Публикации в альманахах, сборниках и журналах
Клуб самоубийц*
(Отрывок из повести «Гимназичество»)
Глава VI
Несколько юношей, непринужденно развалясь в мягких креслах и качалках, расставленных в зеленой гостиной, курили, изредка перебрасываясь короткими фразами. Большинство в гимназической и студенческой форме, двое в смокингах. Хорошенький зеленый попугай, покачиваясь на трапеции, подвешенной к потолку высокой клетки, насвистывал французскую шансонетку. Дымок крепких египетских папирос принимал причудливые очертания и застывал в воздухе. Белый медведь, подбитый ярко-красным сукном, тупо глядел на собравшихся вставными желтыми глазами.
– Ну, что же, начнем? – предложил румяный блондин в смокинге и запел, потягиваясь, арию из «Пиковой дамы»:
– Однажды, в Версале, au jeu de la reine…
– Не нужно, Юрка! – остановил его бритый сероглазый путеец. – Начать бы можно, да мы ждем одного субъекта, гимназиста…
– Сегодня чрезвычайное собрание?
– Да, милый Юрочка, сегодня собрание чрезвычайное, с вынутием жребия. Один из здесь присутствующих, не позже, чем через двадцать пять часов, отправится ad patres.
Гимназист в мундире перестал дразнить попугая и обернулся:
– Прошлый раз ушел Борис?
– Совершенно верно, Коленька. Прошлый раз ушел Борис, господин гимназист С.-Петербургской XX гимназии. В газетах по этому поводу была поднята нелепейшая шумиха.
– Ну, господа, мы скоро начинаем? Я уже два часа здесь! – заволновался Коленька.
– Мой дорогой, я не понимаю, почему вы плохо чувствуете себя. Возьмите танагру, садитесь в качалки и помечтайте или перелистайте этот томик. Это восхитительные «Les trofees» Эредиа в редком, хотя чересчур громоздком, академическом издании.
– Однажды, в Версале, au jeu de la reine, – снова затянул Юрий.
В комнату вошел Паша и остановился, растерянный.
– Творец, и откуда ты нам посылаешь такого раритета! – повернулся путеец к Юрию.
– Однажды, в Версале, au jeu de la reine… Казимир, этот раритет, как ты изволишь выражаться, уже давно хочет побывать в клубе. Почему бы нам не доставить ему удовольствия? Я уверен, что на наше настроение не сможет повлиять никто.
Казимир резко повернулся, так что громко звякнул браслет с золотым медальоном – миниатюрный снимок с Джио- конды.
– Господин прозелит, садитесь, вот на этом кресле удобно! – закивал Юрий. – Казимир, начинай.
Казимир уселся в качалку и, плавно раскачиваясь, заговорил медленно и мечтательно.
– Мы ничего не ждем в жизни. Жизнь скучная и пошлая вещь. В жилах у людей иная кровь, чем текла раньше. Голубая кровь течет в жилах мечтателей, возлюбивших белую невесту-смерть больше хамки-жизни с раскрашенным лицом. Но мало голубокровых и чужды им люди с горячей, клокочущей в жилах, красной кровью. Все, что придумывали люди, чтобы забыться, мы испытываем: вино, прекрасный опиум, изощренные ласки. Раз в две недели мы собираемся вместе, чтобы поскучать, покурить, прочесть две- три страницы достойного нашего внимания поэта и поболтать. Раз в два месяца мы в первом часу ночи надписываем свои имена на кусках картона и бросаем картон в вазу. Вазу подносим попугаю. Попугай великолепно обучен и вытаскивает один кусок. Тот, чье имя на нем написано, кончает с собой не позже, чем через сутки. Яды, браунинги, ножички для вскрытия жил у нас всегда имеются. Пока попугай возится с вазой, приходится испытать несколько острых мгновений. Ради этих мгновений мы и устроили клуб. Уставов, конечно, никаких. Уклонений не бывало. Каждый волен не приходить в зеленую гостиную. Если вы, господин прозелит, ждали каких-нибудь страшных слов и мистических обрядов, вы разочаруетесь. Ничего подобного у нас нет. Я уже устал говорить… Картон на круглом столике. Юрий, ты обнесешь гостей, не правда ли? Карандаши тоже на столике. Картон с надписанным именем бросайте вот сюда.
Он указал на ажурную вазу и опустил в нее свою визитную карточку, украшенную гербом.
– Прошу вас!
Юрий, взяв четырехугольный продолговатый картон, задумался. Сколько раз ему приходилось участвовать на этих «чрезвычайных собраниях», и все же он не мог не волноваться. Ему казалось, что все это несерьезно, что он играет в какую-то запретную игру и сейчас все кончится и можно будет уйти.
Паше хотелось спать, и он плохо сознавал, как попал сюда и что от него требуется. Машинально написал свое имя; когда напомнили – опустил картон в вазу.
Стало неожиданно весело.
– Господа, вспомним Петрония! – неестественно развязно предложил Казимир. – Розы, кто хочет роз!
Он сломал несколько стеблей бледно-алых тепличных роз и бросил цветы на пол.
– Подбирайте, кто хочет! Коленька, будь виночерпием, шампанского!
Наполнив узкие бокалы редерером, выстроились рядом. Казимир схватил вазу, поставил перед попугаем и закричал:
– Господа, что-нибудь веселенькое!
«Иду к Максиму я,
Там ждут меня друзья», –
сочным юношеским голосом затянул Юрий. Все подхвати-
ли. Паша заулыбался и тоже хотел петь, но не знал слов.
Попугай посмотрел на вазу и, подсвистывая Юрию, нагнулся и вытянул картон. Песня оборвалась. Юрий подбежал к попугаю, отнял картон, взглянул и тихо сказал:
– Паша.
Общий облегченный вздох.
Казимир подошел к обреченному и пожал ему руку.
– Поздравляю Вас. Вам яду?
– Пожалуйста! – обрадовался Паша, сознавая, что его желание исполняется и смерть близка и уже готова взять его.
– Вот. Действие начнется через четыре часа, почти безболезненно; умрете приблизительно часов через десять. Впрочем, Вы, вероятно, раньше. Примете в вине?
Казимир с ласковой и серьезной улыбкой высыпал в бокал порошок и передал Паше.
– Вот.
Паша перекрестился и выпил. Виновато улыбнулся: «Горьковато немножко».
Клубисты смущенно переглядывались. Казимир, подняв над головой вырванный из книги листок, заговорил нараспев:
– Кончим наш прекрасный вечер чтением поэта, умеющего радоваться и призывать к радости. Коленька, читай, ты умеешь.
Коленька улегся на медведя, обнял красивую белую голову и, взглянув на листок, начал декламировать:
Шампанское в лилию! Шампанское в лилию!
Ее целомудрием святеет оно,
Mignon с Escamilio! Mignon с Escamilio!
Шампанское в лилии – святое вино.
Страсть*
(Сонет)
В тяжелой тьме, нависшей над альковом,
В усталости разъединенных тел,
Поставившей желанию предел,
В смятении, неизъяснимом словом,
Я чувствую, властителен и смел,
Что, весь в огне, хочу желаньем новым –
И снова отдаюсь блаженным ковам,
Слепорожденный, в ласках я прозрел.
Но замираю в упоенной лени:
Восторженный порыв утихнул и угас.
Целую обнаженные колени,
Ловлю мерцание усталых глаз,
И вижу небо в звездном облаченьи,
Где ангелы ликуют о свершеньи.
В тяжелой тьме, нависшей над альковом,
В усталости разъединенных тел,
Поставившей желанию предел,
В смятении, неизъяснимом словом,
Я чувствую, властителен и смел,
Что, весь в огне, хочу желаньем новым –
И снова отдаюсь блаженным ковам,
Слепорожденный, в ласках я прозрел.
Но замираю в упоенной лени:
Восторженный порыв утихнул и угас.
Целую обнаженные колени,
Ловлю мерцание усталых глаз,
И вижу небо в звездном облаченьи,
Где ангелы ликуют о свершеньи.
Кутеж*
(Сонет)
Угрюмо пьют вино. Трусливы и грубы,
В шелку и шеншелях шикарные кокотки.
Сигарный дым свился в душистые клубы.
Бриллианты свет струят, разнузданный и четкий.
Колышет жирный смех двойные подбородки.
Гул покаяний, клятв и смрадной похвальбы,
И похоть, хохоча, рукой сжимает лбы,
Прокравшись в кабинет скользящею походкой.
Зажгла тупым огнем бессильных стариков
И, с пьяными следя истомный стон смычков,
Блестя глазами, вышла на ловитву.
И все слышней, слышней по гулкой мостовой
Тяжелые шаги солдат, идущих в битву,
И псов встревоженных недоуменный вой.
Угрюмо пьют вино. Трусливы и грубы,
В шелку и шеншелях шикарные кокотки.
Сигарный дым свился в душистые клубы.
Бриллианты свет струят, разнузданный и четкий.
Колышет жирный смех двойные подбородки.
Гул покаяний, клятв и смрадной похвальбы,
И похоть, хохоча, рукой сжимает лбы,
Прокравшись в кабинет скользящею походкой.
Зажгла тупым огнем бессильных стариков
И, с пьяными следя истомный стон смычков,
Блестя глазами, вышла на ловитву.
И все слышней, слышней по гулкой мостовой
Тяжелые шаги солдат, идущих в битву,
И псов встревоженных недоуменный вой.
«Пианино. Канарейки. Фикус…»*
Пианино. Канарейки. Фикус.
На окне – дешевая герань…
Даже здесь возможен строгий искус
И упорная, недремлющая брань.
Будь один. Испытывай повсюду,
Проходи сквозь Узкие Врата.
В мезонине совершится чудо,
В строчках блекнущих проснется красота.
Пианино. Канарейки. Фикус.
На окне – дешевая герань…
Даже здесь возможен строгий искус
И упорная, недремлющая брань.
Будь один. Испытывай повсюду,
Проходи сквозь Узкие Врата.
В мезонине совершится чудо,
В строчках блекнущих проснется красота.
Слово о полку Игореве*
(Сонет)
Закликал Черный Див, готовясь к встрече,
Дружинники багряные щиты
Безмолвно подняли – и в лютой сече
Спокойно примут вольные кресты.
Молись Дажьбогу! Тепли в храмах свечи!
Плачь, Ярославна, плачь! Не знаешь ты –
Погибла рать в чужой степи далече
И половцам ворота отперты.
Шумит ковыль над павшими полками;
Рабом князь Игорь уведен в полон
Трояновыми темными тропами!
Обида встала, слыша горький стон,
И плещет лебедиными крылами,
И кличет русичей на тихий Дон.
Закликал Черный Див, готовясь к встрече,
Дружинники багряные щиты
Безмолвно подняли – и в лютой сече
Спокойно примут вольные кресты.
Молись Дажьбогу! Тепли в храмах свечи!
Плачь, Ярославна, плачь! Не знаешь ты –
Погибла рать в чужой степи далече
И половцам ворота отперты.
Шумит ковыль над павшими полками;
Рабом князь Игорь уведен в полон
Трояновыми темными тропами!
Обида встала, слыша горький стон,
И плещет лебедиными крылами,
И кличет русичей на тихий Дон.
Марк Аврелий*
(Сонет)
Пребудь один – не пастырь и не брат;
Всегда приветлив, сдержан и спокоен.
Не бойся смерти. Помни, строгий воин,
Что умерли Сенека и Сократ.
Не жди триумфов, славы и наград,
Беги пиров и в цирках мерзких боен.
И жребия высокого достоин
Блюди священный Рим – вселенский Град.
Приникла ночь. Уже умолкнул форум.
Я нынче не смутил себя укором,
Ни радостью. Окончены дела;
Красс отразил парфян надежным станом,
Благим богам принесена хвала
И приговор подписан христианам.
Пребудь один – не пастырь и не брат;
Всегда приветлив, сдержан и спокоен.
Не бойся смерти. Помни, строгий воин,
Что умерли Сенека и Сократ.
Не жди триумфов, славы и наград,
Беги пиров и в цирках мерзких боен.
И жребия высокого достоин
Блюди священный Рим – вселенский Град.
Приникла ночь. Уже умолкнул форум.
Я нынче не смутил себя укором,
Ни радостью. Окончены дела;
Красс отразил парфян надежным станом,
Благим богам принесена хвала
И приговор подписан христианам.
Узкие врата*
М. Фельдману
I
(Терцины)
На улицах дымящие костры
Едва виднелись в облаке тумана,
Что медленно вставал от Ангары,
Холодный пар и окна ресторана,
Огни пролеток – все казалось мне
Страницею старинного романа,
Где я герой, спешащий в тишине
На выручку прекрасной героини,
Томящейся в морозной западне;
На окнах и столбах лукавый иней
Чертил узор, капризный и простой,
Слагая чертежи из белых линий.
Я вспоминал блаженный летний зной
И подымался, холод проклиная,
По лестнице знакомой и крутой.
Звонил. Давнишний друг уже встречая,
Меня в большую комнату вводил,
Где ждал стакан дымящегося чая,
И, шкаф раскрыв, тихонько говорил,
Что нынче будет очередь де Лиля
И подождут Эпиктет и Эсхил.
И долго мы за строчками следили,
Пленяясь красками чужой мечты;
Мы в те часы причастниками были
Молитвенной, нетленной красоты!
II
Закрыта книга. Поздно. Первый час.
Пусть завтра вновь к себе зовет столица,
Сегодня мне напомнит мой рассказ,
Что жизни перевернута страница.
Пусть маятник отсчитывает бег
Моих минут, часов, кричит о деле,
Я помню холод, помню первый снег,
В глухой тиши счастливые недели.
Я знаю, помню; сумрачен и строг,
Учась, следил чужие песнопенья
И в первый раз тогда в созвучья строк
Упорно вкладывал свои сомненья.
И в первый раз таинственной любви
Я ждал в тревожном сумраке предчувствий
И я творил, любви сказав «живи»,
И я любил, мечтая об Искусстве.
Мне давних дней забыть вовек нельзя,
Пусть я ушел, мечта моя едина;
Во мне твой холод, ты моя, моя,
Великая Сибирская равнина!
М. Фельдману
На улицах дымящие костры
Едва виднелись в облаке тумана,
Что медленно вставал от Ангары,
Холодный пар и окна ресторана,
Огни пролеток – все казалось мне
Страницею старинного романа,
Где я герой, спешащий в тишине
На выручку прекрасной героини,
Томящейся в морозной западне;
На окнах и столбах лукавый иней
Чертил узор, капризный и простой,
Слагая чертежи из белых линий.
Я вспоминал блаженный летний зной
И подымался, холод проклиная,
По лестнице знакомой и крутой.
Звонил. Давнишний друг уже встречая,
Меня в большую комнату вводил,
Где ждал стакан дымящегося чая,
И, шкаф раскрыв, тихонько говорил,
Что нынче будет очередь де Лиля
И подождут Эпиктет и Эсхил.
И долго мы за строчками следили,
Пленяясь красками чужой мечты;
Мы в те часы причастниками были
Молитвенной, нетленной красоты!
Закрыта книга. Поздно. Первый час.
Пусть завтра вновь к себе зовет столица,
Сегодня мне напомнит мой рассказ,
Что жизни перевернута страница.
Пусть маятник отсчитывает бег
Моих минут, часов, кричит о деле,
Я помню холод, помню первый снег,
В глухой тиши счастливые недели.
Я знаю, помню; сумрачен и строг,
Учась, следил чужие песнопенья
И в первый раз тогда в созвучья строк
Упорно вкладывал свои сомненья.
И в первый раз таинственной любви
Я ждал в тревожном сумраке предчувствий
И я творил, любви сказав «живи»,
И я любил, мечтая об Искусстве.
Мне давних дней забыть вовек нельзя,
Пусть я ушел, мечта моя едина;
Во мне твой холод, ты моя, моя,
Великая Сибирская равнина!
Август 1917 г. Петроград.
Письмо в ссылку*
Маме
Все как было, мальчик, все в порядке:
Пыль всегда обтерта со стола;
Все твои альбомы и тетрадки
Для тебя, хороший, сберегла.
Все как было: красные гвоздики
Каждый день меняю на окне;
Та же грусть в старинном темном лике,
Только ты – в далекой стороне.
А в часы, когда приходит вечер,
Я в углу тихонько становлюсь
И о нашей долгожданной встрече
Всех Скорбящих Матери молюсь.
Чуть мерцает тихая лампада…
Помню, помню длительный звонок
И твое суровое: «Так надо»,
И твое молчание, сынок!
Дни бегут; недели мчатся мимо,
Увели – и нет тебя со мной…
Где ты, где ты, мальчик нелюдимый,
Жив ли ты, ответишь ли, родной?
Иль в тайге холодной и дремучей
Разгулялась злобная зима…
Горький мой! Ужели не получишь
Этого несвязного письма?
Маме
Все как было, мальчик, все в порядке:
Пыль всегда обтерта со стола;
Все твои альбомы и тетрадки
Для тебя, хороший, сберегла.
Все как было: красные гвоздики
Каждый день меняю на окне;
Та же грусть в старинном темном лике,
Только ты – в далекой стороне.
А в часы, когда приходит вечер,
Я в углу тихонько становлюсь
И о нашей долгожданной встрече
Всех Скорбящих Матери молюсь.
Чуть мерцает тихая лампада…
Помню, помню длительный звонок
И твое суровое: «Так надо»,
И твое молчание, сынок!
Дни бегут; недели мчатся мимо,
Увели – и нет тебя со мной…
Где ты, где ты, мальчик нелюдимый,
Жив ли ты, ответишь ли, родной?
Иль в тайге холодной и дремучей
Разгулялась злобная зима…
Горький мой! Ужели не получишь
Этого несвязного письма?
21 апреля*
Злобные толпы, покрыв перекрестки,
Кипели в глухой борьбе;
Женщины шли, бежали подростки,
Кричали: «Убей, убей!»
Свободный город волна затопила
Враждебных, чуждых племен!
Пылали злобой и дикой силой
Кровавые сгустки знамен.
Песни вздымались и падали тотчас,
Шли солдаты, за рядом ряд,
И никто не молился: «Будь милостив, отче,
Не ведают, что творят».
Но было смятенье и скорбный ужас,
И ненависть была;
Столкнулись толпы, и вскинуты ружья,
На землю пали тела!
Свободным людям кричали: «Убийцы»,
В ответ глумились штыки…
Какие печальные, строгие лица
У погибших от братской руки!
Злобные толпы, покрыв перекрестки,
Кипели в глухой борьбе;
Женщины шли, бежали подростки,
Кричали: «Убей, убей!»
Свободный город волна затопила
Враждебных, чуждых племен!
Пылали злобой и дикой силой
Кровавые сгустки знамен.
Песни вздымались и падали тотчас,
Шли солдаты, за рядом ряд,
И никто не молился: «Будь милостив, отче,
Не ведают, что творят».
Но было смятенье и скорбный ужас,
И ненависть была;
Столкнулись толпы, и вскинуты ружья,
На землю пали тела!
Свободным людям кричали: «Убийцы»,
В ответ глумились штыки…
Какие печальные, строгие лица
У погибших от братской руки!
Оборотень*
Мы верили, знали, посмели,
И древняя пала тюрьма;
Счастливым румянцем зарделись
Одежды, ворота, дома.
Изменникам – должная кара;
Россия, ликуя, цветет…
Но мало ли нечисти старой
И нынче таится и ждет!
Таится… пора не приспела…
Является спящим в бреду…
И правит лукавое дело,
На Родину кличет беду.
Прикинется странницей ловкой,
Зашепчет: «Ой, плохо! Не зря
Видение было в Соловках –
Народу не жить без царя».
Метнется в поля, за сугробы,
Зовет: «Выходи, мужики,
Избыть вековечную злобу,
Пустить по Руси огоньки».
В казарме, в подвале, в гостиной
Пророчит разгром и позор,
И страшную ткет паутину,
Хихикая, сеет раздор.
Все чаще пустое витийство
Туманит растерянный взгляд,
И призраки братоубийства
Встают, обступают, теснят!
Смущаются люди, не зная,
Рассвет или тьма впереди…
Стань, юркая, нечисть ночная,
Не радуйся! Сгинь, пропади!
Мы верили, знали, посмели,
И древняя пала тюрьма;
Счастливым румянцем зарделись
Одежды, ворота, дома.
Изменникам – должная кара;
Россия, ликуя, цветет…
Но мало ли нечисти старой
И нынче таится и ждет!
Таится… пора не приспела…
Является спящим в бреду…
И правит лукавое дело,
На Родину кличет беду.
Прикинется странницей ловкой,
Зашепчет: «Ой, плохо! Не зря
Видение было в Соловках –
Народу не жить без царя».
Метнется в поля, за сугробы,
Зовет: «Выходи, мужики,
Избыть вековечную злобу,
Пустить по Руси огоньки».
В казарме, в подвале, в гостиной
Пророчит разгром и позор,
И страшную ткет паутину,
Хихикая, сеет раздор.
Все чаще пустое витийство
Туманит растерянный взгляд,
И призраки братоубийства
Встают, обступают, теснят!
Смущаются люди, не зная,
Рассвет или тьма впереди…
Стань, юркая, нечисть ночная,
Не радуйся! Сгинь, пропади!
Княжна*
Меняя Петроград в мечтательном апреле
(«Назойлив слишком стал фабричный едкий чад»)
На светлый барский дом, построенный Растрелли,
Княжна хранит прадедовский уклад.
В отставке капитан, соседями ославлен:
– Ему Романов ли, свобода, – все равно –
Ломаясь и смеясь, о прошлогодней травле
Рассказывает барышням красно.
Княжна сердита. Он рассказывает снова:
Легко ль ему терять на свадьбу лишний шанс!
За ломберным столом – изделье крепостного –
Раскладывает бабушка пасьянс.
Зато по вечерам, в двухсветной белой зале
Сулит таинственность часов докучный ход,
И английский роман, отысканный в журнале
За восемьсот пятидесятый год.
Под утро почтальон. «Как славно встать до света,
Посылки разбирать – сестре, кузине, мне…
Ах, писем нынче нет!» Отброшена газета:
Ни жениха, ни брата на войне.
А что за толк читать о русской вольной силе,
О муках родины! Мечты сломал февраль.
Никто не поддержал склоненных белых лилий…
Эх вы, дворяне! Скучно и не жаль.
Солдатам-мужикам отдать гвардейцу шпагу,
Забыв предания и верность и гербы
И снова присягать, сломав свою присягу!
Не все ль равно? Рабы – всегда рабы.
Они сильней, сильней… А были батраками!
Но к царской мантии вовек возврата нет.
…Под легкими и быстрыми шагами
Едва скрипит рассохшийся паркет.
Меняя Петроград в мечтательном апреле
(«Назойлив слишком стал фабричный едкий чад»)
На светлый барский дом, построенный Растрелли,
Княжна хранит прадедовский уклад.
В отставке капитан, соседями ославлен:
– Ему Романов ли, свобода, – все равно –
Ломаясь и смеясь, о прошлогодней травле
Рассказывает барышням красно.
Княжна сердита. Он рассказывает снова:
Легко ль ему терять на свадьбу лишний шанс!
За ломберным столом – изделье крепостного –
Раскладывает бабушка пасьянс.
Зато по вечерам, в двухсветной белой зале
Сулит таинственность часов докучный ход,
И английский роман, отысканный в журнале
За восемьсот пятидесятый год.
Под утро почтальон. «Как славно встать до света,
Посылки разбирать – сестре, кузине, мне…
Ах, писем нынче нет!» Отброшена газета:
Ни жениха, ни брата на войне.
А что за толк читать о русской вольной силе,
О муках родины! Мечты сломал февраль.
Никто не поддержал склоненных белых лилий…
Эх вы, дворяне! Скучно и не жаль.
Солдатам-мужикам отдать гвардейцу шпагу,
Забыв предания и верность и гербы
И снова присягать, сломав свою присягу!
Не все ль равно? Рабы – всегда рабы.
Они сильней, сильней… А были батраками!
Но к царской мантии вовек возврата нет.
…Под легкими и быстрыми шагами
Едва скрипит рассохшийся паркет.
Марсельеза*
В газетах и на сходках до сих пор еще грезят
О бескровной революции! Об идеальных средствах и цели!
Разве не различили за последние недели
Особенных звуков в Марсельезе?
Песни восстания тяжелой лавиной
Падают на заснувшие города и зовут!
Марсельеза изменников посылает на суд,
Казнит предателей, пощадит ли невинных?
Снова Марсельеза поет о смерти,
Поет в мятежной и радостной силе;
Неужели кто-нибудь думал: ее укротили,
Потому что сыграли на митинге-концерте?
Звуки растут и расходятся шире и шире,
Начались на фронте, перекидываются в тыл;
Быстро стихает митинговый пыл:
Нет отдыха и сказок! Война и революция в мире!
Только красное знамя на опустевшей трибуне…
Марсельеза растет! В грозно нависающем пеньи –
Прислушайтесь – говорят о жестоком отмщеньи
Павшие восемнадцатого июня!
В газетах и на сходках до сих пор еще грезят
О бескровной революции! Об идеальных средствах и цели!
Разве не различили за последние недели
Особенных звуков в Марсельезе?
Песни восстания тяжелой лавиной
Падают на заснувшие города и зовут!
Марсельеза изменников посылает на суд,
Казнит предателей, пощадит ли невинных?
Снова Марсельеза поет о смерти,
Поет в мятежной и радостной силе;
Неужели кто-нибудь думал: ее укротили,
Потому что сыграли на митинге-концерте?
Звуки растут и расходятся шире и шире,
Начались на фронте, перекидываются в тыл;
Быстро стихает митинговый пыл:
Нет отдыха и сказок! Война и революция в мире!
Только красное знамя на опустевшей трибуне…
Марсельеза растет! В грозно нависающем пеньи –
Прислушайтесь – говорят о жестоком отмщеньи
Павшие восемнадцатого июня!
Дворцы*
Газетной лживой беготне
Мы ежедневно платим дани,
Но кто почувствует вполне
Трагедию старинных зданий?
Как нынче Мраморный угрюм…
Едва ль спокоен пышный Зимний…
От мрачных обессилев дум,
Дворцы скорбят о плавном гимне.
Пусть изменил солдатский штык,
Но им, огромным, близки тени
Самодержавнейших владык –
Полузабытых сновидений.
Вздыхают: «Что ж! Всему конец!»
И плачут в горести невольной.
Молчит Таврический дворец,
Но пылко негодует Смольный.
«Растрелли и Гваренги здесь
Творили вдумчиво и четко –
И я теперь поруган весь,
Я полонен косовороткой!»
Ему сочувствуя, поют
В унылой крепости куранты –
В тюрьме последний ваш приют,
Торжественные аксельбанты…
Дворцы тоскуют в тишине
Теней отверженных Элизий
И Петр на взвившемся коне
Тревожится о Парадизе.
Газетной лживой беготне
Мы ежедневно платим дани,
Но кто почувствует вполне
Трагедию старинных зданий?
Как нынче Мраморный угрюм…
Едва ль спокоен пышный Зимний…
От мрачных обессилев дум,
Дворцы скорбят о плавном гимне.
Пусть изменил солдатский штык,
Но им, огромным, близки тени
Самодержавнейших владык –
Полузабытых сновидений.
Вздыхают: «Что ж! Всему конец!»
И плачут в горести невольной.
Молчит Таврический дворец,
Но пылко негодует Смольный.
«Растрелли и Гваренги здесь
Творили вдумчиво и четко –
И я теперь поруган весь,
Я полонен косовороткой!»
Ему сочувствуя, поют
В унылой крепости куранты –
В тюрьме последний ваш приют,
Торжественные аксельбанты…
Дворцы тоскуют в тишине
Теней отверженных Элизий
И Петр на взвившемся коне
Тревожится о Парадизе.
Близок срок*
Новых чреда испытаний
Злобно встает в темноте;
Пусть до конца не устанет
Верный прекрасной мечте!
Пусть равнодушие наше
Дрогнет, понявши урок –
Еще не исполнена чаша,
Но приближается срок.
День приближается грозный,
День унижений раба,
Когда безвозвратное: «поздно»
Нам отчеканит судьба.
От павших соратников наших
Горький услышим упрек!
Еще не исполнена чаша,
Но приближается срок.
Новых чреда испытаний
Злобно встает в темноте;
Пусть до конца не устанет
Верный прекрасной мечте!
Пусть равнодушие наше
Дрогнет, понявши урок –
Еще не исполнена чаша,
Но приближается срок.
День приближается грозный,
День унижений раба,
Когда безвозвратное: «поздно»
Нам отчеканит судьба.
От павших соратников наших
Горький услышим упрек!
Еще не исполнена чаша,
Но приближается срок.
Распутье*
Опять к тяжелому распутью
Россия тихо подошла,
Но дали скрыты серой мутью,
Пути окутывает мгла.
Куда идти, кому поверить,
Кто нам поверит и спасет!
Незабываемым потерям
Уже давно утрачен счет.
Знамена, красные знамена,
Надежда долгих рабских дней,
Ужели враг иноплеменный
И их, восторженных, сильней?
Иль, за позор отмстив сторицей,
Вновь императорский штандарт
Над усмиренною столицей
Поднимет новый Бонапарт?
Не различить пути в тумане,
Врага успей, устереги!
Но скоро кто-то въявь предстанет
И слышны мерные шаги.
Недоуменны и тревожны,
Готовы к новому кресту,
Мы древний меч не вложим в ножны
И не задремлем из посту.
Но дали замкнуты глухие,
Дрожит усталая рука…
– Храни, Христос, Твою Россию,
Опасность смертная близка.
Опять к тяжелому распутью
Россия тихо подошла,
Но дали скрыты серой мутью,
Пути окутывает мгла.
Куда идти, кому поверить,
Кто нам поверит и спасет!
Незабываемым потерям
Уже давно утрачен счет.
Знамена, красные знамена,
Надежда долгих рабских дней,
Ужели враг иноплеменный
И их, восторженных, сильней?
Иль, за позор отмстив сторицей,
Вновь императорский штандарт
Над усмиренною столицей
Поднимет новый Бонапарт?
Не различить пути в тумане,
Врага успей, устереги!
Но скоро кто-то въявь предстанет
И слышны мерные шаги.
Недоуменны и тревожны,
Готовы к новому кресту,
Мы древний меч не вложим в ножны
И не задремлем из посту.
Но дали замкнуты глухие,
Дрожит усталая рука…
– Храни, Христос, Твою Россию,
Опасность смертная близка.
После митинга*
Насилу миновал автомобиль
Грохочущие красные заводы;
Я грустно думал: «Пыль и только пыль,
Мы – книжники, не рыцари свободы.
Не вспыхнуть очищающим огнем:
Да, тусклы мы и тускло наше небо…»
Аплодисменты. Крики: «Все умрем»,
И резкий возглас: «Лучше дайте хлеба».
Не верим, радуясь, и холодны, кляня;
Порыв залил, едва ль возникнет снова
И нет в глазах ни гнева ни огня,
И Марсельеза гаснет с полуслова.
Мы пламенели несколько минут –
Благословенна память их да будет!
Слова исчерпаны и нужен труд,
Но мы скорбим и молимся о чуде.
Молчания суровую печать
Когда бы на себя спокойно наложили!
Когда бы так! Работать и молчать,
Своей доверясь напряженной силе.
Идем вперед, товарищ, ты готов?
Трусливые пускай уходят в норы!
Пусть не смущают искренних борцов
Сектантские назойливые споры.
Но так не будет. Бдителен и нем
Не будет каждый в день последней брани.
Обсудят фракции… Воззвание «ко всем»,
Решил издать пленарное собранье.
Стремительно скользит автомобиль
По грязному рабочему кварталу.
Опять на митинг. Надо бы к началу…
Слова и жесты. Пыль и только пыль.
Насилу миновал автомобиль
Грохочущие красные заводы;
Я грустно думал: «Пыль и только пыль,
Мы – книжники, не рыцари свободы.
Не вспыхнуть очищающим огнем:
Да, тусклы мы и тускло наше небо…»
Аплодисменты. Крики: «Все умрем»,
И резкий возглас: «Лучше дайте хлеба».
Не верим, радуясь, и холодны, кляня;
Порыв залил, едва ль возникнет снова
И нет в глазах ни гнева ни огня,
И Марсельеза гаснет с полуслова.
Мы пламенели несколько минут –
Благословенна память их да будет!
Слова исчерпаны и нужен труд,
Но мы скорбим и молимся о чуде.
Молчания суровую печать
Когда бы на себя спокойно наложили!
Когда бы так! Работать и молчать,
Своей доверясь напряженной силе.
Идем вперед, товарищ, ты готов?
Трусливые пускай уходят в норы!
Пусть не смущают искренних борцов
Сектантские назойливые споры.
Но так не будет. Бдителен и нем
Не будет каждый в день последней брани.
Обсудят фракции… Воззвание «ко всем»,
Решил издать пленарное собранье.
Стремительно скользит автомобиль
По грязному рабочему кварталу.
Опять на митинг. Надо бы к началу…
Слова и жесты. Пыль и только пыль.
1918
Окончен год. На новой грани,
Недоуменные, стоим –
Кто в дали темные поманит,
Россия, именем твоим?
В куски разбитая корона
Сердца надеждой не зажжет;
Что с ней вернется! Рабьи стоны,
Тупая злоба, мертвый гнет!
Но вера в пламенное слово,
В святую вольность есть ли в нас?
Убор к венцу, – венок терновый
И залит кровью светлый час.
Так. Пусть убогие витии
Слепой покорствуют молве –
Ключи вселенской Византии
Недаром вверены Москве.
Пускай дряхлеет наша слава;
Велик, Россия, жребий твой,
Не может древняя держава
Быть усмиренною рабой.
Пусть императорские плети
Не сдержит жалкая мольба –
Не годом, не десятилетьем
России мерится судьба.
Какой бы срам ни выпал ныне
И кто бы ни сулил ярем, –
Оставим праздное унынье
И рабской доли не снесем.
И дрогнут короли лихие
И будет грозен смертный бой…
Вовек да здравствует Россия,
Да крепнет в буре роковой!
Окончен год. На новой грани,
Недоуменные, стоим –
Кто в дали темные поманит,
Россия, именем твоим?
В куски разбитая корона
Сердца надеждой не зажжет;
Что с ней вернется! Рабьи стоны,
Тупая злоба, мертвый гнет!
Но вера в пламенное слово,
В святую вольность есть ли в нас?
Убор к венцу, – венок терновый
И залит кровью светлый час.
Так. Пусть убогие витии
Слепой покорствуют молве –
Ключи вселенской Византии
Недаром вверены Москве.
Пускай дряхлеет наша слава;
Велик, Россия, жребий твой,
Не может древняя держава
Быть усмиренною рабой.
Пусть императорские плети
Не сдержит жалкая мольба –
Не годом, не десятилетьем
России мерится судьба.
Какой бы срам ни выпал ныне
И кто бы ни сулил ярем, –
Оставим праздное унынье
И рабской доли не снесем.
И дрогнут короли лихие
И будет грозен смертный бой…
Вовек да здравствует Россия,
Да крепнет в буре роковой!
Письмо из Петербурга*
I
Издавать стихи, выпускать художественные журналы – дело по нынешним временам трудное. Когда проф. Само- киша красногвардейцы, как «саботажника», заставляют чистить снег на улицах, а длинный ряд лучших наших писателей и художников ежедневно анафемуется на страницах официальной печати, об искусстве много не поразговариваешь, а публично – тем более.
Еще сразу после октябрьских дней, после варварского разгрома Зимнего дворца, Кремля и многих храмов (на улицах Петрограда матросы продавали части мощей в золотых ковчежцах по 200 рублей за «штуку») – бывш. Союз деятелей искусств попытался в зале Академии художеств устраивать популярные лекции о старом Петрограде – нарочито для солдат и рабочих. Лекции, однако, ни теми, ни другими не посещались совершенно, а собиравшаяся любоваться исключительно интересными старыми гравюрами немногочисленная публика (человек 40–50) уж, конечно, меньше всего нуждалась в «популярности» лекций. Вторым осенним опытом широких выступлений, предпринимаемых художниками, были газеты-однодневки в защиту свободного слова и в защиту Учредительного Собрания. Газеты эти не привлекли широкого внимания. Новых изданий в Петрограде, за исключением двух-трех брошюр дебютирующих поэтов, не было совсем; новых постановок в театрах тоже почти не было. Усердно посещался только поставленный у Незлобина «Царь Иудейский», где поражали великолепные эрмитажные костюмы – подлинные костюмы эпохи. Пытались в Мариинском к январю поставить Стравинского, но не удалось – плотники отказывались ставить даже стариннейшего «Конька-Горбунка», находя, что в нем слишком много картин. Жизнь эстетическая теплилась только в изредка собиравшемся неизменно замкнутом цехе поэтов, да на вечерах у Сологуба, где по-прежнему можно было думать и говорить о стихах
Все же многочисленные кружки и общества либо распались, либо не собирались вовсе. В декабре были устроены 2–3 студенческих вечера поэтов.
В декабре же вечер поэтов в Академии художеств, где читали и Блок и Сологуб и Ахматова и многие другие; вечер, уже не популярный, собрал переполненный внимательными слушателями зал. В общем же искусство было придавлено. В Москве, пожалуй, было благополучнее. Там и все тот же привычный кружок писателей возле «Московского книгоиздательства» с Ив. Буниным во главе устраивал периодические вечера, и Маяковский со своей компанией докладывал приютившимся за столиками посетителям его вечеров:
«Ешь ананасы,
Рябчика жуй,
Последний твой денечек
Приходит, буржуй».
Почти единодушно за немногими исключениями (из них отметим статьи А. Блока в казенном петроградском «Знамени труда») писатели и поэты отказались участвовать в большевистских изданиях. Соглашающихся возили для очистки от буржуйности в Кронштадт на матросские вечера и потом признавали невиновными в «саботаже» и «соглашательстве». Первым совершил эту поездку маститый Ясинский, которого уж никак нельзя было заподозрить в пристрастиях к крайним течениям в политике.
Не избег этого и Шаляпин, удостоенный лаврового венка и похвальной статьи в «Известиях».
В общем же, эстетическая жизнь замерла в обеих столицах.
Я не был удивлен, увидев в Тифлисе объявления о художественном журнале и эстетических вечерах: всюду, где есть возможность жить, пробиваются и художественные начинания.
В январе в Ростове мне бросились в глаза объявления о «Вечере 13». Пошел; имена сплошь незнакомые: молодежь гимназического возраста. Кое-кто, усвоив себе эффектные псевдонимы вроде «Дар Гер» и «Скалагримм Березарк», дивил милую, но все же провинциальную публику плохими подражаниями Северянину и Маяковскому, в простоте душевной принимая их за последний крик моды, но в некоторых (прежде всего М. Лещинский) чувствовалось неокрепшее, но оригинальное дарование.
Как бы там ни было, вечер поэтов. Радуешься и тому, что дала молодежь, имевшая смелость устроить свой вечер.
Бабушкин шифоньер*
Пора забыть дубовый шифоньер:
В нем только ноты старого романса
С пометкою: «Не забывать нюанса»
И – утешение смятенных вер –
Потрепанная карта для пасьянса,
Еще – тарелки блеклого фаянса,
На них – цветы и бравый шантеклер…
Всю мелочь, праздности пример,
Пора забыть,
Внизу – альбом, где юный офицер
Или заезжий щеголь из Прованса
Чертил слова восторженного станса –
И на полях: «Мятежный Агасфер»,
И ниже твердо: «Дурня Санчо-Панса
Пора забыть».
Пора забыть дубовый шифоньер:
В нем только ноты старого романса
С пометкою: «Не забывать нюанса»
И – утешение смятенных вер –
Потрепанная карта для пасьянса,
Еще – тарелки блеклого фаянса,
На них – цветы и бравый шантеклер…
Всю мелочь, праздности пример,
Пора забыть,
Внизу – альбом, где юный офицер
Или заезжий щеголь из Прованса
Чертил слова восторженного станса –
И на полях: «Мятежный Агасфер»,
И ниже твердо: «Дурня Санчо-Панса
Пора забыть».
Весна*
1
Синее небо. Солнце весеннее.
Талых сугробов веселое пение.
Боль нестерпимая. Я не любим.
Встречи и ласки ты делишь с другим.
Я не любим. Ты не мне бережешь
Встречи и ласки и нежную ложь.
Встретил я нынче – вы медленно шли.
Я поклонился. Взглянул издали.
Ты улыбнулась. В глазах сожаление…
Синее небо. Солнце весеннее.
2
Легкий шелест смолы.
На опушке – проталинки.
Стали мне тяжелы
Неуклюжие валенки.
Снег лежит голубой
На расчищенной просеке;
Встали тихой стеной
Невысокие сосенки.
Запах талой земли.
Всюду радость согласная.
Об ушедшей любви
Сожаленье неясное.
3
Когда над полем запах хлебный
Что день – становится сильней,
Смиренномудрые молебны
Я слышу в шорохе полей.
И в городах, в звонках трамвая,
В отгулах тротуарных плит
Все та же ясность мировая
Всегда трепещет и горит.
Еще не смея верить чуду,
Я различаю наугад
Премудрый чин и строгий лад,
И ясность тихую повсюду.
Приемля благостную суть
И правду жизни повседневной,
Я, примиренный и безгневный,
Иду в земной и светлый путь.
Синее небо. Солнце весеннее.
Талых сугробов веселое пение.
Боль нестерпимая. Я не любим.
Встречи и ласки ты делишь с другим.
Я не любим. Ты не мне бережешь
Встречи и ласки и нежную ложь.
Встретил я нынче – вы медленно шли.
Я поклонился. Взглянул издали.
Ты улыбнулась. В глазах сожаление…
Синее небо. Солнце весеннее.
Легкий шелест смолы.
На опушке – проталинки.
Стали мне тяжелы
Неуклюжие валенки.
Снег лежит голубой
На расчищенной просеке;
Встали тихой стеной
Невысокие сосенки.
Запах талой земли.
Всюду радость согласная.
Об ушедшей любви
Сожаленье неясное.
Когда над полем запах хлебный
Что день – становится сильней,
Смиренномудрые молебны
Я слышу в шорохе полей.
И в городах, в звонках трамвая,
В отгулах тротуарных плит
Все та же ясность мировая
Всегда трепещет и горит.
Еще не смея верить чуду,
Я различаю наугад
Премудрый чин и строгий лад,
И ясность тихую повсюду.
Приемля благостную суть
И правду жизни повседневной,
Я, примиренный и безгневный,
Иду в земной и светлый путь.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги