Дальние рейсы

ПЕРЕД ОТПЛЫТИЕМ

Красноярский речной вокзал известен, своей архитектурой: макет его демонстрировался на одной из всемирных выставок. Серое высокое здание с колоннами, увенчанное шпилем и звездой, выглядит монолитно, торжественно, однако нс давит тяжестью и громоздкостью. На трех этажах вокзала много комнат и залов — есть где, отдохнуть приезжему человеку. Кроме того, у речников имеется старый теплоход, который они используют как гостиницу. На теплоходе удобные каюты, ресторан, душ.

До этого обетованного места я добрался в сумерках. Заплатил деньги, получил квитанцию и бодро поднялся в коридор первого класса. Но каюта была заперта: дежурная пошла ужинать. Поставив чемодан, я глянул в зеркало: очень уж не гармонировал мой внешний вид с здешним блеском. Костюм изрядно помят, физиономия красная, распаренная и не совсем чистая: пыль наспех стерта с нее носовым платком. Все мечты сводились к тому, чтобы помыться да побыстрей снять ботинки.

Но нет худа без добра, это точно. Здесь, в коридоре, завязалось у меня интересное знакомство. Две женщины прошли мимо. Одна из них, пожилая, невысокая, полная, посмотрела с любопытством. Я спросил, не встречалась ли ей дежурная.

— Нет, — сказала женщина. — Но вы можете пока зайти к нам. У нас можно умыться.

Я поблагодарил и отказался. Хотелось разместиться по-настоящему. А пожилая женщина с седыми короткими волосами была не только добра, но и чрезвычайно любознательна. Мой вид заинтриговал ее.

— Определенно, вы откуда-то издалека?

— Вообще из Москвы. Но сейчас был в тайге.

— Неужели? — у нее даже глаза разгорелись.

— Еще в полдень купался в таежном озере.

— Ой, как интересно! — простонала она.

Бывают вот такие жадные до новостей люди. Все им хочется знать. Она замучила бы меня вопросами, но появилась в это время дежурная.

Выяснилось, что мы с этой женщиной едем по одному маршруту. Звали ее Розалия Исаевна. Она произносила слова по-украински мягко, певуче, немного растягивая их.

Пожелав новой знакомой спокойной ночи, я переступил порог каюты…

Наш теплоход появился в полдень. Он был велик, но благородные формы, строгие и легкие обводы корпуса будто скрадывали размеры. Особенно выигрывал он по сравнению с другими судами, стоявшими у причалов.

Тут, на речном вокзале, можно было воочию убедиться, как далеко шагнула вперед судостроительная техника. Пассажиры видели корабли сразу трех поколений. Наш мощный комфортабельный теплоход символизировал современность. Чуть в стороне стояло то самое судно, на котором я провел ночь. Оно и пониже, и похуже, и машины на нем послабее. Это ветеран, честно потрудившийся с 30-х годов.

А на берегу мы увидели модель одного из тех судов, которые ходили но Енисею еще в прошлом веке. Около вокзала на пьедестале под прозрачным колпаком установлена точная копия парохода «Святой Николай». В 1897 году на нем плыл в Минусинск, к месту ссылки, Владимир Ильич Ленин.

Между прочим, несколько пароходов, похожих на «Николая», сохранилось еще на реке. Один из них встретился нам. Он устало попыхивал трубой и неторопливо шлепал по воде плицами. Громко поприветствовал нас охрипшим за долгие годы гудком. Было приятно и немного грустно. Такое чувство возникает, когда увидишь на улице седого старика в потертом костюме-тройке с баулом в руке.

Но это было потом, в рейсе. А пока я, не теряя времени, разыскал на теплоходе каюту, номер которой значился на билете. В каюте уже хозяйничал пожилой мужчина. Он пытался запихнуть под диван чемоданище неимоверных размеров. В магазине такими не торгуют. Такой рыдван мог изготовить только кустарь-одиночка, страдающий гигантоманией.

Через несколько дней я имел возможность ознакомиться с содержимым чемодана. Половину его занимали книги, брошюры и пухлая рукопись: сосед рассчитывал продолжать свои привычные дела и на теплоходе.

Выглядел он не совсем обычно. Фигура плоская, будто сплюснутая под прессом. Лицо морщинистое, добрые, светлые глаза прищурены — таким предстал передо мной кандидат наук, доцент одного столичного института Василий Николаевич Самсонов. О его чинах и званиях я узнал позже. А на первых порах оцепил два качества: этакую интеллигентную мягкость и склонность к юмору. Ну, а если человек способен чувствовать юмор, он наверняка будет хорошим спутником.

Ко всему прочему Василий Николаевич был весьма близорук, мог читать, только воткнувшись носом в текст, а очки при посторонних людях носить стеснялся. Если он брал за обедом солонку, то даже и не пытался сунуть ее обратно в гнездо прибора, а ставил куда придется. Один раз угодил в тарелку с манной кашей, и не в свою, а к соседке.

Кстати о его рассеянности. Мы имели один ключ от каюты. Я уступил ключ ему, как старшему, и хватил горя. Первые два-три дня бывать в каюте мне почти не доводилось. Василин Николаевич исчезал вместе с ключом неизвестно куда. Он и сам потом не мог вспомнить, в какие места заводили его любопытство и близорукость. А я бродил по теплоходу и уныло спрашивал встречных, кто из них видел мужчину в сером костюме. Благодаря этому уже на вторые сутки меня хорошо знали на всех палубах и показывали как местную достопримечательность: «А вот этот гражданин всегда ищет своего соседа…»

Вечером, когда спала жара, люди высыпали на палубу, расселись на деревянных скамьях и в шезлонгах. Отдыхали, разглядывая огромный мост с арками, под которыми свободно проходили суда. Длина его больше двух километров, трамваи казались крохотными божьими коровками на его могучей спине.

Это был тот самый знаменитый мост, конструкторы которого получили Государственную премию. Они применили совершенно новый способ установки арок на опоры. Этот способ дал возможность сэкономить и время, и средства.

Гомон на берегу постепенно стихал. Укладывались спать пассажиры нашего теплохода. Мы с Василием Николаевичем сидели под окном каюты, с удовольствием курили и с не меньшим удовольствием болтали о пустяках. На палубе вспыхивали огоньки папирос, смутно белели платья, звучали приглушенные голоса, женский смех. Напоминая о себе, плескался о борт Енисей.

Настроение у нас было превосходное. Еще бы, впереди путь длиной в четыре тысячи километров, новые места, новые события и новые встречи.

МЕЖ ПОДВОДНЫХ КАМНЕЙ

По обоим берегам тянулся сосновый бор. Река делала крутые повороты. Судно то прижималось к лесистому обрыву, то выходило на стрежень. Впереди глухой стеной возвышались скалы, наискосок «перечеркнутые» пластами пород. Казалось, теплоход движется прямо на эту стену. Но каждый раз среди скал обнаруживался проход, приметный только вблизи.

Постепенно течение стало спокойнее. За селом Атамановом завиднелись красивые домики, наполовину скрытые среди желтоствольных сосен. Это Норильский комбинат возвел здесь дома отдыха и пионерские лагеря, в которых каждое лето отдыхает до пяти тысяч ребятишек. В июне и в конце августа Красноярское пароходство мобилизует для перевозки этой юной гвардии почти все теплоходы северной пассажирской линии.

Сейчас отдых молодых норильчан был, как говорится, в полном разгаре. Ребятишки махали нам с берега белыми панамами и красными галстуками. Потом начали скандировать:

— При-вет ка-пи-та-ну!

Теплоход ответил длинным гудком.

— При-вет ту-рис-там! — донеслось с берега.

На палубе такое приветствие вызвало бурю восторга. Но мы еще не были достаточно организованны и кричали вразнобой, мешая друг другу.

Пионеры бежали по берегу, от дома к дому. И тут наш капитан, которого мы пока не знали, проявил одну из черт своего характера. Когда ребятишки приветствовали туристов, он отделывался коротким гудком. Зато в ответ на слова «привет капитану» теплоход гудел долго и мощно. Уловив эту закономерность, ребята сосредоточили все внимание на начальстве.

Кончились пионерские лагеря, измельчал и остался за кормой сосновый бор. Мы вошли в длинную «трубу», промытую рекой. На полсотни верст раскинулась по берегам горная тайга, густая и буреломная. Она выглядит мрачно даже в веселые солнечные дни. А тут еще и погода испортилась: потянуло холодом, начал моросить дождь. Пассажиры доставали свитера и плащи.

В затишье на корме немолодой речник в смятой фуражке рассказывал любопытным:

— А теперь, выходит, Посольная будет. Селение такое. Медвежатники там живут. Спокон веков в тайге промышляют.

— Скажите, пожалуйста, они, что же, на медведей охотятся?

— На них, выходит.

— Сколько же медведей за год они убивают? В. среднем, конечно.

— В среднем, выходит, десятка три за зиму берут. А то и больше. Сколько берлог обложат, столько и берут.

На речника смотрели с уважением, будто не охотники, а он добывал в тайге зверя.

На носу народ сгрудился вокруг мужчины в форме инженера-железнодорожника. Передавая из рук в руки бинокль, рассматривали шпалозаводы. А инженер растолковывал, какие это выгодные, хотя и неприметные с виду, предприятия. Продукция их идет во все концы страны. Едешь, к примеру, из Сочи в Сухуми, а под вагонами электрички — енисейские шпалы. Все они вроде одинаковые, черные. Но у каждой была своя история, свое путешествие…

Среди туристов начали все заметнее проявляться «центробежные и центростремительные силы»: складывались первые, еще непрочные объединения, или, попросту говоря, компании. Пути, по которым подбираются в такие компании люди, совершенно неисповедимы, сочетания возникают самые невероятные. Если вы встретите седую даму, разменявшую шестой десяток, которая едет в отпуск не на обжитое взморье, а на Таймыр, можете смело заводить с ней знакомство. У нее наверняка добрый характер, порядочный запас юмора и житейского опыта.

Я запомнил ту заботу, которую Розалия Исаевна проявила обо мне, человеке совсем постороннем. А ей интересно было послушать мои рассказы. Вот и возникла первая ниточка, связавшая нас.

Спутница Розалии Исаевны, не очень молодая женщина, была по-девичьи стройна, весела, энергична. А в лице проглядывало порой что-то мужское, властное. Она носила брюки и кожаную куртку, иногда курила «за компанию», судила обо всем прямо и резко. Звали ее Дуся. Она отлично разбиралась в электронике, давно уже защитила диссертацию, руководила в научно-исследовательском институте целой группой, в которой трудились два десятка мужчин и ни одной представительницы женского пола, кроме нее.

Слишком много времени и сил отдала она любимому делу и слишком мало — себе. Когда сбили самолет Пауэрса, она гордилась, что те радиолокационные станции, которые намертво «схватили» чужую машину, создавались не без ее участия. Она успела сделать что-то, пусть совсем немногое, для освоении космоса, но не успела обзавестись семьей и детьми. Она напускала на себя строгость, а на самом деле была доброй и очень отзывчивой. Дороже всех наград, премий и похвальных грамот была бы ей обычная человеческая ласка…

Дуся сразу и бесповоротно вошла в нашу компанию. Ей хотелось простоты, полного отдыха, чтобы можно было говорить о чем угодно, и о сложном и о ерунде, смеяться и шутить, зная, что ее поймут правильно, что никто не обидится и не осудит. Ей, вероятно, по душе пришлась ненавязчивая опека Розалии Исаевны. Обе женщины были одинокими, их родные погибли во время войны в Ленинграде, и это тоже сближало их.

Василий Николаевич перебросился шуткой с Розалией Исаевной, поговорил с Дусей насчет теории относительности и, как он потом выразился, попал в свою стихию.

…Позади осталось больше двухсот километров. Теплоход приближался к Казачинскому порогу. Несмотря на холод, все туристы выбрались на палубу и вытянулись цепочкой вдоль борта. Некоторые лица выражали тревогу.

Об этом самом пороге каждый знал уже столько, сколько не знал о пороге собственного дома. О нем нас предупреждали еще в Красноярске. О нем говорил второй штурман Коля, отвечавший за быт и настроение туристов. О нем было написано в путеводителе. И в довершение всего о пороге полчаса рассказывало судовое радио.

Мы знали, что в этом месте Енисей делает резкий перепад, вода несется вниз с большой силой. На дне много камней, создаются завихрения и течения, мешающие управлять судном. Фарватер суживается кое-где до пятнадцати метров. Попробуй славировать в такой узости! Камни спрятаны под водой, их не видно. Чуть-чуть ошибся — и крышка: раздастся под днищем душераздирающий скрежет. В путеводителе об этом сказано такими словами: «Течение становится быстрым и неровным. Справа появляется бугристая полоса воды. Остроконечные волны беспорядочно взметаются, как будто вода вскипает. Круги пены возникают то тут, то там. Корпус теплохода содрогается, точно от ударов, и судно начинает качаться, как в шторм. Временами оно глубоко зарывается носом в воду, и тогда снопы пены взлетают до второй палубы.

От вахтенного начальника и рулевого требуется большая внимательность, точность и быстрота маневра. Малейшая оплошность или медлительность — и свальное течение, порожденное водоворотами, собьет судно с курса и бросит его на камни…»

Между тем события развивались совсем не так стремительно, как несется вода в пороге. Судно развернулось и приблизилось к аккуратному белому домику, резко выделявшемуся на темно-зеленом фоне тайги. Возле дома — мачта с жестяными фигурами на рее. Сверху — черный куб, а под ним — красная пирамида. Знающие люди объяснили: эти сигналы показывают, есть ли в пороге встречные суда. Движение тут одностороннее, потому что в узкостях разойтись невозможно.

Фарватер оказался свободным. Капитан дал оповестительный гудок, тревогой отозвавшийся в сердцах туристов, и развернул теплоход по течению.

Прежде чем начался слив порога, наше внимание привлекло необычное судно со старомодным колесом, высоченной трубой, с носом таким же закругленным, как и корма. Это был в своем роде последний из могикан, туер «Ангара», единственный пароход-бурлак, сохранившийся в нашей стране, а может, и во всем мире. Построенный семьдесят лет назад, этот патриарх Енисейского речного флота больше чем полвека работает на Казачинском пороге.

Вид у туера своеобразный. За капитанским мостиком стоит огромный барабан со стальным тросом и паровая лебедка. Конец троса намертво прикреплен якорем ко дну реки выше порога. Спустившись по течению, «Ангара» берет на буксир пароход или грузовой состав. Лебедка начинает наматывать на барабан трос. С полной мощностью работают машины судна и туера. При помощи этих трех сил караван медленно ползет против течения.

Миновав порог, туер прощается со своим подопечным и снова спешит вниз, помочь следующему судну. Два километра в один конец, два — в другой. И так ежедневно все лето, год за годом, десятилетие за десятилетием. Вот поистине должность скромная, трудная, ничем не отмеченная, но необходимая. Велик Елисей, но до сих пор ничего нельзя было сделать на нем без маленького старичка туера. Выйди он из строя — и возникла., бы непреодолимая преграда. Только теплоходы нового типа способны преодолевать свальное течение без посторонней помощи[1].

Известно, что, чем сильнее расписывают человеку страхи-ужасы, тем меньшее впечатление они производят. Нечто подобное получилось и с Казачинским порогом. Он промелькнул очень быстро, за несколько минут. Многие туристы не успели не только сфотографировать его, но даже испугаться.

На поверхности реки виднелись водовороты, большие и манне воронки, неслась и бурлила грязная пена. Вот и все. Мы не заметили беспорядочных остроконечных волн, судно не содрогалось и не качалось, как во время шторма. Для этого наш теплоход был, вероятно, слишком велик.

Казачинский порог труден, конечно, для судоводителей. По романтическое представление о нем — во многом дань старым временам. Небольшим пароходам тут действительно доставалось на орехи. А теперь и суда стали мощнее, и фарватер выпрямлен, и наиболее опасные камни взорваны.

Самая крупная катастрофа произошла в пороге давно, еще в 1898 году. На пароходе «Модест» порвалась рулевая цепь, и он наскочил на огромный камень, покрытый бурлящей пеной (теперь камень называется именем этого парохода). У «Модеста» оторвало корму. Оставшаяся часть была накрепко прижата к камню сильным течением. Груз и багаж погибли, но человеческих жертв не было. Местные жители перевезли в лодках пассажиров и команду на берег. Пришла зима, и то, что уцелело от парохода, погрузили на огромные сани. Сорок пар лошадей по льду поволокли сани в Красноярск. Там «Модест» был восстановлен. На следующее лето он опять начал совершать рейсы, но, наученный горьким опытом, на камни больше не налетал…

Кто-то сбоку сфотографировал нас. Я повернулся. Прислонившись спиной к надстройке, стояла женщина в куртке и спортивных брюках. У нее было круглое и очень доброе лицо. Рядом — мужчина, красивый, с этакой высокомерной статью, с презрительным складом резко очерченных губ.

Поймав мой вопросительный взгляд, женщина прикрыла объектив и произнесла с улыбкой:

— Очень хороший фон. Жаль упускать.

— А мы — сменная деталь?

Женщина чуть заметно повела покатыми плечами.

— Я фотографирую не всех.

Мы с Василием Николаевичем отвесили полупоклон и сказали: «Спасибо!»

Так мы познакомились еще с двумя попутчиками: Галиной и Нилом.

СТЕРЖЕНЬ СИБИРИ

— Почему вы поехали на Енисей? — спросил я своего соседа. Разве мало других мест, где можно хорошо отдохнуть, узнать новое? Что вас привело сюда? Любопытство?

— Видите ли, в чем дело, — неторопливо ответил Василий Николаевич. — Я жил и работал в Сибири, хорошо знаю, что это край будущего. Сибирь велика, всю ее объехать трудно. А Енисей словно бы ее стержень. Недаром говорится: кто на Енисее не бывал, тот Сибири не видал. Согласны?

Я кивнул. Да, в этом утверждении содержится немалая доля истины. Река-богатырь собрала на своих берегах многое из того, что характерно для огромной территории, раскинувшейся от Урала до Приморья. Енисей долит эту территорию на две примерно равные части: Западную и Восточную Сибирь, Причем делит не только символически, на карте, но и по природным условиям. Почти на всем протяжении реки можно видеть, как отличается правый, восточный берег от западного. Справа высятся горы, холмы: здесь кончаются хребты Восточной Сибири. А слева берег ровный, плоский. Порой его едва можно различить с палубы теплохода: чуть видна вдали топкая темная полоска. Отсюда, с енисейского левобережья, начинается обширная Западно-Сибирская низменность. Местные жители называют правый берег каменным, а левый берег именуют польским.

Неоднородна и растительность на берегах могучей реки. Это заметно даже при беглом знакомстве. А если углубиться в тайгу, то различие становится более резким. Слева, на низменности, преобладает тайга хмурая, темнохвойная. А на восточном берегу стоят леса светлые, просторные и высокие: сосны и лиственницы тянутся к солнцу, стремясь обогнать друг друга.

В правобережной среднесибирской тайге и тундре гораздо больше оленей, медведей, кабарги. Больше и промысловых пушных зверей — белки и соболя. Мех у них (защита от сильных морозов) значительно лучше, чем у западносибирских собратьев.

Но Енисей интересен не только как зоогеографическая граница. Он сам по себе удивителен и необычен. Это одна из «двуглавых» рек. В Туве, на южных склонах Восточного Саяна, берут начало быстрые горные речушки Бий-Хем (Большой Енисей) и Ка-Хем (Малый Енисей). Пробежав сотни километров, они наконец сливаются воедино около города Кызыла, в самом центре Азиатского материка.

Когда я впервые увидел Енисей у Красноярска, а потом у Минусинска, меня поразила не столько ширина реки, сколько скорость течения. Обычно большие реки текут плавно, а Енисей даже летом, в сушь, мчится так, будто спешит скорей унести в море переполняющую его массу воды. Он словно боится задержаться, притормозить, чтобы вода не вышла из берегов, не затопила окрестности.

Движение реки так стремительно, что на поверхности повсюду видны водовороты самых разнообразных размеров: и с блюдце, и с тарелку, и с колесо. Обычно суда, идущие вниз от Красноярска, затрачивают четверо-пятеро суток, чтобы добраться до Диксона. А на обратный путь им требуется на двое суток больше.

Стремительность, с которой Енисей катит свои воды, объясняется просто. В верховьях, в Саянах, река течет на высоте более чем полторы тысячи метров над уровнем моря. В районе Минусинска этот уровень понижается до трехсот пятидесяти метров, возле Красноярска — до ста сорока семи, а возле Енисейска — до шестидесяти пяти метров. Очень резко спускается русло, очень велики перепады. В конечном счете Енисей несет в Ледовитый океан около шестисот кубических километров воды в год.

Самая полноводная река в нашей стране пересекает с юга на север всю Сибирь, строго выдерживая направление. Неизвестно, кто и когда окрестил ее Голубым меридианом. Точней не придумаешь.

Так выглядит Енисей на карте. А вблизи он напоминает мне коренного сибиряка: хмурого, неприветливого на первый взгляд. Но присмотришься получше — и увидишь чудесную красоту, увидишь богатство, которым готов он одарить человека. Надо только, чтобы человек был упрямый и не хныкал, когда придется узнать, что такое фунт лиха.

Мне довелось в юности работать на берегах великой реки и ее притоков. Валил лес в саянской тайге, искал с бригадой старателей золото, особенно необходимое государству во время войны. Нам не повезло на крупные самородки. Под землей, по колено в воде, мы добывали руду, из которой извлекались золотые песчинки.

В ту трудную пору родилась и навсегда укрепилась во мне любовь к неласковой сибирской реке.

Справочники утверждают, что Енисей — шестая по длине река на земном шаре и четвертая в Советском Союзе (после Оби, Лены и Амура). Однако эта градация спорная и в какой-то мере несправедливая — так считают некоторые известные географы, исследователи Сибири. В самом деле, длину Амура берут почему-то вместе с Шилкой и Ононом, а не с того места, откуда начинается собственно Амур. Отбросить притоки — и он короче Енисея.

Любопытная вырисовывается картина, если вести счет километрам по непрерывному водному пути. Расстояние от истока Селенги через Байкал и Ангару до устья Енисея получается громадное — пять тысяч девятьсот сорок километров! В этомотношении сибирский великан уступает только двум рекам: Миссисипи с притоком Миссури и Нилу.

Енисей не капризен, но, как всякий богатырь, знающий свою силу, имеет крутой и упрямый характер. Время от времени он показывает свой нрав, да так, что люди надолго запоминают его бурные выходки.

В 1967 году весенний паводок на реке прошел нормально-Строители Красноярской ГЭС считали, что трудный период остался позади. По всему гребню станционной части плотины были установлены затворы на водоприемниках. Начался монтаж генератора: строители спешили, чтобы дать ток к пятидесятой годовщине Октября.

И вдруг от гидрологов поступил тревожный сигнал — очередной замер показал, что приток воды в Красноярское море превышает сброс ее в Енисей. Уровень воды в море начал быстро расти. И чем дальше, тем сильнее. В районе Дивных гор и по всему Красноярскому краю несколько дней беспрерывно лил дождь, реки вспучились, ускорили свой бег, и вся эта масса воды неслась в Енисей.

Утром 27 июня уровень моря оказался в трех метрах от гребня плотины. Сильный ветер поднял большую волну, кое-где брызги начали перехлестывать в котлован. Строители открыли донные отверстия, пропускающие огромное количество воды — около шести тысяч кубометров в секунду. И все же уровень моря продолжал повышаться на сантиметр в час.

Положение было очень серьезным. Штаб стройки собирался на чрезвычайные заседания, обсуждая меры для предотвращения катастрофы. Лучшие специалисты думали над тем, как быстрее укрепить дамбу и поднять плотину до безопасных отметок. Самой плотине вода не угрожала: это сооружение монументальное и прочное. Но если вода прорвется в котлован, то бед будет много…

Напряженная работа в котловане продолжалась круглые сутки. Со всей стройки были собраны на опасных участках мощные краснобокие бульдозеры. На плотине росли столбы арматуры. Шла битва за каждый сантиметр, за каждую секунду.

Несколько суток продолжалась эта борьба. Уровень Енисея увеличивался быстро и почти достиг максимального из всех известных: в 1936 году большая вода шла в третьей декаде июля, дав пик четырнадцать тысяч четыреста кубометров и секунду! Почти то же самое повторилось и на этот раз.

Быстро поднимался уровень Енисея, но люди работали еще быстрее. Дамба, отгораживающая здание ГЭС, и сама плотина поднимались буквально на глазах, преграждая путь воде. II Енисей понял, что бороться с людьми ему не под силу.

Понял, остановился и отступил…

Среди путешественников нашлись люди, которые не могли сразу побороть повседневных сухопутных привычек. В числе таких оказался и мой уважаемый сосед Василий Николаевич. Он давно взял за правило минимум два часа ежесуточно посвящать научной работе. Даже по праздникам, даже в дороге.

В первый день на теплоходе он так завертелся, что не успел потрудиться. Зато на следующий день Василий Николаевич решил наверстать упущенное. Захватив черновики и наброски, он вышел из душной каюты на палубу.

Устроился на скамье возле столика. Разложил бумаги, подпер щеки ладонями, чтобы сосредоточиться. Но нужные мысли не появлялись. Мешало солнце, мешал плеск воды и веселый говор. Едва забрезжили перед ним смутные очертания какой-то серьезной идеи, появилась Розалия Исаевна и пригласила играть в «балду». Василий Николаевич устоял перед соблазном, но идея пропала.

Мне вспомнилась обложка одного из новогодних номеров журнала «Нива» (я видел его в библиотеке деда). На этой обложке ярусами было изображено следующее. Внизу — тройка с бубенцами, парни, играющие в снежки. Повыше — светский бал: дамы в пышных платьях, кавалеры в мундирах и фраках. На самом верху, в туманной глянцевой дымке, будто вдали, нарисован царь. Кабинет, шторы на темных окнах, стол с канделябрами, горы бумаг. Вид у царя усталый, заботливый, сосредоточенный. А рядом подпись: «Все веселятся, только царь всегда работает».

Я счел своим долгом рассказать об этом Василию Николаевичу. Он слушал с мученическим терпением, мигая близорукими глазами. На столе, до половины скрытый папкой, лежал титульный лист рукописи. Название было многообещающим: «Разрешающая способность относительных и безотносительных единиц, эквивалентных первичным данным, репродуцированная на плоскости синхронно…»

В этот момент порыв ветра выхватил листок и унес за корму.

— Ой, ой, ой! — огорчился я. — Василий Николаевич, дорогой, сумеете ли вы снова сочинить такое название?

— Наверное, сумею. Только не на теплоходе, — улыбнулся наконец сосед и начал собирать свое хозяйство. С этой минуты он полностью отдался путешествию.

Поднимались мы в восьмом часу, чтобы не опоздать на завтрак, а потом проводили день, как бог на душу положит, ничего не планируя и никуда не спеша. Ночью, когда жизнь на судне затихала, мы с Василием Николаевичем любили постоять на палубе вдвоем, обменяться впечатлениями. Их было много.

Разве забудешь, например, место, где Енисей принимает в себя широкую стремительную Ангару, дочь старого Байкала. Как и подобает женщине, Ангара облагораживает Енисей, вливая в него прозрачные струи. Воды рек смешиваются не сразу. Долго еще можно различить две полосы: светлую, с синим оттенком, и зеленую, мутноватую. Енисей становится не только чище, но и солидней: за устьем Ангары он разливается на четыре километра. Но батюшка Енисей — явный нарушитель закона о семье и браке. Он многоженец: три сестры, три горные реки Тунгуски стремятся к нему через тайгу, и он охотно принимает их в свое лоно. У Верхней Тунгуски — красавицы Ангары — характер капризный и бурный, но Енисей быстро усмиряет ее. Средняя, или Подкаменная, Тунгуска не уступает характером своей сестре, славится дикостью и нелюдимостью. Эта женушка, пожалуй, самая богатая из всех трех. Лесные запасы ее еще не тронуты. По берегам мощные угленосные пласты, месторождения железных руд. Есть тут и соль, и другие полезные ископаемые. Но богатства свои держит средняя сестра за семью замками. Судоходство на ней только налаживается.

Протянулась эта порожистая река ни много ни мало на полторы тысячи километров. От одного населенного пункта до другого несколько дневных переходов. Это по берегу. А ее притоки, огромная площадь ее водосбора, почти необитаемы. Светлохвойная тайга стоит на такой территории, на которой уместилось бы солидное европейское государство.

Неуравновешенный характер и у третьей, самой длинной же….. Енисея — Нижней Тунгуски. Двести, а то и больше дней в году спит она под ледяным покровом, а выспавшись в свое удовольствие, начинает шуметь и буянить. Рвется в узких теснинах, ворочает и тащит за собой тяжелые камни. Две с половиной тысячи километров пробегает она, прежде чем попадает в объятия Енисея. Берега ее мало изучены, богатства пока скрыты от глаз людских. Редко появляются на ней суда, но и они доходят только до поселка Туры — центра Эвенкийского национального округа. А это всего в восьмистах километрах от устья.

Вот каких женушек выбрал себе Енисей! И ничего, справляется!

До революции село Маклаково служило местом политической ссылки. Именно сюда, в эту таежную дыру, был отправлен в 1903 году Петр Андреевич Заломов, тот самый сормовский революционер, который послужил Алексею Максимовичу Горькому прототипом при создании образа Павла Власова. Заломов пробыл в селе около двух лет, а потом бежал. Ему помог в этом Алексей Максимович, приславший деньги для организации побега.

В наши дни от прежнего Маклакова осталось разве что только название. С реки видны многочисленные краны, заводские цехи, груды бревен. Сам поселок — это огромная строительная площадка, где рядом с действующими предприятиями растут новые корпуса, закладываются новые фундаменты.

Почему глухое село сделалось за короткий срок центром большого, бурно растущего промышленного района? Прежде всего Маклаково обязано своему географическому положению. Стоит оно на левом берегу Енисея, ниже устья реки Ангары, по которой сплавляется много леса. Именно ангарский лес и «породил» здесь крупнейшую группу лесопильно-деревообрабатывающих предприятий: два огромных лесокомбината, целлюлозно-бумажный комбинат, гидролизный завод.

Из хвойных деревьев сибирской тайги особенно ценится сосна, которая используется в различных отраслях промышленности. Тут и строевая и поделочная древесина, и деготь, и канифоль, и скипидарное масло, и древесный спирт — всего не перечислишь.

Наиболее примечательна так называемая кондовая сосна, растущая обычно на песчаных почвах речных террас. Ее древесина отличается прочностью, смолистостью и тонкослойностью. Цветом она как яичный желток. Очень жаль использовать такую древесину на дрова, но чем же топить в селах, стоящих среди сосновых боров? Не завозить же дрова издалека? Колоть такие поленья — одно удовольствие, они будто сами расщепляются под топором, а горят быстро и ярко.

Одна из достопримечательностей Ангары состоит в том, что долину ее заполняют прекрасные сосновые боры. Полосой в шестьдесят и более километров тянутся вдоль реки эти просторные леса из высокоствольных деревьев с раскидистыми пышными кронами.

Много хорошей сосны есть и на притоках Ангары. Огромное количество древесины сплавляется каждый год по реке. Часть ее оседает в Маклакове, часть идет дальше, на заводы Игарки.

ГЕРБ СО ЗВЕРЬКОМ

Старейший город Красноярского края Енисейск насчитывает от роду триста пятьдесят лет. Когда-то он был одним из главных культурных центров Сибири, местом ссылки многих декабристов и революционеров. Ссыльные учили жителей грамоте, создавали мастерские, разводили огороды, завезли и вырастили здесь картофель.

В середине прошлого века в енисейской тайге были открыты богатейшие россыпи золота. Его добывали тут до двадцати тысяч килограммов ежегодно. Владельцы приисков наживали несметные богатства.

В Енисейск съезжались промышленники, дельцы, перекупщики. Жили безбедно. Естественно, что Октябрьская революция не пришлась им но вкусу, и при первой возможности они учинили массовую расправу над большевиками. Около шестисот трупов было подобрано после этой расправы на улицах города и выловлено в реке. Захоронены они в огороженном садике; жители любовно ухаживают за братской могилой.

Об этом рассказала нам девушка-экскурсовод удивительной красоты. Глаза большие, умные. За плечами тяжелая русая коса. Одета очень просто: черная юбка, кофточка, тапочки на на босу ногу. Но это все форма. А за ней угадывалась душевная чистота, скромность, достоинство. Все туристы как-то сразу прониклись симпатией к ней. Даже завзятые ловеласы притихли, не сводя с нее глаз.

Я старался понять, что же в ней такого необыкновенного? Думал-думал и сам удивился выводу: простота! Да, да! Естественность в поведении, в одежде, в прическе. Ничего наносного, лишнего. Собственно говоря, каждый из нас в той или иной мере красив, когда занят любимым делом, когда становится самим собой. Особенно это относится к девушкам, к женщинам. Никакие прически, краски, тряпки не способны облагородить человека. Подмажет девчонка брови, и уже один этот факт сам по себе оставляет в ее душе червоточину. Для чего вымазюкалась-то? Не поверила, значит, что может понравиться такой, какая есть. Ну, рисуй свою маску дальше, крась губы, ресницы, волосы. Может, и завлечешь кого. Только зачем привлекать рыжими волосами, а не тем хорошим, что есть в тебе…

Девушка-экскурсовод повела нас в краеведческий музей. На побеленных стенах — портреты революционеров, которые отбывали здесь ссылку. А рядом портреты их жен — тех, которые приехали вслед за мужьями, не побоявшись ни холода, ни голода, ни преследований. Экскурсовод рассказывала нам о них с таким увлечением, что можно было не сомневаться: она гама последовала бы за своим любимым куда угодно.

Мы поблагодарили ее и пожелали ей счастья.

Ныне Енисейск не только центр обширного и богатого сельскохозяйственного района. Он пока единственный город промышленного Приангарья. И в самом городе есть лесоперерабатывающие заводы, крупная судоверфь, на которой строятся Мелкосидящие суда для малых рек. Население города достигло девятнадцати тысяч человек.

На старом гербе Енисейска был изображен небольшой зверек — символ пушных богатств края. Собственно говоря, пушнина и была одним из тех магнитов, которые притягивали на Енисей землепроходцев.

В начале XVII века, когда русские появились на берегах великой реки, соболей здесь было столько, что их били иной раз палками возле домов, Местное население охотилось на дичь, занималось рыболовством и оленеводством, а соболей не трогало. Зачем они? Шкурка маленькая, мясо невкусное. Правда, охотники подбивали собольим или бобровым мехом свои лыжи, да некоторые туземные князцы шили себе громоздкие и не очень удобные шубы, чтобы пощеголять в русских острогах. Из острогов они, разумеется, возвращались без шуб: променивали или пропивали. А если ни то и ни другое, то всегда находились сорвиголовы, не позволявшие ускользнуть добыче. Русские торговцы быстро проникали во все промысловые районы. С местного населения взимался ясак пушниной, да и русские охотники начали добывать зверя в таком количестве, что пушнина «потекла» в Московию широким потоком. В 1629 году одних только соболей добыли в приенисейских землях около ста тысяч штук. Это была не охота, а хищническое уничтожение зверя в погоне за наживой. Вскоре на берегах Енисея и его притоков полностью был истреблен бобр. Число добываемых соболей стало быстро уменьшаться и в конце XVII века составляло лишь несколько тысяч штук ежегодно.

Когда охота на соболя перестала приносить большие доходы, промысловики обратили свое внимание на белку. Конечно, шкурка ее во много раз дешевле соболиной, зато белок в тайге было такое количество, что они просто не поддавались хотя бы приблизительному учету. По сохранившимся сведениям, в 1810 году, самом «урожайном» на белку, из Сибири только в Китай было вывезено десять миллионов шкурок.

Белки в тайге хватило на весь XIX и на наш XX век. При Советской власти рекордного уровня добыча белок достигла в 1937 году, когда охотники привезли на приемные пункты Красноярского края три миллиона семьсот тысяч шкурок. После этого добыча стала быстро снижаться.

Количество белок в лесах зависит от многих причин, но главным образом от корма — семян хвойных деревьев: ели, лиственницы, кедра, пихты и сосны. Охотоведы утверждают, что кормовая база не уменьшилась, белки в тайге много. Однако охотники утратили к ней интерес. На смену ей снова пришел соболь.

Одно время ценному зверьку грозило полное уничтожение. К 1935 году в приенисейской тайге соболь уцелел только в самых отдаленных и труднодоступных местах. На территории Красноярского края осталось всего пять небольших очагов, где он еще встречался. Поэтому были приняты решительные меры — запрещена охота на этого зверька.

К счастью, соболь размножается столь быстро, что в 1942 году уже был разрешен частичный отстрел. А теперь соболей развелось столько же, сколько их было в начале XVII века, то есть около четверти миллиона голов в одном Красноярском крае. Каждый год охотникам разрешается добывать двадцать пять — тридцать процентов от общего числа соболей, и это нисколько не отражается на их численности. Наоборот, соболь продолжает размножаться и расселяться по новым районам.

Вообще в Красноярском крае за последние десятилетия почти повсеместно возросло количество диких животных. И это и то время, когда в других местах, где плохо налажено охотничье и лесное хозяйство, количество зверей катастрофически убывает.

На берегах Енисея встречаются все виды ландшафтов, свойственных Сибири: степи и лесостепи, тайга горная и равнинная, тундры полярная и высокогорная, арктические пустыни. Фауна на Енисее очень разнообразна и богата. Кроме соболя и белки здесь добывают песца, горностая, колонка, зайца, лисицу. На притоках Енисея вновь акклиматизировался бобр. В тайге встречается бурый медведь, на берегах Ледовитого океана — белый. Много здесь лосей, оленей, маралов и разной другой живности.

В 1929 году в Туруханском районе была выпущена в водоемы первая партия ондатры (водяной крысы). За два десятилетия ондатра расселилась по территории всего края, от южной границы до полярной тундры. После войны случались такие периоды, когда добывалось ежегодно до двух миллионов ондатр, но количество их продолжало расти. Теперь этот ценный зверек занимает в пушном хозяйстве края второе место после соболя.

Во многих местах нашей страны осталось мало зверей. А на берегах Енисея наблюдается совсем другая картина: здесь не хватает охотников. Несколько десятилетий назад их ныла целая армия — более пятидесяти тысяч человек. В наши дни договоры на сдачу пушнины заключают с заготовительными организациями не более десяти тысяч охотников. Конечно, охотников спортсменов в два-три раза больше, но они добычей пушного зверя, как правило, не занимаются. Вот и получилось, что теперь в крае опромышляется (это слово взято из охото-экономических отчетов) не более одной трети беличьих угодий. Сейчас добывается около полумиллиона белок, а можно без всякого ущерба отстреливать в три или четыре раза больше. Не лучше обстоит дело и с охотой на водяную крысу. Добывать ее из-подо льда трудно, а специалистов (ондатроловов) очень мало. Запасы этого цепного зверька используются наполовину.

От Енисейска на юг регулярно ходят автобусы. До Красноярска можно доехать за несколько часов на такси, а севернее города начинается почти полное бездорожье. Дальше, до самого Ледовитого океана, существуют только два пути: воздушный и водный. Оба они зависят от погоды и поэтому не всегда надежны.

Километрах в семи от города в Енисей впадает река Кемь. Ныне известна она только тем, что в устье ее хорошо поставлено сельское хозяйство, особенно пчеловодство. Много тут собирают вкусного меда. А лет двести — триста назад в этих местах проходила водная дорога из России в Китай. Потом, особенно когда построили Транссибирскую магистраль, об этой речке забыли. Но не все. Ученые не раз возвращались к заманчивой идее: соединить Обь и Енисей судоходным каналом.

В 1810–1812 годах на трассе предполагаемого капала были даже проведены изыскательные работы. При подсчете выяснилось, что на строительство нужно затратить девятьсот тысяч рублей. Для казны такая сумма оказалась не по карману. Проект отклонили.

Много бумаг было написано по поводу канала. А потом дело заглохло: нашлись работы более срочные, сулящие близкую выгоду. Но сама идея прожила полтораста лет, живет она и в наши дни. Действительно, какая заманчивая перспектива соединить две великие реки, открыть дешевый водный путь от Урала до Восточной Сибири, то есть связать те места, в которых найдено много полезных ископаемых, где предполагаются в самое близкое время грандиозные стройки.

Сколько будет спрямлено дорог, сколько исчезнет дорогостоящих перевалок! А прорыть канал при современной технике не так уж трудно. Может быть, и сейчас целесообразно вернуться к старому предложению? Может, теперь, когда Сибирь развивается столь стремительно, наступило время сдвинуть с мертвой точки и это дело?

Но вот и Кемь позади. От этих мест, от рабочего поселка Подтесово, где находится большой затон для зимней стоянки судов, начинается средний плес Енисея. Река делается шире, а населенные пункты встречаются все реже. Села и деревни ютятся на высоком берегу, спасаясь там от весеннего паводка. Мрачнеет тайга, ельник постепенно вытесняет в пей другие деревья. Лишь кое-где вкрапливаются в темные заросли елей белые прожилки березок.

Промышленности тут почти нет. Два три лесозавода, несколько рейдов для формирования плотокараванов — вот, пожалуй, и все. Живут здесь рыбаки да охотники. Занимаются и сельским хозяйством, главным образом скотоводством.

…Следующую большую остановку наш теплоход сделал в селе Ворогово, на подступах к еще одному порогу — Осинов-с кому.

Вид этого села необычен. Раскинулось оно на крутом обрыве. Дома из толстых бревен очень высоки, а окна расположены под самыми крышами. Вокруг домов глухие стены — заборы, огораживающие небольшие дворы, которые покрыты тесом, а сверху еще стогами сена. Зимой в такой двор не проникает ни ветер, ни снег. Нижние этажи домов не имеют окон и используются для всяких хозяйственных нужд.

Неподалеку от села Енисей попадает в горные теснины, русло его суживается. Во время паводка вода поднимается очень высоко; не спасает порой и двадцатиметровый обрыв. Нередко в Осиновском пороге случается ледяной затор, и тогда не только вода, но и ледяные глыбы, обрушиваются на село, сметая постройки. Льдины буквально стерли с лица земли кирпичную церковь, высившуюся когда-то в центре села.

Бросается в глаза обилие лодок. Они всюду. Сотни их отдыхают на берегу среди бревен и штабелей дров. Лодку увидишь и в каждом дворе, и на улицах. Вокруг Ворогова нет дорог, только болотистая тайга, поэтому лодки — основное средство передвижения в летнее время. В них ездят на острова заготавливать сено, на них отправляются в соседние деревни. Ну и, конечно, ловят с них рыбу.

Раньше держалась за Вороговом дурная слава. Здесь помещалась своего рода застава на границе с северной Туруханской землей, куда ссылали при царе самых опасных преступников. Жандармы и полицейские несли тут караульную службу. Ни один беглец с севера не мог миновать их. Они осматривали все суда в Осиновском пороге, днем и ночью дежурили на обходных тропах. Многие политические ссыльные потеряли тут последнюю надежду вырваться на свободу.

Теперь Ворогово — благоустроенное село с электричеством и радиоузлом, с больницей, клубом и двумя школами. У колхоза большие посевные площади, много коров. Директор судового ресторана запасался здесь молоком и другими продуктами.

В селе нас замучили пауты — сибирская разновидность слепня. Они отличаются спокойным характером и кусаются сравнительно редко. «Редко, да метко» — так выразился Василий Николаевич, к которому пауты воспылали почему-то особой «любовью». Эти насекомые вились в воздухе тучами. Только стряхнешь их с плеча — они уже на спине пли на шее. А к местным жителям они совершенно не приставали, будто не замечали их. По мере сил мы старались сохранять спокойствие. А если становилось невмоготу, спешили на открытое место, на ветер.

Кто-то сказал, что неподалеку, на песчаной косе, хорошее место для купания. Желающих побарахтаться в Енисее нашлось много. Дно там действительно ровное, но плавать было все-таки трудновато: сносило течение.

Вылезать из воды не торопились, хотя некоторые накупались до мурашек. На берегу терпеливо поджидали нас тучи паутов. Сесть на влажное тело — это для них, вероятно, какое-то особое удовольствие. А может, им просто хотелось пить. Во всяком случае они атаковали нас так дружно и энергично, что многие, схватив одеяние, помчались по пляжу.

Мы с Василием Николаевичем одевались по очереди. Один яростно размахивал полотенцем, а второй торопливо натягивал брюки. А когда оделись, пауты почти утратили к нам интерес. Мы даже позволили себе роскошь посидеть на бревнах неподалеку от теплохода, где ожидали нас Дуся и Розалия Исаевна. Вокруг зеленела трава, валялись обрубки толстой сосны, деловито расхаживали куры. За изгородью, возле покосившегося сарайчика, пасся теленок, крутил своим топким хвостом. Ну, прямо как в средней полосе России, где-нибудь на Оке. Лишь пауты не позволяли все-таки забыть, где находимся.

К нам подошла женщина с добрым лицом и карими глазами. Мы уже знали ее имя — Галина.

— Товарищи, — сказала она, — можно присоединиться к вашей компании?

— Конечно, — ответила Розалия Исаевна, — определенно присоединяйтесь. Нам будет веселее, вам тоже. Разве только ваш спутник… Очень уж он мрачен. Понимает ли он шутки?

— Вполне, — заверила Галина. — Нил хороший, но немного нелюдимый. Вы скоро привыкнете.

— В детстве он, наверно, стеснялся своего имени, — задумчиво произнесла Дуся, склонная к психоанализу. — Очень уж редкое теперь имя. С запахом старины, африканских джунглей.

Я подумал, что имя это как раз подходит спутнику нашей повой знакомой, для него трудно даже придумать другое. Плечистый, с крепким торсом, он носил зеленые брюки навыпуск и куртку-рубашку цвета хаки с погончиками. Синий берет «двинут на два пальца над правым глазом. Тяжелый подбородок, темная щетина на загорелых щеках, надменный взгляд. К широкому поясу пристегнуты ножны охотничьего кинжала. Ну, как солдат колониальных войск или парашютист иностранного легиона. Впрочем, для солдата он был уже грузноват…

Теплоход дал гудок, призывая пассажиров на борт. Мы отправились ужинать. Спешили управиться поскорей, чтобы не прозевать интересное зрелище.

Впереди громоздились высоты Енисейского кряжа, покрытые густыми зарослями тайги. Русло реки быстро суживалось, круче делались берега. Вода кружилась и кипела в стремительном беге, клочья пены неслись по течению. Картина тут была более захватывающей, чем в Казачинском пороге. Но Осиновский порог менее труден для судоходства: фарватер его распрямлен и расчищен.

За порогом река почти не расширяется. От берега до берега не больше семисот метров. Высокие скалы стискивают Енисей с обеих сторон. Это так называемые щеки. Они действительно кажутся небритыми щеками из-за мелких деревьев и кустарника, растущих на склонах.

Достопримечательность этих мест — два огромных каменных утеса, возвышающихся посреди реки. Вытянувшись по течению, они стоят один за другим, покрытые лесом и похожие издалека на косматых медведей. А вблизи они напоминают корабли. Особенно первый. Вода тут бежит стремительно, и кажется, будто движется не опа, а каменный остров мчится вперед, разрезая носом пенящиеся струи.

Первый утес так и назван Корабликом. А второй именуется Барочкой. Местность вокруг них очень красивая, хочется сойти на берег, побродить по горной тайге, полюбоваться сверху быстрой рекой.

Осиновское сужение — удобный район для строительства гидроэлектростанции, хотя вопрос о ее создании пока не решен окончательно. Еще есть время подумать, целесообразно ли затапливать плодородные и удобные для возделывания речные террасы, обязательно ли нужно возводить сложное громоздкое сооружение, когда буквально под боком есть много дешевого энергетического сырья (уголь, газ, нефть) для тепловой электростанции.

Хорошая плодородная земля на севере встречается не часто, и надо беречь ее.

НА ПОЛЯРНОМ КРУГЕ

По радио объявили: желающие участвовать в банкете по поводу перехода через полярный круг должны внести по три рубля. Это сообщение вызвало значительное оживление среди пассажиров. Возле прачечной прикололи длиннющий список очередников, намеренных стираться и гладиться. Директор ресторана ходила с загадочной улыбкой. Скептики (а такие имеются всюду) утверждали, что за этой улыбкой не скрывается ничего, кроме обыкновенной водки и салата. Но на то они и скептики, чтобы не верить в высокие порывы души человеческой.

Вместе с нами путешествовали ребятишки из Красноярска, ученики пятых-шестых классов, награжденные путевками за отличные успехи и примерное поведение. Они были костяком и ударной силой нашей судовой самодеятельности.

Мы с Василием Николаевичем устроили ревизию своим чемоданам, дабы приодеться к празднику. Выяснилось, что у моего рассеянного соседа в наличии четверо брюк и только одна рубашка, к тому же такая заношенная, что в ней нельзя пересекать не только полярный круг, но даже мало-мальски уважаемую параллель.

Мы отправились в судовой ларек и приобрели две рубахи. Они были хороши в плечах, но шились, вероятно, в расчете на какого-то тощего верзилу длиной с коломенскую версту: их подолы едва не доставали до щиколоток.

Пришлось пригласить Дусю. Мы понадеялись, что она не только изобретатель-радиоэлектроник, но еще и женщина. У нее действительно оказались ножницы и иголка, которую она, кстати, не умела держать. Но мы сначала не обратили на это внимания. А когда обратили, было уже поздно.

Василий Николаевич примерил одну, рубаху и ахнул. Примерил другую — и ахнул еще раз. Подолы были укорочены до того места, которое мать Василия Николаевича когда-то ласково называла пупочком.

Дуся сидела пунцовая и поэтому очень похорошевшая. Василий Николаевич был смущен тем, что доставил ей такие переживания и бормотал извинения.

Выручила нас любезная Розалия Исаевна. Без лишних слов она взяла и надставила подолы обеих рубашек. Их можно было носить, заправив в брюки. Ремень скрывал шов, если не делать резких движений. Первые дни Василий Николаевич чувствовал себя стесненным, не поднимал рук, но потом освоился. А Дуся, между прочим, сказала, что теперь она опытная и в любое время готова помочь нам. Но теперь и мы были опытными.

Покончив с рубашками, Розалия Исаевна ушла от нас ко второму штурману делать белого медведя. Как и из чего они изготовят его в такой короткий срок, мы не знали.

А река между тем текла своим чередом, все шире разливаясь среди низких берегов, заросших черной тайгой. Размеренно, через каждые двадцать пять — тридцать километров, появлялись с правого борта небольшие деревушки, а по-местному — станки. В давние времена пролегала тут зимняя дорога. Конные обозы делали от силы тридцать верст в сутки и становились на отдых. Отсюда и такое название. Теперь жители станков промышляют главным образом рыбой, да не какой-нибудь, а наилучшей — нельмой и осетром.

Места здесь довольно унылые, однообразные. Поэтому мы обрадовались, когда впереди завиднелась возвышенность. Кончилась равнина, появилась каменистая гряда с ершистой лесной гривой.

— Товарищи туристы! — раздался в репродукторах бодрый голос массовика. — Смотрите сейчас направо, скоро будет Нижняя Тунгуска. А дальше — село Туруханск. Мы там будем стоять четыре часа, кто хочет, может идти в музей.

Народ засуетился. Туруханск, Курейка… Вряд ли найдется грамотный человек, который не слышал о них. Тут отбывали ссылку одновременно три члена ЦК РСДРП — Я. М. Свердлов, Ф. И. Голощекин и С. С. Спандарян. Три года провел в этом районе И. В. Сталин. Сюда отправило царское правительство депутатов четвертой Государственной думы, большевиков А. Е. Бадаева, М. К. Муранова, Г. И. Петровского, Ф. Н. Самойлова и Н. Р. Шагова. Перечень этот можно было бы продолжить.

Туруханск — село обыкновенное, без особых затей и особой архитектуры, как, например, в Ворогове. Дома невысокие, некоторые побелены на манер украинских мазанок. Деревянные мостки — тротуары, заборчики из жердей.

Мы шли по центральной улице, самой широкой и самой чистой. Галина и Нил немного опередили нас. Она была в обычном наряде — брюки, куртка, платочек. Зато он облачился сегодня в парадную форму — в кожанку и новые отутюженные штаны.

Они негромко, но, вероятно, резко говорили между собой: это можно было понять по их жестам. Наконец женщина решительно остановилась. Нил взял ее за локоть, но она отвела его руку. Тогда он быстро зашагал вперед. А Галина устало и с какой-то радостью улыбнулась нам.

— Куда это он побежал? поинтересовалась Розалия Исаевна, умевшая просто, с детской непосредственностью спрашивать о том, чего другие старались не замечать.

— В музей. Ему не терпится.

— А что, разве музей закроют на перерыв?

— Ему не терпится, — повторила Галина, и в голосе ее прозвучало осуждение.

Мы не спешили. Кто-то сказал, что в бою надо быть впереди, а в толпе — сзади. Правильно: больше увидишь. Я вообще не люблю спешить. Василий Николаевич был прикован ко мне из-за своей слепоты. Розалия Исаевна хоть и спешила, но не могла поспеть за молодежью. Только азартная Дуся, забывавшая о своих степенях и должностях, частенько вырывалась вперед. Но, очутившись среди незнакомых, спохватывалась.

В Музей Я. М. Свердлова пришли мы последними. Большая группа туристов уже побывала в нем и теперь слушала пояснения заведующей. Широкий двор с дорожками и клумбами зарос высокой травой. Тянулись к небу молодые елочки, почти такие же, как на Красной площади.

Яков Михайлович Свердлов и приехавшая к нему в ссылку жена с детьми занимали сравнительно просторный дом. Частым гостем был здесь С. С. Спапдарян и другие большевики.

Много интересного можно увидеть и узнать в музее. Мне особенно запомнился один факт, который характеризует Якова Михайловича Свердлова как революционера и как человека. В начале марта 1917 года он получил телеграмму от солдат 14-го Сибирского стрелкового полка, в которой сообщалось о свершившейся революции. Нужно было как можно скорее вернуться в Россию, включиться в борьбу. Ведь там, в Петрограде и Москве, в центре страны, решалось ее будущее. И Яков Михайлович начал собираться в путь, не теряя ни одной минуты.

Близилась распутица, скоро должен был начаться ледоход, и тогда пришлось бы ждать первых пароходов, которые придут по чистой воде. Но разве можно ждать два три месяца? Простившись с семьей, Яков Михайлович на следующий день после телеграммы отправился с надежными товарищами в далекий путь. Двигались по Енисею. Река вот вот должна была вскрыться. Под ногами лошадей потрескивал лед.

Свердлов ехал без остановок и днем, и ночью, меняя коней. Сам измучился, еле стоял на ногах, но все же успел до ледохода приехать в Красноярск, преодолев более полутора тысяч километров. В Енисейске и Красноярске Яков Михайлович выступал на собраниях, разъяснял трудящимся политическую обстановку, сложившуюся в стране. А через неделю он был уже в Петрограде и сразу включился в революционную борьбу.

Не всякий здоровяк выдержал бы такую нагрузку. А ведь Яков Михайлович был больной человек, только что перенесший тяжелую ссылку…

Теплоход двинулся к полярному кругу. Часы показывали, что наступил вечер, но этого не чувствовалось: было совсем светло. Солнце опустилось низко, но не уходило на отдых: ползло над тайгой, цепляясь за островерхие макушки елей.

Горизонт затянулся синеватой дымкой, такой плотной, что мы смотрели на большой тусклый шар солнца не щурясь. А вскоре шар почти совсем исчез за облаками.

Близ полуночи теплоход дал три гудка и остановился. Было тепло и сыро. Чуть-чуть накрапывал дождик. Все вокруг казалось матово-белым, даже сам воздух. Очертания предметов потеряли резкость, особенно те, что вдали. Однако свет был достаточно ярким, чтобы читать и даже фотографировать.

Пассажиры собрались на прогулочной палубе, на корме. Этажом выше находилась «сцена». Ребятишки спели «Пусть всегда будет мама»… Очень трогательно звучали детские голоса в пустынном просторе. Затихли слушатели, притих даже Енисей, внимая песне про мир, про то самое солнце, которое сегодня не зашло даже ночью.

Потом появился белый медведь. Этакий огромный увалень, запеленутый в простыни. Он стоял «на задних лапах», сердито урчал и поводил длинным носом, больше похожим на хобот (Розалия Исаевна впоследствии утверждала, что голову и нос состряпала не она).

Вдоволь нарычавшись под аплодисменты зрителей, медведь взял микрофон и произнес басовито:

Наш низенький капитан тут же предстал перед хозяином Заполярья, да не как-нибудь, а в парадном мундире с сияющими пуговицами. Медведь угрожающе подступил к нему:

Однако капитан был мужик тертый, он не растерялся, взял у медведя микрофон и заявил:

Покоренный таким веским доводом, белый медведь произнес более миролюбиво:

Теперь всем стало ясно, что в принципе владыка льдов и снегов не прочь пропустить нас. Просто он хотел соблюсти формальности и удовлетворить свое медвежье любопытство. Капитан не торопясь объяснил ему:

Медведь одобрительно закивал башкой:

На этом стихотворный запас у нашего мишки был, вероятно, полностью исчерпан. Он постоял, подумал и добавил самой обычной прозой:

— Вот так, туристы! Посвящаю вас в полярники, но без полярной надбавки. Возражения есть? Нету… Помощник, давай ключ от полярного круга!

Один из матросов протянул медведю огромный свежевыструганный ключище, длиной этак в метр. Мишка взял его обеими лапами и торжественно вручил капитану. Может, это действо и сопровождалось какими-нибудь словами, но я ничего не слышал за громом аплодисментов и восторженных криков.

В это время я обратил внимание на боцмана. Он стоял в стороне, скрестив на груди руки с большими кистями. На его морщинистом лице было то отрешенное выражение, какое свойственно только глухим. Но вот он посмотрел на хохочущих, фотографирующих туристов, и выражение изменилось. Он удивлялся, как это взрослые, даже пожилые люди могут с таким азартом играть в детскую игру, отбивать ладони хлопками, толкая друг друга, пробиваться за удостоверениями полярников.

Я видел осуждение в глазах сурового северянина. Хотелось подойти к нему и сказать, чтобы он не осуждал: ведь мы сейчас отдыхаем. И я сказал бы ему, что сам пересекаю полярный круг по меньшей мере в десятый раз. Причем первый раз даже не знал об этом: проехал в поезде ночью. А однажды, возвращаясь из неудачной экспедиции, пересекал его на скрипящем, проржавевшем пароходе с вечно пьяным капитаном, из-за которого мы пересчитали в пути все мели. На корме стоял гроб с покойником. Черный от сажи флаг был приспущен, как на пиратском судне.

И еще я показал бы суровому боцману старика Горбатова, который беззаботно смеялся сейчас, сложив руки на выпирающем брюшке, и объяснил бы, что этот человек был в гражданскую войну комиссаром полка, а потом его отправили строить заполярный город. И он пересек полярный круг в этом же самом месте. Но тогда все здесь выглядело совсем по-другому. Тогда не было тут ни белого медведя, ни веселых путешественников.

Но я ничего не сказал боцману. Он глуховат, объяснять пришлось бы долго и громко. Я только дружески кивнул ему и ринулся за Горбатовым получать удостоверение. Взял его с гордостью, и, ей-богу, оно заслуживает того, чтобы привести его целиком.

«Борт теплохода.

Река Енисей.

Широты 66°33′ северной,

долготы 87°02′восточной.

Грамота

Дана сия бумага подданному Государства Российского Социалистического, славных казаков Ермака Тимофеевича и Семена Дежнева наследнику, землепроходцу Успенскому Владимиру Дмитриевичу во удостоверение, что оный землепроходец через линию, воображаемую учеными мудрецами, Северным Полярным кругом именуемую, из умеренных широт Земли нашей в Арктику переступил и часть крови своей комарам тунгусским послушно отдал.

Повелеваю поименованному землепроходцу впредь при хождении его по всем владениям моим препятствий не чинить.

Дано в зените славы светлейшей Полярной звезды.

Хозяин Арктики.

Верно. Капитан теплохода (подпись)».

Грамота была украшена причудливой виньеткой. Над текстом — полярное сияние, белый медведь и олень. А внизу — наш теплоход и знаменитый Красноярский мост.

После вручения грамот начался банкет. Прямо скажем, директор ресторана имела основания загадочно улыбаться. На столах красовалась превосходная закуска и вообще все, что положено. Нарядные официантки порхали на белых крылышках, довольные делом рук своих.

— Вот черти! — весело сказал Василий Николаевич. — Одним видом сумели создать праздничное настроение!

Прозвучали первые тосты, а за нашим столом не было Нила. Галина повернулась ко мне:

— Сходите за ним. Он никак не может уйти с палубы.

Нил смотрел на берег, едва различимый за туманной сеткой дождя. По кожаной куртке каплями сбегала вода.

— Слушайте, Нил, пять человек ждут одного…

Он передернул плечами, глянул набычившись.

— Я не просил.

— А просил — не стали бы…

Когда мы пришли в ресторан, там было шумно, как на одесской свадьбе (это сравнение принадлежит Розалии Исаевне). Едва успели мы налить по штрафной, появился белый медведь, а вернее, изображавший его второй штурман Коля: молодой стройный парень, для физиономии которого красоты было отпущено чуть-чуть больше нужного. Пришел он вместе с капитаном.

Капитан поздравил пассажиров, чокнулся с председателем туристского совета, с его супругой, а потом удалился. Смущенный штурман оказался в трудном положении. Его начали разрывать на части.

— К нам! К нам! — кричали с разных сторон. В углу кто-то проявил организаторские способности, там стали скандировать:

— Мед-ве-дя ба-буш-кам!

Коля шагнул было туда, но с другой стороны грянули:

— Мед-ве-дя де-вуш-кам! Мед-ве-дя де-вуш-кам!

Штурман поддался соблазну и ушел к ним.

ДЕРЕВЯННЫЙ ГОРОД

За кормой осталось тысяча семьсот семьдесят километров. Теплоход повернул за остров Самоедский, в широкую протоку. Давно, еще в XVIII веке, стояло здесь Игаркино зимовье, как называли местные жители избушку охотника Егорки. А теперь вырос город, в котором проживает около восемнадцати тысяч человек.

Раньше енисейская древесина вывозилась по железной дороге. Это и трудно, и дорого. Игарка, построенная в тридцатых годах, стала как бы воротами в большой мир. Через Ледовитый океан идут сюда корабли со всего света.

Те, кто был до войны мальчишками и девчонками, помнят, наверно, книгу «Мы из Игарки», написанную школьниками этого города по предложению Алексея Максимовича Горького. Книга примечательна тем, что у нее шестьдесят восемь авторов и что редактировал ее ныне покойный С. Я. Маршак. Несмотря на такое количество авторов, а вернее сказать, из-за такого количества авторов художественные достоинства ее невысоки. Зато познавательного материала в ней по тем временам содержалось изрядно. Одолев эту книгу, мы, мальчишки, мечтали побывать в необыкновенном городе среди болот, на вечной мерзлоте, где вовсю дымят заводские трубы, а вокруг на сотни километров только тайга да тундра, где зимой бушует пурга, а летом один за другим идут корабли с разноцветными флагами.

В ту пору Игарка была легендой. Теперь она превратилась в обычный город. Дебаркадер, унизанный вездесущими рыболовами, крутой берег с деревянной лестницей, тонкие березки, гнущиеся на ветру, — вот первое, что мы увидели.

С высокого берега хорошо просматриваются остров и протока со стоящими в ней судами, желтые кипы свежих досок на лесобирже. Быстрыми жуками снуют среди штабелей машины, доставляющие на укладку продукцию прямо от пилорамы. Даже нам, неопытным людям, понятно было, какое богатство собрано здесь.

Я смотрел на баржи, прилепившиеся к высоким бортам лесовозов. Эти гиганты одну за другой поглощали кипы досок, скрывая их в трюмах. Еще несколько дней — и уйдут они по большой океанской дороге: один — в Данию, другой — в Англию, а третий — в далекую Африку. Разве не забьется сильней сердце при виде этих острых форштевней, всегда устремленных вперед, на волну!

Ветерок доносил запах смолы и пресноватый запах опилок, какой держится обычно на лесозаводах. Дерево здесь господствует во всем, все сделано из досок и бревен: и дома, и мостовые, и тротуары. Водопроводные трубы проложены в ящиках с опилками. Повсюду на улицах таблички с надписью, запрещающей курить. Эти таблички возбуждают нервы заядлых потребителей никотина: ведь когда нельзя — особенно хочется.

Во Дворце культуры для дымящей братии отведена специальная комната с лавками вдоль стен, с полом, обитым жестью, и с громадной урной посредине. Сиди и кури, не боясь пожара, забыв на время о том, что живешь среди сухого горючего материала, да еще в таком месте, где почти круглый год дует сильный ветер.

Но пожар однажды все-таки возник. Несколько лет назад в самую сушь вспыхнули вдруг дома. Как и почему, об этом гадают до сей поры. С ревом и треском охватывало пламя дом за домом, уничтожая строения и склады готовой продукции. Дым виден был за сотни километров.

Убытки оказались весьма значительными. Но к чести тех, кто боролся с огнем, надо отметить, что не погиб ни один человек.

После пожара были сделаны соответствующие выводы. Местные жители шутят: кончился деревянный век, начался каменный. Дома из бревен больше не строят. Возводятся новые здания, на строительных площадках высятся груды кирпича и готовых конструкций. Теплоходы доставляют из Красноярска секции пятиэтажных домов.

Игарка замучила нас жарой. Солнце палило так, будто перепутало полярный круг с экватором или по меньшей мере с тропиком Козерога. Путешественники, бродившие по лесокомбинату, имели жалкий вид. Зато повезло тем, кто отправился смотреть рыбное хозяйство. Мы укрылись от солнца в подземелье, в естественном холодильнике, созданном без добавочных затрат на оборудование. Полки там вырублены в седом от инея грунте.

Побывали мы и на мерзлотной станции, где систематически изучается «поведение» многолетне-мерзлых грунтов при различных условиях, в частности при строительстве домов. Здесь, на станции, создан своеобразный музей в «комнате», которая вырублена в грунте на глубине семи метров. При низкой температуре сохраняются образцы местной растительности и животного мира. Здесь же замурованы комплекты газет аза военные годы: «Правда», «Красная звезда» и «Труд». Ио завещанию работников станции газеты можно извлечь в тот день, когда наш народ будет отмечать столетие победы над фашистской Германией.

Лязгая зубами, выскакивали мы из подземелья наверх, обогреться на солнышке. А через полчаса, распаренные и вспотевшие, с грустью вспоминали о замечательных минутах, проведенных в подземном царстве.

Вообще многие люди, не бывавшие за Уралом, имеют о климате Средней Сибири довольно смутное представление. Игарка, разумеется, не показательна, тепло там — гость редкий: ведь город лежит за полярным кругом. Совсем другое дело район Енисейска и Красноярска, находящийся приблизительно на той же широте, что Ленинград и Москва. Трудно сказать, где лучше климат: на туманных берегах Балтики или на среднем плесе великой сибирской реки.

Конечно, зима здесь более длинная, морозы значительно сильнее. Но переносятся они легче, потому что воздух сух и, как правило, нет ветра. Это же не курьез, а правда, что сибиряки, приехавшие в Москву, часто жалуются на холод. Объяснение можно найти простое. Ученые подсчитали, что при безветренном пятидесятиградусном морозе человек теряет не больше тепла, чем при двадцатиградусном морозе и умеренном ветре.

Мне часто приходилось слышать, как пугают людей сибирской стужей. Но о сибирской жаре почему-то умалчивают. А между прочим, жару там переносить даже труднее, чем холод. Бывают такие дни, когда сухим, раскаленным воздухом трудно дышать. Но в общем лето в средней полосе Красноярского края стоит очень хорошее: целыми неделями держатся солнечные, теплые дни.

Дважды встречал я на Енисее весну, и впечатление осталось неизгладимое. Такого бурного и дружного пробуждения природы не бывает, пожалуй, больше нигде. В середине апреля наступают вдруг теплые дни, быстро тает снег, наполняются ручьи и реки, кипит и бурлит в них разыгравшаяся вода, ломает ледяные оковы.

За сто лет наблюдений самое раннее вскрытие Енисея в его среднем течении было отмечено 15 апреля (в 1863 и в 1961 годах), а самое позднее — 21 мая 1791 года (все даты но новому стилю).

Ледоход на реке бывает величав и грозен. Громадные льдины метровой толщины движутся неудержимо, наползают одна на другую, с грохотом и треском обрушиваются на берега, срезают целые пласты земли вместе с вековыми деревьями, шлифуют скалы и сами дробятся о них.

В узких местах создаются заторы. Льдины заполняют русло до самого дна, громоздятся сверху, образуя «пробки» длиной в несколько километров. Уровень Енисея быстро повышается, река заливает окрестности. Но напор воды, бегущей с верховьев, такой мощный, что он довольно быстро взламывает преграду, которая на первый взгляд кажется несокрушимой.

В особо опасных случаях, когда Енисей грозит затопить населенные пункты, в борьбу с ледяными преградами вступают люди. Расчистить путь помогает взрывчатка. Иногда заторы даже бомбят с самолетов.

ЗАПОЛЯРНОЕ ЧУДО

В Дудинку, в последний город на берегах Енисея, мы пришли ночью (если судить по часам). Нс прекращался мелкий дождик, воздух был так насыщен влагой, что одежда сразу становилась сырой. Здание речного вокзала казалось в тумане огромным. За мутной пеленой обрисовывались очертания еще двух или трех крупных построек. И конечно, тучи комаров — вот первое впечатление от столицы Таймыра. Комары тут столь наглые, столь смело хозяйничают и днем и ночью, что я решил: их столица тоже расположена где-то поблизости.

Дудинка — это административный центр Долгано-Ненецкого национального округа. Здесь находятся сразу два порта — морской и речной, через которые идет поток грузов в Норильск.

Сам город резко делится на старый и новый. Возле реки, в районе причалов, построены и строятся большие кирпичные дома, полностью благоустроенные, с хорошими магазинами. А за широкой улицей, которая тянется параллельно реке, начинаются деревянные одноэтажные домишки, которые ряд за рядом карабкаются по склону горы, к железнодорожным путям и еще выше.

Летом в Дудинке оживленно: на рейде и у причалов стоят морские и речные суда, в порту грохочут краны, звучат гудки теплоходов, паровозов. Работа не прекращается круглые сутки: надо принять и отправить огромное количество грузов. Но пот уйдет осенью от причала последний теплоход, на три месяца укроет город полярная ночь, разбушуется пурга, наметет сугробы но самые крыши — и тогда изменится ритм жизни. Застынут без движения краны, затихнет порт. Речники превратятся в строителей, станут возводить жилые и административные здания. На складах будет накапливаться продукция; весь город будет ждать того времени, когда появится над горизонтом солнце, когда сбросит Енисей свой ледяной покров и снова запоют над рекой гудки теплоходов.

Рано утром по судовому радио объявили: скоро начнется посадка в вагоны для поездки в Норильск. Первыми, как всегда, устремились к трапу дисциплинированные пенсионеры. На крутой и очень высокий берег вела узенькая лесенка. Пенсионеры поднимались медленно. Внизу сбилась мокнущая под холодным дождем толпа. Оценив обстановку, я вернулся в каюту. Василий Николаевич, ерзавший от нетерпения, выкурил пару папирос и тоже снял плащ.

Минут через сорок, когда мы вышли из каюты, по лестнице поднимались последние туристы. Остальные мерзли наверху в ожидании поезда.

Только два человека оказались предусмотрительнее нас: сам массовик и второй штурман Коля. Они покинули судно, когда мы с Василием Николаевичем одолевали последний пролет скользкой скрипучей лестницы.

Толпа туристов являла собой грустное зрелище. Поднятые воротники, красные носы, кислые физиономии. Молодежь прыгала среди шпал. Старички пытались хором петь народные песни.

— Люди покрываются плесенью, надо внести оживление. Давайте идею, — сказал я своему соседу.

Тяжело дышавший Василий Николаевич остановился возле товарного вагона, пощупал свои острые колени, посмотрел вниз и удовлетворенно хмыкнул:

— Вот что, юноша (он называл меня так, когда был доволен собой). Сообщите, что посадка в вагоны будет производиться не на верхних, а на нижних путях, возле теплохода.

Да, это была превосходная идея, которая никого не оставила бы равнодушным!

— Товарищи туристы! Внимание! — закричал я, сложив ладони рупором. — Кто сказал, что посадка будет наверху? Такого указания не было. Для вашего удобства состав подадут прямо к теплоходу. Отправка через двадцать минут!

Тут поднялась настоящая буря, страсти забушевали, как на стадионе во время финального матча. Ропот и вздохи смешивались с гневными криками, но громче всего звучал призыв спустить вниз без посредства лестницы председателя туристского совета, который, оказывается, поднялся первым. Четверо молодых мужчин львиными прыжками кинулись навстречу массовику и второму штурману. За ними, покряхтывая, пошли к лестнице пенсионеры. При этом один из них, хромой и подслеповатый, демонстративно, во весь голос выкрикивал стихотворение:

Массовик и штурман, почуяв недоброе, остановились на лестничной площадке. Там вспыхнул короткий деловой разговор. сопровождавшийся выразительной жестикуляцией. Неутомимый молодой мужчина помчался вверх и, поровнявшись с пенсионерами, крикнул ликующим голосом:

— Розыгрыш!

Гнев тотчас сменился взрывом ликования. Люди радовались тому, что не нужно спускаться, и забыли о всех прочих невзгодах. Молодой мужчина ходил гоголем, задрав свой рубильник-нос. А мы с Василием Николаевичем на всякий случаи скромненько покуривали за товарным вагоном, ожидая, когда начнется посадка…

Поезд двигался по самой северной железной дороге, протянувшейся более чем на сто километров. Дорога обычная: рельсы, шпалы да насыпь. И вагоны обыкновенные, почти как в электричках на подмосковных линиях, только с печным отоплением.

Необычное начиналось за окнами вагонов. По обеим сторонам тянулась томно-зеленая лесотундра с редкими низенькими деревцами. Блестели большие и маленькие озера с прозрачной водой. Опаловые в тени озера сразу голубели, едва расчищалось от туч небо.

На склонах оврагов лежал снег — остатки зимних сугробов. А рядом с потемневшим снегом, по берегам озер, возле желез-подорожного полотна — повсюду буйно росли цветы, такие яркие и в таком количестве, что просто рябило в глазах. На остановках мы рвали их охапками, хватали что попадет под руку и стремглав бежали в вагон, спасаясь от свирепых комаров.

И вот — Норильск. Попробуйте представить себе вполне современный город, раскинувшийся в котловине среди гор на шестьдесят девятом градусе северной широты, ровный и красивый проспект Ленина, просторную Гвардейскую площадь. Прибавьте погоду, меняющуюся несколько раз в течение часа (то дождь, то солнце), да еще постоянный резкий ветер, который все же не в силах разогнать дымовую хмарь — вот весьма общий пейзаж Норильска, где много асфальта и совсем нет деревьев. Их нет даже в парке. В нем имеются и клумбы, и дорожки, и скамейки, не слышно только шума листвы.

Дома в городе красивые, со всеми удобствами, в пять-шесть этажей. А строят их по-особому. Тут нельзя класть обычный фундамент: мерзлота подтаивает, и дом перекашивается. Поэтому строения возводят на сваях. Под ними гуляет ветер, метели наносят сугробы. Но это как раз и нужно, чтобы сохранить мерзлую почву.

Сразу за домами начинается лесотундра. А дальше — болота, богатые рыбой озера…

Самое главное чудо Норильска — это, конечно, его жители, очень душевные и гостеприимные. Нас встретили на вокзале общественники-добровольцы. Возили по городу, показывая достопримечательности, приглашали в свои квартиры.

Очень много тут молодежи, молодых семей: по рождаемости Норильск занимает одно из первых мест в стране. Причиной этому не долгая полярная ночь, как уверяют некоторые шутники, а высокое благосостояние, уверенность в завтрашнем дне. Заработки здесь хорошие, в магазинах можно купить все, что угодно, от апельсинов до телевизора, от новой книги до туфель последней модели. Хочешь учиться — есть и техникум и институт. Хочешь отдохнуть — иди в театр, в кино, во Дворец культуры. Хочешь заниматься спортом — отправляйся в гимнастический зал или в прекрасный бассейн. И все это — для ста тридцати тысяч жителей, две трети которых составляют детишки.

Здесь почти нет пьянства и хулиганства. Люди знают друг друга. Чуть свихнулся — помогут стать на правильный путь. А не хочешь идти верной дорогой — отправляйся на все четыре стороны.

Норильчане много читают, внимательно следят за новинками искусства и литературы, со вкусом одеваются. Если взять так называемый средний культурный уровень, то тут он выше, чем во многих городах, расположенных ближе к центру.

А жизнь здесь все-таки трудная. Это та же «чудная планета», о которой сказано в песне: «Десять месяцев — зима, остальное — лето». Но ни морозы, ни валящая с ног пурга, ни снежные заносы — ничто не мешает людям работать. В любую погоду выдают норильчане стране уголь и медь, никель и кобальт. Горнометаллургический комбинат, носящий имя его первого директора Завенягина, систематически завоевывает всесоюзные переходящие знамена.

Знакомство с историей Норильска начинается возле бревенчатой избы с мраморной доской на степе. Это — первый дом на месте будущего города, построенный около пятидесяти лет назад. Было это в ту трудную и героическую пору, когда в стране только-только отзвучали залпы гражданской войны. Молодое Советское правительство с первых же дней проявило заботу о комплексном освоении севера. В Арктику шли корабли. Для них требовалось топливо, уголь. Одним из энтузиастов, которые отправились в холодные неисследованные края, был недавний выпускник Томского технологического института Николай Николаевич Урванцев. Вместе с ним ехала молодой фельдшер Елизавета Ивановна, только что ставшая его женой. В далекой тундре, среди скалистых гор и озер, провели молодожены свой медовый месяц.

Они вместе долбили мерзлый грунт, чтобы добыть образцы породы, с трудом согревались при пятидесятиградусном морозе, на лодках и оленях проехали десятки тысяч километров. Так были исследованы и нанесены на карту реки Пясина и Хантайка, так были найдены не только залежи каменного угля, но и богатейшие руды.

Урванцеву приходилось доказывать, убеждать осторожных чиновников в том, что найденные залежи колоссальны, что разработка их окупит все затраты. У Николая Николаевича нашлись надежные сторонники. Сам председатель ВСНХ Феликс Эдмундович Дзержинский пригласил его к себе в кабинет, долго беседовал с ним. И вскоре была создана Норильская экспедиция, научным руководителем которой стал Урванцев. А возглавил экспедицию старый большевик П. С. Алилуев. На карте появились новые пометки: были выявлены новые месторождения. Даже скептики поняли, какое важное открытие сделал Урванцев. Вот только добраться до скрытых на краю света богатств было трудно.

Николай Николаевич исследовал весь северо-западный Таймыр и острова, лежащие к северу от него в Ледовитом океане. С группой товарищей два года провел Урванцев на неведомой дотоле Северной Земле. А когда ледокольный пароход «Сибиряков» принял четырех героев к себе на борт, Урванцев развернул на штурманском столе карту. На ней впервые были обозначены острова Октябрьской Революции, Большевик, Комсомолец и Пионер. Это — целый архипелаг, превосходящий по площади такие государства, как Голландия или Бельгия.

Родина высоко оценила заслуги Николая Николаевича Урванцева. Он стал одним из первых в стране докторов геолого-минералогических наук, причем это звание было присуждено ему единогласно без защиты диссертации!

Орден Ленина появился на груди Николая Николаевича. Это был орден за № 430. Не так уж много людей было удостоено до Урванцева столь высокой чести!

В апреле 1942 года, в самый трудный год Великой Отечественной войны, Норильск дал первый никель, так нужный для армии. Когда специальный самолет, нагруженный листами никеля, поднялся в воздух и взял курс на Большую землю, строители плакали от радости, не скрывая слез. Плакали закаленные коммунисты, из которых не могли выжать слезы ни физическая боль, ни нравственные мучения…

Николай Николаевич Урванцев был первым горожанином Норильска, выдающимся ученым, о котором знали и слышали на Севере все. Его мнение в вопросах, касавшихся геологии, было наиболее веским. Урванцева постепенно повышали в должности: он стал руководителем Геологической службы комбината.

Его жена и верная спутница Елизавета Ивановна была в ту пору далеко от него. Военный врач Урванцева всю войну провела на фронте. А демобилизовавшись, поехала к мужу в далекие края, знакомые еще с молодых лет. В тундре, где потом вырос Норильск, провели они когда-то свой медовый месяц, в этом же городе отметили они свою серебряную свадьбу.

С той поры многое изменилось. Известный всему миру ученый Урванцев живет в Ленинграде. Его заслуги в изучении Арктики отмечены Большой Золотой медалью, которой наградило его Географическое общество СССР. Маститый геолог давно уже не молод, но и теперь ему не сидится дома. Он внес свой вклад в разведку новых рудных месторождений на Таймыре, в поиски нефти на Крайнем Севере. Его советами пользуются и строители Талнаха, и проектировщики Хантайской ГЭС — заполярного Диепростроя…

После осмотра старого дома-музея гостеприимные хозяева отвезли нас на рудник, где открытым способом добывается руда. Дорога, по которой мы ехали, была обнесена высоченными деревянными щитами от зимних заносов. Автобус карабкался вверх но асфальтированному серпантину.

Наконец автобус остановился. Лил дождь, но все туристы, даже наши усталые старички, вылезли из машины. Вокруг высились угрюмые серые скалы без признаков какой-либо растительности. Среди гигантских глыб струились змейки тумана. Потом надвинулось облако, белая муть скрыла все вокруг, оставив только мрачный каменный хаос. Мы чувствовали себя беспомощными среди этих утесов и скал, в этом первобытном царстве природы, где господствовали камень, вода и ветер. Сюда надо бы отправлять в творческую командировку художников, которые иллюстрируют научно-фантастические книги о полетах на Марс, Луну и Венеру. Пусть рисуют с натуры.

После поездки на рудник группа туристов побывала на угольном разрезе. Мы не спускались под землю, а даже наоборот: удобная вагонетка быстро доставила нас по закрытому подъемнику на вершину горы. С нее хорошо было видно, как ведутся по соседству вскрышные работы, сдирается слой почвы, чтобы начать добычу открытым способом.

Я смотрел на северо-восток. Где-то там, в сотнях километров отсюда, на самом краю Таймыра и на самом краю земли, тянутся длинные хребты с плоскими вершинами, отделенные один от другого глубокими впадинами. Там находятся горы Бырранга — это звучное название с детских лет волновало и притягивало меня. Там до сих пор еще почти не ступала нога человека. Туда устремляются мечты и фантазии неуемных искателей. Геологи надеются встретить там залежи ценных металлов. Романтики создают об этих горах легенды! Я, например, с удовольствием перечитываю книгу Л. Платова «Страна семи трав», радуясь тому, что автор помог мне заглянуть в тайну, что он сумел построить увлекательный сюжет, дать читателям много полезных географических, этнографических и исторических сведений.

Бырраига хранит еще много тайн и загадок. Там, например, до сих пор живут толсторогие (снежные) бараны, ровесники мамонтов. В других районах эти животные давно уже вымерли, сохранились они только в заенисейских горах Северной Сибири. С большим трудом удалось добыть в 1953 году единственный экземпляр толсторогого барана для Красноярского краеведческого музея.

В последние годы ученые все чаще и все настойчивей пытаются проникнуть в труднодоступные районы Бырранги. Совершенно неожиданно в распадке этих гор, на высоте девятисот метров над уровнем моря, был обнаружен большой ледник. Не мудрствуя лукаво, первооткрыватели окрестили его Неожиданным.

Сразу встал вопрос, что это за ледник, каково его происхождение? Может, он сохранился со времен оледенения Земли? А может, возник сравнительно недавно под влиянием изменений климата и будет расти и шириться? Чтобы найти ответы на эти и другие загадки, весной 1967 года на Таймыр выехала специальная экспедиция Арктического и Антарктического института. Полярные географы создали на Неожиданном свою базу и принялись систематически исследовать ледник и окрестности.

Еще недавно считалось, что на Бырранге нет ледников. А теперь ученые с удивлением обнаружили узел оледенений скандинавского типа: целый комплекс нагорных ледников на вершинах Бырранги со спускающимися по разным направлениям долинными ледниками. Сомнений не было: найден один из последних приютов некогда грозного ледяного панциря, покрывавшего огромную площадь Земли, а потом отступившего при потеплении.

Может, высокая часть Таймыра как раз и была центром древнего оледенения? Убывает ли ледяной панцирь Бырранги или увеличивается в размерах? Выяснить все это очень важно. Как знать, может, со временем с Таймыра снова двинутся на просторы Сибири ледяные лавины, несущие холод и смерть?

Ученые должны не только предугадать, но и найти меры, способные предотвратить угрозу катастрофы, если она возникнет.

Вот какие загадки и тайны хранят в себе мрачные туманные горы, вытянувшиеся цепью вдоль самого северного побережья нашей страны…

В Норильске я разговаривал с людьми разных возрастов и профессий, искал человека, побывавшего в ущельях Бырранги. И не нашел. Многие даже не знают о существовании этих гор. Удивляться тут нечему. Меньше чем за сутки норильчанин попадает на самолете в Москву и даже к Черному морю. А чтобы добраться на оленях до горной страны, требуются недели, а то и месяц. Самолеты туда не летают. Там нет людей, негде приземлиться, да и сами горы все время затянуты туманами.

Прощаться с Норильском, с этим чудесным городом, было немного грустно. Хотелось задержаться в нем, поговорить с людьми, побродить по окрестностям. Но теплоход не такси: ждать не станет.

До сих пор мы продвигались все дальше и дальше к северу. А на Норильском вокзале, в двух тысячах километров от Красноярска, впервые ступили на свои собственные следы. От сюда начинался обратный путь.

РЫБА В МОТНЕ

Туристы, желающие половить рыбу, были в один прекрасный день приглашены на корму, где сушился старый, пестревший белыми нитками невод. Я пришел в числе первых. Собралось человек пятнадцать. Бывший летчик-испытатель с протезом вместо правой ноги. Преподавательница музыкального училища, пятидесятилетняя милая дама в спортивном костюме, но с такими нежными пальчиками, что просто немыслимо было предлагать ей держаться за грязную мотню невода. Юная девица в платье колоколом и в туфлях на шпильках. Три пенсионера и две пенсионерки, способные передвигаться, только поддерживая один другого. Еще было двое школьников лет по двенадцати. На них я поглядывал с надеждой. Эти хотя на подхвате, но все же могли работать.

Наконец появился боцман. Он с уважением посмотрел на бывшего летчика, на преподавательницу музыки, на пенсионеров, но восторга не проявил. Только мне кивнул обрадованно, словно старому знакомому. А может, ему просто требовались физически здоровые люди. Как бы там ни было, он предложил мне пост бригадира. Я сделался начальником без команды. Но боцман сказал, что ловить рыбу помогут матросы.

Нам было дано указание починить невод: перебрать его и заштопать дырки крепкими суровыми нитками. Прямо скажем, работенка не очень занимательная. Зевакам скоро наскучило глядеть на нас. Да и ряды моей бригады растаяли с диковинной быстротой. Убежали ребятишки, исчезла девица на шпильках. Через час остались только терпеливые пенсионеры, преподавательница музыки да я. Нас ободряло то, что в неводе было очень много драных ячеек, значит, в него попадала крупная рыба.

На следующий день, ближе к вечеру, теплоход бросил якорь возле длинного низкого острова. Большую часть его покрывал желто-серый песок, с такими же барханами, как и в пустыне, только пониже. А в некоторых местах, на болотинах, густо разросся кудрявый кустарник.

В шлюпке, на дне которой покоился невод, сидели пятеро дюжих матросов и боцман. Возглавлял команду второй штурман Коля. Он развалился на корме, держа в руках румпель.

Эта команда вполне могла отправиться в путь без меня. Если я и был нужен, то лишь для маскировки. Дело в том, что ловить рыбу неводом экипажу теплохода запрещено: это расценивается, как браконьерство. Разрешалось лишь провести ловлю с участием туристов, не столько для добычи, сколько для развлечения. Но любитель веселой жизни и всяческих авантюр штурман Коля узрел в этом возможность погреть руки. Он даже не скрывал своего замысла. Расчет был таков: поменьше слабосильных туристов, побольше своих парней. Стоянка шесть часов. За этот срок надо добыть столько рыбы, чтобы накормить экипаж и пассажиров и себе оставить изрядный запасец.

Такая цель была только у штурмана. Остальные просто хотели получить удовольствие. Поэтому штурман осуществлял свой замысел хоть и настойчиво, но осторожно.

С радостью и беспокойством взялся я за весло. Давно не работал им, а ведь когда-то был неплохим гребцом, и даже призовые места брала в гонках шлюпка, на которой ходил старшиной. А теперь боялся, что опозорюсь. И отвык, и весла тут были не вальковые, а распашные. Однако опасения оказались напрасными. Все получилось нормально. Да и перед кем было стесняться? Матросы на речных судах большей частью народ сезонный. Зимой числятся в штате только капитан, механик, боцман да штурмана. Остальные списываются на берег, идут работать в цехи, уезжают в свои деревни. Нет здесь у рядового состава такого постоянства и такого опыта, как на морях.

Шлюпка повернула в протоку. На острове виднелись первые группы туристов. Они спешили к нам, обходя болота и отбиваясь от комаров. Где-то тут мы и должны были остановиться, но боцман сказал, что здесь, судя по всему, рыбы мало и надо пройти еще с километр. А потом мы увидели далеко впереди островерхий чум на песчаной косе. Штурман Коля заявил, что надо спросить этого местного жителя: он-то знает, где может быть хороший улов.

Мы снова налегли на весла.

Пасмурный день незаметно перешел в такой же пасмурный вечер. Ничто не изменилось, только свет сделался каким-то более мягким, рассеянным, а влажный воздух тускло серебрился над черной стеной тайги.

По берегу с веселым лаем метались собаки, лезли в воду встречать гостей. Двое ребятишек бежали от чума к берегу. Низкорослая женщина с растрепанными черными волосами показала, куда причалить. А сам хозяин невозмутимо сидел в лодке, покуривая трубочку, и даже не посмотрел на нас, будто такие посетители являлись к нему не раз за все лето, а чуть ли не каждую неделю.

Штурман, обутый в высокие болотные сапоги, первым прыгнул в воду, прикрикнул на собак и сразу атаковал хозяина.

— Рыба есть? Где? Какая?

— Ну, — равнодушно сказал тот.

— Живая? Свежая?

— Ну.

Было неприятно смотреть на эту сцену. Подоспевший боцман тактично оттеснил не в меру активного штурмана и повел степенный северный разговор. У хозяина имелось десятка полтора осетров. Эти метровые толстые рыбины плескались в маленьком озерке возле чума. Боцман посоветовал отвезти их на теплоход и продать в ресторан. Хозяин предупредил, что возьмет по пяти рублей за штуку. Вероятно, цена эта казалась ему высокой. Целую пятерку за какой-то пуд осетрины, которой он подкармливает своих собак! Он огорченно цокал языком: если бы знал, что подойдет теплоход, наловил бы много и отдал дешевле.

В общем мы оказали хозяину неплохую услугу. Он получил возможность заработать денег, приобрести на теплоходе и хлеб, и табак, и водку для жены. Сам он не пьет. Однажды выпил очень много и долго болел. Зато супруга его в спиртных напитках себе не отказывает.

Чтобы отблагодарить нас, хозяин показал, где много рыбы и хорошее дно: не зацепится невод.

Я осмотрел чум. Тонкие жерди были покрыты старыми шкурами. Такие же шкуры лежали на земляном полу. Закопченный котелок, чайник, ружье и узел с барахлишком — вот и все пожитки семьи из четырех человек. Они не имели даже запасной обуви. Это не от бедности, а от привычки не связывать себя никаким грузом во время летних кочевий. Тайга и река накормят, оденут и обуют, когда понадобится.

Хозяева прихорашивались, собираясь на теплоход. Женщина смочила и пригладила волосы, оборвала бахрому на юбке. На самом хозяине были обычные яловые сапоги, хоть он и бродил по колено в воде. Штаны и куртка из какой-то плотной полосатой материи. Она так пропиталась жиром и рыбьей кровью, что задубела и стала будто деревянная. Во всяком случае хозяин, черпая пригоршнями воду, смыл с колен и с рукавов свежую рыбью кровь, а материя при этом не промокла. Потом он снял сапоги, вылил из них воду, размотал портянки, сполоснул, выжал и намотал снова. Покряхтывая, натянул сапоги. Они плохо лезли на сырую портянку. А голову хозяин повязал женским платком.

Черноглазые, замурзанные, но веселые ребятишки были одеты теплей и лучше родителей. Они оказались более разговорчивыми: от них я узнал, что зимой семья живет в поселке, в деревянном доме, что зима скучная, а лето хорошее. А когда оно кончится, старший мальчик поедет в большой дом, который называется интернатом.

Вот так познакомился я с кетами, или енисейскими остяками, или просто с енисейцами — представителями одной из многих народностей нашего Севера. Кетов считают местными следопытами, они любят простор, свободу, их особенно трудно было приобщить к оседлому образу жизни. Те, кто постарше, и до сей поры не могут сидеть в домах, круглый год бродят по тайге, изредка появляясь в поселке со связками ценных шкурок.

До революции эта национальность быстро вымирала. Теперь количество кетов несколько увеличилось, но и сейчас, по данным последней переписи, их насчитывается всего около тысячи душ обоего пола. Они объединены в колхоз, у них есть свой медицинский пункт, радиоузел, красный чум. Кроме того, они находятся под особым наблюдением этнографической экспедиции Академии наук СССР.

Семья кетов села в свою остроносую лодчонку. Гребли жена и старший мальчуган. А хозяин, заняв место на корме, направлял свое судно и дымил трубкой ничуть не меньше старого парохода.

Мы начали заводить невод. Трое остались на берегу, удерживая левое крыло. Шлюпка быстро двигалась по протоке. Боцман и я выбрасывали сеть. Особенно осторожно выпустили мотню, чтобы она не запуталась. Потом все налегли на весла, стараясь скорей замкнуть кольцо вокруг рыбы, попавшей в пашу ловушку.

Матросы выпрыгнули на берег, в грязь, в тину. Все ребята предусмотрительно обулись в сапоги. А на мне были городские штиблеты, причем единственные. Их следовало бы беречь, так как впереди лежал длинный путь. Но сейчас дорога каждая пара рук. Кто-то подставил спину и перенес меня на более или менее сухое место. Я ухватился за канат рядом со всеми.

Ох, и нелегкая это штука, вытягивать из воды сто пятьдесят метров мокрого невода, который волочет за собой центнер ила! Мы кряхтели от натуги, падали на зыбкий песок. Лицо горело, пот заливал глаза. После первой же тони на руках появились кровяные мозоли. После второй они лопнули.

Но зато какое волнение охватило нас, когда подтянули мот ню, в которой трепетала и билась рыба, когда начала она прыгать через верх невода и выдержанный спокойный боцман сорвался вдруг на истошный крик:

— Скорее! Уйдет!

Последние метры мы взяли ходом, без остановки, почти бегом. Все сразу же кинулись собирать рыбу. А я лишен был этого удовольствия: у кромки берега ноги тонули в вязкой грязи. Ребята, сочувствуя, подавали мне то извивающуюся остроспинную стерлядь, то тяжелого налима, то широких окуней, и я бегом относил их к шлюпке.

Первым заходом мы добыли килограммов пятьдесят замечательной стерляди. Вторая тоня тоже оказалась удачной. Я просто поражался: какие богатства таит в себе Енисей! Лови, корми народ — и почти никаких затрат! Вот, действительно дары природы. Только брать их нужно со смыслом.

Очень хотелось пить. Я нашел сухое местечко и лег на живот, чтобы хлебнуть прямо из реки. Лег и увидел перед собой не всю реку, казавшуюся холодной и мрачной, а лишь маленький кусочек ее. И вода тут была совсем не темной, не серой, а очень прозрачной. Маленькая рыбка прошла возле дна, махнула хвостиком, взбив золотистую струйку песка. И такой вкусной показалась мне енисейская вода, что я «причастился» еще и еще раз.

К нам подошло подкрепление. Первыми прибежали двое школьников, числившихся в рыболовецкой бригаде. А вслед за ними из болота, из густого кустарника, с шумом вырвались два краснокожих всклокоченных «папуаса», голых и босых, как и положено представителям этого племени. При ближайшем рассмотрении папуасами оказались Нил и его сосед по каюте, худощавый очкастый инженер-железнодорожник. Тяжело отдуваясь, они поведали о своих злоключениях.

Когда началась высадка на остров, они сочли, что отправляться в шлюпке вместе с дамами ниже их достоинства. Выбрали мужской способ передвижения. Разоблачились до трусов и, под восторженный говор старых дев, бросились с палубы в воду. Пока плыли, все было благополучно. Но едва очутились на суше, чуть не завыли во весь голос. Комары облепили их, а им нечем было прикрыться от кровожадных разбойников. Стоять на месте они не могли и галопом помчались к нам, надеясь, что на нашей стороне острова больше ветра.

Телеса Нила и инженера были сплошь покрыты волдырями, особенно на спине. Оба будто распухли. Но они показали себя настоящими мужчинами. Смазались антикомариной жидкостью и сразу включились в работу. Штурман отдал инженеру свой китель. Нил облачился в мой плащ, но все равно комары продолжали досаждать им, впиваясь в голые ноги.

Даже нам, хорошо одетым, крепко доставалось от этих вредных насекомых. Мы натирали шеи, лица и руки вонючей жидкостью. Она помогала, но ненадолго. Пот и вода быстро смывали ее, и комары набрасывались с новой силой. Они лезли в глаза и в рот, приходилось выплевывать их, а то и глотать вгорячах прямо живыми.

Третья тоня принесла нам немного, пуда полтора, но рыба была хорошей. Теплоход дал уже призывный гудок, но мы решили забросить невод еще раз: уж очень обещающее местечко подыскал боцман. На минуту остановились перекурить перед новым рывком. Матросы присели на песок. Штурман выливал из сапог воду. Нил смазывал ноги. Усталые люди молчали.

Я посмотрел вокруг. Давно уже наступила ночь, но было совсем светло, только сузился горизонт да отдаленные предметы казались зыбкими, расплывчатыми. Белым пологом туч затянулось небо, прозрачный туман окутывал черную тайгу и обрывистый берег. И лес, и река, и наш остров — все будто застыло, замерло в вековом сказочном сне, теплом и легком. Мелкий, едва ощутимый дождик был настолько слаб, что не мог потревожить тускло блестевшую гладь воды. Сонное безмолвие нарушал только протяжный, надрывающий душу стон, долетавший из глухих дебрей. Кричала птица, но кричала с такой безысходной тоской, что мороз пробегал по коже. Слушая ее, можно было понять, почему люди начинают верить в духов, в нечистую силу, идут на поклон к шаману.

Бескрайняя необжитая тайга простиралась вокруг нашего маленького островка. Если отправишься на восток, почти не встретишь людей до самой реки Лены. Будешь лезть через буреломы, продираться сквозь палы, оставишь позади тысячу километров, ослабнешь, упадешь, сгинешь в болоте, а кругом будет все такое же равнодушное безмолвие. А за Леной начинается тайга еще более однообразная и пустынная. И так до Тихого океана.

Эти огромные безлюдные просторы словно зовут, заманивают: хочется рискнуть и пойти в неизвестность. Такое же чувство мучило меня в Большеземельской тундре. Однажды я поддался соблазну освободиться от него, поддался коварному зову и зашагал напрямик по мху, по зарослям стелющихся березок, через ручьи и хлюпающие болотца. Шел, ни о чем не думая, срывая горстями морошку. Там не утонешь в трясине: под ногами вечная мерзлота. Но идти тяжело. И очень трудно ориентироваться на голой однообразной равнине.

Шел долго. А когда скрылось среди туч солнце, сделалось вдруг жутко. Я не взял компаса и не знал, в какую сторону двигаться.

Ветер вот уже несколько дней дул с юга. Я повернулся к нему спиной и пошел, надеясь, что он не изменил направление. Мне нужно было добраться до побережья, где знаком каждый мыс…

Четвертая тоня была особенно трудной. Выбиваясь из сил, падая, обдирая ладони, мы метр за метром вытягивали снасть. Я давно перестал заботиться о ботинках. Брюки намокли, покрылись грязью и рыбьей чешуей.

Боцман решил, что мы зацепили за корягу. Но оказалось другое. Когда три четверти невода были на берегу, мы увидели, как бурлит вода около мотни. Там бились десятки здоровенных рыбин. Большая и тяжелая добыча попала в сеть на этот раз. Мы дружно взяли невод на себя, а рыба рванулась в противоположную сторону, в глубину. И тут старая сеть не выдержала. Лопнула мотня, рыба вырвалась на свободу. Но даже и после этой аварии в неводе осталось несколько крупных стерлядок.

Обратный путь показался нам очень долгим. Грести было трудно: горели ладони. Нил с инженером не вынесли медленного движения и убежали на теплоход через остров. А мы гребли из последних сил, изредка поглядывая туда, где белой громадой застыло над водой наше судно.

Был уже второй час ночи и я думал, что туристы давно спят, но встречать нас высыпало почти все население теплохода. Каждому хотелось посмотреть на добычу.

Василий Николаевич ждал меня в каюте с полотенцем в руке: душ готов, можно мыться. Вода помогла сбросить усталость. А потом пришел матрос и сказал, что боцман зовет нас в кубрик. Мы отправились в помещение команды, где дымилась на столе свежая уха, покрытая золотистыми блестками жира.

ТАЕЖНЫЕ КЛАДЫ

Следующая «зеленая стоянка» была в тайге. Туристы намазались антикомариным кремом, у всех блестели лица, все источали приятный хвойный запах, который, по-моему, нравился не только людям, но и самим комарам.

Берег в районе высадки состоял как бы из нескольких ярусов. Возле воды тянулась полоска черного вязкого ила. Потом крутой откос, заросший кустарниками и травой, достигавшей на гребне человеческого роста. Третий ярус — буреломная чащоба. Тут высились лиственницы. Под ними, отчаявшись обогнать их, хмурились мрачноватые ели. Вкривь и вкось лежали на земле мертвые стволы и гнилые колодины, сохранившие свою форму, но рассыпавшиеся, едва наступишь на них. Сухие сучья рвали волосы и царапали кожу. Ноги утопали во мху.

Одолевали комары, слепни и всякая прочая дрянь. В лес не проникал ветер, под кронами деревьев держалась сыроватая духота, люди чувствовали себя, как в парилке. И все-таки человек тридцать отправилось вслед за боцманом в глубь тайги, на возвышенность, где росли старые кедры.

Заблудиться тут ничего не стоит. Поэтому для ориентировки теплоход время от времени давал гудки.

Возле уреза воды развели костер, навалили в него сырой травы, чтобы дымил побольше. Дамы, не оценившие достоинство брюк, прыгали через костер, выкуривая из-под юбок беззастенчивых комаров.

Мы с Василием Николаевичем не спеша двинулись вдоль берега вниз по течению. Хотелось побыть вдвоем, отдохнуть от шумного общества. На песчаном мысу на открытом месте валялись голые, обкатанные водой бревна. Здесь мы и сели.

Говорили о неисчислимых богатствах этого края, скрытых в земле или лежащих прямо на поверхности. Тут есть все. На юге вызревают арбузы и дыни, в средней полосе хорошие урожаи дает пшеница, на севере — такие лесные массивы, что не хватит фантазии представить их величину. В тайге, в тундре много зверья и рыбы. Бурные реки могут стать колоссальными источниками энергии.

Василий Николаевич, готовясь к поездке, прочитал несколько статей о Сибири и теперь любил щегольнуть цифрами. Он сказал, что на территории Красноярского края могут уместиться пять таких государств, как Франция. Но если во Франции около сорока миллионов человек, то в Красноярском крае в десять раз меньше, причем значительная часть населения сосредоточена в городах и селах на узкой полосе возле железной дороги…

Мы разговаривали, а к нам приближалась песня. Тоненький девичий голосок звенел где-то в непролазных зарослях. Песня рассказывала об охотнике, который долго-долго бродил в тайге, и о том, как его ждали в лесной избушке и как открыли ему дверь.

Мне захотелось увидеть эту смелую певунью. Шутка ли — забраться в такую глухомань, километра за два от теплохода. Я полез на обрыв, цепляясь за кусты, потом долго пробивался через заросли травы с толстыми, чуть ли не в кулак, стеблями. Она была выше моего роста. Я раздвигал ее, ничего не видя вокруг, проваливался в какие-то ямы.

Наконец добрался до цели. Встал на кочку и увидел перед собой маленькую курносую девушку лет шестнадцати, в пестром платье, чем-то похожую на птичку колибри. Она работала на камбузе и почти не показывалась на палубе.

Физиономия у нее была сейчас радостная, глаза так и сияли. Левой рукой она еле удерживала букет ярких цветов, но прибавляла к нему новые и новые. На нее невозможно было рассердиться, но я все-таки сказал строго, что уходить одной на такое расстояние рискованно.

— Тут не город, — весело ответила она. — Тут чужих людей нет.

— А если зверь?

Мы стояли рядом. Отступи на шаг — и сразу исчезнешь за зеленой стеной. Пестрые соцветия покачивались над нашими головами, уходили в небо конусы лиственниц. Было душно и влажно, прямо как в джунглях. Под ногами что-то шуршало среди гнилых пней и трухлявых колодин. Тут и мужчине сделается не по себе, а эта худенькая девчушка заявила, как ни в чем ни бывало:

— Медведь теперь сытый, у него ягода.

Я все же заставил ее повернуть к теплоходу. Она засмеялась, отошла немного и снова принялась петь. Да так звонко, что я долго топтался на кочке, глядя, как колышется трава. Смотрел и думал, что ни один зверь не нападет, пожалуй, на человека, который поет так весело и хорошо!

…К судну мы с Василием Николаевичем возвращались через тайгу, ориентируясь по гудкам. Сначала попали на недавнюю гарь. Это было мрачное зрелище. Повсюду валялись обуглившиеся колоды, а не упавшие еще стволы стояли, как ряды черных колонн.

Постепенно гуще становились заросли кипрея, и вот уже мы вошли в просторный и светлый молодой березняк, весь пронизанный лучами солнца. Прямо как подмосковная роща! В Сибири такие перелески называют бельниками. Появляются они обычно на месте пожаров, с них начинается восстановление леса. Под покровом берез и осин развивается подлесок из тальника, рябины, черемухи. Когда березы и осины становятся совсем взрослыми, в их тени постепенно набирают силу молодые пихты и ели. Лишь через десятки лет достигнут они уровня лиственных деревьев. Так появляется смешанный лес. Пройдет еще много времени, может быть столетие, прежде чем хвойные породы вытеснят светолюбивую березу с осиной, и тайга приобретет свой прежний вид. Но это случается далеко не всегда. Чаще на месте прежней тайги окончательно поселяются мелколиственные леса или сосновые боры. Во многих местах тайга утратила свой старинный, если так можно выразиться, «классический» вид.

Шагали мы не спеша, присаживаясь покурить, и я рассказывал Василию Николаевичу о лесных пожарах, которые приходилось видеть. Обычно горит вся тайга, весь лес превращается в стену огня, летят тучи искр, клубы черного смолистого дыма текут в небо. Такие пожары уничтожают все живое, ликвидируют большие участки леса. Огонь проникает на болотах в торфяные слои. Давно уж, кажется, перестало бушевать пламя, а на болоте еще и через неделю, даже через месяц сочится из черной земли едкий дым.

Менее страшны те пожары, которые стелются по земле, захватывая лишь нижние ярусы лесной растительности. В этих случаях огонь пожирает кусты, траву и мох, но многие деревья остаются живыми. Чаще погибают ель и пихта. Взрослая лиственница почти не боится таких пожаров: у нее толстая кора, которая плохо горит. Остается обычно и сосна, так как ее корни глубоко уходят в почву и не получают ожогов.

Однажды неподалеку от села Долгий Мост мне довелось видеть редкостный и страшный «верховой» пожар. Было очень сухо, и дул сильный ветер. Огонь стремительно несся по тайге, перебрасываясь по деревьям с вершины на вершину. В солнечном свете почти не было видно пламени: казалось, что над тайгой колеблется розоватое жаркое марево. Огонь в одно мгновение охватил смолистую хвою, она вспыхнула с легким треском. И вот уже пожар промчался дальше, оставив после себя голые стволы с мертвыми, нелепо торчащими ветками…

К счастью, после войны таежных палов становится все меньше. С огнем борются специальные отряды пожарников-парашютистов. И все-таки в летнюю сушь тайга горит то в одном, то в другом месте. Конечно, меры по борьбе с огнем очень важны сами по себе, но не менее важна и профилактика этого дела. Каждый человек, идущий в тайгу, должен знать, какой вред может причинить одна брошенная спичка. И еще каждый человек должен знать о том наказании, которое понесет он за свое, пусть даже нечаянное, преступление.

Лес — наше национальное богатство. Это не только строительный материал, бумага, сырье для химии — это страж наших рек, хранитель плодородия наших полей, это гигантская лаборатория, очищающая наш воздух, приют для зверей и птиц, украшение нашей земли и многое, многое другое. Всем известно, что лесов у нас немало. Но это не значит, что можно бездумно, бесхозяйственно расходовать лесные запасы. Следует помнить одну простую истину. Срубить дерево можно быстро, а ведь растет оно долго, очень долго. Особенно это относится к кедрам— «царям» тайги.

В сто пятьдесят лет кедр считается еще молодым и только начинает плодоносить, а ведь за этот период сменяется два-три поколения людей. При благоприятных условиях «царь» тайги достигает тридцати — тридцати пяти метров и живет до пятисот лет! Польза от пего очень большая. Я уж не говорю о всем известных кедровых орешках, из которых добывают ценное кедровое масло. Этими орешками кормятся многие таежные грызуны и прожорливые птицы-кедровки. Кедровые леса дают нашему хозяйству важную поделочную древесину. Возьмите хотя бы такую распространенную вещь, как карандаш. Вот он, кедр: его древесина — основное сырье для изготовления карандашной дощечки.

Кедровые леса исчезают с лица земли быстрее других. Осенью, когда созревают орехи, в тайгу устремляются тысячи сельских жителей. Люди едут шишковать даже из больших городов. Должен признаться, что и я грешен: ходил по саянской тайге с мешком и большим деревянным молотком. Мы либо сбивали шишки шестами, либо колотили молотками по стволам кедров, и наверху срывались с ветвей маленькие черные бомбочки.

Этот варварский способ добычи теперь запрещен, с ним борются как с браконьерством. Но уже сейчас назрел вопрос о более строгих мерах по сохранению кедра.

Василий Николаевич просил показать ему эту сибирскую достопримечательность. Я внимательно смотрел по сторонам, несколько раз видел старые пни метра по два в диаметре, но самого кедра нигде приметить не мог. Наверно, повырубили эти деревья вблизи от реки.

Миновав березняк, мы попали в сырой, сумрачный лес. Солнце почти не проникало сквозь густой лапник елей и пихт. В этой вечной тени рос только папоротник. Идти было очень трудно, повсюду валялись переломанные колодины и целые стволы, обросшие густым зеленым мхом. Лежали они в несколько ярусов, скопившись за многие десятки лет: внизу — совсем трухлявые, а наверху — недавние, еще не успевшие сгнить.

И вдруг в чащобе появился просвет: сквозь хвойный полог широким потоком лились солнечные лучи. Преграждая нам путь, лежал огромный ствол очень старого кедра. Этот великан, падая, поломал соседние деревья. Корни его вывернули целый пласт земли и теперь висели безжизненно, словно обрезанные жилы.

— Вот, — сказал я Василию Николаевичу. — Вы хотели увидеть. Наверно, весной свалило.

Мы сели на ствол. По вершинам деревьев пробегал ветерок. Там, ближе к солнцу, попискивала какая-то птица. А внизу царила тишина. Ни шороха. Только чуть слышно звенели вездесущие комары.

— Что-то очень невесело тут, — поднялся Василий Николаевич. — Безмолвие, как на кладбище… Может, угнетает гибель гиганта?

Я согласился с ним и подумал вот о чем. В тайге повсюду много поваленных лиственниц. Дерево это неприхотливое: оно растет и в лесотундре, и на границе степей, не страшат его ни вечная мерзлота, ни каменистая почва. Дело в том, что корневая система лиственницы состоит из множества боковых отростков, уходящих в стороны на три — пять метров, но не углубляющихся больше чем на двадцать — тридцать сантиметров. Такому дереву не составляет труда приспособиться к тяжелым почвенным условиям, но держится в земле оно слабо: ему нелегко устоять под напором ветра.

На завалы погибших лиственниц смотришь без волнения, хотя дерево это обладает многими ценными качествами: древесина его отличается прочностью и упругостью, хорошо противостоит гниению, служит отличным материалом для строительства на сырых местах, для возведения подводных сооружений. Но лиственниц много, и гибель их — дело обычное. А гигантский старик кедр, распластавшийся на земле, вызвал совсем другие эмоции…

Мы уже были недалеко от теплохода, когда справа прозвучал высокий испуганный свист. Я быстро повернулся, но увидел только пушистый хвостик, мелькнувший у груды валежника.

— Что это? — спросил Василий Николаевич.

— Бурундук, — тихо ответил я. Если хотите, можно подождать. Только не надо шевелиться и разговаривать.

— А вылезет он? — усомнился мой сосед.

— Должен вылезти: они любопытные.

Василий Николаевич надел очки, и мы притаились, словно охотники в засаде. Ждать пришлось минут пять. Мне уже начала надоедать эта затея, когда бурундучок появился на сваленном стволе. Полосатый, с выпуклыми черными глазками, он встал на задние лапки, сложив на грудке передние, повертел головой. Потом застыл недвижимо и вдруг начал быстро-быстро «мыть» лапками свою мордочку.

Под ногой у меня треснул сучок, бурундук словно перевернулся в воздухе — так стремительно взметнулись его задние лапки и пепельный хвост. Зверек с писком исчез под валежником и больше не появлялся. Мы отправились на теплоход, сожалея о том, что не имели при себе фотоаппарата.

ТЕКУЩИЙ РЕМОНТ

Наиболее теплое место на палубе за кормовой надстройкой. Мы просидели там весь вечер, рассказывали смешные истории. Далеко за полночь спохватились: пора спать. Поднялись, поразмялись. Но теплоход велик, на нем не одна наша компания. Откуда-то доносилась песня. Мы не удержались, пошли посмотреть. А посмотревши — присоединились.

На носу, под левым крылом капитанского мостика, собралось человек пятнадцать. Худенькая женщина с толстой косой азартно прочитала горьковского «Человека». Негромко и задушевно прозвучал Есенин.

Между тем теплоход двигался все медленнее. Тише журчала за бортами вода. Ни ветра, ни ряби. Поверхность реки застыла, как темное зеркало, а нос теплохода бесшумно, будто острым алмазом, резал ее.

Судно входило в полосу тумана. Он густел на глазах, клубился, обволакивал надстройки, задернул белой кисеей корму теплохода. Штурман, несший вахту, вызвал наверх капитана. Увидев его, мы не преминули, конечно, спеть:

Он внял нашей просьбе. Улыбнулся, наклонился через обвес мостика и спросил хриплым после сна голосом, не холодно ли нам. Мы ответили, что нет, но он все же посоветовал надеть пальто или взять из кают одеяла. Послушавшись заботливого капитана, мы закутались в одеяла, как троглодиты в звериные шкуры.

Дуся, Галина и Розалия Исаевна начали новую негромкую песню:

Слушая их, я думал о деревянном суденышке, которое нашел вчера на берегу. Игрушечный пароход, выструганный из чурки, с трубой и надстройкой, прибитой гвоздиками. Его выбросило на сушу вместе с плавником, но так осторожно, что сохранились даже тонкие проволочные леера.

Не знаю почему, но эта находка очень тронула меня. Разглядывал пароходик долго, со всех сторон и даже легенду сочинил про него… Живет на берегу какой-то таежной речонки мальчик. Живет он не очень весело. Может, матери у него нет. Может, отец пьяница, и мальчик водит его, грязного и мрачного, из пивнушки домой, уговаривая не безобразничать. Мечтает этот мальчик скорее вырасти, сесть на корабль и уплыть в далекое светлое море. Когда ему особенно грустно, он мастерит деревянные кораблики и отправляет их в дальний рейс за своей мечтой. Мальчик надеется, что суденышки доберутся до океана. И пусть надеется, пусть не знает, что корабли его выброшены суровой волной на берег вместе с ветками, бревнами, мусором. Наступит время, и он поймет, что кораблики без лоцмана и без команды плавают только в сказках.

Я взял длинную палку и оттолкнул деревянное суденышко подальше от берега. Течение потащило его на стрежень. И мне тоже хотелось верить в чудо, в то, что кораблик добежит до моря. А там его подберут матросы с большого парохода, увезут на солнечные просторы…

Тревожный гудок заглушил песню. Громко скомандовал капитан. Нос теплохода резко пошел вправо, и в ту же минуту в тумане засветились огни, желтые и расплывчатые. Они стремительно разрастались, сверкающая громада мчалась прямо на нас. Я отшатнулся.

С гулом и плеском пронеслось мимо ярко освещенное судно. Промелькнули чьи-то лица, блестящие плащи на мостике. Все это сразу скрылось, растаяло за кормой. Секунда — и ничего нет. Будто призрачный «летучий голландец» повстречался нам на пути.

А через полчаса капитан любезно сообщил с мостика, что в радиолокационной станции сгорела лампа и что теплоход имеет все шансы сесть на мель. Кроме того, он посоветовал нам ложиться спать, так как шел уже четвертый час ночи.

Слова капитана оказались пророческими. Мы не успели еще вытянуться на своих койках, как теплоход мягко, с легким поскрипыванием влез на песчаную отмель. Злые языки утверждали потом, что капитан, знавший на реке все мели, не случайно выбрал именно эту, возле базы Енисейского пароходстве! — поселка Подтесово: там жили семьи членов нашей команды, но заходить туда по расписанию не положено.

Утром разбудили нас сильные толчки. Мы наспех оделись и выбежали на палубу. Туман почти рассеялся, но все было холодным и влажным после него. Возле теплохода суетились два маленьких широкозадых буксира. Они дернули нас разок-другой и без особых усилий стащили с мели. Мы пошли своим ходом. Один буксир полз рядом, будто конвоировал. Вскоре стало известно, что у нас погнута лопасть правого винта, что мы направляемся на завод, где простоим целый день. Но зато другие стоянки будут потом сокращены. Команда наша очень обрадовалась: капитан разрешил сойти на берег почти всему экипажу.

О поселке Подтесово говорят, что он возник случайно. В 1936 году здесь, в протоке у правого берега, зазимовало несколько судов, застигнутых ледоставом. На Енисее не так-то легко найти удобную стоянку, безопасную при вешнем и осеннем ледоходах. Вынужденная зимовка показала, что место за островом очень подходящее для затона. К тому же припомнили: об этом писал еще в начале нашего века инженер-гидролог Е. В. Близняк, обследовавший русло Енисея.

Перед самой войной в Подтесове были созданы судоремонтные мастерские, которые превратились теперь в завод.

Наш теплоход подошел к слипу — специальному сооружению для подъема судов. Пассажиры отправились на берег. Рабочие быстро подвели под днище судна тележки и буквально в считанные минуты подняли теплоход настолько, что обнажились винты.

День был солнечный, очень теплый. Ветерок нес из тайги запах нагретой хвои. Мы пошли в поселок речников. Улицы широкие, на них много зелени. Дома аккуратные, с палисадниками. И удивительная чистота. Здесь чувствовался этакий корабельный порядок. Ни мусора, ни клочка бумаги, как на палубе судна. Это, наверно, старые боцманы-пенсионеры, проживающие в поселке, придирчиво следят за чистотой и порядком.

На зиму в Подтесово стекаются речники со всего енисейского бассейна, многие трудятся на заводе, ремонтируют суда. Работает учебный комбинат для плавсостава, школа ФЗО. Река спит подо льдом, а здесь люди готовятся к новой навигации, к новым дальним походам.

Помните, на одной из первых страниц шла речь о макете судна «Святой Николай», о своеобразном памятнике, который установлен под прозрачным колпаком на набережной в Красноярске. Необычайную историю «Николая» рассказал мне начальник Енисейского пароходства Иван Михайлович Назаров. Этот пожилой, невысокого роста человек, полный энергии, занимает свой ответственный пост вот уже три десятилетия. Он влюблен в реку, в свою работу, он знает не только всех енисейских капитанов, но и многих боцманов, матросов, бакенщиков. И его, разумеется, знают и уважают на реке все.

Так вот о старом судне. «Святой Николай» — один из первых пароходов на Енисее. Построен он был во второй половине прошлого века в Тюмени и многие десятилетия безотказно служил людям. В апреле 1897 года теплоход отправился из Красноярска в Минусинск. На борту среди других пассажиров находился двадцатисемилетний революционер Владимир Ульянов, ехавший в ссылку, в село Шушенское.

Вечером 30 апреля теплоход остановился возле монашеского скита в селении с таким же названием. Здесь, у подножия Дивных гор, красноярские речники ежегодно отмечали по традиции открытие навигации. Пассажиры сошли на берег.

Владимир Ильич и ехавшие с ним в ссылку Г. М. Кржижановский и В. В. Старков развели костер. Вокруг высились крутые горы, поросшие дикой тайгой. Шумела река, стремительно пробивавшаяся сквозь теснины.

Долго звучали у костра революционные песни, долго не прекращались разговоры. Беседовали не только о прошлом и настоящем, но и, наверно, о будущем. Каким оно тогда им представлялось?!

Прошли годы. Там, где грелись когда-то у костра ссыльные революционеры, вырос чудесный город Дивногорск. Самая мощная в мире Красноярская ГЭС высится там над рекой.

Все это важно и интересно, однако факты эти довольно широко известны, и я не сразу понял, почему Иван Михайлович заговорил о них. Самое существенное Назаров приберег под конец.

— Слышали главную новость на Енисее? Восстанавливаем ленинский пароход.

— Как это? — удивился я.

— Да вот уж так, — торжествующе улыбнулся Назаров. — Будете в Подтесово — обязательно зайдите в затон!

Иван Михайлович скуп на слова. Да и некогда ему разговаривать: навигация в разгаре, бассейн огромен. Вот зимой — дело другое. Он сказал мне лишь главное. Подробности выявились потом.

Ровесники «Святого Николая» давно уже пошли на слом, на переплавку, он пережил их всех. С него давно сняли машины, одно время его использовали как баржу. Но главное — корпус и палуба целы. Как же случилось, что вопреки всем инструкциям, всем правилам остов судна уцелел, сохранился в дальнем углу подтесовского затона? Ответ только один: его берегли, заботливо хранили как реликвию. Характерно, что эту баржу, этот остов подтесовские речники до сей поры называли «Святым Николаем».

Восстановить ленинский пароход было давней мечтой енисейцев. Старые речники, мастера-судоремонтники как-то сетовали при встрече с Назаровым. Вот, мол, уйдем мы на пенсию, да и вы человек не вечный… Кто «Николая» беречь будет? Пустят на металлолом. И тогда Назаров сказал, что не уйдет на пенсию до тех пор, пока заветная мечта не осуществится.

Я воспользовался советом Назарова и побывал на «Святом Николае».

Наш катер медленно полз по затону, лавируя среди судов. И вот впереди — темный корпус старого парохода. С волнением поднялись мы на палубу. На ней уцелели кнехт и кранбалка. Вот отсюда спускали когда то трап, на этом месте стоял когда-то Владимир Ильич…

Какие же они молодцы, енисейские речники, сберегшие для народа такую реликвию!

12 июля 1968 года произошло событие, памятное для рабочих Подтесовской ремонтно эксплуатационной базы: корпус «Святого Николая» был осторожно доставлен к слипу. Протяжными гудками салютовали ветерану «Степан Разин», «Ермак», «Солнечногорск» и другие суда, стоявшие в затоне.

Семь тележек-платформ погрузились в воду, бережно приняли на себя корпус «Николая» и покатили на сушу. На берегу встречали его рабочие, школьники, речники-ветераны. Букеты живых цветов усыпали ржавую палубу.

Вскоре «Святой Николай» был отбуксирован на Красноярский судоремонтный завод. И сразу начались восстановительные работы. С помощью чертежей, уцелевших фотографий, рассказов очевидцев пароход был воссоздан точно таким, каким его видел Владимир Ильич.

Весной 1970 года судно отбуксируют в Дивногорск, на бывшую пристань Скит к месту вечной стоянки. «Святой Николай» будет музеем.

ГДЕ КОРАБЛЬ?

За две недели у нас сложился хороший коллектив, имевший свои неписаные правила и даже кое-какие традиции. А когда приблизился конец путешествия, стало грустно. Туристы обменивались адресами, договаривались писать и встречаться.

Собравшись в Дусиной каюте, мы без особого энтузиазма обсуждали, под каким лозунгом будем проводить прощальный ужин. Лозунги выдвигались не очень веселые. Противница всяких излишеств Розалия Исаевна предложила в этот раз напрощаться до такой степени, чтобы невозможно было найти дверь. Василий Николаевич усилил: давайте, мол, так, чтобы перепутать нос и корму теплохода. Но в это время поднялся Нил, обвел присутствующих горящим взглядом и сказал хрипло:

— К черту подробности! Где корабль?!

Высказался и сел. Наступила тишина. Все были потрясены лаконизмом и точностью формулировки. Василий Николаевич с чувством потряс руку Нила. Одобрительно кивала Галина. А Дусе так поправился этот лозунг, что она внесла предложение:

— К черту подробности! Где корабль?! Пусть эти слова станут нашим девизом!

Вот так полушутя-полусерьезно беседовали мы в тот последний вечер.

На следующий день был Красноярск: шумный, пыльный, раскаленный горячим сибирским солнцем. Теплоход стоял у речного вокзала. По трапу взад и вперед мотались пассажиры: одни спешили за билетами, другие — за холодным пивом, третьи — в музей.

Рушились сложившиеся компании и тут же составлялись новые, но уже по принципу: кто куда едет. Выделились два генеральных направления. Самая большая группа намеревалась попасть на Байкал, чтобы побродить недельку по берегам этого священного моря. Уезжали туда главным образом люди пожилые, и вместе с ними мой дорогой сосед Василий Николаевич.

Дуся и Галина улетали на юг, в Туву. Им почему-то очень хотелось посидеть на скромном столбике, который стоит там в самом центре Азии. Это ведь тоже интересно. Многие не знают, что «пуп» Азиатского материка находится на территории нашей страны.

Для Нила не нашлось места в самолете. Расстроившись, он весь остаток дня провел в кинотеатре, посмотрел подряд четыре картины.

Розалия Исаевна всплакнула, когда мы посадили ее в вагон транссибирского экспресса.

Мой самолет поднялся с аэродрома в сумерках: синяя дымка начала размывать горизонт, но сверху еще видны были дома, улицы, отчетливо выделялись контуры Караульной горы. Той самой горы, на которой в давние времена стояли казачьи посты, предупреждавшие жителей о появлении врагов.

Наш теплоход ушел куда-то от речного вокзала. На него грузили теперь продукты, наводили чистоту в каютах и коридорах. Команда готовилась к очередному рейсу. Завтра теплоход примет новых пассажиров, завтра будут новые встречи, опять столкнутся на его палубах люди разных характеров и интересов, вспыхнут споры, прозвучит смех, завяжется дружба. Эти новые пассажиры почти ничего не узнают о нас, о тех, кто был раньше, но мне хотелось пожелать всем им счастья в пути.

Пускай они тоже унесут в своих сердцах любовь к этому красивому, неимоверно богатому и еще почти необжитому краю. Пусть они тоже помнят о той земле, которая скучает о людях и ждет их!