Цветок Зла [СИ]

VI

Рваный клочьями покров тумана спустился на старый город, густо роняя сцепившиеся комья невесомого пепла. Небесная зола укрывала все вокруг, стирая признаки еще недавно царившей в Сайлент Хилле жизни. Толстым покрывалом укутались дороги, потеряли свой цвет здания, разинувшие в беззвучном крике черные пустоты дверей и окон, вторя вступающей в права ночи. Бесцветная, низкая, почти опустившаяся до самой земли темнота до костей пронизывала холодом и погружала в непостижимую нервозность, в беспричинный страх пустоты, каким бывают наполнены туманные зимние ночи на заметенных снегом пустых дорогах. Без звезд, без конца и края однотипных, одинаково выкрашенных серой грязно-снежной краской просторов, без живых душ и без тепла дорога становилась бесконечной, превращалась в непреодолимое проклятие, от которого некуда было деться, и с которого бесполезно было сворачивать в потемках. Тревога таких ночей воспринималась вездесущей, и такой же неумолимой становилась она сейчас. Город снова обращался в блеклый призрак самого себя.

Гуччи напрасно силился твердой волей унять пронизывающую дрожь, скованный промозглым туманом и скребущим в груди и в солнечном сплетении волнением. Высокое здание — землистого цвета коробка с множеством окон — встала вражьим бастионом на пересечении двух широких улиц. Отель «ГРАНД» казался огромным угловым муравейником, покинутым обитателями, или темным каменным монолитом с вмурованными рядами клеток, так отталкивающе-равнодушно выглядел его многоглазый незрячий фасад. Томас пересек проспект, поднимая ботинками волны скопившегося на асфальте белесого пепла. Он готовился увидеть пыльные, засыпанные прахом интерьеры, когда толкал похолодевшей рукой гладкую черную дверь с проржавевшей кованой сеткой поверх стекла. Однако холл гостиницы уподобился мраку пещеры, хранящей первобытное молчание в темноте табуированного ритуального места. Лестницы с толстыми перилами, прямоугольные безвкусные колонны, окруженные облезлыми мягкими креслами, и стойка администрации наличествовали на надлежащих местах, запорошенные осыпавшимся с потолка и стен покрытием, но в центре холла выросла каменная ступенчатая конструкция — многократно уменьшенное подобие индейской усеченной пирамиды, какую Филлип Гуччи не раз изображал на полотнах с пейзажами Обители молчаливых духов. На неуместном в отеле алтаре покоилось недвижимое тело монстра, преследовавшего Томаса, останавливавшего его на неверных путях красным цветком и вынесшим его из ловушки уничтоженного обвалом квершлага. К дверям, у которых застыл на месте Гуччи, была обращена голова существа, окольцованная металлическим, подобным нимбу обручем. «Были когда-то ли вы людьми? — на сей раз отчетливо задался вопросом офицер полиции. — Ты ли образ моего предка, обезображенный тьмой? Ты ли замученный миссионер, почти святой страдалец? Куда ты вел меня? Дошел ли я теперь?». Томас подошел ближе по пыльному узорчатому ковру, словно намеренно расстеленному между входом в гостиницу и пирамидой. Не было никаких следов, способных указать на то, кто или что умертвило парившего над землей странного монстра. Плоть его была вывернута, а щупальца аккуратно развернуты и разложены между растянутых, широко расставленных конечностей-обрубков, и что-то поблескивало в темной глубине дыры в его груди. Взойдя на алтарь, Гуччи увидел, что там был ключ, и, собравшись с мыслями, погрузил руку в мертвую почерневшую плоть существа. Извлеченный из глубокой раны ключ не имел на себе никаких обозначений, а это значило, что требовалось обнаружить еще какой бы то ни было указатель, чтобы понять, куда идти и какую дверь пытаться отпереть. Действовать наугад было опрометчиво и неразумно в отеле с сотнями номеров и прочих помещений. Полицейский зашел на место администрации, и первым делом его внимание привлек оставленный в дальнем углу под стойкой двуствольный дробовик, а сразу после — спрятанная на полке в стойке коробка патронов. И хотя это был настоящий подарок судьбы бойцу, оставшемуся без огнестрельного оружия, подобная находка рождала много тревожных вопросов. Не приходилось более сомневаться в том, что у гостиницы были чудовищные тайны, что ее подноготная так же кровоточила, как и многие другие обычно безмятежные места погрязшего в играх мрачного наваждения Сайлент Хилла. Томас забрал бесхозное оружие и патроны к нему без колебаний, после чего осмотрел ячейки для ключей. Во многих из них отсутствовали деревянные резные брелоки, но пустующая ячейка, отведенная для ключа от номера 106, оказалась помечена красным крестом. Офицер поднял книгу с записями администрации отеля и поднес ее к окну, хотя свет все равно был столь слабым, что приходилось напрягать глаза до появления головной боли. Нужную запись полисмен все же смог найти: она была датирована шестым ноября 1974 года и свидетельствовала, что в номере 106 остановился Кауфман М… «Ну да, чье же еще присутствие отмечать красным крестом, если не врача, — уцепился за проблеск логики в играх, затеянных реальностью, Гуччи. — Что ж, надеюсь, я узнаю, что еще было известно Майку». Томас не испытывал ни малейших сомнений в том, куда следовало направиться.

Ни на неприветливых аварийных лестницах, ни в захламленных обветшалых коридорах отеля с арочными потолками и мрачными тумбами с вазами, хранящими засохшие мертвые цветы, не было никакого освещения. Томас поднялся до нужного пролета практически на ощупь, дальше единственное окно позволяло немного различить темные двери и грязные обшарпанные стены, хотя за первым же поворотом все это снова утопало в кромешной стылой темноте. Приблизившись практически вплотную к кобальтово-серым дверям, покрытым растрескавшимся лаком, полисмен сумел рассмотреть овальные ржавые таблички на первых двух из них — 101 и 102, после чего просто отсчитал номер 106. Здесь мужчине снова пришлось напрячь зрение, чтобы убедиться, что он нашел нужные апартаменты, но после этого он не решился тотчас вставить ключ в замок. В запертом помещении скрежетали и вопили ранящие голову помехи, заставляющие колкие мурашки пробегать по спине и затылку. Те несколько раз, когда Гуччи приходилось слышать подобные звуки, стоны и хриплые визги, смешанные с лязгом и стуком железа, знаменовали столкновение с испорченной реальностью. Полицейский проверил, заряжено ли его новое оружие, и, лишь убедившись в этом, плавно провернул в замке ключ. Заглянув в номер из-за притворенной двери, Томас не увидел никаких гротескных чудовищ. В номере работал телевизор с подключенным к нему видеомагнитофоном, демонстрирующий черно-белую запись отвратительно качества. Несмотря на рваные полосы и зернистую рябь, постоянно скачущие по экрану, и скудное освещение во время самой съемки, все же можно было понять, что запечатлен на поврежденной пленке был половой акт. Прорывающиеся сквозь скрипящий шум вопли значили не боль, а сладострастие. И когда партнеры на экране пережили вершинное ощущение, перед взором единственного зрителя отчетливо застыло утомленное лицо светловолосой женщины, шепчущей: «Да, я навсегда твоя». Мужчина, остающийся в тени, склонился над нею и прошептал: «Воистину прекрасна, как цветок… цветок моего зла». Томас задумчиво потер лоб, неподвижно глядя на экран: «Я же знаю этот голос, — понимал он. — И этот профиль с горбатым носом. На записи однозначно Кауфман. Судя по состоянию пленки, запись не свежая, но так ведь Майк уже прибывал сюда, по работе, десяток лет назад. И, как видно по интерьеру, останавливался в этом же отеле. Возможно, даже в этом самом номере. Кто снимал его? Камера статична — он мог и сам сделать запись. А если нет? И что он имел в виду, называя женщину цветком своего зла? То, что они сделали? Знать бы, кто его избранница».

Проигрывание записи завершилось, и теперь в темной комнате моргал пустой серый экран, дающий хоть какой-то убогий источник света в апартаментах доктора, которые Томас собирался детально исследовать. Кровать не была застелена, в шкафу стоял открытый чемодан с однотипными строгими мужскими вещами, на журнальном столике была оставлена книга с закладкой, стакан с остатками крепкого алкогольного напитка и маленький деревянный кубик, покрашенный золотой краской. Офицер взял в руки книгу и открыл ее на развороте, заложенном открыткой с изображением красного цветка — астры или георгины. Страницы были исчерканы карандашными пометками. Текст, озаглавленный как «Табу девственности» содержал следующие оказавшиеся значимыми для чтеца рассуждения:

«Немногие детали сексуальной жизни примитивных народов производят такое странное впечатление на наше чувство, как оценка этими народами девственности, женской нетронутости… Кто первый удовлетворяет с трудом в течение долгого времени подавляемую любовную тоску девушки и при этом преодолевает ее сопротивление, сложившееся под влиянием среды и воспитания, тот вступает с ней в длительную связь, возможность которой не открывается уже больше никому другому. Вследствие этого переживания у женщины развивается «состояние подчиненности», которое является порукой ненарушимой длительности обладания ею и делает ее способной к сопротивлению новым впечатлениям и искушениям со стороны посторонних… Неправильно описывают поведение примитивных народов, о котором ниже идет речь, те, кто утверждает, что эти народы не придают никакого значения девственности, и в доказательство указывают, что дефлорация девушек совершается у них вне брака и до первого супружеского сношения. Наоборот, кажется, что и для них дефлорация является актом, имеющим большое значение, но она стала предметом табу, заслуживающим названия религиозного запрета. Вместо того чтобы предоставить ее жениху и будущему мужу девушки, обычай требует того, чтобы именно он уклонился от этого… У диери и у некоторых соседних племен (в Австралии) распространен обычай разрывать девственную плеву, когда девушка достигает половой зрелости. У племен Портланда и Гленелга совершить это у невесты выпадает на долю старой женщины… Для объяснения этого табу девственности можно указать на разнообразные моменты, которым я дам краткую оценку. При дефлорации девушки обыкновенно проливается кровь; первая попытка объяснения так и ссылается на страх примитивных народов перед кровью, так как они считают, что в крови находится жизнь».

Содержание книги несколько озадачило Томаса, однако попыталось дать новый ход рассуждениям. «Судя по тому, что он бормотал тогда в больнице, Кауфман сожалел, что не мог быть со своей женщиной. Наверное, действительно любил ее… — предполагал Гуччи. — И она отдалась ему — и в действии, и в словах. Значит, следуя логике этой книги, у него возникло бессрочное право обладания ею, и она стала недоступна ни для кого другого. Если эта женщина состояла прежде в Ордене… Для чужаков там все однозначно, и своей страстью Кауфман обрек и ее, и себя! Вот его зло! И кассета — железное того свидетельство. С другой стороны… месть Ордена не ждала бы десять лет. Может, я пытаюсь связать то, что не связано? Если Майк, вернувшись в Сайлент Хилл, останавливался здесь, может, и кассета принадлежит ему? И отснять на память он мог все, что происходило на их встречах, а не только секс… Мало ли, какие у психиатра прихоти и странности. Все это как-то в любом случае не касается меня». Интерес доктора Кауфмана к тому, что касалось секса, не выглядел слишком уж необычно как для врача его профиля. Странно было то, что Майкл также несколько раз обвел карандашом с сильным нажимом номер страницы с очерком о девственности — 111. Это наводило на мысль, что обозначить подсказкой он хотел нечто иное. Возможно, врач узнал о чем-то, что также происходило в отеле, а именно в номере 111. Пока у Томаса не было других вариантов значения выделенного числа, и он намерился проверить этот. Забрав на всякий случай книгу с закладкой и деревянный кубик, он снял перевязывавший руку платок и вылил остатки алкоголя из стакана на свою рану. Он понимал, что, возможно, уже было поздно пытаться ее дезинфицировать, однако запоздалая мера могла хоть немного облегчить возможные последствия в худшем случае. Порывшись в вещах Кауфмана, Гуччи нашел чистое полотенце и за неимением ничего другого им перевязал руку снова. Только после этого он покинул апартаменты Майкла и опять отсчитал в неизбывной темноте дверь. Нужный номер должен был оказаться первым по коридору за поворотом, однако, вглядевшись в цифры на двери, Томас обнаружил, что стоял перед номером 112. Вернувшись к предыдущим апартаментам, он вынужден был увидеть число 110. «Сходится, — в нервозном предвкушении подумал офицер. — Не случайно же его нет. А должен был быть здесь». Номер 111, следуя логике, должен был находиться там, где всю стену от пола до потолка закрывала огромная картина в толстой золотистой раме. Полотно было так похоже на бездушную страховитую церковную фреску, что сначала показалось ее списанным фрагментом. Может, отличия и присутствовали в двух сомнительных произведениях мракобесного искусства, однако они не выглядели существенными. Здесь точно так же на лестнице, опущенной в огонь, принимала смерть в огне связанная женщина. «Первое сожжение», — прочитал Гуччи название полотна на табличке, прикрепленной внизу к строгой раме без узоров, украшенной по углам простыми квадратами. — Несомненно, то, что нужно для оформления гостиницы», — сам для себя невесело сыронизировал он. Тут офицер заметил, что нижний правый угол рамы был поврежден, словно от него откололся один декоративный элемент. Присев на корточки, Томас изучил ее еще раз — в углу недоставало одного квадрата. Полицейский вспомнил про деревянный кубик, найденный в номере доктора. Он достал фигуру и вставил ее в точно подходящее по размеру отверстие. Раздался щелчок, картина отклонилась от стены, словно дверь, открыв взору скрытый за ней номер 111. Заросшие паутиной потрескавшиеся двери искомых апартаментов оказались незапертыми, но офицер Гуччи снова прислушался, прежде чем войти. Он услышал в помещении чье-то прерывистое частое дыхание. Так дышат либо предаваясь страсти, либо после долгого отчаянного рыдания. Что бы это ни было, звук издавался скорее человеком, чем некой абстрактной инфернальной разлагающейся тварью, что весьма обнадеживало. Томас коснулся дверной ручки — и дыхание сорвалось, замерло и сменилось отчетливым горьким до захлебывания плачем.

Не опуская оружия, Томас резко распахнул дверь. На узкой кровати у окна он узрел скорбящий бежевый силуэт. Заходилась истошным плачем хрупкая юная девушка в хиджабе песочного цвета и кремовом восточном головном платке. Лица ее, закрытого смуглыми ладонями, Гуччи не мог видеть. Мужчина даже не брался гадать, кем была сия незнакомка и что явилось причиной ее стенаний. Его познаний в арабском языке хватило на то, чтобы осведомиться, что же случилось, приблизившись к юному созданию, но не касаясь чужого дрожащего от рывков поверхностных всхлипов плеча. Ответ разобрать офицеру удалось: арабская девушка, обратив к нему раскрасневшиеся и опухшие от слез бездонно-черные глаза, изрекла, что никогда его не простит, а спросить, за что же ему нет прощения, Томас уже не успел. Не иллюзорная, оглушительная до боли сирена проревела так близко, словно была установлена прямо за окном апартаментов, и с ее раздирающим рассудок воплем помещение провалилось в абсолютный мрак. Когда слабая видимость проблеснула вновь, все вокруг уже было поражено проказой тьмы. Кровавым налетом покрылись черно-ржавые стены, исчезло окно, замурованное мрачной картиной, детали которой трудно было различить, но главное изменение состояло в том, что за существо теперь стояло перед Гуччи, во что обратилась затаившая на него кровное зло черноглазая незнакомка. На смуглом лице, отмеченном теперь пятнами смерти, завернутом в платок из коричнево-желтой свежесодранной кожи, были лишь две щели воспаленных глаз, сочащиеся медленными тоненькими ручейками алой крови. Изящные женские руки опускались вниз по бокам нагого мертвого стана, но девичью наготу скрывали ныне иные руки. Десятки крупных грубых сизо-черных мужских рук грязной хваткой закрыли юные груди, вцепились в тонкие запястья, опоясали, скрестившись, талию и бедра. Серно-синим конусом грязи недозволенных прикосновений уходили вниз ряды рук, крепко держащих в неволе то, что было юным созданием женского пола, оберегаемым запретами своей родной культуры. Девичьи черты, искаженно сохраненные в новом отталкивающем образе, смутили Томаса, и он опустил дробовик. Вместо этого полисмен достал армейский нож, намереваясь резать нечестивые руки, сковавшие ее, однако существо не позволило офицеру приблизиться. Сплетенные на чреслах чудовища гангренозно-почерневшие мужские кисти разомкнулись, обнажив кровавую пропасть, широкую округлую пасть с блестящим молочно-белым кантом мелких острых, точно иголки, зубов. Глубокая ребристая дыра в животе монстра извергла ком багрово-красной жидкости, заляпавшей низ куртки Томаса. Мужчина отшатнулся, уже прицелившись из дробовика, когда тварь отхаркнула низом живота еще одну порцию кровавой жижи, попавшую в этот раз ему на рукав. Бросив взгляд на испачканную крутку, Гуччи отчаянно чертыхнулся — темно-красные сгустки, обильно пузырясь, разъедали ткань. Томас моментально отбежал в дальний угол помещения, бросив оружие и торопясь снять куртку, пока едкая субстанция не проела всю одежду до кожи и пока женоподобное существо, изрыгнувшее ее, не доползло до него. Сбросив, наконец, ни на что более не годную верхнюю одежду, полицейский едва успел схватить дробовик и дважды выстрелить, когда расстояние между ним и тварью в тесной комнате уже опасно сократилось. Он не целился, полагаясь на кучность стрельбы, и потому разворотил грудь, а не плюющую пасть отползающего монстра, однако агония страдающего чудовища предоставила ему время для нацеливания. Уже хорошо зная, куда метить, Гуччи выстрелил еще дважды. Дробь превратила слоистый зубастый зев твари в кровоточащую дыру, и на этом все было кончено, кроме заставившего мешкать Томаса еще в начале схватки замешательства.

Мысленно произнес офицер полиции, вновь глядя на девичье лицо поверженного существа, плачущее кровавыми слезами. Его осеняла мысль о том, о чем порождение нечистого тумана должно было напомнить ему. И это не имеющее оправдания зло тоже вершилось на Ближнем Востоке.

Миротворец Гуччи знал, что был свидетелем военного преступления, совершенного сослуживцами, земляками. «Только идиот не понял бы, что они с ней делали, — припоминал он с оголенной саднящей совестью. — Там была не та война, где американцам отдавались за банку тушенки. Что меня остановило, какого черта я молчал? Думал, что в этом участвовал Кэмпбелл… Забудем это, Роберт мертв! И нечего этим себя оправдывать! Ну что я, что?! Переживал за товарищей, зная, что с ними будет за групповое изнасилование? Нет же. Нет. Какие там товарищи, если мы даже толком не общались… Это мое зло. Оно во мне всегда было. Ее мне не было жалко». Томас был убежден, что должен стыдиться, пусть даже перед самим собой, но не был способен заставить себя чувствовать иначе. Он всегда испытывал некое пренебрежение к женщинам, ему нравились их душевные страдания. И связи его потому всегда были случайными, и он бросал женщин без сожаления, с тенью наслаждения. Вспомнить хотя бы медсестер госпиталя в Исмаилии. Гуччи мог бы пытаться оправдать себя, раскапывая неосознанные обиды детства, прикрываясь дефицитом любви и заботы, испытанным практически с рождения, но и теперь он не позволил себе поддаться и принять подобное обезболивающее, ослабляющее тягость вины. Томас мог бы жить с такой неприязнью к женщинам и дальше, пусть собирая трофеи израненных душ, пусть не имея никогда собственной счастливой семьи, но без вины. Он мог бы, если бы ненависть, происходящая из обиды брошенного младенца, не довела его до того, что он стал молчаливым соучастником ужасного порока. Ту арабскую девушку вояки убили после группового надругательства. И пусть вряд ли сохраненная ей жизнь стала бы лучшим исходом, чем смерть, Гуччи мог бы не позволить злу остаться безнаказанным. Однако он не вмешался.

Позже Томас силился навсегда забыть о том случае, найдя для себя оправдание в том, что якобы видел в числе насильников Кэмпбелла, перед которым пребывал в неоплатном долгу. Легко было жить со сладкой ложью, но все должно было стать на свои места и измениться теперь, когда офицер Гуччи сумел взглянуть на женщину по-другому — без негатива, с истинным состраданием. Без подобного очищения, без болезненного удаления всех осколков лжи из тела памяти он никогда не смог бы действительно стать тем, кем хотел стать. Врага нужно знать в лицо, и бороться со злом можно лишь тогда, когда познал зло в себе.

Еще какое-то время полисмен безмолвно сидел у стены, опустив голову и прижав к груди дробовик. Когда дыхание его вновь стало ровным, и отчаянное сердце утихомирилось, он смог, наконец, поднять глаза и оглядеться. Комната не спешила сбрасывать кровавый наряд. Больше всего Томаса беспокоила картина, закрывавшая окно, компанию которой, как теперь он заметил, составляли еще четыре небольших полотна, расположившиеся в ряд под нею. Гуччи подошел ближе. Центральное произведение изображало бледную темноволосую обнаженную женщину, ступающую босыми ногами по цветам мака, а сзади ее обхватывал властно, словно брал силой, мужчина, черт которого было не разобрать — он являл собой зловещий зачерненный силуэт. Рядом с полотном на стене в тонкой рамке под стеклом висела пожелтевшая страница со стихами:

Теперь Томас припомнил мотивы из греческой мифологии, в которой маки являлись символами Никты — богини ночи, чьим законным супругом был Эреб — бог мрака. И все же изображение сакральной пары не выглядело безмятежным, и черный бог тьмы был похож на насильника, стоящего над жертвой. Гуччи махнул тяжелой, снова ноющей головой, словно пытался вытряхнуть из нее неприятные ассоциации. Не возвращаясь более к полотну о Никте и Эребе, он внимательнее рассмотрел другие картины. На их рамах крепились таблички с именами детей Ночи и Мрака, а также в стене над каждой картиной была проделана скважина, как для ключа. «Требуется решение загадки, чтобы пройти дальше, — подытожил Томас. — Четыре ключа, которых нет. Но в стихах сказано, что нужно отдать то, за что уплачено кровью. Громкие слова, конечно, но есть одна мысль…». Полицейский вернулся к брошенной на полу камуфляжной куртке, превращенной в чудовищно грязное рваное тряпье, и отколол от груди медали. Перстень отца, хранившийся в кармане, приходилось теперь носить на пальце, хотя по этому поводу Гуччи не испытывал суеверий. Забрать книги у него уже не было возможности, потому он вытащил заложенный между страниц рисунок — подарок Алессы, и закладку из чтива доктора Кауфмана. Картонная открытка давала некоторую гарантию того, что рисунок не помнется, пока будет покоиться в нагрудном кармане рубашки Томаса.

Забрав все, что считал ценным, офицер вернулся к разбору преподнесенной ему головоломки. Четыре картины и четыре медали. Первый взгляд пал на Морфея, окруженного снотворными цветами зла, посвященными ему в той же степени, как и его блеклой матери. Его требовалось отметить не заслугой, а раной, что позволяло связать его с медалью Пурпурное сердце, свидетельствовавшей о перенесенном боевом ранении. Томас вставил награду в скважину и перевел взгляд на истощенный бледный лик Танатоса — божества, воплощающего смерть, даже стереотипно снабженного по воле неизвестного художника косой. Белый, как кость, он сам являлся костью, обтянутой конкой кожей. И орел, окруженный колючей проволокой, угодивший в сети, был изображен на Медали военнопленного. «Ему только и молиться в плену, — горестно подумал Гуччи, вставляя в скважину темную постыдную медаль. — Особенно в краях тех нравов». Следующей была светлая богиня Гемера, знаменующая день, восседая на колеснице самого Солнца. Иной подсказки не было, кроме того, что за сутки ей дано обойти Землю. На руках у офицера оставалось лишь две награды — Памятная медаль ООН и Серебряная звезда. На медали за миротворческую миссию традиционно изображалась эмблема ООН, представляющая собой вид сверху на земной шар. Пока все сходилось, но Томас хотел быть уверенным до конца и взглянул на Эфира, шагающего по поверхности небесных сфер среди звезд. Звезду в некотором смысле представлял собой символ микрокосмоса — прямая пентаграмма, и тогда медаль Серебряная звезда как раз соответствовала Эфиру. Гуччи расставил все награды по местам без сожаления о расставании с ними и услышал медленный протяжный скрип. Полотно с изображением Никты и Эреба плавно отъезжало в сторону, открывая окно, лишенное рамы и стекол. Оконный проем был входом в короткий коридор, сбитый из перекрещенных старых железных прутьев, затянутых тканью, покрытой отвратительными разводами багрово-красного, черно-коричневого и еще более мерзостного коричневато-желтого цвета. Тряпки свисали с металлических каркасов тяжело и блестели, будто были мокрыми, что наталкивало на мысли, что они пропитаны кровью и гноем. Мрачный коридор вел в соседнее здание, стоящее довольно близко к отелю. Не без замирания сердца Томас с раскинутыми руками перешел по сетке шатающейся скрежещущей конструкции, стараясь не касаться тошнотворных влажных занавесок, и забрался в оконный проем присоседившегося к гостинице каменного мешка.

Спрыгнув с подоконника, Гуччи очутился на зыбком заржавевшем до дыр пролете квадратной лестницы, бегущей по периметру темного пыльного помещения, пересеченного путанными сетями толстых и тонких, прямых и завернутых заросших грязью и ржавчиной подтекающих труб, заваленных и завешанных горами грязного, пропитанного красно-желтой влагой тряпья. Место, по всей видимости, бывшее некогда фабрикой, само по себе уже вызывало подступающее к горлу спазмом отвращение, которое довершило до пронизывающего трясущего шока то, что громоздилось в широком вписанном в квадрат пола круге в центре зловещего здания. Толстокожая безобразная тварь была столь огромна, что не уступала размерами ожившему обелиску и даже превосходила его. Томас стоял на лестнице на уровне второго этажа, и перед ним посередине свободного от труб и металлоконструкций пространства высилось бледное пятно безликой головы монстра, лишенной любых черт, кроме вколоченной в плоть на месте рта толстой пластины из грубого металла. Голый череп был окружен железным обручем, крепящимся тремя вогнанными в кость штырями. Ниже тело твари представляло собой некую расплавленную, подобно воску, массу, которую офицер полиции не успел рассмотреть. Существо, казавшееся поначалу неподвижным, так как было приковано к прочно закрепленной на высоких почерневших сваях ржавой металлической лестнице, качнулось на стальных опорах с адским пробирающим скрежетом и всей чудовищной массой основания бесформенного тела врезалось в стену, у которой стоял Гуччи. Конструкции шаткой лестницы переломились, как тонкие сухие прутья, и оборвались; Томас, вскрикнув от столкновения с внезапной опасностью, едва успел зацепиться за уходящие вверх покачнувшиеся сетчатые ступеньки. Рывком он взобрался на фрагмент отрывающейся лестницы и, тяжело дыша, еще раз взглянул вниз. Плечи и грудная клетка циклопического чудища имели женственные очертания, но на месте грудей в мертвое блестящее желтым воском тело была вмурована еще одна толстая железная пластина. Предплечья стекшей массой приплавились к опорам лестницы, а ниже расширяющаяся текучая плоть смешивалась с хаотичной грудой подвешенных на потеках этой самой тягучей плавящейся плоти двутавровых балок. И как бы гротескно и нелепо ни было масштабное предстающее взору зрелище, ассоциации оно вызывало вполне четкие, конкретные и имеющие под собой подтвержденную историческую почву. Громадный монстр в центре зала некого заброшенного предприятия напоминал сжигаемую на костре женщину. Перекрещенные куски металла, нагроможденные внизу, обозначали почерневшие дрова, и мученица-ведьма по местной традиции была намертво привязана к лестнице. Но почему были закрыты участки ее тела, особенно рот, если фанатики всегда наслаждались предсмертными криками безвинных жертв? Гуччи не имел времени для размышлений на этот счет, он должен был бежать по лестнице вверх, пока громадина на сваях не успела развернуться и не принялась снова лупить в стену с такой силой, что оказываемого ею сотрясения не могли выдержать даже не столь прохудившиеся металлические конструкции. Выкроив момент, Томас выстрелил в чудовище, перезарядил дробовик и снова несколько раз выстрелил, однако дробь едва поцарапала толстенную кожу твари. Очередной удар сорвал лестничный пролет вниз, и полисмен в последний момент успел спрыгнуть с него и уцепиться за неприязненную мокрую трубу. Сеть сплетенных, точно густые корни, труб составляла не худшую опору для того, чтобы устоять и даже продолжить передвижение по периметру помещения, но как можно было сражаться с тем, что оказалось неуязвимым для выстрелов? Металл уже извещал скрипучим рычанием об очередном развороте исполинского монстра. Офицер Гуччи, вскарабкавшись как можно выше, отчаянно вцепился в трубу, стиснув зубы и с содроганием ожидая нового удара. Сокрушительная атака безликого чудовища не заставила себя долго ждать. С грохотом повалилась значительная часть спутанного трубопровода, черное заплесневелое покрытие крупными кусками посыпалось со стены. Томас напряженно озирался, чувствуя, словно сердце с болью билось уже не в груди, а где-то под гортанью. Безопасных мест в зале заброшенной фабрики практически не оставалось. Балансируя на скользких неровных трубах, переступая через разбросанные повсюду тряпки, Гуччи перебирался на уцелевший пролет лестницы, уходящий вниз, по-прежнему не имея ни малейшего представления, как противостоять громадному бесформенному ужасу. Внизу противоположной стены полисмен сумел разглядеть дверь, но добраться до нее не представлялось возможным. Находившиеся наверху конструкции, позволявших обойти перекрывающего зал дебелого монстра, не уцелели. Едва ощутимый проблеск надежды забрезжил перед человеком, когда он вновь оказался на дрожащей при каждом шаге лестнице. На нижнем ее пролете стояла пустая керосиновая лампа, зеленая бутылка с какой-то жидкостью и коробок спичек. Если догадки были верны, и кто-то оставил здесь горючее вещество, не успев заправить лампу, можно было уповать на то, что тварь, воплощавшая в себе сожжение грешницы, окажется уязвимой к огню. Но само поползновение в сторону спасительной находки было отчаянным риском — один удар монстра в том направлении был способен размазать человека по стене. «Проклятье! — сокрушался Гуччи, не решаясь сделать шаг в какую-либо сторону. — Это кажется безвыходным! Но нельзя же кончить так… Нельзя сдаться!». Собрав последние силы и волю, сжав до боли зубы, он рванул с места, но не вниз, а в том направлении, откуда пришел. Он уже поставил ногу на мокрую поверхность трубы, когда тварь со скрежетом ринулась в стену в его направлении. Реакция не подвела Томаса — в тот же миг он развернулся и, презрев любые сомнения, не замечая пьяных шатаний ржавой лестницы, бросился вниз. Добравшись до цели, он сунул спички в карман рубашки и схватил бутылку. Теперь, взбираясь по трубам вверх, приходилось действовать одной рукой. Холодный пот выступил на теле, охваченном дрожью, когда за спиной слышался скрежет, сопровождавший каждый разворот монструозной громадины. Гуччи понимал, что не успеет достичь безопасного расстояния. Действовать нужно было без промедления. Ничего не чувствуя телом, он развернулся лицом к врагу, зубами сорвал пробку бутылки, невольно бегло усмехнувшись, почувствовав в воздухе едкий запах керосина. Офицер с яростью швырнул сосуд из зеленого стекла вниз, где тот разбился о выступающие на поверхность плоти двутавровые балки, и тут же, достав коробок, отправил следом пару зажженных спичек. Восковые потеки кожи на нижней части безобразного тела твари вспыхнули, а через несколько мгновений волна жара взлетела выше, окутав пламенем всю чудовищную высокую дебелую фигуру. Дыхание Томаса продолжало дрожать, когда лица его коснулся поток накалившегося воздуха. Рано было радоваться своему спасению — огонь перекидывался на многочисленные куски грязной ткани, раскиданные по залу брошенного предприятия. Воздух наполнялся разъедающей дыхательные пути гарью, заставляя задыхаться и чувствовать пульсирующую головную боль. Тем временем толстая кожа монстра, загромождающего своей массой любые пути для обхода, сгорела, оставив на теле лишь тонкую трескающуюся угольную пленку, в щелях которой алела блестящая кровавая плоть. В кольце огня, охватившем трубы и металлоконструкции, закиданные тряпьем, Гуччи оказывался в ловушке, единственный выход из которой лежал через тело обожженного чудовища. Спрыгнув на перекрестье черных металлических балок, полисмен выхватил нож и разрезал слой матового угольного налета. Лезвие легко провалилось в плоть мертвого существа, полупрозрачные капли крови выступили из разреза. Томаса передернуло от пробирающей до костей мысли о том, что ему предстояло, однако режущая боль в горле, головокружение и накатывающая тошнота, безумие вырывающегося из груди сердца и слезы, выступающие на пекущих от гари глазах толкали его к единственному спасительному действию. Закрыв глаза, он начал орудовать ножом, силясь не слышать глухого треска рвущихся сосудов и связок, расчищая себе мокрый и скользкий путь через завесу из плоти. Выбравшись из исполинского тела, с ног до головы вымоченный в его соках, Гуччи заставлял себя, как мог, не думать ни о чем, кроме двери выхода из зала, и все же, добежав до нее и уже шагнув в соседнее помещение заброшенного предприятия, он обернулся. Разорванные сосуды и полые органы мокрыми трубками висели в прорезанной дыре. Предчувствие такого финала ли прежде становилось причиной отвращения, испытываемого при виде текущих труб, Томас не успел понять, лишившись сознания на пороге пустой серой комнаты.

Когда Гуччи пришел в себя, лежа ничком на дощатом паркетном полу, ничто не напоминало о зажженном им огне, хоть Томас и не повторял своей ошибки и не оборачивался, чтобы взглянуть на то, что осталось за дверью кошмарного зала с трубами и лестницами. В комнате с голыми серыми стенами и устланным деревом полом воздух был чист и даже прохладен. Прямо перед собой мужчина узрел выход, но здесь еще находилось то, что заставляло его задержаться. На полу стояла старинная темная шкатулка, украшенная строгой геометрической резьбой, состоящей преимущественно из треугольников. «Особая вещь отца», — почти машинально вспомнил Томас, и это было истинное озарение. Замочной скважины шкатулка не имела — вместо нее на крышке находилось округлое углубление, несколько неровное в одном месте. Ведомый воспрянувшей интуицией, полицейский снял с пальца золотой перстень Говарда Гуччи и помести его в выемку на крышке. Кольцо с треугольным опалом действительно оказалось ключом к шкатулке, и внутри деревянной коробки в красном бархате Томас нашел икону с женским ликом, подписанную как: «Святая Каталина», и письмо, начертанное почерком отца. Смахнув вновь сорвавшиеся скорбные слезы, офицер принялся читать последнее адресованное ему стариком послание:

«Мой дорогой Том, мой единственный, любимый больше жизни сын! Должно быть, это пошло — оставлять в письме такие фразы, но я вынужден сказать, что наверняка ты прочтешь это уже тогда, когда в живых не будет никого из нас — ни Филлипа, ни меня. Никто из нас не хотел, чтобы настал час тягостной необходимости познакомить тебя с этим тяжким знанием, но если, сделав все, зависящее от нас, мы не сумели отвернуть его, на тебя, Том, остается последняя надежда. Многое ты поймешь, когда я без радости открою тебе то, что было проще скрывать — историю нашей семьи.

Она берет свое начало в середине XIX века, когда на земли Сайлент Хилла прибыл миссионер католической церкви Томас Гуччи, получивший нереальную уже по меркам того времени задачу — обратить местных сектантов в «истинную веру». Стоит ли говорить, что в этом деле он не преуспел ни на йоту, зато нажил себе немало ненавистников, гнавших его взашей с каждого порога, плевавших в спину и сыплющих проклятия? Лишь одна женщина прониклась к Томасу сочувствием. Ее звали Дженнифер, и она одарила миссионера, уже оказавшегося на скользкой грани отчаяния, искренней, настоящей, спасительной любовью. Томас и Дженнифер были венчаны по католической традиции, и вскоре у них родился сын Кристоф. Все это не могло пройти незамеченным в маленьком провинциальном городке, полном древних иррациональных предрассудков. Орден счел Дженнифер грешницей и начал на нее охоту. Как ни оберегал свою возлюбленную Томас, она стала первой жертвой. Ее смерть запечатлена на многих так излюбленных местными картинах первого сожжения, которое, как верили фанатики, отпугнуло тьму. Культисты едва понимали, с чем имели дело, и как против них должно было обернуться их оружие смертной битвы с дьявольским обольщением. Дженнифер была первой птицей — той, что кричала на заре. На заре поистине чудовищного времени.

Тогда миссионер Гуччи, видевший смерть в муках своей законной жены, в полной мере испытал отчаяние, изменившее его. Зверство и безумие, царившие вокруг, заставили его разочароваться в своей вере. Как ошалелый, Томас принялся скрупулезно изучать культуру индейских племен, некогда проживавших на территории Сайлент Хилла. Вскоре он сам начал тайно поклоняться их страшному кровавому божеству возмездия и правосудия, статуэтку которого нашел в шахте простой рабочий, продавший ее бывшему миссионеру за бесценок. Томас планировал устроить Ордену воздаяние, совершив ритуал вызова бога Кзучилбары, однако культисты прознали его планы. И так Гуччи тоже оказался схвачен и помещен в проклятую тюрьму Толука, где его долго истязали и в итоге казнили на глазах сына. Возможно, происхождение нашей фамилии натолкнуло фанатиков на выбор вида экзекуции, потому его наградили итальянским галстуком. Когда Томас был обезглавлен, фигурка индейского божества, находившаяся в руках пораженного Кристофа, мистическим образом разделилась на две части. Сын без вины казненных родителей рано вкусил отраву отчаяния. Кристоф унаследовал новую веру своего отца и посвятил жизнь составлению гримуара «Багряный том», однако доделать дело и призвать в мир кровавого Кзучилбару ему так и не удалось. Что касается статуэтки бога, одну ее часть Кристоф спрятал, а другая, вызывавшая куда меньше подозрений, передавалась в нашей семье из поколения в поколение. Правда, о ее значении довольно быстро забыли.

Кристоф Гуччи преуспел в одном — в сборе информации. Он установил, что для призыва Кзучилбары нужен человек, находящийся в крайнем отчаянии, который уступит часть своей сущности кровавому богу, и двадцать четыре безвинные жертвы. Со времен первого сожжения Орден пытался очистить еще двадцать одну «ведьму». Таким образом, всего жертв было двадцать две, до 1948 года, ознаменованного тем, что наш род снова перешел дорогу Ордену. Ранней туманной весной 1947-го в моей душе родились сильные чувства к потрясающей, умной, скромной и добросердечной женщине по имени Кейт. Каждый миг в то сырое время года, на слякотных загородных дорогах или в недружелюбном, хранящем зловещее молчание городе рядом с нею был так вдохновляюще прекрасен, как ничто в моей жизни до встречи с ней. Мы были близки, и я хотел заключит с Кейт законный союз, но получил отказ, причина которого, не озвученная мне тогда, раскрылась слишком поздно. Моя возлюбленная состояла в Ордене, ее полное имя было Каталина. Наверняка ты хорошо знаешь, каким прегрешением у фанатиков считается подпуск чужака к себе: тем, кто так поступал, у них испокон веков не было прощения, как не миловали они и детей, рожденных от подобной связи. Я узнал правду, когда после моего безответного признания в самых серьезных намерениях Кейт пропала. Мы с Филлипом отчаянно искали любые сведения месяц за месяцем, почти полгода. Что же стало весточкой от нее вначале дождливого неприветливого лета 1948-го? Это был ты, Том, это был ты! Наш драгоценный, зачатый в любви сын! Я понял все, когда увидел младенца, оставленного у дверей моей квартиры с той иконой, которую ты можешь увидеть сейчас — с ее подписью, замаскированной под христианский оберег. Кейт знала, что ее осудят за грех, знали и мы с Филлипом, но не смогли помочь. Мы были обречены однажды услышать россказни о том, что ее казнили на костре! Ты был и оставался всем для меня, Том! Ты моя непомерная гордость. Может, благодаря тебе одному я не канул с головой в пучину того отчаяния.

Однако ты можешь представить мою боль и мою непримиримую злобу, которые всецело разделял мой верный, готовый помочь любой ценой брат. И мы с ним, как когда-то наши предки, задумались над проведением ритуала вызова Кзучилбары. Может, в этом месте ты сочтешь нас спятившими, однако поверь мне, сын, это было взвешенное решение. Филлип пошел на многое — он инсценировал собственную смерть, чтобы пропасть на время из виду, а позже под вымышленным именем устроиться на работу в Историческое Общество Сайлент Хилла. Ему удалось свершить все задуманное, в исторической организации он даже дошел до высокой должности, открывшей ему доступ во все возможные архивы. Филлипу удалось достать строго запрещенный в Сайлент Хилле «Багряный том», он собрал все необходимые сведения и даже обнаружил ритуальное место в одном из тоннелей шахты Уилтс. Мой брат понял все насчет семейной реликвии, знал, как должен выглядеть Кзучилбара, но в последний момент что-то в нем сломалось. Я не знаю, с чем он столкнулся в 1964-м, с каким испугавшим его до седины наваждением, но после этого он был сам не свой, и это уже не прошло. Да и ни в ком из нас не было истинного отчаяния. Филлипа лично это едва касалось, а у меня был ты. Потому и нам не суждено было довершить холодную месть высших сил.

Глядя на тебя, сын мой, я чувствовал, что ты именно тот, кто способен завершить то, что начал еще Томас. Интуиция не могла обмануть меня, когда я решился назвать тебя в честь него. Я знаю, Том, что ты всегда стремился быть на страже справедливости, но ты должен понять, что в мире есть разная справедливость. Она может быть людской, божьей и даже для кого-то дьявольской, и порой от нас мало что зависит. Пусть ничто не пугает тебя и не останавливает, даже законы или мораль. Ты уже знаешь о птице, что пела в сумерках, пела тебе, пусть и только раз в твоей жизни. Не упусти последнюю птицу».

Офицер Гуччи тяжело вздохнул полной грудью. Воздуха не хватало, а внутри, где-то в груди ощущалась пугающая пустота. Лицо, руки и одежда Томаса были покрыты коркой засохшей крови, и лишь теперь он понимал, что произошло с ним в зале, оставшемся за дверью, и кого воплощала исполинская, водруженная на кострище фигура с железным нимбом. Сегодня ему пришлось пережить свое новое рождение. Рождение в муках, рождение, убившее мать!

Опустошенный последним прозрением, поглощенный виной за многолетние заблуждения прошлого, едва не толкнувшие его на кривую дорогу, Гуччи медленно, обессиленно, шатаясь, добрался до выхода из цементно-серой комнаты. За дверью оказался узкий темный коридор с выцветшими бордовыми стенами и вешалкой, на которой выстроились в ряд черные одежды культистов с широкими остроконечными треугольниками капюшонов. При всей заигравшей новыми красками ненависти и отвращении к Ордену, Томас понимал, что сейчас подобный балахон был идеальным одеянием, способным скрыть все тело, испачканное кровью. Облачившись в угольную ниспадающую завесу и скрыв темным треугольником лицо, полицейский вышел на ночную улицу, очистившуюся как от пепельного грима, так и от кокона багрового мрака. Мужчина не мог вернуться к рассуждениям о цели своего испытания — слишком дорого стоило смирение со всей многогранной обнажившейся правдой. Офицер Гуччи твердо знал лишь одно: сейчас его путь лежал домой.