Деревянный крест*
Узкие врата
«Сарматы смачивали стрелы…»*
Сарматы смачивали стрелы
В крови клокочущей своей,
Чтобы, заклятые, верней
Разили вражеское тело.
Порывы творчества бесцельны,
Искусством песню не зови,
Пока не смочена в крови
Души, пораненной смертельно.
Я сам, уверенным ударом,
Поранил крепнущую грудь,
И вот – запел и вышел в путь
Навстречу неотвратным карам.
Подобье верного стилета,
Сверкает стих, как бы стальной…
Какою страшною ценой
Я отыскал в себе поэта!
«Ясность в душе пустынной; холодно мне и странно…»*
Ясность в душе пустынной; холодно мне и странно,
Стало вокруг светло.
Трудные битвы были, были глухие раны,
Было – и все прошло.
Не за что мне сражаться, некому мне молиться,
Трудный свершен обет;
Холодно мне и странно, пусто в моей светлице,
Бледный мерцает свет.
Радость поет и плещет, ясным ликует хором,
Властен в руке резец;
Многие вижу тайны, острым впиваясь взором,
Пламенной лжи творец.
Отдал я жизнь Искусству; отдал – и стал свободным,
Горных достиг вершин;
Людям бросая пламя, сам остаюсь холодным,
Тихо грущу один.
«Если ты хочешь создать гармонично-звучащие ритмы…»*
Если ты хочешь создать гармонично-звучащие ритмы,
2 Новые песни найти;
Если ты хочешь людей увлекать полнопевною речью,
2 Хочешь учить красотой, –
Быстробегущие дни непрестанно, упорно работай,
2 Старых певцов изучай;
Каждую форму стиха терпеливою мыслью исследуй,
2 Трудные строки чекань,
Чтобы таинственный час вдохновенья и смутных порывов
2 Слабым тебя не застал,
Чтобы ты смело запел, выливая в готовые формы
2 Полные силой слова.
«Быть одному – страданье и отрада…»
М. ФЕЛЬДМАНУ
Быть одному – страданье и отрада;
Крепка моя надежная ограда;
Среди любимых неизменных книг
Я отдыхаю, верный ученик, –
Со мной творцы, взыскующие Града.
В унылые недели листопада
Так внятен в небе журавлиный крик,
Так хорошо, перелистав дневник,
Быть одному.
Опавший лист желтит аллеи сада,
Едва трепещет тихая лампада
И озаряет неподвижный лик
И я один. Какой блаженный миг!
Поистине, роскошная награда –
Быть одному.
«Темнеет. Тишина. Давно закрыты двери…»
Темнеет. Тишина. Давно закрыты двери.
Обычные мечты свершают точный круг.
Я вижу кабинет пытливого Сальери,
Дерзнувшего разъять, исчислить легкий звук,
Направить, обуздать, усилить в нужной мере
Порывы творческих неизреченных мук.
Расчетом сжатые, взволнованно и гордо,
Вздымаются волной свободные аккорды.
Еще любимый лик. Упорный соглядатай
Несознанных чудес, творимых на земле,
Искавший каждый день – везде, в печали брата,
В улыбке женских уст и предвечерней мгле
Сплетений красочных. Внимательный вожатый,
Равно презрительный к восторгу и хуле;
Пророчества и страх и лепет беззаботный
Да Винчи вбрасывал в бессмертные полотна.
И если ты придешь – неведомый избранник,
Ваятель вещих слов, свершитель и пророк,
Не жрец увенчанный, но истомленный странник,
Отверженник толпы, один, спокойно строг,
Не вспышек и мечты, – труда покорный данник,
Ты в песнях изъяснишь значенье слов и строк;
И нежность и тоску пылающего слова
Разъяв, разъединив, в созвучьях свяжешь снова.
«Когда потухнет бледный мой ночник…»*
Когда потухнет бледный мой ночник
И смерть, вздохнув, приникнет к изголовью,
В мечтах последних светлый женский лик
Не улыбнется нежною любовью;
Отец духовный, – ласковый старик
Не повторит докучных суесловий.
Один, один. И буду в грозный миг
Еще бесстрастнее, еще суровей.
Тогда учителей предстанет клир,
Зовут к себе, на сладостный Маир,
И внятны мне призывы и укоры
Хранителей желанного огня;
И встретят недостойного меня
Спокойные торжественные хоры.
«Сарматы смачивали стрелы…»*
Сарматы смачивали стрелы
В крови клокочущей своей,
Чтобы, заклятые, верней
Разили вражеское тело.
Порывы творчества бесцельны,
Искусством песню не зови,
Пока не смочена в крови
Души, пораненной смертельно.
Я сам, уверенным ударом,
Поранил крепнущую грудь,
И вот – запел и вышел в путь
Навстречу неотвратным карам.
Подобье верного стилета,
Сверкает стих, как бы стальной…
Какою страшною ценой
Я отыскал в себе поэта!
«Ясность в душе пустынной; холодно мне и странно…»*
Ясность в душе пустынной; холодно мне и странно,
Стало вокруг светло.
Трудные битвы были, были глухие раны,
Было – и все прошло.
Не за что мне сражаться, некому мне молиться,
Трудный свершен обет;
Холодно мне и странно, пусто в моей светлице,
Бледный мерцает свет.
Радость поет и плещет, ясным ликует хором,
Властен в руке резец;
Многие вижу тайны, острым впиваясь взором,
Пламенной лжи творец.
Отдал я жизнь Искусству; отдал – и стал свободным,
Горных достиг вершин;
Людям бросая пламя, сам остаюсь холодным,
Тихо грущу один.
«Если ты хочешь создать гармонично-звучащие ритмы…»*
Если ты хочешь создать гармонично-звучащие ритмы,
2 Новые песни найти;
Если ты хочешь людей увлекать полнопевною речью,
2 Хочешь учить красотой, –
Быстробегущие дни непрестанно, упорно работай,
2 Старых певцов изучай;
Каждую форму стиха терпеливою мыслью исследуй,
2 Трудные строки чекань,
Чтобы таинственный час вдохновенья и смутных порывов
2 Слабым тебя не застал,
Чтобы ты смело запел, выливая в готовые формы
2 Полные силой слова.
«Быть одному – страданье и отрада…»
М. ФЕЛЬДМАНУ
Быть одному – страданье и отрада;
Крепка моя надежная ограда;
Среди любимых неизменных книг
Я отдыхаю, верный ученик, –
Со мной творцы, взыскующие Града.
В унылые недели листопада
Так внятен в небе журавлиный крик,
Так хорошо, перелистав дневник,
Быть одному.
Опавший лист желтит аллеи сада,
Едва трепещет тихая лампада
И озаряет неподвижный лик
И я один. Какой блаженный миг!
Поистине, роскошная награда –
Быть одному.
«Темнеет. Тишина. Давно закрыты двери…»
Темнеет. Тишина. Давно закрыты двери.
Обычные мечты свершают точный круг.
Я вижу кабинет пытливого Сальери,
Дерзнувшего разъять, исчислить легкий звук,
Направить, обуздать, усилить в нужной мере
Порывы творческих неизреченных мук.
Расчетом сжатые, взволнованно и гордо,
Вздымаются волной свободные аккорды.
Еще любимый лик. Упорный соглядатай
Несознанных чудес, творимых на земле,
Искавший каждый день – везде, в печали брата,
В улыбке женских уст и предвечерней мгле
Сплетений красочных. Внимательный вожатый,
Равно презрительный к восторгу и хуле;
Пророчества и страх и лепет беззаботный
Да Винчи вбрасывал в бессмертные полотна.
И если ты придешь – неведомый избранник,
Ваятель вещих слов, свершитель и пророк,
Не жрец увенчанный, но истомленный странник,
Отверженник толпы, один, спокойно строг,
Не вспышек и мечты, – труда покорный данник,
Ты в песнях изъяснишь значенье слов и строк;
И нежность и тоску пылающего слова
Разъяв, разъединив, в созвучьях свяжешь снова.
«Когда потухнет бледный мой ночник…»*
Когда потухнет бледный мой ночник
И смерть, вздохнув, приникнет к изголовью,
В мечтах последних светлый женский лик
Не улыбнется нежною любовью;
Отец духовный, – ласковый старик
Не повторит докучных суесловий.
Один, один. И буду в грозный миг
Еще бесстрастнее, еще суровей.
Тогда учителей предстанет клир,
Зовут к себе, на сладостный Маир,
И внятны мне призывы и укоры
Хранителей желанного огня;
И встретят недостойного меня
Спокойные торжественные хоры.
Возвращение
«Верую, Господи, помоги моему неверию».
«Как хорошо, окончив пыльный путь…»
Как хорошо, окончив пыльный путь,
Легко сплетать созвучья песнопений
И в холоде спокойном отдохнуть,
Вникая в книги, вызывая тени
Борцов давно минувших поколений,
И, равнодушно слыша долгий стон,
Сказать себе: опять борьба и пени
И кличи гневные сменили сон
И воздух над землей тревогой напоен.
Я был с людьми, я был с людьми когда-то,
Меня взметнула сильная волна,
Я заплатил неисчислимой платой
За свой порыв: душа опалена
И возвратиться больше не вольна;
Уходит день и день приходит новый,
Но исцелить не может тишина;
Я издали слежу борьбу и зовы
И ропоты рабов и тяжкие оковы.
Когда бы хоть горчичное зерно
Во мне горячей веры уцелело!
Но мне свободным быть не суждено.
Поодаль я стою оцепенело
И вдаль смотрю в тревоге онемелой –
Отверженным зажегся светлый день,
Склоняется для жатвы колос спелый
И за ступенью пройдена ступень
И шлет упреки мне отверженная тень.
«Твое терпенье – тягостный укор…»
Твое терпенье – тягостный укор.
Покоя нет и нет нигде забвенья.
Моя судьба – скитанья и позор,
Я проклят был отверженною тенью,
И вот – один скитаюсь с давних пор.
О, родина! Безрадостный простор
И звон цепей и душный запах тленья;
Изменнику – суровый приговор –
Твое терпенье.
Я не могу поднять усталый взор,
Поверить не могу в освобожденье;
Мне кажется – окончен давний спор,
Грохочут нераскованные звенья,
В тяжелой тьме горит один костер –
Твое терпенье.
«В огнях пророческих зарниц молюсь…»
В огнях пророческих зарниц молюсь.
Над множеством слепых гробниц молюсь.
Не верую, неверием горю,
Но разрушителям темниц молюсь.
В предчувствии немотствуют уста;
Страдальчески склоняясь ниц, молюсь.
В сомнении гляжу на страшный путь
И молча, в скорби без границ, молюсь.
«На каменном полу лежу в пыли…»*
На каменном полу лежу в пыли,
Я исходил неведомые страны,
Но не нашел своей родной земли, –
Дорогу скрыли белые бураны.
О, Господи, молю Тебя, внемли,
Я вышел до зари, я вышел рано!
Пусть родина покажется вдали,
Целя улыбкой пламенные раны.
И мне явилась в дымном серебре
Некрашеная церковь на бугре,
Худые избы, снег в неровных кучах,
Плетнями сжатый на реку проезд
И над селом в тяжелых темных тучах
Колеблющийся Деревянный Крест.
«Гармоники завели плясовую…»
Гармоники завели плясовую,
Полным-полны балаганы.
Плясовую, веселую такую,
Пройду на подмостках деревянных.
Шутовское, с бубенцами, платье,
На лице румяна и белила…
Господи, сними С меня проклятье!
Дольше лгать не стало силы.
Господи, прости мои блужданья,
Смертную тоску мою прости;
Волю дай очиститься страданьем,
Силу дай тяжелый крест нести.
Родину люблю любовью трудной
И, любя, стыжусь любви моей
И влачу в печали непробудной
Длинный ряд постыдно вялых дней.
Русь моя! Непаханые нивы,
Тишина, повсюду тишина,
И судьбу пророчащий, тоскливый,
Заунывный шепот колдуна.
Всю люблю тебя, земля родная,
Край терпенья, нищих и крестов;
Родина, любимая и злая,
За тебя погибнуть я готов.
Препоясанный, спокойный воин
Перед битвой земно поклонюсь;
Пусть я буду, Господи, достоин
Умереть за Русь.
«Мечтой пленяясь невозможной…»
Мечтой пленяясь невозможной,
Я мыслил в веру испытать,
И меч упал по рукоять
В давно бездейственные ножны.
Ученых слушал и волхвов,
Но в сумерках лабораторий
Я различал в ненужном споре
Тоску вдвойне ненужных слов.
И я поднялся на высоты,
Свои скитанья в песнях сплел;
Ценою жизни верных пчел
Копятся сладостные соты.
И там, вверху, меж льдяных скал,
Я увидал поля и села,
И блеск всевластного престола
И Русь родную увидал.
И то же горестное знамя,
И ту же древнюю беду,
И слыша голос: «Будешь с нами?»
Я отвечал: «Иду! Иду!»
И снова я у той же грани,
Среди отверженных борцов.
Где верой мудрых простецов
Все предуказано заране.
И снова я на старый стяг
Смотрю, как древле Иудея
На меднокованного змея –
Спасенья благостного знак.
«Верую, Господи, помоги моему неверию».
«Как хорошо, окончив пыльный путь…»
Как хорошо, окончив пыльный путь,
Легко сплетать созвучья песнопений
И в холоде спокойном отдохнуть,
Вникая в книги, вызывая тени
Борцов давно минувших поколений,
И, равнодушно слыша долгий стон,
Сказать себе: опять борьба и пени
И кличи гневные сменили сон
И воздух над землей тревогой напоен.
Я был с людьми, я был с людьми когда-то,
Меня взметнула сильная волна,
Я заплатил неисчислимой платой
За свой порыв: душа опалена
И возвратиться больше не вольна;
Уходит день и день приходит новый,
Но исцелить не может тишина;
Я издали слежу борьбу и зовы
И ропоты рабов и тяжкие оковы.
Когда бы хоть горчичное зерно
Во мне горячей веры уцелело!
Но мне свободным быть не суждено.
Поодаль я стою оцепенело
И вдаль смотрю в тревоге онемелой –
Отверженным зажегся светлый день,
Склоняется для жатвы колос спелый
И за ступенью пройдена ступень
И шлет упреки мне отверженная тень.
«Твое терпенье – тягостный укор…»
Твое терпенье – тягостный укор.
Покоя нет и нет нигде забвенья.
Моя судьба – скитанья и позор,
Я проклят был отверженною тенью,
И вот – один скитаюсь с давних пор.
О, родина! Безрадостный простор
И звон цепей и душный запах тленья;
Изменнику – суровый приговор –
Твое терпенье.
Я не могу поднять усталый взор,
Поверить не могу в освобожденье;
Мне кажется – окончен давний спор,
Грохочут нераскованные звенья,
В тяжелой тьме горит один костер –
Твое терпенье.
«В огнях пророческих зарниц молюсь…»
В огнях пророческих зарниц молюсь.
Над множеством слепых гробниц молюсь.
Не верую, неверием горю,
Но разрушителям темниц молюсь.
В предчувствии немотствуют уста;
Страдальчески склоняясь ниц, молюсь.
В сомнении гляжу на страшный путь
И молча, в скорби без границ, молюсь.
«На каменном полу лежу в пыли…»*
На каменном полу лежу в пыли,
Я исходил неведомые страны,
Но не нашел своей родной земли, –
Дорогу скрыли белые бураны.
О, Господи, молю Тебя, внемли,
Я вышел до зари, я вышел рано!
Пусть родина покажется вдали,
Целя улыбкой пламенные раны.
И мне явилась в дымном серебре
Некрашеная церковь на бугре,
Худые избы, снег в неровных кучах,
Плетнями сжатый на реку проезд
И над селом в тяжелых темных тучах
Колеблющийся Деревянный Крест.
«Гармоники завели плясовую…»
Гармоники завели плясовую,
Полным-полны балаганы.
Плясовую, веселую такую,
Пройду на подмостках деревянных.
Шутовское, с бубенцами, платье,
На лице румяна и белила…
Господи, сними С меня проклятье!
Дольше лгать не стало силы.
Господи, прости мои блужданья,
Смертную тоску мою прости;
Волю дай очиститься страданьем,
Силу дай тяжелый крест нести.
Родину люблю любовью трудной
И, любя, стыжусь любви моей
И влачу в печали непробудной
Длинный ряд постыдно вялых дней.
Русь моя! Непаханые нивы,
Тишина, повсюду тишина,
И судьбу пророчащий, тоскливый,
Заунывный шепот колдуна.
Всю люблю тебя, земля родная,
Край терпенья, нищих и крестов;
Родина, любимая и злая,
За тебя погибнуть я готов.
Препоясанный, спокойный воин
Перед битвой земно поклонюсь;
Пусть я буду, Господи, достоин
Умереть за Русь.
«Мечтой пленяясь невозможной…»
Мечтой пленяясь невозможной,
Я мыслил в веру испытать,
И меч упал по рукоять
В давно бездейственные ножны.
Ученых слушал и волхвов,
Но в сумерках лабораторий
Я различал в ненужном споре
Тоску вдвойне ненужных слов.
И я поднялся на высоты,
Свои скитанья в песнях сплел;
Ценою жизни верных пчел
Копятся сладостные соты.
И там, вверху, меж льдяных скал,
Я увидал поля и села,
И блеск всевластного престола
И Русь родную увидал.
И то же горестное знамя,
И ту же древнюю беду,
И слыша голос: «Будешь с нами?»
Я отвечал: «Иду! Иду!»
И снова я у той же грани,
Среди отверженных борцов.
Где верой мудрых простецов
Все предуказано заране.
И снова я на старый стяг
Смотрю, как древле Иудея
На меднокованного змея –
Спасенья благостного знак.
Ожидание
«Страна моя! Смиренная обитель…»
Страна моя! Смиренная обитель,
Где звон цепей и грохоты вериг,
Где каждый – жертва и беспечный зритель,
Где юноша – морщинистый старик,
Где навсегда задушено веселье,
Где смех – придавленный и злобный крик,
Где радость – беспросветное похмелье,
Где все – рабы, где каждый с детства пил
Отчаянья и гнева злое зелье
И ждал в тоске необычайных сил
И меры ждал страдальческим блужданьям,
И тщетно числил длинный ряд могил,
Исполненных великим ожиданьем.
Петербург
(Сонет)
Колючий ветер воем и свистками
Нарушил отдых мнительной Невы
И волны, цвета грязной синевы,
Сердито машут белыми платками.
Ложится пыль неровными кругами
На площади, где, чуждые молвы,
Хранят покой, завещанный веками,
Седой солдат и бронзовые львы.
Встают Екатерининские тени,
Торжественно проходят в Летний сад
И грустно смотрят вдаль, в туман осенний,
Где врезались в оранжевый закат
И загудели, мстительно и грубо,
Фабричные чернеющие трубы.
Деревня*
(Сонет)
Закрыты ставни; скучно и темно;
Текут часы постылого досуга,
И нищая назойливая вьюга
Опять стучится в низкое окно.
Печатью вековечного испуга
Отец и сын отмечены равно;
За годом год – и так давным-давно
Налоги да ярмо кормильца-плуга.
Носитель темный тяготы земной,
Затеплив свечку зимнему Николе,
Грозит кому-то, злобный и хмельной,
И другу шепчет о «земле и воле»,
Потом в цепях, с повинной головой,
Идет в толпе дорогой в чистом поле.
Евреи
(Сонет)
Скитается рассеянное племя
Среди чужих безрадостных равнин;
За славою – позор приносит время
И выю гнет вчерашний господин.
Сдержать отступников, сложивших бремя,
Не может негодующий раввин;
Презренным гоям робко держит стремя
Свободных предков недостойный сын.
Пророки лгут. Не к нам придет Мессия.
В пустыне нет спасительного змия.
Карает Иегова из рода в род.
Пришлец назойливый и гость незваный,
Бездомный нищий – избранный народ,
Взыскующий земли обетованной!
Финляндия*
(Сонет)
Спят сосны стройные. Холодная луна
Бросает мертвый луч на сумрачные скалы;
Не дрогнет в озере свинцовая волна
И вереска цветы – ковер лиловоалый.
Суоми, севера суровая страна!
Пора богатырей еще не миновала.
Не спишь, но чутко ждешь. Твоя душа верна
Свободным и родным напевам Калевалы.
И солнечный, счастливый яркий свет
Бойцам в морозный день укажет лыжный след
На север, далеко, через леса и долы,
Где злобой сильная, одетая в гранит,
В пределах вражеской и гибельной Похьолы
Седая Лоухи сокровище хранит.
Польша*
(Сонет)
В старинном замке – яркий блеск свечей.
Мотив мазурки, вежливо-веселый,
Поет о паннах, пышности речей,
О днях войны, о мудрости престола.
Но кончен сон. Удары палачей
Крушат дворцы и строгие костелы,
Кричат в тоске измученные села
В тяжелой тьме спустившихся ночей.
О, гордость, сжатая в тисках насилий,
Свободою заплаченная дань,
О, знамя вольности в объятьях пыли!
Не сгибла Польша. Снова будет брань.
Батория на Висле не забыли,
И крепнет клич: «Воскресни и восстань!»
Сибирь*
(Сонет)
Покоится зловещая тайга
В объятиях морозного тумана.
Сторожат золото в глуши урмана
Ревнивые речные берега.
Свистит и скачет злобная пурга.
И вторит крику дикого шамана
Размеренная песня Океана,
Поющая безбрежные снега.
Здесь символ чести – скованные руки,
И города зевают в алчной скуке,
И жизнь обвило узкое кольцо,
Но вдруг мелькнет, неведомо откуда,
Раскосый взгляд насмешливого Будды
И желтое скуластое лицо.
«Страна моя! Смиренная обитель…»
Страна моя! Смиренная обитель,
Где звон цепей и грохоты вериг,
Где каждый – жертва и беспечный зритель,
Где юноша – морщинистый старик,
Где навсегда задушено веселье,
Где смех – придавленный и злобный крик,
Где радость – беспросветное похмелье,
Где все – рабы, где каждый с детства пил
Отчаянья и гнева злое зелье
И ждал в тоске необычайных сил
И меры ждал страдальческим блужданьям,
И тщетно числил длинный ряд могил,
Исполненных великим ожиданьем.
Петербург
Колючий ветер воем и свистками
Нарушил отдых мнительной Невы
И волны, цвета грязной синевы,
Сердито машут белыми платками.
Ложится пыль неровными кругами
На площади, где, чуждые молвы,
Хранят покой, завещанный веками,
Седой солдат и бронзовые львы.
Встают Екатерининские тени,
Торжественно проходят в Летний сад
И грустно смотрят вдаль, в туман осенний,
Где врезались в оранжевый закат
И загудели, мстительно и грубо,
Фабричные чернеющие трубы.
Деревня*
Закрыты ставни; скучно и темно;
Текут часы постылого досуга,
И нищая назойливая вьюга
Опять стучится в низкое окно.
Печатью вековечного испуга
Отец и сын отмечены равно;
За годом год – и так давным-давно
Налоги да ярмо кормильца-плуга.
Носитель темный тяготы земной,
Затеплив свечку зимнему Николе,
Грозит кому-то, злобный и хмельной,
И другу шепчет о «земле и воле»,
Потом в цепях, с повинной головой,
Идет в толпе дорогой в чистом поле.
Евреи
Скитается рассеянное племя
Среди чужих безрадостных равнин;
За славою – позор приносит время
И выю гнет вчерашний господин.
Сдержать отступников, сложивших бремя,
Не может негодующий раввин;
Презренным гоям робко держит стремя
Свободных предков недостойный сын.
Пророки лгут. Не к нам придет Мессия.
В пустыне нет спасительного змия.
Карает Иегова из рода в род.
Пришлец назойливый и гость незваный,
Бездомный нищий – избранный народ,
Взыскующий земли обетованной!
Финляндия*
Спят сосны стройные. Холодная луна
Бросает мертвый луч на сумрачные скалы;
Не дрогнет в озере свинцовая волна
И вереска цветы – ковер лиловоалый.
Суоми, севера суровая страна!
Пора богатырей еще не миновала.
Не спишь, но чутко ждешь. Твоя душа верна
Свободным и родным напевам Калевалы.
И солнечный, счастливый яркий свет
Бойцам в морозный день укажет лыжный след
На север, далеко, через леса и долы,
Где злобой сильная, одетая в гранит,
В пределах вражеской и гибельной Похьолы
Седая Лоухи сокровище хранит.
Польша*
В старинном замке – яркий блеск свечей.
Мотив мазурки, вежливо-веселый,
Поет о паннах, пышности речей,
О днях войны, о мудрости престола.
Но кончен сон. Удары палачей
Крушат дворцы и строгие костелы,
Кричат в тоске измученные села
В тяжелой тьме спустившихся ночей.
О, гордость, сжатая в тисках насилий,
Свободою заплаченная дань,
О, знамя вольности в объятьях пыли!
Не сгибла Польша. Снова будет брань.
Батория на Висле не забыли,
И крепнет клич: «Воскресни и восстань!»
Сибирь*
Покоится зловещая тайга
В объятиях морозного тумана.
Сторожат золото в глуши урмана
Ревнивые речные берега.
Свистит и скачет злобная пурга.
И вторит крику дикого шамана
Размеренная песня Океана,
Поющая безбрежные снега.
Здесь символ чести – скованные руки,
И города зевают в алчной скуке,
И жизнь обвило узкое кольцо,
Но вдруг мелькнет, неведомо откуда,
Раскосый взгляд насмешливого Будды
И желтое скуластое лицо.
Деревянный крест
«Честь имею донести Вашему Превосходительству: снарядов не хватает».
«Ветер осенний и пьяный…»
Ветер осенний и пьяный
Сеет в равнинах дождем.
Вижу я Крест Деревянный,
Грузное тело на нем.
Корчится в приступах муки,
Воплем на помощь зовет;
Кроет широкие руки.
Каплями выступив, пот.
Взора не смею поднять я,
Голос возвысить боюсь:
Там, на высоком распятье:
Родина! Русь!
«Спешу уйти куда-нибудь…»
Спешу уйти куда-нибудь,
Изнемогая слишком рано;
В душе сочащаяся рана,
В нее так больно заглянуть.
Но не укрыться никуда,
Не отдохну и не забуду,
Что всюду кровь и стоны всюду
Несут безумные года.
И я тоски своей стыжусь,
А по ночам, в лампадном свете,
Молюсь, как маленькие дети,
Тебе, поруганная Русь.
Одно страдание у всех,
И одиночество все то же,
Смягчить отчаянье не может
Продажный пыл, поддельный смех.
И будут новые кресты,
И разрушительные беды,
И будет чаянье победы
Обманом призрачной мечты.
И, недостойны до конца,
Пройдем голгофские ступени
До суесловных песнопений,
Взамен тернового венца.
«Грозный час. Великая беда…»*
Грозный час. Великая беда.
Будет слава. Будут кровь и стоны.
Каждый день уходят поезда,
Вьются лентой красные вагоны.
Все, что было, – нынче прощено.
Мы сильны, но силы мы утроим.
Каждый – только малое звено,
С грудью грудь – сомкнулись крепким строем.
– Эй, товарищ! Родина – в огне!
Подымай походные знамена!
Слышишь крик: «Сюда, сюда, ко мне!» –
Нас зовет собрат иноплеменный.
Смерть за Русь легка и не страшна.
Многим смерть. Не только нам одним.
Все напьемся бранного вина,
Победим!
Нынче в ночь уходят эшелоны.
На вокзале смутная толпа.
Будет слава. Будут кровь и стоны
И к могилам узкая тропа.
– «Мать, прощай!» – Заплакала седая.
– «Твердым будь. Грядущее светло».
И дрожит рука, благословляя
Юное, открытое чело.
– «Милый! Ясный! Ближе… Я целую
И не кончить поцелуя ввек».
Грянем песню! Грянем удалую!
В битвах станет вольным человек!
Поезд тронулся. Стучат колеса. Тише.
В облака вползает черный дым.
Клич несется, клич великий слышен:
– «Победим!»
Карты бросает гадалка
Налево – направо.
Сына далекого жалко:
Смерть или слава?
Карты всю правду расскажут.
Направо-налево.
Ломятся полчища вражьи
С криками гнева.
Брошены карты. Склоняется ниже.
Что я увижу?
– Светлый витязь на коне
Скачет в шлеме и броне.
Смешаны карты. Опять и опять.
Направо – налево. Что там видать?
– Мчится туча саранчи,
В битве тупятся мечи.
Смешаны карты. Брошены вновь.
– Кровь.
Смешаны карты. Налево – направо, налево – направо…
– Господи, суд неправый!
Подбираются к нашей ограде,
Удары сыпятся сзади!
Брошены карты. Налево – направо, направо – налево,
Налево – направо…
– Силе лукавой
Нет преграды, нет отпора,
Гибнут наши. Скоро! Скоро!
Брошены карты. Ветер хлестнул в окно.
В картах темно.
Рыдает у скорбной иконы,
Считает земные поклоны,
Рыдает в тяжелой кручине,
Господа молит о сыне.
Белые бумажки шуршат, шуршат,
Те, кто ушли, не придут назад!
Ночью в кабинете скрипел паркет.
В час неурочный зажегся свет.
Если быть в ответе – не нам одним.
Сказано. Решенье. Предадим.
Те, кто ушли, не придут назад.
Белые бумажки шуршат, шуршат.
В один удар сливаются раскаты,
Дрожат от ярости чудовищные жерла.
Взвивается земля. Кусками черной ваты
Поднялся дым, и тьма покров простерла.
Но тьму бичуют полосы огня.
Чугунный ураган бушует, не смолкая.
В холодных рвах безмолвно умирая,
Припомни скудный свет родного дня.
Надвинулись темною тучей,
Вспоминая в молитве Христа,
Встретим конец неминучий,
Троекратно целуясь в уста.
Нас, безоружных и сирых,
Смертной тоской не томи,
Сопричисли к усопшим в мире,
В Царство Твое приими.
Мертвые срама не имут,
В честном бою полегли.
Приняли черную схиму
Ради родимой земли.
В грохоте рвущейся стали
Лютую встретив беду,
Имя Твое прошептали
В тяжком предсмертном бреду.
Раны зияют на теле.
Родины ради своей,
Мы до конца претерпели
Страду кровавых полей.
Фыркают кони, ступая
По распростертым телам…
Скоро ли справишь, родная,
Тризну своим сыновьям?
Мчится стремительней птицы,
Мчится проклятая весть,
Вспыхнули бледные лица,
Копится правая месть.
Денежки, денежки!
Грошик – к грошику,
Рублик – к рублику,
Катеньки, катеньки,
Белые бумажки!
Хлебец купим,
Мясо купим.
Сахар купим,
Продадим.
Сыты будем,
В холе будем
И на старость
Приготовим
Теплый угол.
Сыну хватит,
Внукам хватит,
Всей семье.
Хлебец купим,
Мясо купим,
Сахар купим,
Продадим.
Денежки, денежки!
Грошик – к грошику,
Рублик – к рублику,
Катеньки, катеньки,
Белые бумажки.
Эй,
Пей,
Веселей
Пляши,
Пой
На пропой
Души.
Эх, стоят неубраны поля,
Пропади пропадом горькая земля,
Эх, солдатики калечные,
Все слепые да увечные,
Будем вас с почетом принимать,
За широкий стол с поклонами сажать,
Звать по имени да отчеству,
Из пустых тарелок потчевать!
Поистратились хлеба у нас,
А святой Георгий новых не припас.
Застыло поле в лапах тишины,
Иссяк грохочущий чугунный ливень.
Орудий брошенных беспомощные бивни
В ночные облака устремлены.
И слышится в предутреннем тумане
Невнятное, глухое бормотанье –
– Воскреси нас, Господи!
Но голос Господа не будит тишины
И тела павшего не поколеблет.
Не дрогнут крохотных травинок стебли,
Рассвета ожиданием полны.
И, силясь приподняться на колени,
Сливают мертвые с угрозою моленье
– Воскреси нас, Господи!
Но голос Господа не будит тишины!
Не могут павшие пошевелить руками
И видят просветленными очами:
Без счета гибнут родины сыны,
Но сильный враг давно под русским кровом…
И раздирают сумрак страшным ревом,
– Воскреси нас, Господи!
«Честь имею донести Вашему Превосходительству: снарядов не хватает».
«Ветер осенний и пьяный…»
Ветер осенний и пьяный
Сеет в равнинах дождем.
Вижу я Крест Деревянный,
Грузное тело на нем.
Корчится в приступах муки,
Воплем на помощь зовет;
Кроет широкие руки.
Каплями выступив, пот.
Взора не смею поднять я,
Голос возвысить боюсь:
Там, на высоком распятье:
Родина! Русь!
«Спешу уйти куда-нибудь…»
Спешу уйти куда-нибудь,
Изнемогая слишком рано;
В душе сочащаяся рана,
В нее так больно заглянуть.
Но не укрыться никуда,
Не отдохну и не забуду,
Что всюду кровь и стоны всюду
Несут безумные года.
И я тоски своей стыжусь,
А по ночам, в лампадном свете,
Молюсь, как маленькие дети,
Тебе, поруганная Русь.
Одно страдание у всех,
И одиночество все то же,
Смягчить отчаянье не может
Продажный пыл, поддельный смех.
И будут новые кресты,
И разрушительные беды,
И будет чаянье победы
Обманом призрачной мечты.
И, недостойны до конца,
Пройдем голгофские ступени
До суесловных песнопений,
Взамен тернового венца.
«Грозный час. Великая беда…»*
Грозный час. Великая беда.
Будет слава. Будут кровь и стоны.
Каждый день уходят поезда,
Вьются лентой красные вагоны.
Все, что было, – нынче прощено.
Мы сильны, но силы мы утроим.
Каждый – только малое звено,
С грудью грудь – сомкнулись крепким строем.
– Эй, товарищ! Родина – в огне!
Подымай походные знамена!
Слышишь крик: «Сюда, сюда, ко мне!» –
Нас зовет собрат иноплеменный.
Смерть за Русь легка и не страшна.
Многим смерть. Не только нам одним.
Все напьемся бранного вина,
Победим!
Нынче в ночь уходят эшелоны.
На вокзале смутная толпа.
Будет слава. Будут кровь и стоны
И к могилам узкая тропа.
– «Мать, прощай!» – Заплакала седая.
– «Твердым будь. Грядущее светло».
И дрожит рука, благословляя
Юное, открытое чело.
– «Милый! Ясный! Ближе… Я целую
И не кончить поцелуя ввек».
Грянем песню! Грянем удалую!
В битвах станет вольным человек!
Поезд тронулся. Стучат колеса. Тише.
В облака вползает черный дым.
Клич несется, клич великий слышен:
– «Победим!»
Карты бросает гадалка
Налево – направо.
Сына далекого жалко:
Смерть или слава?
Карты всю правду расскажут.
Направо-налево.
Ломятся полчища вражьи
С криками гнева.
Брошены карты. Склоняется ниже.
Что я увижу?
– Светлый витязь на коне
Скачет в шлеме и броне.
Смешаны карты. Опять и опять.
Направо – налево. Что там видать?
– Мчится туча саранчи,
В битве тупятся мечи.
Смешаны карты. Брошены вновь.
– Кровь.
Смешаны карты. Налево – направо, налево – направо…
– Господи, суд неправый!
Подбираются к нашей ограде,
Удары сыпятся сзади!
Брошены карты. Налево – направо, направо – налево,
Налево – направо…
– Силе лукавой
Нет преграды, нет отпора,
Гибнут наши. Скоро! Скоро!
Брошены карты. Ветер хлестнул в окно.
В картах темно.
Рыдает у скорбной иконы,
Считает земные поклоны,
Рыдает в тяжелой кручине,
Господа молит о сыне.
Белые бумажки шуршат, шуршат,
Те, кто ушли, не придут назад!
Ночью в кабинете скрипел паркет.
В час неурочный зажегся свет.
Если быть в ответе – не нам одним.
Сказано. Решенье. Предадим.
Те, кто ушли, не придут назад.
Белые бумажки шуршат, шуршат.
В один удар сливаются раскаты,
Дрожат от ярости чудовищные жерла.
Взвивается земля. Кусками черной ваты
Поднялся дым, и тьма покров простерла.
Но тьму бичуют полосы огня.
Чугунный ураган бушует, не смолкая.
В холодных рвах безмолвно умирая,
Припомни скудный свет родного дня.
Надвинулись темною тучей,
Вспоминая в молитве Христа,
Встретим конец неминучий,
Троекратно целуясь в уста.
Нас, безоружных и сирых,
Смертной тоской не томи,
Сопричисли к усопшим в мире,
В Царство Твое приими.
Мертвые срама не имут,
В честном бою полегли.
Приняли черную схиму
Ради родимой земли.
В грохоте рвущейся стали
Лютую встретив беду,
Имя Твое прошептали
В тяжком предсмертном бреду.
Раны зияют на теле.
Родины ради своей,
Мы до конца претерпели
Страду кровавых полей.
Фыркают кони, ступая
По распростертым телам…
Скоро ли справишь, родная,
Тризну своим сыновьям?
Мчится стремительней птицы,
Мчится проклятая весть,
Вспыхнули бледные лица,
Копится правая месть.
Денежки, денежки!
Грошик – к грошику,
Рублик – к рублику,
Катеньки, катеньки,
Белые бумажки!
Хлебец купим,
Мясо купим.
Сахар купим,
Продадим.
Сыты будем,
В холе будем
И на старость
Приготовим
Теплый угол.
Сыну хватит,
Внукам хватит,
Всей семье.
Хлебец купим,
Мясо купим,
Сахар купим,
Продадим.
Денежки, денежки!
Грошик – к грошику,
Рублик – к рублику,
Катеньки, катеньки,
Белые бумажки.
Эй,
Пей,
Веселей
Пляши,
Пой
На пропой
Души.
Эх, стоят неубраны поля,
Пропади пропадом горькая земля,
Эх, солдатики калечные,
Все слепые да увечные,
Будем вас с почетом принимать,
За широкий стол с поклонами сажать,
Звать по имени да отчеству,
Из пустых тарелок потчевать!
Поистратились хлеба у нас,
А святой Георгий новых не припас.
Застыло поле в лапах тишины,
Иссяк грохочущий чугунный ливень.
Орудий брошенных беспомощные бивни
В ночные облака устремлены.
И слышится в предутреннем тумане
Невнятное, глухое бормотанье –
– Воскреси нас, Господи!
Но голос Господа не будит тишины
И тела павшего не поколеблет.
Не дрогнут крохотных травинок стебли,
Рассвета ожиданием полны.
И, силясь приподняться на колени,
Сливают мертвые с угрозою моленье
– Воскреси нас, Господи!
Но голос Господа не будит тишины!
Не могут павшие пошевелить руками
И видят просветленными очами:
Без счета гибнут родины сыны,
Но сильный враг давно под русским кровом…
И раздирают сумрак страшным ревом,
– Воскреси нас, Господи!
Русь
«Ты вся – неизреченный свет…»
Ты вся – неизреченный свет,
Твои пути неизъяснимы;
Тоски – едва ли исцелимой –
Тебе сопутствует обет.
Хранишь – сквозь беды трудных лет –
Величье будущего Рима.
Ты вся – неизреченный свет,
Твои пути неизъяснимы.
Ни в чем святее боли нет,
Как тронуть край неопалимой
Одежды облачного дыма
И сохранить багровый след –
Ты вся – неизреченный свет.
«О, Русь! Раскинутая ширь…»*
О, Русь! Раскинутая ширь
Молчит, как древняя могила,
И шепчет ветер свой псалтырь
Над умирающею милой.
На белый камень Алатырь
Пойдешь ли ты хвалиться силой
Или схоронишься в унылый
Уединенный монастырь?
Молчит – и сдерживает стоны.
И знает – в битве нерешенной
Давно ломаются мечи.
И умножаются гробницы
И белым пламенем в ночи
Горят тревожные зарницы.
«В час туманного заката неприветливого дня…»
В час туманного заката неприветливого дня
На проселочной дороге, завивая и звеня,
Пьяный ветер носит листья, заплетает в хоровод,
Воет, кается и плачет, богохульствует, зовет
Что-то сделать, биться с кем-то, не сгибаться под ярмом,
И бессильно затихает, вея пылью и дождем.
В час туманного заката в поле пусто и светло,
Мелкий дождь скрывает небо, застит ближнее село.
Пьяный ветер клонит ветви придорожных чахлых ив,
Ходит шаткою походкой вдоль осенних черных нив;
Запевает, завывает, ослабел, понесся вскачь…
На проселочной дороге слышен тихий женский плач.
«Сколько лет я изнываю, сколько лет покорно жду
И несу, в упрямой вере, за бедою– вновь беду.
Хороню моих отважных, обнаживших крепкий меч,
Чтоб меня для светлой встречи нерушимою сберечь.
Я состарилась в рыданьях, мой венок – кольцо седин;
Что же медлишь, мой любимый, мой желанный господин?»
Русь моя! Ужель в лохмотьях, у дороги, это ты?
Русь, страдалица-невеста, только боль растит цветы!
Только тот взойдет свободным на вершины снежных гор,
Кто в болотистых низинах знал прилипчивый позор.
Пьяный ветер тихо стонет, ветер тише, ветер стих…
Близок, близок, скоро будет твой ликующий жених!
Серый день прощально брезжит, безвозвратно уходя,
Вся окуталась фатою – серым пологом дождя,
И в надежде безнадежной ожидая новый день,
Смотрит вдаль, поверх убогих, в землю вросших деревень.
Шепчут скорбные молитвы побледневшие уста…
Неневестная Невеста непришедшего Христа.
«Бредет старуха по проселкам…»*
Вл. Бакрылову
Бредет старуха по проселкам
С неизменяющей клюкой,
Твердит молитвы тихомолком,
Крестясь дрожащею рукой.
Заклятьем отвращает беды
И светит – сквозь всегдашний страх –
Огонь пророческого бреда
В полупотухнувших глазах.
Идет – и сковывает нивы
И города тяжелый сон,
Но путь старухи юродивой
Уже исчислен и свершен.
Вотще твердит: «Да будет чудо!
Пускай молитвой исцелюсь!»
Не ждать спасенья ниоткуда
Тебе, поруганная Русь,
Пока огнем негодованья
Не вспыхнешь в гордости своей,
Не позовешь для новой брани
Твоих несмелых сыновей.
Мы ждем во сне глухом и темном,
Покоясь в равнодушном зле,
И каждый путником бездомным
В родной скитается земле.
«Господи, с последнею мольбою…»
Господи, с последнею мольбою
Именем Твоим,
Мы последний раз перед Тобою
Ныне предстоим.
Одарив Твоей одеждой новой
Любящих невест,
Нам Ты отдал свой венок терновый,
Деревянный Крест.
Поползли мы, полные печали,
В прахе и пыли,
Крепко к сердцу Твой венок прижали,
Честно берегли.
Впились терны с болью небывалой
В страждущую грудь;
Обагрился кровью ярко-алой
Одинокий путь.
И, когда спустились на дорогу
Сумрак и закат,
Мы в крови своей, моляся Богу,
Омочили плат.
И, следя за истекавшей кровью,
Боль запечатлев,
Позабыли преданность сыновью –
И очнулся гнев.
Альный плат зажегся перед нами
Верною звездой
И повел суровыми тропами
На заветный бой.
Нас, идущих за последней бранью,
На ином пути,
Отложивших крест и покаянья,
Господи, прости.
«Всегда и всюду и с тобою…»*
«Люблю тебя в облике рабьем».
Всегда и всюду и с тобою
У неразгаданной черты,
Но не смиренною рабою
Ко мне в мечтах приходишь ты.
И не распутною черницей,
В мерцаньи гаснущих свечей, –
Я вижу в огненной зарнице
Лицо владычицы моей.
В ржаных полях, вспоенных потом,
В гуденьи верного станка,
Великим правит поворотом
Твоя надежная рука.
Пора, пора! Пускай кадила
Еще струят священный дым,
Но ты ушла, ты изменила,
И твой порыв неудержим.
В краю испуганном и нищем
Окончи тягостные дни
И перед ярким полотнищем
Хоругви ветхие склони.
Не крест, но сталь. На смутном небе
Не видно знамений. Иди.
Твой час настал, и вынут жребий
И сорван крест с твоей груди.
А на распутьи всех распутий,
Где распят плачущий Христос,
Взнеслись кровавые лоскутья
Предвестником грядущих гроз.
Дракон*
Памяти Вл. Соловьева
(Венок сонетов)
I
Давно забыт обет земного рая,
Среди жестоких ежедневных сеч
Трибун молчит, смущенно обрывая
О вольности затверженную речь.
Предчувствие трепещет, угасая;
Пленительной надежды не сберечь,
И в первый день восторженного мая
Не упадет тяжеловесный меч.
К минувшему не может быть возврата
Тревожная душа ослеплена,
И брат уверенно пошел на брата.
Недобрая задача решена,
Свершилася постыдная утрата,
Тяжка братина бранного вина.
II
Тяжка братина бранного вина.
Вдвойне тяжки ненужные укоры.
Когда земля огнем озарена
И вскрыт ларец карающей Пандоры.
Чья б ни была проклятая вина,
Теперь оставим бешеные споры:
Судьба с судьбою тесно сплетена
И явится таинственное скоро.
Великих чаяний плохой сосуд,
Мы не смогли, в словах изнемогая,
Остановить неизбежимый Суд.
И вот – судьба настигла роковая
И полчища несчетные идут,
Старинную Европу раздирая.
III
Старинную Европу раздирая,
Час от часу огромней и грозней
На рубежах растет стена живая,
Незыблемей незыблемых камней.
Как тягостна наука боевая!
Но тысячи уже сроднились с ней,
В чудовищных сраженьях забывая
О радостном содружестве людей.
Ребяческих, игрушечных мечтаний
Назойливая власть еще сильна,
Но им не место в осажденном стане,
Где дымная поднялась пелена,
И слышно, как вдали, в густом тумане,
Гремит неистощимая война.
IV
Гремит неистощимая война,
С низинами уравнены высоты;
Едва ли есть счастливая страна,
Не знающая воинской заботы!
Однообразнее веретена
Рокочут бдительные пулеметы;
За каждый шаг – безмерная цена,
И умирают храбрые без счета.
Но чуткие весы доселе не дрожат,
Кому торжествовать, еще не зная,
Кому расстроенным бежать назад.
И каждый день слепых снарядов стая
Свирепствует, сражая наугад,
Сметая все, от края и до края.
V
Сметая все, от края и до края,
Текут потоки пламеносных рек,
И кажется, что Истина седая
Безумствующих кинула навек.
За лютой смертью смерть спешит вторая,
Все рухнет, чем гордился человек;
Бессильно вздрагивают, догорая,
Останки храмов и библиотек.
Опять в земле Милосская Венера,
Полотна Винчи, – штуки полотна,
Утеряна погибнувшему мера,
И злобою бушующей пьяна,
Как сказочная жадная химера
Несется беспощадная волна.
VI
Несется беспощадная волна,
Не удержать взметнувшейся стихии;
Поблекнула небес голубизна,
И вслед пророкам смолкнули витии.
Но если б и настала тишина
В смятенном ожидании Мессии, –
Увидела бы красная луна:
Погибли голуби и гибнут змии.
Прогневался неправедный Творец.
За несвершенные грехи карая,
Определил страдальческий венец.
В отчаяньи вопит земля родная,
Как бы предвидя горестный конец,
И стонут люди, в ранах умирая.
VII
И стонут люди, в ранах умирая,
И все лелеют робкие мечты:
Прекрасною воспрянет жизнь земная,
На красной крови – красные цветы.
Но прежде победить! И, напрягая
Остаток сил, указанной черты
Не могут досягнуть, и Смерть, вздыхая,
Бросает им забвенье с высоты.
Все для войны – и подвиги и мысли;
Засеяны костями семена.
И павших невозможно перечислить.
И вновь, в шинелях серого сукна,
Идут на бой на Сомме или Висле,
Но чаша не осушена до дна.
VIII
Но чаша не осушена до дна!
Гонения ушедшим слишком рано!
Подавленная воля не вольна,
Нельзя в себя замкнуться невозбранно.
Петля потомкам явственно видна,
И цепи небывалого обмана
Готовы до последнего звена –
Грозит копьем железный Рах Romana.
Все для войны! Не думай о себе
И не живи, мечтатель, одиноко,
Но принимай участие в борьбе.
Бежит, бежит струя рдяного тока,
И люди доверяются судьбе,
И в гуле битв ничье не видит око.
IX
И в гуле битв ничье не видит око,
И в гуле битв у всех притуплен слух,
Не различить зловещего упрека,
Вотще, вотще предупреждает Дух.
И все рассвет по-прежнему далеко,
И в третий раз не пропоет петух,
И вождь и пленник не поймут урока,
Костер надежды вздрогнул и потух.
Сложил копье воинственный Георгий,
И только золота проклятый звон
И голоса предателей на торге,
А в этот час, заслыша скорбный стон,
Восходит Солнце в яростном восторге
В краю, где в море рухнул небосклон.
X
В краю, где в море рухнул небосклон,
Сливаясь с ним в прозрачно-желтом свете,
И вишен ароматом напоен
Горячий воздух, в снах тысячелетий;
И вечером кули бежит в притон,
Где опиум раскидывает сети,
Задумался Китай, и ждет Ниппон,
И люди – созерцатели и дети.
Оставлены старинные мечи,
В оружье вкралась ржавчина глубоко,
Сгорает жизнь спокойнее свечи,
Но, может быть, пробудятся до срока
И грянут тучей хищной саранчи
Медлительные правнуки Востока.
XI
Медлительные правнуки Востока
Уже давно внимательно следят:
В борьбе междуусобной и жестокой
Арийцы слепо пьют смертельный яд.
И хлещут брызги ярого потока
И странным ожиданием томят:
Тебе, Восток, тебе взойти высоко
И царственный тебе принять наряд.
Что сделает неумудренный кровью
Усталый Запад, в бедах исступлен,
Когда, стекаясь к бранному становью,
Неисчислимым множеством племен,
Монголы, соблюдая месть сыновью,
Нарушили тысячелетний сон?
XII
Нарушили тысячелетний сон
Наследники Великого Могола,
И Майдари насмешливый взнесен
Над желтыми, заполнившими долы.
Как воины, уступами колонн,
Они идут, гудит призыв веселый,
И каждый князь смущен и ослеплен
Величием всемирного престола.
Гордясь, ликуй, воскресший Чингис-Хан!
Отмщение убийства и порока
Твоих сынов непобедимый стан,
Что выстроят, по изволенью Рока,
В святом Петре – незыблемый дацан…
Сбылося предсказание пророка.
XIII
Сбылося предсказание пророка,
Борьба неравносильною была,
Пал третий Рим, не дав любви зарока,
Во прахе Византии купола.
Раздавлено беспечное барокко;
Готических соборов полумгла,
Где Сатро Santo в желтых пятнах дрока
Не оскорбить пришельцев не могла.
Безжалостны дикарские удары,
Обычай крепкий всюду водворен,
А непокорным – плети и пожары.
И, знаменуя Силу и Закон,
Как утро – новый, словно вечер – старый
Взвился над миром пламенный Дракон.
XIV
Взвился над миром пламенный Дракон,
Ему почет и скипетр и порфира,
И тысячи рассеянных корон
Князья приносят самодержцу мира.
И озарит непоколебимый трон
Смиренных подданных – зарею мира,
И желтый лик – в церквах среди икон,
Ему – мольбы и трепетная лира.
Дракон. Не века золотого власть
И не Мессии радость мировая,
Нависла огнедышащая пасть,
И знают люди, тихо засыпая,
Вовек немыслима иная часть…
Давно забыт обет земного рая.
XV
Давно забыт обет земного рая,
Тяжка братина бранного вина;
Старинную Европу раздирая,
Гремит неистощимая война.
Сметая все, от края и до края,
Несется беспощадная волна
И стонут люди, в ранах умирая,
Но чаша не осушена до дна.
И в гуле битв ничье не видит око:
В краю, где в море рухнул небосклон,
Медлительные правнуки Востока
Нарушили тысячелетний сон;
Сбылося предсказание пророка –
Взвился над миром пламенный Дракон.
«Ты вся – неизреченный свет…»
Ты вся – неизреченный свет,
Твои пути неизъяснимы;
Тоски – едва ли исцелимой –
Тебе сопутствует обет.
Хранишь – сквозь беды трудных лет –
Величье будущего Рима.
Ты вся – неизреченный свет,
Твои пути неизъяснимы.
Ни в чем святее боли нет,
Как тронуть край неопалимой
Одежды облачного дыма
И сохранить багровый след –
Ты вся – неизреченный свет.
«О, Русь! Раскинутая ширь…»*
О, Русь! Раскинутая ширь
Молчит, как древняя могила,
И шепчет ветер свой псалтырь
Над умирающею милой.
На белый камень Алатырь
Пойдешь ли ты хвалиться силой
Или схоронишься в унылый
Уединенный монастырь?
Молчит – и сдерживает стоны.
И знает – в битве нерешенной
Давно ломаются мечи.
И умножаются гробницы
И белым пламенем в ночи
Горят тревожные зарницы.
«В час туманного заката неприветливого дня…»
В час туманного заката неприветливого дня
На проселочной дороге, завивая и звеня,
Пьяный ветер носит листья, заплетает в хоровод,
Воет, кается и плачет, богохульствует, зовет
Что-то сделать, биться с кем-то, не сгибаться под ярмом,
И бессильно затихает, вея пылью и дождем.
В час туманного заката в поле пусто и светло,
Мелкий дождь скрывает небо, застит ближнее село.
Пьяный ветер клонит ветви придорожных чахлых ив,
Ходит шаткою походкой вдоль осенних черных нив;
Запевает, завывает, ослабел, понесся вскачь…
На проселочной дороге слышен тихий женский плач.
«Сколько лет я изнываю, сколько лет покорно жду
И несу, в упрямой вере, за бедою– вновь беду.
Хороню моих отважных, обнаживших крепкий меч,
Чтоб меня для светлой встречи нерушимою сберечь.
Я состарилась в рыданьях, мой венок – кольцо седин;
Что же медлишь, мой любимый, мой желанный господин?»
Русь моя! Ужель в лохмотьях, у дороги, это ты?
Русь, страдалица-невеста, только боль растит цветы!
Только тот взойдет свободным на вершины снежных гор,
Кто в болотистых низинах знал прилипчивый позор.
Пьяный ветер тихо стонет, ветер тише, ветер стих…
Близок, близок, скоро будет твой ликующий жених!
Серый день прощально брезжит, безвозвратно уходя,
Вся окуталась фатою – серым пологом дождя,
И в надежде безнадежной ожидая новый день,
Смотрит вдаль, поверх убогих, в землю вросших деревень.
Шепчут скорбные молитвы побледневшие уста…
Неневестная Невеста непришедшего Христа.
«Бредет старуха по проселкам…»*
Вл. Бакрылову
Бредет старуха по проселкам
С неизменяющей клюкой,
Твердит молитвы тихомолком,
Крестясь дрожащею рукой.
Заклятьем отвращает беды
И светит – сквозь всегдашний страх –
Огонь пророческого бреда
В полупотухнувших глазах.
Идет – и сковывает нивы
И города тяжелый сон,
Но путь старухи юродивой
Уже исчислен и свершен.
Вотще твердит: «Да будет чудо!
Пускай молитвой исцелюсь!»
Не ждать спасенья ниоткуда
Тебе, поруганная Русь,
Пока огнем негодованья
Не вспыхнешь в гордости своей,
Не позовешь для новой брани
Твоих несмелых сыновей.
Мы ждем во сне глухом и темном,
Покоясь в равнодушном зле,
И каждый путником бездомным
В родной скитается земле.
«Господи, с последнею мольбою…»
Господи, с последнею мольбою
Именем Твоим,
Мы последний раз перед Тобою
Ныне предстоим.
Одарив Твоей одеждой новой
Любящих невест,
Нам Ты отдал свой венок терновый,
Деревянный Крест.
Поползли мы, полные печали,
В прахе и пыли,
Крепко к сердцу Твой венок прижали,
Честно берегли.
Впились терны с болью небывалой
В страждущую грудь;
Обагрился кровью ярко-алой
Одинокий путь.
И, когда спустились на дорогу
Сумрак и закат,
Мы в крови своей, моляся Богу,
Омочили плат.
И, следя за истекавшей кровью,
Боль запечатлев,
Позабыли преданность сыновью –
И очнулся гнев.
Альный плат зажегся перед нами
Верною звездой
И повел суровыми тропами
На заветный бой.
Нас, идущих за последней бранью,
На ином пути,
Отложивших крест и покаянья,
Господи, прости.
«Всегда и всюду и с тобою…»*
«Люблю тебя в облике рабьем».
Всегда и всюду и с тобою
У неразгаданной черты,
Но не смиренною рабою
Ко мне в мечтах приходишь ты.
И не распутною черницей,
В мерцаньи гаснущих свечей, –
Я вижу в огненной зарнице
Лицо владычицы моей.
В ржаных полях, вспоенных потом,
В гуденьи верного станка,
Великим правит поворотом
Твоя надежная рука.
Пора, пора! Пускай кадила
Еще струят священный дым,
Но ты ушла, ты изменила,
И твой порыв неудержим.
В краю испуганном и нищем
Окончи тягостные дни
И перед ярким полотнищем
Хоругви ветхие склони.
Не крест, но сталь. На смутном небе
Не видно знамений. Иди.
Твой час настал, и вынут жребий
И сорван крест с твоей груди.
А на распутьи всех распутий,
Где распят плачущий Христос,
Взнеслись кровавые лоскутья
Предвестником грядущих гроз.
Дракон*
Памяти Вл. Соловьева
Давно забыт обет земного рая,
Среди жестоких ежедневных сеч
Трибун молчит, смущенно обрывая
О вольности затверженную речь.
Предчувствие трепещет, угасая;
Пленительной надежды не сберечь,
И в первый день восторженного мая
Не упадет тяжеловесный меч.
К минувшему не может быть возврата
Тревожная душа ослеплена,
И брат уверенно пошел на брата.
Недобрая задача решена,
Свершилася постыдная утрата,
Тяжка братина бранного вина.
Тяжка братина бранного вина.
Вдвойне тяжки ненужные укоры.
Когда земля огнем озарена
И вскрыт ларец карающей Пандоры.
Чья б ни была проклятая вина,
Теперь оставим бешеные споры:
Судьба с судьбою тесно сплетена
И явится таинственное скоро.
Великих чаяний плохой сосуд,
Мы не смогли, в словах изнемогая,
Остановить неизбежимый Суд.
И вот – судьба настигла роковая
И полчища несчетные идут,
Старинную Европу раздирая.
Старинную Европу раздирая,
Час от часу огромней и грозней
На рубежах растет стена живая,
Незыблемей незыблемых камней.
Как тягостна наука боевая!
Но тысячи уже сроднились с ней,
В чудовищных сраженьях забывая
О радостном содружестве людей.
Ребяческих, игрушечных мечтаний
Назойливая власть еще сильна,
Но им не место в осажденном стане,
Где дымная поднялась пелена,
И слышно, как вдали, в густом тумане,
Гремит неистощимая война.
Гремит неистощимая война,
С низинами уравнены высоты;
Едва ли есть счастливая страна,
Не знающая воинской заботы!
Однообразнее веретена
Рокочут бдительные пулеметы;
За каждый шаг – безмерная цена,
И умирают храбрые без счета.
Но чуткие весы доселе не дрожат,
Кому торжествовать, еще не зная,
Кому расстроенным бежать назад.
И каждый день слепых снарядов стая
Свирепствует, сражая наугад,
Сметая все, от края и до края.
Сметая все, от края и до края,
Текут потоки пламеносных рек,
И кажется, что Истина седая
Безумствующих кинула навек.
За лютой смертью смерть спешит вторая,
Все рухнет, чем гордился человек;
Бессильно вздрагивают, догорая,
Останки храмов и библиотек.
Опять в земле Милосская Венера,
Полотна Винчи, – штуки полотна,
Утеряна погибнувшему мера,
И злобою бушующей пьяна,
Как сказочная жадная химера
Несется беспощадная волна.
Несется беспощадная волна,
Не удержать взметнувшейся стихии;
Поблекнула небес голубизна,
И вслед пророкам смолкнули витии.
Но если б и настала тишина
В смятенном ожидании Мессии, –
Увидела бы красная луна:
Погибли голуби и гибнут змии.
Прогневался неправедный Творец.
За несвершенные грехи карая,
Определил страдальческий венец.
В отчаяньи вопит земля родная,
Как бы предвидя горестный конец,
И стонут люди, в ранах умирая.
И стонут люди, в ранах умирая,
И все лелеют робкие мечты:
Прекрасною воспрянет жизнь земная,
На красной крови – красные цветы.
Но прежде победить! И, напрягая
Остаток сил, указанной черты
Не могут досягнуть, и Смерть, вздыхая,
Бросает им забвенье с высоты.
Все для войны – и подвиги и мысли;
Засеяны костями семена.
И павших невозможно перечислить.
И вновь, в шинелях серого сукна,
Идут на бой на Сомме или Висле,
Но чаша не осушена до дна.
Но чаша не осушена до дна!
Гонения ушедшим слишком рано!
Подавленная воля не вольна,
Нельзя в себя замкнуться невозбранно.
Петля потомкам явственно видна,
И цепи небывалого обмана
Готовы до последнего звена –
Грозит копьем железный Рах Romana.
Все для войны! Не думай о себе
И не живи, мечтатель, одиноко,
Но принимай участие в борьбе.
Бежит, бежит струя рдяного тока,
И люди доверяются судьбе,
И в гуле битв ничье не видит око.
И в гуле битв ничье не видит око,
И в гуле битв у всех притуплен слух,
Не различить зловещего упрека,
Вотще, вотще предупреждает Дух.
И все рассвет по-прежнему далеко,
И в третий раз не пропоет петух,
И вождь и пленник не поймут урока,
Костер надежды вздрогнул и потух.
Сложил копье воинственный Георгий,
И только золота проклятый звон
И голоса предателей на торге,
А в этот час, заслыша скорбный стон,
Восходит Солнце в яростном восторге
В краю, где в море рухнул небосклон.
В краю, где в море рухнул небосклон,
Сливаясь с ним в прозрачно-желтом свете,
И вишен ароматом напоен
Горячий воздух, в снах тысячелетий;
И вечером кули бежит в притон,
Где опиум раскидывает сети,
Задумался Китай, и ждет Ниппон,
И люди – созерцатели и дети.
Оставлены старинные мечи,
В оружье вкралась ржавчина глубоко,
Сгорает жизнь спокойнее свечи,
Но, может быть, пробудятся до срока
И грянут тучей хищной саранчи
Медлительные правнуки Востока.
Медлительные правнуки Востока
Уже давно внимательно следят:
В борьбе междуусобной и жестокой
Арийцы слепо пьют смертельный яд.
И хлещут брызги ярого потока
И странным ожиданием томят:
Тебе, Восток, тебе взойти высоко
И царственный тебе принять наряд.
Что сделает неумудренный кровью
Усталый Запад, в бедах исступлен,
Когда, стекаясь к бранному становью,
Неисчислимым множеством племен,
Монголы, соблюдая месть сыновью,
Нарушили тысячелетний сон?
Нарушили тысячелетний сон
Наследники Великого Могола,
И Майдари насмешливый взнесен
Над желтыми, заполнившими долы.
Как воины, уступами колонн,
Они идут, гудит призыв веселый,
И каждый князь смущен и ослеплен
Величием всемирного престола.
Гордясь, ликуй, воскресший Чингис-Хан!
Отмщение убийства и порока
Твоих сынов непобедимый стан,
Что выстроят, по изволенью Рока,
В святом Петре – незыблемый дацан…
Сбылося предсказание пророка.
Сбылося предсказание пророка,
Борьба неравносильною была,
Пал третий Рим, не дав любви зарока,
Во прахе Византии купола.
Раздавлено беспечное барокко;
Готических соборов полумгла,
Где Сатро Santo в желтых пятнах дрока
Не оскорбить пришельцев не могла.
Безжалостны дикарские удары,
Обычай крепкий всюду водворен,
А непокорным – плети и пожары.
И, знаменуя Силу и Закон,
Как утро – новый, словно вечер – старый
Взвился над миром пламенный Дракон.
Взвился над миром пламенный Дракон,
Ему почет и скипетр и порфира,
И тысячи рассеянных корон
Князья приносят самодержцу мира.
И озарит непоколебимый трон
Смиренных подданных – зарею мира,
И желтый лик – в церквах среди икон,
Ему – мольбы и трепетная лира.
Дракон. Не века золотого власть
И не Мессии радость мировая,
Нависла огнедышащая пасть,
И знают люди, тихо засыпая,
Вовек немыслима иная часть…
Давно забыт обет земного рая.
Давно забыт обет земного рая,
Тяжка братина бранного вина;
Старинную Европу раздирая,
Гремит неистощимая война.
Сметая все, от края и до края,
Несется беспощадная волна
И стонут люди, в ранах умирая,
Но чаша не осушена до дна.
И в гуле битв ничье не видит око:
В краю, где в море рухнул небосклон,
Медлительные правнуки Востока
Нарушили тысячелетний сон;
Сбылося предсказание пророка –
Взвился над миром пламенный Дракон.
Sibirica
«Невольной родине моей…»
(Триолеты)
Невольной родине моей
Не посвящу я светлых песен;
Мой плен томителен и тесен
В невольной родине моей.
А милый призрак давних дней
Неуловим и бестелесен;
Невольной родине моей
Не посвящу я светлых песен.
В краю холодном и суровом
Я вспоминаю край родной;
Как много пережито мной
В краю холодном и суровом!
Я здесь любил. Родимым кровом
Мне стал буран и летний зной;
В краю холодном и суровом
Я забываю край родной.
Я примирился и простил
Моей любви, прощаясь с нею,
И злой тоской не пламенею,
Я примирился и простил.
Край искупленья и могил
Мне стал понятней и роднее;
Я примирился и простил
Моей любви, прощаясь с нею.
Слагаю радостные песни
Невольной родине моей,
Где знал чреду счастливых дней,
Слагая радостные песни.
И с каждым часом все чудесней
Изгнанья край и все родней…
Слагаю радостные песни
Невольной родине моей.
«Нередко, в холода декабрьской непогоды…»
(Секстина)
Нередко, в холода декабрьской непогоды,
Изгнанники твердят, беседуя со мной:
«Как трудно вынести страдальческие годы
Вдали от стороны любимой и родной,
И непривычный труд, и скуку, и невзгоды,
И зимы долгие и ветер ледяной».
Но я – изгнанник сам. В Сибири ледяной
Я знаю холода туманной непогоды;
Раскаянье и гнев и злобные невзгоды
Меня не минули и тешились со мной;
И горько вспоминал и я мой край родной,
Где ясно протекли младенческие годы.
Томлюсь уже давно; медлительные годы
Шепнули мне: «Ты наш» и лаской ледяной
Твердили мне: «Забудь. Теперь тебе родной
Морозный, скудный край тоски и непогоды.
Взгляни!» И бледный лик предстал передо мной
В неслыханной красе, и я забыл невзгоды.
Еще ты спишь, Сибирь. Народные невзгоды
Ты сносишь и молчишь и пламенные годы
Еще тебе чужды, но чувствуется мной:
Недолго промолчишь в ограде ледяной,
Под мерный шум тайги и грохот непогоды
И думы о Руси, враждебной и родной.
В сомнениях ее не назовешь родной,
Пока не различишь ты общей нам невзгоды;
Тогда послышатся удары непогоды,
И после гулких битв придут иные годы.
Прорежет яркий луч твой сумрак ледяной
И радостная песнь пропета будет мной.
Пушистый мягкий снег летает надо мной –
Стране изгнания – и все же мне родной,
Пою: ты хороша в короне ледяной!
Придет, придет твой час, и рушатся невзгоды;
Тогда покажутся мучительные годы
Раскатами грозы далекой непогоды.
Зимняя ночь*
Таинственный и непонятный свет!
Приник туман к испуганной земле.
Ничто не дрогнет в серой полумгле;
В недвижном круге бледно-желтая луна,
Но непрозрачная густая пелена
Скрывает призрачный недостоверный свет.
Сливается с полями небосклон;
Пропал в тумане белоглавый лес,
В морозных клубах низкий дом исчез,
И сумрак брезжащий мою похитил тень;
Не знаю, – длится ночь иль бесконечный день,
В белесых мороках сокрылся небосклон.
Слезятся напряженные глаза,
И слезы стынут коркой ледяной,
Но боль уже не чувствуется мной,
И я брожу в лесах, часам теряя счет,
И сказочная ночь пугает и влечет,
Как женщин северных бесстрастные глаза.
Замерзание
Недвижно вкруг луны кольцо, прозрачное и бледно-матовое;
Блестит поляны снежной гладь, таинственный простор охватывая.
Тугие лыжи не скрипят, остановил я бег размеренный
И снегу ровному молюсь; восторженный, молюсь уверенно.
Я клятву верности сдержал, в морозные поля влюбленный;
Зима в покрове снеговом, ты примешь жениха на лоно.
Блистай, холодная луна, светильником в желанный час;
К тебе, владычица, пришел; завистник не расторгнет нас.
Бросаюсь я зиме на грудь, молитвенно целую;
Я ждал тебя, любил тебя, суровую и злую.
Как хорошо, зима, с тобой, я упоенно стих,
Как хорошо, как сладко мне в объятиях твоих.
Я упоен, тебя в объятьях стискивая,
Пренепорочнейшая грудь как близко твоя…
Как ты бледна, моя жена покорная!
Ужели страсть утолена упорная?
Я утомлен, я здесь простерт без силы;
Уходит кровь и цепенеют жилы.
О, быть с тобой еще, еще позволь!
Как странно в тело проникает боль.
И вновь меня ласкают жгуче,
Глаза закрыты темной тучей
И на устах моих печать;
Как хорошо вдвоем молчать
И, тихо засыпая,
У врат земного рая,
Сказать: «Лишь я да ты,
Сполна сбылись мечты».
Ко мне летите,
Снежинок нити,
Со мною – вот –
Ваш хоровод;
Немея,
Как змеи
Струят
Яд.
Ольхон*
Ни дерена. Убогая трава
Ползет к воде, цепляяся по скалам;
Суровым стражем встала над Байкалом
Гигантская Кобылья Голова.
Вдали видны отроги красных гор,
Там сосны лепятся по южным склонам…
Какой народ зовет родимым лоном
Пургой и солнцем сдавленный простор?
Порой толпа приземистых бурят
Несется на косматых кобылицах.
Но пятна белые на смуглых лицах
О смерти и болезнях говорят.
Проклятый остров! Неприютный кров
Пугающих заразой прокаженных.
Где мечется в ущельях обнаженных
Свирепых волн однообразный рев.
На Байкале
Месяца полупрозрачный серп
Потерялся в тучах светло-синих;
Далеко, на неразмытых льдинах,
Слышно лаянье веселых нерп.
Волны дышат вольно и легко,
Тихому дыханью внемлют горы;
Медуник лиловые узоры
Бороздят пострелов молоко.
Месяц скрылся. Гаснет свет ночной,
Трепетные волны покраснели.
Поезд грузно выполз из туннеля,
Громыхая пестрой чешуей.
Заячья охота
Проваливаясь в рыхлый снег,
Из крепкой лиственницы лыжи
Проворный замедляют бег
У летних юрт, где сосны ниже.
Там снег прозрачнее слюды,
Недвижны сосны в белой дымке;
Трехлистным клевером следы
Разбросаны по всей заимке.
Молчит двуствольное ружье
И ждет, в тревоге терпеливой,
Пока на сонное жнивье
Не выпрыгнет ушкан пугливый.
Как будто шумное вино
Из дула вырвется к лазури
И расплывается пятно
По пепельной пушистой шкуре.
«В унтах с узорною каемкой…»*
В унтах с узорною каемкой
У вод, охваченных тайгой,
Брожу вдоль заберегов ломких
С четырехзубой острогой.
Не промахнется, не изменит
Недавно робкая рука,
Когда налима в сонной лени
На берег выбросит река.
Потом – заиндевев в тумане,
С добычей сяду в кошеву
И, кутаясь в доху яманью,
Собаку свистом позову.
Скрипят сосновые полозья
И дятел прерывает стук
И, поседевший на морозе,
Спешит укрыться бурундук.
«У Белогорья и на Лене…»
У Белогорья и на Лене
Еще не вымерли шаманы.
Умей пройти тропой оленьей
В тайгу, в морозные туманы.
И положи куски хурута
На холм, засыпанный камнями,
Где у скалы, взнесенной круто,
Шаман зарыт в глубокой яме.
Дождись багрового заката
И на опущенные ветки
Повесь ходак голубоватый
И сделай четкие пометки.
Потом откройся при народе,
Ступай с подарками в улусы,
Дари семье, старейшей в роде,
Конфет и пороха и бусы.
Забрезжит день, скупой и серый,
Ищи обратные дороги
И все, о чем попросишь с верой,
Тебе дадут лесные боги.
Заклятье
Белогорье копило свинцовые тучи,
Собирался ударить буран,
Но мне предсказал удачливый случай
Уродливый старый бурхан.
Бурхана я смазал медвежьим жиром,
Положил ему два рубля.
И опять помолился и вышел с миром
В занесенные снегом поля.
И, встретив шамана в тяжелых бляхах,
С худощавым и нервным лицом,
Попросил я его, без детского страха,
Подарить венчальным кольцом.
Пусть на снежную поляну
Выведут козла;
Заклинать я духов стану,
Черных духов зла.
Пусть шаман ударит в бубны,
Кликнет в хоровод,
Чтоб со лба стекал на губы
Почерневший пот.
Пусть шаманки Адыгомки
Встанет вещий дух,
Я торжественно и громко
Имя бросил вслух.
Закричал шаман в весельи,
Глянул на бурят
И нанес удар смертельный
И отпрянул в ряд.
Понеслись по бычьим кожам
Меж отвесных скал,
Я, чужой и непохожий,
С ними заплясал.
Окропляя кровью дымной
Голые кусты,
Лишь тебе слагаю гимны,
Знаешь, знаешь ты.
И, молясь о светлой встрече
Богу своему,
Я дымящуюся печень
Выше подниму.
Рву трепещущие жилы
Сломанным ногтем,
Желчь закапала бессильно
Медленным дождем.
Рвем куски из общей чаши,
Прячем в рукавах;
Был я в те минуты страшен
С кровью на устах.
В пьяных криках и объятьях
Возрастает гул…
Я зловещее заклятье
Яростно швырнул.
И еще я не кончил вопроса,
Бросил в воздух шаман копье
И тотчас, между стройных сосен,
Показалось лицо твое.
К земле приникали тени,
Уже догорал костер,
Я упал в толпе на колени
И руки к тебе простер.
И слезы твои, как жемчуг,
Стекли на кровавый песок,
А на лбу повязка, и венчик
И давит грудь образок.
Я видел лицо родное,
Сияние милых глаз…
…И сердце сладостно ноет,
Вспоминая счастливый час.
В городе*
«Здесь города зевают в алчной скуке
И жизнь обвило узкое кольцо».
1.
Часов унылый караван
Ползет, как будто надо мною
Навис тяжелой пеленою
Непроницаемый туман.
Пройдут часы унылых буден,
Глухим окованные сном,
И новый день, угрюм и скуден,
Неспешно встанет под окном.
И вновь заученные позы,
Однообразные слова
И заблестевшие едва,
Вином рожденные угрозы.
Тоска слепорожденных дней
Ко мне приходит в пыльном платье
И нет любви и нет проклятья
И обещающих огней.
И сжата жизнь железным кругом,
Докучный плен нерасторжим
И немирящиеся с ним
Бесплодно гибнут друг за другом.
2
Зевают города в истоме алчной скуки.
Как тяжко каждый день один и те же звуки
Встречать и провожать, свершая дряхлый чин
Постылого труда, заплаканных кручин
И вялых праздников, опершихся на клюки!
Вокзальные гудки – протяжный стон разлуки,
Кривые улицы – как будто сеть морщин;
Не в силах одолеть давно приникший сплин,
– Зевают города.
Пройдут года, и так же будут внуки
В отчаяньи ломать протянутые руки.
Но страх томительный – привычный господин
И плена избежать не сможет ни один.
В дремоте тягостной, в неисцелимой муке
– Зевают города.
Степь*
«И вдруг мелькнет, неведомо откуда,
Раскосый взгляд насмешливого Будды
И желтое скуластое лицо».
1
Зной струится. Степь раскалена.
Красноклювы прячутся в болоте.
Ветер дышит в тягостной дремоте.
Жжет лицо горячая волна.
В яром гневе мстительное Солнце,
Из лучей свивая белый жгут,
Хлещет край, где идолопоклонцы
До сих пор шаманский бубен чтут.
Только ты, смиренный Шаджи-Муни,
Только ты воистину велик!
Солнце, люди, журавлиный крик
Славят Будду в смене новолуний.
В серых складках горного гребня
Удлиненные ложатся тени;
Всадник опустился на колени
Для молитвы на закате дня.
Южный ветер утомленно дышит,
Отдыхает солнце на горе,
Золотя изогнутые крыши
Белого кирпичного хуре.
Истомленно каркнул черный ворон,
Жжет лицо горячая волна.
Давит степь зовущий и упорный
Рев ухыр-бурэ, как рев слона.
2
Ветер северный грянул в трубу
На просторе.
Грозный враг, испытаем судьбу
В равном споре.
Ты силен, ты владеешь огнем;
Битве рады,
Друг над другом удары взнесем
Без пощады.
Ты пришел из далекой земли
В зной Востока.
Ты устал, ты в дорожной пыли,
Синеокий!
Ты родился, где взносит пурга
Свист змеиный,
Где в лесные – весной – берега
Бьются льдины.
Грозный враг, испытаем судьбу
В равном споре.
Ветер северный грянул в трубу
На просторе.
3
Под солнцем яростным стоячая вода
С утра гниет, грозя болотной лихорадкой;
Медлительно мыча, жуют кустарник сладкий
Косматых сарлуков покорные стада.
Сковала кругозор безлесная гряда
Угрюмых серых гор, раскинутых в порядке.
Тумана знойного струящиеся прядки
Хранят степных племен заснувшие года.
Огромный Майдари, с насмешливой улыбкой,
В туманном сне встает, расплывчатый и зыбкий,
Улыбка с каждым днем становится грозней
И скоро, вспомянув давнишнее величье,
Монголы издадут воинственные кличи,
Лаская в серебро украшенных коней.
4
Близок день – воплотится Будда
В желанный, последний раз!
Свершится, свершится чудо,
Наступит обещанный час!
Охвачены дикою волей,
Заслышат далекий гром
И вырвутся всадники в поле,
На солнце блестя серебром.
На Запад направлены луки,
Как струна, туга тетива;
Не дрожат загорелые руки,
Копытами смята трава.
Храпят низкорослые кони,
Доносится скрип телег.
Скорей бы метнуться в погоне,
Скорей бы внезапный набег!
Быстрый бег коней не измучит,
Каждый жаждою битвы пьян;
Оделись в сизые тучи
Хребты родимых Саян.
Ветер взвихрил облако пыли;
Эй, пора, занимается день!
Раскинула черные крылья
Чингис-Хана зовущая тень.
ПРИМЕЧАНИЯ
Унты – меховые сапоги.
Забереги – тонкий лед вдоль берегов еще не застывшей реки.
Яман – баран.
Бурундук – сибирская белка.
Медуника и пострелы – весенние сибирские цветы.
Хурут – сыр из кислого молока.
Ходак – лента для жертвоприношений.
Бурхан – общее название для богов у шаманистов-бурят.
Шаджи-Муни – халхаское произношение индусского «Сакья-Мунн».
Хуре – буддийский монастырь.
Ухыр-бурэ – огромная труба, употребляемая при богослужениях. Звук ее подобен реву слона.
Сарлук – монгольский бык.
Майдари – ожидаемое воплощение Будды. С его именем часто связывается пророчество братства келанов об освобождении Тибета от китайского влияния и утверждении власти буддистов над всем миром (См. Подгорбунский, «Буддизм», вып. 1, 1900 г., стр 189–190).
«Невольной родине моей…»
Невольной родине моей
Не посвящу я светлых песен;
Мой плен томителен и тесен
В невольной родине моей.
А милый призрак давних дней
Неуловим и бестелесен;
Невольной родине моей
Не посвящу я светлых песен.
В краю холодном и суровом
Я вспоминаю край родной;
Как много пережито мной
В краю холодном и суровом!
Я здесь любил. Родимым кровом
Мне стал буран и летний зной;
В краю холодном и суровом
Я забываю край родной.
Я примирился и простил
Моей любви, прощаясь с нею,
И злой тоской не пламенею,
Я примирился и простил.
Край искупленья и могил
Мне стал понятней и роднее;
Я примирился и простил
Моей любви, прощаясь с нею.
Слагаю радостные песни
Невольной родине моей,
Где знал чреду счастливых дней,
Слагая радостные песни.
И с каждым часом все чудесней
Изгнанья край и все родней…
Слагаю радостные песни
Невольной родине моей.
«Нередко, в холода декабрьской непогоды…»
Нередко, в холода декабрьской непогоды,
Изгнанники твердят, беседуя со мной:
«Как трудно вынести страдальческие годы
Вдали от стороны любимой и родной,
И непривычный труд, и скуку, и невзгоды,
И зимы долгие и ветер ледяной».
Но я – изгнанник сам. В Сибири ледяной
Я знаю холода туманной непогоды;
Раскаянье и гнев и злобные невзгоды
Меня не минули и тешились со мной;
И горько вспоминал и я мой край родной,
Где ясно протекли младенческие годы.
Томлюсь уже давно; медлительные годы
Шепнули мне: «Ты наш» и лаской ледяной
Твердили мне: «Забудь. Теперь тебе родной
Морозный, скудный край тоски и непогоды.
Взгляни!» И бледный лик предстал передо мной
В неслыханной красе, и я забыл невзгоды.
Еще ты спишь, Сибирь. Народные невзгоды
Ты сносишь и молчишь и пламенные годы
Еще тебе чужды, но чувствуется мной:
Недолго промолчишь в ограде ледяной,
Под мерный шум тайги и грохот непогоды
И думы о Руси, враждебной и родной.
В сомнениях ее не назовешь родной,
Пока не различишь ты общей нам невзгоды;
Тогда послышатся удары непогоды,
И после гулких битв придут иные годы.
Прорежет яркий луч твой сумрак ледяной
И радостная песнь пропета будет мной.
Пушистый мягкий снег летает надо мной –
Стране изгнания – и все же мне родной,
Пою: ты хороша в короне ледяной!
Придет, придет твой час, и рушатся невзгоды;
Тогда покажутся мучительные годы
Раскатами грозы далекой непогоды.
Зимняя ночь*
Таинственный и непонятный свет!
Приник туман к испуганной земле.
Ничто не дрогнет в серой полумгле;
В недвижном круге бледно-желтая луна,
Но непрозрачная густая пелена
Скрывает призрачный недостоверный свет.
Сливается с полями небосклон;
Пропал в тумане белоглавый лес,
В морозных клубах низкий дом исчез,
И сумрак брезжащий мою похитил тень;
Не знаю, – длится ночь иль бесконечный день,
В белесых мороках сокрылся небосклон.
Слезятся напряженные глаза,
И слезы стынут коркой ледяной,
Но боль уже не чувствуется мной,
И я брожу в лесах, часам теряя счет,
И сказочная ночь пугает и влечет,
Как женщин северных бесстрастные глаза.
Замерзание
Недвижно вкруг луны кольцо, прозрачное и бледно-матовое;
Блестит поляны снежной гладь, таинственный простор охватывая.
Тугие лыжи не скрипят, остановил я бег размеренный
И снегу ровному молюсь; восторженный, молюсь уверенно.
Я клятву верности сдержал, в морозные поля влюбленный;
Зима в покрове снеговом, ты примешь жениха на лоно.
Блистай, холодная луна, светильником в желанный час;
К тебе, владычица, пришел; завистник не расторгнет нас.
Бросаюсь я зиме на грудь, молитвенно целую;
Я ждал тебя, любил тебя, суровую и злую.
Как хорошо, зима, с тобой, я упоенно стих,
Как хорошо, как сладко мне в объятиях твоих.
Я упоен, тебя в объятьях стискивая,
Пренепорочнейшая грудь как близко твоя…
Как ты бледна, моя жена покорная!
Ужели страсть утолена упорная?
Я утомлен, я здесь простерт без силы;
Уходит кровь и цепенеют жилы.
О, быть с тобой еще, еще позволь!
Как странно в тело проникает боль.
И вновь меня ласкают жгуче,
Глаза закрыты темной тучей
И на устах моих печать;
Как хорошо вдвоем молчать
И, тихо засыпая,
У врат земного рая,
Сказать: «Лишь я да ты,
Сполна сбылись мечты».
Ко мне летите,
Снежинок нити,
Со мною – вот –
Ваш хоровод;
Немея,
Как змеи
Струят
Яд.
Ольхон*
Ни дерена. Убогая трава
Ползет к воде, цепляяся по скалам;
Суровым стражем встала над Байкалом
Гигантская Кобылья Голова.
Вдали видны отроги красных гор,
Там сосны лепятся по южным склонам…
Какой народ зовет родимым лоном
Пургой и солнцем сдавленный простор?
Порой толпа приземистых бурят
Несется на косматых кобылицах.
Но пятна белые на смуглых лицах
О смерти и болезнях говорят.
Проклятый остров! Неприютный кров
Пугающих заразой прокаженных.
Где мечется в ущельях обнаженных
Свирепых волн однообразный рев.
На Байкале
Месяца полупрозрачный серп
Потерялся в тучах светло-синих;
Далеко, на неразмытых льдинах,
Слышно лаянье веселых нерп.
Волны дышат вольно и легко,
Тихому дыханью внемлют горы;
Медуник лиловые узоры
Бороздят пострелов молоко.
Месяц скрылся. Гаснет свет ночной,
Трепетные волны покраснели.
Поезд грузно выполз из туннеля,
Громыхая пестрой чешуей.
Заячья охота
Проваливаясь в рыхлый снег,
Из крепкой лиственницы лыжи
Проворный замедляют бег
У летних юрт, где сосны ниже.
Там снег прозрачнее слюды,
Недвижны сосны в белой дымке;
Трехлистным клевером следы
Разбросаны по всей заимке.
Молчит двуствольное ружье
И ждет, в тревоге терпеливой,
Пока на сонное жнивье
Не выпрыгнет ушкан пугливый.
Как будто шумное вино
Из дула вырвется к лазури
И расплывается пятно
По пепельной пушистой шкуре.
«В унтах с узорною каемкой…»*
В унтах с узорною каемкой
У вод, охваченных тайгой,
Брожу вдоль заберегов ломких
С четырехзубой острогой.
Не промахнется, не изменит
Недавно робкая рука,
Когда налима в сонной лени
На берег выбросит река.
Потом – заиндевев в тумане,
С добычей сяду в кошеву
И, кутаясь в доху яманью,
Собаку свистом позову.
Скрипят сосновые полозья
И дятел прерывает стук
И, поседевший на морозе,
Спешит укрыться бурундук.
«У Белогорья и на Лене…»
У Белогорья и на Лене
Еще не вымерли шаманы.
Умей пройти тропой оленьей
В тайгу, в морозные туманы.
И положи куски хурута
На холм, засыпанный камнями,
Где у скалы, взнесенной круто,
Шаман зарыт в глубокой яме.
Дождись багрового заката
И на опущенные ветки
Повесь ходак голубоватый
И сделай четкие пометки.
Потом откройся при народе,
Ступай с подарками в улусы,
Дари семье, старейшей в роде,
Конфет и пороха и бусы.
Забрезжит день, скупой и серый,
Ищи обратные дороги
И все, о чем попросишь с верой,
Тебе дадут лесные боги.
Заклятье
Белогорье копило свинцовые тучи,
Собирался ударить буран,
Но мне предсказал удачливый случай
Уродливый старый бурхан.
Бурхана я смазал медвежьим жиром,
Положил ему два рубля.
И опять помолился и вышел с миром
В занесенные снегом поля.
И, встретив шамана в тяжелых бляхах,
С худощавым и нервным лицом,
Попросил я его, без детского страха,
Подарить венчальным кольцом.
Пусть на снежную поляну
Выведут козла;
Заклинать я духов стану,
Черных духов зла.
Пусть шаман ударит в бубны,
Кликнет в хоровод,
Чтоб со лба стекал на губы
Почерневший пот.
Пусть шаманки Адыгомки
Встанет вещий дух,
Я торжественно и громко
Имя бросил вслух.
Закричал шаман в весельи,
Глянул на бурят
И нанес удар смертельный
И отпрянул в ряд.
Понеслись по бычьим кожам
Меж отвесных скал,
Я, чужой и непохожий,
С ними заплясал.
Окропляя кровью дымной
Голые кусты,
Лишь тебе слагаю гимны,
Знаешь, знаешь ты.
И, молясь о светлой встрече
Богу своему,
Я дымящуюся печень
Выше подниму.
Рву трепещущие жилы
Сломанным ногтем,
Желчь закапала бессильно
Медленным дождем.
Рвем куски из общей чаши,
Прячем в рукавах;
Был я в те минуты страшен
С кровью на устах.
В пьяных криках и объятьях
Возрастает гул…
Я зловещее заклятье
Яростно швырнул.
И еще я не кончил вопроса,
Бросил в воздух шаман копье
И тотчас, между стройных сосен,
Показалось лицо твое.
К земле приникали тени,
Уже догорал костер,
Я упал в толпе на колени
И руки к тебе простер.
И слезы твои, как жемчуг,
Стекли на кровавый песок,
А на лбу повязка, и венчик
И давит грудь образок.
Я видел лицо родное,
Сияние милых глаз…
…И сердце сладостно ноет,
Вспоминая счастливый час.
В городе*
«Здесь города зевают в алчной скуке
И жизнь обвило узкое кольцо».
Часов унылый караван
Ползет, как будто надо мною
Навис тяжелой пеленою
Непроницаемый туман.
Пройдут часы унылых буден,
Глухим окованные сном,
И новый день, угрюм и скуден,
Неспешно встанет под окном.
И вновь заученные позы,
Однообразные слова
И заблестевшие едва,
Вином рожденные угрозы.
Тоска слепорожденных дней
Ко мне приходит в пыльном платье
И нет любви и нет проклятья
И обещающих огней.
И сжата жизнь железным кругом,
Докучный плен нерасторжим
И немирящиеся с ним
Бесплодно гибнут друг за другом.
2
Зевают города в истоме алчной скуки.
Как тяжко каждый день один и те же звуки
Встречать и провожать, свершая дряхлый чин
Постылого труда, заплаканных кручин
И вялых праздников, опершихся на клюки!
Вокзальные гудки – протяжный стон разлуки,
Кривые улицы – как будто сеть морщин;
Не в силах одолеть давно приникший сплин,
– Зевают города.
Пройдут года, и так же будут внуки
В отчаяньи ломать протянутые руки.
Но страх томительный – привычный господин
И плена избежать не сможет ни один.
В дремоте тягостной, в неисцелимой муке
– Зевают города.
Степь*
«И вдруг мелькнет, неведомо откуда,
Раскосый взгляд насмешливого Будды
И желтое скуластое лицо».
Зной струится. Степь раскалена.
Красноклювы прячутся в болоте.
Ветер дышит в тягостной дремоте.
Жжет лицо горячая волна.
В яром гневе мстительное Солнце,
Из лучей свивая белый жгут,
Хлещет край, где идолопоклонцы
До сих пор шаманский бубен чтут.
Только ты, смиренный Шаджи-Муни,
Только ты воистину велик!
Солнце, люди, журавлиный крик
Славят Будду в смене новолуний.
В серых складках горного гребня
Удлиненные ложатся тени;
Всадник опустился на колени
Для молитвы на закате дня.
Южный ветер утомленно дышит,
Отдыхает солнце на горе,
Золотя изогнутые крыши
Белого кирпичного хуре.
Истомленно каркнул черный ворон,
Жжет лицо горячая волна.
Давит степь зовущий и упорный
Рев ухыр-бурэ, как рев слона.
Ветер северный грянул в трубу
На просторе.
Грозный враг, испытаем судьбу
В равном споре.
Ты силен, ты владеешь огнем;
Битве рады,
Друг над другом удары взнесем
Без пощады.
Ты пришел из далекой земли
В зной Востока.
Ты устал, ты в дорожной пыли,
Синеокий!
Ты родился, где взносит пурга
Свист змеиный,
Где в лесные – весной – берега
Бьются льдины.
Грозный враг, испытаем судьбу
В равном споре.
Ветер северный грянул в трубу
На просторе.
Под солнцем яростным стоячая вода
С утра гниет, грозя болотной лихорадкой;
Медлительно мыча, жуют кустарник сладкий
Косматых сарлуков покорные стада.
Сковала кругозор безлесная гряда
Угрюмых серых гор, раскинутых в порядке.
Тумана знойного струящиеся прядки
Хранят степных племен заснувшие года.
Огромный Майдари, с насмешливой улыбкой,
В туманном сне встает, расплывчатый и зыбкий,
Улыбка с каждым днем становится грозней
И скоро, вспомянув давнишнее величье,
Монголы издадут воинственные кличи,
Лаская в серебро украшенных коней.
Близок день – воплотится Будда
В желанный, последний раз!
Свершится, свершится чудо,
Наступит обещанный час!
Охвачены дикою волей,
Заслышат далекий гром
И вырвутся всадники в поле,
На солнце блестя серебром.
На Запад направлены луки,
Как струна, туга тетива;
Не дрожат загорелые руки,
Копытами смята трава.
Храпят низкорослые кони,
Доносится скрип телег.
Скорей бы метнуться в погоне,
Скорей бы внезапный набег!
Быстрый бег коней не измучит,
Каждый жаждою битвы пьян;
Оделись в сизые тучи
Хребты родимых Саян.
Ветер взвихрил облако пыли;
Эй, пора, занимается день!
Раскинула черные крылья
Чингис-Хана зовущая тень.
ПРИМЕЧАНИЯ
Унты – меховые сапоги.
Забереги – тонкий лед вдоль берегов еще не застывшей реки.
Яман – баран.
Бурундук – сибирская белка.
Медуника и пострелы – весенние сибирские цветы.
Хурут – сыр из кислого молока.
Ходак – лента для жертвоприношений.
Бурхан – общее название для богов у шаманистов-бурят.
Шаджи-Муни – халхаское произношение индусского «Сакья-Мунн».
Хуре – буддийский монастырь.
Ухыр-бурэ – огромная труба, употребляемая при богослужениях. Звук ее подобен реву слона.
Сарлук – монгольский бык.
Майдари – ожидаемое воплощение Будды. С его именем часто связывается пророчество братства келанов об освобождении Тибета от китайского влияния и утверждении власти буддистов над всем миром (См. Подгорбунский, «Буддизм», вып. 1, 1900 г., стр 189–190).
Sentimentalia
Сентиментальные рондо*
1.
(Ассо-рондо)
«Письма не будет. Знаю. Знаю.
Писать ведь письма нелегко».
Всеволоду Курдюмову
И нынче нет письма! Еще звонок,
И поезд тронулся, вдали теряя очерк.
Ужели я забыт? Ужели одинок,
И мне не скажет полудетский почерк,
Чтоб я пришел дремать у милых ног?
Темнеет. Дни становятся короче,
Чернеет в поле позабытый стог.
Я вспоминаю, сумрачен и строг,
И нынче нет письма.
Не так ли Вы, в саду ломая дрок
У флорентийской церкви Санта-Кроче,
Твердили, как заученный урок,
– Хотя бы несколько неровных строчек! –
И повторяли, глядя на Восток,
– И нынче нет письма…
2
Не ты, но Вы: сполна сбылись приметы,
Ушла, смеясь, «прости» сказала мне.
Едва слагаю скучные сонеты
В такой же одинокой тишине,
Как ростовщик, считающий монеты.
Воспоминания встают во сне,
Уходят вновь, стремительней кометы,
И, просыпаясь, восклицаю «где ты?»
Не ты, но Вы.
Чужие мы и в песне недопетой,
Задуманной с тобой наедине
В лесу, в потоках солнечного света,
Я всем солгу и, сдержанный вполне,
Я буду говорить, забыв обеты,
Не ты, но Вы.
3
Не попрошу докучных сожалений
Полупрезрительных и нежных фраз.
Не упаду с мольбою на колени,
Но я напомню Вам в последний раз
О хрупком и недолговечном плене.
Апрельский вечер, вздрагивая, гас,
Как яркие цвета на гобелене…
Не бойтесь, повторить прошедший час
Не попрошу.
Я не могу перенести томлений,
Так пусть в кафе зажжется тусклый газ;
Абсент, хранящий память о Верлене,
Навеет мне спасительный экстаз
И Вас прийти спасать меня из лени
Не попрошу.
Сентиментальные рондели
1
Амуров – розовых божков –
Молю, коленопреклоненный,
Пускай, беспечный и влюбленный,
Дождусь умолкнувших часов
И брошу связку васильков
В ее окошко у балкона.
Амуров – розовых божков –
Молю, коленопреклоненный.
Часы невысказанных слов,
Лицо – печальный лик Мадонны –
Сомнений сдержанные стоны
И дружный хохот из углов
Амуров – розовых божков.
2
Она бежала по аллее,
Убрав сиренью волоса.
Прозрачно искрилась роса,
Траву прохладою лелея.
Догнал. И стали тяжелее
Прерывистые голоса,
Мы целовалися в аллее,
Убрав сиренью волоса.
С улыбкою лукавой феи
Глядела молча в небеса,
Сковала цепью в полчаса,
Что бурной вольности милее,
И убежала по аллее.
3
Я помню тяжесть первой ссоры,
С упреком брошенное «Вы»,
Ковер намокнувшей листвы,
В тумане августовском горы,
Небес слинявшие просторы,
Взамен горячей синевы.
Я помню тяжесть первой ссоры,
С упреком брошенное «Вы».
О, дни, минувшие так скоро!
Боязнь соседок и молвы
И ложе ласковой травы
В тени у ветхого забора.
Я помню тяжесть первой ссоры.
4
Я раскрываю свой дневник,
Читаю блеклые страницы,
Теней проходят вереницы
И повторяют милый лик
Цитаты из ученых книг
И были – словно небылицы.
Я раскрываю свой дневник,
Читаю блеклые страницы.
И мнится – я седой старик
Уже в предчувствии гробницы
С мерцаньем трепетной денницы
Опять мечтою к Вам приник.
Я раскрываю свой дневник.
В меблированных комнатах*
Все так же, все так же, как было – открытки и бабушкин плед;
Ряды статуэток японских – в несчастной любви амулет.
Часов коридорных я слышу тяжелый размеренный бой
И так же считаю тревожно, как раньше считали с тобой.
Двенадцать. На улице холод – метель и не видно ни зги.
Ну, что же? Довольно работать… На лестнице чьи-то шаги,
В соседнюю дверь постучались. «Войдите!» И щелкнул замок.
Как скучно! И ширится в горле противный и скользкий комок.
Ужели заплачу? Не стыдно ль? Внизу заиграли матчиш.
Вот карточка… Кончено, значит? Не любишь, не пишешь, молчишь?
Матчиш оборвался и стихнул. Упорно трещит телефон.
Швейцар вызывает соседку… Какой надоедливый звон!
Стакан с молоком недопитым вчерашней газетой накрыл.
Кухмистерский ужин не тронут – и жир на котлете застыл.
С небрежно разрезанной книгой ложусь в сапогах на кровать;
Сегодня и завтра и после – мне некого… некого ждать!
«Белый снег заметает пути…»
Белый снег заметает пути.
Никуда одному не пройти.
Свет погаснул в родимом дому;
Не пройти никуда одному.
Год за годом плетутся года,
Одному не пройти никуда.
Тихо падает медленный снег…
В полумгле где найду свой ночлег?
Как забыть, как избыть мне беду,
Свой ночлег в полумгле где найду…
Как пустынно на скудной земле!
Где найду свой ночлег в полумгле?
Вечера коротают вдвоем
Где-то тут, за стеной, за окном.
Добрый друг посылает за мной
За окном, где-то тут, за стеной,
Но меня никогда не найдут
За стеной, за окном, где-то тут.
Письмо
1
Люблю размер, немногим милый,
В нем речь течет едва-едва
И вдруг блеснут внезапной силой
Среброчеканные слова.
Послушай, ямб четырехстопный,
Ты – мой товарищ расторопный,
Авось с тобою как-нибудь
И мы к Парнасу сыщем путь.
А, впрочем, рано нам с тобою
Отважно лазить по горам,
Где незабвенным мастерам
Царить означено судьбою.
Недосягаемый пример
Старинный Пушкинский размер.
2
Ему прилежно подражая,
Я чту великий образец
И вспоминаю свежесть мая,
Любви сияющий венец,
Когда – нетрудно догадаться –
Мне было только восемнадцать,
А ей почти шестнадцать лет,
Лукавой юности рассвет.
Я помню старую усадьбу,
Луга, где мы плели венки
И улыбались старики,
Пророча праздники и свадьбу;
Слегка дремали жарким днем
И оставляли нас вдвоем.
3
Кружится время хороводом
Быстрей, чем в марте тают льды,
И оставляет – год за годом –
Неизгладимые следы.
Мой прадед был старик гуманный,
Он ждал реформ, как божьей манны,
В мечтах рисуя идеал,
Парней в солдаты отдавал.
А деду Невский стал милее,
Но после суетной зимы
В деревню уезжали мы:
Я помню чинные аллеи,
Портреты предков, старый дом,
Крестьянам проданный потом.
4
В молельной – древняя икона,
Натертый воском желтый пол,
У деревянного балкона
В саду – накрытый чайный стол.
И осенявшие ступени
Кусты задумчивой сирени
И обмелевшая река
В зеленой чаще ивняка.
По праздникам в двухсветном зале
Провинциальные пиры,
В лесу высокие костры,
И беззаботные печали…
Забытый дедовский уклад, –
Как будто вырубленный сад.
5
Для жирных яств и мирной лени
Покинув невский шум и звон,
В приюте сельских вдохновений
Я был вполне вознагражден.
Она была… одна минута…
Сказать, какого института?
Ну, нет… А то бы по сердцам
Как раз ударил классных дам.
Молчали мы… Напрасны речи,
Вопрос, ответ, опять вопрос,
Коль прядь каштановых волос
Небрежно падает на плечи.
И я завел себе дневник,
Чтобы запомнить каждый миг.
6
Улыбки, беглые пожатья,
Под утро встречи у пруда
И треск барежевого платья
И быстрый шепот «навсегда».
Но вот – пересказать смогу ли? –
Мой отпуск кончился в июле,
Ее отец, упрям и крут,
Повез обратно в институт.
Сентиментального романа
На том и кончилась игра,
Его забыть бы мне пора,
Но что ж поделать… так… не рана,
А просто глупая печаль:
Мне свежей молодости жаль.
7
Немного гибкого уменья,
Немного вдумчивых минут,
И я – обычный данник лени –
Закончил свой недолгий труд.
Моя окончена дорога,
Я у последнего порога,
Все это было, но давно
Годов потоком сметено.
А все же вечером в апреле
Я вспоминаю до сих пор
В густом малиннике забор,
В кустах разливистые трели,
Зарею осиянный час
И – что греха таить? – и Вас…
Сентиментальные рондо*
«Письма не будет. Знаю. Знаю.
Писать ведь письма нелегко».
Всеволоду Курдюмову
И нынче нет письма! Еще звонок,
И поезд тронулся, вдали теряя очерк.
Ужели я забыт? Ужели одинок,
И мне не скажет полудетский почерк,
Чтоб я пришел дремать у милых ног?
Темнеет. Дни становятся короче,
Чернеет в поле позабытый стог.
Я вспоминаю, сумрачен и строг,
И нынче нет письма.
Не так ли Вы, в саду ломая дрок
У флорентийской церкви Санта-Кроче,
Твердили, как заученный урок,
– Хотя бы несколько неровных строчек! –
И повторяли, глядя на Восток,
– И нынче нет письма…
Не ты, но Вы: сполна сбылись приметы,
Ушла, смеясь, «прости» сказала мне.
Едва слагаю скучные сонеты
В такой же одинокой тишине,
Как ростовщик, считающий монеты.
Воспоминания встают во сне,
Уходят вновь, стремительней кометы,
И, просыпаясь, восклицаю «где ты?»
Не ты, но Вы.
Чужие мы и в песне недопетой,
Задуманной с тобой наедине
В лесу, в потоках солнечного света,
Я всем солгу и, сдержанный вполне,
Я буду говорить, забыв обеты,
Не ты, но Вы.
Не попрошу докучных сожалений
Полупрезрительных и нежных фраз.
Не упаду с мольбою на колени,
Но я напомню Вам в последний раз
О хрупком и недолговечном плене.
Апрельский вечер, вздрагивая, гас,
Как яркие цвета на гобелене…
Не бойтесь, повторить прошедший час
Не попрошу.
Я не могу перенести томлений,
Так пусть в кафе зажжется тусклый газ;
Абсент, хранящий память о Верлене,
Навеет мне спасительный экстаз
И Вас прийти спасать меня из лени
Не попрошу.
Сентиментальные рондели
Амуров – розовых божков –
Молю, коленопреклоненный,
Пускай, беспечный и влюбленный,
Дождусь умолкнувших часов
И брошу связку васильков
В ее окошко у балкона.
Амуров – розовых божков –
Молю, коленопреклоненный.
Часы невысказанных слов,
Лицо – печальный лик Мадонны –
Сомнений сдержанные стоны
И дружный хохот из углов
Амуров – розовых божков.
Она бежала по аллее,
Убрав сиренью волоса.
Прозрачно искрилась роса,
Траву прохладою лелея.
Догнал. И стали тяжелее
Прерывистые голоса,
Мы целовалися в аллее,
Убрав сиренью волоса.
С улыбкою лукавой феи
Глядела молча в небеса,
Сковала цепью в полчаса,
Что бурной вольности милее,
И убежала по аллее.
Я помню тяжесть первой ссоры,
С упреком брошенное «Вы»,
Ковер намокнувшей листвы,
В тумане августовском горы,
Небес слинявшие просторы,
Взамен горячей синевы.
Я помню тяжесть первой ссоры,
С упреком брошенное «Вы».
О, дни, минувшие так скоро!
Боязнь соседок и молвы
И ложе ласковой травы
В тени у ветхого забора.
Я помню тяжесть первой ссоры.
Я раскрываю свой дневник,
Читаю блеклые страницы,
Теней проходят вереницы
И повторяют милый лик
Цитаты из ученых книг
И были – словно небылицы.
Я раскрываю свой дневник,
Читаю блеклые страницы.
И мнится – я седой старик
Уже в предчувствии гробницы
С мерцаньем трепетной денницы
Опять мечтою к Вам приник.
Я раскрываю свой дневник.
В меблированных комнатах*
Все так же, все так же, как было – открытки и бабушкин плед;
Ряды статуэток японских – в несчастной любви амулет.
Часов коридорных я слышу тяжелый размеренный бой
И так же считаю тревожно, как раньше считали с тобой.
Двенадцать. На улице холод – метель и не видно ни зги.
Ну, что же? Довольно работать… На лестнице чьи-то шаги,
В соседнюю дверь постучались. «Войдите!» И щелкнул замок.
Как скучно! И ширится в горле противный и скользкий комок.
Ужели заплачу? Не стыдно ль? Внизу заиграли матчиш.
Вот карточка… Кончено, значит? Не любишь, не пишешь, молчишь?
Матчиш оборвался и стихнул. Упорно трещит телефон.
Швейцар вызывает соседку… Какой надоедливый звон!
Стакан с молоком недопитым вчерашней газетой накрыл.
Кухмистерский ужин не тронут – и жир на котлете застыл.
С небрежно разрезанной книгой ложусь в сапогах на кровать;
Сегодня и завтра и после – мне некого… некого ждать!
«Белый снег заметает пути…»
Белый снег заметает пути.
Никуда одному не пройти.
Свет погаснул в родимом дому;
Не пройти никуда одному.
Год за годом плетутся года,
Одному не пройти никуда.
Тихо падает медленный снег…
В полумгле где найду свой ночлег?
Как забыть, как избыть мне беду,
Свой ночлег в полумгле где найду…
Как пустынно на скудной земле!
Где найду свой ночлег в полумгле?
Вечера коротают вдвоем
Где-то тут, за стеной, за окном.
Добрый друг посылает за мной
За окном, где-то тут, за стеной,
Но меня никогда не найдут
За стеной, за окном, где-то тут.
Письмо
Люблю размер, немногим милый,
В нем речь течет едва-едва
И вдруг блеснут внезапной силой
Среброчеканные слова.
Послушай, ямб четырехстопный,
Ты – мой товарищ расторопный,
Авось с тобою как-нибудь
И мы к Парнасу сыщем путь.
А, впрочем, рано нам с тобою
Отважно лазить по горам,
Где незабвенным мастерам
Царить означено судьбою.
Недосягаемый пример
Старинный Пушкинский размер.
Ему прилежно подражая,
Я чту великий образец
И вспоминаю свежесть мая,
Любви сияющий венец,
Когда – нетрудно догадаться –
Мне было только восемнадцать,
А ей почти шестнадцать лет,
Лукавой юности рассвет.
Я помню старую усадьбу,
Луга, где мы плели венки
И улыбались старики,
Пророча праздники и свадьбу;
Слегка дремали жарким днем
И оставляли нас вдвоем.
Кружится время хороводом
Быстрей, чем в марте тают льды,
И оставляет – год за годом –
Неизгладимые следы.
Мой прадед был старик гуманный,
Он ждал реформ, как божьей манны,
В мечтах рисуя идеал,
Парней в солдаты отдавал.
А деду Невский стал милее,
Но после суетной зимы
В деревню уезжали мы:
Я помню чинные аллеи,
Портреты предков, старый дом,
Крестьянам проданный потом.
В молельной – древняя икона,
Натертый воском желтый пол,
У деревянного балкона
В саду – накрытый чайный стол.
И осенявшие ступени
Кусты задумчивой сирени
И обмелевшая река
В зеленой чаще ивняка.
По праздникам в двухсветном зале
Провинциальные пиры,
В лесу высокие костры,
И беззаботные печали…
Забытый дедовский уклад, –
Как будто вырубленный сад.
Для жирных яств и мирной лени
Покинув невский шум и звон,
В приюте сельских вдохновений
Я был вполне вознагражден.
Она была… одна минута…
Сказать, какого института?
Ну, нет… А то бы по сердцам
Как раз ударил классных дам.
Молчали мы… Напрасны речи,
Вопрос, ответ, опять вопрос,
Коль прядь каштановых волос
Небрежно падает на плечи.
И я завел себе дневник,
Чтобы запомнить каждый миг.
Улыбки, беглые пожатья,
Под утро встречи у пруда
И треск барежевого платья
И быстрый шепот «навсегда».
Но вот – пересказать смогу ли? –
Мой отпуск кончился в июле,
Ее отец, упрям и крут,
Повез обратно в институт.
Сентиментального романа
На том и кончилась игра,
Его забыть бы мне пора,
Но что ж поделать… так… не рана,
А просто глупая печаль:
Мне свежей молодости жаль.
Немного гибкого уменья,
Немного вдумчивых минут,
И я – обычный данник лени –
Закончил свой недолгий труд.
Моя окончена дорога,
Я у последнего порога,
Все это было, но давно
Годов потоком сметено.
А все же вечером в апреле
Я вспоминаю до сих пор
В густом малиннике забор,
В кустах разливистые трели,
Зарею осиянный час
И – что греха таить? – и Вас…
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги