Чур, мой дым!

Встреча

Поезд прибыл вечером. По едва уловимым признакам я узнал площадь перед вокзалом, и Лиговку, и начало Невского проспекта.

— Ну, вот мы и дома, — счастливо сказала Анна Андреевна. — Теперь все твои скитания позади. Завтра мы пошлем открытку твоим родственникам, а пока поживешь у нас.

В квартире Анны Андреевны было две комнаты, стояли мягкие кресла, диван, черное пианино; на стенах висели потускневшие картины в золоченых рамках. Я поначалу оробел, но сестра и отец учительницы так приветливо встретили меня, так радушно угостили чаем и сладостями, а потом уложили спать на шуршащую белую простыню под легкое теплое одеяло, что я не скрючился, как обычно, не натянул одеяла до глаз — лег навзничь, положил руки вдоль тела и под негромкие голоса моих добрых друзей блаженно и счастливо стал засыпать.

У Анны Андреевны я прожил несколько дней. Мои родственники, как оказалось, переехали в пригород Ленинграда, в Невский лесопарк.

Встречи с родственниками я ждал спокойно; мне было хорошо с моей учительницей. Она водила меня в цирк, в Зоологический сад, в кино, угощала мороженым, рассказывала о городе и только изредка вспоминала о нашей детдомовской жизни, о Дульщике и всякий раз сокрушалась, что многие мальчики и девочки так и не дождались своих родителей.

— Тебе повезло, — сказала Анна Андреевна печально, когда мы однажды медленно прогуливались по набережной.

И я понял, что да, мне очень и очень повезло, и я не знал, каким образом выразить свою благодарность учительнице и всем людям, которые помогли мне выжить и вернуться домой. Я осторожно взял руку Анны Андреевны, слегка сжал ее пальцы и впервые признался, что очень хотел бы стать ее братом, что еще в детдоме мне показалось, будто она моя сестра.

Однажды, когда мы возвращались с прогулки, в прихожей возле деревянной вешалки я увидел старушку в стеганой фуфайке и в куцых валеночках с галошами. Старушка смотрела на меня и не могла удержаться от слез. Да ведь это же моя тетя, Матрена Алексеевна! А где же дядя Никита? Вот он идет по коридору. Коридор узенький, темный. Дядя Никита шагает по нему своими длинными ногами: он, как и раньше, высокий, сухой. На нем теплая безрукавка. Дядя приглаживает рыжие аккуратные усы, готовится меня поцеловать.

— Ну, здравствуй, бродяга, — шутливо и растроганно говорит он и крепко обнимает, гладит по голове. Мне почему-то нерадостно от их внимания и еще неловко оттого, что они такие шумные, простоватые, одетые не по-городскому.

— Что же мы стоим в прихожей, спохватилась Анна Андреевна. — Проходите, проходите, он вас давно ждал.

Тетя смущенно оглядела свои валеночки.

— Уж ладно, мы тут постоим да и пойдем, — сказала она. — А вас бог не забудет, век буду молиться.

— Да вы проходите, не смущайтесь, чайку попьем, — приветливо сказала тоненькая светлоглазая сестра Анны Андреевны, выходя из кухни.

Мы сели за стол, стали пить чай из белых фарфоровых чашек. Анна Андреевна рассказывала о дороге, о детдоме, о моих скитаниях. Тетя часто вытирала влажные глаза. Дядя сидел напряженно, не спеша откусывал конфету, чинно поднимал чашку и отхлебывал горячий чай. Я смотрел то на родственников, то на Анну Андреевну и ее сестру, оглядывал комнату. Мне было тревожно. Прислушиваясь к голосу учительницы, я спрашивал себя: «Неужели я должен поехать в деревню, оставить город, о котором столько мечтал?!»

— Ему будет у нас хорошо, — сказала Матрена Алексеевна. — Вот продадим старую корову, скопим денег, купим новую. Живи тогда и бога благодари.

Тетя вышла из-за стола, развернула какой-то узелок, сказала мне:

— На-ка, примерь рубашечку. Ты раньше для нее слишком маленьким был.

Тетя развернула рубашку. Это оказалась детская матроска с белыми полосами на широком вороте, с коротеньким галстучком. Я взял матроску без удовольствия. «Неужели мои детские вещи и сейчас окажутся впору?»

— Надо же, как на него, — сказала тетя. — Только рукава немного коротковаты. Ну-ка повернись.

Я поворачивался и так и сяк, поднимал и опускал руки, всем нравился наряд. Меня подвели к большому зеркалу, и я впервые за много лет увидел свое отражение во весь рост. Передо мной стоял щуплый некрасивый мальчик в широких брюках и в синей узкоплечей матроске с рукавами чуть пониже локтей. У меня было бледное худущее лицо, коротко остриженные волосы, широкие оттопыренные уши и жалобные, глубоко запавшие глаза.

— Какой он худенький, — тихо сказала сестра Анны Андреевны.

— Худенький, да крепкий, — поправила ее Матрена Алексеевна. И ко мне: — Все болезни у тебя еще в детстве отболелись. И трех месяцев не было, а уж богу душу отдавал.

Тетка стала всем рассказывать:

— Вызвали меня, а он чуть дышит. Помолилась я, приготовила теплое молоко с медом и давай потчевать. Его рвет, а я еще ложечку. Его рвет, а я еще ложечку. Доктор пришел и говорит: «Высоко, высоко, молодой человек, в гору забрался. Как слезать будешь?» А когда посмотрел да послушал, сказал: «Вы его болезни чем-то приостановили, теперь он тыщу лет проживет». И проживешь, сынок мой, и проживешь, — умиленно заключила Матрена Алексеевна. И уже окрепшим голосом сказала: — Ну, нам пора. Дорога дальняя.

Мы стали прощаться. Анна Андреевна обняла меня.

— Живи тысячу лет, — сказала она. — Пиши, не забывай. Будешь в городе, обязательно заходи, мы ведь тоже теперь с тобой породнились.

Я ничего не ответил, даже улыбнуться не мог. А когда дядя Никита взял какую-то корзину с бидонами и подтолкнул меня к двери, я обернулся и едва сдержал себя. Мне захотелось броситься к Анне Андреевне и упросить ее оставить меня здесь навсегда. Но дверь захлопнулась, Матрена Алексеевна, дядя Никита и я стали не спеша спускаться по гулкой лестнице.

На улице моросил дождь, было прохладно и ветрено. Вдалеке на повороте скрежетал трамвай. Мы молчали. Дядя Никита шел справа от меня, тетя — слева. Она часто-часто шаркала куцыми валеночками и закрывала лицо серым платком. Дядя нес корзину с бидонами. «И зачем только я сюда приехал?» — думал я с тоской.

— Тебе у нас понравится, — вдруг сказал дядя. — Вместе будем за коровой ухаживать. Огород расширим. Дров сухих заготовим. Нам уже две старых елки выделили. Толстенные, одному никак не справиться. Когда есть работа, веселее, правда же?

— Правда, — ответил я сдержанно, а сам подумал: «Вот оно что. Им, значит, работник нужен. Они взяли меня, чтобы я на них ишачил».

Я представил себе маленькую унылую деревню, старый покосившийся дом, в котором нам придется жить, навозные кучи возле грязного сарая, безлюдье, тоска вокруг, жуткий шум леса по ночам, шуршание тараканов за отклеившимися обоями и с утра до вечера однообразная работа по хозяйству. А там, за моей спиной, совсем еще рядом, — чистые большие комнаты, мягкий свет зеленого абажура над круглым столом, черный кожаный диван у окна, на котором я спал, там остались добрые заботливые люди и вся моя недолгая городская жизнь — праздничная и счастливая. «Куда я иду, зачем? Неужели после стольких лет ожидания опять наступит что-то тягучее и безрадостное?»

Мы прошли сквер, и сразу же слева, с прилегающей улицы, рванулся порыв ветра. Он толкнул маленькую сгорбленную фигурку Матрены Алексеевны, она поскользнулась и упала. Я подбежал, поднял ее с трудом. Тетя, охая, стала отряхиваться, а потом сказала мне:

— Видишь, какие мы старенькие. Силы кончились. Не нам уж тебе помогать, а ты нам помоги век дожить.

Тетю я держал под руку, с трудом приноравливаясь к ее неуверенному, шаркающему шагу. И такая она была действительно старенькая, беспомощная, что все во мне от ее слов вдруг как бы переиначилось. «Оказывается, не я к ним приехал за помощью. И не ишачить они меня берут. А просят помочь дожить свой век».

— Дайте-ка корзинку, — сказал я дяде, — вам тяжело!

Я взял из его рук громоздкую корзину, и мне хотелось, чтобы она была тяжелее, чтобы нести ее пришлось долго-долго и чтобы дядя и тетя обрадовались, увидев надежную силу моих мускулов.