Цветы на свалке

Поэты вписаны в угрюмые реестры.

Кусочки славы. Золоченый культ.

Я не участник вашего оркестра;

Не сяду я за дирижерский пульт.

Что мне за радость в сильных камертонах?

Налажу сам звенящую мечту!

Хочу венца, хотя бы из картона,

И популярность славе предпочту.

Парнас не для меня. Я розовый бездельник.

Люблю кричащий, пестротканый хлам.

Хочу признания, хотя бы на неделю,

Хочу известности, рецензий и реклам.

Потише, люди! Поэт в ударе.

Он быстро нижет сплетенья строк;

Он мчится с Музой в угарной паре;

В его движеньях – всевластный рок.

Пред ним – разбитые скрижали

Законов мести, живой тоски.

Перед святыней не задрожали

Порывы творческой руки.

Вдали – унылые колонны

Когда-то доблестных вождей.

Поэт суровей и непреклонней,

Проникновенней других людей.

Все гимны жизни, все битвы чести,

Все ласкословья, все цепи бурь

Поэту радостные вести:

Он претворил их в свою лазурь.

У ног его – рыданья женщин

Им обесчещенных, шутя;

Он бурной прихотью увенчан,

Он ясный старец и дитя.

Не докучай заветом ветхим,

Не омрачай его лица:

Вся ценность жизни наивной Гретхен

Мотивы страсти в душе певца.

Цветут улыбки. Гремят аккорды.

Взвивают мысли пируэт.

Любуйся дерзким, любуйся гордым

И преклоняйся, – ведь он поэт.

Я молился с сектантами о Христовом пришествии;

На раденьях скакал святострастным хлыстом;

Полюбив чернокнижников, потаенно волшебствовал,

Перед тайнами Дьявола простираясь пластом.

Восходя на высоты, отдаваясь подполью,

Я всюду искал золотых перемен;

Некрасивых безумцев обнаженные боли

Увлекали меня в отвратительный плен.

Мне внушал откровенья бриллиантовый опиум.

Нестерпимых кошмаров, снежнорозовых грез

Непреложным религиям, социальным утопиям

Поучал, зеленея, нежножгучий шартрез.

Поцелуев невинных ароматные шелесты

Обещали влюбленности боязливый урок.

В четких стансах Искусство со мной ликовало,

Напевая напевно за напевом напев.

Удивляясь голодным, я спускался в подвалы,

Раздувая мятежно старобронзовый гнев.

Оступался, блуждая красноватыми кручами,

И валялся под нарами арестантских палат,

Слушал жуткое пенье ядовитых наручников,

Утомленно одергивал надоевший халат.

Замыкаясь печатями неподвижных канонов,

Эксцессировал рьяно, буднепылью томим.

Невозможные прихоти наперед узаконив,

Оставался свободным и собою самим.

Кую безжизненные звенья

Моих рифмованных минут,

Не понимая вдохновенья.

В моих стихах – упорный труд

И жиловатое терпенье.

Стремясь найти родимый кров,

В чаду растерянно блуждаю

Не мною сложенных костров,

Пока безвольно подражаю

Картинам старых мастеров.

Но в серых строчках силы дремлют,

Неискушенные ни в чем,

Как бы готовясь душным днем

Пролиться на сухую землю

Животрепещущим ключом.

Законодателей презрев,

Доселе чуждыми словами

Я обозначу свой напев;

Рисую четкими строфами

Мою любовь и гулкий гнев.

Я знаю, дамы! Я знаю, барышни,

Чего вы ждете от скользких рифм!

Вы улыбаетесь угарочно,

Напоминая хищных нимф.

В моих стихах, – больной эротикой

Проникнут каждый ассонанс,

И потому вы так восточнитесь,

Легко впадая в любовный транс.

Я – добродушное превосходительство.

В своем надушенном саду

Я принимаю снисходительно

Восторженные billets-doux.

Вы так экстазны в эстетной блузочке;

Вы так эксцессны, demoiselle!

Я вас порадую изящной музыкой

Своих надуманных новелл.

Я изменю, змея созвучьями,

Моей манерной dame de coeur.

Вы просмакуете измученно

Пытальной ласки хмельной ликер.

Нельзя наивничать с кумирами…

Ах, Вы подумали такую чушь!

Я вам не стану декламировать

Мои стихи – pour la bonne bouche.

Мы покатаемся на скетинге,

Взаиможажды лелея боль.

Потом развратно поаскетничать

Автомобилим в «Metropole».

Нам будет томно в шикарном номере;

Мы сядем вместе на софу.

Я расскажу, как рифмы померли,

Когда запели эго-фу.

Вы засмеетесь истерически,

Когда под утро, – какой пассаж! –

Нам помешает электричество

И слишком стянутый корсаж.

Упрямой волей блаженных постников,

Янтарной страстью палачей

Овальные означу оттиски

На перламутровом плече.

Часу в девятом мою наложницу

Пропустит заспанный консьерж.

Я продаю в себе художника

За поцелуи demi-vierge.

Свежие орехи! Тепленькие пончики!

Улично интимен семейный ресторан.

Новая поэза! Только что закончена!

Мы не настоящие. Мы синемоэкран.

Избранное общество: бурные ораторы,

Девушки, поэты, лучшие певцы.

Заострим ракетно! Затанцуем кратерно!

Легкого мгновения поспешные ловцы.

Смейтесь упоительно! Радуйтесь влюбленно!

Лунно оволшебнен каждый силуэт.

Девушки, не медлите: будьте благосклонны.

Брызгай звуколасками, ликующий поэт!

Правда заапрелилась розовой феерией.

Взорван смехострелами удушливый туннель.

Оживают мамонты! Олазурен Блерио!

Рифмы чисто вымыли грязную панель.

Мы не размышляем, убедившись в чем-то!

Вечер фиолетится. Одиннадцать часов.

Будем целоваться! Бешено экспромтить!

Будем звездосказкой! Грезою лесов!

Больше я не фокусник, чинно напомаженный.

Сразу мы покончили тягучие дела.

Стало ослепительно. Радостно и радужно.

Скинули оковы дерзкие тела.

Светлые поэты! Безрассудно выстроим

Пышными поэзами украшенный сераль,

Чтобы покраснели важные филистеры,

Чтобы растерялась терпкая мораль.

Девушки движеньями гордо грациозными

Сдержанной корректности поставили капкан.

Правила приличия закиданы мимозами!

Пляшет целомудрие безнравственный канкан!

Льются и лепечут легкие мелодии.

Мраморные статуи рассыпали сирень.

Пламенно взвивается воздушное бесплодие,

Стелятся томления возжаждавших сирен.

Пиршество за пиршеством! Оргия за оргией!

Томные танцовщицы сменяют Лорелей!

После будем умными, насытившись восторгами,

Будем озадачивать трухлявых королей.

Капельку внимания! Правда или ересь?

Правда ли, что я разнузданный апаш?

Сядьте вот сюда. Потягивая херес,

Выслушайте доводы почтеннейших папаш.

Кельнерши, подайте бурного шампанского

Честным недомыслиям свидетельских скамей!

Правда ли, что я напевами шаманскими

Пачкаю наследниц чопорных семей?

Будто, огримасничав несчетности милльонов

Дедовских шкатулок, банков и контор,

Нынче эти девушки бонтонностям салонов

Ярко предпочли целующий простор?

Только лицемеры! Только фарисеи,

Им уже наскучили костлявые года.

Скопища условностей улыбчиво рассеяв,

Нынче я свободен. Я любим всегда.

Неужели проиграна жизнеценная ставка?

Нерасцветший порыв навсегда похоронен?

Повстречалися мы на эсеровской явке:

Я случайно замедлил, объезжая районы.

Я – партийный оратор. Вы – моя оппонентка.

Деловая дискуссия замерла увертюрно.

Мы, конечно, товарищи. Но бывали моменты…

Но бывали моменты ожиданий лазурных.

Вам казались героями все комитетчики;

За стальными партийцами Вы хотели угнаться…

Уставали над шрифтом полудетские плечики,

Вы кидали на улицы грозоклич прокламаций.

Невиданий три года. Судьбосмеха зломессы.

Вы – сестра милосердия в отвоеванном Львове;

Я – забытый премьер в нашумевшем процессе;

Я – пожизненный данник Сибири суровой.

Вы усердно хлопочете в санитарной каретке:

Перевяжете раны, приготовите корпию…

Наша юная песня не была трафареткой:

Лировальсы глушились лейтмотивами скорби.

В плоскопресном Иркутске я картавлю о Бисмарке,

У банкирской конторки заскучав оманжеченно;

Поредели в речах вихрекрылые искорки,

Я какой-то негибкий. Я совсем обесцвеченный.

Ах, как это негаданно! Вы – сестра милосердия!

Вы – бунтарским инстинктам распевавшая гимны.

Душу мне убаюкали, словно музыка Верди,

Ваши милые письма пугливой интимностью.

Вы уехали слушать смертозов пулеметов.

В утомленных траншеях Вы дрожите промозгло.

Кровоболь подбирается неспешащими взлетами,

Вырывая у раненых помертвевшие возгласы.

Я настроен печально. Я молюсь на иконы,

Потому что боюсь: как-то Вы на позициях?

Я прикован к Иркутску статьями закона…

Неужель нам не встретиться? Неужель не проститься?

Вспоминается ласково, вспоминается солнечно:

Я ходульничал глупо, несмешно привередничал.

Помнишь пряные споры? Помнишь, славная Сонечка,

Гектографские пятна на красивом передничке?

Вечерами волшебными, вечерами морозными

Дребезжал в передней звонок.

Я в любви признавался размеренной прозою,

Из признаний сплетая пышноцветный венок.

Вы ко мне приходили, – такая желанная,

Вы садились в качалку, горжетом шурша,

Ваше модное платье хохотало воланами;

Вы – княгиня Московии; Вы – дурман гашиша.

Михайловский и Нелли. Саша Черный и Фихте.

Груды книг в переплетах и тонких брошюр.

И повсюду букеты заплаканной пихты

И смягчающий свет голубой абажур.

На столе загрустил терракотовый Будда.

Я к нему наклонился: если можешь, прости.

Ты живешь у меня без молитвы и чуда,

А богов пробуждают только тайны любви.

И покинув раздумье и оставив унылое,

Ярко связанный с Вами мечтой непрерывною,

Я садился у ног Васнецовской Княгини,

Отравляясь глазами порочно-наивными.

Вы шутили язвительно. Вы смеялись опасно.

Я почти что поверил в откровенья грехов.

Настроение портил оскорбительно ясный,

Раздражающий запах заграничных духов.

Вы хотели обычного. Вы хотели реальности.

Вы считали поэта за смешного раба.

Я люблю полутоны. Я хочу беспечальности,

А действительность часто похотливо груба.

Достижений не нужно поэту капризов.

Для него достиженья – не Ваши. Не те.

Облечен вдохновеньем, изумрудными ризами,

Я мечтал об Искусстве, о живой красоте.

О дорических храмах с простыми колоннами,

О смешных статуэтках, оправленных чернью…

Вы твердили, качаясь, о Ваших поклонниках.

Что давно добиваются tete-a-tete в «Модерне».

А меня называли музейною древностью,

Ископаемым зверем, немым птеродактилем…

Я рассеянно слушал, далекий от ревности,

Замечтавшись о ямбах, хореях и дактилях.

Вы теряли терпенье. Соблазнительно кроткая,

В обаянии Вашем уже не уверены,

Вы ходили по комнате быстрой походкою,

Улыбаясь досадливо, улыбаясь растерянно.

А минуты лукавые танцевали ускоренно,

В кек-уоке безудержном уводили часы.

Мы смущенно молчали. Мы как будто повздорили.

Вы играли шелками светло-русой косы.

Наконец, Вы прощались. И, оправивши платье,

Пожимали мне руку. Надевали жакет.

Напряженно шептали, удлиняя пожатье,

Где мы снова увидимся, без ненужного «нет».

«Я работаю в банке. Телефон триста десять.

Позвоните! А дома – от пяти до семи».

Я распахивал дверь. Удивившийся месяц

Извивался от смеха: «Ты дурак, топ ami».

Я садился к столу. Пережитым ослабленный,

Я молился сонетами, как святыми молебнами.

А потом – триолеты переписывал набело

Вечерами морозными, вечерами волшебными…

Девочка в коричневом. Быстрая цыганочка!

Девочка с улыбкою неопытной Кармен!

Смелая дикарочка, печальная и пьяная,

Томная капризница предместья Сен-Жермен.

Волосы рассыпались тонкоструйным ливнем;

Взгляды замыкают ласковым кольцом;

Вы меня считаете славным и наивным

Мальчиком-поэтом, искренним лжецом.

Нам встречаться некогда: Вы боитесь физики.

Двадцать шесть билетов надо назубок.

Будем равнодушничать? Или станем близкими?

Сможет ли огрезиться дешевенький лубок?

Часто я гадаю: нравится – не нравится.

Будто разбираю пестрое драже.

Рыжая – кокетлива. Черная – красавица.

Здесь – хочу бездумно. Там – настороже.

С Вами как-то иначе. С Вами как-то звездочно.

Только что взгрустнется, – улыбнешься вновь.

С Вами не опошлишься. Не захочешь модничать.

Может быть, влюбленность? Может быть, любовь?

Свежие распуколки мурлыкают свирельно,

С темными сугробами ликуя в унисон.

Гроздья робковстреч – целующий в Апреле

Ночью полнолунною черемуховый сон.

Жадного желания нету – вот ни столечко.

Наши поцелуи – призрак на горе.

Яблонька цветущая. Тающее облачко.

Льдинка голубая в чистой Ангаре.

Ждать великопостий – не смеяться масленице.

Радости бояться – накликать беду.

Слушай, гимназисточка, детка-семиклассница,

Вечером, в субботу? – Радостный, приду!

Это было прелестно: будуара интимней.

Вы меня угощали: «Ах, пожалуйста, кушайте!»

Было очень удобно, – не хотелось идти мне, –

За игрушечным столиком, на сиденьях подушчатых.

На террасе, капризно утомившись поэзами,

Восхитительным трио мы сидели за ужином.

Бутерброды с икрой – словно платье с плерезами,

Разноцветным печеньем беловазы нагружены.

На забавной тарелочке закружились редиски;

Самовар ярко блещущий недовольно пофыркивал;

Слишком острого сыра желтоватые диски

Вы изогнутым ножиком вензелями исчиркали.

Наше трио сегодня собралось повечерничать:

Эта – нежная девушка, голубая и тихая;

Этот – юный поэт, только ритмом очерченный,

И затем поэтесса – воплощение прихоти.

Вам уже фимиамят, поэтесса изысков!

Вожделением славы Вы уже укололися!

Вас я понял в размерах. Вас почувствовал близко,

О смеющихся рифмах напевая вполголоса.

Эдельвейс чернокудрый! Вам, конечно, знакомо

Преклонение рыцарей со щитами и шпорами,

Иногда лучезарных, словно Лаго-ди-Комо,

Иногда утомленных саблезлобными спорами.

Но во всех Вы искали только красочной темы

Для точеного вымысла. Наблюдали покойно.

В Вашем парке поэз расцветут хризантемы;

Станет сказочно пышно; станет знойно-левкойно.

Вот о чем я раздумался на стеклянном балконе,

Над изящной лужайкой, сплошь усыпанной клевером.

Тучи четко белели на сапфировом склоне,

А закат опрокинулся багровеющим веером.

Голоса где-то близко разлились разлинованно.

Заскрипели ступеньки, словно ободы роликов,

И вбежавшая бонна рассказала взволнованно,

Что бродячая кошка задушила семь кроликов.

Ах, уж эти гимназистки! Как недавно белый крем

Подслащал хитросплетенья непреклонных теорем!

Это было так недавно: ну, вот только что вчера.

А теперь она влюбленно устранила вечера

В те малиновые дали, где ликующий июль

Отуманил остромысли, опустил счастливый тюль.

Сердце ищет, сердце верит, что придет желанный срок,

Что какой-то долгожданный даст улыбчивый зарок

В том, что любит он до гроба, в том, что любит навсегда.

Что пройдут совсем бесследно лицемерные года.

Сердце верит. Зачернели напряженные глаза,

А в моих глазах ответно засветилась бирюза.

Разве я такой постылый? Разве с рифмой не знаком?

Разве плохо я целую, поцелую вечерком?

Ты пойми: склонился, шепчет, что люблю я – старый клен…

Ты пойми! Пойми и сдайся, потому что я влюблен.

Ты послушай, – убеждают удивленные грачи,

Что поэтовы признанья неизменно горячи.

Если кончена тоскливость подневольно душных лет,

В лес пойдем, моя голубка; захвати пушистый плед.

И пускай на чинный ужин позовет упрямый гонг;

Плед отлично заменяет неудобное chaiselongue.

Дни польются, будут ночи, вдохновенны и легки,

И засветят в жуткой чаще голубые светляки.

Мы друг другу надоели.

  Ну, и пусть.

Смех моей виолончели

  Гонит грусть.

Льется сдержанно и гордо

  Нежный Григ.

Иногда мои аккорды

  Словно крик.

Помню загородный домик

  И тюрбо.

На окне раскрытый томик

  О. Мирбо.

У пруда плясали феи

  По весне.

Колдовали ритмозмеи

  В полусне.

В упоеньи онемелом

  На реке

Был я в лунном, бледно-белом

  Парике.

Месяц легкой пылью пудрил

  Беглый вал.

Я взволнованные кудри

  Целовал.

Это было, поманило,

  Но давно…

Это было? Было! Было…

  Все равно.

Мы давно не встречались. Так лучше. Я рад.

Я спокоен: мне встречи не нужно.

Не хочу обещаний и горьких наград

И влюбленности бледно недужной.

Вы куда-то уехали. Будьте здоровы.

Улыбнулся ли Вам на прощанье вокзал?

На перроне я не был. Восхищенно суровый

Ваш поклонник у поезда с чемоданами ждал.

Поклонитесь ему. Он мне нравится: славный.

Я ему не завидую: Вы смеетесь над ним.

Он поправит пенсне. Покраснеет забавно

И ответить не сможет: ведь он нелюбим.

Вы его оскорбите изменой упорной.

Не забудьте, Вы слышите? Поклонитесь ему!

Он хороший. Он преданный. Нежно покорный.

Я ему с удовольствием руку пожму.

Вы воротитесь скоро. Всего две недели.

Вас я встречу опять боязливой тоской.

Я – Вы знаете? – счастлив. Ароматная Нелли

И простая Ахматова подарили покой.

На Страстной отговею. На Пасхе кудрявой

В балаганы и цирк непременно пойду.

Заслонюсь я от Вас пьянорваной оравой,

В оглушительном гуле избуду беду.

Почему мне так грустно? Почему мне так холодно?

Почему так безжизненно замирает перо?

Огорченное сердце предательски молодо.

Коломбина уехала. Но остался Пьеро.

Почему я сегодня какой-то покинутый?

В окна сумрачно бьется озлобленный град;

А любовь за кулисы опять отодвинута.

Мы давно не встречались. Так лучше. Я рад.

Облака – проворней белки.

  Небо – синего стекла;

О любовной переделке

  Говорят колокола.

Размалеванный Петрушка;

  Развеселый балаган;

Разноцветная игрушка;

  Залихватский барабан.

Нынче праздник красной Пасхи;

  Вьются пестрые платки;

Дразнят слаженные наспех

  Невысокие лотки.

Сладким запахом встревоженный,

  Покупаю сласти.

Шоколадное мороженое

  Я люблю до страсти.

Накупил фигурок паточных

  Две большие горсти;

И, накушавшись достаточно,

  Запиваю морсом.

Эх, прокатят – не обманут

  Сивогривые коньки;

Звонко звякают в кармане

  Медным звоном пятаки.

Балаганному веселью

  Не предвидится конца;

Закружились карусели,

  Закружили молодца.

Кони мчат, весну почуя;

  Эй, захватывает дух!

Мне не нужно, не хочу я

  Ваших ласковых присух.

Чтоб забылось поскорее

  Ваше бледное лицо,

Мне досталось в лотерее

  Обручальное кольцо.

Сожаленья мне не надо;

  Жизнь упорно хороша.

Улыбается прохлада,

  Полы платья вороша.

Лихо скомкана папаха.

  Душу тешит летний звон;

Запляши, пляши, деваха,

  Загуляй, гуляй, челдон.

Облака проворней белки,

  Небо синего стекла;

О любовной переделке

  Говорят колокола.

На затопленный остров, где накидан булыжник,

Где капризные струйки засвирелили бально,

Где зимой упражняется снегорежущий лыжник,

А теперь мягкотравье и смешные купальни,

Перешли мы вприпрыжку по трясучей плотине,

Декламируя Игоря, несравненного Игоря

Каплежемчуг поэзы. Пахло высохшей тиной

И духами Rigaud и фабричною пригарью.

В этот вечер мы стали упоенно моложе.

Рифмовздохи за нами волочилися шлейфом.

Вы немножко устали, и на каменном ложе

Насладиться решили оприроденным кейфом.

Засмеялись и поняли, что не надо инертнить,

Что жасминовый вечер надо сделать удачным.

Поцелуем поэзы хорошо одессертнить;

Надо сделаться пряным, легкомысленно-дачным.

Завалторнели хищно напряженные нервы,

Губы жадно заныли и поверили прочно.

Я взглянул выжидательно: нет, уж лучше Вы первой.

Может быть, Вы хитрите? Или, просто, нарочно?

Изогнулись, приблизились эти губы-кораллы,

Обожгли и овеяли легкокудрой насмешкой.

А в душе заиграли огневые хоралы;

Заиграли, сказали: «Ну, целуй же! Не мешкай!»

Ах, с трагической миной мы у жизни не просим

Ни какой-то там верности, ни «любви до могилы».

Я для Вас – грезошалость. Я за номером восемь.

Для меня Вы мгновенье неожиданной силы.

Об одном пожалею: почему Вы не дама?

Почему предложенья Вам не сделал Рокфеллер?

О, тогда бы лакеи изогнулись рядами,

Услыхав над отелем оручневший пропеллер.

О, тогда бы в отеле Вы тихонько сказали,

Чтобы я приходил, если буду в ударе.

Был бы я не в гостиных, не в украшенной зале,

Был бы я в полумраке, был бы я в будуаре.

Впрочем, мы и теперь не замрем, не застынем

Вот на этих булыжниках, в этом царстве сосновом.

Поцелуйте до боли! Или нужно идти нам?

Это очень досадно. Но увидимся снова?

А покамест приличия завалили сугробно,

Стал я вновь неуклюжим, словно парень в азяме.

Мы друг другу понятны; друг для друга удобны;

С эротическим вздохом мы расстались друзьями.

Ударили воду тяжелые весла.

Разрезала ночь желтизна метеора.

Вы стали спокойной, уверенно взрослой,

Как будто читающей вечную Тору.

На лодке визгливо разбили бутылку,

Гармоники дружно ведут серенаду.

Целуйте по-прежнему: красочно-пылко.

Зачем осторожность? Оставьте «не надо».

Что будет, то будет. Сверкающей жаждой

Исполнены души до самого края.

Не нужно повторностей. Только однажды.

Судьба не догонит. Судьба не карает.

В лазурные страны умчавшись безвольно,

В угарных желаньях могли мы признаться

И нежно простились, когда колокольня

Сквозь сон прохрипела: «Двенадцать. Двенадцать».

А мне захотелось воскликнуть: «Останься!»

Как будто бы разум похитило сердце.

Ах, я Санчо-Панса, смешной Санчо-Панса,

На призрачном троне обманутый герцог.

Туманное утро. Предутренний сон

Спокойной березовой рощи.

Я молод. Я ранней любовью спасен.

Все кажется ближе. Все кажется проще.

Подернуты ветви прозрачным пушком.

Очнулся, раскрылся, смеется подснежник.

Сегодня мы вместе. Сегодня вдвоем.

В глаза посмотрели внимательно-нежно.

Немудрые души слагают хвалу:

Проснувшийся ворон, ожившая плесень.

Рассветно колеблясь, возник поцелуй,

Застенчиво робок, почти бестелесен.

Лесная молитва алмазно чиста.

Колышется бледно-зеленое piano.

Приблизились лица. Целуют уста.

Касаются жадно. Впиваются пьяно.

Согласно ликует проснувшийся лес.

Туман озолочен косыми лучами.

Светло знаменуя свершенье чудес,

Журчат поцелуи, рокочут ручьями.

Гремел оркестр на скетинг-ринке;

Июнь прощальным дышал огнем.

Мне нужно, детка. Смахни слезинки.

Забудь о сказке. Забудь о нем.

К чему любовные насилья?

Тоскливонежность блаженных ков?

Спадая, снова громоздились,

Края зубчатых облаков.

Зачем упреки? К чему усталость?

Сожги остаток весенних дней!

Луна с Верленом состязалась

Красивой сменностью теней.

Как 6ы ступенью гигантских лестниц

Качался в небе Млечный Путь.

Ах, этот месяц! Счастливый месяц!

Не нужно, правда. Скорей забудь.

Смахни слезинки. Вернись к игрушкам.

Пиши в альбомы, сбирай букет.

Ночной дозорный бил в колотушку,

Как будто мальчик играл в крокет.

О, мечтам заплатил я сероскучною данью!

И мечты засмеялись, навсегда улетая.

Вы чуть-чуть опечалились, говоря: «До свиданья,

Проведу я все лето на кумысах Алтая».

Я молился тоскуя, – да, не правда ли, странно?

Чтобы дольше сверкала бирюзовая гамма.

А потом – я уеду в некультурные страны;

А потом – Сан-Франциско; а потом – Иокогама.

Вас я нежно измучивал, целовал Ваши губы,

В лилоалой аллее олелея лилейно.

Но мечты засмеялись, захихикали грубо,

Захихикали грубо, засмеялись елейно.

Уничтожу все письма: я сожгу их на свечке;

Вспоминая предсмертно, что меня Вы ласкали.

Неужели револьвер пожалеет осечки?

Неужели ужалит цианистый кали?

Ну, довольно. Зачем же растревоживать нервы?

Разве мало бессонниц и угрюмой мигрени?

В жизни много влюбленностей, – это во-первых.

Если высох подснежник, приласкают сирени.

Мне будет другом, мне будет братом,

Кто рифму новую найдет,

Кто повторит тьсячекратно

Моих мечтаний гибкий ход.

Кто нас полюбит, – таких беспутных?

Кто нам подругой захочет стать?

Кто в наших прихотях минутных

Сумеет с нами не устать?

Любви не нужно. Стихи и песни

И афоризмов холодный плеск.

Скажи, что лучше, что интересней,

Чем ясной мысли сухой гротеск?

Мы одиноки. Но мы поэты.

В изнеможении склонясь,

Лелеем рифмы стихом эстета.

Любви не нужно. Не нужно Вас.

Вы помните, царица Гиперборейских стран,

Сгорающих мальчишек, эффектный ресторан?

В отдельном кабинете смешное еп trois,

В молочно-белом свете хмельное ирруа?

Цветы струили ласки. Причесанный позор

Коврами запечатал давно привыкший взор.

Тяжелые каскады оранжевых гардин

Разлили по кушетке холодный гренадин.

Воспел в концертном зале скучающий рояль

Моей наивной грусти поруганный Грааль.

Вы были в этот вечер безумно хороши;

Я страсть мою разменивал на ломкие гроши.

Для Вашего Изящества я чистил ананас;

Ваш спутник дикой ревностью поглядывал на нас.

Я понял: я невольник, срывающий Анчар.

Не в силах я разрушить костер постыдных чар.

Разбирая перчатки в магазине Кальмеера,

Мы сплетали остроты в голубой causerie,

Вы играли намеками, словно бархатным веером;

Аромат недомолвок; флиртороз тропари.

Каламбуром ответным драпируясь хламидно,

Я нескромной беседе малевал смехофоны.

Но Вы рассказали – и совсем неожиданно,

О Вашем поклоннике обыдень граммофонную.

Мне стало неловко. Мне сразу припомнились

Ходившие в городе нехорошие сплетни.

Вы, наверно, забыли, как мы познакомились;

Этот вечер душистый угасающе-летний.

И как-то мгновенно потухли сомнения,

Дремавшие робко зеленым огнем.

Когда-то я был наилучшего мнения

О вас и о нем.

А, впрочем, не нужно. Ажурную чувственность

Вы умеете быстро и хищно развязывать.

Соблюдая умеренность, утончайте искусственность,

В откровенных улыбках сохранив недосказанность.

Мне очень обидно! Я скажу Вам по-братски:

Вы не знаете, чем привлекают камены.

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

Я помню фонтаны горящих минут.

Красивое тело дрожало упруго.

Слова улыбаются, быстро бегут,

Бегут вперегонку, хватают друг друга.

Фонарь электрический гаснет вдали.

Прельстительно звякнула Ваша подвязка.

Слова, спотыкаясь, с усилием шли,

Как будто по дюнам песчаным и вязким.

Ко мне на плечо прилегла голова.

Раскрытою страстью взволнованы груди.

Слова наклонились. Заснули слова.

Отинены мысли в огнистой запруде.

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

Эй, послушайте, девица за четырнадцать рублей!

Ваши руки огрубели, но глаза – светлей лилей.

Целый день Вы за уборкой. Целый день Вы у плиты.

Оглянитесь: в этот вечер дали темно-золоты.

Вечер быстро исчезает. Вечер нынче невелик.

Да, Вы знаете, в «Эдеме» – превосходнейший шашлык?

И достать всегда возможно кахетинского вина…

Перед барыней отлучка не такая уж вина.

Не хотите ли, поедем, вот сейчас, туда, в «Эдем»?

Ждет покорно у калитки мой коричневый тандем.

О, не нужно одеваться: мы в отдельный кабинет.

Что же, что же Вы молчите? Поскорее, да иль нет?…

В Ангаре переплеснулась переливная вода,

Я почувствовал, услышал Ваше сдержанное «да».

Она отдавалась, закурив пахитоску,

На брошенном в угол собольем манто,

Иногда напевая ариетту из «Тоски»,

Иногда воплощая грезонегу Ватто.

Шляпа с яркими перьями раздавила меренги;

Запятнало ковры дорогое аи;

Я сжигаю расчетливо, я сжигаю за деньги

Восхищеннонаивные идеалы мои.

На прозрачном белье паутинное кружево,

Мастерицей брюссельской сплетенное встарь…

Продавайся! И в этой игре обнаруживай

Оскорбленную душу, поникший алтарь.

Вы умелым художником бесподобно одеты.

Не поможет шампанское, – отуманит гашиш.

О, лазурная вера! О, забытые где-то

Полудетские сны! Побледнела? Молчишь?

Побледней! Никакая извращенная прихоть

Не заменит улыбок светлоглазых подруг.

Если б искренних слез! Если б искренний крик хоть!

Если б звонко распался эротический круг!

Развиваются, рвутся клочья черного дыма;

Убегал я из города, убежал нелюдимо;

Убежал я от книг, поцелуев и дел,

Потому что свободным побыть захотел.

В душном городе давит неотвязчивый страх;

Счастье можно почувствовать только в горах.

Остановки. Туннели. Виадуки. Мосты.

Снова мысли мои убеленно чисты.

Горы. Хищно вздымаются красноватые скалы.

Слышны мощные всплески голубого Байкала.

Я не слышу жужжанья манерных речей;

Небывалые были протрелил ручей.

Разноцветные мхи обвивают утес.

Всюду смелую радость рассыпал Христос.

Хорошо притаиться в июньской глуши:

Только сосны да кручи. Кругом ни души.

Пламенное Солнце ранит нежный Вечер.

Кровью истекает раненое Солнце.

Алой кровью Солнца залит белый глетчер;

В волнах заиграли желтые червонцы.

Алое на белом. Пурпур в горностаях.

Тающие розы в снежных покрывалах.

Волны – словно чаек белокрылых стая;

Гребнепена – нити мутного опала.

Солнце догорело. Дальний глетчер замер;

Медленно закрылся облаком печали.

Волны потемнели. Черносиний мрамор.

Волны умолкают. Тише. Замолчали.

Божья Матерь, строгая Владычица!

Пресвятая Дева Богородица!

Если юному соблазн попритчится,

Он Твоей заступой огородится.

В мире счастье – скверна. Жизнь греховная.

Истомленный тяжестью чугунною,

Я скуюсь пречистыми оковами, –

В монастырь с безжалостным игуменом.

Приими меня в обитель дальнюю!

Чудотворным укрывая пологом,

Душу скорбную, нетронуто-печальную,

Ты не выдай на смех лютым ворогам.

Плоть бунтарскую смирю веригами;

Обессилю тело власяницею;

Искушенный дедовскими книгами,

Дух плененный станет вольной птицею.

Храм Василия Блаженного.

Лики сумрачных божниц.

В одинокую моленную

Я вхожу. Склоняюсь ниц.

Этот храм, – обитель Грозного.

Опустив усталый взор,

Он бредет тропой морозною

Помолиться в свой притвор.

Слышу шорохи под сводами…

Царь великий, это ты ль?

Он крадется переходами,

Опираясь на костыль.

Слышу скрип дверей узорчатых;

Свет свечи прорезал мглу;

Распахнул киот трехстворчатый,

Распростерся на полу.

Боже, властью неуемною

Ты за что меня взыскал?

Верно ль я судьбину темную

Государства разгадал?

Я – Владыка, Я – Помазанник.

Княжьей власти не хочу.

Я заморскими алмазами

Божьи ризы расцвечу.

Я послал своих опричников

По опальным городам;

Возмещу десятерично я

Возмутившимся рабам.

Наша власть – самодержавие.

Послушанье – ваш удел.

Наши цепи не заржавели;

Царский гнев не оскудел.

Пусть тяжелые наручники

И невольничий ярем

Наказуют ненаученных

Преклоняться пред царем.

Я труды подъемлю страшные,

Одинок в родном краю.

Но зато утешусь брашнами

Божьей трапезы в раю.

От двенадцати евангелий

Православный выйдет люд,

И тогда святые ангелы

Душу царскую возьмут.

Упокоюсь в райских сенях я,

Позабуду здешний смрад.

Приими мои моления!

Ты всесилен! Свят! Свят! Свят!

Но прервал ночное бдение

Легкий треск – трамвайный звон –

И рассеялось видение,

Разошелся старый сон.

Леший, леший, будь мне братом!

Сделай книжника – лесным!

Хищным, смелым и косматым,

Неуемным и простым.

Я хочу веселым зверем

Целовать седые мхи;

Я в лесу построю терем,

Декламируя стихи.

Шерстью длинной обрасту я,

Буду рыкать и шипеть,

Мать-Пустыню Пресвятую

Лешьим сердцем буду петь.

Что мне серенькие книги,

Серый город – скучный враг;

Настоящею шишигой

Буду прятаться в овраг.

Побреду в каменоломню,

Отточу сверкучий стих;

Позабуду и не вспомню

Грохот пыльных мостовых.

Солнце! Море!

Кровь! Свет! Любовь!

Жертвы готовь!

В праздничном хоре,

в праздничной пляске

Солнечной ласке,

Теплу,

Морю премудрому,

Силам могучим

Кричим хвалу!

Пляшем, скачем!

Пламеннокудрые,

От вас получим

Мясо горячее,

Кровь и жир!

Вы создали мир!

Мудрые, вечные,

Людям дали радость любить,

Новую радость: убить;

Бегущую кровь радостно пить.

Добрые, вечные!

Каменные наконечники

Надели нам на копья,

Чтобы верней поражать врага.

Но ваша воля строга:

Если забудем,

Жертв приносить не будем,

Глянете вы исподлобья;

Море погонится за нами,

Затопит остров волнами…

Нет! Мы жертвы вам принесем,

Вам благодарные крики пошлем.

Кричим и поем

В радостном хоре

Вновь и вновь:

Кровь! Свет! Любовь!

Солнце! Море!

Море спокойно было,

Тихо сверкало вдали.

Солнце любовно светило

Первенцам мощной земли.

Жарким вечером томимый,

У болотного протока,

Где зеленая осока,

Окруженный синим дымом,

Хороню свою печаль,

Заклинаю злую даль.

Вон, – ширяют по болоту

Неулыбы сизой тучей,

В душу просятся обманом

Навести тоску-заботу;

По-низам, в траве пахучей,

Белым стелются туманом.

Собралась в тоске заумной

Немочь ржавая в кусты,

Чтобы плакаться неслышно,

Неизбывно, неиздумно

Над судьбою никудышной,

Над задавленною долей,

Над неявленною волей.

К сердцу бледные цветы

Привораживают боль.

Мутит душу гоноболь:

Задурманивает разум,

Отшибает память разом.

Я кощунственной стихирой

Умолю болотный морок:

Бледным людям лютый ворог,

Я устал грешить случайно;

Дайте слиться с вашим миром,

Приобщите серой тайне!

Вихрю молодости ранней

Очертить глухие грани;

Очи девушек счастливых

Затуманить нестыдливо

Похотливою любовью;

Взбудоражить кровь украдкой

И приникнуть к изголовью

Смертоносной лихорадкой.

Пылкость чувства, яркость мысли

Мертвым разумом исчислить;

Вдохновениям нетленным

Заградить пути несмело,

Задразнить извечным пленом.

Несменяемым пределом.

Обезволить, обезличить,

Притупить лихие кличи

И, пресытившись пороком,

Истомясь бесплодной скукой,

В утомлении жестоком,

Ядовитою гадюкой

Уползти зеленой тиной,

Кочковатою низиной.

Господи, спаси, спаси меня!

Некуда идти. Измучен страхом.

Некого просить. Скитаюсь без огня.

Трудные победы стали прахом.

Близко я к безумцам подходил;

Знаю их удушливые стоны.

Сумраки дымящихся кадил

Мне открыли влажные притоны.

Остановлен дерзостный полет.

Давит голову железный обруч.

Сумасшествие ползет ко мне, ползет,

Извивается жеманной коброй.

У меня душа отравлена навек.

Все мои видения нелепы.

Вынести не может человек

Тайну зла чудовищного склепа.

Я устал. Тоскливо изнемог.

Помощи не вижу ниоткуда.

Не спастись! Уснул счастливый бог.

Не уйти! На свете нету чуда.

Черные лужи на грязной земле.

Спутанных туч нависли волокна.

Домов не видно в белесой мгле;

Горят в пустоте освещенные окна.

Тихий, размеренный ропот реки;

Вдаль уходящие стены.

Скучные песни моей тоски,

Невольной измены.

Капли дождя рыдают упорно,

Холодом жгут.

Яркие дни догорели позорно;

Серый туман умерших минут.

Порывистый ветер. Осенняя слякоть.

Дымное небо. Седая трава.

Значит, все кончено? Хочется плакать;

Жалобно стихли ненужные слова.

Фабричный гудок закричал повторно.

Прощай. Зовут.

Капли дождя рыдают упорно,

Холодом жгут.

Меня ты спрашиваешь: кто я?

Я не пророк. Я не поэт.

Боец, не знающий покоя?

Быть может, да. А, впрочем, нет.

Я не мыслитель. Не герой.

Я в перезвонах глупых конок.

Я Петербургской мостовой

Невоплотившийся ребенок.

Я всюду. Между экипажей,

В трамваях, мчащихся звеня,

В монастырях стою на страже,

И в тюрьмах видели меня.

В искристом мраке мазаграна,

В очарованиях кино,

В огнях вечерних ресторанов

Меня заметили давно.

В законодательных палатах,

В дворцах уныло ворожу,

Предав бессильных и крылатых

Во власть седому миражу.

Когда, предвестник близкой стужи,

Осенний дождь заморосит,

И черной грязью скроют лужи

Печальных папертей гранит,

В аллеях тусклых фонарей,

Под лошадиный топот звонкий

С подругой юною моей,

Распутной уличной девчонкой,

По длинным улицам брожу,

К ней страстью нежною пылая,

Ее, кощунственно вздыхая,

Прекрасной Дамой наряжу.

Она сумеет поклониться

И вам значительно вещать.

И вы начнете ей молиться

И стансы пышные слагать.

Когда же кончится потеха,

Она придет от вас домой,

Мы будем корчиться от смеха

И угощаться колбасой.

А вы, с растерянной улыбкой,

Статью напишете в журнал,

О той, что вам предстала зыбко

И вот – ушла, и сон – пропал.

Когда по набережным гулким

Запляшет белая метель,

Свистя и воя в переулках

И снег взметая на панель,

Рассыпясь хохотом и звоном,

Рванется вновь из Невских льдов

И загудит протяжным стоном

По длинным нитям проводов,

Одев красивые одежды,

Иду в публичный маскарад,

Где вы, в надежде без надежды,

Себе сменяете наряд.

Я улыбнусь. Я стану в позу.

Скажу: свершилось. Я пришел.

И вы с молитвенной угрозой

Меня взведете на престол.

Проспекты Северной Пальмиры,

Глубокомысленно слепа,

Зальет усталая толпа,

Молясь найденному кумиру.

Но я обманывать привык

Смешно-доверчивую массу:

Я скорчу глупую гримасу,

Бесстыдно высунув язык.

Вы побежите прочь толпами,

Теряя шапки и пальто,

Крича безумными глазами:

«Опять не то? Не то! Не то!»

Вы мягко дремлете в безличье,

Погружены в упорный сплин,

Пока не выдумает кличей

Переодетый властелин.

Плетя таинственные нити

Моих насмешливых измен,

За ним вы рьяно устремитесь

И попадете в душный плен.

Вы улыбнетесь безукорно.

Храня исполненный кивот,

Пока крикливые уборы

Холодный ветер не сорвет.

Тогда, в мистической печали,

Вы назовете князем мглы,

Кому напрасно расточали

Неудержимые хвалы.

Мне скучно здесь. С моей подругой

В Пределы Полюса пойдем.

Восторгом вихря взвизгнет вьюга,

Сверкая северным огнем.

Весенним утром – рано, рано

Нас позовет бесцельный путь;

Серозеленого тумана

За нами заклубится муть.

Уйдем, уйдем. А напоследок,

Кончая сумрачный гротеск,

Мы сообщим счастливый блеск

Фасадам мраморных беседок.

Вы соберетесь – праздник Мая

Свободно встретить в первый раз;

Простив минувшее; слагая

О наших прихотях рассказ.

А может быть, еще вернее,

Из мшистых северных болот

Нежданно выпрыгнет, чернея,

Осклизлых леших хоровод,

И на ковре зеленой тины

Пойдет шаманская игра,

Когда провалится в трясины

Столица гордого Петра.

Из плена каменных объятий

На волю выйдет водный бес,

И зашуршит на топких гатях

Еловый невысокий лес.

Как будто все: дворцы со львами

И строгой прелестью колонн,

Заводы с желтыми огнями

Моя мечта, мой хмурый сон.

Я бледной немочью изранен:

Где начинается мечта,

Где разделяющая грани

Несокрушимая черта?

Прощай, однако. Перекрестки

Пустынных улиц вновь зовут.

Сегодня снег сухой и жесткий.

Сегодня чуда сладко ждут.

Умер Петербург, великая столица!

Город снов обманутых, неконченных поэм.

Умер Петербург. Мне хочется молиться,

Хочется закончить скорбный реквием.

Умер Петербург, прибежище поэтов.

Город грозных толп, рокочущей молвы;

Город, отразивший северные светы,

Всплесками свинцовыми царственной Невы.

Странною мечтой таинственно влекомый,

Жизнь я отдал Городу, безмерной жертве рад.

Что же ты раскроешь, гордо-незнакомый,

Плещущий надеждой юный Петроград?

Мысли, реченья, цвета,

Всюду одна красота.

Горный журчащий поток,

Речи неясный намек,

Гроздья лукавящих числ

Зиждет нездешняя мысль,

Радуют песни любви.

Если ты хочешь, – живи.

Жизнь – опечаленный рай.

Смейся. Люби. Умирай.

Огонь молодой одалиски,

Смиренного нищего нужды,

Мне все одинаково близко

И все одинаково чуждо.

Внимаю душой равнодушной,

Равно без участья и страха,

Биению страсти послушной,

Молитве святого монаха.

Ни с кем убежденно не споря,

Не знаю живого участья;

Не знаю соленого горя,

Не знаю кичливого счастья.

Ничью дорогую обитель

Спокойным стихом не нарушив,

Я зритель. Внимательный зритель.

Слежу обнаженные души.

Как много влачащихся слизней!

Художников слова немного.

Искусство значительней жизни,

Искусство правдивее бога.

Вся жизнь – хоровод водевилей;

Но я поклоняюсь химерам:

Гигантским полотнам де Лиля,

Больному рисунку Бодлера.

Мне кажется – грубо вульгарен

Ветшающий замок природы.

Прекраснее солнца Верхарен,

Бальмонт голубей небосвода.

Слагаю – и я, недостойный,

Причудливых строчек узоры.

Ритмично. Безбурно. Спокойно.

Беззвучно стихают укоры.

Добро. Чистота. Справедливость.

Какие чужие слова!

Усмешка кривится брезгливо,

Покорно болит голова.

Новеллы. Комедии. Драмы.

Сказанья, ожившие встарь.

Повсюду настроены храмы,

У каждого светлый алтарь.

А я не имею престолов,

Богов никаких я не чту;

Зажгу ароматные смолы,

Свою возвеличу мечту.

Где силы добра и химеры?

Кто знает границы? Скажи!

Не нужно твердить лицемерно

О правде и дерзостной лжи.

Я знаю одни полутоны,

Приемлю одну светотень;

Тоскливо-негромкие стоны

Колышут мерцающий день.

Грехи. Преступленья. Беспутства.

Не знаю. Никак не пойму.

Искусство, больное Искусство,

Создавшее светлую тьму!

Бунина я вечером читал.

Загрустив, задумался немного.

Мне казалось, будто я устал.

Тихая, неясная тревога…

Старая, неявленная быль,

Иногда мерцающая слабо.

Сосны. Снег. Порывистый ковыль.

Чернолесье. Каменные бабы.

У реки погаснувший костер,

На лугах веселая охота;

Без конца раскинулся простор.

Без конца родимые болота.

На пригорке белый монастырь;

Высока церковная ограда.

Тяжела надозерная ширь,

Но живой печали сердце радо.

Утомленье – сладкая тюрьма;

Из неволи сердца не исхитишь.

Здесь грешил мятежный Кутерьма,

В озеро ушел Великий Китеж.

Струги плыли быстрою рекой.

В бой с татарами пошли, не струсив.

Бунин верной, четкою строкой

Поманил меня дождливой Русью.

Целый вечер у него в плену;

Но сейчас прошло очарованье.

Слушаю байкальскую волну

В поезде, на розовом диване.

Перехожие калики

Запевают старый сказ.

Слишком яркая безликость

Утомила нас.

Богатырские заставы,

Белый камень-алатырь;

Заколдованные травы,

Тихий монастырь.

Нету резких очертаний,

Электрических огней.

Никнет родина в тумане,

Я невольно с ней.

В городе душно и пыльно,

Как будто копилась гроза.

Меня огорчила нестильность:

У меня заслезились глаза.

Я зашел в молочную Глика,

Прошел в обеденный зал.

Поправил в петличке гвоздику

И чаю подать приказал.

Проворилась девушка Уля;

Меня поразили чуть-чуть

Движения дикой козули

И пышно несмятая грудь.

«Я калиф доходной молочной»,

Смеялся хозяин в углу.

А я знал: он смеется нарочно,

Противясь прижавшему злу.

А я знал: у смешного калифа

Недавно единственный сын

Не вынес пятнистого тифа

И он остался один.

Я подумал: сегодня вторник.

Завтра в банк пойду скучневеть.

Замечтал: напечатаю сборник

И стану смеяться и сметь.

Тогда названьем maestro

Прикрою причуды ума.

Мажорились крики оркестра,

В убогом фойе синема.

Повседневности липкая тина.

Грезоявей бенгальская нить.

Я бросил на чай полтинник

И снова пошел бродить.

Аляповатое барокко

Я на мгновенье полюбил:

Оно давало мне уроки

Роскошества излишних сил.

Нагроможденья золотые,

Тяжелоценная парча,

Тельцы, художником литые,

Меня взманили, горяча.

Моя любовь – стрельчатость арок,

Двойной готический узор,

Где пламень веры странно ярок,

Где фанатичен каждый взор.

Но видеть гордые колонны

Непосвященному нельзя.

В пыли дорог, по горным склонам

Моя далекая стезя.

Я должен быть с надеждой слитым

И в безнадежности проклясть,

Чтоб в этом храме к черным плитам

Я мог с рыданием припасть.

Марк Ильич, Вы помните вчерашнее?

Помните картины Левитана?

Нам обоим показались страшными

Эти дали, полные тумана.

Я твердил: мистической вуалью

Светлый мир властительно окутан

И скорбит, задавленный печалью,

Холоден, угрюм и неуютен.

А для Вас – все линии исчислены,

Напомажены, приглажены, умыты;

Словно дети няней в садик присланы

Умные, веселые и сытые.

Это ложь. Мы пленники без голоса.

Все томимся жалобой одною.

Ах, мой друг, недаром Ваши волосы

Серебрятся ранней сединою.

Перестанем. Споры утомили.

Слышите? Уже сыграли зорю.

Доставайте томики де Лиля,

Северяниным раздумье олазорив.

Я уничтожил перед обыском

Фотографическую карточку,

Где ты – туманная с апрельским проблеском,

Казалась девочкой в наивном фартучке.

Прости, хорошая. Звонка тревожного

Я ждал наверно, часов в одиннадцать.

Я ждал неволи, замка острожного,

И было поздно. Куда мне кинуться?

Пути отрезаны. Пути прослежены.

Меня травили. За мной охотились.

А за окном кусты оснежены:

Зима о неге позаботилась.

О, скоро ротмистр с улыбкой бальною

Протянет ордер: «Вы арестованы».

Я жалко вздрогнул. Моя печальная,

Тебе разлука уготована.

Но ты скажи суровой матери,

Что я в Сибири останусь пламенным,

Что буду гордым я и на каторге,

Умру безмолвно, умру под знаменем.

Звонят. Еще. Надежды канули.

Я письма жгу твои. Я вынул маузер.

А на столе шток-розы вянули…

Прости, любимая. Ты будешь в трауре.

Нет, полюбить я не смогу

Просторы сумрачной Сибири;

Ее тоскливую тайгу,

Ее безрадостные шири.

Чужая, дикая страна!

То солнцем проклятые степи,

То снежной глади целина,

То жалко стонущие цепи.

Всегда покрыты синим льдом

Ее нетронутые скалы;

Я не зажгусь ее огнем,

Огнем сурового Байкала.

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

Внезапно вскинувшейся сворой

Поэты, злобно и остро,

Ведут с чужим Искусством споры,

Постыдно пачкая перо.

Они грозят упорной местью

Поэтам вражеской земли…

Не с ними я! Не с ними вместе!

Не в этой бешеной пыли!

Пускай я грешен. Грешен многим;

Убогий, вялый и пустой

И олимпийского порога

Недосягающий мечтой;

И празднословлю и лукавлю,

Но никогда и ни строкой

Я не возвысил в этой травле

Уже окрепший голос мой.

Меня приветствуют нападки,

Полупрезрительный отпор

И снисходительность украдкой

И осуждение в упор.

Но я с уверенной отрадой

Внимаю ропщущей хуле:

Искусство верная ограда.

Искусство просвет на земле.

Венеру Милосскую в землю зарыли!

Венера Милосская в черной земле!

О, древние боги, могучие крылья

Скорее расправьте в синеющей мгле!

Скорее на помощь! Но заперты боги

В гробницы музеев – застенки-дворцы,

А мы изнываем в уныньи убогом,

Прекрасного Феба плохие жрецы.

Исполненный силы, исполненный веры,

Безудержный Марс мировой властелин;

Забыты прозрения дивной Венеры,

Когда над Парижем кружит цеппелин.

Быть может, в смятеньи сражений окрестных,

В усталой покорности сломленных сил,

В испуге забудут священное место,

Найти не сумеют бесценных могил.

Промчатся столетья. Давнишние войны

Покажутся призраком злобно-смешным;

Разумные люди, привычно спокойны,

Его вспоминая, смеются над ним.

Венеру отроют раскопкой случайной;

Случайно нарушат надежный приют;

Пленяясь внезапно раскрывшейся тайной,

Молитвенно-робко «Осанну» споют.

И вымолвят тихо: «Святая богиня!

Наивные варвары древних веков

Богов отдавали невидящей глине

Во имя стальных безобразных оков!

Они провожали цветами напутствий

Людей, громоздящих безмерность гробниц,

Они полагали – важнее Искусства

Недвижная власть золотых колесниц.

Отсюда – весь ужас. Отсюда все беды.

Мечта, воплощенная мощным резцом,

Дороже богатства, почетней победы,

Святее молитвы, прочтенной жрецом».

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .