Далекое имя твое...

— Ты бы стала спасать меня, если бы знала, кто я? — спросил он после паузы.

Вопрос прозвучал жестко, будто это он не Ольге задавал его.

Она опустила голову, чувствовалась поднявшаяся в ней внутренняя борьба, бывшие и без того серьезными черты лица сделались еще напряженнее. Он впервые понял, как ожесточился в плену. Никогда бы не подумал, что станет задавать подобный вопрос ей, Олюшке, которая все эти годы жила в его сердце.

— Тогда? — переспросила она. — Тогда? Нет, — и отрицательно качнула головой.

«Зачем я ее спрашиваю? Зачем бережу ее боль, тем более здесь, на месте, где, может, даже тот хитромордый, который о крестах говорил, бомбил эту станцию… Наверняка в памяти ее остался тот жуткий кадр».

— И вывернутые яблони от бомбежки? — переменил он тему.

— Да, тут было такое… такое… — она отвернулась, пытаясь скрыть слезы. — Ты жестокий, Имре.

— Прости. Наверное, да.

— Но я все равно думала о тебе. Можешь осуждать меня, но я не находила себе места первые дни. А тут еще эти с допросом. Они потом и деда, и меня таскали в район. Дед простудился или перенервничал. Короче, слег и не поднимался больше. Никакие мои лекарские способности не помогли. Похоронила и сюда перебралась. Тут у меня двоюродная тетка Маша осталась. У нее и живу. Кстати, может, из-за смерти деда и меня оставили в покое.

— Пожалели?

— Может, и пожалели. Послушай, Имре, а правда, что на поляне троих расстреляли с самолета, когда ты убежал?

— Откуда тебе известно?

— Они говорили. Еще в избе… «Из-за него на поляне, — говорили, — трое погибли». А я им говорю: на поляне я только тебя нашла, и больше никаких убитых. Оказывается, их в тот же день на опушке закопали…

Тропинка вывела к самой станции.

— Пойдем назад, — сказал Имре.

Они повернули.

Какие-то женщины обогнали, и одна из них поздоровалась с Ольгой.

— Завтра весь поселок будет знать, что ты приезжал, — тихо усмехнулась Ольга. — Ну и пусть знают. Я все равно собираюсь отсюда уехать куда-нибудь.

Она обняла себя, как будто ей стало зябко, одновременно словно отстранившись от Имре.

— Ты помнишь бумажник с документами на Николая Краснова? — неожиданно сказал Имре. — Я этот бумажник нашел уже после. А воспользовался суматохой и бежал, когда налетел самолет. Этот Краснов, он старший был у них, пытался меня удержать. Со мной был только кортик, небольшой офицерский кортик, которым я и воспользовался. Вот, он и сейчас со мной! — Имре достал и показал Ольге: — Я считал, что убил Краснова этим кортиком. Но, скорей всего, он уже был смертельно ранен с самолета, если твои следователи ничего не упоминали о ножевом ранении. Ты понимаешь, Оля, насколько важна эта деталь? Какой камень свалился с моей души… Ты понимаешь?

Ольга смотрела на Имре, ничего не понимая. Она еще не совсем ясно представляла себе, зачем он приехал в этот поселок, зачем разыскал ее. Судя по внешности, у него все хорошо. Он прекрасно одет для сегодняшнего времени, когда мужчины донашивают фронтовую одежду и обувку, а ребятня, не успевшая побывать в армии, носит перешитые костюмы своих отцов.

— Только тебе могу признаться, как я мучился. Я был убежден, что это я убил его. Конечно, возможно, в схватке я его зацепил порядком, но умер он не от моего удара. Я не убивал его, не убивал… Ты не знаешь, как тяжко считать себя убийцей, как хочется смыть с себя кровь… А эта кровь не на руках, а растворена в тебе, в каждой клетке. Это ужасно, Оля.

Они вышли к фабрике, свернули в какой-то переулок с низкими домиками, заросшими лозинами, лопухами, лебедой, у некоторых пылали заросли мальвы. Беспризорно бродили куры. Не поднимая головы, перебежала дорогу дворняга.

— Видишь, как мы тут живем… — словно оправдываясь, произнесла Ольга. — А ты даже не успел сказать, откуда ты приехал. Неужели из Будапешта?

— Нет. Там я еще с начала войны не был. Так сложилось. Я сейчас из Москвы.

— Из Мо-с-квы? — удивленно протянула Ольга.

— Да, я там работаю.

И Имре рассказал, как неожиданно для себя сразу после лагеря через венгерское посольство был приглашен в редакцию радио. Рассказал историю с кортиком и о том, как ездил к матери Николая Краснова и как она приняла его за сына.

Они опять зашли куда-то на окраину поселка, не замечая, что идут, что перед ними открылась широкая панорама строительства с подъемным краном, горами кирпича и песка, с начатыми стенами и свежими строительными лесами, на которых копошились рабочие. А дальше открывался вид на пруды рыбного хозяйства и ласковую белизну березовых рощ.

— Какие у вас красивые места! — обратил внимание Имре. — Знаешь, там, где мы вкалывали по двенадцать часов, вокруг карьеров были места не менее прекрасные по-своему. И небо такое же — широкое-широкое. А от самого горизонта, словно из-под земли, выползали грядой облака и низко-низко плыли над землей, будто хотели накрыть собой, отделить людей от конвоиров и овчарок. Правда, некогда было заглядываться и рисовать себе всякие успокоительные картинки. Наверное, долго будет сниться то состояние страха, унижения, когда тебя не считают за человека, да и сам ты перестаешь считать себя живым. И надо снова и снова собираться с силами, вспоминать, что за колючей проволокой огромное пространство и никому никогда не превратить его в концлагерь.

Они остановились перед оранжевым размашистым кленом, расположившимся у пологого овражка, заросшего иван-чаем, донником, разлапистыми лопухами.

— Вот, как у вас на краю поляны, помнишь? — показал он на клен, на котором затрещала сорока.

— Помню, — одними губами произнесла Ольга.

Она никак не могла привыкнуть к такому Имре: уверенному, прекрасно одетому, наполненному энергией и жаждой деятельности. Она знала его больным и беспомощным, едва начавшим складывать слова в предложения. Она женским чутьем и тогда замечала его робкие взгляды на себе и пугалась этих взглядов, потому что в ней самой возникало в ответ что-то такое, чего раньше никогда не испытывала. То были два тонких и неуверенных ростка, тянущиеся друг к другу. Этот образ она и хранила в себе, берегла, не позволяя никому прикасаться к нему, не думая, старомодно это или не старомодно. Просто любя.

Тот давний Имре был понятен и близок ей, или, по крайней мере, казалось, что понятен. Его жизнь тогда в какой-то мере зависела от нее, и Оля делала все возможное, чтобы оказаться ровней ему, как ее мать — отцу.

И вот она видит его совершенно другим. Впервые она подумала, как они неравны. Кто она? Какая-то швея в Богом забытом поселке. Ни отца, ни матери. Потерявшая даже единственного близкого человека — родного деда. Нашедшая приют у двоюродной тетки. А он — принц из незнакомой страны, в которой у него наверняка есть принцесса. Еще бы не быть! У такого красавца. Тем более в такое время, когда война вырубила мужчин, как деревья в лесу.

«Нет, милая, не тебе ли еще покойница мать говорила: „Руби дерево по себе“?»

— Ты что такая грустная? — вдруг заметил Имре. — Ты подумала, что это я убил? Да? Оля! Ну что ты, Оля?

— Нет, Имре. Нет. Что ты? Разве ты бы смог?

— А волка? Ты помнишь, волка!.. Разве я не способен?.. — уже чувство мужской гордости взыграло в нем.

— Волк — не человек. А лейтенант, — ты сам говорил, — не разрешил тебя расстреливать. Он спас тебя. Ты мог ранить его в пылу. Это другое дело. А убить?.. — она в раздумье покачала головой. — Поверь, ты не сможешь стать убийцей, — она говорила так убедительно, точно сама присутствовала в то роковое мгновение.

— Ну ладно, хватит! — спохватился Имре. — Ты же голодная, с работы. А я тебе о своем и о своем.

Он, скинув с плеча рюкзак, как сказочник, вытащил не что-нибудь, — чистую скатерть, колбасу, сыр, конфеты, хлеб и в довершение ко всему бутылку водки.

— Есть еще пара банок консервов, но пока не будем с ними возиться. Помоги мне расстелить самобранку. Стакан, правда, один, но мы, как говорится, по-родственному…

— Имре! Да ты не с пустыми руками! Ты все предусмотрел!..

— Конечно, а как ты думала? Я же к вам с дедом ехал. Там до магазина надо на самолете лететь. Да и в магазинах тут негусто, сама знаешь.

Они выбрали травянистый бугорок неподалеку от клена. Запоздалая ромашка выглядывала из травы. Словно специально расцвела в поздний срок, ждала, когда ее сорвут для гаданья: «Любит — не любит…»

— Можешь не губить ее. Пусть цветет. Я сам скажу результат, — засмеялся Имре.

Он снова полез в рюкзак. В руке его оказался перстенек, который купил специально для Ольги.

— Не знаю, угадал ли туфельку по ноге, то есть перстенек по пальцу? Дай-ка надену…

Где-то совсем рядом в траве звонко застрекотал кузнечик.

— Вот, как раз скрипки нам и не хватало! — воскликнул Имре.

Ольга не знала, что сказать. Все смешалось в ней в эту минуту. И острая память по деду, и печаль от будущего расставания, и радость от нечаянной встречи. Она не стала жеманиться и отказываться от подарка, как опасался Имре. Женская страсть к красивому победила. Оля, не противясь, надела перстень и даже с каким-то особым достоинством, которое, очевидно, с молоком матери передается по женской линии. Рассматривала, не скрывая радости и восхищения редким подарком, как не умеет это делать иная дама, привыкшая к богатству и роскоши.

— А носить-то где? — вдруг сказала она. — Знаешь, Имре, у нас один хороший председатель колхоза повез своего безотказного шофера в город, в магазин. «Награждаю тебя за отличную работу костюмом», — говорит. А шофера чуть кондрашка не хватила. «Виктор Петрович, — говорит, — мне его куда надевать-то? Я ж с утра до ночи за баранкой». Ты прости, Имре, что это вспомнила: недавно бабы у нас на фабрике рассказали. Спасибо тебе. Наливай! Хоть я не пью… Сегодня можно.

И, крепко зажмурившись, влила в себя половину граненого стакана, будто смертельный яд принимала.

— У-ух! — выдохнула.

— Ну, герой! — искренне восхитился Имре. — Вся в деда!

Легкий ветерок едва шевелил золотые листья клена. Невидимая пичужка тихонько посвистывала, словно звала и не могла дозваться своего дружка.

Чистое небо ласково смотрело на землю, готовое принести мир и покой каждому существу.

Ольга уже пожалела, что расхрабрилась и выпила жуткую порцию. Как в ледяную воду бросилась. Голова непривычно закружилась, все окружающее потеряло устойчивость. Скованность, которая не покидала Ольгу до сего времени, куда-то исчезла. Но вместо прежнего настроения просочилась грусть от осознания мимолетности внезапного счастья.

— Зачем ты приехал, Имре? Разворошить мою душу? Я только недавно стала успокаиваться. Я думала, тебя или нет в живых, или ты так далеко, что нам никогда не увидеть друг друга. И, знаешь, я смирилась. Многие люди так живут в это тяжелое время. Спасибо, конечно, что не забыл, и за перстень спасибо. А носить его действительно некуда. В Дом культуры? Там только танцы, как на базарной толкучке. Толкаются бок о бок. А когда кино показывают, тем более, — набьется народа полный зал… Особенно зимой. В пальто, в телогрейках, в варежках, чтоб не замерзнуть. Можно, конечно, на работе нашим показать, похвалиться. Представляю, как гудеть будут, а потом к начальству еще вызовут. Скажут: «А ну, девонька, рассказывай, на какие такие иностранные подачки драгоценности приобретаешь? Это откуда исходит буржуазное влияние? В нашем коллективе таким нет места». Понял, дорогой мой Имре? — она горько улыбнулась.

— И это все правда? — удивленно уставился на нее Имре.

— Понимаешь теперь, почему я не подпрыгнула от радости? Не подумай, что жалуюсь. Просто у нас такой образ жизни. Пока не встанем на ноги после войны. А там посмотрим. Представляешь, когда все станет по-другому, я буду уже пожилой тетечкой так лет под шестьдесят, буду по вечерам прогуливаться по улицам поселка и вот на такую прогулку надену твой перстень, а ты к тому времени будешь каким-нибудь министром и совсем забудешь меня. А я буду смотреть на перстень и думать: «А это мне подарил мой Имре».

Она опять стала любоваться подарком, так и эдак рассматривая его на пальце. На лице ее блуждала улыбка, и такой родной и близкой в этот миг она показалась Имре, что он не сдержался, схватил ее за руку, притянул к себе.

— А я буду любоваться тобой и говорить, какая ты красивая и как хорошо, что жизнь мне подарила тебя, — прошептал он, прижимая ее и чувствуя, как она отдается ему.

Где-то совсем рядом прогромыхала подвода, и женский голос на ней вскрикнул испуганно:

— Верка!.. Не гони!

— Что, испугалась? — насмешливо отозвался другой, дребезжащий от быстрой езды, голос.

— Там поворот у оврага, опрокинемся…

— Не боись, Тоська. Кобыла умней нас с тобой… Трр-р! Вот видишь! И шагом пошла.

Имре не думал, что они устроились так близко от дороги.

— Для веселия планета наша мало оборудована… Так, кажется, сказал поэт Маяковский? — засмеялся он.

— Пойдем домой, — шепнула Ольга. — Дома сегодня никого нет. Тетка Маша вторую ночь у больной подруги в деревне.

Возвращались они через ту же площадь, посреди которой стоял, наверное, все тот же синенький автобусик. На этот раз единственная дверца его была закрыта, а около нее терпеливо топтались будущие пассажиры. Ждали, когда появится шофер.

У калитки, как и до обеда, тот же парень в гимнастерке с медалями. Солидно хмурясь, сосал подаренную трубку. Завидя Имре с Ольгой, громко поприветствовал, как старых знакомых:

— Нашел, браток? Не знал, за кем ты приехал, ни за что бы не показал, где фабрика… Или твой родственник, Оль?

— Родственник, Миш. Самый родной.

— Ну, тогда ладно. Хороший у тебя родственник!..

— Откуда ты знаешь?

— А вот, — показал он трубку. — Его подарок.

— Ты что, уже успел познакомиться с Мишкой? — спросила Ольга, когда они отошли.

— Спрашивал, где ваша фабрика.

— Лучший танцор области был. Хотели в Москву брать после школы. А теперь вот с войны без ноги вернулся. В нашем клубе школьников учит танцам. Раньше девчонки за ним — тучей.

— И ты? — ревниво спросил Имре.

— Я? Нет. Я его хотела отучить от куренья. Ему совсем нельзя. У него ранение в легкое… Он говорит: выйдешь за меня — брошу!

— А ты?

— Я бы вышла. Если бы не ты. Я почему-то всегда ждала тебя.

— А если бы я не вернулся? В лагере были случаи… Лучше не вспоминать. Я бы и не вернулся, если бы ты мне не приснилась…

— А как я тебе приснилась?

— Это… Нет, это не передать. Такой, как сегодня, когда шла навстречу. Только не передать, как ярко, пронзительно, до безумства.

Он вел ее под руку на виду у всего поселка. Они разговаривали внешне спокойно, буднично, как будто так и надо, как будто каждый день виделись и уже почти надоели друг другу. Но только глаза посторонних не давали возможности им броситься друг другу в объятия, чтобы никогда больше не отстраняться друг от друга.

Чертовы условности. Он сдерживался из-за нее, чтобы ее не осудили, она — потому, что вокруг были знакомые.

Но ранение парня в легкое Имре огорчило: получилось, нарочно подарил трубку, чтобы курил больше, на тот свет быстрее попал.

— Но не отнимать же теперь?

— Ты о чем?

— О трубке, которую подарил парню. Хотел как лучше… Деду бы — другое дело. Дед бы все равно никогда не бросил курить. А у меня, знаешь, еще две трубки. Я ему все три вез, чтобы потерять не боялся.

— Имре, он был бы так рад. Это стало бы лучшим подарком.

— Мы обязательно проведаем его могилу. Ты слышишь, Оля? Ты давно там не была?

— Весной ездили с теткой.

— А сейчас конец лета.

Что хотел увидеть Имре на старом деревенском кладбище? Ему хотелось поклониться праху старого мудрого человека, у которого было большое доброе сердце. Имре казалось, что он увидит этого старика, низко поклонится ему за то, что, оставаясь незаметным простым крестьянином, понимал человеческие отношения глубже, чем иные сильные мира сего. За то, что любил родную землю и служил ей своей крестьянской мудростью, как миллионы и миллионы тружеников, благодаря которым еще не умерла природа и рождаются новые поколения.

Вот с такими возвышенными, даже несколько выспренними чувствами пришел Имре с Ольгой на следующий день к дедовой могиле.

Но ничего возвышенного на старом деревенском кладбище не увидел. Высокие раскинувшиеся тополя лениво шевелили широкими листьями. В их вершинах возились, с криком перелетая с места на место, вороны. Заматеревший малинник, лопухи, чернобыльник, крапива прятали покосившиеся деревянные кресты. Редко сюда ходили. Видимо, не до усопших.

Простенький крест едва виднелся среди разросшегося за лето бурьяна на могиле дела Ольги. Не верилось, что тут, под несколько просевшим холмиком с почерневшими от времени искусственными розами на нем, лежит добрый старик.

— Боже! — вздохнула Ольга. — Дед мой родной! Как же давно я у тебя не была…

Она принялась поправлять накренившийся крест.

— Подожди, Оля! Хорошо, что мы с тобой прихватили лопату.

Имре снял пиджак, закатал по локоть рукава рубашки, привычно поплевал на ладони.

— Есть вещи, которым нет цены, Оля, — говорил Имре час спустя. — Даже если кому-то они покажутся очень простыми. Вот, узнаешь? — он достал из рюкзака свою находку на развалинах избы.

— Откуда это у тебя? Тот самый тесак, который тебе дал дедушка?

— Он самый. Если бы не он, — Имре, поджав губы, покачал головой, — Мцыри б из меня не получился. Хотя волк — не барс. Как там у Лермонтова… А вот этому крестьянскому оружию я обязан жизнью.

— Я ж его искала, Имре! Я ж искала его на том месте, где на тебя напал волк. Когда тебя увезли, я сразу же пошла на то место… Десять раз перекопала, перещупала… Где он был?

— С улицы. Под порог успел сунуть. Мудрый был твой дед, Оля. На много шагов вперед видел события… Настоящий русский человек. Только о себе не думал.

Оба — Имре и Ольга — стояли перед убранной, приведенной в порядок могилой, будто мысленно беседуя со стариком, который умел подняться над враждой человеческой.

Сумасшедшая мысль пришла Имре в голову.

— А знаешь, Оля, вот мой многострадальный кортик офицера. Судьбе было угодно вернуть мне его уже после того, как твой дед вручил мне свой кортик. Этот тесак — это ж кортик крестьянина. Пусть он не изящен, но сделан чистыми и честными руками. А главное, он спас мне жизнь. Я правду говорю, Оля?

— Да, Имре, да… — подтвердила Ольга, еще не совсем понимая, к чему он произносит такую торжественную речь.

— И ты не против, если я оставлю у себя этот дорогой предмет на память о твоем деде Игнате Васильевиче?

— Конечно, не против, — будто слова клятвы, повторила Ольга.

— Так вот, мне подумалось, будет справедливо, если под крестом в его изголовье я оставлю свой кортик. Я верю, ни мать, ни отец, ни мои друзья, сохранившие офицерскую честь, не осудят меня за такой поступок.

С этими словами он, как к знамени, прикоснулся губами к своему кортику и положил его в изголовье могильного холмика, слегка присыпав землей.

— Вот так будет честно.

— Имре, это похоже на торжественный ритуал.

Откуда-то взявшаяся на могиле похожая на капельку крови божья коровка, срываясь, упорно ползла вверх по сухому стебельку травы. Она одновременно была похожа и на каплю крови, и на слезу. Об этом одновременно подумали и Ольга, и Имре. Вдруг божья коровка расправила крылья и взлетела, словно некий дух, подтверждающий единство и согласие с происходящим.

Ни Имре, ни Ольга не произнесли ни слова и молча пошли с кладбища.

…В тот день прилетевший с места горячих событий фотокор ТАСС к вечеру навстречался в Доме журналистов с друзьями. И когда Имре зашел туда перекусить, фотокор уже выносил свое грузное тело с помощью друзей. Прежде чем одеться, он зачем-то вывалил на столик в фойе кучу свежих снимков и продолжал громко обсуждать с приятелем процент полезной деятельности фотокора.

— Вот три пленки испортил ради одного… Понимаешь? Одного кадра. Смотри какой! — тыкал он им в нос приятеля. — А редактор, знаешь, что мне сказал?

— Ты уже говорил…

— Нет, не представляешь. Он мне сказал: «Заткни его себе, куда хочешь». Ха-ха-ха! Нам, говорит, не подходит. «Почему? Почему?..» — спрашиваю. А он мне знаешь что говорит?..

— Это ты тоже уже говорил. Где твой номерок?

— Ты видишь? Они ложатся под танк, — это мне редактор. — Как будто я не вижу. Я пять катушек угробил на этот кадр. А он мне: «Ты видишь?.. Ты что хочешь сказать этим кадром? Что они против ввода нашей техники в страну? Ты что, первый день работаешь?»

— На, держи свой плащ.

— Давай… Держу. Мне, говорю, плевать на вашу политику. Ты посмотри, какой кадр…

Фотокор, одеваясь, качнулся и икнул. Пачка снимков вместе с баулом полетела на пол и выстлалась веером на полу. Рядом стоявшие бросились подбирать, одновременно рассматривая снимки и возвращая автору Имре оказался тут же, поблизости. Поднял один из снимков и глазам не поверил: Габор? Да, Габор с искривленным в крике лицом и каким-то обломком трубы в руках бежал наперерез танку.

Имре, потрясенный, кинулся к фотокору:

— Это из Будапешта? Я куплю этот снимок!

— Ха-ха-ха! И ты его повесишь себе на кухню? — пьяно скорчился автор снимка. — Ни за что, — раздельно произнес он и едва не вырвал снимок из рук Имре. — Не продается…

— Тогда подари, — подсказал фотокору помогавший ему одеться приятель.

— И не дарится, — отчеканил фотокор и, закрыв портфель, икнул еще раз. — Пшли!

Снимок, в общем-то, был и не нужен. Имре не мог ошибиться: на улицах Будапешта кровь. И было ясно: ровесники вышли на улицы против танков кто с чем мог.

Ольга плакала тихо, боясь разбудить совсем недавно заснувшего маленького Ласло.

— А с нами что будет?

Имре как будто сжимал в руке свой кортик. Ему казалось, что в этом момент кортик не просто сиял, а горел ярким пламенем. Даже глаза сказочной птицы турула на рукоятке блестели как живые.

— Я вернусь. Даю слово офицера, вернусь. И мы все втроем поедем в Венгрию. В нашу Венгрию!

В сентябре 1952 года мой отец лейтенант Константин Никитин был переведен из 789 гвардейского истребительно-авиационного полка, дислоцировавшегося в Австрии, в небольшой венгерский городок Папа, где в то время находился 5 гвардейский истребительный авиаполк. Здесь он прослужил чуть больше года, до конца ноября 1953 года, после чего был переведен на Украину, летчиком-инструктором 809 учебного авиационного полка Чугуевского военно-авиационного училища летчиков.

Один год — срок небольшой. Но за это время отец успел настолько полюбить Венгрию, что конца жизни бредил небом и той далекой и загадочной для меня страной.

Еще будучи совсем маленькой девочкой я неплохо знала историю Венгрии, имена королей и названия городов. Часто вечером отец рассказывал мне сказки (позже признался, что сам их и придумывал) о смелых и гордых витязях, красивых и умных принцессах….

На пятидесятилетие отец получил в подарок от своего друга, бывшего сослуживца кортик венгерского летчика. Как этот кортик попал в нему неизвестно, теперь можно только догадываться, ведь друг отца служил недалеко от тех мест, где сложили свои головы немало венгерских летчиков. Наверное, следопыты отрыли и передали ему.

На лезвии кортика была надпись: «Лейтенанту Имре Шанта». Работая в редакции газеты Южной группы войск «Ленинское знамя» в городе Будапеште с 1987 по 1990 год, я пыталась найти родственников погибшего летчика, но мне это не удалось. Более поздние поиски во время поездок в Венгрию и попытки сделать это через своих венгерских друзей также не увенчались успехом.

Не теряя надежды и пытаясь выполнить волю отца, я стала писать книгу, в которой попыталась вообразить, а что могло бы случиться с тем молодым парнем, не погибни он в излучине Дона. Может так мне удастся найти родных лейтенанта Имре Шанта и передать им его кортик, как этого и хотел мой отец, тоже военный летчик и вечный романтик, каким, наверное мог быть и сам Имре…