Цветы осени

Глава 2

Бабетта, как всегда, торопится. Жюльетта представляет себе, как дочь забрасывает детей в школу по дороге на работу и до вечера наглухо закрывает дверь между семьей и «карьерой». Это ее словечко — «карьера». В молодости я рассуждала так же.

Как-то раз Анна приболела, и Жюльетта позвонила дочери в офис. Что я могу поделать, бедная моя мамочка? — ответила ей Бабетта. Ты в Бель-Иле, я в Париже. Как все это ужасно! Начинай я с чистого листа — ни за что не завела бы детей! Будь у меня вторая попытка…

Никто не пишет свою жизнь сначала на черновике, подумала Жюльетта. Ладно, заботы и неприятности — мое дело.

Сад ничуть не изменился. Еще вчера Жюльетта ласкала взглядом старые кусты роз и выцветшие гортензии. Она позволила себе это маленькое невинное удовольствие, мгновение отдыха между двумя охапками белья, которое ей предстояло развесить. А сегодня она замечает лишь растрескавшийся асфальт дорожки и не чувствует терпкого аромата ноготков, — Луи упорно их сажает, хотя Жюльетта ненавидит эти плебейские оранжевые цветы. Из-за вишневых деревьев несет клозетом — если подумать, «амбре» деревянного «храма нужды» напоминает запах ноготков. У двери будки стоят туалетные ведра: старое, из крашеной жести, и желтое пластиковое, — на ночь их заносят в дом, а утром выливают.

Я хотела бы стать пролетевшей над оградой птичкой. Или мячиком, который мальчишки забросили во двор к соседям, да так о нем и забыли. Снова мечтаешь, бедняжка Жюльетта! Они затерялись в далекой дали, сладкие мечты о свободе! Но шляпная картонка все еще хранит твои самоотречения. И ты будешь каждый день возвращаться на чердак, пусть даже это причиняет тебе боль. Станешь ходить туда и пробуждать утраченные иллюзии, расковыривать рану, оплакивать ту женщину, которой хотела стать, но так и не стала.

Маленький бутон не расцвел. Однажды, весенним днем, он пожух между ладонями, излучавшими обманчивое тепло.

Луи вышел из дома заранее, зажав в руке направление на обследование. Тергалевые брюки с безупречной складкой, серо-бежевая ветровка на молнии, черно-серая кепка, мягкие мокасины на микропоре. Безупречен. Жюльетта за этим следит. Вернется он в лучшем случае после обеда. В больницах вечно приходится ждать — Луи говорит, что из-за этого у него и поднимается давление. Луи любит говорить о своих болячках. Он получает от этого не меньшее удовольствие, чем от расчесывания комариных укусов или чистки ушей.

Сначала врач заподозрил у него рак. Боже, вот это тема для беседы! Медицинские термины, названия обследований, возможные осложнения — он обсасывал их, как самую сладкую сладость! Но доктор ошибся. Луи дулся целую неделю — и впрямь поверишь, что он мечтал лечь на операцию!

Пусть уж у него хоть что-нибудь обнаружат, думает Жюльетта. В качестве утешительного приза. У меня нет времени на мысли о собственном здоровье. Болезни Анны с избытком хватает на двоих, так-то вот!

Ей придется посадить Анну в коляску и взять с собой в деревню, если она хочет расширить поиск на соседние департаменты. Уже лет семь Анна выглядит не прелестной болезненной девчушкой, а настоящей умственно отсталой, и Жюльетта старается не выставлять на всеобщее обозрение предмет своего отчаяния.

— Мы отправимся на прогулку. Да, сейчас, немедленно. Позавтракаешь позже, когда нагуляешь аппетит.

Прекрасные живые глаза Анны освещаются улыбкой. Она понятия не имеет, что такое аппетит. Зато обожает прогулки.

На улице все выходит проще, чем ожидала Жюльетта. Она бы не перенесла любопытных взглядов прохожих, но они столкнулись лишь с опасливым безразличием. Даже Габриэль мгновенно отвела взгляд, словно Анна внезапно стала невидимкой, а коляска превратилась в банальную магазинную тележку. Забавно, как две пары колесиков выталкивают вас на обочину жизни.

Я почти готова обойтись без музыки — пусть только кто-нибудь скажет, что есть и другие способы жить «не как все». Бог мой! Если бы Анна могла прочесть мои мысли! Что такое? Габриэль дергает меня за юбку. Ну почему именно сейчас, когда я сделала запрос на соседние департаменты…

— Скажи-ка, Пьер Леблон, которого ты ищешь, не тот ли это красавчик, что когда-то хороводился с Мари Бурде?

Даже в тот день, когда Жюльетту укусила гадюка, она не стискивала зубы с такой силой, как в это утро. Она чувствует, что краснеет, и злится на себя — в ее-то возрасте! Спасительница Анна! Она икает, срыгивает и роняет голову на впалую грудь. Жюльетта стремительно наклоняется, вытирает ей рот, все будет хорошо, мой птенчик.

— Он, конечно, вряд ли стал водопроводчиком, — не отстает коварная Габриэль. — Но какое совпадение! Представь себе — он только что выкупил дом своей бабушки. И въехал на этой неделе!

В голосе Габриэль звучат торжествующие нотки поборницы справедливости. Жюльетте больше нечего делать на почте. Да и Анну нужно переодеть.

Некоторые люди после смерти причиняют окружающим неудобств больше, чем при жизни. Например, мой брат. Все думали, что он ушел на рыбалку, а потом нашли его повесившимся в гараже. На прошлой неделе. Я ужасно корю себя за его смерть. Я всегда избегала брата и теперь с печалью в душе вынуждена признаться, что он был мне неприятен. Я не хотела никуда ходить вместе с ним — он так нелепо размахивал руками и все время дергался, а в уголках рта у него вечно выступала белая пена. Я не умела быть хорошей сестрой, но часто клялась себе, что научусь. Потом… Позже… И вот теперь он мертв. Никакого «потом» не будет. Сегодня брата похоронили. Мама то и дело всхлипывает, папа словно онемел, а я не могу плакать. Наверное, я чудовище.

На выходе с кладбища ко мне подошел Пьер Леблон — выразить соболезнования. Он на мгновение прижал меня к себе, и мне стало так хорошо! Какая гнусность — флиртовать в подобных обстоятельствах. Никогда себе этого не прощу.

В доме очень гнетущая атмосфера. Каждый из нас старается быть тише воды, ниже травы. Мама считает, что я убита горем, а на самом деле мне просто не по себе. Смерть прошла совсем рядом, унеся моего родного брата. Все теперь будет иначе. Даже занятия. Где взять силы, чтобы работать во имя будущего, в котором не можешь быть уверен? После самоубийства Мишеля я перестала верить в свое бессмертие и каждый вечер, засыпая, боюсь, что завтра не настанет. И строить планы тоже боюсь. Ведь еще утром, в день своей гибели, мой брат о чем-то мечтал…

Никто не знает, почему он убил себя. Кроме меня. Во всяком слугае, я догадываюсь о npuчинах. Он слишком рано осознал, что мечты никогда не осуществляются, а жизнь — вовсе не гигантский рог изобилия, набитый подарками. Все в этом мире случайно. Он умер, потому что отвергал заурядную жизнь и был слегка сдвинутым.

Для меня все кончено. Я больше ничего не жду. Я смирилась. Предпочитаю жить серенькой жизнью, чем не жить вообще.

Идет дождь, скоро наступит ночь. Под землей, должно быть, очень холодно.

Печаль пришла позже. Соткалась из воспоминаний и вечно приукрашиваемого образа покойного — так птица на веточке вьет свое гнездо. Из нежеланного брат превратился в незаменимого. Жюльетта выстроила свою жизнь вокруг его отсутствия.

Каждое воскресенье, взяв лейку и немного рассады в пластиковом пакете, Жюльетта отправляется на кладбище. На этой могиле не прорастает ни цветок, ни даже травинка, но Жюльетта не сдается, пытаясь искупить все, чего не сделала для Мишеля при жизни, этим заведомо обреченным на неудачу «садоводством». Мишель отвергает ее дары. Он и под могильной плитой дуется на сестру. На памятнике выгравированы имя и даты: МИШЕЛЬ КАЛЬВЕР, 1937–1954. Рядом — детская могила. Шарль, погиб в два года, попав под машину. Мамин братик. Над этой семьей висит проклятие: каждое новое поколение оплакивает смерть ребенка. Некоторые люди после смерти причиняют окружающим неудобств больше, чем при жизни. Шарль… Мишель… Скоро наступит черед Анны… Пусть… Даже доктор намекает, что так будет лучше для всех.

Если бы не эта могила, я, наверное, не вернулась бы в Бель-Иль после смерти бабушки. Луи не наткнулся бы на меня, когда я плакала, присев между двумя горшками хризантем, и не сделал бы мне предложение. Возможно, я даже вкусила бы крохи той блестящей жизни, о которой столько мечтала до самоубийства Мишеля. Вот так смерть определила мою жизнь. Я больше не осмеливаюсь строить планы. Упаси Господь! Я слишком занята с утра до самой ночи, чтобы думать о завтрашнем дне.

Жюльетта не любит «впадать в минор», как она это называет. Она никогда не жалуется, хотя причин более чем достаточно. Она несется вперед, надеясь, что несчастье больше ее не настигнет.

Она делает ямку в посыпанной галькой земле и закапывает в нее черенки, поднимается, чтобы набрать в лейку воды, и тут замечает мужчину в сером костюме. Вид у него слегка растерянный. Элегантный — возможно, даже чуточку слишком элегантный для Бель-Иля. В руке он держит завернутую в целлофан гортензию — эта оранжерейная уродина зиму точно не переживет.

— Извините, мадам. Вы местная? Я… Это смешно… я ищу могилу матери. Бог знает сколько лет здесь не был! Склеп Леблонов, случайно не знаете, в какой он стороне?

Жюльетта роняет лейку, забрызгав брюки и туфли мсье.

— Пьер…

Она произносит это имя голосом, которого сама не узнает. Таким нежным, таким молодым.

Мужчина отряхивает воду с одежды и замаранных туфель, взгляд у него удивленный. Жюльетта вдруг вспоминает, как пятнадцатилетней девочкой заляпала мороженым сандалии, и смеется. И смех у нее совсем юный, вы только подумайте!

— Мы знакомы? — с осторожной учтивостью интересуется он.

Это он. Теперь я совершенно уверена. Конечно, он меня не узнает. Морщины, седые волосы! У него, кстати, тоже, но мужчин это портит куда меньше. У него все та же гордая осанка. Да и взгляд не изменился.

Ладно. Он задал вопрос, и мне, вероятно, следует ответить. А можно извиниться за свою неуклюжесть и сделать вид, что я обозналась.

— Я — Жюльетта Кальвер.

Ну вот, я это сказала. И даже голос не дрогнул. Наверное, морщины придают больше уверенности в себе, чем растущая грудь.

В ответ — только молчание. Информация пока не добралась до хранилища воспоминаний о молодости. Он качает головой, глядя на эту согбенную годами женщину. Имя о чем-то ему говорит, но лицо… Нет, абсолютно ничего.

— Жюжю!

Жюльетта произносит это имя, как выкладывают последний козырь.

— Жюжю! — повторяет он, не веря своим ушам. — Боже мой! — Он тоже смеется, потом смущенно умолкает. — Невероятно, — шепчет он.

Достает пачку сигарет, закуривает. Жесты не изменились. Жюльетта едва смеет дышать.

— Твой брат, — бормочет он, кивнув на могилу Мишеля.

Она вспоминает его объятие в день похорон.

— Я покажу, где лежит твоя мать.

Он следует за ней между надгробиями, останавливается, заметив знакомые имена, удивляется встрече в саду камней с друзьями юности, которые состарились без него. Жюльетта втягивает живот, подбирает зад. Слишком поздно, старушка. Или слишком рано. Я не успела подготовиться к этой встрече. Я так о ней мечтала, а теперь вот сама не знаю, радоваться или горевать. Почему он молчит?

— Здесь.

Мари Леблон. Спесивая буржуазка, уничтожавшая меня своим презрением. Она все так же злобно смотрит на меня с фотографии на мраморной плите, но я теперь старшая, так что… Я намного пережила возраст, в котором она умерла, — очко в мою пользу! В некотором смысле я больше преуспела.

Он кладет гортензию на могилу, на мгновение замирает в скорбной позе — и тут же поворачивается спиной к могиле матери. Простой визит вежливости.

— Ты живешь здесь?

Она бормочет, что да, ну, не на кладбище, естественно, а в фамильном доме. Ей трудно восстановить нить прерванного разговора. Он ей в этом не помогает. Говорит, что решил поселиться в Бель-Иле и что они наверняка еще не раз увидятся.

— Ты все еще замужем за… Боже, да как же его звали?

— Луи. Он очень болен. Рак легкого.

— Сожалею, — говорит он, но звучит это не слишком убедительно.

Жюльетта отвергает сочувствие взмахом высохшей руки. Про рак она только что все придумала. Ну, скажем так: поторопила события, ведь результаты анализов еще не пришли. Неужто она пытается дать понять этому мужчине, что он всегда может ею располагать? Брось, Жюльетта, не обманывай себя! Вишневый сад отцвел, остались одни высохшие косточки.

Он предлагает выпить по стаканчику, она не раздумывая соглашается. Пластиковые столы и клекот электрического бильярда — «Спортивное» кафе ничуть не изменилось со времен их молодости. Тогда Жюльетта пробиралась по стеночке, чтобы увести домой отца. Больше она здесь не бывала и даже не знакома с хозяином. Она неловко протискивается между банкеткой и столом, оранжевый кожзаменитель больно царапает голые ноги. Люди вокруг о чем-то вполголоса болтают, но она слышит только этот голос, шепчущий волшебные слова: «Глаза у тебя остались прежними!»

Мама продала пианино. Его место заняла фисгармония, но это совсем другое. Все теперь другое. Я то смеюсь, то плачу, я совершенно не в себе — и сама не знаю почему. Я больше ни в чем не уверена. Мои мысли уподобились песчаным дюнам, которые рассыпаются при малейшей попытке придать им правильную форму. Мне скучно. Я ничего не хочу. Ничего.

Неужели жизнь — это то жалкое существование, которое я влачу день за днем? О таком нужно предупреждать заранее, в самом начале пути. Когда ничего не ждешь, не можешь почувствовать разочарования. Дa нет, наверняка есть что-то другое, но что?

Если бы только он мне писал! Но я его разочаровала. Теперь он знает, что я обычная, посредственная девица, да и семья у меня более чем заурядная.

Пригласив его в гости, я собственноручно нарезала для себя розог. Мне казалось, что новый диванчик создаст благоприятное впечатление, несмотря на коллекцию кукол в народных костюмах, которая наверняка бросится ему в глаза прямо с порога. Эти «сувениры» мои родители навезли в те далекие времена, когда путешествовали по стране, то есть до моего рождения, до появления «лишнего рта», обузы. Однажды я спросила у мамы, как эти уродцы могут напоминать пейзажи тех красивых мест, куда они с папой совершали романтическое паломничество. Она ответила, что во мне нет ни капли уважения ни к чему на свете и что я бесчувственная, если не способна понять, как много эти куклы для нее значат.

Итак, жалкие оборванки со всей Франции, из Эльзаса, Прованса, Франш-Конте, и даже испанка с кастаньетами — это был почетный караул, встречавший моего возлюбленного. Дo чего же мне было стыдно! Но я надеялась на мамин кулинарный талант. Моему отцу пришла в голову «счастливая» мысль отправиться вместе с братом на похороны какой-то дальней кузины, что позволило мне навести порядок в доме, а в воскресенье выставить на стол парадный сервиз. Мама ворчала, что не видит смысла так выкладываться ради человека, с которым я познакомилась на каникулах. Сами понимаете — она ничего не знает о характере наших с Пьером отношений.

Мы не виделись с самого лета. При расставании я отлично выглядела: загар мне всегда шел, а ореол артистического призвания добавлял загадочности. Теперь, после провала на конкурсе, — я, кстати, так и не осмелилась ему в этом признаться — вид у меня был просто ужасный. Но Пьер не выказал ни малейшего интереса к важнейшему событию моей жизни и ни о чем меня не спрашивал.

Положение спасла моя кузина. Бланш следит за модой, хорошо одевается и всегда готова выручить меня красивым платьем, туфлями и даже бельем, которое я вряд ли когда-нибудь осмелюсь надеть.

В пятницу вечером я облачилась в муслиновое платье цвета морской волны со скромным вырезом — таким скромным, что удовлетворил даже мамины пуританские понятия о приличиях. Бланш причесала меня и так умело подкрасила, что румянец на щеках выглядел естественным. Все складывалось как нельзя лучше в этом пусть и несовершенном, но вполне терпимом мире.

Пьер явился с пятнадцатиминутным опозданием, отдав дань политесу, как тонко прокомментировала мама. Откланялся он, правда, сразу после кофе, — полагаю, просто хотел максимально сократить наши с ним мучения.

Ему с первого взгляда не понравилась наша квартира, и он даже не попытался это скрыть, в разговоре не пожелал быть любезным с моей несчастной мамой, а те несколько минут, что мы пробыли наедине, вообще стали настоящей катастрофой.

Мама простодушно предложила мне показать гостю мою комнату. Я покраснела, но она сразу же ушла на кухню и ничего не заметила. А она не ханжа, твоя мамаша, шепнул Пьер. Это у вас семейное? Так и отхлестала бы его по щекам!

Настоящая девичья спаленка! (Пьер поджимает губы.) Все еще спишь в обнимку с плюшевым мишкой?

Мне вдруг становится стыдно за выцветшие обои в мимозовых ветках, за безвкусную, купленную по случаю мебель, которая не стала выглядеть лучше даже после того, как я собственноручно выкрасила ее в белый цвет. Ну почему Пьер обращает внимание на все эти свидетельства нашей «честной» бедности, вместо того чтобы смотреть на меня? Я живу в этой обстановке с детства и в силу привычки люблю ее, но Пьер выглядит тут совсем другим человеком. Не молодым красавцем, по которому я обмирала на пляже, а маленьким избалованным снобом, незваным гостем.

— Тут ты спишь? — спросил он, кивнув на мою старую кровать с жалким покрывалом из потертого бархата.

— A ты как думаешь?

Я хотела произнести это ледяным тоном человека, живущего в стесненных обстоятельствах и не находящего в этом ничего особенного, но едва не разрыдалась, как маленькая униженная девочка.

Пьер попытался поцеловать меня, как будто хотел загладить проявленную жестокость, вот только некоторые поцелуи напоминают скорее приказ, чем нежную просьбу. Я не сопротивлялась, но, когда он запустил руку мне под платье, я запаниковала и содрогнулась от отвращения. Я чувствовала себя служаночкой, которую требушит хозяин дома, гордость моя была оскорблена, но умелые пальцы Пьера у меня между ног готовы были вот-вот преодолеть последнее сопротивление. Господи, как же я ненавижу свое тело, не желающее подчиняться разуму! Мама идет! Я оттолкнула Пьера со злостью и сожалением. Бедная крошка! Ты все еще… И принимаешь себя за настоящую женщину! Даже пощечина не ранила бы меня сильнее. Я вышла из комнаты, постаравшись сохранить достоинство, и в этот момент мама позвала нас к столу.

Я умирала от желания позволить ему все, но была очень гордой, а его грубость меня шокировала. Глаза у меня остались прежними, думает Жюльетта, стараясь не смотреть, как Луи лакает свой суп. Он овдовел, и мы снова увидимся. Если я найду время для встречи. Господь милосердный, пошли мне лучик света в этой жизни, исполненной лишь чувством долга и самопожертвованием! Внезапно терпение у нее истощается — она больше не может выносить звуки, издаваемые старческим ртом мужа, они выводят ее из мечтательности.

— Давление растет, — говорит Луи, — посмотри на барометр.

Часы в столовой отбивают половину седьмого.

— В Париже всю неделю идут дожди. Пусть только Бернар посмеет теперь сказать, что Бретань — самое дождливое место во Франции, уж я не смолчу.

Жюльетта содрогается от одной только мысли об этом. Погода — главная тема бесед — и, естественно, раздоров! — между Луи и зятем. Чем больше Бернар чувствует себя обязанным тестю и теще за то, что они делают для Анны, тем сильнее он на них злится. Благодарение Богу, до Рождества они не увидятся.

Анна дремлет на диване с красно-белой, в тон клеенке, обивкой. Даже во сне тело ее не расслабляется. Время от времени бесплотная рука поднимается и тут же падает. Что ей снится? Слезы туманят взор Жюльетты. Я была в ее возрасте, когда Пьер впервые меня поцеловал…

— Что-то не так? — мягко интересуется Луи, который, как обычно, ничего не понял.

К чему отвечать «ну что ты», когда душа переполнена болью и тоской? Не верю, что жизнь может быть тем жалким существованием, что я влачу день за днем. И напрасно не веришь! Много же времени тебе понадобилось, чтобы осознать это.

— Все не так! — отвечает она.

Ну вот, она наконец-то смогла это выговорить. И происходит нечто немыслимое: Жюльетта бросает салфетку в лицо Луи и в слезах выбегает из-за стола.

«Все не так!» Вот что я хотела бы сказать маме, прежде чем упасть в ее объятия в поисках утешения. Почему мне запретили горевать? Почему, вспоминая родителей, я чувствую стыд? Все фотографии Мишеля исчезли на следующий же день после его смерти. Вопросы останутся без ответов. Какое право я имею нарушать новый уклад жизни?

Впрямую мне, конечно, не запрещают грустить. Никто никогда ничего подобного не говорил. Но стоит один раз перехватить потерянный взгляд моей матери, чтобы понять: говоря о своих страданиях, я только умножаю ее печаль. Значит, если я действительно ее люблю, то не должна терзаться, потому что ей больно видеть. Нам не впервой. После катастрофы с конкурсом она сказала: «Я никогда не оправлюсь от этого провала!» И мне пришлось «спрятать в карман» собственное разочарование и скрывать от нее свою боль, чтобы не огорчать ее еще сильнее!

Я даже не могу попросить простого совета касательно моего будущего — мама немедленно заподозрит, что я слишком тревожусь. Прояви я хоть малейший интерес к молодому человеку, она тут же решит, что мне уготованы любовные горести и обман. Я должна быть совершенно прозрачной и катиться по накатанным рельсам. Не заноситься в мечтах слишком высоко, чтобы не испытать разочарования. Сделать выбор в пользу маленькой, ограниченной жизни. Господи! Дa разве это возможно — смириться, скукожиться, спрятаться от мира, когда тебе нет и двадцати?

П. Л. написал мне. Дань вежливости, дежурные соболезнования. Я не стану отвечать. Не хочу больше быть влюбленной дурочкой. Любить — значит заведомо соглашаться тысячу раз умереть душой, потеряв близкого человека. Подобный риск не для меня. Даже если речь идет о любви к себе самой. Мне нужно забыть о себе. В Индии монахини заботятся о несчастных детях, разделяя их нищенскую жизнь. Я решила присоединиться к ним. Сегодня вечером скажу об этом родителям.

Сестра Жюльетта из Ордена Младенца Иисуса! Сидя на сундуке посреди серебристого от пыли чердака, Жюльетта снова погружается в былые неудовлетворенные желания. Наивная моя Жюжю, кого ты надеялась обмануть своим миссионерским порывом? Никому не дано реализовать себя через отчаяние других людей. Будь это так, не существовало бы ни подлинного великодушия, ни альтруизма. Ее замысел был похоронен, даже не начав осуществляться. Мама сказала, что умрет, если дочь ее покинет. Что нужно сначала навести порядок в собственном доме, а уж потом метаться по миру. Что маленькие сиротки ничего от меня не ждут, ведь они и понятия не имеют о моем существовании. А вот она, моя мать, так во мне нуждается, что умрет, если я уеду. Что она от этого умрет! Что она от этого УМРЕТ! Ясно? И я осталась. Что не помешало ей умереть.

— Бабуля!

Луи зовет. Черт! Всю жизнь я «обслуживала» других. Намертво связанная обязательствами, которые сама же для себя и придумала.

— Бабуля! Телефон!

Пьер! — понимает Жюльетта, обзывая себя идиоткой. Ну-ка, успокойся, сердце, а то бьешься так, что мне больно. Держи себя в руках, Жюжю, твое время прошло.

Это действительно Пьер. Он извиняется, просит прощения за то, что побеспокоил. Да никоим образом! У меня не было никаких важных дел.

Ах да… Работа в саду, но это скорее епархия Луи, у меня только «совещательный голос». Сегодня после обеда? Жюльетта размышляет, прикидывает. Глажка, Анна, овощи для супа — у нее полно работы. Вот именно, полно работы! Договорились. Я буду после трех.

Она вешает трубку, щеки горят румянцем. Они не виделись с той встречи на кладбище, со свидания в баре, где он сказал ей про глаза, но она не переставала о нем думать. И даже позволила себе помечтать: оба они снова молоды и на сей раз не упустят свой шанс. Много лет назад он предложил поехать в Венецию, она ответила, что прежде следует пожениться. Он обозвал ее холодной и расчетливой бакалейщицей, готовой торговаться за свою девственность, чтобы уступить самому щедрому, она обвинила его в том, что он хочет воспользоваться ее невинностью и обмануть. Они расстались и не возненавидели друг друга только благодаря вмешательству матерей. Он уехал. Ее попытка присоединиться к нему окончилась крахом.

А если бы он сейчас предложил уехать в Венецию? У меня больше нет времени откладывать счастье на завтра. Несчастная безумица! Радуйся, что он соблаговолил хотя бы взглянуть на руины твоей молодости. Не заноситься б мечтах слишком высоко, чтобы никогда больше не разочаровываться.

Анна хрипит, уставившись в потолок. Уже два дня ей трудно дышать. Жюльетта усаживает ее, целует вялое, как у всех тяжелобольных, личико. Тельце у ее внучки тщедушное, но она умеет прижиматься к Жюльетте, дарить и требовать взамен благодатное для обеих тепло. Анна, крошка моя ненаглядная. Голова девочки на груди Жюльетты делается тяжелой, как чугунное ядро, шар из плоти, волнения, вины, маленький череп — убийца надежд и мечтаний.

Я встретила былого возлюбленного, шепчет Жюльетта на ухо внучке. Даже врач не берется точно сказать, что именно понимает в этой жизни девочка, но Жюльетте так хочется выговориться, что ей довольно и такой молчаливой собеседницы. Я была в твоем возрасте, когда он впервые удостоил меня взглядом. Когда-то мне было столько же, сколько тебе сейчас, добавляет она почти неслышно. Но я очень надеюсь, что до моих лет ты не доживешь. Анна закашливается, ее тошнит на старую юбку Жюльетты. Ну вот, теперь не нужно искать предлог, чтобы переодеться перед свиданием.

Единственный ее мало-мальски приличный наряд — костюм цвета морской волны, который она надевает на свадьбы и похороны, других развлечений на острове не бывает. Жюльетта забирает тусклые волосы в пучок, подкрашивает губы старой помадой — вид хоть куда. Жаль только, что руки у нее в таком ужасном состоянии, хотя, если за ними немного поухаживать, положение можно спасти. Она смотрится в зеркало, ища в нем воспоминание о Жюжю, теребит пальцами листок, исписанный наклонным почерком Жюжю, словами Жюжю. Словами, полными горечи после отказа, словами сожаления об упущенном шансе, словами прощания в Венеции. У меня будет тысяча других возможностей, я ведь так молода! Свадебное путешествие? Я буду великолепна в новых нарядах, мы приедем Восточным экспрессом. Мы возьмем номер с видом на Большой канал и будем засыпать в объятиях друг друга под пение гондольеров.

Я все еще жду его, моего свадебного путешествия! Я никогда не считала те пять дней, что мы с Луи провели в палатке под дождем, медовым месяцем. Да и были мы в Кибероне, а это почти что дома.

Идет дождь. Вот и хорошо — никто не увидит, что я вырядилась в праздничную одежду. Луи ничего не замечает. Он давно перестал на меня смотреть, не видит ничего и сегодня.

Без четверти три Жюльетта покидает свой дом. Она знает, что времени у нее вагон, и все-таки надеется, что, выйдя заранее, сократит эти пятнадцать минут до мгновения.

На улицах пусто. Да что это со мной, с чего мне бояться встреч с людьми? Я не делаю ничего плохого. Простой визит вежливости к старому знакомому.

Добравшись до улицы, где живет Пьер, Жюльетта замедляет шаг, только что на месте не топчется. На часах без пяти три, прийти заранее означало бы выдать свое нетерпение.

Я поклялась никогда не возвращаться в этот дом. Боже, сколько лет прошло… Никогда не говори «никогда». Смятый листок в кармане юбки напоминает об испытанном когда-то чувстве жгучего стыда. Возможно, я сумела бы забыть, не будь у меня этой мании все записывать, как будто моя жизнь способна хоть кого-нибудь заинтересовать. Кому они нужны, все эти свидетельства и признания? Уж точно не жалкой старухе, которой я стала. Что толку добавлять к заботам сожаления о прошлом.

Не знаю, хватит ли мне мужества описать только что пережитые события. Мой день рождения, «подпольно» отпразднованный у Леблонов, вышел более чем странным. Я ни разу у них не была, довольствуясь мечтами о большом богатом доме, обставленном фамильной мебелью и наполненном веселыми криками здоровых, красивых детей. Прошлым летом, идя вдоль садовой решетки, я стала случайной свидетельницей семейного обеда. Белая скатерть, столовое серебро, хрусталь. Мы-то всегда ели на клеенке, из выщербленных разномастных фаянсовых тарелок, и только по «великим праздникам» накрывали стол по всем правилам, изображая респектабельную и обеспеченную семью.

Пьер развлекал невесту брата — хорошенькую блондинку, в которую, по слухам, был влюблен. Я почти сразу ушла — и дело было не в ревности, просто я ощутила глубокую горечь, поняв, что мне нет места среди этих элегантных и благополучных людей.

Но вчера Пьер пригласил на чай меня одну — «в честь твоего дня рождения», так он сказал. Мама без колебаний дала разрешение: Пьер «забыл» уточнить, что его семья все еще не вернулась из Парижа…

Воображение меня не подвело, и я совершенно оробела: дом выглядел безупречным и гостеприимным — только не для меня. Для своих. Знаю, знаю, я мечтаю о величии, но не обманываю себя. В Бель-Иле, где каждому все известно о нашей семье — отец-алкоголик, брат с безумной склонностью к самоубийству, — я навсегда останусь гадким утенком. Не уверена, что Пьер решился бы пригласить меня, будь его родители дома.

Он был сама любезность, вел себя так, словно мы и не переставали общаться как добрые друзья. Я ожила, надеясь, что он забыл мучительную сцену, что произошла между нами в Париже. Я ведь и впрямь стала совсем другой женщиной, после того как нашла свой путь в жизни. Конечно, если бы я не провалилась с таким треском на конкурсе — проклятые руки! — то стала бы пианисткой и купалась в лучах славы, но теперь главное — правильно распорядиться дипломом учительницы. Я вовсе не собираюсь всю жизнь возиться с сопливыми детишками. Терпеть не могу малышню.

Он накрыл стол в зимнем саду: чай, миндальное печенье. И естественно, подарок — маленький розовый пакетик, перевязанный зеленой лентой. Сухо поцеловал меня в щеку, давая понять: останемся друзьями, не более того. Я чувствовала облегчение — и была раздосадована. Он спросил, какие у меня новости. Кое-что рассказал о себе и начал разливать чай, ничего не сказав о пакетике, на который я изо всех сил старалась не смотреть. Ничто из того, чего я опасалась, принимая приглашение Пьера, судя по всему, не должно было произойти, и… я была разочарована. Выдала ли я себя? Провоцировала ли его своим поведением, сама того не желая? Или Пьер намеренно вел себя так холодно, рассчитав, что я сдамся на милость победителя при первых же признаках потепления в наших отношениях? Я пила обжигающий чай (кстати сказать, терпеть его не могу!) и так сильно нервничала, что в горле стоял комок. А потом волнение разрядилось и я не нашла в себе силы сопротивляться, когда Пьер за руку повел меня в свою комнату.

Пойдем, сказал он. Коротко, но ясно. Это напоминало просьбу, но было приказом. Мне показалось, что между нами возникло электрическое напряжение, нечто среднее между болью и желанием, и я не смогла оттолкнуть его руку. Он никогда не говорил, что любит меня, — будем честны! — но я доверчиво позволила ему расстегнуть пуговицы на моей кофточке. Три маленькие перламутровые пуговички, не бог весть что. Но когда он коснулся пальцем ложбинки между грудями, глядя прямо мне в глаза, когда его ладонь легла на мою шею, я почувствовала, что умираю от стыда и желания. Не отрицаю — я поощряла Пьера, но инициатива все-таки принадлежала ему.

«Как далеко ты готова зайти? — внезапно спросил он и оттолкнул меня так же решительно, как минутой раньше притягивал к себе. — Ты со всеми парнями так себя ведешь?»

Я задохнулась от потрясения, он жутко покраснел и смотрел не на меня, а на дверь за моей спиной. Я обернулась и… оказалась лицом к лицу с его матерью, которая неожиданно вернулась из Парижа!

Я даже не успела умереть от унижения — меня слишком изумила и разозлила та сценка, которую Пьер разыграл для мадам. Какой же он трус, этот парень! Я молча вышла, попытавшись спасти остатки достоинства, и отправилась переживать обиду к воде. Я не могла сразу вернуться домой — мама не ждала меня так скоро.

Ох уж это мне мужское малодушие! Если все они таковы, будущее обещает быть веселым!

Мне удалось не расплакаться. Уже неплохо! Думаю, я никогда не выйду замуж.

Выглядит он, скажем прямо, не лучшим образом. Совсем не такой уж высокий — сгорбился или я выросла? — лысина в полголовы, испорченные зубы и нечистое дыхание. Терпеть не могу людей, не понимающих, что всякий раз, когда они открывают рот, от них воняет. Моя мать была такой — в тех редких случаях, когда она решала меня поцеловать, от нее всегда пахло луком. Благодарение Богу, проявление чувств было у Кальверов не в чести!

Дом теперь совсем меня не впечатляет, здесь пахнет одновременно сыростью и застарелой пылью.

— Выпьешь чаю? Я накрыл стол в зимнем саду.

Забавно, как все повторяется! И я по-прежнему не люблю чай.

От зимнего сада остались проржавевший остов да грязные ставни. Ни одного растения — ни цветка, ни былинки. Струи дождя бьют по растрескавшемуся стеклу.

— Садись, пожалуйста.

Он разливает чай, и она понимает, что он не привык к столь обыденным для других людей движениям. Пьера всегда обслуживали женщины — его мать, горничные, жена. Он недавно овдовел — во всяком случае, так она поняла, ибо Пьер не склонен говорить о себе и крайне осторожен. Знакомых в Бель-Иле у него не осталось. Но Жюльетта бросила глажку и стирку не для того, чтобы беседовать о домашних проблемах. Сегодня она прогуливает и была бы не прочь посплетничать.

— Дождь слишком сильный, так что по саду прогуляться не выйдет, — говорит Пьер.

Боже, сначала хозяйство, теперь погода! Все равно что общаться с Луи.

— Погода неважная, — подает реплику Жюльетта. — Особенно для цветов.

Пьер не торопится поддержать беседу. Он постукивает пальцами по столу. Руки у него в коричневых пятнышках. На безымянном пальце — обручальное кольцо, плоское и широкое, из очень желтого золота.

— Еще чаю?

— Нет, я не слишком люблю чай.

— Ох, прости! Мне ужасно жаль. Может, сварить тебе кофе?

Так-то вот! Все просто, как таблица умножения. Помнится, в прошлый раз я выпила полчайника и не вякнула. Не осмелилась выразить свои предпочтения — слишком была молода и глупа.

Опьяненная успехом, Жюльетта делает следующий шаг:

— А кстати, что ты тогда собирался мне подарить?

Он смотрит на нее, как на безумную.

— Подарить? Ты о чем? Какой подарок?

Она чувствует досаду: он забыл, а ее душа все еще хранит воспоминания.

— Розовый пакетик с зеленым бантом. Я пришла к вам в гости в свой день рождения.

Ага, вздрогнул, заволновался! Вспомнил все-таки!

— Извини, сейчас вернусь.

Простата, решает Жюльетта. Луи тоже частенько отлучается вот так же внезапно. Я никогда не узнаю, что было в пакете. Ну и бог с ним! Сна я, во всяком случае, из-за этого не лишусь. О черт, петля на чулке поехала. Очередная дрянь, которую Бабетта заставила меня выписать по каталогу. Пока не потрогаешь вещь собственными руками, качества не определишь. Жюльетта прячет «опозоренную» ногу под столом. Дождь усиливается, яростно лупит по стеклу. В комнате становится темно, а Пьер все не возвращается. Ей скучно в одиночестве и чуточку холодно: этот дом не стал ни приветливей, ни уютней, чем в те далекие годы.

На что ты надеялась? Что вы начнете былой роман с «чистого листа»? Он все забыл. И то, какой нежной была твоя кожа, и свое предательство. Болезнь Альцгеймера или — хуже того — равнодушие. Его зовут Пьер Леблон, но на этом сходство с молодым снобом, ездившим на «панхарде», и заканчивается.

Но я все та же Жюжю, так ведь? Я узнаю себя в ней, перечитывая глупые детские рассуждения. Жюжю, конечно, пишет намного лучше меня. Мне уже давно не хватает времени, чтобы почитать и уж тем более написать.

В последний раз я писала всякие глупости на черной грифельной доске, на курсах для учителей начальной школы, которую я, кстати, не закончила, потому что вышла замуж. Малыш выпил молоко. Папа наказал Тото. Куры несутся в курятнике.

Только бы петля не поехала дальше… Нужно сказать ему правду о Луи. Выдумка про рак может накликать на нас несчастье. Луи не болен, он просто стар. Он бросил курить четырнадцать лет назад, постоянно следит за уровнем холестерина и давлением. С чего бы ему болеть раком? Впрочем, мама тоже никогда не курила. Но рак груди — совсем другое дело. Кажется, это наследственное. Ладно, не стоит углубляться, а то жить не захочется.

Жюльетта предпочла бы выйти из-за стола, а то сидишь тут в одиночестве с мыслями о болезнях, как в очереди в приемной врача… И дождь все никак не кончается! Погода стоит гнилая, говорят, это из-за глобального потепления. Боже, до чего хочется на солнышко!

Это совершенно нереально, но имею же я право помечтать, как все люди. Я ничего не знаю о планете, на которой живу. Даже в Венеции так и не побывала!

На чашке остался след от помады. Жюльетта совсем расстроилась. Нужно поскорее стереть отпечатки губ, пока он не вернулся! Слишком поздно, идет!

От неожиданности Жюльетта роняет чашку, которая каким-то чудом не разбивается.

— Я был уверен, что не потерял его! — говорит Пьер и кладет перед ней розовый пакетик с зеленой лентой.