Constanta

2. Дефект массы

Дефект массы – разность между массой покоя атомного ядра данного изотопа, выраженной в атомных единицах массы, и массовым числом данного изотопа.

И какой упырь станет назначать консультацию накануне экзамена на пять часов вечера? Ни один нормальный препод такого не сделает! – злилась я по пути домой в тот долгий, печальный, нервный вечер.

Электричка несла меня прямо в ночь, а я сидела в полупустом вагоне и думала над своим положением.

Казалось, сегодня самый грустный вечер в моей жизни, вечер, когда все, чем ты жил до этого, все, в чем был уверен, рушится в считанные секунды. И чьей, спрашивается, рукой, все это рушится? Чья рука так влияет на мою судьбу, так властно и в то же время пагубно? Я еще себя спрашиваю, чья. Ее, конечно – человека, который не играет никакой роли в моей жизни, но правит ею, как хочет.

И почему я это позволяю, спрашивала я себя. Почему я позволяю какой-то свирепой и вредной тетке решать, что в моей жизни будет, а чего не будет? Кто она такая – господь Бог, я сама? Если бы только она была добрее, немножечко человечнее, чувствительнее… с нею можно было бы договориться… Мечты! Глупые, несбыточные.

С другой стороны, она ведь тоже человек. Мне даже жаль ее становится: такие люди, как она, – без семьи, детей, лишенные простого человеческого счастья и даже возможности его обрести, – всегда вызывают жалость. Но ведь она сама сделала этот выбор: карьера вместо семьи. А теперь она кто? Старая озлобленная женщина, помешанная на своем предмете, уверенная непонятно кем в собственном величии и мудрости. И этой беспочвенной уверенностью она и вызывает у меня жалость, граничащую с презрением: ибо, по моему глубокому убеждению, корень есть у всего – и у добра, и у зла.

Кто я, чтобы так сурово судить ее, не прожив и половины того, что прожила она? Кто я, чтобы так кардинально и нелестно высказываться о ней? Я – это я; самой себе я царь и бог, и в своей голове имею право и судить, и осуждать, и калечить, и убивать, – нашептывало подсознание.

Со всей моей гуманностью, со всей моей любовью к людям и к этому миру, что я привила себе сама, не раз терпев разочарования и обиды; со всем моим стремлением видеть в людях лишь хорошее – я не могла, не умела, не видела и грамма доброты в этом человеке. Корысть, гордость, слепое самомнение, ханжество – разве это не грех? Ее вспыльчивость, ее злоба – так похожи на мои, но в то же время корни у нас с ней разные. Я стараюсь не говорить о людях плохо и не желать им зла. Но здесь было нечто совершенно иное: я мечтала, чтобы этого человека сбила машина, чтобы она слегла с тяжелой, неизлечимой болезнью, чтобы ее не стало.

Сама пугаясь собственных желаний, я задавала себе вопрос: а отчего все это? Лишь оттого ли, что я не допущена ею к зачету? Да быть того не может – слишком малое основание, чтобы желать смерти, особенно для меня. Я должна была попылить несколько часов и успокоиться, осознав, что виновата я, что сделанного не воротишь, и надо решать саму проблему, а не разбираться в ее причинах.

Но я не гасла: все ворочалась во мне злоба, превращаясь в нечто более страшное. Я наблюдала за этим действом внутри себя по пути домой, наблюдала и отворачивалась, когда догадка подкрадывалась все ближе. С такими мыслями – кем я стану? И кто я есть, что за чудовище, если допускаю их в голове? Спрашивала и – отворачивалась от ответов.

Предстояло еще объясниться дома: почему так поздно, как прошла консультация, все ли хорошо, что сказали о будущем зачете, как обстоят дела у одногруппников, готова ли я завтра сдать?.. И наврать, наврать на все эти вопросы, да с таким счастливым и уверенным лицом, чтобы даже моя мать, чующая ложь за версту, поверила мне и легла спать со спокойным сердцем, ни за что не переживая. Это единственное, из-за чего я не стану говорить ей правду: она не уснет, если узнает ее.

Она не умеет принимать такую истину, которая ей не по нраву, которая идет вразрез с ее порядком вещей: паранойя и страх опозориться перед всем миром сведут ее в могилу за одну ночь. И это безо всяких преувеличений. Подумать только: дочь отчисляется из университета. Да это ведь равносильно концу света в ее личной вселенной!

Она не понимает, что жизнь после такого краха может продолжаться, и вместе с ней, под ее давлением, этого не понимаю и я… Для меня теперь это тоже конец света. А я еще не хочу умирать: ни от взгляда мамы, раскрывшей мою ложь, ни от того, как она после этого изведет меня, на чем свет стоит.

В дом я шагнула с таким чувством, будто теперь в моей жизни начинается период самых страшных катастроф.

Вытащив наушники, слепила довольное, но немного уставшее лицо. Стала разуваться. Мама выпорхнула из кухни, прижимая полотенце к груди, вся в ожидании на лице; брат оставил компьютер и вышел ко мне в коридор, почесывая голову; только отца не было, да он, верно, дремлет под бубнящий об инопланетянах голос по РЕН-ТВ, как и каждый вечер.

– Привет, – улыбнулась мама устало. – Ну что, какие новости, не зря хоть съездила?

– Привет, – мы поцеловались, затем я обняла брата. – Все хорошо, ничего особенного не сказали. Так, чепуху молола, о том, что она полжизни отдала работе и воспитанию таких, как мы, бездарей.

– Ото ж! Зря только ездила! – мать возмущенно всплеснула полотенцем. – Есть небось хочешь, голодная, да? Пошли, я там плов приготовила.

– О! – мелкий оживился. – Я тоже сейчас приду. Только один бой еще сыграю, – и скрылся в доме.

– А где отец? – спросила я, проходя ну кухню и принюхиваясь.

– А где ему быть? Телевизор смотрит. Ну, как смотрит…

– Спит, – добавила я вместо мамы, и мы улыбнулись. – Дрыхнет под свою любимую «Военную тайну».

– Ну да. Ох уж этот папа! – говорила она, накладывая мне тарелку. – У тебя там точно все нормально? – ну вот, говорила же – чует!

– Ну да, – как можно безразличнее ответила я, глядя ей в глаза. – А что могло плохого случиться?

– Не знаю. Ты ведь никогда нам ничего не рассказываешь. Вдруг у тебя какие-то проблемы, там, по учебе, а ты все молчишь.

– Ну, молчу, и что с того? – задумчиво спросила я, принимаясь за плов.

– А, так все-таки что-то случилось?

– Мама, ну не начинай. Это я в общем говорю. А сегодня – все хорошо.

– Сегодня? А вчера? А завтра?

Я пожалела, что произнесла вслух то, что разбередило в маме следователя. Иногда я жалею о том, что умею говорить – лучше бы я была немая, с такой мамой.

– О, господи. Началось.

– Нет, ну а что мне думать?

– А зачем тебе над чем-то думать?

– А, то есть я, по-твоему, идиотка?

– Мам!

Но она уже яростно свернула полотенце и вставала со стула, с тем выражением на лице, которого домашние боятся больше всего: вот так всегда, и сам не заметишь, что обидел ее чем-то. И ведь ее обида абсолютно серьезна, несмотря на абсурдность.

– Что? – холодно спросила она, принципиально глядя мимо меня.

– Не надумывай лишнего и не преувеличивай. Я ведь знаю, да все знают, как ты этим увлекаешься. Расскажи лучше, что там на работе нового? Вы сдали последний заказ, или опять заставили корректировать документы?

Я знала, за что ее подцепить: мама помялась секунду и принялась за свое любимое (помимо допросов) занятие: рассказы историй ее сегодняшнего рабочего дня. А Васька слушает, да ест, подумала я про себя, не забывая поддакивать и иногда возмущенно округлять глаза или задавать вопросы.

– Спасибо, очень вкусный плов. Впрочем, как и всегда. Пойду теперь мыться, а потом спать. Устала очень.

– А как же повторить?

– Что? – не поняла я и тут же одумалась. – А! Повторю. Завтра. По пути. Я ведь уже и так все знаю – учила. И карточки у меня все готовы. Даст бог – сдам.

– А что, сложный предмет?

– Сложный препод, – поправила я. – Предмет не очень. А вот она – с пулей в голове.

– Тебя послушать, так у вас там все такие. Может быть, дело в качестве подготовки?

– Нет, мам, – устало повторила я. – Преподы действительно зверские, потому что с первого раза у них не сдает никто, как бы ни готовился. Вон, Ольгу взять хотя бы. Умнее нее у нас никого нет, а все та же история…

– Что это там за Ольга такая, и почему она готовится лучше, чем ты?

– Не в подготовке дело – в уме.

– А у тебя его что, недостаточно?

Не знаю – хотела ответить я, но мамин взгляд не допускал никаких сомнений на счет ума своей дочери, которой она гордилась.

– Достаточно.

– Вот и сдай. На бога надейся, да сам не плошай.

– Посмотрим, – тихо ответила я, принимаясь мыть посуду.

Мама покинула кухню победителем, как и всегда. Только сегодня она была обманута мною – обманута во всем. И мне было настолько гадко, что захотелось исчезнуть, как эта грязь на тарелках, как эта вода – в сливной трубе.

Что же я, проповедующая честность и искренность, прямоту и прямолинейность, ненавидящая ложь, сама лгу? Выходит, так. А уж если это так, то кто я после этого, как не лицемер? Я, не допускающая лжи даже во благо, не умеющая прощать ложь – какое же отвращение я к себе испытываю, когда самой приходится так нагло врать? Да еще кому – родной матери. Сегодня я хотела смерти не только своему преподавателю, но и себе тоже.

Нельзя просто так мыться в душе и ни о чем не думать. Вода льется – мысли бегут, это уже как закон какой-то. Закон прямой пропорциональности: чем больше воды убегает в водосток, тем больше ты успел обдумать. И тем печальнее твои выводы.

Нет, все же, как бы ни убеждала меня Ольга, я недостойна ее дружбы. Она светлая, чистая, рассудительная, умная, а я? Я – кто? Сегодняшний вечер в красках изобразил мой психологический портрет, а потом заставил меня рассмотреть свое отражение. Злая, вспыльчивая, ленивая, лживая…

Внезапно стало до упоения жалко себя, и слезы, которых я стеснялась всю жизнь, потекли под струями душевой воды. Плакать значит быть слабачкой. А я не могу ей быть, особенно на людях. Да и наедине с собой как-то противно вот так раскисать. Однажды моя мать сказала: тебе плакать, что дураку с горки катиться. Я это на всю жизнь запомнила. Тогда она не поверила моим слезам, считая их наигранными, хотя это были серьезные слезы, слезы истерики, до которой она, кстати, сама меня довела. После этого я не допускала слез при ней, чтобы она вновь не упрекнула меня в актерской игре, которой я не обладаю.

На людях всегда хожу, словно с полиэтиленом на лице, сохраняющим мое выражение неизменно веселым или неизменно отрешенным. Таким, каким люди могли его принять. Нечего показывать слабости посторонним. Даже Ольга, моя Ольга, самый близкий друг, и то лишь пару раз видела мое настоящее лицо – хмурое, печальное, вечно недовольное жизнью. Она была удивлена, но сочла это всего лишь временной хандрой, которая порой находит на каждого: даже на такую безбашенность, как я.

Думаю, она понимает, что самый веселый шут в компании – в реальной жизни самый грустный и несчастливый человек из всех, вечно надевающий маску и колпак, чтобы его не сторонились. Такова я, но Ольга со мной, как бы я ни боялась разочаровать ее. Да и в универе меня любят: моей компании рады, дружбой со мной, хорошими отношениями со мной отдельные люди даже гордятся в некотором роде. Ведь я не со всеми, далеко не со всеми веду себя одинаково.

С родителями – не так. С ними сложнее. Мать страдает от комплекса недостатка внимания и любви, это у нее из-за тяжелого детства: сейчас ей кажется, что ее никто не любит, и она неугомонно ищет этому подтверждения в повседневности, выискивая неосторожные слова, которые могла бы обернуть против говорящего, вынюхивая несуществующие мотивы поступков и так далее. Доходит и до маразма, до паранойи.

Отец в этом плане, да и вообще, более лоялен и мягок: его почти ничего не заботит, кроме базовых вещей – жива ли я, учусь ли я, здорова ли я, цела ли я. Но есть одно большое но: мама умеет так влиять на него, что переманивает на свою сторону и оснащает своей логикой – необъяснимой, параноидальной, неясной даже ей самой. И уж когда она натравит на меня папу, становится действительно сложно. Тогда, может быть, на помощь мне придет бабушка. Но она уже слишком стара, и ее зачастую не воспринимают всерьез.

Есть еще брат – отдельная история. Олицетворение лени и пофигизма, вечно бубнящий и недовольный то низкой скоростью интернета, то тем, что его заставляют ходить в школу, то еще чем-нибудь: он найдет, к чему придраться. Особенно он любит искать это во мне. Я у него бываю виновата во всех смертных грехах. Послушать его, так это я спровоцировала Еву съесть яблоко, потом заварила Вторую Мировую, а потом развалила Советский Союз. И если у него переставал работать модем, в этом тоже была виновна лишь я – ведь это только после меня любая техника начинает глючить.

Впрочем, я любила свою семью, да и они меня тоже.

Не все так плохо, как может показаться, просто бывают дни, когда я хочу сбежать от них навсегда. Но это бывало не так часто. Вот сегодня, например, мне хотелось исчезнуть, чтобы меня никто не нашел, но виной тому были не родственники, а собственные неудачи и стремление их скрыть вместо того, чтобы решить.

И как мне теперь не считать себя неправильной, дефектной? В семье не без урода, так, кажется, говорится. Правильно говорится. Кто еще в нашей семье урод, кроме как я?