Да, был

Пригибаясь к земле, люди кинулись через сад на свежевспаханное поле и залегли за кучками колючих ветвей и толстых кольев, кем-то припасенных для изгороди.

— Танк слева, — пробасил Иберидзе. И в ту же секунду закричал пулеметчик:

— Справа танк, за ним машина с пехотой. Холодная испарина покрыла лоб Русина. Он вскочил и, укрываясь за стволом дерева, оглядел местность.

Солдаты — их было не более тридцати — короткими перебежками наступали с фронта. Справа, описывая дугу, двигались танк и грузовик с пехотой, а слева, прикрывая взвод автоматчиков, полз второй танк. С окраины деревни взвилась зеленая ракета, и сейчас же танки повели беглый орудийный огонь.

«Окружают!» — мелькнуло у Русина. Но что это? Танк справа остановился, попятился и начал маневрировать. Остановилась и грузовая машина. Фашисты ожесточенно жестикулировали и кричали.

«Да там оросительный канал… — догадался Русин. — Его-то не перейдешь».

Решение пришло само собой: огнем пулеметов уложить вражескую пехоту, наступающую с фронта, танк слева отсечь от автоматчиков и решительной контратакой во фланг уничтожить их.

Как только застрекотали пулеметы, пехота противника залегла. Бойцы Иберидзе и Вальца ползком добрались до бугорка и, сгруппировавшись, притаились. Несколько человек во главе с Русиным отбежали в сторону.

Ведя огонь из пушки и пулемета, танк неумолимо полз на группу Русина.

Скрежет гусениц, подавив все звуки, усиливался с каждой секундой. Измерив на глаз расстояние до танка, кубанец не спеша достал из кармана четыре гранаты и начал связывать их.

— Ты что? — спросил автоматчик.

— А мы его по-севастопольски встретим…

Кубанец резко мотнув головой, сбросил фуражку и по-пластунски быстро пополз навстречу танку. В нескольких шагах от танка он вскочил, с ходу прыгнул на танковую броню, ухватившись за выступающий перископ, размахнулся и швырнул гранаты в открытый люк.

Они тотчас взорвались. Танк, лязгнув траками, стал. Внутри него начали рваться снаряды. Сбитый взрывной волной, кубанец, неестественно перевернувшись в воздухе, тяжело упал на землю. Автоматчики, внезапно лишившись прикрытия, остановились и, сгрудившись, топтались в нерешительности.

Во всю силу молодых легких Русин крикнул: «За Родину!» — и бросился вперед. Иберидзе и Вальц подхватили клич.

Затрещали беспорядочные выстрелы. Автоматчики побежали. Вооруженный длинным колом великан и не отстающие от него товарищи преследовали и крушили врага.

С железнодорожного полотна ударили пулеметы, скорее с целью подавить контратаку, чем поддержать своих.

В пылу боя никто не услышал грозных минометных залпов из леса. Разрывы мин загрохотали неожиданно для всех. Железнодорожная насыпь потонула в клубах черного дыма. Точный залп невидимой батареи накрыл за оросительным каналом танк и машину с пехотой.

Русин остановился и оглянулся: из леса к месту боя бежало человек пятьдесят. Они размахивали оружием и кричали: «Авансон! Авансон! Вив лэ рюс!»

Преследуя остатки разгромленного отряда оккупантов, вдоль железнодорожного полотна, на шоссе и у моста рвались мины.

Русин надел фуражку на автомат, высоко подняв ее над головой, сзывал бойцов: — Отбой!

ОБЩИЙ ЯЗЫК

…По обочине дороги шли рядом Русин и Этьен Дютье, командир отряда «маки», так вовремя подоспевшего к бою…

Штабу «маки» от патриотов стало известно об отряде русских партизан, пробившихся с территории Германия и о замысле оккупантов уничтожить его. Штаб решил помочь русским смельчакам…

Русин и слушал Дютье, и не слушал. Его волновали свои мысли: девять убитых и пять раненых, почти четверть личного состава отряда, — дорогая цена прорыву. Погибли чудесные советские парни. Хорошо, что кубанец остался жив. Крепкий! Сразу же пришел в себя и еще успел принять участие в рукопашной схватке. Вот он идет, как ни в чем не бывало.

Русин постепенно замедлял шаги, и вскоре он и Дютье оказались в хвосте колонны. Дютье, улыбаясь, кивнул головой, дескать, посмотри на ребят: познакомились, друг друга понимают с полуслова.

Русские и французы, перемешавшись в общем строю, оживленно «разговаривали».

— Споемте, хлопцы! — предложил Старко.

— Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов, — звонко запел кубанец.

Подхватили все: русские, украинцы, французы, чех и немец. Каждый пел на родном языке, но слова международного пролетарского гимна сливались в одно целое, стройное, близкое каждому.

…— Мы уже в Верхней Савойе. Дальше будет просто Савойя, — говорил Дютье, стараясь идти в ногу с Русиным. — Мой дорогой друг! Савойя сегодня — маленькая Франция без оккупантов, фашистов и предателей. Савойя — ощетинившийся еж, перед которым, скуля от злобы и беспомощно скаля пасть, бессильно вертится дурной, шелудивый пес. В Коррезе и Дордони тоже маленькая Франция, но там товарищам тяжелее. Завтра вы познакомитесь с нашим славным Максом. Максимилиан Жардан — коммунист, замечательный патриот, командир бригады. Вы слыхали о нем?

— Нет, не приходилось, — ответил Русин.

— О-о-о! — воскликнул Дютье. — Я должен рассказать о «старике Максе»!.. В девятнадцатом году он принимал участие в Черноморском восстании французского флота. Через год руководил всеобщей забастовкой железнодорожников, направленной на срыв политики Мильерана в отношении Советской России. В декабре двадцатого года на Конгрессе в Туре голосовал за создание Французской коммунистической партии.

В девятьсот тридцать восьмом наш Макс возглавил центр, руководящий забастовкой в Бурже. Это он в дни «странной войны» с трибуны Национального собрания требовал заключения военного союза с Советской Россией. Его имя было внесено в список деятелей коммунистической партии, подлежащих ликвидации. Ищейки Даладье сбились с ног, охотясь за ним. И, несмотря на это, увидите сами, в пятьдесят лет он выглядит моложе меня!

…Мужчина среднего роста, подтянутый, с сильно обветренным, загорелым лицом без единой морщинки, с ясными глазами цвета морской воды, Максимилиан Жардан действительно выглядел тридцатипятилетним.

Он ни о чем не расспрашивал Русина. Прежде всего поздравил с освобождением Красной Армией Кировограда, а затем усадил, просто, задушевно сказал:

— Рассказывайте, мой друг, все, что найдете нужным, — и, не перебивая, слушал.

И только когда Русин закончил рассказ о выпавших на их долю испытаниях, заговорил сам, просто, без рисовки, как старый, хороший знакомый после долгой разлуки.

— Да, Франция сражается… Не де рюги, не бушарды представляют эту Францию, а верные сыны нации, члены Французской коммунистической партии. Под их руководством сотни тысяч вооруженных французских патриотов ушли в горы, в леса, в пещеры, в землянки, в каменоломни и оттуда, встречая поддержку миллионов простых людей, сторонников движения Сопротивления, –притаившихся в подполье, наносят удары по тылам и коммуникациям врага, каждый раз выбирая наиболее чувствительные места.

— В «малой войне» под откос летят поезда, прекращается движение по судоходным каналам, из строя выходят электрические станции, останавливаются заводы и фабрики, работающие на нужды оккупантов, горят склады с награбленным имуществом. От берегов Ла-Манша до Средиземного моря, от Бискайского залива на восток — по всей оккупированной территории, под руководством коммунистической партии происходят забастовки. Франция занимает территорию в пятьсот пятьдесят одну тысячу квадратных километров и имеет население сорок три миллиона. Очевидно, Бушард ведет учет казненных заложников. Он не преувеличил количество жертв. Но что они по сравнению с жертвами на Востоке, в Чехословакии, в Польше, в Югославии, в Советском Союзе, где фашисты уничтожают сотни тысяч? Что эти жертвы в сравнении с жертвами битвы на Волге и Курской дуги, где решалась судьба мировой культуры и цивилизации? Капля в океане!

— Да… Бушарды подсчитывают количество казненных в Лилле, в Бордо… и выжидают освобождения Франции руками и кровью союзников. Не будь бушардов, бесцельных жертв было бы меньше, а сражающаяся Франция давно стала бы Францией воюющей. Вот где, кстати, английская пословица: «хвост пытается вертеть собакой»… Однако я заговорил вас… Вы устали… Отдохните, разбейте отряд на группы по три-пять бойцов. А так как ваши люди не знают французского, мы найдем нескольких местных парней, умеющих говорить на языке Великого Октября, и вольем в те группы переводчиками… Мы думаем расквартировать ваш отряд здесь…— Кончиком карандаша Жардан поставил точку на карте… …Бойцы отряда с нетерпением ждали командира. А Старко как сел неподалеку от жардановского дома, так и прождал два часа. Едва Русин вышел, Старко бросился ему навстречу.

— Ну как? Сражается Франция?

— Да, Остап, Франция сражается! Мы, как подразделение Красной Армии, включены в состав армии сражающейся Франции. Мы не одни. Во французском Сопротивлении, брат ты мой, много наших товарищей. Жардан думает, если свести всех, — наберется до дивизии. Не забыть бы сказать нашему грузину: на юго-западе большой известностью пользуется отряд грузин военнопленных, бежавших из тулузских лагерей. Жардан хвалил: крепко дерутся… Пошли, товарищам расскажу, а то поди, заждались…

…Дней через десять отряд Русина получил первое боевое задание, и восемь групп по пять человек спустились с гор и вступили в «малую войну».

К исходу первого месяца на «лицевом счету» отряда значились семь диверсий на железнодорожных путях – подрыв пакгауза с авиабомбами, три шлюза, выведенных из строя, двадцать две уничтоженные автомашины и до двухсот офицеров и солдат вражеской армии.

В особую заслугу отряду поставили освобождение восьмисот французов, насильно мобилизованных для угона в Германию.

Вскоре многие бойцы начали кое-как изъясняться по-французски, освоились с местностью. «Отряд русского Вольдемара», как называли русиновский отряд, с первых же дней заслужил уважение «маки» и, когда перед Жарданом ставили вопрос о проведении рискованных мероприятий или дерзких диверсий, он часто останавливал свой выбор на отряде Русина.

…Во второй половине февраля обстановка потребовала вывести из строя кольцевую линию высоковольтной электропередачи. Специалисты считали: наибольший эффект даст одновременный подрыв нескольких десятков опор и трех трансформаторных подстанций, и даже указали, где и в каком секторе целесообразнее произвести диверсию. На эту операцию Жардан назначил отряды Дютье и Русина. Первому — западный радиус, а второму — восточный. Русин сформировал пять групп исполнителей.

СВОЕОБРАЗНОЕ ТОЛКОВАНИЕ КОНВЕНЦИИ…

В заброшенную каменоломню, к месту сбора после выполнения задания, раньше всех пришла группа Русина. По зыбким тропкам через болота ее провел пожилой крестьянин. Всю дорогу он проклинал свой возраст и холодный мистраль, способный насквозь прохватить не только ветхую одежду, но и человека до костей.

Во второй половине дня подошли еще три группы. У Иберидзе при выполнении задания погиб боец. У Нечаева погибло двое.

…Старко пришел к восходу луны. Доложил о выполнении задания, а затем уже не Русину, а взывая к чувствам товарищей, принялся объяснять причину опоздания. В деревне, через которую шла группа, крестьяне сообщили ему, что в нескольких километрах восточнее, на хуторе за рощей, размещен лагерь для военнопленных американских солдат и офицеров. Пленных человек двести, а охраны всего тридцать.

— Сердце защемило… Эх, думаю, люди томятся в неволе, терпят, как мы терпели, а я, можно сказать, вооруженный до зубов, пройду мимо? В общем… посоветовался с хлопцами и пошли посмотреть. Хуторок дрянной — домик да сараи. В домике начальство лагерное. Вокруг поляны проволока в два кола. Четыре вышки по углам, а на них, как черные вороны, — «блашкины сыны» и, конечно, прожекторы. В центре два барака, а по двору бродят понурые хлопцы. Человек десять подошли к проволоке, смотрят, сердечные, на рощу, где мы, и горько плачут…

— Ну уж и плачут, — усмехнулся Русин, — за двести метров слезы увидел?

— Да это я так, для эффекта, — смутился Старко.— Думается, если к рассвету дойти — километров восемь не больше, — освободить их — раз плюнуть! Что скажете?

— Если бы я сидел в лагере и узнал, что мимо меня прошли партизаны и не попытались освободить меня, на таких партизан я, тьфу! плюнул бы, — горячо сказал Нечаев.

— Я тоже, — поддакнул Иберидзе — Конечно, вам, товарищ старший лейтенант, виднее. Но…

— А тут и думать не о чем, — подхватил кубанец,— ведь союзники они нам. Да пусть и не союзники вовсе. Люди в фашистской неволе. Веди, товарищ командир.

Русину вспомнилось, как сам он стремился вырваться из-за колючей проволоки.

— Ну как, хлопцы?..

Бойцы, как один, молча поднялись…

…К лагерю отряд подошел с рассветом. На территории царила тишина. Казалось, кроме часовых на вышках, в нем никого не было. Но едва прогремели снайперские выстрелы по часовым и партизаны бросились к воротам, как из будки у ворот раздался крик, а из домика выбежали эсэсовцы и залегли в канаве вдоль дороги.

Расчет на внезапность не удался. Прячась в складках местности, люди Нечаева и Иберидзе поползли к хуторку. Эсэсовцы открыли огонь из пистолетов.

Группа Старко наступала на будку. Целясь в окно, Старко метнул пару гранат, но промахнулся, и они разорвались у стены…

Безансонец Жорж несколькими прыжками достиг канавы, спрыгнул в нее и гранатами забросал эсэсовцев во фланг. Те побежали. Преследуя их, партизаны рассыпались по полю.

Старко метнул третью гранату. Она влетела в окно. Одновременно со взрывом распахнулись боковые двери, четыре охранника выскочили наружу и со всех ног помчались прочь…

Едва смолк бой, из бараков сперва робко, а затем смелее начали выходить военнопленные. Они столпились у дверей бараков и с интересом наблюдали за действиями партизан.

Встреча получилась далеко не такой теплой, как представлял себе Старко. Пленные молчали. Ни один из них не шевельнулся. Ни один не бросился благодарить освободителей.

— Не понимают, видно, — в замешательстве проговорил Старко, — счастью не верят. Объясни им, Владимир Николаевич, а то у меня французские слова, какие знал, вылетели из головы.

Русин подошел к группе поменьше. Одетые в военную форму, чисто выбритые, отнюдь не производившие впечатления замученных, пленные со спокойным любопытством смотрели на обросшего щетиной незнакомца.

«Не чета нашему брату, холеные», — с горечью подумал Русин, останавливаясь в трех шагах от группы, и, козыряя, сказал:

— Господа, вы свободны!

Он повторил эти слова по-французски и по-немецки, но ответа не последовало.

Американец с чисто выбритым лицом аскета, ростом: под стать Русину, только в плечах поуже, вполголоса проговорил что-то по-английски. Моментально пять военнопленных побежали ко второй группе и, громко выкрикивая короткие фразы, широко раскинули руки. Военнопленные повернулись кругом и послушно вошли в барак.

Как только последний переступил порог и дверь захлопнулась, высокий, отдавший распоряжение, подошел к Русину, щелкнул каблуками, двумя пальцами дотронулся до края пилотки:

— Я капитан пехоты Гарри Сауд. Что вы изволили сказать, сэр? — Гарри Сауд, оказывается, владел русским языком.

Русин протянул руку:

— Вы свободны, господа. Охраны нет… Вы свободны. Мы — отряд русских партизан, действующий в составе «маки».

Капитан Сауд вяло пожал руку.

— Если не ошибаюсь, вы говорите по-немецки? Мне немецкий язык более близок, — сухо сказал Сауд и сейчас же по-немецки повторил вопрос: — С кем имею честь?

За спиной Русина стояли бойцы отряда. Он слышал прерывистое дыхание двадцати пяти человек, взволнованных и уставших в бою. Они имели право знать, о чем будет говорить один из тех, ради освобождения которых они только что рисковали жизнью.

Русин гордо вскинул голову и по-русски повторил:

— Вы освобождены подразделением Красной Армии, сражающимся в рядах «маки».

Сауд вскинул плечи:

— Простите, сэр, но в данном случае произошло недоразумение…

Повернувшись вполоборота и поглядывая то на своих, то на бойцов, капитан Сауд заговорил по-немецки. Русин оторопело слушал его, а Крезер — ото дня ко дню он все лучше осваивал русский — едва успевал переводить громким шепотком: — Офицеры и солдаты американской дивизии сражались в Италии под знаменами фельдмаршала Александера. Каждый из них готов присягнуть в том, что воевал честно, как полагается уважающему себя солдату, и только в силу создавшейся боевой обстановки они были вынуждены сложить оружие и сдаться в плен на милость победителя.

Они «вышли из игры» и находятся под покровительством и охраной Гаагской и Женевской конвенций о военнопленных. В лагере побывали представители швейцарского Красного Креста. Многие из пленных установили связь с родными.

Если бы господин старший лейтенант Красной Армии сказал: «Джентльмены, вы свободны, мы препроводим вас до ближайшей железнодорожной станции и, обеспечив охраной и всеми видами положенного довольствия, доставим в порт, откуда вы будете репатриированы» — тогда все понятно. Но что им предлагают? Уйти в леса и горы? Включиться в незаконную войну против государства, пленившего их? Бесцельно рисковать жизнью неизвестно во имя чего?

Иронически улыбаясь, капитан проговорил по-русски:

— Нет, сэр, нет. Мы свое сделали. А если фортуна изменила нашему оружию, не наша вина. Все в руках всевышнего.

Бойцы с недоверием слушали: как же это так? Людям, можно сказать, на блюде готовенькую свободу преподносят, из плена освобождают, предлагают вернуться в ряды сражающихся, а они…

— Да ну их, — обиженно проговорил Нечаев. — Вы, товарищ старший лейтенант, зря мечете бисер перед свиньями. В сарае стоит машина… Пора ехать…

Русин и сам решил кончить комедию.

— Значит, — сказал он, — отказываетесь от свободы?

— От такой, как предлагаете вы, отказываемся, сэр.

— Ну что ж, вольному — воля… Живите!.. Когда возвратятся эсэсовцы, извинитесь перед ними за беспокойство и за машину, которую мы забираем…

— Машина — ваш приз, — не поняв насмешки, серьезно сказал Сауд…

…Больше всех был удручен и сконфужен Старко. Всю дорогу Нечаев подтрунивал над ним и просил повторить, как «плакали» «доходящие бедолаги». Русин ехал молча. Перед тем как покинуть территорию лагеря, он заглянул в бараки. Металлические койки, покрытые чистыми простынями и одеялами, тумбочки, зеркала, столики — все это было так не похоже на обстановку в шталагах, где томятся советские военнопленные, что напрашивались самые мрачные выводы. Зря послушал он Старко…

О том, как отряд «русского Вольдемара» освобождал из лагеря американцев военнопленных, вскоре знали во всех подразделениях «маки». Недели через две к Русину пришли три партизана. Один из них, широкоплечий, с плоским лицом, обезображенным огромным шрамом от ожога, крепко пожал руку Русину и попросил рассказать о встрече с капитаном Саудом.

— Мы, — сказал он, — из тех американцев, которые, как и вы, сражаются. Нас двадцать четыре летчика со сбитых бомбардировщиков. Нам не верится: неужели Гарри Сауд встретил вас так, как передает людская молва?

— Удивительно, но, увы, истинная правда, — сказал Русин.

Американцы поднялись:

— Сэр, это не только удивительно. На наш взгляд, это невероятно, и если бы не ваша безукоризненная репутация, мы сказали бы: «Это, должно быть, неверно». Мы искренне извиняемся перед вами и вашими товарищами. Гарри Сауд не из лучших американцев…

ОСОБОЕ ЗАДАНИЕ

Пашон, как тень, следовал за Русиным и, чем мог, проявлял свою любовь и преданность. Когда Пашону задавали вопрос, почему он, не владея русским языком, продолжает быть в отряде советских бойцов, он доставал сильно потертый номер подпольной «Юманите» и советовал прочесть статью, обведенную красным карандашом:

«Историческое сражение под Москвой, на Волге и Курско-Орловская битва в далекой России создали и

. укрепили активное движение Сопротивления Франции. Кто посмеет сказать, что это не так? Кто рискнет уверять, что не самоотверженный героизм советских людей напомнил французам о том, что они французы? У нас замирала умственная и духовная жизнь. Французами овладевала трагическая растерянность кролика, оказавшегося в клетке питона. Мы впадали в роковой транс, а залпы орудий в заснеженных степях на Востоке пробудили нас и помогли нам стать самими собой».

У «маки» вошло в привычку при встрече с русскими товарищами вместо приветствия поздравлять с очередной победой Красной Армии.

Бойцы отряда не чувствовали французской зимы. Они не заметили и прихода весны.

— Эх, хлопцы, — говорил кубанец, греясь на солнышке, — как послушаешь, что говорят о нашей Родине, такую гордость начинаешь испытывать, что и сказать нельзя… От-де, знай наших! И хочется такое сделать, чтоб долго помнили русских из отряда Вольдемара…

В разгар весны Жардан созвал начальников отрядов и объявил приказ о состоявшемся объединении разрозненных отрядов многочисленных патриотических организаций в единую армию французских внутренних вооруженных сил — Форс Франсез де Линтерер. После краткой беседы Жардан отпустил подчиненных, а Русина попросил остаться:

— Для вашего отряда, мой друг, есть серьезное задание, — сказал Жардан. — Тяжелые бои на советском фронте, подобие войны в Италии, борьба с партизанами в Югославии, Чехословакии, Польше, Голландии и во Франции сильно волнуют германское командование. Оно предпочитает за счет ослабления позиций в Европе иметь на Востоке все новые и новые дивизии. Но… ресурсы уже не те… Промышленность задыхается без сырья и рабочих рук. «Выравнивая» положение, фашисты усиленно вывозят иностранных граждан в рабство и забирают, где только есть, запасы руды, угля, металла.

Железнодорожные пути Франции работают с напряжением и едва успевают обеспечивать перевозку грузов, прибывающих морем из Италии и идущих из-за Пиренеев. И все — в Германию, а оттуда на Восток, против Востока. Командование Форс Франсез де Линтерер решило до предела дезорганизовать железные дороги и важные магистрали Франции. Жардан подошел к карте.

— Завтра вы выйдете сюда, — карандашом подчеркнул кружочек, — возьмете под свой контроль эти дороги, — карандаш пробежал вдоль нескольких коричневых и красных линий, — а эти, — он перечеркнул три дороги, — выведете из строя, да так, чтобы движение прекратилось не на одну неделю. Поняли? Вижу, что поняли. — Жардан вынул из полевой сумки конверт, протянул Русину. — Найдете господина Дора. Это один из авторитетных руководителей «Национальной компании железных дорог». Он обязан помочь… Не бойтесь Дора. Он француз. Желаю вам удачи…

…На организацию встречи с Дора времени ушло больше, чем на перебазирование отряда. Только на восьмой день Дора смог прибыть в условленное место, в домик лесничего. Он приехал в стареньком лимузине, работающем на древесных чурках, и не один, а с секретарем-стенографисткой.

Русин предпочитал беседу с глазу на глаз, но седовласый деятель антигитлеровского подполья настаивал на том, чтоб их беседа стенографировалась «для истории».

Ознакомившись с письмом Жардана, Дора в отчаянии схватился за голову:

— Так ведь это ужас… это… это… варварство, — чуть слышно выдавил он из себя. — Взорвать этаких красавцев? Взорвать то, чем гордятся французы и над чем трудились светлые умы?

Он прошелся из угла в угол и, почесывая подбородок, остановился перед Русиным.

— А нельзя ли обойтись без этого? Ведь можно взорвать полотно, стрелки… Мало ли других ответственных узлов…

— Нет, — тоном, исключающим дальнейшие пререкания, ответил Русин. — Дороги должны быть выведены из строя на продолжительное время. Я имею приказ. Господин Жардан сказал, что вы окажете помощь. Ну, а если нет — мы обойдемся без нее.

— А-а… А как это мыслится?

Косясь на стенографистку, Русин кратко изложил составленный им план. Дора с удивлением слушал. На его памяти «боши» второй раз ввергли мир и дорогую ему Францию в кошмар войны. Почти тридцать лет назад Дора, тогда уже немолодой человек, на северо-востоке Франции принимал участие в Сопротивлении. Но в те дни от него ждали сведений о передвижении вражеских войск. А сегодня требуют стать разрушителем. Говорят, что это нужно Франции. Но ведь командир отряда не француз. Откуда он знает, что надо республике и без чего она может обойтись? Почему этот интеллигентный, представительный русский так самоотверженно идет на опасность ради чужой ему Франции? И откуда в нем столько огня? Откуда такая сила убеждения?

Дора чувствовал, что вопреки незыблемым законам логики он начинает увлекаться сумасбродным планом сероглазого энтузиаста. Еще немного, и он, Дора, согласится…

— Послушайте, — нерешительно перебил он, — ведь это может унести десятки жизней… Вашу жизнь, черт возьми, а вы так молоды…

Русину внезапно вспомнился латинский афоризм: «Жизнь ради одного лишь существования теряет смысл».

— О-о! — изумился Дора. — Мой молодой друг знаком с языком Горация и Овидия? Тогда… Тогда…

— Что?

— Ничего, — ответил Дора. — Я хотел сказать: на станции Манд к вашему приходу будет стоять маневровый локомотив. Вашим друзьям укажут дорогу к станции, где составы, идущие на север, набирают воду, и уступят место тормозного на хвостовом вагоне. Завтра вы получите предусмотренное четвертым пунктом, а насчет третьего — простите, — Дора с сожалением развел руками, — по третьему вопросу ни-че-го не могу сделать… Может быть, изменим вариант?

— Нет, — поднялся Русин. — .Мы выполним его сами.

Дора двумя пальцами бережно тронул пуговицу на тужурке Русина:

— В стенограмме записано все. И если я возражал, то жалел вас и ваших друзей. Ведь у вас, наверное, есть мать, сестры, невеста…

…Станция Манд значилась только в подробных железнодорожных справочниках. Наспех построенная по требованию оккупационнных властей, она служила для убыстрения продвижения грузов по одноколейной магистрали, идущей из-за Пиренеев. Пассажирские поезда на ней не останавливались.

Несколько человек обслуживающего персонала, начальник станции и военный комендант, однорукий лейтенант, знали одно — по требованию узловых станций нужно беспрепятственно пропускать составы с юга.

За последнюю неделю в связи с диверсиями неуловимых франтирёров и «маки» количество поездов, проходящих через Манд, заметно возросло.

Самым идеальным при пропуске «литерного» и комендант и начальник станции считали положение, когда пристанционные пути оказывались свободными и можно было, стоя на платформе, взглядом встретить локомотив у входного семафора и проводить до поворота, в полукилометре от станции, где мигнет глазок хвостового фонаря.

…Получив распоряжение в пятнадцать часов обеспечить безостановочный проход воинского эшелона с юга на север, начальник станции Манд беспокойно посмотрел на четвертый путь. С утра там стояла «летучка» — локомотив и платформа с материалами и инструментами ремонтеров. Битые два часа соседняя станция Ланголь отказывалась принять «летучку» из-за отсутствия места.

До прихода «литерного» оставалось менее часа. Начальник станции и комендант вышли на платформу. "

— А почему не выполнено ваше приказание перекрыть шлагбаум? — спросил комендант, указывая на пыльное облако, ползущее по дороге к станции. Из облака вынырнул грузовик. Переехав через пути, он свернул и напрямик направился к станции.

В нескольких шагах от платформы машина остановилась. Из кабины вышел Русин в форме гауптштурмфю-рера СС, а из кузова выпрыгнуло пятнадцать «эсэсовцев». Комендант приветственно вскинул руку и пошел встречать старшего по званию.

— Комендант? — грозно спросил Русин.

— Яволь! А это начальник станции… Что прикажете?

— Пройдемте в кабинет. А вы, — Русин строго посмотрел на начальника станции, — отправляйтесь к себе.

…Как только комендант переступил порог кабинета, его схватили, связали и уложили на диван. Русин поторапливал бойцов. Комендант обомлел — эсэсовцы разговаривали по-русски, а русскую речь он понимал лучше французской. Неужели станцией овладели страшные русские партизаны, о которых недавно упоминалось в циркулярном письме?

Русин вышел. Из-за перегородки донесся протестующий голос начальника станции, а затем комендант увидел, как восемь «эсэсовцев», подбежав к локомотиву «летучки», забрались в него, и сейчас же черная махина двинулась с места.

…Начальника станции не связывали. С опаской поглядывая на дула автоматов, он сел у селектора, а как только вошел Русин, горячо запротестовал — на станции хозяин он, и никто, кроме него, не отвечает за безопасность движения.

Под суровым взглядом серых глаз железнодорожник умолк и робко спросил:

— Что хотите, господа?

— Локомотив, — ответил Русин, — через полчаса он возвратится.

— О бог мой! — воскликнул железнодорожник. — Это невозможно! Никак невозможно! Ровно в пятнадцать со станции Ланголь проследует «литерный» воинский эшелон.

— Тем лучше… Грачев! — окликнул Русин бойца.— Добегите до Нечаева и передайте: по окончании операции локомотив оставить на месте. Идет воинский состав. Мы соединимся на поляне у «Черного камня».

Грачев выбежал. Русин подсел к селектору, положил перед собой маузер и строго посмотрел на начальника станции:

— Пока я здесь, на все вопросы соседних станций отвечать только то, что скажу я.

…Группа бойцов Нечаева подбежала к локомотиву, взобралась на него. Нечаев не особенно вежливо дулом автомата ткнул в грудь дремлющего машиниста. Тот вскочил и, ничего не соображая, поднял руки вверх.

Один из бойцов прокрутил маховик рычага и оттянул рычаг регулятора. Локомотив тронулся, громыхая, добежал до стрелки и помчался на север. Неожиданно машинист оттолкнул бойца.

— Безумие! Авантюра! — закричал он. — Паровоз не бричка! Скажите, что надо, и я сделаю. Ведь я, черт возьми, француз!

Нечаев скорее догадался, чем расслышал слова машиниста…

— Мост! Нам надо на мост! — кое-как объяснил он.

— На мост? На этот большой мост? — удивленно переспросил машинист. Он будто догадался, с кем имеет дело.

— Вы из отряда русского офицера Вольдемара? Вам нужно на мост? Мы сейчас будем на мосту.

Машинист дернул ручку сигнала. Не успело откликнуться эхо, как промелькнули столбы со щитами «запретная зона», «закрой поддувало», «тихий ход» и показалась грандиозная ажурная арка, переброшенная над бурной широкой рекой, и тут же теплушка, приткнувшаяся к стволу огромного дерева.

В тени возле нее пять солдат в трусиках и майках играли в карты. Под полосатым «грибом» на железнодорожной насыпи стоял часовой. Он наблюдал за игроками.

Машинист сбавил ход локомотива.

Один из бойцов выстрелил в часового. Не успели часовой на противоположном берегу реки и картежники сообразить в чем дело, как застрочил пулемет, ухнули разрывы нескольких гранат. Локомотив стал. Нечаев и бойцы соскочили на землю и бросились к мосту.

Заложив руки за пояс, машинист смотрел, как минировали мост, по которому он сотни раз водил состав. «Что их толкает на это? — думал он. — Жажда разрушения? Убийства? Презрение к смерти?»

За свои пятьдесят лет машинист многое слышал о далекой России, о легендарных большевиках мечтателях. В душе он отрицал программу Французской коммунистической партии, но сочувствовал русским, радовался их успехам, восхищался героизмом Красной Армии.

…Вскоре восемь человек выбрались на мост и направились к локомотиву. Они шли неторопливо, обтирая потные, взволнованные лица, переговариваясь, будто мастеровые после окончания трудной работы, доставившей им удовольствие. Машинист смотрел на них и понял, что ими движет большая любовь к жизни, к Родине. И если сейчас он заберется в будку локомотива и уведет его, оставив их, это не обескуражит смельчаков — они свое сделали: мост взлетит на воздух, движение приостановится, и на землю их далекой Родины там, на Востоке, меньше ступит ног убийц в зеленых мундирах, на которых и у него, потомственного железнодорожника, чешутся руки.

— Чешутся, а смелости не хватает, — пробурчал он и, как только Нечаев подошел к локомотиву, по-деловому осведомился:

— Готово, мосье? Можно ехать?

Отъехав немного от моста, Нечаев приказал остановить локомотив. Подчиняясь выразительному жесту, машинист покинул будку. Насыпь колыхнулась, как от удара огромной морской волны. Ажурная арка неуклюже отделилась от земли, на долю секунды повисла в воздухе. В черной туче взвихренных камней она опрокинулась на бок и рухнула вниз.

Нечаев проворно взобрался в будку локомотива, прокрутил рычаг, открыл регулятор и моментально спрыгнул. Колеса бешено завертелись. От ужаса машинист лишился дара речи, не мог отвести глаз от локомотива, который набирал скорость.

— Что вы наделали? — воскликнул он, в отчаянии хватаясь за голову.

…Начальник станции уныло смотрел перед собой. Раздался звонок. Русин положил руку на пистолет:

— Громко повторите услышанное. Ответите по моему подсказу.

Начальник станции поднял трубку, прикрывая ее рукой, чуть шевеля губами, прошептал:

— Готова ли Манд к пропуску «литерного»?

Русин утвердительно кивнул.

— Да, да, все готово! — громко сказал начальник и в изнеможении откинулся на кресле:

— Мосье, поезд вышел со станции Ланголь и сюда прибудет через двенадцать с половиной минут. Полагается дать сигнал выхода, встретить…

— Оповещение не обязательно, а встречать будем, — внушительно сказал Русин. — Идемте…

…Начальник станции с видом обреченного ходил рядом с Русиным по платформе. Вскоре послышался далекий гудок. На горизонте, стелясь по верхушкам деревьев, поползла сизая лента дыма. Показалась длинная цепочка товарных вагонов. На станции тонко запели рельсы. Дробный перестук колес постепенно сливался в угрожающий гул. Наконец, торжественный рев локомотива у семафора возвестил о том, что «литерный» состав достиг станции Манд.

Мимо Русина и начальника станции промелькнул пышущий жаром локомотив, промчались товарные вагоны с солдатами, платформы с пушками, автомашинами и танками.

Последний вагон воинского эшелона скрылся за поворотом, донеслись взрывы. Русин взглянул на часы.

— Моста нет, — спокойно произнес он. — Через пару минут произойдет крушение!..

…На станции Манд, на месте крушения воинского эшелона и в зоне взорванного моста, метались эсэсовцы. Они искали начальника станции и станционных служащих, разбежавшихся, как только от станции отошла партизанская машина. А Русин с бойцами в ожидании подхода группы Нечаева, расположился в лесу, возле «Черного камня».

Настроение у бойцов было приподнятое. Русину не сиделось на месте: потерь нет! Ближайшая задача решена успешно и, если до конца использовать элемент внезапности и нахальства, — он усмехнулся в душе, — то и вторую часть боевого поручения можно решить так же.

По данным Дора, второй объект охраняется десятью солдатами. Сегодня они еще не будут знать о диверсии у станции Манд, но завтра…

Русин на секунду смежил веки и ясно представил себе фотографию большого двухъярусного моста, подступы к нему.

— Жерар!

— Я здесь, мой старший лейтенант!

— Как машина?

— Хоть в Париж, мой старший лейтенант.

Русин не помнил, чтоб пылкий француз когда-либо ответил «нет». Он подозвал его и показал на карте:

— Мы здесь. К рассвету надо быть там… Сто двадцать семь километров!

Жерар всей пятерней поскреб затылок:

— Даже если двести — мы будем там, мой старший лейтенант…

…Поеживаясь от предрассветного ветерка, ефрейтор Кнут Леткен закурил и, отбивая каблуками чечетку, пошел по мосту. Навстречу ему шел второй часовой. На середине моста они остановились. Посетовали на утреннюю прохладу.

Из палатки, неподалеку от моста, вышли пять солдат и, вытянувшись гуськом, направились сменять товарищей.

Неожиданно послышались далекие глухие разрывы гранат, длинные автоматные очереди и снова взрывы. Часовые разбежались по местам. Из палатки выскочил унтер-офицер. На ходу застегивая поясной ремень, он полез по откосу железнодорожной насыпи, командуя занять оборону на случай возможного нападения на мост.

Солдаты залегли. Беспорядочная стрельба доносилась отчетливее. Унтер-офицер наблюдал, как в низине, не далее чем в километре от моста, по шоссе мчалась военная машина. Солдаты, судя по черным мундирам, эсэсовцы, вели огонь по придорожным кустам.

Вдруг машина заюлила и, закинув кузов, стала поперек дороги. Эсэсовцы попрыгали на землю. Двое, всплеснув руками, тут же упали. Из кабины выскочили шофер и высокий офицер. Последний размахивал пистолетом, солдаты бросились в кювет и открыли огонь по группе деревьев.

Нападающих партизан унтер-офицер не видел, но как человек, побывавший в передрягах на Востоке, по достоинству оценил мужество и находчивость эсэсовцев. Что бы там ни говорили, а ребята смелые. Чего стоит поведение офицера! Вот он вскочил, широко размахнувшись, швырнул две гранаты и побежал по дороге. За ним цепочкой бежали трое. Все они, время от времени приостанавливаясь, отвечали на выстрелы из кустов.

— Вот это герои! — с завистью проговорил унтер-офицер.

Он с удовольствием скомандовал бы: «За мной!» и бросился на помощь, но инструкция категорически запрещала удаляться от объекта в любых условиях. Но зато, как только партизаны покажутся, он даст им «прикурить» из пулемета.

Выстрелы прекратились. Унтер-офицер усмехнулся: партизаны, — кто-кто, а он их знает, — презренные трусы, отошли. Их теперь и с собаками не разыщешь.

По шоссе к мосту уже не бежали, а торопливо шли гауптштурмфюрер СС и сопровождающие его эсэсовцы. Солдаты охраны столпились возле унтер-офицера и приветливо махали руками.

Тяжело дыша, Русин взобрался по насыпи и, остановившись в нескольких шагах от унтер-офицера, грозно спросил:

— Кто старший?

Унтер-офицер щелкнул каблуками и вздернул подбородок:

— Вы слышали стрельбу? Вы видели бой?

— Цу бефель! — отчеканил унтер-офицер. — Но, господин гауптштурмфюрер, разрешите доложить…

— Молчать! — зло тараща глаза, закричал «гауптштурмфюрер». — Вы и ваша команда — трусы! Почему не пришли на помощь? Вы забыли присягу? Да я вас… Сколько человек охраны?

— Отделение! Со мной десять! Разрешите доложить, — пролепетал унтер-офицер.

— Хватит. Выстройте отделение. Я должен огласить важное письмо фюрера!

Подталкивая друг друга, солдаты выстроились в две шеренги. По команде унтер-офицера часовые стали на левом фланге. Сам он замер на правом.

Русин чуть отступил, взглянул на «эсэсовцев», стоявших с автоматами наизготовку.

— Огонь!

Автоматы хлестнули горячим металлом. Унтер-офицер, не вскрикнув, рухнул первым. Русин поднес к губам свисток. Через несколько минут на мосту появился Нечаев со своей группой. Послышались глухие удары ломов…

Где-то за холмами натужно гудел локомотив. Русин торопил: «Побыстрее!» Наконец заложена последняя мина. Нечаев дымящейся сигаретой поджег шнур, подул на него…

Бойцы побежали к машине. Неимоверно сильный толчок взрывной волны остановил их, и они увидели, как в воздух взлетели глыбы земли, камни, шпалы. Верхняя часть моста, расколовшись надвое, упала на нижнюю, та, осев, рухнула и запрудила мутную реку.

Громоподобное эхо прокатилось по холмам. Огибая бугор, к мосту выскочил товарный поезд.

— Жерар, за руль! — распорядился Русин. — Если все обошлось благополучно, Вальц и Иберидзе ждут нас…

…Вряд ли кто из шоферов взялся бы провести машину по дорогам, по которым вел ее Жерар. Она то заползала в густые камыши, то стремительно бежала меж квадратов полей и садов, то переваливала через холмы, как паутиной, покрытые густой сетью тропок, и, наконец, преодолев оросительную канаву, покатилась по горной лесной дороге.

Люди в кузове чувствовали себя не особенно уверенно, а Жерар, где было возможно, жал на газ, круто вертел баранку и изредка косился на Русина.

Тот временами сверялся с картой, перехватывая взгляд Жерара, сквозь стиснутые зубы цедил: «Мы опаздываем!». Жерару было непонятно, о каком опоздании говорит командир, когда до маленькой деревушки, где был назначен сбор, уже недалеко.

…Возвратившись со свидания с господином Дора, Русин созвал командиров групп и в общих чертах обрисовал план операции:

— Эсэсовский капитан должен знать немецкий язык. Со мной пойдет Нечаев со взводом. Он и в технике разбирается, и неплохой подрывник. А вот насчет туннеля подумаем. Следовало бы выделить человек пять, но нельзя — только одно место. Пойдет один.

— Я пойду! — вызвался Иберидзе и повторил: — Я пойду. И один буду и… сойду за пятерых… А прикрытие сами назначайте.

— Прикрывать Шота будет мой взвод, — проговорил Вальц.

Никто не удивился.

…Иберидзе и Вальц ушли на два дня раньше группы Русина — Нечаева. По расчетам, туннель должен был быть взорван позавчера, и, если все сошло благополучно, группа Вальца уже на месте сбора. Но мало ли что, могло случиться! Иберидзе мог не дойти до водокачки. Намеченный Дора состав могли задержать на станции. А может быть, группа дошла до цели, Иберидзе выполнил задание, но на обратном пути они столкнулись с врагом и нуждаются в помощи?..

Машина свернула на лесную просеку, кое-как проползла с километр и очутилась в деревушке, известной "многим как «столица маки».

Обитатели ее гордились тем, что за всю войну и оккупацию ни один немец не рискнул побывать у них в деревеньке, хотя власти знали, что в ней находят пристанище партизаны.

В деревне группы Иберидзе — Вальца не было, а между тем вездесущие мальчишки сообщили: «маки»– взор-? вали железнодорожный туннель…

…Как и предупреждал господин Дора, километровый туннель, намеченный к взрыву, усиленно охранялся •оккупантами. Непосредственные подступы к нему были перекрыты. С обеих сторон туннеля стояли парные часовые. Перед проходом каждого поезда специальная группа, возглавляемая младшим офицером, проезжала на ручной дрезине по туннелю и тщательно осматривала путь.

Иберидзе сопровождал взвод Вальца — пятнадцать человек. Они вовремя подошли к маленькому рабочему поселку, встретились с руководителем местной организации Сопротивления, а тот представил двух франтирёров — восемнадцатилетних парней. Именно они должны были провести Иберидзе через перевал к водокачке, там посадить его на хвостовой вагон состава, идущего на север, и помочь великану донести часть «багажа» до водокачки.

Из поселка до будки путевого обходчика, откуда начиналась тропа на перевал, шли вместе.

— Вот здесь и ждите, — сказал Иберидзе, останавливаясь у шлагбаума неподалеку от будки.

Вальц не спускал глаз с друга. На душе было тяжело. На опасное дело шел Шота.

— Сон видел сегодня, — переминаясь с ноги на ногу, сказал Иберидзе. — Будто был в Тбилиси. Вместе с торбой и Владимиром Николаевичем поднялись на Мтацмин-да… Красивый мой город, хороший… Вообще хороший, а с горы — лучше не найдешь. После войны обязательно в Тбилиси встретимся… Ну… скажи мне, как я тебя учил.

— Нахвамдис? — неуверенно проговорил Вальц.

— Нахвамдис, дзмао! — ответил Иберидзе, крепко обнял друга, пожал руки товарищам, подхватил увесистый чемодан и, вскинув его на плечо, взглянул на проводников:

— Пошли, орлы, пошли!

…В ночной тишине долго слышались шаги Иберидзе; Вальц, не мигая, смотрел ему вслед и, когда смолкли шорохи по ту сторону железнодорожного полотна, как бы отвечая собственным мыслям, проговорил:

— Поезд, с которым вернется Шота, пройдет завтра ночью…

…Всю ночь Иберидзе и проводники шли в гору. Временами останавливались, перекладывали с плеча на плечо тяжелые чемоданы. С рассветом путники расположились между валунами на перевале. Проводники тихо переговаривались и с уважением поглядывали на Иберидзе. Они догадывались, что лежит в чемоданах и с какой целью идет великан к водокачке. Их поражали его спокойствие, невозмутимость и добродушная улыбка.

В долину спустились быстро, остаток дня пролежали на опушке леса и в сумерках перебрались в кусты у путей к водокачке.

В десять часов вечера подошел поезд с юга. Протащив за собой длинный состав, локомотив остановился у водокачки. На одном из вагонов мелом был нарисован круг с вписанной фашистской свастикой.

— Это ваш поезд, — прошептал черноглазый проводник, выразительно поводя бровями на условный знак.

Подхватив чемоданы, Иберидзе и молодые патриоты торопливо пошли вдоль состава.

С тормозной площадки хвостовой платформы спустился железнодорожник. Размахивая фонарем, он что-то прокричал в темноту.

Проводники уложили чемоданы под скамью в будке и начали объяснять: на скамье стоит зажженный фонарь, как только загудит локомотив, Иберидзе вскочит на площадку, фонарь высунет наружу, а за границей станции уберет его. Иберидзе сказал: «Бьен, понятно!»

Паренек пониже ростом порывисто схватил руку великана, потряс и, прижимая к груди, зашептал:

— Джорджи… мосье… мы говорим: «Счастливо».

Иберидзе стало неловко:

— Ладно уж, — пробормотал он. — Иди, брат, иди… неровен час… уж я сам… спасибо…

Локомотив загудел. В тон ему залился свисток обер-кондуктора. Состав вздрогнул. Одним махом Иберидзе вскочил на подножку, схватил фонарь и высунул наружу…

Как только промелькнул семафор, Иберидзе закрепил фонарь на кронштейне и, забравшись в будку, скрючившись, сел. Поезд шел быстро. От водокачки до туннеля было двадцать семь минут хода.

Не поднимаясь с места, Иберидзе извлек из-под скамьи чемоданы, приговаривая: «Это первый… это второй… это последний», в порядке номеров положил их перед собой и, глядя на блестящие замки, задумался.

Три чемодана — три снаряда, сто килограммов взрывчатки сильнейшего действия. Туннель длиной с километр. На первых ста метрах надо сбросить чемодан номер один… В середине — чемодан номер два, а как только паровоз загудит при выходе из туннеля — третий. Никакой философии, абсолютно не страшно: рванул чеку и бросил… Механизмы всех трех снарядов сработают одновременно… Все просто. От взрыва туннель завалится. В этот момент Иберидзе будет далеко… «Далеко ли? С какой скоростью будет идти поезд за туннелем? Смогу ли вовремя спрыгнуть?» Уверенно тряхнув головой, Иберидзе произнес вслух: «Спрыгну!» «А вдруг пиротехники ошиблись и первый чемодан взорвется в момент броска?» Представив весь ужас катастрофы Иберидзе зажмурился. И вдруг ему почудилось кресло, сидя в котором он «принимал водную процедуру», совсем некстати появилось лицо доктора Граббе. Тот надавил на выстриженное темя и шипящим голосом спросил: «Болит?»

— Не болит, нет, гад ты этакий! — громко проговорил Иберидзе, открыв глаза. — И пиротехники не ошиблись, ну, а я не перепутаю!

От внезапного толчка Иберидзе больно ударился головой о стену будки. Лязгая и громыхая буферами, поезд стал. Иберидзе выглянул наружу. Подсвечивая карманными фонариками, путаясь в полах шинелей, вдоль состава бежали солдаты. Они по двое останавливались у вагонов с тормозными площадками и лезли на них.

Придерживая автоматы, два солдата добежали до хвостовой платформы, посигналили фонариками и неуклюже поднялись на площадку к Иберидзе.

С недоумением глядя на солдат, Иберидзе засунул руку в карман и нащупал пистолет.

«Что бы это значило? Как вести себя?» — думал он, разглядывая представителей фашистского воинства. И тут ему вспомнилось, как пятилетним он ехал из Тбилиси в Батуми. На одной станции в вагон поднялся красноармеец-чекист с винтовкой в руках. Проводник торопливо закрывал окна.

— Это так полагается, —– сказал тогда отец. — Сейчас будет Сурамский туннель.

…Поезд тронулся. Солдаты, поглядывая на тормозного, более чем на голову выше каждого из них, как по команде, вынули сигареты, закурили, а затем один сел на верхнюю ступеньку подножки, свесив ноги наружу, второй, локтями опершись о перила тормозной площадки, замурлыкал песенку.

В висках у Иберидзе стучало: «Что же делать? Как быть? Черная громада гор близка. Скоро туннель. Вот уже и зеленые круги фонарей у входа… Пора… Пора…»

Иберидзе с силой уперся руками в стойки будки, резко двинул ногой в спину сидящего немца и сбил его с платформы. Не теряя ни мгновения, он тут же схватил за шиворот второго немца, приподнял, как котенка, и-перебросил через перила. Тот дико вскрикнул и полетел под ноги часовому у входа в туннель…

Над головой Иберидзе сомкнулись темные своды.. Адский грохот оглушил его. Густой дым слепил глаза, распирая легкие. Промелькнули лампочки на стенах туннеля.

Досчитав до ста, Иберидзе рванул предохранительную-чеку первого снаряда и, перегнувшись через перила, сбросил чемодан.

Отсчитывая секунды, Иберидзе подготовил второй чемодан. Сбросил. Как только паровозный гудок известил о том, что туннель пройден, он хладнокровно потянул предохранитель, размахнулся, швырнул последний чемодан и только тогда почувствовал: сердце отказывается работать, — секунда, другая, и он потеряет сознание.

Грохот внезапно стих. Жадно вдыхая свежий воздух, Иберидзе смотрел на далекое синее небо и вдруг почувствовал что-то неладное. Локомотив протяжно, тревожно гудел. Шипели тормоза. Вагон перед хвостовой платформой судорожно бросало из стороны в сторону. Далеко в темноте беспокойно мелькали красные огни. По всему было видно: машинист старается остановить состав, несущийся под уклон.

«Меня будут искать, — сообразил Иберидзе. — Часовой по ту сторону туннеля по телефону дал знать о солдатах, сброшенных с хвостовой платформы, и вот… Ну, меня вы не найдете». Он проворно спустился на нижнюю ступеньку подножки, на глаз прикинул расстояние до земли и, повиснув на одной руке, всем телом сильно поддался вперед.

Встречный ветер ослепил, сбил шапку, разметал волосы, рванул тужурку, силился вместе с ней оторвать от поручней смельчака. Напрягая мускулы, Иберидзе резко откинулся назад, подставив под удары ветра богатырскую грудь, и разжал пальцы…

Поезд мчался по участку, проложенному по склону высокой горы, железнодорожное полотно кончалось у кромки крутого обрыва, но было темно, и ничего этого Иберидзе не видел. Попав в взвихренные струи воздуха, едва успевая передвигать ноги, он пробежал метров тридцать, споткнулся о пикетный столбик, перевернулся в воздухе, упал и покатился вниз.

За ним, догоняя, перепрыгивая через него и будоража сыпучий грунт, неслись потревоженные камни. Иберидзе потерял сознание. Продолжая стремительно катиться, он не чувствовал, как всколыхнулась земля, как взрывная волна, вырвавшись из туннеля, ударилась о горы и обрушилась вниз.

ПОИСКИ ДРУГА

Группа Вальца расположилась в двадцати метрах от шлагбаума.

Как только прогудел вырвавшийся из туннеля локомотив, бойцы зашевелились. Вот-вот промчится поезд, а с него спрыгнет Шота, любимец отряда.

Прошла минута, другая. Из темноты донеслась беспорядочная стрельба. В черное небо капельками расплавленного металла взвились трассирующие пули. Три последовательных толчка тряхнули почву. За ближайшим отрогом хребта, со стороны туннеля, высоко взметнулось алое облако. На миг озарив местность, взрыв потряс землю так, будто у туннеля упали из заоблачных высот сотни фугасных бомб и разорвались одновременно. По горам прокатилось эхо, а затем наступила тишина.

— Взорвал-таки, — хрипло проговорил кубанец и, испугавшись собственного голоса, умолк.

«Ясно, взорвал… Но почему не видно поезда? Почему стреляли вверх? Неужели Шота не успел спрыгнуть? — подумал Вальц и, успокаивая себя, ни к кому не обращаясь, сказал:

— Тут что-то другое. Сейчас подойдет наш грузин…

В томительном ожидании прошел час. Тревожно гудя, мимо партизан медленно прополз локомотив. Еще минут через двадцать по шоссе прошла машина с солдатами, тоже к туннелю. А Иберидзе не было.

Вальц сидел сгорбившись. Тяжело было на сердце: неужели друг не вернется? Может быть, сбрасывая последний чемодан, он не удержался и с чемоданом упал на рельсы? Или спрыгнул неудачно, где-то лежит и ждет помощи? Поискать бы, но куда пойдешь в темноте, не зная местности? Скорее бы рассвет. Немцы, поди, тоже ждут, чтоб начать прочесывать местность.

Мысль уводила Вальца к страшной минуте, запомнившейся на всю жизнь: на плацу шталага стоит он. Перед ним Блашке с рукой на пистолетной кобуре… Из рассеченной губы Шота струится кровь, а он смотрит в глаза палачу и твердо говорит: «Так точно, этот пленный — грузин…» Знал, что рискует жизнью, а сказал.

Вальц зябко повел плечами: да разве только это? Сколько раз, выручая товарища, Шота бросался вперед и широкой грудью прикрывал человека, зазевавшегося в бою!.. Если бы Русин не сказал: «Хорошо бы послать пятерых, да место одно» — назвался бы или нет Шота?

Вальц тихо-тихо покачал головой: все равно назвался бы. Он всегда выбирал, где опасности на несколько человек. Уж такой беспокойный характер у него… Эх, Шота, Шота! Брат названый, где-то ты?.. Но, что это?..

Вальц встрепенулся: со стороны гор донесся подозрительный шум. Вот он ближе… еще ближе… Неужели никто из товарищей не слышит шагов Иберидзе?

Вальц рванулся с места:

— Грузин! Шота! Сюда!..

Бойцы, как один, вскочили…

— Нон… нон… нон грузин! — раздалось из темноты, и у полотна выросли две фигуры — франтирёры — проводники Иберидзе.

Франтирёры оказались сердечными парнями. Узнав, что тот, кого они водили к водокачке, не вернулся и, возможно, погиб, — опечалились: не может быть! Такой сильный, большой мужчина и вдруг!.. Нет!.. Он где-то здесь, поблизости, только не в состоянии дать знать о себе. Сейчас они укажут место, — совсем недалеко отсюда, — где можно расположиться отряду. А так как партизанам небезопасно бродить в районе взорванного туннеля, они сами организуют разведку так, что ни у какого «боша» не возникнет подозрение – Вальц с трудом улавливал смысл того, что говорили ему паренек и переводчик– у франтирёров есть братья — мальчишки лет по восьми, смышленные ребята… Есть и коза. А кто не знает, какие беспокойные эти козы?

Оба франтирёра и переводчик вместе с ними так горячо говорили, что Вальц наконец понял: малыши смогут разузнать многое.

— Что ж, попробуем, — согласился Вальц.

Моментально один из франтирёров побежал в поселок «организовать разведку», а второй подтянул брючной ремень потуже.

— Я готов проводить товарищей…

…Через полчаса группа Вальца пришла на виноградники и расположилась в шалаше. Место было глухое. Подступы к шалашу хорошо просматривались, и в случае тревоги можно было незаметно отойти или неожиданно для противника атаковать его.

Проводник ушел. Каждый по-своему коротал время. Кто чистил оружие, кто перематывал портянки, а кто, свернувшись калачиком, дремал.

Вальц несколько раз обошел вокруг шалаша. Прошелся по винограднику. В раздумье постоял у дерева незнакомой ему породы, срезал толстую ветку, сел у входа в шалаш и большим охотничьим ножом принялся обрабатывать ее.

Изредка он поднимал голову и хрипло спрашивал часового:

— Не видно?

Часа в три пополудни часовой шепотом окликнул Вальца:

— Идут!

Бойцы окоужили Вальца. По междурядьям шел франтирёр. За ним двое мальчиков волокли на веревочке жалобно блеющую козу.

— Ну, как? — нетерпеливо спросил Вальц.

— Няшли, — чуть слышно, понуря голову, ответил франтирёр. — Неподалеку от туннеля, в глубоком овраге, на кустах — мертвый. Он нашел… — Франтирёр подтолкнул вперед кареглазого малыша.

Как по команде, руки потянулись к шапкам… Скорбное молчание нарушил кубанец:

— Вынести надо… Как стемнеет, пойдем…

Вальц решительно отшвырнул палку, поднял с земли автомат.

— Нет. Пойдем немедленно. Может быть, не мертвый он…

— А ведь верно, — почесывая за ухом, согласился кубанец, — свалиться под откос — не значит умереть. Пошли.

Мальчуганы, как зачарованные, смотрели на русских «маки». О них говорят: «страшные «маки», а что же в них страшного? Добродушные лица, добрые глаза. Если суметь попросить, то любой из них разрешит потрогать автомат, гранату, а то и широкий нож, который висит на ремне.

Пошептавшись, малыши вплотную подошли к бойцам. Один из партизан шершавой ладонью погладил по голове кареглазого, нежно похлопал по худенькой спине, притянул к себе.

— Ну, друг, — проговорил кубанец франтирёру, — ребят с козой отправь домой, а нам укажи, где овраг.

Шли через сады и виноградники. Железнодорожное полотно было где-то правее. Оно угадывалось по бурым осыпям от середины склона горы. У опушки густой рощи франтирёр остановился и негромко сказал:

— Отсюда недалеко…

Вальц раздвинул кусты. Метрах в ста поднимался крутой склон оврага, а до него – ни бугорка, ни кустика. Наверху, на железнодорожной насыпи копошились люди. Два экскаватора, размахивая ковшами, расчищали завал, образованный взрывом туннеля.

Кубанец ладонью, как козырьком, прикрыл глаза и сквозь зубы процедил:

— Э, да то солдатня. И много их. Надо глядеть в оба…

— Всем рисковать незачем, — сказал Вальц. — Я пойду один. Ты, кубанец, за старшего. Наблюдай, а в случае чего, организуй прикрытие.

…Где бегом от кочки к кочке, а где и на четвереньках Вальц приближался к цели. Ориентиром служила стая ворон. Горластые хищники, каркая, кружились над оврагом. Сердце Вальца сжималось от предчувствия беды. «Неужто над Шота вьются?»

Вальц ужом полз по самой кромке оврага и вдруг, забыв о предосторожности, вскочил и, размахивая руками, закричал: «Кыш вы, проклятое племя!» — На противоположном скосе оврага, метрах в четырех от дна, запутавшись в ветвях одинокого куста, разбросав руки и ноги, лицом вверх лежал Шота Иберидзе. Черный ворон вразвалку ходил по нему.

— Кыш! Кыш! — вторично прокричал Вальц и, не раздумывая, спрыгнул на сыпучий скос оврага…

…ЗАДАНИЕ ВЫПОЛНЕНО…

Кубанец наблюдал за Вальцем и в то же время поглядывал на железнодорожную насыпь.

— Заметят, чего доброго…

В конце концов кубанец не выдержал:

— Вы бы, други-пулеметчики, взяли под прицел насыпь. Что-то «фрицы» забеспокоились…

…Расчистку пути и подступов к туннелю производили американцы военнопленные, охраняемые солдатами. Молодой солдат, из швабов, слышал разговор офицера с членами комиссии по расследованию причин взрыва туннеля: по-видимому, диверсант не успел соскочить с хвостовой платформы, остался под сводами рухнувшее го туннеля или раздавлен горой, свалившейся на рельсы.

Шваб был не прочь взглянуть на труп смельчака, рискнувшего жизнью во имя чего-то, непонятного его уму. Но трупа не было. Позевывая, он повернулся на каблуках и замер.

Более двух часов тому назад он обратил внимание на ворона, который, зависая в воздухе, кружился над оврагом и громко, призывно каркал. Немного погодя уже два ворона кружили там же, а сейчас их огромная стая!.. Что же привлекло внимание хищников? Может быть, ошибаются члены комиссии, диверсанта скинуло в овраг взрывной волной и хищники собираются справить по нем тризну?

— О да, — согласился подошедший фельдфебель. — Вы правы. А вон и его товарищ… Смотрите, смотрите, ползет… Побежал… Нуда!..

Десятки пар глаз наблюдали за Вальцем и каркающей стаей.

— Сейчас мы возьмем их, — самодовольно улыбаясь и потирая руки, сказал старший лейтенант — начальник охраны. — Достаточно по пяти человек спуститься вдоль оврага, и диверсанты окажутся в мешке. Кто желает отличиться? При успехе гарантирую двухнедельный отпуск каждому…

До пятнадцати солдат с автоматами на изготовку начали торопливо спускаться по откосу железнодорожной насыпи к оврагу…

— Эх, хлопцы, дело дрянь, засекли Мишу. Видите, что творится? — сказал кубанец, кивая в сторону насыпи. — Надо выручать. Пулеметчики, по «фрицам»… Двое наперерез к Вальцу… Остальные за мной, к выходу из оврага… Огонь! Пошли!..

…В тот момент, когда Вальц достиг дна оврага и бросился к кусту, в ветвях которого запутался Ибери-дзе, затрещали пулеметы, послышались длинные выстрелы из автоматов и громкие крики.

Вальц вскинул голову. По крутому склону железнодорожного полотна, по колена увязая в сыпучем грунте, с трудом сохраняя равновесие, сползали неприятельские солдаты. Партизанские пулеметы строчили по ним, а с насыпи автоматчики открыли ответный беглый огонь по поляне и вдоль оврага.

Раздумывать было некогда. Вальц с разбега вскарабкался к кусту и, падая, ухватился за один из корней. Куст, не выдержав тяжести, вместе с грунтом пополз вниз.

Иберидзе тихо застонал.

— Жив! — воскликнул Вальц и, как только куст остановился в своем падении, подхватил друга, взвалил на плечо и, не обращая внимания на усиливающуюся перестрелку, побежал вниз по оврагу.

…Завязался бой. Первая же пулеметная очередь скосила пятерых фашистских солдат, а остальные кубарем скатились с насыпи, укрылись за валунами и, ничего не видя перед собой, начали стрелять. С железнодорожного полотна открыли беглый огонь из карабинов и автоматов по оврагу и рощице, где притаились партизаны.

Вальц бежал. Немцы видели его. В бой вступил ручной пулемет противника. Пули со свистом впивались в скосы оврага, щелкали о камни. Неожиданно Вальц услышал: «Держись, Миша!» Голос товарища прибавил сил. До конца оврага оставалось каких-нибудь два десятка шагов. Навстречу бежали друзья.

— Ми-ша! — простонал Иберидзе.

«Больно ему, неудобно держу», — сообразил Вальц, приостановился, с плеча на плечо бережно переложил драгоценную ношу и… Короткий, сильный, тупой удар в спину, ниже правой лопатки, сбил Вальца с ног. Он споткнулся, сгоряча пробежал несколько шагов, упал и, еще не чувствуя своего ранения, приподнялся на руках, взглянул на друга: не ушибся ли?

В глазах Вальца поплыли фиолетовые круги, во рту стало солоно, на губах показалась алая пена. Он видел озабоченные лица товарищей, склонившихся над ним. Слышал, как кубанец спрашивает: «Ранен?» Вяло подумал: «А как же быть с Шота?», мотнул головой:

— Хлопцы, жив Шота, жив!..

…Как только партизаны скрылись из виду, лейтенант, начальник охраны, приказал прекратить стрельбу: он не имел права преследовать партизан, к тому же в перестрелке было потеряно семь человек ранеными и убитыми и израсходованы патроны…

…Иберидзе и Вальц были в бессознательном состоянии. Их несли на самодельных носилках. В сумерках отряд подошел к окраине населенного пункта. Отсюда оставалось пройти километра три по шоссейной дороге, а там через поле в лес, на перевал, в столицу «маки».

Кубанец вел группу, как подсказывал опыт: впереди два человека — дозор, за ними — ядро, шесть бойцов с носилками, а остальные прикрывали фланги и тыл.

Группа двигалась по проселочной дороге, обрамленной канавами, вдоль которых рос чахлый кустарник. До шоссе оставалось метров тридцать. Дозорные вышли на шоссе, помахав руками, дали знать об отсутствии опасности. И вдруг с трех сторон засверкали яркие вспышки, загремели выстрелы. Дозорные упали.

Отряд попал в огневой мешок. В темноте невозможно было определить количество противника. По команде бойцы бросились в канаву, не отвечая на выстрелы, поползли к шоссе, а у самого кювета притаились. Фашисты прекратили стрельбу.

Из кустов доносились шорохи и приглушенные слова команды. Вдруг короткий, пронзительный свисток поднял группу автоматчиков на шоссе.

— Гранаты к бою! — прошептал кубанец. — Бросаем… Контратакуем… Пробиваемся к лесу… Пулеметчики — огонь!

Тринадцать гранат одновременно упали на шоссе… Тринадцать гранат полетели в кусты справа. Пулеметчики нажали гашетки.

— Гранаты!.. Не жалеть гранат!.. За мной, урра! — закричал кубанец и первым бросился навстречу противнику…

…Как раненый зверь, преследуемый сворой трусливых собак, знающих силу клыков и когтей намеченной жертвы, группа с непрерывным боем пробивалась к лесу. Бойцы ползли, тащили носилки с товарищами, притаившись, высматривали наседающего врага, встречали его гранатами, бросались врукопашную и вновь ползли…

По мере приближения к лесу, фашисты действовали нерешительнее. А потом залегли и, не жалея патронов, вслепую повели огонь.

…Вокруг Русина и бойцов отряда собрались жители деревни. Многие из них слышали об «отряде Вольдемара», но впервые видели грозных «русских маки».

Неожиданно раздался мальчишеский крик:

— Идут! Идут!

Из леса вышли партизаны: четыре человека с носилками на плечах. Они медленно шли по просеке. Завидев товарищей, бегущих навстречу, партизаны положили носилки на землю.

Русин остановился в двух шагах от группы. Сердце болезненно сжалось: не было видно Яромира Полянки, жизнерадостного безансонца Франсуа, семерых хороших хлопцев, преданных Родине бойцов, а на носилках — Вальц, без кровинки в лице, и Иберидзе, с распухшим серым лицом.

С легким стоном Иберидзе приподнялся на локтях и, с трудом шевеля губами, прошептал:

— Товарищ старший лейтенант, задание выполнено.

«ПАМЯТНАЯ ЗАПИСКА»

Отряд Русина благополучно добрался до района базирования. Поздравить бойцов с выполнением ответственного задания приехал Жардан.

— Теперь я понял, что значит «нет крепостей, которых большевики не могли бы взять!..» — сказал он, обнимая Русина.

Иберидзе и Вальца отправили в партизанский госпиталь.

Раненых повез Старко. Грустно было бойцам расставаться с товарищами, хотя и знали, вернутся они, а все же тяжело вздыхали.

— Мы от шталага Кирмфельда до Шварцвальдского леса вместе прошли, — как бы оправдываясь, сказал Русин. — Пол-Франции по-пластунски проползли. Плечом к плечу стояли перед смертью… Конечно., отлежится Шота и Мишины раны зарубцуются, но… тает отряд. Осталось только тридцать девять человек.

Жардан потрепал Русина по плечу:

— Ничего. Завтра к вам придут одиннадцать человек. Командир у них — Кузьма Гребных, матрос-черноморец. Все они, вооруженные одним самодельным ножом, ушли из лагеря на севере, а к нам явились, как из арсенала…

…Три одновременные диверсии, дерзкие по замыслу, парализовали наиболее важные железнодорожные магистрали, связывающие юг с севером и востоком. Взрыв мостов и туннеля разъярил оккупантов. Как никогда, они почувствовали, что и во Франции, где на них покорно работают официальный аппарат марионеток Виши и предатели народа, скрывшиеся под личиной патриотов, почва ускользает из-под ног.

Фашисты метались в поисках неуловимых «русских маки», которым народная молва приписывала эти три диверсии. Немецкое командование с удовольствием организовало бы большую карательную экспедицию в партизанские районы, но обстановка на Восточном фронте, где Советская Армия успешно продолжала наступление, требовала срочной переброски новых дивизий.

Дерзкие диверсии все же заставили оккупантов бросить войска на борьбу с разрастающимся партизанским движением и на охрану коммуникаций. Карательные отряды врывались в деревни и рабочие поселки, расстреливали «подозрительных», хватали «заложников», угоняли мужское население, жгли дома.

…Уезжая, Жардан сказал:

— Отдохните, а затем переходите к тактике мелких неожиданных ударов…

На следующий день черноморец Гребных привел группу бойцов, а уже через неделю, глядя на них, Русин говорил: «Хлопцы что надо».

Пашон, Жорж-безансонец и Жерар частенько ходили в разведку. Они ухитрялись бывать далеко за пределами партизанских районов и собирали сведения о наиболее чувствительных местах врага.

— Мой командир, — восторженно докладывал Пашон, — верьте словам: Франция кипит, наконец-то она стала котлом с похлебкой.

Русин выслушивал разведчиков, наносил на карту одному ему понятные значки и ежедневно высылал мелкие группы бойцов на запад, на север, на восток, а вслед за этим в штаб Жардана поступали сведения о подрывах путепроводов, о «самовозгорании» железнодорожных составов, об «исчезновении» крупного фашистского чиновника, о «скоропостижной» смерти предателя нации, о «нечаянных» пожарах на складах, принадлежащих оккупантам, или в пристанционных пакгаузах.

Недели через две после прибытия в отряд группа Гребных получила задание вывести из строя электрическую станцию, снабжающую энергией крупный завод, работающий на немцев.

Через пять дней Гребных возвратился и привел долговязого немца в длинном макинтоше. Руки у того были связаны за спиной, а на голову, по самые плечи, накинут мешок.

Гребных положил перед Русиным кожаный портфель, набитый документами, стащил с головы долговязого мешок и, пинком подталкивая его, серьезно сказал:

— Не то Иохим фон Риббентроп, не то его дядя. Может быть, поговорите…

Немец оказался фон Гольцштофом. Он ехал из Берлина с совещания у имперского министра фон Риббентропа.

Возвращаясь после выполнения задания, Гребных остановился на полчаса в домике активного деятеля Комба, в деревеньке, через которую пролегала магистральная автомобильная дорога, и от хозяина узнал, что в придорожной мастерской стоит «Майбах». А пассажиры — в ожидании окончания ремонта — завтракают под навесом, в саду владельца мастерской.

— Побеседовать бы с ними, — вслух подумал Гребных, Партизаны поняли это как приказ и… через двадцать минут приволокли фон Гольцштофа…

Фон Гольцштоф с ужасом следил за Русиным, небрежно перебирающим бумаги, вынутые из портфеля. А когда Русин вскрыл конверт с грифом «совершенно секретно», застучал зубами, как в лихорадке.

В конверте оказалась «памятная записка», подписанная три дня назад.

Каждый абзац «записки» пестрел фразами: «фюрер приказал», «фюрер требует» или «фюрер ждет доклада о выполнении». А вся «записка», адресованная руководителям германских служб на территории Франции, говорила о том, что вот-вот произойдет высадка англо-американского десанта на территорию Франции. Это вызовет активизацию движения Сопротивления и, следовательно, увеличит число врагов, с которыми придется бороться. А поэтому, поскольку речь идет о защите Европы от врага, фюрер считает, что у Германии нет оснований избегать проведения в жизнь самых решительных превентивных мер, то есть, пока не поздно, усилить террор устрашения, арестовывать как можно больше авторитетных участников Сопротивления, имеющих вес во всех сферах: в экономике, в науке, среди военных, из числа общественных и политических деятелей. Фюрер думает, что не сто пятьдесят, а две тысячи заложников в каждом департаменте вполне обеспечат безопасность тыла в любых условиях.

— Вот что, друже, — сказал Русин, взглянув на Гребных. — Бери своего «фона», бери его портфель и немедленно отправляйся к товарищу Жардану. Хорошо было бы размножить эту «записку» да раздать французам.

«ОВЕРЛОРД»

Обстановка накалялась. Вскоре после поимки фон Гольцштофа Жардан пригласил начальников отрядов к себе. Стоя у карты, Жардан разводил руками и саркастически улыбался.

— Не по-ни-маю! На Востоке от берегов Ледовитого океана к Карпатам и до Черного моря, имея перед собой главные силы противника, Советская Армия громит хваленые гитлеровские дивизии, а на Апеннинском полуострове ф скоростью нескольких километров в сутки ползут войска Александера, и трудно понять, что там, борьба или спокойное «освоение» территории, оставленной врагом?

Партизанское движение ширится. Франция созрела для восстания, как никогда. Она может обеспечить встречу войск вторжения, а их нет. И второго фронта нет. Любой мальчуган знает: «Атлантический вал» — миф! Каждая будущая огневая точка этого «вала» давно известна англо-американскому объединенному командованию… Если бы за Ла-Маншем лежала не Англия, а Советская Россия, французам не пришлось бы томиться в ожидании…

Большинство начальников отрядов соглашалось: правильно сказано! Пока раскачиваются англо-американцы, оккупанты, «очищая» тыл, арестовывают десятки ни в чем неповинных людей, объявляют их заложниками и на основании драконового «кодекса» расправляются с ними…

…В отряде Русина, как и во всех многочисленных подразделениях единой армии французских внутренних вооруженных сил, не сидели сложа руки.

В середине мая из госпиталя возвратились Вальц и Иберидзе. Вальц слегка сутулился, изредка покашливал, в ненастные дни на лице у него появлялся нездоровый румянец, глаза лихорадочно блестели. Иберидзе выглядел курортником.

— Ну, как там насчет силенки? Не убавилось? — озорно спросил кубанец, с восторгом разглядывая великана товарища.

Иберидзе вместо ответа поднял железный прут толщиной с палец, чуть натужился и завязал его узлом…

…Шестого июля под прикрытием неисчислимого количества самолетов тысячи судов перевезли через Ла-Манш англо-американскую армию под командованием Дуайта Эйзенхауэра, — план «Оверлорд» вступил в действие. В тылу противника, на его флангах приземлилось двадцать тысяч авиадесантников. Они быстро вошли в контакт с войсками, высаженными с моря, и сейчас же вступили в бой с гренадерами Роммеля. А Роммель начал по частям вводить в бой дивизии и откатываться на восток.

Миллионы людей с облегчением вздохнули: «Конец!!! Через какие-нибудь две недели Западная Европа будет очищена от оккупантов, англо-американские дивизии ворвутся на территорию «третьей империи» и где-нибудь у Одера встретятся с советскими войсками».

Сторонники «аттантизма» более других воспряли духом: наша берет!..

Но шли дни, и многих начинал беспокоить червячок сомнения. По данным штаба Эйзенхауэра и Монтгомери, силы экспедиционной армии нарастали изо дня в день. Грозная боевая техника беспрепятственно прибывала через канал. Одиннадцать тысяч самолетов завладели небом. Полтора миллиона солдат рвались в бой. Но… то шторм, то низкая облачность, то просто плохая погода тормозили наступление, и вместо ожидаемого победного марша на юг и восток союзная армия предпочитала распространяться вдоль побережья канала.

Это давало возможность Роммелю маневрировать ограниченными силами и на отдельных направлениях, создавая заслоны, переходить в контратаки.

…Неожиданно в расположение отряда Русина пришел подросток лет четырнадцати с запиской от мосье Дора. Тот просил Русина прибыть на свидание по весьма важному делу.

Свидание состоялось в том же домике лесничего.

Дора стоял у окна и, отбивая такт ногой, пощипывал подбородок.

Русин, поглядывая на старика, старался догадаться, чем вызвано свидание? Какая мысль волнует Дора настолько, что, забыв о собеседнике, он вот уже пять минут не может найти фразу, которой хотел начать разгсн вор. Русин решил помочь ему:

— Разговор наедине, без стенографистки?

— А? Что? — встрепенулся Дора. — Вы запомнили ее? Не правда ли, милая девица? К сожалению, ее нет… Вышла замуж… Но сейчас зайдет новая. Она у хозяйки…

— Значит без стенограммы не обойтись?

— Ничего не поделаешь. История и руководство требуют. А вот и секретарь. Прошу…

Послышались скрип двери и шум легких шагов. Русин обернулся. То, что произошло дальше, заставило Дора протереть стекла очков. Командир грозных «русских маки» и секретарша Дора с радостными возгласами бросились друг к другу, пожали руки.

— Дорогая Рюзанна, какими судьбами? Мадемуазель Ларрей, откуда вы появились? — расспрашивал радостно удивленный Русин.

Девушка растерянно переводила взгляд с Русина на Дора.

— Эта крошка, рискуя жизнью, оказала неоценимую услугу нашему отряду, — сказал Русин. — Она — героиня!

— А-а-а! — протянул Дора. — Тогда дело намного проще. Господин Русин, к вам взывает наша Родина: жизни ста пятидесяти патриотов, — среди них Давид Ларрей, отец мадемуазель Рюзанны, — угрожает опасность. Они приговорены к смерти… Спасти их можете только вы!!!

Рюзанна разрыдалась. Дора, насупившись, взглянул на собеседника. Русин сжал челюсти, скрипнул зубами. Освободить сто пятьдесят приговоренных к смерти — не мост взорвать!.. С мостом — просто… Где они? Кто охраняет? Сколько охранников? Есть хотя бы маленький шанс на успех? Не окажутся ли бесцельными жертвы? — Словно отгоняя возникающие вопросы, Русин ладонью провел по лбу. Отказать? Но не за этим, чтобы услышать отказ, Рюзанна приехала вместе с Дора к командиру «русских маки».

— Мы готовы. Не плачьте, Рюзанна. Слезы не помогут. Приготовьтесь записывать то, что мосье Дора сочтет необходимым уточнить…

Дора порывисто тряхнул руку Русина, взъерошил волосы и стал рассказывать. Карандаш в руках Рюзанны проворно бегал по бумаге.

— Из тюрем десятков округов в замок де Фош перевезли сто пятьдесят семь заложников. Их — известных общественных деятелей, юристов, артистов и священников — собирались уничтожить. На железнодорожной станции де Фош выгружен десятитонный автомобиль «Заурер», прозванный в России «душегубкой». Обреченных должны отравить по пути из замка к глухому оврагу. Сегодня там уже отрыты могилы.

— Вы иронизируете по поводу стенограммы, — обиженно сказал Дора. — А тот, кто предупредил о готовящемся злодеянии, потребовал не только стенографировать беседу с ним, но и зафиксировать ее на пленку. Он рассчитывает в недалеком будущем обелить свою грязную особу этим документом.

Русин задумался. Дора и Рюзанна, как приговора, ждут его ответа. Что же предпринять? Уничтожить «душегубку»? — заложников казнят другим способом. Перехватить машину при выезде из замка? — можно опоздать. В отряде только пятьдесят человек! А что, если… — От внезапно возникшей мысли Русин побледнел, зажмурился: Да, только так! Торопливо набросав на клочке бумаги несколько строчек, Русин протянул его Дора:

— Я согласен, но нам необходимо это…

— Ясно, ясно, — поспешил заверить Дора, пряча записку в карман. — Завтра вы получите план замка… Количество охраны уточним. Газенваген будет отремонтирован не ранее чем послезавтра. Господин Русин, мы надеемся…

Русин жестом прервал его.

— Завтра в это время мы встречаемся. Мадемуазель Рюзанна, от имени тех, кого вы вывели из леса, говорю: не надо плакать.

ЗАМОК ДЕ ФОШ

Даже местные жители не интересовались историей замка де Фош. С незапамятных времен замок служил казармой сперва кирасирам, уланам, затем артиллерийской части, а перед началом «странной войны» — инженерному батальону.

Оккупанты переоборудовали замок под тюрьму. На языке арестованных «попасть в де Фош» значило быть зачисленным в список подлежащих уничтожению. Не было человека, который сказал бы: «Я освобожден из замка де Фош!»

От железнодорожной станции к замку тянулось шоссе — единственная дорога, связывающая его с внешним миром. В нескольких километрах от станции, почти на середине пути, стоял приветливый домик, в котором наследники предприимчивого дельца на протяжении сотни лет держали трактир.

С приходом оккупантов трактир закрылся. Семья трактирщика переехала в город, а присматривать за садом и пустующим домом остался подслеповатый старик. Люди говорили, что он сын участника Парижской коммуны. От восхода до заката солнца старик сидел на скамеечке у закрытых ворот, иногда, вооружившись ножом, стругал палку или дощечку, а чаще дремал.

Трактир располагался там, где шоссе, огибая рощуг круто забирало в сторону. От ворот его были видны железнодорожная станция, разбросавшая свои здания в низине, и красная коробка замка, придавившая вершину холма, за которым начинались овраги и заброшенные каменоломни.

Именно к этому трактиру на рассвете подошли две машины с бойцами отряда Русина. О предполагаемом, прибытии гостей старик знал от внучек. Девушки навестили его и сказали: «Сиди у ворот и занимайся своим делом. Они не помешают. Папа считает это необходимым».

Машины сейчас же укрылись под навесами, а люди словно растворились в зелени сада и рощи и, как в течение дня старик ни напрягал слуха, ему не удалось уловить ни одного подозрительного звука.

Русин, Нечаев и Крезер в форме эсэсовцев и пять бойцов, притаившись, сидели за изгородью, отделяющей владения трактирщика от шоссе. На некотором расстоянии от них, почти на середине проезжей части, стоял дорожный каток. Нерадивый моторист поставил его не на обочине.

…Бойцы молчали. Скоро стемнеет. Участники предстоящей операции знали ее подробно.

Через участников движения Сопротивления мосье Дора выполнил все, что потребовал Русин. Прежде всего — каток. Хочешь не хочешь, но, проезжая мимо него, снизишь скорость, притормозишь и скатишься на обочину, а десятитонный, неуклюжий «Заурер» обязательно залезет задними колесами в кювет.

План замка… Стоит только закрыть глаза, и вот он, как на ладони. Перед замком три флигеля — квартиры коменданта, его помощников и обслуживающего персонала. В стене — кованые ворота. За ними туннельный свод и ворота решетчатые. Направо — дверь в караульное помещение, в нем дежурные: десять человек наружной охраны. Налево крутая лестница на второй этаж, в канцелярию тюрьмы и в кабинет коменданта. За решетчатыми воротами — двор. В центре двухэтажный корпус. У входа надзиратель с пистолетом. Каменная лестница ведет в коридоры первого и второго этажей. Снова двери, решетчатые. Возле них два ключника. В каждом коридоре шесть камер.

Под вечер, перед сменой дежурных и караула, в замке может одновременно оказаться до сорока человек, вооруженных пистолетами и дубинками. Как только газенваген пройдет мимо первой рощи, участники движения Сопротивления перерубят телефонный кабель, соединяющий замок с городом. Тюремщики — народ из породы «молодец на овец, а на молодца — сам овца». Самое ответственное — захват «душегубки».

На шпилях замка отсвечивали последние лучи солнца в долине.

— Ползет! Ползет! — глухо прошептал Нечаев. Вдали показались фары большегрузной машины.

— Приготовились! — Русин с тремя бойцами перебежал шоссе. Через несколько минут из-за поворота показался домик на колесах: точная копия применяемых в дорожностроительных партиях под жилье персонала. Ветерок развевал светлую занавеску, выбившуюся из-под ставни зерешеченного окошка.

В освещенной кабине рядом с шофером сидел офицер. Как только машина поравнялась с катком и заскрежетали рычаги переключения скоростей, на шоссе выскочили восемь человек. Четверо, вскинув автоматы, перегородили дорогу, а четверо, по два с каждой стороны, угрожая пистолетами, вспрыгнули на подножки.

Шофер и офицер, испуганно тараща глаза, покорно вышли. Их окружили. Нечаев сел за руль «Зауера» и отвел его чуть в сторону. Моментально на шоссе выкатились два грузовика с пятнадцатью «эсэсовцами», а из сада выбежали двадцать пять бойцов под командой Иберидзе.

Великан рванул дверь «душегубки», заглянул в нее, повел носом.

— Ничего не случится, лезьте, хлопцы! А если Нечаев по ошибке отравит нас, я ему на том свете голову отвинчу, — сказал Иберидзе и озабоченно взглянул на Нечаева.

— Ты, Костя, смотри, рычаги не перепутай…

Русин торопливо просмотрел документы офицера СС и конверт на имя коменданта замка с письмом, содержащим указания о порядке и очередности рейсов газенваге-на, заложил их за борт мундира.

Неподалеку от замка колонну обогнал юркий «Оппель-кадет». Сидящий за рулем эсэсовец лихо посигналил и, приоткрыв дверцу, прокричал: «Хайль!» Нечаев включил сирену.

…У ворот замка возникла заминка. Привратник внимательно разглядывал Русина в «глазок», дотошно расспрашивал. Только получив удовлетворившие его ответы, он приоткрыл форточку, потребовал письмо на имя коменданта. Русин заметно нервничал — первая заминка! По его предположению, газенваген должны были впустить без задержки.

Минут через десять загремели засовы. С пронзительным скрежетом распахнулись тяжелые наружные ворота. Одновременно завизжали ворота во двор. Нечаев ввел машину во двор, пропустил грузовики и начал разворачивать громоздкую «душегубку». Привратник предложил Русину подняться в канцелярию.

Встреча с комендантом была нужна для ознакомления с обстановкой и для того, чтобы бойцы успели занять исходное положение, приготовиться к штурму.

В кабинете, кроме коменданта, оберштурмфюрера,— он сидел за письменным столом и перечитывал только что полученное письмо, — находились его помощники, — три штурмфюрера.

Моментально отметив в уме, что комендант был без оружия, а у штурмфюреров кобуры плотно застегнуты, Русин отрекомендовался гауптштурмфюрером Копом.

Увидев незнакомого офицера, старшего по рангу, комендант встал, оторопело посмотрел на него и не особенно уверенно сказал:

— Простите, но с газенвагеном должен был прибыть оберштурмфюрер Хруст…

В словах коменданта Русин почувствовал сомнение. В письме о Хрусте не упоминалось. Откуда же комендант приплел Хруста?

— Это не важно, — пренебрежительно ответил Русин. — Главное газенваген, а он во дворе.

— Ну, нет, господин гауптштурмфюрер, — решительно возразил комендант, — в нашем деле неважного нет. Тут что-что не то. У меня имеется телефонограмма. В ней сказано: «Акцию возглавит Хруст…» Два часа тому назад я беседовал с господином Хрустом… В километре от замка, обгоняя газенваген, обменялся приветствиями с Хрустом… и вдруг…

«Дело дрянь, — думал Русин, — прошло только пять минут, комедию надо затянуть…»

— Господин оберштурмфюрер, — строго перебил Русин.

— Ни-ка-ких! — повысил голос комендант. — Сейчас я переговорю по телефону…

Комендант поднял трубку, постучал рычагами и в ожидании соединения продолжал:

— До разъяснения соответствующей инстанции вас и ваших людей я задержу, господин гауптштурмфюрер… Да, да, задержу. Обиды не должно быть… Штурмфюрер Гофст, спуститесь и распорядитесь, чтобы людей господина гауптштурмфюрера завели в караульное помещение и не выпускали. Этот проклятый телефон вечно не отвечает… Гофст, я вам говорю?..

Молодой штурмфюрер поднялся со стула. Русин выхватил из кармана пистолет…

…Как только машина, управляемая Жераром, остановилась, Крезер выскочил из кабины и зычно скомандовал. Пятнадцать «эсэсовцев» проворно спустились, выстроились в центре двора полумесяцем.

Маневрируя «душегубкой», Нечаев завел ее под туннельный свод. Громоздкая машина плотно прикрыла кузовом вход в караульное помещение. Нечаев, не обращая внимания на протесты охранников, оказавшихся изолированными, и требования привратника освободить проход, вылез из кабины и начал раскуривать трубку.

На дворе собралось до двадцати эсэсовцев, свободных от наряда.

Крезер потребовал, чтобы любопытствующие отошли в сторону, — мотор машины работает, газ пока что выбрасывается наружу, и возможно отравление. Охранники подчинились.

— …Ни с места! — грозно крикнул Русин, нажимая спусковой крючок.

Загремел выстрел, второй, третий. Комендант схватил со стола тяжелый чернильный прибор и, увернувшись от предназначенной ему пули, метя в голову Русину, швырнул прибор. Русин пригнулся. Один из помощников коменданта, раненный в живот, отполз за диван и пытался достать пистолет… Русин в два прыжка достиг двери, с порога метнул пару гранат в кабинет и, захлопнув дверь, бросился по лестнице.

Во дворе трещали выстрелы, раздавались крики.

Двери газенвагена распахнулись. Бойцы, скрывавшиеся в нем, выскочили и с ходу вступили в схватку. Охранник у входа в корпус захлопнул решетчатую дверь, вбежал по лестнице и с площадки начал стрелять в наступающих. Чей-то меткий выстрел свалил его, Иберидзе с разгону навалился на дверь. Решетчатые створки прогнулись, не выдержали напора.

— По камерам! Выводите заложников! Фашистов уничтожать! — кричал Русин, выбежав во двор.

В одной из камер второго этажа арестованные забаррикадировали дверь. Трех бойцов в форме СС встретили удары досок, снятых с кроватей.

Обескураженные бойцы выскочили в коридор. На помощь им прибежал Иберидзе, оказавшийся поблизости. Он разметал баррикаду, ворвался в камеру и, грозно тараща глаза, стал буквально выбрасывать арестованных в коридор.

— Вы что же это? Бунтуете? А ну, во двор! Все во двор!

…Не более чем за полчаса операция по освобождению узников замка закончилась. Отряд потерял пятерых убитыми. В суматохе погибло трое заложников. Эсэсовцы охранники были полностью уничтожены. Освобожденные толпились посреди двора.

— Господа, кто из вас Давид Ларрей? — громко спросил Русин.

— Это я, — отозвался низенький, щуплый узник.

Русин обнял его.

— Товарищи! Это отец нашей храброй Рюзанны.

Иберидзе подхватил Ларрея, как ребенка поднял высоко над головой.

— А меня вы не узнаете, дорогой мой командир? — проговорил один из узников.

— Ба! — изумился Русин. — Господин Альфонс Бушард? И вы здесь?

Бушард обеими руками тряс руку Русина, заискивающе смотрел ему в глаза.

— Ну, как?..

— Да так, — добродушно улыбнулся Русин. — Сами видите: нарушая конвенции, воюем с державой, некогда пленившей нас. Как это вы говорили насчет силы и справедливости?

Бушард развел руками.

— Вы — подтверждение того. Сегодня вы сильны, следовательно, справедливы. Что же делать нам? Спасаться от преследования? Прятаться? Идти в леса?

Бушард спрашивал неспроста. Ответа командира отряда бывшие узники ждали как директиву. А нужна ли директива?

Русин ответил не сразу. Он взглядом обвел притихших узников и по выражению их лиц понял: подсказывать не стоит.

— Об этом мосье Дора со мной не говорил, — ответил Русин. — В данном случае собственная совесть — лучший советчик.

Бушард повернулся к товарищам по несчастью, приподнялся на носки, вскинул руку и закричал:

— Вив лэ рюс!..

Сотни голосов подхватили призыв. Русин взглядом поискал Давида Ларрея. Тот стоял возле Иберидзе.

— Я с вами, мой дорогой товарищ, — сказал он. — Можно?

Русин кивнул.

ЗА «КРЫСАМИ»

Русин не предполагал, что освобождение узников замка де Фош вызовет гнев Жардана. Жардан встретил Русина сурово:

— Командование недовольно вами, — сказал он. — Быть партизаном не значит заниматься «партизанщиной», нарушать дисциплину и очертя голову лезть на рожон. Представьте на миг, что могло случиться в результате вашего безрассудного броска на сто пятьдесят километров от базы? Что могло быть, если бы противник решил преследовать вас крупными силами? Уверенные в неприступности обороны, мы не заметили бы, как на ваших плечах противник ворвался в наше расположение и, действуя во фланги и тыл, по частям уничтожил бы нас. Да за это расстрел! Дора поступил нечестно, не предупредив вас о том, что Дютье и Энгро отказались от нападения на замок, а командование согласилось с их доводами и санкционировало отказ.

Русин стоял, готовый провалиться сквозь землю. Нехорошо получилось: не спросил разрешения, не доложил о выходе на операцию, не предупредил соседа, а ведь Нечаев и Вальц намекали: «Спроси разрешения». Чего доброго, Жардан уверен, что слезы Рюзанны побудили идти на замок. Отчасти — верно, но не будь Давида Ларрея в числе узников, пошел бы на де Фош? А? Конечно, не отказал бы Дора. Как же объяснить старшему товарищу свой поступок?

Жардан вышел из-за стола, положил руку на плечо Русина, голос его чуть подобрел:

— Правда, и Дютье, и Энгро говорили о лобовом штурме замка… М-да… идея, зародившаяся в вашей горячей голове, у них не возникала. Это верно. За спасение ста пятидесяти настоящих патриотов Франция благодарна. Не подумайте, что я придерживаюсь принципа: «Победителей не судят». Поймите правильно: я горжусь вашим смелым поступком, но приказываю: без «партизанщины». Понимаете?

Русину стало легко: никаких объяснений Жардан не требует.

— Понимаю. Даю слово, «партизанщина» не повторится.

— Вот и хорошо, — сказал Жардан и протянул руку. — Отряду передайте искреннюю благодарность командования. Садитесь, поговорим.

…Разговор был короткий. Франция накануне великих событий. Закончена подготовка к всеобщему восстанию. День начала известен. Час — первый выстрел восставших парижан. А пока никаких операций, кроме действия мелких групп, — охотников за «крысами».

Жардан усмехнулся.

— Говорят, в предчувствии гибели корабля, крысы первыми покидают его. С гитлеровского пиратского фрегата и с вишийской шаланды «крысы» уже бегут. Они торопятся за Пиренеи, увозят не только национальные ценности, но и документы, которые понадобятся народам для суда над виновниками многолетнего кровавого кошмара.

Жардан ногтем мизинца очертил круг на русиновской карте.

— На дорогах в этом квадрате бейте «крыс», но помните: более четверти отряда «на охоту» не выделять…

…О чем говорили Жардан и Русин, узнал только Старко.

— Правильный «фитиль»… а может быть… а может быть и неправильный. Людей спасали, не кутят… А крыс не люблю, хай им грець! «Крыс» уничтожать посылай меня.

…Лучшими «вольными охотниками» за «крысами» оказались Гребных и пять его товарищей. При операции по подрыву складов черноморец раздобыл советское противотанковое ружье и до сотни патронов. С тех пор Гребных не расставался с ПТР, ласково называл его «партизанской пушкой», уверял, что это то самое ружье, которое он оставил под Севастополем, когда, раненный, потерял сознание. На «охоту» Гребных выходил только с «пушкой»…

Гребных был способен долгими часами выжидать у шоссе и, если в седоке показавшейся автомашины угадывал «крысу», первым же выстрелом останавливал его.

Возвращаясь с задания, «охотники» приносили вести: кое-где крестьяне устанавливают свою власть в деревнях и объединяются для отпора насильникам…

…С приказом о предстоящем выступлении приехал Дютье.

— Наконец-то Франция проснулась, — восторженно говорил он, обнимая Русина. — Получайте приказ и давайте уточнять предстоящее объединение отрядов. Представляете, как будет грандиозно все это… Как снежный ком, сорвавшись с горы, увеличивается по мере движения, так мы превратимся в полк, в дивизию, в армию и поведем наступление на Париж, на Бордо, на Страсбург… на Берлин, черт меня возьми, если последует приказ…

— Как? Уже сегодня на Берлин?

Дютье рассмеялся:

— О, нет, нет. Пока мы договоримся о встрече там, внизу. Ваши друзья в сборе?

— Не совсем. Одна группа «охотников за крысами» отсутствует.

— «Крысы»?! О! Это будут последние «крысы». Теперь мы будем бить волков, шакалов, гиен…

НИЧЕГО УТЕШИТЕЛЬНОГО…

Зепп Блашке скомкал газету и зло швырнул на пол: ничего утешительного! Со вчерашнего дня он ничему не верит. В Финляндии и Прибалтике русские заперли отборные дивизии и методически колотят их. Красная Армия на берегах Вислы. А ведь это уже Европа! «Страшный Генрих» держит руку на пульсе страны, ему известны сокровенные думки каждого немца и все, что творится вокруг Германии. Он зря не скажет: Румыния и Финляндия уже ведут зондаж о капитуляции перед Россией.

Фон Папен предупреждает: Турция, как бывалая кокотка, заигрывает с западными союзниками и делает реверанс перед Москвой. В Тулоне англо-американцы осуществили десантную операцию «Энвил» — «наковальня». Не думают ли они ударами молота в Нормандии расплющить германские силы во Франции.

Старая лиса Роммель вот-вот окажется в мешке. Один Кессельринг молодец… — Блашке вспомнил беседу с Гиммлером и иронически усмехнулся. — А может быть, молодец Александер? И после всего этого газетные писаки смеют говорить о полном благополучии? Не лучше ли честно сказать: «Ничего утешительного!» Или боятся повторения двадцатого июля?..

Насупившись, Блашке подошел к распахнутому окну. Безрадостная картина: улица завалена обломками рухнувшего высокого здания, вчерашней ночью развороченного фугаской. На четвертом этаже отвалилась стена. Две комнаты с шикарной обстановкой оказались на виду, как в витрине мебельного магазина. Рядом повисла и уму непостижимо, почему до сих пор не рухнула, лестница с ковровой дорожкой. На площадке — чудом уцелевшая кадка с пальмой.

Чуть поодаль огромная воронка — все, что осталось от фешенебельного особняка. По развалинам бродит понурая фрау… Как ее?.. В общем не важно. Она что-то ищет, но ничего утешительного не найдет. А газетчики пишут о героизме берлинцев, стоически переносящих ужасы бомбежек…

Блашке повернулся спиной к окну: и в собственном кабинете ничего утешительного. Побиты не только оконные стекла, но и стекла книжного шкафа. Потолок треснул. Портрет старого Фрица сорвался с гвоздя и висит как-то боком.

Неужели адъютант не догадается снять портрет или повесить как полагается? Последние дни этот золотушный хлыщ вызывает отвращение. На кого он похож в штатском костюме? Глупое лицо с лошадиной челюстью, с лопухообразными ушами, с гусиной шеей, на которой, как обрывок веревки на шее повешенного, болтается галстук. При малейшем шуме на улице он пугливо озирается, а голову вбирает в плечи, как черепаха…

Скрипнув зубами, Блашке носком сапога отшвырнул скомканную газету: — Освальд!..

В дверях показалась унылая фигура адъютанта. Не поворачиваясь к нему, Блашке отрывисто приказал:

— Чемодан с ремнями, и не будьте бабой. До наступления темноты мы выедем, а пока, хотя бы из уважения к памяти благодетеля, привели бы в порядок его портрет. Или прикажете мне заняться этим?

Блашке презрительной улыбкой проводил адъютанта, ногой подтянул кресло, сел у письменного стола и задумался: взять с собой следовало многое, но всего не увезешь. Придется ограничиться самым ценным.

…Адъютант втащил большой чемодан, поставил у ног шефа, потоптался на месте и неуклюже полез на диван прибивать портрет.

Не обращая на адъютанта внимания, Блашке бросил в чемодан пачку писем, связанных трубочкой, положил несколько альбомов.

У адъютанта ничего не получалось. Гвозди под ударами молотка гнулись. С тупым упрямством и равнодушием Освальд выбрасывал погнувшийся гвоздь и принимался вколачивать новый.

Блашке вынул из ящика сложенные стопкой толстые тетради в алом сафьяновом переплете, пересчитал…

Одиннадцать тетрадей! В первой — описание жизни семнадцатилетнего изгнанника из родного Альбаха. А остальные десять — пунктуальный перечень всех событий его жизни, его собственные мысли, признанные им самим ценными, ценные мысли, высказанные в его присутствии людьми, заслуживающими уважения и восхищения, встречи, о которых когда-нибудь скажут: «Исторические»… В одиннадцати тетрадях — весь Зепп Блашке со дня рождения до вчерашнего дня.

Кстати, правильно ли записан поистине исторический день? Ведь запись сделана за несколько минут до сигнала о воздушной тревоге…

Блашке поморщился: удары молотка в руках Освальда были так беспомощны, — сел удобнее, раскрыл одиннадцатую тетрадь и принялся читать:

«…Только что вернулся от «страшного Генриха». Это первая встреча после того, как я явился с докладом о печальном происшествии на строительстве злополучного бункера. Тогда он не кричал, не угрожал, а сказал: «Хорошо, Зепп, идите».

В течение месяца я терялся в догадках, кто, когда и где «ликвидирует» меня. Но… я остался жив. И кто знает, не для сегодняшнего ли дня сберег меня шеф. Более полугода он не вспоминал обо мне. А вчера позвонил Брандт и, как всегда зловеще, сказал: «Он желает видеть тебя. Ты должен быть совсем один». Опять инквизиторская формулировка приглашения.

Генрих принял меня в саду. О чем шла речь, знаем он и я, а с этой минуты будет знать и бездушная тетрадь. При случае она заменит меня.

Сперва Генрих говорил о положении на фронтах. Он рассказал все то, о чем я читал в газетах и знал из радиобесед доктора Фричё, и в то же время я понял многое, а главное, — причину его усталости. Не легко утерять веру в победу. Поражаюсь, как до сих пор ему удается сохранять присутствие духа и способность логически рассуждать.

Вне видимой связи со всем сказанным он в упор спросил: «Как поживает фрау Ида?» Я ответил: «Она у отца». Гиммлер коротко рассмеялся: «Мадрид! Чудесный город! Самое спокойное место в мире. Испания раньше всех разрешила проблему еврейства. Как здоровье почтенного посла?» Я сказал: «Жив, здоров, благодарю».

С этого момента «страшного Генриха» будто подменили. Вернее, он стал самим собой. «Слушайте, Зепп, — сказал Генрих, — завтра вы отправитесь к тестю. Я мог бы предоставить вам самолет или подводную лодку, но это требует официальности, а она не желательна. Вы поедете на машине, один, в роли туриста. Хотя нет, возьмите адъютанта. Если сочтете нужным, разрешаю «оставить» его по эту сторону Пиренеев…

Ваш тесть немедленно отправится к Франко и намекнет: пора кончать бессмысленную бойню. Россия, укрепив свое могущество в Европе и Азии, будет угрожать миру. Этого не должны допустить мы и англосаксы. Гитлер не бессмертен. История знает массу примеров. В любой момент в Германии может быть организовано новое правительство во главе, скажем, с Германом Герингом, при министре иностранных дел, хотя бы, фон Папене или фон Нейрате, оба вполне респектабельные фигуры… Как мне кажется, это правительство согласится со следующим: в Норвегии и Дании немецкие войска капитулируют даже перед символическими силами западных союзников. Кессельринг обрушит на Югославию все двадцать пять дивизий… Войска с запада мы срочно бросим к Висле и отгоним Красную Армию к границам тысяча девятьсот тридцать девятого года…

Я понял и вспомнил участь Гесса. Гиммлер задумался и после некоторого молчания, посмеиваясь, продолжал: «Зепп, мои руки достанут до любой точки планеты. Это не угроза. Учтите, западные союзники могут принять предложение и пойти на переговоры, но… могут поступить по-свински, и конфиденциальный разговор, к примеру, посла Альбы с Иденом, или еще с кем, предать гласности. В таком случае, Зепп, знаете, что я сделаю? «О, нет!» — чистосердечно сказал я. — «Так вот. Будет объявлено: Зепп Блашке — провокатор, выродок нации, продавшийся большевикам, действовал по заданию Кремля. Я потребую вашей явки в Берлин. У вас, конечно, хватит ума начихать на это и за Пиренеями спокойно выждать конца. Он будет плачевным. Вы меня поняли? Поняли вашу роль? Это необходимо для истории!»

На этом беседа закончилась. Минут пять было уделено технической стороне поездки и уточнению некоторых деталей. «Страшный Генрих» назвал меня «милый Зепп», пожелал счастливого пути…»

Блашке встряхнул автоматическую ручку и записал:

«Сегодня еду. Необходимые документы, валюта и открытый лист на бензин в кармане. Гиммлер предупреждал: на дорогах Франции пошаливают партизаны.

Если бы тевтонские рыцари боялись средневековых дорог, не было бы великой Германии. Партизаны те же бандиты. Нападают только ночью. Не из трусости, а сознавая величие миссии, весь путь я совершу днем. Хотел бы я встретиться с бандитами и показать им, кто такой Зепп Блашке. Решено: Освальд доедет до Мадрида».

Блашке поставил точку. Подправил завитушки некоторых букв и только сейчас почувствовал, что стук молотка мешает ему все время, взглянул на адъютанта. Тот, стоя перед портретом старого Фрица, все еще пытался вбить гвоздь в бетонную стену.

— Что вы делаете, Освальд? — недовольно спросил Блашке.

— Не вбивается, господин группенфюрер, — плаксиво ответил адъютант.

Блашке махнул рукой:

— К черту, оставьте. Время не ждет. Положите в чемодан шкатулку фрау Иды, коробки с орденами, мою портупею и парадный мундир. На шоферское сиденье поставьте ящик с гранатами и запасными обоймами к пистолету.

Зазвонил телефон. Блашке повел бровью.

— Кто бы ни был, меня нет и не будет… Не вздумайте говорить, что через час мы уезжаем в Испанию…

…Под вечер Зепп Блашке и адъютант выехали из Берлина. Блашке сидел за рулем «Ганомака». На нем был штатский костюм и мягкая шляпа. Переодевшись, он долго придирчиво рассматривал себя в зеркале. «Какая невзрачная фигура, — думал он. — Какое глупое, глупее, чем у Освальда, лицо. Что значит человек снял мундир. Нет мундира — нет человека».

…С наступлением темноты Блашке включил фары.

— Господин группенфюрер, свет… свет… — испуганно зашептал адъютант. — Только вчера сообщали в газете…

— Чепуха, — пренебрежительно ответил Блашке, — бомбят с высоты, откуда не видно света фар. Не верьте газетам, верьте мне. А я говорю: ничего утешительного. Через несколько дней мы будем в Мадриде…

ПОСЛЕДНЯЯ «КРЫСА»

Вторые сутки группа Гребных сидела в засаде. В десяти метрах от нее извивалась широкая лента автодороги Нанси—Лион. Влево шоссе, огибавшее лысые холмы, просматривалось километров на пять, и машина с севера, прежде чем поравняться с засадой, раз десять попадала в поле зрения бойцов. Вправо, до леса километрах в трех, шоссе шло как по линейке. Гребных даже казалось, что он различает большую колдобину перед белым мосточком через ручей у лесной опушки.

Обычно оживленная магистраль выглядела пустынно. В дневные часы по ней изредка проходили «цивильные» машины: тихоходные грузовики, «легковушки», работающие на древесном топливе. Громоздкие, неуклюжие баллоны с газом на крышах лимузинов или на багажниках придавали им зловещий, воинственный вид.

В первый день со стороны Нанси показалась «крыса» на двенадцатицилиндровом «Майбахе» с фашистским вымпелом на крыле. Гребных приготовился к встрече, но вовремя заметил два грузовика с солдатами, следовавшими за ним.

Ночью вообще не было движения. Гребных уже подумывал, не пора ли возвращаться «домой», как один из бойцов легонько толкнул его и, протягивая бинокль, доложил: «С левого борта не иначе «крыса!»

Гребных прильнул к окулярам. Из-за дальнего холма выскочила и исчезла за поворотом машина.

— Угу, — буркнул Гребных, возвратил бинокль и выкинул вперед длинный ствол ПТР. — Не зря сидели. Возьмем. Наблюдай.

Машина, обогнув холм, сверкнула лакированными боками, исчезла, вновь показалась совсем недалеко от места засады. Гребных чуть подался вперед и начал целиться в баллон правого переднего колеса…

Комендант пограничного пункта, возвращая документы Блашке, доверительно зашептал:

— Рекомендую найти попутчиков. На дорогах Франции одиночная машина, вроде вашей, может стать легкой добычей партизан. Лучше всего пристраиваться к воинским машинам…

Блашке презрительно фыркнул.

— Благодарю за совет.

Первый день пути прошел спокойно. Дороги Франции ничем не отличались от германских: без крутых поворотов, гладкие, оборудованные указующими и предупреждающими знаками. Здесь населенные пункты война не тронула, и даже, как показалось Блашке, жители в них мало чем отличались от немцев. Только взгляды, провожавшие «Ганомак» с немецкими номерными знаками, были не то презрительные, не то насмешливые.

— Не любят нас французы, — философски заметил адъютант.

— Любовь — понятие спорное, — сквозь зубы процедил Блашке. — Пусть не любят, лишь бы боялись. Горючего у нас достаточно, ночевать будем в Лионе.

Взглянув на спидометр, Блашке убавил скорость, закурил и, попыхивая сигаретой, начал рассказывать о предстоящей встрече со старым товарищем по партии и по первому, еще нелегальному, отряду СС. Незаметно Блашке увлекся и вспомнил несколько пикантных историй из «мюнхенского цикла», случившихся с безбородыми юнцами. После пятнадцатилетней разлуки группен-фюрерам СС будет интересно вспомнить о них.

Считая адъютанта бессловесным придатком к своему чину, Блашке никогда не баловал Освальда беседами на отвлеченные темы. Не спуская с шефа влюбленного взгляда, юнец воспринял разговорчивость Блашке как признак того, что группенфюрер, облачившись в штатское, стал более доступным и, следовательно, с ним можно разговаривать, как с простым смертным.

От этой мысли он повеселел, искренне рассмеялся «анекдоту» с евреем-раввином, пытавшимся отрицать принадлежность к религиозной общине, и развязно сказал:

— Безусловно, встреча двух группенфюреров обещает быть интересной, лишь бы проклятые партизаны не испортили нам настроение. Мы напрасно пренебрегли советом пограничника…

— Мы? — удивленно воскликнул Блашке. — Кто это мы? — Блашке повернулся на сиденье, уничтожающе взглянул на адъютанта и звенящим шепотом огорошил его:

— Освальд, вы дурак! О каких партизанах идет речь?.. «Мы!»… Гм… Бандиты с большой дороги знают, на кого нападать. Они существуют для трусов и мошенников. Не предполагал, что вы, ко всему, трус… Да, трус…

…Руль вырвался из рук Блашке. Освальда отшвырнуло и придавило в угол кузова. Машину занесло в сторону. Она по инерции прокатилась по шоссе и передними колесами влезла в канаву. Блашке ударился лбом о парприз и тут только до него донесся громкий выстрел и пронзила мысль: «партизаны!»

Из рассеченного лба потекла теплая, липкая струйка крови. Блашке торопливо открыл дверцу и вывалился в кювет. Из машины ему под ноги выкатилось несколько гранат. Он подхватил одну, зубами сорвал предохранительный колпачок, на долю секунды выглянул из-за машины, размахнулся и швырнул гранату в кусты, откуда показались два бойца с автоматами в руках.

С силой брошенная граната упала далеко. Прогремел взрыв. С тонким комариным писком разлетелись осколки. Блашке подобрал вторую гранату…

…Как только машина ткнулась в скос кювета, Гребных крикнул: «Есть!» и начал подниматься. Граната, брошенная Блашке, заставила его лечь.