Чукотка

ЭСКИМОСЫ

В сентябре 1928 года пароход «Астрахань» вошел в глухую, ненаселенную бухту Пенкегней, в ста восьмидесяти километрах на юг от залива Лаврентия. Здесь, на пустынном берегу, высадились работники культбазы, чтобы переправиться к месту назначения.

Пароход разгружался с необычайной быстротой. Медлить было нельзя: следом шли льды, которые могли закрыть выход из бухты в Берингово море.

Во время разгрузки парохода послышалось далекое дребезжание мотора, и вскоре из-за мыса показался вельбот. На нем были эскимосы: мужчины и женщины, старики и дети — около тридцати человек. Большинство из них в меховых кухлянках, в тюленьих штанах и таких же торбазах[4]. Женщины — в меховых комбинезонах, поверх которых натянуты разноцветные ситцевые комлейки. Эти комлейки не только предохраняют мех от сырости и морских брызг, но служат своего рода украшением. Степень нарядности эскимосской женщины определялась, как нам сказал капитан, комлейкой и тем, много ли на ней разного цвета нашивок и оторочек.

Вельбот подошел к пароходу. Эскимосы тотчас же, не дожидаясь приглашения, стали взбираться по трапу на борт. Вскоре они столпились около кают-компании. Мы рассматривали их с не меньшим любопытством, чем они нас. Капитан приветливо с ними поздоровался. Он плавал в этих местах не впервые и был хорошо знаком с эскимосами.

— Как вы узнали, что здесь остановился пароход? — спросил капитан.

Из толпы выступил эскимос средних лет и с видом отличного знатока русских обычаев протянул капитану руку. Это был Матлю, председатель районного исполнительного комитета.

— Мы вчера видел: пароход пошел на север. Мы думал, пароход пойдет туда не может. Лед много есть.

Мы чутко прислушиваемся к разговору. Нам интересно: не был ли Матлю на культбазе?

— Мы приехал сюда, — продолжал Матлю, — может, русский капитан хочет эскимосов для помощи. Вот смотри, крепкие люди есть.

Капитан поблагодарил.

Пароходы — не частые гости в этих краях, и в жизни эскимосов появление судна — событие. Однако эскимосы очень хорошо ориентируются в курсе кораблей и, сидя на берегу, безошибочно догадываются о намерениях далекого капитана.

— Я очень удивляй, пароход пошел на север. Лед много есть, — словоохотливо объяснял Матлю. — Пароход «Ставрополь» повез нашим эскимосам на остров Врангеля товары, но тоже лед много есть. Пароход вернулся и оставил все на кульбач.

— Матлю, а ты можешь доставить нас на культбазу? — спросили мы.

— Нет, теперь нельзя. Кульбач далеко. Скоро-скоро и здесь будет большой лед.

Чтобы не сорвать работу на полгода, мы решили теперь же отправиться на культбазу пешком. Матлю согласился проводить нас до ближайшего чукотского стойбища.

Составилась небольшая сухопутная экспедиция. С нами пошла и учительница Таня Вдовина, окончившая в этом году Московский опытно-показательный педагогический техникум.

В этот суровый и далекий край она попала совсем неожиданно. Когда Таня оканчивала техникум, пришла директива о посылке на Чукотку наиболее способного педагога. Хотя Таня и мечтала продолжать образование в педагогическом вузе, но, будучи дисциплинированной комсомолкой, без возражений согласилась поехать на Чукотку.

В тот момент, когда мы собирались покинуть пароход, с мостика спустился капитан и сказал нам:

— Побойтесь бога! Куда вы тащите ее, — ведь она же еще девочка! Вон зоотехник — мужчина, и то не решается идти по этому пустынному берегу. Оставайтесь на пароходе. Будьте благоразумны. А на будущий год мы выйдем из Владивостока пораньше, и я доставлю вас к самому парадному подъезду.

— Нет, нет, товарищ капитан, вы за меня не беспокойтесь. Я, знаете ли, не из трусливых, — вмешалась Таня.

— Молодец, Таня! Не пропадем, — сказал Владимир Евгеньев, второй учитель, тоже только что окончивший педагогический техникум в Ленинграде.

Не побоялся трудностей пути и пожилой председатель Чукотского рика Пономарев.

Мы захватили продовольствие, сколько могли нести на себе, и палатку. Эскимосы напились чаю и стали грузиться в вельбот. Молодой эскимос-моторист готовил свою машину. Его движения были медленны, расчетливы, отношение к мотору — любовное, бережное.

По зеркальной глади бухты вельбот плавно отошел от борта корабля. С капитанского мостика старпом прокричал нам в рупор:

— До свидания, робинзоны! До будущего года!

У нашего комсомольца-учителя в кармане оказался спортивный свисток, и Володя, стоя в вельботе, дал «салют» отправления. В ответ на этот, казалось, плачущий голосок проревела «Астрахань», и гул ее громким эхом прокатился в чукотских горах.

Пароход скрылся за мысом. Оборвалась связь с Большой Землей.

НА КУЛЬТБАЗУ

Вельбот быстро идет вдоль гранитных обрывистых берегов Чукотской земли.

Моторист чутко прислушивается к рокоту своей машины. Он умело обращается с мотором.

— Машина послушна, как хорошая собака-вожак, — торжествующе говорит моторист.

— Матлю, откуда у вас вельбот, да еще с мотором? Мы думали, что эскимосы ездят на плоскодонных байдарках, обтянутых моржовой кожей, — сказал Володя, внимательно следивший за эскимосским мотористом.

— Мотор недавно. А байдарки тоже есть. Вельбот еще не у всех есть, а только в артели. Все будем артель, у всех будет вельбот, — говорит Матлю, сидя у руля.

Он передает руль другому эскимосу, а сам пробирается к нашей группе. В своих мягких торбазах Матлю шагает прямо по людям — так тесно.

— Моржи сюда приходят летом, — рассказывает он, — когда ветры дуют с берега, южные ветры. Тогда льды уходят на север и появляется много чистой воды. Далеко в море на моржовых байдарках выходить нельзя: задует ветер, обратно не успеешь выгрести. За короткое лето много моржей на байдарках не набьешь. Раньше охотники по льду далеко уходили за тюленями. Голод заставлял. Иногда возвращались с добычей, а иногда пропадали совсем. В неудачливые годы люди голодали, в ярангах не было мяса и жира. Нам вельботы очень нужны. Теперь эскимосы живут хорошо.

После этого Матлю рассказал, как в 1927 году здесь собрался первый съезд Советов. Съехались делегаты из всех сорока семи советов.

Все делегаты были неграмотные. Самые дальние были с мыса Шелагского. Люди проехали на собаках туда и обратно две тысячи четыреста километров. Ехать нужно было более пятидесяти дней, и самое главное — не ошибиться, не приехать, когда съезд кончится. Почти за год предупреждали делегатов о съезде Советов.

Я вспомнил, какая невероятная организационная работа потребовалась, чтобы провести этот съезд! Чтобы выбрать и проинструктировать делегатов, приходилось месяцами объезжать все эти колоссальные пространства Чукотской земли.

Календаря — в нашем смысле — у чукчей не было. Нужно было придумать, как отметить день, в который надо собраться на съезд в Уэлене. Впервые чукчи узнали, что один месяц содержит тридцать дней, а другой — тридцать один. О самом маленьком — феврале — пока не было речи, чтобы не внести путаницы во времяисчисление.

Чтобы не пропустить съезд, делегаты нарезали на палке зарубки. Когда набиралось тридцать зарубок, они брали другую палку, и когда было девять палок и на десятой двадцать зарубок — делегат знал, что в этот день начнется «праздник говоренья». Так чукчи и эскимосы назвали съезд Советов.

С вечера они готовили алыки[5], моржовое мясо и наутро выезжали за сотни километров — в Уэлен.

Ничто не могло послужить препятствием: ни расстояние, ни пурга, ни отсутствие в иных местах корма для собак. Впервые в истории этого народа собаки везли своих хозяев по такому важному делу: обсуждать и самим строить жизнь. Делегаты приехали на съезд все как один.

Долго и охотно рассказывал Матлю о первом съезде Советов, положившем начало новой, советской жизни на Чукотской земле.

— Вот о моржовой охоте тогда и был вопрос. Съезд решил обзавестись моторными вельботами, — закончил Матлю свой рассказ.

От Матлю мы узнали, что на побережье организована сеть пушных факторий АКО[6]: в Чаунской губе, на мысе Северном[7], в бухте Провидения, на мысе Сердце-Камень, в бухте Преображения, в заливе Креста; строится новая фактория на культбазе в заливе Лаврентия.

Пушные фактории — это полярные государственные магазины, куда пароход привозит товары и продукты только один раз в год. Однако в факториях можно достать все, начиная от дагестанских консервированных фруктов и кончая рульмотором. Государственные магазины вытеснили скупщиков-спекулянтов.

— Другая стала жизнь у нас. Все равно — ночь кончилась и начался день. Теперь перестали обманывать охотников. Советская власть запретила, — категорически сказал Матлю, как человек, имеющий прямое отношение к этой власти.

В разговоре мы не заметили, как миновали отвесные скалы. Вдали под склоном горы показалось чукотское стойбище. Вельбот шел уже вдоль пологого берега. На пути стали попадаться льдины, и эскимосы решили повернуть обратно.

Высадившись на берег, мы распрощались с ними и направились дальше пешком.

Прошли шагов триста, как вдруг услышали крик:

— Э-гей! Э-гей!

Размахивая торбазами, нас догонял молодой эскимос.

Парень подбежал, запыхавшись. Подавая нашей учительнице торбаза и показывая на ее европейскую обувь, он сказал:

— Наши женщины на вельботе… Пешком ты плохо!

Действительно, по морской гальке очень тяжело ходить в нашей обуви, и эскимосские женщины решили помочь учительнице. Одна эскимоска сняла с себя торбаза и послала ей.

Таня до крайности растрогалась таким неожиданным вниманием со стороны эскимоски. Она села на гальку и, быстро сняв свои ботинки, вручила их эскимосу.

— А эти отдай ей.

Вскоре мы подошли к стойбищу. Здесь стояли три шатрообразные яранги, затерянные среди широкого простора. По одну сторону — море, уже закрытое льдами, по другую — серая, мокрая тундра.

— Совсем иной мир, — думает вслух наша Таня. — Окраина мира.

Она идет по берегу моря; легкий ветерок шевелит ее вьющиеся каштановые волосы; карие глаза задумчиво смотрят на совершенно необычную для нее северную природу; за спиной рюкзак, в руках — синий берет. Что думает эта девушка, глядя на голую и, кажется ей, безжизненную землю? Неприглядная картина. Но Таня храбрится и бодрой поступью шагает в новой обуви, придуманной в этой стране.

Из стойбища донеслись крики:

— Таньгыт, таньгыт пыкиргыт![8]

Неприветливо встретила нас стая псов.

— Сколько собак! — восторженно вскрикнула Таня.

Здесь, на стыке моря с тундрой, живут охотники на морского зверя и пушистого песца.

Все жители выбежали из своих жилищ.

По-русски никто не говорит, и разговор вести приходится мне.

Наступают сумерки. Тянет легкий норд, становится холодно. Мы разбили на берегу моря свою палатку, накачали примус и, сидя на корточках, ждем горячего чая. Всем не столько хочется пить, сколько обогреться.

Я предлагаю пойти к чукчам в ярангу, но товарищи мнутся: их пугает грязь, духота и запах тюленьего жира.

За свои прежние зимовки я свыкся с чукотским бытом и теперь стараюсь воздействовать на товарищей. В качестве аргумента привожу, что в таких ярангах останавливался даже сам Амундсен.

— Когда же он приезжал сюда? — спросила Таня.

— Когда на своей шкуне [9] «Мод» с дрейфом хотел достичь Северного полюса. В те годы, когда «Мод» вмерзала в лед недалеко от берега, Амундсен путешествовал на собаках по чукотским стойбищам. Любопытно, что он возил с собой на нарте даже баню.

— Что же это за баня, которую можно возить на чукотской нарте? — удивленно спросил скептически настроенный Володя.

— Баня эта особой конструкции. Она весила не более шести килограммов и состояла из жердей и парусины. Этот разборный парусиновый ящик около задней стенки имел скамейку с отверстием для кастрюли. Под кастрюлю ставился примус, вода закипала, скоплялся пар, и в ящике получалась парильня. Баню Амундсен устанавливал в сенцах яранги. Вымывшись в тазике, он перебегал в теплый полог.

— Стоит мыться в бане, чтобы сейчас же лезть в грязный полог! — неодобрительно отнесясь к затее Амундсена, сказал опять Володя.

— Ну что же? Последуем примеру Амундсена? Пошли в ярангу?

— Нет, мы как-нибудь переночуем в палатке!

— Конечно, в палатках здесь ночуют иногда и зимой, в пургу. Но ведь это при наличии теплой одежды, меховых кукулей[10], а ведь у нас нет ничего.

— Не уговаривай, отказываемся.

Вслед за мной, вероятно из любопытства, Владимир подошел к яранге. Он сморщил нос и повернул обратно.

Хозяева, как и все здешние люди, были гостеприимны. Чукчанка принесла из сеней совершенно новую оленью шкуру и разостлала на самом почетном месте. Она всячески старалась угодить мне.

Чукотская яранга представляет собой холодный шатер, построенный из жердей, обтянутых парусиной, моржовыми или оленьими шкурами, в зависимости от времени года. Наиболее дорогая покрышка — парусина и оленьи шкуры — употребляется в зимнее время, и только в бедных хозяйствах круглый год пользуются моржовой кожей.

Внутри яранга разделена на сени и жилую часть — меховой полог. В пологе постоянно горит в специальных плошках нерпичий жир. Хозяйка умело регулирует палочкой огонь, и копоти почти не бывает. Благодаря этим жирникам в пологе тепло и достаточно светло.

Семья в яранге, где я расположился, состояла из пяти человек. Кроме того, собрались гости из других яранг послушать новости. В меховом пологе было тесно — не повернуться.

Расположившись на шкурах около жирника, начинаю рассказывать о людях, которые разместились в палатке, и что именно мы собираемся делать на культбазе. Чукчи недоумевающе переспрашивают друг друга о том, что говорит «белолицый».

— Почему же те таньги не хотят идти к нам? Ведь там у них холодно! Особенно жалко девушку. Она совсем молода, и не в привычке у нее дружить с холодом. Лицо ее просит тепла, — говорит хозяин яранги.

— Думаю, что они придут, — отвечаю я.

— Почему сразу не пришли? Ведь у нас три яранги. Можно всех разместить.

— Они не привыкли к такому жилищу, как ваша яранга. Они привыкли входить в жилое помещение через дверь, а здесь надо вползать на четвереньках. Кроме того, в пологе тяжелый, спертый воздух. У таньгов начинает от этого сердце сильно стучать, — говорю я и начинаю беседу о гигиене, о поддержании чистоты в жилище.

В то же время я думаю: насколько это неубедительно даже для меня самого! В самом деле: в пологе жарко, люди сидят почти голые; чтобы выйти на улицу, надо надевать меховую кухлянку, меховые штаны, меховые торбаза, — и думается мне, что преподавание мелких правил гигиены, приличий и эстетики ничего не стоит в здешних условиях. Надо ломать и перестраивать жизнь самым радикальным способом. Надо переселять чукчей из яранг в дома.

Я вышел из яранги и отправился к палатке.

Вокруг нее в ночной тиши таньги плясали «танец диких». Они прыгали с ноги на ногу и хлопали рука об руку. Издали эти прыгающие силуэты напоминали танцующих шаманов.

— У-ух! Чертовски холодно! — подскакивая на одной ноге, говорит Владимир.

— Да неужели? — со смехом спрашиваю я. — А мне ничего, хорошо.

Я вошел в палатку. В углу, около потухшего примуса, втянув шею в пальто, сидит Таня. Она мерзнет и дремлет.

— Бросьте вы танцевать, товарищи! Дотанцуетесь до воспаления легких! Ведь до культбазовского врача и медикаментов еще сто сорок километров. Из двух зол всегда выбирают меньшее, — уговариваю я своих спутников.

— А там как? Хорошо? — спрашивают они, и чувствуется, что они уже колеблются.

— Благодать! Тепло и светло.

— Ну вот что, ребятки! — заговорил предрика, глядя на учительницу. — Приказываю ликвидировать палатку. Айда все по ярангам!

Вскоре чукотский меховой полог заполнили «белолицые».

— Да, тут действительно не так уж плохо! — говорит намерзшаяся учительница, присаживаясь к столику, на котором уже приготовлен чай.

— Конечно, неплохо, когда принюхаешься, — ворчливо сказал Володя.

Утром сквозь густые, тяжелые облака показалось мутное солнце. Мы двинулись в путь. Настроение стало лучше. Дальше все пошло хорошо. Едва только входили в селение, таньги наперебой лезли в меховой полог и располагались на оленьих шкурах.

Так пробирались мы шесть дней — где пешком, где и на нартах — по тундре, еще не покрытой снегом. За эти шесть дней мы прошли сто пятьдесят километров.

Последнее чукотское селение было в тридцати километрах от культбазы. Чукчи сообщили нам, что на кульбач очень много таньгов и много понастроено белых яранг, то есть домов.

Остаток пути решено было осилить сразу, за один переход. Распределили продукты. Здесь обнаружилась «хитрость» предрика Пономарева. Оказалось, что у него во фляжке, с которой он не расставался даже во время сна, была не вода, а самый настоящий ямайский ром! Он умышленно скрывал его, сохраняя на крайний случай. Разумеется, как только это стало известно, мы сейчас же разгрузили его от излишней тяжести. Даже Таня приняла в этом деле участие. Она, впрочем, клялась, что спиртное пробует впервые в жизни.

Отсюда на культбазу два пути: кратчайший — через горы, и другой, несколько длиннее, — вдоль Берингова моря. Таня под конец пути устала и отказалась идти через горы.

Наша экспедиция разбилась на две группы. Вся мужская часть, за исключением меня, направилась в сопровождении чукчи-проводника по кратчайшему пути, через горы. Мы с учительницей пошли вдоль берега моря.

Мы долго идем по морской гальке. Ноги утопают в мелких камешках; шагать тяжело, и только там, где ледниковые оползни спускаются к морю, идешь легко по гладкой, твердой снежной коре. Таня вскоре выбилась из сил и присела на гранитный камень.

Впереди на каменистом утесе еле-еле виднелись чукотские яранги.

Пришлось оставить Таню на берегу слушать шум полярных льдов, доносившийся с моря, а самому, прибавив шагу, идти в чукотское селение за собачьей упряжкой.

Меня встретили женщины и ребята. Когда я сообщил им, что уставшая русская девушка не может идти пешком, они взмахнули руками и тут же бросились к ярангам за собаками. Женщины быстро заложили упряжку, и одна из них сказала:

— Вот этот мальчик поедет к ней навстречу.

Но пока мальчик собирался в дорогу, Таня уже подходила к стойбищу.

Пятнадцать километров теперь отделяло нас от культбазы. Мальчик по имени Таграй, впоследствии ставший Таниным учеником, посадил учительницу на нарту и погнал своих двенадцать псов прямо по голой тундре. Снега еще не было, и нарта перепрыгивала с одной мокрой кочки на другую.

Словно нарочно, выбежал заяц, и собаки понеслись во всю мочь. Такой бешеной езды учительница никогда не испытывала. Маленький каюр еле управлялся с осатаневшими собаками.

Учительница облегченно вздохнула, когда наконец упряжка остановилась у домов культбазы.

ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

Большой залив Лаврентия глубоко врезается в материк. На левом берегу, в десяти километрах от входа в бухту, возле склона горы, вытянулись словно по линейке одиннадцать домов европейского типа.

Это и есть Чукотская культбаза.

По улице ходят люди в европейских костюмах, женщины в туфлях на каблуках; то тут, то там встречаются чукчи-рабочие в спецодежде обычного покроя. На крыше крайнего дома печник выводит последнюю трубу. Пекарь китаец несет на железном листе кондитерские изделия. Китаец-прачка катит вагонетку, груженную бельем. Вагонетка скрипит на узкоколейке, проведенной от самого берега моря.

Это и есть Чукотка. Новая, Советская Чукотка.

Новички не ожидали найти здесь благоустроенную жизнь. Между тем в этом поселке были баня, прачечная, общественная столовая, пекарня, строилась радиостанция.

Основные учреждения культбазы — больница-амбулатория, школа-интернат, ветеринарно-зоотехнический пункт, пушная фактория.

Квартиры сотрудников состоят из трех меблированных комнат, небольшой кухни и ванной. Внутри стены обиты американским толстым картоном, загрунтованы, покрашены масляной краской. Пол блестит.

В столовой — пять длинных столов, накрытых белыми скатертями; на одном из них даже букет цветов. Доктор утверждал, что таких цветов за горой сколько угодно, и наша учительница была склонна поверить. Но краевед разоблачил доктора. Букет был владивостокский, его оставил капитан одного судна. Все любовно ухаживали за этим букетом, все хотели как можно дольше продлить его существование. Цветы сближали с Большой Землей, родиной этих цветов.

Мы восхищались и обстановкой, и питанием, и разнообразием меню. Повар Го Син-тай, видимо, вкладывал в него всю свою изобретательность.

— В нашей столовой можно получить не только «ножки фри», но и тюленьи ласты по-чукотски, — шутил доктор, поглаживая свой живот. — Это, я вам доложу, кушанье — пальчики оближешь! И приятно, и вкусно, и питательно, и, самое главное, в ластах уйма витамина «С». Простите, — обратился доктор к учительнице, — ваше имя-отчество?

— Зовите просто Таня.

— Очень хорошо. А вас, молодой человек, как звать?

— Владимир, — ответил учитель. — Мы же, доктор, с вами земляки. Я тоже из Ленинграда.

— Что вы говорите, Володя! — закричал доктор.

— Модест Леонидович зовут вас?

— Да, да!

— Вот письмо от вашей жены. Познакомился я с ней в Комитете Севера.

— Чудесно, чудесно! Вот мы и будем работать здесь дружной советской семьей. Только, должен вам сказать, друзья мои, с работой здесь неважно.

Доктор вздохнул и продолжал:

— Три месяца я сижу здесь не у дел! Хотя бы один больной! Не идут в больницу. А это для меня тягостно. Последнее время я работал в прекрасной ленинградской клинике. Я — старый земский врач. Я люблю народ и работать люблю. А здесь… шаманы… кругом шаманы. Я вижу больных только на улице, а в больницу их не затащишь.

После обеда мы направились в школу. В просторном, светлом здании, отделанном так же, как жилые дома, было пять классов, учительская, комната для сторожа, кухня, раздевальня, рекреационный зал площадью в сорок квадратных метров.

Есть где разгуляться чукотской детворе!

Строительство интерната не было закончено. Поэтому мы решили временно организовать интернат тут же, в школьном здании.

Школа при таком положении могла вместить не сорок, а всего двадцать учеников. Но мы считали, что, впервые открывая такую школу, нужно создать исключительно благоприятные условия, чтобы сразу завоевать симпатии населения.

Много предстояло работы — работы своеобразной, такой, о которой и у нас самих не было ясного представления.

Школу-интернат, которую мы собирались открыть в полярной стране, никто из чукчей не знал. Люди о ней даже не слыхали. Малейший промах в организации ее мог повредить всей работе культбазы. Сообщение врача о том, что к нему в больницу не идут, нас насторожило.

Вечером в помещении школы было собрание всего коллектива культбазы.

Говорил председатель рика, бывший уральский рабочий и старый северянин.

— Товарищи, все мы здесь в продолжение нескольких месяцев будем жить отрезанные от всего мира. У нас еще не отстроена радиостанция. Мы лишены возможности получать даже отрывочные сведения о жизни нашей страны. Мы можем надоесть друг другу. Как же нам сохранить нашу здоровую семью? Этого, товарищи, можно достигнуть только при одном условии: если вы нагрузитесь работой по специальности и работой общественной. Безделье — особенно благоприятная почва для склоки и бузотерства. А на севере у людей такая склонность бывает.

После собрания мы вышли погулять по единственной улице культбазы — Ленинскому проспекту.

Море гудело. Ветер больно бил в лицо. С трудом пробирались мы к берегу.

Был ледяной шторм. Брызги и мелкие льдинки, сверкая, летели ввысь. Море выбрасывало на берег гальку, но сейчас же обратная волна смывала ее. Галька глухо шумела.

Все здесь было необычно: и молчаливые горы, и суровые скалы, и даже эти одинокие дома на далеком берегу.

Мария Алексеевна — врач-окулист — стоит на берегу, смотрит в море, на льды, на горы и говорит:

— А ведь два месяца тому назад кругом еще пестрели северные цветы, порхали птицы, утки вили гнезда прямо на территории культбазы.

С моря мы пошли слушать «Бориса Годунова». Патефонная пластинка перенесла нас в Москву, в Большой театр.

ЗА РАБОТУ!

Началась работа по подготовке зданий к приему учеников.

Из пяти классов три были оборудованы под спальни, в рекреационном зале устроили столовую.

Все школьное оборудование и железные кровати, предназначавшиеся для школьников, остались на пароходе «Астрахань», а с ним мы простились в далекой от нас бухте Пенкегней. Пришлось сделать деревянные койки.

Хуже всего обстояло дело с обмундированием школьников. Правда, запасы мануфактуры, не доставленные на остров Врангеля, могли обеспечить нас, но во всем нашем «городке» имелась только одна швейная машина. На этой машине нужно было в кратчайший срок сшить белье и платье для школьников.

Школьных пособий у нас вовсе не было. Что же это за школа, в которой нет даже карандаша и ученической тетради?! Но выход нашелся. В ста двадцати пяти километрах работала другая школа, открытая несколько раньше.

Командировали туда учителя, и через три дня Володя доставил необходимые на первое время школьные пособия, проехав на собаках туда и обратно двести пятьдесят километров.

Серьезным вопросом явилось распределение ламп. Каждый хотел, вполне понятно, получить приличную лампу. Много значит лампа на Севере в долгие зимние ночи!

Наши лампы тоже остались на «Астрахани». Врангелевских же не хватало.

— Не могу я производить операцию при фонаре! — возмущенно доказывал доктор. — Я могу зарезать больного.

— Согласитесь, что нельзя и со школьниками заниматься в полумраке! — говорил учитель.

Все были правы по-своему. Наконец с большим трудом лампы были распределены. Ими каждый дорожил, как зеницей ока. Владелец лампы уже не позволит заправить ее техническому служащему, а непременно сделает это сам, проявляя исключительную осторожность.

Наступала зима.

Люди запасались топливом. На берегу моря были навалены огромные кучи угля. Экспедиция к острову Врангеля и колымские снабженческие экспедиции сделали наш «город» своей угольной базой.

Около угля стоит вереница вагонеток, запряженных собаками. Собаки сидят в упряжке около узкоколейки, и чукчи с любопытством осматривают вагонетку, такую еще не виданную «железную нарту» на колесиках.

Все население превратилось в угольщиков. На куче угля с лопатой стоит Мария Алексеевна. На ней кожаная куртка, кожаные брюки и сапоги. Лицо покрыто угольной пылью.

Скрипят вагонетки. Чукча кричит на собак, бегущих по обеим сторонам узкоколейки. Оглядываясь на вагонетку и опасаясь, как бы она их не задавила, собаки бегут, поджав хвосты.

— Смотри, Таня! Где ты еще увидишь такой двенадцатисильный «собачий мотор»? — держа в руках лопату, говорит Володя.

ШКОЛЬНЫЙ СТОРОЖ ЛЯТУГЕ

В школьном здании восемь голландских печей. В чукотских ярангах нет печей: чукчи не знают, как с ними обращаться. Найти школьного сторожа — тоже проблема.

В каждом учреждении культбазы на первых порах были образованные истопники: врач, ветеринар, учитель.

Но однажды к школьному зданию подъехала нарта. Двое чукчей вошли в школу и с любопытством стали осматривать таньгинскую ярангу. Один из них был пожилой, высокого роста, другой — парень лет двадцати, с очень добродушным, улыбающимся лицом. Он не отставал от пожилого и следовал всюду за ним, как молодой олень за важенкой-матерью. Они объяснялись без слов, но, видимо, хорошо понимали друг друга.

Приехавшие оказались чукчами из стойбища Лорен. До них дошел слух, что на культбазе берут людей на работу и за это платят деньги, на которые так же можно покупать товары, как и на песцовые шкурки. Раньше они не знали денег, товары меняли на шкурки. Теперь же появились бумажки — рубли, за которые в факториях давали всякие товары.

Чукча привез своего сына — определить на работу.

— Где школьный начальник? — спросил он.

Его провели в учительскую. Чукча сел на стул и стал молча набивать трубку. Сын остановился посреди комнаты и рассматривал стены и потолок. Закурив трубку, отец встретился взглядом с сыном и что-то сказал ему беззвучно, одним движением губ.

Сын сейчас же сел на стул.

— Глухой он, — показывая на свои уши, объяснил отец, — и языка нет, не говорит. Голова хорошая. Руки крепкие, сильные. Работать хочет на кульбач.

— Как же он будет работать у нас? Как он будет разговаривать?

Чукча сделал две затяжки, не вынимая изо рта трубки.

— Разговаривать с ним не надо. Ему надо показывать, какую работу он должен делать. Один раз показать. Только один раз!

Брать работника с таким недостатком не очень хотелось, но все наши учителя тоже ведь почти на положении глухонемых — они чукотского языка не знают.

Решили парня взять.

— Лятуге его зовут, — сказал отец. — Если губами говорить медленно: «Ля-ту-ге» — он поймет.

Отец продемонстрировал при этом, как нужно говорить одними губами. Заметив объяснения отца, Лятуге улыбнулся и утвердительно закивал головой.

Отец вскоре уехал, а Лятуге остался в школе. Печь его очень заинтересовала, и в особенности железная тытыл (дверка). Но что с ней делать, он не знал. Лятуге подходил к печи и гладил ее лакированную стенку. Он открывал дверку, закрывал, закручивал ее на винт, и отходил в сторону, любуясь издали.

Поздно вечером, когда Лятуге остался один в школьном здании, он ходил от одной печки к другой, внимательно что-то рассматривал и все улыбался и улыбался. Наконец он сел рядом с печью, открыл дверку и засунул в топку ногу. Он водил там ногой от стенки до стенки, видимо исследуя это хранилище огня. Затем Лятуге вытащил ногу, встал и пошел по длинному коридору, оставляя за собой пепельный след.

Техник — производитель работ — в течение нескольких дней жестами и мимикой подробно объяснял Лятуге, как обращаться с печью. Лятуге с улыбкой кивал головой в знак того, что он все понял.

В печи трещала лучина, на которой лежал каменный уголь. Языки пламени охватывали уголь, раскаляя его.

Однажды Лятуге отважился и жестом попросил у техника растопку. Он быстро выхватил свой нож и стал расщеплять лучинку. Получался букетик из стружек. Так чукчи разводили в тундре свои костры. Приготовив стружку, Лятуге показал ее технику и улыбнулся.

— Очень хорошо, — сказал тот. — Ты скоро меня превзойдешь.

Так Лятуге приступил к самостоятельной работе.

В тот же день он устроил нам невообразимый угар. Угар для него был тоже незнаком. Но Лятуге почувствовал что-то неладное и вечером, когда закончил топить печи, носился, действительно как угорелый, по обширным комнатам школы и еще крепче задвигал заслонки голландских печей. Положение, однако, не улучшалось, а, наоборот, становилось все хуже и хуже.

Лятуге побежал к своему учителю по печному делу.

По расстроенному лицу его техник решил, что случился пожар, и опрометью побежал в школу.

Лятуге видел, как его «учитель» быстро открывал заслонки, форточки и двери. Вскоре Лятуге свалился, и его отправили в больницу. На другой день он выздоровел и после первого неудачного самостоятельного опыта стал прекрасным истопником.

Следующей его обязанностью было мытье полов. Лятуге не только не знал этого «искусства», но даже не подозревал о его существовании. В чукотских жилищах, где деревянный пол заменяет моржовая шкура, грязь только выметается, полы не моют, так как шкура от воды разбухает и портится.

Когда ему показали, как нужно мыть пол, Лятуге хохотал от всей души. Но, поскольку это дело серьезно вменялось ему в обязанность, он принялся за работу со всем усердием.

Рано утром можно было видеть, как Лятуге, раздевшись догола, ползал на полу и наводил блеск и чистоту. Полы были крашеные, и это значительно облегчало его труд. Через некоторое время Лятуге решил, что пол лучше мыть на ночь. Его предложение было принято. А еще через несколько дней Лятуге придумал новый способ мытья полов.

В одно из своих посещений отец жестами рассказал сыну, как на пароходе мыли палубу швабрами. Отец высказал мысль, что палуба парохода мало чем отличается от школьного пола: как здесь, так и там пол был деревянный. Лятуге незамедлительно изготовил из веревок большую швабру.

Поздно вечером, проходя мимо школы, я заглянул к Лятуге и, войдя в зал, был поражен: Лятуге босиком, без рубахи стоял в самом центре зала и с силой размахивал шваброй во все стороны. Все стены, отделанные масляной краской, покрылись грязными пятнами. Увидев меня, он остановился, широко улыбнулся и показал на свое «изобретение».

«Смотри-ка, какую удобную штуку я придумал! Быстрей и легче», — говорил его взгляд.

Мне было и смешно и жалко хороших, чистых стен. Мою улыбку он принял за одобрение и еще усердней стал размахивать шваброй.

Опасаясь его взмахов, я пробрался вперед и, оказавшись перед ним, поднял руку. Лятуге посмотрел на меня и в моем удивленном взгляде прочел, видимо, не то, чего ожидал.

Я принес чистую тряпку, подвел Лятуге к стене и, показывая на грязное пятно, вздыхая и качая головой, стал стирать грязь.

Лятуге засуетился, замычал, швабру бросил на пол и, взяв тряпку, торопливо принялся стирать пятна.

ПОД ВОЙ ПУРГИ

Зима наступила вдруг. Утром, направляясь в столовую, мы увидели картину редкой красоты.

Морской берег с обычно черной, как уголь, галькой, серая тундра, склоны гор — все покрылось толстым слоем мягкого, пушистого снега. Мороз высушил его, и казалось — подует ветер, и весь снег легко поднимется в воздух.

Всюду слышались голоса и окрики каюров. Это по первой пороше примчались на нартах чукчи из ближайших селений.

Вдоль домов культбазы кто-то уже проторил дорожку.

Перемена ландшафта создавала какое-то непонятно радостное настроение. Порой забывалось, что мы находимся на Чукотском полуострове. Вспоминались широкие заснеженные поля далекой родины. Только сопки и гранитные скалы, на которых не держался снег, возвращали к действительности.

К полудню небо почернело. Чукчи встревожились, и упряжки одна за другой быстро, как ветер, умчались в горы.

К вечеру подул свирепый норд. Снежный пласт поднялся с земли и закружил в воздухе. Пурга!

Люди попрятались в дома, затопили печи. Ветер с воем и стоном врывался в трубы. Заслонки в печах неприятно дребезжали. Беспрерывное однотонное позванивание заслонок в продолжение длительного времени создает такое настроение, что человеку становится не по себе. Трудно сидеть в одиночестве, трудно сосредоточиться на каком-нибудь деле. Пурга угнетает.

А в учительской мы пытаемся обсуждать перспективы работы.

Учительница Таня не пришла. Вероятно, и не придет: ветер может унести!

До ближайшего дома не так далеко, но в этом кромешном аду трудно разглядеть соседний дом.

Лятуге сидит в учительской и с интересом наблюдает за нами. У него обычная, добрая, приветливая и располагающая улыбка. О пурге Лятуге не думает: для него она привычна. Его занимает наша обстановка. На улице снег, маленькое солнце давно угасло, наступает ночь, а здесь светло, тепло и уютно.

Лятуге сидит на краешке стула. Видно, что ему неудобно, хочется сесть на пол, по-своему, по-домашнему, поджав ноги под себя, как в яранге отца, но он стесняется нас.

Нам хочется поговорить с Лятуге. Ведь так много он знает о своей стране! Но нашей мимики, жестов, движений губ он не понимает. Лятуге, видно, сердится на себя, но в то же время продолжает улыбаться с выражением досады.

Наконец он будто угадывает нашу мысль об отсутствии Тани. Он срывается с места и хочет бежать за ней. Мы останавливаем его.

— Может быть, отложим совещание?

— Какое тут совещание! Все мысли выдувает. Давайте лучше послушаем завывание пурги.

— А интересно в такую метель выбраться на улицу и побродить! — говорит Владимир.

Мы решаем идти на квартиру к Тане. Лятуге идет с нами.

Натягиваем через головы меховые кухлянки, поверх — полотняные комлейки, затягиваем капюшоны, оставляя отверстия только для глаз.

Нам можно было бы с успехом завязать и глаза, так как их вполне заменят два глаза Лятуге. Он наскоро одевается. Никакого капюшона на одежде Лятуге нет, на голове у него слабое подобие шапки: спереди вырез, сзади тоже, вообще голова почти не прикрыта.

Открыли дверь.

Пурга уже занесла выход из нашего дома. Дорогу нам преграждает гладкая, словно оштукатуренная снежная стена. Мы крайне удивились: как скоро нас закупорила пурга! Мелькнула мысль — возвратиться в комнату, ближе к огню. Но Лятуге энергичными ударами уже пробил лопатой снежную стену и с проворством песца скрылся с наших глаз. Все это произошло так быстро, что мы и сообразить не успели, куда он девался. Из темноты вместе со свистом пурги послышалось мычание Лятуге. Это он подавал нам знак следовать за ним.

Ветер свистел, гудел и завывал. С какой-то особенной напористостью врывался он в маленькое отверстие капюшона и залеплял глаза.

Мы сразу забыли, где север и где юг и как вообще расположены дома культбазы. Один из нас обнял сзади Лятуге и спрятал за его спиной лицо, второй спрятался за первого, третий за второго.

Гуськом, согнувшись, двинулись мы куда-то в беспросветную тьму. Мы утопаем в снегу, ветер валит с ног. С неимоверными усилиями мы сопротивляемся и медленно, метр за метром, завоевываем улицу.

В голове только одна мысль:

«А вдруг Лятуге собьется с пути, минует жилые дома и пойдет водить нас по беспредельной снежной тундре!..»

Но нет! Ему можно вверить свою жизнь.

Мы бредем, и когда падаем, Лятуге останавливается, ожидая, пока наша шеренга выправится.

Кажется, что мы слишком долго странствуем, что мы давно прошли все жилые дома и теперь действительно плетемся по широкой тундре.

Опять кто-то упал, и Лятуге остановился.

— Наверно, своими остановками мы сбили его с правильного пути! — кричит Володя.

Мы идем снова, уже с тревогой на душе. Наконец мы упираемся в стену. С радостью нащупываем дверь, забитую снегом.

Лятуге усиленно начал работать ногами и скоро прокопал вход, но дверь была заперта на засов.

Лятуге в недоумении остановился. Он не посмел стучать, и тогда мы в две пары ног дали знать обитателям этого дома о своем приходе. «Отвалилась» от снежной стенки дверь, и мы с шумом вкатились в сени, словно в берлогу медведя.

— Ка-ако-мэй![11] — встретил нас больничный сторож Чими. Он даже забыл нам сказать обычное чукотское приветствие. И лишь спустя некоторое время, когда мы уже отряхивали снег, спросил:

— Вы пришли?

В один голос мы ответили:

— И-и! — что означало: «Да, мы пришли».

Оказалось, что Лятуге привел нас вместо дома учительницы в больницу. Или он сбился с дороги, или не понял нас. Вернее всего, не понял.

Нас встретил врач, еще более, чем сторож, пораженный неожиданностью визита.

— Сумасшедшие! — закричал он. — Да разве можно в такую пургу! Как хотите, а обратно я вас не выпущу: еще потом зададите мне работу — обмороженные конечности резать.

— Доктор, вам же все равно делать нечего! — пошутил учитель. — Больных-то ведь нет у вас.

Доктор неодобрительно посмотрел на учителя.

Мы разделись и прошли в комнату доктора.

— Ну, друзья мои, должен вам сказать, что ваши шутки с пургой легкомысленны.

— Нет, доктор! — с комсомольским задором возразил Володя. — Это, знаете ли, тренировка. Она необходима. Мало ли что может случиться, а мы не умеем ходить в пургу. Вам тоже, доктор, обязательно надо поучиться. Может быть, и пригодится.

— Ну, довольно, довольно! Вы, батенька мой, не на митинге, чтобы меня агитировать! И, кроме того, ты вот один, как перст, а у меня в Ленинграде жена, как тебе известно, дети. А впрочем… ну вас к лешему!

В комнате доктора уютно, чисто и очень светло. Он добился все-таки лампы-«молнии».

Стол засыпан картами. Доктор раскладывал пасьянс.

Собирая карты, он сказал:

— Не сошлось, знаете ли!

— Что не сошлось, Модест Леонидович?

— А так, свои домашние, семейные дела!

Доктор снял очки, засунул их в футляр и пошел распорядиться о кофе.

Как ни интересно было побродить в непогодь, но приглашение врача переночевать у него мы приняли с удовольствием.

В теплой комнате мы сидели вокруг стола и с наслаждением пили замечательный кофе, закусывая коржиками и хворостом докторского изготовления. Наш доктор слыл на культбазе изысканным гастрономом. С ним мог соперничать только лишь пекарь китаец.

На культбазе не было настоящего коровьего молока. По нем, однако, никто не скучал, а доктор сделал даже изобретение. Он брал сгущенное молоко, добавлял в него уксусной эссенции и целыми часами взбивал: получалось нечто вроде настоящей сметаны. Каждый старался снискать докторское расположение, в противном случае он оставался надолго без блинов со сметаной.

— Да ведь Лятуге тоже небось хочет закусить! — спохватился доктор, любивший этого глухонемого парня. — Постойте, я сейчас его притащу сюда.

Доктор вышел из комнаты.

Спустя несколько минут он возвратился растерянный и, стоя в дверях, сокрушенно сообщил:

— Вот дитя природы! Ушел ведь! Один! Подумать только!

Действительно, Лятуге заключил, что ему больше здесь делать нечего, и ушел в школу. Одному идти было гораздо лучше: по крайней мере никто не тянул сзади.

За окном бушевала пурга. Приятно было сидеть в тепле. А ведь часто пурга застает каюров в дороге! Тогда каюр подставляет щеку под ветер и покрикивает на собак. Направление ветра служит ему компасом.

— Да, страшная вещь стужа, — начал доктор. — Во время германской войны я служил военным врачом. И вот однажды зимой — было, как сейчас помню, двадцать шесть градусов мороза — в госпиталь привезли мне сразу восемнадцать обмороженных солдат. Вы, должно быть, не знаете, что в старой армии в валенках не разрешалось ходить. Мороз, не мороз, а топай в кожаных сапогах. Назывались они «голые сапоги». Разрезали солдатам сапоги, сняли; смотрю — ноги чернеть стали. Делать нечего, надо ампутировать. Вот досталось работенки! Да ведь это не в настоящих больничных условиях, а в полевом госпитале! Как вспомню про эти ноги, так от мороза подальше, — закончил доктор.

— Это что, доктор! Вам и карты в руки, затем вас и учили, — сказал Володя. — А вот здесь, на Чукотке, в двадцать четвертом году не было ни одного доктора и ни одного фельдшера. Начальник милиции обморозил руки. Приехал на факторию — еле-еле отогрелся, а спустя некоторое время руки у него стали чернеть. На одной почернели пальцы, а на другой — вся кисть.

— Ну, и что? — заинтересовался доктор.

— Что? Люди все же понимают, что неминуема смерть, если не отнять руки своевременно. Решили делать операцию домашним способом. Взялся за это дело заведующий факторией. Сначала решили начальника милиции напоить спиртом, а потом случайно обнаружили в домашней аптечке наркотические вещества. Усыпили. Взяли самую обыкновенную пилу, обожгли ее на спиртовом огне, намочили оленьи жилы в спирте для наложения швов, да так за милую душу заведующий факторией вместе со своим бухгалтером и отпилили руку. Когда стали обрезать пальцы на второй руке, начальник милиции проснулся, да как начнет орать! Они ему еще усыпляющего вещества.

— Ну, и что?

— Все благополучно. Как в настоящей клинике.

— А как же они сняли швы?

— Этого я не знаю, но только вот теперь, когда я проезжал мимо Петропавловска-на-Камчатке, своими глазами видел начальника милиции и говорил с ним. Он мне все это и рассказал. Только второй раз, когда усыпили, еле-еле разбудили его. Думали, совсем не проснется. А теперь здоров-здоровехонек. Вот это операция, доктор!

— Ну что же, счастливый случай — и больше ничего. Кроме того, заведующий факторией, видимо, кое-что соображал в медицине, — сказал доктор.

Лишь на другой день к вечеру стихла пурга. Мы смогли добраться до учительской и наконец продолжить наше заседание.

Нам нужно было открыть школу-интернат в условиях, совершенно незнакомых учителю с Большой Земли.

Наше мероприятие проводилось на Чукотской земле впервые. Обо всем этом даже взрослые чукчи не имели представления.

Ведь все то, что мы намерены делать, — открыть школу, оторвать детей от семьи, привезти их сюда, в дом «белолицых», — все это нарушало уклад и быт чукотского народа. Суеверие и шаманизм могли очень осложнить работу. Трудность работы усугублялась еще и тем, что учителя не знали чукотского языка, а дети — русского.

Ребенка нужно успокоить, развеселить, создать ему обстановку, в которой он не тосковал бы по родной яранге. Как будет учитель делать все это?

Разговором на пальцах, мимикой многого не достигнешь. Необходимо узнать психологию ребенка, умело и вовремя поднести ему то, что может его хоть немного заинтересовать.

Вот вопросы, которые обсуждались в учительской под вой затихавшей пурги.

В СТОЙБИЩА ЗА УЧЕНИКАМИ

Самая главная, самая трудная работа по укомплектованию школы-интерната — это работа с родителями. Родителей придется уговаривать, рассеивать те суеверия и предрассудки, которые веками накоплялись у чукотского народа. Как они отнесутся к нашему необычному для них делу?

Чукчи знали школу в Уэлене. Но там родители расставались с детьми-учениками всего на несколько часов. В такую школу охотно можно отпустить детей. И совсем другое — школа-интернат! Ведь детей нужно будет отдавать в руки таньгов.

А чукчи очень любят своих детей. Они тоскуют, когда не видят своего ребенка хотя бы несколько дней. Я не знаю и не слышал, чтобы чукча-родитель бил своего ребенка. На детей смотрят как на взрослых, с ними разговаривают как с равными, в них видят прежде всего друга, товарища в самом лучшем значении этого слова.

«Отдадут ли они детей в школу-интернат?» — с такой мыслью учителя выехали в стойбища.

В первом стойбище, куда мы приехали, насчитывалось тридцать яранг. Все яранги расположились на склоне горы. В самом центре стойбища стояла яранга председателя поселкового совета. К ней мы и подъехали.

Из яранги вышел плотный, кряжистый мужчина лет пятидесяти. На нем была надета нижняя, мехом внутрь дубленая кухлянка, короткие торбаза из оленьих камусов[12] и меховые штаны. На непокрытой голове светилась выбритая макушка. Свисающие космы обрамлял тюлений ремешок. Сзади на этом ремешке болталась голубая бусинка. На боку, на кожаном поясе, — нож в деревянной оправе.

— Какомэй! Школьный начальник приехал! — вскрикнул председатель поселкового совета Ульвургын, добродушно протягивая руку.

С Ульвургыном я встречался и раньше.

— Идем в мою ярангу чай пить, — предложил он.

Мне не хотелось так скоро лезть в меховой полог. Из каждой яранги выглядывали ребята. Одетые с ног до головы в мягкие меховые шкурки, они, как мячики, перекатывались из яранги в ярангу. К нашей яранге подбегали лишь наиболее смелые.

Хотелось поговорить с детворой. Я заговорил, но смущенные дети быстро разбежались в разные стороны, молча поглядывая на нас издали.

Ульвургын увлек нас в свое жилище. Вслед за нами в меховой полог влезло человек пять стариков и женщин. Мы не предупреждали чукчей о своем приезде, но они уже знали о наших намерениях и с волнением ожидали нас.

Все мы расселись на моржовой шкуре. Ульвургын закурил и стал вспоминать нашу с ним встречу на ледоколе. Много людей было на нем: свыше сотни моряков.

Это было в 1924 году. В то время иностранные хищники заняли наш остров Врангеля. Ледоколу «Красный Октябрь» было дано задание снять иностранцев и водрузить на острове советский флаг. Когда ледокол подошел к чукотским берегам, командование корабля решило взять с собой кого-нибудь из местных жителей. В трудных условиях полярного рейса местный охотник мог оказать большую помощь экспедиции. Ульвургын охотно согласился пойти с советскими моряками в этот рейс. Ледокол дошел до острова, снял иностранцев и водрузил красный флаг.

За поход к острову Врангеля Ульвургын был награжден правительственной грамотой.

Теперь, сидя в яранге Ульвургына, мы слушали его воспоминания о походе ледокола «Красный Октябрь».

Ледокол долго боролся со льдами. Запасы угля иссякли. В топки ледокола полетели деревянная обшивка корабля, мебель, тросы, мука, мешки с сахаром.

Ульвургын хорошо помнил все трудности этого рейса. Но до сих пор он больше всего жалел сахар.

— Как жалко сахар! — с тяжелым вздохом закончил он свой рассказ и шепотом что-то сказал жене.

Пожилая женщина с татуировкой на лице подала ему коробочку из-под табака «Принц Альберт». Осторожно вытащив из коробочки грамоту, Ульвургын с гордостью показал ее нам.

Закипел большой чайник. Поджав ноги под себя, мы сидели и пили чай.

За столиком прислуживала невестка Ульвургына. Вся ее одежда состояла из одной набедренной повязки. Другие женщины были в таких же точно костюмах. Мужчины сидели в меховых штанах, обнаженные до пояса.

В яранге Ульвургына была несколько иная обстановка, чем в других: здесь значительно опрятней, чайную посуду хозяйка не вылизывала, а вытирала сравнительно чистой тряпкой. Ульвургын встречался с «белолицыми» и кое-что перенял от них.

К оленьей шкуре-стене тюленьими косточками приколот портрет Ленина и какая-то до невозможности замысловатая диаграмма. В углу тиктакал будильник, подвешенный за колечко на оленьих жилах. В обычное время этим будильником никто не пользовался. Люди отлично распределяли время и без часов. Будильник висел для «хорошего тона». Только перед приездом русских Ульвургын брал его за «ухо» и накручивал.

Было неудивительно поэтому, что будильник в полдень показывал 8 часов 20 минут.

Ни диаграммой, ни будильником этот представитель советской власти еще пользоваться не мог. Он только все это видел в квартирах культбазы, на пароходах и теперь подражал, как умел. Настоящее, сознательное представление обо всех этих вещах Ульвургын получит позже, на своем родном языке, от школьников из его стойбища.

Пока разговор шел на общие темы, все чукчи сидели спокойно. Но когда речь зашла об интернате, они насторожились.

Около меня сидел старик Тнаыргын. Он очень внимательно, стараясь не упустить ни одного моего слова, выслушал и, когда я кончил, сказал:

— Мы не можем вместе с ребятами ехать в школу: нам надо охотиться, ходить за нерпой[13], капканы ставить на песцов. Если уедем, кто даст тогда нам еду?

Старик даже и представить не мог, что дети одни, без родителей, будут жить где-то вдали от стойбища, от своих родных яранг. Наше предложение он понял так, что вместе с детьми надо будет ехать и родителям. Я объяснил старику, что у нас будут жить только дети, а смотреть за ними и учить их будут учителя. Родители же будут изредка навещать ребят, чтобы посмотреть, как мы живем и что делаем.

Старик сидел на полу, курил огромную деревянную трубку и сосредоточенно думал. Голову он опустил и смотрел вниз. Ясно было, что успех нашего дела в этом стойбище зависел от него.

Даже председатель совета Ульвургын покорно ждал: что скажет Тнаыргын?

А старик колебался в своих решениях. Он думал, что «разговаривать на бумажке», как разговаривают русские, действительно забавно. Но зачем все это? Разве у человека нет языка? И разве чукотский народ забыл свой язык? Или язык его народа так плох, что он должен стесняться произносить свои мысли вслух? Зачем этот «бумажный» разговор? Старик склонен был думать, что, может быть, эта забава не принесет вреда. Пусть дети забавляются, если им понравится. Но одно ему непонятно: зачем детей везти куда-то в яранги «белолицых», которые их будут забавлять?

— Вот Ленин, который смотрит со стены, все время говорил, что все народы будут жить хорошо только тогда, когда они сами будут делать свою жизнь, — говорю я, — когда они будут грамотны.

Старик глухо откашлялся, сунул свою трубку в рот сидевшей рядом старухе и, посматривая на меня снизу вверх, сказал:

— Ты говоришь непонятное. Разве он, — старик показал рукой на Ленина, — не знает, что мы сами делаем для себя жизнь? Или таньги убивают для нас моржей? Или таньги оберегают многочисленные стада оленей наших сородичей чавчу[14]? Или сами таньги бегают за песцами по нашим тундрам? Нет! Мы сами все это делаем. В головах наших охотников много разума. Я думаю, таньги меньше нашего понимают жизнь, потому что в тундре они пропадают. Они не сумеют жить в тундре. Таньги всегда сидели в торговых ярангах и брали у нас шкурки. Разно платили. Бывало, что за лучшего песца получишь меньше табаку, чем за худшую лисицу. Таньги — чудной народ. Они не понимают нашей жизни. Таньги берут наших зверей неразумно. А что мы сделаем? Ведь чай, табак, патроны, ружья, сахар лежат не на берегах нашего моря, а на берегах морей, где живут белолицые. Только совсем недавно наш человек поселился в торговой яранге и стал с понятием обменивать наши шкурки на товары. Этот понимает!

Долго и вразумительно объяснял старик. Он говорил медленно, спокойно и после каждой паузы спрашивал:

— Ты понимаешь?

— Да, старик, ты говоришь понятное, — подтверждал я.

Все другие чукчи одобрительно говорили:

— Правда, Тнаыргын.

— Правда.

— Язык твой, Тнаыргын, произносит хорошие слова.

И каждый раз после слов одобрения он важно попыхивал трубкой.

— Еще никогда я не говорил ни с одним таньгом так, как говорю вот теперь с тобой. Ты хорошо слушаешь.

Мне известна была эта стариковская требовательность, и я слушал внимательно. Для нас было ясно, что завоевать расположение старика можно своим вниманием к нему.

— Старик, — начал я, — ты сказал, что в торговой яранге новый человек с понятием расплачивается за шкурки зверей. Этот человек из вашего народа. А ведь это все и велел сделать Ленин. Он говорил, что когда у вас будут торговать не только таньги, но и вы сами — все вместе, тогда ваша жизнь будет лучше.

Я преднамеренно остановился. Старик воспользовался паузой и сказал:

— В его голове верные думы! — и взглянул на портрет. — Он приедет на нашу землю?

— Нет, он умер. Но мы все помним, чту он говорил и чему учил народ. Теперь мы, все наши люди, строим новую жизнь так, как говорил Ленин.

— Умер? — переспросил старик.

Я продолжал:

— Так вот, старик, для того, чтобы самим хорошо торговать, надо учиться разговаривать на бумажке. Это, старик, не забава. Без этого нельзя. Человеку трудно все запомнить. Многие чукчи привезут песцов, лисиц, белых медведей, горностаев, оленьи шкуры, многие захотят взять в долг. Потом можно забыть все это, а бумажка помогает вспоминать. Бумажка — помощник человека.

Любят чукчи торговать, и нравится им, когда видят они в районном центре хозяином кооператива своего, чукчу. Тогда, очевидно, мелькает мысль: «А вдруг и мой сын будет торговать в большой яранге, набитой товарами?»

— Хорошо, — сказал старик, — пусть дети поедут к вам. Мы посмотрим, как будут они жить у вас. Если хорошо, пусть учатся разговаривать на бумажке. Может быть, не случится с ними худого из-за этого. А если случится, скоро заберем обратно. Какие у тебя думы, Ульвургын?

— Думы одинаковые с твоими, — ответил председатель совета.

Советская власть на Чукотском полуострове была еще молодая. Мнение стариков было решающим.

— А что же они там будут есть? Где они будут спать? — неожиданно спросила вполголоса женщина.

Старик, обращаясь ко мне, повторил ее вопрос.

— Они будут есть у нас моржовое мясо, нерпу, оленину. Будут пить чай с сахаром и хлебом, есть суп. Спать будут в одних ярангах, а заниматься в других.

— Где же ты возьмешь столько мяса для них? Нужно много мяса!

— Мясо мы будем покупать у охотников. Вы поможете нам: ведь вы сами не захотите, чтобы ваши дети голодали у нас?

— А бить их там никто не будет? Мы знаем, — на американских островах в школах бьют детей-эскимосов. Нам жалко своих детей.

— Нет, у нас школа другая. У нас советская школа, русская. Бить детей в нашей школе не позволяется. К детям будут относиться так же, как вы сами относитесь. Если эрым[15] узнает, что ваших детей учитель бьет, такого учителя немедленно увезут отсюда.

— Нымэлкин![16] — послышалось сразу несколько голосов.

Мы провели в стойбище несколько дней и все это время беседовали с населением. Нам важно было, чтобы набор не провалился в первом же селении, откуда мы начали свою работу.

— Ну вот, видите, как все хорошо получилось, а вы говорили, что осложнения могут быть, — радостно сказала мне Таня. — Подождите, наберем столько учеников, что их девать некуда будет. Смотрите, какой рассудительный этот старик Тнаыргын.

По стойбищу распространялись благоприятные для нас слухи:

— Там детей, говорят, будут кормить мясом и чаем поить с сахаром.

— А сколько им пароход привез сахару! Я сам помогал таскать мешки, — сказал один парень.

— Их там будут учить разговаривать на бумажке, — рассказывала чукчанка толпе женщин.

Казалось, все складывалось, как нужно.

Мы хотели было уже выезжать в следующие стойбища, как услышали новость, поразившую нас. По всему побережью пошел разговор о том, что русские построили много больших домов. Они отберут чукотских детей и запрут их в деревянные дома, а потом придет пароход, заберет их и навсегда увезет далеко-далеко от Чукотской земли.

Эта далекая земля, откуда приходят пароходы, — страшная земля. На ней не растет мох, там нет оленей, моржей и нерп. Дети пропадут там.

Многие охотники перестали ходить на охоту, опасаясь, что в их отсутствие понаедут русские. Ясно было, что на нашем пути стал шаман, который повел разрушительную работу. Надо было вступать на путь борьбы с ним.

Эта борьба представлялась нам очень сложным и тонким делом. Нельзя было заявить: «Шаманы врут, не слушайте их», — так как огульным охаиванием шаманской деятельности мы бы ничего не достигли. Что-то требовалось противопоставить шаману. А что — мы еще и сами не знали.

На побережье были шаманы, которые всячески сопротивлялись всему новому и старались разрушить нашу работу. Они выдумывали нелепые истории, и темный и суеверный народ верил им. Нужно было немедленно разоблачать эти вздорные слухи.

Мы отложили поездку в другие селения. На вечер назначили общее собрание. Послушать новости явилось все население.

— Какие новости? Какой разговор будет? — интересовались люди.

— Сегодня мы узнали о нехороших слухах. Вы тоже теперь их знаете. Если новость пришла в стойбище, она быстро обходит яранги. Ведь правильно это? — спросил я.

Послышались голоса подтверждения.

— Кто выдумал такую новость, я не знаю и не хочу знать! Эта новость с болью влезает в уши. Почему? Потому, что она неправильная новость. Лживая новость. Разве вы сами не видите нас, приехавших к вам? Разве мы с ружьями приехали к вам отбирать ваших детей? Совсем нет. Мы приехали говорить с вами по-хорошему, спокойным и смирным языком. Вот спросите Тнаыргына: плохо мы с ним разговаривали? Скажи, старик, сам, как мы с тобой разговаривали: плохо или хорошо?

— Да, наш разговор был сердечный, хороший разговор, — подтвердил старик, и возбужденные лица разом обернулись к нему.

— Насильно мы ничего не собираемся делать. Зла вашему народу мы не желаем. Вы видите это сами. Задолго до прихода первого парохода ваши дети вернутся на все лето домой, в яранги. Теперь вы видите сами: верно ли то, что ваших детей собираются увозить на пароходе далеко от вашей земли?

Люди молчали, молчал и я, ожидая ответа. Наконец заговорил Ульвургын:

— Я все лето ездил на русском пароходе. Когда пароход вернулся с острова Врангеля, на нем совсем мало было угля. Я жил долго с русскими. Они по-братски относятся к чукотскому народу. У них мало осталось продуктов, но, высадив меня на берег, они дали мне мешок сахару, муки, патронов, спичек. Все равно как праздник был тогда у нас в стойбище. Поделились, как хорошие охотники. Я думаю — пустая новость пришла в наше селение. Такую новость стыдно выдумать даже женщине, — закончил Ульвургын.

— Пусть наши дети поедут. Обратно свои слова брать недостойно охотника, — сказал старик Тнаыргын, и собрание стало расходиться.

— Вы побудете здесь еще день или два, — сказал нам Ульвургын. — Я поеду по стойбищам и сообщу последнюю нашу новость.

Весть о том, что чукчи этого стойбища решили отдать своих детей в интернат, облетела побережье с молниеносной быстротой. Впервые эта новость проносилась по берегам холодных морей. Это значительно облегчило нашу работу в других стойбищах.

В результате нашей месячной поездки по чукотским ярангам было завербовано тридцать пять детей — мальчиков и девочек.

ПЕРВЫЕ ЛАСТОЧКИ

Декабрь. Зима в полном разгаре. Солнце ушло за океан. Из-за горизонта показалась полная луна. Она низко повисла над снеговыми горами — огромная, тусклая. Единственный источник света в эту пору, она робко взбирается по небесной крыше, бросая косые блики на землю. Медленно она набирает высоту и, пока не поднялась, светит плохо. Хочется крикнуть ей: «Свети же как следует! Надоело жить в темноте!»

Отсутствие солнечного света угнетающе действует на человека, прибывшего в Арктику впервые.

Пурги и бураны стали обычным явлением.

Культбаза в снегу до самых крыш. Один домик занесен совсем, и часто собачьи упряжки пробегают над ним. Вдоль домов протянут канат — наш путеводитель в пургу.

Выходы из домов мы расчищаем ежедневно. В дом нужно спускаться, как в погреб.

Пустует школа-интернат. Нет около нее проторенной дорожки. Плохо проторена дорожка и к больнице. Культбаза становится с каждым днем все скучнее и скучнее.

Вот уже два с половиной месяца как мы потеряли всякую связь с Большой Землей. Радиостанция бездействует: радиста нет.

В больнице есть все: и медикаменты, и специалисты-врачи, которые умеют работать и знают свое дело, — но и она пустует. Больные лечатся по старой вековой привычке у шаманов. Врачебный персонал пропадает от скуки.

Когда случайно удается заманить в больницу чукчу, его исследует целый консилиум врачей. В такие дни врачи обедают с хорошим аппетитом. Больной становится предметом разговора на целый день.

— Сегодня мы заработали свой хлеб. Осмотрели одного чукчу и выдали ему порошок, — говорит Модест Леонидович.

Таково было начало.

Школа-интернат была подготовлена лишь к концу декабря. По стойбищам снова помчался нарочный, который должен был сообщить о начале занятий.

Гонец умчался, а мы с нетерпением и тревогой ожидали его возвращения. Обманут, откажутся от своих обещаний! Не дадут детей в школу!

Учителя следили за настроениями людей побережья. В стойбищах шла вокруг школы борьба. Одни соглашались отправлять детей, другие по-прежнему опасались за их судьбу.

Ульвургын разъезжал по стойбищам и каждый раз, заезжая на культбазу, рассказывал школьные новости.

— Тяжелая и страшная у меня работа. Если с детьми что случится, плохо мне будет, — говорил Ульвургын.

Мы всячески старались его успокоить, обещая, что дети у нас будут окружены вниманием и любовью.

— Мои собаки скоро будут в обиде на меня, — шутил Ульвургын, — не даю им отдыха.

Но через три дня наши сомнения начали рассеиваться. Приехали на двух нартах чукчи и привезли мальчика лет восьми и девочку лет девяти.

Эти ребята мало походили на советских школьников. Одетые с ног до головы в меха, они напоминали пугливых евражек[17].

На другой день сразу прибыло из многих селений пятнадцать нарт с детьми.

Культбаза ожила. В воздухе — гул ребячьих голосов. То и дело раздается: «Поть-поть!», «Кгрр-кгрр!»[18]

Около школы толпятся чукчи в широких меховых одеждах, стоят собачьи упряжки. Ребят сопровождают матери, отцы, нередко дряхлые старики. Родители со страхом заходят в школьный дом.

Но что поделаешь, — все решили так! Чукчи шагают в своих мягких торбазах по блестящему полу школьного зала. Кажется, что они передвигаются по льду. Лица омрачены: предстоит разлука с детьми.

Школьный зал заполнен народом. Где-то в сенях слышится глухое постукиванье: это все прибывают чукчи. Оленьим рогом они до единой снежинки выбивают снег из меховой одежды и обуви. Не выбить — в тепле растает, вылезет мех.

В школе не то что в чукотском пологе: просторно, как в тундре. Но это непривычно просторное и светлое помещение, видимо, угнетает и детей и родителей.

Дико кажется детям у нас в школе. Они подходят к стенам, проводят по ним пальцами, осторожно наваливаются на стены спинами, словно пробуя их устойчивость. Осмелевшие садятся на скамейки, на каких отродясь не сидели, встают, смотрят на них и снова садятся.

И любопытство, и страх, и много иных, еще не изведанных чувств вызывает эта большая яранга «белолицых».

Когда ребята встречаются взглядом с учителем, мгновенно их глаза устремляются вниз. У всех детей на лицах видны знаки шаманов — и на щеках, и на лбу. Знаки сделаны красящим камнем или кровью животных — для ограждения детей от злых духов, «келе».

Большое место в жизни чукчей занимают эти дэхи — «келе».

«Келе» может находиться в камне, на который хочет присесть охотник, в шапке или неожиданно появиться в образе горностая, волка. «Келе» может вселиться в палец, голову, глаз, живот, зуб. Болезни сами по себе не существуют. Злой дух избирает человека и вселяется в него. Человек болеет, мучается, умирает.

Чтобы поддерживать добрые отношения с «келе» и не рассердить его, нужно приносить ему жертвы.

Эти верования ловко используют шаманы в своих корыстных целях. Иногда шаман видит «вещий сон»: пять-шесть охотников скоро подвергнутся нападению злых духов. Шаман извещает их об этом. Что же делать? Испуганные охотники идут к нему.

— Хорошо, я буду бить всю ночь в бубен, чтобы отогнать «келе». Но, пожалуй, лучше принести в жертву злым духам по одной песцовой шкурке, — говорит он охотникам.

Ночью охотники подвешивают около его яранги на шаманский жезл по песцу. К утру песцы исчезают.

Охотники довольны: это хороший знак. Значит, «келе» принял жертву и больше не сердится на них.

Больных также приводят к шаману, чтобы он изгнал вселившегося в человека «келе». Шаман бьет в бубен, поет, делает заговоры. Благополучный исход болезни создает непоколебимый авторитет шаману. Несчастный случай объясняется особым коварством злого духа.

Шаманы внушили народу, что они охраняют людей от злых духов. Вера в духов оказалась настолько сильной, что случайной агитацией нечего было и думать поколебать ее. Нужна была длительная, систематическая работа.

Поэтому чукотские дети и явились в школу-интернат с шаманскими знаками на лицах. Перед отъездом детей на побережье под завывание пурги гремели шаманские бубны, пелись заговорные песни — это шаманы сносились с духами. Словом, были приняты все меры, чтобы злые духи не беспокоили детей. Но все же дети боязливо толпились в школьном зале.

Беспрерывно в школе кипятили чай для детей, их родителей и родственников. Гости пили очень сосредоточенно. В другое время потребовалось бы несколько котлов, но сегодня и чай не пьется.

Тревожное настроение не только у родителей. Не менее обеспокоены и учителя.

— Ну что я буду делать с ними? Как я буду работать без языка? Они такие пугливые, что боятся посмотреть в глаза. Все время цепляются за родителей — не оторвешь. Тяжело отделываться только улыбкой, — говорит совершенно растерявшаяся Таня.

В ПРИЕМНОЙ КОМИССИИ

В одном из больших классов расположилась приемная комиссия с медицинским персоналом. У врачей сегодня праздник: первый настоящий рабочий день. Сколько пациентов!

Оттого и лица у врачей приветливые и халаты прямо из-под утюга. Возле стола Модест Леонидович — заведующий больницей, в очках; в углу устроилась окулист Мария Алексеевна, здесь же фельдшерица, медицинская сестра.

«Эти белолицые люди в белых одеждах, вооруженные какими-то странными штучками, не иначе как шаманы с Большой Земли», — решили чукчи.

Дети в сопровождении родителей робко переступают порог школьного класса. Не только они, но и взрослые не могут понять: зачем же это нужно раздеваться догола, когда все таньги сидят одетые?

Удивительно и страшно смотреть, как «белый шаман» стучит пальцем в грудь ребенка и приставляет какую-то трубку к сердцу: ведь сердце — это чукотский разум.

Русский «шаман» часто обращается к женщине в белом. По-видимому, она тоже «шаманка», так как «белый шаман» все время советуется с ней.

Она подходит к ребенку и прикладывает к сердцу что-то совсем страшное. Потом вставляет себе в уши какие-то веревочки, словно хочет привязать сердце ребенка к своим ушам.

Ребенок стоит ни жив ни мертв. У родителей тоже перехватило дыхание.

«Белая шаманка» заглядывает в глаза детям и выворачивает им веки. Ребенок думает: пришел конец, а по телу родителей пробегают мурашки. Протестовать, однако, поздно. Один момент — и ребенок возвращается к отцу или матери, стоящим здесь же.

Робко подходит к доктору следующий мальчик. Врач записывает:

Родители не знают, сколько лет ребенку.

— Да как же вы не знаете, сколько мальчику лет? — спрашивает удивленная Мария Алексеевна.

Чукча качает головой и говорит:

— Мы не считаем, сколько лет нашим детям. Мы только считаем, сколько детей у нас.

Врач улыбается и спрашивает своего коллегу:

— Как будем определять возраст?

— Надо как-нибудь выяснить. Это ведь интересно, — и Модест Леонидович начинает спрашивать отца, не припомнит ли он, сколько прошло зим с тех пор, как родился Таграй.

Комэ думает и наконец говорит:

— Таграй родился в то лето, когда к нашим берегам подходила торговая американская шкуна [19] «Поляр Бэр».

— Откуда же, батенька мой, я знаю, в каком году она приходила? — говорит врач по-русски и тут же обращается к Марии Алексеевне: — Придется определять возраст по внешним признакам. Ничего не поделаешь. Запишем ему лет десять-одиннадцать.

Врач похлопывает мальчика по плечу и говорит:

— Молодец! Вот немного подлечим, совсем будет хорошо. Можешь идти.

Взяв подмышку свою одежду, Таграй, как пробка, вылетает в коридор.

Входит чукчанка с дочерью. Лицо девочки подвижное, с большими, красивыми глазами.

— Почему отец не входит?

— Отца нет, — спокойно отвечает чукчанка.

— Где же он?

— Отец — не чукча. Торговец был у американа. Теперь не знаю, где он.

— Как зовут девочку?

— Тает-Хема.

— Ну, Тает-Хема, раздевайся!

Модест Леонидович выслушивает девочку и говорит:

— Мария Алексеевна, смотрите, какая красивая девочка! И совсем здорова.

— Вообще дети оставляют хорошее впечатление по своему физическому типу, — замечает Мария Алексеевна.

— Следующий! — кричит Модест Леонидович в коридор.

И так, один за другим, до позднего вечера проходят перед «белыми шаманами» тридцать пять чукотских детей.

Никто из родителей не уезжает. В приемную врача никого, кроме осматриваемого ребенка и его родителей, не пускают. Около двери приемной толпятся приехавшие с ними старики и старухи. Они молча, с взволнованными лицами, переминаются с ноги на ногу и медленно расхаживают по коридору.

Учителя пытаются разговаривать с родителями и, кто их знает, каким способом, не зная языка, все же вносят успокоение в родительскую среду. Вот в группе чукчей стоит Володя и, жестикулируя, о чем-то «говорит». Чукчи добродушно на него посматривают, усмехаются. Учительница окружена женщинами, и ее звонкий голос и смех разносятся по всему коридору. Смеются и женщины чукчанки. Вероятно, они смеются потому, что смеется эта русская девушка-учительница. Во всяком случае не оттого, что Таня рассказывает что-нибудь смешное: она ведь не умеет разговаривать по-чукотски.

Я пригласил Ульвургына к себе.

— И старика Тнаыргына надо позвать! — сказал Ульвургын.

Втроем мы сели пить чай. С Ульвургыном что-то случилось: он сегодня необычайно молчалив, на лице выражение большого беспокойства. Молчит и старик Тнаыргын. Наконец Ульвургын заговорил.

— Ты знаешь, — обратился он ко мне, — ведь моих детей здесь нет. Это все не мои дети. Мои дети уже давно выросли — стали охотниками. А вот за чужих я боюсь. Боюсь больше, чем боялся бы за своих. Сердце мое болит.

Он замолчал и, набивая трубку, уставился в угол. Молчал и я, ожидая, что Ульвургын скажет еще. Молчал и Тнаыргын, поставив на стол недопитую чашку чая. Долгое, тягостное молчание. Видно было, что Ульвургын верил мне и в то же время боялся, как бы не получилось чего-нибудь нехорошего из всей этой затеи.

Я достал папироску и закурил.

— Дай папироску, — попросил Ульвургын, пряча свою трубку.

Мы задымили втроем.

— Почему ты боишься, Ульвургын? — мягко спросил я.

— Коо[20], — уклончиво ответил он.

— Почему «коо»?

— Ведь всех уговорил я. И только мне одному будет плохо.

— Ну нет, Ульвургын, и я ведь тоже уговаривал. Пусть тогда и мне будет плохо. Вот старик Тнаыргын — он тоже ведь помогал нам. Он тоже согласился.

По-видимому, Ульвургыну такое разделение будущей возможной неприятности понравилось, а может быть, он подумал по моему адресу: «Чепуху ты говоришь, — какой из тебя ответчик, если ты не чукча, а таньг?»

Старик Тнаыргын за все время не проронил ни одного слова, но наш разговор слушал внимательно. Он сидел, низко склонив голову. Временами старик резко поднимал ее, смотрел на меня в упор своим проницательным взглядом. И в такой момент каждый раз вновь возникали у меня опасения: а вдруг старику что-нибудь не понравилось, вдруг что-нибудь я не так сказал?

Настроение этих двух стариков передавалось и мне.

— Чай варкын? (Чай есть?) — вдруг спросил Ульвургын.

— Пей, сколько хочешь. Чай есть, — обрадовался я вновь начавшемуся разговору.

— Ладно, Ульвургын, — сказал старик. — Пусть дети останутся здесь. Ничего. Пусть.

Ульвургын сразу повеселел. Видно, мнение старика для него действительно было решающим.

Когда мы снова возвратились в школу, врачи и учителя все еще «беседовали» с чукчами. Как те, так и другие мало что понимали из общей беседы.

Все сгрудились вокруг нас. Ульвургын стал говорить:

— Мальчики и девочки! Скоро мы поедем домой, а вы все останетесь здесь. Эти таньги, которые будут около вас, — хорошие люди. Вы не бойтесь их.

Дети крепче ухватились за своих родителей и попрятали лица в меха отцовских кухлянок.

— Не надо бояться их. Вот он понимает наш язык, — Ульвургын взял меня за руку. — Если что кому нужно, обращайтесь к нему, и он вам расскажет. А мы к вам будем приезжать каждый день и будем с вами разговаривать. Будем привозить вам самые свежие новости. Все.

Ульвургын кончил.

В зале стояла тишина. Вперед медленно выступил старик Тнаыргын.

— Слушайте! Теперь я вам скажу, дети! — послышался его слабый голос. — Не бойтесь. Эти таньги — не волки. Может быть, они будут вас любить и вам будет хорошо, как у нас в яранге. Довольно, кончил я.

В зале воцарилось глубокое молчание. Ни одной улыбки на лицах. Казалось, что всех постигло очень большое и неожиданное горе.

Оставляя детей, каждый из родителей считал необходимым зайти ко мне и передать разные наказы.

— Когда мой мальчик будет ложиться спать, надо ему сказать, чтобы чулки он положил к печке, а то они не просохнут и ноги у него будут мерзнуть. Сам он не решится.

— А Тает-Хема боится темноты, — говорила мать красивой девочки.

С большой тревогой оставляли чукчи своих детей. Некоторые уже сидели на нартах, но, вспомнив что-то, слезали, переворачивали нарты вверх полозьями и снова возвращались к детям. Они что-то шепотом говорили им, и те, как взрослые, серьезно выслушивали наставления родителей.

Около здания школы десятки собачьих упряжек, огромное количество собак. Всюду вокруг нарт копошатся каюры, налаживая упряжки. Собаки путаются в своей упряжи, скулят, некоторые дерутся с псами соседней нарты. Визг, свалка, мелькают собачьи клыки. Каюр хлещет собак кнутом по мордам.

В стороне спокойно стоит упряжка. Отец-каюр с женой сидят уже на нарте, а сын-школьник прощается с собаками. Он гладит их, что-то говорит им, и псы, будто предчувствуя разлуку, лижут его длинными теплыми языками.

Вот вожак встает и смаху кладет передние лапы школьнику на плечи. Маленький друг обхватывает шею собаки. Собака лижет ему лицо и бешено крутит хвостом.

Все школьники, каждый у своей нарты, прощаясь с родителями, прощаются и с собаками. Ведь собаки, еще когда они были щенками, жили и спали вместе с ними в одном меховом пологе. Они связаны с человеком крепкой дружбой.

Но вот передняя нарта тронулась. За ней понеслись и другие. И долго-долго слышались крики: «Тагам, тагам!»[21] — пока не скрылась за домом последняя нарта.

ЗНАКОМСТВО СО ШКОЛОЙ

Дети бродят по классам, по спальням. Они смотрят на все с удивлением и страхом.

Осиротевшие, они робко цепляются за учителей, тоскливо и боязливо посматривают на них. Особенно они льнут к нашей учительнице. Ее слова непонятны, но голос у нее мягкий и ласковый. Они гурьбой переходят за ней с места на место. Глаза их останавливаются на необычных предметах, их все еще поражает простор новой «деревянной яранги».

После того как они насмотрелись всяких диковинных вещей, мы собрали их и повели беседу о том, как будем жить и что будем делать. Вслед за этим организовали «экскурсию» по школе.

В роли экскурсовода пришлось выступить мне.

Толпой ходили дети за мной, внимательно и серьезно слушая объяснения о назначении вещей, мебели, комнат.

Им нужно было показать, как садиться на скамейки, как пользоваться кроватью, подушкой, одеялом, как умываться. Обо всем этом они понятия не имели.

Изумленные, они не все понимали из того, что им говорилось, но никто не осмеливался переспросить.

Больше всего их удивляла простыня. Зачем она, если полосатый матрац и без нее хорош? Он даже красивей. На нем полоски разных цветов, в том числе и красного, любимого чукчами. Простыня бела, как снег. Она сшита из материи, из которой охотники в зимнее время шьют защитные комлейки. Но там это необходимо. Дети знали, что если охотник не наденет комлейки, то наверняка вернется без зверя. Там белый цвет обманывал зверя. А здесь зачем? «Кого нужно обманывать в яранге? Чудные эти русские! Лица у них белые, их «шаманы» носят белую одежду, и вдобавок нужно спать тоже на белом, точно на снегу, да еще на «подставках» (кроватях). Страшно все это!

Учителям предстояла длительная и сложная воспитательная работа.

К вечеру учительница вместе со сторожем Лятуге принесла новые школьные костюмы и белье. Детей позвали в класс и сказали, что вся эта одежда приготовлена для них.

Но что это за одежда? Ни одного красного лоскутка на ней!

Протестовать, правда, никто не посмел. Теперь нельзя ни плакать, ни протестовать. Родители далеко. Из своих здесь только Лятуге. Он, правда, немой, но хорошо, что хоть он есть.

Лятуге деловито разбирает рубашки и с улыбкой подносит их то одному школьнику, то другому, примеряя по росту.

Ребята удивлены: зачем это русские так неразумно расходуют материю? Для чего нужно сразу надевать белые и черные штаны? Не понять этих русских!

Склад ума у чукчей практический. Многие из наших школьников уже не раз бывали на охоте. У всех у них прекрасные навыки и знание охотничьей жизни. Они — маленькие, но вполне опытные люди.

Дома они привыкли что-нибудь делать. Девочки великолепно владеют иглой, а мальчики не раз сами убивали тюленя и волоком тащили его в ярангу.

Любой из школьников мог отлично разделать тушу убитого зверя. Каждый из них расскажет любопытную историю из жизни моржа, лахтака (морского зайца), тюленя; расскажет, какой зверь чем питается, какие у него повадки, когда тюленя можно стрелять, а когда нельзя.

Их детство не проходит в праздности. Они много работают, но без всякого принуждения со стороны родителей. Посильный труд — это для них органическая потребность.

Их природную энергию в условиях школы-интерната нужно было сразу же переключить на что-нибудь, иначе они почувствуют себя плохо.

Время близилось к ужину. Невозможно было предусмотреть и отвести все недоразумения, которые могут быть за нашим первым ужином.

Детям уже было сказано: как только они услышат колокольчик, надо идти в столовую. Колокольчик они знали: в стадах оленям-вожакам всегда подвешивают на шею колокольчик. По звону колокольчика пастухи находят в пургу стадо и отбившихся от него оленей. И когда учитель объяснял распорядок дня и демонстрировал колокольчик, дети довольно улыбались.

Скоро дети разбрелись. Одни продолжали осматривать, «ощупывать» школу, другие ушли на морокой берег и, раскапывая в снегу круглые камешки, бросали их в воду, стараясь попасть в причудливой формы льдины. Ветер переломал весь лед в заливе и отжал основную его массу к другому берегу. Одинокие торосы служили мишенями для детей. Часть школьников заманил к себе в больницу доктор. Он водил их по многочисленным палатам, показывал картинки на стенах и при помощи мимики и жестов давал им непонятные уроки гигиены.

Модест Леонидович старался. Он перешел даже на «китайский разговор»:

— Твоя понимаешь, твоя хочешь посмотреть? Вот моя сейчас вам расскажет.

Но детям разговор врача оставался непонятен, независимо от того, говорил он правильно или ломал язык.

По улице пробежал с колокольчиком школьник, звоня изо всей силы.

Услышав звон колокольчика, школьники опрометью бросились к дверям, прервав врача на самом интересном месте «лекции».

— Ах, как не вовремя этот звонок! — сказал врач фельдшерице. — Такая интересная беседа завязалась!

— Да как же вы, Модест Леонидович, беседовали с ними? Ведь они не понимают!

— Способ такой нашел, — сказал доктор и, не вступая в пререкания, ушел к себе в комнату.

Мальчик с колокольчиком, продолжая неистово звонить, повернул обратно к школе.

Толпа школьников окружила его, и со смеющимися, довольными лицами все помчались в школьную столовую.

Стол был уже накрыт. Учительница стала рассаживать детей. Впервые дети садились за стол такой большой семьей. Они сидели неподвижно и все посматривали на учительницу. Она была здесь единственной взрослой.

Учительница пододвинула к себе тарелку ближе, взяла ложку и стала есть. Словно по команде, подражая ей, дети принялись за суп. Но, едва попробовав, побросали ложки на стол. Учительница в недоумении. В чем дело? Почему?

Их огорченные взгляды устремились на учительницу.

«Пусть таньги хлебают такую еду», — говорили их лица.

— Почему вы не едите суп? — удивленно спросила Таня.

— Соль варкын, — сказал Таграй. — Соль плохо, — и он высунул при этом язык.

Чукчи соли не употребляют. И мясо, и рыба, и вообще вся пища никогда не солится.

Ребята сидели молча и неподвижно. Кормить кашей тоже было нельзя: и она была посолена.

Дети остались без ужина.

— А чай будете пить с хлебом?

— Чай хорошо. И кав-кав (хлеб) тоже хорошо. — сразу послышалось несколько голосов.

До революции муку на Чукотку не завозили, и чукчи хлеба не знали. И теперь еще на хлеб смотрели как на лакомство.

Дети усердно принялись за хлеб и чай. Ни о каше, ни о супе они нисколько не жалели. Ужин, состоявший из одного хлеба, пришелся им по вкусу; в этот вечер они охотно согласились бы питаться всю свою жизнь одним хлебом.

Весть о том, что школьники отказались от ужина, быстро облетела культбазу. В столовой появился врач.

— Послушайте, Таня, что же вы делаете? А где же суп? Где каша?

— Модест Леонидович, не хотят ни супа, ни каши.

— Почему?

— Соль, говорят, есть. Не едят соленого.

— Совсем не едят?

— Да, да. Совсем не едят.

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — сказал доктор. — А впрочем, соль для организма и не обязательна. Их пища сама по себе содержит много солей.

Ужин кончился.

— Что же мы теперь будем делать? — спрашивали дети.

До сна оставалось около двух часов, и мы решили организовать для них игры. Но и это оказалось нелегким делом. Никто не знал, какие игры могут их интересовать.

НОЧЬ

За окном бушует пурга. Звенит железная крыша школы. Двери наглухо закрыты. Выйти из дома можно будет только утром, когда прекратится пурга и Лятуге очистит выход. Окна залеплены снегом. Но в школьном помещении тепло, печки накалены.

В такую погоду в чукотских ярангах неустанно бьют шаманы в бубен, отгоняя злых духов — «келе».

Дети привыкли к этому и дома в пургу спят спокойно. Пурга прекратится лишь тогда, когда на побережье умрет человек. Это — жертва злому духу. Так думают взрослые охотники, так думают и дети.

А здесь, в этой белой яранге, кто оградит их от злого «келе»? Во всем доме — ни одного бубна. Страшно детям, когда они переступают порог спальни. Правда, здесь всю ночь будет гореть фонарь, и это очень хорошо. При свете злые духи не большие любители устраивать всякие пакости человеку. Но все же страх перед «келе» остается.

Таграй — самый старший из школьников — подходит ко мне и говорит:

— Пусть эта дверь будет открыта, и та тоже, и та, что у девочек. Не надо нас разъединять, пусть мы будем слушать сонное дыхание всех. Так лучше.

— Хорошо. Пусть будет так, — соглашаюсь я.

— А ту дверь, где таньг будет спать (дежурный учитель), тоже можно оставить открытой? — умоляюще спрашивает он.

— Можно.

Он бежит к школьникам и таинственным шепотом говорит окружившей его детворе:

— Все двери будут открыты: и наши, и таньгины, и Лятуге. Нас не будут запирать в этом ящике, — показывает он рукой на комнату-спальню.

Сообщение Таграя успокаивает детвору.

Учительница помогла детям разобраться в такой сложной вещи, как кровать, и они улеглись. Но еще долго слышался их шепот. Очень поздно они угомонились и заснули беспокойным сном.

Спустя немного времени в окно дежурного учителя кто-то постучал. Это пришел доктор к сопровождении больничного сторожа Чими. Оба залеплены снегом.

— Что же вы медлите, как моржи? Сколько времени стучались к вам! — ворчливо сказал доктор, надевая очки.

— Ба! Модест Леонидович! Вы все-таки решили потренироваться ходить в пургу? — удивился Владимир.

— Это, батенька мой, тренировка не из праздного любопытства, а по необходимости. Пришел вот узнать, все ли у вас тут в порядке.

— Все в порядке, Модест Леонидович.

— Ну вот и хорошо. А я сижу у себя, да и думаю: не сходить ли к этим медвежатам, не ревут ли они, затосковав по ярангам? Может, нужна моя помощь?

— Нет, Модест Леонидович, рано им еще реветь. Спокойно легли спать.

— Хорошо, хорошо, — говорит доктор. — Остается, значит, покурить, да и в обратный путь.

Зашли в учительскую.

— Теперь моя очередь, Модест Леонидович, не выпускать вас. Придется заночевать вам в школе. Правда, у меня нет ни коржиков, ни хворосту, но чаю могу предложить… с печеньем из фактории.

— Нет, нет, Володя, я домой. Страшного, оказывается, ничего нет. Одной рукой держусь за Чими, а другой — за канат. Задыхаешься, правда, немного, в особенности, как закатит тебе ветер в лицо, прямо дышать невозможно.

Доктор покурил, заглянул в спальни и, облачившись в свою кухлянку, неуклюже направился к выходной двери.

Со свистом проносилась пурга. Доктор и Чими скрылись из глаз мгновенно, как только переступили порог.

С лампой в руках Таня зашла в класс и остановилась, разглядывая пустующие парты.

«Вот учебный год и начался», — подумала она.

Таня давно ждала этого дня, но вместо радости ее охватила теперь полная растерянность. Как заниматься с этими детьми? Что она будет делать? Как поведешь беседу с ними? Разные мысли приходили ей в голову, создавая тоскливое настроение. Насторожившись, она прислушивалась к завыванию пурги. И казалось ей, будто пурга врывалась не только в печные трубы, но и в сердце, — леденила его. По телу пробежал холод. Вздрогнув, она повернулась к карте, висевшей на стене, — огромная карта СССР. Где-то совсем вверху — маленький Чукотский полуостров, омываемый Ледовитым океаном. А дальше — Камчатка, Дальневосточный край, Сибирь, Урал и вон… заветный кружочек: Москва. Какая даль!

В приоткрытую дверь класса за учительницей следили два глаза Лятуге. Он умел уловить не только настроение человека, но отлично разбирался даже в замыслах зверей. Лятуге видел, что русская девушка чем-то расстроена. Но чем? Он не мог понять. И от этого сам страдал. Он готов был для нее сделать все, что она захочет, лишь бы печаль ушла с ее лица. Если бы она попросила его: «Лятуге, иди сейчас, в пургу, переночуй на улице, и тогда ко мне возвратится хорошее настроение», — он, не задумываясь, сорвался бы с места и побежал.

Выходя из класса, Таня увидела Лятуге. Встретившись с ней взглядом, он замычал, приложил ладонь к своему уху, склонил голову набок и другой рукой показал на ученические спальни. Таня улыбнулась ему и кивнула головой. Улыбка русской девушки привела его в восторг. Он так быстро замотал головой, что казалось, вот-вот она слетит с его плеч.

Таня зашла в учительскую, где сидел дежурный учитель и переписывал чукотские слова, фразы, готовясь к первому уроку. Он встал из-за стола и сказал:

— Садись, Таня! Обсудим впечатления нашего первого школьного дня.

Таня болезненно усмехнулась и молча села на табуретку, облокотившись на угол письменного стола. Трудности предстоящей работы сегодня больше чем когда-либо беспокоили ее. Это отражалось на ее настроении.

— Ты что, Таня? — участливо спросил Володя. — Что с тобой? Заскучала по Большой Земле?

Учительница молча покачала головой.

Пытаясь вывести ее из тяжелого настроения, Володя как можно более легкомысленным тоном спросил:

— Уж не влюбилась ли ты в него?

— В Лятуге? Влюбилась, — улыбнулась Таня. — Ты знаешь, какая у него душа? Чудо! Замечательный человечина!.. А настроение неважное у меня, по правде говоря, оттого, что я не знаю, что завтра буду делать на уроках. Они все, как Лятуге, — немые, только Лятуге все понимает по одному твоему движению, а эти всего боятся. Как их учить?

— Видишь ли, Таня, — сказал Володя, — я считаю, что нам мудрить особенно не стоит. Обстоятельства подскажут, как поступать.

— А у меня, Володя, признаюсь, полная растерянность. Никакой надежды на то, что нам удастся наладить нормальную школьную жизнь. Настроение паршивое. Не справимся мы с работой.

— Справимся. Самое главное, что они уже у нас, — флегматично ответил учитель.

— Нет! Это, к сожалению, далеко еще не все. А впрочем, не хочу больше разговаривать на эту тему. Проводи меня домой.

Они оделись в меховые кухлянки и пошли.

Догадавшись об их намерении, Лятуге бросился в свою комнату, схватил кухлянку и, одеваясь на ходу, побежал за ними. Он догнал их, как только они вышли на улицу. Забежав вперед, он повел их, чутьем определяя тот дом, где живет учительница.

Утро. Пурга затихла. В школьный зал через залепленные снегом окна пробивается слабый лунный свет.

Таня уже в школе. Она готовится к побудке ребят. В школу входит доктор.

— Ну, как медвежата? — здороваясь с Таней, спрашивает он.

— Скоро вставать будут, Модест Леонидович. Вот Володя говорит — до глубокой ночи не могли заснуть. Все шептались… Я сейчас, — и Таня подошла к двери спальни.

Но, открыв дверь, она отшатнулась и, обратившись к доктору, тихо сказала:

— Модест Леонидович! Милый! Посмотрите! Они спать не умеют!

— Что вы, Танечка! Как это не умеют спать? Спать-то все умеют.

— Посмотрите!

В спальне была совсем необычная картина. Какой-то карапуз спал, положив ноги на подушку и свесив голову с кровати, другой — стоя на коленях около кровати и положив голову на нее, третий — засунув голову под подушку, четвертый — ухватившись за перекладины. И так все. Крепкий сон охватил их после стольких впечатлений прошедшего дня.

— Это ничего, Таня! Два-три дня пройдет — и они будут спать отличнейшим образом. Вы не придавайте этому значения, — сказал доктор. — Самое главное, Таня, — в работе должно быть душевное отношение к ним. Настоящее, знаете ли, советское! — и доктор потряс в воздухе широкой кистью своей руки.

Когда дети проснулись, появились новые затруднения.

«Как много надо работать для себя! Сколько всякой всячины в этой таньгиной яранге! Ведь это уж самый настоящий вздор, что нельзя садиться за еду, не помыв после сна лица и рук. Разве еда станет вкуснее оттого, что потрешь мокрой рукой себе глаза?» — рассуждали дети.

Нужно брать полотенце и идти к «железной коробке» с водой. Дают «мягкий, скользкий камешек, делающий слюну», а его и в руки взять неприятно.

С самого рождения их лица не знали воды. Один полярный капитан рассказывал мне, что до революции, во время его первых рейсов на Чукотку, чукчи съедали туалетное мыло в умывальниках парохода, принимая его за лакомство.

Все эти новшества кажутся детям дикими, смешными. Но надо выполнять «причуды» таньгов. Ведь не в яранге у себя находишься. Девушка-учительница — хорошая, но зачем она все выдумывает неприятные вещи?

Вот она каждому раздает коробочки с «мукой» и зубные щетки. Говорит: надо чистить зубы. Этой «чистилкой», может быть, хорошо еще вычищать снег из торбазов, а она хочет, чтобы «чистилку» совали в рот.

Ученик покорно набирает на «чистилку» зубного порошка и сует себе в рот. Бедный мальчик! Ведь он чистит зубы только потому, что его заставляет это делать не мать, а русская девушка. Он неумело трет щеткой зубы, и вдруг из глаз его текут слезы. Мальчик закашлялся, зачихал, а «чистилка» и коробочка с зубным порошком полетели в помойное ведро. От чистки зубов отказались все поголовно. Непонятно им: зачем чистить рот?

НА УРОКЕ

Все ученики разбиты на две группы, два параллельных класса. Предстояло тяжелое испытание для учителей. В самом деле, как войти в класс русскому учителю, не знающему чукотского языка, к чукотским детям, не знающим русского языка?

Учителя уже знали, как наш неугомонный доктор проводил «санитарно-гигиеническую» беседу с учениками. Но то было совершенно случайное дело. Ученики случайно наскочили на доктора, и он от избытка энергии стал с ними «беседовать»: «Поймут — хорошо, не поймут — что поделаешь».

Другое дело — у учителей. Работа с учениками была их обязанностью, ради которой они и прибыли сюда за тысячи километров.

Учителя долго и серьезно готовились к первому дню занятий. Они выучили кое-какие чукотские слова, но этот запас был ничтожен и не позволял не только провести беседу, но даже построить несколько фраз. Тогда решено было, что первый урок проведу я, собрав учеников в один класс.

Дети сидели за партами в классе и спокойно ждали: что же сейчас будет?

Учителя принесли бумагу и стали разрезать ее. Дети сосредоточенно следили за каждым движением учителей и о чем-то шепотом переговаривались между собой.

Бумагу они встречали и раньше, но очень редко. В фактории завертывали в нее табак, сахар, порох и другие товары. На мануфактуре тоже бывала иногда бумажная этикетка. «Счастливчик», которому она попадала, прикалывал ее на стенку полога. Бумага даже не имела названия на чукотском языке; она напоминала материю, только менее прочную, рвущуюся.

Учителя дали каждому ученику по листку бумаги. Дети смотрели ее на свет, свертывали в трубочку. Одна девочка по неосторожности, видимо исследуя прочность, разорвала листок. Пришлось предупредить, что бумага непрочна и тянуть ее в разные стороны не следует.

Урок начался совсем необычно.

— Вот мы, таньги, по этой бумажке можем разговаривать. Мой приятель живет в Уэлене, а я — здесь. Если я пошлю ему эту исписанную бумажку, он будет знать, что я у него прошу. Бумажка ему все скажет. Она как будто сама разговаривает, сама думает.

— Карэм![22] — сказал маленький мальчик Рультуге и безапелляционно добавил: — Разговаривать можно только языком.

Дети зашумели.

— А собаки не разговаривают, — тихонько сказала Тает-Хема, — и язык у них есть.

Мальчик Рультуге удивленно посмотрел на Тает-Хему и вдруг рассмеялся. Засмеялись все.

— Я же говорю про людей. Собаки своим языком только лают и пьют воду, — наставительно и укоризненно ответил он ей.

— Так вот, человек может разговаривать не только языком, но и по бумажке, — серьезным тоном продолжал я.

— Правда, правда, — важно поддержал меня Таграй.

И в доказательство своих слов он рассказал, как однажды приезжий таньг забыл в соседнем стойбище, где жил другой таньг, торбаза.

— Этот таньг, я видел сам, сделал вот такую бумажку и послал ее с чукчей. Таньг ночевал у нас, а на другой день к вечеру ему привезли торбаза. Должно быть, правда, что бумажка разговаривала с тем таньгом. Ведь когда посылали бумажку, посыльному ничего не передавали, сказали только: «Отдай бумажку».

Бумажку дети называли «кэлиткэль», отсюда все производные: писать — кэлиткунэн; учитель — кэлиткулын (пишущий человек, бумажный); карандаш — кэлиткуня.

Учителя достали из коробочки карандаши и роздали их ученикам. Эти палочки оставляли на бумаге след, но большого впечатления на школьников они не произвели. Дети знали камешки, которые тоже оставляли след даже на оленьей и тюленьей шкурах. Подобные камешки чукчанки применяют иногда при кройке одежды.

Но палочка была изящней, удобней камешка. Она вся была деревянная, и лишь в середине ее был «пачкающий камень».

Необычная форма камешка, вделанного в деревянную оправу, — вот что привлекло внимание школьников. Они больше интересовались тем, как это таньги ухитрились просунуть такой тоненький камешек в тоненькую деревянную палочку. Поэтому, когда учителя после перемены вновь явились в класс, они увидели в руках школьников по две половинки карандаша с отделенной сердцевиной. Инициатором исследования карандаша оказался Таграй. Рассматривая карандаш во время перемены, он увидел, что палочка склеена. Таграй подковырнул ее ножом, и карандаш распался на две части. Открытие имело большой успех. «Исследовательский» дух охватил даже девочек. И теперь перед каждым школьником лежали половинки карандаша и совершенно отдельно — столбики графита.

Некоторые пытались писать одной сердцевиной, но она ломалась. Тает-Хема до того искромсала столбик графита, что нечего было взять в руки. Все кусочки сердцевины она сгрудила у себя под ладонью и катала их по всему листку. Весь листок был «исписан» до невозможности. Вот это пачкающий камешек!

Происшествие подверглось всестороннему обсуждению, потом детям выдали новые карандаши, но предупредили, что карандашей в школе очень немного.

— Вот с помощью этой бумажки и этой палочки, которая называется «карандаш», таньги разговаривают между собой.

— У таньгов особый разговор. Мы того, что говорят таньги, понять не можем. У нас лучший разговор, понятный, — сказал словоохотливый Рультуге.

— Вы тоже научитесь разговаривать по-чукотски при помощи карандаша и бумажки.

— Когда? — послышались голоса со всех сторон.

— Надо учиться. Учиться много дней.

— Мы сегодня хотим научиться. Расскажи сейчас, как надо разговаривать по бумажке.

— Разве охотник, чтобы стать хорошим стрелком, учится стрелять один день? Надо много учиться. Ведь правда?

— Да, хорошо стрелять не сразу научишься.

— Так и здесь: чтобы научиться такому разговору, требуется много дней. А сейчас пока вы можете на этой бумажке сделать что хотите. Можете сделать ярангу, моржей, тюленей, охоту.

«Сделать» — значило «нарисовать». Мы никак не могли выяснить, как по-чукотски слово «рисовать».

Дети сразу поняли, что мы имели в виду под словом «сделать».

Они взялись за карандаши. Все, что говорилось, по-видимому, их заинтересовало. Хотелось сразу же начать по-своему, по-чукотски, разговаривать при помощи бумажки.

Постепенно рисование захватило их.

Никогда до этого времени ребятам не приходилось видеть, как пишут. Не удивительно, что некоторые держали карандаш в руке так, как держат молоток или топор.

Но очень скоро, с поразительной восприимчивостью, дети освоили технику письма.

Зрительная память, зрительное восприятие детей тундры изумительны. Стоит малышу только посмотреть на вещь, даже ему незнакомую, — и он очень хорошо запоминает ее мельчайшие особенности. Первые результаты «работы с карандашом» привели учителей в восхищение.

Дети настолько увлеклись карандашами и бумагой, что и остаток дня хотели посвятить рисованию.

У Лятуге тоже были необычайные переживания. В этот день он забывал о своих обязанностях и с улыбкой рассматривал карандаши, бумагу, суетливо перебегая от одного ученика к другому.

До позднего вечера он не отходил от ребят и что-то «говорил», «говорил» — без конца…

А дети нарисуют какую-нибудь каракулю и, воображая, что это и есть разговор, начинают бормотать невероятную тарабарщину.

Так закончился первый школьный день в первом чукотском интернате.

МАЛЕНЬКИЕ ЛИНГВИСТЫ

— Какая радость у меня! — вбегая в учительскую, восторженно говорит Таня. — Сейчас привезли двух новичков — мальчика и девочку. Как хорошо они разговаривают по-русски! Я забираю их к себе в класс. Обязательно!

— Если они оба говорят по-русски, то одного надо в мой класс. Ведь и мне тоже нужен переводчик, — возражает Владимир.

В комнату вошел человек маленького роста, одетый по-чукотски, но с лицом кавказца. Он поздоровался, сел на стул, послушал спор учителей, рассмеялся веселым детским смехом и заговорил на ломаном русском языке с кавказским акцентом:

— Панимаешь, какой дел! Какой ученик привез вам! Деньги за такой ученик надо платить. Теперь каждый год Магомет будет давать вам адын переводчик.

Ингуш Магомет Добрыев еще до революции эмигрировал в Америку. Бродил по Калифорнии, Мексике, работал на Аляске, а после революции, возвращаясь с Аляски на Кавказ, застрял на Чукотке. Здесь он женился на эскимоске. Теперь у него было восемь человек детей, из которых двое уже школьного возраста. Отличительной особенностью Магомета было то, что он сам не знал сколько-нибудь сносно ни одного языка, даже своего родного. На ингушском языке не приходилось говорить лет двадцать пять, английским владел, что называется, с пятого на десятое, русский знал плохо, немного разговаривал по-чукотски и по-эскимосски. Жена его, эскимоска, хорошо говорила по-чукотски и по-русски. Их дети знали три языка: чукотский, эскимосский и русский.

Таня ввела этих двух «лингвистов», восьми и девяти лет, в учительскую. Мальчика звали по-ингушски — Алиханом, девочку по-американски — Мэри. Шестеро младших детей Магомета носили имена и русские, и чукотские, и эскимосские, а самый младший был назван База, от слова культбаза.

Дети эскимоски Чукаль и ингуша Магомета были удивительно красивы, в особенности Мэри.

— Мэри нэмножка капризный и шаловливый. Но это нычего. Будэт хорошо, если она пойдет в класс учителя, — серьезно сказал Магомет.

И, обращаясь к учительнице, он добавил:

— А тэбе переводчик будэт Алихан.

У этого бойкого, шустрого мальчика было добродушное, открытое лицо. Говорил он по-русски свободно и гордился знанием русского языка. Мэри, отлично зная русский язык, почему-то стеснялась говорить по-русски. Она капризничала и, понимая превосходно вопрос на русском языке, отвечала только по-чукотски:

— Ваневань валюмацен! (Не понимаю!)

— Почему же, Мэри, ты не хочешь говорить по-русски? — спрашивала учительница.

— Кацэм! (Не хочу!) — говорила она, смущаясь.

Магомет объяснял это тем, что в разговорах чукотские женщины никогда не употребляют звука «р». Если, например, мужчины говорят «карэм» (нет), то женщины то же слово выговаривают «кацэм» и т. д. Когда приходится говорить по-русски, то от этого звука «р» никуда не денешься. Не назовешь слово «рука» — «цука», «рама» — «цама».

Магомет утверждал, что со временем, когда все чукотские девочки станут немного разговаривать по-русски, Мэри сама заговорит. Так оно и вышло.

Вообще с этим звуком «р» учителям пришлось много потрудиться при изучении азбуки. При попытках сказать слово, содержащее этот необычный для чукотской женщины звук, девочки смущались и, краснея, закрывали лицо рукой.

Занятия по азбуке настолько осложнились, что учителя вынуждены были пойти на совсем непедагогический прием — на подкуп сладостями.

Первой на эту «удочку» попалась бойкая, жизнерадостная Тает-Хема. Перед уроком она получила «взятку» — конфеты. Храня в строжайшем секрете свое «предательство», она громко, без тени смущения, произносила русские слова: рот, рама, река, рука. Все девочки осуждали ее за это, а Мэри с завистью слушала и наконец не вытерпела — она-то ведь давно, прежде всех, знала эти слова и говорила их дома! — и Мэри отказалась от своего молчания. Потом заговорили все девочки.

РАДОСТНЫЕ СВИДАНИЯ

Каждый день на культбазу приезжали к детям родители. Они забросили охотничьи и хозяйственные дела. Даже пурга не могла помешать их свиданию с детьми.

Часто вместе со свистом норда слышались окрики каюров: «Поть-поть!», «Кгрр!» Это подъезжали собачьи упряжки. Дети стремглав мчались к дверям.

В сенях появлялся чукча-охотник, весь запорошенный снегом. Десятки детских рук наперебой стряхивали с приехавшего снег. Потом охотник спокойно входил в школу, и между ними начиналась беседа.

Чукча скупо, по-деловому расспрашивал детей, как они живут, а дети наперебой интересовались охотой, стойбищами.

Их беспокоило положительно все: не убили ли тюленей, есть ли на море полыньи — разводья во льдах, что говорят маленькие братишки и сестренки об их исчезновении, не думают ли, что они умерли, растут ли маленькие щенки и кто их теперь кормит.

Чукча сидит, плотно окруженный детьми, и дает обстоятельные ответы на все вопросы. Дети внимательно слушают и изредка подают реплики. Он докладывает детям серьезно, как равным:

— Мало тюленя сейчас. Нагнало много льда. Сомкнуло его. В стойбищах мало тюленьего жира, в ярангах стало холодно. У вас здесь тепло и будет тепло, даже если в море тюлени исчезнут совсем. Потому что у вас яранга отапливается углем, а наша — жиром.

— Может быть, скоро ветер изменится. Ведь если ветер подует с берега, тогда откроются полыньи и будут тюлени, — говорит Таграй.

— Да, ветер должен измениться.

Дети сочувственно и понимающе смотрят на чукчу-охотника. Охота на тюленя — это очень важное дело. Тюлень дает жизнь чукотскому народу. Поэтому и разговор серьезный.

— Еще новость, — говорит чукча. — Вчера в пургу к стойбищу подошел белый медведь. Собаки Имоя сразу почуяли его и стали лаять. Люди выбежали с ружьями.

Дети плотней сгрудились вокруг рассказчика.

— Анкат быстро заложил собак и умчался за медведем. Медведь убежал в торосы. Тогда Анкат спустил своего Утильхена. Утильхен скоро настиг медведя, набросился на него, хватал за косматые лапы, задерживая бег его. Медведь злился, кидался на собаку; Утильхен отскакивал и снова оказывался около него. Тем временем на нарте подскакал Анкат и двумя пулями наповал убил медведя. Большой медведь! Самка. На двух нартах везли — еле привезли в стойбище.

— Как хорошо! — восторженно кричат дети.

— Вот и вам привез мяса для всех. Наверно, вы с удовольствием будете есть. Умкатоль[23] — хорошая еда.

— Еще бы! Такая еда бывает не каждый день!

В эти дни чукчи охотились только в тех случаях, когда медведь сам подходил к стойбищу. Дальняя охота и продолжительные поездки были заброшены: некогда, нужно каждый день ездить к детям в школу. И ежедневно они приезжали к нам за двенадцать, двадцать, сорок и больше километров.

В ярангах велись бесконечные разговоры о детях. К ночи, когда пурга становилась злей, во всех ярангах били в шаманский бубен, отгоняя злых духов от детей, находившихся в «яранге белолицых».

А школьники между тем жили в теплом, просторном и чистом помещении. Они учились, веселились, играли и все реже и реже думали о коварстве злых духов. И родители с каждым днем все больше убеждались, что с их детьми ничего плохого не случается, но беспокойство все же не покидало их. Да и скучно было в ярангах без детей.

Первые дни нашей интернатской жизни протекали гладко. Мы радовались и совсем успокоились, думая, что нашли правильный тон в обращении с чукотскими детьми. Таня воспрянула духом и все больше и больше увлекалась работой в необычной школе. Она проводила с детьми целый день, а когда они укладывались спать, принималась за чукотский словарь.

В это время приехал старик Тнаыргын. Он медленно расхаживал по школе, внимательно рассматривал все. Старик был сказочником. Дети любили его и ходили за ним толпой.

— Не сказку ли ты приехал нам рассказать? — спросила Тает-Хема.

Старик усмехнулся.

— Посмотреть приехал, как вы живете здесь, не обижают ли вас.

— Нет, старик, никто нас не обижает. Только скучно нам. Расскажи нам сказку.

— Какую сказку?

— Длинную. Про храбрость, про смелого охотника.

— Хорошо. Только надо поискать ее. Много сказок лежит в моей голове.

— Поищи, старик, поищи! — упрашивали дети.

Старик долю думал, и дети не мешали ему, окружив его плотным кольцом.

— Ну хорошо, — сказал он наконец. — Только дайте мне сесть по-настоящему.

Он сел на пол, поджав под себя ноги, и приготовился рассказать сказку о красавице Неускат и молодом охотнике Айване.

— Слушайте. Слушайте хорошо, — начал старик.

— «Жена Корауге великая шаманка была. Днем и ночью бьет она в бубен. Оттого протерла на правой руке четыре пальца до костей, на левой — указательный и большой палец, рукава истерла до локтя.

Злые „келе“ в „подсоседях“ у нее живут. Не богаты шатры „подсоседей“, не много в них добра и пищи. От шаманки зависят „подсоседи“. Что скажет шаманка, то они и делают.

У шаманки дочь Неускат, первая красавица на земле. Никому не показывает она свою дочь. Держит ее в пологе, кормит готовой едой, одевает в новосшитые красивые одежды.

Красавица Неускат не скоблит шкур, не делает домашних работ, ветра не ощущает, солнца не видит — лицо белее снега.

Великая шаманка сделала своих „подсоседей“ бедными, послушными. Они охраняют ее и дочь Неускат.

Каждый день пытаются приходить женихи. Дорога к ней — между двух озер.

Поперек дороги стоит железнорогий „келе“ в образе оленя. Задними ногами вкопан в землю, рога по два размаха рук, все широкие отростки рогов — топоры, все тонкие — копья. Кто пройдет, того он и убьет.

Берега озера белеют костями убитых женихов; как морская пена, лежат они на берегу моря.

Говорит Айван:

— Теперь я пойду посватаю дочь жены Корауге.

Говорят ему старики:

— Напрасно себя не жалеешь. Еще не доходя до ее шатра погибнешь. Напрасной смертью пропадешь.

— Коо. Силой померяемся, — говорит Айван. — Лук мой тугой и стрелы остры. Моя стрела пробивает дикого оленя. Может быть, и я убью кого-нибудь и дойду до красавицы Неускат.

„Пошел искать смерть. Чью смерть? Наверное, свою“, — думают старики.

По дороге Айван встретил белых медведей, диких оленей, бурых медведей, волков. Никого не тронул. Стрелы бережет.

— Иди, иди, — говорят звери, — мы поможем тебе. Ты человек, несущий в себе доброе сердце.

Дошел до озер трудной дорогой. Стоит железнорогий олень „келе“ на перешейке. Айван набрался смелости. Натянул тетиву, из лука выстрелил. Стрела попала в глаз. Убил наповал, пошел мимо. Совсем храбрый стал.

Жена Корауге по-прежнему шаманит.

— Новый жених приближается, — кричит она мужу, — хочет отнять у нас одну-единственную дочку! Должно быть, храбрый, близко приближается.

— Разве ты бессильна, что шаманством не можешь убить? — говорит Корауге. — Сколько убила, еще можешь одного убить.

— Не говори напрасно. Приближается, подходит.

Выглянула из полога — жених у входа стоит.

— Какомэй! Ты пришел?

— Да, я пришел.

— Какой дорогой попал ты сюда?

— Между озер.

— А железнорогий олень где?

— Там стоит.

— Что он, спит, что ли?

— Нет, не спит.

— Что же он сделал?

— Ничего, только посмотрел, как я проходил мимо, глазом моргнул.

— Ты зачем пришел?

— Хозяйство ищу, жену себе.

— Последнюю дочь увезти хочешь?

— Да.

— Ну, если хочешь увезти, не голая она поедет. Пойди в соседнее жилище, принеси оттуда мешок с новыми одеждами.

А в соседнем жилище „келе“ злые так и кишат, так и кишат.

Подошел Айван к морскому берегу, повернулся к востоку, подставил подол кухлянки, — пришла всякая морская живность. Моржи, тюлени, огромные киты нападали в подол.

Подошел к жилищу „келе“, швырнул все в полог.

Напали они на добычу, кричат:

— Еда, еда!

Дерутся из-за каждого куска. Айван сдернул мешок с перекладины и бегом назад.

— Принес? — спрашивает шаманка.

— Да.

— А тамошние что?

— Ничего.

— Они спят, что ли?

— Нет, смотрят глазами.

— Единственную дочку хочешь увезти?

— Да.

— Ну, если увезешь, не босая поедет. Иди в другое жилище, на левой стороне, принеси оттуда мешок с обувью.

Терпеливо пошел Айван на морской берег, повернулся к западу, подставил подол кухлянки, — пришла вся ходящая на лапах морская живность. Белые медведи, выдры наполнили подол.

Подошел к жилищу „келе“, бросил через вход.

— Еда, еда! — кричат „келе“.

Сцепились хуже прежних. Бьют друг друга железными костями. Айван схватил в суматохе мешок и скорее вон.

— Принес?

— Да.

— Тамошние что? Да что они, спящие, что ли?

— Нет, смотрят глазами.

— Единственную дочку хочешь увезти?

— Да.

— Ну, если увезешь, то надо дорожный мешок. Пойди в жилище на правой стороне, на задней стене висит тюлений калауз, принеси сюда.

В жилище на правой стороне живет один „келе“ — всех страшней.

Четыре ноги, четыре руки. Лица нет, только пасть, вместо зубов — железные крючья. Половина тела железная, половина каменная. Он еще не ел от начала создания, потому что зарыт недвижно в скалу, только длинными руками шарит вокруг себя, не видя.

Пошел Айван на гору, повернулся к югу, подставил подол кухлянки, — прибежала горная живность. Олени, горные бараны, росомахи, медведи бурые нападали в подол.

Подошел к входу, бросил внутрь — задвигались руки, одна у другой отнимают куски, давится „келе“, торопясь есть после давнишнего голода…»

Старик замолчал. Он рассказывал не спеша, и как только потухала его трубка, Тает-Хема подносила ему зажженную спичку. Дети слушали, затаив дыхание.

Затянувшись табаком, он продолжал:

— «Сдернул Айван мешок с задней стенки, прямо над „келе“, скорее вон выбежал. Пришел к коварной теще.

— Принес?

— Принес, — отвечает Айван.

— А тамошний хозяин что? Он спит, должно быть?

— Нет, движет руками, глазами не смотрит — глаз нет.

— Тытэ нет вэрин! (вот так диво!) — воскликнула теща. — Последнюю дочку хочешь увезти? Если хочешь увезти, где твои олени? Без оленей нет жизни.

Пошел Айван в тундру, нашел густой тальник, топнул ногой — стало большое стадо.

— Если есть олени, где пастухи-погонщики? — спрашивает теща.

Пошел Айван в тундру, нашел чащинник, топнул ногой — стали пастухи-погонщики. Бегут они справа и слева от стада.

— Моя дочка не привыкла работать. Она будет ехать в кибитке. Где служанка ее?

Тут рассердился Айван, топнул ногой.

— Я много сделал. Сделай ты хоть одно. Или ты можешь только истреблять людей?

Испугалась. Сделала шаманка рабыню: лицом красивая, но один глаз крив — в насмешку сделала кривую рабыню.

Покочевал Айван со стадом на свою землю.

Со всех сторон съезжаются люди смотреть на его поезд.

Молодые парни говорят:

— О Неускат, дочь жены Корауге, ты очень красива, по слухам. Посмотри хоть раз.

Увидели лицо рабыни, говорят:

— Ого, не слишком красива. Лицо хорошо, но все-таки кривая.

Говорят другие:

— Нет, это не та. Это — рабыня, хозяйка — в кибитке.

Пристали к Айвану:

— Дай взглянуть на дочь жены Корауге.

— Карэм. Если посмотрите — умрете: слишком красива, — сказал Айван.

Приехали на место.

Съезжается народ больше прежнего. Старики с посохами, пожилые люди, среднего возраста, молодые люди.

Старики говорят:

— Айван, покажи хоть нам, старикам.

— Нет, увидите — умрете.

— Разве мы безумны? Разве мы юноши? Покажи, пусть увидим женскую красоту, — просят старики.

— Хорошо, — согласился наконец Айван и велел жене высунуться.

Как увидели старики Неускат, так от зависти все умерли.

Стал жить Айван с красавицей женой Неускат…»

Так закончил старик сказочник.

— Еще расскажи, еще! — кричали со всех сторон дети.

— Расскажи, расскажи еще! Мы давно не слышали твоих сказок, — пропищал маленький Рультуге.

— Хватит, — поднимаясь с пола, сказал старик. — Правда? — с улыбкой спросил он стоявшую здесь же Таню.

Вскоре были накрыты столы. С трудом уговорили старика Тнаыргына поужинать вместе с детьми. Его смущало то, что ужинать надо было, сидя на скамейке. Но старик все же сел за стол. Казалось, что его смешит обычай русских, а может быть, он улыбался оттого, что ему приятно было видеть заботу о чукотских детях. Его строгое лицо с живыми, умными глазами было необычно подвижно. Казалось, Тнаыргын хотел заметить все.

Таня наблюдала за стариком и, встречаясь с ним взглядом, чувствовала себя смущенно. Она сидела на противоположном конце стола и изредка незаметно поглядывала на него. Таня думала:

«А вдруг старику что-нибудь не понравится? Ведь достаточно одного его слова — и от школы останется только воспоминание: приедут родители и увезут учеников».

Около стола стоит в белом колпаке улыбающийся Го Син-тай. Он посмотрел на старика, и, подойдя к нему, с китайской почтительностью сказал:

— Старика, кушай надо!

Тнаыргын улыбнулся и, наклонясь к Алихану, спросил:

— Что говорит китай?

Алихан перевел, и старик, повернувшись к Го Син-таю, закивал головой, не собираясь, однако, есть. Он смотрел, как ели дети, смотрел на учительницу.

— Алихан, — спросил он, — как ее зовут?

— Таня, — тихо ответил Алихан.

— Эгей! — протянул старик, мотнув седой головой.

Спустя немного времени Тнаыргын обратился к учительнице:

— Таня-кай!.. — и заговорил по-чукотски.

— Алихан, что говорит старик? — спросила Таня.

— Он говорит: посиди вот здесь, со мной рядом.

Старик заулыбался и опять проговорил:

— Таня-кай, Таня-кай!

— Что еще он говорит?

— Он называет тебя так. По-чукотски это значит: маленькая Таня. Наверно, по-русски это — Танечка.

Это ласковое обращение старика вдруг вывело Таню из состояния душевного равновесия. Волнуясь, она встала из-за стола и пошла к старику, сдержанно улыбаясь.

— Вот сюда садись, Таня-кай! — хлопая ладонью по скамейке, сказал старик.

И когда Таня села рядом, Тнаыргын сказал Алихану:

— Скажи этой русской девушке, что она носит в себе доброе сердце. Мои глаза видят это очень хорошо.

Затем, повернувшись к учительнице и глядя ей в глаза, он сказал:

— Хорошие твои глаза… как чистое небо… Ты люби их, Таня-кай… — и он жестом показал на детей. — Мы ведь тоже луораветланы — настоящие люди. И вы, русские, приехавшие в этом году, тоже настоящие люди.

Таня внимательно слушала его слова, и казалось ей, что она без перевода понимает все, что говорит старик.

В ночь Тнаыргын уехал в стойбище.

ТОСКА ПО ЯРАНГАМ

Вскоре наступили тревожные дни.

Школьники затосковали. Прежняя веселость исчезла. Дети уже не были так внимательны на занятиях.

Когда установилась хорошая погода и на культбазу понаехало до двух десятков нарт, детей невозможно было удержать в школе даже во время классных занятий.

Все они толпились у нарт, гладили собак, нежно с ними разговаривали и, казалось, жаловались псам на свою «горькую долю».

А псы вставали на задние лапы и бросались в объятия детей, крутили хвостами и поскуливали.

Жизнь школы вышла из нормальной колеи. Дети потеряли всякий интерес к учению. Их уже не занимали ни карандаши, ни бумага, ни даже шумные, веселые игры в школьном зале. Занятия с переводчиком утомляли их. Детям скучно было слушать «немых» учителей. Им надоело преподавание с помощью мимики, жестов и нескольких фраз, произносимых учителями с раздражающим акцентом. Они впали в состояние томительной тоски. Учителя приходили в отчаяние.

Приезд родителей озлоблял детей. Они думали: почему родители отказались от них и не берут их обратно в яранги? Крайне обеспокоенный таким состоянием учеников, председатель совета Ульвургын каждый день приезжал к нам и утром и вечером. Мы часами сидели с ним, разговаривая о детях, о школе.

Ульвургын соглашался держать детей в школе, но в душе он был против этой праздной затеи, которая причиняет так много заботы и отрывает от охоты родителей школьников.

— Всю зиму они должны жить у вас? — сокрушенно спрашивал Ульвургын.

— Да, всю зиму. Но мы будем устраивать перерывы для того, чтобы дети могли съездить к себе и повидаться с родственниками в домашней обстановке.

— Вот это очень хорошо. Я думаю, если они съездят домой, будет лучше.

Ульвургын шел к ученикам. Они равнодушно окружали его и, жалобно посматривая на него, молчали. Он старался развеселить их, но это и ему не удавалось. Дети перестали слушать и Ульвургына. Расходясь по углам и поглядывая на него исподлобья, они думали лишь об одном: как бы вырваться из школы?

Видя их тоску, Ульвургын сам затосковал. Он возвращался ко мне в комнату, молча набивал трубку и о чем-то задумывался. Пот катил с него ручьями. Казалось, он думал: «В какую же невыгодную сделку ты меня втянул!»

Но отступать от данного слова было не в его характере. Нарушать слово — это было чуждо его народу.

Ульвургын сидел в глубоком раздумье. Он чувствовал настроение детей, он знал думы своих сородичей-охотников, и ему было очень трудно согласиться с нами.

Хорошо ли, плохо ли получилось — Ульвургын перестал в том разбираться.

— Неужели еще много дней должны они находиться здесь? — спрашивал он.

— Ничего, Ульвургын, и у нас на Большой Земле, где давно-давно существуют школы, дети первые дни скучают. Потом привыкают, и все идет по-хорошему.

— Правильно ты говоришь. Даже песцы становятся ручными, когда подержишь их в неволе, но это ведь дети… жалко их, — говорил Ульвургын.

БЕГСТВО

Однажды, проходя по улице культбазы, я заметил вдали от школы двух девочек-школьниц.

Навстречу мне шла Тает-Хема.

Обычно веселая, резвая, теперь девочка была мрачна. Она хотела пройти мимо меня, но я остановил ее.

— Что это, Тает-Хема, они гулять так далеко ушли? — спросил я, показывая на девочек.

— Нет, домой побежали, — совершенно спокойно ответила она.

К нам подошли еще ученики.

— Почему же они мне не сказали, что хотят побывать дома? Ведь я мог бы послать за их родителями, и тогда они поехали бы на собаках…

Тает-Хема смутилась и после короткого молчания спросила:

— Можно так хотеть? Можно домой поехать?

— Конечно.

— Я хочу! Я! Я! И я! — послышалось со всех сторон.

— А вы разве забыли, я вам говорил, что по одному не надо ездить? Надо всем ехать, когда вы все захотите.

Ученик Таграй слушал наш разговор молча; потом он выступил вперед и хмуро заявил:

— Мы все хотим!

Тает-Хема помчалась в школу. Она быстро сообщила новость, и школьники незамедлительно явились ко мне, чтобы услышать столь приятную весть своими ушами.

Был конец декабря. Короткий день клонился к ночи. Нужно было предпринять какие-то срочные меры и организовать немедленную помощь убежавшим в горы девочкам. Я опасался за них, так как на небе сгущались облака и это не предвещало ничего хорошего. Я попросил, чтобы мне приготовили лучшую упряжку собак, и, захватив теплую одежду для девочек, решил догнать их, одеть и довезти до стойбища.

Все школьники пришли в ужас. Погоня за человеком представлялась им чем-то нехорошим.

Дети с возбужденными лицами что-то обсуждали, собравшись все в одну комнату. Но когда к ним подошла учительница, разговор прекратился. Девочки стали плакать. Желая их успокоить, Таня погладила Тает-Хему по голове.

Девочка моментально поднялась и выбежала из комнаты. Вслед за ней ринулась вся толпа взволнованных детей.

Таня прибежала за мной. Сильно волнуясь, она сообщила мне о тяжелом настроении школьников.

Подъехав на нарте к школе и зайдя в класс, я спросил детей:

— Кто из вас хочет со мной поехать?

Молчание.

— Мне нужно догнать девочек, одеть… и довезти их до стойбища. Ведь им холодно в школьной одежде?

— Да, холодно. А ты хочешь им дать теплую одежду и на собаках отвезти в яранги?

— Да, да! Ну, так кто же хочет ехать?

Дети повеселели. Хмурь сошла с лиц. Но никто не изъявил согласия участвовать в этой, по их мнению, недостойной «настоящего человека» погоне. Они как будто не находили в моем намерении ничего плохого, но самим принимать участие в погоне не хотелось.

— Нет, ты сам поезжай! Мы здесь будем. Ты таньг, а мы чукчи. Тебе можно, а нам нельзя, — сказал Таграй.

На нарте с остолом[24] в руках сидел Лятуге. Наше намерение ему тоже казалось нехорошим: зачем гнаться за детьми? Раз они ушли, обязательно придут домой. Лятуге ехал по обязанности. Кивком головы он приглашал меня садиться.

Двенадцать собак рванули нарту, и мы помчались. Беглянок уже не было видно, их и след простыл. Но Лятуге знал, куда ехать. Вероятно, Лятуге никогда не гнался так и за белым медведем. Он стучал о нарту остолом, мычал на собак, и они летели стрелой. Нарта мчалась все быстрей и быстрей. Через сорок минут мы проскакали двенадцать километров и прибыли в стойбище, так и не догнав девочек.

В селении их тоже не было. Беглянки сообразили, очевидно, что за ними может быть погоня, и, чтобы сбить с толку своих преследователей, ударились в горы. По ущельям гор они направились в другое, дальнее стойбище.

Я ожидал больших неприятностей и прямо направился к яранге Ульвургына. Стоя около нарты, я объяснил председателю цель моего приезда. Хотя я старался держаться спокойно, Ульвургын уловил мое волнение, и, видимо, это ему понравилось. Понравилось и то, что на нарте лежала теплая одежда для убежавших девочек.

Ульвургын, к моему удивлению, улыбнулся и, хлопая меня по плечу, сказал:

— Сколько нам с тобой заботы! А? Как будто нам совсем делать нечего. Ну, да ладно. Ничего. Пойдем пить чай в ярангу.

Затем Ульвургын крикнул, чтобы сейчас же пришел Тнечейгун — отец одной из беглянок.

— Это ничего. Они где-нибудь в тундре. А может быть, они прошли в другое стойбище. Ведь вторая-то из стойбища Аккани, — успокаивал меня Ульвургын.

Пришел Тнечейгун, и Ульвургын рассказал ему историю с его дочерью.

Тнечейгун рассмеялся.

— Ничего, — успокаивал он, — девочки хорошо знают дорогу.

В пологе готовился ужин. Жена Ульвургына внесла тазик с мерзлым куском моржового мяса, листьями щавеля и какими-то корешками. Все это было сдобрено тюленьим жиром.

— Хорошая еда, попробуй, — сказал мне Тнечейгун. — Эти листья и корешки наши женщины собирают летом в тундре. Они далеко уходят за ними. Девочки всегда помогают им. Поэтому мы и не беспокоимся за них. Они хорошо знают местность.

Чукчи ужинали и шутили над побегом девочек из школы. Их нисколько не смущало, что девочки находятся в тундре. Разве в тундре более опасно, чем в школе?

И, наконец, что же тут особенного, если восьмилетняя девочка пройдет по гористой тундре километров пятнадцать — двадцать?..

Таковы были суждения отцов.

Но все же после ужина было заложено несколько нарт, и чукчи умчались в тундру на поиски.

Спускалась ночь.

Хотел поехать и я, но Ульвургын стал отговаривать меня.

— Зачем? Все равно они придут. Нарты послали, чтобы ты не беспокоился, — усмехнувшись, сказал он.

В тундре девочек, конечно, не нашли. Они давно уже пришли в дальнее стойбище Аккани. В яранге они сидели в культбазовской одежде, пили чай в окружении всех жителей стойбища и рассказывали:

— Нам очень захотелось в ярангу. Мы соскучились. Стали видеть во сне яранги. От сильного желания скорей попасть домой разболелась голова. Мы подумали, что если не убежим, так все равно умрем там. Мы так думали и никому своих дум не рассказывали. Другие тоже хотят домой.

Я остался ночевать в яранге Ульвургына в ожидании приезда дочери Тнечейгуна. Мне нужно было ее увидеть, но в то же время пора было возвращаться на культбазу. Я знал, что оставшиеся дети будут очень волноваться.

Я поделился своими мыслями с Ульвургыном. Он подумал, закурил и сейчас же решил послать человека на культбазу. И когда в сенцах яранги послышался голос парня, Ульвургын крикнул ему:

— Скажи там, что все благополучно!

— Эгей! — ответил парень.

— Скажи: девочки дома! Пьют чай! Рассказывают, как жили в школе. Их слушает много людей. Завтра мы все вместе приедем на кульбач. Ну, тагам! (поезжай!) — выкрикивал Ульвургын свой наказ.

«Сколько новых переживаний внесла школа! — невольно думал я. — Сколько людей, думы которых ежедневно, ежечасно связаны со школой, появилось на Чукотской земле! До революции мысль о школе не могла прийти в голову чукче-охотнику. На всем побережье не было ни одного грамотного человека».

Долго тянулась ночь в душной яранге Ульвургына. Хотелось скорей на культбазу. А дети рвались оттуда сюда. Им были милы и дороги эти грязные родные яранги.

На следующий день, едва я проснулся, Ульвургын сообщил:

— Вээмнеут — девочка-беглянка — уже приехала.

Ульвургын сидел голый и, напившись чаю, нарезал тонкие ремешки из тюленьей кожи. Он пользовался каждой свободной минутой для работ по хозяйству, ибо все свое время уделял главным образом школе. Ульвургын предложил мне завтрак: мороженое сырое моржовое мясо. Я не мог заставить себя съесть этот завтрак. Отказаться — значит обидеть гостеприимного хозяина. Пришлось выдумать болезнь желудка. Ульвургын охотно согласился с тем, что я не привык есть моржовое мясо, но тому, что от него может заболеть живот, не поверил. Он даже засмеялся по поводу моего такого объяснения. Выражение лица его говорило: «Взрослый ты человек, а говоришь глупости».

— Ну, ничего. Вот чай можно. И вот кав-кав, — сказал он.

Кав-кав — это пресные лепешки из пшеничной муки на тюленьем жиру. Нельзя сказать, что кав-кав вкусный, но есть его было можно. Единственный недостаток кав-кав — отсутствие в нем соли, как и во всякой чукотской пище.

После завтрака мы отправились к Тнечейгуну. Когда мы вошли в полог, беглянка сидела в углу и что-то шила. Увидев нас, она очень смутилась и, опустив голову, еще усердней заработала иглой.

— Вээмнеут торбаза себе шьет? — спросил Ульвургын и развалился на мехах, добродушно посмеиваясь. — Ей надо крепкие торбаза, потому что убегать из таньгиной яранги в плохих торбазах трудно, — насмешливо говорил он.

Вээмнеут изредка посматривала на нас исподлобья.

— Ничего! Чтобы меньше портилась обувь при побегах, мы подошьем ее торбаза моржовой кожей, — сказал отец девочки.

— Из моржовой кожи только лодки да крышу для яранг делают, а не торбаза, — поспешила ответить Вээмнеут на шутку отца.

В своей яранге Вээмнеут чувствовала себя значительно смелее и была словоохотливей.

— Зачем же ты, Вээмнеут, убежала и не сказала мне? Если тебе так захотелось домой, ты могла сказать об этом мне. Я вызвал бы твоего отца, и ты поехала бы домой на нарте.

— Коо, — возразила она.

Спустя некоторое время Вээмнеут рассказала историю своего побега. В школе сначала было интересно. Потом все стало знакомым, и очень сильно потянуло домой. Дети не решались сказать об этом. Они думали, что больше никогда не увидят яранги. Бежать под вечер тоже было страшно. Вдруг волк? Но девочки предусмотрительно взяли у Лятуге коробочку спичек и решили дорогой при всякой опасности чиркать их. На случай, если неожиданно задует пурга и придется пережидать ее, они у того же Лятуге взяли из его запасов по куску моржового мяса. Словом, побег оказался продуманным и организованным. Лятуге они ничего не объяснили, так как на него не надеялись, думали, что он их выдаст. Накануне побега девочки видели во сне свои яранги, и это окончательно заставило их бежать в тот же день.

— Все равно волк не признал бы в вас больших охотников, — сказал Ульвургын.

— А мы его спичкой! — торопливо сказала девочка.

…На культбазу я приехал вместе с Ульвургыном.

С момента моего выезда в погоню и до самого возвращения все школьники были в сильном возбуждении.

Что девочки-беглянки ушли, это их мало беспокоило. Вернее, их это совсем не беспокоило. Они хорошо знали, что девочки дойдут до своих стойбищ. Их интересовало, что из всего этого может получиться, какой конец будет у этой истории.

Всю эту беспокойную ночь учителя оставались в школе до утра. И даже доктор Модест Леонидович проспал ночь в учительской, на кровати дежурного воспитателя.

Но больше всех волновалась Таня. Она дала волю своей фантазии и уже представляла, как девочки в тундре замерзнут, как потом понаедут родители и какой из этого получится скандал. Вечером Таня настояла на том, чтобы принять самые серьезные меры по охране школьников.

— Чего доброго, они ночью разбредутся все по своим стойбищам, — говорила с тревогой Таня.

Когда детей уложили спать, все двери незаметно для школьников заперли на замок. Ночь прошла благополучно.

Утром, когда мы подъезжали к культбазе, с крыш домов, как камни во время обвала, посыпались школьники. Они с самого утра забрались туда и высматривали: не покажутся ли нарты?

Не успели мы сойти на снег, как со всех сторон к нам сбежались все до единого школьники. Они засыпали нас всевозможными вопросами.

Но Ульвургын молчал, словно набрав в рот воды. В дороге я договорился с ним, что он не будет разговаривать с каждым учеником в отдельности. Он готовился выступить на собрании.

Его упорное молчание сильно беспокоило детей.

— Зачем вы все молчите? Почему не рассказываете новостей? Я тогда не буду больше разговаривать по-русски: рука, рама… — пригрозила Тает-Хема.

После такого «ультиматума» пришлось сказать, чтобы все собрались в класс. Дети медленно и неохотно направились туда.

На собрании я прежде всего сообщил, что убежавшие девочки дома, что скоро они возвратятся к нам, что так уходить, как ушли девочки, нельзя: легко замерзнуть в нашей не приспособленной для дороги одежде, могут волки напасть. Если кто сильно захочет домой, надо об этом сказать учителям.

Дети внимательно слушали, то и дело посматривая на Ульвургына. Их, видимо, интересовала больше та странная позиция, которую занял председатель поселкового совета. Она, с их точки зрения, была совершенно необъяснима. А он сидел рядом со мной и подтверждал мои слова короткими восклицаниями:

— Да, правда! Правда это!

Почти все дети в своей домашней обстановке курили и жевали табак. Курили они и в школе: отучить детей сразу от всех дурных привычек было невозможно — иначе они разбежались бы еще раньше.

И теперь, на собрании, они курили, а некоторые жевали табак, который им привозили родители.

Когда я кончил говорить, Ульвургын выбил трубку, спрятал ее и обратился к детям с речью. Он держал себя исключительно спокойно и важно. Ульвургын ловил детские настроения, он прекрасно понимал психологию ребят.

И когда он наконец заговорил, школьники очень обрадовались. Они уже думали, что Ульвургын из-за беглянок рассердился на всех.

Его медленная, с паузами речь, во время которой в классе стояла мертвая тишина, была очень убедительна и понятна каждому ученику. И как только Ульвургын кончил говорить, послышались детские голоса:

— Карэм, карэм! Кэйве, левыт уйнэ![25]

Так весь коллектив осудил беглянок.

КАНИКУЛЫ

На собрании дети с грустью подчинились своей судьбе. Но тоска, непреодолимая тоска по ярангам не покидала их. Между тем об отпуске, казалось, не могло быть и речи: ведь дети прибыли в школу всего несколько дней тому назад. Школа с большим опозданием начала свою работу. Тяжелое настроение детей чувствовалось все больше и больше, и мы решили устроить им каникулы раньше установленного срока.

В тот же день мы собрали детей в класс, и я им сказал:

— Мальчики и девочки! Завтра мы вместе с вами поедем к вам в стойбище. Мы поедем в гости к вашим отцам, матерям, сестренкам и братишкам. Учителя будут жить вместе с вами до самого возвращения на культбазу. Три дня мы будем жить в гостях, а потом вернемся в школу.

Лица детей загорелись неописуемой радостью. Глаза заблестели. Со всех сторон только и слышно было:

— Ох, как хорошо! Хорошо!

Не дожидаясь конца беседы — им больше ничего не нужно было, — они повскакали с мест и выбежали из класса. Весело подпрыгивая, они носились, как зайцы, по всем комнатам школы.

Школьники с нетерпением ожидали, когда кончится этот день; хотелось, чтобы скорей кончилась и ночь, а утром немедленно собираться домой.

Чтобы сократить остаток дня и оставить о школе хорошее впечатление, мы решили провести вечер как можно интереснее. В нашем распоряжении была кинопередвижка. Мы организовали киносеанс. Дети еще не имели представления об этой волшебной машинке. И хотя их мысли теперь были заняты предстоящим отъездом, все же они с большим интересом наблюдали за всеми приготовлениями к киносеансу.

— Что это такое поставили на стол? Швейную машину?

— Нет, — говорила Тает-Хема, — швейная машина меньше.

— А, это большая швейная машина, — утверждал Рультынкеу.

На стене для чего-то прибили кусок белой материи. Окна затемнили одеялами, чтобы не проникал лунный свет.

Рультынкеу опять сказал:

— Это машина. Она большая потому, что будет шить, наверно, издалека. Видишь, для нее материю подвешивают!

Но вот все приготовления окончены, дети посажены на места. И когда в зале стало совсем темно, они все зашумели, предположив, что сейчас начнется большое, неведомое им шаманство таньгов.

«Наверно, таньги желают сбить с толку злых духов „келе“», — думали дети: ведь в их ярангах, когда шаман начинал бить в бубен, тоже тушили в жирниках свет.

Темнота длилась недолго. Не успели дети испугаться по-настоящему, как объектив кинопередвижки отбросил на экран большой светлый сноп лучей.

«Вот оно, начинается!»

На экране образовался большой круг и, расширяясь, расплылся по всей стене. Моментально воцарилась тишина. Снова темно, и вслед за этим на экране появился большой олень, больше настоящего! Дети уже видели картинки в книжке, и теперь их удивлял только размер оленя да непонятно было, кто его подвесил на стенку. На стене олень выглядел как настоящий. Поворот ручки — и олень пришел в движение. Он поднял ноги, замотал головой с ветвистыми рогами.

«Вот оно, начинается!» — затаив дыхание, думали дети.

Олень скоро исчез, появилось целое стадо. Олени двигались, задевали своими ветвистыми рогами друг друга, раскапывали копытами снег, щипали ягель. Они были совсем как живые. Дети не могли удержаться от возгласов. Они задвигались на скамьях, зашумели. Их лица с открытыми ртами и расширенными глазами выражали испуг, изумление. Дети смотрели то на картину, то на «трещалку» — динамомашину, которую крутил учитель. Это было необыкновенное шаманство!..

Картина для первого раза была взята намеренно из знакомой детям жизни. Нельзя было показывать картину из жизни, неведомой им, иначе в первый же раз можно было их перепугать.

Они видели знакомые им юрты кочевников, настоящих оленей, тюленей, моржей. Картина переносила их в мир знакомых вещей, хотя и неведомо как появившихся здесь.

Когда же на тюленьем промысле показался ледокол, из труб которого валил густой черный дым, ощущение было прямо осязаемым. Казалось, школьники слышат треск громоздящихся льдин. Но когда ледокол пошел по направлению к зрительному залу, школьники повскакали с мест и бросились к стенам, давая ему дорогу.

Люди на экране ходили, работали, разговаривали, махали руками, только не слышно было их слов.

— Живые белые чертики! — шепотом говорил Рультуге-первый.

— Нет, — сказал Таграй, — это машинка, делающая на стене жизнь.

Киносеанс кончился. Дети отправились в спальни, но в этот вечер они долго не могли уснуть. Далеко за полночь слышался детский шепот: они беседовали о кинокартине, обсуждали план поездки домой, предвкушая все удовольствия завтрашнего дня.

ДОМОЙ, ДОМОЙ!

Рано утром, задолго до обычной побудки, дети уже сидели на кроватях в полной готовности к отъезду. Они даже решили отказаться от завтрака, лишь бы поскорей поехать.

А еще раньше из всех чукотских стойбищ выехали на собаках чукчи-родители. Они больше детей радовались каникулам. Мы были поражены их неожиданным появлением. Как они могли узнать, что мы отправляем детей на каникулы? Ведь это решение вынесено было лишь вчера вечером.

Секрет открылся позже. Вечером на культбазе был какой-то чукча, который пришел наниматься на работу. От школьников он узнал, что утром их отпускают по домам. Это была новость настолько важная, что чукча счел своим долгом немедленно же известить родителей. Счастье сообщить такую важную новость не каждому выпадает! Чукча пустился бегом в ближайшее селение. Когда там стало известно об отпуске детей, то сейчас же нашлось много любителей-разносчиков «пыныл» — новостей. И всю ночь скакали собачьи упряжки из селения в селение. Весть распространилась с необычайной быстротой.

Галопом неслась с горы прямо к культбазе первая упряжка. Каюр лихо промчался мимо жилых домов.

В школе поднялся невообразимый крик:

— Едут! Едут!

Школьники выбежали на улицу. Я тоже вышел встретить первую нарту и был крайне удивлен, когда увидел, что с нее сходит Ульвургын.

Он подошел ко мне и весело поздоровался. Его шапка болталась на ремешке за спиной. Голова была обнажена, и волосы заиндевели. От него шел пар, он был красен от сильного мороза, возбужден и хорошо настроен. Ульвургын был неразрывно связан со школой и жил интересами школы, интересами детей. Все хорошее в школе его радовало. То, что дети собирались домой, было, по его мнению, очень хорошо. Теперь лишний раз охотники убедятся: он, Ульвургын, знает, что русские ничего плохого детям не сделают. Поэтому он и примчался сюда первым.

— Сейчас приедут все нарты, — громко сказал он.

Действительно, одна за другой, нарты уже показывались из-за холмов.

Для врачей, ветеринаров, для всех жителей культбазы, казалось, тоже наступил праздник — все они столпились у школы. А учителя — те чувствовали себя именинниками.

Я пригласил Ульвургына на чай и для обычной небольшой беседы.

— Ульвургын, дети рвутся домой и не хотят даже завтракать, — сказал я ему.

— Не надо завтракать. Можно дома. Сейчас надо скоро ехать домой, — нетерпеливо проговорил Ульвургын.

— Нет, Ульвургын, я думаю, подождем, когда приедут и…

Но Ульвургын перебил меня:

— Все уже приехали. Только одной нарты нет, она в ремонте. Тмуге не может приехать, его ребенка мы заберем.

— Как же так, Ульвургын? Почему он вздумал ремонтировать нарту в такой момент, когда нужно ехать за сыном? Не знал? Разве духи не предупредили его? Он ведь немножко шаман? — иронически спросил я.

— Не знаю, — ответил Ульвургын и сам смутился.

Хотя Ульвургын и был председателем поселкового совета, но это не мешало ему пошаманивать. Это было семейное шаманство. В каждой яранге висел бубен, и каждый шаманил «для себя».

— Ульвургын, а кто-нибудь из ваших сильных шаманов знал, что скоро отпустят детей в яранги?

— Никто ничего не говорил.

— Как же это они? Такое важное дело — и вдруг не могли узнать? Я думаю, что они не знают ничего. Просто обманывают вас всех, да и только. Как ты думаешь?

— Не знаю, — уклончиво ответил Ульвургын.

— Ну, хорошо. Теперь как же быть с учениками? Я все же думаю так: мы вместе со школьниками и родителями устроим «большой чай», а потом разъедемся.

— Может быть, это правда! — удовлетворенно сказал Ульвургын, радуясь, что я прекратил разговор о шаманстве.

Он встал и с невероятной для него торопливостью пошел к чукчам.

Из окна я видел, как Ульвургына окружили люди и он им что-то рассказывал. Охотники внимательно слушали его. При сильном морозе почти вся толпа стояла на улице с непокрытыми головами. Шапки на ремешках болтались за спинами.

Наши женщины суетливо распоряжались в столовой. Они сдвигали столы, накрывали их, а пекарь-китаец проявил все свое искусство, приготовляя вкусные кондитерские изделия. Но, к удивлению Го Син-тая, самый обыкновенный хлеб чукчам нравился больше. В какой обиде был пекарь Го Син-тай!

Когда все было приготовлено, чукчи, школьники, работники культбазы торжественно сели за столы. Это был самый многолюдный завтрак на Чукотке!

После завтрака учителя еще не успели одеться, как все школьники сидели уже на нартах.

У Рагтыыргына (так звали отца одного из учеников) была самая лучшая нарта, с упряжкой в двенадцать прекрасных псов. Он подошел ко мне и сказал:

— Пойдем на мою нарту!

С визгом, гиканьем нарты рассыпались в разные стороны. Собак гнали, словно на бегах на большой приз. От быстрой езды захватывало дух. Упряжки мчались не одна за другой, как это бывало обычно, а вперегонки, веером. Мы быстро приближались к чукотскому стойбищу.

РУЛЬТЫНКЕУ В ЯРАНГЕ

Не успели мы подъехать к яранге, как послышался крик:

— Приехали! Приехали!

Вскоре этот крик подхватили во всем стойбище. Чукчанки в своих неуклюжих меховых комбинезонах метались по стойбищу. Собаки, щенки неистово завыли. В стойбище поднялся невообразимый переполох.

Мы остановились около яранги Рагтыыргына. Из мехового полога кубарем выкатилась полуголая Рультына. Обычно неуклюжая, неповоротливая, медлительная, она в этот момент напоминала лису, нашедшую своего детеныша.

Сияющая от радости мать схватила Рультынкеу и без слов стала обнюхивать его. Потом она унесла его в полог.

В пологе Рультынкеу разделся. На мальчике уже не было следов тех шаманских знаков, которые ему сделали перед отправлением в школу. Они стерлись за время пребывания у нас. На нем был наш костюм. Присмотревшись к сыну, Рультына снова стала обнюхивать его. Большая любовь матери, выражение большой радости были в этом обнюхивании. Это соответствовало материнским поцелуям на Большой Земле.

Рагтыыргын распряг собак, влез в полог и очень удивленно спросил:

— А где же чай?

— Ой, забыла! — засуетилась Рультына.

Забыть поставить чай во время приезда даже «неважных» гостей — вещь совершенно невероятная. Чай приготовляется немедленно. Стоит только женщине услышать, что к яранге кто-то подъезжает — пусть даже враг, — сейчас же подвешивается над жирником чайник. Но, увидев сына, Рультына забыла все свои обязанности.

Рультынкеу сидел в центре полога. Здесь, совсем притихшие, сидели братишка лет пяти и две сестренки, из которых одна была на год старше Рультынкеу, а другая немного помоложе. Они с любопытством рассматривали мальчика. Сначала смотрели искоса, молча и осторожно. Но вскоре не вытерпели, начали ощупывать рубашку и штаны Рультынкеу, выданные ему школой. С не меньшим любопытством разглядывала Рультынкеу и седая бабушка. Трудно было определить, как она относится к обновленному внуку: внешне она была совершенно спокойна и равнодушна. Старуха сидела на мехах. Из рук ее почти вываливалась трубка.

Рультынкеу все время сидел молча и неподвижно. Ему хотелось показать свой костюм, и в то же время он как будто безразлично относился к тому, что его ощупывают. Но безразличие его было деланое. Вскоре Рультынкеу отстегнул ворот рубахи, и под ним показалась нижняя сорочка. Он немного надул щеки и, видимо, наслаждался чувством собственного превосходства.

Затем он снял верхнее платье и остался в нижнем белье. А еще через некоторое время снял и белье. Теперь мальчик принял свой обычный, домашний вид.

Вдруг Рультынкеу вспомнил, что он еще кое-чем может удивить своих родных. С серьезным видом он потянулся к своим штанам, вытащил из кармана носовой платок и стал без всякой надобности тереть себе нос.

Такого номера, признаться, я никак не ожидал и, не выдержав, расхохотался. Рультынкеу смутился. «Что же тут смешного? Разве все таньги не трут себе нос белой материей?» — говорил его укоризненный взгляд.

Он положил платок обратно в карман и велел братишке отнести штаны в угол. Братишка охотно исполнил поручение. На четвереньках он пополз в угол и остался стеречь эти диковинные штаны.

Стали пить чай. На всех лицах было добродушнейшее выражение. Рультына вылезла из полога в сенцы яранги. Скоро она вернулась и подала Рультынкеу долго хранившееся лакомство: замороженный тюлений глаз.

Из-за такого лакомства дети всегда ссорились, но теперь никто не посягал на него: все считали, что Рультынкеу, безусловно, имеет преимущественное право.

Да и сам Рультынкеу сознавал, что это именно так; он взял тюлений глаз и сунул его себе в рот.

Все молчали, но все отлично понимали друг друга.

Вдруг старуха зашевелилась и глухим голосом спросила Рультынкеу:

— Твой отец? — и показала на меня костлявой рукой.

— Да, — коротко ответил он.

Этот коротенький диалог суровой бабушки и маленького внука-школьника говорил об очень многом. Он говорил о том, что эти люди, и даже эта древняя старуха, относятся к нам с доверием.

Все считали, что детей в школе содержу я, на свой личный счет. У всех сложилось представление, что я не иначе как очень богатый человек и большой чудак. Мысль о государственном содержании детей в школе долго не укладывалась в головах чукчей.

Когда я вышел на улицу, около яранги Рагтыыргына толпилась группа наших школьников. Они подбежали ко мне, молча взяли за руки и потянули к себе.

Мы обошли яранги, в каждой беседовали на одну и ту же тему — об интернате — и бесконечно пили чай. С чукотской точки зрения, отказаться от чая — значит обидеть хозяина.

Старик Тнаыргын расхаживал с костылем по стойбищу, заглядывал в каждую ярангу, где были ученики. Он ходил с довольным видом и думал о том, что он раньше всех людей этого стойбища увидел солнце. Он мудрый старик. Еще никогда не давал он плохого совета своему народу. Старик был горд тем, что «не промахнулся» в таком важном деле: отдать детей в школу.

А дети, увидев яранги, позабыли о своей тоске. Теперь они с радостью рассказывали старику о забавной жизни в деревянной яранге, где им весело, где их не обижают, где о них заботятся.

— Я давно так думал. Я знал, что вам будет там хорошо. Старик плохо не скажет, не научит плохому, — говорил Тнаыргын и шел в следующую ярангу, чтобы сказать то же самое.

ОХОТА НА ТЮЛЕНЯ

Три дня жили ученики в чукотских стойбищах. Вместе с ребятами мы ходили на охоту за тюленем, ловили на крючок в прорубях рыбу.

Однажды мы с группой мальчиков ушли по торосистым льдам далеко в море, где была полынья. Полынья напоминала спокойное озеро. При лунном свете вода казалась черной и густой. Изредка на гладкую поверхность полыньи выныривали тюлени. Они показывали только свою небольшую черноватую голову и мигом исчезали.

Дети-охотники отлично знали трусость и осторожность тюленей. Все «охотники» были одеты в маскировочные белые комлейки. Спрятавшись где-нибудь за льдиной, они зорко всматривались в темную гладь открытого моря.

И учителя и ученики — все были вооружены четырнадцатизарядными «монтекристо». Школьники на охоте проявляли исключительную выдержку и спокойствие, а учителя, попав впервые в эту обстановку, оказались такими несдержанными охотниками, что дети удивлялись их поведению.

Как только показывался тюлень, учителя открывали канонаду и, конечно, стреляли мимо цели. На воде требуется особый прицел, учителя этого еще не знали.

Дети были поражены, как это учителя — взрослые люди, а тюленя не могут убить и не знают, когда можно в него стрелять!

Учителя совсем утратили бы свой авторитет, если бы ученики не узнали, что на нашей земле нет тюленей и нам никогда не приходилось охотиться.

— И белых медведей тоже нет? — любопытствовали они. — И моржей нет? А как же там живут люди?

Морж, тюлень для чукчей — основа жизни. Это знает каждый маленький ребенок. Морские звери дают все: и одежду, и топливо, и освещение, и, самое, главное, питание.

— Ка-ако-омэй! — удивился один мальчик. — Ну, тогда вам довольно стрелять. Только патроны тратите зря и зверя пугаете.

Учителя вынуждены были принять разумный совет и, сложив оружие, спокойно стали наблюдать за охотниками в возрасте от восьми до двенадцати лет.

Показался тюлень. Он плыл, положив свои редкие твердые усы на поверхность воды. Но ни один мальчик не пошевелился. Они как бы застыли на ледяном берегу с винчестерами в руках. Никто из них даже не вскинул винчестера. Огромную настороженность да превосходное знание обстановки проявляли эти маленькие охотники.

Войдя в охотничий экстаз, даже Таня привскочила и громко закричала:

— Тюлень! Тюлень! Стреляйте его!

— Нельзя! — спокойно сказал мальчик. — Все равно его потом не достанешь.

Несколько ближе показался еще тюлень. Моментально раздался выстрел.

Из-за льдины поднялся Таграй и, довольно улыбнувшись, сказал Тане:

— Смотри, вон убил.

Шагах в пятнадцати от охотника, на воде, окрасившейся кровью, лежал тюлень.

К Таграю подошли его товарищи и не спеша стали разматывать ремень.

У каждого в руках был круг тонкого, как бечева, ремня, на конце которого привязана небольшая грушеобразная чурочка с острыми, согнутыми, как когти, гвоздями.

Таграй взмахнул рукой — и деревянная чурка, прожужжав в воздухе, упала на воду, не долетев до тюленя. Перебирая руками ремень, он вытащил ее обратно.

Вторым ловким броском Таграй закинул чурку дальше тюленя. Осторожно направляя ремешок, Таграй подвел чурку с гвоздями к тюленю. Рывком он вонзил гвозди в зверя и стал подтягивать его к себе.

Охота оказалась удачной. Вскоре наши школьники убили еще трех тюленей. Было уже поздно, и мы решили вернуться в стойбище.

Лунные блики ложились на причудливые торосы. Перепрыгивая с одной льдины на другую, счастливые охотники, наши вчерашние пугливые школьники, чувствовали себя здесь, среди широкого ледяного простора, хозяевами: на моржовом ремне они волоком тащили в ярангу тюленей — пищу себе и другим.

— Стой, стой! Что это такое? — кричит Володя.

Во льду было круглое отверстие, диаметром меньше полуметра. Видно, что кто-то его специально сделал.

Подошел мальчик и объяснил:

— Тюлень сделал. Разве ты не знаешь? Это уж все знают, спроси любого.

И мальчик, удивленный скудными познаниями своего учителя, обстоятельно рассказал о жизни тюленя.

— Он все равно как человек дышит. — Мальчик делает несколько глубоких вдохов и добавляет: — Вот так!

Из беседы с детьми учителя узнают многое о жизни тюленя.

Когда лед под натиском ветра и морских течений плотно смыкается, трудно тогда тюленям. В море они могут задохнуться, потому что дышат легкими.

Где-нибудь около трещины тюлени продувают лед. Если отдушину нужно продуть в толстом льду, они собираются группой — пять-шесть тюленей — и, плотно прижавшись друг к другу, словно сосут лед.

— А откуда вы знаете, как они продувают лед?

— Осенью лед прозрачный — видно. Много работают тюлени!

Тюлень вылезает на лед через отдушину, ложится близко около нее подышать и отдохнуть. Нередко он спит около своей отдушины, но спит очень чутко. Малейшая опасность — и полусонный тюлень быстро, мелькнув ластами, уходит в море.

— Охотятся и у таких отдушин, — рассказывает мальчик. — Человек крадется ползком, на животе. Только бить тюленя надо наповал, иначе уйдет, даже сильно раненный. А вот умка очень хитрый! Он тоже хороший охотник на тюленя. Лучше, чем человек.

Заметив издали лежащего на льду тюленя, белый медведь, или, как чукчи зовут его, умка, не торопясь, начинает заходить с подветренной стороны. Он знает, что нельзя идти по ветру: тюлень быстро почует его своим тонким обонянием.

Умка — белый медведь ползет на животе, медленно приближаясь к тюленю, лишь изредка чуть-чуть приподнимает голову, следя за своей жертвой. Иногда он долго лежит неподвижно, будто он не медведь, а глыба льда. В это время он и смотрит прищуренными глазами. Изредка тюлень поднимает голову и осматривается по сторонам. Но память у него плохая. Он не запоминает очертаний льдин вокруг себя. Неподвижного медведя он принимает за снежный или ледяной бугор.

Этим-то и пользуется хитрый умка. Когда момент настал, умка одним прыжком бросается вперед и садится на отдушину. Тюлень погиб, уйти ему некуда. Тогда он начинает уползать от медведя.

Умка не спешит: все равно тюлень никуда не уйдет. Умка долго сидит на отдушине, затем, как бы нехотя, медленно идет за уползающим тюленем. Настигнув свою жертву, медведь прежде всего сжимает мягкий череп тюленя, а потом уже когтями распарывает ему живот.

Бывает, что белый медведь охотится и за маленьким моржом. Одной лапой он держит моржа за шею, а другой, взявшись за клыки — бивни, сворачивает ему голову.

Зато если попадется большой морж, тогда умке несдобровать. Морж схватывает медведя за голову ластами. На них тоже есть когти. Он вонзает когти в шею медведя, и тогда умке не вывернуться, морж начинает долбить ему череп бивнями…

В разговоре мы и не заметили, как возвратились в стойбище.

СТАРУХА ПАНАЙ

Живя с учениками в стойбище, мы с Ульвургыном обдумывали нашу дальнейшую работу. Здесь у нас зародилась мысль: взять в интернат старуху чукчанку в качестве няни. Мне казалось, что это укрепит наши отношения с чукчами и создаст спокойную обстановку детям. Мы собрали родителей, и я изложил им свои соображения.

Предложение было принято с восторгом.

— Очень хорошо!

— Рольчину надо!

— Панай надо!

— Пусть обе едут!

Это было многолюдное собрание. Впервые женщины приняли участие в общественной жизни стойбища. Как же им не быть на таком собрании? Ведь разговор шел о жизни их детей. Обычно чукчанки не участвовали в делах мужчин. Но здесь, на этом собрании, никто не решался посягнуть на их права.

Собрание решило отправить на культбазу Панай.

Панай было лет пятьдесят. Здоровье у нее крепкое, и, по отзывам чукчей, она на редкость рассудительная женщина. Лицо ее татуировано до такой степени, что синие рисунки закрывают его почти наполовину. Панай сама настояла на своей кандидатуре, так как в школе училось пятеро ее внуков и внучек.

Лет двадцать пять тому назад в Америке, в городе Сиэтле, устраивалась выставка. Панай была тогда завербована американцами, и вместе с мужем и всем хозяйством они были на выставке «экспонатом». Но и в этом шумном городе Панай не приобщилась к культурной жизни, в полной мере сохранила все предрассудки и суеверия своего народа.

Панай была так же грязна, как и все чукчанки ее возраста. Ее одежда дурно пахла квашеной тюленьей кожей.

Но что поделаешь? Попробуем перевоспитать и старуху на склоне ее лет. Может быть, удастся что-либо сделать. Правда, это будет трудно, но здесь все нелегко, здесь все необычно.

Панай нам была необходима, при всех ее отрицательных качествах. Она должна стать связующим звеном между учениками и учителями. А там обстоятельства подскажут, что нужно делать.

ВОЗВРАЩЕНИЕ НА КУЛЬТБАЗУ

Каникулы кончились. Пора в обратный путь, в школу.

Ребята собирались охотно. Живя вдали от культбазы, они соскучились немного и по школьной обстановке. Теперь и родители с меньшим беспокойством отправляли детей.

Шаманы убеждали чукчей, что злые духи в «таньгинских ярангах» не трогали детей только потому, что ими, шаманами, были приняты «соответствующие» меры. Они хотели превратить школу в источник своего дохода. Никто не пожалеет для шамана шкурку песца или лисицы — только бы с его ребенком в школе ничего плохого не случилось!

Но когда вторично отправляли детей в школу, как-то так получилось, что их уже не мазали священной каменной краской, а ограничились тем, что били в бубны.

Наутро, после чаепития, школьники переоделись в наши костюмы и занялись подготовкой к отъезду. Белье неприятно щекотало тело, мех уже не касался его. Но дети подчинились. Так жили и так одевались люди с земли, на которой нет тюленей, нет медведей и, наверно, нет оленьих шкур.

Интерес к школе, в которой они провели всего несколько дней, поборол все привычки.

Около каждой яранги чукчи готовили упряжки. Рультынкеу помогал своему отцу запрягать собак. Он крепко вцепился в алык и тащил из яранги заупрямившуюся собаку. Она пятилась и не хотела лезть в упряжку. Рультынкеу напрягся, тянул собаку изо всей мочи. Он ударил ее ногой, сердито выругался и кликнул отца. Рагтыыргын подошел и тоже ударил непокорную собаку. Ее впрягли насильно. Она села на задние лапы и, жалобно посматривая на Рультынкеу, заскулила.

Мальчик подошел к ней ближе и стал гладить ее по голове. Собака продолжала скулить. Рультынкеу взял ее голову в обе руки и носом уткнулся в собачью морду. Он то отступал от нее, то снова прикасался к ней. Затем Рультынкеу крикнул:

— Отец! А собака больна. Может быть, ее оставить дома?

Рагтыыргын посмотрел ее сам.

— Верно. Она больна. Отстегни ее.

В упряжке осталось одиннадцать псов; они стояли спокойно и умными глазами следили за хозяевами.

Все жители стойбища, от мала до велика, высыпали из яранг, и мы выехали на культбазу под многолюдный шум и гам.

В дороге я спросил отца Рультынкеу:

— Почему же детей не помазали?

— Коо! — воскликнул он испуганно. — Должно быть, забыли.

— Ну и ничего, Рагтыыргын! Я думаю, что шаманы все вас здорово обманывают. У нас, на Большой Земле, шаманы тоже раньше обманывали народ, но теперь их прогнали. И жизнь стала много лучше. Они не работали, зато много ели.

Чукча не без робости выслушал эти дерзкие мысли: ведь шаман может узнать, о чем они разговаривали.

Я чувствовал, что Рагтыыргын не может не поверить мне. Он видел сам, что к его ребенку относятся действительно хорошо.

Выслушав меня, он тихо сказал:

— И у нас шаманы имеют много пищи. Им приносят охотники лучшее мясо и лучшие меха.

— А работают они меньше? — спросил я.

— Мало работают. Сильные шаманы совсем не работают. Они только бьют в бубен, зовут моржей к нашему берегу, людей лечат.

— А вот Ленин, о котором я рассказывал, говорил, что не нужно давать пищи тем, кто не работает. У нас очень много было шаманов и очень богатых людей, на которых работал народ. Богатые распоряжались бедными людьми и даже продавали людей, как вот вы собак продаете в другое стойбище.

— Какомэй! — удивился Рагтыыргын.

— Богатые жили в хороших ярангах. А когда Ленин сказал всем работающим людям: «Довольно работать на них», — все его послушались и прогнали богатых и шаманов. Богатые очень рассердились, как раненые медведи, хотели драться, но их побили. Тогда они говорили, что без них все работающие люди пропадут, а шаманы, которые были их приятелями, говорили, что когда работающие люди умрут, то там, наверху, им будет очень плохо. Ленин сказал, что все это они врут, и их прогнали навсегда.

— Какомэй! Наверно, Ленин был очень сильный, большой человек, — сказал Рагтыыргын.

Я ему рассказал, в чем заключалась сила Ленина и почему его слушали.

Рагтыыргын задумался.

После короткого молчания он посмотрел на небо.

— У нас там, — сказал он, показывая на небо, — плохо и тем, которые не имеют детей.

Чукчи представляют себе загробный мир как отражение земного. Только на том свете значительно лучше. Там есть яранги, очень много тюленей, моржей, белых медведей, оленей и табаку. Табак там покупать не надо, а кури сколько хочешь. Есть там большое-большое озеро. На берегу этого озера сидит бессмертная старуха. Как только человек умрет и в горах его труп растерзают звери[26], человек этот приходит к озеру, и старуха спрашивает его: были ли у него дети или нет? Если были, то старуха впускает его в хорошие яранги и он там живет со всеми людьми, которые умерли раньше. Если же у человека детей не было, старуха топит его в озере.

— Вот так нам рассказывали старики, — закончил Рагтыыргын.

Мы подъехали к культбазе. Здесь уже стояло много нарт. Вскоре прибыла и старуха Панай.

ПАНАЙ ПРИСТУПАЕТ К РАБОТЕ

Школьники съехались почти все. Недоставало Вакыргына и Тает-Хемы из стойбища Яндагай и двух из стойбища Аккани: Рультуге-первого и Рультуге-второго. Однако чукча Паркок из Яндагая специально приехал известить, что яндагайские дети задержаны до приезда с гор старика родственника, старик хотел повидать детей в яранге.

Между тем, когда все дети уехали на культбазу, Вакыргын и Тает-Хема затосковали. Их совсем не интересовал старик, им хотелось вместе с другими учениками быть на культбазе. Они, и в особенности Тает-Хема, настояли на немедленной отправке их в школу.

Все дети явились возбужденные, веселые, как в собственный дом. Довольство и радость сияли на их лицах. Дети переоделись в чистые костюмы.

Даже у Лятуге появилось праздничное настроение. Отсутствие ребят в школе его угнетало. Ему уже надоело жить одному в этой огромной яранге, где не было даже мышей.

Теперь, довольный возвращением детей, он суетливо бегал по комнатам. Он с радостью выполнял любое поручение, от кого бы оно ни исходило, — от учителя или ученика. Множество ребят, большое оживление веселили его.

Ребята на сей раз чувствовали себя настоящими хозяевами. Одно их омрачало: спальни оказались закрытыми на ключ, и до самого отхода ко сну дети не могли побывать в своих уголках.

Теперь все наше внимание было уделено Панай. Ей предоставили отдельную комнату, дали новую меховую кухлянку, платье и даже… белье.

Нашу кухлянку, в отличие от своего мехового комбинезона, она могла снимать в любое время, не разуваясь для этого предварительно.

Ей был смешно так одеваться, но что поделаешь с таньгами! Об их причудах она уже наслушалась.

— Ладно, я буду таньги-неван (белолицей женщиной), — говорила она уезжающим по домам родителям учеников и иронически поглядывала на учительницу.

В школе Панай должна была играть важную роль, ибо у чукчей старики пользуются большим авторитетом, и младшие всегда с ними разговаривают вполголоса.

Вечером я сидел у себя в комнате. Ученики поужинали, и им пора было спать. Вошла Панай. На ней было новое серое платье из туальденора. Обновка явно угнетала ее с непривычки, но Панай мужественно переносила это неудобство.

Размеренным шагом прошла она по комнате и села рядом со мной за письменный стол. Она пришла поговорить.

Не успели мы приступить к разговору, как «классная дама» вдруг пересела со стула на пол.

— Почему ты, Панай, хочешь сидеть на полу? — с удивлением спросил я.

— Ногам больно сидеть на этом… — и она показала на стул.

Панай впервые попала в такую большую, шумную ярангу. Она качала головой и, показывая на уши, говорила:

— Здесь скоро оглохнешь.

Панай набила трубку. Я предложил ей папироску, она очень охотно взяла, но сунула ее в рот не тем концом.

— А я, старая, боялась, что детей будут здесь бить! Но, пожалуй, немножко придется. Без этого не обойдешься. Ведь они начнут скакать, как молодые олени, и тогда никому жизни не будет.

Позднее Панай настолько вошла в свою роль «укротительницы» и так кричала на детей, что мне приходилось ее сдерживать. А Таня возмущалась:

— Это безобразие! Старуха бегает за детьми то с палкой, то с торбазом.

Действительно, Панай, оказавшись в такой невероятно шумной ватаге, растерялась и, чтобы укротить детей, всюду бегала за ними, крича и грозя расправой. Когда палки не оказывалось под рукой, она быстро садилась на пол, снимала один торбаз и, размахивая им, гналась за расшалившимися ребятами.

— Конпын этки (совсем плохие), надо зачинщиков отправить отсюда, — говорила она.

Панай не пользовалась у детей должным авторитетом. Они считали ее попытки навести порядок в «таньгиной яранге» делом несерьезным. Вопреки своему обычаю почтительного обращения со стариками, они показывали старухе язык, строили за ее спиной рожи, копировали ее утиную походку до такой степени комично, что мы и сами втихомолку покатывались со смеху.

Увидев на картинке мартышку, Тает-Хема сразу же решила, что мартышка эта очень похожа на Панай. С тех пор за Панай установилась кличка «Мартышка». Впрочем, в глаза ей никогда не говорили об этом.

И все же наш расчет оправдался. Благодаря присутствию своего, родного взрослого человека дети стали резвей, живей и в то же время спокойней.

В одном месте слышался горячий спор между учениками по поводу рисунков. В другом — двое мальчиков спорили о кровати: один утверждал, что до каникул на этой кровати спал он, а другой, растопырив пальцы, доказывал обратное.

В спальнях девочек не менее живо обсуждались свои вопросы.

Чувствовалась настоящая школьная жизнь. Учителя перестали быть только «таньгами», — они стали своими людьми, друзьями отцов, ибо побывали у них в ярангах, ходили вместе с ними на охоту.

С шумом носились школьники по классам, по столовой, по залу.

Трудная задача стояла на очереди: детей нужно остричь, приучить к бане, научить убирать постели. Такое, казалось, простое дело, как стрижка, у нас вырастало в сложную проблему, решать которую нужно было умеючи. Не меньшей трудностью являлось изгнать из школы курение и жевание табака.

Чукчи — народ самолюбивый и свободолюбивый. Этими же качествами отличается и чукотская детвора. Много нужно такта и чутья в борьбе с имеющимися у них вредными традициями и обычаями.

Вечером дети, утомившись за целый день, легли на чистые постели.

Я проходил по спальням с рейкой в руке, закрывая форточки. Панай вместе с Таней находилась в спальне девочек. Она стояла между кроватями и с удивлением смотрела на детей, лежавших под шерстяными одеялами.

Увидев меня, она засмеялась и сказала:

— Палка какая хорошая! Ты оставь ее мне, чтобы я могла ею доставать каждую шалунью. Трудно мне за ними угнаться, сам видишь, как они скачут.

Девочки, сдерживая смех, закрывались одеялами. Дверь спальни приоткрылась, показался доктор Модест Леонидович. Он остановился в дверях, с любопытством посматривая на всех. К нему подошла Таня.

— Какая роль предназначена этой мадам? — тихо спросил доктор, кивая в сторону Панай.

— Вашей помощницей будет, Модест Леонидович, по наблюдению за школой. Инспекторов-наблюдателей развелось — спасения нет! — смеясь, ответила Таня.

— Нет, серьезно?

— Да, говорят, большой пользы ждут от нее. Я, правда, и сама не представляю себе: какая от нее нам помощь будет?

— Да, этот эксперимент, пожалуй, обречен на неудачу, — морщась, сказал Модест Леонидович.

НА ЛЫЖАХ ЗА УЧЕНИКАМИ

Отсутствие двух учеников из селения Аккани беспокоило учителей. Наш молодой учитель Володя, хороший спортсмен, вызвался «сбегать» за ними на лыжах. От культбазы до Аккани было пятнадцать километров, но местность гористая, и на обычных беговых лыжах не везде можно пройти. У нас были и местные лыжи. Они значительно короче и шире обычных. Кроме того, они подбиты тюленьей кожей, твердый ворс которой при восхождении на гору ощетинивается, вонзается в снег и не дает лыжнику скатываться вниз. На подобных лыжах можно даже без помощи палок взбираться на любую гору.

Через день Володя благополучно вернулся. В дневнике «дежурного учителя» он сделал следующую запись:

«30 декабря 1928 года. Только что возвратился из командировки в с. Аккани. Первую половину пути проделал превосходно. По склону горы, спускавшемуся в долину, летел безостановочно, с ужасающей скоростью. Но в долине началась пурга. С трудом я мог разглядеть концы своих лыж. Дальше путь шел по крутому подъему. Решил идти по компасу. Пурга крутит, забивает лицо, стало совсем темно. Чиркая спичкой, я часто посматривал на компас и медленно пробирался к намеченной цели. К полуночи пришел в Аккани, но люди еще не спали.

— Какомэй! — удивились они, увидев меня. — Не видал ли ты умку? Совсем недавно забрел к нам. Он убежал в том направлении, откуда ты пришел. Пока мы запрягали собак, пурга замела все его следы. Поэтому мы до сих пор не спим.

Вот так новость! А у меня даже не было ружья.

— А тебе разве не встретился по дороге маленький Рультуге? — спросили обступившие меня чукчи. — Он сегодня утром уехал на кульбач.

В Аккани оставался только большой Рультуге, или, как мы его зовем, Рультуге-первый. Он не замедлил явиться в ярангу, где я остановился ночевать. Рультуге еле-еле перелез через порог полога — так сытно наелся он мясом нерпы.

На следующее утро, едва я выглянул из яранги, как сразу же понял, что застряну здесь надолго. Пурга бушевала, не видно было соседней яранги. Никто из охотников не вышел на охоту. Вскоре явился отец Рультуге-первого и предложил мне собираться на культбазу.

Мы вышли на улицу. Я крепко держался за его руку. Мы подошли к яранге Рультуге-первого. Мальчик был уже одет по-дорожному, и на всех собаках были надеты алыки. Вскоре я окончательно убедился в серьезности их намерения выехать в школу.

Две собачьи упряжки были готовы; одна из них предназначалась для меня. Мы выехали. Пурга дула с такой силой, что сносила не только собак, но и нарту с седоками. Всюду на пути откосы, обрывы, и как каюры ориентируются — понять невозможно. Так до самой культбазы и доехали в кромешной пурге.

Причины срочности нашего выезда в такую пургу я понять не мог.

Неужели сознательное отношение к школе? Маловероятно.

Может быть, Рультуге-первый не хотел отставать от всех учеников больше, чем на один день? Неизвестно. Могу сказать одно: каюры они превосходные. Ведь у них не было даже компаса, они определяли направление только по ветру…»

СТРИЖКА

Наконец после кратких, трехдневных, каникул наши ученики, все как один, съехались в школу. Прибыли и девочки-беглянки, которые теперь стыдились своего поступка. Некоторые ребята стали подшучивать над ними, но неожиданно Таня вступилась за девочек. Защита учительницы им очень понравилась, и они чаще стали подходить к ней.

В школьном коллективе укреплялось спокойное и доверчивое отношение к учителям-таньгам.

В этой обстановке сближения и доверия мы задумали провести первое свое мероприятие: стрижку волос.

Чукчи стригут своих детей по-своему: они срезают волосы острыми, как бритва, ножами только на макушке. Когда смотришь на чукотского мальчика, получается впечатление, что на голове у него венок из волос. Голову при такой «прическе» трудно содержать в чистоте.

Как же взяться за стрижку? Мы заранее знали, что стрижка под машинку вызовет великое возмущение родителей. И неизвестно, чем дело кончится.

Приглашаем в учительскую комнату нашу Панай и за чашкой крепкого чая, раскуривая папироски, затеваем осторожную беседу с ней.

Рассказываем ей о русских школах, о порядках в них и постепенно переходим к вопросу о стрижке наших школьников.

Панай сидит на полу (она долго не могла привыкнуть к стулу), сосредоточенно слушает и, попыхивая папироской, изредка подает свой голос.

Она готова помочь нам, но побаивается. Ведь это нешуточное дело!

— Это очень плохо, — говорит она. — «Келе» может взять тогда детей!

Я пускаюсь в дипломатию:

— Панай! Может быть, там, у вас в яранге, водятся «келе», а здесь, в белом доме, никакого «келе» нет. Я знаю это очень хорошо, и ни один таньг еще никогда не видел «келе». Давай вечером пойдем со мной по темным комнатам и посмотрим.

Панай молчит. Она сильно затягивается дымом папироски, откашливается и затем говорит:

— Его не видно.

— А кто-либо из ваших людей видел его?

— Нет, никто не видел, но так говорят. И всегда в праздники поднятия байдар, в праздник пыжика[27] и в другие наши праздники мы бросаем «келе» лучшие куски мяса, чтобы он нас не обижал, — говорит она с трепетом.

Ей и говорить не хочется на такую страшную тему.

Я делаю решительный выпад против «келе»:

— Нет, Панай, у нас в «белых домах» «келе» нет, и мы это хорошо знаем. Мы никогда ему ничего не даем, и он нас никогда не обижает.

Не совсем доверяя, она все же ухватилась за мысль, что в «белых домах», может быть, действительно нет «келе». Найдя в этом для себя оправдание, она после длительных разговоров согласилась на стрижку ребят.

Повар Го Син-тай знал о предстоящей «операции» и с нетерпением ждал момента, когда он начнет стричь ребят. Еще переговоры с Панай были не закончены, а Го Син-тай уже стоял около двери, пощелкивая машинкой.

Мы собрали детей, и к ним вышла Панай.

— Дети! — сказала она. — Мы живем в гостях у таньгов. Обычай у них — отрезать волосы совсем. «Келе» в этой ихней яранге нет. Видите, и я сбросила керкер[28], хожу в матерчатой одежде. У них такой закон. Вот сейчас вам будут отрезать волосы.

«Что она, с ума спятила за дни, которые прожила у таньгов?» — подумал Таграй, искоса поглядывая на старуху.

Но дети так и остаются детьми: с любопытством один за другим подставляют они свои головы под машинку.

Быстро стрижет Го Син-тай, напевая веселую китайскую песенку. И когда очередь дошла до последнего — Таграя, он крикнул:

— Мальчика, ходи сюда!

Таграй встал и молча направился к выходу.

Го Син-тай сорвался с места, догнал его.

— Чиво твоя не хоче?

Вырываясь из рук повара, Таграй кричал, схватившись за голову:

— Не буду, не буду!

— Торопливо подошла к ним Панай. Она боялась оставить неостриженным его одного.

— Таграй, отрежь волосы, — говорила она. — Всем — так всем.

Но, несмотря на просьбу Панай, Таграй так и не согласился стричься. Он ходил угрюмый, замкнулся в себе и исподлобья посматривал на учителей и на Панай. Я даже опасался, как бы Таграй не покинул школу. Он перестал разговаривать со всеми. Стриженые школьники нередко шутили и смеялись над ним.

Подходит к нему стриженый карапуз и совершенно спокойно говорит:

— Таграй, давай друг друга за волосы таскать.

Посмотрит на него Таграй, отвернется и уйдет.

Однако Таграй недолго оставался верен себе. Однажды он пришел ко мне и молча сел рядом.

— Может быть, Таграй, что-нибудь хочешь спросить?

— Да, отрезать волосы!

— Хорошо. Давай, Таграй, я тебя сам остригу!

Я быстро остриг сто. Схватив прядь своих волос, он быстро выбежал из комнаты. Криком и шумом встретила его ватага школьников.

Весть об «изуверстве» таньгов вскоре облетела все побережье. Чукотский устный телеграф заработал вовсю. Первым сообщил об этой новости больничный сторож Чими. Бросив службу, Чими побежал в ближайшее стойбище.

Нельзя было поверить тому, что рассказывал Чими. Ведь в школе находится Панай! Что же она, спит все время там?

Весть о «порче» детей проникла далеко вглубь тундры. Об этом заговорили все — даже те, кто не имел в школе детей. Зашевелились шаманы. Теперь они не ручались за спокойную жизнь детей в «таньгиных ярангах».

Наутро прискакали на собаках взволнованные чукчи. Для меня это не явилось неожиданностью. Как только чукчи начали съезжаться, я вместе с Панай ушел к себе, распорядившись, чтобы все приезжие собирались в школьном зале.

Когда все собрались, мы с Панай вышли. Нас встретило холодное молчание.

Первым начал говорить я сам, стараясь повлиять и на родителей, и на Панай. Панай я удержал от выступления с тем расчетом, чтобы оно прозвучало заключительным аккордом. Но в то же время меня страшила мысль: что, если перепуганная таким серьезным событием Панай вдруг изменит свою позицию?..

Я спокойно объяснил чукчам-родителям, что мы ничего плохого не сделали, мы остригли детей не насильно, а предварительно по-хорошему договорились с Панай.

— Вот она здесь сидит. Все, что я говорю, я не выдумываю. Язык Панай все вам подтвердит.

Панай посматривала то на меня, то на приезжих, явно обеспокоенная. Она была уже не в нашем сером платье и не в той меховой кухлянке, которую мы сшили для нее. На ней был старый меховой комбинезон, в котором она прибыла на культбазу. Панай считала, что наши костюмы для столь серьезной беседы были ей не к лицу и что в нашей одежде к ее словам отнесутся с недоверием.

Она вытащила голую руку из комбинезона и, размахивая ею, начала свою речь.

Она подтвердила, что я сказал правду; потом сказала несколько слов в свое оправдание, а затем из оборонительного положения перешла в решительное наступление:

— Здесь, в белых домах, нет «келе»! Таньги ничего «келе» не дают, и он никогда их не обижал и не обижает! Таньги ничего о «келе» не знают, потому что у них нет его.

Панай говорила отрывисто, немного хрипло. Она делала короткие паузы, и тогда особенно заметна была абсолютная тишина, стоявшая в зале.

Меня самого удивило ее смелое выступление. От ее «безбожной пропаганды» стало тошно всем «келе» (правда, только тем, которые могли быть в белых ярангах; своих она старалась не задевать).

В результате нашего собрания родители, успокоенные за дальнейшую судьбу детей, стали разъезжаться по ярангам.

Меня удивило, что среди приехавших возмущенных родителей не было ни Ульвургына, ни старика Тнаыргына. Я спросил о них у Рагтыыргына.

— Они думают… — ответил он. — Дома у себя…

Позднее, проезжая по чукотским стойбищам, я обратил внимание на одного карапуза, лет пяти-шести, который был острижен по нашему образцу.

— Зачем он у тебя так острижен? — спросил я у матери.

— Мы не хотели, но нельзя было не стричь: так острижен его брат, — ответила женщина.

С болью в сердце рассказала она, что мальчик много дней подряд плакал и просил, чтобы его остригли, как брата-школьника. С большой неохотой родители вынуждены были исполнить его желание.

— Мал он, ничего не понимает. Вот теперь и смотри на него; все равно как не мой ребенок, — с грустью говорила чукчанка.

— Что поделаешь! — сочувственно сказал я.

— Теперь все время просит материю (полотенце) и воду, лицо моет. Нальет на меха, портит шкуры. Не понимает, что у вас там дети моются на деревянном полу. Вот приспособил ему старую шкуру для умывания. Беда с ним! — рассказывает отец.

— Ну, а как «келе»? Ничего?

— Ничего пока! — испуганно говорит отец.

— Я думаю, что «келе» и у вас нет.

— Не знаю, — одновременно произносят отец и мать, а малыш держится за свою стриженую голову и смеется, глядя на нас.

Все сложные мероприятия, прежде чем провести их в жизнь, обсуждались с Панай. Она всегда была первым человеком, которого приходилось перевоспитывать. Зато потом все шло гораздо проще. Школьная работа входила в норму. С курением табака было покончено. Не только сами школьники не курили, но не разрешали курить в стенах школы и родителям.

Я наблюдал, как маленький школьник объяснил что-то отцу и тот вынул трубку изо рта. Отец, очень серьезно выслушав замечания сына, вышел в сени. Там, раскуривая трубку, он продолжал беседу с сыном.

Целый месяц ребята горячо занимались, и к концу января мы решили снова выехать в стойбища. Такие каникулы мы решили устраивать на первых порах через каждый месяц. Правда, это было нарушением «наркомпросовских норм», но ведь и вся школа в первый, организационный год мало походила на нормальное учебное заведение.

Эти каникулы помогли нам укрепить школу. Текучести у нас не было. Наоборот, в середине года мы приняли, по настоятельным просьбам, еще четырех учеников. Учителя тоже освоились и с обстановкой, и с бытом, и даже немного с языком.

Панай привыкла к своим «обязанностям», но сама была «трудновоспитуема». Пользуясь тем, что ученики были на занятиях в классе, она открывала спальню и, забравшись на кровать в торбазах, начинала заниматься каким-нибудь «овчинным делом», перекраивая старые оленьи шкурки и разводя страшную грязь.

Она долго не понимала, почему я обучаю ее, старую женщину, порядкам. Но соглашалась и, смеясь, укоризненно покачивая головой, уходила к себе.

В БАНЕ

В первое время нельзя было пугать школьников баней, и мы ограничивались сменой белья. И только когда дети были острижены, мы осторожно заговорили о бане.

Это новшество в жизни наших школьников требовало серьезного разъяснения.

— А зачем нужно мыться? — спрашивали дети.

— Чистая кожа помогает свободней дышать человеку. Тело дышит через поры, — говорила учительница.

Ее штатный переводчик Алихан вносил в свои переводы великую путаницу, и дети так и не понимали: зачем человеку нужно мыться?

— Разве наши люди не доживают до глубокой старости, никогда не поливая себя водой? А разве мы сами не знаем, что и без теплой яранги-бани мы хорошо дышим и растем с каждым годом все больше и больше?

Наконец Алихану надоело бесполезно переводить слова учительницы, и он сказал от себя:

— Это закон такой у таньгов.

— Ну, вот ты наполовину таньг, ты и иди в эту баню!

После «принципиального» согласия Панай баня была затоплена. Забрав свое белье, я демонстративно прошел через зал, где играли дети. Они увидели меня со свертком.

— Ты куда?

— В теплую ярангу. Кто хочет пойти со мной?

Молчание и смущение. Наконец выступает Алихан.

— Я пойду! — сказал он.

Хотя Алихан и был сыном человека, исколесившего всю Европу и Америку, но бани он сам не видел никогда. Да и Магомет, его отец, оказавшись на Чукотке, давно забыл о ней. На всей Чукотской земле впервые баня была построена на культбазе.

— Может быть, еще кто хочет пойти вместе с Алиханом? — спросил я.

Выступило несколько «храбрецов», нерешительно произнося: «Гым, гым!» (Я, я!) Принесли белье, банные принадлежности, и мы отправились. Школьники провожали нас, затаив дыхание, словно на героический подвиг.

В бане было тепло, и дети с удовольствием начали сбрасывать одежду. Они давно уже не ходили по-домашнему, то есть голыми. Ребята с любопытством спрашивали то об одном предмете, то о другом. Беспрерывно слышалось:

— Что это такое? А это что такое?

Но больше всего детей удивило то, что я белый.

Нужно сказать, что, долго живя на Севере, среди морозов и ветров, европейцы в значительной мере утрачивают право считаться белолицыми: лица и руки их становятся темно-красными, природный цвет сохраняет только тело. Поэтому дети с удивлением рассматривали меня.

— Ты белый, как бумага! — говорили они.

Их тела, покрытые жирной грязью, были цвета темной меди.

Я подошел к баку с холодной водой, подставил под кран таз. Ребята, как бронзовые статуэтки, стояли полукругом и внимательно следили за мной.

Набрав в таз немного воды, я вылил ее на пол. Вода потекла мальчикам под ноги. Они моментально забрались на скамейки.

— Что такое? — спросил я.

— Плохая вода! Холодно!

Чукчи боятся воды, так как и в воде, по их представлениям, живут злые духи «келе». Море всегда холодное. Поэтому нет ни одного чукчи, который умел бы плавать. И когда однажды они увидели, как волна посадила на камни катер, а «белолицые», спрыгнув с него, пошли к берегу вплавь, разговорам не было конца: «Как тюлени плыли таньги!»

— Ну, идите, я вам покажу другую, хорошую воду.

Открыв кран с горячей водой, я снова подставил таз. Из крана полилась горячая вода, образуя клубы пара. Стоявшие на скамейках ребята снова окружили меня.

— Здесь много такой воды? — спрашивали они, показывая на большой бак.

— Вот если туда чаю положить! Сколько дней можно было бы пить чай! — сказал практичный Рультуге.

Я сделал движение, чтобы вылить на пол горячую воду. Ребята, словно горные козы, снова повскакивали на скамейки.

— Чего вы испугались?

Ребята неподвижно стояли на скамейках вдоль стен. После некоторого молчания один из них сказал:

— Э, мы знаем! Эта вода тоже, должно быть, плохая.

Я разбавил горячую воду холодной. Затем, обходя ребят, каждому подносил таз с водой. Они по очереди осторожно пробовали воду одним пальцем. После того как попробовал последний, я вылил на него весь таз. Мальчик разразился громким, раскатистым смехом и тотчас слез со скамейки. Ребята с удовольствием начали обливаться «приятной водой», в которой, безусловно, уже не было «злых духов».

Я приготовил себе «мыльную слюну» и стал мыть голову. Дети наперебой стали подражать. Но когда одному в глаза попала мыльная пена, он заорал. Пришлось долго показывать, как моют глаза чистой водой.

— Как же ты умываешься утром в школе? Ведь там такое же мыло?

Мальчик виновато усмехнулся.

— Там я только подержу мыло в руке и кладу обратно. Немного лицо холодной водой побрызгаю и скорей уступаю место другому.

Когда стали мыться, то дело опять долго не клеилось. Мальчики не умели обращаться с мочалкой. Тогда я разложил Алихана на лавке и стал его намыливать. Сейчас же ребята попросили разрешения самим заняться этим делом. Они усердно принялись намыливать друг друга. Один мальчик лежал неподвижно, двое его натирали до того рьяно, что бедняга кряхтел и вскрикивал:

— Раттаняу, раттаняу! (Довольно, довольно!)

Такое «чистилище» прошел каждый из них. Я только поощрительно инструктировал.

После этого я решил пройти с ними сразу «полный банный курс». Поддал пару, залез наверх и пригласил их к себе. Они забрались. Но люди, родившиеся в тундре, не переносят жары. Дети моментально соскочили и растянулись на животах прямо на полу, как тюлени на льду. Пришлось открыть двери, потому что мальчики кричали:

— Жарко! Очень жарко!

Банные церемонии заняли два часа, и два часа с нетерпением ожидали нашего возвращения школьники. Они все время подбегали к бане, но мы решили их пока не пускать. Даже врач и тот не выдержал: пришел узнать, почему мы так долго моемся.

Когда мы вернулись в школу, нас окружили остальные ученики. Вымытые оживленно и восторженно рассказывали «грязным» о банных чудесах и о том, что они испытали и увидели. Учителям не пришлось агитировать других школьников, они лишь наблюдали со стороны; их вмешательство было совершенно излишним.

Ко мне подбежала группа учеников.

— А мы пойдем в баню?

— Нет, вы не пойдете. Я ведь приглашал желающих, вы сами не хотели.

— Нет, мы тоже хотим! — кричали они.

Учеников разбили по группам, и они направились в баню с учителями. Девочки отвоевали первую очередь. Они пошли с учительницей. За ними заковыляла и Панай. Надо же взглянуть «своим глазом» что это там такое?

По рассказам учительницы, вторая очередь была значительно интереснее. Там уже героиней была старуха Панай.

Баня сразу же завоевала большое место в нашей воспитательной работе и в жизни школьников. Школьники ожидали ее с нетерпением, как большого события, и часто спрашивали:

— Когда будет еще баня?

Через школьников о бане узнали далеко за пределами культбазы. Не говоря уже о том, что наша «классная дама» Панай усвоила привычку мыться, многие чукчи стали приезжать в баню.

Около бани собирались целые очереди желающих «обливаться теплой водой». Правда, вымывшись, бронзовые чукчи напяливали меховую кухлянку прямо на влажное тело, не обтираясь и не надевая рубашки. Но брешь была пробита.

КЛАССНЫЕ ЗАНЯТИЯ

Однажды Таня, войдя в класс, увидела больничного сторожа Чими. Наверное, интерес к грамоте возник и у него. Чими стоял около классной доски и вслух протяжно читал написанное слово:

— Со-па-ка.

Все ученики сидели на своих местах и, по-видимому, писали в тетрадях ту же «со-па-ку».

Таня остановилась в дверях, но как только Чими увидел ее, он смутился и поспешил немедленно скрыться. Однако ребята уже успели научиться у Чими неправильно писать слово «собака». Целый урок учительница вынуждена была посвятить исправлению «сопаки». Некоторые звуки, обычные для русского языка, отсутствовали в чукотском.

Переводчик Алихан знал русский язык, но круг его представлений был такой же, как и у всех его сверстников. Поэтому Алихан очень часто, не уясняя себе мысли учительницы, говорил чепуху с видом человека, выполняющего исключительно сложное и ответственное дело.

Два месяца труднейшей работы миновали. За это время много узнали и сами учителя. Они нащупали какие-то неведомые пути взаимопонимания. Они почувствовали себя ближе к детям. И на третий месяц, при исключительном внимании и интересе со стороны детворы, Таня уже отлично «рассыпала» чукотские слова на отдельные отрывистые и протяжные слоги. О том, что можно дробить и складывать слова, дети не подозревали. Они никогда не слышали, что речь содержит отдельные слова, слова — слоги, слоги — звуки. Но когда узнали об этом, то и русская речь стала понятней и ясней.

Наши классные занятия ни в какой мере не напоминали занятий в обычных школах.

Не проходило и одного дня, чтобы на наших уроках не присутствовал кто-нибудь из приезжих родителей. Они тихо сидели, старались никому не мешать, а дети с восторгом щеголяли перед ними своими маленькими знаниями. Класс представлял замечательное зрелище: стоят чистенькие столики, за ними десятка полтора остриженных и одетых в школьные блузы чукотских детишек, среди них — учительница, а на полу — в проходах, в углах — сидят в меховых одеждах отцы и матери чукчи.

Эти взрослые люди не понимали: как это можно «рассыпать» чукотское слово? Родители наблюдали за детьми и удивлялись, что маленькие понимают что-то совсем непонятное большим охотникам, убившим на своем веку немало тюленей, песцов, моржей и белых медведей.

Что такое? Эта белолицая девушка сказала что-то по-чукотски? Язык ее произнес «ватап»[29]. Ватапом питаются олени. Зачем она шутит с этим словом и «рассыпает» его? Не лучше ли поосторожней обращаться с таким словом? Без ватапа олени становятся худыми и замерзают в пургу.

Учительница, как фокусник, быстро показывает то одну бумажку, то другую, на которых нарисованы буквы, и дети, видимо, узнают то, что показывает она.

Вот они все разом повторяют за учительницей слово «ватап». Учительница ставит слово — буквы разрезной азбуки — на доску и «разрезывает ватап» на части. Одну часть учеников заставляет произносить, «ва», другую — «тап», потом всех вместе — целиком все слово. Такое обращение со словом «ватап» пугает чукчей. Разве это слово — тяжесть, что нужно разбивать его на части? Ведь это не морж, которого человек не может поднять целиком!

Какой-то старик, полный тягостных сомнений, поднимается с полу и медленно подходит к учительнице. Старик тихо что-то говорит, упоминая слово «ватап».

— Что такое сказал старик? Переведи мне, Алихан.

— Старик спрашивает: «Скажи, белолицая девушка, разве ватап имеет голову и хвост?»

Таня в полнейшем недоумении. Она стоит со стариком рядом и смотрит на него растерянно. Старик озадачил учительницу и, довольный собою, ожидает, что скажет эта «белолицая».

— Наверно, начало этого слова — голова, а конец — хвост! — поясняет Алихан.

— Да, да, старик! — с радостью подхватывает Таня объяснение Алихана. — Голова и хвост. Вот это — голова, а это — хвост, — показывает она старику на отдельные слоги слова «ватап».

Теперь старик и вовсе ничего не понимает. А дети, ухватившись за такое сравнение, легче осваивают механику словообразования.

— А скажи, Таня-кай, бывают такие слова, которые имеют и голову, и туловище, и хвост? — спрашивает Таграй.

— Бывают, бывают! — весело отвечает Таня.

— Назови одно! Интересно узнать, — говорит он.

Таня ищет это слово, но на скорую руку никак не попадается подходящее. Наконец она останавливается на слове «А-ли-хан» и расставляет его на классной доске по слогам. Самые бойкие ученики читают, и вдруг в классе проносится:

— Алихан! Алихан!

Разом все оглядываются на мальчика и довольно смеются.

— Вот оно, какое туловище!

— Это — голова, это — туловище, это — хвост, — с холодной рассудительностью, не позволяя отклоняться в сторону смешного, говорит Таня. — Только это не настоящая голова, туловище и хвост. Это все равно что начало, середина и конец. Первый слог, второй и третий.

Но никакое серьезное отношение учительницы не помогло. Как только урок кончился, немедленно Алихана окружили ученики. Маленький Рультынкеу ухватил его за ноги и говорит:

— Смотрите на его «ханы». А это у него «ли»… — И, показывая пальцем на голову: — Это его «А».

Долго потом звали Алихана «по частям».

— Ну и дела! — сказала Таня, войдя в учительскую. — В словах разыскали какие-то хвост, голову и туловище. Наверно, в следующий раз захотят найти руки, уши и глаза. Так как-то само собой получилось.

И Таня со смехом рассказала подробности проведенного урока.

— Удачно! Удачно! Можно сказать — все средства хороши для достижения поставленной цели. Придется и мне воспользоваться этим методом, — сказал Володя, — а то у меня что-то не клеится со слиянием слогов.

Так, с многочисленными, часто совершенно непредвиденными казусами, протекали классные занятия.

К чести чукотских ребят нужно сказать, что, несмотря на все сложности обучения их грамоте на незнакомом им русском языке, малыши к концу учебного года свободно читали и списывали простые фразы.

Уроки арифметики чукотские дети любили не менее «разговора на бумажке». Но здесь помехой являлся их обычный счет пятерками, по числу пальцев на каждой руке и ноге. Взрослые чукчи таким счетом пользуются очень хорошо в пределах тысячи. Они редко ошибаются, хотя считают довольно долго. Для большего удобства они иногда снимают обувь, и счет производится на двадцати пальцах рук и ног. Пять человек составляют сотню.

Проезжая однажды по кочевым стойбищам, я заметил на склоне горы небольшое стадо оленей. Сидя на нарте, я легко пересчитал его. Оленей было сто двадцать восемь. Когда я спросил хозяина, владельца стада, сколько у него оленей, он не мог мне ответить.

— Мы не считаем. Но если хоть один олень пропадет из стада, глаза мои узнают сразу.

— А можешь ты посчитать?

— Если тебе нужно, посчитаю. Только долго буду считать. Поезжай пока в ярангу, а потом я принесу счет.

В яранге мы успели попить чаю, закусить, переговорить с хозяином обо всем, а часа через два пришел наш «подсчетчик». Он назвал цифру — сто двадцать восемь. Старик крайне удивился такому множеству оленей.

— Наверно, ты ошибся. Так много оленей никогда у нас не было.

Старик решил проверить. Он знал каждого оленя и поэтому немедленно, не выходя из яранги, занялся подсчетом. Для этого он разулся и через три часа сообщил, что подсчет произведен правильно. Натуральный «арифмометр», состоящий из пальцев рук и ног, был для подсчета такой цифры недостаточен. Старику оленеводу потребовались для этой цели все члены семьи, состоящей из пяти человек, кроме того, он пригласил двух человек из соседней яранги.

В школе детям приходилось считать десятками. И успевали они не хуже детей в обычной школе.

Урока арифметики ребята ждали с огромным интересом и занимались с удовольствием.

В начале занятий, пока учителя не изучили ребят, были большие осложнения с решением простых задач. Учителям трудно было толково и понятно объяснить условие задачи, а главное — все задачи были вымышлены, и дети считали их «лживыми».

Услышав условие задачи, школьники непременно спрашивали:

— Когда и где это было?

И когда выяснялось, что этого факта в действительности не было, они говорили:

— Эта задача, которую ты нам даешь, — лживая задача, и решать ее мы не будем.

Они требовали, чтобы в основе задачи лежал факт, и обязательно правдоподобный.

— Охотник Уквылькот, — читает учитель условие задачи, — в первый день убил пять тюленей. На другой день он убил еще шесть. Сколько всего за два дня убил Уквылькот тюленей?

— Это какой Уквылькот? Яндагайский, что ли? — немедленно раздаются голоса со всех сторон.

— Ну, хотя бы яндагайский.

Дети начинают смеяться. Потом выясняется, что яндагайский Уквылькот очень ленивый охотник и что больше двух тюленей он никогда в жизни не убивал. И то это такие тюлени, которые сами лезли ему под ружье.

— Как же мы будем решать такую лживую задачу?

В первые дни совершенно невозможно было преодолеть конкретное мышление чукотских детей. Отвлеченное мышление раздражало их. Они считали учителя по меньшей мере выдумщиком, вернее — лгуном.

Подбор правдивых задач отнимал много времени. Их надо было искать на чукотских промыслах.

Учителя специально выезжали в чукотские стойбища, вели разговоры с охотниками и там «составляли задачи». В поисках задач учителя хорошо познакомились со всеми видами промысла, узнали многих охотников. Часто учителя составляли задачи на пушной фактории, присутствуя при торговых операциях.

— Нет, это невозможная вещь! — с легкой досадой говорила Таня. — А дальше как? Ведь искать задачи для второго класса будет еще сложнее. Надо будет тогда включить в штат специального искателя задач!

К концу года решено было все же пойти на обман. Условия задач начали составлять на материале дальних охотников, которых дети плохо знали. Таким образом постепенно ребята привыкли мыслить отвлеченно.

ИЗ ДНЕВНИКА ДЕЖУРНОГО ВОСПИТАТЕЛЯ

Прочитав эту запись учителя, я вызвал школьницу Тает-Хему поговорить с ней о ламповых стеклах.

Выбор пал на нее потому, что она любила поговорить и откровенно рассказывала о всех школьных событиях.

Бойкая девочка, с очень красивым лицом, Тает-Хема была любимицей всей культбазы. Она часто забегала в квартиры сотрудников в надежде получить конфеты или еще какие-либо подарки. Этим ее немного избаловали, но это же обстоятельство сделало ее исключительно общительной с русскими. Она держала себя свободно, без тени смущения, и часто даже шутила. Ей было лет девять, но она была самая развитая и самая большая проказница.

Тает-Хема охотно вошла в учительскую и села на стул, с интересом ожидая вопроса. Каждый раз, когда с ней происходила беседа один на один, она была очень довольна. Тает-Хема знала, что школьники толпятся около двери и с большим нетерпением ожидают ее возвращения. Конечно, ей решать — рассказать или не рассказать про разговор. Некоторое время она будет молчать, испытывая их терпение, а потом расскажет подробно, со своими добавлениями.

Тает-Хема с самым серьезным выражением лица сидит и молчит. Она сгорает от любопытства: зачем ее позвали, какой будет разговор?

— Ну, что же ты ничего не спрашиваешь? — говорит она наконец, не в силах совладать со своим любопытством.

— Сейчас, сейчас, Тает-Хема! Вот напишу записку, тогда поговорим.

— Спрашивай же скорей! — нетерпеливо говорит она.

Но я намеренно медлю.

— Расскажи, Тает-Хема: отчего так часто бьются у нас в школе ламповые стекла?

Тает-Хема делает лукавые глаза и смеется.

— Наверно, «келе» делает дырочки в стеклах. Он всегда что-нибудь портит.

На лице у нее появляется таинственное выражение. Она поднимается со стула и, погрозив мне пальцем, шепчет:

— Подожди немножко!

На цыпочках она подбегает к двери и смотрит в замочную скважину.

— Здесь всегда смотрят, — говорит она и вешает на ручку двери свой носовой платок. — Еще смотрят в гвоздевую дырочку.

Тает-Хема долго ищет ее, — с этой стороны ей не приходилось подсматривать.

— Вот, вот она! В нее хорошо видно. Ее надо спичкой заткнуть.

— Зачем же подсматривают, Тает-Хема? Ведь это нехорошо.

— Нет, хорошо. Очень интересно.

— Но ты ведь сейчас все закрыла, чтобы никто не смотрел? Значит, подсматривать нельзя, плохо?

— Зачем им смотреть, когда я сама расскажу потом им. Смотреть надо, когда здесь никого нет наших.

— Подсматривать и подслушивать разговоры вообще нехорошо. Так делают только плохие люди.

Тает-Хема немного смущена и молча садится на краешек стула.

— А дырочки в стеклах делать тоже нехорошо? — спрашивает она и, не дожидаясь ответа, говорит: — Это мальчики делают. Они плюют в ламповое стекло — и там делается дырочка. Таютэгин хорошо плюет сквозь зубы. У других так не получается, у них только трещины.

— Конечно, нехорошо, так же как и ручки у чашек отбивать. Это все равно как если бы я подошел к байдаре и вырезал ножом дырочку в дне.

— Нет, там нельзя. Тогда в байдару польется вода и на ней нельзя будет ездить по морю. Затонуть может.

— Но ведь и лампа коптит, когда в стекле сделана дырочка. А кроме того, у нас скоро стекол не будет. На складе их осталось очень мало. Тогда придется жить в темноте.

— Скоро придет большое солнце, и без лампы всю ночь будет светло, — говорит она.

— Нет, Тает-Хема, большого солнца еще долго ждать.

— А кто делает стекла, из чего их делают?

— Ламповые стекла делают русские рабочие.

— О, здесь много русских! Пусть они сделают. Ребята все хотят посмотреть, как делают стекла.

Так неожиданно выяснилась необходимость беседы со всеми учениками о ламповых стеклах, о том, как их делают, где их можно сделать и почему нельзя «устраивать» на них дырочки.

Происшествие было исчерпано. Лятуге больше не пришлось ходить на склад за ламповыми стеклами.

Ежедневно по утрам учителя читали дневник дежурного воспитателя.

Чтение дневника стало необходимостью, как чтение газет на Большой Земле. Дневник помогал разгадывать души чукотских детей.

ИГРЫ И ТАНЦЫ

Игры и танцы в чукотском быту занимают большое место. В хорошие дни чукотская молодежь любит играть в мяч. Эта игра несколько напоминает нашу игру в волейбол. Мячи, сшитые из тюленьей кожи и набитые оленьим волосом, можно найти везде, независимо от того, есть в яранге молодежь или нет.

Играет чукотская молодежь с увлечением и при этом проявляет большую сметливость и ловкость. Игры развивают у них способности, необходимые хорошему охотнику на морского и пушного зверя.

Игру в мяч начинают обычно ребята. Взрослые стоят около своих яранг и наблюдают за игрой с полнейшим равнодушием. Но как только игра начинает принимать массовый характер, равнодушие исчезает и почти все население стойбища включается в игру. Только малолетние да глубокие старцы не принимают в ней участия, но следят, поощрительно покрикивая.

Мяч все время в воздухе. Он очень редко падает на землю. Возбужденные игрой люди прыгают, бегают в погоне за мячом; каждый старается выбить мяч из-под самого носа своего соседа.

Игра устраивается в любое время, лишь бы позволяла погода. Нередко в полярную ночь, при свете луны, чукчи проводят за игрой многие часы. Не посчастливится вам, если в такой момент вы подъедете к стойбищу! Ваш каюр бросит собак некормленными, неустроенными и немедленно включится в игру, независимо от того, восемнадцать или сорок лет ему.

В жизни нашей школы игры и танцы заняли также большое место.

Школьный распорядок дня редко осуществляется полностью. Подует пурга — и ребята не могут показать нос на улицу. Случалось, по нескольку дней дети не могли выйти из школы. В такие дни мы устраивали игры в школьном зале. Русская игра в «кошки-мышки» завоевала всеобщую любовь. В течение нескольких месяцев дети играли в нее почти ежедневно. Когда же они уставали от этой стремительной игры, то переходили к своим спокойным, плавным играм-танцам. В них они подражали зверям, птицам, с поразительным искусством воспроизводя каждое их движение.

Затейницей была Тает-Хема. Если у нее почему-либо не было настроения веселиться, тогда все проваливалось: игры не игрались, песни не пелись, и танцы не танцевались. Ребята толпой ходили за ней и упрашивали:

— Тает-Хема, повеселимся давай!

Наконец, после настоятельных просьб, Тает-Хема под общий напев и хлопанье в ладоши «выплывает» на середину зала. Сразу все оживает. Она чудесно подражает походке ворона, покачивает головой, встряхивает руками, точно крыльями.

Вот маленький Рультынкеу выполз на корточках навстречу Тает-Хеме. Пропустив руки под колени, касаясь ладонями пола, он, как утка, идет вразвалку и носом, словно клювом, чешет себе плечо. Оглянувшись по сторонам, он бесподобно начинает крякать. Ребята одобрительно смеются.

Карканье ворона, крик чайки, кряканье утки ребята передают до того точно, что могут ввести в заблуждение самого искусного охотника.

Зал наполняется шумом, смехом. Мальчики и девочки, развеселившись, выбегают на середину и азартно исполняют чукотские танцы.

Вот Локе изображает раненую нерпу. Он медленно ползет по воображаемому льду, выбрасывает руки вперед, как нерпа ласты. Ноги у него не действуют и волочатся, точь-в-точь как задний ласт. Наконец «нерпа» «погибает», судорожно вздрагивая. Ласты-руки беспомощно сгибаются под тяжестью тела.

Тотчас налетают на «нерпу» три «ворона» — три мальчика. Один из них взбирается на лежащего и носом, будто клювом, долбит его спину. Двое других, стоя на корточках, «выклевывают» глаза.

С ревом подходит «умка» — белый медведь — и спугивает «птиц». Они как бы взлетают, садятся в стороне и с завистью посматривают на недруга.

«Умка» когтями — растопыренными пальцами рук — «вспарывает» «нерпе» живот и, облизываясь, начинает «лакомиться».

Зрители с восторгом наблюдают представление, отличную игру и «медведя», и «нерпы», и «вурона».

Развлечения школьников привлекали всеобщее внимание культбазовцев. Их часто можно видеть в школьном зале.

— Нет, вы посмотрите, — восхищается Модест Леонидович, — что они выделывают! И откуда только они знают все это? Настоящий самодеятельный театр! Я охотно согласился бы взять на себя роль антрепренера и увезти их в Ленинград.

Время истекает, но разыгравшиеся школьники не хотят спать. Они просят разрешения поиграть еще немного. Таня соглашается.

Появляются «полярная сова», «заяц», «хитрая лисица». Лису изображает Тает-Хема.

В зале становится душно. Даже Панай, которой давно хочется спать, и та одобрительно кивает головой.

В зал вбегает больничный сторож Чими. У него такое подвижное лицо и так комично бегают глаза, что одно его появление вызывает у детей радостный крик. С легкостью балерины он выскакивает на середину зала. Дети подпевают ему, и Чими готов танцевать до утра. У него самый разнообразный репертуар. Он пародирует птиц, зверей, высмеивает ленивого охотника, экспромтом изображает какого-нибудь русского культбазовца. Но больше всего детям нравится «танец доктора». В своих подражательных танцах Чими непревзойденный мастер.

— Доктора, доктора танцуй! — кричат дети.

Чими оглядывается вокруг и, если доктора нет, приступает к исполнению танца. Доктор не любит этого танца, и Чими в его присутствии не решается танцевать.

Большую помощь нам оказывает Чими. Каждый вечер, как только освобождается от работы, он бежит в школу. Чими лучше, чем учителя, организует детей, заботливо и умело оберегая их от возможных в игре столкновений. С его помощью мы интересно заполняем досуг школьников.

Развеселившихся детей трудно уложить в постель, им еще хочется побегать, посмеяться. Даже Чими и тот не понимает, почему нужно прекращать игры на самом интересном месте. Он угрожает сочинить танец «на учительницу» получше, чем «на доктора». Таня смеется, но колокольчик неумолимо звенит. Девять часов вечера — пора спать.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЕТ ПАНАЙ

Однажды вечером я вошел в школу и удивился, что учеников нет в зале. В глубине коридора, у приоткрытой двери класса, стоял Лятуге и неслышно смеялся.

В классе чинно сидели ученики, а за столом «президиума», накрытым красным платком, важно расселись Панай, Таграй и Тает-Хема.

Панай в одной руке держала карандаш, в другой — железную крышку от банки из-под консервов, изображавшую часы.

Она постучала кончиком карандаша, встала, оперлась руками о стол и с лукавым видом произнесла:

— Все собрались? Сейчас будет говорить начальник кульбач. Алихан, переведи!

Алихан перевел по-русски. Тотчас же на «трибуну» поднялся «начальник культбазы» в образе Тает-Хемы.

Тает-Хема держит листок бумаги в руке. Она оглядела всех, откашлялась, без всякой надобности откинула волосы назад и сказала:

— Вот, товарищи! Мы собрались здесь для того, чтобы поговорить с вами, что такое кульбач. Алихан, переведи! — И она опять склонилась над листком бумаги, как бы что-то читая дальше.

Алихан добросовестно перевел.

Панай взглянула на «часы» и постучала карандашом.

Тает-Хема повернулась к «президиуму» и в точности повторила жест начальника культбазы.

— Еще две минуты! — попросила она.

Ребята дружно, со смехом зааплодировали.

Нисколько не смущаясь, Тает-Хема подняла руку и водворила порядок. Заглядывая в записку, Тает-Хема произнесла речь, копируя жесты начальника культбазы, и под бурные аплодисменты села на свое место.

Старуха Панай предоставила слово «доктору».

Поднялся Рультынкеу. Он важно прошел к трибуне, высморкался в платок, достал из кармана футляр, не торопясь вынул очки, сделанные из проволоки, и торжественно навесил их на нос. Раздался взрыв хохота.

Рультынкеу серьезно и с укоризной смотрел поверх очков на «председателя». Сейчас же послышался стук карандаша. Не менее серьезно Панай призывала к порядку.

— Вот вы лечитесь у шаманов. Они ведь обманывают вас! — Рультынкеу снял очки и, размахивая ими, заходил у стола, как доктор.

Панай насторожилась.

— Они не умеют лечить. Для того чтобы лечить, надо много лет учиться, — продолжал «доктор» и снова нацепил на нос очки.

Панай, видимо, не ожидала такого выступления. Она глянула на «часы» и самым безапелляционным тоном сказала:

— Цаттаняу![31]

Никакие просьбы «доктора» о добавочных минутах не помогли.

Рультынкеу рассердился.

— Так играть не буду! Ведь доктору всегда дают минутки, сколько он хочет.

Рассерженный Рультынкеу прямо в очках направился на место.

В «президиум» полетели бумажки-записки. И хотя в них ничего не было написано, так как ученики не умели еще свободно писать, Панай развертывала и «читала». Затем она встала, постучала карандашом и начала говорить сама, бесподобно копируя учительницу.

Смешно одернув на себе платье, изменив свой голос до неузнаваемости, Панай стала рассказывать, зачем нужно учить детей.

— У нас, в русских школах, дети послушны и всегда слушаются Панай, — закончила она свою речь.

Дети с хохотом опять зааплодировали.

«Заседание» кончилось, и я вошел в класс.

— А мы сейчас играли в русских начальников! — весело сказала Тает-Хема.

СКРИПКА

У нашего фармацевта Семена Михайловича была скрипка. Я договорился с ним, чтобы он провел для детей вечер в школе.

— Я им сыграю «Чардаш» Монти, а потом постараюсь подобрать что-нибудь из их напевов, — сказал Семен Михайлович.

Вечером он пришел с футляром подмышкой. Его немедленно окружили дети.

Фармацевт открыл футляр и вынул скрипку. Ребята чуть не свалили скрипача — так всем хотелось пощупать лакированную поверхность инструмента. Чтобы избавиться от их назойливого приставания, Семен Михайлович резко провел рукой по струнам, и ребята со смехом отступили.

— Ну, теперь садитесь, — сказал фармацевт. — Слушать музыку надо сидя.

Скрипка заиграла. Звуки были то веселые, то грустные. Ребята, слушая этот волшебный, никогда не виданный инструмент, сидели зачарованные.

Скрипач закончил игру и, высоко держа смычок, сказал:

— И по-чукотски она может играть. Она умная. Вот спойте что-нибудь мне!

— Нет, наверно, по-нашему не может. Она ведь русская, — послышались недоверчивые голоса.

— Спойте, спойте вашу песенку!

— А разве она должна сначала послушать?

— Нет, я должен послушать.

Смущаясь, дети потихоньку стали напевать чукотские мотивы.

— Ну, еще повторите.

И скрипка в точности воспроизвела несложный чукотский напев.

— Какомэй! — удивлялись дети.

После этого скрипка, не отказавшаяся спеть чукотскую песню, стала как добрая знакомая. Ребята снова обступили скрипача.

— Может она кричать, как чайка? — спросил Рультынкеу.

— Я не знаю, как кричит чайка, забыл, — отвечал скрипач.

— Чайка кричит вот так…

— А ну, еще раз.

И скрипка повторила крик чайки.

— Очень хорошая скрипучка! — говорили ребята, любуясь ею.

— А по-русски она разговаривает? — лукаво спросила Тает-Хема.

Фармацевт усмехнулся, покачал головой и сказал:

— Нет, не научилась еще.

Скрипач ушел. Дети стали расходиться по спальням. Но еще долго, лежа в кроватях, они разговаривали о «скрипучке».

На другой день в школе появилось по крайней мере десятка полтора «страдивариусов». В классах всюду валялись куски дерева, стружки, банки из-под консервов.

Ребята брали жестяную баночку из-под сгущенного молока, приделывали к ней хорошо вытесанную палочку — гриф, натягивали струны — нитки из оленьих жил, — и «скрипучка» готова. Больше всего от этого увлечения пострадала Панай. В своем мешочке она не обнаружила жильных ниток. Они были взяты на изготовление «скрипок».

Тоненькой палочкой — смычком — «музыканты» водили по струнам. Наиболее удачливые «скрипачи» даже подбирали мотив. Часами ребята пиликали, обнаруживая прекрасный слух и музыкальные способности.

Долго самодельные скрипки занимали детей, пока нам не привезли балалайки. Они вытеснили «скрипучки».

С большим увлечением принялись ребята за освоение новых музыкальных инструментов.

В отличие от «скрипучки», балалайка получила название «звенелка».

ЗИМНИЙ ДЕНЬ

Как только прекращалась пурга и наступала хорошая погода, детвора после классных занятий устремлялась на улицу. Воздух оглашался криком. Все культбазовские работники, привлеченные весельем, выходили из своих домов.

На улице большое оживление. Ребята затаскивают на гору нарту и стремглав несутся по крутому склону.

Вдруг у самого подножия горы нарта опрокидывается, и ребята рассыпаются в разные стороны, зарывшись в снег. Они долго лежат в снегу и от удовольствия хохочут.

Некоторые счастливчики катаются на маленьких салазках, рассчитанных на одного человека. Полозья этих салазок устроены из двух моржовых клыков. Отшлифованные клыки-полозья необыкновенно скользки. Школьники садятся на дощечки, привязанные ремнями к этим костяным полозьям, и лихо мчатся с горы.

Большие мальчики взбираются на лыжах, подбитых тюленьей кожей. Как хорошо идти на них в гору! Какая бы крутая гора ни была, лыжи назад не катятся. Взойдя на самый верх, мальчики поворачивают лыжи и устремляются с необычайной ловкостью вниз.

Вместе со школьниками на лыжах европейского образца с помощью палок, с отдыхом, неуклюже взбирается доктор. Он стал лыжником только в Арктике, считая, что спорт лучше всего предохраняет от цынги. Но где поспеть нашему тяжелому спортсмену за ловкими ребятами! Раскрасневшиеся, смуглые лица детей сияют. Им хочется пошутить над доктором. Так медленно и смешно он лезет в гору! На своих «тюленях» они успевают скатиться с горы два или три раза, в то время как доктор только добирается до верха горы.

— Ты, доктор, побыстрей ходи! Если медленно будешь ходить, Чими захочет сделать еще один «танец доктора», — говорит ему Рультуге-первый.

— Что он говорит мне, Алихан? — спрашивает доктор.

Алихан серьезно переводит.

Модест Леонидович, шутя, рычит на мальчугана и замахивается на него палкой. Но, потеряв равновесие, он падает, лыжа срывается с ноги и катится вниз. Ребята весело хохочут.

Рультуге-первый быстро съезжает, берет докторскую лыжу и срочно доставляет ее владельцу.

— Наверно, доктор, тебе без очков плохо на лыжах кататься? Не видишь опасности — и падаешь.

Доктор знает, что в очках не катаются, знают это и ученики. Рультуге-первый спрашивает его не по-серьезному, он тоже хочет пошутить.

Дети знают, что доктор хорошо относится к ним, и любят его. В особенности доктору нравится бойкая, смышленая Тает-Хема. Он уже самым серьезным образом делал ей «предложение», хотел «усыновить» ее, взять как приемную дочь на Большую Землю. Но не хочет мать чукчанка расстаться с дочкой. И сама Тает-Хема боится променять родную Чукотку на неизвестную Большую Землю.

Тает-Хема подходит к доктору и говорит:

— Доктор, ты тяжелый, а лыжи твои тонки. Пойдем лучше кататься с нами на нарте. На ней можно возить большой груз.

Мэри переводит доктору. Он, смеясь, пускает свои лыжи под склон горы и направляется за девочками.

Доктора усаживают на нарту, в самый низ. На него наваливается орава детей. Кряхтя, он что-то хочет сказать, но не успевает — нарта скрипит и несется под гору.

— Вот здорово! — говорит он, вставая с нарты. — Куда лучше, чем на лыжах. Ну, пошли еще!

Луна будто сваливается с небесной крыши и меркнет. На улице темнеет; загораются звезды; дует легкий ветерок. Дети возвращаются домой ужинать.

Утомленные играми на улице, они уже не танцуют и не играют в школьном зале. Они разбрелись по классам и там занимаются кто чем хочет. Одни рисуют, другие играют в шашки. Чемпион по шашкам, ученик Таграй, по очереди обыгрывает всех. Он двигает шашки почти не думая, и каждый раз в выигрыше. Увидев меня, он кричит:

— Давай с тобой сыграем!

Я принимаю предложение. К величайшему удовольствию всех, Таграй выигрывает у меня в два счета.

— Какомэй, Таграй! — кричат ученики, довольные победой своего товарища.

В класс вошел Володя; на руке у него висят пять капканов. Он только что пришел с фактории.

И сразу ребята переключились на серьезный разговор об охоте. Они с блеском в глазах, оживленно принялись рассматривать капканы.

ОХОТА НА ЗАЙЦЕВ

При охоте на песцов взрослые охотники заблаговременно, до сезона охоты, выбрасывают приманку из моржового или нерпичьего мяса. Чаще всего они бросают в тундре замороженную нерпу целиком.

Нерпа так промерзает, что становится как каменная. Песцы долго грызут мерзлую нерпу, не один раз прибегая к этой приманке.

Когда же наступает сезон охоты, чукчи обставляют приманку искусно замаскированными в снегу капканами. Около приманки в снегу ножом делаются ямки, и в них опускается капкан. Сверху он закрывается тонкой, как стекло, снежной пластинкой. Легкий ветерок сразу запорашивает следы работы охотника. Песцы идут к привычному месту, лапкой продавливают снежную пластинку — и попадают в капкан.

Наши ребята прекрасно знают, как ставить капканы. С возбуждением говорят они об этом. Шутя, я предложил выбросить нерпичью приманку и для зайцев. Ребята громко рассмеялись.

— Заяц не ест мяса! Разве ты не знаешь?

Один из них обстоятельно объяснил мне, чем питается заяц. В долинах рек побеги ивняка служат пищей для зайца. Он ест листья и даже кожицу древесной растительности.

На Чукотке множество зайцев. Наш ветеринар, возвратившийся из Мечигменской тундры, рассказывал, что он видел стада зайцев в сотни голов. Мы об этом не могли мечтать. Мечигменская тундра далеко. Но и за нашей горой были следы зайцев, которые и привлекли внимание школьников.

— Если мы устроим приманку из остатков нашего обеда — из хлеба, рисовой каши, — будут зайцы есть? — спросил я.

Школьники разбились на два лагеря: одни утверждали, что и эту еду заяц не будет есть; другие, наоборот, стояли за то, что от такой еды заяц не откажется.

Разгорелся великий спор.

— Как же он будет есть непривычную пищу? Разве он когда-нибудь ел хлеб и рис? — серьезно спросил Рультынкеу.

— Ты вот тоже не ел, а теперь ешь с удовольствием, — сказал я мальчику.

Он с укоризной посмотрел на меня.

— Я человек, а не заяц. Разве он может понимать?

Договорились этот спор разрешить практическим путем.

ВСТРЕЧА ГОСТЕЙ

Выдался исключительно хороший день. Стоял полный штиль. Легкий морозец щипал лицо. Луна добросовестно светила. Культбаза завалена снегом до труб, но жизнь идет своим чередом. Едва стали пробуждаться культбазовцы, как на факторию начали съезжаться чукчи из окружающих стойбищ. Сегодня большой торг в пушной фактории. Как же можно усидеть в классе в такое интересное время?! Дети рвутся на факторию, их мысли там, где меняют песцов, лис, горностаев, шкуры белых медведей на самые разнообразные таньгинские товары.

С большим трудом учителя удерживали школьников в течение двух уроков. Не позавтракав, они все до единого умчались на факторию, где торг был в самом разгаре. Дети с интересом следили за торговлей. Им хотелось самим скорей стать взрослыми охотниками, привозить шкурки зверей и торговать.

Торг шел до тех пор, пока луна не скрылась за торосами. Засветились яркие звезды. Всюду стояли собачьи упряжки.

В этот день торг не закончился, и чукчи остались на культбазе до завтра.

Мы решили использовать их приезд и показать им кинокартину. Кино на Чукотку впервые прибыло с нами. До этого чукчи не только никогда не видели его, но даже и не слыхали о нем.

О нашем намерении охотникам сообщили ребята. Моментально школьный зал наполнился людьми. Некоторые охотники так поспешно бежали к школе, будто они гнались за медведем, — боялись опоздать. Иные бросили собак некормленными. Уравновешенные, спокойные чукчи еще никогда не обращались так с собаками. Собаки — друзья человека Севера. И что бы ни случилось, покормить собак — первоочередная обязанность! Но в этот раз случилось совсем необычное: вдруг опоздаешь и не увидишь «живых чертиков»?

Мы с Таграем готовились к сеансу. Таграй, который долгое время ни за что не хотел стричься, теперь был моим незаменимым помощником по кинопередвижке. Он успел уже хорошо познакомиться со всеми деталями ее.

«Кинопрокат» считал нас невыгодными клиентами и присылал нам картины, обошедшие чуть ли не весь свет. Ленты часто рвались, но и это нас не смущало: мы наловчились быстро клеить их, и сеанс продолжался. Невзыскательная и терпеливая аудитория еще не научилась топать ногами и бранить киномехаников за несовершенство их работы.

Однако Таграй чувствовал, как неприятны эти вынужденные перерывы, и сам торопился быстрей склеить ленту. Впрочем, это доставляло ему огромное удовольствие. Надо сказать, что чукчи вообще очень восприимчивы к технике.

Теперь, когда зал был набит охотниками, желающими посмотреть «живых чертиков», я сказал Таграю:

— Показывай картину сам, Таграй, без моей помощи. Если что испортится и ты не сможешь поправить, прекратим наш сеанс, и людям придется уезжать, не досмотревши до конца.

Таграй был удивлен и озадачен. Такое доверие взволновало его и льстило ему. Обычно медлительный, он теперь суетился и казался немного смешным.

Таграй установил экран, привинтил к скамейке динамомашину, поставил кинопередвижку на стол и вставил ленту. Помощники, — а их было много, почти все ученики, — беспрекословно выполняли его поручения и суетились не меньше самого Таграя.

Я сел среди чукчей и попытался разговаривать с ними, но меня они не слушали, все время посматривая на Таграя.

— Что же ты не показываешь картинки? — спросил старик, мой сосед.

— Я не буду показывать. Показывать будет Таграй.

Старик неодобрительно посмотрел на меня, как будто в моем ответе содержалась неучтивость по отношению к нему. Наверно, он подумал, что я соврал ему.

— Смотрите! Сейчас я буду показывать! — послышался голос Таграя.

Все притихли и смотрели на Таграя с изумленными лицами.

Таграй должен был сначала показать журнал из жизни народов Севера — с тундрой, собаками и оленями.

— Ну, кто будет крутить машину? Вот ту машину в ящике, которая делает свет? Кто? — настойчиво спросил он.

Все это было так неожиданно, что охотники сидели и с недоумением посматривали на Таграя, не решаясь двинуться с места.

А Таграй с серьезным лицом стоял на табурете, держась за ручку кинопередвижки.

— Ну, кто же будет крутить машину? — настойчиво повторил он. — Без этого картину не посмотришь. Надо ее осветить светом из ящика.

Пожилой чукча, односельчанин Таграя, спокойно и серьезно подошел к динамомашине.

В зале стало темно. Машина закрутилась. И вдруг на стене забегали собаки, олени и люди, похожие на сидящих в зале.

— Какомэй, какомэй, Таграй! — слышались мужские и женские голоса со всех сторон. Кто-то крикнул:

— Правда ли, Таграй, что это ты?

Интересно было смотреть картинки, но совершенно непостижимым казалось то, что стадо оленей на стене приводит в движение свой мальчик Таграй, а вовсе не таньг.

В зале стоял шум, скрипели скамейки. Чукчи смотрели то на экран, то на качающийся силуэт Таграя.

Между тем Таграй все энергичнее входил в роль киномеханика.

— Подожди немного, Таграй, я сброшу кухлянку. Мокрый стал, как тюлень, — сказал чукча, вертевший ручку динамомашины.

Свет погас, со стены исчезли картинки. В зале послышался сильный шум, смех. Чукча разделся и опять взялся за ручку. Картина снова ожила. Вдруг оборвалась лента.

— Подожди немножко крутить машинку, тут разломалось у меня. Скоро сделаю, — сказал Таграй.

— Хоть бы почаще у тебя ломалось: все отдых мне, — сказал чукча, стоявший у динамомашины.

Таграй схватил клей, ножницы, соединил концы оборванной ленты. Первоначальное волнение давно уже покинуло его. Таграй работал спокойно, точно рассчитывая свои движения.

— Аттав! (Пошел! Давай!) — крикнул он, и олени снова забегали на экране.

Когда закончился сеанс и в зале зажгли лампы, все зрители бросились, роняя скамейки, к кинопередвижке, где стоял Таграй и сматывал ленту.

Он стоял на табурете и с напускной серьезностью отвечал на многочисленные вопросы охотников.

— Что же такое там горит, в ящике? Что дает свет на стену?

— Это такой ящик, откуда получается свет, если крутить ручку, — объяснил он.

— А что горит в лампочке? — спрашивал другой.

— Проволочки там горят.

— Да как же проволочки горят, если они железные?

— Коо! — послышался раздраженный ответ Таграя.

После перерыва пустили картину «Закон адата».

Чукчи удивлялись тому, что, сидя в теплом помещении, можно видеть на стене пургу, поездку на собаках, какую-то иную, неведомую жизнь других людей.

И люди думали о другой жизни, о других обычаях и об этой чудесной лампочке, в которой горит железная проволочка.

«Но как Таграй мог постичь все хитрости таньгов?!»

С такими думами разъехались чукчи по стойбищам побережья Берингова моря.

С КИНО ПО ЯРАНГАМ

Через школу культбаза вошла крепко в жизнь чукотского народа.

В чукотский быт, наряду с праздниками «поднятия байдар», «пыжика», «начала и конца охоты на моржа», вошли и советские праздники.

Чукчи сначала называли их праздниками «говоренья». В дни советских праздников действительно было много разговоров. Без этого нельзя было обойтись — жизнь настоятельно требовала объяснений: что это за праздники Октябрьской революции, Восьмого марта, Первого мая?

В дни советских праздников также устраивались бега на собаках и оленях, состязания по стрельбе, по бегу, по поднятию тяжестей. Обычно все состязания заканчивались раздачей призов.

На наши праздники люди съезжались за сотни километров, приезжали и стар и мал. У нас устанавливалась уже традиция — специально объезжать стойбища для приглашения чукчей.

Однажды в начале марта я собрался в стойбища южной части Берингова моря пригласить чукчанок на женский праздник.

Я захватил Таграя, с тем чтобы провести по пути несколько киносеансов в ярангах, где еще были люди, не видевшие кино.

Задача казалась неразрешимой. В самом деле, ну что это за кинотеатр — чукотский меховой полог, площадь которого равна максимум восьми квадратным метрам? Все же решили попробовать.

Таграй охотно согласился поехать со мной.

— А пустят нас в полог с кинопередвижкой?

— Пустят, — ответил он, подумав.

«Живых чертиков» мы натолкали в железный ящик, поставили его на нарту, и двенадцать резвых псов помчали нас с Таграем в стойбища.

Дорога извивалась между торосами и отвесными скалами вдоль Берингова моря. Снег блестел на солнце. Псы несли нас очень быстро. Легкая нарта скользила по твердому насту, как по льду. Таграй управлял собаками, весело покрикивая на них. Ехать было приятно. Мы делали в час свыше десяти километров.

Через несколько часов мы прибыли в первое стойбище. Люди самых различных возрастов окружили нас. Некоторые из них выбежали в нижней кухлянке и в одних меховых чулках.

Таграй рассказал им о цели нашего приезда и не удержался — сообщил, что мы будем показывать в яранге кино.

Стоявший рядом с нами старик сунул свою дымящуюся трубку в рот чукчанке, а сам стал ощупывать ящик с кинопередвижкой и кинолентами.

Чукчи пригласили нас пить чай. Таграй до отвала наелся моржового мяса, попил чайку — кружки три-четыре, потом сказал:

— Ну вот, теперь можно и собрание!

Как мы договорились с Таграем в дороге, он первый взял слово.

Говорил он о празднике женщин очень примитивно, подчас не так, как нужно, и не то, что нужно, но я чувствовал, насколько его речь звучит убедительней речи, которую сказал бы я. Мне не нужно было выступать после него. Все женщины согласились приехать на праздник, и мужчины не протестовали.

Старики только посмеивались:

— Ну и выдумщики эти таньги! Женский праздник устроили! Только водки не давайте женщинам. Хотя они и лакомки, но толку в ней не понимают. Зря только переведут добро. Давать им водку — все равно что кормить зайца моржовым мясом: пользы не будет!

После собрания мы стали показывать кино. Обстановка нашего «кинотеатра» была своеобразная: мы демонстрировали в пологе, а полог всего-то имел шесть квадратных метров. Вот и весь меховой кинотеатр!

На одной стенке был приколот белый головной платок, с противоположной стороны установили кинопередвижку, в углу — динамомашину. Я еще и сам не знал, что получится из нашей затеи.

Зрители — а их набилось множество — сидели и лежали в полуголом виде. Было жарко и душно.

Таграй совсем «скис». Он также разделся и сложил свою школьную амуницию в угол. Мне было интересно проследить весь этот киносеанс от начала до конца, но становилось, что называется, невмоготу.

В пределах возможного я тоже разделся. Сеанс прерывали, впускали струю свежего воздуха и снова продолжали.

Большое впечатление произвел на чукчей журнал о водном празднике в Москве и первомайских торжествах. Люди шли с флагами; людей было так много, что, по мнению чукчей, их число превышало самое крупное стадо оленей.

После того как мы продемонстрировали в этом пологе два журнала, пришел какой-то старик и сказал:

— Я хочу, чтобы такое же было устроено и у меня в яранге.

Я устал, не хотелось идти в полог — очень уж душно. Тогда я спросил Таграя:

— Может быть, ты сам все устроишь?

Таграй так на меня взглянул, что можно было вполне положиться на него: у него хватит терпения показывать картины во всех пятнадцати ярангах.

Парни благоговейно взвалили на плечи наш инвентарь и понесли в ярангу старика.

Проверив установку, я вышел из полога подышать свежим воздухом.

Картина началась. Московский водный праздник: плавают девушки-спортсменки, мужчины прыгают с трамплина… Из полога доносятся голоса:

— Какомэй! Какомэй! Ай, ай! Все равно как нерпа плавает!

Я стоял около яранги, посматривая на полярное, изумительной чистоты звездное небо.

Вдруг я услышал крик Таграя. В яранге поднялся невероятный шум.

Я кинулся в полог. Там было совершенно темно. Все молчали.

Таграй сказал чукче у динамомашины:

— А ну, крути!

Машина заскрипела, вспыхнул свет. Таграй стоял голый на коленях около передвижки. По телу его катились ручейки пота.

— Смотри — что такое? — и он несколько раз повернул ручку аппарата.

Я был удивлен, потому что и сам никогда не видел ничего подобного. Вода на экране как-то неестественно забурлила, и оттуда сначала показались ноги, затем вся девица-спортсменка. Оторвавшись от воды, она вверх ногами взлетела на трамплин.

Оказалось, что Таграй, не желая перематывать ленту, пустил картину в обратный ход. Долго пришлось мне объяснять, почему так получилось.

Чукчи с интересом рассматривали кинопленку на свет, стараясь понять, в чем тут дело.

Мы переночевали в этом стойбище.

Наутро, когда мы увязывали нарту, к нам подошел старик.

— Вас двое, — сказал он. — Захватите упряжку Кителькота. Он вчера был в море на охоте. Собаки его убежали, и наш охотник поймал их недалеко от селения.

Таграй с радостью взялся за это поручение.

— Ты поедешь на нашей нарте, а я на этой, — сказал он мне.

Мы выехали на двух нартах. Таграй ехал впереди. И хотя в его упряжке было только шесть собак, а в моей — двенадцать, он далеко опередил меня.

— Ты плохой каюр! — кричал он мне. — Смотри, сколько у тебя собак, а ты отстаешь.

Я и сам удивлялся, почему так получалось. Я кричал на собак, подгонял их остолом, но это не помогало.

Наконец Таграй сжалился надо мной и, остановив своих собак, подошел ко мне.

— Твой груз на нарте плохо лежит. И сидишь ты неправильно. Груз разложен для посадки двух человек, а ты едешь один. Надо переложить груз ближе к середине нарты.

Таграй быстро развязал ремни, и когда мы переложили ящики, мои собаки сразу почувствовали облегчение. Они бежали, не отставая ни на шаг от упряжки Таграя. Проехав километра три, Таграй остановился и, смеясь, сказал:

— Видишь, Таграй понимает хорошо, как надо ездить на собаках! — и он прищелкнул языком.

— Что же, Таграй, ты мне раньше не сказал, как нужно ездить?

— Я думал, ты сам знаешь. Ведь ты взрослый таньг. Таньги много знают. Учить тебя не посмел.

Чтобы сократить путь, Таграй свернул с берега моря в тундру. Всюду на нашем пути попадались следы зверей. Собаки чуяли запах их и, задрав морды, бежали вскачь.

Но вот Таграй остановил нарту, забил остол глубоко в снег между копыльями нарты и стал ходить вокруг, разглядывая следы. Я подошел к нему.

— Что это, заяц напутал следы?

Таграй усмехнулся.

— Разве у зайца такие когти? Заяц скачет, а песец бежит. Это песец.

Таграй сам скакал по следам, как заяц, останавливался и, нагибаясь, ковырял снег пальцами.

— Вот смотри — это пробежал песец, а вот — заяц. А у вас на Большой Земле разве нет песцов и зайцев?

— Зайцы есть, а песцов нет.

— Так почему же ты не знаешь, какой след оставляет заяц?

— Я никогда не занимался охотой.

— А теперь будешь знать?

Мы ушли в сторону, и вдруг я наткнулся на новый след. Я был уверен, что это след песца. Желая проэкзаменовать самого себя, я позвал Таграя и уверенно сказал:

— Вот, смотри, песец пробежал.

Таграй взглянул на след, потом на меня и расхохотался.

— Со-па-ка! — протянул он медленно.

Я не выдержал экзамена: то был действительно след собаки.

— Собаки бегают в тундру ловить полевых мышей. Мыши для них — все равно что для нас сахар, — пояснил Таграй.

Мы вернулись к нартам и тронулись в путь. Собаки взбежали на склон горы. Вдали нашим глазам представились остроконечные пики Анадырского хребта. Невообразимые нагромождения сопок! Все было покрыто снегом. Стояла извечная тишина. Хотелось крикнуть на собак, хотя в этом не было никакой надобности: вниз по крутому склону они мчались стрелой.

Таграй ловко чертил своим остолом корку снежного покрова, и позади его нарты поднимался столбик снежной пыли. Остол он крепко держал в руках, нажимая на него ногой.

«Вот он, властелин Чукотской земли!» — подумал я, глядя на его быстро несущуюся нарту.

Между тем мои двенадцать псов совсем одурели. Они опередили Таграя и, высунув языки, мчались вниз. От сильного торможения у меня онемела рука. Выхватив остол, я перекинул его в другую руку. В это время нарта наскочила на заднюю пару собак, и они, свалившись почти под самые полозья, с визгом волочились спиной по снегу. Но вот остол снова опущен в снег; секундная задержка нарты — и собаки мигом вскочили на ноги.

Быстро скатились мы в долину. Остановились. Таграй подходит ко мне и говорит:

— С горы быстро едешь ты.

И, осмелев, он опять начинает учить меня.

— Одной рукой тормозить очень трудно. Надо еще ногой держать остол. Нога стоит на полозе и очень крепко держит. Она сильнее руки. — И, усаживаясь на мою нарту, он берет остол, запускает его между копыльями возле самой ноги, коленом стукает об остол и говорит: — Вот так. Нога очень сильная. Так нужно тормозить.

Распутав сбившихся собак, Таграй направился к своей нарте, но вдруг он остановился и быстро вернулся ко мне.

— Смотри, малютальгын (заяц). Застрели его! — таинственно прошептал он.

Вдали, на холмике, действительно сидел заяц. Я взял с нарты винчестер и потихоньку направился к нему.

— Только ближе подходи и стреляй с колена, а то промахнешься, — шепчет Таграй.

Пройдя немного, я оглянулся. Таграй машет мне рукой: дескать, ближе подходи. Я пошел дальше. Оглянулся — и опять Таграй машет. Заяц был уже на расстоянии ружейного выстрела. Согнув колено, я прицелился. В этот момент «заяц», взмахнув крыльями, медленно тяжело взлетел. В недоумении я оглянулся на нарты. Таграй стоял около них и, схватившись за живот, громко хохотал. Когда я подошел к нему, он от смеха свалился на нарту. Сквозь слезы он проговорил:

— Что такое? Еще никогда я не видел и не слыхал, чтобы малютальгын летал. Наверно, я шаман, раз заставил бегающего летать. Ведь это была сова! Я думал, ты узнаешь, а ты не узнал!

Видя мое смущение, Таграй перестал смеяться и серьезным тоном добавил:

— Я не обманывать тебя хотел. Я хотел, чтобы ты научился распознавать и отличать сову от зайца.

В селение мы прибыли к вечеру. Все взрослые охотники были еще в море. Они уехали на собаках километров за двадцать на промысел тюленя. Вскоре мы заметили пять возвращающихся нарт охотников. Они одна за другой ехали но льду, и черная движущаяся полоска нарт, змеей извиваясь по ледовым торосам, заметно приближалась к селению.

Зоркие глаза чукотских ребятишек еще издали заметили, что промысел был удачный. Они стояли и говорили, что на той нарте лежат три тюленя, на другой — два, на последней — четыре. Я старался увидеть хоть одного тюленя, но, кроме движущихся нарт, ничего не мог заметить.

На улице толпилось много ребятишек дошкольного возраста. Они изредка пробегали мимо меня и издали кричали:

— И мы хотим кэлиткоран[32]!

Таграй сидел в яранге и ел тюленье мясо. Он уже рассказал новости. Около моей нарты столпились ребята и оживленно беседовали о «живых чертиках», которые были «заперты» в железных ящиках. Эти дети еще не видели кинокартин, но они много слышали о них и теперь настолько были заинтересованы, что не отходили от кинопередвижки, хотя в селение и въезжали уже нарты охотников.

— О, ты приехал! — кричали подъехавшие охотники.

Удачный промысел, хорошее настроение у чукчей — все благоприятствовало нам. Женщины суетились около нарт, стаскивая тюленей. Тюлени не успели еще замерзнуть, и женщины точили о камни круглые ножи для разделки туш.

Тюленей было много, но это нисколько не задержало нас. Женщины с исключительной сноровкой занялись разделкой.

Наевшись тюленьего мяса, охотники заспешили в ярангу смотреть кино.

НЕОБЫЧАЙНОЕ ОТКРЫТИЕ

Таграй трудился до изнеможения. Я предложил ему отдохнуть, но он сказал:

— Нет, я не устал. Ты иди в другую ярангу, а я буду крутить кино. Ты ложись спать.

Кроме меня, в яранге, куда я пришел, никого не было. Я очень скоро крепко заснул. Вдруг в полумраке яранги кто-то сильно начал тормошить меня за плечо. Я вскочил, и увидел Таграя с совершенно изменившимся лицом.

— Что такое, Таграй?

— Вставай, скорей вставай! Кино получилось на яранге.

Спросонья я не мог понять, о чем говорит Таграй.

— Что получилось на яранге?

— Картины показались на яранге.

— Ну и что же? Я знаю, что ты показываешь картины в яранге.

— Нет, нет! Не в яранге, а на яранге. Когда я кончил показывать картины, люди захотели, чтобы я им рассказал, отчего они получаются. И, чтобы все могли слушать, я решил рассказывать на улице. Поставил передвижку, динамку и говорю: «Вот так она крутится». Вдруг на соседней яранге показалась наша картина. Пойдем скорей. О-о-очень большие картины! Совсем не то, что на платочке!

Мы вышли из яранги, и Таграй побежал к кинопередвижке, где толпились люди.

И когда Таграй привел в действие аппарат, я увидел на изгибе покрытого парусиной купола яранги картину огромных размеров. Однако изображение искажалось.

— О, это замечательно, Таграй! Скажи, чтобы нам дали парус от байдары, мачты, — и мы сейчас натянем прекрасный экран.

Быстро установили на улице экран-парус, и вот это была картина!

Таких хороших картин не видели даже и на культбазе. Картину смотрели и с той и с другой стороны экрана. Но самое главное заключалось в том, что теперь картины можно было смотреть сразу всем людям стойбища.

— Молодец, Таграй! — сказал я ему.

А он, довольно посмеиваясь, ответил:

— Подожди, я еще не такое выдумаю!

ПОБЕДА ТАГРАЯ

Таграй в совершенстве овладел кинопередвижкой. Он мог самостоятельно разобрать и собрать ее. Он увлекался этой замечательной машиной, делающей на стене жизнь.

Но странная история! С некоторых пор Таграй как-то остыл в своем увлечении. Он уже не ждал с таким нетерпением киносеанса и без всякой торжественности занимался приготовлением кинопередвижки к демонстрации картин.

Когда школьники по вечерам затевали игры, в которых Таграй раньше принимал самое деятельное участие, его не было среди детворы. Таграй резко изменился во всем. Это было заметно даже и в классе. На уроках он забивался в угол и сидел там, как загнанный песец.

Я решил, что с ним что-то неладно. Уж не заболел ли Таграй? Сходили с ним к доктору, — нет, все в порядке. Быть может, Таграй почувствовал себя взрослым среди малышей и ему захотелось домой, на охоту за песцами, за тюленями? Я позвал его к себе, посадил за стол и предложил стакан чаю.

Он пил чай молча и, как всегда, неторопливо. Я смотрел на него, и мне захотелось чем-нибудь рассмешить его.

— Таграй, а почему летом не охотятся на песцов? — задал я намеренно наивный вопрос.

Таграй привык — и это ему нравилось — поучать русских учителей. И теперь он очень серьезно ответил:

— Песцы летом серые и мех плохой. Еще потому, что летом у них бывают щенки. Убьешь одну самку, а восемь-десять щенят пропадут.

Таграй с таким увлечением начал рассказывать о жизни и повадках песцов, что я утвердился в своей мысли: да, ему действительно хочется домой, на охоту. Но когда я спросил его об этом, он равнодушно ответил:

— Когда все ученики поедут, тогда и я.

— Почему же ты перестал играть с детьми?

Таграй молчал. Он пил чай большими глотками, а потом вдруг спросил:

— А мне вечером можно пойти туда, где доктор вот так делает? — И Таграй пальцами показал на столе, как переставляют шахматы.

Школьный распорядок не позволял ученикам по вечерам бывать в клубе. Но однажды Таграй бегал туда с каким-то поручением и, невидимому, заинтересовался шахматной игрой.

Часто он тайком от дежурного воспитателя убегал в клуб и часами сидел в сторонке, наблюдая за играющими. Он никому не мешал, и никто не обращал на него внимания. Таграй стал убегать все чаще и чаще, и дежурный воспитатель взял его под особое наблюдение. Поэтому Таграй и загрустил.

— А тебе очень хочется научиться играть в шахматы?

— Да, очень! — серьезно ответил он.

Я разрешил Таграю посещать клуб, и он сейчас же убежал.

Как-то вечером я проходил по улице. Навстречу мне попался врач, расстроенный и сердитый.

— Понимаете, этот чертенок меня обыграл! Меня — можно сказать, чемпиона культбазы и, быть может, даже всей Чукотки.

— Это который?

— Да тот, помните, которого вы приводили на осмотр.

— Таграй?

— Он самый.

Я не мог поверить. Доктор же продолжал рассказывать:

— Кончили это мы, знаете, с Александром Яковлевичем партию, я предложил еще сыграть, а он отказался. Ну, мы и давай собирать шахматы. Тут вот этот самый Таграй подбегает: «А мне, доктор, можно сыграть?» Ну, — думаю, — почему бы паренька не поучить? Игра достойная, всеми уважаемая. Развитие… Садимся. Смотрю: фигуры ставит, как нужно. Начали играть, — ходит, как полагается. А я, конечно, играю с ним, что называется, «шаляй-валяй». Вдруг чувствую — припирает он меня. Да так припирает — деваться некуда! Я туда-сюда, разные там комбинации, — не помогает! Смотрю: он у меня ферзя съел. Крышка! Думаю — вничью буду сводить. Самого заинтересовало. Так нет же, мат всыпал! И хотя бы объявил под конец «мат», что ли. А то молча все, сидит, как сфинкс. Ну, — думаю, — надо взяться за тебя по-серьезному. И по-серьезному продулся два раза. Мат и мат! Ей-ей, с досады жарко стало! Что ты будешь делать? Я, знаете ли, сгоряча, между нами говоря, и смахлевал один раз: конем пошел не глаголем, а напрямик. Так, понимаете, он как заорет что-то по-своему! Я скорей давай коня назад. «Извините, говорю, ошибся». Начали мы четвертую. Партия идет ровно. Вдруг вбегает другой школьник и что-то кричит, ужинать зовет. Бросил игру на самом интересном месте и убежал. Даже не собрал шахматы! Как будто я обязан после него собирать фигуры! — раздраженно закончил доктор. — Ну, да ладно! Я ему завтра покажу, как играть со мной!

Кто научил Таграя играть в шахматы? Никто. Таграй был всем обязан самому себе, своей наблюдательности и сообразительности. Чукчи — народ очень талантливый. Лишь условия старого режима насильственно задерживали его на первобытной ступени развития. Однако едва проникла на Чукотку свободная советская культура — чукча стал жадно и легко овладевать ею.

С легкой руки Таграя шахматная игра перекочевала в школу.

ПЛОДЫ ПРОСВЕЩЕНИЯ

Однажды я сидел вечером у себя в комнате. Послышался легкий стук в дверь.

— Можно, — сказал я.

Никто, однако, не входил. Стук повторился. Я встал, открыл дверь; вижу — стоит Лятуге с улыбкой во все лицо, а в руке у него какая-то бумажка. Он наблюдал, как таньги, прежде чем войти в комнату, стучат в дверь. То же самое сделал и он. Жестом пригласил я его войти. Лятуге протянул мне записку.

«Товарищ, давай один пачка папирос, нет курить».

Я подумал сначала, что ее написал кто-нибудь из учеников. Но ученики не умели еще так писать. Взяв лист бумаги, я написал по-чукотски крупными русскими буквами: «Гынан-кэлинин?» («Ты написал?»)

Лятуге с сияющими глазами изобразил губами слово: «гым» (я), а затем на листе бумаги написал его.

Никто другой из его сородичей не мог так оценить великую силу грамотности, как этот глухонемой.

Оказывается, Лятуге широко использовал свое пребывание в школе. Каждую свободную минуту он проводил в классах. Тихо сидел он в углу, никому не мешая. Учителя и не подозревали, что он жадно учится. Они и сами в начале своей работы прибегали к разговору на пальцах. Преподавание велось главным образом иллюстративным методом. Этот метод, требующий зрительной памяти, оказался доступен и для нашего глухонемого Лятуге. Ему помогали, как я узнал впоследствии, два его друга — ученики Таграй и Локе.

Лятуге часто заходил ко мне. Ему, видимо, очень хотелось разговаривать, но разговор клеился плохо. Однажды я ему показал, как разговаривают глухонемые на Большой Земле — на пальцах. Я взял короткое слово «нос». Отдельно, по буквам изобразил его на пальцах и взялся за свой нос. Лятуге привскочил от радости со стула и быстро повторил упражнение на своих пальцах.

Лятуге смеялся и бесконечно стал повторять на пальцах это слово. Я перешел к другому слову. Построил букву «р», затем «о», «т». Лятуге смотрел, затаив дыхание. Глаза его светились.

Кроме этих простых слов — «нос» и «рот», я ничего не мог показать Лятуге. Оказалось, что он больше и не нуждался в моей помощи. Лятуге сам занялся изобретением дальнейших слов. Он построил на пальцах всю азбуку и прекрасно овладел ею. Беда заключалась лишь в том, что ни у кого из окружающих не хватало терпения выучить азбуку глухонемых, несмотря на то, что Лятуге охотно и терпеливо обучал каждого. Только спустя год, когда он уехал домой на летние каникулы, он обучил азбуке своего отца.

Учителя поражались способностям Лятуге. По существу он сам изобрел азбуку.

С течением времени мы стали отдавать Лятуге коротенькие служебные распоряжения в письменной форме, и он их великолепно исполнял.

Лятуге был очень доволен. Он полюбил свою работу, которая раскрыла перед ним новый мир.

Однажды Лятуге заболел. Ученик Локе принес от него записку: «Пол мыть нет, голова болит».

Сейчас же мы направились к Лятуге. Он лежал в кровати, и на голове его была мокрая оленья шкура. Лятуге был, видимо, сильно болен, но улыбка, правда болезненная, не сходила с его лица.

Вызвали врача, и тот распорядился немедленно положить Лятуге в больницу. Четыре дня болел Лятуге и вышел оттуда с больничным листом.

Объяснить ему систему социального страхования пока еще было очень трудно, и Лятуге, когда ему объяснили, что зарплату он получает и за время болезни, ничего не понял. Он понял только, что к нему хорошо относятся.

Несколько раз к Лятуге приезжал отец, и они подолгу беседовали без слов.

— Кто мог думать, что пальцы, так же как и язык, могут разговаривать! — удивлялся отец Лятуге.

По окончании беседы с Лятуге его отец заходил ко мне выпить чаю и «кит-кит» (немножко) поразговаривать.

— У Лятуге очень хорошая голова, — говорил отец, радуясь за своего сына.

Отец много говорил о нем, рассказывал, как летом Лятуге хорошо охотится на моржей, как он ловко бросает гарпун в раненого зверя и как охотники с удовольствием берут его на свою байдару.

Отец гордился ловкостью и трудолюбием своего сына.

ТЯЖЕЛОЕ НАСЛЕДСТВО

Тяжелое наследство досталось нам от царизма на Чукотке. Общеизвестно, что царизм обрекал народы Севера на вымирание. Российский и иностранный капитал хищнически эксплуатировал чукотский народ. Народы Севера видели на своей земле только приезжих торговцев. Не было здесь школ, не было больниц.

Народ погрязал в суевериях, предрассудках. А когда человек заболевал, он попадал в цепкие лапы невежественного шамана. И народ вымирал.

Под влиянием суровых условий жизни чукчей, при жесточайшей борьбе человека за свое существование, сложился дикий обычай удушения стариков.

Как только старик оказывался беспомощным или безнадежно больным, как только он начинал чувствовать, что не может приносить пользу, он сам просил задушить его. А раз смертное слово было произнесено, ничто уже не могло предотвратить неминуемой и добровольной смерти. На Чукотке никто не помнит случая, чтобы старик или старуха отказались от произнесенного слова.

Мы, советские работники, прибыв на Чукотку, естественно, вступили в борьбу с этим ужасным обычаем.

И вот рядом с нами произошел страшный случай: мы проглядели смерть Панай. Нашу помощницу, нашу Панай, к которой мы все успели привязаться, задушили ее ближайшие родственники, которые любили ее никак не меньше, чем мы.

Как же это случилось?

Однажды во время очередных каникул Панай уехала к себе домой. Там она сильно заболела, и когда ученики после каникул возвратились в школу, она осталась в яранге.

Я выехал ее навестить. Она была очень больна. Мое предложение отвезти ее в больницу не вызвало сочувствия ни со стороны самой Панай, ни со стороны ее ближайших родственников.

В один голос они заявили, что в таком состоянии Панай на нарте не доехать. В их суждении, как мне показалось, был резон. Я вызвался прислать ей врача.

Панай согласилась. Но не успел врач выехать, как примчался гонец и сообщил, что врача не надо: Панай задушили. Ей было очень тяжело, и чукчи решили помочь Панай умереть.

Однажды в одном из стойбищ, прилегавших к культбазе, я встретил больного старика, которого должны были задушить. Я уговаривал старика полечиться у нас в больнице, но он упорно повторял:

— Поздно! Я дал слово! Мне нельзя больше жить. Люди мои устали от того, что я живу с ними.

Однако в результате долгих уговоров и просьб старик согласился лечь в больницу. Это был первый случай нарушения обычая в районе культбазы.

В больнице сняли со старика грязные, засаленные шкуры и положили его в «железную лодку» с водой — в ванну. Сиделки помыли его, надели чистое белье и халат. Старик был смущен.

— Может быть, я уже умер? — спрашивал он, ощупывая себя.

Кругом нет ничего, что напоминало бы о земной жизни: и шкур не видно, и пища иная, и люди не те, что окружали его много десятков лет.

Старика ведут к врачу.

«Хорошо, что он тоже старик. С таким не совестно разговаривать», — думает больной, глядя на врача.

— Почему он не острижен? Кому нужны его космы? — сердится Модест Леонидович.

— Он не разрешил, — отвечает сиделка.

Старик объясняет врачу, что стричься ему никак нельзя, потому что духи на него будут тогда очень злы и ему станет худо.

— Вот говорили, что и учеников стричь нельзя. А они все острижены, — убеждает врач.

«Ничего не понимает этот русский доктор!» — думает старик.

Он обводит присутствующих взглядом и видит бритые головы. Врач настаивает.

«Не сам я хочу стричься, а белый доктор вынуждает», — мысленно оправдывает себя старик.

— Ну ладно! Только хоть один волосок оставь на голове, — упрашивает он.

Три месяца пробыл старик в больнице и обновленный возвратился в свою ярангу.

Для того чтобы отвлечь от себя внимание злых духов, старик после выздоровления назвался другим именем. И никто из чукчей его уже не называл по-старому.

Жестокие обычаи не являлись результатом природной жестокости народа. Чукчи — народ мягкий, отзывчивый, честный. Таковы были условия жизни.

Чтобы ликвидировать это тяжелое наследство, нужна систематическая, упорная и вдумчивая работа.

Панай умерла по своей воле неожиданно для всех нас.

Интересно, что даже перед смертью мысль о школе не покидала ее. В последний момент она потребовала, чтобы в школу вместо нее послали старуху Рольчину.

«Завещание» Панай было выполнено немедленно. Не успели старуху отвезти на кладбище, как новая «классная дама» Рольчина явилась к нам без всякого приглашения.

Видимо, из разговоров с Панай Рольчина знала, что ей предстоит делать в школе. Без уговоров она пошла в баню и сама попросила платье для себя. Рольчина тут же приступила к своим «обязанностям».

— Панай особенно просила смотреть в школе за тишиной, — говорила Рольчина.

Потом она собрала учеников и подробно рассказала о страшной смерти Панай, что отнюдь не явилось хорошим педагогическим приемом.

— Вот Панай мне велела жить вместе с вами. И четыре дня надо соблюдать тишину, иначе «келе» Панай каждую ночь будет ходить по этой таньгинской яранге, — закончила свою беседу Рольчина.

Эта беседа Рольчины помешала нормальной жизни школы.

Однажды дети направились спать. Но едва они вошли в спальню, как опрометью бросились обратно. С диким криком побежали они но коридору.

— Что случилось?

Дети с ужасом рассказывали о том, что одеяло на кровати Тает-Хемы сдернуто. Должно быть, Панай искала Тает-Хему, — ведь она ее родственница.

Мы вместе с детьми пришли к месту происшествия. Действительно, одеяло было сдернуто и валялось на полу.

— Может быть, Тает-Хема, ты сама не застелила кровать одеялом?

— Нет, нет, я хорошо помню, что застелила! — испуганно ответила девочка.

— И мы все видели, что она застилала кровать. Панай, наверно, сдернула, — говорили дети.

«Келе» Панай встревожил детей. Напуганные, они окружили Таню. Только Мэри была в сторонке и посмеивалась. Заметив это, учительница сказала:

— Слушайте! Над вами подшутила Мэри. Видите, она улыбается.

Таня угадала. Мэри созналась, что одеяло сдернула она.

— Зачем ты, Мэри, это сделала?

— Я утром рассердилась на Тает-Хему и, уходя последней, стянула ее одеяло.

— Вот видите! А вы выдумываете разные глупости. Теперь знайте, что никакого «келе» нет и все разговоры о нем — выдумка. Правда ведь, Мэри?

— Правда, — подтвердила она.

ШАМАН В ШКУРАХ И «ШАМАН» В БЕЛОМ ХАЛАТЕ

Пятый день непрерывно дует норд. Со свистом носится он по беспредельным просторам чукотской тундры. Только волк рыщет в такую непогодь и крутится около оленьих стад.

Под прикрытием горы олени тесно сбились.

Стадо стерегут пастухи. Они уже несколько дней подряд не пили горячего чая и несколько дней не спали в пологе. Пастухи спали на снегу, под брюхом оленей.

Тундра замерзла. Яранги занесены снегом. Парусина, обтягивающая их, надуваясь, хлещет по костяку, и кажется, сейчас сорвется и улетит.

«Почему же такая пурга, такая сильная пурга? Такая пурга дует только тогда, когда умирает человек, — думают чукчи. — Умрет он, и пурга прекратится!»

Взбесившиеся «злые духи» знают, что скоро умрет человек. Уже три дня и три ночи шаман бьет в бубен.

В яранге лежит роженица. Она там одна в муках рожает.

«Должно быть, духи приносят ее в жертву себе — и здесь все бессильно».

А между тем нельзя женщину оставить умирать медленной и мучительной смертью. Нужно ее задушить, чтобы она не мучилась. Но она очень молода и не хочет расстаться с жизнью, а без ее согласия никто не посмеет этого сделать.

На четвертый день женщины стали собираться в сенцах яранги, где мучается роженица. Чтобы не заблудиться, они пришли сюда, держась за длинные моржовые ремни, привязанные к их ярангам. Но что они могут сделать? Они бессильны!..

— Надо ребенка выдавить, — проносится шепот.

Роженица не издает стонов, но сердце ее бьется, и она хочет жить.

Она лежит на оленьих шкурах. Все тело покрыто вылезшей оленьей шерстью. И вот берут доску, на которой чукчанки обычно выделывают тюленьи шкуры, и кладут роженице на живот.

Роженицу держат за руки и ноги и медленно этой доской выдавливают ребенка.

Так рождался в тундре человек.

Ребенка помяли, но он жив. Пуповину перевязали волосом матери, обрезали жирным ножом, присыпали пеплом жженой бересты и обтерли ребенка снегом. Наутро он умер.

А пурга свирепствует, наперекор предсказаниям шамана, этого злого обманщика и фокусника.

Экзема и чесотка — частые гости в чукотском жилище. Ребенок плачет: у него весь рот и все лицо покрыто коростой. Чем помочь? Нечем. Шаман таких не лечит, чтобы не скомпрометировать себя.

«Цивилизация», проникнув сюда, отбирала у чукчей плоды их тяжелого труда, а взамен оставляла спирт и болезни.

Лечить народ предоставлялось шаманам. Из них вырабатывалась каста продувных и очень изворотливых фокусников.

— О, я великий человек! — говорил мне шаман Млеткен. — Я лечу людей, я лечу оленей, я зазываю моржей и китов! Когда я бью в бубен — я ухожу ввысь!

— Его нужно остерегаться! Надо давать ему подарки. Если его обидишь, он снесется со злым духом и нагонит на тебя болезнь, — говорили про шамана чукчи.

Раскаты Октября докатились до Чукотки только в 1922 году. А уже в 1926 году специальная комиссия ходила по чукотским берегам, подыскивая место для строительства Чукотской культурной базы. И летом 1927 года к унылому берегу залива Лаврентия подошел зафрахтованный японский пароход. Но грузы и люди на нем были советские.

Негостеприимно встретила строителей эта страна: шторм, холодный дождь, нагромождение льдов. Пароход болтался в бухте на якоре. Выгрузку производить трудно. «Японец» не хочет ждать окончания шторма и намеревается всю культбазу увезти с Чукотки обратно во Владивосток. Ему нет дела до советской национальной политики. Буква договора в арктическом плавании позволяет ему уйти, не выгрузив строительные материалы.

Волны бешено накатывают на берег, где должна была строиться культбаза.

Производитель работ после долгих размышлений наконец распорядился:

— Выгружайте все в море! Волны вынесут на берег!

Затрещали пароходные лебедки — и больница, и школа, и жилые дома полетели с парохода в море. Шторм подхватывал бревна, доски и выбрасывал на берег.

Шторм добросовестно выполнил задание: весь лесоматериал оказался на суше.

И уже в другой бухте высадилась партия советских строителей и прибыла в залив Лаврентия санным путем.

Началась спешная стройка. Строительный сезон здесь очень короткий. Люди работали по-ударному. И до наступления полярной зимы на диком берегу, среди камней и мокрой тундры, выросли громадные по местному масштабу здания.

Здесь, на этой отдаленной земле, новые здания казались величественными. Ничего подобного чукчи не видели. Они чувствовали, что с появлением этих больших «деревянных яранг» должна измениться и их жизнь.

Десятки чукчей работали на строительстве, сами еще не понимая, что они строят.

Всю зиму шла отделка зданий и изготовление мебели. Работы было много. Нужно было отеплить здания, обить стены толстым, почти в сантиметр, картоном, каждый квадратный дюйм загрунтовать и отделать масляной краской.

Всю зиму кипела работа. Полярные ветры вырывали из рук строительные материалы, их заваливало снегом. Но люди победили суровый Север. Они построили большую больницу, школу, интернат, ветеринарно-зоотехнический пункт, факторию и несколько жилых домов.

Шаманы чувствовали, что все это делается им во вред. И когда на следующий год с первым пароходом прибыл медицинский персонал, он долго сидел без дела. Все есть: хорошие дома, больница, врачи, — но нет больных. Шаманы запугали народ, и никто не едет в больницу.

А в окружающих культбазу стойбищах, в тесных и грязных ярангах, лежали больные; так же ужасно, при помощи давильной доски, рождались новые люди.

Модест Леонидович ловил на улице чукчу, силой тащил его в больницу, снимал с него кухлянку, выстукивал его и, наставляя трубку, говорил: «Кувъенто!» («Дыши!») Удивленный и смущенный чукча усиленно дышал, но не понимал, зачем все это делается.

Он выходил из больницы с недоумением, и когда его сородичи спрашивали, что с ним делал доктор, он совершенно серьезно заявлял: «Доктор говорил: „Кувъенто!“» Это слово стало собственным именем Модеста Леонидовича, приобретшего себе известность на побережье как «доктор Кувъенто».

Больные не шли в больницу, нужно было, чтобы больница пошла к ним. И врачи самоотверженно поехали в стойбища, за сотни километров. «Медицинская карета» — собачья упряжка — очень утомляла. Нужно было разъезжать месяцами. Пурги, морозы, ночевки в душных ярангах — ничто не остановило советских врачей. К концу года нашим медикам удалось привлечь внимание чукчей к больнице.

Но чтобы взять в больницу на излечение ребенка, нужно было брать в палату всю его семью. На первых порах и это было хорошо.

Больница приобрела необычный вид. В одной палате лежит больной, а в соседних расположилась табором вся его семья, совершенно здоровая.

Но никакая чукчанка не может сидеть без дела, и поэтому весь свой больничный досуг она заполняет работой. И палата завалена оленьими и тюленьими шкурами, жильными нитками.

Посредине, на полу, сидит полуголая чукчанка и ножом выкраивает что-то из шкур. На шкурах катаются ребятишки, а на кровати сидит ее супруг и курит трубку. Вся семья на иждивении больницы.

При всем этом чукчи полагали, что они делают своим пребыванием в больнице большое одолжение русскому доктору.

— Ну что ж, приедем, поживем в больнице, если это нужно тебе, — говорили они.

Малейший протест против этого — и весь табор вместе с больным снимается — и «тагам»[33].

Модест Леонидович страдал от такого распорядка в больнице.

Войдет он в палату, посмотрит на них, вздохнет и скажет по-русски:

— Что вы делаете со мной? Да знаете ли вы, что если бы все это увидели мои ленинградские коллеги, они наверняка посчитали бы меня за сумасшедшего.

Чукчи, не понимая того, что говорит доктор, улыбаются.

— Да, да! — говорит им Модест Леонидович. — А чего доброго состряпали бы и судебное дельце. Ну, шут с вами, работайте! — и, махнув рукой, доктор уходит.

— Доктор Кувъенто! Доктор Купъенто! — кричит чукча, соскакивая с кровати и продолжая что-то говорить.

В больницу вбегает Алихан.

— Что такое он мне говорит? — спрашивает доктор.

Алихан выслушивает и переводит:

— Он говорит, что его жена хорошая мастерица, она может тебе сшить хорошие торбаза, пока находится в больнице. Говорит — много чаю с сахаром ты им даешь.

— Милый мой мальчик! — Модест Леонидович берет Алихана за голову. — Я с удовольствием отдал бы ей свои последние торбаза, лишь бы она прекратила свою работу и уехала домой. Но ты не переводи ей этого. Скажи, что торбаза у меня есть и пока мне не нужно.

Доктор уходит в палату, где лежит действительно больной мальчик, их сын. У мальчика неладно с пупком. Он долго болел до больницы. Лечили его шаманы, но ему не становилось легче. В больнице он начал поправляться и наконец выздоровел.

Это был первый удар по шаманскому врачеванию. Даже наш скептик врач готов был считать, что этот «пуп» оправдывает все расходы по содержанию его в этой холодной стране.

— Я тоже так думаю, Модест Леонидович, — сказал я ему при встрече.

— Одно меня смущает, — говорит доктор, — что если мы и впредь будем практиковать подобное положение, то можно установить за больницей репутацию дома призрения.

Вскоре было решено: медицинский персонал в полном составе поедет в чукотские стойбища, как это сделали учителя, отправлявшиеся за учениками.

В больнице сидит врач-окулист без дела. Кругом же, в особенности в северной части полуострова, множество чукчей, у которых болят глаза. Они их «лечат», впрочем, как и все болезни, сами. Мне приходилось наблюдать, как, сидя в байдаре, человек обмакивал конец веревки в морскую воду и тер себе глаза. В этом и заключалось его лечение. Как же держать в этой стране врача-окулиста на привязи в больнице? Но пожилая уже Мария Алексеевна страшится ехать на собаках за семьсот пятьдесят километров. Ведь это тысяча пятьсот километров туда и обратно!

Наконец врач решается и выезжает. Три месяца длится его командировка. Но какой замечательный результат! Обследовано все побережье.

В больницу начали являться кривые, косоглазые. Ни один шаман еще никогда даже не пытался лечить косоглазия. А врач делает это легко, оперативным путем. Больше всего удивляло чукчей в этом «великом шаманском лечении», что операцию производила женщина-врач.

Поход больницы к населению дал значительные результаты. Но одно из самых важных для стационара дел — акушерская помощь — так и осталось вне больницы.

Это удалось исправить только на следующий год, когда прибыла новая фельдшерица-акушерка. У нее, по мнению чукчей, оказались хорошие глаза и доброе сердце. Это, с их точки зрения, имело очень важное значение. Благодаря этому обстоятельству в больницу попала первая чукчанка-роженица. Чукчанку привезли на собаках перед самыми родами. Роды прошли прекрасно.

Это была сестра нашего ученика Таграя, — она прислушивалась к голосу брата. Таграй был мал, но он был особенным человеком, который сам показывал «живых чертиков» и приобрел репутацию маленького шамана.

Странное дело! Ведь Таграй, явившись в школу, проявил себя как закоренелый хранитель чукотских традиций и суеверий. Но впоследствии он стал революционером в быту.

Перед родами сестры он поехал к себе в стойбище.

— Сестра, — сказал он, — ты чуть не умерла тогда, когда родился у тебя первый ребенок. Мне жалко тебя. Я хочу, чтобы ты поехала рожать к таньгам. Они очень много знают! И они приехали сюда затем, чтобы помогать нам.

После долгих колебаний сестра решила ехать в больницу, вопреки наговорам шаманов. Шаманы запретили «делать» ребенку чукотское имя[34]. Роженица попросила акушерку «сделать» мальчику русское имя.

Так впервые в больничной обстановке появился маленький чукча — Леонид.

На другой день в селениях только и было разговора о том, что в белой яранге у чукчанки родился мальчик. Это очень большая удача! Рождение девочки считается удачей только наполовину.

Все предсказания шамана разбились вдребезги. Таграй был рад больше всех. Он все-таки боялся: а вдруг что-нибудь случится?

В больницу наехали женщины, и в палате роженицы происходила «санитарно-гигиеническая» беседа на чукотском языке. «Лекцию» читала… Анкаля — сама роженица.

После этого с акушерским делом пошло легче. В другом селении оказалась еще одна чукчанка-роженица. Она слышала, как хорошо родить в «таньгиной яранге», но не смела туда ехать.

Ее дядя — большой шаман. Он не раз «проводил» роды с помощью бубна и песен. Люди рождались живыми и сейчас ходят на охоту за тюленем и песцом. Он запретил своей племяннице даже думать о больнице.

На собачьей упряжке в ярангу к роженице мчится акушерка. Собаки бегут — дух захватывает.

К вечеру тучи сгущаются, с севера начинает тянуть поземка, быстро поднимается пурга.

— Поть-поть! Кгрр-кгрр! — слышится команда каюра.

Вдоль домов культбазы в снежной метели проносится нарта. С нарты сходит мрачная акушерка. Должно быть, обморозилась.

— Ну как, Ольга Михайловна?

— Да ну их к черту! Не пускает он!

— Кто?

— Да шаман — дядя ее, что ли! Напрасно только проездила — замерзла вся!

Но роженице совсем плохо. Роды трудные. Началась борьба нового со старым. Молодой муж, вопреки обычаям, повысил голос против дяди, «большого шамана». И когда роженице сделалось совсем плохо и она еле слышно проговорила: «Умру, наверно, скоро», — муж выскочил из яранги, запряг собак и помчался в больницу.

Озверевший норд словно в заговоре с шаманом-дядей: он забивает глаза жестким снегом и сваливает собак с ног.

Вот больница. В ней тепло, светло. Мужчина вбегает, засыпанный снегом.

— Где Олька Микаль? Надо жене помогай, — тревожно говорит он. — Ты не боишься сейчас со мной поехать? Я очень хорошо знаю дорогу.

— Нет, что ты? Конечно, поеду! Только старик опять прогонит меня?

— Нет! Я сам прогоню старика!

Ольга Михайловна быстро надевает меховую кухлянку, меховые штаны, меховые торбаза. В медицинском чемоданчике уложено все необходимое.

В одно мгновение и каюр, и фельдшерица, и акушерский чемоданчик — на нарте. Попутный ветер помогает собакам. Пурга дует с невероятной силой. Не видно ни зги.

Акушерка Ольга Михайловна сидит на нарте верхом, ухватившись за широкую спину каюра. А он все покрикивает и покрикивает на собак. Кажется, что нарты мчатся по воздуху. Даже не слышно скрипа снега под полозьями.

Шаман уже решил, что злой дух хочет взять племянницу: вон как дует пурга! Но все же он не перестает бить в бубен.

Через два часа нарта неожиданно стукнулась об ярангу. Приехали.

Из мехового полога слышится дребезжание бубна, заглушаемое хриплым воем шаманской песни. Женщина терпеливо, без стонов, переносит свои страдания.

— Кончай, старик, и уходи! — повелительно кричит каюр-муж.

Но шаман, не обращая внимания на приехавших, сидит в пологе, продолжает бить в бубен и выть.

Он лишь изредка бросает злобный взгляд на приехавшую русскую женщину и с еще большим остервенением ударяет в бубен.

Ольга Михайловна уже сбросила с себя кухлянку и с нарастающим раздражением прислушивается к шаманскому вою. Наконец она не выдерживает и говорит каюру:

— Вытаскивай его оттуда! Прямо вот так, — показывает она ему.

Молодой муж в нерешительности смотрит на акушерку и затем, словно потеряв голову, приподнимает шкуру полога, хватает дядю-шамана за ногу и выволакивает его вместе с бубном в сенцы.

— Безумный! — шипит шаман. — Зачем ты привез ее? Или ты не знаешь, что «келе» хочет жертвы? Не видишь ты, какая пурга?

Голова молодого мужа разламывается на части, она полна противоречий. Он хочет верить этой белолицей акушерке — и в последний момент начинает бояться дяди-шамана.

— Иди, или в свою ярангу! Пойдем, я провожу тебя, — тревожно говорит он шаману.

Акушерка смотрит на них и вдруг говорит сама себе:

«Ну, Ольга Михайловна, теперь нельзя тебе не спасти эту чукчанку. Или спасай, или…» — и она юркнула к роженице в меховой полог.

Вскоре роды закончились, но пришлось пожертвовать ребенком, чтобы спасти жизнь роженицы.

Шаман, воспользовавшись этим несчастьем, снова поднял свой голос. Но Ольге Михайловне не пришлось обороняться: сами чукчанки защитили ее от нападок шамана, они хорошо знали безнадежное состояние роженицы.

Муж ее бегал по стойбищу, от радости смеялся и плевал в сторону яранги дяди-шамана.

В больнице наладилась систематическая санитарно-просветительная работа. Хорошо работает кружок первой помощи. В нем принимает активное участие даже наша бойкая старушка Рольчина. Она — староста кружка. Занятия проходят интересно, оживленно.

Я вхожу в больницу. Ко мне, ковыляя, подходит Рольчина и говорит, лукаво улыбаясь:

— Иди, иди сюда! Не бойся. Давай, я тебя буду лечить. Ты все равно ногу сломал.

— А ну, посмотрим, хороший ли ты доктор!

Рольчина тащит лубки, неимоверное количество бинтов и перевязывает мою ногу. Во время перевязки она все время разговаривает.

По всем правилам медицинской техники наложены лубки и нога обмотана бинтом.

— Не больно? Потерпи, потерпи немножко. Скоро совсем поправишься и тогда сможешь сам ходить, — говорит Рольчина, и лукавые ее глаза смотрят на окружающих.

Кружковцы чукчанки хохочут.

Вот с горы к культбазе несется собачья упряжка. На ней два седока: старик и старуха чукчи. Упряжка остановилась около первого жилого дома. Старик встал с нарты, забил остол и, стоя, держась за дугу нарты, спрашивает:

— Где доктырен яранг (где больница)?

— Вон тот большой дом.

Нарта подъезжает к больнице. Там лежит их сын Татро. Он — взрослый охотник. Больше тридцати зим прошло с тех пор, как он родился. Он их единственный кормилец. Татро состязался в борьбе и сломал руку. Уже десять дней он лежит в больнице, и, говорят, рука у него стала «как прежняя».

Чукчи входят в палату. Их сын, в халате, в мягких туфлях, сидит у столика и перелистывает журнал «СССР на стройке».

Что нарисовано на картинках? Понять трудно. Совсем иная жизнь, непонятная. И люди другие, и яранги не похожи на здешние. Рядом с картинками в книжке насыпаны разные крючки, которые, он уже знает, составляют разговор белолицых людей, но разобраться в этом бумажном разговоре он еще не умеет.

Рядом с ним сидят гости: Лятуге и Чими — сторожа. Лятуге с самым серьезным видом о чем-то оживленно рассказывает, показывая пальцами на журнал, и Татро понимает своего глухонемого односельчанина. Чими, молча склонив голову над столиком, тоже рассматривает картинку.

Татро увлекся рассматриванием журнала и не заметил, как вошли его старики.

— Какомэй! — вскочил Татро, услышав голоса стариков.

— Ну, как? — спрашивает старуха.

— Хорошо! Могу даже веслами работать на байдаре, — отвечает он.

И в доказательство своих слов Татро больной рукой высоко приподнимает за спинку железную кровать. Увидев больного за таким занятием, доктор кричит на него. Татро улыбается и медленно опускает кровать.

Искоса смотрят старик и старуха на этого белолицего доктора.

«Должно быть, так нужно. Он, наверно, знает, что нельзя поднимать, раз он сделал Татро хорошую руку», — думают они.

И старик с улыбкой подходит к доктору и говорит:

— Кайвэ, кайвэ[35], доктор Кувъенто!

По берегу бухты бредут с котомками за плечами два чукотских парня. Эта бухта в свое время привлекала американских золотоискателей, следы пребывания которых есть и по сие время. Парни обнаружили на земле какую-то странную железную штучку. Один из них берет ее и начинает пробовать на зуб, потом бросает. Другой поднимает и начинает ковырять ножом.

Вдруг страшный взрыв — и кисти его руки как не бывало! Рука превратилась в сплошной окровавленный кусок мяса.

Это была граната.

Парень стоит ошеломленный, но не теряет сознания.

«В больницу», — думает он.

Больница недалеко. Он поднимает руку вверх и размеренным шагом идет в «доктырен яранг».

В голове беспокойные мысли: как теперь он будет стрелять? Русский доктор, наверно, вылечит руку. Только пальцев нет. Придется учиться левой. Хорошо, что она осталась и голова невредима.

— Доктор дома? — спрашивает он.

Парень молча подносит к самому носу доктора окровавленную руку. Через несколько минут Пной (так звали его) уже сидит в приемной. Только теперь он почувствовал страшную боль.

— Трубку сделайте мне, — попросил он и закурил.

— Немедленно приготовьте операционную! — приказывает врач.

Около Пноя врачи, фельдшерица и весь персонал.

Пной смотрит, как все больничные люди быстро начинают ходить.

— Доктор, теперь я, должно быть, умру? — спрашивает Пной.

— Почему же ты должен умереть? Нет, ты не умрешь! Тебе только придется стрелять левой рукой. Все будет хорошо!

Разные мысли бродят в голове Пноя. И когда ему предложили идти в операционную, то ноги отказались слушаться.

Пноя взяли под руки и повели по длинному коридору. В операционной все белое: и стены, и шкаф, и стол. Стол какой-то особенный: длинный и узкий, и в конце его как бы деревянная подушка. В комнате много таньгов в белых халатах.

Пноя положили на этот стол. Он не знал, зачем все это делается, но не выказал ни малейшего протеста. «Будь, что будет!»

Лицо его покрыли марлей и начали капать какую-то жидкость.

В голове Пноя проносятся мысли о раннем детстве, он вспоминает умершего таньга, который тоже лежал на столе, покрытый белой тканью.

«Наверное, я уже умер», — проносится у него в голове.

Пной заснул.

В руках доктора блестящие маленькие ножички, ножницы и еще что-то.

Дверь операционной открыта. За порогом толпятся чукчи и с любопытством, близким к ужасу, следят за тем, что делает доктор.

Их шаман оперировать Пноя не взялся бы, это они хорошо знают.

Дверь открыта преднамеренно. Операционная превращена в клинику. С сосредоточенным вниманием смотрят чукчи на «шаманство» белолицего доктора.

— Пной и не шевелится! Должно быть, он очень крепкий, — говорит один чукча.

— Да нет же, он спит! Ему дали очень крепкого спирта, — возражает другой.

Какая-то чудная игла в руках доктора, с настоящей ниткой. Доктор ею шьет, словно чукчанка починяет торбаза.

Операция длилась сорок пять минут. Все были в крайнем напряжении.

Пноя отнесли в другую палату.

— Пной! Пной! Пной! — тормошит его встревоженный брат, присутствовавший при операции.

Но Пной никаких признаков жизни не подает.

«Зачем же было „шить“ руку, раз его доктор сделал мертвым?»

Но нет, сердце Пноя бьется, и брат очень хорошо слышит это биение, приложив ухо к груди Пноя.

Наконец опять приходит доктор и начинает бить Пноя по лицу. Брат злобно смотрит на доктора и скрипит зубами.

И вдруг Пной оживает.

— Где я? Жив ли я? — и Пной ощупывает себя здоровой рукой.

— Ты в больнице! — отвечает брат. — Ну как, больно тебе было?

— Нет, я ничего не слышал и не знал.

И долго смотрит Пной на забинтованную руку.

— Ну ладно! Оставьте его! Завтра он вам расскажет все, а сейчас нельзя! — говорит врач, и чукчи, молча повинуясь, уходят из палаты.

Наутро больница кишит посетителями. Больных лежит уже много. Они лежат по нескольку человек в палате.

Вот на костылях идет по коридору больницы эскимос. Он хорошо знает, что больница спасла ему жизнь. Ведь всем на побережье известно, что в таких случаях, как у Хухутана, смерть приходила неизбежно.

Он охотился вместе с людьми своего стойбища на моржей. И в тот момент, когда моржовая голова с бивнями вынырнула около вельбота, чья-то шальная пуля обожгла Хухутана. Не понял сначала Хухутан, что с ним случилось. Потом он почувствовал боль и увидел кровь. Хухутан упал. Охота прекратилась, и вельбот вернулся в стойбище. Пуля раздробила берцовую кость. Хухутана положили в пологе. Шаман заткнул рану собачьей шерстью. Больной потерял сознание.

На его счастье, Модест Леонидович объезжал побережье. Он вытащил из пулевых отверстий собачью шерсть, осмотрел и забинтовал рану.

«Собака! Что он делает?» — подумал доктор про шамана и сказал:

— Скорей надо в больницу! Такого больного можно лечить только в больнице.

Моторный вельбот быстро покрыл свыше сотни километров, отделяющих стойбище от культбазы. Вместе с Хухутаном прибыли и родные, обеспокоенные его судьбой.

Родители Хухутана спрашивают доктора:

— Скажи, доктор: будет ли жить Хухутан?

Модест Леонидович снял очки, протер их и, подумав, сказал:

— Выбирайте сами: или я отрежу ему ногу — и тогда он будет жить, или через три дня он умрет.

И доктор подробно объясняет, что такое заражение крови.

— Режь, доктор! Ты знаешь, что надо, — говорит старик эскимос. — Пусть он хоть без ноги живет. Ведь он у нас хороший резчик по моржовой кости.

Между тем операционная уже готова, и Хухутан лежит на операционном столе…

Теперь Хухутан без ноги. Он уже смирился, свыкся с этим. Главное — жить!

— Это ничего, хорошо! — говорит он. — Все равно глаза мои теперь видят солнце. Хороший доктор! Спасибо тебе, советский доктор! Ты, доктор, дал мне жизнь. Ноги нет… хорошо. Зато руки есть, глаза есть, голова есть…

Поговорив с доктором, Хухутан идет на костылях по длинному больничному коридору и во все горло орет на очень исковерканном русском языке: «Вставай, проклятьем заклейменный…»

— Эй, Хухутан! — кричит ему вслед Модест Леонидович. — Нельзя так громко петь в больнице!

Летом заболел старик Комэ — отец нашего Таграя. Он лечился у шамана. Маленькая рана на спине растравлена и доведена до гангренозного состояния. Шаман залепил рану оленьей ровдугой[36]. Он запретил Таграю рассказывать о больном отце таньгам.

Злобно смотрел Таграй на шамана. Он уговаривал отца поехать в больницу, но отец отказывался:

— Я не молодой, чтобы идти к таньгу-доктору.

Во время каникул Таграй участвовал в моржовой охоте вместо своего отца — лучшего зверобоя. А когда возвратился домой, увидел, что рана отца увеличилась, Комэ уже не мог разогнуть спину. Не выдержал Таграй, пришел на культбазу и рассказал обо всем.

— Меня не слушает. Пусть кто-нибудь из таньгов уговорит его, — просил Таграй.

К Комэ вызвалась съездить медсестра чукчанка Уакат, подготовленная Модестом Леонидовичем. Она хорошо умела разговаривать с больными.

— Откуда ты узнала, что Комэ больной? Кто тебе сказал эту новость? — допытывался шаман у прибывшей сестры Уакат.

— Узнала вот, — ответила Уакат, не желая выдавать Таграя.

— Я убью тебя! — угрожал шаман. — Убью не руками, не ножом, не ружьем — духом убью тебя!

— Ну что ж, убивай! Два человека будут обо мне жалеть: это отец мой да русский доктор, — говорит она.

— Разве ты русская, что тебя будет жалеть русский доктор?

— Это не твое дело! — сказала Уакат и пошла в ярангу Комэ.

Только она стала уговаривать больного поехать в больницу, следом входит шаман.

— Я не больной. Мне ехать туда незачем! — сердито говорит Комэ.

— Хе-хе! — хихикает шаман, глядя на Уакат.

— Нет, ты болен, и очень сильная болезнь у тебя. Я это знаю.

— Разве ты шаманка, что стала узнавать? Разве ты общаешься с духами?

— Нет, отец, — вмешивается Таграй. — Уакат не шаманка. Я рассказал на культбазе о твоей болезни. Я знаю, отец, что таньг-доктор — сильный доктор. Он умеет лечить всякую болезнь. Я за тебя, отец, дал слово ему, что ты поедешь в больницу. Что же? Ты хочешь, чтобы я стал обманщиком? А?

Комэ удивился:

— Ты дал слово? — тихо спросил он. — Тогда надо ехать. Ладно! Я поеду.

Уакат привезла Комэ в больницу. Врач сорвал со спины приклеившуюся оленью шкуру, разложившуюся и почерневшую.

За больным Комэ установили тщательный уход. Ведь здесь не только лечат, — здесь борется новое со старым, здесь происходит борьба медицины с шаманством, борьба за престиж мальчика Таграя, вступившего на новый, осмысленный жизненный путь.

Каждый день Таграй приезжал с председателем совета на культбазу, и каждый день весть о состоянии здоровья Комэ разносилась по Чукотскому побережью.

Веселый уезжал Таграй домой! Отец поправляется, и рана становится все меньше и меньше.

Наконец Комэ почти выздоровел. Он ходил по коридору и думал, что уже пора возвращаться домой, на охоту.

Как-то я пришел в больницу. Комэ, улыбаясь, поманил меня пальцем.

— Я был слепой — теперь вижу. Я был глухой — теперь слышу. Я был глупый — теперь умным стал. Теперь я поеду по селеньям и буду расчищать широкую дорогу правде, — сказал он мне шепотом.

СМЕРТЬ РУЛЬТУГЕ-ПЕРВОГО

К концу учебного года на культбазе вспыхнула эпидемия инфлюэнцы. Чтобы остановить распространение ее за пределами культбазы, мы установили карантин.

Вся культбаза была оцеплена флажками. Ребята сидели дома, им никуда не разрешалось выходить.

Один только ученик — Рультуге-первый — заболел очень серьезно. В больницу его положить не удалось, так как отец, Пакайка, немедленно приехал и забрал сына домой, в ярангу, несмотря на карантин. Никакие доводы и убеждения не могли остановить его. Рультуге-первый был любимым сыном. Пакайка никому не хотел его доверить.

В яранге Пакайка не отходил от сына. Он совершенно забросил охоту и все свое хозяйство, потерял сон.

Я поехал к Рультуге-первому. Смерть висела над ним. Но не удалось мне убедить Пакайку отдать сына в больницу, хотя там работала сиделкой его дочь Чульхена.

Уже давно было запрещено жить в больнице вместе с больными их родственникам. Но я обещал Пакайке поместить его в больнице на время лечения Рультуге-первого. И все-таки он не согласился отдать сына в больницу.

Пакайка призывал всех «добрых» духов и старался умилостивить «злых». Не одну хорошую собаку он принес им в жертву. Ничто не помогало: сын умирал.

Через некоторое время я снова приехал к Пакайке. Наконец мне удалось уговорить его. Рультуге-первого привезли в больницу. Но, по-видимому, было уже поздно. Через несколько дней мальчик умер. Умер он вечером. Наутро я сообщил об этом школьникам.

На детей смерть Рультуге-первого произвела очень сильное впечатление. Они были напуганы. С разных сторон послышались голоса:

— Их доктор тоже не может помочь человеку, когда он сильно болен!

— Должно быть, Рультуге-первого зарезали.

— Не надо было привозить его сюда, дома лучше.

И тогда я сказал детям:

— Когда человек падает с маленького обрыва, то он только немного ушибается. Но если человек упадет с большого обрыва — он разбивается насмерть. У Рультуге-первого была очень сильная болезнь. Он долго болел. Если бы доктор начал его лечить сразу, когда болезнь была маленькая, то он был бы жив. Но его не пускали в больницу. И когда болезнь развилась и он уже был наполовину мертвый, его привезли. Доктор тогда же сказал, что его трудно вылечить.

Дети слушали равнодушно. И только Таграй сказал:

— Да, это правда. Я видел, как он почти мертвым был принесен с нарты в больницу. Маленькую болезнь, наверно, лечить легче. А ты зачем говоришь, что доктор его зарезал? — обратился Таграй к мальчику, который осмелился так сказать. — Ты разве не знаешь, сколько людей доктор уже спас от смерти?

— Мне жалко брата, — ответил Рультуге-второй.

Таграй опять вступил в разговор. Он говорил быстро, отрывисто, все дети обернулись в его сторону. Они хотели понять, почему Рультуге-первый умер.

В ночь, когда он умер, Пакайка был у себя дома. Всю ночь он не спал. Едва забрезжил рассвет, он примчался на культбазу. Он бросил собак и побежал в палату.

В палате сына уже не было. Предчувствуя беду, Пакайка стоял в коридоре с растерянным видом. К нему подошла его дочь, сиделка Чульхена.

— Умер, — сказала она тихо.

Все мы без слов пошли туда, где лежал труп. Крепкий чукча, стойкий, невозмутимый, закаленный тяжелой полярной жизнью, не выдержал — громко зарыдал.

Чульхена вышла.

За время пребывания на Чукотке я никогда не видел, чтобы чукча-охотник плакал. Страшно было видеть его слезы. Он стоял в стороне и сквозь слезы посматривал на труп сына.

Пакайка подошел к изголовью кровати. Он прилег рядом с сыном и накрыл подушкой свою голову и голову Рультуге. Из-под подушки послышались глухие рыдания. Прошло немало времени, пока он успокоился. Он встал. Мы молчали. Затем, обращаясь ко мне, он сказал, показывая на сына:

— Смотри, какой большой, — и снова зарыдал.

Вошла Чульхена и подала отцу какую-то бумагу.

— Вчера Рультуге попросил у меня бумагу и что-то написал.

Пакайка схватил дрожащими руками клочок бумажки и поднес его мне.

— Скажи скорей! Скорей скажи, что здесь такое?

Он словно почувствовал всю силу этого клочка бумажки. Его мертвый сын говорил с ним при помощи этой бумажки.

Я прочел:

«Один пачка патрон один рубль».

Пакайка смотрел на меня умоляющими глазами. Он, видимо, силился понять смысл этой русской фразы, из которой ему были известны только два слова: «патрон» и «рубль».

Я перевел ее.

Пакайка понял: последние мысли его сына были мыслями охотника. Он истерически зарыдал, бросился к Рультуге, опять обхватил своими сильными руками его голову и замер.

Казалось, он прислушивался: не дышит ли сын? Потом он поднялся и подошел ко мне.

— Дай мне эту записку. Она моя!

Он тщательно свернул ее в трубочку и спрятал у себя на груди, под кухлянкой.

Мы пошли к доктору. Смерть мальчика сильно его взволновала, — первая смерть в больнице, — и он начал несвязно по-русски выражать отцу соболезнование.

Пакайка ничего не понял из слов доктора, но он заметил, что доктор очень огорчен смертью его сына.

Пакайка взял труп сына, положил его на нарту, и собаки увезли умершего Рультуге-первого с культбазы.

Похоронили его около стойбища, в каменистой горе. На могилу положили бумагу, ручку и карандаш. Бумагу быстро подхватил ветер и отнес ее в бушующий океан, но карандаш и ручка долго лежали, придавленные тяжелым булыжником.

После смерти Рультуге-первого ученики притихли, разговаривали вполголоса, а вечером ходили группами.

Они потребовали, чтобы дежурный учитель спал не у себя, а у них в спальне.

Прошло несколько дней. Ребята постепенно стали забывать тяжелые впечатления, вызванные смертью товарища. Они потихоньку возобновили игры, но игры без шума и криков. Любимыми играми оказались «Путешествие на Северный полюс» и разрезная азбука-лото.

Однажды Таня дала ребятам игру «Путешествие на Северный полюс», а сама ушла за азбукой-лото. Ребята расхватали фишки из игры и нечаянно сломали две из них. Они испугались и спрятали фишки в стол.

Когда учительница возвратилась и спросила, где фишки, ребята ответили:

— Коо!

Учительница стала настойчиво требовать фишки, объясняя, что купить их здесь негде, а пароход еще не скоро будет. Незаметно для самой себя она повысила голос.

Вдруг девочки, а за ними и мальчики с ужасным криком побежали в коридор.

Дети ворвались ко мне, бледные, дрожащие, чем-то испуганные. Не менее бледная и растерянная, вошла Таня. Школьники сторонились ее и что-то шептали.

Когда я спросил их, в чем дело, они боязливо молчали. Я понял, что они не хотят говорить при учительнице.

Оказалось, что учительница забыла, что после чьей-либо смерти надо соблюдать тишину. Нельзя громко разговаривать, так как вызовешь дух умершего.

Ребята долго не могли прийти в себя, а когда стали укладываться спать, то все кровати сдвинули и легли вповалку. Крайним все равно не пришлось спать всю ночь: ведь дух, если проникнет, обязательно схватит крайних.

К утру все успокоились.

РЕЕТ В ВОЗДУХЕ САМОЛЕТ

Зимой 1929 года в Чукотском море зазимовали несколько советских кораблей и одна американская шкуна [37]. Как гигантские утюги, стояли они, скованные полярным льдом. Немедленно была организована правительственная комиссия для оказания помощи людям, находившимся в далеком Чукотском море.

В декабре, когда на Чукотку не совершался ни один рейс, пришел из Владивостока ледорез «Литке». На борту «Литке» было два самолета.

А в это время из Америки для установления связи со шкуной вылетели два известных полярных летчика — Борланд и Эйэльсон. В трудных арктических условиях перелета эти смельчаки попали в пургу, сбились с курса и погибли. Долгое время не удавалось установить место их трагической аварии.

Советское правительство дало распоряжение нашему летному звену найти место гибели американцев.

Ледорез «Литке» прибыл в бухту Провидения, расположенную в южной части Чукотского полуострова. Он пробился в бухту, выгрузил самолеты и ушел обратно. Два советских самолета должны были лететь по неосвоенной трассе, по трассе, на которой не было ни одной радиостанции.

В январе, оставив культбазу, я выехал на собаках в бухту Провидения, чтобы дать летчикам консультацию о местных условиях. Быстро промчали собаки триста пятьдесят километров.

Долго я искал летчиков. Их дом был завален снегом. Наконец я провалился в какую-то яму. Оказалось, это были сени дома. Здесь были летчики Маврикий Трофимович Слепнев и Виктор Львович Галышев.

Стояла пора длинной чукотской ночи. Полярные пурги похоронили под толстым снежным покровом самолеты, выгруженные с ледореза.

В этих широтах солнце только что начинало пробуждаться после своей спячки. Но что это за солнце! Едва выглянув и как будто испугавшись пурги и снежных буранов, оно немедленно скрывалось. И снова ночь! Лететь нельзя.

Походная рация летного звена ежедневно принимала радиограммы из Москвы. В них каждый раз предлагалось ускорить, по возможности, вылет самолетов на поиски американцев.

Когда солнце стало чуть-чуть смелее, летчики решили лететь. Они вылезли из своего «погреба». Начались раскопки в том месте, где были укреплены самолеты. Раскопки продолжались сутки. Механики заправили машины, и самолеты заурчали пропеллерами.

Девятого января мы вылетели на Север. Самолеты взяли курс на культбазу, с тем чтобы на следующий день вылететь дальше, в бассейн реки Ангуэмы.

День короткий. В сумраке производить посадку на культбазе было рискованно. Поэтому, как только солнце скрылось, летчик Слепнев покружил над маленьким чукотским селением в ста километрах от культбазы и пошел на посадку. Вслед за ним начал снижаться и второй самолет. Подпрыгивая на застругах, самолет побежал прямо к чукотской яранге. Самолеты здесь были впервые, и чукчи, переглянувшись, разбежались от своих яранг.

И как не испугаться? Железные птицы, даже не птицы, а летающие и прыгающие по снежным застругам животные с большими лапами очутились около самой яранги! В самолетах сидели какие-то особенные люди, в невиданных одеждах, с глазами (очками) сказочных зверей.

Испуг, однако, несколько смягчился, когда из кабины вылез я в привычной для них одежде. Они узнали меня. Не решаясь подойти близко, они кричали издали:

— Какомэй! Откуда ты взялся? Где твои собаки?

Постепенно чукчи стали осваиваться. Наиболее смелые подошли к самолету, щупали его и легонько постукивали по дюралюминиевой плоскости.

У руля остановились двое молодых чукчей. Они смотрели на него и говорили между собой.

— Хвост утки такой, — говорил один, протягивая руку с растопыренными пальцами. — А у этого такой, — и ладонь его принимала вертикальное положение.

— Но как он летает? Ведь тяжелый такой и железный! И что это за люди таньги? Железо горит у них в лампочке, железо летает и возит людей с быстротой ветра!

— А вот смотри, — наверно, это сердце его? И теплое, пощупай!

Долго ходили чукчи около самолета, осматривая и ощупывая огромную, невиданную, железную, но «живую птицу».

Чукчи, казалось, успокоились, слушая наши объяснения. Мы им рассказывали, из чего самолеты сделаны, кто их сделал и почему они летают. Но их успокоение было кажущимся. Всю ночь они били в шаманский бубен, отгоняя злых духов.

А наутро мы увидели около каждой яранги по одной убитой собаке. То была жертва злым духам.

Самолеты «попили» горячей воды, и это еще больше удивило чукчей.

Забилось сердце самолетов, и они один за другим с разбегу поднялись в воздух. Сверху видны были три одинокие яранги, заброшенные в долине, среди гор. Чукчи, задрав головы, долго смотрели вслед быстро удалявшимся железным птицам.

Внизу распласталась большая горная страна Чукотка. Кругом стояли величественные сопки, и казалось, что нет ровного места на этой земле.

Самолеты подходили к культбазе. Монотонным шум пропеллеров привлек внимание жителей. Услышав необычный шум в воздухе, завыли собаки.

Школьники бегали вокруг ревущей машины, и в их глазах были любопытство и испуг. От работы пропеллера снег взлетал на воздух, и в тихий день позади самолета началась пурга. Когда дети оказывались позади самолета, их сваливало с ног.

— А вы хотите, ребята, полетать? — спросил я их.

— Мы? — ударяя себя в грудь, воскликнул Таграй.

— Да, да, вы! Вот человек десять посажу вас — и вверх!

Минутное смущение, растерянность.

— А ты тоже полетишь с нами?

— И Ульвургын тоже? — спрашивают дети.

Подходит Ульвургын. Лицо Ульвургына необычно серьезное. Он разговаривает со мною, а смотрит на самолет.

— Ну как, Ульвургын, полетим? — спрашиваю я. Ульвургын нерешительно улыбнулся и, показывая рукой на небо, пошутил:

— К верхним людям?!

— Ничего, Ульвургын, вместе полетим. Школу вместе с тобой организовывали и летать будем тоже вместе.

Он молча закивал головой.

Председатель совета Ульвургын соглашается, кажется, только в силу своего служебного положения.

Неумело взбирается он в кабину и неуклюже скрывается в фюзеляже, сверкая пятками своих торбазов.

Пропеллер зазвенел, самолет задрожал, оставляя за собой облако снежной пыли. Плавно оторвавшись от земли, самолет взлетел.

На земле мелькали люди. Как прокопченные опрокинутые котелки, стояли чукотские яранги.

Самолет летел над морем, свободным ото льда. Крутой вираж — и в самолете паника. У школьников, да и у самого Ульвургына перехватило дыхание, их пальцы впились в боковые перекладины. Казалось, что море опрокинулось и полилось, словно с горы. Еще один миг — самолет выровнялся и пошел на посадку. С невероятной быстротой промелькнули дома культбазы. Самолет коснулся снега, подпрыгнул и ровно побежал к месту стоянки.

— Хороший самолет! Спасибо тебе, самолет! — хлопая рукой по хвостовому оперению, говорил Таграй.

И долго потом шли бесконечные разговоры в тихих чукотских ярангах о железных птицах, которые с ревом проносятся над просторами чукотской тундры.

Самолеты улетели в бассейн неизведанной реки Ангуэмы. Там и были найдены окоченевшие трупы двух заблудившихся пилотов Америки.

ЧТО ЗА ДИВО!

Много чудесного, непонятного появилось на берегу залива Лаврентия. Что за люди эти таньги! Они большие выдумщики. Они придумали «ящик», делающий жизнь на стене, «горящие железные проволочки в лампочке», «бумажный разговор». Их доктор режет тело человека ножичком, который не приносит боли. Теперь они устраивают на культбазе отдельную ярангу, откуда, говорят, будет происходить разговор «поверху».

Но в это поверить нельзя!

Каждый день школьники, и чаще всех Таграй, ходят к радисту смотреть на его работу. У него много разных ящиков, много железных вещей. Он закрывает уши черными круглыми штучками и говорит, что слышит слова издалека.

Разве можно в это верить?

Однажды во время передачи из Хабаровска мы с Таграем зашли на радиостанцию.

— Вот послушай, что говорят с Большой Земли, откуда приходят пароходы! — сказал Таграю радист.

Таграй смущенно отказался. Но любопытство не покидало его. Почти шепотом он спросил меня:

— А меня не убьет, если я послушаю? И глухим не останусь?

Робко позволяет Таграй надеть на себя наушники и замирает. Глаза возбужденно блуждают по комнате. Он следит за мной, за радистом, но мы не открываем рта. А между тем Таграй ясно слышит чей-то разговор. Кто-то говорит, говорит непонятно, но это, безусловно, голос человека. Изумление переходит в испуг, и Таграй немедленно стаскивает наушники. Он выходит на улицу и долго смотрит на радиомачту, на антенну.

«Что за диво! И здесь проволочки! По ним летят откуда-то человечьи слова!»

В великом смущении уходит Таграй в школу, но ни с кем не делится своими впечатлениями. Таграй молчит.

«Уж не напустили ли на меня порчу эти таньги?» — думает он.

Спустя некоторое время Таграй снова на радиостанции. Радист выстукивает ключом, быстро прекращает и, надев наушники, что-то пишет.

— Сейчас разговаривал с пароходом «Ставрополь». Через полчаса к нам вылетает самолет.

Я передаю последние новости Таграю. Радист вновь заработал ключом: «пи-пии, пи-пи-пии-пи».

«Птичий разговор», — думает Таграй.

— Нет, не может быть, чтобы этот таньг разговаривал с таньгами на пароходе, — говорит потихоньку Таграй. — Я знаю, пароход «Ставрополь» стоит во льдах около мыса Рыркарпия. Это очень далеко! — говорит он. — Пятнадцать дней надо ехать туда. Так далеко слышать нельзя. Зачем ты обманываешь меня? Обманывают плохие люди!

Мы вышли с ним на улицу.

— Нет, Таграй, я не обманываю тебя. Радисту сообщили, что вылетает самолет, просили приготовить знак, где он должен садиться. Вот сейчас будем готовить.

Недоверчиво смотрит на меня Таграй. И как можно поверить? Ведь все это так необычно!

— К обеду самолет будет здесь, Таграй.

— Коо! — отвечает он мне.

Колокольчик зовет обедать. Школьники побежали в столовую. Таграй медленно проходит мимо меня и с укоризной, посмеиваясь, спрашивает:

— Где самолет?

Дети усаживаются за стол.

Вдруг в комнату врывается шум. Все побросали ложки и мигом оказались на улице. Впереди всех Таграй. Над культбазой кружит самолет, и вскоре он идет на посадку.

Таграй подбегает к летчику и долго смотрит на него. Наконец он спрашивает:

— Скажи, каким голосом ты говорил, что сегодня к обеду прилетишь сюда? Птичьим?

Летчик потрепал Таграя по плечу, засмеялся, не поняв его вопроса, и пошел к своему бортмеханику.

Школьники окружили самолет. Только теперь Таграй рассказал им о чудесном «птичьем разговоре поверху». Ребята тесным кольцом обступили его.

— Было очень слабо слышно. Ведь из Рыркарпия самолет разговаривал! Если бы он здесь заговорил, то поднялась бы буря и вода в море заволновалась бы, — фантазировал Таграй.

Разговор по радио не укладывался в голове. Не верилось, что люди, находясь на огромном расстоянии друг от друга, общались между собой, передавали свои мысли и намерения. Когда радист начинал разговор с далеким невидимым человеком, Таграй выбегал из радиостанции и, задрав голову, ходил вокруг радиомачты, рассматривая антенну. Но радиомачта с антенной была такой же, как и в то время, когда радист гулял по улице. Слова были невидимыми. Так и не понял Таграй, как происходит этот воздушный разговор, приняв это новшество на веру.

Однажды радист получил сообщение из Хабаровска о том, что 24 декабря в 10 часов 35 минут будет полное затмение луны. Это сообщение обрадовало нас. В нашей работе его можно было использовать для борьбы с шаманством.

Я немедленно позвал Таграя к себе и по секрету рассказал новость.

— Затмение будет через пять дней. Луна будет светить, как всегда, а потом вдруг потемнеет, — сказал я.

— Наверно, ты говоришь неправду, — сказал Таграй. — Я слышал, мне рассказывал отец, что с луной иногда бывает такое. Но это всегда бывает неожиданно. Наши люди тогда пугаются, бьют в шаманские бубны.

— А ваш шаман не может предугадать затмение луны?

— Кто может знать, что задумывают злые духи? — серьезно спросил Таграй.

— А нам вот сообщили по радио, что такое затмение будет обязательно через пять дней.

— Коо! — недоверчиво сказал Таграй.

— Слушай, Таграй, почему ты мне не веришь? Разве когда-нибудь я тебе говорил неправду?

— Нет, ты никогда не обманывал, но теперь немножко, должно быть, обманываешь.

Много понадобилось времени, чтобы убедить Таграя, что это правда. Пришлось подробно рассказать о том, как люди с Большой Земли изучают луну, звезды и солнце. Но все равно Таграй ничего не понял.

— Много ты мне говорил такого, что казалось неправдой. Потом приходила правда. Пусть и теперь то, что говоришь ты, будет правдой, — сказал он.

Здесь же мы договорились, что Таграй в день затмения луны поедет на культбазовских собаках к себе в стойбище и там известит народ. Таграй с большой охотой взялся за это поручение.

— Только бы это была правда! — сказал он.

— Теперь, Таграй, слушай: прежде всего, ты никому об этом не рассказывай, чтобы новость в стойбище не проникла раньше времени. Держи в секрете. Когда приедешь домой, сходи к шаману и спроси его: может ли он сделать луну темной? Потом спроси: может ли он угадать, когда луна должна быть темной?

— Он не угадает, — сказал Таграй.

— Знаю. Но ты нарочно его спроси, и если он скажет, что не может, тогда скажи: «А я знаю, когда она потемнеет». Я тебе часы дам. Положи их в карман и хорошенько научись узнавать время по ним. Потом, минут за десять до затмения, ты соберешь народ и скажешь, чтобы смотрели на луну и ждали.

У Таграя блестели глаза. Таинственность предстоящего дела его сильно заинтересовала.

С нетерпением ждал Таграй необычайной командировки.

На культбазе о предстоящем затмении луны знали только три человека: радист, Таграй и я,

В назначенный день заложили в упряжку шесть собак. Таграй сел на нарту и помчался в свое стойбище.

Только после отъезда Таграя началась разъяснительная работа о затмении луны и со школьниками.

К вечеру Таграй прибыл в свое стойбище. Радостно встретил его старик Комэ. Отец суетился около его нарты, стараясь угодить собакам, привезшим его мальчика.

Таграй вынул из кармана часы, внимательно посмотрел на них и совершенно серьезно сказал:

— Кормить собак можно через один час.

Отец Таграя засмеялся и, глядя на часы, ответил:

— Ты, сын, стал непочтительным. Разве твой отец без этой машинки, отбивающей сердечные удары, не знает, когда можно и когда нельзя кормить собак? На своем веку я столько собак выкормил, что для счета не хватит пальцев на руках и ногах у людей всего нашего стойбища.

— Так мне советовал аттын-доктор (собака-доктор), — словно оправдываясь, сказал Таграй.

Под именем «собака-доктор» всему побережью был известен ветеринарный врач. В этом прозвище не было ничего обидного, оскорбительного, — так чукчи прозвали ветеринара в отличие от доктора, который лечит людей. Сам «собака-доктор» сначала был недоволен и хотел, чтобы его звали хотя бы «олень-доктор». Но он больше занимался собаками, чем оленями, и прозвище «собака-доктор» так за ним и осталось.

Таграй забрался в меховой полог, с удовольствием поел свежего мяса тюленя и отборных кусочков моржатины, торопливо выпил несколько чашек чая и быстро стал одеваться.

— Куда ты? Посиди немного дома! — сказал отец.

— Я пойду погуляю по стойбищу. Давно не был. Людей посмотрю, новости узнаю, — ответил Таграй.

На улице было тихо. Предательски светила луна. Таграй посмотрел на нее, и ему стало нехорошо. Ничто не предвещало затмения луны. Облака плыли, обходя луну, изредка закрывая ее. Временами казалось, что и сама луна стремительно плывет по чукотскому небу. Таграй долго смотрел на луну и беспокойно размышлял. Он вытащил часы. Они показывали восемь. Таграй еще раз глянул на луну, вздохнул и подумал:

«Все же он, кажется, мне наврал. Смотри, как светит! Как солнце! Что-то я такого хорошего света и не видел никогда».

Таграй шел позади яранг, стараясь не встречаться с людьми. Небо стало чистое — ни облачка. Кругом ярко светили звезды. Тихо вокруг, даже собак не слышно. «Откуда русский взял, — подумал он, — что луна должна потемнеть?» Таграй начал сомневаться. Часы он держал в руках и все время поглядывал на них. Вот он подошел к яранге шамана, обошел ее, но войти не посмел. Таграй направился к другой яранге и встретился с охотниками. Вместе с ними пошел и он к шаману.

Шаман сидел на шкурках и курил трубку. Охотники стали рассказывать про охоту, о разводьях во льдах моря. Таграй сидел тихо, а в голове одна мысль: луна. Незаметно он вылез из полога, выбежал из яранги и глянул на небо. Луна светила еще ярче и как будто смеялась над Таграем. Таграй рассердился, погрозил ей кулаком.

«Неужели неправду он мне сказал? Ведь никогда не говорил неправды. Говорил без смеха, значит шутки нет. Собак дал поехать сюда», — размышлял Таграй.

Он снова влез в полог.

— Теперь охота должна быть хорошей. Пурги не будет, — говорил шаман.

— Да, ты правду говоришь. На небе чистая луна, — отозвался один из охотников.

Таграй украдкой глянул на часы. «Будь, что будет!» — решил он и обратился к шаману:

— Старик, а ты можешь затемнить луну?

Шаман сурово посмотрел на него, пососал угасшую трубку и глухим голосом ответил:

— Я все могу.

Таграй испугался. А вдруг шаман сейчас скажет: «Смотрите, люди, скоро луна будет темная!» И он опять глянул на часы. Стрелка приближалась к роковому моменту.

— А можешь ты заранее узнать, в какой день луна будет затемняться?

— Ты испорченный таньгами мальчик! Ты спрашиваешь непотребное. Язык твой выговаривает пустое. Кто может знать, что задумывает «келе»? Я могу знать, когда придет к тому время.

— А сегодня луна не затемнится? — пытливо спросил Таграй.

Старик шаман закашлялся.

— Ты приехал посмешить меня?

— Небо чистое, и луна светит очень хорошо, — сказал охотник.

— Ты многоговорливый по-пустому, — с укоризной добавил шаман.

— Нет, не по-пустому. Я знаю, что скоро луна затемнится.

Таграй вынул часы и на виду у всех стал их рассматривать. Охотники быстро придвинулись к нему. Тыча пальцами в циферблат, Таграй произнес, явно волнуясь:

— Вот скоро, через тридцать пять минут, начнет затемняться луна.

— Зачем ты говоришь недостойное? Не учись врать, — строго сказал шаман.

— Нет, я не вру. Я правду говорю. Сам посмотришь.

И Таграй ушел из яранги.

Радостно светила луна, но не радостно было на сердце у Таграя: оно лихорадочно билось.

Он прибежал к отцу и рассказал ему эту большую новость.

— Откуда ты знаешь?

— Эта новость принесена радиостанцией, «разговором поверху», пять дней тому назад. Только три человека знали про нее. А таньги знают ее за год, а то и больше. Они много знают.

Он поглядел на часы. Было 10 часов 30 минут.

— Ой-ой-ой! — крикнул Таграй. — Скорей, скорей побежим на улицу! Сейчас начнется!

Он так кричал, что из всех яранг выбежали люди. Таграй показывал на луну:

— Скоро, скоро! Сейчас начнется!

Люди смотрели на Таграя и на блестящий диск луны. Даже шаман прищурил глаза, посмотрел на луну, но тотчас же объявил, что на мальчика напущена порча. Он повернулся и ушел в свою ярангу.

Все жалели мальчика.

— Испортили! Пропал мальчик! — говорили в толпе.

Комэ с ужасом смотрел на своего сына Таграя.

Вдруг на левый край луны стало наползать что-то черное. Люди замерли. Оборвались разговоры, и только слышался крик Таграя:

— Идет! Идет! Вот надвигается! Вот она, правда-то, начинается!

Таграй смеялся и от радости хлопал в ладоши.

Черное пятно наползало на луну, постепенно закрывая ее диск.

Стойбище вдруг погрузилось во мрак. Люди с криками бросились в яранги.

Зарокотал под заунывные напевы шаманский бубен. Собаки хором завыли, наводя ужас на людей. На улице не осталось никого, кроме Таграя и его отца.

Черное пятно проползло дальше, и скоро серебристым светом заблестел краешек луны. Он все увеличивался и увеличивался. Из яранг стали показываться люди, но собаки все еще продолжали выть. Шаман с бубном в руках прибежал к яранге Таграя.

С искаженным лицом он совал Таграю в руки свой бубен.

— Ты привез эту страшную новость; ты вызвал заслонку луны! Бери мой бубен, ударь в него!

Таграй со страстным увлечением смотрел на диск луны. Он даже не заметил, как у него в руке оказался шаманский бубен.

Опять луна засветила по-прежнему, озаряя остроконечные вершины чукотских гор и одиноко торчащие ропаки прибрежной полосы моря.

Вдруг Таграй увидел в своей руке бубен.

— Чей это? Откуда?

— Мой бубен, ударь в него! А то будет большая беда, — сказал шаман.

— Я не умею. Я не шаман.

— Нет, ты великий шаман. Ты вызвал заслонку луны.

— Это не я. Таньги мне сказали еще пять дней назад. Вот и часы дали, чтобы узнать, когда луна затемнится.

Люди вошли в полог Таграя, и он долго рассказывал им, как таньги на Большой Земле изучают звезды, луну, солнце. Таграй рассказывал очень путано, и никто ничего не понял. Часы лежали на шкурах около Таграя, и шаман искоса посматривал на них. Когда народ разошелся, Таграй хватился часов, но их не было.

КАК ШАМАН ОБМАНУЛ ЧУКОТСКИЙ НАРОД

Культбаза мешала шаману. С каждым днем все чаще и чаще сыпались удары на него. То больного отнимали у него, то школьник своими разговорами ставил его в смешное и глупое положение, а иногда даже говорил неслыханные дерзости.

— Кульбач портит чукотский народ, — объявил шаман.

Он пустил страшный слух по побережью: в местности Ныхчиган с неба спустилось что-то летающее, похожее на шкуну. Много людей прилетело в этом чудовище. А недалеко от этого места в чукотской яранге объявилась женщина-чукчанка, которая заговорила по-американски. Эта женщина предсказала, что кульбач скоро погибнет, погибнут и все люди, проживающие там.

Новость быстро неслась из селения в селение.

Слух шел упорно, и однажды со всех стойбищ приехали взволнованные родители учеников. Молча разобрали они детей и, несмотря ни на какие уговоры, увезли их домой. Даже сторожа, истопники и весь технический персонал, состоявший из чукчей, покинули культбазу.

Культбаза опустела, и мы остались одни. Чукчи перестали ездить в факторию для торговли. Одиноко стоит на нашем аэродроме самолет.

Единственный чукча остался с нами — Лятуге. Но с ним не посоветуешься. К вечеру на культбазу прискакала нарта. Седок быстро вбежал в школу. Это был Таграй. Торопливо, с беспокойством он говорил:

— Скорей уходите все отсюда! Я слышал, что в кульбач будут сверху стрелять неизвестные люди, которые спустились с неба. Скоро они прилетят сюда. Еще говорят, что скоро русской торговли здесь не будет — будет американская.

Не задерживаясь, Таграй сел в нарту и быстро умчался в горы.

Чудовищные слухи ползли по побережью, в ярангах взволнованно обсуждали предстоящие страшные события. Вскоре приехал председатель совета Ульвургын. Он также повторил слова Таграя и также поспешно уехал к себе в стойбище.

— Откуда взялась эта басня насчет женщины, заговорившей по-английски? — сказал летчик.

— Может быть, эта женщина когда-нибудь работала у американского торговца и научилась немного разговаривать по-английски?

— Нет, Ульвургын говорил, что она с американцами никогда не жила.

— Тогда это какая-нибудь кликуша. Сейчас запущу мотор и полечу туда. Сделаю несколько кругов над ее ярангой, и она не только по-английски, но и по-чукотски перестанет разговаривать, — сказал летчик под общий смех «военного совещания».

Решено было предварительно послать к «месту происшествия» доктора и осмотреть женщину: нормальна ли она?

Доктор на самых быстрых собаках очень скоро доехал до стойбища, где объявилась «необыкновенная» женщина. Он долго искал чукчанку, — никто не хотел указать, где она живет. Наконец он все же отыскал ее.

Это была очень молодая женщина. Она рассказала доктору, что сама напугана слухами, которые ходят по берегу. Кроме чукотского языка, она никогда не знала другого и удивлялась, почему люди говорят, что она заговорила «по-американски».

— Наверно, это выдумал человек, язык которого сам не знает, что говорит, — сказала она.

Доктор нашел ее вполне нормальной и к тому же рассудительной.

— А где же те люди, которые прилетели сюда на шкуне? — спросил доктор.

— Мы не видели сами, люди говорили… — отвечали чукчи.

Доктор понял, что больше ему здесь делать нечего, и возвратился на культбазу. Вскоре начали возвращаться сторожа и истопники. Все чаще стали приезжать нарты, но школьников не привозили.

— Скоро привезем. Вот немного подкормятся свежим мясом нерпы, и тогда привезем, — говорили чукчи.

Однажды над культбазой показались два самолета. Чукчи опять напугались: наш самолет стоял на аэродроме, и над культбазой кружили чужие самолеты. Они пошли на посадку, приземлились и, не выключая моторов, начали выгружать бидоны с бензином. Это были американские летчики, которые прилетели с Аляски. В поисках погибших американских летчиков наши самолеты израсходовали свой бензин, и теперь американцы возвращали долг. Выгрузив бензин, американские летчики зашли в дом культбазы, на скорую руку выпили по стакану кофе и направились к своим самолетам. Они сделали два прощальных круга над культбазой и быстро улетели на Аляску.

Успокоенные чукчи разъехались по ярангам. Но ни от кого нам не удалось узнать, кто же пустил по побережью вздорные слухи. Чукчи на вопросы неизменно отвечали:

— Коо!

На следующий день ученики явились все до одного. Ко мне зашел несколько смущенный Таграй. Он переступал с ноги на ногу и молчал.

— Садись, Таграй, — сказал я ему. — Что же, выходит, ты обманул меня? Где то чудовище, которое должно было прилететь?

Таграй краснел и молчал. Уж очень велико преступление, когда обманывают человека!

— Ведь я говорил то, что сам слышал. Я сам не знал, что выйдет обман.

— Кто же, по-твоему, все это придумал?

— Коо! — ответил Таграй. — Отец сказал мне, что слышал это от Тнанатвань. Я пошел к ней, она послала меня к Ренто. Шесть человек я обошел, и все говорили одно и то же. Дошел до нашего шамана, и там след потерялся. Он не захотел со мной разговаривать. Все равно как в пургу следы зверя пропадают.

— Может быть, Таграй, это шаман всех обманул?

Таграй помолчал, а потом сказал:

— Коо! Я думаю, обман родился у него в яранге. Отец тоже так думает.

Давно собирались мы создать кооператив в этом стойбище. Был удобный предлог для поездки.

На следующий день все жители стойбища собрались обсуждать вопрос о «торгующей яранге». Позвали и шамана.

— Укажи, старик, человека, от которого ты слышал о летающей шкуне, — спросили его.

Старик опешил.

— Ну, говори, говори. Ты ведь шаман. Не для торговых разговоров пригласили мы тебя на собрание. Скажи, от кого пошел этот обман?

— Я слышал от дальнего охотника. Он кочует со стадами оленей, — сказал шаман.

— Все равно назови его имя. Мы съездим к нему, чтобы спросить его о том же.

Шаман молчит. Чукчи переглядываются.

— Ну, кто же тот дальний охотник?

— Я скажу. Только не ездите к нему. Слух этот я видел во сне. Был ясный, хороший сон. Я тогда сказал об этом одному нашему охотнику. Только я не говорил, что это сон.

— Значит, ты обманул весь народ?

Шаман молчит, покуривая трубку.

— Если еще раз выдумаешь подобное, мы будем тебя судить при всем народе.

Шаман молчит.

И снова пошел слух по берегу о том, как обманул шаман весь чукотский народ.

ВЕСНА

Наступила весна. Она пришла неожиданно, вдруг. Еще вчера мела пурга, а сегодня радостно светит большое солнце. Евражки пробудились после долгой зимней спячки и теперь быстро перебегают с места на место. На склонах гор перекликаются птицы, возвратившиеся из далеких стран.

Ученики остро переживают это время года. Их трудно удержать в школе. По окончании классных занятий они шумной ватагой носятся по улице.

Они бегают за птичками и стреляют в них из пращи. Вот один из них ползком на животе подкрался к птичке и ловким ударом ранил ее камешком.

— Зачем же ты подшиб птичку?

— А я учусь стрелять.

— Учиться стрелять можно и в банку.

— Банка не живая, а птичка живая. В нее лучше стрелять — она бегает.

— А разве тебе не жалко ее?

— Жалко, но мы ее будем лечить.

Птичку несут в школу. У нее переломана нога. Сейчас же отыскиваются «доктора». Раненая птичка живет в школе. У нее очень много всевозможной пищи, но она не клюет. Она печально глядит на ребят. Ребята озабочены.

— Нельзя убивать птичку. Зачем? Разве она приносит вред? — говорит Таграй.

— А тюлень, морж?.. Они тоже не приносят вреда человеку. Почему же их убивают? — вступает в разговор Алихан.

— Без них мы не можем жить. А что мы будем есть, если их не убивать? Умрем тогда. Вот утки — те большие, в них мяса много. Их можно убивать. А маленькая птичка — что за еда?

Какое неравномерное распределение лучей солнца! То не было его совсем, а теперь оно светит, не щадя своей энергии. Резко изменилась жизнь. Но снег продолжает лежать. Он стал ослепительно блестящим и больно режет глаза. Все школьники получили в больнице очки-консервы. Без очков нельзя быть на улице продолжительное время. Яркий солнечный свет, блеск снега ослепляют человека. Но слепота носит временный характер. Как только человек теряет зрение, его сажают в темное место или завязывают ему глаза. Через несколько дней зрение восстанавливается.

Наши школьники в больших роговых очках с дымчатыми стеклами стали неузнаваемы. Комично выглядит в них какой-нибудь карапуз. Доктор прозвал учеников «профессорами». Эти «профессора» так неугомонно носились по улице, что консервам ежеминутно угрожала опасность разбиться вдребезги. Детям очень нравятся очки; дома, в ярангах, очки доставались только взрослым охотникам.

Южные ветры взломали лед и отогнали его от берега. Ребята все на берегу. Они вытаскивают из воды листья морской капусты и тут же едят ее. Они наслаждаются ими, как на Большой Земле первым огурцом.

Но вот Рультынкеу сквозь дымчатые очки разглядел в воде стаю рыбок. Он быстро снимает очки и зорко следит за резвыми рыбками. Схватив камешек, он ловко запустил его в стайку, но удар не достиг цели.

— Рыба, рыба! — кричит он.

Вокруг него собираются школьники.

С шумом врываются ученики в школу.

— Очень много рыбы, а поймать нечем!

На счастье, у нашего запасливого завхоза оказывается весь нужный материал. С увлечением ребята принялись за работу. Школьный зал превратился в мастерскую рыболовецкой артели. Конусообразная сетка из толстых ниток или тонких ремешков натягивается на деревянный или железный обруч около сорока сантиметров в диаметре. Все это нехитрое сооружение привязывается к длинному ремню, и получается черпачок. Часа через два «орудия лова» готовы. Восемь черпаков! Восемь счастливчиков сейчас покажут свое искусство! Черпаки получают без пререканий наиболее искусные ловцы.

Стоя на обломках льдины, школьники забрасывают черпаки в воду и сразу же вытаскивают обратно. И каждый раз пять — десять рыбок, а то и полный черпак! Оказалось, и сноровки никакой не нужно для этой ловли. К вечеру весь берег был завален рыбой. Около каждого рыболова лежали груды темной рыбешки — наваги. Увозить рыбу до конца лова не разрешалось. Нужно было узнать, чья же куча рыбы окажется больше.

Маленький Рультынкеу напал на хорошее место. Пот катился с него градом, видно было, что он страшно устал, но ни своего черпака, ни своего места никому не хотел уступить. Рультынкеу — герой дня. Около него стоял улыбающийся Лятуге, а в сторонке — нарта с двумя огромными корзинами.

Наконец Рультынкеу позволил Лятуге увезти рыбу. Ее оказалось так много, что к одному Рультынкеу Лятуге приезжал три раза. Школьники завалили культбазу рыбой. Рыбой питались в больнице, все жители культбазы и даже собаки.

На следующий день рыбы было еще больше, и мы не знали, куда ее девать. А на третий день она ушла к другим берегам.

Ребята успокоились.

«АТТАВ ЯРАГТЫ»

Солнце вступило в решительную борьбу с полярной зимой. Снег днем таял, но как только солнце опускалось к горизонту, он замерзал. Образовывалась твердая кора, которая свободно выдерживала груженую нарту. По такому снегу нарта проходила, не оставляя следа. Теперь охотники выходят на охоту только ночью, во время заморозков.

Наши школьники окончательно потеряли способность учиться. Они только и разговаривают о ярангах, об охоте, о моржовом промысле.

Южнее промысел уже шел полным ходом. Оттуда присылали в школу свежее моржовое мясо. Но это не радовало детей. Мясо особенно вкусно, когда ты сам участвуешь в охоте.

Всюду слышались детские голоса:

— Аттав ярагты![38]

Школьники собирались домой.

Наступал май. Ученики уже знали, что Первое мая — праздник трудящихся всей Советской страны, но представляли себе его еще не совсем ясно. За один год все понять было трудно. Как только мысль переносилась на Большую Землю таньгов, в голове получалась путаница. Слишком много нужно было освоить необычного, невиданного.

Не понимали и взрослые чукчи значения Первого мая.

«Наверно, на всей земле скоро встретятся дети со своими родителями. Должно быть, это вот и есть праздник», — думали они.

В переполненном школьном зале торжественное первомайское заседание.

Старики, старухи, молодежь — все в меховых одеждах. Среди них в синих костюмах — школьники. Их глаза полны счастья. Скоро домой! Но вот русский стал говорить. Все слушают рассказ о революции в нашей стране, о Первом мая. Еще никогда не приходилось чукчам слышать такое.

Русский долго рассказывал. В зале жарко. Мужчины стали сбрасывать меховые кухлянки. Они аккуратно складывали их на коленях, оставаясь голыми. На некоторых были уже и рубашки, — то было влияние детей, влияние школы.

Много вопросов задавали рассказчику-докладчику. Даже женщина чукчанка, которой «неприлично» подавать голос там, где разговаривают мужчины, встает и начинает говорить.

— Почему не стало за последний год граненых иголок, а привозят нам круглые? — спрашивает она. — Они что, умерли?

Вопрос кажется смешным. На первомайском празднике — и вдруг об иголках!

На самом деле вопрос этот для женщин очень серьезный. Сшивать моржовую кожу круглой иглой почти невозможно.

Встает чукча. Он высокого роста. Рубашка сшита неумелой рукой, висит на нем.

— Пустое говорит женщина. Иголки мы сами напильником сделаем. Вот праздник — непонятный! Как может праздник строить жизнь, строить школы, привозить нам хорошие вельботы! Праздник — разве торговый человек?

И опять русский рассказывает о том, что этот праздник помог изменить жизнь к лучшему. Праздник Первое мая подготовил, ускорил революцию. А революция меняет, переделывает жизнь.

— Этот праздник — товарищ революции, помощник революции, — подает голос наша Рольчина.

Кончился «большой разговор», и дети выступили со своими песнями, рассказами, декламацией. Они внесли смущение и радость в сердца родителей. Особенно сильное впечатление произвела русская пляска двух малышей. Чукчи повскакали с мест, а некоторые забрались с ногами на скамьи.

— Какомэй, какомэй! Все равно как в кино! — слышались удивленные голоса.

И действительно, необычное творилось на берегах Берингова моря. Советская власть строила здесь, на этих пустынных, холодных землях, счастливую, радостную жизнь. Сколько навыков, сколько впечатлений, сколько знаний получили дети за истекший учебный год! Никогда еще до сих пор представления охотников не выходили за пределы окружающей их действительности. Теперь дети, а с ними и родители, разговаривали о Большой Земле, до того совершенно им неведомой.

Ученики разъехались на лето по домам. За этот короткий учебный год они усвоили много культурных навыков. В школе они привыкли умываться, носить белье. В факториях возник большой спрос на умывальники, полотенца. В ярангах появились тазики, мыльницы. Чукчанки начали стирать белье.

Долгие вечера, все свободное время ученики проводили за книгой. Около них собирались взрослые, обучаясь грамоте. Весь чукотский народ начал учиться.

Часто, желая доставить удовольствие своим детям, родители отправлялись на байдаре в ближайшие стойбища, чтобы отвезти письмо соседнему мальчугану.

Взрослый и серьезный охотник, поработав веслами круглый день, выходил на берег и торжественно заявлял:

— Привез письмо от сына к товарищу.

Байдарная почта очень увлекала и детей и взрослых. Каждая проходившая байдара обязательно привозила письма. Сколько радости было, когда возвращался отец и привозил сыну короткий ответ! Маленькие дети разговаривали по бумажке, не видя друг друга.

«ОСИРОТЕВШИЕ»

Закончен один учебный год, полный всевозможных волнений, неожиданностей и радостей. Ученики уехали по ярангам на все лето, и культбаза опустела. Тихо в школе.

В учительскую вошла Таня.

— Что же мы теперь будем делать? Скучно стало!

— Поедем на гусей охотиться в Мечигменскую тундру. Сколько там гусей бывает! Все данные об охоте уже собраны, — усмехаясь, говорит Володя.

— А знаете, товарищи, я бы предложила сейчас же, вслед за учениками, поехать в стойбища. Интересно на них там взглянуть. Моржовая охота началась. Вероятно, они с таким восторгом суетятся около охотничьих вельботов! Поедемте! — предлагает Таня.

Предложение Тани всеми охотно принимается. Нам сразу же скучно стало без учеников, и мы с удовольствием отказываемся от охоты на гусей и едем вслед за ребятами в их стойбища.

Мы спускаем свой моторный вельбот и направляемся к чукчам. Нас догоняет, семеня ногами, Модест Леонидович.

— Стойте, стойте! — кричит он. — Куда вы?

— К чукчам в гости, — отвечает Таня.

— Послушайте, друзья мои! Вы же нарушаете все мои планы. Ведь по случаю окончания учебного года сегодня я устраиваю ужин в домашней обстановке.

— Если бы, Модест Леонидович, у вас к ужину нашлось что-нибудь выпить… — подает из вельбота голос учитель.

— Есть! — радостно перебивает Модест Леонидович и, разводя руками, добавляет: — У меня, у доктора, да чтобы не было? Где это видано? Я даже для Тани легонькую клюквенную сделал.

Таня смеется и говорит:

— Тогда обязательно приедем к ужину, Модест Леонидович. Вечером приедем.

Наш вельбот тронулся. Хорошее, спокойное море. Солнце ярко светит и даже немного пригревает. Оно, впрочем, ночью уже мешает спать. В комнатах у нас висят на окнах суконные шторы, мы делаем сами искусственную ночь.

С моря доносятся ружейные залпы. Охота на моржа в разгаре. Шумит мотор, и мы быстро приближаемся к чукотскому селению.

Вон уже видно, как одна бригада охотников выгружает с байдары моржа. На берегу толпится много людей.

Женщины с засученными рукавами быстро разделывают зверя; молодые парни таскают мясо в погреба. Собаки лениво поглядывают на окровавленные куски мяса и сидят смирно, не рвут кусков из рук: они сыты. На берегу веселый говор, смех, но учеников не видно.

Наш вельбот остановился у берега. Чукчи спешат к нам навстречу. Вслед за ними, опираясь на костыль, идет старик; на голове у него форменная капитанская фуражка. День теплый, но старик одет в меховую кухлянку. Он пробирается к нам и радостно кричит:

— Какомэй! Вы приехали?

«Капитаном» оказался старик Тнаыргын.

— Тнаыргын, а где ученики? — спросила Таня.

Старик молча показал рукой на море.

— Уехали, Таня-кай. На вельботах, на байдарах уехали. Все уехали. Никто не остался на земле. Большие стали они. Смотри, как растут! Не заметишь, как волос на голове растет, а вот как они растут — я вижу. Каждый день растут, — словоохотливо говорит Тнаыргын.

Мы прошли немного в сторону и остановились около туши моржа.

— Садитесь, — пригласил Тнаыргын, — садитесь на моржа, чистый он. В море все чисто. Только подальше от головы: кровь там.

Тнаыргын снял фуражку и, разглядывая ее, сказал:

— Капитан подарил мне. Прошлым летом.

— Какие новости, Тнаыргын? Как жизнь?

Старик осторожно надел фуражку и, показывая на подходивший вельбот с охотниками, ответил:

— Смотри. Смотри сам. Разве это жизнь? Прогулка это. Раньше наши люди все лето работали на веслах. А теперь что? Сидят в лодке, покуривают. Ульвургын мотором их везет, а они постреливают. Боюсь я, сила из рук уйдет.

К берегу подошел вельбот. С него спрыгнул на гальку восторженный Ульвургын. Увидя нас, он крикнул:

— Какомэй! Теперь, думал, спокойно работать я могу, а вы опять приехали мешать! — и он громко расхохотался.

На вельботе Ульвургына сидит Таграй и как будто не замечает нас.

Ульвургын здоровается с нами и потихоньку говорит, показывая на Таграя:

— Боится, не за учениками ли вы приехали опять.

— Живой вот я, — вмешивается Тнаыргын. — А раньше давно был бы там. — Старик показал на небо и провел пальцем по шее, напоминая о «веретьхыр-гыне» — обычае удушения стариков. — Теперь мяса много, еды хватает. Можно смотреть на жизнь. А когда умру я, ты, Ульвургын, пристегни его к моей смертной одежде, — закончил он, показывая пальцем на грудь.

На кухлянке старика Тнаыргына в ворсинках оленьей шерсти виднелся маленький круглый значок с изображением Ленина на эмали.

Поздно вечером мы вернулись домой. Нас встретил Модест Леонидович.

— Ну, друзья мои, прошу вас принарядиться и пожаловать ко мне на ужин.

Огромная комната доктора была уютно прибрана. На столе приборы на двенадцать персон. Около каждого прибора — медицинские банки, которые должны заменить бокалы.

У Модеста Леонидовича праздничное настроение. На нем хороший костюм, исключительной белизны сорочка и какой-то яркий галстук.

— О, Модест Леонидович, как вы нарядились! — восторженно говорит Таня.

— Люблю, знаете ли, Танечка, изредка позволить себе это удовольствие. Проходите, проходите, — приглашает он ее.

— Лампа! Модест Леонидович, зачем это?

— А что же за вечеринка, когда тебе в тарелку залезает целое солнце?! Вот я специально задрапировал все окна и свою «молнию» зажег.

У доктора в этом «вечернем» освещении было так хорошо, что наш учитель Володя Евгеньев, явившись в нерпичьих штанах, почувствовал некоторую неловкость.

— Подождите немного, — сказал доктор. — Сейчас еще два гостя явятся.

— Да, кажется, все собрались, Модест Леонидович, — сказал учитель.

В комнату вошли Чими и Лятуге.

— Вот это да! Какомэй! — воскликнула Таня. — Это, конечно, дело ваших рук, Модест Леонидович?!

— Безусловно! А что, плохо? Я их уговорил купить в фактории костюмы. Полюбуйтесь теперь на них.

Два молодых чукотских парня — больничный сторож Чими и школьный сторож Лятуге — стояли в костюмах и при галстуках. Они застенчиво посматривали на нашу компанию и чувствовали себя не очень уверенно. Модест Леонидович взял их под руки и повел к столу. Лятуге улыбался и что-то радостно мычал.

Все сели за стол.

— Ну вот, друзья мои, теперь давайте поднимем бокалы! — высоко держа медицинскую банку, сказал доктор. — Я предлагаю выпить за хороший, честный, способный чукотский народ!

— И за настоящую дружбу, — добавила Таня.