Цветок Зла [СИ]

III

Темные обветшалые коридоры госпиталя с растрескавшимися и залатанными выщербленным металлом стенами, с заросшими ржавчиной, словно косматым, свесившим трухлявые бороды мхом, сочащимися трубами стали невероятно длинными. Либо это больничный воздух вдруг стал столь плотным, что тормозил все движения, создавая иллюзию вязкого, с усилием тянущегося времени. Тяжелый комок в затылке постоянно задевал какие-то нервы, посылавшие импульсы боли через всю голову, шею, плечи и даже спину. Томас протер тыльной стороной ладони влажные глаза, привыкшие к мраку настолько, насколько это было возможно. Кто-то стоял посреди коридора. В нечетком сером силуэте не было на первый взгляд ничего монструозного. Гуччи не предпринял попытки заговорить с кем бы то ни было, лишь убрал за спину руку, держащую наготове пистолет покойного Кауфмана. По мере приближения, время которого казалось вечностью, мужчина начал различать, что впереди стоит женщина в грязной одежде защитного цвета. Облегченные боевые ботинки, свернутый жгут под погоном, нашивка с красным крестом на армейской панаме. Но лицо… Лицо полевой медсестры, как уже назвал ее в своих мыслях офицер полиции, скрывалось в тени, и даже когда между ней и Томасом оставался всего лишь шаг, Гуччи не смог разглядеть ее черты. В том миг, ознаменовав конец вечности, острый предмет, сверкнув, пронесся мимо лица мужчины, моментально отшатнувшегося в сторону и выстрелившего в воздух. И прежде, чем далеко не стерильный ланцет, зажатый в женской руке, облаченной в перепачканную белую медицинскую перчатку, вновь устремился к нему, офицер Гуччи понял напрасность предупредительного выстрела. У «полевой медсестры» не было лица или даже чего-то, сколько-нибудь похожего на него — в тени полей панамы скрывалась лишь сплошная разверстая рана, наслоение коричневых лепестков мертвой плоти в окружении припухших складок влажной желтоватой кожи. Да и женское тело, в целом выглядящее вполне нормальным, неповрежденным и лишенным уродств, покрывали синюшные и желто-коричневые пятна, расчерченные сетками темных, почти черных кровеносных сосудов. Полисмен нажал на спуск, и безликая голова падающей навзничь твари резко запрокинулась назад, заставив дернуться ее груди — гротескно, насмешливо выставленные напоказ налитые груди, изъязвленные, словно плесенью, трупными пятнами.

Припав взмокшей спиной к холодной сырой стене, Гуччи заменил обойму и, выставив заряженное оружие перед лицом, заглянул за угол. Он увидел то, что уже без сомнений ожидал увидеть — еще пару застывших в тени силуэтов тварей, похожих на женщин в униформе военных медиков. Томас предполагал, что когда, прицелившись в ближайшее из существ, он выстрелит, второй монстр отреагирует на звук и бросится в атаку, но времени на то, чтобы поразить и эту цель на безопасном расстоянии, останется достаточно. Главное, чтобы рука не дрогнула. Успешно выстрелив первый раз, полицейский пытался засечь промежуток между ударами собственного сердца. В тот момент он уже не чувствовал своих рук, напряженных до предела, твердых, словно отлитых из металла. Если бы только перед мысленным взором не вставала картина той старой открытой слоистой раны, что была на месте лица у несущейся из по коридору твари! Время оставалось вязким. Офицер Гуччи выстрелил второй раз и лишь тогда смог опустить пистолет, который, как теперь казалось, прибавил в массе как минимум вдвое, расслабить похолодевшие руки и вновь сделать вдох после задержки дыхания. Воздух был тяжел, он не мог в полной мере унять потребность организма в кислороде подобно тому, как горячая вода не может полноценно успокоить жажду.

Отдышавшись, Томас быстро сорвался с места. Все его мысли теперь заняло стремление скорее покинуть госпиталь, выйти навстречу влажной прохладе туманного дня. Даже пепел, сыпавшийся утром с неба, теперь мало заботил его. Однако, толкнув тяжелую дверь, Гуччи сделал шаг вперед не так решительно, как собирался сделать его секунду назад. На улицах было темно, и только зарево пожарищ освещало черно-бордовое небо, лишенное звезд. «Чтобы я пришел сюда в самую рань, а вышел ночью?! Быть не может! И не заметить, что город становится пепелищем… Проклятье, это невозможно! В этом снова нет здравого смысла! Куда, во что, какого дьявола я попал?!». Огонь и дым, разрушенные строения, нагромождения решеток и паутин колючей проволоки — все вокруг выглядело так, словно в Сайлент Хилле шли военные действия. Тяжесть из затылка снова ударила по шее и плечам, едва не заставив офицера полиции согнуться под неведомым бременем. Он сделал еще пару шагов прочь от госпиталя Брукхэвен. Еще одна «полевая медсестра» с гниющей головой бросилась на него из-за угла здания больницы, и в этот раз он не успел выстрелить, но и не позволил себя ранить. Преградив предплечьем путь руке с ланцетом, едва поцарапавшим кожаную куртку, Томас пнул ходячий труп ногой и, едва распластавшаяся на асфальте тварь попыталась отползти, пристрелил ее. Конвульсивные движения пытавшегося спастись бегством монстра на земле были столь отвратительны, что Гуччи понадобилась теперь гарантия того, что эта дрянь мертва. Лишь впечатав ее мясистую голову в асфальт каблуком ботинка, он смог немного успокоить себя. В тихом, безмолвном, как уверяло название, городе теперь не осталось места для покоя.

Ступив на газон с пожухлой, склизкой желтой травой, Томас на миг замер. Среди всеобщего бедствия и огня, посреди умирающего или восставшего из мертвых мира на зачахшем газоне рдели крошечные маки. Чистые, нетронутые никакой грязью или болезнью нежные алые лепестки трепетали в колышущемся раскаленном воздухе. Гуччи мало думал о растениях вообще — не удивительно, что в голову ему прежде не приходила мысль, что цветы могут быть злыми, желчными, что их распустившиеся бутоны могут быть куда более издевательской насмешкой над заблудшим человеком, чем обнаженная женская грудь у ходячего трупа. В тот единственный крошечный миг, когда Томас остановился на скользкой траве газона, глядя на вопреки всему зацветший мак, ему не оставалось ничего другого, как вспомнить случайно прочитанные строки: «В этот яркий красный цветок собралось все зло мира…».

Сеть вокруг него продолжала стягиваться теперь в буквальном смысле. Узкие улицы, обрамленные решетками и огнем, пересеченные пожухлыми газонами, забрызганными кровавыми пятнами саркастичных цветков мака, теперь местами были перекрыты завалами или «колючкой», на шипах которой застыли отодранные лоскуты чьей-то кожи. Безликие монстры с женскими телами норовили подкараулить бегущего полыхающим лабиринтом человека в подобных тупиках. Гуччи предпочел более не вступать в бой. Пока он мог бежать, стоило бежать — угрозу эти твари представляли лишь в ближнем бою, патроны же нужно было сохранять на случай более значительной опасности. К тому же, у офицера не было гарантии, что и родной дом теперь останется его крепостью. Темный мир перед его глазами начинал расплываться и искажаться, боль резала пересушенное горло, сердце билось о ребра так, как обезумевший зверь бросается на прутья пленившей его клетки. Мышцы, чудом черпавшие откуда-то силы, тоже начинали подводить — то и дело оступаясь, Томас все с большим усилием удерживался на ногах и продолжал бег. Когда ему не посчастливилось особенно неудачно перецепиться через битые камни, и он, не сумев устоять, рухнул, упершись ладонями в шершавый асфальт, утешить могло лишь одно — до его подъезда оставались считанные ярды. «Если там что-то будет не так, — Томас попытался представить себе возможные варианты развития событий, — что ж, буду стучаться во все двери, что мне попадутся. Пытаться ломать их, если потребуется. Прятаться, где придется. Вооружаться, чем возможно… Не гарантия, что не пропаду, но уж точно не сдамся». Он встал, стряхнул острую асфальтную крошку с ладоней и совершил последний отчаянный рывок.

В подъезде было несколько прохладнее, чем на улицах, но все же душно. Офицер Гуччи присел у стены, вслушиваясь в тишину. Ему был необходим хоть небольшой перерыв — сколько позволит ему сделать «испорченная» реальность. Пистолет снова был в его руке. Сохранять постоянную готовность встретить угрозу стало жизненной необходимостью, как на реальной войне. Томас уже не предавался размышлениям о том, реальна ли эта война или же эфемерна. Воспоминания готовы были начать выползать из закоулков сознания, но сейчас никак нельзя было давать им волю. Полисмен встал, ощутив ноющую боль во всем теле. Он давно не чувствовал себя столь изможденным.

Заглянув из-за угла на лестницу, Томас убедился, что путь чист, по меньшей мере, до первого пролета. Неспешно, осторожно, бесшумно переступая со ступеньки на ступеньку, держа оружие наизготовку, он начал продвигаться к двери, ставшей сейчас воплощением его надежды. Но если душный серый подъезд не преподнес полисмену новых крушащих картину мира сюрпризов, то своя территория, родная квартира взяла это дело на себя. Дверь надежды клацнула отпирающимся замком, будто лязгнула зубами, и открыла проход в предательское место. Именно так воспринял усталый, загнанные человек чудовищное изменение в отчем доме — как изменнический нож в спину. Конечно, он не уповал на безопасность без сомнений, самозабвенно, со слепым, угрожающим здравости оптимизмом, но сам факт присутствия надежды в его душе причинял боль, когда мужчина смотрел на облезлые стены, покрывшиеся свежей и засохшей кровью и ржавчиной, на пыльную и побитую перевернутую мебель и на непоправимо растерзанные книги на полу. Гуччи, оставив входную дверь распахнутой, пересек жилую комнату, переступая через скорбные, промокшие и рваные фрагменты тел погибших книг и толкнул ногой дверь своей спальни. В лицо ударил поток воздуха, наполненного не приятной, а отвратительной сыростью с духом гнили, с запахом мясного магазина, в котором сломался холодильник. Кровь напоминала о себе не только смрадом — комната была залита ею. Видимо, она стекала с напитанных пунцовым соком простыней кровати, которая теперь была поставлена вертикально и обмотана почерневшей колючей проволокой, фиксировавшей на ней распятый труп в тюрбане из собственной кожи. Томас застыл на месте, пытаясь даже дышать медленно, тихо и поверхностно, чтобы не издать ни звука, однако порождение испорченной реальности уже реагировало на его присутствие. То же чувство дежавю, что ощутил Гуччи при первом столкновении с ним в парикмахерской отца, выходило из железного комка в затылке и расползалось по телу холодом и слабостью. «Мог ли я видеть это… там? — пытался сообразить офицер, силясь расстрелять кровоточащее существо, тянущее к нему щупальца из колючей проволоки. — Я слышал… Там ходили слухи. Или не слухи. Народ был точно способен на это! Но я не сталкивался лично… Почему же я так четко помню?!». Он выскочил за дверь, затем тут же подставил под нее деревянное кресло. «Колючка» скрежетала, неистово царапала полотно двери с той стороны, шарила по наличникам, пытаясь найти щель, лазейку и все же добраться до своей жертвы. Обойма пистолета погибшего доктора опустела, и Гуччи уже было рванулся за другим оружием. Но был ли шанс, что какое-либо оружие уничтожит неведомую тварь, он не знал. «Что тогда? Нельзя, нельзя впустую истратить здесь боеприпасы! Я не могу знать, с чем еще столкнусь. И как долго это все продлится. Взять оружие и уходить отсюда! Только так». Он возобновил шаг. Колкая боль прошла по всем спазмирующимся сосудам тела, начиная от рук и ног и заканчивая затылком, словно то, что вышло оттуда с холодом и слабостью теперь выпустило во все органы тысячи игл. Почва ушла из-под ног, пространство вокруг исказилось и заплясало под дисгармоничный ритм, диктуемый нахлынувшим вертиго. И приближающийся пол, покрытый изувеченными страницами, утонул в рдяном тумане.

В соседней комнате тихой цикадой стрекотал механизм настенных часов, но они вряд ли могли помочь понять, как долго продлился очередной обморок. «Я не схожу с ума… — поднялась к поверхности из алой мглы первая мысль Томаса Гуччи. — Я ломаюсь. Может, даже умираю… Проклятье, как же все, чего я хотел? А чего я хотел? Что не успел?.. А, впрочем, все равно. После смерти в любом случае будет все равно». Он вновь расслабился, оставив на полпути попытку подняться с пола. Глаза его оставались закрытыми. Мужчина был бы счастлив погрузиться прямо здесь в сон, он даже был не против не проснуться. Но сердце, которое словно стало жить своей отдельной жизнью, ускорило сокращения, отчего мысли наполнились невольной тревогой. Томас открыл глаза. Никаких разбросанных рваных книг. Мебель темного дерева на своих местах и вся с целости и сохранности, не считая выломанного ящика стола. Обои с зелеными и золотистыми полосами…

Превозмогая еще не до конца отступившее головокружение, Гуччи поднял голову, потом приподнялся на колени и осмотрелся еще раз. Квартира была в полном порядке. Слабый свет лился из окна, за которым стоял туманный серый день. С облегчением выдохнув, Томас встал и прошел на кухню, где выпил несколько стаканов воды, набранной просто из крана. Утолив жажду, он несколько раз тщательно вымыл лицо. Пальцы его остановились на подбородке и щеках, ощупывая отросшую щетину. Разница между двумя и тремя днями без бритья не была четко ощутимой, и все же, зная себя, Гуччи был почти уверен, что день, начавшийся с визита в Брукхэвен, все еще продолжался.

Офицер присел за стол и достал из кармана куртки безголовую каменную статуэтку. Несмотря на все, что пришлось пережить Томасу, его находка не получила новых повреждений. Гуччи не отказывался от изначального намерения вернуть идола в музей, но торопиться с этим не было нужды. Смены состояний реальности не зависели от времени суток — пока они вообще не укладывались в какую-либо закономерность. Мужчина заставил себя немного поесть, просто запив сладким чаем неразогретые остатки жареного мяса с парой кусков зачерствевшего хлеба. Он дал себе еще немного времени для отдыха после еды, пусть и без попыток заснуть заснуть — уже сейчас он ощущал, что, по всей видимости, даже когда все встанет на свои места, еще долго будет брезговать лечь на собственную кровать. Гуччи основательно снарядился перед продолжением поисков: положил фонарик во внутренний карман куртки, закрепил на поясе флягу с водой и армейский нож в футляре, надел наплечную кобуру со служебным пистолетом, а также взял с собой полицейский жетон и наручники. «Пусть это будет превышением полномочий, если вдруг сложится так, — объяснял он себе собственные мотивы, хотя определенно не имел четкого представления, что именно может случиться. — Сейчас другие приоритеты, вовсе ни к чему думать о законности. Решать проблемы стоит по мере их поступления». С этим Томас вернул индейского идола в карман куртки и покинул квартиру.

Низкий полог тумана и снегопад из хрупкой золы превращали город в монохромную гравюру, и только маки, распустившиеся на пепелищах в разгар кошмара, оставались нетронутыми серым цветом. Полисмен поймал себя на желании прошагать по газонам, втаптывая в прах эти ядовитые цветы. «Но не вести же себя подобно законченному безумцу! — остановил он себя. — Все зло — не в них. Это лишь символы. Его кровавые знамена». Отведя с презрением взгляд от рубиновой россыпи макового цвета, Гуччи продолжил путь.

Он вышел к озеру, слившемуся воедино с небом, скрывшемуся почти беспросветно за туманной вуалью, и пошел по дороге над обрывом. Ничто, кроме сыплющегося в глаза пепла, не пыталось преградить офицеру дорогу к серокирпичному зданию с изумрудными крышами, в котором располагалось Историческое Общество Сайлент Хилла. Коснувшись ручки из потемневшего желтого металла, Томас отворил резную дверь, украшенную поблескивающими витками кованой решетки. Просторный зал с экспозиционными витринами был неосвещен и пуст.

— Добрый вечер, — произнес Гуччи, ожидая услышать ответ, которого не последовало. — Здесь есть кто-нибудь? — спросил он уже громким выкриком, однако вновь не получил ответа.

Единственное, что оставалось делать в сложившейся ситуации, — немного подождать, вдруг кто-нибудь из работников музея все же явится на место работы, хотя и это ожидание казалось бесполезным. Томас принялся рассматривать витрины, где под стеклом на подложках из черного и зеленого бархата покоились исторические артефакты. Ничего, что напоминало бы резную каменную статуэтку, не удалось найти в числе экспонатов, даже в секции, посвященной индейским поселениям. Картины на стенах, в большинстве своем темные, в массивных рамах, оттого так контрастирующие с узорчатыми обоями светло-оливкового цвета, тоже не остались без внимания единственного посетителя. Тем более что практически под всеми полотнами стояла знакомая подпись «Ф.Г.». Сюжеты, названия и годы создания были самыми разными: «Обитель молчаливых духов. 1946», «Озеро Толука. 1945», «Угольная шахта Уилтс. 1943», «Портрет Патрика и Эдварда Честеров. 1944», «Тюрьма Толука. 1947», «Казнь на колу. 1947», «Красно-белый пир в честь богов. 1948». Гуччи остановился у последней картины. Неподалеку у витрины была установлена табличка с информацией: «Тюремный лагерь Толука был построен на этом месте во времена Гражданской Войны, в 1862 году. Для большинства узников пребывание в нем заканчивалось смертью. В 1866 году, после окончания войны, лагерь для военнопленных был переоборудован в тюрьму Толука. В тюрьме проводились жестокие расправы над преступниками. Пытки узников были обычным делом. Палачи, носившие балахоны и красные капюшоны, скрывающие лица, предоставляли приговоренным к смерти лишь одно право — право выбрать вид казни: смерть на колу или через повешение. Однако бывали и исключительные случаи. Например, в конце XIX века католический священник Т.Гуччи был обезглавлен здесь на глазах собственного малолетнего сына. Лишь в 1911 году кошмарная тюрьма была закрыта». Сердце Томаса снова неистовствовало. «Т.Гуччи… — нервно задумался офицер, — однофамилец или предок? И малолетний сын… Случайно ли здесь нет ни слова о матери мальчика? Может, это традиция у нас в роду — матерям бросать сыновей?». Он никогда не имел привычки думать о матери, которую не знал. Свою жизнь Томас не считал лишенной чего-то важного, неполнокровной, несчастливой. Однако он не лгал себе и никогда не делал вид, что не испытывает обиды, пусть и загнанной в преддверье подсознания. Он был вынужден искать причину отсутствия в своей жизни матери в себе и винил ее в этом, как любой брошенный ребенок. В чем Гуччи мог противопоставить себя многим другим, лишенным материнского тепла детям — он умел не придавать значения этому и не малодушничать, объясняя именно этим лишением все страдания и беды, с какими сталкивался на жизненном пути. Откинув мысли о родителях, полицейский вновь обратил внимание на картину с изображением двух палачей, больше похожих на жрецов деструктивной секты, несущих ведро, наполненное кровью, видимо, на «пир в честь богов». Ему вспомнились образы людей в бордовых капюшонах, являвшихся в навязчивых видениях о Кровавом болоте. «Откуда я знал, как именно они выглядели? Может, я бывал здесь… Тогда я не мог не знать о католике-миссионере, носящем мою фамилию. Хотя, может, тогда здесь не было этих табличек, некие новые сведения… Но я никогда не думал, что дядя Филлип писал и такие сюжеты! Я даже не предполагал. И это, видимо, было незадолго до его смерти». Задумавшись, офицер Гуччи продолжал всматриваться в мрачные образы на холсте, облокотившись о стену и взволнованно постукивая по ней пальцами. В один момент нечто привлекло его внимание — около самой рамы звук был отчетливо звонче, словно под обоями была полость. Гораздо более глубокая, нежели просто полость, какая могла образоваться под слоем отсыревшей и вздувшейся штукатурки. Томас постучал по стене ниже, под картиной и услышал то же самое. Полость под «Красно-белым пиром» доходила до самого пола, словно когда-то здесь был проход.

— Могу я с кем-то поговорить? — еще раз громко выкрикнул Гуччи. — Я офицер полиции!

Ни звука не послышалось в ответ. Убедившись, что он наверняка сейчас один в здании Исторического Общества, Томас снял картину со стены и поставил у витрины. Из запыленного, покрытого сзади паутиной подрамника выпала небольшая деревянная табличка. Гуччи поднял и рассмотрел ее — ни номера, ни штампа музея на этой вещи не было, только выжженное на потемневшем дереве изображение распятия. Не долго думая, мужчина убрал ее в пустой карман куртки. Мало ли, что за знак или подсказку мог кто-то спрятать за картиной дяди. Не исключено было и то, что сам Филлип что-то знал, о чем так и не успел сказать родным.

Полисмен достал из футляра нож и разрезал обои в том месте, где висело полотно. Под ними оказался слой шпаклевки, миновав который, лезвие уперлось в листовой металл, проскрежетав по нему и соскочив. Одним ножом продвигать работу пришлось бы слишком долго. Проверив одно за другим служебные помещения, Томас нашел пожарный щит и снял с него топор. Вернувшись к поврежденной стене, он сделал первый удар, прогремевший металлическими громом и шелестом осыпавшейся шпаклевки. Еще пара ударов практически полностью обнажила низкую, обшитую листами дверь. Офицеру пришлось действовать грубо — прорубить топором обшивку и, отогнув железо, вырубить сломанные замки. Когда открыть тайный проход удалось, взору полисмена предстал длинный узкий коридор, уходящий вниз, в исполненную плесенных миазмов темноту. Где оканчивался зловонный лаз, разглядеть было невозможно, но казалось, что у него нет и ответвлений, ни поворотов. Гуччи шагнул в темноту.

Скользкая грязь покрывала пол и стены тоннеля. Мужчина спускался достаточно долго, чтобы стать практически недосягаемым для слабого света из музейного зала, оставшегося позади. Однако он все же не хотел использовать карманный фонарик без острой необходимости, даже когда его нога почувствовала небольшую неровность на полу. Под ботинком Томаса оказался небольшой предмет. Наощупь офицер смог определить, что это еще одна деревянная табличка, борозды на поверхности которой образовывали кольцо с какими-то символами внутри. Полисмен отправил ее в карман к первой подобной находке и продолжил осторожно ступать по заплесневелой каменной кладке. В конце концов, топор, который он держал выставленным перед собой, с металлическим лязгом ударился обо что-то впереди. Гуччи напрягся, схватившись за оружие двумя руками, приготовившись встретить нападение, но вскоре понял, что он был здесь один. Он постучал древком топора по преграде, вставшей на пути — это могла быть стена или дверь. Извлекши из кармана и включив фонарик, Томас отчетливо увидел дверь, обитую металлом, с поржавевшим навесным замком, который он сорвал вместе со скобами, вновь используя топор.

С отворением двери тишину нарушили суетные шорохи, похожие на копошение насекомых или крыс в углах и щелях подвала. Но помещение, в котором оказался офицер полиции, не было просто подвалом. Грибок проник всюду, распространив тошнотворный запах гниения, но не его густо насаженные ржаво-красные пятна покрывали стены и решетки. Ряд решеток по правую сторону от узкого прохода утопал в смердящем черном мраке. У Томаса не было сомнений в том, куда он попал — это была закрытая и забытая многими тюрьма Толука. О подобных страницах истории всегда и всюду предпочитают не помнить, однако их призраки все равно остаются на земле или, как вышло в данном случае, под землей. Спрятанное от посторонних глаз железными дверями место лишения свободы выглядело так, будто оно было тысячекратно окроплено кровью, освящено именами жестоких, пирующих на казнях богов. Осматриваясь, Гуччи нежданно едва не выронил фонарь — откуда-то справа, из-за решеток послышалось подобие булькающего невнятного бормотания. Мужчина тут же взял себя в руки, решив, что это может быть просто вода, и почему-то снова вспомнил о трубах, внушавших ему необъяснимое отвращение. Протекшие трубы словно будили в нем какие-то забытые эмоции, что-то похожее на старую боль, заставляющую его чувствовать себя несчастным. Мысли на этот счет вновь навалились тяжестью, но очередное глухо хрипящее и захлебывающееся бормотание, подобное богомерзкой молитве помешенного фанатика, заставило снова дернуться и сбросить с себя груз ненужных мыслей. Томас приблизился к решеткам и пошел мимо них вперед, осматривая одну за другой пустующие грязные камеры. Где-то он видел едва заметные насечки на стенах, где-то были разбросаны рисунки и записи на пожелтевших, запятнанных плесенью листах. Около одной камеры он задержал взгляд — там на стене была вырезана отчетливая надпись: «Военные преступления? Какая же чушь! Как будто война сама по себе просто благодать божья». В этот миг снова раздалось хрипящее прерывистое бульканье. Отделаться от тревоги не удавалось — мерзкие звуки все равно напоминали невнятную человеческую речь.

Еще несколько камер оказались ничем не примечательными. Но почти в самом конце их ряда решетка была отворена. В незапертой камере не находилось ничего, кроме черной книги с теснением в виде креста на переплете. Гуччи знал что-то из этой книги, сугубо в рамках общей осведомленности, в подчинении некому негласному правилу, что образованный человек должен знать Библию. Да и в его работе могли произойти случаи различных преступлений, совершенных на религиозной почве, и не обязательно на почве опасного учения некой локальной секты. Однако то, что он знал, никогда не задевало струн его души. И теперь Томас наверняка прошел бы мимо старой книги, если бы не найденная ранее табличка с выжженным распятием. Офицер предположил, что может найти некое указание, пометку в тексте, но никак не ожидал увидеть испачканные бордово-коричневыми пятнами страницы Библии, часть которых в середине была вырвана, а на их месте — вложенные рукописи, также запятнанные и оттого малоразборчивые. От руки начертано было следующее: «Я, Кристоф Гуччи, сын несправедливо варварски казненного Томаса Гуччи, хочу засвидетельствовать здесь правду о своем отце.

Прибыв сюда как миссионер католической церкви, он понятия не имел, с чем столкнется. Какой безумный Орден властвует на попранной индейской земле. Его тщетные попытки сталкивались с гневом и угрозами расправы. Лишь одна…».

Далее половина страницы оказалась практически нечитаемой, после чего понятный текст продолжился: «…когда ее сожгли посреди города!

И когда он стал свидетелем настоящего ужаса, что творили здесь безумцы из Ордена, он понял, что Сайлент Хилл не заслуживает милосердного всепрощающего бога. Да и такой мягкотелый бог бессилен против людского зла! Этот город не заслужил вообще никакого бога, но алого демона крови и возмездия Кзучилбару!

…Они пытали его перед смертью. Раскрыли горло и вытащили язык через шею. Язык, который говорил …хульные вещи».

Томас нашел символ, ста…

…разделилась на две части после его обезглавливания. Я храню голову идола и передам ее…

Он явится. В ночь большого огня… карать грешников на некогда священных землях молчаливых ду…

…красный бог…освятит кровью зем…

…Его питает отчаяние, и оно достигнет края, когда грешники отберут двадцать четыре невинные жизни! Я верю в возрождение Кзучилбары любой ценой!».

После вложенных рукописей недоставало еще целой пачки страниц церковной книги, на месте которых лежала деревянная табличка. В этот раз на ней была выжжена пирамида. Просто пирамида, не похожая на египетскую или индейскую. Гуччи вспомнил о второй табличке, которую он так и не осмотрел, и теперь взглянул на нее. Знак на ней имел отношение к культу, процветавшему в Сайлент Хилле. Сектанты называли его Нимбом Солнца. Этот знак, распятие и пирамида не складывались ни в какую общую картину. Томас перечитал записи еще раз. Не было сомнений: ранее в музее он прочитал о своем предке. «Меня зовут в честь него, — осознание отдавало горечью. — Он был обезглавлен здесь. Его пытали перед смертью. Его сына тоже? Окровавленная Библия… Или Кристоф все же смог выйти отсюда? Он написал про идола. Он хранил голову. Может, я нашел именно его часть? Но как же выглядел тот красный бог? И какое это все имеет отношение теперь ко мне? И к моему отцу?». Вопросов снова стало больше, чем ответов. Томас с чувством опустошенности, некого чудовищного познавательного голода покинул камеру и направился к концу коридора. Там его ожидала еще одна массивная, обитая металлом дверь, а за ней широкая темная площадь с высоким сводом и голой землей вместо пола, посреди которой было что-то установлено. Подойдя ближе, полицейский увидел, что это деревянный помост виселицы. Гуччи внимательно изучил его, даже взойдя, хоть и с некоторым моральным сопротивлением, на дощатый эшафот. «Тринадцать ступеней, — отметил он. — Верования, ритуалы, пророчества, боги! Это так… невыносимо. Это все я должен воспринимать всерьез?!». Офицер спустился и обошел виселицу еще раз. На помосте темнело небольшое квадратное углубление, а над ним крепилась металлическая табличка с мелкой гравировкой. Напрягая зрение до боли в глазах, Томас прочитал: «Теперь, пройдя все ступени, ты должен держать ответ. Если ты все понял верно, ты увидишь мертвых. У них будет то, что тебе надо — мертвые все знают. И хранят свои тайны. И если ты ошибешься и потревожишь их напрасно, то заслуженно понесешь свою кару. Так во что верил твой предок?». «Это обращено ко мне, — попытался заверить самого себя Гуччи. — Не хочу гадать, каким образом, но сейчас это факт. И что мне выбрать? Точно не местный религиозный Орден. По всем свидетельствам… тот Томас Гуччи был католиком. Но что там было насчет кровавого бога? Пирамида — его символ? Нет четкого упоминания, что миссионер отказался от своей веры — его могли истязать и за то, что он католик, и его молитвы могли быть для них «богохульными вещами». Пусть будет так». Он водрузил табличку с распятием на предназначенное для нее место на эшафоте. Ничего не произошло. Полисмен уже намеревался уйти с места исполнения казней ни с чем, когда нечто ударило снизу и сбило его с ног. В свете упавшего фонаря он увидел, как на всей площади появляются, невероятно беспрепятственно и плавно поднимаясь из земли, разлагающиеся твари нового вида, похожие на раздавленных слизняков с человеческим торсом — с голыми округлыми головами и двумя толстыми, растоптанными, напоминающими деревянные чопы, по которым многократно ударяли молотком, конечностями. На спинах существ высились свинцово-серые грузы, выглядящие почти как гробы. Как закрытые солдатские гробы. Гуччи только успел это осознать, когда прочувствовал, что нечто недюжинной массой навалилось на его грудь. Увидев перед своим лицом круглый комок плоти, служивший существу головой, лишенной глаз, носа, ушей и прочего, с одним лишь вечно оскаленным ртом — ведь губ у твари не было, словно их срезали, намеренно обнажив кровоточащие десны, — Томас подумал, что сейчас эти кривые зубы, покрытые коричнево-красным налетом запекшейся крови, вгрызутся в его лицо. Однако монстр не разжимал челюстей и только громко хрипло дышал, усиливая давление на грудную клетку мужчины. Полисмен чувствовал, что еще немного — и его ребра лопнут, и воздух, находящийся в легких, вырвется наружу из всех отверстий тела с душераздирающим хрипом, извергая с собой куски разорванных альвеол и сгустки крови, а за ними через разорванную этим потоком глотку выскользнет и сердце. Эта тварь выдавит из него все внутренности, как зубную пасту из тюбика, если он сейчас же ничего не сделает! Задыхаясь, чувствуя растущее давление крови, стискивающее голову железным ободом, офицер потянулся за ножом. Выхватив оружие из футляра, Томас всадил клинок в голову монстра между проступающих через гниющую коричневую кожу швов черепа. Комок плоти с кровоточащими челюстями упал вниз, повиснув на костлявой шее, и Гуччи заметил на «гробу» на его спине цифры 11-7.74. Руки человека упирались в холодную мертвую плоть, силясь сбросить умерщвленную тварь с себя, однако чувство удушья только усиливалось, словно в помещении заканчивался воздух. Может, это и породило другую иллюзию, а, может, потолок над многоугольной эшафотной площадью действительно двинулся вниз. Свалив набок расплющенный труп монстра, полицейский сунул в футляр окровавленный нож, подобрал фонарь, луч которого уже начал блекнуть и дрожать, и бросился бежать, почти не отдавая себе отчета, отчаянно перепрыгивая по свободным клочкам земли между вылезшими на поверхность чудовищами. Он практически достиг первой двери, когда слабый фонарь мигнул еще раз и погас. Томас чертыхнулся, хлопнув себя ладонью по лбу, покрывшемуся жаркой испариной. Не было никаких вариантов действий — только продолжать бежать, пусть и не различая ничего перед собой. Кажется, слева рука задела холодную влажную решетку. Бормочущее бульканье в подземных трубах прозвучало совсем рядом. Дальше должна быть еще одна дверь, а за ней подъем наверх. Гуччи уже представил себе тихий зал музея с бархатными витринами, с картинами на оливковых стенах, но его ожиданиям не суждено было оправдаться.

Серо-желтые потеки превратили обои в клочья размоченной бумаги, почти слезшей с грязных стен, проточенных ржавчиной. Светлые пятна остались на них, словно рубцы от ран, в тех местах, где висели картины. Куда могли исчезнуть полотна? Шорох и удар донеслись из подсобки. Возможно, что-то просто упало там, однако не проверить помещение еще раз полисмен не мог и, как выяснилось, не зря. В тесной комнате с нагроможденными пыльными стеллажами, освещенными трепещущим пламенем пары свечей на полках, стоял, испуганно пригнувшись, мужчина в годах. Он складывал картины у стены и не был рад тому, что чей-то визит отвлекал его от дела.

— Извиняюсь за беспокойство в нерабочее время, — обратился к работнику полисмен, — но мне нужно задать вам несколько вопросов. Я офицер полиции Томас Гуччи.

Он предъявил незнакомцу жетон. Светлые глаза музейного работника расширились, тонкие губы его приоткрылись в испуге. Томас подозрительно смерил мужчину взглядом. Он обладал несколько странной, но вполне подходящей для сотрудника такой организации наружностью: темные седеющие волосы по плечи, осунувшееся бледное лицо с не по годам глубокими морщинами, пыльный пиджак, старый шарф на шее.

— Вы являетесь сотрудником Исторического Общества Сайлент Хилла? — спросил полицейский.

— Так точно, — с неким пренебрежением или прикрытой нервозностью бросил в ответ седой мужчина. — Дэн Эвери. Можете завтра проверить эти сведения у моего руководства.

— Что Вы здесь делаете? — продолжил расспрашивать его Гуччи.

— Снял картины. Мы закрываемся на ремонт, — Дэн Эвери вновь отвечал резко и с раздражением, но, казалось, ничего не скрывал. — Может, Вы не заметили, но у нас стена обрушилась. А какую цель преследует Ваш визит? Мы не обращались в полицию.

— У вас ничего не пропадало? Точно? Может быть, довольно давно? — поинтересовался Томас.

— Мы не обращались в полицию! — повторил Дэн. Напряжение становилось для него столь сильным, что он едва мог это скрыть. Пот выступил на его лбу и скатился по линиям морщин к серо-голубым глазам.

— Вы, видимо, хотите, чтобы я скорее ушел, — сделал вывод офицер Гуччи. — Но разве эта вещь не принадлежит Историческому Обществу? — он извлек из кармана куртки безголового индейского идола.

Брови Эвери снова подскочили вверх, пересохшие губы дрогнули. Непонятный для Томаса шок отобрал у сотрудника музея дар речи. Повисла напряженная пауза, в которой тишину нарушало беспокойное дыхание Дэна.

— Что Вы знаете об этом? — требовательно поставил вопрос полисмен.

— Покиньте служебное помещение! — больше попросил, чем потребовал Эвери, хоть и пытался сохранить твердость в интонации. — Если Вы в чем-то подозреваете меня, вызывайте в полицию на допрос официально. Я не соврал Вам начет моего имени и места работы, офицер… Гуччи.

Его голос дрогнул, словно что-то пыталось помешать Дэну произнести фамилию сотрудника полиции.

— Значит, Вы не будете забирать статуэтку? — уточнил Томас, но Эвери только отрицательно мотнул головой. Он сделал вид, что вернулся к работе, взяв с полки тряпку и принявшись протирать от пыли и паутины рамы картин.

— Позвольте взглянуть на эти полотна? — Гуччи шагнул навстречу сотруднику музея, держащему в руках широкий холст, какого изначально не было на экспозиции. Дэн попытался свернуть в проход между стеллажами, но Томас остановил его, ухватившись за раму и рванув ее на себя. Эвери попытался воспрепятствовать ему, однако полицейский уже увидел картину. Внушительный холст покрывали краски серых и коричнево-красных тонов. Нечеткие силуэты, словно скрытые пепельным туманом, имели очертания висельников, помещенных в продолговатые клетки, а на переднем плане стояла мощная фигура без лица. Поначалу ее можно было принять за палача в багряном капюшоне, но четко прорисованные грани говорили о том, что это вовсе не головной убор из ткани, а глухой тяжелый шлем пирамидальной формы. Или же эта остроконечная пирамида сама являлась головой карателя, как безумно бы это ни звучало. Табличка на черной раме гласила: «Туманный день. После Суда». А в правом нижнем углу едва заметно краснели инициалы «Ф.Г.».

— Что здесь изображено? — полюбопытствовал Гуччи, тщательно пытаясь скрыть малейшие нотки волнения в голосе.

Дэн Эвери бросил полотно:

— Не спрашивайте меня, — уже буквально умолял он. — Уходите.

Но офицер полиции не поддался на эмоциональную просьбу — ему необходимо было убедиться:

— Кто автор полотна? Вам известен год создания?

Эвери закрыл лицо руками и упал на колени. Он судорожно тер свои глаза, оскалив зубы в гримасе боли, словно пытался из последних сил сдержать слезы.

— Вы знали Филлипа Гуччи? — осведомился Томас, но Дэн ничего не ответил. Он тер глаза и качал головой в немой мольбе, чтобы дознаватель оставил его в покое. Но Гуччи непоколебимо поставил последний вопрос, который не мог не попробовать задать:

— Это — на картине — красный бог Кзучилбара?

Работник музея ошеломленно поднял на него раскрасневшиеся глаза. И в этот момент Томасу показалось, что лицо Дэна Эвери могло быть знакомым. Не менее поразило его самого и то, как ему удалось так легко вспомнить имя неизвестного прежде божества.

— Да или нет? — еще раз повторил офицер, но Дэн не шевелился, стоя на коленях перед мрачным холстом. Слеза скатилась по его изрезанной морщинами скуле.

— Ладно, возможно, мы еще побеседуем в иной обстановке, — отступил Томас. — Здесь нет острых предметов? — он осмотрел подсобку. — Мой Вам совет — не оставайтесь здесь, когда Вы в таком состоянии. Ступайте домой. И отдайте мне шарф.

Дэн Эвери молча подчинился. Гуччи еще раз взглянул на его одежду, чтобы убедиться в отсутствии ремня или еще каких-либо элементов, какими человек мог бы причинить себе вред. Уходя, полисмен также погасил и забрал с собой свечи, прихватив к ним и спички, не только из соображений безопасности, но и как возможную замену утраченному фонарю.

«Значит, это был он… Кзучилбара. Просто впечаталось в память, надо же! Что ж, выходит, пирамида — его символ. Это индейский бог? Возможно. И, исходя из свидетельств Кристофа Гуччи, это еще один «враг» Ордена. Придуманный враг… Религиозный бред… Что еще я могу услышать? И все равно придется иметь дело с этим культом! Но я ведь всегда знал, что это неизбежно случится». Офицеру полиции не хотелось направляться в Церковь Ордена, в эту инфернальную пародию на готические храмы, увенчанную крестами, больше похожими на печати демонов, укрощенных Соломоном. Но вряд ли сведения по тем вопросам, что встали сейчас перед ним, Томас мог найти в других источниках.

Темное время решеток и огня вновь наступило в опустевшем городе. Вода озера Толука теперь казалась черным стеклом, изредка сверкающим в рыжих всполохах многочисленных пожарищ, а по берегам под обрывом разлился алый цвет. Гуччи догадывался, что там зацвели маки. Красные цветы дурмана и вечного сна никогда прежде не росли на озерных берегах, но теперь многое изменилось. Некая сила выбрасывала новые знамена на покоренных ею территориях. Томас нетвердым шагом спустился по склону крутого обрыва к безлюдной лодочной станции. В багряной тьме влажные доски причала казались залитыми кровью, и в дальней лодке виднелось что-то, похожее на фрагменты изувеченного тела. Проверять, что именно там было, офицер не стал. Он отвязал ближайшую лодку, оттолкнулся веслом от берега и, вернув его в уключину, принялся грести. Строения на дальнем берегу озера Толука пылали, и жуткий пожар был единственным ориентиром, когда маяк не освещал никому путь. Гуччи налегал на весла так энергично, как мог. Вскоре на горизонте черной рогатой глыбой показался остров Толука. Усталость первый раз напомнила о себе — в затылке запульсировала навязчивая боль. Томас не позволил себе взять передых и продолжил грести, по возможности не теряя скорости. Когда он миновал остров, возвышенность которого была окольцована зубастым венцом руин некой культовой постройки, тупая боль впервые сдавила грудь. Похоже, столкновение с порождением тьмы не прошло бесследно, и полученная травма еще раз доказывала, что все происходящее, все химерические опасности были вполне реальными. Их нельзя было более не воспринимать всерьез, как бы Гуччи ни норовил уклониться от этого. Тягостно вздохнув полной грудью, офицер вновь взялся за весла и в поте лица устремился к причалам у погашенного маяка.

Каждый раз, оказываясь в старой части города, Томас тихо благодарил судьбу за то, что ему посчастливилось жить не здесь. В этом районе находилось сердце культа, здесь были собраны практически все подозрительные и не вполне вменяемые люди, все, кого стоило рассматривать как потенциальных правонарушителей. Даже сейчас, следуя изменившимися, скованными решетками и окровавленной проволокой улицами, где всюду был жар неугасимого огня и совершенно не было людей, Гуччи одолевал растущую гадливость. Церковь Ордена выглядела отталкивающе и прежде, но теперь ее угольно-черные крыши, глубокая арка над входом, похожая на адову пасть, и разбитые до голых металлических каркасов ступени смотрелись зловеще даже для человека, лишенного любых религиозных чувств и суеверных страхов. Обступающие лестницу наклонные лужайки были покрыты горами прелых опавших листьев, а вместо засохших виноградных лоз они поросли теперь жирными черно-коричневыми корнями, мягкими и эластичными, словно плоть, и у кирпичных стен пульсирующими, точно кровеносные сосуды. Почти как ржавые трубы… Томас отвернулся и скорее пробежал вверх по лестнице, толкнул тяжелые двери, украшенные кровавым Нимбом Солнца, и вошел в зал со скамьями, обступившими алтарь, как в амфитеатре. Декорациями служили темные и реалистично прорисованные фрески, изображавшие сожжения тех, кого Орден называл «грешниками» и «ведьмами» — как правило, это были люди, в которых пробудилось здравомыслие, те, кто пытался покинуть ряды фанатиков, но вырваться из пасти ада за всю историю Сайлент Хилла никто так и не смог. В нечестивой церкви Гуччи увидел лишь одного прихожанина. Точнее, прихожанку. Это была Нелли, работавшая парикмахером с Говардом Гуччи после смерти его брата.

— И как я мог не знать, что ты принадлежишь к этой группировке? — озвучил свои мысли Томас, приближаясь к женщине. — А ведь и Филлип, и Говард тебе доверяли.

— Не называй Орден группировкой, Томми, — произнесла Нелли, тряхнув пышной копной пепельных волос, — это оскорбляет чувства верующих.

Офицер Гуччи пропустил замечание мимо ушей.

— Когда ты видела Говарда в последний раз? — перешел к делу он.

— Разве родственники имеют право заниматься расследование? — снова попыталась уколоть в ответ женщина.

— Очень интересно, откуда ты знаешь, что идет расследование, — не остался в долгу Томас.

— Какое нам дело до судеб грешников? — оставив вопрос полисмена без внимания, произнесла Нелли, вновь поправив непослушные светло-русые локоны, осыпанные золой проседи, и глядя в сторону фресок, достойных стать иллюстрациями средневековых проповедей о геенне огненной.

— И по какой же причине он вдруг стал грешником? — дернув ее за плечо и развернув к себе, еще раз попытался добиться ответа офицер. Нелли усмехнулась с прищуром, даже не пытаясь скрывать, что она чего-то недоговаривает.

— Кто такой Кзучилбара? — почти отчаявшись в собственной затее, Гуччи перешел к следующему пункту в списке того, что он пытался понять.

Лицо культистки помрачнело, брови сдвинулись в гневе, глубокие вертикальные морщины прорезали весноватый лоб.

— Не произноси это имя в храме Ордена! — требовательно воскликнула она.

— Значит, умеешь серьезно относиться к моим вопросам! — подловил ее Томас. — Похоже, ты достаточно много знаешь.

Он достал наручники и защелкнул на ее запястьях прежде, чем она успела отреагировать. Нелли переполошенно попыталась отшатнуться, и с ее худых плеч соскользнул на пол храма черный кружевной платок.

— По кому же это траур? — обратил внимание на упавший предмет одежды Гуччи. — В вашей вере вообще предусмотрен траур? Можешь молчать, это все равно не важно. Лучше все же скажи, когда последний раз видела Говарда?

— Томми, успокойся, — женщина попыталась сделать вид, что готова отвечать без лукавства, но откровенностью назвать это было никак нельзя, — и прекрати суетиться. Он явно не в этом мире.

— Поясни, — потребовал Томас.

— Думаю, ты сам все понимаешь.

Офицер умолк. Она, конечно же, навряд ли знала то, что теперь знал он. И все же понимание собственной безоружности мешало ему прижать ее. По какому поводу он решил ее задержать? Куда он ее поведет? Смыкая на запястьях Нелли браслеты наручников, Томас блефовал, не более того. Было не исключено, что она каким-то образом ощущала это, хотя, скорее, просто не могла похвастаться адекватностью, что всегда ожидаемо, когда приходится иметь дело с сектантами.

— Слушай, Нелли, — насупив брови, отчеканил Гуччи так сурово, как мог, — если мой отец не вернется домой, у меня будет более чем достаточно оснований трясти вас. Лучше скажи мне сейчас все, как есть. Ты знаешь кого-то, кто причастен? Знаешь что-то о послании — о мертвой птице?

Он рассчитывал шокировать ее тем фактом, что знал про дохлого кенара, подброшенного в парикмахерскую братьев Гуччи, или хотя бы пошатнуть ее уверенность в неуязвимости своей позиции, но вновь получил загадочную улыбку сумасшедшей.

— Ах, двадцать четыре птицы… — словно нараспев протянула Нелли. — Но тебе важны лишь три. Одна кричала на заре, одна пела в сумерках, а одна во тьме голос потеряет.

Томас уже слышал о двадцати четырех мертвых птицах. От Кауфмана. Однако не нашел повторного упоминания о них в блокноте врача. «Вот как кончил тот, кто знал, — безрадостно заключил про себя офицер. — Но уже поздно сворачивать».

— Что это значит? — прикрикнул он на женщину в наручниках. Теперь он был не на шутку взведен.

— Сам поймешь, — отмахнулась пепельно-русая культистка. — Ты же способный мальчик, Томми. Папа всегда так о тебе говорил.

Гуччи почувствовал, как непроизвольно сжались его кулаки. В сложившейся ситуации такие издевки, пусть даже со стороны женщины, заслуживали удара в лицо, заслуживали пролития крови. Мужчина сам противился нахлынувшей агрессии, оправдывая себя тем, что все, что случилось за последние дни, истощило его нервную систему до предела. Нельзя было давать волю эмоциям, нужно было рассуждать дальше. Встречалось еще одно упоминание числа двадцать четыре — в рукописи Кристофа о Кзучилбаре. «…Когда грешники отберут двадцать четыре невинные жизни». Кто же явится тогда на земли Сайлент Хилла?

— «Они истекают кровью на гнездах», — вспомнил офицер Гуччи другие слова доктора Кауфмана. — Речь об убийствах? Ритуальных?

Нелли молча отвела взгляд, и этого было достаточно для нее, чтобы выдать себя. И Орден.

— Сколько жертв уже было? — спросил Томас.

— Двадцать три, — нехотя выдавила из себя она. — И двадцать четвертая скоро будет. Она уже есть. Но не знает об этом!

Орден, палачи, ведра крови… Офицеру Гуччи все труднее давалось самообладание. Его голос едва предательски не сел на последнем, важнейшем вопросе:

— Одна из жертв — мой отец?

— Глупый мальчик! — раздраженно воскликнула Нелли. — Птицы на гнездах!

— Женщины… — осознал он. Одним вопросом — о значении птиц — стало меньше. Но что же все-таки значило послание? Кому была адресована мертвая канарейка в парикмахерской? Ей, Нелли? Но тогда она делала бы что угодно, только не пряталась бы в Церкви Ордена! И не продолжала бы так странно улыбаться, словно уродливая щербатая Джоконда.

— Точно не хочешь ничего добавить здесь, чтобы нам не пришлось идти в участок? — еще раз попытался припугнуть ее возможным арестом Томас.

Женщина безучастно пожала плечами:

— Веди, если считаешь нужным.

Полицейский ухватил ее под руку и повел к дверям церкви. Он решительно дернул массивную бронзовую ручку, но замок оказался запертым. Гуччи обернулся, однако в зале храма по-прежнему не было никого, кроме него и Нелли. Мужчина дернул ручку снова, потянул на себя несколькими рывками со всей силы, но все усилия оказались тщетны. Он отошел на пару шагов от выхода, раздумывая о других вариантах действия, когда неожиданно кто-то несколько раз настойчиво подергал дверь с другой стороны. В этот момент Нелли отпрянула от дверей храма, как от огня.

— Туда нельзя идти! — воскликнула она прежде, чем Томас успел что-то спросить. — Но я знаю другой выход. Даст бог, там будет безопасно. Увы, я не могу помолиться за тебя, Томми.

— Я об этом и не просил, — холодно бросил Гуччи.

— Сними наручники, — попросила его Нелли.

Офицер без особого желания внял ее просьбе. Она раздражала его, неприязнь к этой женщине доходила сейчас у него до физического отвращения, чего он никогда не испытывал прежде, хотя знал коллегу Говарда очень давно. Возможно, все дело было в принадлежности к Ордену, а, возможно, в сумасшествии. Неприятная женщина взяла Томаса за руку и потащила к алтарю. Он не спешил следовать за ней, но и не сопротивлялся. Перед круглым дощатым помостом она свернула влево, указав на незаметный темный проход, ведущий куда-то за полукруглую стену, расписанную фресками. Прежде, чем оказаться в полной темноте, Гуччи видел, как в ее руке сверкнул бронзовый медальон с отчеканенным Нимбом Солнца. Нелли тащила Томаса по тесному коридору, едва вмещавшему человека с его шириной плеч. Наконец, полоска тусклого света рассекла сплошную завесу мрака, а затем расширилась до прямоугольника. Полисмен вслед за женщиной покинул здание церкви.

Они очутились на очередной разбитой лестнице, изъеденной лишайником, которая спускалась к равнине городского кладбища. Здесь трава между крестов, стел и могильных плит еще не зачахла, сохранив блекло-зеленый цвет. И здесь не произрастали дьявольские маки. Томас успел невзлюбить эти цветы, как и сектантку Нелли, за один день, но сейчас земля без них почему-то будила в его душе нехорошие предчувствия. В сумерках туман стлался над погостом, но при этом не ронял уже почти привычный пепел.

— Ты слышала о пожаре в шахте? — задумчиво обратился Гуччи к своей вынужденной спутнице.

Нелли удивленно усмехнулась:

— О каком еще пожаре? В какой шахте?

— Уилтс. Других в Сайлент Хилле нет.

— Да весь город был бы на ушах, если бы что-то такое случилось.

Весь город… В этот момент рассмеяться захотелось Томасу, хотя совершенно безрадостно, но в полном смысле безысходно. Его нервировало то, что невозможно понять, но когда было известно, что понять нечто можно, что можно отыскать объяснение, но непреодолимая и непостижимая преграда вставала на пути к обретению знания об истине, это ввергало в ярость, в неописуемое мучительное исступление. Понуро уставившись себе под ноги, Гуччи спустился по обветшалой лестнице. Он уже ступил на упругий ковер влажной травы, когда за спиной его раздался скрежет и сиплое кряхтение, за которыми последовал полный страха женский вскрик. Офицер выхватил пистолет и обернулся. За спиной светловолосой женщины, оставшейся стоять в одиночестве под стеной церкви, которая, как уповала она, должна была ее хранить, появилось серое, покрытое пятнами черной спекшейся крови нечто. Высокий и тощий человекоподобный монстр с безвольно запрокинутой головой, отсеченными кистями рук и дырами на коже, заполненными кусками ржавого железа, был распят на длинном металлической лезвии с двумя направленными в одну сторону остриями. Руки конвульсивно дергающейся твари были пригвождены к лезвию огромными поблескивающими болтами, а в центре массивный многогранный крепеж, заросший ржавчиной, был глубоко всажен в грудную клетку. Нелли, спотыкаясь, попыталась сбежать вниз, но оступилась на раскрошенных неровных ступеньках. Гуччи пробовал прицелиться, но не мог понять, куда стрелять, если не в болтающуюся голову и не в зашитую металлом грудь. Выстрел в живот не остановил монстра — тот, заваливаясь то на одну, то на другую сторону, хрипя и кряхтя, подобрался к женщине и, развернувшись рывком, начисто отсек ей голову.

Оставив попытки стрелять, Томас развернулся и побежал по кладбищенской земле. Он не знал, куда теперь стоило направиться, но сейчас нужно было, как минимум, найти безопасное место. Нога зацепилась за что-то твердое, Гуччи упал на траву, ослепленный болью. Открыв глаза и спешно встав на ноги, полисмен осознал, чем так не понравилась ему земля, лишенная алеющих цветов. Распластанные твари-слизняки с искаженными гробами на спинах заполняли проходы между могилами. Они подползали, толкали человека своими стальными панцирями и плоскими конечностями, норовя сбить с ног. Гуччи пытался избегать столкновений с ними, святотатственно ступая по могильным плитам, когда это было возможно, и все равно чудовища стекались к нему, пытаясь преградить дорогу к спасению своими деформированными телами. За спиной, высясь черным крестом над строем надгробий, плелся распятый монстр. Он, похоже, не собирался оставлять преследование.

Взгляд назад обернулся для офицера просчетом. Ползучая тварь смогла свалить его с ног, он едва не ударился головой о гранитную плиту. Обернувшись, Томас ощутил, что у него перехватило дыхание, хотя пока никто не пытался раздавить его ребра. Он упал у могилы дяди Филлипа. Но даже не это шокировало полисмена. Имя покойного на плите было закрашено черной краской, а поверх нее красной кто-то вывел слово «Братья». И теперь гравировка на граните с исправлением была вынуждена свидетельствовать о том, что здесь покоятся братья Гуччи.

Эмоциональная встряска несколько предала сил. Томас быстро вскочил на ноги и продолжил бег на пределе своих возможностей, более не оборачиваясь, минуя лезущие из-под земли гротескные препятствия. Лишь когда ему удалось перемахнуть через кованый кладбищенский забор, оставив за ним всех кошмарных тварей, офицер позволил себе сбавить скорость. Он не останавливался. Быстрым шагом он удалялся от опасного погоста, предавшись напряженным тягостным размышлениям. «Я отказываюсь так легко верить, что он мертв! — думал Гуччи о своем отце. — Но кто-то хочет, чтобы так было. Или чтобы я бросил поиски правды. Орден? Возможно. В чем он грешник? Или той птицей… его могли предупредить о какой-то женщине… Но если бы в его жизни появился кто-то важный, разве я бы не знал? Проклятье! Разве я всегда слушал все то, о чем он рассказывал мне по вечерам! Я негодяй… Стоп. Мои самооговоры тут не помогут разобраться. Что я знаю? Что еще я видел? Здесь, в тюрьме… Цифры. 11-7.74. Может, это дата? Седьмое ноября. Мой последний рабочий день. День, когда исчез отец. И когда я услышал о пожаре… которого словно и не было. Я могу точно узнать это, только посетив шахту». Иных вариантов все равно не было, Томасу приходилось остановиться на этом. Путь предстоял немалый, и самобичевание становилось неизбежным. Но офицер Гуччи никак не был убежден в том, что уже ничего нельзя исправить.