Чуть-чуть...

Долго пишет портретист иной портрет.

Сходство есть,

характер есть,

а жизни нет!

Тронет кистью

чуть-чуть там и чуть-чуть тут,

И, глядишь,

лицо живет,

глаза живут!

Но толкает нас порой на скользкий путь

И подводит это самое «чуть-чуть»…

Некто

смело шел вперед,

преуспевал

И чуть-чуть большим начальником не стал.

Но однажды оступился он чуть-чуть,

Может быть, чуть-чуть задел кого-нибудь,

Что-то, может быть, чуть-чуть недоглядел,

Ну и вот чуть-чуть с поста не полетел.

Нанесло ему удар кинжалом в грудь,

Из седла чуть-чуть не выбило «чуть-чуть»!

Так повсюду, говоря начистоту,

На работе,

и в искусстве,

и в быту.

Несомненно,

если пристально взглянуть,

Все решает это самое «чуть-чуть»!

Худсоветом был сценарий утвержден.

Всех пленил и сразу всех устроил он.

Все сказали:

— Смело!

— Молодо!

— Умно!

— Не банально!

— Актуально!

— Ярко!

Но…

Не мешало б (кто же станет возражать?)

Кое-что чуть-чуть подправить и ужать,

Кое-что и кое-где смягчить чуть-чуть

И чуть-чуть две-три детали дотянуть.

Так решили,

Подработали чуть-чуть,

Прочитали и сказали:

— Ну и жуть!…

Что случилось?

В чем тут дело?

В чем туть суть?

В том и суть, что все зависит от «чуть-чуть».

Один проныра, хам и плут

Попал в научный институт.

Конечно, он не сел за книги,

Спокойный выбрав уголок,

А тут же стал плести интриги

И разводить зловонье склок.

Он клеветал,

он сеял слухи

И, до поры неуловим,

Слона выращивал из мухи

Под псевдонимом:

«Аноним».

Из учреждения не просто

Убрать подобного прохвоста.

Но вот пройдоха и наглец

С поличным пойман наконец.

Проныра потерпел крушенье!

Справляет праздник институт.

Порок наказан!

Есть решенье:

С работы снять,

отдать под суд.

Так подтвердилось положенье,

Что наглость терпит пораженье,

Что Правда,

пусть не вдруг, а все ж

Любую побеждает ложь,

Что Справедливость существует!

И что всегда в конце концов

Она победу торжествует

Над черным делом наглецов.

На днях мы встретили проныру.

Он не уволен, он — «словчил»:

Восстановился и квартиру

При институте получил.

Пока является секретом,

Кому он взятки предлагал,

Кому он лгал, кого пугал

И провоцировал при этом.

Но факт: пройдохе повезло.

В квартире — рай:

светло, тепло,

В его распоряженьи «Волга»…

Могло ль так быть?

Увы, могло!

Здесь восторжествовало зло,

Но, надо думать,

ненадолго!

Он добр,

он рассуждает так:

— Конечно, Коржиков — дурак.

Придет — убьет веселье, смех,

Опять в унынье вгонит всех,

Начнет брюзжать, паниковать…

Его б не надо в гости звать,

Но не позвать удобно ли?

А вдруг он так расстроится,

Что долго после этого

Не сможет успокоиться?

Он человек обидчивый…

Не лучше ли позвать?

Зачем его сердить и огорчать?

— Согласен, Крынкин — графоман,

Он настрочил большой роман,

В котором все искажено,

Банально,

плоско,

неумно…

И есть один лишь верный путь:

Скорее рукопись вернуть!

Но стоит ли?

Но кстати ли?

Мы все же с ним приятели,

К нему придешь — душа болит:

Ведь у него радикулит…

Не лучше ль эту рукопись

Скорее сдать в печать?

Зачем его сердить и огорчать?

— Не спорю, Блошкин — интриган,

Он туп,

он груб,

он часто пьян,

Он врет, что взяток не берет

И что не брал их раньше — врет.

И вообще он вор и плут

Пора отдать его под суд…

Но надо ли?

Удобно ли?

Терпеньем он не славится,

Ему в тюремной камере,

Возможно, не понравится,

Он не привык к лишениям…

Не лучше ль подождать?

Зачем его так сильно огорчать?

Вот так

порой,

к чему скрывать? —

Вор продолжает воровать,

Плохой роман — чистейший бред

На горе всем выходит в свет…

Халтурщик выпускает брак,

И благоденствует дурак.

Когда «добряк» и явный плуг

Друг другу руку подают,

Добро и зло сливаются

В один порочный круг,

Где спят спокойно шкурники

и взятки сходят с рук.

Наш добрячок,

сомненья нет,

Наносит всем серьезный вред,

И взять такого добряка

Давно

пора бы за бока…

Но стоит ли?

Удобно ли?

Вдруг он еще расстроится

И долго после этого

Не сможет успокоиться?

Вдруг он совсем лишится сна

А у него семья,

жена,

Работа,

положение…

Не лучше ль промолчать?

Зачем его напрасно огорчать?

Прости, читатель благосклонный,

За то, что этот фельетон

Прием использует шаблонный —

Про сон рассказывает он.

Но это сон не фельетонный,

А настоящий,

вещий сон!

А сон порой, пусть и не нов он

И пусть нелеп, вгоняет в пот!

От страшных снов не застрахован

Никто.

Так вот, под Новый год,

Чтобы его получше встретить

И, так сказать, по мере сил

Достойным образом отметить,

Степан Степаныч так решил:

Я долго врал везде и всюду,

Врал всем и даже не краснел.

Довольно!

Больше врать не буду!

Вранье должно иметь предел!

И что же?

Встретив Новый год

Среди друзей, Степан Степаныч

Успел преобразиться за ночь

И стал совсем другим:

не врет!

Он был обычно осторожен,

Любил со всеми в мире жить,

Не вынимал меча из ножен,

Углы старался обходить.

Теперь же, как в каком-то раже,

Открыв в себе строптивый нрав,

Он режет правду-матку, даже

С кем надо не согласовав.

Ни с чьими не считаясь вкусами,

Открыто, без обиняков

Он называет трусов трусами,

И дураками — дураков.

Он не желает быть спокойным,

Когда другим приспичит врать,

Он все достойное достойным

Бесстрашно начал называть!

Он объявляет все дурное

Во всеуслышанье дурным…

И, как в тайге, порой ночною

Бывать опасно стало с ним.

С ним стали все предельно сухи,

Его обходят стороной.

Распространились даже слухи,

Что он психический больной.

Но Правдой он не поступился!..

Бот сон какой ему приснился!

А так-то он, наоборот,

Не стал другим,

не изменился:

Как прежде врал, так он и врет.

Когда-нибудь (это вполне вероятно,

Мечтают об этом давно)

Все будут ходить совершенно бесплатно

В театр,

на концерты,

в кино.

Бесплатность явлением станет обычным.

(Так будет, не может не быть!)

И все же мы временем нашим наличным

За зрелища будем платить.

А время, все знают, у нас золотое,

Оно пролетит — не вернешь!

Нельзя его тратить на что-то пустое,

Нельзя отдавать ни за грош!

Оно и теперь (это скажет вам каждый!)

Полно настоящих чудес,

Однако дается нам только однажды,

К тому же дается в обрез.

Вполне вероятно,

Все будет бесплатно!

Но разве в бесплатности суть?

Народ не потребует:

— Деньги обратно!

Но время

Захочет вернуть.

Художникам в ту долгожданную эру

Придется (сомнения нет!)

За всякую скуку, и вялость, и серость

Держать всенародный ответ.

С растратчиков времени взыщут.

Их даже

Потянут, наверное, в суд,

И там непременно накажут за кражи

Бесценных часов и минут.

Пусть лучше не ждут от потомков пощады!

Суров будет в будущем спрос

За плоские мысли

с экранов,

с эстрады.

С трибун

и газетных полос.

Растрату часов приравняют к разбою.

(Так будет, не может не быть!)

Давайте же время

свое и чужое

Как можно дороже ценить.

И если вы роль свою плохо сыграли,

Послали халтуру в печать,

Сырой и штампованный фильм показали

И отняли этим,

вернее, украли

У зрителей час или пять,

Вы сами в милицию,

начотделенья

Звоните, не ждите ни дня!

И требуйте:

— Я совершил преступленье!

Хватайте, вяжите меня!..

Нам скажут, что это преувеличенье,

Что это гипербола, но

Во всем, что изложено тут, без сомненья,

Есть, как говорится, «зерно».

Годам,

столетьям вопреки,

Всем с детства памятная книжка!..

Подслеповатая Мартышка,

В сердцах крошащая очки…

«Парнас»…

«Демьянова уха»…

Два пса вцепляются друг в дружку…

Кукушка хвалит Петуха

За то, что хвалит он Кукушку…

Иван Андреич!

Пусть ты сед —

Твой смех не смолк,

он бодр и громок.

В свои всего лишь 200 лет

Ты юн,

как дальний твой потомок!

Ты, если б с нами был сейчас,

Свои узнал бы персонажи.

Ты б с ними встретился не раз,

Кой-кто из них в почете даже!

Ты б встретил, дедушка Крылов.

И в жизни и в литературе

Своих Стрекоз,

Чижей,

Ослов,

Своих Волков

в овечьей шкуре.

Коты, подобные твоим,

Пока еще у нас нередки,

И Гуси есть еще,

чьи предки

Спасли, как всем известно, Рим.

Еще Ослы по временам,

Как знатоки-авторитеты,

Нижестоящим Соловьям

Дают ослиные советы.

Твой Волк по-прежнему жесток

И действует все так же тонко,

Любой используя предлог,

Чтоб с аппетитом съесть Ягненка…

Как часто, глядя на Вола,

Лягушка тщится с ним сравниться,

Или бахвалится Синица,

Что может море сжечь дотла.

И хоть вперед ушла наука,

Но до сих пор еще всерьез

Все те же Лебедь, Рак и Щука

Везти один берутся воз.

Пускай по-новому одеты

(Не шутка все же — 200 лет!)

Твои звериные квартеты

Хотят дивить искусством свет.

И музыканты всюду есть

Из тех, что видят суть задачи

Не в мастерстве,

а в том, чтоб сесть

Не так,

а как-нибудь иначе.

И Повар твой, болтун, фразер,

Не потерял к вину влеченья

И так же любит до сих пор

Читать Котам нравоученья.

Еще и в наши времена

Порой иная Моська злая,

Авторитет поднять желая,

Истошно лает на Слона,

Пугаясь собственного лая.

Нет, ты не устарел, старик!

Ведь что ни строчка — то цитата!

Ты так же мудр, глубок,

велик

И злободневен, как когда-то.

Давайте судить без парадных фанфар,

Без скидок,

пожестче,

построже!..

Что это?

Парнас или птичий базар?

Базар не базар, но похоже!

Опять, как когда-то, поэты-дрозды

Свои оставляют повсюду следы.

Мы птенчиков видим — чижей и чижих

И бодрое слышим чириканье их.

Синичкам и прочим пернатым сродни,

Довольствуясь, в сущности, малым.

Беспечно и мило щебечут они,

Порхая

по разным журналам.

С журнальных страниц

на страницы газет

Пичужки различной расцветки,

Почти не имея особых примет,

Порхают, как с веток на ветки.

Стихов их почти не меняется суть —

Заигранный слышим мотив мы.

У них разве перья моднее чуть-чуть

Да экстравагантнее рифмы.

Никто не мешает их милой игре.

Блаженно,

как в садике дети,

То в «Смене» чирикают,

то в «Октябре»,

То в «Юности»,

то в «Литгазете»…

Вот кошка бежит,

вот взошла на крыльцо,

Все любо синичкам-поэтам.

Увидят свое же, в веснушках, лицо,

Они чик-чирик и об этом.

Тут садик заметят, тропинку и пруд,

Там — смятый цветок у ограды

И тонкими сборничками издают

Лирические рулады.

Как просто!

Не надо ни лиры, ни нот.

Вагоны…

Перроны…

Дремота…

И «где-то» на станции

«кто- то» зовет

«Зачем-то»

«куда-то»

«кого-то»…

Читатель к рифмованным трелям привык.

Как пташке не сделать поблажки?

И вот все бодрей — чик-чирик, чик-чирик —

Чирикают милые пташки…

Альбомные песенки,

гладенький стих

И…

Жаль, Маяковского нету на них!

Блещут витрины,

мчатся машины…

Женщины…

Школьники…

Дети…

Народ.

И вдруг ядовитой струей матерщины

Кто-то

площадь,

рыча, обдает.

Парень шагает по площади бодро.

Вот он уставил

прямо на вас

Полные злобы

помойные ведра

Все ненавидящих,

мутных глаз.

С рылом кувшинным,

с душою мышиной,

Тешит себя он

густой матерщиной.

Эта грохочущая

матерщина —

Скромных познаний его

вершина.

Ругань!..

Вошла ему в кровь и плоть она.

Мыслей нет,

голова пуста,

Только вонючая эта блевотина

Хлещет и хлещет

из крана-рта.

Не околело,

живет до сих пор

Слово

тяжелое,

как топор,

Сердце и нервы

грызущее слово,

Слово — наследье

гнилого

былого.

Слово,

грязнящее души и труд,

Слово,

которым в лицо нам плюют!

Как же убить,

как забыть это слово,

То, что на всякую подлость готово,

Липкий осколок

предательств и склок,

Низкое,

Склизкое

Слово-плевок?

С рылом кувшинным,

с душою мышиной

Парень шагает —

дурак дураком,

Но овладел он зато матерщиной,

Как не владел

Паганини смычком!..

Мозг угнетая,

тираня и муча.

Лавой

клоачною

клокоча,

Застит нам свет,

как зловещая туча,

Эта

словесная саранча!..

Как с саранчой

и бороться с ней надо.

Химики!

Где вы?

За дело!

Беда!

Химики!

Нет ли смертельного яда,

Чтобы покончить с ней

раз навсегда?

Всегда в самом себе он ошибался,

Считал себя не тем, чем он являлся.

Он мнил себя добрейшим из людей,

А был, как шавка, зол и даже злей,

Был глуповат, но твердо убежден,

Что интеллектуален и умен.

В других он тоже вечно ошибался,

В ком не было сомнений — сомневался,

Ценил и награждал не мудрецов,

А явных подхалимов и льстецов.

Все новое считал он ненормальным,

А все давно отжившее — похвальным.

Беда была, однако, только в том,

Что и другие ошибались в нем

И долго чем-то значащим считали.

Когда же ошибаться перестали,

Он сразу потускнел,

утратил вес,

Потом притих,

потом совсем исчез.

Сегодня

сатирик

настроен на оду,

Метла его

пусть поскучает в углу.

Он хочет

сегодня

явиться народу

С цветами!

И вилы забыв и метлу!

Быть может,

не многое сделано нами,

Не слишком весомы архивы заслуг,

И все же

порою

мы вправе с цветами

Включиться,

как равные,

в праздничный круг.

Мы честно трудились,

не требуя льготы,

Чтоб Родину видеть

в чести и в цвету!

Никто не хулил

своей черной работы —

Стоял на посту,

наводил чистоту!

Конечно,

отрадней

выращивать розы,

Конечно,

с навозом

возиться трудней,

Но, «ассенизаторы и водовозы»,

Не зря мы работой

гордимся своей.

Пусть всякого сору

осталось немало

(Сметаешь,

а он возникает опять!),

Но скольких

«объектов сатиры»

не стало,

С которыми

нам

довелось

воевать!

Пусть мы не всегда своего

Пытаясь

сатирой

выскребывать грязь,

смеясь расставались

Есть многое,

с чем мы смеясь расставались

И с чем мы

навеки

расстались смеясь!

Есть даты и дни

необычного рода:

Сегодня

такое

в стране торжество,

Что если сатирик

собьется на оду —

Поймите его

и простите его!