Далекое имя твое...

Ястреб, лениво кружась в безоблачном небе, похоже, охранял тишину безлюдной городской окраины. Предвечернее солнце умиротворенно любовалось им, пока он, как бы нехотя шевельнув послушными крыльями, не отвалил в сторону и не исчез из поля зрения. Сухая тропинка казалась теплой. Она словно бы испытывала удовольствие от легких шагов Имре. Наконец-то он посетил дальних родственников, вроде бы отдал давний долг, и теперь, довольный, возвращался в город.

В густых кустах возились, попискивали малые птахи, стрекотали цикады. Было отчего-то так радостно и здорово на душе, что хотелось петь. Это редко случалось с Имре по причине элементарного отсутствия слуха.

Какая-то корявая палка подвернулась, он схватил ее и, сделав два-три ловких выпада, как если бы она оказалась мечом, зашвырнул куда-то в глубину кустов. Еще и оглянулся: не увидел ли кто.

— Да пустите же меня! Вы ломаете мне пальцы! — донесся плачущий девичий голос.

Имре остановился. Хорошее настроение словно ледяным ветром сдуло. Глянул в сторону голоса. За поворотом, у кустов боярышника, рыжий рослый малый с ехидной улыбкой пытался удержать белокурую девицу. Та уже панически рвалась от него. Завидев Имре, она закричала еще громче в расчете на помощь.

Имре не раз приходилось вмешиваться в подобные конфликты. Уже и зарок давал не совать нос, куда не просят. Не сдерживался. А подобные сцены будто кто нарочно подсовывал.

Однажды из гостей возвращался. Простился с приятелями; в переулке возле дома — какая-то борьба. Тьма вокруг, ничего не видно. По бормотанию понял: цыгане, женщина со своим мужем. Кто кого куда тащит — не разберешь. Имре хотел мимо пройти, как, видел, многие делают. Вдруг крик услышал: «Нож убери, убери нож!..»

Ну, совсем плохи дела, если парень — с ножом на жену. Сейчас полоснет, а протрезвеет — локти кусать будет.

Решил нож отобрать, а там — кувыркайтесь, как хотите.

Ну, и полез! Схватился с малым: «Отдай нож, чудак! И проваливай».

А у того и вправду нож в кулаке, вовсю размахивает. Имре схватился с ним и женщину просит:

— Помогите нож отнять!..

А та то «Караул!» кричала, а вдруг против Имре повернула. Тьфу ты, дьявол!

Тут прохожий, видный такой. Имре оторвался от пьяного — к этому прохожему:

— Нож у пьяного. Женщину грозится порезать. Давайте отнимем…

Потом-то Имре понял свое дурацкое положение и как он в это положение попал, но что толку? Прохожий, конечно, прошмыгнул, как крыса. Во тьме исчез. А Имре, появись полицейские, попал бы в историю. Пришлось самому спасаться от веселой парочки.

С тех пор — все, решил! Ни в какую историю меня на аркане не затащишь. И вот — на тебе! Такой день, такое настроение…

— Слушай, брат, оставь ее в покое, — стараясь, по возможности, не затрагивать самолюбие парня, остановился Имре. А у самого внутри что-то защемило неприятно: опять ввязался, словно ботинком в лужу попал.

— Малый, зажмурься покрепче и проходи. Тебя мамочка дома ждет.

Ну, это он напрасно, конечно. Хоть и покрупнее Имре и даже, может, постарше. Но Имре же тебя никак не хотел обидеть. Это ты сам с девчонкой связался и думаешь, тебе все можно, пока вокруг ни души.

— Сожалею, ваше благородие, но вам придется прервать свое варварское занятие, — еще полушутя заметил Имре, надеясь, что у парня хватит юмора оценить ситуацию и закончить дело миром. «Тем более, — догадался Имре, — не убивать же он собирается эту востроносенькую бабочку, которая неизвестно как залетела сюда. Одна бы, пожалуй, ни за что здесь не оказалась».

— Чего, чего?.. Повтори, что ты сказал…

Рыжий мгновенно отцепился от своей жертвы и переключился на Имре. Это уж совсем ни к чему…

Несостоявшаяся жертва меж тем вспорхнула напуганной птичкой и, не обременяя себя желаньем оставаться свидетельницей назревавшего скандала, побежала по тропинке к высившимся домам пригорода. Только задком завихляла.

— Ну, все. Конфликт исчерпан, — усмехнулся Имре.

— Ни хре-ена! — процедил рыжий. — Теперь ты не уйдешь отсюда. Понял?

Имре пожалел, что зашвырнул палку. «А если еще нож у него, дело совсем худо».

— Послушай! Шел бы ты, парень… — перестал иронизировать Имре.

Но тот вцепился в новую курточку Имре: отдирать будешь, куртку порвешь. Досадно было вернуться домой в изодранной. А дело шло к тому. Рыжий напрягся со злорадной улыбочкой.

— Брат, иди домой, — умиротворяюще произнес Имре. — Сам видишь, что неправ.

— Что-о?

— Ничего…

Для рыжего слова Имре, как керосин в костер. Принял его за мешок с картошкой.

— Иди домой, малый! Вижу, что сильный, — рассердился Имре.

— Ничего ты еще не видишь…

— Вижу, вижу, отцепись же!

Но тот будто не слышал. Глазищи вытаращил и вправду задушить готов.

— Ах, так!?

Имре перехватил его руку и сделал ложный выпад.

— Ой! — вскрикнул парень, — пусти!

— Ну, что? На колени поставить? Иди к чертям! — оттолкнул Имре, отряхиваясь и поправляя ворот куртки.

— Ты мне чуть руку не сломал. Ты что? — конфузливо заныл малый.

И злорадная улыбочка сразу куда-то исчезла, и голос вроде нормальным сделался. Человек — человеком. Будто воздух спустился из резинового шарика.

— Ну, все? — на всякий случай спросил Имре.

— Конечно, если ты всякие там приемы знаешь.

— А если бы не знал?

— Ну, если бы не знал… — не нашелся, что ответить рыжий. — Мало ли, кто не в свои сани лезет? Может, ты сам с ней хотел познакомиться.

— Это с какого же бодуна? Иду, никого не трогаю, как говорится. И вдруг — крик. Гляжу, ты ей руки выкручиваешь. Ты бы что на моем месте сделал? Вот скажи? Сделал бы вид, что не заметил?

— Да что я мог с ней сделать? — рыжий был в замешательстве. — Что мог сделать, ты ж не знаешь, как я к ней отношусь. Я, может, сам за нее… Эх!..

— Ладно, давай познакомимся, — протянул руку Имре, радуясь, что дело миром закончилось.

— Габор, — выдавил рыжий. — Я ей все сразу сказал, а она, подумаешь, — будущая балерина… С простым работягой ей неудобно. Сразу начала говорить, что ей некогда со мной встречаться. А что, если у меня на руках больная мать да трое сестер. Разве я виноват, что отец — не управляющий банком, а простой аптекарь, и то не живет с нами. Я же честно признался, что не богач какой-нибудь. Вот у меня приятель говорит: чего ты им всем свою биографию выкладываешь? Они от твоей биографии — как воробьи от кошки. Ты, говорит, с меня пример бери. Я, как начну им про себя расписывать, что и в кино начинаю сниматься, и папаша коммерсант, и мама знаменитая актриса, девицы только рты раскрывают. Они — как мошкара вокруг него. Когда-то правду узнают…

— Что, тоже — простой рабочий?

— Конечно! — как-то торжественно воскликнул Габор. — Такой же, как я, простой плиточник. Так же в богатых домах по полу на коленях елозит. Что ж этого стесняться? Я ж не ворую. Это кто ворует, пусть стыдятся…

Они уже шли рядом по той самой тропинке к городу и разговаривали, будто сто лет знали друг друга. Имре помнил еще вытаращенные глаза Габора и готовность растоптать его. И Бог знает, что могло случиться, если бы Имре оказался слабее. Чем больше Габор рассказывал о себе, тем понятнее становился Имре его характер. В общем-то, он был простодушным, простым парнем.

Имре стало жаль Габора, как подобранного котенка. Конечно, всех не пережалеешь. Тем более что какой-нибудь час назад этот котенок пытался вцепиться в тебя и разорвать на части. И девчонка эта еще не смогла разглядеть в нем хорошего человека. Впрочем, кто знает, что нужно этим девчонкам.

Они пересекли железнодорожное полотно, пошли вдоль шоссе. Все так же безмятежно светило солнце, клонясь к западу. Лишь в той стороне, где виделся город, откуда-то собрались легкие неподвижные облака.

— Ну, пока, — дружески протянул руку Имре, — может, еще увидимся. На одной земле живем.

Увидеться действительно довелось, и очень скоро…

Имре выбрал уютное местечко для купанья. С трех сторон зеленые занавеси кустарника, в котором возится, посвистывает, шебуршит птичья мелкота. Нетоптаная курчавая травка с белыми и желтыми брызгами коротких цветочков. Пчелы и шмели то и дело прикладываются к ним, деловито перелетая с одного места на другое. А по уклону пологого берега до самой воды светится мелкий песок с перламутровой россыпью ракушек.

Солнце играло в реке, лаская разнежившееся течение. Но еще необыкновеннее казалась простиравшаяся даль, подернутая акварелью тумана, сквозь который, однако, просвечивался поясок леса.

Пахло влагой, водорослями и соснами. Окунувшись в прохладной воде, Имре долго сидел на берегу, вглядываясь в даль, и не мог оторваться. Какие-то ленивые разнеженные мысли перетекали из одного в другое. Слегка пообсохнув и почувствовав тепло солнца, Имре достал из сумки наполовину прочитанную книгу. Не читалось. Он лег на живот, подставив солнцу уже коричневую спину, и уткнулся лицом в траву, ощущая ее дурманный аромат, растворяясь в солнце и прелести лета.

Не сразу почувствовал, как чья-то тень легла на него, заслонив солнце. Повернул голову. Двое парней, снисходительно усмехаясь, встали над ним:

— А мы думаем, кто это расположился на нашем месте…

— Размещайтесь, ребята, — миролюбиво пригласил Имре, — тут на целый полк места хватит.

— А нам чужих не надо, — лениво сказал низкорослый.

Был он в темной майке, пестрых шароварах и в ботинках на босу ногу. При каждом слове косился на приятеля, ожидая одобрения. Приятель на голову выше его, одет поприличнее, но в глазах — самодовольство. Видать, по кружке пива где-то врезали, прежде чем появиться на речке. Хотелось прицепиться к кому-нибудь.

— Ну, чего? Мы не ясно толкуем? Перебирайся сюда, — кому-то крикнул он в сторону, за кусты, — надо очистить площадь…

— А чем тут плохо? — послышался голос. — Все равно сейчас пойдем на полянку, в мяч поиграем.

Голос показался знакомым.

— Это не Габор там? — с интересом спросил Имре.

— Габор. А ты его знаешь? — настороженно отозвался высокий. — Эй, Габор, тут твои знакомые.

— О, кого я вижу! — воскликнул Габор, показываясь из-за кустов в одних плавках. — Да это же дружбан мой, парни! Знакомьтесь…

Ребята стали смущенно протягивать Имре руки для пожатия. Неловко им было от явной агрессивности.

— Уже искупался? — спросил Габор. — А я, не поверишь, хотел тебя искать по городу. Мы ж не договорились в прошлый раз встретиться. Да, хотел искать, извини.

— Что случилось?

— Да ничего не случилось. Хотел я тебя попросить… — он покосился на своих ребят: — Идите, ребята, купайтесь, нам поговорить надо…

Те, как по команде, скинули с себя нехитрую одежду и, явно довольные, с гиканьем ринулись в ослепительно сверкавшую воду.

— Мне при них неудобно. Тем более, что не друзья, просто знакомые парни, — отгораживался Габор. — А дело деликатное. Ты мне поможешь? — присел он на траву рядом.

Габор тянул, мялся, не знал, с чего начать.

— Деньги нужны? — решил опередить Имре.

— Нет, нет! Что ты! Я сам тебе денег могу дать.

Заинтригованный, Имре отложил книгу, посмотрел внимательно на Габора.

— Ты помнишь ту девчонку, из-за которой мы с тобой чуть не сцепились?..

— Ну, это ты с ней, а я-то что?

— Ладно! Я думал, убежала и убежала, к другой подклеюсь. Добра-то! На каждом углу. Понимаешь, не получается.

— Разучился? — засмеялся Имре.

— Нет, ты не понял. С тремя успел познакомиться, да все не то. Чувствую, и эти девчонки хорошие, но та из ума не идет, как кость в горле.

Габору хотелось выложить все, что накипело, чем намучился. Наконец-то нашел человека, который, чувствовалось, понимает его.

— И что же ты от меня хочешь? — охладил его Имре. — Ты же меня убить собирался, а теперь передо мной исповедуешься. Чем я тебе могу помочь?

Габор замолчал в замешательстве. Он смотрел на Имре круглыми глазами: действительно, какого черта ему привиделось, что этот малознакомый парень вернет ему легкокрылую стрекозу, за которую сам вступался. И все-таки интуиция подсказывала Габору: больше никто не сможет сделать этого, кроме Имре.

— Ты знаешь, она из балетного. Кто я и кто она. А ты вон книжки читаешь, — высказал первое, что пришло на ум. — Она тоже книжки любит. Как начнет трещать, я слушать не успеваю. Стою перед ней сапог сапогом. Нет, правда…

Овод зло пронесся над ними, сделал круг и мгновенно скрылся.

— Жаркий сегодня день будет. Смотри, смотри! — Имре прервал Габора.

В чистейшем просторе неба, добравшись до верхней точки, кажется, замер учебный самолет. А из него один за другим стали выпадать черные капли, летящие к земле. И вот над самой нижней уже раскрылся ослепительный белый купол, за ним — другой, третий…

Имре, забыв обо всем, смотрел на чудесное представление. Ему не верилось, что под этими куполами — живые люди, может, такие же, как он, или чуть постарше.

— Во дают! — восхищенно покачал он головой, следя, как они там вдали, на зелени луга, один за другим начали приземляться, быстро гася купола парашютов.

И снова праздник превратился в будничный день. А учебный самолет меж тем, резко нырнув, уже где-то за лесом шел на посадку.

— Ух ты, красота! — выдохнул Имре, словно приглашая Габора в свидетели.

Габора же мучили свои проблемы.

— Ну, так как?

— Что «как»?

— Она меня за шпану принимает. А у меня к ней все серьезно. Но как я теперь к ней подойду после того, что случилось?

— Да, Габи, хреновенькие наши дела, — сочувственно изрек Имре.

Во время учебы в гимназии он имел счастье втюриться в одну смешливую девчушку. Записки писал ей, свет белый перед ним померк. А она Имре в упор не видела. Вот, коза! Помнил Имре, как измотала его эта страсть.

После летних каникул куда что делось. Встретил любовь свою, посмотрел на нее, как на пустое место. И из-за этой вот я мучился? До сих пор не знал Имре, что лучше: страдать, изнывать душой, мечтать или ощущать пустоту внутри.

Имре не стал читать Габору проповеди. Хоть в этом Габор не ошибся. Имре искренне захотел помочь парню. Но как? Если она его не любит, чувства не пришьешь, как карман к брюкам. Влюбленному же объяснять бесполезно. Все-то ему кажется, что положение можно исправить. Забор — не забор, яма — не яма, через любую пропасть перепрыгнет и жив останется. Имре рассуждал хладнокровно, словно имел огромный опыт.

Это по какие же ослиные уши надо было влюбиться в ту пучеглазенькую красавицу, если он собирался бегать по городу, чтобы случайно найти Имре, и свято надеялся, что только Имре и поможет склеить треснувшую чашку их отношений? В нормальном состоянии никакому человеку такое не придет на ум. Это уж точно.

— Ну, и что ж ты предлагаешь? — хотел отбояриться от непонятной роли Имре.

Он был уверен, что Габору ничего путного не придет в его рыжую башку. Спугнул птичку, птичка улетела.

Но Имре ошибся. Он забыл или не знал тогда, как изобретательны влюбленные.

— Знаешь, в воскресенье у них в училище отмечается юбилей, — выпалил Габор.

— И что?

— Давай сходим. Она там обязательно будет.

Имре едва не расхохотался:

— Как же ты представляешь наше появление? Она знает, что мы едва не угробили друг друга. На том месте представляет горы трупов и море крови. Уже ждет повестки из полиции как единственная свидетельница. И вдруг — мы, обнявшись, являемся перед ней: «Здравствуй…» Как ее зовут-то? Ильдика?.. «Здравствуй, дорогая Ильди. Битва не состоялась по причине того, что Габи раздумал, и ему пришла мысль вернуть тебя, как единственную…»

— Ну, хватит, хватит! — отмахнулся Габор. — Я, кажется, не просил тебя издеваться. Не хочешь, не надо! Не ходи.

Но Имре уже стало интересно, что может получиться у этого неповоротливого битюга и легкокрылой стрекозы Ильдики.

— Почему же? Я с удовольствием!

— Правда? — загорелись глаза у Габора. — Тогда давай встретимся в воскресенье, за час до начала.

— А у тебя и пригласительные есть?

— Откуда? — огорчился Габор. — Но ты не пугайся. Придумаем что-нибудь.

«Это было, наверное, самое распрекрасное время», — размышлял сейчас Имре, глядя из окна двигавшегося на фронт состава. В чудовищную неизвестность. Железная дорога вырвалась из леса, заворачивая вправо. Стало видно и головные вагоны, заполненные личным составом, и тяжко чухающий паровоз, дым из трубы которого вместе с искрами пролетал мимо Имре, и куривших в тамбуре таких же, как он, молодых офицеров.

Разговаривать ни с кем не хотелось. Наговорились в первые часы поездки. Сейчас мысленно Имре был на этой обнаженной пустынной равнине с изредка мелькавшими развороченными постройками, полусожженными избами, перепаханными гусеницами танков и колесами орудий дорогами. Видать, нешуточные тут были бои.

Лишь однажды, перед невзрачной станцией, увидел Имре живое существо: девочку лет шести в дырявой кофтенке, в старушечьем платке, в длинной черной юбке; она безучастно смотрела на пыхтевший мимо нее воинский эшелон с военной техникой на открытых платформах, с пузатыми, с потеками горючего на боках цистернами, с воинскими вагонами во главе состава. Подобранной хворостиной девчушка искала что-то в траве.

— Вот, русская партизанка… — показал на нее проходивший за спиной худющий, как щепка, такой же, как Имре, лейтенант и противно хихикнул.

— Партизанка? — поддался на шутку Имре и, спохватясь, отмахнулся: — Да ну тебя. Щавель, небось, ищет или грибы.

— Партизан, партизан… У русских только так: из пеленок — сразу в партизаны… Сам слышал, старики рассказывали.

Тучи, похоже, нависли на всем протяжении пути. Березки то подбегали к железнодорожной насыпи, то отбегали, прячась за разлапистыми соснами, за кустами, которые Имре не успевал рассмотреть.

«Россия… Что же это за страна такая, если тут детей за партизан принимают? Это же довести надо людей до такого состояния».

Он отвернулся от окна, прикрыл глаза, вспоминая родную Венгрию. И тот далекий день, когда они с Габором отправились по торжественному случаю в балетный институт на праздник.

Габор собирался на этот вечер, как, наверное, не собираются на собственный юбилей. Имре не сразу узнал в подтянутом, выбритом, аккуратно причесанном парне, одетом с иголочки, рыжего увальня с насмешливой идиотской улыбочкой. Он и сам не в мятых брюках явился, но Габор, наверное, с утра готовился очаровать свою пассию и вымолить у нее прощенье.

— О, ты даже башмаки почистил! — пошутил Имре. — А я не стал: все равно ноги оттопчут, если мы туда попадем.

Он кивнул в сторону училища, куда веселыми стайками подходили празднично одетые девушки. Их было значительно больше, чем парней, что и вселяло надежду на отсутствие проблемы с проникновением в этот цветник.

Приглашения спрашивали в дверях два рослых парня. Оба в смокингах, у того и у другого галстук-бабочка подчеркивал особую торжественность обстановки. Габор даже нерешительно притормозил, прежде чем попытаться проникнуть внутрь, заробел и пропустил Имре, шепнув: «Давай, я за тобой…»

— Хорошо! — не поворачивая головы, ровным голосом ответил Имре и, напустив на себя независимый вид, хотел прошествовать мимо парней…

— Ваши билеты! — ревниво заслонили вход стражи цветника.

Чужих девчат они бы пустили и без приглашения. Но что касается незнакомых парней…

— Ах, да!.. — Имре, изображая отягощенного серьезными мыслями чиновника, сунул руку во внутренний карман пиджака, порылся в одном кармане, в другом, выразив на лице удивление, повернулся к Габору:

— Ты в какой пиджак их мне положил?

— В синий… — виновато откликнулся тот.

— А надо было? — он свысока укоризненно посмотрел на Габора.

— Простите, но мы не сможем пропустить вас на такое важное мероприятие, — непробиваемым щитом сдвинулись парни.

Имре, дипломатично поджав губы, хотел потребовать кого-нибудь из руководящего состава училища: «Играть, так играть до конца». Но играть не пришлось: из дверей сразу несколько девушек врезались в разговор, защебетали, заахали, оттесняя контролеров:

— Ой, мальчики, а мы вас ждем…

— Это наши, это наши!

— Мы им посылали приглашение. Проходите, проходите!

Сделалось шумно, будто куча воробьев на котов налетела. Парни растерялись, развели руками. А девицы уже исподтишка подталкивали Имре с Габором, чтобы проходили быстрее, пока те не пришли в себя.

— Девочки, милые! Вот спасибо. Иначе б нам никак не пробиться.

Девушки сразу посерьезнели, превращаясь в великосветских дам:

— Вы к кому? Думаете, мы вас за красивые глазки пустили?

Имре стало интересно: настоящие мастерицы сцены. Особенно чернявенькая, с глазами-сливами, с офигенной прической, над которой она провела, наверное, последние сутки.

— И у вас тоже нет молодого человека? — с веселой развязностью спросил Имре.

— Мм… — не разжимая рта, с неменьшей иронией замотала головой девушка и так непосредственно улыбнулась, что Имре забыл о цели своего появления здесь.

— Не отвлекайся, — напомнил Габор. — Девушки, а вы Ильдико, случайно, не знаете?

— Это беленькая такая? С выпученными глазами? — сорвалось у одной из девушек.

Соперниц они не жаловали. Хотя тут же спохватилась:

— Ну, не выпученные, а как бы несколько выделяются.

Получилось еще нелепее.

Но Габору не до тонкостей. Стал расспрашивать, в какой части зала она может находиться, и, получив ответ, сразу потащил Имре, не дав договорить с чернявенькой.

Имре не без улыбки вспоминал сейчас, как они отыскали Ильдико перед самым началом торжественного собрания. И та, разглядев их вдвоем, удивленно всплеснула ручками и, словно в изнеможении, упала в кресло. Причем, это вышло так непреднамеренно, что она сама испугалась далеко не торжественного жеста, который никак не соответствовал данной минуте: заиграли гимн. Зал встал и замер в предвкушении начала церемонии.

Имре и Габор успели приткнуться на крайних креслах самого отдаленного ряда. Габор в душе ликовал: прощен!

— Ну, доволен? — шепотом спросил Имре. — Теперь только не таскай ее в кусты. У нее нервы слабые.

После перечисления заслуг и достижений коллектива, более или менее внятных выступлений объявили перерыв, во время которого оркестр заиграл танцевальные мелодии. Народ ожил. Больше половины собравшихся бросились кружиться в вальсе. Тотчас просторное помещение превратилось в ромашковое поле в ветреную погоду. Девчонок оказалось больше, что не смущало их. Зато Имре, попытавшийся отыскать чернявенькую в подвижной шумной толпе, так и не сумел это сделать. После танго объявили дамский вальс. К Имре подскочила бойкая грудастая девица и увлекла его в середину танцующих. Она как-то по-хозяйски притянула его к себе и, не давая опомниться, стала завораживающим голосом рассказывать о традициях их учебного заведения. Имре было неинтересно, он смотрел по сторонам все с тою же целью: отыскать черноглазку.

— Чего вы крутитесь? — бесцеремонно встряхнула его напарница и недовольно наморщила узкий лобик.

Имре оторвал ее от пола и приподнял над танцующими:

— А так лучше?

— О! Опустите меня скорее! Какой вы сильный!..

Она как бы случайно на мгновенье оперлась грудью ему на лицо. Сквозь материю он ощутил возбужденно торчащий сосок. И мгновенно отреагировал его член. «Только этого недоставало!..» Хорошо, что оркестр замолчал. Сказав «спасибо», Имре поспешил скрыться в уставшей и довольной толпе.

Шебутное настроение на него нашло. Мельком увидел он счастливые глаза Габора и не менее счастливые — Ильдико. Даже подходить к ним не стал, чтобы не помешать. Им и вдвоем хорошо. Правду говорят: «Милые бранятся — только тешатся». Таким образом, сам собой образовался свободный отрезок времени: что хочешь, то и делай.

«Мне надо эту смешную девчонку найти, поболтаем от нечего делать». Но и она как в воду канула. Одну со спины за нее принял, тронул за локоток — не та оказалась, пришлось извиняться. Тут танцы закончились, концерт объявили. Имре слушал, слушал; сумасшедшая мысль пришла в голову, пошел за кулисы.

— Кто ведущий концерта?

Смугленькая девушка подошла, сделала внимательное личико.

— Слушаю вас. Что вы хотите, молодой человек?

— Могу выступить со стихами Йожефа Аттилы на вашем празднике. Отлично получится.

— А вы кто?

— Вы меня не знаете? — притворно возмутился Имре, ввергая девушку в краску. — Ладно, на первых порах прощаю. Я мастер художественного слова… Себя афишировать не стану. Все сделаю сам. Вы только объявите: «Мой подарок», Йожеф Аттила. Идет?

А куда ей было деваться, если в концерте только песенки да хореография. Художественное чтение оказалось в самую точку.

— «Мой подарок» — это про любовь?

— Разумеется! — Имре добродушно развел руками. Он хорошо знал наизусть из Йожефа Аттилы одно это стихотворение. Выучить другие просто не приходило в голову. А это когда-то поразило его своей оригинальностью. Да нет, никакой не оригинальностью, а отчаяньем покинутого человека. Вот чем.

Сотни глаз устремились на него, когда он вышел на середину сцены. Верхний свет приглушили, поэтому виделись только первые ряды. Честно говоря, Имре вызвался читать стихи, чтобы обратить на себя внимание этой чернявенькой. Хотел высмотреть ее со сцены, а тут, оказывается, полутемный зал. Ну и ладно.

— Принес я сердце. Делай с ним, что хочешь, — прочитал он первую строчку.

Зал насторожился заинтересованно. И чтец незнакомый, и стихи не всем известные. Пухленькая, конечно, рисковала здорово. Но, видно, Имре чем-то сумел подкупить ее, взять за душу. И она не ошиблась. Уже вторая строчка заинтриговала зал:

— Ведь ты не дорожишь им — знаю сам.

Имре сделал паузу, обвел темноту взглядом:

— Ему не больно. Больно лишь рукам,

Уставшим ждать и звать тебя средь ночи.

Мысленно он произносил это чернявенькой. «Она слушает сейчас меня и видит меня, но где именно она в этом цветнике?»

— Возьми его, — прочитал он с досадой и, спохватившись, приглушил голос. — Заставь забавой стать.

Последние строчки он прочитал так, будто адресовал их всем женщинам мира, всем любимым, которые отвергли до смерти влюбленных в них мужчин.

Мгновенье тишины. Первое осмысление и — шквал аплодисментов.

Имре поскорее убрался со сцены, поняв, что не добился поставленной цели. Теперь еще сложнее будет найти ее, неловко рыскать по залу. После концерта уже начнут расходиться, и девчонка утечет с толпой. Авантюра не прошла.

Но у выхода она сама искала его глазами. Увидела, обрадованно кинулась, схватила за руку:

— Отпад!.. Это ты мне посвятил?

— Как ты догадалась?

— А мне подружка сказала: «Смотри, он на тебя смотрит».

— Ох, и внимательная у тебя подружка! — восхитился Имре, поразившись лукавству темноглазой. — Тебя звать-то как?

Так он познакомился с Мартой. Так и продолжали разговаривать друг с другом бесцеремонно, словно тысячу лет знали друг друга.

— Ну, куда пойдем? — взял он ее под руку.

Марта пожала плечами, как и в тот раз у входа, ни слова не сказав, только улыбнулась загадочно. Ну и улыбочка у нее! Всю жизнь только бы и улыбалась. Больше ничего бы и не делала. Она вообще-то довольно немногословна. С ней хорошо было идти и молчать. Покосишься в ее сторону — улыбается загадочно, как Джоконда. То ли она знала о волшебстве своей улыбки и специально ее в ход пускала, то ли это у них у всех так. С такими лучше не связываться: очарует, околдует, как в невидимую трясину утянет. Не случайно таких женщин зовут колдуньями.

Ни о чем таком в тот вечер Имре не думал. Она двумя руками обхватила его левую руку, прижалась, повисла почти:

— Еще стихи почитай!

Ему это не внапряг, как говорится. Пусть знает как он любит своих венгерских поэтов.

— А я ведь не собирался ни с кем знакомиться, — смеялся Имре, — просто развлекался, просто душа свободной была…

— А теперь как твоя душа? — спросила она значительно позже.

— Душа, как душа, — уклонился он от ответа, любуясь ее загадочной улыбкой.

— Ладно, бери свою душу и давай рванем куда-нибудь на природу, — предложила Марта.

Тут неизвестно откуда Габор объявился:

— Ребята, можно я с вами?

Марта с изумлением вытаращилась на него.

— А где же твоя Ильдика? — спросил Имре, не меньше изумляясь на Габора.

Тот беспомощно развел руками, будто ребенок, у которого улетел воздушный шарик.

— Она говорит: расскажи что-нибудь. А что я ей расскажу? Ну, говорит, если ты все молчишь, я и одна могу помолчать.

— И правильно! — поддержала Марта подругу. — Я бы на ее месте тоже ушла. Ты что, ребенок?

— Что же я ей буду, о своей работе рассказывать? Мне работа и так ночами снится: раствор, мастерок, плитки, чужие квартиры… Я с напарником работаю. Такой круглый мужик, усы, как у моржа. Все дочке на свадьбу набирает, одним молоком питается: деньги экономит. Золотая мечта — дочку замуж отдать. Сядет в перерыв, ноги раскорячит, глаза мечтательно заведет к потолку: «Знаешь, какую я ей свадьбу отгрохаю? Весь Будапешт танцевать будет».

А я думаю, пока на весь Будапешт наберет, дочь состарится, а сам так экономить привыкнет, что и о свадьбе забудет. Знаете, наверное, как к бедности привыкают… Только начни копейки считать…

— А говоришь, рассказывать не умеешь? — заметила Марта и улыбнулась своей загадочной улыбкой, которая так подкупила Имре.

— Дак это я с вами…

— А с ней что ж? Она не такая? — рассмеялся Имре. — Нет, Габор, не ценишь ты нас, поэтому растрепался.

Габор снова в растерянности пожал плечами. Огорчению его, чувствуется, не было предела. Сколько он голову ломал, как бы помириться с Ильдикой, какие надежды возлагал на юбилейный вечер, и вот — на тебе! Все прахом. Что за девчонка, эта Ильдика? Теперь, как за соломинку, уцепился Габор за Имре с Мартой. Но чем можно помочь?

— Ты знаешь, где она живет? — на всякий случай спросил Имре.

— Конечно, знаю! — воскликнул Габор, и глаза у него вспыхнули надеждой.

— Мы сейчас пойдем к ней под окно и втроем затянем романс, пока она не выйдет к нам и не помирится с тобой окончательно, — сказал Имре, — а ты кончай молчать, рассказывай ей о чем угодно: о работе, о своем толстом напарнике, о доме, о столбе телеграфном, о чем угодно… Ты же трепач, Габор. Ты заговоришь любую порядочную девушку. Ты разве забыл, что они только ушами и любят?

Габор шел и внимал советам с покорным видом. Зато Марта, похоже, обиделась.

— Бывают же счастливые люди!..

— Ты о ком, Марта?

— О ком? Об Ильдике.

— Чем же она счастливая?

— Такого парня встретить, — она посмотрела на Габора. — И в такие крепкие кулачки сразу его зажать, — она покачала головой. — Ну, куда он теперь от нее скроется? Нет, я так не смогу.

Она с сожалением вздохнула, ничуть не стесняясь своего признания и подстраиваясь под мужскую откровенность.

— Ну, что, ребята, пойдемте! — нетерпеливо потянул Габор.

— Куда?

— Куда! Куда? Вы же сами сказали…

— К Ильдико под окно романсы петь? — расхохоталась Марта. — Да он же пошутил, Габор. Посмотри на него. Он только стихи может читать, а петь… Ты умеешь петь, Имре?

— Умею. Только я ни одного романса не знаю. Одни частушки, и то неприличные.

— И я неприличные. Во! — восхищенно поддержала Марта.

«Все-таки она порядочная оторва!» — почему-то подумал Имре с радостью. И вся она показалась какой-то обаятельно порочной: и фигурой, и улыбкой, и даже тем, как она сверкала глазами…

«Нет, что сказали бы мои милые родители, увидев меня в этой компании? Это я сам, наверное, очень правильный, как отчеканенная монета», — подумал о себе Имре. Ему захотелось совершить какую-нибудь глупость. Уж очень кружил голову волшебный вечер с гуляющим по проспекту неспешным народом, с отражающимися в витринах фонарями, с тихими, наполненными покоем лета, деревьями вдоль тротуара, с шелестом проезжающих автомобилей.

«Какие мы все-таки счастливые!» — с восторгом подумал он, улыбаясь проходящей мимо и покосившейся в его сторону пожилой даме. Та от растерянности подумала, что знакома с Имре, и запоздало раскланялась с ним.

— Ни-че-го себе, какие у него знакомые! — заметила Марта. — Тебя вся страна знает.

— Да, я такой, — скромно отозвался Имре.

Так они шли, трое, неизвестно куда, мимо работающих магазинов, открытых кафе. Было ощущение, что они находятся в самом центре жизни. И, казалось, всегда так будет доноситься тихая музыка из распахнутых окон.

Они забрели в одно из шумных кафе, спросили по чашке кофе. Как школьники, сидели и пили крошечными глотками из расписанных яркими цветами фарфоровых чашек, вызывая недоуменные взгляды окружающих. Официант, обслуживающий их, не подавал вида, но, когда Имре дал ему на чай, как после хорошей выпивки, оживился, раскланялся, стал человек человеком. Только Габор на улице совсем раскис, опять замолчал и тащился, как мокрый мешок с песком, поняв, что Имре с Мартой ничем не смогут помочь и никуда не пойдут с ним.

— Ладно, ребята, мне туда, — кивнул он в сторону на перекрестке. И до того он одиноким показался, что Имре обидно за него стало.

— А не поехать ли нам на рыбалку вчетвером? Марта, ты согласна?

— Хоть сейчас! У меня отец был рыбак. Когда я была маленькой, брал с собой. Я до сих пор помню эти ощущения. Меня трясло всю, когда рыбу вытаскивали…

— Хорошо. А ты, Габор, что думаешь?

— Да что я думаю? Если Ильдика поедет, я — хоть на край света…

— Тогда вот что: иди к ней сейчас и выскажи эту идею. Понял? Берем две палатки, удочки и — на озеро, с ночевкой. Пока лето, пока тепло. Договариваемся на следующие выходные.

— Имре, ну ты башка! — с восхищеньем произнес Габор. В него снова будто воздух накачали, а казался тряпка тряпкой. Марта тоже зажегшимися глазами смотрела на Имре.

— Быть тебе командиром! — сказала она, глядя на него с восхищеньем.

…Что у него осталось от той поездки? Прежде всего, воспоминание о козе. Когда они вчетвером выгрузились на полустанке и ожидали, пока поезд двинется дальше, увидели козу. Вылупленные глаза, мохнатые ноги, сама костлявая, как сушеная рыба. И злая. Она уставилась на Ильдико глупыми глазами, словно решала, что с ней сделать: сбить с ног и растоптать или выцыганить какую-нибудь подачку. Ильдика на нее тоже уставилась, не скрывая своего восхищенья: не каждый день встречается чудо.

— Ой, коза! — пропела Ильдика. — Глядите, ко-за!..

— Да, не корова, — с сожаленьем произнесла Марта. — Корова лучше.

— Чем же это? — заревновала подруга Габора.

— Молока больше, — авторитетно заметила Марта.

— Кстати, это козел. Ильди, будь осторожна, он боднуть может, — Габор загородил собой Ильдико. — Кыш отсюда! Что голову угнул?

Всем стало весело, особенно, когда из железнодорожного помещения выкатилась озабоченная женщина:

— Миленькая, поди сюда! Ни одного пассажира не пропустит…

«Миленькая» только башкой тряхнула сердито: не мешай, мол.

— Габи, как же ты козу от козла не отличил? — укоряюще глянула Марта.

— А кто ее знает? Я вижу — рога… — засмущался Габор, впрягаясь в огромный рюкзак.

Когда они отошли от станции километра два, Имре почувствовал, что взял на себя больше возможного. Не рассчитал, в отличие от Габора. Тот, наоборот, с каждым шагом становился бодрее и о неразговорчивости своей забыл: развлекал шедших налегке девчат рассказом, как в детстве ловил раков. Делали круг из проволоки, обтягивали его сеткой, привязывали головы от всяких рыбешек и с мостков опускали на речное дно. Минут через пятнадцать доставали. Мешок шевелился от раков.

Девчонки притворно взвизгивали.

Имре было даже не до улыбки: и горб, и обе руки его были заняты, на лбу появилась испарина. Солнце казалось еще горячим, хотя оно на сегодня уже умерило свой пыл и миролюбиво клонилось к западу.

— Девочки, мальчики, привал! — наконец не выдержал Имре.

Предложение приняли с радостью. Имре свалил с себя груз, и настроение его мгновенно взлетело, как выпущенная на волю птица.

— Боже мой, как хорошо жить!

Перед ними лежал луг, заросший густым клевером, викой и пыреем. Так и хотелось броситься на пахучую траву, как на перину, зарыться в ней и лежать, чувствуя себя растворенным в голубом и зеленом.

Марта попыталась подхватить рюкзак Имре и округлила глаза. Лямки были мокрыми от пота.

— И ты все это тащил? Дальше половину мне отдашь!

Имре не стал спорить. Тем более что до озера оставалось метров пятьсот.

— Вы посмотрите, какая красотища!

Вдоль луга тянулось картофельное поле. Грядки, словно вычесанные гребешком, плавной волной уходили до самого ручья, спрятавшегося в густых кустах.

— Вон там будет деревянный мост через ручей, — показал рукой Имре, — и справа, в окружении сосен, то самое озеро, где мы можем разбить палатки.

— А мы что будем ловить — рыбу или раков? — поинтересовалась Ильдика, тем обнаружив полнейшее равнодушие к рыбалке.

— Зачем же мы остановились? — недоумевал Габор.

Он так и не снял с себя рюкзак, стоял на затравеневшей дороге, как конь в повозке, готовый поскорее добраться до места. Только не бил копытом.

Имре понял, что бесполезно призывать послушать тишину, пронизанную солнцем, гуденьем шмелей, стрекотом кузнечиков, звоном птиц. Все уже жили предчувствием пирушки, рыбалки, устройством на ночь. Габор светился счастьем от близости своей подруги.

Ох, как не хотелось опять надевать рюкзак! Он и так слишком оттянул плечи. Но общество право: сперва надо дотащиться до озера, а там уж и красотами любоваться. Тем более что-то неуловимое произошло с погодой: с запада заползала туча. Подсвеченная солнцем, она, казалось, возникла с единственной целью: украсить своим величием простор с туманными очертаниями дальних гор.

— Ой, девчонки, кажется, будет гроза!

— Где? Да, правда, — вдруг заверещали дамы. — Пойдемте скорее, может, успеем поставить палатки.

Туча не стояла на месте, а упорно, подобно груде угнувшегося овечьего стада, слепо волоклась по небу. Багрово-сизая волокнистая проседь рваными клоками вырывалась, вымахивала из нее в младенческую голубизну. Дыбясь и закручиваясь на ходу, взмывала вверх и, словно дорвавшись до чего-то единственно желаемого, бессильно повисала в воздухе, ослепленная солнцем, и начинала опять тускнеть, растворяться. Однако новый вихрь, более мощный, вырвавшийся наружу, неистово и безоглядно подминал под себя жалкие остатки прежней волны и вскоре сам повторял ее участь.

Марта, панически поглядывая на небосвод, заторопилась впереди всех, как будто в конце пути их ждала готовая крыша.

— Марта, не торопись! Грозы не будет.

— Как же не будет, если вот она! — показывала на тучу Ильдика. — Скажи, Габор, что ты замолчал? Ой, зачем я согласилась поехать с вами?

— Ребята, не будет никакой грозы. Мимо пройдет, — уже всерьез стал успокаивать Имре.

— С чего ты взял? Или ты волшебник?..

— Вон, крошечный желтый одуванчик знает больше нас с вами. Видите, не закрылся… А птицы? А всякая мелкота летающая? Они и не думали прятаться. К чему бы это? — пытался убедить Имре.

Все так расшумелись, что не заметили, как с ними поравнялась подвода. Загорелый местный парень, свесив ноги с телеги, лениво держал вожжи:

— Нно-о, милая!..

Столько безмятежности было в его позе, что, казалось, никакая стихия не сдвинет с места.

— Друг, вот скажи, скажи, дождь будет? — показывая на тучу, кинулся к нему Габор.

— Откуда ему взяться? — видимо, подыгрывая Имре, шевельнулся парень.

— Да вот же, вот, гляди, какая наползает. Вон, даже погромыхивает…

— Эта, что ль? — будто только что увидел местный житель и безнадежно махнул рукой. — Не-а… Эту мимо пронесет. А надо бы… дождя-то, — явно подражая старикам, произнес парень и даже за ухом почесал.

— Нно-о, милая!..

И правда. Через полчаса небо совершенно очистилось и солнце смущенно сияло, словно извиняясь за напрасную тревогу.

А еще Имре запомнился от той поездки момент, когда они, разбив палатки и переодевшись для купанья, кинулись к озеру.

Оно лежало перед ними в зеленом обрамленье, девственно-чистое. Ни единой морщинки. Словно никогда во веки веков эту гладь не смел тронуть даже малейший ветерок, и волны ни разу не лизали нежную полоску песчаного берега.

С правой стороны до аккуратно очерченного поворота по колено в воде дремал камыш. В нем изредка что-то чавкало и тихо плескалось.

Большие прозрачные стрекозы дрожали в воздухе и замирали, настороженно рассматривая оглушенных красотой пришельцев.

— Ой!.. — непонятно по поводу чего произнесла Марта, забыв о привычной улыбке.

А Имре чуть сбоку, не отрываясь, смотрел на нее, загорелую, в выцветшем купальнике, притихшую. Она заметила его взгляд и поежилась:

— Интересно, мы не утонем здесь? Тут глубоко? — спросила она.

— На том берегу живет мой знакомый, рыбак, может, позовем его измерить глубину? — зачем-то сказал Имре.

На самом деле ему больше не хотелось никого видеть, кроме Марты.

Но Ильдико идея понравилась. Она даже в ладоши захлопала:

— Давайте найдем его. У него наверняка есть лодка, будем кататься по всему озеру! Страсть люблю кататься на лодке!..

Имре пожалел, что проговорился. Знакомый рыбак у него действительно был, но он жил в селе на дальнем конце озера, у черта на куличках, а знакомство шапочное. Так что Имре не был уверен, что встреча принесет обоюдную радость, хотя рыбак на колени становился, приглашая в гости. А если совсем откровенно, случилось это в хорошем подпитии на грандиозной сельской вечеринке, на которую Имре попал в качестве гостя.

Такие праздники обычно устраиваются в конце лета. Несколько дней народ готовится к ним, сносит на какую-нибудь усадьбу муку, масло, яйца, творог. Из каждого дома приносят по утке или по курице. Зарезают пару свиней, бычка на колбасу. Ставят тесто на пироги в нескольких домах… Короче, азарт приготовления распространяется на всю округу. Радость ожидания нарастает, как тесто на опаре. Вот Имре и оказался на таком празднике по приглашению приятеля. В горной деревушке, среди гор, зеленых лесов и лугов он забыл о времени, о том, что обещал родителям вернуться на следующий день, а явился… Эх, лучше не вспоминать этот бесшабашный праздник, где появилось столько друзей. И каждый не хотел его отпускать, каждый тянул в свою сторону: новое лицо всегда интересно, а Имре тогда оказался в таком ударе, столько шутил, плясал, трепался, что показался, наверное, знаменитым артистом, случайно забредшим на разрывающий душу звук скрипки. Если честно, Имре и в парне на телеге пытался разглядеть черты одного из тех, кто вместе со всеми веселился на том празднике. Но разве разглядишь, если прошло года два-три… А в веселье и в работе любой человек — что земля и небо.

Пока любовались красотами местности, обсуждали, откуда лучше рыбачить, Габор, никого не предупредив, разбежался и тяжелым снарядом вошел в воду. Он долго не появлялся на поверхности, вселяя волнение в женские сердца. Потом далеко от берега обнаружилась его фыркающая рыжая голова. Восторженно отдуваясь, саженками он стал разбивать стеклянную благодать озера.

— Во водичка! — показал он большой палец и, с вытянутыми вверх руками опустившись на дно, показал глубину. Вода едва скрывала его макушку.

— Ильди! Заходи скорей! Тут такая прелесть…

Ильдика, оказалось, совсем не умела плавать. Подобно заботливой утке, от которой уплыли высиженные ею утята, она суетилась вдоль кромки воды, порываясь оказаться рядом с Габором, входила по колено, готовая броситься вплавь, но вовремя спохватывалась и выскакивала на песок, оставляя в нем следы босых ног.

— Ильди, ну что же ты? — стоя по грудь в воде, ахал Габор. — Тут совсем мелко.

— Да, мелко! — жеманилась она. — Меня с ручками накроет.

— А я на что, Ильдика! — пытался убедить Габор. — Раз, два — и я научу тебя плавать.

Наконец, они подняли возню на мелководье и забыли обо всем на свете.

— Чего он в ней нашел? — с чисто женской непосредственностью заметила Марта, завидуя, что Ильдико оказывается столько внимания.

Ильдика и Имре показалась слишком манерной девицей, но осуждать никого не хотелось. Было состояние, когда хочется обнять каждого человека, когда каждый кажется родным и близким.

— Марта, а ты разве не будешь купаться? — Имре осторожно привлек ее за плечи.

Она не отстранялась. А он почувствовал, каким деревянным сделался его язык, и самая простая, элементарная фраза едва не застряла в глотке. Имре отступил на шаг и, не пробуя воду, бултыхнулся в нее, пугая стрекоз.

Через минуту он, сделав круг, выплыл на мель и, подчинясь распиравшему его чувству, продекламировал:

— Принес я сердце. Делай с ним, что хочешь!..

Получилось так громко, что, словно аплодисменты, испуганно хлопая крыльями, из камыша взвились три утки и со свистом метнулись куда-то в сторону. А ведь сидели, никакого шума не боялись. Допекло.

Марта в восторге захлопала в ладоши:

— Вот кто по-настоящему способен оценить тебя! Читай еще, читай!..

Он пропустил ее шутку мимо ушей, осыпав Марту серебром брызг из-под ладони. Она притворно вскрикнула и, погрузившись в воду по грудь, поплыла, как утка.

А еще Имре помнил, как они рыбачили удочками, как у Ильдико сорвалась какая-то огромная рыба и ушла вместе с крючком и концом лески. Они после целый вечер обсуждали, сколько в рыбине было килограммов.

Наловили на добрую уху. Запалили костер, и, когда он разгорелся и пламя выпрямилось, играя, неожиданно теплая летняя тьма обступила их. Ужинали уже при свете костра и звезд.

…Имре проснулся от жуткого грома и полыхания молнии. Рядом храпел Габор. Палатка будто взлетала, объятая иссиня-белым сияньем, и мгновенно проваливалась во тьму. В наступавшей тишине слышен был ликующий стук ливня по брезенту и оглашенный храп Габора.

— Ой, мальчики! Мы, кажется, промокли! — раздался женский писк у входа в палатку, — Мы к вам!..

Имре дернул за руку Габора, включил фонарик, уступая девушкам место рядом с собой.

— Ох, зачем я поехала? — запричитала Ильдика.

— Откуда такая туча? Ты же говорил, не будет дождя… — накинулась Марта. — Одуванчики, одуванчики не закрываются… И местный мужик — тоже мне, специалист… Я видела, как он зевал. Еще тогда подумала — к дождю. Только никому не сказала.

Совсем рядом, с ослепительной вспышкой, будто взорвалась бомба. Трах-тах-тах! — под жуткий женский визг.

Обе девушки повалились на Имре, видя в нем единственную свою защиту. Какая-то неизъяснимая дрожь пронзила его от близости Марты. Он ощутил сразу ее всю, от головы до кончиков ног, прижал, мокрую, трясущуюся от страха и нежности.

— А мне? — хриплым просящим голосом, будто и не спал, проговорил Габор, прижимая к себе Ильдико.

…А еще? Что было еще? Было ослепительное утро в мириадах дождевых капель на траве, на листве, на палатках. Было теплое, словно извиняющееся за причиненные ночные неудобства солнце. Было черное мокрое пятно от вчерашнего костра и — снова купанье в чистой и тяжелой, как некий драгоценный слиток, воде. Пар шел от палаток, от травы, от высыхающей одежды.

Почему все проходит?..

Они с неохотой тащились к станции. Страх опоздать на поезд подгонял их, мешал вдоволь посмеяться над собой, какими были во время ночной грозы. Но над всем этим Имре невыносимо сладко сжимало сердце ощущение близости сильного тела продрогшей Марты, ее невозможные губы и тот жар, который заставлял их забыть об ослепительных сполохах и разрывающем треске и грохоте небесных стихий.

Забавными казались сейчас узкие, в размер ширины тележного колеса, светлые лужицы, как смешное напоминание о проутюжившей землю ночной грозе. Юркие паучки-водомерки, как мальчишки на коньках по льду, уже скользили по прозрачной поверхности, как ни в чем не бывало. Птичьим звоном, свистом и щебетом была заполнена округа. Но странно, она не нарушала девственную тишину, простирающуюся до едва заметных горных очертаний у горизонта. Тишина царила такая, что еще издали стал слышен певучий скрип той самой телеги, которая встретилась вчера, а спокойный голос возницы, понукавший лошадь, раздавался будто совсем рядом. Парень сидел в той же позе, что и вчера, свесив ноги в растоптанных башмаках, и левой рукой изредка подергивал вожжи.

— Низко кланяемся! — не без ехидцы встретила его Марта, — как вы говорили, так и вышло.

— И слава Богу, — ничуть не смутясь, для всех вместе отозвался парень. — Хорошо наозоровались? — и пропекшееся солнцем лицо его едва заметно оживилось, вгоняя в краску жеманную Ильдико.

— Ладно, мужик, чапай, куда чапал, — заворчал Габор, подпуская нотки угрозы в свой голос.

— У такого мужика не напьешься молока! — вдруг озорно пропела Марта и, притопнув ногой, помахала вознице ручкой.

На полустанке в ожидании пригородного поезда стояла та же самая коза с вылупленными глазами. И когда поезд подошел и ребята, торопясь, грузились в вагон, коза все-таки выбрала момент, изловчилась и с разбегу поддала под зад вначале охнувшей, потом завизжавшей Ильдико. Габор запоздало кинулся на козу, но она так угрожающе выставила рога, что Габор смутился и счел за благо подняться на площадку. Тем более, что в тот момент, как сигнал к отправлению, раздалось от железнодорожного помещения певучее:

— Миленькая! Ты что ж опять за свое!.. Я тебе покажу!

Боже, как давно это было! Еще политики на куски рвали Польшу, еще о Второй мировой не помышлял ни один обыватель Венгрии, а пахарь по весне пахал парную от тепла землю и в душе радовался будущему урожаю.

В голове Имре остался тот давний разговор с Мартой. Они забежали от дождя в тихое кафе на краю улицы. Взяли по чашечке черного кофе и, вкушая крошечными глотками, смотрели в окно, как прохожие разбегались от летнего очистительного дождя, как вода пузырилась, с клекотом выбиваясь из водосточных труб, чтобы тут же исчезнуть под решеткой городской канализации. А по тротуару, на виду всей улицы, шла молодая пара и смеялась, держась за руки, смеялась навстречу секущему их дождю. Промокшая насквозь одежда обрисовала их ладные фигуры, вылепила грудь и бедра девушки, сбила ей прическу.

Люди, прячущиеся под козырьком кафе, показывали на них руками и тоже смеялись, завидовали их молодости.

— А мы с тобой спрятались! — с сожалением произнес Имре. — Ты заметила, что мы можем с тобой молчать?

— Но нам же не скучно от этого? — то ли возразила, то ли подтвердила Марта. — Время все меняет. Ничего нет постоянного. Кстати, зачем ты хочешь быть летчиком?

— Зачем ты хочешь стать балериной? — переадресовал он ей вопрос.

— Я не хочу стать балериной, — неожиданно призналась она. — Если хочешь знать, я не выношу этих тощих девиц. Мне кажутся они выводком пищащих цыплят.

— Из которых вырастают затем куры… — не удержался Имре.

— Как хочешь думай. Я не такая. Я знаешь, кем буду?..

Перед окном кафе поскользнулся и едва не грохнулся вылетевший под дождь паренек.

— …Нет, пока я не скажу, кем буду. А ты зачем хочешь стать летчиком? — она хитро посмотрела на него тем слегка насмешливым взглядом, который так ему в ней нравился.

— Ты видела парашютистов в небе?

— Ага!

— Красиво?

— Как на картинке. И ты из-за этого хочешь стать летчиком?

— Ты знаешь, как там себя чувствуешь, — он показал глазами вверх, — когда камнем летишь вниз? И сам себе кажешься камнем, у которого свист в ушах.

— Камнем с ушами, — рассмеялась она, гася пафос.

— Да вот, представь себе, камнем с ушами, который сейчас вонзится в землю. И все, и — точка. Тьма! И вдруг тебя кто-то встряхивает, над тобой раскрывается ослепительное солнце парашюта, а вокруг далеко-далеко…

— Насколько хватает глаз… — подыграла она ему.

— Да. Насколько хватает глаз, видно во все стороны, как живет и светится земля. Вот, когда летишь, ведешь самолет, иное впечатление. Особенно на наших тихоходных: будто на волах поле пашешь.

— Тебе разве приходилось и на волах поле пахать?

— Нет, это я так… А вот с земли смотреть: ты проносишься над крышами огромной птицей, и все замирают… Ты поняла?

— Я боюсь за тебя, — накрыла своей рукой его руку Марта.

— В смысле?..

— Вдруг однажды мне скажут, что ты разбился…

— Плюнь через левое плечо. Видела, сейчас парень пируэт совершил на мокром асфальте перед нашим окном? Он мог так шарахнуться… Так что никто не знает, где его последний полет. А ждать и предполагать — последнее дело.

— Я горжусь тобой, — сказала она просто.

— Я сам горжусь, — перевел он в шутку. — Тем более, что в этом мире больше некем гордиться, кроме как самими собой.

— Нет, правда. Когда я недавно увидела тебя после учебного полета прямо в летной форме, в шлеме, такого подтянутого и мужественного, я поняла, что ты — настоящий летчик.

— Что-то я не помню, чтобы в других кафе на тебя так действовала чашечка черного кофе, — засмеялся Имре. — Теперь мы будем только сюда ходить.

Он понимал, что разговор был результатом каких-то минутных настроений. Отстраненные стеной дождя и толпой прячущихся от него, они остались наедине друг с другом, когда хочется подвести какие-то итоги личной жизни, заглянуть в будущее. Но минута откровения кончилась вместе с дождем. Солнце внезапно залило улицу, крытую булыжником, сверкая во всем, в чем только можно. Прячущиеся от ливня посетители хлынули наружу, и в опустевшем кафе сделалось так неуютно, что Имре с Мартой поспешили убраться на залитую солнцем улицу.

— Теперь пойдем в другое кафе? — спросил он.

— Нет уж! Я и так тебе многое сказала. К тому же торчать под крышей, когда на улице столько солнца… Смотри, туча совсем ушла. Она еще клубится там вон, далеко, будто извиняясь, что больше не может оставаться над городом. Она похожа на коровье вымя, полное молока. Невидимая добрая корова-природа несет ее важно, с ощущением своей огромной значимости. Правда?

— Ты сама придумала или вычитала?

— Сама! — засияла Марта, беря его под руку и едва заметно прижимаясь к нему.

Известие о нападении Гитлера на Россию всколыхнуло весь мир. Будто ледяным ветром обдало каждого человека. Но от холода можно спрятаться, а от событий никакой стеной не отгородишься. Неминуемой стала разлука в ближайшее время для Имре с Мартой. И хотя каждый из них не хотел говорить об этом, настроение в карман не спрячешь. Да и для встреч времени стало меньше в последние месяцы. Встречались урывками, на час-полтора, шатались по улицам, забегали в кафе. Посидеть, поболтать. Часто предметом разговора становились общие знакомые, Габор с Ильдикой, случайные встречи с ними. Габор стал обходиться без посредничества. Уже сама Ильдика не отпускала его ни на час, даже, кажется, ревновала. А теперь, когда его в любой момент могли забрать в армию, совсем извелась.

Имре как-то рассказал Марте, как он познакомился с Габором. Марта каталась со смеху.

— Он, значит, хотел тебя уничтожить на месте? Чтобы косточек твоих не нашли… — хохотала она. — Может, он сразу заревновал тебя к ней? Нет, представил, что вы с Ильдикой разыграли сцену: договорились встретиться, а Габор сам проводил ее к месту встречи… О Донжуан, ты и вправду мог это подстроить, судя по тому, как ты со мной познакомился…

Имре не видел ничего смешного в ее всевозможных домыслах, но ему почему-то все равно была интересна изобретательность Марты, ее живой ум, находчивость. Это она, оказалось, высмотрела его у входа, когда они с Габором пришли на юбилейный вечер. Поняв, что они оба без пригласительных билетов, подговорила подружек, чтобы они скопом бросились к дежурным с криком: «К нам! К нам!»

— Ты вот летаешь! В небо заберешься, перед тобой земля, как на ладони… А я всегда в городе, в городе, в городе… Скоро забуду, как лес выглядит, как закат, как ветер пахнет лугами и полем, — пожаловалась она однажды.

— Ах, Марта, что же ты молчала? Я бы тебя взял в самолет и выбросил с парашютом над самыми Карпатами. И ты бы полетела над ними белоснежной орлицей. Орлицы бывают белоснежными?.. — рассмеялся он. — А если всерьез, есть такой городок Надьмарош, недалеко от Будапешта. Домишки, как горох, на склоне горы рассыпаны. Точнее — как игрушки, рассыпанные ребятишками. Там, через Дунай, на высокой горе есть потрясающий старинный королевский замок. Он сложен из пяти-, шести- и семигранных камней…

— Да откуда ты все это знаешь?

— Видел!

— А что ты там делал?

— Пу-те-шест-во-вал… Должен же я свою страну знать? Это так же, как свой родной дом: не на одной же кухне сидеть, можно и чердаком поинтересоваться… Какой там закат, с ума сойти можно от этого зрелища. До конца жизни не забудешь…

— А далеко этот замок от Будапешта?

— Нет! Всего каких-то часов десять ходьбы, если ветер будет в спину подталкивать.

— Ах-ха-ха! — заливалась Марта. — Стоп! Ты зачем мне об этом рассказываешь?

— Чтобы съездить туда, посмотреть на замок, побродить. Но, главное, увидеть этот солнечный закат, послушать скрипку и контрабас, посмотреть, как там танцуют и как умеют веселиться…

Они стояли в сквере. Свежая листва дышала молодостью и надеждой. Солнце косо просвечивало верхушки кустов, и не смолкали птицы, прыгали на тропинке, совсем не обращая внимания на людей.

Марта вдруг посерьезнела, отстранилась:

— Забыл, что происходит? Война, — она глянула ему прямо в глаза. — И твои слова о женитьбе так и останутся словами.

Она произнесла это с нотками шутки, но на самом деле за ними чувствовалась глубокая горечь несбывшейся мечты. Он и вправду тогда еще, в первый день весны, когда крупный снег, вопреки календарю, облепил весь город, шепнул ей: «Вот такой же белизны будет твое свадебное платье. Ты будешь моей женой?»

Она в тот раз промолчала, будто что-то прикидывая в уме, сделала вид, что не расслышала, постаралась перевести разговор. Имре не стал настаивать, понимая, что прежде всего надо предупредить родителей, познакомить с невестой, дать им возможность привыкнуть к мысли о его женитьбе. Ему казалось, Марта забыла те шепотом произнесенные слова. Нет, оказывается, помнила все, до мельчайших деталей. Помнила крупные хлопья снега, помнила, как снежинка, растаяв, затекла на грудь, уколола ледяным холодом, а ей вдруг стало весело и радостно, словно это не снег падал, а ослепительные цветы облетающих вишен.

Помнила. Думала, значит. Надо было объявить родителям. Еще вчера это было бы нормально, но сейчас на пороге война. Какая женитьба? Время собирать вещи и отправляться на фронт.

— Марта, родителям сейчас не до нас, а нам — не до них. Не будем забивать им головы, давай обвенчаемся тайно. Согласна? Поставим всех перед фактом. Пусть что угодно о нас думают, но будем вместе. И никакие бури не разлучат нас. Ты будешь моя…

Он еще что-то говорил и говорил ей, боясь, что она не согласится, скажет: «Лучше я буду ждать тебя, война будет короткой», и прочее, и прочее. Но Марта прижалась к нему головой, нежно обхватила его шею руками:

— Я всегда знала, какой ты умный. Но как мы это сделаем? Ты украдешь меня? Только обязательно темной ночью. Я буду кричать. Ты закроешь мне рот поцелуем. Вот так! — она встала на цыпочки и впилась в его губы.

На минуту он отключился и, если бы не показавшийся в отдалении прохожий, наверное, совсем бы забыл о собственном предложении. Но Марта, оторвавшись, спросила как ни в чем не бывало:

— Так ты это сделаешь?

— Ну, ты и целуешь! Как из штопора вышел!.. Послушай, у меня есть знакомый… Мы найдем, кто нас обвенчает… Ты хочешь?

— Ага! — сощурилась она лукаво и снова хотела впиться ему в губы, но два пацаненка выскочили откуда-то из кустов и, издавая победные крики, как воробьи, прошмыгнули мимо, не обратив ни малейшего внимания на взрослых.

— Всему свое время… — философски заметил Имре.

И они весело рассмеялись, глядя вслед беспечным ребятишкам.

В действительности дело с венчанием оказалось гораздо прозаичнее. Не было темной, как вороново крыло, ночи, не было тайной кражи невесты с выстрелами и погоней. Был простой летний день, наполненный волнением и суматохой, всяческими торжественными приготовлениями, опять же втайне от родителей. И был знакомый — длинный тощий малый с длинными редкими волосами, длинным серым лицом и навеки печальным взглядом.

— Я обо всем договорился… — убеждал он и складывал перед собой руки ладошка к ладошке, словно собирался молиться.

Эту фразу он еще раз пять повторял одним и тем же занудным голосом, хотя ни Имре, ни Марта от переживаемого волнения ни о чем не спрашивали.

Над складненьким храмом кружились вороны, у запертой на замок большой двери в тощей траве копались сизые голуби и прыгали вездесущие воробьи.

— Ждите. Я обо всем договорился, — еще раз заверил знакомый и удалился за священнослужителем.

Тощий малый вернулся, когда Имре уже хотел сам броситься искать его. Вернулся один, с печально сложенными ладошка к ладошке руками. Во взгляде недоумение:

— Я же обо всем договорился…

— Ну, и где он? — нетерпеливо спросил Имре.

— В постели. Болен…

— Как — болен? И что, он не может даже подняться?

— Не может.

— Веди нас к нему! — в отчаянье закричал Имре и, схватив знакомого за рукав, потащил обратно.

Служитель храма лежал: глаза — к потолку, на лбу — мокрое полотенце.

Увидев Имре в сопровождении знакомого, он еще больше закатил глаза и, казалось, пытался умереть.

— Грех, сын мой… — выдавил он из себя наконец и попытался перекреститься.

— Что — грех? — едва сдерживаясь, переспросил Имре.

— Грех без благословения родителей…

— Я вам другого найду, — рядом мямлил знакомый. — Я же обо всем договорился…

Но чему быть, того не миновать.

А на следующий день Имре уже отправлялся к месту дислокации.

Паровоз, словно из последних сил, дотянул до станции и замер, попыхивая. Как выдохшийся трубокур, который поднимался по лестнице, не выпуская трубки изо рта. За паровозом — весь воинский эшелон. Сделалось неожиданно тихо. Казалось, слышно стало, как уныло тянулись низкие сизые облака, не смея больше проливаться на и без того насыщенную влагой землю. И в этой тишине вначале послышался тяжелый удушливый топот бегущего из последних сил человека и тут же — истошный душераздирающий женский крик:

— Родненькие, не оставьте! Дома дети малые погибают…

Неуклюжая тетка в вязаном платке, сползшем на вылупленные глаза, с выбившимися космами седых волос, с мешками в обеих руках, как раз под окном Имре готова была бухнуться на колени, умоляя подвезти:

— Третьи сутки… третьи сутки… — машинально повторяла она, не находя более убедительных доводов.

Но, разглядев иностранную форму и заслышав чужую речь, мгновенно переменилась в лице, обессиленно охнула и в ужасе тиканула от эшелона. Вслед раздался дружный хохот с улюлюканьем и свистом.

— Не сметь! — взвизгнул командирский голос. — Вы — часть великой венгерской армии, а не стадо… каких-нибудь…

Командир запнулся, подыскивая слова, сердито тряхнул головой, добавил:

— Каких-нибудь русских.

«Черт знает что! — Имре чуть не стошнило. — На русских перевел стрелки. Пушкин, Чайковский, Достоевский, Толстой — пришли на ум первые попавшиеся фамилии. Это все русские… Отец говорил: „Культура нации определяется по ее вершинам“. Если бы эти вершины были известны солдатам, они не превращались бы в бешеных собак, которых науськивают друг на друга. Ну, я вот знаю эти вершины. И что? Не на экскурсию же еду. И кортик со мной, — Имре даже слегка дотронулся до груди, где под надежностью офицерской формы ощутил свой талисман, — знак чести и доблести… Нет, мне не хочется ржать над человеком, как бы он ни выглядел. Тем более — над женщиной», — не без доли самодовольства подумал Имре.

Минут через пять эшелон тронулся. Поползло мимо облупленное деревянное станционное помещение с пропыленными окнами, пакгауз, мятый сотнями ног дощатый настил, старый выщербленный штакетник, лопоухая дворняжка с отвисшими сосками…

«И все это — жизнь», — равнодушно подумал Имре и пошел в свое купе. Оттуда навстречу грохнул смех: сосед Имре, тоже лейтенант, травил анекдоты, а еще двое однокашников составляли благодарную аудиторию.

— Ты все мечтаешь и мечтаешь. Брось! Садись с нами, — подвинулись Шандор и Мате. — Тут Миклош такое загибает… — стал втолковывать Шандор. — Где он их только берет? Я вот, как анекдот услышу, сразу забываю. А ведь я их сотни слышал…

Гул самолетов обрушился на состав, врезался в уши и, заставив всех подскочить, пронесся куда-то.

— Спокойно, господа, — поднял Миклош указательный палец. — Это наши «мессеры».

— Хорошо, что «мессеры», а могли бы быть…

— Господа, не будем каркать. Мы на войне, и этим все сказано.

— Ну, ладно! — Шандор махнул рукой:

— Чепуха эти анекдоты. Смеемся над всякой чепухой, только чтоб не рыдать.

— Доберемся до места, некогда будет выспаться, — вставил слово Имре.

Но настроение заметно переменилось. Каждый о чем-то своем задумался. Имре — не исключение. «Что-то теперь там делает Марта? Еще бы чуть — и стали бы официально мужем и женой. Надо же так случиться: заболел священник, не явился в условленное место. Что ж за болезнь такая? Деньгами я его, кажется, не обидел. Ну и ладно, ладно, ладно… Большое дело совершается, не торопясь. А венчанье с любимой — не пустяк какой-нибудь. Событие на всю жизнь! Может, и хорошо! — утешал себя Имре. — И Марте хорошо. Если со мной что случится, я ей руки не связывал, и родители мои пока ничего не знают: не о чем им зря переживать». Он перебрался на верхнюю полку, вытянулся вздремнуть. Мысли об Марте не отпускали.

«Чем же она сейчас занимается? Попробует отвлечься книгой или пойдет потрепаться к подругам? На людях тоска не так тянет, как в одиночестве. Двое суток, как мы расстались, а кажется, тысячу лет. Главное, когда находишься в одном городе, можно и встретиться в любое время, разлуки не заметно, а так — впору дни считать».

Имре стал вспоминать моменты, когда даже уставал от общенья с Мартой, особенно, когда она на шею вешалась: «Имре, милый, обними меня! Ну, Имре!..»

Он слышал сейчас ее голос, прямо вот здесь, рядом, близко-близко, только обернуться — и почувствуешь ее родные пухлые губы. И она вся — такая близкая, трепетная, своя до ноготка, до родинки на правой щеке, до дурацкой башни на голове. Любит почему-то она эти высокие прически. Сколько упрашивал ее поменять, доказывал, что ей пошла бы короткая стрижка, как другим девушкам. Не уговорил. Только когда уезжал, пообещала: «Уберу эту башню в знак верности и любви. Понял? В знак любви и верности».

«И чего я пристал к ней с этой прической? Да пусть носит. Я уже давно привык. Я ее другой, наверное, и не вижу. Пусть носит».

— Имре, ты спишь? — почти шепотом над самым ухом прервал размышления Шандор.

— С чего ты взял? Разве я храпел? — пошутил Имре.

— Ну да. Этого я не учел. Значит, думаешь. Хочешь, угадаю о чем?

— Ты меня заинтриговал, Шандор. Сам бы я ни за что не догадался.

— Ты все шутишь?

— Ладно. Не обижайся. Без шутки прокиснуть можно. Но, правда, о чем же я думаю?

Имре повернулся лицом к Шандору. Почти синие полудетские глаза. Раньше не приглядывался. Весь народ в новенькой военной форме казался на одно лицо: грубые, сильные парни, готовые в огонь и в воду. Будто их собрали из готовых частей на оружейном заводе, смазали машинным маслом и запихали в вагоны. «Такое же первое впечатление и я, наверное, произвожу. На самом деле он застенчив, почти робок».

— Так о чем же я думаю?

— О своей невесте, наверное?

— Извини, Шандор, но что тебя заставило податься в летуны, напялить эту армейскую форму? Твое место в университете! Ты ж прирожденный психолог!

— Что? Отгадал? — искренне обрадовался Шандор. — Это не ты один заметил. Мне моя Беата то же самое говорила. Я не поверил. Может, мне и правда надо было на психолога учиться. Мне нравится с малышней возиться: преподавал бы я им сейчас психологию. «Ну, дети, кто из вас не приготовил домашнее задание? Сейчас буду спрашивать…» — он мечтательно улыбнулся, представляя себя на уроке перед веселой беззаботной ребятней. — А в летунах я оказался из-за зависти! Есть во мне, оказывается, такая пакостная черта.

— Как это?

— А так. В одно прекрасное утро довелось мне увидеть парашютистов. Учебные прыжки, как обычно. Ты сам не раз прыгал. Так вот, я пацаном был, за ручку шел с матерью в магазин детских игрушек и вдруг… Черт побери, наверное, попали в такую минуту… Обалдел! Живые человечки купаются в прозрачном небе, а над каждым из них — сказочная снежинка. «Никакого подарка мне не надо ко дню рождения, — говорю матери, — пойдем, посмотрим, где они сядут!..» Мне само место казалось волшебной землей… Понимаешь? Потому что, думалось, не могут эти люди на парашютах сесть на обыкновенную землю… А когда на аэродром попал, когда самолет вот так, как тебя, увидел вблизи…

— А зависть при чем?

— Что ж это, если не зависть? Другие в небе купаются, а я что, рыжий? Вот она, зависть.

«Рыжий-то как раз и не стал летчиком, — подумал Имре о Габоре, — а я такой же чудила, как этот Шандор».

— Мы с тобой отравленные романтикой. У меня тоже с парашютистов началось. Лежу на зеленой травке, солнце, песочек, река рядом, и вдали — эти самые учебные прыжки с парашютом. Красотища! Куда только красотища нас не затаскивает, как мух в паутину…

— Ты прав. Я-то хотел вначале авиаконструктором стать, — продолжал Шандор, — но летчик есть летчик. Только что с Беатой познакомился. Летчик — это она понимает. А что такое авиаконструктор? Человек в синем халате с чертежной линейкой в руках.

— Ну, не скажи… — возразил Имре.

— И я так думаю, но попробуй моей Беате объясни. Правду ты говоришь: красота нами руководит. Так мы, наверное, устроены. Что, я не прав?

— И где ты нашел девушку с таким красивым именем — Беата, — искренне подыграл Имре.

— Правда, красивое? — загорелся Шандор. — А сама она, знаешь какая?

— Конопатая и ноги кривые… — неожиданно подсказал Миклош с нижней полки. Они с Мате все это время внимательно слушали разговор Шандора с Имре.

Шандор только усмехнулся:

— Чудак! Ты же не знаешь, что кривые ноги у девушки — писк моды.

— Оправдывайся!..

— Я и оправдываться не стану. В местечке, где я жил, совсем недавно специально проводили конкурс «У кого самые кривые ноги?»

— Ну, рассвистелась птичка! — вежливо осадил Миклош. — Попробуй, скажи какой угодно женщине, что у нее ноги кривые. Не пробовал? Она тебе глаза выцарапает, а потом пойдет к себе домой и на гвозде повесится.

— Не знаю, не знаю, — недоверчиво протянул Шандор. — Впрочем, если хочешь знать, это от местных властей зависит.

— А власти при чем?

— Э, милый друг! При умной власти — кривому счастье, — философски заметил Шандор. — Например, у нас глава городишки — семь пядей во лбу. Он, думаешь, объявил конкурс, свистнул и ждал, когда девушки сами придут, станут ножками хвалиться? Женскую натуру знать надо!

— Что-то непонятное загибаешь, — подал голос молчавший до сих пор Мате.

— Ничего не завираю. Тут главное — премия! Ты объяви настоящую премию — от участниц отбоя не будет.

— И какую же премию у вас объявили?

— Ни за что не догадаетесь! — интриговал Шандор.

— А что догадываться? Конечно, кучу денег.

— Фу! Деньги! Будто женщины денег не видели!.. За первое место, то есть самые кривые ноги, победительнице — набор французской косметики. Вот так-то!

— Да-а! Прямо в яблочко! — засмеялись ребята.

— Яблочко — не яблочко, а сработало. Знаете, сколько собралось? Со всей округи явились.

— Надо ж! А второе и третье места были?

— Как положено, — снисходительно пожал плечами Шандор и замолчал, не торопясь выкладывать козыри.

— И тоже — парфюмерия французская?

— Не-ет. Второе и третье — по мелочам, — с лукавинкой проговорил Шандор, — племенная корова и шестипудовый поросенок соответственно.

— Ну, заливальщик! — восхитился Мате.

— Вот за это меня и любит моя Беата, — скромно согласился Шандор. — Мировая девчонка.

На этот раз никто с ним спорить не стал. Да и не до этого стало: снова над их головами прорычали самолеты, напоминая, чем им самим предстоит заниматься. Будто от сна очнулись, прислушиваясь, как их коллеги летели на свое жуткое дело.

— Что-то мы едем-едем… Никакого фронта, никто нас не тревожит, будто заговоренные, — минутой позже выдал общую мысль Миклош.

— Сплюнь! — возмущенно шикнул Мате. — Вот будет линия фронта… Еще хлебнешь всякого.

Эшелон не успел добраться до места, когда Имре, уединившись на верхней полке, достав специально взятую для этой цели бумагу, принялся за письмо Марте. Представлялось, много лет минуло с минуты их расставания. Он специально попросил ее не приезжать на вокзал, чтобы не разрываться между родителями и ею. К тому же он знал: провожающим всегда труднее оставаться. Да и знакомить с родителями в такую минуту не хотелось. Дело это деликатное, и делать его в спешке, оставляя Марту одну, не хотелось из-за нее же самой. Короче, тонкостей набралось много. Имре остался доволен их общим решением расстаться накануне, наедине, без свидетелей.

Во время отправления эшелона слишком много было шума, суеты, слез. Окажись в ту минуту рядом еще и Марта, можно бы свихнуться с ума. Зато сейчас, поудобнее устроившись наверху и изредка выглядывая в окно на проносящиеся мимо незнакомые и неприветливые картины, он, казалось, так доверительно разговаривает с расположившейся рядом Мартой, как не разговаривал еще никогда.

Все дни, находясь в дороге, Имре берег это чувство близости в себе, боялся растерять его, забыть в чехарде разговоров, в подчеркнуто молодцеватых полуслужебных отношениях. Оно было дорого ему так же, как кортик, который сделался его талисманом.

«Дорогая Марта! — вывел он первые слова и словно увидел ее близко-близко, с ее смешной прической, с лукавой улыбкой, понимающую его с полувзгляда, с полуслова. — Уже несколько суток паровоз изо всех сил тащит наш эшелон по унылой равнине, где уже прокатился смертельный каток войны. Полуразрушенные станционные постройки, беженцы, руины деревень, но самое страшное, что вокруг все будто вымерло. Совсем недавно здесь гремели орудия, выли и взрывались снаряды… Но мы еще только приближаемся к фронту… Несколько раз проносились над нами самолеты наших союзников, словно напоминая, куда нас тащит неведомая сила. В поезде — военный распорядок, настроение бодрое, каждый из нас рвется в бой…

Боже мой, милая, родная Марта, о чем я тебе пишу? Мое сердце говорит одно, а рука выводит какие-то холодные слова, ничуть не похожие на мои чувства к тебе. Да и можно ли их описать?

Когда мы с тобой расставались, я думал, никакая сила не сможет оторвать меня от тебя. До малейшей детали помню, как ты, переборов себя, уходила. Я думал: оглянется или нет, оглянется или нет? Оглянулась! Та же самая загадочная улыбка, та же самая страсть в глазах. А фигура! От щиколотки до макушки… Прости, я, кажется, опять зарапортовался. Говорю глупости. Это, наверное, потому, что мои чувства надо искать не в словах, а за ними, в той неизведанной глубине любящих друг друга…

Фу! Представь себе, слова не подчиняются мне. Они угловаты и неточны. Может быть, это даже хорошо. Пусть самое главное остается в нас самих, недоступное никакой попытке достичь сокровенного, огрубить его, уронить и обидеть, как грудного ребенка.

Я не успел сказать тебе, что отец завещал мне всегда и везде беречь кортик военно-воздушных сил. Это — знак чести и доблести венгерского офицера. Я благодарен отцу за его слова и полностью солидарен с ним. Но вот твое имя мне не менее дорого. Я так же готов хранить его у самого сердца, как кортик. Не отчаивайся, что по дурацкому недоразумению нам не удалось тайно обвенчаться. Пусть это останется в твоей памяти всего лишь смешным и нелепым эпизодом. Все ребята и командиры в нашем эшелоне уверены, что наша экспедиция окажется краткой и победоносной. Мы быстро вернемся в нашу родную Венгрию. Эта война окажется короче занудной дороги на фронт. Опасаемся одного: как бы не успели закончить кампанию без нашего участия. Представляешь, как неловко было бы возвращаться, не успев понюхать пороха».

Последнюю фразу Имре где-то слышал. Она показалась ему такой же бравой, как молодой офицер в парадном мундире. Так и хотелось щелкнуть каблуком и отдать честь командиру: «Готов выполнить любое боевое задание».

«Она не поймет этого, — подумал он об Марте и старательно зачеркнул фразу. — Нечего выпендриваться. Не на свадьбу тащится прорва техники вместе с живой силой».

«А ведь далеко не всем суждено вернуться на тот же самый вокзал, откуда, обливая слезами, отправляли их недавно родные и близкие», — эта банальная мысль передернула его. Он глянул мельком на ребят, с которыми маялся в купе: один зевал, другой копался в своем вещмешке, третий, подперев щеку кулаком, сосредоточенно смотрел на мелькавший мимо мелкий осинничек. «И у каждого есть своя Марта, и каждой нужен от него не запах пороха, а запах родного пота и родное плечо перед сном».

«Марта, я люблю тебя, люблю, люблю. Твой Имре».

«Чудно человек устроен. Ты помнишь, я почему-то ни разу не говорил тебе о любви. Это слово, казалось, настолько затрепано, настолько потеряло свое содержание, что лучше не произносить его. Хотя сам я ждал от тебя, и, когда ты произносила его, радость переполняла меня. Хотелось иначе жить. Хотелось делать только добро каждому человеку. Даже тому малому, помнишь, на лошади, который бросил ехидно: ну, что, мол, наозоровались? Даже тому священнослужителю, который больше служит чревоугодию. Впрочем, о нем мне даже не хочется вспоминать: нелепый эпизод. Бедный мой знакомый с его „я же договорился“. Он, наверное, ночь не спал.

Ну, да ладно. Это штрихи. Верю: жизнь прекрасная штука, когда двое любят друг друга.

Ты слышишь? Вот несет меня поезд в неведомое, а колеса стучат только одно: „Марта! Марта! Марта!..“.

Я закрываю уши, крепко сжимаю голову, а кровь во мне кричит то же самое: „Марта! Марта!..“ Скажи, почему так?

Когда мы были рядом, я старался быть сдержанным, даже немного холодноватым. Наверное, из опасения надоесть тебе, из боязни, что ты привыкнешь ко мне и перестанешь замечать меня. А теперь я открываю тебе самое сокровенное, о чем не решался сказать даже наедине: я люблю тебя!

Пусть мое письменное признание облегчит твою тоску, если ты меня любишь, как я, находясь от тебя за сотни километров. Эти сотни длиннее тысяч, но знаешь, Марта, мы с тобой обхитрим время. Давай будем считать, что чем дальше мы друг от друга, тем ближе. Совсем заболтался, хотя мысль проста: я уже еду к тебе. Через войну, через все, что предстоит и что подбросит мне судьба, — дорога к тебе, к нашей встрече…»

— Ты там не стихи сочиняешь? — вернул к реальности Шандор. — Прочти, если что. Пока мы от тоски не сдохли.

— Стихи?

— Ага!

— Ну, слушай:

— Что? Только сейчас написал? — восхитился Шандор.

— Нет, почти сто лет назад. Шандор Петефи.

— Нашему Швабу не понравится, — намекая на майора в эшелоне, покосился в сторону Миклош, будто майор находился рядом.

— А он шваб?

— А кто же!

— У меня приятель тоже шваб. Занятный парень, — вспомнил Имре Габора. — Вначале мы с ним стенка на стенку, а разобрались, оказывается — друзья. Все, как в жизни. Тоже на фронт отправили. И где он сейчас? — не без грусти вспомнил Имре.

— Ты тоже стихи пишешь? — спросил Шандор.

— Нет, не пишу, к сожалению. Просто люблю их. Как музыку.

— Чего я люблю, — очнулся Мате, и лицо его превратилось в сплошную улыбку, — так это пенье скрипки в сельской корчме. Прямо душу рвет, прямо плясать хочется. А вокруг — нарядный народ, шум, гам и девицы озорными глазами зыркают. Вроде бы и не замечают, а у самих, у каждой сердчишко, как птаха, замирает, если танцевать пригласишь. Эх, парни, только бы из этой передряги вернуться…

«Марта! Марта! Марта!..» — настойчиво стучали колеса, словно кто-то их специально настроил на это имя. «Интересно, а парням то же самое слышится? — подумал Имре. — Так и не дописал письмо. Ладно, допишу. Надо еще мать с отцом оповестить, что все в порядке, что жив, здоров…»

— А я, когда вернусь… Самое позднее, наверное, к концу зимы?.. Когда вернусь… — мечтательно произнес Миклош, мысленно прикидывая, что бы такое сделать необыкновенное, когда вернется.

— Когда вернусь, в шинке напьюсь, — сострил Шандор. — Не загадывай.

— Да все равно — загадывай, не загадывай, — не сдержав зевок, махнул рукой Мате. — У меня дядька в деревне говорит: «Все едино, лишь бы в жизни везло». Хотя без плана и дом не построишь… А мы сейчас как — с войны или на войну? Я уже запутался.

Вдали от конкретных военных действий и у молодежи, отправляющейся на передовую, не пропадало чувство эйфории. Оживленные разговоры, дружеские подшучивания друг над другом вперемежку с обсуждением недавней тыловой жизни. Бывалые солдаты не вмешивались в жизнь необстрелянного молодняка. Встреча с войной, как бы ее ни разрисовывали газетчики, каждому несет свою судьбу, далекую от бодрых сказок.

Воинский эшелон тяжело шел по залитой светом равнине на восток. Впрочем, казалось, какое это имеет отношение к безмятежному дню наступающей осени. Задумчивая даль до горизонта ласкала взгляд, едва вращаясь, словно напоминая, что земля круглая и все в конце концов вернется на свое место. Пологие холмы, неровные блюдца озер, извилистые речки, прячась в курчавую зелень кустов, стыдливо дарили свою красоту, терпимо относясь к разрывающему тишину чуханью черного паровоза, тянущего смертельный груз.

Впрочем, недолго радовала душу солнечная безмятежность простора. Откуда-то незаметно наползли тяжелые тучи, косой линейкой на вагонных стеклах брызнул дождь.

Через несколько дней эшелон прибыл на место.

Дальше уже все пошло, как по накатанному: резкие выкрики команд, разгрузка платформ с техникой, вагонов с продовольствием и прочим хозяйством, перевозка всего этого хозяйства до аэродрома по размытой, наполненной лужами дороге. Дождь почти прекратился, лишь изредка, словно из последних сил, брызгал из какого-либо облака и проползал, подталкиваемый порывами неприятного ветра. Выглянуло солнце, вселяя надежду, но тут же скрылось, будто от стыда за людей.

И сразу куда-то делись романтическая настроенность, подшучивания, легковесность разговоров.

— Обвыкайте, ребята… Большая работа предстоит. Хорошо, погода пока нелетная…

Имре старался быть сдержанным образцовым офицером.

Как-то за столом с приятелями зашел разговор о кортике. Высоких слов они не произносили, но каждый по-своему, с почтеньем относился к этому символу братства венгерских летчиков. Один, правда, не преминул покрасоваться:

— Ну что говорить? Кинжал — он и есть кинжал. Конечно, вещь тонкой работы…

За такой снисходительный тон друзья подвергли его, как говорится, примерной обструкции, после чего тот, не выходя из-за стола, взял свои слова обратно и оставшийся вечер просидел в несвойственной ему задумчивости.

Чем дальше Имре оказывался от дома, тем хранимый им кортик становился для него все большей моральной опорой. Тепло и твердость рук отца и благословение матери ощущал в нем.

«Милые мои родители! Будто из рая в ад прыгнул. Такое ощущение испытал сразу же, как только пересекли границу и кто-то многозначительно изрек: „Мы в России…“».

Имре отложил письмо. Не писать же, что после этих слов холод прошел по сердцу. Так, наверное, чувствует себя вор-домушник, проникший в чужую квартиру. Захотелось оглянуться, не появился ли хозяин квартиры?

Нет, не появился. Он еще не знает, что мы день и ночь целым эшелоном крадемся по его территории. Мы уже готовы уничтожить его в любой момент. Связать, превратить в раба, заставить служить верой и правдой…

Служить кому? Венгрии? Нет. У Венгрии своя родная земля, свой народ-труженик. Свои песни и праздники. Ей не надо чужого. Ей нужна только свобода. Но разве русские отнимают ее?..

Мрачная погода — мрачные размышления. Вчера, как убитый, отключился Имре после отбоя. Утро оказалось еще мрачнее. Природа словно противилась их появлению на чужой земле.

Впрочем, он еще не встретил ни одного русского. Нет, ошибся, встретил. Какого-то корявого, пришибленного. То ли это начальник станции, то ли дежурный. Глядел на новую военную технику, которую разгружали солдаты, на только что прибывших и возбужденных по этому случаю молодых летчиков. Глядел мертвыми глазами, не видя ничего, машинально выполняя какие-то команды, поясняя что-то военному начальству. Да кто его считал за русского? Он сдался. Он раб уже…

Низкие тучи давили к земле. Под дождем добрались до аэродрома. По взлетной полосе летал только ветер, пригибая редкие былинки, поливаемые брызгами все того же дождя.

…Чего только не наслушался Имре в свободные минуты от старых сослуживцев. И не то что бы они специально брали его за рукав и долдонили в уши. Слово за словом, штрих за штрихом, случай за случаем. И от розового сиропа пропаганды о происходящем на фронте следа не осталось. Вместо сиропа проступали бурые пятна крови на омертвелой от беды земле.

— Хоть бы он всю войну лил, родимый! — пробормотал, торопясь в столовую, жилистый старший лейтенант из предыдущего пополнения. Но, видимо, сам от себя не ожидал, что громко получится, покосился на следом прыгающего через лужу Имре. — Я говорю, вот шпарит. Нам на задание лететь, а он шпарит… Не успеем по кресту схватить за доблесть, война кончится… — и подмигнул многозначительно, пытаясь отгадать реакцию.

Имре сделал вид, что не слышал реплики. Да и мало ли что он там пробормотал. От плохой погоды на душе у всех муторно. Толкнул двери, неопределенно дернув плечом, то ли соглашаясь, то ли отмахиваясь.

В низком зале столовой пар тепла и умиротворяющий запах кухни. От раздаточного окна не успел отойти, знакомый лейтенант окликнул:

— Имре, присаживайся к нам! Помочь донести?..

Такой улыбчивый, свойский парень. Сидел с каким-то капитаном.

— Нет, я сам!.. — Имре мучительно вспоминал, как зовут этого лейтенанта. Ну, прямо затык какой-то, ранний склероз от этого ненастья. — Ну и погодка!.. — отряхнулся он от дождя. — Тут подводную лодку надо, а не самолеты…

«Кажется, вспомнил — Ференц». Тот подвинул стул, уступая место:

— Слышал? Перед нашим прибытием, дня за два…

— За три, — уточнил капитан.

У него было широкоскулое лицо и густые черные брови. «Откуда такие мохнатые, как гусеницы?» — подумал Имре.

— Да, да, за три… — поправился Ференц. — Один наш при взлете грохнулся за взлетной полосой. Понимаешь?

— Чего ж не понять. С чего это? — Имре отложил вилку.

— А все погода… При боковом ветре взлетал. Совсем глупо получилось. Не успел подняться на сотню метров — бац, — оказался в жуткой воздушной яме, — Ференц сделал паузу, давая возможность прочувствовать эту самую воздушную яму на взлете.

— Свернулся, как игрушечный… — шевельнул своими черными гусеницами капитан.

— Да, как игрушечный, — подтвердил Ференц. — Шваркнулся на виду командного состава. Представляешь, как рвануло? За милую душу… Ну, ты ешь, ешь. Чего ты сидишь?

— На войне, как на войне… — резюмировал капитан.

— Пилот, говорят, еще первое письмо матери отослать не успел. Отослали вместе со скорбной вестью о геройской гибели сына.

— И часто тут такое?

— Случается. Не в игрушки играем, — поднял спокойно глаза капитан.

— Ты-то отписал своим? — спросил Ференц. — Небось, ждут. Живы, здоровы. Благополучно добрались до места расположения.

— Не рано ли? — вспомнил Имре начатое письмо.

— Я уже отправил, — похвалился Ференц, — два слова. Что еще старикам нужно? — он тихо засмеялся, будто извиняясь за тревожный рассказ о гибели пилота.

Спустя несколько дней Имре написал домой, довольный собой и службой: «…мне повезло с командиром эскадрильи. Это рослый, стройный офицер с волевым жизнерадостным лицом. Нас внутренне что-то объединяет — это главное. Он требователен к каждому подчиненному и одновременно мягок и интеллигентен. Такого не было в летном училище. Наверное, потому, что всех нас считали за малышню, а себя — за зубров летного дела…

Когда вы будете читать это письмо, я, очевидно, буду находиться при выполнении первого боевого задания. Пожелайте мне самого хорошего…»

В эскадрилье, и вправду, не только Имре полюбил командира. Уже вместе сделали несколько учебных вылетов. Молодые летчики с хорошей завистью оценили, как ловко он пилотирует самолет, как быстро после взлета собирает в воздухе экипажи, с мастерством выдерживает их боевой порядок на заданном курсе. Даже подражать ему хочется. Вот что значит — специалист высшего класса, мастер.

Имре не заметил, как из необструганного новичка, опасавшегося неловко задеть локтем угол стола, превратился в нормального летчика, для которого самолет — брат родной.

Конечно, не просто оторвать от земли самолет и набрать высоту, когда не только чувствуешь, но и всей шкурой понимаешь, какие опасные чушки подвешены к твоей машине.

Первым выруливает на старт флагманский. Он, словно нехотя, тяжело трогается с места, разгоняется и, кажется, долго-долго катится по взлетной полосе. И этой полосы, кажется, не хватит. Вот сейчас он зароется носом там, в конце аэродрома. Хорошо, если не взорвется, не вспыхнет жутким пламенем, в котором ничего не останется от экипажа, кроме горстки пепла.

Но самолет, не докатившись до границы аэродрома, покорно отрывается от земли и, тяжелый, как домашний гусь, взмывает вверх.

Имре до сих пор смотрел на это, как на чудо. До него, как и до многих других, не доходило в полной мере, что эта крылатая красивая птица несет ужас и смерть совершенно невинным людям.

«До тебя не доходит?» — спрашивал он сам себя.

«Доходит, доходит… Это война, а не прогулка. Когда-нибудь, если останется время, будем вспоминать со снисходительной улыбкой, как попервоначалу тряслись поджилки. Но трусость — не мужское дело. „Девушки должны ловить каждое твое слово и восхищаться твоей храбростью“, — так думает каждый летчик на нашем аэродроме. Только мы не говорим об этом друг другу. Мало ли что…».

Сегодня наконец-то первый настоящий боевой вылет.

Имре нащупал поручни трапа. Холодок пробежал по телу. «Спокойно, спокойно, друг…». Удобно сел в свое кресло, бросил взгляд на приборы, через стекло взглянул на взлетную дорожку… Все становится привычным. Никаких комплексов.

Имре запросил разрешения выруливать на старт. Добавил двигателям газа. Отпустил тормоза.

«Теперь на меня смотрят со стороны, как смотрел я: со жгучим интересом, одновременно переживая каждое мое движение».

Машина грузно осела и стала набирать скорость. Замелькали силуэты находящихся на аэродроме машин. Стремительно понеслись цифры, выведенные на взлетной дорожке. Имре сильнее потянул штурвал и уже привычно почувствовал, как машина оторвалась от земли. И вот уже и деревья, и люди, и дома на земле стали игрушечными. Машина легла на крыло вслед за ведущим. Так, указатель высоты в порядке, направление… Какое яркое солнце и чистое небо. Хочется петь. Только внутреннее ощущение того, что в твоих когтях смертоносный груз, заставляет сдерживаться.

«Ну, что, Имре, ты добился своего. Правда, ты хотел просто летать, парить в небе, красоваться перед такими же желторотыми пацанами, каким был сам, когда задирал голову, следя за самолетом. Правда, тебе сейчас не до парения, а скорей — до испарины на лбу. Надо показать командиру, на что ты способен. Для этого следуй за ним, как прикипевший. Не вздумай разевать рот на то, что там, внизу. Еще не добрались до цели. О, вот уже первые подарки с земли: ватными шапками разрываются почти под брюхом. Засекли. Так и поцеловаться с ними не трудно».

Но Имре чувствовал, что надежно спрятан в своей кабине. Все, что происходит на земле, его касается постольку поскольку. Он, конечно, представлял, пролетая над линией фронта, что каждая пядь земли под ним полита кровью. И в тех вон изломанных черточках окопов не так романтично, как может показаться из этой кабины. Но что делать? Не я придумал войну. А вот три танка выскочили из-за бугра, как бешеные, несутся на рассыпавшуюся горстку людей. Как в кино. Вот бы показать это Марте. Что бы она сказала? Впрочем, сейчас не до нее. Главное, не выскочил бы откуда-нибудь истребитель. Нет, тут наши шуруют. А что они делают вдоль шоссе на малой высоте? Там какие-то люди с домашним скарбом, женщины, дети… Беженцы!

Хорошо было видно, как несколько фашистских истребителей поливали свинцовым дождем падавший в кювет гражданский люд, как перевернуло, подбросив, ребенка…

«Это не наши!» — почему-то подумал Имре. Кто-то специально подстроил такую картинку, чтобы пощекотать нервы, чтобы его в следующий раз стошнило при виде свастики на этих стремительных юрких ястребках.

Шоссе осталось где-то сбоку, летели над зеленым массивом, но подброшенный пулями и ткнувшийся замертво мальчонка врезался в память, и уже никакие красоты не могли отвлечь и успокоить Имре. Только тут он подумал, что несет не буханки хлеба. Куда ни сбрасывай груз, в радиусе взрыва может оказаться такой же пацан, или женщина, или старик… Обречены!

«Я сегодня несу смерть! Через час, через несколько минут оборвется чья-то жизнь. Человек даже не подозревает… О чем я думаю? — оборвал себя Имре. — Ни с отцом, ни с матерью, а тем более с Мартой или с сестренкой ни за что не поделился бы такими мыслями».

Луна выползла, бледная, как смерть. Еле заметная на чистом дневном небе. Не светит еще. Не ее дежурство. Болтается просто так, от удовольствия видеть, как люди убивают друг друга.

Опять снизу белые шапки разрывов… Внизу какие-то склады, жилые дома, скопление техники, цистерны… «Только бы не было маленького пацана, только бы не было ребенка… Фу! Как врезалось! А еще хранишь при себе кортик. О чем ты думаешь? Ты посмотри на себя с земли. Это от тебя разбегаются во все стороны, а это жерло нацелено на твою кабину, в которой тебе так уютно, несмотря на адское напряжение. Ну, ты не забыл, что надо делать?»

На самом деле это произносил кто-то за Имре. Кто-то, не имеющий отношения ни к войне, ни к выполнению задания по уничтожению техники противника. Те, с кем он был связан незримо, были одержимы одной целью: сбросить бомбы на заранее определенные объекты. И ничего другого. Руки действовали самостоятельно, он ощутил, как от его самолета отделилась одна чушка, другая… Машина будто распрямилась, стала легче: дело сделано. Теперь надо не потерять из поля зрения ведущую машину. Внизу ожесточенно взметнулись черные шапки разрывов. Букеты смерти. На месте цистерны неистово зашлось злое багровое пламя и поплыло маслянистыми кудрями мазутного дыма. А крылья уже несли Имре в дальние просторы неба. Он испытывал удовлетворение.

Выбравшись из кабины, устало возвращался Имре по летному полю после боевого задания… Пожухлая трава покорно вдавливалась ногами во влажную землю, но казалась еще живой и теплой. Хотелось лечь на нее, заложить руки за голову и долго смотреть в бесконечную глубину неба. И не надо никаких полетов с нырянием в суровый зимний холод на высоте, с обходом облачности, с ежеминутным ожиданием противника… Нет ничего лучше и надежнее земли.

В плечах побаливало от перенапряжения, ноги не хотели двигаться… Пора бы привыкнуть.

— Имре, с боевым началом! Как отлетал? — встретил сосед по койке, радостно ощерясь, будто птицу за хвост схватил.

— Мог бы не спрашивать. Как ласточка!.. Только тело гудит.

— Это с непривычки… Кстати, там тебе письмо. Я под подушку сунул…

— Чего ж молчишь?

Усталость, как ветром, сдуло. «Молодец, Марта! А я еще не успел отослать. Она бы давно получила».

Не заходя в столовую, свернул за письмом. Показалось, ничего нет дороже сейчас, чем этот проштампованный четырехугольничек, конверт, который она держала в руках! Незаметно поднес его к лицу, стараясь уловить тот родной запах, который тревожил его, пронизывая каждую клетку тела. «Нет, в пересылке растерялся. Только штемпелем пахнет».

Отошел к свету. Не торопясь надрывать, хотел насладиться, как в детстве подарком, полученным к празднику. «А разве сегодня не праздник? Первый боевой вылет. Перепаханная от сброшенных бомб земля, взорванные цистерны, шлейфы дыма, огня, потом — снижение до двухсот метров и второй заход, чтобы в дело вступили стрелки-радисты… Мясорубка. Вот она — настоящая война, которую раньше представлял только со стороны. Видела бы Марта…»

— Ну, что, наслаждаешься, лейтенант? Балуют тебя, — ревнивый голос пожилого механика, которому, наверное, никто не пишет.

Имре еще плохо знаком с ним. Да и желанья нету. Так хочется уединиться. «Имею же я право прочитать письмо любимого человека?»

Имре надорвал конверт, вытащил листок, который показался почему-то удивительно маленьким. Наверное, торопилась отправить. Еще раз заглянул в конверт: как бы там не оставить чего. Стал читать.

«Дорогой Имре!» — словно услышал голос Марты, и сердце облилось чем-то горячим. Перечитал: «Дорогой Имре! Я вышла замуж…»

Что-о-о?!

Глазам своим не поверил, снова перечитал: «…вышла замуж. Я знаю, что совершаю нехороший поступок, тем более в такое время, когда мы оказались посредине войны. Но кто знает, что произойдет с нами завтра…»

Будто задохнулся, не веря глазам, стал читать дальше:

«Понимаю, что огорчаю тебя, но ты постарайся понять меня. Ты знаешь, у меня больная мама. Ей нужны лекарства и хорошее питание, а люди, как с ума сошли, — хватают все подряд, и цены взлетают, как сумасшедшие. Кто даром поможет в такое (густо зачеркнуто) время? Ты же боялся даже познакомить меня со своими родителями. Да они бы и не одобрили твой выбор.

Я помню тебя, дорогой Имре. Буду помнить всю жизнь. Помню до мелочей вечер, когда мы познакомились… Помню, как мы бродили с тобой по улицам Будапешта, как ты читал стихи. Я никогда не слышала такого обилия стихов и никогда не представляла, как прекрасен мир поэзии. Никогда не забуду тот вечер на озере, когда мы купались, ловили рыбу, варили уху. Я всегда буду помнить ту страшную грозу. Ты порядочный, Имре. Таких, как ты, наверное, очень и очень мало. Ты мог бы воспользоваться той ночью, той близостью… Теперь я могу признаться, что дрожала я не от холода. Я была готова быть твоей. Но ты, как глубоко порядочный мужчина, сдержал себя. Я видела, чего тебе это стоило.

Ты был уверен, что придет время и я стану твоей, но такого времени… (опять густо зачеркнуто). На войне люди погибают, ты знаешь.

Так получилось, что в первый же день, как только ты уехал, у меня попросил руки один материально надежный мужчина. Я давно была знакома с ним. Он старше меня на пятнадцать лет, нет, не буду врать, на двадцать лет.

Однажды ты спросил: кем я бы хотела стать? Я не ответила. Теперь могу сказать: женой пожилого человека. Смешно? Да!

Ты, наверное, заметишь на бумаге следы высохших слез. Я плачу, Имре. Вот пролетают самолеты над Будапештом. Мне кажется, что в одном из них летишь ты. Когда я слышу звук самолета, я обязательно вспоминаю тебя. И, наверное, это будет всю жизнь.

Не ругай меня. Прости еще раз, если можешь. Ты сильный. Ты переживешь.

Хотела подписать: твоя Марта. Нет, уже не твоя. Прощай».

Имре застыл с письмом в руках, не осознавая, что произошло.

Мимо, дружески подмигнув, прошел Шандор:

— Счастливые люди! Получают письма от любимой!

Имре не понял добродушной шутки. Он даже не расслышал ее. Внутри что-то окаменело. Одна мысль проступила из хаоса: как хорошо, что не успел отправить свое письмо. Хорошо, что не успел…

— Ты не пойдешь в столовую? — Шандор прошел обратно…

— Не, — машинально мотнул головой Имре.

— Пойдем, пойдем…

Шандор по лицу, наверное, понял, что письмо не содержало ничего хорошего. Решил отвлечь товарища:

— Ты не слышал? Русские Берлин бомбили.

— То есть как — Берлин? — опешил Имре. — А как же немцы обещали захватить Москву до зимы?

— Тише, не гони волну… Немецкое радио сообщило, что это англичане пытались прорваться к Берлину, а англичане говорят: «Мы в этот день не вылетали. У нас облачность», — Шандор усмехнулся: — Вот тебе и прогулка в Россию. Теперь нам некогда будет отдыхать, загоняют. Все начальство на ушах ходит.

Несмотря на то, что новость, сказанная Шандором о бомбежке русскими Берлина, поразила Имре, боль от сообщения Марты не отступила. Вместо отдыха Имре сел писать новое письмо Марте. Душа разрывалась на части. Не хотелось верить. Казалось, что кто-то зло и неумно подшутил над ним. Но что он мог сделать? Сесть в самолет и рвануть в Будапешт? Пожалуй, впервые Имре понял, что он не волен поступить по собственному желанию. Что он, как дикий зверь, загнанный в клетку. Но даже, если бы он и мог оказаться перед Мартой сейчас, все равно поздно. Время назад не движется.

Его сознание никак не могло смириться с тем, что она сейчас сидит, смеется, разговаривает, может, даже лежит сейчас с кем-то. Тот целует ее так же страстно, как целовал ее он, Имре. А она смотрит с той самой хитринкой во взгляде, которая сводила его с ума.

«Марта, что же ты сделала?»

Порой казалось, что еще не совсем поздно, еще можно исправить, перечеркнуть написанное жизнью. Но тут же его охватывала ярость от сознания свершившегося. Он начинал перечитывать ее письмо, стараясь зацепиться в нем за что-то такое, что дало бы надежду, хоть какой-то мерцающий крошечный свет в будущем. Но не было этого света. Наоборот, чем глубже вдумывался в смысл написанного, тем сильнее убеждался: ее решение выйти замуж совсем не спонтанное, не рожденное только что, из-за его отъезда. Она давно колебалась. Она давно знакома с этим материально обеспеченным, давно решила связать с ним жизнь. А тайное венчание, которое не состоялось, — лишь попытка решить вопрос с замужеством. Неважно с кем. Лучше с Имре. Ну, а уж если не получилось, использовать оставшийся вариант. И — быстрее! Быстрее! Чтобы не упустить возможность. Иначе окажется поздно. «Боже! Да она же чудовище! Хладнокровное и беспощадное», — подумал Имре.

Рассуждения порой бросали его в бешенство от невозможности что-то исправить, от невозможности повлиять на случившееся хоть в малой степени.

Порвав на мелкие кусочки прежнее письмо, полное нежности и страсти, написанное еще в поезде, он тут же принялся за новое, не менее страстное, только полное мольбы и отчаянья. Исписал несколько страниц мелким убористым почерком, вспоминая каждый шаг своей близости с ней, каждое ее слово, каждое движение, уговаривая, пока не поздно, остановиться, оставить того человека, которого, судя по ее словам, она вовсе не любила, а пошла за него ради больной матери, из-за боязни остаться без средств к существованию.

«Да неужели уж так и без средств? — остановился он. — Да если бы она хоть единым словом намекнула, что ей нужны деньги… Неужели бы он, Имре, не нашел? Чушь, чушь собачья! Это лишь отговорка, не что иное. Желание оправдать себя. А ты, лопух, поверил? Распустил слюни. Влюбленный романтик. Ей, как плющу, надо было лишь зацепиться за что угодно…»

Он неторопливо сложил все четыре листа и с твердой решимостью порвал их. Вышел на воздух и втоптал в землю так, чтобы никому не пришло в голову собирать эти четвертушки, если бы даже появилось такое нелепое желание.

«Не забудь холмик на память насыпать и венок соорудить на могилке», — сострил он над собой.

Имре не заметил, как пролетело время до следующего вылета на боевое задание. Предстоял бомбовый удар по аэродрому противника.

Лиса застыла у замшелой коряги, почуяв мышь. Охотничий азарт натянул каждый ее нерв до едва заметной дрожи на кончиках золотистых ворсинок шикарного меха. Она уже представила, как добыча забьется в ее зубах. Сейчас вот… Прыжок! Лису словно подбросило на несколько метров и, едва опомнившись, она нырнула в нору и замерла там, тревожно вслушиваясь в стук собственного сердца.

Лесная красавица оказалась едва ли ни единственным свидетелем того, как, описав огненную дугу, в дремотное лесное болото раскаленным снарядом врезался самолет. Взрывная волна, ломая сушняк и срывая листву, прокатилась на многие километры и погасла в темных глубинах лесного массива.

А минутой раньше над пилотом, выкинутым неимоверной силой из кабины, повис в небе ослепительный купол парашюта.

Фронт был где-то рядом. Затяжная непогода, шквалистый ветер, с ледяной обжигающей страстью не дававший немцам воспользоваться поддержкой авиации, остановил их напор, а вот с установлением погоды фрицы зашевелились вновь.

После ожесточенного боя у группы пехотинцев создалась ситуация, когда она могла оказаться отбитой от основных частей и окруженной. Решено было вырваться из возможного кольца и соединиться с основными частями своими силами.

Старшим выпало быть младшему лейтенанту Николаю Краснову. Дня за три до этого ему в руки наконец попала месяц блуждавшая по передовой весточка из родной деревни Климовки. От матери. Мать была малограмотная. С трудом писала печатными крупными буквами. И так неразборчиво, что Николай, тоже не больно какой грамотей, хотя и младший офицер, едва разбирал пляшущие на тетрадном листе слова, выведенные химическим карандашом. Но материну руку он узнал сразу и, кроме длинного полагающегося вступления, едва разобрал главное, ради чего и писалось письмо: «Отец наш, дарагой Иван Василич, пагиб смертью храбрых, от немцев. Прямо около дома».

Сообщение больно опалило сердце Николая, оглушило так, будто обухом по нему шуганули.

«Вот я и осталась одна, дарагой сыночек. Ты у меня теперь единственная надежда. Береги себя. Твоя мама Дарья Краснова».

Химический карандаш расплывался, некоторые буквы невозможно было прочитать: мать плакала. Следы от слез особенно царапнули Николая. Бессилие и тоску испытал он.

Младший лейтенант не стал говорить о своем горе солдатам. У каждого и без того имелась на душе тяжесть. Замызганные треугольнички с почтовым штемпелем редко кому приносили хорошие вести. Да и рассказывать о домашних бедах не надо было: на лице получившего весточку они читались ясней, чем на бумаге.

Все время после получения известия Николай то и дело мысленно возвращался к случившемуся. Один вопрос сверлил мозг, не давал сосредоточиться: не верилось, что никогда больше не увидеть отца, не обнять. И это навсегда!

«Зачем на нашу землю пришла война? В какой уродливой голове впервые заварилась мысль о ней и вызрела невообразимым чудовищем, пожирая миллионы и миллионы?.. Бесполезные рассуждения. Только себя мучить».

Следом пришел другой треугольник, в котором мать спрашивала, почему Николай не пишет. Хотя он отослал уже три письма. Тем же корявым почерком, будто пробираясь по зарослям валежника, печатными буквами мать рассказывала, как казнили отца.

Где-то немцы узнали, что «…ты офицер Советской Армии. Стали ругать деда, он не сдержался в ответ. Ты помнишь, какой он был матерщинник? Ему бы помолчать, а он стал выгонять из избы, где они у нас ночевали».

Николай сам дорисовал картину. Он знал отца. Фашистские пришельцы не могли остановить его, не могли заставить молча слушать оскорбления.

«Они его избили прикладами, выволокли в одной рубахе во двор и расстреляли у той березки, помнишь, которую вы с ним посадили».

Молодой офицер от бессилия заскрипел зубами. Отойдя в сторону, чтобы не видели собратья, пытался разразиться слезами, освободить душу, как в детстве. Но внутри запеклась боль, встала у самого горла, как некая пробка. Она не давала дышать и, не желая выходить наружу, незримым ядом проникала в сознание. Николай представлял, во что превратилась его родная изба — гнездо, в котором знакома каждая трещинка в половой доске и каждая щербинка в стене.

Но он не знал еще, что деревня почти целиком выжжена, а его невесту Настю немцы обесчестили и расстреляли. Мать боялась сообщать об этом сыну. Жалела его.

Вот в такую отчаянную для него минуту после услышанного взрыва сбитого зенитками самолета младший лейтенант Краснов увидел снижающегося парашютиста. Ветром его несло как раз в их сторону. На фоне только что расчистившегося неба черная фигура летчика под белым куполом представляла собой отличную мишень.

— Допрыгалась, фашистская сволочь! — подал голос один из бойцов, едва не успевших поспорить, долетит он живой до земли или не долетит.

— Бомбить собирался… Да я его сейчас, братцы!..

— А где же второй? Второго-то что не видать?..

— Небось, грохнулся с самолетом…

Сержант Косулин уже взял на мушку плывущий с неба трофей и ждал удобного момента, чтобы сразить его с одного выстрела.

— Отставить, сержант Косулин, — неожиданно раздался голос младшего лейтенанта. — Возьмем живым. Побереги патроны.

— Эх, товарищ лейтенант! — раздался сожалеющий возглас.

— Невелика доблесть — по безоружным палить…

Краснов не знал, на что пригодится живой вражеский летчик, но явное убийство безоружного было не по душе.

— Товарищ лейтенант!.. — умоляющий возглас.

— Свяжите, сдадим, куда следует.

Он и думать не думал, что в нем такое жуткое желание жизни. Проламывая кусты, разрывая жилистую траву, перепрыгивая, перекатываясь через заросшие мхом гнилые стволы, он бежал в темную глубину леса. В единственное свое спасение. Он готов был зарыться в самую непроходимую чащобину, в самую глушь, куда не заглядывает даже дикий зверь, лишь бы не настигли те, от которых только что удалось вырваться.