Цыганский барон

Глава 21

Доминик гнал своего любимца, серого в яблоках жеребца по дороге. Ветер крепчал, гнул деревья, мрачные серые тучи заволокли горизонт.

Доминик скакал уже несколько часов, не останавливаясь, и конь его покрылся испариной, бока жеребца тяжко вздымались и опадали, но, когда возле ручья Доминик натянул поводья, конь заржал, раздувая ноздри: похоже, скачка приносила ему не меньшее удовольствие, чем хозяину.

По крайней мере, Доминик старался извлечь из этой прогулки как можно больше удовольствия. Нельзя сказать, что ему это удалось вполне. Как бы далеко от дома ни уезжал он, мысли о той, что осталась там, не шли из головы Доминика. Он думал о Кэтрин.

Ему казалось, что он начинает сходить с ума.

Хуже всего ему пришлось прошлой ночью. Услышав ее крик, Доминик почувствовал, будто что-то оборвалось у него внутри. Даже когда оказалось, что она всего лишь подвернула ногу, он не мог успокоиться. А что было бы, если бы с Кэтрин случилось что-нибудь серьезное?

И еще одно не давало ему покоя. Его Кэтрин, гордая, независимая, прячась в тени, слушала, как он смеется. Никогда не думал Доминик, что он ей настолько дорог. От этого сладко щемило сердце. Но ведь она бросила его первая, разве нет?

То, что она отдалась ему тогда, не означало ничего, кроме того, что она желала его. Что же тут особенного?

Многие женщины питали к нему те же чувства. Но ни одна из них не стояла в темноте, прислушиваясь к звукам его голоса.

Он пытался вспомнить, когда последний раз слышал ее смех. Вежливые улыбки не в счет. Доминик вынужден был признаться себе, что за время их супружества улыбка — единственное, что он мог припомнить. Но ведь было время, когда смех ее звенел как серебряный колокольчик, время, когда они смеялись вместе — в таборе. Он думал о том, с какой трогательной заботой относится Кэтрин к Яношу. Какая бы чудная вышла из нее мать. Она умела опекать ненавязчиво. Все у нее получалось как бы само собой. С тех пор, как она появилась в поместье, дом его стал гораздо больше похож на ДОМ. Казалось бы, мелочи: немного изменений здесь и там, убраны тяжелые портьеры, открыты несколько окон, а жить в нем отчего-то веселее, и воздух свежее, и солнца больше.

Даже прислуга стала другой. Приветливой, улыбчивой, словно им прибавили жалованье.

Раньше Доминик никогда не думал о Грэвенвольде как о своем доме. Дом этот был всего лишь символом всего того, чему он научился здесь с тех пор, как его забрали из табора. Но наука порою бывала горькой. Доминик понемногу приспособился к новой жизни, но не полюбил ее. Сейчас, когда сюда приехала Кэтрин, для Доминика это место стало дорогим, родным. И новая пытка. Кэтрин рядом, а он не может коснуться ее, села не хочет почувствовать себя клятвопреступником. Он никогда прежде не позволял себе мечтать о семье и о любви, и сейчас запрещал себе это.

Доминик спешился и повел Рея — своего жеребца — вдоль ручья. Ветер трепал серую гриву. Грэвенвольд приласкал коня, погладил по холке.

И снова Доминик мыслями вернулся к прошлой ночи, вспомнил, что произошло в комнате Кэтрин. Даже сейчас покоя ему не давало воспоминание о нежной коже, такой теплой, такой мягкой, такой шелковистой. Тогда он словно провалился куда-то на несколько мгновений. Только воспоминание о желчном смехе отца, о сдавленных рыданиях матери спасло его от непоправимого.

И зачем вообще он втянул себя в эту историю? Как выпутаться теперь, не нарушив клятву о возмездии? Доминик и сам не понимал, отчего с каждым днем ему все труднее становилось обходиться без Кэтрин. Он не стремился понять ее чувства, так было проще.

Оставалось одно: уехать отсюда как можно быстрее, В Лондон! Только там он сможет забыться, пусть для этого придется переспать с половиной местных шлюх. Может быть, тогда бес, грызущий его изнутри, успокоится и отстанет.

Женатый или холостой, он должен освободиться от желания к Кэтрин. А вернется — сразу отправит ее в Арундейл. Там она будет счастлива.

Тогда жизнь его пойдет так, как он задумал с самого начала, Кэтрин получит независимость — разумеется, в определенных пределах, а он как-нибудь научится жить без нее.

— Никто меня не понимает, правда, малыш? — сказал он Рею, вскочив в седло. — И объяснить я им ничего не могу.

Под туманным «они» на этот раз подразумевалась Кэтрин. Да и как найти слова, чтобы объяснить причины своих поступков? Как может она понять, что представления о чести, принятые у его народа, тем более о чести матери, требуют от человека идти до конца? Как объяснить, что, если мать его не будет отомщена, он не сможет жить дальше?

Другого пути нет.

Доминик пришпорил коня. Рей, заржав, понес хозяина к дому. Завтра он уедет в Лондон. И все кончится,

Кэтрин ходила туда-сюда по комнате. Все должно быть продумано до мелочей — второй возможности может не быть. Стемнело уже давно. Светила полная луна, звезды, рассыпанные по небу, словно драгоценные камни, помогали ей освещать путь запоздалому путнику. Скоро, скоро вернется Доминик. Кэтрин оставалось только молиться.

Неужели он передумал и уехал, не попрощавшись?

В дверь постучали, Кэтрин пошла открывать. На пороге стояла Гэбби в сопровождении двух слуг, держащих ванну, полную горячей воды.

— Поставьте перед камином, — приказала Кэтрин.

Она ждала до последнего, беспокоясь о том, чтобы не остыла вода.

Слуги ушли.

— Скорее, Гэбби, помоги мне раздеться.

— Mon Dieu, — прошептала Гэбби, — его милость умрет от страсти!

— Надеюсь, — пробормотала Кэтрин.

Кэтрин сказала Гэбби, что собирается устроить ночь обольщения и должна предстать перед супругом в лучшем виде.

— Что вы сказали? — переспросила горничная.

— Только то, что на него это произведет впечатление.

Кэтрин предпочла не распространяться о том, что Доминик может так разозлиться, что даже не станет в комнату заходить.

— Ты не забудешь оставить ему записку там, где мы договорились, на подносе с ужином?

— Не волнуйтесь, все будет сделано. Сообщение будет немногословным: «Нам надо поговорить сегодня же. К.»

Кэтрин, уже в который раз за последние десять минут, выглянула в окно. Наконец-то! Доминик спускался с холма,

— Это он. Будет здесь с минуты на минуту.

— Пойду накрою ужин.

— Не забудь…

— Я положу се на самое видное место.

Кэтрин кивнула. Через несколько минут хлопнула дверь, раздались шаги. Кэтрин прижала ухо к двери, ведущей в спальню мужа. Доминик обменялся парой фраз с Персивалем, затем Кэтрин услышала, как открылась дверь в комнату Доминика. Из холла в комнату вошли еще двое — по всей видимости, мужчины.

— Я взял на себя смелость заказать вам ванну, милорд, — сказал Персиваль.

Кэтрин тихо выругалась. Ну вот! Сколько еще ждать? Вода в ее ванне уже, наверное, совсем остыла.

Нагая, если не считать тонкого шелкового халата, Кэтрин подняла наверх волосы, заколола их шпильками, не слишком надежно, так, чтобы их можно было распустить одним грациозным движением, и вновь нервно заходила по комнате. Очень живо представлялось ей обнаженное тело Доминика, сидящего в ванне. Может быть, стоит зайти и, ничего не объясняя, начать тереть ему спину? В конце концов, разве она ему не жена?

Кэтрин тряхнула головой. Нет, так не пойдет. Доминик может быть не один. Лучше уж не отступать от плана. И вновь она подошла к двери и прижалась к ней ухом. Персиваль ушел наконец: Кэтрин слышала шарканье, затем скрип двери. Кэтрин услышала, как Доминик вышел из ванны, как подошел к двери. Ага, ему принесли ужин. Сейчас он прочтет записку!

Кэтрин ждала, затаив дыхание. Наконец послышался негромкий стук в дверь, разделявшую их покои. Кэтрин скинула халат, села в едва теплую воду. Ну что же, хорошо хоть пена не опала.

Доминик снова постучал в дверь, на этот раз громче.

— Кэтрин, ты здесь? — тревожно спросил он и, как того и хотела Кэтрин, вошел, не дождавшись ответа.

— Доминик! — удивленно воскликнула Кэтрин, встала и потянулась за полотенцем, которое, как назло, оказалось слишком далеко — на кровати. Вода стекала по стройному телу, по точеным ногам на пол — полотенце оказалось таким маленьким, что едва укрывало плечи.

— Прости, — виновато улыбнулась она. — Я, кажется, задремала и не слышала, как ты стучал.

— В самом деле? — едко поинтересовался Доминик, поедая ее взглядом. — А как насчет записки? Там, кажется, говорилось о том, что ты хочешь меня видеть.

— Ах да! Записка… Я написала ее еще днем. Почему-то я решила, что раз ты собрался утром в Лондон, то должен вернуться домой до обеда. Ты не подашь мне халат?

Кэтрин кивнула в сторону вещицы из изумрудного шелка, оставленной на спинке стула. Чтобы взять его, Доминику пришлось бы еще на несколько шагов подойти к ней. Доминик взял халат и сделал следующий шаг — ей навстречу, и тут, совершенно случайно, полотенце падает с плеч Кэтрин.

— О, прости, — стыдливо потупилась Кэтрин и взяла халатик из рук Доминика.

Зеленый шелк прилип к влажному телу. Кэтрин расправила ткань на груди, при этом один из двух заострившихся и набухших сосков случайно задержался между ее пальцами.

— Чего ты добиваешься? — сквозь зубы процедил Доминик, но при этом смотрел не ей в лицо, а па ее грудь.

— Может быть, сначала ты дашь мне одеться? Ты не хочешь помочь мне надеть халат?

Доминик прищурился. Рот его скривился в усмешку. Мгновение он молча смотрел на нее: смуглый красавец, с обнаженным по пояс торсом. Его возбуждение было заметно по топорщившимся бриджам.

И вдруг, мгновенно оказавшись вплотную к Кэтрин, он сорвал с ее плеч халат. Отсветы пламени играли на ее гладком теле, капельки воды превращались в алмазы. Груди ее, тяжелые, но крепкие, вздымались попускались при каждом вдохе, аккуратный золотистый треугольник притягивал взгляд.

Доминик чуть отступил, во взгляде его мешались желание и боль.

— Я твоя жена, Доминик, — тихо сказала Кэтрин. — Я принадлежу тебе, все остается по-прежнему, помнишь, как было в таборе. Я — твоя, и ты волен делать со мной, что пожелаешь.

Кэтрин сделала шаг ему навстречу, обвила руками его шею. Кожа его казалась горячей, черные его кудри были шелковистыми, мягкими.

— Я хочу тебя, — прошептала Кэтрин, и Доминик, сам того не желая, сжал ее в объятиях. Губы его приникли к ее устам. Тепло его тела, его жар, его огонь согревали ее. Он погрузил пальцы в ее рыжие волосы, вынул шпильки. Золотая волна упала Кэтрин на спину. Она чувствовала телом его восставшую плоть, и сейчас ей больше воздуха, сильнее жизни хотелось почувствовать его внутри себя, глубоко-глубоко.

Доминик сжимал ее ягодицы, раздвигал языком зубы, еще сильнее распаляя ее страсть. Но внезапно остановившись, он оттолкнул ее.

— Ты ведь все подстроила, признавайся! — Глаза его сверкали гневом.

— Да.

— И вчера ты не падала.

— Нет.

— Ты знаешь, что я чувствую, но ты заботишься лишь о собственном удовольствии.

— Я твоя жена.

— Жена? — язвительно переспросил он, больно сжав ей плечо, и брезгливо поморщился. Кэтрин стало стыдно. — Но ты ведешь себя не как моя жена, а как шлюха.

Кэтрин отшатнулась, пораженная жестокостью его слов. Доминик отпустил ее, и она едва не упала. Он бросил ей халат, и Кэтрин трясущимися руками натянула его на себя.

— Ты хорошо разыграла публичную девку, моя радость, — сказал он, глядя на нее так, как смотрят на шлюху, не скрывая ни желания, ни презрения, — но я мечтал о жене. — И повернулся к двери.

— Доминик! — крикнула Кэтрин, схватила его за руку. — Доминик, пожалуйста, не уходи!

— Рано или поздно это должно было произойти. Может быть, так даже лучше. — Выдернув руку, он вышел, хлопнув дверью.

Кэтрин стояла, тупо глядя на дверь. Время остановилось. Снова и снова в ушах ее раздавался грохот двери. Не сразу она поняла, что кто-то быстро спускается по лестнице. Доминик!

Запахнув тонкий халатик, Кэтрин подошла к окну. Она ни о чем не думала, ничего не чувствовала, была, словно марионетка, которую дергают за веревочки. Повинуясь велению той же неведомой нити, что привела ее к окну, она повернула голову, чтобы видеть дорогу, ведущую из усадьбы. По ней скакал всадник на сером коне. Она смотрела ему вслед, пока он не исчез за поворотом. Потом села на подоконник, поджав пол себя колени, так же тупо глядя в том направлении, куда скрылся всадник. Что, что она сделала не так? Где допустила ошибку? Вела себя, как шлюха? Но она должна была попытаться. А оказывается, мужчина ждет от своей жены иного поведения, чем от любовницы. Теперь, когда она поняла, было уже поздно,

Обхватив колени руками, она смотрела вдаль, на дорогу. Огни стали гаснуть. Поместье погружалось в сон. В комнате становилось холодно, но Кэтрин было все равно. Пусть! Заледеневшей до бесчувствия, ей было легче пережить навалившееся горе. Где он сейчас? Впрочем, это и так ясно.

Доминик презирает ее. Она ему не нужна. Сейчас он держит в объятиях другую. Кэтрин закрыла глаза. Сон стал бы спасением, но она не могла уснуть.

Часы на каминной полке пробили час, потом два, потом три, а Кэтрин все сидела на подоконнике, глядя туда, куда отправился Доминик.

Скорее всего он ни капельки ее не любит. Она это просто придумала. Сочинила себе сказку. А она? Она обожает его. И дядя Гил был прав. Она готова умереть за него, пусть даже он не испытывает к ней ничего, кроме презрения. Господи, за что? Почему? Глупая сказка про разбитое сердце.

Кэтрин очень хотела бы заплакать, но слез не было. Настоящее горе беззвучно.

И в тот момент, когда, казалось, горше быть уже не может, она увидела его на дороге. И только тогда слезы хлынули из глаз. С потрясающей ясностью представила она своего Доминика, мужественного, сильного, лежащего обнаженным, но не с ней — там была другая, другой он дарил свои жгучие ласки. Он потерян для нее! Навсегда! Только сейчас она поняла это — и боль хлынула через край.

Нет, то не были светлые слезы, что льются легко, без усилий: рыдания сотрясали ее, она плакала громко, навзрыд, плакали не только глаза ее, слезами исходили сердце, душа.

То был плач по любви, которой суждено погибнуть; Кэтрин плакала по собственной загубленной жизни, по семье, которой у нее никогда не будет, по детям, которых ей не родить. Плакала она и по Эдмунду, предавшему ее, по Амелии, по маленькому Эдди, которому суждено расти без отца. Но больше всего — по Доминику. По той пустой, желчной и горькой жизни, которую он сам для себя избрал, отвергнув счастье, которое она готова была дать ему взамен. Счастье, которого теперь не знать им обоим.

Кэтрин рыдала и не могла остановиться.

Сможет ли когда-нибудь перестать плакать ее душа?

Доминик остановился у лестницы, ведущей на второй этаж. С трудом он заставил себя сделать первый шаг. Он слышал сдавленные рыдания Кэтрин. Казалось, даже стены смотрят на него с осуждением. Никогда он не слышал, чтобы она плакала — вот так.

Ноги его словно налились свинцом. Каждый шаг давался ему все с большим трудом. Он виноват во всем. Он принес ей столько горя. Возможно, он и прошел бы мимо ее комнаты, если бы не слышал рыданий, но сейчас… Сейчас он не мог так поступить.

И вот, вместо того чтобы уйти в свою комнату, отгородиться от ее горя, вместо того чтобы притвориться бесчувственным, жестоким, бессердечным, он вошел к Кэтрин. Пусть он будет клятвопреступником, пусть его презирают, но он не может слышать ее рыданий.

В комнате было темно. Только дрожал слабый свет почти растаявшей свечи и тускло светились угли в камине. В спальне было холодно, так холодно, что Доминик невольно поежился, с тревогой вглядываясь в полумрак. Не сразу заметил он маленькую фигурку, скорчившуюся на подоконнике. Тонкий шелковый халатик не мог защитить ее от холода. Плечи ее вздрагивали то ли от озноба, то ли от плача.

Кэтрин не заметила вошедшего, и Доминик стоял в темноте, молча глядя на плачущую жену, и не мог заставить себя подойти ближе. Он думал о женщинах в таверне, о том, как, глядя на их грубо раскрашенные лица, вспоминал нежное и милое лицо той, которой пренебрег.

Доминик вспоминал о том, как хотел с одной из девчонок подняться наверх и брать ее еще и еще, грубо, без всяких нежностей, до тех пор, пока образ той, что сейчас рыдала на подоконнике, не исчезнет из памяти… И не смог.

Сидя в таверне, он вспоминал Кэтрин такой, как увидел ее первый раз с Вацлавом. Кэтрин — графиня — чистила горшки в цыганском таборе. Кэтрин — английская аристократка — заботилась о Меделе, любила маленького Яноша, старалась уберечь лжемаркиза от тюрьмы.

Он помнил, как она, вооруженная лишь садовыми ножницами, кинулась ему на помощь. Он помнил ее, стоящую здесь перед ним, обнаженную, одетую лишь и кружево мыльной пены. Он думал о том, какой силой нужно было обладать, чтобы, раз за разом встречая отказ, не отступать, вновь и вновь предлагать тепло своей души, тепло своего тела тому, кто ничего не мог дать ей взамен.

Там, в таверне, он спорил с собой, не желая признавать то, что хотел не просто женщину. Ему нужна была Кэтрин. Только она одна. И поэтому он стоял здесь, на пороге ее спальни.

Кэтрин подняла голову и увидела Доминика.

Она вытерла слезы и соскользнула с подоконника.

— Убирайся, — проговорила она все еще дрожащим голосом.

Сердце Доминика болезненно сжалось. Он смотрел на нее, на золотистые отблески на ее коже, волосах, и боялся сойти с ума.

— Что тебе нужно? Проваливай! Иди к своим шлюхам!

Ее руки дрожали, и ему захотелось подойти к ней, обнять, успокоить. Он готов был встать перед ней на колени, просить прощения, унести ее туда, где ей никогда не будет больно.

— Шлюх не было, Кэтрин, — тихо сказал он.

— Не оправдывайся, — сказала она, всхлипнув.

Доминик смотрел на нее, на ее тонкий халатик и думал о том, что всего несколько часов назад она сама предлагала ему убрать этот последний барьер между ними. Ему не надо было даже просить. Сейчас между ними была такая стена горечи и боли, что преодолеть ее едва ли по силам смертному.

Что он натворил! Почему он вел себя с ней, как с последней уличной девкой? Доминик был противен сам себе. Он ненавидел себя. Он заслужил. Он заслужил эту боль. Только теперь он понял, каково это, терять любовь человека, который дорог тебе. Он держал в руках нечто прекрасное, как сказка, нечто хрупкое и воздушное, словно крылья бабочки, и сам растоптал дарованное ему свыше сокровище.

Кэтрин не выдержала, схватила расческу и запустила в него. Расческа просвистела над его головой и ударилась в стену.

— Не было шлюх, — повторил Доминик. Он хотел бы сказать… хотел бы сделать что-нибудь… но неужели возможно простить человека, уничтожившего самое дорогое, что, у него было?

— Уходи, — дрожащим от слез голосом повторила Кэтрин. — Утром меня здесь не будет.

Господи, все кончено, она потеряна навсегда, но почему же у него не хватает духу уйти?

Кэтрин схватила тяжелый хрустальный флакон с туалетной водой и запустила им в Доминика. Доминик стоял, не шелохнувшись, и когда острый край задел его плечо, резкая боль показалась даже приятной, словно физическая боль могла возместить страдания души. Флакон упал на пол, с печальным звоном разлетелся на тысячу мелких осколков. Пламя заиграло на хрустальных гранях. Вот так же Доминик разбил ее душу, на множество осколков.

— Шлюх не было, Кэтрин, — в третий раз прошептал он хрипло и шагнул к ней.

Кэтрин была бледна, в глазах светилось отчаяние. Грубыми словами и своим пренебрежением он довершил то, с чем не могли справиться его соплеменники, избивая ее и издеваясь над ней.

Подойдя к Кэтрин, Доминик молча смотрел на нее, на ее подрагивающие губы, на глаза, в которых блестели слезы. Дрожащей рукой он погладил Кэтрин по щеке.

— Та женщина, которую я хотел этой ночью, была моей женой, — тихо сказал он. — И я понял, что никто ее не заменит.

В глазах Кэтрин были боль и обида. Доминик смахнул слезинки с ее, ресниц.

— Ты — та женщина, которая мне нужна.

Ему послышалось, будто она тихонько всхлипнула. Может быть, она поверила? Она всматривалась в него, искала признаки лжи, но не смогла найти. Доминик смотрел ей в глаза, молясь про себя о том, чтобы она поверила.

— Я не хочу, чтобы ты уезжала, — сказал он тихо. — Ты нужна мне. Всегда.

Он уловил то мгновение, тот крошечный миг, когда боль стала исчезать из ее взгляда. Что изменилось в ней? Почти ничего. Чуть приподнялись углы губ, чуть веселее блеснули глаза. Он видел это, и надежда расцветала в его груди.

И в этот момент он примирился с тем, о чем подозревал уже давно, что пытался подавить в себе. И это чувство невозможно было выразить словами, и он не стал опошлять его затасканной фразой.

— Прости меня, — сказал он вместо этого, молясь, чтобы она поняла, насколько важно для него ее прощение; насколько важна для него она, Кэтрин. — Я не хотел тебя обидеть. — Он коснулся ладонью ее щеки и срывающимся голосом закончил: — Никто… ничто… не заставит меня больше причинить тебе боль.

Кэтрин смотрела на него, взвешивая его слова, решая для себя, может ли она ему доверять. Доминик закрыл глаза. Только бы она поверила, только бы не оттолкнула его сейчас. Что будет с ним, если она скажет «нет».

— Я люблю тебя, — прошептала она. — Я люблю тебя, мой милый цыган, я люблю тебя уже сто лет.

Доминик раскрыл объятия, прижал ее к себе, уткнулся лицом в душистые золотые волосы. Ком в горле мешал ему говорить.

— Кэтрин… — Он почувствовал, как что-то горячее и влажное заволокло взгляд. — Скажи, что ты меня простила, скажи, молю тебя.

— Я люблю тебя, — ответила Кэтрин. — Что было, то прошло. Я хочу быть твоей женой.

— Господи, — только и смог пробормотать Доминик, склоняясь к ее губам.

Губы ее, такие мягкие и податливые, трепетали. Доминик взял се на руки, холодную, как ледышка. Это он, он так заморозил ее. Господи, как он мог? Доминик целовал ее снова и снова, прижимая ее к груди, отогревая ее закоченевшие пальцы.

— Все хорошо, детка, каджори, все будет хорошо, — повторял он, баюкая ее на руках, целуя ее нос, щеки, лоб. — Ты вся дрожишь от холода.

Он уложил ее на постель и укутал одеялом. Потом подбросил дров в камин.

— Доминик…

— Что, моя хорошая? — спросил он, присаживаясь рядом с ней на кровать.

— Прости и меня тоже. Я должна была знать, что от жен хотят другого…

— Не надо, — перебил ее Доминик, мысленно ругая себя на чем свет стоит. — Не смей даже думать об этом. Ты была сегодня великолепна. Во всем я виноват, я один.

— Если ты хочешь, я постараюсь быть более…

— Я не хочу, чтобы ты менялась. Я…

«Люблю тебя безумно», — хотелось ему сказать, но губы не слушались.

— …любой мужчина должен считать себя счастливчиком, если ему досталась жена, которой он не безразличен.

— Любой, но не ты, — сказала Кэтрин, словно повторяя то, о чем он сам боялся сказать вслух.

— То, чего я хочу, больше не важно. Сейчас для меня важно лишь то, чего хочешь ты.

Доминик не дал Кэтрин открыть рот, он поцеловал ее долгим и нежным поцелуем, затем откинул одеяло. Зеленый шелковый халат напомнил о том барьере, что он сам установил между ними. Склонившись над ней, Доминик поцеловал ее грудь сквозь тонкую ткань, затем осторожно распахнул халат.

— Ты — прелесть, — прошептал он, — просто чудо.

Тяжелые груди с сосками абрикосового цвета, тонкая талия, изящно очерченные бедра. Его плоть, уже набухшая и пульсирующая от желания, отвердела еще сильнее и поднялась.

Доминик накрыл рукой ее грудь, затем склонился, касаясь соска языком.

— Доминик…

Он медленно обвел сосок языком и лишь после этого поднял голову.

— Доминик, ты можешь не делать этого… Если бы ты просто посидел со мной, я была бы тебе благодарна.

Доминик чуть усмехнулся.

— Ты хоть представляешь себе, как я тебя хочу? — спросил он, беря ее маленькую руку в свою и прикладывая ладонью к холму у паха. — Еще никогда я так не хотел женщину, как сейчас.

— Но…

— Тсс, пора мне сделать тебя своей женой по-настоящему.

Доминик поцеловал ее. Кэтрин чувствовала тепло его губ, влажный жар его языка. Еще никогда не хотелось ей так всецело отдать ему себя. Все в мире перестало для нее существовать, кроме его ласк; ничто не важно — важно лишь то, что он вернулся домой.

— Я люблю тебя, — шептала она, когда он, оставляя влажный след на ее шее, плечах, прокладывал дорожку поцелуев к ее груди, к соску. Захватив его губами, он играл с ним языком, покусывал зубами, зажигая в ней желание, и она, выгибаясь ему навстречу, судорожно вцепилась в его рубашку.

Что с того, что он не говорил ей «люблю»? Главное, он сейчас здесь, с ней.

Доминик проложил огненную дорожку от ее груди к животу, и его губы и язык унесли остатки холода. Губы его влажным теплом отметили местечко пониже пупка.

Язык его проникал глубже, лаская чувствительный бугорок у самой сердцевины ее существа, руками он сжимал ее округлые ягодицы.

— Откройся, каджори, — шептал он, опускаясь перед ней на колени, осторожно раздвигая ее ноги. — Позволь мне любить тебя.

Она не могла устоять, не могла, когда его руки просили столь же нежно, как и слова. Не могла, когда его пальцы ласкали лоно, с нежной настойчивостью продвигаясь вглубь, раскрывая атласные чувствительные лепестки, и затем еще, еще глубже.

— Господи, — пробормотала Кэтрин, чувствуя, как накатывает на нее горячая волна, чувствуя, как язык его скользит вверх по бедру. В том, как он ласкал ее, самозабвенно, стремясь доставить наслаждение в первую очередь ей, не думая о собственном удовлетворении, было что-то жертвенное, искупительное. Наконец губы его накрыли тот самый чувствительный бугорок и язык скользнул внутрь.

Кэтрин застонала, все тело ее объял пламень. Как долго ждала она хоть одного прикосновения, хоть единой мимолетной ласки. То, что она чувствовала сейчас, ни с чем было не сравнить. О таком она не смела даже мечтать. Она металась, стонала, вся во власти его губ, его рта, выкрикивая вновь и вновь его имя. Руки ее сжимались в кулаки. Где-то на краю сознания поднималась волна, готовая смести се, унести прочь. В ней было все — наслаждение, страсть и любовь. Дрожь прокатилась по ее телу, сладкая дрожь удовольствия.

Доминик точно угадал мгновение, чтобы покинуть ее. Волна шла на спад, но наслаждение еще не исчерпало себя. Он вернулся к ней нагой, накрыл ее рот своим и в то мгновение, когда язык его проник в ее рот, он вошел в нее, заполнив собой ее всю, одним сильным и мощным толчком.

Кэтрин вцепилась в его сильные мускулистые плечи. Тело ее выгибалось навстречу каждому его движению. Он казался таким громадным, таким сильным. Вновь и вновь он заполнял ее собой, и с каждым разом волна наслаждения все выше и выше поднимала ее. На этот раз ощущения были иными, но такими же жгучими и острыми. Кэтрин качалась на теплых волнах, наслаждаясь любовью к мужчине, который владел и ее телом, и ее сердцем.

Она почувствовала, что он тоже дрожит, что он весь напрягся, и подалась ему навстречу, готовая принять в себя его семя.

Но он отпрянул, и его семя горячей влагой залило ей живот. Кэтрин стало жаль, что от этого акта любви не суждено родиться ребенку, но грусть ее была недолгой. Пятнадцать лет ненависти… Доминик пришел к ней тогда, когда она больше всего в нем нуждалась. Доминик доказал, что она нужна ему. О чем еще просить? Даже на это она до сих пор не смела надеяться.

— Тебе хорошо? — спросил он, убирая с ее лба влажную прядь.

Кэтрин кивнула.

— Спасибо, — нежно сказала она.

— За что?

— За то, что пришел домой.

В глазах его вспыхнула боль. И тут же исчезла. Он улыбнулся светло, так, как только он один умел улыбаться, и, склонившись к ее уху, шепнул:

— До сегодняшней ночи даже не представлял, как мне нужен дом.

— То, что ты раньше сказал… — начала Кэтрин, целуя его, — это правда?

— Никакой другой женщины в мире мне не надо, — ответил Доминик.

Кэтрин почувствовала странную легкость во всем теле, еще немного, и она могла бы взлететь.

— Мне так тебя не хватало, — прошептала она.

— А я как скучал…

Кэтрин прижалась к нему. Наконец-то в мир ее возвращался покой. Доминик обнял ее. Рядом с ним она всегда чувствовала себя защищенной, даже в том, полном опасностей, мире цыган. Впервые она позволила себе надеяться и, счастливо улыбаясь в темноте, уснула.

Когда Кэтрин проснулась, Доминика рядом не было.