, кажется, какого-то кино «…а родилась ты».

Потом, намного позже, когда мама расскажет мне про случившийся с ней когда-то выкидыш, я пойму, что то и был сын.

А еще, когда еще много позже мы с ней узнаем о беременности новой жены Михи, мама не сочтет нужным щадить мои мнимые чувства, а просто спросит:

— Ну и что? Тебе больно? Ты несчастна?

А я с удивлением отвечу:

— Да нет. С какой стати? Дело прошлое.

И не совру.

Она пожмет плечами и кивнет, будто скажет мне:

«Вот видишь. А ты меня тогда отцом долбала, его Пиной и Эрнестом. А дело было прошлое».

***

Дома ко мне стучится настоящее и, замучившись вибрировать, спрашивает:

так что встретимся

Настоящее не нашло больше, с кем провести этот вечер. И не найдет в лице меня, вот провалиться мне на этом месте.

Я: не-а

Он: работаешь все-таки

Я: нет

Я сделала себе маску и смотрю на свое отражение — мне будто влепили тортом в немом кино. Отчего-то снова вспоминаю папину свадьбу, высовываю сама себе язык и радуюсь, что не поехала на гриль.

Я: ложусь уже

Он: чего так рано

Я: уезжаю завтра

Он: надолго

Я: посмотрим

Он: сообщишь

на кой ляд ему…

Я: сообщу

Может быть. А, найдет же все равно…

***

Глоссарик

день Воссоединения — 3 октября — день воссединения ГДР и ФРГ в 1990 г., с тех пор является государственным праздником

ТУ — Технический Университет в Берлине

Йеноптик — акционерное общество Jenoptik, оптико-электронный концерн, расположенный в г. Йена, берёт своё начало от компании «Zeiss».

Карл Цейс — немецкий изобретатель в области оптики

Бланкенбург — часть района Панков в Берлине

хабилитационная — научная работа, обязательная в Германии в рамках процедуры получения высшей академической квалификации, дающей право на занятие профессорской должности в ВУЗе

Институт Бойта — бывшее название технического ВУЗа в Берлине

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Бизнес-ланч

Вернулась?

Рик нарыл вопросительные знаки. Соскучился, наверно.

Я: ну да

Он: сообщить хотела

Не хотела — сам хотел. Ну и теперь сообщила же.

Я: закрутилась

Он: ладно отдыхай завтра увидимся

Соскучился и организацию встречи берет на себя. Это удобно. Да и я соскучилась, если честно — уезжала на три дня.

Наутро даже решаю поздороваться:

привет

Он: прогресс

Я: ??? — (а потому что как его понимать?..)

Он: больше слов

Да ладно, сам-то.

В то воскресенье в Эндлосе «общались» мы по тому же сценарию: Рик говорил мало, я — еще меньше. Он просек, что инициатива как в общении, так и в действиях предоставляется ему, а я не то, чтоб робкая, а — да хрен меня поймет. Похотливая лентяйка, наглая пофигистка, эмансипированная сучка — всего понемногу. Ведь так он считает?..

Но в то воскресенье Рик нашелся, как поступить: привел нас на хату, и мы хорошенько потрахались. При этом чуть-чуть поближе узнали друг друга.

Потом было «потом», за ним — выходной перед командировкой. Всякий раз он хотел углубить процесс узнавания друг друга, но я отмазывалась.

Теперь ему, похоже, приспичило… общаться. Поэтому он «подлавливает» меня по пути на работу, хоть и не живьем.

у меня дела сегодня возле Ку‘Дамма — сообщает он.

к обеду освобожусь

Я: окей

«окей» — ведь это слово? Он слов просит.

Он не просит, а требует:

заберу в обед скажи когда

Я: в обед

Не переспрашивает. Скорее всего, просто явится подкарауливать меня в надежде, что мы и в этот раз друг друга не пропустим.

После нашего «рандеву» прошло четыре дня.

Я ездила на Йеноптик, в Йену. Йена — это в Тюрингии и от Берлина дальше, чем кажется. Пришлось пожить там, чтобы не убивать каждый день по четыре часа на дорогу.

Йеноптик продает один из своих старых фабричных комплексов, а наш клиент — не Франк, в кои-то веки, — надумал его купить и устроить там научно-деловой центр, часть из которого хочет арендовать Йеноптик. Я ездила с презентацией нашего проекта, заявленного на их тендере. Подрядчика по планированию научной части комплекса пришлось буквально взять с улицы, времени покопать получше не было. В общем, я сделала, что смогла, остальное покажет тендер. Хоть посмотрела Йеноптик. Так и сказала Мартину.

Ты очень сексуальная, Кати. Очень.

Фраза-слова-буквы всплывают у меня на воображаемом «жестком диске» и помимо моей воли мне становится жарко. Жара усиливается, когда зачем-то представляю, как Рик произносит это вслух и как при этом выглядит.

Сегодня он ничего такого не сказал, я даже голоса его еще не слышала. Как видно, этого не требуется: его злоебучая — иначе не назовешь — решимость, не терпящая знаков препинания, возбуждает и без того.

После этой недоделанной переписки с ним я разбухаю, между ног поламывает, воспаляет лихорадочным румянцем щеки. Губы шепчут, шевелясь беззвучно, или же голос повторяет еле слышно: «Рик… Рик… Рик…» Глаза горят голодным блеском. Ё-маё, в кого я превращаюсь?

Затем он и сказал мне свое имя — приучает, приручает… Выходит, это я дикая, не он. Меня приручать надо. Только хрен меня приручишь, ожесточаюсь отчего-то.

Я давно уже приехала на работу. Всю дорогу скролила переписку и теперь в бешеном темпе готовлю блиц-отчет по Бланкенбургу — они получили часть оборудования и запрашивают подтверждение, чтобы начать встраивать. Ненавижу командировки — выпадаешь из нормальной работы. Все это я выполняю машинально, ошибок вроде не допускаю.

В таком же бешеном темпе пролетают мимо обрывки ощущения: — не приручусь, не приручусь… Ведусь только на собственные эмоции, не на него. Нет, не из-за потрясений, что испытала в жизни. Не тащу багаж — живу сегодня. Но на сегодня планов повестись на него у меня нет.

У нас тим-митинг, в который спонтанно и по просьбе Мартина включаю итоги Йены — вернее, говорю, что нет там никаких итогов. Сегодня мне нечего больше порассказать, вот я и слушаю других. Интересные моменты протоколирую для обсуждения с Мартином тет-а-тет.

Осечек с этим нет, но параллельное то-ли-штырево-то-ли-я-сама-не-знаю-что никуда не девается и продолжает свое возбужденное существование. Мое возбуждение не проходит. Такого со мной раньше не случалось.

Как будто что-то гладит открытые участки кожи у меня не теле, скользит по ним, сканирует — что это?..

Поднимаю голову и замечаю, что на меня пристально смотрит Йонас и не отводит взгляда, встречаясь с моим. Чего он там такого заметил? Что-то не так с моей одеждой? Я в белой маечке и красном кардигане, накинутом поверх — в меру женственно, удобно и прилично и… а-а-а, ясно. Неприлично. Футболка с глубоким вырезом, Йонас заметил засос у меня на груди, поэтому глазеет. Он не из тех, что станут отводить взгляд, даже будучи застуканными. «Прикрываюсь» кардиганом, но поздно: картинка меня с засосом, верно, отпечаталась у него в мозгу и теперь только сильнее подогревает, отправив в мир пошлых фантазий.

Итак, Йонас попал и, кажется, хочет меня. Правда, я его совершенно не хочу. Никогда не хотела.

С максимально равнодушным видом продолжаю протоколировать интересующие меня моменты совещания, соображая, что надо было, конечно, с утра поработать тональником — не додумалась с непривычки.

пообедаем сегодня

Это Рик.

заберу тебя

Я: куда пойдем

Он: О, Панама

Ого — дорого. И правда — о-па… на-ма.

Я: давай попроще что-нибудь

В ответ — наезд «голосом»:

«Че, думаешь, совсем бомж, не могу угостить?»

Признаться, именно так и думала.

Меня не особо напрягает тот его имидж, который сама для себя составила, или квартира, в которой мне довелось побывать, и я не допытываюсь, чем он занимается, но разве я неправа?..

по понедельникам времени в перерыв мало — пишу ему в ответ.

Он: сегодня пятница

Я: первый день после командировки — всегда «понедельник

легкое что-нибудь возьмем

по-быстрому — пишет он и завершает: жду — чтобы я не передумала.

— Кати, идешь? — зовет меня кто-то.

Оказывается, совещание закончилось. Оказывается, ко мне вплотную подошел Йонас:

— Ты с нами?

Опоздал немного с приглашением на обед. Да я бы и не пошла все равно.

— Сорри, я распланирована, — качаю головой. Надеюсь, только что у него на глазах не играла демонстративно золотой цепочкой на шее. — В другой раз.

— Жаль.

Я подтверждаю собственное «сожаление» фальшиво-вежливой улыбкой: — Хорошо вам пообедать, — роняя при этом ручку от планшета. Поднимаю ручку с пола сама, Йонас не успевает сориентироваться. Кажется, оголила злосчастный засос — он окончательно «залип» на моем декольте.

— Тебе тоже. Увидимся, — вмазавшись зачарованным взглядом в засос, говорит ему Йонас.

***

Заскакиваю к Рози — скинуть папку с лишними хенд-аутами презентации для «йеноптиков».

— Ну?.. — наседает она.

— Я ненадолго.

— Я наслышана. А чего это Йонас в слюнях весь?

— Не знаю. С детства не отучен.

Рози тихо и понимающе смеется:

— Вот и я ему говорю: я, мол, тебе что, гувернантка ее?.. Пытал меня только что, с каким клиентом ты собираешься на бизнес-ланч.

— Ни с каким.

— Я так ему и сказала. Он не отлип. Докапывался, есть у тебя кто или нет. Мол, однозначно же есть.

— Сахарок, я спешу. Вернусь — расскажу.

— Ниче, подождет. Колись — есть?

— Да нету, нету.

— Понятно. Ты хоть расскажи, от чего мазать. Мне ж надо в курсе быть.

— У меня встреча на обед.

— С ним? — у Рози загораются глазки. — С которым ничего нету?

— Ага. Я ненадолго.

А внутренне посмеиваюсь, потому что прямо-таки всем-всем с ней делиться я ведь тоже не обязана…

***

На выходе Рик берет меня за руку раньше, чем успеваю его заметить.

— Привет, — оборачиваюсь к нему.

Невольно сепарирую из уличного его запах, по которому уже успела соскучиться.

Вместо ответа Рик страстно целует меня, его глаза стрелами скачут от моих глаз к моим губам.

И я, не боясь дотронуться, вплетаю пальцы в его волосы, запутываюсь в них. Его язык проталкивается глубже ко мне в горло и где-то там спутывается с моим, закрыв его от всех и вся.

Между жадными поцелуями Рик интересуется:

— И че сегодня на завтрак ела… кроме кофе…

Пытаюсь пояснить, что ничего, мол, потому и умираю с голоду. Не уверена, что мой ответ услышан. Меня впихивают в метро-выпихивают из метро и тянут к месту назначения.

Рик не выпускает моей руки до самого О, Панама. Не знаю, зачем он так. Может, просто не отдает себе отчета в собственных действиях.

— Куда так бежишь? — спрашиваю его тихонько на светофоре через Потсдамскую.

— У тебя ж времени мало.

Наверно, он забил на О, Панаму, там же пока обслужат… Наверно, собрался накормить меня экспресс-обедом в каком-нибудь менее вычурном месте, к примеру, в Абрикосе.

— Че, на праздник все сделала? — ворчит мне глуховато-угрожающий голос.

— То есть?

— Ну, с кем ты там… ремонтом занималась…

Меня осеняет, что это он про тех, с кем я, по его мнению, была в праздник. Слышал голоса — мужской и почти мужской и теперь допытывается. Неужели, ревнует?.. Ой, а от этого вставляет…

— Да, мы всё сделали, — отвечаю просто.

Мою руку моментально стискивают его пальцы. Лицо его не меняет выражения, но мне почему-то кажется, что он оскаливается.

— Одну минутку, сударыня, сударь, я сейчас провожу вас к вашему столику, — проносится мимо нас голубенький, вальяжный официант, повиливая попой. Мы очутились в О, Панаме все-таки. Вот так всегда — куда он меня привел, замечаю лишь по факту.

— Спасибо, — отвечает за нас обоих Рик. — Мы посмотрим во дворе.

Официант ласково улыбается ему, кивает с искринкой заигрывания в масляных глазах.

Через сквозной проход видно пламя инфракрасных обогревателей в необычном, почти безветренном затишье двора, куда мы не идем.

— Здесь места больше, — бормочет он мне, заводя в туалет для инвалидов. — Бля, помираю с голоду.

Я… тоже, — со сладким облегчением «думаю» орхидеям в горшочках. Но сейчас, сейчас… ведь мне обещали…

Откидываюсь назад на небольшом, но удобном креслице, по плечам ползет пальто вслед за полуспущенными до коленок трусиками, а между ног пристроился Рик и лижет меня.

Мы устроились тут в непонятной уверенности, что никому сюда будет не нужно и нас никто не потревожит. Вернее, нам пофиг, даже если попытаются.

Его язык неистово кружит у меня между ног, Рик поедает меня. Не знала, что так можно. Я не боюсь, что от его поеданий меня станет меньше — выставляюсь ему навстречу.

Он выказывает мне свое благодарное наслаждение — гладит бедра, не прерывая ласк. Рыкает между делом:

— М-м, детка, я ж голодный, как волк…

Так и говорит. От своих слов, похоже, сам звереет: срывает с меня зубами трусики — а я начинаю дрожать, понятно, не от страха. Трусики исчезают в кармане его куртки.

— Тебе одних ма-ало? — стону, тяну руку к себе между ног и запускаю пальцы в его волосы, нарочито запутанные в небрежно-стильном беспорядке. — О-ох… — стон-рычание получается протяжным, хоть сама я задыхаюсь, зарезаюсь. Меня лижут так жестко, что я должна была бы испытывать боль, но ничего подобного — я на подступах к оргазму.

Я ведь тоже голодна, как волчица… думает, он один скучал?..

Хищно тереблю-рву его волосы до его сладкой боли, до сужения его волчьих глаз. Чувствую себя его хозяйкой, даже нежность собственническую ощущаю…

Но разве можно быть хозяйкой волка, даже если сама волчица?..

Стоны экстаза застревают у меня в горле — он точно лижет, а не кусает?.. Легонько покусывает, может, но ни на йоту не сильнее, чем мне нравится. У меня мутнеет в глазах — жесть, сладкая жесть, мучительный кайф.

И тут мы достигает кульминации и… я — не его хозяйка, нет. Когда давление внутри меня становится максимальным, когда я уже откидываю назад голову в предвкушении, он… о-о-о… отрывается и не дает мне кончить.

— Ты че делаешь, гад-д-д, — стону я ему.

Моя рука, только что рвавшая его волосы, дергается вниз и пальцы резко тыкают его в шею.

— А ну, тихо… — хрипит он и ловит меня за руку.

Поднимает на меня глаза и увидев в них то, что увидел — зверь зверя понимает — улыбается одними глазами, бормочет ласково-примирительно… усмирительно:

— Ти-ихо.

Целуя мою руку, которой я чуть было не заехала ему по его волчьей морде — и откуда у меня такое — он поднимается ко мне, без опаски кладет мою руку себе на лицо, а сам расстегивается, достает из штанов член и вводит в меня. И трахает меня.

Усмиряюсь от того, как он заполняет меня собой. Только что лишенная кайфа, мигом обретаю новый и с готовностью глажу, потрепываю подставленную мне щеку: ладно, мол, живи. И делай.

Теперь у него еще больше контроля надо мной и он с новой силой «вспоминает» свой голод, нехватку меня и свои предъявы ко мне на этой почве.

Он прогибает меня назад, стиснув попу, наталкивает на себя рывками, а я всей своей оголенной, вылизанной плотью ощущаю жесткий, хищный кайф, который он умудряется при этом в меня всаживать.

Вижу в зеркале напротив его стиснутую, голую задницу. Вот твою мать, даже в жестких толчках своих он невероятно грациозен. Глядишь на него и веришь без разговоров, что от всех его дерганий я испытываю непомерное наслаждение.

Из моей злости и наездов он очень скоро возвращает меня на финишную прямую.

Он чувствует, что я почти кончаю и хрипит мне, придушив за шею:

— Да, да, ебись, ебись… стони давай… как тебе хорошо, м-м-м?..

Я отрываюсь — кончаю ему с негромким стоном, как он хотел… требовал.

Мою шею отпустили, чтобы быстро надеть презерватив и моментально втолкнуться в меня, чуточку утолщившись. От этого чуть больнее и еще кайфовее. Он завершает так быстро — я и не успеваю ощутить, как проходят во мне последние отголоски оргазма, как в них включается его глухое рычание:

— М-м-м… Ка-а-ати-и…

С тех пор, как он стал называть меня по имени во время секса, между нами разрушился некий барьер — меньше мистики, больше интимности.

Кстати, об интимности — он держит меня под попу и вглядывается в мою шею, декольте, как будто ищет там что-то. Кажется, нашел — засос, будь он неладен, на своем месте, хоть и стал заметно бледнее.

— М-м-м… — возможно, подтверждает он, нашел, мол.

Его рот хватает мой рот, наверно, чтоб сказать мне об этом или просто поцеловать. А потом он возвращается к моей груди, туда, где засос, и ставит рядом новый.

— Че, пометил? — осведомляюсь между его поцелуями, все новыми и новыми.

Приручить собирается таким образом?

Рик уже вылез из меня, запечатлев на моих воспалившихся половых губах нежный, лижущий поцелуй.

— Че копаешься? — подначивает он меня теперь, пока я медлительно, будто после сна, натягиваю джинсы.

Моя попа еще не успела отойти от вдавливания в диванную подушку, а меня уже выводят за руку прочь из О, Панамы, невозмутимо прощаются с официантом, чей взгляд так и не утратил масляного благоволения.

Рик ведет меня за руку по Потсдамской, везет на метро, затем ведет по Ку‘Дамму, только теперь в другую сторону. Бреду с ним рядом в состоянии размеренного безразличия, столь характерного после хорошего секса.

— Рик, а… мы куда? — осведомляюсь на всякий случай.

Если учесть, что в дорогой ресторан меня приводили потрахаться, то кто знает, что он задумал теперь.

— Как это — куда? — Рик не поворачивает ко мне головы. — Те ж работать надо. Сама говорила.

— И?..

— Провожаю, вот.

— Э-эм-м… зачем?.. — даже пытаюсь приостановиться, но — кто бы сомневался — Рик не обращает на меня внимания.

— А че, шифруешься? — осведомляется он, так и не поворачивая головы. — Не свободна, что ль?

Не отвечаю, сама поражаясь и тому спокойствию, с каким он это спрашивает, и собственному пофигизму.

Нет, собственно. Перед кем шифроваться?

Дальше идем молча — я не испытываю потребности говорить — с ним или с кем-либо еще. На данный момент мне ничего не мешает и ничего не надо. Он же просто ведет меня на работу и похоже, ему и так нормально.

Вход в здание мне перекрывает Рози.

— Привет.

Она совершенно не удивляется, что я появляюсь с Риком, которого, естественно, еще помнит. Чисто по своему обыкновению она уже обо всем догадалась.