Чума

Глава 539

«Странные думы родятся в уме…» — мартовской ночью я стоял над Окским ледоходом. Выродил думу. Не Государственную, но тоже корявую. Насчёт «экстенсивного пути». Теперь расхлёбываю.

«Дурная голова ногам покоя не даёт» — русская народная мудрость.

От себя добавлю — «и мозгам роздыху». Булаты, стали, фехтование, тактика… — только один из шагов. Важный, но не самый главный.

«Деньги — вовсе не самая первая вещь. Хотя неплохая вторая». Мечи — аналогично.

Важнейший элемент в триаде «люди-хлеб-железо» — продовольствие. Про «мальтузианскую ловушку» слышали? — Обязательный элемент пейзажа «системного попандопулы».

Попандопулы бывают трёх типов:

1) «Свидетели». Подглядывают в щёлочку и удивляются:

— Ё! Жили ж люди!

2) «Снайперы». Рассматривают историю сквозь прицел:

— Грохнем Хлодвига из гранатомёта. И всем будет хорошо!

3) «Сантехники». Повторяют:

— Тут не вентиль сгнил — тут всю систему менять надо.

Коллеги попадёвого розлива в хлебопашество не лезут. И правильно делают: не наше это. Нету среди нас серьёзных агрономов. Для «гаражанина» (от «гараж») шесть соток — предел воображения. Иногда кому-то вспомнится «Домик в деревне» у бабушки.

Авантюрники и квестоходы отбирают еду у аборигенов. Пользуясь своей авантюрность с многозарядностью. Потом страдают. Душевно и желудочно:

— Как это — «омаров нет»?! А в морду?! Э-эх… Нищее средневековье… Никакого хамона. Опять санкции…

«Бизнесменты», быстренько разбогатев на какой-нибудь «ковырялке для левого уха», хлебушек покупают. Типа: у нас же «дипломат» баксов! Забашляем!

Понятия «ёмкость рынка», «превышение спроса над предложением», «ажиотажный спрос»… реакция общества при дефиците продовольствия… восстания при росте цен на хлеб…

Коллеги! Убьют и плюнут! И на бизнесмента, и на чемодан. Про Псковское восстание по поводу выплаты Московским Царством контрибуции Швеции хлебом — я уже…

Я б тоже не лез. Но надо кормить людей. Их с каждым днём всё больше. И каждый день им (всем!) надо кушать. Почему-то… Какое-то… прожорливое жерло жадных жрунов.

Факеншит! Я тут бьюсь, изобретательствую, напрягаюсь. Чтобы всем жрачки хватило. А они её, плод трудов моих неустанных, ночей бессонных — в… удобрение! И даже не дезинфицируют!

На Стрелке мы сначала хлеб отбирали у туземцев. Вооружённый грабёж как способ формирования стартового капитала.

Очень не ново.

И — в основании каждого государства. И — неоднократно. Я про это уже…

На таком «основании» надо исхитриться чего-то приличного построить.

Людей у нас всё больше, они, типа, полезное делают. А награбленная еда кончилась. Ещё кого-нибудь пограбить? — Так в истории и происходило. Получается эдакая пирамида. Не финансовая, а «геройски-жральная»: отберём-съедим-умножимся-ещё отберём.

Особенность общественных пирамид, в отличие от египетских — они разваливаются. Или изнутри что-то прогнило, или снаружи чего-то прилетело. Или — «два в одном». Изредка прямой грабёж превращается в «непрямой» — в государственную налоговую политику. «Сам себя отрицает»: успешная банда «работников ножа и топора» перерождается в «закон и порядок».

«Изредка» — потому что мы видим только те «пирамидки», которые дожили. Про великое множество «пирамидальных эмбрионов», лопнувших локальным кровавым «пузыриком» знают только специалисты. Про малую их часть.

«Зануда — это мужчина, которому проще отдаться, чем объяснить почему этого не следует делать» — международная женская мудрость.

В роли «зануды» выступает гос-во. Прорва, в которую проще отдать часть себя, своего труда. «Проще» значит — «дешевле». Или — «спокойнее». Или — «менее кровопролитно».

Потом поверх простых отношений обмена: пожизненный труд за надежду на ограниченную безопасность, намазывается «толстый-толстый слой» идеологии. Грабители-пирамидальщики превращаются в «слуг народа». Таких… «самозанятых». Или — в царя-батюшку.

«Нет власти аще от бога».

«Все так живут».

«Хорошо ли вам видно, бандерлоги?»

Стрелка — изначально «пустое место». Вокруг слишком мало туземцев, они слишком бедны, чтобы их эффективно грабить. Или вымогать что-то существенное в форме налогов.

Я начинал как все. Бедный эрзянский род «утки»! — Мы их «съели» в ноль. И не их одних — процесс продолжается и расширяется. Но «продуктовый» грабёж, увеличиваясь в сумме, уменьшается в доле. Именно по хлебу. Скот — ещё вполне, особенно в ходе таких мероприятий, как «подавление картов». А вот хлеб… мало у туземцев хлеба.

Тысячи раз в истории человечества предводители ватаг, подобные мне, выдавливали из подвластных всё до зёрнышка, обрекая их на голодную смерть. И больше подняться уже не могли: без пахаря нет воина. Мономах своим гридням это резко втолковывал. Из личного опыта: «пух с голоду» в Переяславле.

Другие…? — Голодали вместе с податными, слабели и дохли. Под ударами более сытых и сильных. Теряли «личный состав» в ссорах из-за куска хлеба. Шли на авантюры и дохли, нарвавшись на противника не по зубам.

Викинги столетиями грабили всех, кого не попадя. Но хлеб растили сами. На «геройство», «честь», «благородство» блестяшек награбить можно. На «каждый день в рот положить» — нет.

«У местных хлеба нет» — было понятно сразу. «Кусочнику», может, и подадут. Нож к горлу — может, и мешок вывалится. Всё.

С этого можно жить. «Все так живут». В рамках доли от «естественного прироста».

Съел дольку — уменьшил «прирост».

Попаданец в Русь, пьянея от восторга при виде исполнения своей мечты — знамёнами, реющими над полками чудо-богатырей, созданных его трудами, возможно чуть протрезвеет, вспомнив продовольственный баланс этой эпохи.

«Из ничего — ничего и бывает. Ежели в одном месте чего присовокупится, то в другом — столько же убудет». Это — Ломоносов. Это — и про хлеб.

Каждый «богатырь» — «съедает младенца». Ежегодно. Нескольких. Потому что дети мрут. От болезней, от бескормицы. Потому что у их матерей нет молока. Потому что у их отцов нет хлеба для своих женщин. Потому что хлеб — товар. Который отбирает власть. Для решения своих задач. Например, для покупки сапог «чудо-богатырям» или серебряных решт на узду святорусского витязя.

«Естественный прирост» в Средневековье — дети. Долю хлеба у это «прироста» вы забрали. Для чего-то, что вы называете «прогрессом». Типа: потом будет — ну очень хорошо!

«Мы наш, мы новый мир построим».

«И наступит на земли царствие божие».

Допускаю такую возможность. Но мрут-то уже сейчас.

Понятно, что иначе как «на костях», никакого «светлого будущего» не сварганить. Но хоть польза какая-то для «неизбежно грядущего мира всеобщей радости и справедливости» есть?

Ваши сторонники с дубьём в руках кидаются грудью на пулемёты? — Примеры высочайшего духа павших укрепят души остальных. Да и врагу кое-какой ущерб может случиться.

Ваших противников укладывают в расстрельные рвы, скудельницы? — Врагов стало меньше, жить стало веселее.

Но чем же вам не по нраву гугукающая часть человечества?

Ваш прогресс — для них. А они дохнут. Так нафига…?! — Плевать, бабы новых нарожают?

Если вы не увеличили производство продовольствия, не нашли какой-то «фигурный кормящий болт», какой-то «непрерывный гейзер жрачки», не перебили большую часть «много кушающих» и «мало пашущих», то всякий ваш прогрессизм в форме «защитника отечества», «мудрого администратора», «искусного мастера» — умершие в деревнях младенцы. Потому что — хлеб. Его не хватает. Он и задаёт ограничение «естественного прироста».

В относительно сытой и благополучной Европе население с 12 по 17 век утроилось. «Естественно».

Меня такой темп не устраивал совершенно.

Повторю: проблема не в «производительных силах» с «научно-техническим». Порох или аммонал, дерижопли с паросратами — второстепенны. Герои в «титаново-молибденовых трусах» мрут от голода точно также, как и без.

Чтобы купить хлеб нужно, чтобы его хотели продать. Здесь таких почти нет — натуральное хозяйство. «Святая Русь» в отличие от Московской, России, раннего СССР — хлеб не продаёт.

Даже купив хлеб, его нужно доставить. Почти вся хлеботорговля замыкается в рамках волостей. Сто вёрст — уже много.

В голодный год Волжские булгары привезли хлеб в русские Поволжские города, пришёл немецкий корабль с хлебом в голодающий Новгород. Дальний привоз хлеба такая редкость, что отмечается летописцами.

Изобрести какие-то пище-заменители? Грибы, там, хлорелла на гидропонике, кашку из опилок, рыбные пруды, мясные тараканы, сахарная лебеда… Фигня. Народ это жрать не будет.

Не так. Народ это всё ест.

«Посею лебеду на берегу» — русская народная песня. Весёлая.

Кору грызут, бурьян пощипывают… «Пушной хлеб». В голодный год. В сытый от такой кормёжки — разбегутся.

— Не, Воевода. У тя, конечно, и тепло, и умно, и богато. Но на столе — дерьмо всякое. Хлебушка вволю — не даёшь. Не…

«Всякое дело делается людьми».

Нет людей — нет дела. И прогресса — тоже.

Нет хлеба — нет людей. Вот этих, здешних. Ацтеков, к примеру, житом не удержишь. А здесь изволь рожь да пшеницу. Уже от ячменя с овсом носы воротят — конская еда.

Грабёж прокормить не мог, и мы почти сразу разбавили его торговлей. Сперва «по маленькой» — с соседями-эрзя, потом «по большому» — с Рязанью. Удача: редкое сочетание производственных и транспортных особенностей конкретного места.

Ставка была — само существование Всеволжска. Пришлось в Рязани князя… упокоить. Вместе со всем его семейством. Операция «Лишний реал». Я про это уже…

Жалко. Детишек-Глебовичей. И прочих там… случайно рядом оказавшихся. Грущу-печалюсь.

Но своих мне жалче. А поскольку мне что князь, что смерд — в одну цену, я ж дерьмократ и равноправ, то — чисто количественно в штуках.

Рязанский хлеб спас Всеволжск. Позволил ему расти и подпрыгивать. Но дальше… уже предел.

Типовой бизнесмен-попандопуло только бы фыркнул:

— А, фигня! Ещё чемодан баксов и — «ноу проблем»!

Мои приказчики сидят по Рязанским городам, среди прочих дел оценивают зерновой поток. Собранная статистика заставляет…

Коллеги! Кто из вас озаботился сбором статистики по зерну? А как же вы решения принимаете? По просветлению божьему?

Есть две темы.

Первая — единичные провалы. Тут вариантов нет — неурожаи будут обязательны. Ближайший — 1168 г. Мощный недород на Новгородчине. Ужесточенный «хлебной блокадой» Боголюбского.

Поменяли одного князя на другого, Ропака на Подкидыша? — Ну и «идите лесом, жуйте опилки». Опилки, кора, мох, «хоботы» в новгородском хлебе в тот год бывали.

Суздальские бояре-хлеботорговцы сильно возмущались насчёт «упущенной прибыли», ругали «нарушение свободы торговли и прочих демократических ценностей». Но — шёпотом. Поскольку — Боголюбский. У него не забалуешься: «на что тебе серебро в кишени, ежели голова на плахе?».

С Суздальским Опольем мы дел по хлебу не вели: аборигены кипели и шипели, вспоминая разгром Клязьменского каравана. Связь? — Так цены нам на всё втрое! Ну и нафиг. Не хотите продавать — покупайте. Они покупали наши товары, расплачиваясь серебром.

Другая тема: «в среднем по больнице».

Наша «больница» — Рязань. Хлеб — оттуда.

Множество людей, от князя до побирушки, кормятся с этого «горба». И хоть ты завали Оку вагонами долларов, хоть запруди реку золотом, а хлеба на том «горбе» не прибавится.

Хлебопашцы хребтом своим чувствуют: всё, что можно отобрать — власть отберёт. Хоть как назови: продразвёрстка, продналог, «ножницы цен», «выкупные платежи», подать, реза, полюдье… Лейблы разные, и дерут по-разному. Но смысл один: дай. «Изъ той же общей житницы» — другой-то нет. «Подлые люди». Подлежащие налогообложению, податные.

Крестьянин не стремится разбогатеть.

Для эпохи «торжества демократии» такое дико.

— Не хотеть?! «Не могу» — понятно. Но «не хочу»?! — Да я, при первом же намёке… сумку — туда, вагон — обратно… скинул-обналичил — и весь в шоколаде! Красота! Счастье!

Люди «иных времён», вроде «эпохи развитого социализма», или «иных мест», типа «среднего класса золотого миллиарда», понимают и саму «невозможность», и «щёлки» в ней. И цену реализации этих… «щелочных» путей.

«Зачем тебе лимон в мешках, если сам в Крестах?».

Две удавки на шее русского крестьянина: община и власть. Община богатеньких не любит. Одновременно лебезит и гнобит. Власть, обеими ипостасями — мирской и церковной, «любит». Во всём многообразии смыслов этого слова: дерёт три шкуры. С рядового-то крестьянина больше одной не слезет, как не старайся.

Крестьянин вырастил хлеб, треть — на семена, остальное — на еду. Себе, семье, скотине. Князю — подать, попу — занеси. Сыновей отделять надо, дочкам приданое. Конь стареет — «борозды не портит», но и в борозде не тянет. Коровку забивать пора: не удой, а «слёзы». Топор кузнецу нести — новое лезвие наваривать…

В бухгалтерии: «амортизационные отчисления», «восстановление основного стада»…

«Простое воспроизводство». Так — природно.

Это ж хорошо! Естественно! Экологично-гармонично!

Для человечества означает: «назад, на пальмы».

Увы, предки хомнутых с пальм уже слезли. И назад этот «фарш» не перекрутить.

Подобно вирусу, человечество безудержно размножается. А будучи сапиенсом с кое-какими мозгами, превращает любую флору-фауну в свою «среду обитания».

Альтернатива «простому воспроизводству» — «расширенное». Оно же — прогресс. Это то, чем мы, коллеги, сюда заниматься вляпнулись.

Зря нас «попаданцами» называют. Правильнее — «расширители». Не в гинекологическом, а в экономическом смысле, если кто не понял.

Слова-то какие! Сплошь академизм с абстракционизмом. В смысле: абстрактные категории. Не надо нам этого! Нам бы проще-прощее.

Бывает проще. Больно.

Пример: вы переставили в помещениях собственной фирмы телефон с одного этажа на другой. Через три года налоговая проверка выкатывает вам штраф на очень энную сумму.

— За что?! — кричите вы.

— А за уклонение от налогов, — миролюбиво отвечают налоговики. И они-таки правы!

Ваше действие подпадает под понятие «капительный ремонт», каковой, по закону, финансируется из прибыли, с которой, согласно законодательству, уплачивается отдельный налог. В вашем случае: плюс штраф, плюс пеня за три года.

Вот переставили бы на том же этаже — «ремонт текущий», «издержки производства».

Есть национальные налоговые законодательства, в которых перечень расходов, которые почему-то считаются прибылью, вообще найти не удалось. Есть системы с пороговым срабатыванием, типа: «прибыль до 12 % от стоимости основных фондов, каковая (стоимость) посчитана вот таким хитроумным способом, прибылью не считается, а вот свыше…».

— Что такое «прибыль»?

— Ну… эта… разница между доходами и расходами.

Так могут думать студенты-первокурсники. Недолго: или — «так думать», или — «студенты». В «правильном» бизнесе баланс положительным не бывает: хоть пропили, да потратили.

А уж если есть кое-какой «возврат» по налогам… Хоть бы в форме «отложки»… Организовать «принудительный кредит» от государства с отрицательным, с учётом инфляции, процентом… Чисто в рамках закона…

Просто надо знать. Юридический лабиринт, в котором интересно найти оптимальный путь для очередной «белой мыши».

«Расширенное» или «простое»? — Вопрос интересный. Можно за каждый вдох «налог на прибыль» брать: грудная клетка расширялась? Воздуха прибывало? — Плати.

Для попандопулы важно, что прогресс — из прибыли. С учётом «неразвитости товарно-денежных» — из прибыли по каждому основному продукту. Баланс надо сводить не в рублях, а в штуках-пудах-локтях. Гривна-ливр-тугрик — учётная единица. Не более.

Патриархальное, религиозное, сословное, «истокнуто-скрепнутое»… общество против прогресса. Против «расширенного воспроизводства». Против прибыли. Потому что «прибыль» — ресурс изменений.

— Давайте сделаем лучше!

— Давайте. Но так, чтобы ничего не менять.

Обществом управляют те, кому уже хорошо.

«От добра добра не ищут» — русская народная.

— Колёса? Пусть крутятся. Но — на месте.

И правда: куда ты прёшься, попандопуло?

Стабильность, неизменность, «что было — то и будет»… поколениями вбиваются в души людей. «По воле божьей» — аргумент исчерпывающий.

Увы, прогресс неостановим. Потому, что люди трахаются. Сношаются, совокупляются, инсеминируют… «Вкушают плод от древа познания добра и зла». И совершают прочие действия, от чего дети рождаются.

Если детей меньше двух — суженное воспроизводств. Неоднократно распространялось в разных человеческих обществах. Поздняя Римская империя, Европа 21 в., Москва…

Если супружеская пара выращивает до работоспособного возраста двух детей — простое воспроизводство. Так столетиями существует, например, крестьянство средневековой Франции.

Другой вариант: «циклы расширения-сжатия» в Китае. Триста лет население растёт, осваивает новые территории, строит каналы, города. Но не поспевает за своим ростом. Голод, смута, вторжение… Численность падает в разы. Новая империя, новый цикл. «Следу-у-ующий придурок».

Человечество, в целом, следует «расширенному воспроизводству» — детей выживает больше, чем было их родителей. Что принципиально отличает «хомнутого сапиенсом» от прочей «флоры и фауны». Новые рты — больше еды — новые земли — новые структуры управления — новые способы производства еды — новые товары — новые средства их производства…

Короче: главная причина прогресса — писк голодного младенца.

Мда… Кто я такой, чтобы спорить с Ка. Марксом и Фе. Энгельсом?

Поэтому не спорю, а расширяю:

— Вся история человечества, печатная и непечатная, есть история борьбы за еду.

«Секс в обмен на еду» — основа эволюции человечества. Хочешь больше секса? — Нужно больше еды.

А классы… мелочь, способы получения и распределения этой еды. И этого секса, конечно.

Сидит крестьянин у себя на завалинке, оглядывает подворье, прикидывает что да как делать.

— Сил-то ещё есть. Можно бы рвануть. Поднять десятину целины. Там урожай сам-десять! Полтора ста пудов! Гривна сверху! Корова да кобыла!

Нельзя. Земли — полно. Но… «Всё вокруг народное, всё вокруг моё». А народ возражает. Пахать можно только «народное», общинное. Общиной тебе в этот год даденное.

Прихватить землицы… а кто корчевать да раздирать будет? Трудов-то… не, мы не пойдём, нам не надь. Ты сам?! Ну, дурню никто не указ. Пропотеешь-наломаешься, сделаешь пашенку, а на другой год — передел, тебе с тех трудов — полоска малая.

Опять же, старики верно говорят: приедет мытарь, увидит новины, начнёт по сараям ралы искать. Такую недоимку выставит… Уйдёт твоя «гривна сверху» «кувшинному рылу». И ещё потянет. С обчества. Нет уж, ты лучше рыбки налови. Да съешь. И не видать. А пахотный клин… его ж не спрячешь.

«Хочешь жни, а хочешь куй, а всё равно получишь…» — новую ставку налогообложения и ссору с соседями.

Тихо надо, тихохонько, бога почитать, начальству кланяться, не высовываться. И так это мирненько, незаметненько, проживёшь до самой смерти. Благостно и благолепненько. И примут тебя ангелы божьи в сонмы свои сияющие, в песнопения с амброзией.

Как-то… безнадёжно. Но здешние живут, радуются. Три «тучных» года в десятилетие ходят довольные. Бороды лоснятся, животы вырастают. Потом три года «тощих». Животики — к спине, бороды — клочьями, кладбища — как на дрожжах… Ещё четыре-пять — так себе, средненько.

По моим прикидкам у здешнего среднего крестьянина в среднем в год, в одиннадцатилетнем солнечном цикле, свободных денег от продажи хлеба — «на роскошь и развлечения», остаётся аж две ногаты. По «Покону вирному» — цена курицы.

Это — много. В значительной части «Святой Руси» баланс по хлебу просто не сходится. Обще-продовольственный — сводится за счёт «даров леса». «Охота и собирательство». Как у первобытных.

Две ногаты — «ресурс прогресса».

Всё Рязанско-Муромское княжество — три тысячи гривен. На всё. На моих крашенных слоников, молотилки-прялки, «белые» избы с трубными печками, дощатыми полами и стеклянными окнами. На «городовой товар» местных ремесленников и «импорт» из других земель.

Есть два исключения — соль и железо. Это — не «роскошь», не «расширение», а условие выживания. Рынок занят — есть уже и кузнецы, и солеторговцы. Мы в эти дела влезли, тесним конкурентов.

Крестьяне — «хлебоделы». В «хлебоедах» — ремесленники и купцы, священники и бояре. Их доходы — не от хлеба, а встроены либо в крестьянское «воспроизводство», как у кузнецов, либо в силовой «дай», как у ярыжек или попов.

Уточню: на «Святой Руси» попы налогов не собирают, получают от общины «милостыню». Если ты, лично, в этом добровольно-принудительном самообложении не участвуешь, то община, с подачи «отца духовного», так на тебе выспится…

Если же и община целиком «увещеваниям православного пастыря не внемлет», то приедут с города ребята с железками и примутся «увещевать немилостиво». За-ради Святой нашей Руси благоустроения и всякого непотребного поганства изживания.

У рязанцев нет существенных «приработков». Две основных «торговых трубы» Руси — «путь из варяг в греки» и «из варяг в хазары» — не здесь. Путь из Оки в Дон разгромил Вещий Олег. Булгар-Киев — задавили кыпчаки. Окско-Деснянская «рокада» толком не работает, товарные потоки замыкаются через Новгород. А чего-то своего особенного…

Полезных ископаемых, типа бурого железняка или шифера, как на Волыни — нет. Бобров выбили, другого меха или рыбьего зуба, на чём новогородцы поднялись — взять негде. Даже «девки русские на экспорт» — не густо. Вот в Киеве-Чернигове — там рабынь да рабов найти легко и много. А здесь население редкое и довольно подвижное. Набродь, переселенцы, беженцы с Юга. Чуть прижмёшь — они дальше пойдут, «как деды-прадеды хаживали».

Торг присутствует. В ограниченном размере: со Степью. Степь и сам небогата, и ремесленный товар чаще покупает на Юге, у греков.

Единственный товар — хлеб. Здешние земли дают хороший урожай. Не все, не всегда, но по целине можно взять сам-тридцать. Просто впёрся по степному клину и получил. Не полста пудов, как обычно в лесу на третий-пятый год, а пятьсот!

Богатство! Самому корм — хоть в три горла, подать князю — не глядя. Коня доброго прикупить, коровку… двух! Бабе с девками платков ярких, цацек-висюлек… Себе сапоги построю…!

Разодрать десятину степной дернины деревянной сохой… — «просто» только по сравнению с десятиной леса. Но урожай-то…!

Если поганые не наехали, если засухи не было, если головня не пожрала…

Рядом лес. Там и с корчёвкой-расчисткой наломаешься, и урожай сам-десять. Через три-пять лет в лесу — сам-три. Обсевки…

Степь не пашут: кто пытался — по шляхам костяками белеет.

Постоянно вижу у здешних крестьян в глазах то тоску безысходную, то бешенство безудержное. Как у голодного «кусочника», который у порога стоит, глядит как хозяйская семья сытно да маслено обедает.

Хуже! Здесь же ничьё! Втуне пропадает! А взять нельзя. Осмелишься, понадеешься на защиту Христа-бога — пойдёшь в… в Керенаику веслом галерным махать. Там нынче греки с арабами опять споряться.

В целом, рынок маленький, бедный, неинтересный. Я бы не лез в эти места, но — хлеб.

Мы поставили по Оке цепь факторий, принялись смущать аборигенов «финтифлюшками».

Самые падкие на обновки — женщины из элит. У них есть деньги, чтобы купить, и время, чтобы покрасоваться. Категория товаров — «предметы роскоши».

Ну и «на»: «золото деревянное» и «золото твёрдое», янтарь и хрусталь, игрушки и керамика, стеклянная посуда и оконное стекло… К этому немало традиционных «роскошных» товаров: три «уговоренных» булгарских каравана дали много разного «юго-восточного». Нефрит, слоновая кость, «бляхи сокольничего»… Я про это уже…

Куча яркого товара пошла на рынок и завалила его: в два года мы «вымыли» серебро.

По сути, мы меняем товары на хлеб через серебро. Свободного хлеба мало: рынок сбалансирован. Тут крупный покупатель. Цены на хлеб пошли вверх. Но мы же и продавец: сумма наших продаж перекрывает сумму наших покупок.

«— Скажите, товарищ, водка по пять рублей — вам как?

— Нормально.

— А если будет по десять?

— Плевать.

— А по двадцать?

— Ничё. Видишь, я фиговину на станке точу? Ей цена как была бутылёк, так и осталась».

Разницу туземцы покрывают серебром. Его у рязанцев мало. Ещё чуть-чуть и торговля бы встала из-за отсутствия оборотных средств. Но мы пустили в ход «рябиновки».

— У тя, грят, топоры хороши есть, цельно-оцельные (стальные).

— Есть. И цена божеская. В рябиновках.

— И где ж таку невидаль шуршавую взять-то?

— У менялы нашего. Серебро поменять. Или продай прасолу хлеба.

Все товары были переведены в бумажные деньги. Бумажки быстро распространились не только в операциях фактор-абориген, но и между аборигенами. Объективные преимущества (неподделываемость, «полный вес», картинки для неграмотных…) тому способствовали.

Обрезки дирхемов (ногаты и куны) оставались в «импорте» — в закупке товаров в соседних землях.

«Би-товарный» стандарт (серебро и хлеб) способствовал росту продаж хлеба во Всеволжск.

Двухкратное удорожание хлеба прижало городских. Несильно: городские общины на «Святой Руси» до конца 14 в. имеют собственные земли. Сады, огороды, выпасы… бывают и пашни. Быстрого скачка цен не было, не было в Окских городах и такой ненависти ко мне, как в городках Ростово-Суздальских после разгрома Клязьменского каравана. Кто не мог прокормиться при удорожании хлеба — шли к богатеям. В слуги, в смерды. Или ко мне.

Отпал, из-за снижения прибыли, экспорт. В Степи, где старый Боняк «съел» разгромленную мною орду Башкорда, где Алу продвигал наши товары, уменьшение потока зерна вызывало… неудовольствие. Но в набег не переходило.

Объём товарного хлеба, необходимого нам, постепенно рос. Но так ме-е-е-едленно!

Серебро у вятших. Боярин надумал себе шапку новую купить, тут жене серёжки хрустальные глянулись:

— Хочу!

Мда… Шапка откладывается.

Матушка просит:

— Мыла у них целебные есть. А у меня ноги крутит.

Опять шапке ждать.

Приходиться боярину либо жить «по старине», имея в доме постоянную грызню, ощущая себя, в кругу друзей и сослуживцев, пнём обомшелым и нищим, либо изобретать… новые доходы.

Насчёт «изобретать» у этих людей… не принято. Не научено, не воспитано. Хуже: изворотливость, умение найти неочевидное решение, считается пороком, непристойностью. Такое свойственно мелкому торговцу — ему каждый день крутиться надо. А уже купцу, но по-крупнее… несолидно.

— И я, и отец мой, и дед вот на ентом месте, вот ентим товаром торг вели. Нас люди знают. Нам чего менять… не с руки.

В новгородской берестяной грамотке этой эпохи в ответ на просьбу о займе сказано: «еб… лёжа». В смысле: как все, без изобретательства. Вот так, «лёжа», тут и… живут.

У боярина — служба и вотчина. Править их надо прямо, без «зигзагов и новизней». Как «с дедов-прадедов бысть есть». Выдумывать новое опасно:

— А ты, часом, не ворогам ли передаться надумал?

Новый товар требует новых денег. Что делать?

Штатное решение у таких людей: повторить обычное «дай» два раза.

— Ты вчерась на торгу напивши был. Буянил, блевал на соседей. С тебе две гривны.

— Эта… Твоя милость! Дык у прошлом годе на гривне разошлись!

— То прежде было. Теперь две.

Тут служивых прижало моим «страховым соглашением». Я ж рассказывал…

Моих давить нельзя — всякое вымогательство выкатывается к князю. Живчик теряет свои деньги. Что вызывает его нервенную реакцию.

Глядя на моих и местные начинают «права качать». А то нанимаются к моим факторам в приказчики и, получив «паспорт моряка», строят рожи и язык показывают. Или вовсе съезжают. Есть куда — Всеволжск.

Целью «страхования» было «наведение элементарного порядка» в отношении моих людей. Но эффект оказался шире, «доходы от должности», «приварки» упали у многих.

Серебра нет, а жена пилит:

— У Мартемьяновны замки хитрые, Всеволожские, на сундуки повешены. У них скобы не снимаются, не теряются, только откидываются. Ключей к тем замкам подобрать лихие люди не умеют. А прислуга наша… ты ж сам знаешь, кто — тать, кто — бестолочь. Надо и нам замков тех прикупить.

Мда… Людишки-то… не уследить. Смысл-то есть. А серебра — нет.

Другой источник дохода — вотчина. Не земля — с Русской земли серебрушки не выскакивают — крестьяне на земле. Холопы, закупы, смерды. На барщине, на оброке, в работниках.

Самое простое: поднять оброк.

— Ты, Микитка, сеешь полста пудов, снимаешь полтораста. Съедаешь сто. Отдаёшь мне от съеденного десятину — десять пудов. А теперя будешь отдавать десятину от всего. Пятнадцать.

— Боярин! Милостивец! Не губи! Детки по миру пойдут! С голоду перемрём-опухнем!

— Ни чё. Не перемрёте. Сколь в твоей верви дворов? Тиун ещё десятину прирежет.

— Дык тама ж осинник! Мы по ём коров пасём!

— Ни чё. По-далее пасти будете. Иди с богом.

Это — благостный вариант. Лёгкое увеличение оброка с одновременным увеличением запашки. Оброк — натурой.

Бывало хуже — деньгами. «Хуже» — потому что денег у крестьян нет, надо сперва хлеб продать, а в торговле они не понимают, «текущую конъюнктуру рынка» — только по слухам. Проще: дурят их. И по смыслу: между пудом зерна в овине и «на тебе, боярин, уговоренное» появляется лишний рот — прасол.

Бояре ужесточали «налогообложение» кто во что горазд. Утроение оброка, переход на «исполу» (пол-урожая, «половинники»), барщина шесть дней в неделю (с выдачей «прожитного», жалования), осаживание на землю дворни, попытки разводить пчёл и раков, запустить ремёсла… Менее эффективные варианты отмирали. Вместе с их изобретателями и подневольными исполнителями. Некоторые, не выдержав безудержного потока инноваций в части «дай», бежали в другие края. И ко мне тоже.

Именно бояре, подстёгиваемые вовсе не голодом и нищетой, но гонором, стремлением удержаться, по внешним визуальным признакам в форме моих товаров, в своей страте, заставляли зависимых крестьян производить больше хлеба.

А вот свободные общинники отзывались на «товарные искушения» крайне вяло. Мои товары были, за несколькими исключениями, им не нужны.

— Во. Серп новый купил.

— И почём?

— На торгу глядел — всё по четыре да по пять. А зашёл ко Всеволжским в лавку — за три с куной взял. Добрый серп. Как дочка подрастёт, годков через пять, ещё такой куплю.

Везде, где мы выдавливали конкурентов ценой или качеством, у крестьянина не было причин увеличивать производство хлеба. Наоборот: из-за нашей дешевизны он мог «свести концы с концами» при меньшем сборе.

Глава 540

Мысль у коллег не проявляется. Пока попандопулы предлагают туземцам привычные тем вещи, более дешёвые, лучшего качества — лучше и больше аборигены работать не будут. Наоборот — будут меньше и хуже.

Нужен товар, создающий новую потребность.

Такое — «третья производная».

Уже продвинуть на рынок новый бренд известного продукта — не просто.

— Нож новгородский! Один в один! Точно такой же! Но — другой: сделан во Всеволжске. Дёшево!

— Ну… поглядим.

Товар для известной потребности, но существенно изменившейся реализации — крайне тяжело:

— Коса! Воеводовка! Косит впятеро! Против горбуши. Сама режет, сама сгребает! Всегда с сеном будешь!

— Не… кривая какая-то… не… Вот соседи намашутся, обскажут… поглядим.

Новая потребность, новый, прежде не существовавший элемент жизни, вроде возможности во всякую минуту увидеть себя в зеркальце… Вводит аборигена в ступор.

— А эт чё?… А… А на чё?… Ну… Дык, я-т себя завсегда знаю. С отовсюду… А бабе на чё? Я ж на неё смотрю, а ей-то на чё?

Два первых способа позволяют «поднять денег», «набить мошну», вытеснить конкурентов. И снижают уровень производства аборигенов. «А на чё?».

«Общество потребления», при такой психо-полит-экономии, выглядит «заоблачной мечтой». Впрочем, глядя из «натурального хозяйства», из патриархальности, многое в экономике 21 века выглядит… розовыми слонами накурившегося наркомана.

Для сравнения: в Столыпинскую реформу из 13,5 млн крестьянских домохозяйств выделилось из общины и получило землю в единоличную собственность 1,436 млн (10,6 %, на 1 января 1916 года). За десять лет. При мощнейшей юридической, административной, финансовой, транспортной… поддержке государства.

Здесь все, от соседа до князя — против.

Дважды я пытался убедить Живчика, что увеличение сбора зерна — это хорошо. И он, конечно, соглашался. Молебнов предлагал провести, крестных ходов, водосвятий…

Что таких хозяев надо поддержать: дать льготы, облегчить выход из общины, помочь с межеванием… И тут он полностью отказывался.

— Крестьянство — плоть «Святой Руси». Русь стоит от Рюрика три века. И ещё столько так же стоять будет. Потому ничего менять не следует.

Это — неправда.

У Рюрика не было феодалов-землевладельцев. Его дружина жила на корме князя. Князя нанимала община. Вещему Олегу платили «по гривне за голову». У него не было податей. Регулярный прямой налог на Руси от Святой Ольги с её «полюдьем» и погостами. Само крестьянство при первых князьях жило иначе, называлось иначе (по племенам). Даже размер общины за три века изменился.

И через три века будет по-другому: Иван III, пытаясь защитить Русь от татарских набегов, запустит «крепостное право». Дав дворянам землю, прикрепит крестьян для её обработки. Иначе конного бронного воина в войско не собрать.

С Живчиком мы поговорили резко. Разошлись взаимно недовольные. Я заткнулся. На время.

Картинка получается грустная.

Для прогресса нужны города. Городам нужен хлеб. Не «вообще» — «товарный». Крестьянин товарного хлеба не даёт. При «торжестве натурального хозяйства» больше сеять у него причин нет. Производить излишки его заставляют силой. Княжеские мытари, требуя подать, или боярская челядь, требуя оброк. В обоих случаях за спиной сборщиков маячат железяки «группы лиц».

Государство — организованное насилие. Я об этом — уже и неоднократно…

Государство — заставляет создавать излишки (прибыль).

Прибыль — ресурс прогресса.

Итого: прогресс = насилие.

«Изнасилование широких народных масс», здесь — русского народа.

Коллеги, вы как? Ощущаете в себе «злыдня писюкастого» нац. масштаба? — Без этого не будет «излишков». Не будет и прогресса.

Три пути, позволяющие попандопуле не уморить своих людей голодом.

1. Увеличить налоги.

Пахарям придётся больше пахать, чтобы «заплатить и спать спокойно».

Увы, у нас тут не «Прекрасная Франция», где вся земля поделена. Наши мужики встали да пошли. На новые земли. Они и так постоянно этим занимаются.

2. Раздать вотчины.

Поместья дадут товарный хлеб. Землевладелец, закрепощая земледельца, заставит его работать на пределе сил.

Так поступал Иван III, создавая дворянство, так раздавал вотчины в новых землях Московского государства Иван IV.

Крепостное право будет приближаться к рабству, достигнув пика в «век золотой Екатерины». Пугачёвщина, рекрутчина, Салтычиха…

3. Создать колхозы.

В «Святой Руси» для этого уже есть главное: общая собственность на основное средство производства — землю. Да и прочее, вроде тягла и инвентаря, часто используется коллективно:

То-то «народники» были уверены: стоит грохнуть царя и «всё будет хорошо!». «Русский народ для социализму готов!».

Осталось поставить парторгов и спускать. План по севу. Из какого-нибудь «волостного сельхозотдела».

«Наш колхоз стоял на краю пропасти. Но пришла перестройка, и мы сделали большой шаг вперёд».

Все варианты держатся на насилии. Здесь — на святорусской княжеской власти, на «Империи Рюриковичей».

Я вспомянул Ульянова и пошёл «другим путём». Тоже насильственным, но другим. Из двух вариантов: прусского, юнкерского и американского, фермерского выбрал третий — русский.

Схема, которую Россия реализовывала с 16 по 20 века. Городки засечной черты, казачьи станицы на Кубани, сёла в Новороссии, торговые пристани вроде Гжатска… Крупное, одномоментно создаваемое по государственному решению, поселение.

На этот «гос. скелет» в разных пропорциях и формах (в РИ) накладывалась «самодеятельность населения». Помещичий, мужичий, казачий, колонистский, сектантский… «пионеризм».

Большое село, свой надел, присутствие гос. чиновников ослабляют «удавку общины». Конечно, возникают разные «неприятности» типа «наряд вне очереди». Но сельский сход их не распределяет. А у тиуна зависти к «крепкому хозяину» нет. Он в другую игру играет, «карьера» называется.

Наоборот, у «богатея» с «начальником» — вась-вась. Отчего куча недовольных.

— Эт с чего ему — всё, а мне — ничего?!

— Неправду говоришь. Обоим дадено вровень. Земля, скот, подворье. Только он во всяк день в поле, а ты — в избе на печи.

— А у меня ножки болят! Сил терпеть никаких нет! Только в тепле держать!

— То есть, ты к крестьянскому труду не годен? Учись, счетоводом будешь. Всегда в тепле, сидя.

— А не можу я! У меня буковицы в глазах скачут! Так и прыгают, так и бегают! Голова аж болит.

— Тогда кирпичи лепить. Сидя. И печь недалече. У Христодула в лепильщиках завсегда недостача.

Подобные беседы в разных вариантах происходили повсеместно. Часть поселенцев не была способна оценить свою слабость, физическую или умственную. Непригодность к крестьянскому труду в этих общинах воспринималась как второсортность. Как, в Пердуновке, смущался и ругался Чимахай, признаваясь в отвращении к хлебопашеству — я уже…

Для меня человек — объективная реальность. Объект с суммой свойств, меняющихся со временем. Цель: найти каждому оптимально подходящее занятие.

У местных «оптимально» значит «потомственно».

— Дед мой землю пахал, отец пахал. И я пахать буду.

— Ты ж коня запрячь не умеешь!

— Да уж, господь не сподобил.

— У тебя ж ни одной борозды прямой!

— Ни чё. Я вчерась говел, нынче, бог даст, прямо пойду.

— Вот что, отговённый ты наш, собирай вещички да топай в бурлаки. Там-то, в упряжи, мимо бережка не промахнёшься.

— Не… дед пахал, батя пахал… не.

Благодушно наблюдать, как такой… «пахарь народный» доводит семейство своё до нищеты да землю портит?

До кого-то со временем доходило, другим приходилось помогать. Иногда и насильственно.

Когда человеку говорят:

— В космонавты негоден. Уши оттопыренные — шлем не налезет, — всё понимают: проф. непригодность.

А если «не годен в крестьяне» — сразу «классовый гнёт и ущемление православного народа».

Вторая «удавка» — власть — работает во Всеволжске чуть иначе.

В моих землях нет налогов. Вообще. Это многих потрясает.

— Воевода, с чего ты живёшь-то?

— С ума-разума.

Вопрошающие впадают в прострацию, «сношают ежиков», обижаются:

— А мы тогда как? Без ума? Дурни?

Потом находят удовлетворяющий их ответ:

— Врёт. С волшбы богатеет. Народ верно сказывает: Колдун Полунощный. А мы люди добрые, христолюбивые, нам Христос не велел.

Восстановив, такими суждениями, самооценку, смотрят на меня сострадательно: душу свою вечную загубил. И с завистью: поменял блаженство вечное небесное на богатство земное тварное. Но — большое. Не всяк так сумеет.

Точно: «не всяк». Роль подати у меня играет ипотека: кредит на срок до шести лет за предоставляемые стартовые «уровень жизни» и «способ производства». «Белая изба». Втянувшись в режим «расширенного воспроизводства» для погашения кредита, «привыкнув к хорошему» — к множеству элементов, которые считаются «богачеством», крестьяне будут и дальше поддерживать такой уровень. «Не хуже других».

Я надеюсь…

Понятно, что кредитование, в отличие от подаяния, возможно только при наличии «орг. насилия» за спиной заимодавца.

«Грозное что-то куётся во тьме»… Выбрав «экстенсивный путь», я автоматом, не считая и планируя, а просто по бредовости моего выбора и предчувствию крупных неприятностей, велел Терентию строить ещё одну линейку зерновых ям.

Потом грянул «мятеж жрецов», поход в Мордовию и, из-за победы, необходимость обустроить и прокормить тридцать тысяч новых насельников.

Одновременно Чарджи прошёлся по «унжамерен» и сжёг Кострому. Что дало сотни пленных и тысячи «вынужденных переселенцев». «Вынужденно» — прежде всего для нас: оставлять на прежних местах общины, чью кровь мы пролили, нельзя. Чуть очухавшись, они обязательно восстанут. Не потому, что им плохо, а по закону родовой чести и «кровной мсти».

Продолжал расти поток собственно переселенцев.

В Киеве сменился князь. На смену Ростиславу (Ростику) пришёл Мстислав (Жиздор). Ещё никаких разорений не было, но русские люди, предчувствуя грядущие приключения потянулись… куда подальше. И ко мне — тоже.

Весной 1167 г. новгородцы выгнали князя Святослава (Ропака). Летом он сжёг Великие Луки, ходил с войском под Старую Руссу… Крестьянину в лесной веси это всё… кто-то, где-то, за тридевять земель…

Чуйка у наших людей… Как красноармеец по одному взгляду бабы из-за плетня понимал, что за сотню вёрст беляки фронт прорвали — я уже…

Услыхав новость на торгу, почухав затылок, мужичок пересказывал известие соседям в деревне. И добавлял мысль, думанную всю дорогу от города:

— Мы, вроде, на новое место собирались? Не пора ли?

— Дык… а куды?

— А зимой, помнишь, сказочники проходили. Сказывали, есть-де на восход-сторону место такое. Всеволожск, вроде.

— Да не… да ну… брехня… незнамо-неведомо…

Почти везде такая беседа заканчивалась ничем. Погуторили и разошлися.

«Почти». «Эффект больших чисел». На «Святой Руси» 700 тыс. крестьянских дворов. Десятая часть каждый год «перекатывается», «кочевые земледельцы». Если хотя бы тридцатая доля от «катящихся» покатится в мою сторону… Две тысячи семей, двадцать тысяч ртов… мыть, брить, учить… И — кормить.

Продолжалось запущенное ещё «Усть-Ветлужским соглашением» переселение мари из их кудо. Мещеряки, обнадёженные моими обещаниями, перебирались из «шалашей на болотах» в «белые избы»…

И уже «фестончиками по краям» шли десятки семейств мокши. Они-то думали, что на опустевшие эрзянские земли идут, из лесу выберутся. Сотни буртасов, ищущих жизни без эмировской джизьи. Молодые черемисы. Остатки сувашских «выкупных девок». Отпускаемые, а после — бегущие «в открытую» из Волжской Булгарии от тамошней смуты невольники. Следом — и их хозяева. Благо, с обустройством форпоста на Казанке мы существенно придвинулись к эмирату. Позже потёк, всё расширяясь, «огненный ручеёк» рыжих удмуртов…

Весной 1167 года я не всё это мог предвидеть. Но после «восстания картов» и «шпионского забега», две основных массы новосёлов — эрзя и русские — просматривались вполне.

Напомню: норма — 7 пудов в зерне на человека в год. Тысяч шестьдесят новых едоков… Взять дополнительно 400 тыс. пудов зерна — негде.

— «Прогресс»? — Заходите позже. У нас нынче «Голодомор» по расписанию.

Софрон, мой главный прасол, вызванный во Всеволжск, тоскливо смотрел на меня:

— Хоть режьте, хоть озолотите. Не, не смогу. Прости, Воевода, но не осилю.

С Софроном у нас знакомство давнее, ещё с Пердуновки. Тогда он, в составе купецкой артели, пришёл в Рябиновку с хлебным караваном. Я как раз доламывал местных волхвов голядских да снюхавшуюся с ними верхушку общинников-«пауков».

В той сваре он оказался единственным разумным человеком. Мы вышли с прибылью, хоть и без продолжения: больше к нам рязанские караваны с хлебом не приходили — обиделись купчики, что я им халяву поломал.

На радостях от решения проблем, я открыл ему «из свитка Иезекиили». В смысле: инфу о предстоящем голоде в Новгороде. Софрон меня послушал, да мало. Состорожничал. Можно было втрое взять, да испужался: «не по обычаю хлеб в такую даль санями гнать».

Едва я уселся на Стрелке, как Софрон уговорил партнёров привезти мне, тогда — в «пустое место», четыре тысячи пудов зерна. Если бы не это — не знаю как и живы бы были.

Э-эх… какие детские времена были! Спор-то шёл про полста кунских гривен. Страсти… чуть не до крови.

Партнёры отбили затраты — мне нельзя было превратить сделку в их разорение. Если бы не договорились — сделал бы, выхода-то не было. Но разошлись мирно.

А Софрон получил новый совет от Зверя Лютого:

— Всеволжск расти будет быстро, рязанский хлеб нужен будет долго. Бери это дело под себя.

Он — взял. Мне — поверил. Ни под что, только под моё намерение. И чуть не сгинул.

Рязанский князь Калауз уловил, что Всеволжск «висит» на рязанском хлебе, решил меня «выдоить» — ввёл вывозные пошлины. Я бы это пережил. Но он потребовал выдать перехитривших его Кастуся с Елицей и других голядин, бежавшими в то лето мимо Рязани от бойни на Поротве, учинённой гриднями епископа Ростовского Бешеного Феди.

Софрон, который вёл тогда шесть учанов с житом для меня, пребывал в полной панике: караван остановили, людей схватили…

— Не смогли мы наш с тобой уговор исполнить. Хоть и нет в том вины, а не попустил господь. И выходит нам теперь прямая смерть через разорение. Ежели ты, Воевода, не поможешь.

Я обещал купить. Не привезли? — Послать. Вежливо или пинками. А купцы-то уже вложились. И не только своими средствами, но и заёмными. По «Русской Правде» должника можно продать в рабство. С семейством.

Понятие форс-мажор в здешнем законодательстве есть: пожар, наводнение, шторм.

Изменение налоговых ставок форс-мажором не считается. Купцы взяли кредит — теперь влетели по самые гланды. Не фигурально: холопский ошейник как раз туда и надевают.

Судьба Софрона висела на волоске. Его самого, его родных. По смыслу мне платить не следовало: товара-то нет. Но я заплатил. Он понял:

— Господине! Я те… по гроб жизни! Во всяк день за твоё здоровье, ко всякой иконе — молитву сердешную…! Уж я говорил друзьям-сотоварищам, что не может Зверь Лютый людей своих в беде оставить. А не верили. Да я и сам-то… сомневался сильно… А ныне… Как Господа Бога вживую увидал! Вот те крест! С могилы, почитай, засыпанный поднял! Будто Иисус — Лазаря! Спаситель наш!

Он понадеялся… даже не на слово какого-то юнца с пафосным прозванием «Зверь Лютый». Просто:

— Этот… «зверь»… он — умный. Выкрутится… как-то… и нас спасёт… может быть…

Его вера. В удачу, в силу, в превосходство. В меня.

Я выкрутился. И его вытянул.

Сперва заплатил. Потом… Калауз «дуба дал». Князем Рязанским стал Живчик, с которым таких маразмов не возникает.

Софрон в меня верит. А я ему доверяю. И дело своё он знает хорошо.

Весна 1167 года, я вернулся из «грязевого похода». Переживал за Саморода, двинувшего на Суру добивать «закоренелых язычников», тревожился о Чарджи, вышедшем на Сухону. Пытался сообразить лучший способ крепления клевант на параплане. Тёр глаза после бессонной ночи со «стриптизом на привязи» Ростиславы Андреевны…

— Чёт мы, господа ближники, не с оттуда заходим. Давай-ка, Софрон, прикинь — сколько ты сможешь.

— Ну… кто ж знает… как год будет… это ж промысел божий.

— А если цену поднять?

Агафья в доме, в людях — просто гений. Не в рынке. Вот и предлагает стандартный способ. Ситуация: «скачок спроса за предел предложения»… не знакома.

Остальные мои «хоз. головы» — Николай, Терентий и Потаня — понимают, что рынок мы вычерпали, «забашлять по ноздри» — толку не будет.

Три года назад, при первой встрече с Софроном на Стрелке, я делал прикидки по возможному потоку зерна из Рязанско-Муромских земель. Не сколько «продадут», а сколько «могут продать».

Численность хлебопашцев Окского бассейна считал в 30 тыс. хозяйств. Именно «бассейна» — левобережье Оки с Коломной ушло к Суздалю, Муромское и Рязанское княжества слились, голядь выбили с Поротвы. Полит. география изменилась, а экономическая — нет. «Русь — от русла». Реки — зоны расселения основной части населения и транспортные магистрали.

Предположил, что средний крестьянин без надрыва сможет продать 3 пуда. Либо сразу — год урожайный, рыбка хорошо ловится… Либо чуть увеличивая (на 3–5 %) запашку под гарантированный сбыт.

Получалось: могу купить 90 тыс. пудов. Смогу кормить 13 тыс. человек. Без своего хлеба!

В том момент… вопли «Ура!» в моей душе. А деньги, орг. вопросы, хранение… порешаю.

В реале всё оказалось разнообразнее. Полсотни боярских вотчин продают 70 тыс. пуд. А остальное «вольное хлебопашество», 25 тыс. хозяйств — 30.

Да, они увеличили запашку. На 3–5 %. И это всё. И так — на века.

Здесь, за восемь веков «до», такое — «богачество невыразимое».

Воля! Над душой ни попа, ни боярина… Благодать! Юг, чернозём… Шестьдесят пудов на пятерых?! — Обожраться!

«Керосин», «спички» — а что это? Ковать коня на полный круг, пахать на быках… разве так бывает?

Хлебопашество на «Святой Руси» имеет свою историю развития. Умом мы это понимает, но в душе «опрокидываем» представления об 19 в. в далёкое прошлое. «Что было — то и… и прежде было». Анахронизмируем.

Чуть подробнее.

До эпохи раннего железа на территории лесной полосы Восточной Европы господствует ячмень. Потом его меньше: к 10 в. — 2/3 от пшеницы.

Вторая половина I тысячелетия: на первом месте пшеница (мягкая), втрое меньше — полба. Примерно столько же мелкоплодных бобов. Несколько меньше гороха.

Почему на Новгородчине, например, горох, идеально подходящий по почвам, климату, световому дню… к местным условиям, превосходящий по урожайности и пищевой полезности рожь и пшеницу, не стал главной культурой — не знаю. Презрительное отношение сохраняется и в фольке 20 в.:

Овса — нет. Точнее: он являлся засорителем ячменя и пшеницы. Ещё меньше другого засорителя — ржи.

Рожь и овёс — исконно-посконные хлеба наших предков. Для тех же предков, но предканутее — сорняки.

В X в. происходит «ржаной скачок» — «сорняк» становится основной культурой. Очень быстро появляется везде: Киев, Смоленск, Новгород… Связано ли это со «становлением Древнерусской государственности» и «Крещением Руси» — не знаю.

После ржи второе и третье места делят ячмень и пшеница. Овёс — на четвёртом.

Такой «квартет» в русской истории — на века. Рожь всё более обгоняет остальных, просо выпадает из основного списка. При этом, в конкретных местах-временах вдруг возникают резкие отклонения. Например, в Смоленске XIII в., преобладает рожь, но во второй половине столетия — овёс. Для Батыя? «Овсянка, сэр»?

В Клецке в XI–XII вв. пшеницы 91,6 % всего зерна. В Новогрудке XII в. пшеницы в 4 с лишним раза больше ржи.

Сходно южнее, в лиственно-лесной зоне серых лесных почв: пшеница, ячмень, преобладание ржи. Так же в Суздале XII в. В Старой Рязани в первой трети XIII в. просо, овёс, пшеница, горох и рожь. Последние — 95 % общего количества.

К XV в. производство овса вырастет в 2.5 раза — выйдет на второе место. Одновременно всех продолжит теснить рожь. В XII в. сумма трех яровых культур в 1,5 раза больше ржи, к XV в. — рожь дает зерна больше, чем три культуры вместе взятые.

Николай вдруг что-то вспомнил, глянул остро на прасола:

— Ты, Софрон, пеньком-то не прикидывайся, сироткой плакаться — не к лицу. Ты расскажи-ка Воеводе про Скородума Муромского.

— Та-ак, господа ближники. А это что за история?

— Да не… ну чё ты? Как оно повернётся… Хто ж знает?

— Давай, Софрон, колись. В смысле: обскажи дело подробненько.

«Дело»… Сработала система. Плюс флуктуации человеческих личностей. Люди… они того — разные. Даже бояре.

Жил в Муроме боярский род, не из «первой руки», но и не из захудалых. Был в нём боярич, прозванный Скородумом за выдающуюся изобретательность во всяческих детских шалостях ещё с младенческих лет. Раз это дитё малое, ещё бесштанное, примотало косы няньки к лавке, где та спала, да заорало на ухо «Пожар!». Баба спросонок вынесла лавкой косяки в тереме и балясины на крыльце.

Будучи порот, обиделся на конюха, что его порол, и в первопрестольный праздник исхитрился нагадить тому в шапку, оставленную при входе в церковь. Да так, что тот одел и не заметил. Всю дорогу принюхивался, никак понять не мог откуда смердит. Увидел только когда уже в усадьбе перед господином кланялся.

Наказывали, но без толку. Поморщившись, почесав «расписанную» спину, он тут же начинал соображать новую каверзу. Вроде козы, которую затащил в кровать старшего брата, взамен ожидаемой тем дворовой девки.

«Ребёнок рос резов, но мил…».

Детские шалости становились всё взрослее. Родители уж и женить его собрались, в надежде, что семейная жизнь заставит оболтуса остепениться. Увы, Скородум был третьим сыном, доля в наследстве ему светила малая, а уж при таком норове… Выдавать дитя своё за эдакое «счастье», да ещё и нищее… никто из Муромских вятших не рвался.

Тут — Бряхимовский поход. Семейство боярское пошло воевать. Старшие братья сложили головы. Израненный, сразу постаревший отец решил спешно оженить последнего сына. Дабы «роду не было переводу». Сынок крутил носом, забавлялся-дурачился. Так, что свахи из терема бегом бежали, ругаясь нещадно.

Тем временем Живчик из Мурома перебрался в Рязань и потребовал к себе своих бояр. Скородум оказался в Пронске «городовым боярином». В городах (крепостях) он не понимал ничего, но кому-то нужно присматривать. Чтобы ров чистили, прясла да башни подновляли.

Муромские бояричи, после репрессий Живчика в Рязани, пользовались успехом у местных боярышень. Точнее: у их родителей и братьев. Сидеть в вотчинах, в опале никому неохота. А женишок, глядишь, и подскажет князю, поспособствует получить «хлебное место». Скородум выпендривался на местном «рынке невест» и продолжал шутить. Вскоре и здесь свахи стали его обходить.

«Ну у вас и шутки. Все взрослые и все глупые».

В Пронск поставили нового батюшку — выгнанного мною из Мурома Елизария. Грек был сперва полон злобы. Но поняв, что ни епископ, ни князь его защищать не будут, охолонул. Видя успехи мои в делах торговых (через Пронск идёт основная часть местной торговли со Степью) стал говорить уважительно. Не от отношений дружеских, как сложилось у меня с Ионой Муромским, а из опасения вновь попасть под каток большой и непонятной силы «Зверя Лютого».

Скородум, не смотря на свои вечные шалости, а, может, благодаря им — шутки над окружающими требуют наблюдательности, такое отношение заметил.

Доводилось ему и Николаем встречаться, и при разговорах с Софроном присутствовать. Пересекался с Алу, заметил особенное отношение половцев из орды старого Боняка к Всеволжским.

Ссоры между людьми русскими и половецкими — явление постоянное. Разделённые языками, верой, обычаями соседи всегда находят повод для свары. При том, что с обоих сторон есть и побратимы, и родственники. Калауз, например, выгнанный как-то Боголюбским, бежал к половцам, у самого Боголюбского кыпчаки служат, вместе с суздальскими, рязанскими и муромскими в походы ходят.

Одновременно весьма распространена «исконно-посконная» взаимная неприязнь. Русские не любят «поганых», степняки презирают «землеедов».

По счастью, оба владетеля — и Боняк, и Живчик — воевать не горели. Не кидались с саблями на всякий крик «наших бьют», пытались найти виноватых. Ежели свои — наказывали нещадно. Что вызывало ярую злобу в окружениях попавших под «воздаяние» удальцов. В духе: «Боняк — слил!», или: «Живчик — продался!».

Поток всяких непоняток быстро мелел. На той стороне сидел Алу, отсюда появлялся Николай, строя нашу торговую сеть. Они были хорошо знакомы по пребыванию годами в моей свите, они верили мне и, потому — друг другу. А им доверяли оба владетеля этих мест.

Ни Боняк, ни Живчик от меня не зависели. Но хан Боняк любил своего младшенького, а Живчик дружески относился ко мне и побаивался Боголюбского.

Так, на чисто человеческих, «душевных» отношениях построились отношения «межгосударственные».

Правители — люди. И действия их определяются суждениями человеческими. Вовсе не компьютерный «поиск экстремума гладкой функции симплекс-методом».

«Мирность границы» многое меняла. Чтобы уловить возникающие возможности нужно было думать. Чуть скорее остальных. Сидеть достаточно высоко. Обладать кое-какими ресурсами. Иметь склонность к авантюрам.

У Скородума были эти свойства.

В начале осени прошлого года, в очередной визит Софрона в Пронск, Скородум, оставшись в общем пиру на минуточку с ним с глазу на глаз, вдруг похвастал:

— Жениться надумал.

Софрон, несколько уже «принявший на грудь», не нашёлся что ответить, кроме умно-стандартного:

— Эт хорошо. Жизнь семейная господом благословляемая, «и станут муж и жена одно». Совет вам, да любовь, да детишек по-более. Невеста-то хороша?

— Хороша. Сто тыщ пудов жита возьмёшь?

Софрон аж подавился. Посмотрел с испугом на тоже выпившего «жениха», вспомнил его… репутацию. Но, будучи купцом-профессионалом, ответил автоматом:

— И почём же?

— Да как у всех — две векшицы. Вывоз твой.

— А брать где?

— А у Погорелого леса.

«Погорелый лес» — урочище по левому берегу Прони ниже Пронска вёрст за полста. Эта речка, Проня, течёт к Пронску с запада, после городка поворачивает к югу, делает петлю и, повернув на север, устремляется к Оке. В этой петле и есть «Погорелый лес».

Софрон решил, что Скородум над ним потешается:

— Опять шутки шутишь, боярин? Там же нет ничего. Даже лес — и тот погорелый.

— Ага. Нет. Будет. За невестой дают приданое. Тыщу десятин тамошней земли.

Фуфло. Обман. Шутник шутки шутит. Глупые. За русской невестой в эту эпоху не дают земель. Обычно…

Предыстория такова: в 1146 году князь Андрей, ещё не Боголюбский, со старшим братом Ростиславом (Торцом) выбили из Рязани тогдашнего князя Ростислава, папу Глеба (Калауза). Битый князь бежал в степь к половцам. Потом вернулся и выгнал суздальцев из города. Не угомонился и через несколько лет был снова бит. В 1153 году Юрий Долгорукий поставил Андрея в Рязань князем.

Это уже не набег, предполагалось укоренение. Боголюбский, пользуясь правом князя, давал боярство и вотчины пришедшим с ним людям. Но через год Калауз с папочкой снова привели половцев к Рязани. Так, что Андрей «бежал из города в одном сапоге».

Возникла м-м-м… коллизия. На «Святой Руси» в эту эпоху — из важнейших.

Князья — русские. А бояре — разные. Есть княжеские. Типа: Гордята, боярин князя Как-его-там-славича. Есть местные. Типа: Ушата, боярин мухозасиженский. Князья с удела на удел переходят, а местные бояре, в отличие от дружины, остаются. Князь княжеством правит. Но не владеет.

Сейчас ситуация меняется — «феодальная раздробленность». «Святая Русь» кусками, по-разному, становится набором аллодов — наследственных владений «ветвей рода Рюрика» Но и в этих «ветвистых кусках» князья продолжают «со стола на стол перескакивать».

Калауз не мог забрать вотчины у бояр Боголюбского.

Нет, мог, конечно. По основаниям: измена, воровство. Конкретно по именам, с доказательствами. Мог «восстановить справедливость» там, где прежний хозяин владения требует возврата. Но просто сказать: Боголюбский дал шапку и землю — пшёл вон — нельзя. Все местные бояре, предки которых разными князьями в разное время произведены в это сословие, взволнуются. Их же и самих можно также. Если князь не будет соблюдать преемственность, подтверждать решения своих предшественников в этой части, то… то не лучше ли Боголюбского назад звать? Он, конечно, головы рубит. Но — за дело. А не чохом по происхождению.

Поставленных Боголюбским бояр со службы выперли, но вотчины оставили. Семейства эти беднели без «княжьей милости» и «служебного приварка», но оставались на земле.

В год пока Боголюбский был Рязанским князем, один из его слуг получил шапку и землю и женился на местной. Прошло 13 лет, выросла дочка. Надо замуж выдавать, а приданого — «только с чем в баню сходить».

Жили они это время в усадьбе возле Оки. И хранили грамоту князя Андрея «о даровании боярской чести» и наделении землёй. Вот этой тысячей десятин у «Погорелого леса» на Проне.

Уходя от Рязани после «восстановления законной власти», половцы, по обычаю своему, ухватили «что под руку попало». Например, две деревушки в этом урочище. Больше там насельников не было, земля лежала пустая. «Маломочный» владетель заселить её не мог.

Глава 541

Вотчины, как и лены в Европе, не делятся — экономическая основа феодального ополчения. Получить в приданое кусок вотчины боярышня не может, только шмотками. Но есть подробность: пятая часть феодальных семей в эту эпоху на Руси и в Европе не имеет наследников мужского пола.

Баба дружину в бой не поведёт, поэтому и быть владетелем не может. А кто может? Для Европы это одна из причин постоянных междоусобиц. Про конфликт Льва и Медведя в Саксонии — я уже… Оба — наследники Билунгов по женской линии.

В «Святой Руси» проблема решается мирно. Разными путями.

Вотчина есть собственность не одного человека, а рода. Глава помер? — Новым главой станет его брат. Или сын. Или племянник. «Лествица». Много мужчин, кровных родственников, живущих в общем хозяйстве, одним домом, должны помереть, прежде чем хозяйство останется «женским». Т. е. безхозным.

Такое случается и законодательством предусмотрено. В «Уставной грамоте» Ростика указано, что князь не имеет права забрать такую «задницу» (наследство), а обязан выдать девок-сирот замуж. Это отличие боярышень, девки-сироты в других сословиях «задницу» не наследуют, отходит владетелю.

Князь награждает, таким образом, своего человека не только шапкой и землёй, но и женой. Название рода меняется, но моб. возможности не снижаются, новым владетелем и «ком. взвода» становится зять.

В 12 в. зятья включаются (минимум дважды) в общий порядок общерусского княжеского наследования, обгоняя, по воле Великого Князя, даже и родных его братьев.

Вариант «зять-наследник» и проворачивает Скородум. Невеста — единственный ребёнок в обезлюдевшей семье с нищей вотчиной. Часть владения получает сразу в качестве приданого. Остальное — по смерти тестя.

Скородум всё это изложил Софрону. Оглядел горделиво:

— Во какую я хитрость удумал!

Пивком горло промочил. Отфыркнулся.

А Софрон молчит. Думу думает.

— Ага. Ну. А князь как?

— Ещё не знает. Но ему-то с чего поперёк вставать? Я-ж его, муромский. А не тесть — нищий, болящий, суздальский.

Ну… учитывая репутацию Скородума и его невеликие успехи в деле повышения обороноспособности Пронска…

— Отец Елизарий уже благословение дал и день венчания назначил.

— Ну ежели так… тады конечно… А причём здесь сто тыщ жита?

— Как причём?! С этой тыщи десятин я стока хлеба возьму!

— Э-эх, боярин, с десятин хлеба не насыпется. Их сперва пахать надо. Сеять-боронить, жать-молотить. А у тя смердов нет.

«Чужих имений мне ль не знать?!».

Софрон — местный. Всю жизнь в прасолах. «Всё врут календари» — ему без разницы, он и сам знает, чего у кого сколько. И в десятинах, и в душах.

— А вот и есть! Батюшка мой с Бряхимова ещё расхворался. Нынче и вовсе чуть ходит. Отписывал, чтобы я домой ехал, вотчинку нашу под себя брал. А он, де, только молиться ноне годен. Постриг принять собирается.

— Да уж… годы идут, старем-слабеем, о боге думать надобно… Только вотчина твоя тама, под Муромом. А тута — пустой «Погорелый лес».

— Во! И я про то! В вотчине поболе ста семейств смердячих. На пустых песках бьются. Каждый год лебеду лопают. А тута…! Раздолье! Чернозём! Хоть на хлеб намазывай. Переведу смердов в тот «Погорелый лес». Сам-тридцать! По полтыщи пудов с десятины!

— Ты эта… не ори так. Руками-то не маши. Пятьсот тысяч пудов… А мне предлагаешь сто. И что ж так? Остальное-то куда?

Скородум смутился, заметался глазами, ухватив кружку, начал, было, хлебать жадно, да поперхнулся. Под неотрывным, внимательным взглядом Софрона суетливо утёр ладонью усы и бородку.

— Ну… вы робята хваткие… да… вам палец в рот не клади — руку по локоть отхватите. А что, нет?

— Бывало с иными. Врать не надо.

— А я не вру! Не вру я! А… сумлеваюсь. Мало ли как оно… Да и не поднять тыщу десятин за раз. Пахарь пашет пол-десятины за день. А всего-то четыре-пять дней, не более.

— Эт ты верно думаешь. Эдак тебя не Скородумом, а «Вернодумом» звать надо.

— А то! Я ж не пальцем сделанный…!

— Мда… Две десятины на круг… ежели худого чего не… Пахота, да сев, да бороньба… а земелька тута сохнет быстро, бегом надо… лесовики твои к такому непривычные… опять же — целина… по дернине степной — вовсе не по пескам пустым… а плугов у твоих нету — сохи да рала… им и обустроиться надо… помрут людишки… а кто сбежит…

Польщённый только что «вернодумом» боярин, раздражённо вскинулся:

— Ты не юли, купчина, ты прямо ответствуй: возьмёшь ли?

— Возьму. По полторы. Снопами без обмолота.

— Чёрт с тобой! Давай тыщу гривен. Вперёд.

Хлеб покупают трижды. В смысле: в три разных момента времени заключают сделку.

«По факту»: намолоченное зерно на торгу в мешках или в яме.

«На корню»: летом, глядя на поднявшиеся всходы и площадь поля.

Или вот так, «вперёд» — под имеющуюся землю и намерение. Иначе называют: кредит под будущий урожай.

Тема… болезненная. Вечно. Со «сна фараона» и Иосифа Прекрасного: семь тучных коров и семь тощих. После той библейской хохмочки всё население страны, кроме жрецов, стало рабами. Так то Египет, разливы Нила по расписанию со световой индикацией Сириусом, ирригация. Что уж говорить про нашу «зону рискового земледелия». Крестьянство постоянно, из-за длительности сельскохозяйственного цикла, из-за скачков урожайности, вынуждено брать кредиты. И постоянно оказывается не в состоянии их вернуть. Это один из основных путей формирования крепостного крестьянства на Руси и второй волны закрепощения в Германии.

В новгородских документах этой эпохи есть завещание купца с перечислением 11 деревень, которые ему долг выплачивают. Т. е. «крепостные» («закупы») появляются и у купцов. Другое дело, что за спиной ростовщика должен быть отряд вооружённых «коллекторов». У бояр — дружины. Что поддерживается княжеской властью. Купцам, в этой части, сложнее.

Скородум — умом остёр. Но — боярин. Софрон — медленнее. Но — купец. Он таких разговоров в год сотню разговаривает.

Ситуация мне знакома по собственному опыту попандопулы: как не шевели извилинами, а всех мелочей не просечёшь, нужны наработки конкретно вот в этом деле.

— Значит, жито. А чего не пашеницу?

— Семян нету.

— А мы дадим.

— Не надо. Возьмёте дорого.

— Твои сохами земельку не взметнут. Так только, почесуха поверху. Плуги надобны.

— Ни чё. Мы раненько по мокренькому. «Сеешь в грязь — будешь князь».

— Лады. Но зерно должно быть полновесное. Чтоб тыща зёрен на десять золотников тянуло. Коли нет — в полцены.

— По рукам.

Софрон несколько… поймал неука.

Такое — уровень сорта ржи «Свитанок»:

«Период вегетации — 120–130 дней. Длина колоса — 8-10 см. Высота растения — 1,2–1,6 м. Зерно крупное, масса 1000 штук — 40 г.».

Таких сортов здесь нет. Золотник — 4.26 г. Набрать тысячу зёрен на 10 золотников можно. Посади баб, пусть песни поют, да перебирают. Но «в среднем» — не получится. От этого одного «по рукам» урожай подешевел вдвое.

Собеседники, окончательно протрезвев, перебрались в факторию, где продолжили рядиться. Процедура заняла четыре часа. Софрон, всю жизнь торговавший хлебом, наглядевшийся на разное, последовательно уточнял условия:

— А когда дашь знать? Ну, что жатва пошла.

— Как пойдёт — так и скажу.

— Не, негоже. Под твой хлеб надо сотню учанов в Проню затянуть. Аж от Стрелки. Такое быстро не сделается.

Проня — речка мелкая, узкая, извилистая. Расшивой здесь не пройти. В РИ на Проне, как и на соседней Мокше, строили в 19 в. невеликие дощаники, ими сплавляли хлеб до Оки. Там перегружали на барки, которые везли или вверх, к Москве, или вокруг, к Рыбинску и в Питер.

— Да как я тебе скажу «когда»?! Как зерно в колосе нальётся. Про то только господь бог знает.

— Да уж… одной только милостью господа бога и живём… От Стрелки до устья Прони шестьсот вёрст. Да здесь сотня. Как не крути, а тащить учаны четыре седьмицы, не менее.

— Как тащить — твоя забота. Хоть нынче выходи.

— Само собой, моя. А вот когда… День простоя учана — гривна. Так?

Софрон, как и Николай, вполне уловили мою манеру составлять «американские» договора. В которых прописываются все представимые ситуации. Считают особым шиком, показателем профессионализма. Что я начал подобное практиковать не понимая местного «по обычаю» — не рассказываю.

Софрон предлагал семенное зерно, скот, плуги, серпы… Боярин, учуяв, что его «объегоривают» ушёл «в отказ» — только серебром. А под что? Земля — вотчинная, не отчуждаемая, смерды — не холопы, даже не крепостные. Пушкин для своей свадьбы заложил две сотни крестьян — здесь подобное не пройдёт. Цацки-висюльки? У молодого городового боярина из Пронска?

— Конь? Три коня? Красная цена — пять. В заклад — не более двух. Шапка боярская? Молью трачена? В полугривну. Не маши на меня. Не любо — не слушай. Ищи другого дурня для беседы.

Четыре часа тяжёлых переговоров, отказ в кредите, взаимная неприязнь… и составленный договор.

Боярин пару раз порывался послать купца. Но такой объём — только Софрон. Связываться с другими… можно. Нужно иметь хранилища, крытый ток. И таких денег не взять: вывалив объём на Рязанский рынок, он сразу собьёт цены.

— Та-ак. Забавно. А почему я не знаю?

— А не об чём ещё. То ли будет, то ли так только, разговоры. У нас каждый год знашь сколь таких пустых рядений бывает!

— Что-то там делается?

— Ага. С осени боярин погнал артель. Лес таскали, землянки строили. Он же — городовой. Вот и сунул городовых мастеров поселение себе мастырить. В марте перетащил туда смердов с-под Мурома. С приключениями. Отец его дорогой помре. В Ижеславле, что в устье Прони, похоронили. Вроде, сеять собираются. Но что, как — не скажу.

— Ну что сказать? Молодец! А ещё плачешься: не смогу, не осилю… Большая выгода может получиться. Парня этого, Скородума, до исподнего не раздевай. Знаю я вас, искусников. Дай ему… сотен пять-шесть. Громко дай. Чтобы и другие про то узнали.

Здешние рынки очень… «трестнутые». От «трест». Все друг с другом имеют взаимоотношения. Часто — не формализованные.

— Пока Заславские коней не продадут, Загряжские табун на торг не пригонят. Спокон веку так ведётся.

Минимум свободы торговли. И, соответственно, «баланса спроса и предложения на основе общественно значимых издержек». Баланс будет. На вековом интервале времени.

Мы, вламываясь на рынок очередного городка, имели несопоставимые с туземными возможности. Но «круговую поруку» продавцов и покупателей не преодолели бы, если бы не работали с «второй и третьей производными» — с новыми «секторами рынка». Плюс админ. ресурс в лице Живчика заставлял местных, хотя бы внешне, вести себя прилично. Поджоги факторий бывали, но не часто.

Мы — система. Поэтому местную систему пробили. Скородум — одиночка. Перетащив смердов, распахав земли, он оказывается лицом к лицу с целой стаей «акул феодализма» — с сообществом прасолов Рязанско-Муромского княжества. И не только их: масса людей, связанных между собой длительными, в несколько поколений, деловыми, родственными, соседскими отношениями. Паутина мира, кубло кланово-сословного общества «Святой Руси».

Молодой боярин из захолустья может думать о себе весьма горделиво. Но я имею представление какое «осиное гнездо» он растревожит своим хлебом. Не только без портков — без головы можно остаться.

Не шучу. В Степи можно нанять пару-тройку десятков молодцов за весьма небольшие деньги. Которые с восторгом и нивы выжгут, и смердов угонят. Боняк за такие игрища взыщет. Но — потом.

— Парня надо… пасти. Чтобы не… кувыркнулся. Или — сам, или — его. Парочку слуг пошлите. Для сохранения его тушки и наших интересов. Какие из 28 пунктов ряда и насколько вы будете использовать, выходя на конечную сумму — вам решать, господа купцы. Мне нужен живой пример успеха. Не его хотелок, а пример. Для других. Вопросы? За работу.

У меня на Стрелке шла жизнь. Собирался «Саксонский караван», убегал от речных разбойников синепарусный «Кон-Тики», вылезали «усатые палки», менялись акценты в пиролизе древесины… И строились учаны. Сотня — для «Погорелого леса».

Поточное производство в кораблестроении? — Уже есть. С 1104 работает Арсенал Венеции, одновременно изготавливают 20 галер по 40 метров длиной. 16 тысяч работников! На «Святой Руси» столько просто мужиков — ни в одном городе нет.

Всеволжск не на Адриатике, а на Волге, учаны ладить нам пришлось не зимой, а летом. А так-то похоже: «кипит».

Масштабировать систему в серийное учано-строение оказалось не слишком тяжело — есть мастера, мощности, запасы. Добавь работников, комплектующих и, не без скрипа и затыков, но завертелось. Вытаскивать сотню плоскодонок за семьсот вёрст? — Вдоль Оки дорожка натоптана, в неделю раз-другой мои бурлаки посудинку тащат.

Попёрло густо. По два десятка в день. Лоханки пустые, вяжут парами. Сменные команды, топ-топ — побежали. По знакомой тропе, по известному фарватеру, по подготовленным стоянкам… резво получается.

Мои говорят: «очепнуто». Вошёл, вошёл давний смоленский бандит в русский язык! Филологи, поди, спорить будут: откуда слово такое произошло. Найдут в санскрите что-нибудь похожее. Или — в латыни…

В сентябре у Скородума пошла жатва. Береговые жители пришли в крайнее недоумение. При виде такой толпы учанов. По Оке, а уж по Проне…! Не бывает такого! В сотню посудин здесь даже булгарские караваны не ходили. Уровень общерусского войскового похода Крестителя.

«И запомните — крайними бывают плоть, Север, мера, срок и необходимость! Все остальные слова маркируются у нас словом последний, то есть позднейший или самый новый, по отношению к текущему моменту! Усвоено?

— Я в последнем недоумении».

Подобных филологических заморочек здесь нет. «Недоумение» туземцев было «крайним», но не «последним» — не война.

Скородум — скорый. Но невнимательный. Параграф № 17 ряда требовал от принимающей стороны обеспечить «гостей» всем необходимым на время стоянки. А как иначе? — Так ещё в первый договор киевских князей с византийцами забито. Включая корм, баню, жильё, экскурсии с гидом по достопримечательностям…

«Проклятие размерности»: сто учанов — тысяча бурлаков.

— Рукобитие было? — Исполняй. В «Поконе вирном» сказано: ведро пива на неделю. Полтораста вёдер — каждый день.

— Ё! Нету у меня! Хоть режь!

— Резать…? Не, не гоже. Ладно, полста гривен с оплаты долой. И… ты поторопи смердов. Сто учанов стоят — сто гривен простоя в день.

— А давай ты своих на погрузку поставишь? А то мои жнут, да вяжут, да возят…

— А давай. Две ногаты в день за работника. Две тыщи ногат — сто гривен. Мошна не треснет?

— Ты…! Мне! Боярину! Смерд! Холоп!

— А в морду?

«Наш народ не только читает между строк, но и выписывает. Между глаз».

Попытка вспзд… мда… выскочить из избёнки в сердцах, в шлеме, в гневе, с мечом — гасится видом тысячной толпы здоровых мужиков с вёслами в руках. Преимущественно эрзя. Которые местную мову понимают плоховато. Но чётко делят присутствующих «на своих и чужих». Свои — с вёслами.

Софрон вполне воспринял разъяснения Николая моих фраз: «Парня до исподнего не раздевай… мне нужен пример успеха».

Скородума «раздели» — сумма штрафов превысила сумму выплаты. Отдав хлеб, Скородум остался нам должен. И тут же «одели»: дали кредит в шесть сотен под будущий урожай.

Передача денег была произведена в церкви Пронска с отцом Елизарием и посадником в качестве свидетелей. Скородум шептал что-то под нос. Как утверждали присутствующие — благодарил всевышнего. Софрон, правда, слышал слова боярина и думал иначе.

Мне было жаль парня. Разумная идея, уловил возможность прежде других, но… не предусмотрел.

В России помещичье «изобретательство» с часто смешными, и, как правило, разорительными результатами, бурно цветёт в 18 в. Превращаясь ко временам Тургенева в бесцельное прозябание «цвета нации» в разбросанных по стране усадьбах. «Прежде защищаемых крепостным правом, а ныне уже ничем не защищаемых».

В следующем, 1168 году, Скородум выплатил хлебом долг, но подняться не смог — год был хуже. Его смерды, привыкшие к лесу, в безлесной степи чувствовали себя неуютно, болели, мёрли, бежали. Повышать урожайность, обустраивать людей, вкладываться Скородум не хотел. Хотел — хапок. Не получилось. Помер бедняга: в степи замёрз — недодумал насчёт пурги в чистом поле.

Юную вдову с грудной девочкой на руках, Живчик выдал замуж. Точь-в-точь повторив Боголюбского: новый боярин, шапка, земля, жена. Мелочь мелкая: жена, отягощённая ребёнком и кредитом. Хлеб из этого места мы продолжали получать и при новом владетеле.

История имела важные последствия.

Первое: мы свели баланс по хлебу в 1167 г. Взрывной приток новосёлов система выдержала. Улучшилась, усилилась, окрепла. Уменьшать нормы питания не пришлось.

Второе: «мирность границы» и вытекающие из этого возможности были наглядно продемонстрированы. Бояре рязанские аж захлебнулись от слюны. Деньги, публично переданные Скородуму, были восприняты как прибыль.

Напомню: средняя доходность боярской вотчины около двух сотен гривен. Часть рязанских вотчинников и этого не имеют. Ещё: отсутствие «княжеской милости», «искушение» моими товарами… И тут — вот оно!

Бояре кинулись в Степь. Но… Земля, конечно, божья. А вот управляет ею князь. Через год Живчик довольно похвастался:

— Пустое место попродавал — два ста гривен получил.

— Тю, за ту землю можно было и вдвое взять.

Не знаю о каких участках он говорил, но после моего ответа призадумался и «разбазаривать» перестал. В смысле: поднял цену. Напоминать про «Указ об основании…», по которому «все земли до граней селений русских православных…» имение моё, я не стал. «Приподзакрыл глаза». Хлеб — важнее. Пока. А там… поглядим.

Не враз, не «всеми четырьмя лапами», как Скородум, но боярство пошло в Степь.

Впервые я мог воочию наблюдать одно из главных явлений в истории России — «Поднятую целину». Не новины, починки, огнища, как вгрызается хлебопашец в лесные дебри, а — «Здравствуй, земля целинная!».

Пол-тысячелетия, с 16-го по 20-й века, Русское царство, Российская империя, Советский Союз шли в Степь. Не за блестяшками, алмазами, паволоками, конями, рабами… За хлебом. Чтобы самим его вырастить. Единственный, куда более короткий и мягкий аналог в истории — освоение Северо-Американских равнин.

В 21 в. это сводят к нескольким сюжетам. Бегство русских холопов от бояр на Дон и возникновение Донского казачьего войска, бегство русских холопов из «шляхетского быдла» и заселение Слободской Украины, перевод Черноморского казачьего войска на Кубань…

Потеряна одна из важнейших составляющих: помещики.

Как освоение Дикого Запад связано с экспансией плантаторов южных штатов, вроде «Всадника без головы», так и в России стержнем переселения (после гос. обязанных или одновременно с ними) были аристократы.

Веками именно дворянам власть передавала «дикие земли». И помещики выводили в Дикое Поле своих крепостных.

Например, мещеряки, угро-финское «болотное» племя, жившее между Окой и Клязьмой, оказалась «русскими» в степных губерниях в 18 в. Этот же «вывод» составляет афёру Чичикова с «мёртвыми душами».

Аристократы получали тысячи десятин. Множество таких владений существовало ещё в начале 20 в. Одно — и в 21 в.: Аскания-Нова. Эти земли в 1828 году Николай I по 8 копеек за 1 га продал немецкому герцогу Фердинанду Фридриху Ангальт-Кетгенскому из династии Асканиев. Тех самых, которые нынче враждуют с Вельфами за Саксонию и бьют славян возле будущего Берлина.

Целый пласт русской истории выпал. Какие-то куски можно найти в «Тихом Доне» или у Бунина. Остальное…

Потомки этих людей гибли. В схватках со «степными хищниками», в войнах Империи, в Гражданской. Выжившие постарались забыть о своих предках. Вспоминать о поместьях… было опасно.

Исчезли из памяти народной имена тех двухсот помещиков, «детей боярских», которые встретили огромное крымское войско на Черниговских засеках. И погибли, так и не уступив дорогу находникам. Или сотника из Курска 17 века, который трижды разбивал отряды крымчаков, угонявших русский полон. В последний раз он сел на коня, догнал и посёк татар, «освободил люд православный из неволи басурманской», когда ему было за шестьдесят.

А чего его помнить? — Нетрудовой элемент, эксплуататор, цепной пёс кровавого самодержавия.

Но если он «плохой», то и спасённые им… кто?

Опыт Скородума показал, что «боярин-пионер» — плохо. Даже будучи организованными, обеспеченными инвентарём, скотом, семенами, уйдя всего на сотню вёрст от привычных Окских лесов, переселенцы мёрли. Из тысячи душ за дорогу и в первый год умерло триста, во второй — сто. Только на третий год смертность вернулась к обычной.

Крестьянский «мир» не может «выкатиться» в Степь — вырежут в первый же год.

В Степь? — Только под защитой княжьих городков.

И всё равно — скачок смертности, болезненная адаптация к новым ландшафтам и климату. Нет массы необходимых повседневных навыков. Преимущественно домашних, женских.

Проще: что крестьян, что бояр «эз из» в Степь пускать нельзя — и сами намучаются, и землю испортят. Нет, потом-то конечно… Но сильно потом.

Третье вытекало из двух первых.

«Забег по граблям» — наш любимый вид спорта. Повтор «кризиса жратвы» гарантирован.

«Чем дороже хлеб, тем дешевле права человека».

Не хочу.

Надо искать выход из замаячившей «мальтузианской ловушки». Выходы. «Букет решений».

…

Скородумова «сотня тыщ» оказалась подарком. Неожиданным, радостным. Как от Деда Мороза. Второй «подарок» был ожидаем. Мы просто чуть подсуетились. «Ко всеобщему удовольствию».

Боголюбский был взбешён действиями новогородских бояр и «гуманизьменностью» Ропака. В трусости не винил, но не понимал совершенно:

— Как он мог?! Отцову волю презрел! «Побоялся за людей своих…» Да для того слуги и есть, чтобы умереть за господина своего! Сотню сберёг, теперь тысячи сгибнут!

Неудача попытки возвращения Ропака в Новгород, казни его сторонников, появление беглецов в Боголюбове… поддерживали раздражение. В понимании Андрея власть в Новгороде захватили клятвопреступники. К людям такого сорта он был беспощаден. Старался дел с такими не иметь.

— Надо торг с Новогородом закрыть. Там ныне воры правят…

Фраза была произнесена на пиру в сослагательной тональности. И вызвала панику у бояр.

Ростовские «меховщики» и Суздальские «хлебоделы» почувствовали, как железная длань Бешеного Китая сжимается на их… нет, не на том, про что вы подумали — на кошельках.

Боголюбский, видя в какую смуту сползает Русь, вовсе не хотел конфликта со своими боярами. Прекрасно понимая, что обе группы связаны с Новгородским торгом, «ломить» не стал.

И тут я, как чёртик из табакерки. Без надрыва, чисто «силою вещей».

Узнав от Лазаря о высказываниях Андрея, в очередном послании намекнул:

— У Ростовских нынче мягкой рухляди будет на-мале: всё невывезенное за зиму казна Всеволжская заберёт. И с хлебом мои твоим помогут — скупят, чтоб не обнищали.

Монополия на пушной торг в моих землях введена ещё «Усть-Ветлужским соглашением». После похода Чарджи и «примучивания» земель между Волгой, Сухоной и Шексной — наступила и там. Ростовские приказчики, скупавшие меха в Двинской земле и не вывезшие товар по зимнему пути или через Белозерск, возвратятся в Ростов Великий «пустыми».

А жо поделаешь? — Закон есть закон. Примите мои соболезнования.

Нет товара — нет денег. «Любовь» Ростовских и Новгородских несколько… Нет, не похерится, но — похилится.

Андрей промолчал. Но когда «меховщики» кинулись к нему с криком:

— Княже! Защити! Граблют! — выразил удивление:

— Вы в чужие земли влезли? Ай-яй-яй. Зверь Лютый на Неро рыбу ловит? А вы что на Сухоне забыли?

Всё-таки факторию в Ростове сожгли и разграбили. Но когда «возмущённые народные массы» сунулись к телеграфной вышке, приехали княжеские гридни. От показанной ими «кузиной мамы» два десятка «возмущённых» умерли на месте.

На сумму убытков я уменьшил «страховую выплату», люди Андрея провели сыск и взяли втрое.

Тогда же Николай задал Гороху Пребычестовичу риторический вопрос:

— Тебе денег не надо ли?

Горох похлопал глазами на такую глупость и спросил:

— Ну?

С этого момента количество приказчиков-прасолов у Гороха умножилось троекратно. И многократно увеличились его закупки хлеба. Пустые учаны с бегом бегущими бурлаками доходили до Гороховца, меняли команды и вскоре возвращались от Нерли, Владимира, Суздаля гружёные хлебом.

Прежде Горох покупал для своих. Теперь посудинки, постояв денёк и оставив команду на берегу, скатывались дальше. Где, приняв на борт других гребцов и кормщиков, шли вниз по течению.

«Конспирация» была вызвана не опасением князя Андрея — тут у меня иллюзий не было, князю доносили про всё. Но враждебность туземцев требовала осторожности. Стационарные группы, вроде факторов или связистов на вышках, прямо находились под защитой князя. А вот подвижные команды… могли иметь кровавые неприятности.

Внятное, хоть и непрямое, согласие князя Лазарь получил только в сентябре, когда посадник из Переяславля-Залесского пришёл с доносом:

— А хлеба ныне через город везут мало. А гонят его водой вниз по Клязьме. Отчего и серебра мало собирается. Потому обчество городское тебе, княже, челом бьёт: просит твою милость уменьшить урок, с города взимаемый. А тех прощелыг бездельных, кои зерно вниз по Клязьме сплавляют, имать и казнить. За серебра в казну твою, светлокняжескую, умаление.

Андрей поморщился:

— Купцы — люди вольные. В какую сторону хотят — туда и везут. Мыто платят, где становятся. А тебе, посадник, с городка давать сколь положено. А не сможешь — поставлю нового. Который уговорённое серебро сыщет. С мыта ли, с подати ли, с имения воровского ли… Так своему обчеству и обскажи.

Боголюбскому нужны деньги. Но чтоб без прямого ужесточения «налогов и сборов» — ссориться со своими ныне не время. Более того, повышение доходов суздальских вотчинников ему на руку: проявится в боярских дружинах в княжеском походе. А мытари с посадниками… потерпят.

Мои платежи шли без задержки, доходы от Клязьменских городков он обоснованно поднял. И, как я понимаю, удачный уход «Саксонского каравана» подправил мою репутацию в его глазах.

После совета Андрея не вести дел с Новгородом… продавать туда хлеб — проявить нелояльность. А мои закупки позволяли Суздальским боярам получать привычные доходы. До всех хозяйств на 200 кв. км. Ополья мы добраться не могли, но сто тыс. пудов взяли.

И этого хватило!

Моя оценка: «нужно дополнительно 400 000 пудов», оказалась преувеличением.

Постоянная проблема перфекционистов: хочется всего и с запасом. Паркинсон, например, пишет: «Если для проведения исследования вам нужно 100 мышей, то закажите 203». И подробно обосновывает.

«Всё что может быть испорчено — будет испорчено…». «Что не делает дурак — всё он делает не так».

Поскольку Иван-дурак — наш национальный герой, то «203»… оптимистическая оценка.

Да, мы сдвинули тридцать тысяч эрзя с места. Но это растянулось до зимы: последние группы мятежников, измученные голодом и холодом, выходили сдаваться уже по глубокому снегу. Кормить — меньшее время.

Стоит только тронуть здешних людей, как они начинают дохнуть. Они этим и так постоянно занимаются, но при перемещении… Пятая часть, преимущественно старики и младенцы, умерли.

Уникально щадящий режим. В паломничествах в «Святую Землю», где основная масса паломников — взрослые здоровые мужчины, умирает два из трёх. Про набеги степняков, где 1:10. я уже…

Я переоценил предусмотрительность русских людей. Самые умные поднялись сразу после смерти Ростика. Таких — мало. Другие осознали опасность накатывавшей междоусобицы только после разорения Полоцкого княжества и выжигания Торопца.

«Не знаю, о чём вы тут говорите, но ехать уже пора» — еврейская мудрость. Доходит и до наших. Но — медленно. Кормить меньше.

Я недооценил тот разбег, который взяли собственно наши поселения. Помнил из первой жизни, что «новосёл становится старожилом после восьми лет» и ничего существенного не ожидал. У нас же, из-за стремления обеспечить новосёла «под ключ», возможность (и необходимость) продавать хлеб появлялась раньше.

Первый год село требует хлеб со стороны, на второй — обеспечивает себя само, удваиваясь и утраиваясь в числе жителей и в угодьях, на третий — продаёт. Из основанных в 1165 году «больших» сёл, в 1167 исправно функционировали два. Всего. Но они дали товарный хлеб! И немало.

Если в 1167 году мы свели баланс по хлебу «в притирочку», то в следующем таких «дозревших» селений было уже восемь.

Я говорю о сёлах. Есть пром. посёлки, типа Балахны, которые продовольствие потребляют. Многочисленные погосты. Которые все сначала потребляют. Потом переходят на самообеспечение. Или растут, разворачиваясь в село, посёлок или городок.

Возникшее у меня ощущение панического бессилия перед лицом возможного голода, памятные картинки голодных лиц мещеряков, которых я принял в первую зиму на Стрелке, накладывались на лица моего нынешнего окружения, на ту довольно шумную, безалаберную молодёжную толпу, которая чему-то училась, чего-то делала, клубилась и росла в моём городе.

Они будут голодать и умирать. А я ничего не смогу сделать. Знаю, понимаю, но… «раньше надо было».

«Есть страшное слово — никогда. Ещё страшнее слово — поздно».

Мне не нравится чувствовать себя бессильным, глупым.

Тогда, помимо ярких, «весёлых» дел, типа: а вот мы Скородума разденем, а вот мы воспользуемся «ловушкой для Боголюбского», я уелбантурил ещё одно: внедрение пшеницы.

Факеншит же уелбантуренный! Я Тимирязевку не кончал! Я вообще про агрономию… Очередная область торжествующего наглого невежества. В лице Ваньки Лысого. От отсутствия чего-нибудь разумного иного.

Глава 542

«Внедрение»… Ха-ха! Пшеницу здесь сеют с ещё до-славянских времён.

В Пердуновке пшеница была. Моя молотилка-мельница на дренажной канаве давала пристойную белую муку. Что потрясло аборигенов: «хлеб ситный» — через пол-тысячелетия, «ступенчатый помол» на Руси — с конца 14 века.

С мельницей я извернулся, Домну настропалил, появились у нас «французские булки». Народ сметал… аж за ушами трещало. Роскошь невиданная! «Бабья присыпка». Я про это уже…

Как я радовался, когда Аким притащил на Стрелку пару мешков отборного Пердуновского зерна!

Пшеницы из других регионов (Верхне-Волжский, Рязанский, Эрзянский, Булгарский, Саксинский…) позволили интенсифицировать процесс селекции.

Пшеница — самоопыляется. «Это ж все знают!». Пыльники вскрываются и высыпают пыльцу на собственное рыльце раньше, чем цветок полностью раскроется, и в него получит доступ чужая пыльца. Но если своевременно потрясти… на ветерке… «доопыление» чужой пыльцой.

Коллеги, извиняюсь. Вы насчёт пестиков и тычинок в курсе? Или только «по-человечески»?

Обычно «доопыление» плохо: нежелательное скрещивание. Но для меня хорошо — повышает вариативность, есть из чего выбрать.

После шести лет работы есть уже два сорта. М-м-м… прототипы двух сортов. Ещё бы пару-тройку лет и можно выпускать на поля. Опять — «раньше надо было…». Хотя по сути — очень хороший результат. В 20 в. новый сорт — 6–8 лет. А у меня-то тут ни химикатов, ни механизмов, ни селекционеров… Сами ростим. И пшеницу, и мастеров.

Древнерусская популяция состоит из смеси пшениц мягкой и карликовой. Ни по урожайности, ни по устойчивости не превосходит рожь. Но получив, нежданно-негаданно, Арзамасские степи было бы глупо пройти мимо такой возможности. Если возделывают веками от Ладоги до Олешья, то вырастет же! А для туземцев белый хлеб — богачество. Да и белка там больше.

Звучит… умозрительно-повествовательно. Типа: посидел-подумал, махнул правым рукавом:

— Расти пшеница большая-пребольшая, — в носу поковырял, махнул левым:

— И побольше.

И тут она, «по щучьему велению, по моему хотению», из всех дыр разом и попёрла.

Ага. Потаня криком кричал, когда я начал от него требовать. Терентий, обычно присутствующий при наших разговорах, дёргал рубленным лицом и злорадно усмехался:

— А неча всё на одного. Пущай Воевода того… помахивает.

Гапа терпела до третьего матюка. Потом давала «мокрым полотенцем по глазам» и уходила. Дошло до того, что Потаня схватил меня за грудки.

У Потани ко мне отношение… как к чудотворцу. Маскирующемуся, забавы ради, под плешивого бюрократа.

Он много чего от меня вытерпел. В порубе безвинно сидел, в петлю вешаться лазил. То его на волю, как на смерть, выгоняли, то я похолопливал. Одна жена заблудила, с моим участием. Другая — появилась. Холоп, взявший в жёны боярыню…

«Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда!».

Уникум.

Впрочем, у меня все такие. Не в смысле жён — в уникальности.

Сын от первой жены сбежал и сгинул, вторая жена уже третьего нянчит. Дочка единственная, Любава… О-ох… Погибла. Из-за меня.

В Передуновке я заставил его выучиться грамоте. И вылечил висевшую плетью правую руку. Ну, как вылечил? — Совет дал. Подсмотренный в каком-то кино советского периода. Бей больной рукой в стенку. И будет хорошо. Он и бил. Зубами скрипел, потом холодным покрывался, но каждое утро колотил.

Помогло. Это он сделал — не я. Но он думает, что я чудо сотворил.

Привычку бить он сохранил. Давеча мы с ним на Кудыкиной горе заспорили с толпой новеньких — мужичков костромских. Дерзкие ребята, наглые, своевольные. Что им не скажи — всё поперёк. Языкастые. Но не рубить же их! Разговор шёл на скотном дворе, тон уже такой… повышенный. Рядом бычок стоял. Занервничал, начал цепь дёргать, звенеть.

Потаня и сорвался:

— Ещё и ты тут звякать будешь!

И хлоп быка кулаком в лоб. Тот постоял чуток и… умер. Костромские посмотрели и… замолчали. Дальше они уже бегом бежали куда пошлют. Новосёлы-неуки. Местные-то знают, раздражать Потаню не рискуют. Помнят былину от сплетника нашего, «сказочника» Хотена:

— А вот вышел раз Потаня-богатырь во чисто поле. Да понаехал на него поганский хан. Глянул богатырь по-орлиному, рыкнул по-звериному, стукнул по-богатырскому. Тут поганому и конец пришёл.

Это когда в Пердуновке Потаня Аннушку за себя брал, а Чарджи, «интимно знакомый» с молодой, на свадьбе перебрал и к ней под платье полез.

Так что, когда он меня левой клешнёй «за пельку» цапнул, а правую разворачивать начал… Я так сильно удивился…! Крайняя (или уже последняя?) степень недоумения оказалась заметна. Он охолонул и… расплакался.

— Сними меня с приказных голов! Не могу я! Не знаю я этого!

Мне что — открыть ему «маленькую тайну»?! Что я, факеншит, знаю ещё меньше?! Что я за плугом никогда в жизни не ходил? Как связано количество листьев на стебле и устойчивость к заморозкам, только здесь узнал?

— Снять дело не хитрое. Что тебя с голов. Что голову с тебя. Одно непонятно: кто дело делать будет? Аннушка тебе трёх деток родила? Твоих прокормим. А остальных? Ты у Манефы давно в приюте был? Ты сходи, полюбуйся. Нет хлеба — им всем смерть. Не твоим — ихним, ничейным, Манефиным. Меньшой-то твой как, переворачиваться уже? Сидит? Шустрый малыш, скоро ползать начнёт — только лови. А Манефины, может, и поползут. Только пойти не сподобятся. Перемрут.

Потаня сидел понурив голову, вытирал сопли, всхлипывал.

Так нельзя, нельзя мужика сытостью его детей попрекать. Но у меня нет людей. Я могу десятками выгонять «на арыки» здешних мастеров, кожемяк или скорняков, но найти замену «мастеру по менеджменту в сельском хозяйстве»… можно. Потом.

Сбрось темп, Ваня. Молодёжь подрастёт, наберётся ума-разума… Когда-нибудь. Спокойнее надо, тишее, благостнее, с молитвой истовой. Глядишь, и явит Господь Бог милость свою, накормит страждущих:

Молодец Назаретянин! Эффективно решил возникшую задачу. Только у меня задача другая. На «Святой Руси» не пять тысяч, а восемь миллионов. Правда, включая женщин и детей. Размерность — на три порядка. Требует иных инструментов, «божье чудо» типа «Насыщение множества народа» — не годится. Не хочу ёрничать типа:

— А не развяжется ли пупок у сына божьего при таких размерах жрала?

Просто он решал свою задачу, у меня — своя.

Вопли Потани не были безосновательной истерикой: переход к пшенице в варианте «по правильному», выглядел для местных как катастрофа.

Катастрофа называется: «глубина вспашки».

Коллеги, открываю секрет. Если вы вздумаете пугать аборигенов словами типа: фосген, тринитротолуол, ядрёна бомба… — посмеются и плюнут. Но скажите им: — Покажь глубень в бороздень, — половина побледнеет, задрожит и разбежится. Оставшиеся полезут в драку.

Связка прямая: глубина вспашки — урожай — еда — жизнь.

Какова судьба человека с лейблом «вредитель» — объяснять?

Попандоиды и прогрессоиды! Закрывайте богадельню! Это не про нас. В смысле: не про «Святую Русь».

Черчиль: «Сталин принял Россию с сохой, а оставил с ядерной бомбой».

Я — не Сталин. И очень не хочу. И ядрёная боньбочка мне не нужна. Но «сталинизм» придётся применить.

Предвижу вопли просриотно-обдухнутых:

— Кляты коммуняки! Надругались над великим русским народом! Отобрали исконно-посконное средство самости, богоношества и духовности! Нашу родную, источнико-скрепную, двузубую соху.

В 1928 году в СССР было 4,6 млн сох. В «Святой Руси» — тысяч семьсот. Плугов и десятка тысяч не наберётся.

По сравнению с плугом соха требует меньшего тягового усилия лошади, но больших физических усилий и мастерства пахаря. Глубина обработки почвы сохой — до 12 см. Для яровой пшеницы нужно 16–24 см.

Две тысячи лет на Русской равнине сеют пшеницу. Повсеместно. Неправильно.

Важнейшее занятие, источник существования, для большинства — главное дело жизни. «Это земле чесотка, а не пахота!».

Попандопулы в хлебопашестве… можем посадить картошку. Некоторые — даже выкопать.

Ваенга:

Ищите свою агрономическую «мышку», коллеги. Иначе… Рифмы к слову «молодец» часто носят… катастрофический смысл: конец, звиздец, трындец, писец, абзац, отсюда-и-до-не-видать-вовсе-ездун, «Вот сдохнешь ты, и над могилою гори-сияй твоя… звезда».

К.А.Тимирязев: «Польза глубокой вспашки как одной из мер борьбы с засухой… не подлежит сомнению вследствие достигаемого ею двойного результата — накопления и лучшего сбережения влаги».

«Глубокая вспашка» — 20–30 см. Ни Тимирязева, ни такой вспашки — здесь нет.

Засуха не страшна в лесу. Но стоит вылезти в Степь, в просто достаточно обширное безлесье, как посевы горят.

На тонких лесных почвах, деваться некуда, приходиться пахать мелко. Теряя немалую часть урожая. Увеличивать толщину плодородного слоя, вносить органику, сеять бобовые, на лёгких песчаных — люпин, в кислые — известь, в солонцеватые — гипс…

— Что за бред?! Откуда такое вылезло?! — А, из будущего.

«Мужик — сер, да чёрт мозг у него не съел».

Есть множество людей, которым только покажи «хорошо» и они вопьются как клещ, будут дотошно выяснять все подробности, чтобы сделать такое же «хорошо» у себя. А то и лучше. Таких — много. В штуках. Малая доля в общем потоке. Доля растёт при обучении. По моим прикидкам — после шести лет остаётся «допустимый процент отходов».

В «отходах» далеко не всегда тупые и ленивые. Энгельгардт описывает соседа. Все вокруг переходят на плуги, а сосед упорно пашет сохой. У него талант работать именно этим инструментом. А так-то… отмерло.

В два последних столетия отмирает и прежнее исконно-посконное славянское подсечное земледелие, вытесняется на окраины. Букет технологических приёмов, тонких наблюдений, векового опыта… за ненадобностью.

На место подсеки приходят перелоги, двуполье и трёхполье.

По терминам: участок заброшен от восьми до тридцать лет — пустошь, залежь. Меньше — перелоги.

На «брошенной земле», повсеместной после отмены крепостного права, основан успех Энгельгардта:

При всей разнице между «здесь и сейчас» и Центральной Россией второй половины 19 в. — оно.

Только внимательно надо: Энгельгардт в своих декларациях типа «распаши брошенное и будет тебе счастье» и в своей пятнадцатилетней практике — две большие разницы. Не обманывает, но уж очень сильно упрощает.

Профессор химии под плодородием понимает «состав минеральных веществ в почве».

Это важный параметр, но не единственный.

В. Вильямс: «Быстро наступающее состояние выпаханности, т. е. утраты почвой главного условия плодородия — прочной (трудно размываемой) комковатой структуры, свойственно примитивной системе — паровой. Господствовала до 18–19 вв. в западно-европейских странах, в России до начала 20 в.

Причины перехода от залежно-переложной системы к паровой различны: недостаток земли для дальнейшего освоения переложной системой, недостаток скота и орудий для подъёма залежных земель, требовавших больших усилий, чем мягкие старопахотные земли, крайняя степень выпаханности переложных земель, не успевших восстановить своё плодородие… Срок перелога в паровой системе свёлся к одному году при последующем двухлетнем использовании».

Трехполка (паровая система) в «Святой Руси» — мечта, вершина прогресса. Реализуется пятнами, по Южному порубежью, в Ополье. Основной станет с 15 в., с Ивана III, с закрепощения. О причинах — см. выше. Главная — локальный, в рамках поместья, недостаток земли для перелогов.

«Русская мечта» образца «до 15 в.» выглядит так:

Какие дерьмократии с либерастиями могут вырасти в трёхполке?! Какие «права человека», «святость собственности», «свобода личности»?! В общине воля? — Орднунг. Жёсткий.

Человек — хозяин своему полю только от сева до жатвы. А внесение удобрений, а двоение паров, а запахивание снега…? — Ты об чём? Мы по ём коров пасём.

То-то скотину постоянно в зеленях ловят — сами ж к месту приучили.

«Экоцид» — повсеместно. При короле Артуре, Карле Великом, короле-солнце… У нас — с 15 по 20 века. Всю Великокняжескую, Царскую и Имперскую эпохи. Только «кляты комуняки» прекратили.

Вру. Кто видел распашку речных берегов «до уреза» при Хрущёве, когда множество рек превратились в полосы камыша с цепочками отдельных бочажков…

Вывод: русский крестьянин «убивает» русскую землю. При любом правительстве или без него. Превращает ей в пустошь. Потом перебирается на новый кусок «родины». И доводит его до такого же состояния. Или нищенствует посреди созданного его собственным немалым трудом бесплодия.

И не только дышит, но и гадит.

Не только «русский». Но мне прочие малоинтересны, а вот то, что история России есть история уничтожения русской земли русским народом…

Обидно. За предков. За живых людей. Которые жили-были, любили-грустили, трудились-страдали. Преимущественно зря или во вред.

Интересно, а что скажут через восемь веков наши потомки?

— Не, ты прикинь! Они еду — ели! Откусывали-жевали. Челюстями так… туда-сюда. Аж заболело. Потом заставляли свой организм всякое выделять. Ну, там, слюну, сок желудочный, кислотно-щелочной баланс… Мучили себя… По три раза на день! Добровольно! С радостью! Нет, чтобы два пальца в розетку и балдеешь! Придурки!

Забавно сравнить что вырастает на целине. В общественном смысле.

В Северной Америке — «гомстеды», «пионеры», самоорганизация. Свобода, демократия, процветание…

В Южной Америке, в Аргентине, в Мексике — латифундии, пеоны, хунты. Невежество, нищета, беззаконие.

У нас — крепостное права. Мобилизационная экономика, централизованное общество. Тысячу лет войны с превосходящими противниками. Масса примеров высочайшего героизма, воинской выучки, смекалки. Постоянное «убийство» своей земли.

Способность «защитить» Отчизну и неспособность Отчизну «процветать»?

Освоение Новороссии к второй половине 19 в. дало процветание. В виде «серых степных помещиков». Крупные товарные зерновые хозяйства. Хлеб — на экспорт, для французов, деньги — в «Лионском кредите». Компрадорское русское дворянство?

К 1914 г. треть российского экспорта — хлеб. Две трети хлебного экспорта — через Босфор. При таком лобби война за интересы Франции и против Османской империи — неизбежна. Хотя турки и пытались (летом 1914 г) присоединиться к Антанте, но наши промолчали. «Крест на Святую Софию!» и «Проливы наши!» — дороже.

Турки вступили в войну на стороне Центральных держав, Россия осталась без подвоза боеприпасов от союзников, собственное производство не поспевало, «Великое отступление» 1915 г…

Империя «дала дуба». А могла бы жить. Если бы не экспортные интересы «серых помещиков».

Речь о южнорусских чернозёмах. Которые — «хоть на хлеб намазывай».

Вырождение, примеси, сорняки, болезни… — третий фактор плодородия, после химии и структуры.

Коллеги, даже если вы умудритесь притащить сюда мешок супер-элитной пшеницы, то накормить голодающее Средневековье не сможете: в несколько лет ваш «подарок из будущего», содержащий в себе вековые достижения агрономии, выродится.

Рожь устойчивее.

Не потому ли Жюль Верн в «Таинственном острове» даёт своим «робинзонам» зёрнышко ржи?

Откуда у беглеца из Ричмонда, Вирджиния в кармане рожь? — Не знаю. Но с пшеницей так не получилось бы.

Итак.

Твёрдой пшеницы у нас нет. И не надо. Для озимой твёрдой пшеницы зимой дневная температура не должна опускаться ниже +6 °C, ночная — ниже 0 °C. Не наше. Для яровых сортов отсутствие осадков даже при наличии влаги в грунте может сократить урожайность до 1–2 ц/га. У нас тут такое — через год.

Для хлеба мука из твёрдой пшеницы не подходит: тесто подниматься не будет. Используют при производстве манной крупы, макарон. Макароны — 99 % потребления российской твёрдой пшеницы в 21 в. Разница в крахмале: в твёрдой пшенице — кристаллический, не разрушается при размоле. В мягкой — аморфен.

Заниматься этим надо. А вдруг за Арзамасскими степями в мои руки попадут Оренбургские? Как же жить-то без макарон?

В Пердуновке вывести сорт твёрдой пшеницы… А Луну с неба не надо? Здесь — пытаемся. Уже два года. Как? — Было в совейской агрономии в 1970-х такое направление: «спонтанное видоизменение»…

Для мягкой пшеницы — централизованная подготовка семян. Крестьянин не должен сеять своим. Иначе — суржик.

Три системы получения урожая.

1. Распахивать новь.

Так живут «кочующие земледельцы». Убийственно и для земли, и для людей. Для меня неприемлемо. Ни городов, ни больших сёл не построишь. Вообще, все силы человеческие уходят в «орать пашеньку».

2. Вбивать удобрения и гербициды.

Восстановит хим. состав, убьёт вредителей. «Коммунизм есть советская власть плюс химизация всей страны». Негодно: нет возможности строить хим. комбинаты, нет транспорта для доставки.

3. Травополье.

Развитие «плодопеременной системы».

В 19 в. поняли, что растениям нужны питательные вещества. Догадались какие. Азот, фосфор, калий, кальций. Разбили растения на группы.

1. Зерновые. Потребляют много азота, фосфора, мало калия.

2. Бобовые. Совсем не потребляют азота из почвы, избыток вреден; в пожнивных остатках — много азота, усвоенного из воздуха; потребляют много кальция, фосфора и калия из подстилающего почву рухляка, обогащают пахотный горизонт всеми четырьмя элементами.

3. Пропашные (корне- и клубнеплоды). Потребляют много калия, мало фосфора; избыток азота вреден.

При трёхполье единственный элемент, прерывающий бессменную культуру зерновых — паровое поле.

Позже туда будут вносят навоз под озимь. «Позже» как бы не с века 18-го. Когда перенаселённость Центральной России заставит распахать все пустоши и перелоги.

Навоз — единственный источник азота в здешнем сельском хозяйстве. Энгельгард, запуская новые поля, вбивал в них по снегу по сто возов навоза. Потом добавлял «по-разбрасывать».

Здесь и этого не делают.

Факеншит уелбантуренный! Мы не «Нищая Россия», мы дерьмом-по-глаза-заросшая «Святая Русь»!

Это пройдёт. В пореформенной России Энгельгард красочно описывает, как стремительно падают урожаи на помещичьих землях: получив свободу, крестьяне тут же принялись таскать господское дерьмо на свои поля.

Полного восстановления хим. состава при навозе не происходит. И появляются севообороты: чередования растений из обнаруженных трёх групп.

Слава тебе, Господи, что бросил в мир этот семена разные! А то так бы и бегали по свету, опустошая то один его кусок, то другой.

Норфолькский севооборот:

I поле — красный клевер (1 укос);

II поле — озимая пшеница, после уборки — навоз;

III поле — кормовая репа (турнепс) на выпас;

IV поле — двухрядный ячмень с подсевом клевера.

Есть шведский вариант с рожью в п.2 и овсом в п.4.

У нас есть красный и белый клевера, производство семян наращиваем. Поле III — корнеплоды. Брюква — первое упоминание 1620 г. Турнепс — не для чернозёмов. Все эти растения ещё надо искать, сорта — выводить. У нас нынче только «простая русская еда» — репа.

Классная вещь! Сеять дважды: для летнего употребления ранней весной после схода снега (небольшие заморозки не страшны), для хранения зимой — в июле или начале августа.

Высаживать по 2–3 семечка через 10 см. Семена присыпать песком, затем компостом, перегноем или рыхлой землей. Грядку закрыть, через два дня открыть, на третий — появятся первые всходы. Как взошла — засыпать золой. Замульчировать или постоянно рыхлить. Раз в две недели поливать зольным настоем (1 стакан золы на 10 литров воды). Никаких азотных удобрений! Ни навоза, ни помета.

Ура! У нас всё есть! — Мда… Не годится.

Такие игрища допустимы дома в огороде. А в поле? На десятинах?

Сходно со всеми пропашными культурами. Они так и называются потому, что необходимы большие площади питания и междурядья (60–90 см.). Их 2–4 раза рыхлят, рядки пропалывают.

Я и ещё тут нашёл — овсяный корень, он же — козлобородник. Наш, исконно-посконный, овощ. Сладкий — 15 % сахара. Но горький. Съедобен после варки в солёной воде.

Фигня. Всё не годится. Кто будет регулярно рыхлить и пропалывать? Если семья большая, дети подросли — можно загнать в борозду и «от восхода до заката». У моих поселенцев в семьях много маленьких своих и приёмных детей. Лет через 6–8 — другое дело. Пока — придумать сеялку для широкорядного посева. Культиваторы для междурядий. И, как не крути, рядки всё равно пропалывать ручками. Детским.

Пока — по формуле Энгельгардта: по хлебу — клевер, по клеверу — хлеб.

А… А нафига травы сеять? Если они сами выросли? Это ж моё исходное положение! «Поднятая целина»! Вот на следующий год — уже севооборот. С чёрным паром.

Две моих ситуации. Первая — к северу от Волги, вторая к югу.

На Ветлуге чистые пары внедряем для «дезинфекции». Поселенцы, как и советские с/х-чиновники в своё время, очень возражают: «пустая работа».

Пустое поле (пар) не общественное пастбище, заросшее осотом, а именно чистое чёрное место. Пашется весной раненько, так, чтобы все сорняки закопать — гербицидов-то нет.

Какой я умный! Как много чего всякого повспоминал! Чего было до «химизации всей страны». В «Педагогической поэме» тамошний агроном аж семиполье уелбантуривал!

Мда… «правильное» «освоение целины» начинается с одной простой вещи:

«Обработка почв ведётся глубокая, не мельче 20 см…».

Ралами и сохами не сделать.

«Великорусская соха» повсеместна с 10 по 20 век. Лёгкое орудие (один пуд) с высоким местом приложения тягловой силы. Поэтому манёвренна, быстро выскакивает из земли при наезде на препятствие. По этой же причине крайне неустойчива на ходу, требует постоянного усилия для выравнивания борозды и глубины вспашки.

Звучит… элегически.

В реале, при обработке новин, её кидает так, что иной пахарь и из борозды улетает. Понимаю Чимахая: человеку с хорошим чувством собственного ритма, что «обоерукий железный дровосек» демонстрировал некогда на лесоповале в Пердуновке, невыносим непрерывный поток разнонаправленных непредсказуемых толчков, который даёт соха.

Уместна для обработки «ляд» — отвоёванных у леса участков при изобилии пней, корней, сучьев, камней. Она лишь рыхлит и сдвигает в сторону почву, что соответствует «первичной» обработке земли с тонким плодородным слоем, для которой не допустима глубокая вспашка.

Сохой Степь не поднять. Можно расковырять, как сделали Скородумовы смерды. И через год-два перейти на новые поля. Бросив землю не из-за «хим. состава» или «структуры», а из-за множества сорняков, болезней. Та же «чума», только в зерновом варианте.

Плачь, Ваня, плачь. Мы многое теряем в жизни. Общественно-хозяйственную деятельность смело уподоблю первой брачной ночи — избавляет от множества иллюзий.

Есть мечта, как часто у меня — картинкой.

Радостные лица людей, слушающие «хруст французской булки». И вкус, конечно, тоже.

Потоки золотого полновесного зерна, льющегося «в закрома Родины». В смысле: в мои. Сколько таких радостных, полных оптимизма и здоровья, плакатов было в СССР!

Картинку — вижу. Мелочь: нужны плуги вместо сох, рал, косуль…

Ну совсем-то меня лохом не считайте. С сотню-то плугов у нас есть. Сделано шесть вариантов, обкатываем. Треть — в обучении на Кудыкиной горе.

«Повелеваю применять» — нельзя. На тонких лесных почвах плуг поднимет подстилающий слой. Как «краснела» пашня у вятских переселенцев в Западной Сибири в начале 20 в. — я уже…

А ведь просили кержаки — только сохами!

«Что не делает дурак — всё он делает не так»: хороший инструмент — плуг, применённый неразумно, убивает пашню. Потому что нужны ещё кое-какие мелочи: навоз, бобовые, люпин, известь, гипс… Своевременно и уместно. Я про это — уже…

Профессионализма, чтобы перейти на плуги — нет. Как и желания наращивать толщину плодородного слоя. Это — труд. Тяжёлый.

Крестьяне судят просто: земля+труд=хлеб.

— Я вспахал? — Хлеб собрал.

Нормальные люди: хотят работать меньше. «Меньше» — сейчас. А то, что через десятилетие придётся идти на новое место, снова корчевать лес, поднимать пустоши и залежи… Раз за разом, всю жизнь.

Идея пахать пустое место («чистые пары») или сеять травы… Вбивать свой труд в землю, не получив тут же, в этом же году, «пудиков жита»…

— А на чё? Оно ж и так растёт.

— Урожайность падает.

— И чё? Отселимся далее, новины подымем…

— Вот эти десять десятин — твои. Навечно.

— Не, ты чё?! Земля — божья. А мы на ней так… странники.

«Хозяин» — да, «необъятность» — «да». А вот «проходит» — фиг. Не у нас.

«Закрепощение» русского крестьянства (в РИ) состояло в «прикреплении» к земле. Не к человеку («рабовладельцу»), не к общине, как было в некоторых частях Германии.

По нормам Ивана III помещик давал крестьянину подворье в рассрочку на четыре года. Можно уйти, компенсировав амортизацию — 25 % стоимости за каждый прожитый год.

У меня схема иная: ежегодные платежи и свобода после 6 лет. Выкупил? — Можешь уходить.

Тоже «закрепощение». Чувством «своего имения».

Понятие «моя земля» — не господская, мирская, божья — своя… Доходит. Не до всех и с разной скоростью.

Поэтому плуги, опасные «сдуру» для тонких почв — только по желанию, пригодности и разумности. Не спешат…

Глава 543

Две трети наших плугов — «лёгкий туземный». «Туземный» — потому что хоть как-то привычно, хоть видели или слышали. И дешевле — железа меньше.

Довольно прост: лемех и чересло из железа, остальное — дерево.

Лемех — выпуклая клиновидная лопата с загнутой втулкой, в которую вставляется деревянная нога («ползун»).

Лемехи на «Святой Руси» длиной 180–260 мм, шириной 120–190 мм. Вес до 3.2 кг. Лёгкие делают из одного куска железа, тяжёлые — сварные. Две половинки сваривают, усиливают наваркой продольной стальной полосы и сплошной обваркой лезвия полосой по контуру. Когда лезвие срабатывается, делают сплошную наварку новой полосой.

Почему составные? — Поковка должна быть в 5–8, лучше — в 10 раз, легче молота. У меня эта проблема снята: паровой пятипудовый молот ещё из Пердуновки. В этом году запустим уже третий, потяжелее.

Вторая, всегда железная часть плуга — чересло. Большой нож с выгнутой спинкой и мощным черенком. Длина 450–500 мм, вес 2–4 кг., устанавливается в грядиль впереди лемеха. При вспашке чересло вертикально разрезает вспахиваемый слой, а следующий за ним лемех подрезает слой горизонтально. Расположенная за ним на «ноге» плуга дощечка (отвал) подрезанное — переворачивает.

4–7 кг. железа со стальной обваркой стоит… При курсе серебра к железу в «крестьянском» изделии 1:20 и цене коровы в полугривну (25 г. серебра), только весьма успешные хозяева могут купить.

У меня таких нет — «десять тысяч всякой сволочи». Стать «справными хозяевами» им ещё предстоит. Некоторым из них.

Кроме конструкции, важен материал самого лемеха.

Тут мы несколько… взпзд… Мда.

Чугун. То бишь — литьё. Чего на «Святой Руси» нет вообще.

Работать с чугуном местные кузнецы не умеют. Были умники, вздумали купить наши плуги, чтобы «перековать орала на мечи». Крестьянское железо дешевле оружейного, мы и ещё цену сбрасываем. Потом сильно обижались. На нас, конечно, не на свою же глупость.

Истираемость у него… с железом из крицы не сравнить. Точить не надо, наваривать не надо. Да и невозможно. Лемехи отливаем особым способом: нижней стороне, прилегающей ко дну борозды, сообщается большая твёрдость, чем верхней. Лемех сам собою натачивается.

Отвал. Именно этой деталью плуг и отличается от других однородных с ним орудий (сохи, рала и пр.).

Мы подумали… и я решил: сделать отвал винтом.

Были выкрики и эмоции. Мне цитировали меня же. Насчёт того, что на всякого с резьбой найдётся кто-нибудь с винтом. И как это нехорошо, применительно к землице-кормилице.

Признаю: виноват. Не надо было слесарные афоризмы в земледельческой среде распространять. Пришлось гавкнуть. Образцы сделаны, опробованы и приняты.

Не сразу. Весьма. Однако избранные мастера-хлеборобы оценили. На них глядючи и иные сподобились. Хотя и ввели в оборот пред-пашенную молитву: «Прости мать-сыра земля, что мы к тебе с винтом. То не со злобы да неразумения, а по воеводскому слову для плодоношения».

«Винт» полезен на почвах связных, сильно дернистых. Даёт вспашку ровными, не раскрошенными, лентообразными пластами. Пласт земли, подрезанный лемехом и переданный затем на такой отвал, приподнимается с одного края, ставится сперва в наклонное положение, затем отвесно (около середины отвала) на узкую свою грань. При дальнейшем движении — опрокидывается. На почвах, пронизанных корнями растений, велико противодействие оборачиванию пласта. При вспашке таких почв задняя часть отвала, приводящая пласт в наклонное и окончательно его опрокидывающее положение, должна быть более длинною.

На местных плугах отвал — прямая дощечка. Отчего пахота получается неровной, «горбатой». Сев, боронование, даже и жатва идут на таком поле плохо. «Плохо» на хлебном поле — потерянная часть урожая.

Даром свой пупок рвал, пахарь.

Разница — +20 %. «На пустом месте» — всего-то кусок доски чуть удлинить да провернуть.

Не помню, чтобы кто-то из попандопул про «отвал винтом» задумывался. Туземцы пашут и пашут, и пусть их. Только у вас, коллеги, к примеру, один «боевой холоп» с семи хозяйств, а меня с шести. И кому битым быть? Это не считая поломанных людьми и конями ног на «горбатой пашне». Мои пахари к ночи тоже чуть живые приходят. Но той злобы, раздражения на всё и вся, что возникает после дня ходьбы по колдоё… э-э… по пашне — у моих нет.

Ещё: земля к железу и к дереву пристаёт по разному. На дощечке-отвале пласт «прилипает», «задирается». Ставим железный. Ещё +10 %.

Для Степи плуг нужен сплошь железный. И — колёсный.

Тут я несколько… уелбантурил: нарисовал мастерам подобие сакковского плуга с передком. В смысле: спереди — ось с двумя колёсами. Это — потрясло.

Такого нигде в мире нет. Вообще!

Не верю! Должно быть! Но они… Здешние плуги, как и сохи, «носят в руках».

Римляне изобрели колёсный плуг в I в. до н. э. Пол-тысячелетия им успешно пахали. Говорили, что плуг столь лёгок в управлении, что с ним справится и ребёнок. Потом Империя пала и изображение с колёсным плугом появляется снова в Европе через тысячу лет.

На пару столетий мы европейцев обогнали. Но мне же больше всех надо! Я ж неукротимое попандопуло! И мы заменили деревянные колёса (сплошные диски у римлян или с ободами у грядущих европейцев) на железные.

— Ах! Этого не может быть!

Конечно, после сохи в пуд весом… непривычно. Но мало ли у меня непривычного? Терпите, православные.

И мы сделали железные грядили (дышло). Это уже конец другой империи — Российской.

Железные. Из двутавра.

Опять — «бздынь».

Для крестьянина, который не представляет себе иного дышла, чем оглобля… Потрогать, поковырять, проверить на прочность двутавровый профиль… Не верят. Не только глазам — рукам своим.

Форма грядиля — длинный изогнутый стержень. Сила влечения разделяется в нем равномернее, способствуют устойчивости плуга. Короткие грядили легко воспринимают неровности в движении животных, способствуют вертлявости плуга. Но они уменьшают самую силу тяги.

Тракторов нет, поэтому вопрос про «тягу» — из самых болезненных.

К концу грядиля прикрепляется «регулятор», к которому зацепным крючком цепляют валек с постромками. Регулятор позволяет смещать крепление зацепного крючка выше и ниже конца дышла, правее и левее его; перенесением упряжного крюка кверху увеличивают глубину пахания, а передвижением его вправо увеличивают ширину пластов.

Запряжка для плугов постромочная, одно-, дву-, трёх-конная и т. д. Березовый валёк (30 дюймов длины, 11/2 дюйма толщины и ширины, по краям на 1/4 уже), две постромки и хомут, отличающийся от возового более высоким прикреплением гужей (чтобы не сосредоточивать давления на одном месте плеча или груди и тем избежать наминки). При парной запряжке такие же вальки прикрепляются не непосредственно к зацепному крючку, а сперва к одной или к двум вагам. Ваги — рычаги первого и второго рода, при помощи их работа лошадей более равномерна.

Многоконная запряжка делает работу каждой лошади менее производительной. В парной — 94 %, в трехконной — 82 %, четырех- 76 %, пяти- 70 %, восьми- 58 %.

Общая тяга распределяется так: 0,3 — на отрезку пласта в вертикальной плоскости, 0,4 — в горизонтальной, 0,1 — на работу отвала и 0,2 на тягу на порожнем ходу. Величина тяги — от нескольких десятков фунтов до нескольких пудов, смотря по равномерности движения плуга, препятствий, веса лошади, быстроты хода и др.

Предплужник — маленький плужный корпус на особой стойке перед главным, для облегчения подъёма толстого пласта почвы. Захватывает тонкий слой дерна (11/2-2 врш.) и сваливает его в борозду; этот слой покрывается пластом, отваливаемым главным корпусом плуга.

Я мог как-то обойти отсутствие мин. удобрений и гербицидов. Есть же Норфольский севооборот или более изощрённое семиполье Вильямса.

Я мог обойтись существующими уже у нас семенами. Да, урожай не велик и к засухе чувствительны: в основе — лесные сорта. Но жить с этим можно.

«Бог не выдаст — свинья не съест» — русская народная.

Я мог, имея достаточно железа, «изобрести» сакковский плуг. Сообразить насчёт цепей между грядилем и осями передка. Что на правой полуоси — большое, бороздное колесо, а на левой — полевое, меньше. Что к стойке плуга лемех нужно крепить двумя болтами с потайными головками. Если головка болта выступает над шлифованной поверхностью лемеха, то вокруг нее накапливается земля — заметное утяжеление работы. По этой же причине нельзя допускать зазоров и выступов в стыке лемеха с отвалом. Переход рабочей поверхности лемеха к поверхности отвала должен быть плавным.

Была ещё одна тема. От которой-то и плакал Потаня.

Называется: тягло.

Уверен, для каждого средневекового попандопулы — слово из первых произнесённых. Агу-агу, мама, папа, дай, тягло.

В русском языке имеет два смысла:

1. Рабочий скот, животные для тяги, перевозки чего-н.

2. Система денежных и натуральных государственных повинностей крестьян и посадских людей в Русском государстве XV — начале XVIII века.

Ассоциации понятны, примеры разнообразны. «Тягловые попы» (официальный термин русского средневековья) для перевозки чего-либо не применялись. Но для архиерея были «рабочим скотом».

У «фордзона» двигатель — 20 лошадиных сил.

Поднять Степь на «глубину вспашки» нашей русской одноконной запряжкой невозможно.

Бздынь. Очередной.

ХТЗ или Катерпиллера у меня нет…

Но это ж не основание, чтобы оставаться без хлеба!

«Обыкновенно говорят, что трудно завести плуги, там где крестьяне привыкли пахать сохами. Нисколько. У меня плуги пошли сразу.

… призвал Сидора.

— … посмотришь плуг, посмотришь, как пашут, сам попробуешь пахать, и, когда научишься… купи такой.

…

— Пахать выучился?

— Выучился.

— Что же ты так скоро. Ведь ты всего три дня проездил?

— А что ж там делать? Хитрого ничего нет. Я могу соху не то что наладить, а и присадить, а тут и ладить нечего — на все зарубка своя есть.

— А хорошо пашет?

— Отлично. Уж так хорошо, что лучше и быть нельзя. Сохой — куда так сделать! И пахарю легко, да и пахаря особенного не нужно.

— Парой будешь пахать?

— Парой. Парой легче коням будет, только коней на первый раз нужно взять посмирнее и поумнее. Я пахотных не буду брать, потому что пахотных переучивать нужно, тут один конь бороздой должен идти, а другой полем, потому, одного пахотного можно бороздой, а другого пристяжного. Если оба пахаря будут, то полевой будет отбивать пахотного бороздою».

Попандопулы! Найдите себе такого «Сидора». Тысячи «сидоров». И десяток «энгельгардтов», чтобы указывать — где можно пахать плугом. Без этого… будете закапывать умерших младенцев по деревням.

Двумя конями по вырубленным березнякам, осинникам, мелколесью «до двух вершков толщиною в комле» — не худо получается и без предварительной корчёвки. Мои новосёлы в лесах так и делают. Хотя для многих из них «пахота с пристяжной» — невидаль.

«Однолошадники». Основная масса крестьянства так и останется даже до 20 в.

Здесь таких — почти все. На «Святой Руси» — община. Ежели у тебя две лошади, то и на общем пастбище им вдвое надо. А с чего это? Не справедливо, не поровну.

По первости и постромки путают, и коней по тяге не выравнивают. Держать двух лошадей, запасать вдвое больше корма… — непривычно. Элементы новой, «Всеволжской», жизни. Одним знакомо, другим быстро понятно, некоторых… приходиться «оставлять на второй год».

Хорошо, что Алу сидит в Степи. Там нынче широко идут хрустальные подвески с рисунками животных. С журавлём — тотемом сары-кыпчак — на-ура. Надо — пригонят тысячу лошадей, надо — три. Другое дело, что степных тарпанов ещё приучить к пахоте ума дашь… Решаем помаленьку.

Лошадь в плуге хороша на песках, на супесях, в лесу на парах. Уже на перелогах и пустошах одноконный плуг не тянет. См. выше причины отказа от этих систем.

В «две лошадиных силы» можно и березнячок «взметнуть».

В Степи, по «вечной» дернине, на 4–5 вершков… кони не вытянут. Ни два, ни восемь. Нужны волы. Три-четыре пары — минимум. Упряжка в 5–6 пар на Юге России в 19 в. вытягивала даже куда более грубый и тяжёлый плуг «сабан».

Это — очередная катастрофа.

«Этого не может быть потому не может быть никогда!» — да ведь было же! Но нынче… нету.

На «Святой Руси» не пашут на быках. На них ездят чумаки. Потому что коней отберут. Крестьяне пахать на быках не умеют. Навыки старательно забыты, утрачены вот только что, пара столетий, максимум. Что такое «ярмо» — помнят. Ни в одном хозяйстве его нет.

Это очень отличает Русь от Европы. Там столетиями идут дискуссии о сравнительной эффективности лошадей и волов. Английские агрономы 13 в. определяют дневную норму воловьей упряжки в 7/8 акра (3500 м²), указывают, что лошадь в 3–4 раза дороже вола. Пишут, что «опытный пахарь никогда не позволит плугу с конями идти быстрее плуга с волами» — качество пахоты ухудшиться. В Англии прямо сейчас (в конце 12 в.) начинают переходить от двуполья к трехполью. Повышая годовую выработку на воловью упряжку с 160 до 180 кров.

Тысячи лет пахотное земледелие тащилось быками. Кони — только под седло, которого тоже долго не было, да в отдельных особых случаях, вроде боевых колесниц.

Древние греки с римлянами «одевали» своих запряжных коней в ошейники. Позже добавили ремни в виде плоской ленты. Они обхватывали шею и грудь животного. Прижимали грудино-головные мышцы лошади и трахею, что ограничивало дыхание и снижало тяговое усилие. Чем сильнее лошадь тянула, тем труднее ей дышалось.

Годный вариант хомута («плечевой») сделан в Китае в 5 в. Попал в Европу около 920 г. После повсеместного его распространения к 1000 году, использование лошадей для пахоты стало общим.

Лошади работают в полтора раза быстрее. И дольше: если под седлом/вьюком лошадь выдыхается за 2–6 часов, то в борозде тянет и 10. Воловий лан (от поворота до поворота) меньше лошадиного поприща. Всем конь хорош. Но слабоват. И подкармливать надо зерном. Отбирая хлеб у людей.

С появлением хомута подскочила площадь пахотных земель, пошла экспансия в соседние, «бычачьи» ещё, земли, товарный хлеб, рост городов, умножение «дармоедов» — рыцарства и духовенства, крестовые походы и др. с пр.

Микула Селянинович верно Вещему Олегу говорит:

«Кабы эта кобылка коньком была — ей цены не было».

Судя по датам — едва ли не первая пашенная лошадь на пол-европы. В нашем климате, с короткими сроками полевых работ, лошадки с хомутами распространились стремительно.

В земле вятичей (долина Оки) в VIII–X веках известно 30 поселений, в XI-середине XII в. — 83, с середины XII по середину XIII в. — 135. К XII веку значительные площади, покрытые прежде лесами, превращены в поля. В XI веке в московской земле 17 селищ, в XII веке — 129.

«Плечевой хомут» — основа европейского прогресса.

В 1910 году оценили эффективность разной упряжи. Три вида: древний — ошейник, опоясывающий горло, более поздний — с нагрудным ремнём и средневековый — с хомутом. Пара лошадей, использующая ошейники, смогла потянуть максимальный груз в 0,5 т. Одна лошадь с хомутом сдвинула с места более 1,5 т.

Лошадки у наших крестьян мелкие, 300 кг. Усилие: 0.15*300=45.

Быков к нам пригоняют тоже не рекордсменов. Шаролезские телки набирают до 800 кг, быки — до 1,3 т. Не у кыпчаков в 12 в. Тут — 600–800 кг. Усилие: 60–80. Ходят они медленнее, но тянут сильнее. Вполне по Пушкину:

Получить хоть конями, хоть волами мощность «фордзона» — невозможно. Но «фордзон» степную целину не брал, а запряжка волов — веками основное средство.

— Я не… не знаю! Какие такие «уравнительные железные звенья»!

— Потаня. Думай! Мне что, тебе и сопли вытирать? Возьми Прокуя, запряги волов, погоняй, посмотри, посоветуйся.

— Я никогда в жизни волов не запрягал!

— Кликни клич, спроси у людей. Не много, но должны быть.

— И… это… у нас волов нет. У нас быки. Бычки.

Да, факеншит, это проблема.

Коллеги, кто из вас набил руку в кастрации крупного рогатого? У нас выращивают бычков на племя, на мясо. На тягло…?

Как делать такую операцию со молодыми степными быками? По-жеребячьи? Или есть какие-то тонкости?

— Собери коновалов. Спроси. Проверь. К осени нужна сотня. Не коновалов — волов. Как наберём на упряжки — погоним пахоту. Там и ещё всякого вылезет.

К осени соберём десяток упряжек. Взяв за основу три-пять опустевших эрзянских кудо, где есть рядом уже пахотные поля, начнём поднимать целину. Под озимые, под весенний сев. А по старым полям посеем клевер…

— Потаня, у тебя семена клевера есть? А люцерны? Тимофеевку надо. Смешивать и сеять.

Энгельгард так делал. Почему? Экономические соображения у меня другие, а вот агрономические… тоже другие. Другая почвенно-климатическая зона. Но проверить надо. С люцерной особенно — она два укоса даёт.

Пахать начнём… в августе. Раньше точно не успеем.

И бороновать сразу:

А весной пойдут яровые.

Хорошо, что мы снизили норму высева. У нас так получилось за счёт повышения всхожести. Но, пожалуй, надо вообще… «Чтобы сеятель наш и хранитель. Чтобы русский мужик не страдал.» В смысле: не сеял с горсти. Нужны сеялки под зерновые. Опять-таки… с выподвывертом.

Взамен разбрасывания зерна веером — рядки.

Мда… Факеншит. Социум, извините за выражение.

Побьют. Затопчут. «Добрые мирные пейзане» запинают любого, кто осмелиться сказать, что манера сеять с ладони, которая «с дедов-прадедов» — глупость. Ох как они меня будут… костерить. Но — надо. И не нарваться на следующую глупость.

Пока сеют «с руки» — получается «квадрат». Типа. «Где густо — где густо» — русская народная, именно про посев. Вводя сев сеялками, рядками… Только прибавка только от «правильной» рядности больше всего здешнего урожая!

«Сложилось исторически» — про меня. Как сложу, так и будет.

В августе 1167, после ухода «Саксонского каравана», после запуска «Тифозной Мэри», я сбежал на «лёгкий труд» — на «Поднятие целины». О плугах говорят — «вздыбливают». Вот этим мы и занялись.

«Не-бороздённые» быки и волы, неумелые погонщики, рассыпающиеся на ходу или натирающие шеи ярмы (как правильно во множественном?), впервые в жизни видящие резьбовое соединение плугари, постоянно теряющие гаечные ключи и от этого пугающиеся чуть не до самоубийства…

«Стимул» — древнеримскую палку, которой тычат быков в задницу — пришлось сделать самому и показать.

Красота! У меня там — кризис на кризисе, проблемы горящие, чьи-то беды, заботы, переживания… А тут простая тяжёлая работа. Впёрся и никаких мыслей. Глупых и лишних.

Я подобное в Пердуновке проходил. На своём первом покосе. Впёрся и в аут. В аутизм.

Упряжка в восемь быков очень медленная и неповоротливая. А парой целину не взять. Для одной лошади норма — полдесятины в день. Для быков, по логике и по английским агрономам 13 в. — треть.

Но меня манили трудовые подвиги «товарища Давыдова».

Э-эх, коллеги… А видали ли вы золотой, «согнутый сагайдаком месяц на сизо-стальной кольчуге неба»? А пьянели ли от «живительного и сладкого» запаха свежевспаханного, «вздыбленного» чернозёма? Видели ли полные радости и гордости «обрезавшиеся, но торжествующие глаза» прежде ничем не выделяющегося мужичка, вызывающе говорящего: «Наша порода в работе не из последних!».

Социализма у нас нет, а вот соревнование развернулось нешуточное. Человеку свойственно гордиться своим трудом, стремиться быть лучше других в своём деле. Не всем — один из семи превращает своё «хочу» в «сделал». Вот таких я и отбирал. Так что было у нас и соревнование, и награждение передовиков. Уже одно то, что с Воеводой на одном поле пахал — почитали за честь. А те двое плугарей, которые меня «сделали» и вовсе загордились невыносимо.

По результатам «Поднятой целины», кроме награждений и поощрений, были сделаны тех. и орг. выводы.

— Ты, Воевода, что хошь делай, а целину хрестьяне не вытянут. Глубокой вспашки оне не знают, плугов шарахаются, с упряжками управиться не могут. А главное — 6–8 быков на дворе держать, кормить, ходить за скотиной… Не. Не можно. Хоть вешай.

— Пустой разговор, Потаня. Ты уж раз вешался и ничего. Тебя петля не берёт. Поэтому… сделаем МТС. Э… виноват — СПС. Скотско-плужную станцию.

Развитие идеи «комплексной бригады». В лесных районах такие бригады строили поселения. Подворья делались «под ключ», а нивы и пажити подготавливали примерно на треть. Остальное насельники доводили «до ума» уже сами, в удобном для себя темпе и порядке. Им хватало их собственных умений (с учетом Кудыкиной горы), даваемых скота, инвентаря, семян.

В степных селах, к обычному коню, корове, овцам добавлялась необходимость содержать 6–8 волов. «Проклятие размерности». Если неумение работать с плугом снималось в несколько дней, а ошибки были не страшны — плуг «есть не просит», то с волами… И нужны-то они такой «толпой» только в один момент — «взмётывания» целины. Дальше, по парам или пахотным полям — достаточно одной пары быков, а то и пары коней. Причём первое «взмётывание» и первый сев можно разнести на месяцы.

Так появились в комплексных бригадах команды «целинников». Славные мастера там собирались. Честно могли сказать: «В нашей породе лодырей нет!».

Понятно, что тяжёлый железный плуг, быки, необходимость завоза леса для строительства — резко удорожали «белую избу» в этих местах. Отпугивали и обязанности по озеленению, необходимость делать много «ненужной работы», вроде «чистых паров» или сева трав. Но урожаи…! Степные сёла росли не быстро, но качественно. Прежде всего, по качеству «человеческого материала».

Что загрустила, деточка? А, ты ж боярышня. Никогда коровам хвосты не крутила, от восхода до заката волу в задницу не смотрела? Завидую. Тебе ещё много нового в жизни повстречается. В первый раз увидишь, порадуешься.

Через год, в августе 1168, мы сняли первый урожай озимой ржи, в сентябре — яровой пшеницы. Это было… Поток! Море! Золото льющееся! Каждая десятина давала первый урожай в 500–600 пудов! Потом запускались севообороты. Таких «бешеных урожаев» уже не было, но уменьшение происходило медленно: мы улучшали агротехнологии. А рядом продолжали вновь и вновь «поднимать целину».

Через пять лет «Святая Русь» вылезла в Великую Степь. Не скажу, что мы были готовы — при таких массах это невозможно. Но мы хоть понимали «что такое хорошо и что такое плохо». И, конечно, ни суржика, ни сох, ни «опустошения» не допускали.

Глава 544

В конце октября к Окской пристани Всеволжска пристали три «рязаночки». Аким Янович вернулся из «свадебного путешествия»: выдал дочку Марьяшу за Урдура, князька аланского.

Аким был загорел, весел, очень рад возвращению.

Он и спутники его были счастливы, их рассказы о далёких землях, о тамошних людях слушали с раскрытыми ртами. Привезённые ими экзотические вещи, вызывали восторг и зависть.

Аким наслаждался, купаясь в волнах всеобщего внимания и восхищения. Хвастал подарками Джады-богатыря, «царя осов», достопримечательностями посещённых Кафы и Сурожа. Красочно описывал августовский съезд архиереев в Киеве.

В РИ на этом съезде состоялся митрополичий суд над епископом Ростовским Феодором. В моей АИ Бешеный Федя упокоился раньше, в моём суде.

Всего-то разница в пару лет. Незаметная в потоке истории. Для людей, пострадавших от его безобразий — вопрос жизни.

— А там, слышь-ка, вылазит Кирилл Туровский. Молодой такой. Златоуст, итить его ять. Краснобай. Его туровские нынче в епископы выбрали. Сказывает сладко. Ну он и зае… высказался. Навроде как Иларион Ярославу Хромцу «Слово о благодати». Нынешнему, Жиздору.

Аким собрался, было, пересказывать очередной перл русской средневековой религиозной панегиристической культуры. Но вдруг остановился, тревожно вскинул на меня глаза.

— Ваня, война идёт. Чует моё сердце. Большая война, хуже прежних. Зажмёт Жиздор смоленских с севера и с юга. Там мои сотоварищи, выученики да соратники… Побьют смоленских — Черниговский Гамзила вприпрыжку прибежит, на брюхе приползёт. За дольку малую. И будет суздальским как прежде бывало. Только хуже. Новгородские да смоленские по Волге ударят, киевские, да волынские, да черниговские — на Оку выкатятся. Разорение будет… великое.

— Не пойму я, Аким Яныч, ты об ком более грустишь? Об суздальских или об смоленских?

— Чего ты меня ловишь?! Об ком… Об обоих! И эта… Об троих! Об рязанских ещё! Об людях русских я грущу! Понял?! И эта… об не-русских. Ты ж всё повторяешь: я не-русь, я не-не русь… Тьфу.

— Обо мне, о Всеволжске разговоры были?

— Были. Такие… невнятные. Мылились попутчиков мне дать. Чтобы к тебе, стал быть, привёз.

— И?

— На Болве ещё утекли. Я, вишь ты, у лекаря нашего клизьму взял, да объяснил этим… что у тебя без этого ну никак. Утром глядь — а нет никого. Хе-хе-хе.

Аким окинул довольным взглядом общую залу, где шумел пир по поводу его возвращения, что-то вспомнил, махнул рукой. К нам подошёл молодой парень, по виду — явный русак, но загорелый до черноты, в белой с серебром… я бы сказал черкесске. Хотя газырей нет. Вежливо поклонился, что-то знакомое почувствовалось в повадке…

— Оп-па! Долбанлав! Быть тебе богатым — не узнал.

— Спаси тебя бог, Воевода.

И, не форсируя, просто поправляя меня, назвал имя своё:

— Добр-ронр-рав.

— Чудеса! Так ты теперь все буквы выговариваешь!

— Эт что, Ваня. Он теперя на разных наречиях… ам-боб-суёт.

— Это по-каковски?

— А по-тамошнему. За Крестовый перевал хаживал, поднабрался. Они тут давеча с Чарджи языками зацепились — не оторвать!

Долбонлав вежливо улыбался и скромно помалкивал, выслушивая похвальбу своего господина.

Вечный вестовой Акима, «боеголовка самонаводящаяся» в Рябиновке. Я видел его мельком во Всеволжске возле Акима. За проведённые в походе два года он здорово изменился, вырос на голову, раздался в плечах. Вон уже и три волосины на подбородке пробиваются. Был ребёнком — стал парнем. Не ярким, не шумным. Аккуратным, вежливым, внимательным.

— Ты расскажи, расскажи Воеводе. Чего в Вышгороде услыхал.

Долбонлав кивнул:

— Катерина твоя сыскалася. Которая Вержавского посадника дочка. В Вышгороде, в монастыре она.

— Оп-па. Сказывай. Погоди. Агафья, подойди сюда, послушай.

Шесть лет назад меня вляпнули в дела Вержавского посадника.

Городок такой есть: Вержевляне Великие. Ключ ко всей части «пути из варяг в греки» между Двиной и Днепром. Меня тогда тащили в епископский суд, ждали там… крупные неприятности. Я искал заступника, попал к княжескому кравчему Демьяну. Тот, учуяв воровство в том городке, послал меня тайно выяснить подробности. «Накопать» на посадника по прозванию Иван Кабел.

Там, на Княгининой горке за Проклятым озером повстречался я с двумя женщинами. Одна — Агафья, Гапа моя, рядом сидит, слушает. Она была тогда нянькой-рабыней у своей госпожи, сводной сестры, дочки посадника Катеньки. Хоть и госпожа, а была Катенька ей как сестра любимая младшая. Кате было в те поры лет 14, гонору — много, ума — мало. Когда я пугнул её: рассказал, что у батюшки её в казённом серебре недостача, а меня серебра много — пришла ночью и отдалась мне. Такой… сюжет из школьной программы по Достоевскому.

Была она в те поры — «прекрасным, едва ли начавшим распускаться бутоном». Полным девической невинности и чистоты… Великолепно применяющим обширный набор грубых ругательств. Набитым прирождённым, с пелёнок взлелеянным, превосходством над всяким простонародьем, быдлом…

Этакий «кровосос второго порядка», бенефициантка воровства, казнокрадства, душегубства. Абсолютно уверенная, что ей все вокруг должны. И презирающая окружающих за это отношение долженствования. Прирождённая «хозяйка жизни».

Когда возникла опасность, что прежнее безбедное существование прекратиться — кинулась его спасать. Углядела, в словах моих, возможность вывернуться. «Прикрыть свою задницу». Стандартным женским способом — своей «передницей». Отдаться за деньги, за очень большие деньги. Хоть кому, лишь бы заплатил.

Я — заплатил. По принятым за такие услуги в здешних местах расценкам. Она психанула — «обманутые ожидания». Бросилась бежать со двора в ночь. До отчего дома не добежала, попалась… «чужого-добра-филам».

Судьба снова нас свела: мы попали на тот хуторок, где во дворе висели, привязанные за поднятые руки, две голых женщины. Несмотря на синяки, засохшие следы крови под носом и варварский кляп из куска полена, её можно было узнать. Я окликнул её, опухшие веки со слипшимися ресницами чуть шевельнулись, подёргались. Один глаз приоткрылся. В шёлку глянул мутный, полный боли и отупения от неё же, зрачок.

Потом было… воспитание. Болью, страхом, бессилием. Верой, надеждой, любовью:

— Ты жива — покуда мне терпится. Ты цела — покуда мне нравится. Мне понравиться — тебе жизни смысл. Об этом мечтай истово. Мне что любо — и ты возлюби. Возлюби искренне, всей душой своей, всем телом. Неприязнь какую, неискренность — затопчи-выкорчуй. Мне притворства твоего не надобно. Угляжу — прогоню-выгоню. Вышибу из души своей, из внимания. Вот тогда худо будет, Катенька. Вот тогда беда придёт, тоска смертная.

Ей повезло — рядом была Агафья. Которая её любила, заботилась. Обе стали моими рабынями, сословные перегородки исчезли:

— Бросил господь душу твою, Катерина, в дебри тёмные, незнаемые, полные зверей рыкающих. Но и дал тебе проводника-защитника. Защитницу. Сестру свою единокровную, во всю жизнь твою — воспитательницу и научительницу. Душу родную, близкую, об тебе заботливую. И вот, силой моей, руками моими — соединены сердца ваши. Вот, бьются они, аки птицы небесные, перстами моими схваченные. Так соединись же сёстры! Соприкоснитесь душами родненькими! И возрадуйтесь!

Я не смог оставить её у себя. Кравчий меня «кинул», пришлось использовать Катерину как рычаг в уходе от епископского суда. Отдать её за выкуп, угрожая шантажом, на её возможных показаниях основанном, бабушке, Боголепе Забоговне. Была такая… боярыня с базедовой болезнью в Смоленске. Вздорность и жестокость бабули были Катерине вполне понятны, она просила меня:

— Иване! Господин мой! Сжалься! Смилуйся! Не отдавай меня! Ведь на смерть же лютую! На муки страшные! У меня ж во всём мире — только ты да Гапа! Я же раба твоя вечная! Я же вся в воле твоей! На земли и на небе! Оставь меня при себе! Хоть чем в доме твоём буду! Хоть тряпкой на порог брось! Только не отдавай меня, страшно мне!

В последнюю ночь в Смоленске она пришла ко мне. А в конце поклялась:

— Нас теперь ничем не разделить. Это — до смертного часа помнить буду. Каждую ночь, каждый день.

Я её успокаивал, объяснял, обещал:

— Тебя спрятать надо. Ничего худого не будет — я договорился. Отвезут в монастырь. Там годик поживёшь, пока шум не уляжется. А потом я за тобой приду и к себе заберу. Будешь жить в моём дому, в чести да в холе.

Она крепко держала меня за руку. И плакала. Просто текли слёзы.

Ещё одна разломанная, измученная душа… Взорванная в щебёнку кое-каким попаданцем. Смолотая в песок не динамитом или другой вундервафлей, а просто: законами — из «Святой Руси», набором сюжетных ходов — из русской классики, представлениями о допустимом — из демократии…

Агафья тогда подтверждала:

— Не врёт он, Катюша, правду говорит.

Правда… Я всегда говорю правду. А вот истину… Истина не в моей власти.

Вскоре поинтересовался в монастыре. Да, Катерину, как было уговорено, отвезли в Параскеву Пятницу. Игуменья ограничила доступ к новой послушнице, но каких-то… злобствований в стиле Боголепы Забоговны не наблюдалось.

Я был твёрдо уверен, что через год заберу Катерину. Увы, через год её в монастыре не было, где она — сказать никто не хотел. За эти годы ещё дважды посылал людей искать, ориентируясь на какие-то туманные слухи. Бестолку. А тут… вдруг, случайно…

Во время стоянки в Киеве, Аким навестил один из главных монастырей «Святой Руси» — женский Вышгородский. Помолиться, святыням поклониться. Хотя две главные: икона Богоматери и меч Бориса — украл Боголюбский, но там мощи святых Бориса и Глеба в каменной церкви, в их честь освящённой. Страстотерпцы в эту эпоху более всего почитаются как чудотворцы-целители, а у Акима здоровье… соответственно возрасту.

Он там завис, а заскучавший Долбонлав пошёл по торгу погулять. Где и услышал разговор белицы с гостиницей (послушницы с торговкой). Долбонлав знал, что я ищу Катерину Ивановну из Вержавска. Пошёл за белицей следом. Красуясь своим иноземным нарядом, сумел разговорить.

Катерину, как оказалось, до недавнего времени, до смерти Ростика — «пасли плотно». Предполагаю, что смоленские «потьмушники» ожидали, что я явлюсь за ней. Поймать меня, после того скандала, который я учудил с «самой великой княжной», им очень хотелось. Теперь в Киеве «власть переменилась», но шесть лет монастырского заточения не прошли бесследно: Катерина отказалась разговаривать с незнакомым парнем. А услышав: Иван Акимович Рябина, «Зверь Лютый» — просто убежала.

Когда Аким явился в монастырь и стал настаивать на встрече — его «поставили на лыжи». Хоть и август.

— Я уж было надумал монастырь приступом брать. После смотрю: тама стража не худая. Крови будет… Не, думаю, пущай Ваня сам решает. Может та девка уже и не… А?

— Спасибо Аким Яныч, за новость. И тебе, Добронрав, спасибо. Подумать надо.

Гапу трясло и колотило. Со стороны не видать, но я-то её знаю. Однако мы мирно довели посиделки до завершения, послушали множество походных историй, попрощались с гостями, поднялись в спальню…

— Ты! Ты ещё думать будешь?! Ты ж клялся-божился…!

Агафья перенимает дурные привычки. У Потани. Ухватила меня за грудки, прижала к стенке и трясёт. Не надо было её звать на обсуждение «глубины вспашки».

— Гапа, отпусти кафтан. Ничего я не клялся и не божился. Мне такое вовсе не свойственно. Лучше раздевайся да в постель.

— Нет! С тобой… с таким… Никогда!

— Нет так нет. Тогда — шагай в свою опочивальню, я ещё поработаю.

— Ты…! Ты меня выгоняешь…?!

— Не хочешь уходить — я сам. К Курту на половичок.

Она смотрела на меня совершенно потрясенно. Интересно — плакать будет?

Не-а, моя голова Дворцового приказа морщилась, но физиономия получалась не жалостливая, а презрительная. Выражающая всё большую степень омерзения.

— А ты, оказывается… А я тебе верила…

— Я тебе тоже. И продолжаю.

Осторожно снял её руки с отворотов кафтана.

— Я никогда не клянусь и не божусь. «Пусть будет ваше да — да, а нет — нет» — помнишь? Я обещал Катерине, что заберу её из монастыря. И от слов своих не отступлю.

— Ой, Ванечка! Я знала! Хорошенький, миленький! Ну не может «Зверь Лютый» своих людей в беде бросить! Всяк знает…

— Погоди ты. Сказано было давно, шесть лет прошло.

— Ты… ты передумал?!

— Факеншит! Что я думал и думаю — моё дело! Катерина тогда была девчушкой пятнадцати неполных годков. Битая, изнасилованная, осиротевшая, испуганная… Тогда она хотела у меня остаться, сейчас она взрослая женщина, прежние страхи и боли прошли, заросли. Я не знаю чего она сейчас хочет. Может, ей монастырская келья — самое желанное место? Что ты головой трясёшь? Ты тут жила, ты к этой суете привыкла. У тебя и характер такой — для многолюдства. А какая она стала…

— А надо спросить!

— Да как же спросить-то, если вон, Долбонлав только имя моё назвал, а она сразу убежала?

Агафья широко разулыбалась, шутливо стукнула меня перстами в лоб.

— Экий ты, Ваня… в себе не уверенный. В голове-то есть, а в сердце… Не понимаешь ты женскую душу. После стольких-то лет надежды да любви безответной, вдруг… Ладно, пойду я.

Гапа начала деловита заматывать платок. А я, несколько ошалев от её решительности, спросил:

— Куда?

— В Киев. Спросить. Коли ты сам не решаешься.

«Кто хочет — ищет возможности, кто не хочет — ищет причины».

Мда… вот, не глядя, изменил человека. Просто… присутствием в её жизни. Она-то и раньше не была нюней. Но «место своё знала». Место рабыни. И теперь знает. Только место другое. За эти годы, имея в руках немалую власть, необходимость каждый день решать за себя и за других, она окрепла душой.

— Погоди. Подумать же надо.

— А чего тут думать? Катюшу спросить? — Кроме как со мной она ни с кем говорить не будет. Значит, мне идти в Вышгород.

Мне очень не хотелось отпускать Агафью. А ну как её там схватят? Те же смоленские «потьмушники». Или волынские цапнут. Да начнут спрашивать о делах моих, о Всеволжске. А Голова Приказа… много чего знает. Тут куча дел каждый день, которые без неё… Да и просто — не хочу.

«…кто не хочет — ищет причины».

— Никуда ты не пойдёшь. Через неделю-полторы — ледостав. Будешь месяц сидеть у реки, да локти грызть.

Да, погода — это причина. Гапа недоверчиво меня рассматривала. Ваня, ей врать нельзя, она лжу за версту чует. А утратить её доверие… большая глупость.

— Ещё. Война грядёт.

— Ты чего, Акима наслушался? Так ему, вояке с печки, только бы про войну…

— Сядь. Через неделю — ледостав. Через месяц-полтора станет санный путь. По нему из Киева в Рязань прибежит Владимир Мстиславович. Прозвище: Последыш. Последний сын Мстислава Великого. По закону, «по лествице», ему быть Великим Князем после Ростика. Но сел Жиздор. Племянник его, следующее, младшее колено Рюриковичей. Последыш разругался с Жиздором и прибежит к Живчику. Они вместе поедут во Владимир к Боголюбскому. С той стороны прискачет кто-нибудь из смоленских князей. Им деваться некуда, Аким верно говорит: зажмут Смоленск с севера и с юга, с Киева и с Новгорода. Будут смоленские слёзно просить Боголюбского помочь. Будут звать его на Великое Княжение, на войну с «хищником киевским».

— И чего? И Андрей пойдёт? Ему ж дела киевские…

— Да. Противны. До рвоты. Но — пойдёт. Иначе — смоленских побьют, за суздальских примутся.

— Но ведь можно кого другого…

— Нет людей, Гапа. Виноват: нет князей. Гожих. Боголюбскому хоть как-то в плечо — нет другого. А дурость да слабость на киевский стол сажать — ещё хуже будет.

— Значит, война. Гос-споди… Ваня, а с чего оно началось? Может как-то… ну… помирятся?

— Началось? Началось с того, что русские побили немцев. Четыре года назад новгородский князь Ропак вдребезги раскатал свеев под Ладогой. «Конница атакует флот». От того флота лишь малая часть убежать сумела. Свеи обиделись, прижили новгородцев на Варяжском море. Готланд там такой есть. В Новогороде, если по-простому, три части: «немцы» — кто торг на Варяжском море ведёт, «русские» — кто с Русью или через Русь торгуют. И народ. Который не торгует, а дело делает, да хлеб кушает. Много хлеба. Хлеб — с Руси. Немцы немецкие от битости своей озлобились, начали «немцев новгородских» прижимать. Эти принялись крамолы на князя ковать. Ростик всех, вроде, примирил, клятвы взял. Да на что клятвы, когда мошна тощает? Ростик помер, на Ропака заговор замыслили. Тот с города ушёл. «Немцы новогородские» «русских новгородских» — побили-порубили-порезали.

— Так это… татьба!

— Да, Гапа. И Великий Князь Киевский Жиздор такое поддержал, послал своего старшего сына в Новгород княжить при законном князе Ропаке, по зову тех воров, которые на государя своего умышляли, клятвы свои преступили.

— А эти… «немцы немецкие»… это они всё воровство сделали?

— Нет, ну что ты. «Всё воровство» — только наши могут. Врать не буду — не знаю, но по смыслу свеям такое в радость. Может, и помогали ворам.

— Вот же еретики проклятые!

— Брось, Гапа. Они, как и все, о своих животах думают. Им надо, чтобы меха с Двинской земли шли к ним дёшево и много. Для того — чтобы власть была у «немцев новогородских».

— А народ?

— А народ, Гапа, за вольности. Будет почитать вольности боярские своими, пока в брюхе кишка с кишкой в догонялки играть не начнут. Боярам, что «русским», что «немецким», хлеба всегда хватит. А вот посадские… дохнут с голодухи. За-ради невеликих цен на куниц да лисиц на торгу в Висьбю.

— Экая… мерзость. Из-за серебрушек людей голодом морить, на смерть посылать. Своих…

— Боголюбский пойдёт в Киев. Закон и порядок ставить. На войне… сама знаешь. Не с той стороны ёлку обошла — голову потеряла. Боюсь я за тебя.

— Тю, Ванечка, я ж уворотливая! Ничего со мной не будет.

— Это не в твоей воле. И не в моей. Поэтому… Собираешься в дорогу, дела подгоняешь. С Точильщиком надо посоветоваться — как тебе лучше туда идти. У Акима новостей разузнать. Станет санный путь — поедешь в Вышгород. Как там Катерина тебя встретит…

— Хорошо встретит! Я ль сестрёнку свою не знаю? Я ж её с вот таких… Да не мучайся ты! Всё будет хорошо! Дождёмся там войска и потихоньку…

— Блин! Войско! Скверно. Войско Боголюбского соберётся в Вышгороде. В последнюю неделю февраля. Там из разных мест придут. Не только Залесские — вся Русь. Полоцкие, туровские и… смоленские.

— Так это ж хорошо! С земляками повстречаюсь, поди, и новостей Вержавских послушаю.

Я тревожно смотрел на Агафью. «Девичья память». Хоть и не девушка вовсе. Привыкла к безопасности, к моему порядку. Напрочь забыла об обычаях «Святой Руси», где баба-простолюдинка без мужа, без хозяина, без родни и давних соседей… товарная ценность. Сходно с моей глупостью в Великих Луках.

Ещё у неё совсем выпал из внимания мой… «резкий» уход из Смоленска, мои отношения со Смоленским князем Романом Благочестником. Тот, конечно, христолюбив. Но сильно злопамятен.

— Гапа, у Благочестника ко мне вражда сильная…

— Да знаю я! Как евоная сестрица к тебе в мастерскую бегала…

Факеншит! Вот так выглядит гос. тайна на «Святой Руси». Я-то думал, что про наши с Еленой Ростиславовной… А тут — мало что не на торгу в крик.

— А того ты не знаешь, Агафья, что Благочестник «потьмушников» своих за мной посылал. В Твери я от них только в Бряхимовский поход и спасся. И ещё людишки приходили. Зельем меня извести. Со слов Долбонлава, пока в Киеве Ростик сидел, пока смоленские у власти были, Катерину держали плотно. Ждали, поди, что я к ней прибегу. Кобелька на сучку ловить — милое дело.

— Да соткудава они знать могли?!

— Что-то люди видели. А может, она сама… про свою любовь ко мне… Ростик помер, власть взяли волынские. «Потьмушники» по-отваливались. Все ли? — Не думаю. Подойти ты к ней сможешь. А вот увезти с собой… рискованно. Придёт Боголюбский в Вышгород, придёт и Благочестник. С Благочестником у нас… любовь до гроба. Кто кого туда первым положит. Его сестрица… это ж не единственный случай.

— Ой, Ваня, ты и жену его…?!

— Уймись. Я немало баб да девок на Руси… Но не всех. Из княгинь… пока одна была. Да и то вдова.

— Ой, а кто? Ты б похвастал, Ваня. Я ж — никому, ни-ни!

— Меньше знаешь — крепче спишь. Спать ты нынче будешь крепко. Поняла? Дальше. Попадёшь ты в Вышгород в Рождеству. Чуть раньше. Идти двум молодым одиноким красавицам черниговскими землями навстречь войску… Боголюбский, наверняка кыпчаков своих позовёт. Да и прочие… парни молодые… бабы на путях…

— Ой, да что ты выдумываешь! Одна. Одна молодая да красивая…

— Этого не хватит?

Таскать баб по Руси… только с автоматическим, многоствольным, крупнокалиберным и чтобы цинки — стопкою. Я это ещё со своего первого забега из Киева запомнил.

— В феврале Михалко, брат Боголюбского, нынешний князь Торческий, Жиздором на Рось поставленный, поведёт торков на Смоленск. Шапки у них другие, не кыпчакские. А так-то… Всё что плохо лежит — ноги приделают, всё, что на виду стоит — ноги раздвинут. Тебе такое надо? Боголюбский примет выбор полусотни городов русских: себя — Великим Князем. Михалко, как узнает, перейдёт на его сторону. Со смоленцами пойдёт назад к Киеву. Как бы не с середины февраля в Вышгороде смоленские «потьмушники» ходить будут вольно. Могут прибрать. Или Катерину, или тебя. Тогда… на подвес под кнут. Будет хуже, чем когда вас под Вержавском об серебре пытали.

— Гос-споди! Да с чего меня сечь-пытать? Я ж не знаю ничего!

— Голова Дворцового Приказа Всеволжска очень много знает. И про дела, и про людей. Э-эх… Не пускать бы тебя. Но к кому другому Катерина не пойдёт. А на мне долг перед ней.

— Не пойму я: с Вышгорода идти нельзя, оставаться нельзя. А чего делать-то?

— Идти. Но не по Десне, а в Киев. Первого марта — Новый год. На другой день войско Боголюбского обложит город. Дня за три до того Жиздор с города сбежит. Оставит брата Ярослава, жену, семейство, дружину… И побежит собирать новое войско.

— Вва… Ваня. А ты откуда такое…? Ты… ну… ты пророк? Как Иезикииля?

— Ага. Чту ясно по свитку кожаному. Брось, Гапа, я не знаю. Я так думаю…

— Тебе Богородица… эта… озаряет?

— Факеншит! Гапа! Озаряет! Да, итить молотить, хреновастенько светит! Ладно. Через неделю Боголюбский возьмёт Киев. На щит.

— Да ну. Не может того быть! Киев лет сто никто на щит не брал.

— Как не сладка халва, а и она кончается. Когда войско берёт город, то… бабам с девками не сладко. Но не долго — день-три. Потом всякие… приключения заканчиваются. Можно и в подполе пересидеть. А главное… Я там буду. Найду и обороню.

— Пойдёшь? С Боголюбским?

Подобно Андрею, я не хотел идти к Киеву. И находил для того множество причин. Если суздальские да рязанские уйдёт, кто останется рубежи беречь? А вдруг эмир Ибрагим воевать надумает? — Хотя я знаю, что после «гаремного зеркала» и последующей смуты Булгария не может даже башкортов по степи гонять. А вдруг кыпчаки наскочат? — Пока Боняк ханом сидит — половцы ни на Всеволжские земли, ни на Рязанские не пойдут. А ежели новгородцы нападут? — Не «ежели» — нападут. Летом следующего года. Не на меня, а на Белозерье.

«Причин» я находил множество. Но возможности, которые открывались от участия в перемене власти на стороне победителя…

«Пёрышко сломало хребет верблюду». Присутствие в тех местах в это время Агафьи и Катерины, необходимость их защитить, оказалось таким «пёрышком».

— Пойду, Гапа. И на стены полезу. Чтобы поскорее вас найти да от всяких глупостников защитить.

— Ванечка! Хороший! Эта… а может мы с Катюхой какую пользу сделать сможем? Изнутри? А? Ну, там, воротников напоить, ворота открыть. А то — лестницу верёвочную скинуть. Как в Антиохии было. Трифа тут давеча книгу нам читала…

Социал-демократия, ить её. В смысле: кружки самообразования. Книжки, они, вишь, читают. А после соберутся и устроят… Революцию. Какую-какую. До какой додумаются.

— Не лезь ты в это дело. Голову на раз оторвут.

Вот так я её и испугал. Полезет. И на стены, воев высмотреть где сколько, и в башни воротные, и в казармы — дома, где пришлые отряды поставлены… Совсем нехорошо. Воин, который из смертного боя вышел или завтра в него идёт… не вполне адекватен. Когда смерть чудом мимо прошла — на многое в жизни смотришь иначе. И на женщин — тоже. А уж когда такие неадекваты толпой…

Словами её не остановить. Дело какое-нибудь придумать… Эдакое. Чтобы важное и без дурней толпами обочь.

— Есть у меня забота. Наиважнейшая. Я тебе сказал, что Жиздор, дня за три-пять до подхода войска к Киеву, из него сбежит. Он — Великий Князь. За него куча народа смертно биться будут. Ежели его… цап-царап… много меньше крови русской прольётся. В Киеве его не взять. На Волыни или на Роси, куда он побежит — тоже. А вот в дороге… Кабы я знал, когда он побежит, да каким путём — выскочил бы на дорогу и…

И стало бы на Святой Руси одним петухом меньше.

Гапа ошеломленно смотрела на меня. Потом начала смеяться.

— А ты… ты выдь пораньше. Стань под стенами да кричи громко:

Он головку в окошко и выставит:

— Ко-ко-ко! Как не дают?!

О-хо-хо! А-ха-ха! А ты его цап-царап — и в мешок. Ой-ёй… умора… Великого Князя… Ха-ха-ха… курохват уволок… ой же ты боже мой…

Я очень люблю смотреть как она смеётся. Последнее время это не часто бывает. Не так часто, как мне хотелось бы. Дела-заботы, положение начальницы, огромное и разнородное хозяйство. Но когда она заливается — мир светлеет. Я б в скоморохи пошёл. Просто чтобы чаще видеть её веселье.

Ещё сохраняя ответную улыбку на лице объяснил:

— Сильно раньше нельзя. В Киеве воинов много — выйдут и малый отряд затопчут. Большое войско… издалека слыхать — убежит. Да и не собрать мне столько. За день-два до Боголюбского к городу подойти можно. Киевляне вылезать по-опасаются — Вышгород близко, в одиннадцати верстах. Выходит, чтобы перенять Жиздора, надо чтобы он в эти два последних дня побежал. Не ранее.

Гапа отсмеялась и снова, в который уже раз за этот разговор, смотрела не меня ошарашенно:

— Так ты чего хочешь? Чтоб я к тому Жиздору в постелю забралась и за письку держала? Пока у тебя духа-смелости не наберётся к городу подойти?

— Ты хоть поняла — какую глупость сказала?

— А ты?

— А я сказал не глупость, а предположение. Прикинь: Катерина — инокиня досточтимейшего на Руси монастыря. Боярского рода. Что ж ей не пойти к Великой Княгине в услужение? Да растолковать той, что князю семейство своё под мечи вражеские бросать не по чести. Даже не княжеской, а просто мужской. Тогда… «Ночная кукушка всех перекукует». А пока семейство собираться будет — время-то и пройдёт. А ты сидишь в городе, тихо-незаметно. Через день-другой с Катериной встречаешься. Тайком. А там уже и я к городу поспею.

— А ежели…

— А ежели что — не лезь! Наплевать и забыть. Еды, питья набрать — и в подпол. В церковке какой не сильно славной, каменной. Пожары будут. А церкви будут грабить суздальские, не степняки. Завтра позову Точильщика — тогда и обговорим. Что, где, когда и с кем. А пока — спать. Завтра мне ещё Акима целый день слушать.

И я отправился спать. К Курту на коврик.

Интересно: когда на человека венец надевают — венчание. Когда корону — коронование.

На Боголюбского будут бармы великокняжеские возлагать.

Это как называют? Бармание? Барматание? Обрамление? Или, как у иудеев — бармитство? И кем он будет? После этого. Человек в бармах — бармалей? Обармот? Бармаглот? «Летит и пылкает огнём». Боголюбскому… подойдёт.

Ну-ну, поглядим.