Дальние рейсы

СВИДАНИЕ С ЮНОСТЬЮ

На Дальний Восток ехал я третий раз. Когда-то семнадцатилетним юнцом трясся в воинском эшелоне, потеряв счет дням и ночам. Состав из теплушек часто останавливался на разъездах и в тупиках. Вокзалов для нас не существовало. Были только продпункты и базары, на которых за бешеные деньги продавались картофельные лепешки — «тошнотики».

Потом, уже после войны, возвращался этим путем из отпуска, имея на флотских погонах две лычки, означавшие звание старшины 2-й статьи. В ожидании отправки поезда мел заснеженные сибирские перроны своими невыразимыми клешами, сдвинув на затылок бескозырку, на ленте которой золотом сверкала надпись— «Вьюга». Так назывался корабль, сделавшийся для меня родным домом: на нем я воевал, на нем стал коммунистом, узнал, что такое настоящий шторм и настоящая морская дружба. Корабля этого давно нет: теперь построены новые, более совершенные. А почта до сих пор приносит мне письма бывших вьюговцев.

И вот снова еду в дорогие сердцу места. В кармане — туристская путевка на теплоход «Туркмения».

Скорый поезд прибыл во Владивосток незадолго до полуночи. Вот он — вокзал: длинный, с островерхими крышами, точно такой же, как Ярославский вокзал в Москве. Широкая, ярко освещенная площадь. Моряки, очередь на остановке трамвая. Все, как прежде! Глаз еще не замечал нового: он искал то, что знакомо.

Мне казалось, что «Вьюга» стоит где-то поблизости, и надо торопиться, чтобы не опоздать с увольнения. Это возвращение к давно забытому состоянию было настолько полным, что рука сама дернулась к виску, когда появился патруль. Но помешал чемодан. Я засмеялся.

Было приятно чувствовать себя Молодым, вдыхать влажный воздух, видеть белые флотские форменки. Вглядывался в липа матросов, девушек, надеясь встретить знакомых, совсем позабыв, что моим знакомым теперь сорок и больше, что они давно уже не девушки и не матросы…

Остановился я у своего старого друга Миши Матюшина, тоже бывшего тихоокеанца. Мы с ним учились на одном курсе в Литинституте, часто встречались и после того, как получили дипломы. Первую ночь почти не спали. Разговаривали на кухне, чтобы не мешать его жене и детям…

Утро выдалось хмурое, но теплое. Обычная для Владивостока погода: то ли туман оседает на землю, то ли сыплется мелкий, почти неприметный дождь. В Приморье для такой погоды есть абсолютно точное определение: морось. Лучше не скажешь.

Мы бродили по улицам без всякого плана, и Миша не удивлялся, что я сворачиваю в закоулки, петляю, порой в одном и том же районе. Понимал человек, что мне прежде всего хочется поглядеть знакомые места, а уж потом новостройки и другие достопримечательности.

Присели в парке, под густыми кронами деревьев. Покуривая, смотрели, как разворачиваются на кругу троллейбусы, связавшие новые микрорайоны с центром города. Это и гордость горожан, и большое удобство. Раньше, бывало, дальней далью казалась Вторая речка. Топаешь туда по разбитой дороге, мимо древних развалюх, мимо капустного поля, мимо забурьяненных пустырей. Пока доберешься, ноги гудят. А теперь плюхайся в мягкое кресло и кати почти до Седанки, до дачной местности.

Из парка спустились на Ленинскую, на главную улицу города, единственную в своем роде. Если во Владивостоке с любого места видно море, то на Ленинской с любого места видны суда, стоящие у причалов или на рейде бухты Золотой Рог. Да и сама улица на всем своем протяжении тянется вдоль этой красивой бухты с красивым названием.

Я очень любил раньше ходить по Ленинской, с горки на горку, мимо скверов и парков, мимо старинных домов. Летом в дни увольнений на тротуарах белой пеной кипел прибой морских форменок, особенно возле кинотеатров, возле цирка и Дома флота. А теперь этого прибоя почти незаметно. Моряки как-то растворились среди штатских: вдвое, а то и втрое вырос город, больше стало жителей, да и флот ушел на другие базы: после войны далеко на восток отодвинулась морская государственная граница.

Сюрпризы подстерегали прямо-таки на каждом шагу. Там, где раньше тянулась ветхая деревянная лестница, такая длинная, что казалась бесконечной, теперь ходит фуникулер. Три копейки, три минуты — и ты на вершине сопки, откуда виден весь город, видны заливы и острова. Многое изменилось тут, возле политехнического института, но каким-то чудом уцелел двухэтажный дом из почерневших бревен, прилепившийся к склону. Раньше в нем было студенческое общежитие. Девушки жили на втором этаже. Я нашел даже окно, второе с краю, представил себе узкую продолговатую комнату, четыре железные койки, солдатские тумбочки, старые стулья, на которых опасно было сидеть.

В этом доме, в этой комнате, я отмечал свой день рождения, когда стукнуло девятнадцать. Меня и приятеля отпустили на берег на шесть часов. У нас имелась бутылка шампанского, в общем было довольно весело. Очень застенчивая девушка-первокурсница подарила мне большую книгу: один из томов академического издания Пушкина в желтом переплете. С этой книгой я не расставался потом всю службу…

За последние годы Владивосток настолько разросся, что осмотреть его не так-то просто. Я не успел побывать ни в Мингородке, ни на мысе Голдобина, ни в некоторых других районах жилищного строительства. Зато увидел новый проспект имени 100-летия Владивостока. Миша ревниво поинтересовался: «Ну, как?» Я искренне ответил: «Здорово!» — и для вящей убедительности показал большой палец.

Проспект действительно очень красив, особенно вечером, когда зажигаются огни реклам, кинотеатров, кафе. Поселились здесь семьи моряков, рыбаков, краболовов. Труженики моря, уходя в дальние рейсы, могут не волноваться: условия у родных и близких хорошие. Живите, милые, работайте, учитесь да терпеливо ждите своих.

Владивосток — восточные ворота страны — город очень своеобразный. Как и западные ворота — Ленинград, он начал строиться на берегу моря, на совершенно пустом месте. Город возводился из камня и кирпича по единому плану. Строители учли рельеф местности, позаботились о том, чтобы улицы живописно «легли» среди сопок.

Эта традиция продолжается и теперь. В каждом крупном городе страны есть сейчас свои Черемушки — кварталы хоть и удобных, но стандартных домов. Во Владивостоке тоже строят по типовым проектам, но местные художники и архитекторы немало потрудились, дотягивая и подправляя эти однообразные сооружения, чтобы они подходили под общий стиль города. Кое-где добавлен цветной кирпич, кое-где изменена облицовка зданий. И получился определенный архитектурный ансамбль. Во всяком случае здесь нет кричащих различий между постройками старого и нового типа, нет режущего глаз разнобоя.

На улицах и на перекрестках города стоят красочно оформленные щиты с цифрами, рисунками, диаграммами. Приморцы не только хорошо трудятся, но и умело пропагандируют свои достижения. Каждый желающий может узнать, сколько добыто рыбы, как работают шахтеры, строители, судоремонтники.

— Запоминай, запоминай, — говорил мне Миша. — Писать ведь будешь?!

— Нет, не собираюсь. Просто посмотреть хочется.

— Напишешь, — сказал Миша. — Все равно не удержишься.

Он оказался прав. А из многочисленных цифр на щитах запомнилась только одна, вероятно, потому что она «круглая». Во Владивостоке обучается тридцать тысяч студентов. Кроме того, на щите было указано, что половина студентов учится в центральном районе города. Это тоже осталось в памяти, хотя такие данные если о чем и свидетельствуют, то только о добротном районном патриотизме.

Миша вытащил из портфеля затрепанную книгу — официальный справочник «Дальний Восток», выпущенный в 1910 году. Из книги торчали разлохмаченные закладки.

— Будь моя воля, я переиздал бы теперь этот труд с соответствующими примечаниями, — сказал Миша. — Очень полезная вещь для сравнения. Ты только послушай: «Грамотность ничтожна до безобразия. Если оставить дело в таком положении, то всеобщей грамотности мы едва ли достигнем и через сотни лет…»

Мой друг засмеялся и осторожно закрыл старую книгу. А потом сказал, что теперь в Приморье на каждые десять тысяч жителей приходится двести тридцать студентов. Солидная цифра, не правда ли? Особенно если учесть, что в такой империалистической стране, как США, на десять тысяч жителей приходится только сто семьдесят восемь студентов.

Чтобы совсем добить гостя достигнутыми успехами, Миша привел меня, полуживого от усталости, на морской вокзал. Да не просто привел, а заставил пройти по многочисленным залам, подняться на второй, потом на третий, потом еще и на четвертый этаж.

Вокзал, конечно, замечателен. Легкие конструкции, внутри много света и воздуха, удобства для пассажиров, просторная веранда, с которой можно любоваться бухтой, уходящими судами. Но мне поправилось не столько это, сколько удачное решение проблемы взаимосвязи с железной дорогой.

Оба вокзала, и морской, и железнодорожный, недавно объединены. Подъездные пути выбегают прямо на причалы, что обеспечивает перевалку грузов без лишних затрат средств и времени. Кроме того, около вокзала строится центральный почтамт. Это пятиэтажное здание из стекла и бетона украсит архитектурный ансамбль привокзальной площади. Почта, прибывающая по железной дороге и морем, будет без проволочек выгружаться из трюмов и вагонов на транспортеры, которые доставят ее через подземный туннель в сортировочные помещения.

Пока я мысленно радовался такому целесообразию, Миша вывел меня на прогулочную площадку и сказал с великолепным равнодушием:

— А вот и «Туркмения» твоя возле стенки.

И правда, над темной водой залива белым айсбергом возвышался теплоход. Впрочем, возвышался он только над причалом, по сравнению с махиной вокзала казался даже и не особенно большим, зато привлекал внимание совершенством форм, благородной простотой и добрым гостеприимным видом.

Можно было переселяться на судно, однако я не воспользовался морским гостеприимством по той причине, что мы с Мишей уже наметили программу на следующий день. С утра мы отправились на дикий пляж, вооружившись удочками и железным совком для ловли морских червей. В этот раз мороси не было, светило солнце, вода блестела так ярко, что слезились глаза. Вдали, за голубой дымкой, угадывался мыс Песчаный, идеальное место для ловли красноперок. Но Миша пообещал, что у пас будет клевать и на пляже.

Часа два мы охотились за морскими червями для наживки. С непривычки это само по себе интересное дело. Бродишь по колено, а то и по пояс в теплой прозрачной воде, любуешься водорослями, сиреневыми звездами, притаившимися на дне.

Был отлив. Я выворачивал камни, с силой втыкал в мелкую гальку совок и быстро вытаскивал его из воды. Миша ссыпал гальку, выискивая червей. Но они почти не попадались, а если и попадались, то мелкие. Или их выловили многочисленные рыбаки, или я недостаточно стремительно поднимал совок, и черви успевали удрать… Я измучился под жарким солнцем, ободрал ногу о старый якорь и присел отдохнуть. Меня сменил тезка, Мишин сын, двенадцатилетний Вовка: худой, до черноты прокаленный солнцем, неутомимый и белозубый.

В летнее время этот юный человек-амфибия пропадает на море с раннего утра и до позднего вечера, купается с ластами и без ласт, ловит рыбу удочкой и самодельной пикой, ищет морских звезд, ежей, собирает какие-то личинки. Дома у него целый музей. На балконе сушатся разные морские твари, на столе стоят коробки, в которых выводятся бабочки, гусеницы и другие насекомые. Вовка может часами рассказывать о жизни рыб и всяких там перепончатокрылых, подкрепляя слова фактами из своей богатой практики.

Так вот, пока Матюшины охотились за морскими червями, я закинул удочку и принял классическую позу рыболова. Но наверно, забросил не туда, куда надо, потому что рыба отнеслась к моей затее совершенно равнодушно. А тут еще ко мне подсели двое мальчишек-близнецов лет по пяти, оба белокурые и голубоглазые. Их очень занимал вопрос, почему море синее и почему в нем так много воды. Я попытался объяснить в меру своих способностей.

В общем мне было очень хорошо болтать с этими ребятишками, сидя на теплом камне под теплым солнцем, вдыхать чуть горьковатый иодистый запах водорослей и чувствовать, как ластятся к босым ногам мелкие волны. Но вот явились Матюшины, и пришлось всерьез приниматься за рыбацкую службу.

Миша повозился с крючком, дунул, плюнул, забросил — и рыба клюнула. Сперва у него, потом у меня. Тут уж я забыл о природе и выпустил из вида все, кроме поплавка. Миша вытащил четыре красноперки, я — три. Вовка-амфибия стоял за нашими спинами и нанизывал рыбу на кукан. А двое близнецов пытались с помощью пальцев сосчитать, сколько же мы поймали. Но пальцев у них было много, а рыб мало, и они безнадежно запутались.

Мы наловили бы больше, но у нас кончились черви, и лень было снова добывать их. Мы искупались, покачались на бонах и пошли домой. А потом вместе жарили на кухне рыбу, и этот простой, светлый и солнечный день запомнился мне как день настоящего отдыха.

Думаю, что не сделаю особого открытия, если заявлю: мир тесен, а мир заядлых путешественников еще теснее. В этом я убедился, едва разыскал каюту. Навстречу мне поднялся с диванчика человек лет тридцати, в светлой спортивной рубашке, с хорошей, чуть застенчивой улыбкой на загорелом лице. Поднялся и протянул руку.

— Здравствуйте!

— Батюшки мои, кажется…

— Алексей, — подсказал он, выводя меня из затруднительного положения.

Ну, конечно, мы же знакомы! Мы вместе путешествовали по Енисею! Правда, Алеша не входил тогда в нашу компанию, он водил дружбу с пенсионерами, те были в восторге от него и не скупились на похвалу: поглядите, мол, насколько тактичный, вежливый, начитанный молодой человек!.. Но в общем-то он производил хорошее впечатление, и мы считали его своим парнем.

— Алеша, каким ветром? — спросил я.

— Да все тем же! — засмеялся он. — Ветром дальних странствий! Опять на восток потянуло. Между прочим, я тут человек десять енисейцев встретил…

Алексей говорил быстро и горячо, чувствовалось, что наша встреча доставила ему радость. Да и я был доволен.

Третье место в каюте занимал мужчина лет пятидесяти, коренастый и неразговорчивый. Мы поболтали с Алешей о прошлой поездке, перебрали общих знакомых и легли спать. Было душно: иллюминатор наш оказался ниже причала, в него почти не поступал свежий воздух. Я долго ворочался под простыней, а потом сквозь дремоту услышал шум. Дежурная проводница привела к нам в каюту женщину, только что прибывшую ночным поездом. Она не хотела оставаться с мужчинами, говорила шепотом, что это неудобно, что нельзя ни переодеться, ни отдохнуть как следует. Но проводница отвечала: билет у нее в эту каюту, завтра ее переведут в другое место, а сейчас нельзя тревожить спящих.

И вдруг в тишине раздался добродушный голос Алеши:

— Полина Борисовна, вы в полной безопасности. В этой каюте нет ни одного хищника!

— Господи, кто это? — воскликнула женщина.

Щелкнул выключатель, и я тоже узнал ее. Высокая дама со светлыми короткими кудрями. Ей, помнится, давали не больше сорока и делали при этом крупную ошибку, но ту, которую женщины не поправляют. Не знаю почему, наверное, за решительный характер, туристы величали ее Борисой Полиновной.

Так я и сказал ей, свесившись с верхней койки:

— Бориса Полиновна, когда входят к знакомым, обычно здороваются!

Она даже руками всплеснула от удивления:

— Мальчишки, неужели это не подстроено? Неужели так бывает на самом деле?

В эту ночь мы, конечно, не выспались. Утром Бориса Полиновна перебралась в соседнюю каюту, к женщинам, а оттуда пришел бодрый курносый толстячок с солидным брюшком. Он заявил, что его зовут Герасимовичем, что приехал он из черноземной полосы и привез с собой две заветные бутылки болгарского коньяка. Одну спрячет в шкафчик, чтобы распить в конце рейса, а вторую следует расколоть немедленно, ради знакомства.

После обеда, едва вернулись в каюту, наш Герасимович принялся раздеваться, удовлетворенно покряхтывая.

— Хорошо откушал, — сощурил он маленькие, весело поблескивающие глаза. — Вы как хотите, а я к храповицкому…

Лег и почти тотчас мирно засопел носом.

— А что, уютный мужик этот черноземный Герасимыч, — сказал Алеша. — Умеет пожить в свое удовольствие и другим не мешать.

— Точно, — ответил я. — Уютный Герасимыч, так и запишем. И между прочим ученый, доцент, преподаватель политэкономии.

— Одно другому не мешает, — махнул рукой Алексей. — Иногда даже способствует.

…Катер шел из бухты Золотой Рог в Амурский залив и обратно. Это было как раз то, что мне нужно, — хотелось увидеть знакомые места.

Форштевень бесшумно вспарывал тяжелую, глянцевитую воду. Дул резкий ветер: пришлось поднять воротник куртки. До посадки на катер я встречался во Владивостоке со старыми приятелями, а сейчас пришла очередь встретиться с кораблями, которые знал во время службы на Тихом океане. Их немного осталось теперь на плаву.

В нашей стране два корабля удостоены самой высокой чести — поставлены на вечный якорь. Один — известный всем революционный крейсер «Аврора», а другой носит название «Красный вымпел». Он определен на вечную стоянку в бухте Золотой Рог. его можно узнать издалека по длинному бушприту, такому необычному среди современных судов. Чистенький, Свежевыкрашенный, стоит он возле причала, принимая экскурсантов. А я помню, как возвращался он усталый и обшарпанный из далеких штормовых походов.

Название, которое корабль носит ныне, он получил не сразу. Построенный в 1911 году в Петербурге, он был окрещен «Адмиралом Завойко», в честь камчатского военного губернатора и командира Петропавловского порта Василия Степановича Завойко, руководителя героической обороны Камчатки в 1854 году. И службу свою эта новая паровая яхта начала на Дальнем Востоке. Десять лет курсировала между Владивостоком и Петропавловском, ходила на самые далекие острова.

Революция меняла курсы кораблей. Яхта «Адмирал Завойко» была зачислена в состав Сибирской военной флотилии Дальневосточной республики как посыльное судно. Были обычные рейсы, небольшие задания и поручения. Но вот экипаж получил приказ готовиться к длительному походу. Официально — на Камчатку и Командорские острова, чтобы доставить снаряжение и продовольствие охотникам и рыбакам. Однако была и другая цель, о которой не говорили во всеуслышание. Ночью на яхту погрузили оружие, предназначенное для красных партизан Камчатки. На борт поднялся министр Дальневосточной республики Александр Семенович Якум, старый революционер, много лет проведший в сибирской ссылке. По поручению Советского правительства он должен был выяснить обстановку на Камчатке и помочь местным коммунистам в борьбе против белогвардейцев, которые стремились создать отдельное государство под японской опекой. На Камчатку были устремлены и взгляды американских империалистов, мечтавших о богатой поживе.

4 мая 1921 года «Адмирал Завойко» прибыл в Петропавловский порт. Здесь его встретили не с распростертыми объятиями. Местные власти попытались арестовать Якума и команду яхты, но получили отпор вооруженных матросов. Не теряя времени, Якум связался с коммунистами и, получив их поддержку, заставил местный ревком подчиниться правительственной инструкции, которую привез с собой.

Моряки революционной яхты вели работу под направленными на «Завойко» орудиями крупных японских кораблей, стоявших тут же, в Авачинской бухте. Но японцы не решались вмешиваться открыто, опасаясь конфликта с американцами.

Яхта сходила на Командорские острова, выгрузила там продовольствие и вернулась в Петропавловск. Дела у Якума шли успешно, влияние коммунистов на Камчатке быстро росло. И вдруг радист береговой радиостанции принял сообщение харбинского радио о перевороте во Владивостоке. Белогвардейцы при помощи иностранных интервентов свергли правительство Дальневосточной республики и установили свою власть.

В тот же день японский броненосец подошел ближе к причалу и бросил якорь возле «Адмирала Завойко», будто взял его под охрану. Положение сложилось критическое. Враг мог захватить судно и оружие, еще лежавшее в трюмах.

Якум срочно собрал военный совет. На нем присутствовали: опытный моряк А. И. Клюсе — командир яхты; убежденный большевик, отважный человек С. К. Орловский — комиссар «Адмирала Завойко»; несколько товарищей из Камчатского комитета большевистской партии и представители партизан.

Местные товарищи предложили незаметно выгрузить оружие, корабль затопить, а команде присоединиться к партизанам.

— Нет! — поднялся с места Якум. — «Адмирал Завойко» сейчас единственный революционный корабль на Дальнем Востоке. Очень важно сохранить его для Советской власти.

— Но японцы не разрешат выйти из бухты!

— Обманем.

— Куда идти? Во Владивостоке враг! — возражали местные товарищи.

Якум умолк, с надеждой посмотрел на командира яхты. Капитан Клюсе был немногословен.

— Мы советовались с комиссаром. Можно идти в Шанхай.

— Там вас интернируют.

— Надеюсь, нет. Китай уже признал Советскую власть. В Пекине находится миссия РСФСР.

— Есть смысл рискнуть, — поддержал командира комиссар Орловский.

— Но оружие?

— Мы выгрузим его в какой-нибудь отдаленной бухте.

Едва наступила темнота, «Адмирал Завойко» снялся с якоря. На японском броненосце тотчас замигал сигнальный фонарь: «Куда следуете?» Клюсе приказал сигнальщику ответить: «На Командоры». Японцы не стали чинить препятствий. Яхте некуда было деться, далеко ей не уйти. На броненосце знали, что запас топлива у яхты невелик. Но там не знали энтузиазма революционных моряков. А они, выгрузив оружие в бухте Калыгир, повели свое судно на юг, борясь со штормом, экономя каждый килограмм угля. Когда японцы, считавшие яхту своей добычей, спохватились, «Адмирал Завойко» был далеко, затерялся в океанских просторах. Взбешенные японцы объявили яхту «пиратским судном». Это известие прибыло в Шанхай раньше яхты. И когда «Адмирал Завойко» приблизился к порту, лоцманы категорически отказались провести его к причалу. Судну пришлось долго стоять на рейде.

В ту пору Шанхай кишел белогвардейцами, бежавшими сюда из Советской России, тут нашли свой приют остатки разбитых колчаковских банд. Они не могли смириться с тем, что здесь, в порту, находится советский корабль. Несколько раз вооруженные отряды белогвардейцев подходили ночью на катерах и джонках к яхте, пытались захватить ее. Но матросы успешно отражали нападения. Однажды они обезоружили и взяли в плен весь вражеский отряд.

Два года простоял «Адмирал Завойко» в Шанхае. Это был маленький советский островок в стане буржуазии и белогвардейщины. Моряки не только сберегли его от посягательств врага, но и сами вели активную пропаганду среди русских матросов на пароходах, которые белогвардейцы угнали с Дальнего Востока. После такой пропаганды некоторые пароходы, выйдя в открытое море, шли не заданным курсом, а поворачивали на север и возвращались в родные края.

Здесь, в Шанхае, на глазах у злобствующих врагов экипаж «Адмирала Завойко» поднял советский военно-морской флаг. Под этим флагом 20 марта 1923 года судно вошло в бухту Золотой Рог. Радостной была встреча с родной землей, с родным городом. На причале громко пели «Интернационал». Тут же состоялся митинг, на котором было зачитано письмо команды «Адмирала Завойко» Владимиру Ильичу Ленину. «Счастливы заверить, что возрождение Красного флота на страх мировому империализму находится в верных, испытанных руках!» — так заканчивали свое послание моряки.

Пусто было в ту пору у владивостокских причалов. Белогвардейцы и интервенты, отступая, затопили или угнали все военные корабли и пароходы. Яхта, переименованная в «Красный вымпел», одна должна была охранять огромную морскую границу, вести борьбу с японцами, которые хищнически ловили в наших водах рыбу и крабов, занимались контрабандой. «Красный вымпел» доставлял продукты и другие товары на далекие острова; моряки устанавливали там Советскую власть, сражались с недобитыми белогвардейскими бандами.

В 1924 году «Красный вымпел» пришел в бухту Провидения, где уже несколько лет не появлялись суда с Большой земли. Каково же было удивление моряков, когда на палубу поднялся урядник в парадной форме, с погонами и царскими медалями на груди. «Какой у вас флаг, господин капитан? — разгневанно осведомился этот «представитель власти». — Вы что, бунтовщики? Снять немедленно! Арестую!»

Ничего не поделаешь, пришлось морякам самим взять под стражу ошеломленного «блюстителя порядка».

Год спустя «Красный вымпел» высадил десант на Сахалине, в жестоком бою разгромил большую банду белогвардейцев возле порта Лян и установил в этом районе Советскую власть. А сколько их было таких походов, десантов, боев, стычек! Ведь единственный советский корабль на весь океан! И только после 1932 года, когда был создан Тихоокеанский военно-морской флот, дел у «Красного вымпела» поубавилось. Но он долго еще продолжал свою нелегкую службу, боролся с нарушителями морской границы, участвовал в разгроме японских империалистов.

Очень хорошо, что этот первовестник Советской власти на берегах Дальнего Востока объявлен мемориальным кораблем-музеем! К нему не зарастет народная тропа, как не зарастет она к старшему брату «Красного вымпела», который обрел свою вечную стоянку в городе Ленина.

…Вечером наползли тучи из «гнилого угла», снова заморосил дождь. Зажглись электрические фонари, отражавшиеся в воде. На веранде морского вокзала и на причале собрались провожающие. Корпус теплохода начал подрагивать от работающих машин.

Еще накануне я простился с Мишей Матюшиным и с другими знакомыми. День был воскресный, они собирались ехать за город, не хотелось портить им отдых.

И все-таки я ждал. Приятно было бы пожать на прощание руку, сказать несколько слов. Я бродил по мокрому асфальту причала, слышал обрывки торопливых разговоров, видел лица провожающих: и грустные, и равнодушные, и даже радостные. Кто-то всхлипывал, а щеки у всех были мокрые от дождя.

Прощались члены экипажа, прощались наши экскурсоводы и туристы — жители Владивостока. Но таких было немного. А все остальные плотной массой грудились вдоль левого борта «Туркмении», притихшие и немного взволнованные.

Нет, ко мне никто не пришел. Я поднялся на палубу. Ровно в двадцать один час раздалась команда убрать трап.

ШЕСТЬДЕСЯТ ПЕРВЫЙ ТИГР

Я совсем не против поездок за границу. Наоборот. Это очень полезно: посмотреть, как люди живут, и себя показать. Разумеется, с хорошей стороны. Но прежде чем отправляться в зарубежный вояж, надо обязательно познать родную страну.

Вот прожил человек все свои годы в каком-то городе, освоил пейзажи в пределах дачной местности и Южного берега Крыма, и вот отправляется он скакать галопом по Европам. Возвращается оттуда, и глаза у него на лоб вылезли: ах, какие там дворцы, какие реки, какие горы! И невдомек ему, что нечто подобное, даже еще лучшее, имеется у нас в собственном доме.

Мне довелось изъездить нашу страну, как говорится, и вдоль и поперек. И я не перестаю поражаться ее богатством, великолепием и невероятным разнообразием. У нас есть все. Старинные дворцы и затерянные в дебрях зимовья, новейшие города и такие места, где еще не ступал человек; есть черная стужа Арктики и слепящий зной пустынь, есть тундра и субтропики, пальмы и кедры, лазурные берега и дымящиеся вулканы. Нет, я не берусь даже перечислять: это просто невозможно. Лучше скажу еще раз, не боясь повториться: страна наша очень богата и сказочно красива. И только лень да отсутствие любопытства мешают некоторым гражданам видеть ту красоту, которой щедро одаряет нас матушка-природа.

Кстати, в приморской тайге до сих пор разгуливают на свободе шестьдесят диких первозданных тигров[2]. Конечно, встретить их нелегко и не всегда приятно, особенно в сумерках. Но, высаживаясь на берег, каждый из нас втайне мечтал о такой встрече. В конце концов зверь не обязательно будет голодным…

Потенциальная возможность увидеть тигра появилась у нас на второй день путешествия, когда раздвинулись прибрежные горы и «Туркмения» медленно вошла в глубокую бухту, со всех сторон окруженную лесистыми сопками.

Открыта эта бухта давно: еще в 1787 году здесь побывал французский мореплаватель Лаперуз, окрестивший новый залив портом Сеймура. Но это название не прижилось. Больше чем через сто лет, во время Крымской войны, несколько английских судов преследовали русский военный корабль. Воспользовавшись густым туманом, корабль свернул в неизвестную бухту. Англичане потеряли его и ушли ни с чем. Произошло это 11 июля по старому стилю, в день Ольги. Поэтому русские моряки в честь своего спасения назвали гостеприимную бухту — бухтой Ольги. Так пишет знаменитый путешественник Владимир Клавдиевич Арсеньев, не раз бывавший в этих местах.

Приведу выдержку из его книги: «В 1906 году в посту Ольги была небольшая деревянная церковь, переселенческая больница, почтово-телеграфная станция и несколько мелочных лавок. Пост Ольга — не деревня и не село. Ольгинцы в большинстве случаев разночинцы и запасные солдаты, арендующие землю для застройки. Никто не занимается ни огородничеством, ни хлебопашеством, никто не сеет, не жнет и не собирает в житницы…»

С той поры прошло шестьдесят лет, из них полвека — советских. Теперь в поселке Ольга больше трех тысяч жителей, работает агаровый комбинат. В районе есть рыболовецкий колхоз с семью сейнерами, развито животноводство, пчеловодство, большое внимание уделяется разведению пятнистых оленей.

Высадившись на берег, наша первая смена отправилась сначала осматривать Синие скалы. Песчаная дорога бежала по краю бухты, огибая сопку, потом свернула вправо, в широкую долину реки Авакумовки. Мы уходили все дальше от берега. Обычное море сменилось морем зелени: склоны сопок казались кудрявыми, ни одной прогалины не видно было на них. Долина реки сплошь заросла высокой травой и кустарником.

Дождь почти не чувствовался, но теплый воздух был так насыщен влагой, что дышалось не легче, чем в бане. Туристы далеко растянулись вдоль дороги. Мы шли среди последних. Наш уютный Герасимыч со своим солидным брюшком был несколько тяжеловат, для того чтобы лидировать в кроссе по пересеченной местности. У Алексея неважно работал «мотор», хотя он и не показывал этого. Конечно, обидно иметь в тридцать два года порок сердца, но что поделаешь?! Я в общем-то знаю, как это произошло. Лет шесть назад Алеша работал в экспедиции на Кольском полуострове. Там у них что-то случилось, Алексей спасал своего товарища, нес на себе по тундре километров пятьдесят, провалился под лед и стоял по пояс в холодной воде, держа товарища на руках. Короче говоря, коллегу своего он спас, а сам свалился в жестоком приступе ревматизма. Потом — сердце. Об этом случае писали в газетах.

Теперь у Алеши спокойная должность: он работает на метеорологической станции. Но вот сильна у человека страсть к путешествиям, носит его черт знает куда! Я не очень жалуюсь на свой «двигатель», но и то он на Дальнем Востоке начал пошаливать. Во-первых, сопки, сплошные подъемы да спуски. В среднерусской полосе их, может, и не очень бы ощущал, а в Приморье и без этого нелегко: большая влажность, процент кислорода меньше обычного. Надо акклиматизироваться, привыкнуть.

Во-вторых, Алексей курит. Я, конечно, напомнил ему, что при его здоровье вполне можно обойтись без табака. Он полностью согласился, но добавил, что лучше один год есть сырое мясо, чем десять лет питаться дохлятиной. Я вздохнул и полез в карман за «Казбеком». Кто-то убедил меня, что эти папиросы самые слабые и наименее опасные для организма.

Часа через полтора наша пестрая кавалькада приблизилась к Синим скалам, которые, прямо сказать, не оправдали своего названия. Эти скалы выглядят синими, очевидно, в солнечный день. А перед нами они предстали просто мокрыми, темными и, может быть, чуть-чуть голубоватыми. Туристы свернули вправо, в распадок, и пошли вдоль ручейка, прижимавшего тропинку к самому подножию сопки. Так началась первая проба сил, первая тренировка перед штурмом далеких еще вулканов.

Мокрая, скользкая каменистая тропа то узеньким карнизом лепилась к склону сопки, то сбегала к самому ручью и почти пропадала среди коряг и черного ила, на котором кое-где виднелись следы кабанов. За ручейком, на болотах, выше человеческого роста стояли камыши и трава. Мы пробирались через кустарник, перелезали через поваленные деревья, помогая друг другу.

Еще один поворот — и начался подъем, такой крутой, что в некоторых местах надежнее всего было лезть на четвереньках. Разговоры смолкли. Тяжело дыша, опираясь на палки, хватаясь за ветви и траву, подсаживая один другого, туристы лезли все выше. Останавливались, мокрые от пота и дождевой воды, вытирали разгоряченные лица — и снова вперед! Многие отстали, но никто не повернул обратно. До вершины докарабкались все!

Зато и вид перед нами открылся замечательный. Внизу лежала просторная долина, на которой тускло блестела среди зелени речная гладь. А дальше высились гряды сопок, зеленые вблизи и синеватые, размытые туманом вдали. Тайга покрывала все ровным ковром, уходила в неведомую даль, хмурая и молчаливая. Вокруг пестрели цветы. Желающие в один момент набрали себе букеты, а потом оставили их, потому что началась охота за саранками. Они здесь большие, оранжевые, с черными крапинками. Местные жители очень поэтично называют их лилии-тигрилии.

Я тоже сорвал несколько саранок. Они почему-то пахли шоколадом, а мне этот запах не очень нравится. Но некоторые, очевидно, любят запах шоколада: они нанюхались до того, что носы, губы и щеки сделались у них темно-коричневыми от пыльцы. Приставала она к коже очень легко, а стиралась плохо.

Главной нашей целью были не виды и не саранки. Мы пришли осмотреть раскопки древнего городища, обнаруженного на самой вершине сопки. Когда-то, в начале нашей эры, здесь жили племена, составлявшие коренное население края. Судя по раскопкам, они уже знали земледелие, занимались охотой и скотоводством. На месте одной из построек нашли даже статуэтку всадника, несущегося во весь опор.

Эти подробности поведала нам руководитель экспедиции археологов, полная женщина в спортивном костюме и резиновых сапогах, кандидат исторических наук, сотрудник Сибирского отделения Академии наук СССР Жанна Васильевна Андреева. Несмотря на молодость, она слывет авторитетным, очень способным ученым и бесконечно предана своему «железу» — железному веку. Лицо у нее темное, обветренное, продубленное солнцем. Говорит она лаконично, умело и просто, подавая главное. Слушать ее — одно удовольствие. И как же надо любить свое дело, чтобы из года в год с весны до зимы проводить время в тайге, каждый день подниматься на сопку по обрывистой тропе, лопаточкой и кисточкой счищать землю в поисках обгорелых зерен, пролежавших в земле многие столетия! Ведь найти такое зерно не легче, чем обнаружить пресловутую иголку в стоге сена.

Жанна Васильевна объяснила все, вплоть до того, как с помощью радиоактивного метода определяют возраст находок. Она просила нас осторожнее ходить по раскопкам, чтобы не сбить оконтуривающие колышки. И тут одна дама в зеленых брюках пожелала задать вопрос:

— Скажите, пожалуйста, — с легким прононсом произнесла она. — Эти колышки тоже сохранились с тех пор?

Тут смолкли даже самые завзятые говоруньи. Люди посмеиваясь, бочком отходили в сторону. Нам было стыдно за эту даму. А руководительница раскопок даже растерялась. Говорила, объясняла — и вот тебе!

— Нет, — сухо сказала она. — Эти колышки поставили мы сами.

— Благодарю, — с достоинством кивнула дама. А возмущенная Бориса Полиновна сказала:

— Я знаю ее. Мы вместе ездили по Болгарии. Она там купила в ларьке двенадцать плиток шоколада и на полчаса задержала отправление автобуса… И никто не смог доказать ей, что это плохо.

— Может, оригинальничает? — спросил добродушный Герасимыч, которому с его характером следовало бы пойти не в политэкономы, а в адвокаты.

— Все равно непростительно, — резко возразил Алексей. — Глупость, как явную, так и тайную, нельзя прощать никому. Надо как-то классифицировать людей по степени умственного развития. Человечество слишком много страдало от дураков…

Туристы начали спускаться с сопки. Это было если и не легче, чем подниматься, то во всяком случае быстрее. Наиболее крутые участки можно было преодолевать тем элементарным способом, который рекомендован для проверки покатости земли. К тому же мы были уже настолько мокры и грязны, что новая порция глины или чернозема на брюках не имела значения ни в смысле добавочного веса, ни в смысле эстетики.

Внизу, за дорогой, раскинулся в молодом лесочке лагерь археологов. Руководительница раскопок показывала найденные экспонаты. Вокруг нее сгрудилась плотная толпа.

Я решил побродить по лагерю. Тут было десятка полтора маленьких старых палаток, кирпичная печка, волейбольная площадка. Вот, пожалуй, и все.

Дверь в одну из палаток была откинута, в ней сидели две девушки и румяный плотный мальчишка лет двенадцати. Я пристроился возле входа и разговорился с одной из девушек — лаборанткой Аллой. Оказывается, в археологической экспедиции работают двадцать восемь человек, большинство из них — ребята, ученики старших классов. Вот они-то и копают здесь три месяца под наблюдением специалистов. При дожде работать нельзя: сидят в палатках и скучают. Но вообще дело очень интересное.

Алла, девушка крепкая, деловая и серьезная, протирала и упаковывала находки. Руки у нее с виду грубые, в ссадинах, но она так аккуратно брала хрупкие осколки какого-то сосуда, что я удивлялся ее ловкости, точности и прямо какой-то нежности в обращении с черными, будто обугленными черепками. Продолжая работать, опа не без юмора рассказала, что в экспедиции археологов кроме людей были еще кошка, собака и мишка. Но кошка сбежала, вероятно от сырости. Собаку отдали пастухам, потому что она пристрастилась забираться по ночам в палатки и таскать обувь. Почему именно обувь, никто не знал.

— А что стало с мишкой? — спросил я.

— А Мишка — вот он, — кивнула Алла на мальчугана. Тот расплылся в улыбке и стал очень похож на руководительницу раскопок.

— Ты, Михаил, будешь историком? — спросил я.

— Еще бы, — ответил Мишка и хмыкнул пренебрежительно: неужели, мол, и так не понятно!

Пока мы разговаривали, в лагерь прибыли два грузовика: отвезти к причалу туристов. Для всех мест не хватало, садились прежде всего пожилые люди, потом женщины. Со второй машины махали нам: идите, потеснимся. По мы не пошли. Алексеи счел унизительным для себя ехать, когда некоторые дамы маршируют пешком. Уютный Герасимыч поколебался, а потом заявил, что ему полезен моцион. Вот так мы и потопали втроем, не подозревая, что движемся навстречу событиям, очень важным для Алексея.

Мы с Герасимычем прозевали тот момент, когда все началось. Мы толковали о том, что в нынешнем году не может быть хорошего урожая яблок. Увлеклись и не заметили, как Алексей отделился от пас. А когда спохватились, он уже шагал впереди, рядом с женщиной.

Мы, не сговариваясь, прибавили шагу.

Ну конечно, это была та самая туристка, с которой он стоял на палубе вчера вечером. Вид у нее довольно броский, приметный. Кожа смуглая, какая-то нежно-дымчатая, что ли. Волосы черные, вьющиеся, с чуть рыжеватым отливом. Брови большие, почти до висков, и некрашеные. Глаза скрыты в тени ресниц. Губы полные, удлиненные и с изломом — такие губы рисуют рекламным красавицам.

На грузовике она не поехала, потому что беспокоилась о знакомых старушках, ушедших пешком. Теперь шагала с ними, несла их сумку и авоську. Вернее, несла уже не она, а наш Алексей.

Возможно, я смотрел на женщину несколько пристрастно. Если уж святой мужской союз, сложившийся в нашей каюте, должен треснуть, то пусть хоть причина будет веская и достойная.

Ничего не скажешь, Надежда и Алексей как-то очень подходили друг другу. Даже приятно было видеть их вместе. Рядом с ней Алексей вроде бы и ростом выше стал и в плечах шире, хотя ни того, ни другого ему было не занимать. Светлые волосы растрепались, голубые глаза блестят: рад человек!

За поворотом дороги показался причал. Тактичный Герасимыч пыхтел где-то позади. Я тоже отстал бы, чтобы не мешать этой паре, но они еще смущались, им нужен был третий для поддержания непринужденного разговора. И я в качестве палочки-выручалочки заполнял словами возникавшие пустоты.

Сначала Надежда говорила односложно, часто повторяя выражение: «Ну, что вы!» И каждый раз оно звучало по-новому. То в смысле «неужели?», то «да, конечно», то отрицательно, то насмешливо. Так немногословно, однако с богатыми оттенками объясняются обычно коренные сибиряки.

Скованность постепенно исчезла. Надежда вдруг спросила:

— Вы не артист?

— Нет, — удивленно ответил Алексей.

— А у меня такое впечатление, что где-то вас видела. Будто мы давно с вами знакомы.

— Хотя не познакомились по-настоящему до сих пор, — улыбнулся Алексей, стараясь замять эту тему. Он не любит рассказывать о себе. А Надежда, наверно, видела его портрет в «Комсомольской правде». Там был хороший портрет под очерком, в котором говорилось, как Алексей спас товарища. Из-за этого портрета он потом месяца два только тем и занимался, что отвечал на письма, посыпавшиеся со всех концов страны. Писали главным образом девушки.

Недалеко от причала мы задержались, поджидая Герасимыча. Остановилась с нами и Надежда. Герасимыч церемонно вручил ей ветку шиповника с крупными розовыми цветами.

— Спасибо, я тронута, — сказала она, и голос у нее действительно дрогнул. А потом вдруг стал насмешливым и жестковатым:

— Скупая мужская слеза сорвалась с ее ресниц и упала на запыленные кеды, — продекламировала она. Повернулась и пошла напрямик, без дороги, до колен утопая в густых зарослях мокрой ромашки. Так и ушла, ни разу не оглянувшись, оставив Алексея в полной растерянности.

— Бывает, бывает, — успокоил его Герасимыч. — Знаете, бывает такое состояние, такие импульсы… Все бывает… Как вы, ребята, насчет обеда?

А ей-богу, отличный мужик этот Герасимыч! Одно его присутствие благотворно действовало на окружающих. Плотно заправившись, он с удовольствием выкурил на палубе папиросу и выдал нам очередную сентенцию: лучший отдых — это туризм. А лучший туризм — это отдых. С такими словами он отправился в каюту, чтобы поспать часок или два: «Как потребует организм». Ну, а мы с Алексеем присоединились к своей группе и пошли осматривать поселок.

Собственно говоря, туристов интересовал не столько сам поселок, сколько его жители, и особенно одна из них — Елена Ивановна Морева, о которой мы уже были наслышаны.

Где положено обитать сказительнице? Ну конечно, не в шумном городе, а в тридевятом царстве, в тридесятом государстве, за темными лесами, за широкими долами, среди высоких гор, на берегу моря-окияна. Вот она там и живет, в далеком поселке Ольга.

Невысокая женщина, лет пятидесяти, с добрым лицом, вышла нам навстречу из своего домика, накинув на голову мягкий, пуховый платок. Поздоровалась, заговорила негромко, чуть-чуть нараспев. Ей вот даже и неудобно. Верно, знает она сказки. Сама их и слагает, сама и рассказывает. Ходят к ней местные жители, особенно зимой, когда вечера длинные. А теперь вот и журналисты ездить начали, и туристы наведываются…

Мне показалось, что Елена Ивановна не очень-то и довольна своей растущей популярностью.

Много поколесила она но белому свету, много всего видела за свою жизнь. Родилась в Тобольской губернии в семье учителя. С детских лет принялась собирать сказки. И в Сибири, и на Волге, где занималась в ремесленном училище, и на Урале, где трудилась потом на заводе, искала она людей бывалых да знающих. Слушала их, записывала. Случалось и так: пропадали тетради, пропадал многолетний труд, а она брала новую тетрадь и опять начинала с первой страницы. Не только записывала, но и сама рассказывала, когда были желающие послушать.

Коммунистка, хороший токарь — и вдруг сказительница! Находились люди, которым это казалось странным и противоестественным. А чего же тут странного?! Это же великое дело — доставить людям радость! Хорошая сказка — это все равно что глоток ключевой воды среди жаркого дня!

Нежданно-негаданно пришла к Моревой беда, столь лихая, что не измыслишь страшней. Один за другим умерли два сына и заболел третий. Снова дежурила у порога смерть. Врачи бессильно разводили руками. А один посоветовал: поезжай в Приморье, там климат целебный от этой болезни. Вот и поселилась Елена Ивановна на берегу океана, под сенью старинных кедров. Выходила, поставила на ноги своего сына. Вырос богатырь и отправился в жизнь. А к матери его идут люди за радостью, за утешением, за наукой.

Нам Елена Ивановна рассказала сказочку небольшую и вроде бы простенькую. Про Гордыню и Скромность. Однако сказочка запомнилась крепко. О пей потом долго говорили на теплоходе…

Над бухтой загустел туман, и под его прикрытием медленно подкрались сумерки. После ужина туристы собрались в салоне, где состоялось знакомство с администрацией. Тут мы почерпнули немало интересных сведений. Оказывается, поездка наша имеет официальное название — круиз, то есть морское путешествие с возвращением в тот же порт. Кто-то сказал, что это слово перекочевало к нам из английского языка. Не зная точно, я решил считать его русским. «Кру» значит «кругом», «вокруг». Герасимыч заявил, что оп лично все непонятные термины относит к разряду гишпанских.

Директор круиза, плотный энергичный человек с громким голосом, привел некоторые статистические данные. Всего на теплоходе двести восемьдесят туристов. Женщин семьдесят два процента (в салопе раздался ропот). Остальные (как осторожно заметил директор), вероятно, мужчины.

Покончив со статистикой, перешли к организационной структуре. Кроме капитана, комсостава, команды теплохода и обслуживающего персонала у нас имелся свой директор с двумя помощниками — руководителями смей. В каждой смене — три группы со штатным инструктором во главе. Кроме того, в группах избраны старосты. И еще каждая группа делилась на «десятки» во главе с избранным старшиной.

Начальников и руководителей хоть отбавляй! К счастью, в пашей группе все это оказалось только проформой. А вот Наде не повезло. Она попала в окружение людей преклонного возраста, которые оценили ее заботливость и выдвинули на должность старшины. Если до сих пор она пеклась о ближних по доброй воле, то теперь ей надо было оправдывать доверие.

Мне надоело торчать в душном салоне, я протиснулся к выходу и пошел разыскивать Алексея, который сбежал еще, раньше. Конечно, в каюте его не оказалось. Он находился именно там, где и положено пребывать человеку в лирическом настроении, то есть в уединенном месте, на самой верхней палубе, где много сырости и мало света. И конечно же, он стоял, облокотившись на перила, устремив взгляд в темную теплую ночь. Было тихо, слышалось только дружное кряканье диких уток. Ветерок нес с берега горьковатый запах дыма и сырой хвои.

— А что, — сказал Леша, уступая место рядом с собой. — Мне тут вполне нравится. Скажут «останься» — я бы остался.

— В качестве кого?

— Хотя бы в качестве шестьдесят первого тигра.

— При условии, если сразу будет и шестьдесят второй?

— Да, хорошо бы.

— Алеша, я в восторге от вашей откровенности. Но шестьдесят второй на свободу не вырвется. Его перехватили, заарканили и впрягли в должность. Вам остается только любоваться природой.

Алексей не ответил. Непроглядная темь подступала к самому борту, к нашим ногам. Вдали тревожно и призывно кричали дикие утки.

НА СТАРОМ ЗАВОДЕ

Там, где возле берега мелко (а мелко почти везде), крупные суда к причалам не подходят, бросают якоря на рейде. Груз переваливают на плашкоуты, железные несамоходные баржи, плоскодонные и мелкосидящие. Они обычно бывают невероятно грязные и ржавые. Но без них не обойдешься. На просторных палубах плашкоутов перевозят горы мешков и ящиков, станки, автомашины, тракторы, — все, что угодно, в том числе и туристов.

Первый раз высаживались мы с помощью плашкоута в порту Тетюхе, который расположен на материковом берегу севернее бухты Ольги. Площадка судового трапа не доставала до палубы плашкоута приблизительно на метр. Двое дюжих матросов помогали туристам прыгать.

Я задержался на борту теплохода, посмотрел вниз. Ух, и пестрая же компания собралась в поход! Спортивные куртки всех цветов и оттенков, свитеры, пиджаки, береты, платки. Да и нагрузились порядочно. У каждого с собой плащ, сверток с сухим пайком, фотоаппарат.

Третьи сутки мы на «Туркмении», а уже как-то свыклись, сдружились с командой, с обслуживающим персоналом. Порой и не поймешь, кто турист, кто постоянный «туркестанец». А сейчас все свободные от вахт и дежурств круизные и экипажные чины высыпали на левый борт, поднялись на капитанский мостик, махали руками, подавали советы: «В озере не купайтесь: холодно», «Возвращайтесь пораньше!», «Зайди в промтовары, тут промтовары хорошие!»

Старенький катер поволок неуклюжий плашкоут к берегу. Море было светлое и почти спокойное, лишь кое-где морщили воду длинные полоски ряби. Небо расчистилось от туч, но белесая, очень высокая пелена еще затягивала небосвод; только в некоторых местах виднелись голубые разрывы, и они тоже, как рябь на воде, тянулись длинными узкими полосами. Солнце почти не грело сквозь пелену, но давало какой-то яркий, пронзительный свет, беспощадно обнажая утесы, привыкшие кутаться в туманах.

Быстро приближался красивый и мрачноватый берег с уединенными бухточками, с белой пеной прибоя у подножия скал. Буйная зелень покрывала сопки. Я смотрел на них, не чувствуя радости. Голова была тяжелой, дышалось трудно, а главное — не исчезало непонятное ощущение: тревожил холодный и резкий свет, тревожила подчеркнутая красота природы, будто оцепеневшей, затаившейся в каком-то ожидании. Изредка короткими порывами налетал ветер, и, пока он дул, становилось вроде бы легче. Так бывает перед большим штормом.

Берег бухты усыпан цветными камешками, среди которых много скелетов морских ежей. Волны прибоя, откатываясь, обнажают черные рифы: колонии ежей ютятся как раз возле них. Метрах в пятидесяти от берега высятся две отвесные скалы, на вершинах которых еще никто не бывал. На их склонах нет ни выступа, ни кустика. Лишь кое-где растут в расщелинах пучки травы.

В переводе на русский язык Тетюхе означает «долина кабанов». Когда-то их было тут великое множество, да и в наши дни опытные охотники находят достаточно добычи. В тайге есть изюбр и кабарга, соболь и медведь, белка и амурская антилопа.

Уссурийская тайга своеобразна и удивительна, растительность ее очень богата. В южной части Дальнего Востока не было ледникового периода, поэтому там сохранились растения теплой третичной эпохи, вымерзшие в других местах. Эти так называемые реликты постепенно приспособились к новым условиям, смешались с современной растительностью.

Труднопроходимые заросли начинаются недалеко от берега моря. В несколько ярусов растут дуб, граб, ильм, ясень, разные виды клена, липа, красный тис. Тут можно встретить и бархатное дерево с пробковой корой, и замечательную березу Шмидта, которая на изгиб прочней, чем чугун. И все это перевито, переплетено лианами.

Нижний ярус тайги составляют заросли бересклета, жимолости, лещины, жасмина и смородины. А над всеми ярусами, как стройные колонны, высятся кое-где мощные кедры.

Редкостные контрасты можно увидеть в Уссурийской тайге. Рядом с лиственными деревьями растут ели и пихты, обросшие лишайниками и… обвитые диким виноградом. Черные виноградные гроздья осенью можно встретить повсюду. Помню, как после войны знакомые девушки-студентки ездили в тайгу за «дополнительным пайком». При этом они обязательно брали с собой бидоны и использовали их не только как тару. Время от времени девушки колотили по бидонам ложками, чтобы предупредить хищного зверя: тут мол, люди. Тигр и медведь обычно людей не трогают, но при неожиданной встрече всякое может случиться.

Уссурийская тайга теперь достаточно исследована, повсюду побывали географы, топографы, геологи и ботаники, не говоря уже о местных охотниках. И все-таки еще много тайн хранится под зеленым пологом. Совсем недавно здесь была, например, впервые обнаружена тропическая птица дронго. Или вот загадка, связанная с красным волком, которую никак не могут решить ученые.

Красный волк — животное очень редкое. По размеру он меньше обычного волка, окраску имеет красновато-рыжую. Водится в горах Индии, Монголии, Китая и у нас на Дальнем Востоке. Сородичи его обитают на юге Сибири и в Средней Азии. Но почти никаких подробностей о жизни дальневосточного красного волка ученые не знают.

Да существует ли он вообще? Некоторые скептики сомневаются в этом. Однако ученые утверждают, что существует и что обитает он в горах Сихотэ-Алиня. О красных волках писали первые исследователи Дальнего Востока; знаменитый путешественник В. К. Арсеньев сам видел их в бассейне реки Уссури. О них рассказывают старые охотники-удэгейцы, обязательно упоминая о том, что эти хищники уничтожают много оленей и кабарожек, что зверь этот очень осторожен и держится в самых глухих местах, по дальним гольцам. Последний раз красного волка видели на Сихотэ-Алине несколько десятилетий назад. С тех пор как охотники перестали посещать отдаленные горные районы, о красном волке больше не поступает никаких сведений.

А вот еще удивительная история, которую можно принять за сказку, не будь она реальной действительностью. В то лето, когда «Туркмения» ушла в туристский рейс, в тайгу отправился местный краевед Ефрем Григорьевич Лешок. Много повидал он на своем веку: участвовал в гражданской войне, был моряком, рабочим. Через всю жизнь пронес горячую привязанность к родной дальневосточной земле, которую исходил своими ногами, которую любил и знал не меньше старых таежных охотников. Эту любовь передал краевед и детям своим.

В очередной поход пошел Ефрем Григорьевич вместе с детьми. На этот раз выбрали далекий и трудный маршрут по тем местам Сихотэ-Алиня, которые посещаются людьми очень редко. Шли по бездорожью, по звериным тропам, пробивались сквозь заросли, не тронутые топором. По ночам, усталые, крепко спали возле костра.

И вот гора Змеиная, взметнувшаяся над зеленым морем. Нелегко было пожилому краеведу, разменявшему седьмой десяток, карабкаться по крутым склонам. Скалы почти отвесные. Посмотришь — шапка падает с головы. И все-таки Лешок с детьми поднялся по этому склону, обнаружил на нем вход в пещеру.

Ну что же, подземными гротами, сталактитовыми галереями бывалого путешественника не удивишь. Красиво, необычно, однако подобное можно встретить и в других местах.

Но что это? Неужели причудами природы создан вот этот человек-богатырь, который держит на своих плечах свод пещеры? Пет, конечно, только резец опытного мастера мог изваять на сталактитовой колонне такое произведение искусства!

Свет факела выхватил из мрака еще одно лицо, гордое и властное, с пустыми глазницами, что так характерно для ваятелей Древней Греции и Древнего Рима.

Но главное чудо было еще впереди. В следующем гроте они увидели лицо женщины: почти живое, одухотворенное, доброе. Женщина задумалась и уснула много веков назад, вросла в сталактитовую глыбу. Умиротворенное лицо ее будто источает сияние: кажется, что оно даже без факела светится в темноте…

Для ученых находка краеведа явилась неожиданностью. Вокруг нее забушевали страсти, отодвинувшие пока на второй' план вопрос о необычайной эстетической ценности произведений. Сколько пищи для новых теорий, новых предположений! Вспомнили о древних царствах, где жили предки нынешних удэгейцев, нанайцев, ульчей. Вспомнили о походах Александра Македонского, вместе с которым, по преданию, шли на Восток и отряды кавказцев, а возможно, и скифов. Ведь сам Александр был женат на дочери скифского вождя. Известно старое предание о том, как Александр Македонский построил где-то на краю земли высокую каменную стену, за которую загнал якобы два свирепых народа, угрожавших погубить все человечество. До сих пор Гогой и Магогой пугают детей.

Предание, конечно, не доказательство, но разве не хлынули потом оттуда, с Востока, воинственные орды, неся разрушение и смерть? Разве не напоминает одно изображение в пещере лицо кавказца? Разве не выполнена спящая красавица и другие фигуры рукой опытного мастера, стиль которого имеет что-то общее со стилем античных мастеров мрамора?!

Много будет еще споров, много гипотез. Тайна спящей красавицы привлечет еще внимание многих ученых.

До революции весь обширный район Тетюхе принадлежал владивостокскому предпринимателю Бриннеру, который «выменял» эти земли у местных жителей за мешок муки и несколько бутылок спирта. Здесь были найдены залежи ценных руд, деньги потоком полились в карманы удачливого авантюриста.

После Октября Бриннер бежал за границу и, как говорят, неплохо устроился там со своими капиталами. Сын его, Юл Бриннер, слывет известным артистом. Он, например, играет роль предводителя гангстеров в американском фильме «Великолепная семерка».

За годы Советской власти город Тетюхе, выросший среди хребтов поодаль от моря, стал одним из горнодобывающих центров края. Тут построены заводы, оснащенные новейшей техникой. Но сохранились еще и старые, почти музейные предприятия. На одно из таких мы и отправились.

К нам присоединился Ипполит Степанович Базальтов, человек бывалый и опытный. Он входил в число тех енисейцев, которые оказались теперь на «Туркмении» и составили этакий неофициальный союз. Огромный, почти двухметрового роста, чуть сутулый, он двигался неторопливо, размеренно, не зная усталости в свои шестьдесят с лишним лет.

Живет он в одной из республиканских столиц Средней Азии, всегда носит тюбетейку. Излюбленная одежда — вельветовая рубаха-толстовка, подпоясанная узким ремнем, и просторные брюки. Его не способны поколебать ни моды, ни прочие перемены и веяния. Кто-то из енисейцев окрестил его Могучим Ипполитом.

Шли вчетвером, обсуждая вопрос, как и где половить рыбку. Ипполит Степанович — рыбак заядлый, из числа тех, которые готовы удить всегда и всюду, получают при этом большое удовольствие, как правило не соответствующее добыче. Конечная цель им, разумеется, тоже важна, но самое главное — процесс.

Занятые беседой, мы не заметили, как спустились с сопки. А спустившись, огорчились: тропа снова круто лезла вверх, огибая озеро Васькова. Некоторые туристы остановились здесь и начали разбивать бивак: уже дымился костер, какая-то девушка играла в бадмингтон с инструктором Евгением. Но основная масса устремилась дальше, на свинцово-плавильный завод. Уютный Герасимыч колебался: шагать ли вперед или поваляться на травке? Могучий Ипполит стоял, сутулясь, и молча ждал общего решения. Алексей рвался на завод, но, по-моему, только из-за того, что не видел среди оставшихся туристов своей кудрявой Надежды, Мне было все равно. Решили идти.

Лентяям вечно везет. Добросовестные люди топали вокруг озера, а мы прошли метров двести и увидели лодку. Дородная, крепкая женщина лет сорока, в мужских сапогах и плисовой душегрейке, медленно работала веслами, проплывая мимо кустов. Мы поздоровались с ней, узнали, что она едет окучивать картошку, и спросили, не перебросит ли нас на тот берег.

— Да мне-то что? Жалко, что ли?! — сказала она.

Тогда мы позвали каких-то отставших старушек, погрузились в этот ковчег и устремились к белым аккуратным домикам на противоположном берегу.

Расплатились мы с женщиной лимонадом. Предлагать деньги было как-то неловко. А лимонад — проще: возьмите, мол, владивостокский, издалека привезен. Кроме того, авоська с нашими пайками оттянула мне плечо, и я с удовольствием избавился сразу от трех бутылок.

Благодаря лодке наш маленький коллектив из арьергарда сразу превратился в славный боевой авангард. Мы опередили даже самых быстроногих туристов и не преминули этим воспользоваться. За крутым поворотом на берегу речушки хаотично громоздились большие камни. Обосновавшись в этом живописном месте, мы пропускали мимо себя запыленных собратьев, поддерживая бравыми лозунгами их дух.

— Ничего, ничего, товарищи, теперь скоро, — ласково улыбался Герасимыч.

— Эй, молодежь! Поотстали, поотстали, — укоризненно покрикивал Алексей. — Брали бы пример с нас, что ли!

Но вот появилась Надя, и Алеша сразу стушевался, умолк. Молодая женщина шла со своей десяткой, добрую половину которой составляли уроженцы легендарного XIX века, В окружении седовласых мужей и дам она казалась особенно юной в хрупкой; среди спортивных курток и соломенных шляп ярко выделялись ее зеленая кофточка и красный платок.

Я знал, что Алексей со вчерашнего дня напряженно ждет этой встречи, а уж если мужчина ждет, готовится и волнуется, то он обязательно будет не в своей тарелке, сделается мешковатым, начнет говорить невпопад. Он будет проигрывать в своих глазах, будет мучительно краснеть и ругать себя, не замечая того, что выигрывает в глазах женщины. Если, конечно, женщина хоть немножко психолог.

Ну, что это за встреча посреди дороги?! Надя чуть замедлила шаги. Алексей с трудом пробился через заслон ее спутников, поздоровался. Она ответила довольно холодно. Тогда он почему-то осведомился о ее здоровье. Она сказала: мы поем, а песня строить и жить помогает. Потом она в свою очередь спросила, как это Леша и вся наша могучая кучка очутились вдруг впереди? Алексей принялся объяснять насчет лодки, а на главное не обратил внимания: ведь никому не было до нас дела и никто не знал, где мы, впереди или сзади. А вот Надежда знала. Это кое-что значило… Ну, а Алексей вскоре опять присоединился к нам, так как подопечные Нади кормили ее столь густым разговором, что стороннему человеку и слова некуда было вставить…

Свинцовоплавильный завод — конечная цель нашего похода — оказался действительно необыкновенным. Мы привыкли видеть повое, заглядывать в будущее, а тут как бы обернулись назад. Когда-то давно построили этот завод английские концессионеры, и с тех пор он сохранился почти без изменений. Руда рядом богатая, отходов мало, выгода большая, но труд довольно тяжел, особенно около плавильных печей. Темное помещение озаряется отблесками раскаленной до белого сияния руды. Невыносимо жарко даже в стороне, а рабочие стоят возле самых печей, завешенных, как забралом, снизками тяжелых цепей, чтобы руда не сыпалась обратно. И не просто стоят, а совковыми лопатами бросают руду прямо в жар, в пекло. Лица закрыты масками, тела — комбинезонами. На. ногах — валенки, а цементный пол мокрый, чтобы было испарение, чтобы не задохнуться в сухом воздухе. В: валенках, наверное, безопасней и не скользко.

Бросит человек три-четыре лопаты, отступит в сторону, вытрет пот со лба, вдохнет глубоко ртом — и снова в жар. И опять слепящий блеск, опять раскаленный воздух в лицо, гул форсунок и позвякивание цепей, когда бьет в них лопата.

Моего здоровьишка хватило бы тут часа на полтора, от силы на два. Алексей сказал, что он протянет ноги через десять минут. Могучий Ипполит и уютный Герасимыч на место рабочего ставить себя не пытались: не тот возраст.

Сейчас люди трудятся на заводе по шесть часов, зарабатывают немалые деньги, имеют большие отпуска, отдыхают в санаториях. За рабочими постоянно наблюдают врачи. Но можно представить, какая каторга была здесь раньше, когда возле этих печей трудились часов по десять и не имели никаких благ.

Течет по желобам раскаленная струйка, медленно застывает в формах свинец. Но пока он с примесями. Еще несколько операций — и вот перед нами чудо: тяжелый аккуратный брусок, отливающий серым блеском. Была рыжеватая руда, вроде бы обыкновенная грязь. Вот там она лежит, у входной двери. А здесь готовый металл. А главное — все эти превращения происходят в одной постройке, буквально на глазах. В память об этом маленьком рукотворном чуде туристы уносили с собой кусочки свинца, обламывая с отлитых форм тонкие кружевные закраины.

…На берегу мы заметили, как изменилась погода. Небо затянулось тучами. Не было больше странного тревожного света, зато воздух стал каким-то легким, разреженным.

Короткие минуты затишья сменялись резкими, сильными атаками ветра. Он дул со свистом, трепал одежду, буровил воду в бухте: на ней уже пестрели «стада» чистеньких белых барашков.

До отхода «Туркмении» оставалось еще много времени, но с рейда донесся долгий призывный гудок. Возле причала покачивался плашкоут, на нем собрались те, кто спешил вернуться.

Мы возвратились на судно, а Надежда все еще оставалась в порту. Поджидая ее, Алексей торчал на палубе, и я, разумеется, был рядом с ним. Хлынул холодный дождь, ветер возрос еще по меньшей мере на один балл. Вокруг потемнело. Мы стояли под крышей, но вода все же попадала на нас. Алексей сокрушался: Надя слабая, одета легко, никто не догадается дать ей. плащ.

— Алеша, — сказал я. — Переносите горе, как подобает мужчине.

— Никогда не жалуюсь, если плохо самому. Даже стараюсь не замечать того, что со мной. Но очень трудно, если беспокоишься… о человеке.

Наверно, он хотел сказать: о дорогом человеке, но сдержался и правильно сделал. Зачем говорить раньше времени?!

Плашкоут вернулся к «Туркмении» с опозданием, и смотреть на него было не очень приятно. Волны валяли эту посудину с борта на борт, легко, как пустую бочку, подбрасывали ее вверх. Туристы сбились тесной кучей в центре палубы, согнув головы под проливным дождем. Их шатало, обдавало брызгами. Усталыми, охрипшими голосами они пели:

Петь что-либо другое они были уже не способны.

Алеша побежал на трап принимать пассажиров. Потом его белокурая растрепанная голова промелькнула в коридоре, рядом с побледневшим женским лицом. А еще минут через десять он, веселый и промокший, вернулся в каюту.

Герасимыч, решавший шахматную задачу, начал задумчиво насвистывать «Были когда-то и мы рысаками». Ему, наверно, тоже захотелось свиданий под дождем. Ну, а меня проблемы, поднятые в старинной песне, еще не волновали, поэтому я уверенной поступью отправился в душ. И там впервые почувствовал, что «Туркмению» начинает ощутимо покачивать.

Теплоход снялся с якоря раньше срока и сразу развил большую скорость. За кормой клокотали пенистые буруны. Стало темно, с неба лился сплошной поток. Все сильней бушевало море. Но наш капитан знал свое дело. Он вел судно на север; ветер бил нам в корму, а волны бежали за нами следом, пытаясь догнать, но были слишком гривасты и тяжелы, чтобы поспеть за «Туркменией». Она сама настигала волны, катившиеся впереди, наваливалась, подминала с гулом и плеском.

Подгоняемый ветром, теплоход быстро шел к Сахалину. Мы даже не догадывались, что капитан, уводя судно на север, старался избавить нас от серьезной угрозы.

Оказывается, в тот день, когда мы поспешно покинули Тетюхе, на район Владивостока обрушился мощный тайфун. Суда заранее вышли из бухты Золотой Рог и укрылись за высокими берегами Русского острова. Суда не пострадали, но в городе тайфун натворил немало неприятностей: сносил крыши, валил телеграфные столбы, обрывал провода. После сильного ливня вспучились реки, затопили несколько населенных пунктов.

Друзья и знакомые переживали за нас, оказавшихся в открытом море наедине с тайфуном. А мы не переживали. Мы просто не заметили своей горькой участи. И основная «вина» за это ложится на плечи капитана, увенчанные широкими золотыми полосками — свидетельством его знаний и опыта.

ЧЕХОВСКИЕ МЕСТА

У этого города точное название — Холмск. С моря издалека видны возвышенности, притиснувшие город к бухте. Именно возвышенности: это еще не горы, а холмы, хотя среди них есть довольно высокие.

В порту очень много белых свежеоструганных бочек. Их грузят на суда, но монбланы бочек не убывают. Баржи привозят все новые и новые. Здесь бочки начинают свой путь. А закончат его неизвестно где. Замызганные, почерневшие от невзгод, зато до краев наполненные жирной тихоокеанской селедкой, они попадут и в Москву, и на Урал, и в далекую, изнывающую под солнцем Армению.

У нас про любой город можно сказать, что он строится. Но если большинство городов только расширяется, то Холмск, как и многие другие населенные пункты Южного Сахалина, создается заново.

Японцы, хозяйничавшие в этих краях сорок лет, чувствовали себя временщиками и не воздвигали ничего фундаментального, долговечного. Их легкие, деревянные домишки совершенно обветшали, не держат тепла, имеют поразительную способность мгновенно воспламеняться и сгорать быстро, как порох. К счастью, таких домишек осталось немного.

Впрочем, одно примечательное здание японцы в Холмске все-таки сотворили. Это банк. Он двухэтажный, деревянный, но снаружи облицован плитами, да так искусно, что кажется, будто сложен из мрамора. А его ткни — он и рассыплется. Однотипные, похожие как близнецы здания японских банков сохранились и в других городах.

Вечером на главной улице Холмска людно и шумно. Алеша потянул нас в клуб моряков. Он хотел увидеть Надежду: туристов приглашали туда в кино. Однако Нади там не оказалось, но я не пожалел, что побывал в клубе. Во-первых, он обширен и красив. А во-вторых, мы обнаружили в фойе интересный стенд с цитатами из классиков о труде и морали.

Все выдержки о труде были знакомы, зато в разделе морали встретилось кое-что новое. Например, слова Конфуция: «Сознавать свой долг и не выполнять его — это трусость». Герасимыч принялся убеждать меня, что сия цитата относится главным образом к литературной братии, которая, мол, должна быть честью и совестью эпохи, должна смело прокладывать путь в будущее. А я сказал, что это слишком узкий подход и что слова Конфуция имеют отношение ко всем гражданам…

На следующий день мы осматривали бумажный комбинат. Надежда и Алексей поздоровались у проходной и остались вместе до конца экскурсии. Они побывали во всех цехах, в некоторых по рассеянности даже два раза. Впоследствии Алексей говорил, что комбинат произвел на него замечательное впечатление. Он только не мог вспомнить, из чего и как вырабатывается бумага.

А было интересно. Нам показали весь процесс, начиная с того момента, когда толстое мокрое бревно попадает в машину. Вот с него содрали кору, будто сняли одежду, обнажив желтоватое тело. Вот его расщепили, измельчили. И вот уже варка, химические реакции, резкий ядовитый запах. И наконец, машина, чем-то похожая на печатную. Только она не разматывает рулон, а, наоборот, свертывает широкую полосу девственно белой бумаги.

Попробуйте тут удержаться и не обзавестись сувениром! Я не удержался. Взял лист свежеиспеченной бумаги, подошел к контролеру и попросил автограф. Контролер поставил на лист штамп-цифру 6, а потом вывел крупно: «Холмский бм. комбинат. Дручук».

С комбината мы поехали на пляж. Там было пустынно. Сеял мелкий дождик. Вода не успокоилась после шторма, волны набегали с размаху и, ослабев, сердито шипели в мокром песке.

Я купаться не собирался. Алексей не взял плавки. Вообще народ не был расположен принимать холодные ванны. Сбегали окунуться две женщины-экскурсоводы, да и те сразу вернулись. Однако есть такие люди, которые даже бессознательно, сами не замечая того, всегда хотят выделиться, блеснуть, привлечь внимание. У некоторых это здорово получается: умеют пустить пыль в глаза.

Вот хотя бы Валерий Харцевич. Ему уже под- тридцать. Черты лица крупные, довольно приятные. Он был бы неплохим парнем, если бы не гонялся за всякими модами и прекратил бы свои показные штучки.

В ресторане наши столики стояли близко, в одном ряду. И вот как-то за обедом, в первый или второй день круиза, разговор зашел о горчице. Высказывались разные соображения. как лучше ее готовить, добавлять ли сахар и все такое прочее. Знатоки и любители горчицы сходились на том, что на «Туркмении» готовят эту приправу по высшему классу.

Валерий восседал в кресле, обтянутый каким-то удивительным, розовым в крапинку, свитером, выставив ноги в шикарных голубых брюках, безусловно заграничного происхождения. На пальце сверкал перстень. Дождавшись, пока разговор смолкнет, Валерий сказал веско, на публику:

— Когда я ездил в Венецию, нам горчицу не подавали.

Некоторые товарищи сперва даже подумали, что это шутка…

После истории с горчицей его начали звать на итальянский манер — Валерио. Несмотря на этот конфуз и еще несколько срывов, девушки поглядывали на Валерио благосклонно. Он недурен собой, а главное — холост.

И вот на пляже Валерио наконец развернулся в полную силу. Он блеснул своей загорелой спортивной фигурой, презрением к холоду. И конечно, умопомрачительными японскими плавками из нейлона. Они были голубые, с красными волнами и зелеными кораблями. Но может, корабли были красные, точно не помню. Во всяком случае пятно было яркое.

Разумеется, Валерио привлек общее внимание. На него смотрели все, в том числе и Надежда. Только Алексей что-то вдруг заскучал, подошел ко мне. Я подумал: уж не ревнует ли? Ведь этот парень слишком часто появляется там, где Надя. Нет, не должен ревновать. Просто, может, завидует немного здоровяку Валерио.

Мы пошли вдоль берега, вдоль белой пены прибоя, бросавшего на песок длинные ленты водорослей и тяжелые большие куски битых раковин. Остановились возле устья речушки, в которой за песчаным баром копошились ребята-подростки, ловившие сетками каких-то рачков. Ребята объяснили, что этих рачков охотно едят куры. Рачки были серые, вертлявые и неприятные.

На дороге загудели наши автобусы.

Я так устал за день, что свалился на койку, едва добравшись до каюты. А наутро опять подъем, завтрак, получение сухого пайка — и марш на берег. «Туркмения» готовилась к выходу в море. Она должна была обогнуть мыс Крильон, пришвартоваться в порту Корсаков и ожидать там своих пассажиров. А мы отправлялись в глубь острова по сухопутью. На вокзале стоял небольшой состав из четырех зеленых вагонов. Железная дорога на Сахалине отличается от привычной, материковой. Колея несколько уже. А главное — очень уж петляет она по горам. Иногда поезд описывает восьмерку, возвращаясь почти к тому месту, где проходил.

Дорога змеится по глубоким распадкам, по руслам горных речушек, вокруг высятся сопки с острыми вершинами и крутыми боками. Радует глаз ровная зелень тайги. А там, где бушевали лесные пожары, как черные страшилища стоят обгорелые лиственницы и березы, растопырив голые культяпки сучьев.

Долины, подножия гор покрыты кустарником и высокой травой. Впрочем, «высокой» — не то определение. Точнее сказать, гигантской. Быстрый рост некоторых видов трав — это особенность сахалинской природы. Причем рост бывает таким буйным, таким интенсивным, что этот процесс просто поражает наблюдателей. Лето на острове короткое, но травы успевают вымахать на такую высоту, что среди них не видно кустов и небольших деревьев.

Всем известен, например, обыкновенный, ничем не примечательный лопух. Пройдешь мимо него и внимания не обратишь. А на Сахалине лопух-белокопытник удивляет своими чудовищными размерами. Мало того, что человек скрывается в зарослях белокопытника с головой: листья его достигают метра, а то и почти полутора метров, в диаметре; такие листья можно использовать как зонтики, укрывающие от дождя или от солнца.

А это что за растение высотой метра в три или четыре, напоминающее стройную пальму? Стебель у него или ствол? Похоже на стебель, но смущает толщина у основания. Мы смерили — семнадцать сантиметров! Ипполит Степанович опознал странное произведение природы. Оказалось, это дудник медвежий — распространенное травянистое растение семейства зонтичных. А здесь, на острове, его вполне можно принять за дерево.

Заросли белокопытника, высоченной дикой гречихи, шеломайника образуют на Сахалине своеобразные травяные джунгли, какие не встречаются больше нигде.

Чем же вызван гигантизм сахалинских растений? Климатом? Почвой? Воздействием каких-то особых, неизвестных пока человеку стимуляторов роста? Над разрешением этого вопроса работает большая группа ученых. Какая заманчивая перспектива — добиться, чтобы полезные человеку культуры росли столь же быстро и достигали таких же размеров! Представляете себе огурец длиной в метр или клубнику размером в кулак! И ведь это не утопия, некоторые шаги в этом направлении сделаны. Уже сейчас на Сахалине выращивается капуста гигантских размеров. Некоторые кочаны весят до тридцати килограммов. Целый бочонок, который не всякий человек способен поднять!

…Поезд вырвался из горных теснин и побежал среди ровных полей. Вдали все явственней проступали очертания крупного города. Близился Южно-Сахалинск — административный центр области.

На перроне нас встретили пионеры. Ярко алели галстуки на белых блузках. Ребята протягивали букеты цветов.

Какой-то представитель сказал очень хорошую, короткую речь, состоявшую всего из семи слов: «Добро пожаловать, дорогие товарищи, в наш город!» Пионеры, окруженные туристами, запели. Сначала неуверенно, но им помог кто-то из взрослых, и песня полилась шире и громче:

Вот именно, мы и хотели, чтобы нам побольше рассказали об этом острове. И замечательным было то, что пели о нем юные жители, что само будущее Сахалина пришло встретиться с нами.

К ребятам присоединились туристы, и так здорово, так задушевно они пели, что мне очень явственно представился и крутой берег, и мальчишка на этом пустынном берегу, и даже круги на воде, куда упали его камешки. А дальше, за Курильскими островами, на сто, на тысячу, на десять тысяч километров лежит океан. Бездонные глубины, бездонное небо, редкие островки да кораблики, да еще киты играют кое-где среди волн.

Хорошие они, эти девчонки и мальчишки, которые запросто швыряют камешки в пролив Лаперуза. И невдомек этим русым и черным, конопатым и курносым ребятам, что совсем недавно звали моряки это место проливом слез, что много горького горя видели его берега.

Прямо посреди пролива, между мысом Крильон и японским островом Хоккайдо, торчат из воды скалы. Это так называемый Камень Опасности. Он обозначен на всех морских картах. Но и и кто не считал, сколько судов налетело на него в темноте, в тумане, во время шторма, сколько трупов уносили отсюда полны. Но это история. Хотя и недавняя, но история. А я вспомнил то, что происходило тут при жизни моего еще не успевшего состариться поколения.

Осенью 1941 года Япония закрыла для советских кораблей незамерзающий Сангарский пролив. Невозможно стало водить суда и через Цусимский пролив: он оказался в зоне военных действий, там по неизвестным причинам один за другим погибло несколько наших пароходов.

На Курильских островах, на Южном Сахалине находились японцы. И случилось то, чего опасались дальновидные люди: главный тихоокеанский порт, Владивосток, оказался отрезанным от Крайнего Севера, от заграничных портов, откуда должны были поступать важные военные грузы.

Суда могли следовать в океан только через пролив Лаперуза. До войны он считался закрытым для зимней навигации из-за трудной ледовой обстановки. Но что же оставалось делать советским морякам? Пройдя с грузом через Тихий океан, избежав сотни опасностей, они сражались с природой: со льдом, с буранами и снегопадами. Пароходы пробивались сквозь ледяные поля и приходили в порт назначения с измятыми, ободранными бортами. Они везли самолеты, везли металлы для оборонной промышленности, везли миллионы пар американских ботинок и банки свиной тушенки. Все это нужно было нашим солдатам. Поэтому моряки, не отдохнув после очередного рейса, сразу отправлялись в следующий. И опять пробивались в океан через пролив Лаперуза.

Вот он каков, этот пролив, в который так хорошо швырять камешки с крутого бережка… Теперь это можно. Швыряйте, ребята, купайтесь и пойте свои веселые песни!

Я пошел в город вместе со стайкой пионеров. Черноволосая, скуластая и по-русски румяная кореянка Наташа деловито растолковала, что в пионерском лагере весело, но все время были дожди, поэтому еще не устраивали походов. А теперь погода хорошая. И может, даже сегодня пионеры пойдут на турбазу «Горный воздух». Но их предводительница, строгая невысокая женщина, сказала, что на сегодня хватит встречи с туристами.

Южно-Сахалинск еще молод. И старожилов, разумеется, здесь не много. Но люди любят свой город, заботятся о нем. Об этом свидетельствует и чистота на улицах, и ухоженный парк, и стройки, быстро раздвигающие границы новых районов. А зайдите в краеведческий музей! Его экспозициям могут позавидовать музеи давно сложившихся областных городов.

На главной улице, чуть в глубине, стоит среди зелени здание музея, построенное в стиле буддийской пагоды (это, пожалуй, единственное в городе старое здание, достойное того, чтобы его сохранили). Перед ним вытянули жерла орудия. Одно огромное, как слон, уцелело со времен обороны Порт-Артура. Есть пушки и помельче, но у каждой имеется какая-нибудь заслуга.

Когда мы осматривали экспозиции музея, я удивлялся: как успели люди за сравнительно короткий срок собрать уйму интереснейших экспонатов, которые дают ясное представление и о далеком прошлом Сахалина, и о событиях недавней истории, знакомят посетителей с экономикой, географией и богатствами острова.

Запасы полезных ископаемых здесь велики и разнообразны. Нефти Сахалин дает столько, что ее не успевали перекачивать на материк по одному нефтепроводу, понадобился второй. Возможно, со временем нефть и газ найдут и в других районах Дальнего Востока, но сейчас их добывают только на Сахалине.

Остров отправляет в глубь страны и на экспорт много леса и рыбных консервов; высоко ценятся на мировом рынке сахалинский уголь и продукция бумажных заводов. Здесь найдено золото, причем более чистое, чем на материке. Быстро растут города, заводы, рудники. Они росли бы еще быстрей, давали бы еще больше продукции, но нужны люди, много людей. Пока что недостаток их на острове чувствуется повсюду.

Вернемся в музей. В нем есть курьезный экспонат: большое чучело косматого медведя. Посетители невольно обращают внимание на его морду: она недвусмысленно свидетельствует о том, что этот медведь — японец. Мы спросили экскурсовода, неужели на Сахалине встречаются подобные гибриды?! «Нет, — поморщилась женщина. — Препаратор внес свою лепту…»

Мне настолько понравился музей, что я возмутился, когда вышел во двор и увидел Надежду и Алексея, сидевших на скамейке возле клумбы. Они были так заняты друг другом и такая радость светилась на их лицах, что никто не решался приблизиться к ним.

Я сказал Алеше и Наде, что поговорить можно и на судне, а в музей мы больше не вернемся. Они посмотрели на меня удивленно: откуда, мол, взялся этот гражданин? Потом спустились с розовых облаков на зеленую сахалинскую мураву.

— Мы уже лицезрели святыни храма, — ответила Надя (по уверениям Алексея, при посторонних она всегда объяснялась вычурно и насмешливо). — Там очень душно. Я вошла и подумала: ты не смерть ли моя, ты не съешь ли меня? Укатали сивку крутые сопки.

По ее внешнему виду, между прочим, этого совсем не было заметно. На лице румянец, полные губы так и растягивала улыбка. Нет, не ее укатали крутые сопки и дальние походы. Это у Алексея щеки сделались серыми. Он откинулся на спинку скамейки, дышал чаще обычного, хотя продолжал разговаривать и смеяться. Это о нем говорила Надя. Точно, о нем!

— Ну, понятно, — сказал я. — Женщинам всегда надо иметь в запасе пирамидон. Голова, конечно?

— Голова, выя, спинной хребет и эти, как их, щиколотки. А больше не знаю, — Надя поднялась и убежала к своей «десятке». Только черный пучок волос мелькнул за кустом.

— Валидол ты, конечно, не ел? — строго спросил я Алексея. — Ты, разумеется, стеснялся?

Появилась Бориса Полиновиа. Села, причесала свои кудри и спросила, намерены ли мы идти на турбазу «Горный воздух». От города до нее несколько километров. А место любопытное. Раньше там находился охотничий домик японского принца. Не стал бы принц выбирать себе какую-нибудь заурядную поляну.

Мы пошли. Осмотрели просторный дом, в котором разместилась турбаза, напились воды из ключа и полюбовались пейзажем: с двух сторон таежные сопки, а внизу широкая долина, в которой раскинулся город.

Особенно хороша дорога к базе. Она струится среди очень чистого леса. Будто колонны, стоят по склону стройные лиственницы. Кроны их подняты высоко и сплетаются между собой. Сверху зеленый полог хвои, внизу зеленый полог травы. А между ними, словно соединяя их, гладкие и будто светящиеся стволы деревьев…

Возле парка туристов ожидали автобусы. Путь предстоял неблизкий.

Мы ехали по тем местам, где проезжал Чехов, о которых он писал в своих сахалинских очерках. «В пяти верстах от Мицульки находится новое селение Лиственничное, и дорога здесь идет просекой через лиственничный лес. Называется оно также Христофоровной, потому что когда-то гиляк Христофор ставил здесь на реке петли для соболей. Выбор этого места под селение нельзя назвать удачным, так как почва здесь дурная, негодная для культуры. Жителей 15. Женщин нет».

Теперь, разумеется, трудно определить, на том ли участке стоит селение или перенесено в сторону, но домов в нем много. Выстроены они поодаль друг от друга, все крепкие, аккуратные, с палисадниками. В поле работают люди. Бродят по лугу коровы. Мчатся автомашины. Обыкновенное селение, одно из многих, во всяком случае не выделяющееся в худшую сторону.

Потом пошли места более богатые: Соловьевка, Третья Падь. Чехов писал, что здесь держали много скота, занимались хлебопашеством, ловили рыбу. Ныне оба этих пункта значительно разрослись, стали центрами сельских советов. Лежат они среди зелени, возле морского залива. По сравнению с ними как-то проигрывает Корсаков, хотя это и город, и довольно солидный порт. А дело, вероятно, в том, что в Корсакове мало новых построек. Тянутся вдоль улиц приземистые японские дома с темными ликами, и сами улицы выглядят мрачноватыми, неуютными.

Выделяется высокое шестиэтажное здание, как бы главенствующее в городе, — недавно построенный дом межрейсового отдыха моряков. Это нечто среднее между гостиницей и Домом культуры. Здесь можно и пожить несколько дней, и просто прийти на вечер, посмотреть кино или телевизионную передачу, послушать музыку, побеседовать с приятелем в буфете или отведать береговой пищи в столовой. Хоть и небольшое, а все-таки разнообразие после дальнего похода, после палубы да каюты.

Залив в Корсакове мелкий, поэтому от причала уходит в море длинная эстакада. Возле нее разгружаются и загружаются суда разной осадки. Мы шли над водой по коридору, который казался бесконечным. Сначала это похоже на массивный мост с железными фермами. Потом появляются побеленные стены и потолок. Коридор суживается и все тянется, тянется.

Я уже подумал, что скоро мы дойдем до Японии, когда коридор расширился и мы оказались в помещении морского вокзала. Тут было совершенно пусто и холодно. Только дежурная медсестра в белом халате с любопытством и удивлением разглядывала поток молчаливых, замученных бродяг. Грязные кеды, запачканные глиной шаровары, пропыленные лица. Платки и береты на растрепанных волосах. У некоторых палки в руках, другие согнулись под тяжестью рюкзаков. Неужели это представители шестидесяти городов страны: ученые, преподаватели, врачи, передовые рабочие, о которых писала вчера областная газета?

Вот такой незавидный вид был у нашей братии, когда мы спустились по лестнице на причал, возле которого стояла «Туркмения».

На палубе топали башмаки и кто-то кричал громко: «Ур-ра! Мы дома! Девочки, займите очередь в душ!»

ДАРЫ ОКЕАНА

Для нервных людей судовая трансляция — бич божий. Вы задумались или задремали, вы пишете письмо или читаете, и вдруг над головой рявкает репродуктор: «Старостам групп собраться на пятиминутку!» Или: «Первая смена приглашается на ужин». Или: «Сейчас в музыкальном салоне начнется демонстрация кинофильма». И так далее и тому подобное. Зато для людей уравновешенных трансляция служит источником сведений и развлечений.

По радио сообщали нам местонахождение судна, температуру воздуха и воды, рассказывали об островах, мимо которых проходили. При этом, на мой взгляд, существенное значение имеет не только то, что объявляют, но и как объявляют. Хороший голос был у помощника капитана. Даже о подводных скалах и опасных проливах он рассказывал с такой бодростью, что посадка на рифы представлялась не смертельной угрозой, а веселеньким приключением. Зато один из штурманов обладал столь мрачным голосом, что любое сообщение, сделанное им, вызывало самые тревожные предчувствия. И вот этот штурман объявил, словно демон из загробного царства:

— Товарищи пассажиры! Проверьте, как закрыты иллюминаторы в ваших каютах. Волнение моря увеличилось до пяти баллов.

Ох уж эта трогательная забота о людях! Промолчи он сейчас — многие бы и не заметили, насколько возросла качка!

За нами по пятам снова гнался тайфун, и мы все сильнее чувствовали его дыхание. Еще днем «Туркмения» свернула с курса и отклонилась далеко вправо. Тайфун прорвался из Японского моря в Охотское и бушевал теперь там. А мы полным ходом шли на северо-восток, чтобы укрыться от непогоды в Тихом океане, за грядой Курильских островов.

Туман стал таким плотным, что с борта не видно было воды. Темнота подкралась незаметно. Судовые огни казались дымчатыми желтыми пятнами, светили тускло, будто сквозь вату. Теплоход То и дело проваливался носом в ямы, а потом вылезал из них, содрогаясь от напряжения.

Туристы толпились на подветренном борту. Мерцали папиросы, слышался разноголосый говор. Одни сетовали на шторм, другие радовались, что хоть и не очень сильно, а все же качнуло. Уютный Герасимыч подбивал мужчин идти к капитану и попросить его не убегать от тайфуна. Надо же испытать, что это такое! Женщины всерьез возражали. Только Бориса Полиновна заявила: она согласна даже на двенадцать баллов, но только на один час.

Стоять не держась было трудно. Порой «Туркмения» так ложилась на бок, что руки сами мгновенно находили какую-нибудь твердость и вцеплялись в нее.

На корме, где ветер был особенно сильным и резким, «лечились» больные: пробовали петь, глотали холодный воздух. За спасательными плотиками стояли Надежда и Алексей. Точнее сказать, стоял в основном он, укрывая женщину плащом. Обессиленная Надя повисла на его руках. Очень большими показались мне ее темные, округлившиеся глаза на матово-белом лице. Они так и сияли, когда Надя смотрела на Алексея.

— Просто не знаю, что бы я делала без него, — сказала Надя. — Я лежала пластом, даже говорить не могла. А он пришел и велел идти. У меня слезы из глаз, двинуться не могу, сама себе противна, а он говорит: шагом марш — и горе не беда! Поднялись наверх, а тут темень, сырость, холодище. Нас брызгами обдало…

— Точно, — сказал я. — Как в той морской песне: на палубу вышел, а палубы нет!

Надя засмеялась тихонько; замерзшие губы не слушались.

— Ну, что вы! Здесь будто в сказочном царстве. Под плащом рыцаря на краю бездны!

— Вы что же, до утра намерены?

— До конца шторма, — твердо произнес Алексей, шмыгнув покрасневшим носом.

Нет, стоять тут долго нельзя. Наверняка и он и она простудятся и заболеют. Я разыскал хорошее местечко на самом верху, куда редко кто наведывался из-за сильного ветра. Но там, возле трубы, имелся этакий большой железный ящик с жалюзи, сквозь которые вентилятор гнал теплый воздух из недр судна. За этим ящиком было тепло и сухо.

Притащив туда три плетеных кресла, я позвал Алексея с Надей и сам присел рядом с ними. Третий — лишний, разумеется, но ведь я нашел им пристанище — это раз. А во-вторых, мне было скучно. Новых знакомств не хотелось, одиночество тяготило. Было приятно хотя бы помолчать вместе с ними.

После полуночи корабль опустел, смолкли голоса. Люди разошлись по каютам. А я не мог расстаться с необычайной, почти фантастической картиной. Могучая грот-мачта высилась перед глазами, как желтый столб, уходящий в небо, опутанный паутиной вант и оттяжек. На вершине мачты горел сильный прожектор, направленных! назад, в сторону кормы. Прожектор не озарял, а лишь отраженно, дымчато высвечивал площадку у основания мачты, сплетение вант, контуры леерных стоек. Все это казалось почему-то белесым. А дальше — мрак. Черный, ревущий, стонущий мрак, плотно охвативший судно со всех сторон. Даже луч прожектора не мог распороть клубящейся мглы.

Через корабль зримо, волнами, полз туман, такой густой, что иногда совсем затемнял прожектор, и я видел только расплывчатое пятно высоко над головой. Потом туман редел, становился почти незаметным, лишь слегка размывал очертания предметов, и они чуть-чуть колебались и плыли, словно при знойном мареве в жаркий день. В этой сказочной зыбкости странным образом сместились все понятия о размерах и расстоянии.

В кругу света возле прожектора мелькнуло что-то серебристое. Раз, другой. Там металось какое-то живое существо, боровшееся с яростным ветром. Вверх, вниз, в стороны, угловато и неуверенно, словно слепое. То отстанет, то вырвется вперед, и никак нельзя рассмотреть, что же это?

— Бабочка! — тихо воскликнула Надя. — Ночная бабочка на огонь!!

Правда, есть сходство… Вот появились и еще две, покрупнее. Но нет, очень уж велики для бабочек! Да и какая бабочка справится с таким ветром?

— Больше похоже на летучую мышь, — высказал я предположение. И вдруг сообразил: — Нет, Надя, приглядитесь получше, это ведь птицы! Они тоже убегают от тайфуна и устали бороться с ветром.

Их становилось все больше. Я сосчитал до тридцати и сбился. Они густо вились вокруг прожектора: белесые, будто бестелые в отдалении и серебристые, когда попадали в луч. Было удивительно, как они не сталкиваются.

Потом среди них появилась большая тяжелая птица. Она летела не зигзагами, а по прямой, чуть выше мачты. Осмотрела палубу и уверенно опустилась в нескольких метрах от нас. Мы затаили дыхание, разглядывая эту жительницу океана. Оперение у нее было серое, с белыми и темными крапинками. Тело продолговатое. Нос широкий, как у утки. А ноги короткие с перепонками. Я не силен в птицах, но, кажется, это была гага. Она проковыляла по палубе, что-то нашла под плетеным креслом и проглотила.

Вслед за большой птицей на палубу опустились маленькие; они прыгали, шевелились повсюду, но чувствовали себя не очень уверенно, вспархивали и снова вились возле грот-мачты.

А вокруг по-прежнему ворчал океан, глухо бились о борт волны. «Туркмения» тяжко проваливалась в преисподнюю и вылетала оттуда, выброшенная силой непотопляемости. По-прежнему ветер гнал мимо нас рваные клубы тумана и все казалось плывущим, сказочным, зыбким…

Утром, еще до завтрака, из динамика раздался веселый голос помощника капитана: «Товарищи туристы! С правого и с левого борта видны киты. Желающих просим на палубу».

Берет на голову, фотоаппарат в руки — и бегом по трапу. Выскочил из сухого тепла в холодную сырость, даже лицо сразу сделалось влажным.

Качки почти не было. Медленно катились пологие, стального оттенка, волны, а над ними чуть дымился парок. Стена тумана отодвинулась довольно далеко, особенно впереди и слева. Там, на границе с туманом, виднелось что-то черное, но туристы смотрели не туда, а вперед, перевешиваясь через борт.

— Кашалот! — закричали с мостика. — Товарищи, кашалоты!

Метрах в ста от борта вскинулся вдруг белесый фонтан, вода расступилась, обнажив громадную черную массу, глянцевито-блестящую, словно лакированную. Эта масса приподнялась, показались длинное тупое, будто обрубленное, рыло и широкий хвост. А потом многометровая туша вдруг повернулась легко, изящно и ушла в глубину. Тотчас перед носом теплохода всплыл другой кашалот. Он выпрыгнул на поверхность и, вероятно, испугался нашего судна: нырнул снова, не успев пустить фонтан.

Еще несколько кашалотов виднелось в стороне, хотя и не очень далеко, но фотографировать их было бесполезно, учитывая туманную дымку. Зато с левого борта резвилось множество хищных косаток. Они стремительно носились по разным направлениям, вспарывая воду большими горбатыми плавниками.

Косатки кровожадны и очень опасны. Их зовут морскими полками. Сравнительно небольшие по размеру (шесть — десять метров), они очень прожорливы, уничтожают моржей, котиков, ценных рыб и даже нападают на своих собратьев, на крупных китов.

Хищники, вероятно, охотились за косяком сельди и не обращали на нас никакого внимания. Мы видели только быстро движущиеся плавники да черные спины. Зрелище было не очень занимательным и скоро наскучило. Даже завзятые фотолюбители отвернулись от косаток. Стояли с аппаратами наготове, надеясь, что снова появится вблизи кашалот. Киты, особенно кашалоты, стали теперь редкостью.

Ближе к полудню слева совершенно неожиданно расчистилось небо. Сквозь низкие облака прорвался солнечный луч, заиграл на воде; туман из серого сразу превратился в молочно-белый и начал рассеиваться, отступать, скапливаться вдали плотной стеной, ожидая своего часа. А за отступившим туманом открылся небольшой, но высокий остров — это было похоже на полотно Рокуэлла Кента, выполненное широкими яркими мазками.

Только представьте себе: с трех сторон мутная мгла. С четвертой — полоса черной, дымящейся воды. Дальше — крутой склон, зеленеющий под веселым солнцем. Над полосой зелени — белая, блестящая полоса снега. Вершина острова — заснеженный, сверкающий конус — врезалась как шпиль в голубое прозрачное небо. И все краски свежие, сочные, с резкими переходами.

Это фейерическое зрелище продолжалось, увы, совсем недолго — пятнадцать или двадцать минут. Потом опять навалились тучи, опять обволок судно туман, на мостике снова начали давать тревожные предупредительные гудки.

Мировой океан — огромный и еще малоосвоенный источник пищевых продуктов. Запасы их пока даже трудно учесть. В самом деле. Моря занимают около семидесяти одного процента поверхности земного шара, а суша, вместе с внутренними водоемами, только двадцать девять процентов. При этом надо иметь в виду, что на суше много таких пространств, которые не приносят человеку почти никакой пользы. К ним относятся зоны вечного оледенения, высокогорные районы. А в Мировом океане бесплодных мест нет: в нем повсюду кипит жизнь; даже на Северном полюсе обнаружены подо льдом рыбы и беспозвоночные животные. Мировой океан на всем своем необъятном пространстве может служить человеку.

Доля даров океана в балансе пищевых продуктов нашей страны становится все более весомой и ощутимой. При этом третью часть всей добываемой рыбы и морских продуктов дают дальневосточные рыбаки. «Рабочее место» у них огромное. Это и Японское, и Охотское, и Берингово моря, и весь Тихий океан от Камчатки до берегов Австралии. Проблемы использования рыбных богатств интересуют многих ученых Дальнего Востока, сырьевыми ресурсами моря занимается Тихоокеанский научно-исследовательский институт рыбного хозяйства и океанографии (ТИНРО). Во Владивостоке нам удалось побывать в стенах этого института и его богатого музея. В Холмске мы встречались с сотрудниками Сахалинского филиала ТИНРО, узнали много нового, любопытного.

Оказывается, в последнее время рыбаки все чаще и настойчивей стали сетовать на то, что уловы в северной части Тихого океана быстро падают, косяки рыбы стали менее плотными и встречаются гораздо реже. Много времени тратится на их поиски, на длительные переходы. Все это результат интенсивного промысла в сравнительно небольшом районе, где скапливаются сотни и тысячи рыболовецких судов. А что будет дальше? Какая польза от большого промыслового флота, если исчезнет рыба: себе дороже станет содержать такую махину. Тем более что промысловый флот быстро увеличивается, пополняется новыми, хорошо оборудованными судами.

Ученые отвечают рыбакам: не беспокойтесь, люди только-только проникли в кладовые моря, многие его богатства еще лежат нетронутыми. Ученые видят три пути, по которым будет развиваться морской промысел.

Первое и главное сейчас — освоение новых районов лова. При этом сотрудники института прямо указывают направления, по которым следует проложить курсы морозильных траулеров. В экваториальных и тропических водах Тихого и Индийского океанов обнаружены большие скопления крупных тунцов; мелкого тунца можно успешно промышлять кошельковым неводом в водах Зондского архипелага, Сиамского залива и Целебесского моря.

Разведочные суда ТИНРО побывали в районах Австралии и Новой Зеландии, принесли оттуда обнадеживающие вести: ими найдена промысловая концентрация рыбы возле острова Тасмания и около южного берега Австралийского материка.

Там, в прибрежной зоне, держатся многочисленные и плотные косяки сардин, анчоуса и австралийского лосося.

Тихий океан так велик, что вновь разведанные районы — это действительно капля в море. Ученым предстоит много работы, а рыбакам — много дальних походов. Но и те и другие не сомневаются, что южные районы лова будут скоро освоены.

Вторая проблема заключается в том, чтобы лучше использовать наши «старые» традиционные районы. До сих пор лов рыбы в этих местах велся, так сказать, на среднем уровне, а точнее — на среднем ярусе. Траловый флот не был рассчитан на добычу рыбы, которая обитает в самых верхних слоях океана. Получалось так, что скумбрия, тунец, сайра, сардины большей частью оставались выше сетей. Рыбы этой в океане много, но, чтобы добыть ее, нужны специальные суда. И тут дело не столько за рыбаками, сколько за судостроителями.

Огромные возможности таят в себе и нижние ярусы океана. Ведь пока что промысел велся до глубины триста — триста пятьдесят метров, в морские «подвалы» рыбачьи сети раньше не опускались. А теперь ученые и промысловики обратили на эти «подвалы» свое внимание, начали налаживать глубоководный лов. На прилавках магазинов уже появилась угольная рыба. С виду она черная и малопривлекательная, но мясо у нее белое, жирное и вкусное. Водится она на глубине шестисот метров, скопления ее менее значительны, чем, скажем, скопления морского окуня, но добывать угольную рыбу вполне возможно.

В Тихом океане, как в Атлантическом и Ледовитом, донный трал проник в глубину до тысячи метров, обнаружив там скопления рыб и беспозвоночных животных. Ученые считают, что такие скопления имеются и значительно глубже.

Третьим и не менее важным резервом роста морской продукции постепенно становится промысел нерыбных продуктов. Это крабы, креветки, трепанги, кальмары, морской гребешок, морская капуста. Добыча их растет хоть и медленно, однако неуклонно. Темпы роста невелики по той простой причине, что эта продукция еще не пользуется широким спросом в глубинных районах страны. Там ее попросту не знают. Вероятно, пройдет некоторое время, пока эта продукция станет обычной для каждого магазина и найдет повсюду своих ценителей.

Во Владивостоке, на Сахалине продают китовое мясо — пятьдесят копеек за килограмм. Хозяйки говорят, что котлеты из этого мяса получаются очень вкусные. Отведать их мне не довелось, а вот консервы — жареное китовое мясо с горохом и луком — попробовал. Могу сказать только одно: вкусно.

БЛИЗКАЯ НАША ЗЕМЛЯ

Камчатка встретила нас проливным дождем. Косой и крупный, он словно заштриховал очертания берега, силуэты стоящих на рейде судов. Иногда дождь резко обрывался, на несколько минут показывалось солнце, будто прожектором высвечивая обрывы и скалы Авачинской бухты — одной из самых больших и самых живописных бухт мира. Под горячими лучами зеленел берег, ослепительно блестела вода и даже темные угрюмые утесы, смотревшиеся в нее, делались менее мрачными.

Только улыбнешься солнышку, опять набегают тучи, опять сечет палубу косой крупный дождь. Было от чего приуныть. Мы знали, что туристы предыдущего рейса пришли на Камчатку в хорошую погоду, ночевали в палатках у подножия Авачинского вулкана, некоторые даже поднялись на него. Увы, такое удовольствие погода сделала для нас недоступным! Не летали даже вертолеты, на которых можно добраться до знаменитой долины гейзеров…

Вот завиднелся белый морской вокзал, четко проектирующийся на темном фоне сопки. Вот уже можно различить дома на склонах. Сейчас мы пришвартуемся к причалу, нас встретят представители горсовета, служащие вокзала. А потом расходись по каютам и жди у моря погоды — эта перспектива не вызывала энтузиазма.

Нас действительно встретили. Но не так, как мы думали. Пока «Туркмения» швартовалась, из дверей вокзала вышли музыканты, выстроились по четыре в ряд и сдернули с инструментов чехлы. Духовой оркестр, сильный и слаженный, заиграл марш. А вслед за оркестром из дверей вывалилась ватага ребятишек и степенно вышли взрослые. Они махали руками, а когда музыканты делали короткие паузы, чтобы вылить воду из труб, кричали нам что-то хорошее. Мы отвечали им тем же.

Вот ведь как немного надо, чтобы поднять настроение людям. Чуть-чуть заботы, человечности — и нет уже ни холода, ни дождя. Мы были не только тронуты встречен, но и смущены. Так встречают официальных представителей, а мы обычные люди, даже не командированные по службе, а отдыхающие. Я сказал об этом Борисе Полиновне. Она стряхнула капли с ресниц и ответила, как всегда, резко:

— К нам ездят разные иностранцы: и хорошие, и так себе, и даже вредные. Иностранцев приветствуют музыкой и цветами. А разве наши люди не заслуживают и того и другого? Тем более у себя дома!

Едва трап «Туркмении» коснулся причала, туристы были приглашены в помещение морского вокзала. От трапа до дверей метров сто. Это расстояние преодолевали броском, пряча головы от тяжелых, будто свинцовых, капель. Зато в вокзале и чисто, и тепло, и даже как-то уютно. Девушки за столиками торговали сувенирами, открытками и книжками о Камчатке. В одном из помещений второго этажа расставляли стулья. Те, кому не хватило места, устраивались на подоконниках.

Секретарь обкома партии сказал, что жители Петропавловска и окрестностей рады видеть на своей земле гостей с Большой земли, а потом познакомил нас в общих чертах с промышленностью и рыбным хозяйством области, с достижениями и недостатками, поделился заботами и планами на ближайшее время.

Секретаря сменил на импровизированной трибуне директор Института вулканологии. Потом выступил главный геолог Камчатского геологического управления. От них мы узнали многие подробности о полуострове, на котором природа разместила целую кунсткамеру редчайших явлений.

В детстве, при взгляде на карту, Камчатка казалась мне продолговатой каплей на закоченевшем носу Чукотки (да простят мне такое сравнение!). И думал о ней бывало: вот где холодище-то, вот где круглый год ходят, наверное, в лохматых звериных шкурах! А здесь, оказывается, тонкая земная кора едва сдерживает кипящую под ней расплавленную массу. Иногда кора не выдерживает, рвется, давая выход магме и газам. На полуострове много тепла, и растительность на нем гораздо богаче, чем на островах, лежащих южнее.

Тут насчитывается двадцать восемь действующих вулканов и около ста двадцати потухших, больше ста горячих минеральных источников и, кроме того, есть еще гейзеры — фонтаны кипящей воды и пара, бьющие из-под земли.

Множество озер, стремительные водопады, быстрые реки, куда сквозь все преграды рвутся с моря косяки лососей, чтобы выметать икру и закончить свою жизнь там, где она началась. Горные козлы на вертикальных утесах и косматые медведи в непролазных зарослях шеломайника. Единственная на земном шаре роща пихты грациозной. А рядом — леса каменной березы — тяжелого, медленно растущего дерева.

Вот малая частица того, что можно увидеть на Камчатке. Я уж не говорю о пляжах, на которые океан выбрасывает большие раковины и крабов, не говорю о ягодах. — в тундре, о кратерах вулканов… Все это не осмотришь и за месяц, а мы располагали только двумя сутками. Кстати, многие туристы решили в следующем году провести на полуострове весь отпуск. Тем более что земля эта теперь стала близкой, не то что раньше. Четырнадцать часов полета — и вы в Москве. А для путешественников есть более интересный маршрут. В специализированных кассах продают единые билеты на смешанную железнодорожно-морскую линию: Москва — Владивосток — Холмск — Корсаков — Петропавловск-Камчатский.

Столица Камчатки чем-то похожа на Владивосток. Улицы города ярусами тянутся над бухтой, поднимаясь по склонам сопок. И жизнь такая же кипучая, шумная, энергичная, без застоя, без запаха, провинциальной плесени, которая быстро паразитирует на маленьком тихом благополучии. А тут море, тут граница, тут рыбаки, романтика дальних странствий. Гнилой душок грошового уюта выполаскивается соленым морским ветром.

Владимир Ильич Ленин сказал в свое время, что Владивосток далеко, но город-то он нашенский! Эти слова полностью можно отнести к Петропавловску. Вот именно — нашенский это город, российский, выстроенный на диком месте немногим позже, чем Петербург, давно обжитый, со славной историей.

Открыли россияне Камчатку в середине XVII века, а может, даже и раньше. Землепроходцы в то время не очень заботились о том, чтобы оставить после себя летописи и документы. Однако архивы донесли до нас челобитные знаменитого путешественника Семена Дежнева, из которых явствует, что русские путешественники побывали на полуострове задолго до первой официальной экспедиции казачьего пятидесятника Владимира Атласова, начавшей исследовать Камчатку в 1695 году.

Достаточно вспомнить, что река Камчатка показана на «Чертеже Сибирския земли», составленном в 1667 году по указанию тобольского воеводы. В объяснительной записке, приложенной к чертежу, говорится: «…а против устья Камчатки-реки вышел из моря столп каменной, высок без меры, а на нем никто не бывал». Вот когда еще были известны составителям чертежа такие подробности!..

Владимир Атласов сообщил очень много важных сведений о природе и населении Камчатки, а также о Курильских островах и Аляске.

Особенно интересен такой факт. За несколько лет до русской экспедиции камчадалы захватили в плен (после кораблекрушения) японца Денбея, родом из города Осаки. В свою очередь Атласов «перехватил» японца у камчадалов и отправил его через Якутск в Москву. По словам Атласова, японец был «подобием как бы гречанин: сухопар, ус невелик, волосом черн… а нравом гораздо вежлив и разумен».

Денбей — первый японец, попавший в Россию. Он дал ценные сведения о своей родине, о тех землях, где ему приходилось бывать, о нравах и обычаях населения. По указанию Петра Первого Денбея специально обучили русской грамоте и дали ему возможность заниматься воспоминаниями.

Наши путешественники отправились в город на автобусах с экскурсоводами. Я не поехал. Надоели организованные маршруты, хотелось не спеша побродить по улицам, потолкаться среди людей, постоять в очереди, почитать афиши и объявления.

Петропавловск прихорашивался, собираясь отмечать свой 225-летний юбилей. Красились дома, рабочие убирали мусор со строительных площадок. В скверах зеленела омытая дождями трава, глянцевито блестели листья деревьев. На улицах очень чисто, не увидишь ни окурков, ни клочьев бумаги. Не’ знаю, чем это объяснить: дождями, ветрами или особой аккуратностью петропавловцев.

В городе много недавно возведенных административных зданий. А за Култушным озером типичная для нашего времени картина — тянутся ряды домов нового жилого района.

На берегу озера находится Камчатский краеведческий музей, куда я обязательно хотел зайти, хотя бы для того, чтобы увидеть солнечные часы-компас, принадлежавшие известному российскому мореходу Врангелю, именем которого назван остров в Ледовитом океане. Эти часы-компас побывали в Петропавловске дважды. Сначала, когда Врангель вместе с Головиным совершал в 1817–1819 годах кругосветное путешествие на шлюпе «Камчатка». Второй раз их доставили сюда самолетом. Сотрудники музея узнали, что дорогая реликвия хранится у правнучки путешественника. Специально летали к ней и попросили передать редкостные часы в дар музею…

В самом центре города, на возвышенности, стоит аккурат пая белая часовенка с резными вратами. Перед ней — братские могилы русских артиллеристов, погибших в 1854 году. Англо-французская эскадра пыталась тогда, в период Крымской войны, высадить десант. Но горсточка солдат и матросов, отрезанная от России на далеком полуострове, откуда и вести то до столицы шли целый год, сражалась с железным упорством и отчаянной смелостью. Русские воины выдержали блокаду и голод, не позволили интервентам захватить камчатское побережье.

Часовня, надгробия, старые чугунные пушки, скованные якорной цепью, — этот ансамбль служит не только памятником. Мне хотелось бы сравнить его с корнем, из которого выросли потом широкие улицы, вырос новый город за озером.

С обороной Петропавловска связано и еще одно примечательное событие. В середине XIX века в русском военно-морском флоте появился фрегат «Аврора», названный так в честь древнеримской богини утренней зари. Незадолго до начала Крымской войны фрегат перешел с Балтийского моря на Тихий океан. Путь этот был сложен и полон опасностей.

В перуанском порту Кальяо, куда «Аврора» зашла за пресной водой, оказалась англо-французская эскадра. И хотя войну еще не объявили официально, командующий союзной эскадрой решил задержать русский корабль. Узнав об этом, командир фрегата И. Изыльметьев пустился на хитрость. В бухте ветра не было, вражеские суда стояли без движения. Изыльметьев приказал матросам ночью, без шума отбуксировать фрегат гребными шлюпками к выходу в море. Там он поставил паруса — и был таков! Когда англичане и французы спохватились, фрегат находился уже далеко.

В Петропавловск-Камчатский «Аврора» пришла в разгар войны. Экипаж фрегата принял участие в отражении атак вражеской эскадры, проявив при этом немало мужества и отваги.

Со времен Петра Первого в русском флоте существует хорошая традиция преемственности. Когда стареет и прекращает свое существование один корабль, его имя передается новому, еще только рождающемуся на стапелях. А вместе с именем корабль принимает и заслуги своего предка, как бы обязуясь гордиться ими, добиваться новых успехов и новых побед.

Пришло время уйти на морское кладбище старому фрегату «Аврора». А имя его было в начале 900-х годов передано крейсеру первого ранга, только что спущенному на воду. Так появился легендарный крейсер «Аврора», впоследствии возвестивший выстрелом своей пушки о начале штурма Зимнего дворца…

Да, в далеком городе Петропавловске много можно найти интересного, связанного с историей. Но есть здесь примечательные места и другого рода.

У самой бухты расположена невысокая, хотя и довольно крутая, сопка. Вся она, от подножия до вершины, покрыта зарослями каменной березы. Это своего рода парк, сюда отправляются гулять горожане в хорошую погоду; сопка издавна служит приютом влюбленных, пар. Моряки назначают свидания на ее склонах. Еще лет двадцать назад я слышал много романтичных историй, связанных с ней. Официально ее именуют Никольской, но и на самой Камчатке, и, далеко за пределами полуострова она известна как сопка Любви. Во всяком случае звучит это более приятно, чем, скажем, Култушное озеро.

Вдоволь набродившись по улицам, я сел отдохнуть на скамейке в сквере. Моросил теплый мелкий дождик. Из открытого окна раздавалась музыка: кто-то играл на пианино. Прошли мимо девушки и-юноша в морской форме. С бухты донесся гудок: какой-то теплоход начинал дальний рейс. По тротуарам шагали со смехом и говором люди, кончившие рабочий день. А Московское радио передавало утренние известия. Разница во времени — девять часов.

У Герасимыча оказался в Петропавловске фронтовой друг, мы вместе сходили к нему в гости. Как и бывает в подобных случаях, разговор между старыми друзьями пошел такой, в котором чуть ли не каждая фраза начиналась словами: «А помнишь?»

Пока они увлеченно беседовали, мы со старшим сыном хозяина, тридцатилетним рыбаком, отдавали дань кулинарным способностям хозяйки дома. Она принесла нам мясо, зажаренное с луком, в мучном соусе, чуть-чуть отдающее уксусом. Я с удовольствием съел свою порцию, в полной уверенности, что это поджаренная курятина. А оказалось… осьминог! Хозяйка и ее сын посмеялись. Вот, мол, мясо как мясо, а скажи заранее, так и есть бы не стали. Я храбро заявил: «Все равно стал бы: в жизни всего надо отведать». Ну и, конечно, меня очень заинтересовало, где водятся спруты-осьминоги.

Оказывается, эти гигантские чудища в большом количестве обитают между восточным побережьем Камчатки и Командорскими островами. Они очень прожорливы. Ползают по дну, хватают рыб и крабов. Клювы у спрутов такие крепкие, словно сделаны из железа: они без труда прокусывают панцири различных ракообразных. Глаза у осьминога огромные и хорошо видят во тьме. Голова похожа на большой водолазный шлем.

Ловить осьминогов можно лишь на стальной трос, так как они перегрызают даже капроновый шпур. Попав на крюк, спрут извивается и словно бы загорается изнутри ярко-красным огнем, свидетельствующим о ярости. Потом красный цвет сменяется синим, зеленым, желтым.

Оказавшись на суше, осьминог долго не расстается с жизнью. Однако он сразу теряет свою подвижность, а его щупальца перестают быть страшными… Ну, а дальше дело за умелыми хозяйками и неопытными гостями, которые примут спрута за курицу, сами того не заметив.

«Сегодня наша смена едет на Тарапуньку» — с такими словами разбудил меня утром Герасимыч. Я решил, что предстоит встреча с известным артистом, но Герасимыч сказал: «Нет. Мы едем в какую-то местность, в названии которой слышится не то «пунька», не то «тунька».

Петропавловский экскурсовод, севший к нам в автобус, предложил разучивать песни. Парень он был молодой, веселый и считал, видимо, что песни доступны для людей любого возраста и любого развития. Но туристы не поддержали его инициативу. Ведь экскурсоводу все тут было привычно, все известно и все само собой разумелось. А мы ехали по камчатской земле первый раз, мы смотрели во все глаза, хотели видеть и узнавать. Песня едва тлела в задних рядах, а экскурсовода то и дело отвлекали от дирижерства, задавая ему вопросы.

Он довольно быстро понял, что туристы ждут от него не развлечений, а самого обычного рассказа о тех местах, по которым движется автобус. И парень, что называется, сел на своего конька. Прежде всего он показал нам поворот и реку, за которой начинался Елизовский район. Мы сперва не придали этому значения, ну, район и район, мало ли мы их проехали! А экскурсовод объяснил, что это сельскохозяйственный центр Камчатки, дающий около семидесяти процентов сельскохозяйственной продукции области.

До революции все продукты, в том числе картошку и капусту, привозили с материка или из Японии, продавали в первую очередь тем, кто страдал цингой. Еще в 20-х годах картофель не умели выращивать даже огородники-энтузиасты. Считалось, что камчатское лето слишком короткое. А теперь Елизовский район почти полностью обеспечивает картошкой и некоторыми другими овощами весь полуостров.

Лето на Камчатке действительно короткое. Однако люди научились пользоваться тем теплом, которое рвется наружу из раскаленных недр полуострова. Люди поверили в возможность вести интенсивное, прибыльное хозяйство.

Жители поселка Елизово заботятся не только о хлебе насущном, но и о доме с удобствами. Недавно в поселке открылся детский парк. Красивые аллеи, клумбы, качели, песочницы, целая галерея зверей — героев сказок. Ребятишкам там привольно. Носятся по траве те, кто постарше. А ближе к выходу сидят на скамейках мамы возле колясок.

В центре парка — бассейн. В нем плавает живая рыба, да не мелкая, декоративная, а самая настоящая, в том числе две горбуши — каждая длиной чуть меньше метра.

Качели в парке расписаны так весело и заманчиво, что мы с Борисой Полиновной не удержались от соблазна и покачались под восторженные возгласы детворы.

За поселком начинаются менее обжитые места. Вдоль дороги тянется болотистая низменность, а за ней — пологие склоны сопок. Отсюда можно было бы видеть вулкан, не будь тумана и дождя. Впереди открылась река, неширокая, но быстрая, с прозрачной водой. Через нее переброшен подвесной мост. Туристы выходят из автобусов, и машины медленно ползут по шаткому сооружению. Переправа заняла считанные минуты, но за это время кто-то успел забросить леску в реку и поймать рыбу. Женщины садились в автобусы с букетами мокрых цветов.

Экскурсовод принялся рассказывать о конечной цели нашей поездки — селении Паратунка. Лежит оно в шестидесяти пяти километрах от Петропавловска, славится красивым диким ландшафтом, озерами, рыбными речками и, самое главное, горячими источниками, в которых купаются круглый год и которые имеют высокие лечебные свойства. На базе этих источников работает крупнейший на полуострове санаторий, зимний дом отдыха и пионерские лагеря. Жители Петропавловска ездят сюда проводить выходные дни. Больные экземой, радикулитом, ревматизмом и еще бог знает чем приезжают в Паратунку даже с материка и часами сидят в горячей воде, в теплой грязи, хотя врачи запрещают сидеть больше, чем пятнадцать минут.

Интересно рассказывал экскурсовод, а в последних рядах автобуса все еще пытались по инерции петь и громко разговаривали, мешая слушать.

— Эй, на Камчатке! — повернулся к ним Алексей. — Нельзя ли потише?

Там оценили шутку, посмеялись и смолкли.

Вдали, над зеленой равниной, появились в разных местах клубы белого пара. Ветра не было, дождь прижимал пар к земле, он висел низко, медленно расползался в стороны, цепляясь за кусты и высокую траву.

Остановились мы возле крайнего источника, похожего на небольшой пруд. Место здесь не очень живописное. С одной стороны задворки селения, с другой — теплицы. Но зато вода в меру горячая, а рядом для желающих закрытый бассейн. Нас снова предупредили: купаться не больше пятнадцати минут. Тем, у кого больное сердце, источники очень вредны.

Алексей, разумеется, пропустил это предупреждение мимо ушей. Я окликнул его, но он сделал вид, что не слышит.

Народа в бассейне набилось полным-полно. Там не только сидеть — стоять негде было. За пеленой пара что-то кричал Валерио. Он стоял подбоченясь, явно демонстрируя спортивную фигуру и японские плавки. Женщины вскрикивали, вступая в горячую воду. Мужчины мужественно молчали.

Я подумал, что здесь тесно и без меня. Мы с Борисой Полиновной пошли к открытому источнику, поговорили там с восьмидесятилетней старухой, приехавшей из Петропавловска. Старуха жаловалась, что годы согнули ее и что теперь она принимает ванны в источнике, надеясь выпрямиться. Молодые туристы мазали друг друга лечебной грязью и бултыхались в воде. Пожилые осторожно заходили до колен. Там, где из расселины в склоне выбивалась тонкая струйка, иода была очень горячей, градусов шестьдесят. А чем дальше, тем прохладней. На противоположной стороне источника температура падала градусов до тридцати.

День и без того был сырой, а тут еще клубы теплого пара поднимались со всех сторон. Одежда отсырела, трудно было дышать. Я пошел к буровым скважинам, из которых горячая вода поступает на отопление теплиц и зданий. В теплицах, за стеклами, виднелись гигантские плети огурцов, гигантские кусты помидоров с еще зелеными плодами.

Земля в Паратунке подогревается снизу, растительность тут буйная. В огороде возле дома, по соседству с источником, ботва картофеля вымахала почти в человеческий рост. Я спросил хозяина, какие бывают урожаи. Он усмехнулся в кулак: «Не жалуемся!»

Как я понял из рассказов экскурсовода, использование подземного тепла на Камчатке — одна из главных проблем. Над разрешением ее работают ученые, трудятся гидрологи, электрики, экономисты. В самом деле, в других районах добывают уголь, нефть, газ, чтобы потом превращать их в тепло, в энергию. А на Камчатке можно брать из-под земли непосредственно само тепло: горячую воду и перегретый пар, способные отапливать, двигать турбины электростанций. Разве это не заманчивая перспектива?

Впрочем, использование термальных вод, дарового природного тепла, теперь уже не только перспектива, но и реальность. Работает Паужетская опытно-промышленная геотермальная электростанция. Строится Больше-Банная станция, которая даст городу двадцать пять тысяч киловатт. А в Паратунке, рядом с опытной электростанцией, возводится целый тепличный комбинат. Когда он полностью вступит в строй, полезная площадь теплиц достигнет ста пятидесяти тысяч квадратных метров. Этого достаточно, чтобы с избытком обеспечить всю Камчатку огурцами и помидорами.

Приведу еще несколько важных цифр. На Камчатке нет своего угля. Ежегодно его привозят с материка: триста пятьдесят тысяч тонн и больше. Чтобы доставить такое количество топлива, судам-угольщикам нужно сделать семьдесят — восемьдесят рейсов протяженностью в несколько тысяч километров. Дорогим становится этот уголек! Теперь на полуострове мечтают покончить с углем и обеспечить Петропавловск подземным теплом.

…Я сошел с автобуса, не доехав до морского вокзала. Многие туристы уже запаслись рыбой, а я еще не успел. Вот и надо было использовать для этого последний вечер. Купил соленую кету, чавычу, боковину, лососевые консервы и еще икру минтая в маленьких баночках. Это, конечно, не зернистая и не паюсная икра, да и стоит она много дешевле. Она светлая, мелкая, напоминает видом и вкусом селедочную икру, только более нежная и приятная.

Кстати, рыба минтай считается в Японии деликатесом, не говоря уже об икре. А у нас минтая почти не промышляют, хотя водится он в изобилии. Вид у этой рыбы не очень приятный. Приснится ночью — караул закричишь. Кроме того, в минтае много червей. Но не ловят его по другой причине: в наших водах хватает более ценной рыбы. Однако икру минтая пора заготавливать в большом количестве и завозить на материк, в Европейскую часть Союза.

Вечером под умелым руководством многоопытного Герасимыча мы упаковали приобретенные ценности. Завертывали рыбу в целлофан и в газеты, оставляя отдушины, чтобы она «не задохлась». Сложили покупки за платяным шкафчиком, и куча получилась солидная.

На переборке захрипел, задышал динамик. Бодрый голос сообщил: через десять минут «Туркмения» отойдет от причала. Судно отправлялось на юг, на Курильские острова. Мы поднялись на палубу. Опять лил дождь. Вдали одна над другой тускло светились цепочки огней.

За двое суток на Камчатке мы не видели солнца. И все равно нам было хорошо на этой далекой и близкой земле. Жители здесь суровы с виду, как и сам полуостров. Но у них большие запасы душевного тепла, и они щедро делятся им.

ЖИВЫЕ ВУЛКАНЫ

Справа остался остров Шумшу, служивший когда-то главным опорным пунктом японцев на Курильской гряде. В августе 1945 года многие матросы-тихоокеанцы сложили здесь свои головы, чтобы вернуть Родине проливы, открывающие выход на простор океана.

Вот она, мрачная скалистая твердь посреди моря. Крутые каменистые берега. Сюда в туманную ночь подошли советские корабли. С суши била артиллерия, ярились пулеметы, с визгом летели мины. На кораблях вспыхивали пожары. Под этот аккомпанемент десантники в полном снаряжении прыгали в холодную воду, в крутые волны прибоя. Матросы вцепились в каменистый берег, вгрызлись в гранит, проложили путь для товарищей.

Это здесь, на Шумшу, японцы направили против горстки моряков два десятка танков. У матросов не было пушек. Пути назад тоже не было: за спиной кипело море. Тихоокеанцы бросились под танки с гранатами. Пятнадцать машин осталось гореть на месте.

На Шумшу погибли, обессмертив свои имена, Герои Советского Союза старшина 1-й статьи Николай Вилков и матрос Петр Ильичев. Израсходовав все гранаты, старшина грудью закрыл амбразуру японского дота. Но из соседней амбразуры бил другой пулемет. И тогда рядом со старшиной упал матрос. Десантники ворвались в доты, захватили господствующую высоту.

Над большими и малыми островами Курильской гряды один за другим взвивались советские флаги. Последний был поднят на южном острове Шикотан. Справедливость была восстановлена.

Никто всерьез не пытался и не пытается оспаривать приоритет русских в открытии и исследовании Курил. Даже японцы если и высказывают претензии, то лишь о нескольких островах, непосредственно примыкающих к их территории. Они бы рады выставить более широкие требования, но ведь для этого нужны основания, нужны факты.

А факты говорят вот о чем. Еще в 1697 году исследователь Камчатки Владимир Атласов сообщал в одной из своих записок: «А против первой Курильской реки на море видел как бы острова есть, и иноземцы сказывают, что там острова есть, а на тех островах города каменные и живут люди, а какие — про то иноземцы сказать не умеют…»

Первыми, кто добрался до северных островов Курильской гряды, были землепроходцы Данило Анцыферов и Иван Козыревский — люди отчаянные, храбрые и вольнолюбивые. Это они подняли на Камчатке казачий бунт против правительственных чиновников, убили Владимира Атласова, а потом, чтобы заслужить прощение, отправились на поиски «новых землиц».

Иван Козыревский побывал на трех островах и «с двух островов языков взял боем, да одежды крапивныя да дабинная и шелковый, и сабли и котлы он, Иван, взял же; и за опозданием морского пути он, Иван, возвратился на Камчатку, и тех иноземцев и одежды и сабли и котлы привез он, Иван, в Камчадальския остроги…».

Козыревский довольно точно описал внешний вид островов, нравы и быт населения, так называемых мохнатых курильцев — айнов. Кроме того, он дал сведения о наиболее коротком пути в Японию. С Козыревского полностью сняли вину и даже наградили его. Зато сам себе простить участие в убийстве Атласова он не смог. Вернувшись с Камчатки, Козыревский постригся в монахи и удалился в келью: замаливать свой грех.

При Петре Первом в 1712 году Курильская гряда официально была включена в состав государства Российского, и с тех пор началось систематическое исследование островов, составление подробных географических карт. Надо сказать, что айны встретили русских не только дружелюбно, но и с радостью. Эти мирные, очень добрые по натуре люди страдали от набегов с моря: на Курилах появлялись то скупщики из южных стран, то авантюристы, которые за бесценок или просто силой забирали дорогие меха, увозили женщин. В лице русских айны получили надежную защиту и верных друзей. В этом отношении интересен указ, датированный 1779 годом. В нем говорится: «…Приведенных в подданство на дальних островах мохнатых курильцев оставить свободными и никакого сбора с их не требовать, да и впредь обитающих тамо народов к тому не принуждать, но стараться дружелюбным обхождением и ласковостью для чаемой в промыслах и торговле продолжать… заведенное уже с ними знакомство».

Можно вспомнить много добрых дел и назвать много российских имен, связанных с изучением и освоением Курильской гряды. Но это скорее задача историков, а не литераторов.

В начале нашего века, добившись победы в русско-японской войне, самураи прочно закрепились на всей Курильской гряде. Это ни много ни мало, а тридцать больших островов (не считая мелких), протянувшихся на тысячу двести километров между Хоккайдо и Камчаткой. Это богатейшие места для промысла рыбы и крабов. Это важнейшие стратегические позиции на Тихом океане. Ну, и вполне попятно, что самураи дрались на островах Шумшу и Парамушир со всем упорством, на которое были способны.

От тех жарких августовских дней 1945 года остались на островах белые памятники-обелиски над могилами советских воинов-освободителей. Смотришь на них и думаешь: что-то уж очень скромны мы с этими обелисками, ведь люди-то жизнь не жалели. Вот взять бы да и высечь из прибрежной скалы фигуру матроса. Пусть шагает он к острову через кипящие волны, подняв над головой автомат и стиснув зубами ленты своей бескозырки… Что, разве мало прибрежных скал там, где погибли матросы?

«Туркмения» встала на якорь возле Парамушира, во Втором Курильском проливе. С палубы хорошо видны были портовые склады, однообразные темные постройки рыбного комбината и районного центра Северо-Курильска. Он беспорядочно раскинулся в низине, у подножия сопок, открытый для ветров и туманов.

На этот раз туристы особенно тщательно готовились к высадке. Предстоял поход в кратер вулкана Эбеко. Расстояние до него немалое. Одни утверждали, что одиннадцать километров, другие — семнадцать, но все, кто бывал здесь раньше, сходились на том, что извилистые горные тропы никто не мерил.

Судовая трансляция разносила грозные предупреждения. На острове категорически запрещено пользоваться водой из любого источника: запас воды иметь при себе. Во время перехода не отставать, не сворачивать в сторону: рядом пропасть. Подогнать снаряжение. У кого нет надежной обуви, записаться в администраторской.

У нашего Герасимыча не было кед, обычные ботинки он счел неподходящими и отправился на промысел. Вернулся через полчаса, и не очень веселый. Резиновых сапог на судне оказалось меньше, чем желающих воспользоваться казенной обувкой. Сапоги расхватывали на лету. Неповоротливый Герасимыч получил лишь то, что осталось. А остались сапоги сорокового размера, на номер меньше, чем наш политэконом носит обычно. Однако главное не это: сапоги кое-как влезли на один носок. Но кто-то в спешке уволок два правых сапога, оставив на долю Герасимыча два левых. Поразмыслив, он дал по радио объявление о размене сапог. Отвечать не спешили.

Погода и в этот раз была скверной. Утро наступило промозглое, серое, ветреное. Низкие тучи ползли над самыми мачтами. Но мы уже привыкли к такой картине. Тем более что на Парамушире, как нам сказали, вообще бывает десять солнечных дней в году. Мы не рассчитывали, что эти дни выпадут как раз на нашу долю. Мы даже выработали утешительную гипотезу. Конечно, приятно путешествовать в хорошую погоду. Однако она не типична для здешних мест, и мы не смогли бы составить правильное представление о климате Курил и Камчатки. Ну, а одежду и обувь мы приноровились высушивать за ночь в кубовой. Если не совсем просыхала, беда не велика: все равно снова намокнет!

Из Северо-Курильска пришел за нами траулер «Зарница». Мы мерзли на палубе траулера под резким ветром, а капитан никак не мог сообразить, где высадить туристов. Направился к одному причалу, потом задом попятился к другому, потом снова устремился к первому, но вдруг раздумал и повернул к рыбокомбинату.

Пока мы маневрировали, на причал преспокойно вышли два «приятеля»: теленок и рослый поросенок. Они брели неспеша, деловито переговариваясь. Остановились, осмотрели приезжих. Пассажиры шутили: на этот раз оркестра не будет!

С борта «Зарницы» туристы прыгали на мокрый настил, сплошь заставленный полными, приготовленными к отправке бочками. Пришлось шагать прямо по ним.

За проходной порта нашу колонну обогнали три грузовика. Шоферы затормозили, закричали: «Садитесь!» Оказывается, машины пришли специально за нами. Мы оценили гостеприимство местных властей, когда узнали, что во всем райцентре имеется лишь несколько стареньких автобусов, да и машины по пальцам пересчитаешь. Остров велик — длина его больше ста километров, ширина около двадцати, но дорог мало, разъезжать негде.

Шоферы высадили путешественников в конце длинной улицы, возле двухэтажного здания милиции. Отсюда, с небольшого возвышения, виден почти весь Северо-Курильск. Он мало похож на город в привычном понимании этого слова. На низменности стоят группы приземистых домов-бараков, почерневших от влаги. Блестят лужи. Нет ни травы, ни деревьев. На возвышенностях строения получше, капитальнее. Но в общем-то глаз не радуется. Особенно неприятно смотреть на руины, мокнущие под сырым небом. Это следы разрушений, оставленных цунами.

Я слышал, как поздоровались на улице два местных жителя. «Как живешь?» — спросил один. «Нормально, как на вулкане», — ответил другой. Они, вероятно, давно уже привыкли к этой шутке, в которой содержится немалая доля правды.

В районе Курильских островов насчитывается тридцать восемь действующих вулканов. Да еще несколько вулканов, наиболее опасных, скрытых под водой в глубине океана. Время от времени они дают о себе знать и делают это без всякого предупреждения.

Мрачной осенней ночью 5 ноября 1952 года жители Парамушира были разбужены сильными толчками. Звенели разбитые стекла, трескались стены домов. Разламывались и рушились в воду береговые скалы. В горах грохотали обвалы. Толчки нарастали, земля качалась, словно морские волны. Не успевшие одеться, полуголые люди метались по темным улицам, не понимая, что происходит. Некоторые погибли под кровлями оседавших зданий.

Но вот толчки прекратились, и паника постепенно улеглась, жители начали возвращаться в дома. Затеплились огоньки в окнах. Матери укладывали спать детей. Ничто не предвещало новой беды. Только море, скрытое темнотой, клокотало глухо и яростно. Наиболее осторожные люди одевались потеплее и уходили в сырой мрак, на сопки, подальше от опасных строений. Но таких осторожных оказалось немного.

Никто не ожидал, что главная опасность грозит с океана. Колебания земли раскачали воду, она далеко, больше чем на километр, отошла от берега, обнажив дно огромного ковша бухты. Вода отступала полчаса, набирая сил для разбега. А потом косматый водяной вал высотой в десять метров стремительно понесся на сушу. Он закрутил и опрокинул суда, разбил причалы и с грозным ревом устремился в долину. На этот раз не многие люди успели выскочить из домов.

Ослабев, море отступило снова, унося с собой обломки и трупы. А через пятнадцать минут на сушу обрушился второй вал высотой не меньше двадцати метров. Удар его был таким сильным, что содрогнулся даже остров. Вал прокатился через всю низину, и только сопки смогли преградить ему путь.

После второй волны в долине, где стоял город Северо-Курильск, осталось почти голое место. Лишь на возвышенностях сохранились кое-где развалины — свидетели ночной трагедии. Много жизней унесло тогда море.

Был и еще случай, когда снова набегала на остров волна, только гораздо меньше размером. Об этом цунами население было предупреждено заранее.

Стихийные бедствия создали на Парамушире своеобразную обстановку. Постройки здесь, как правило, легкие и не весьма благоустроенные — их не жалко. Люди не считают себя постоянными жителями. Некоторые семьи обосновались на Парамушире давно, полюбили эти суровые и богатые места. Наверняка такие семьи никуда не уедут отсюда, разве что только в отпуск. Но все равно они не расстаются с мыслью, что Парамушир — это временное пристанище.

Нам показали место, куда докатились волны цунами в 1952 году. Они разбились возле здания милиции, не затронув его. А за зданием вода проникла по распадку гораздо дальше, в глубь острова, и разрушила там все постройки. Так что здание милиции в Северо-Курильске — дом особенно примечательный.

От этого дома начинается дорога, ведущая к вулкану Эбеко. Тут были последние приготовления. Туристов еще раз предупредили: воду не пить и в пропасти не срываться. Группы выстроились по два человека в ряд. Во главе встали инструкторы с мотками веревок в руках. Замыкающими были назначены старосты, в обязанность которых вменялось подталкивать отстающих.

Стройными шеренгами двинулись туристы на штурм вулкана. Но слишком разные люди были в группах, и буквально через полчаса произошел этакий естественный отбор. Молодежь вырвалась вперед, люди среднего возраста очутились в середине, а позади, как и положено, степенно шагали убеленные сединами старцы.

Таких, впрочем, оказалось немного. Большинство туристов, которым перевалило за пятьдесят, поступили благоразумно: они отправились осматривать город и какой-то особенный пляж. Отправилась туда вся «десятка» Нади и она сама.

Сперва подъем был довольно пологим, на дороге виднелись даже следы колес. В сухую погоду идти тут не трудно. Но мы шли после дождей, глина была размыта, ноги разъезжались. Пришлось сворачивать на узкую стежку в траве. Шаровары сразу намокли выше колен.

Склоны гор были покрыты густой темно-зеленой массой кустарников.

Дорога свернула влево. Началась тропа. Кусты почти исчезли, уступив место траве и цветам, которые так буйствовали, так плясали под ветром, что от них рябило в глазах. А рядом с цветами, на северных склонах оврагов, лежал снег, дышавший сырым знобким холодом. Зеленый ковер и белые массивы сугробов — это было редкостное сочетание. Снег таял, от сугробов с мартовским прозрачным звоном бежали вниз ручейки.

Но вот и трава стала редеть. Мы теперь шли по голому гребню. Мокрые камни срывались из-под ног, падали в пропасть. Я осторожно заглянул в нее (Алеша держал меня сзади). Черные склоны казались отвесными. В хмурой глубине, на дне мертвого каменного ущелья, пенился быстрый поток: непрерывный шум доносился оттуда.

Да, здесь можно поскользнуться только один раз!

С первых же километров пути, как всегда, сложилась наша арьергардная группа. Центром ее был Ипполит Степанович. Рослый, костистый, с темным, иссеченным морщинами лицом, он на целую голову возвышался среди нас. Посох в руке, тюбетейка на затылке, под распахнутым дождевиком видна вельветовая рубаха-толстовка. Он не показывал виду, однако шагать ему было трудно. Он не останавливался отдыхать, но зато и не спешил, особенно на подъемах. Не спешили и мы. Уютный Герасимыч не мог торопиться из-за обуви. Ему удалось, правда, выменять правый сапог, но размер все же был маловат, и это сказывалось чем дальше, тем больше. Алексей разрывался на две части. Любознательность вела его к кратеру, но в городе осталась Надя. Если еще учесть больное сердце, которое не могло при подъеме работать нормально, то чаша весов явно перетягивала в пользу города.

Возле нас описывал круги нетерпеливый Валерио. Он назвался опытным альпинистом, и поэтому директор круиза назначил его замыкающим колонны. Он то убегал далеко вперед, чтобы блеснуть своей выносливостью перед прекрасным полом, то возвращался к нам выполнять общественные обязанности.

На какой-то совершенно голой каменистой вершине мы попали в густое облако. Сделалось почти темно, туман клубился прямо перед глазами. Дождь рождался над головой: крупные капли возникали в тумане и, увеличиваясь на лету, падали возле ног. Подошвы скользили. А впереди был грязный разбухший снежник с острыми выступами камней.

— Не могу, — проворчал, остановившись, Герасимыч. — Проклятые сапоги.

— Черт, и не прикуришь в такой сырости, — сказал Алексей и зашарил по карманам, разыскивая валидол.

— Вот что, — степенно произнес Могучий Ипполит. — До кратера, может, два километра, а может, и все восемь. Мы отстали. Туда мы дойдем. Но спускаться будет не легче, мы не сможем вернуться до темноты. Предлагаю решить вот какой вопрос. Ишаки бывают двух пород: горные и равнинные…

— Я сугубо равнинный, — сказал Алексей.

— А у нас и гор нет, — отозвался Герасимыч, садясь на каменный выступ.

Валерио поморщился и заявил, что у него широкий профиль, он может и на равнинах, и на горах.

— Это чувствуется, — кивнул Ипполит Степанович.

Я, конечно, не мог похвастаться столь универсальным развитием и в глубине души счел себя сугубо равнинным, хорошо выдрессированным ишаком. Но мне хотелось добраться до вулкана, и никаких особых помех для этого я не видел.

Валерио повеселел, узнав о моем решении. Его не радовала перспектива в одиночку догонять группу по опасной тропе. Мы отдали товарищам сухие пайки и договорились встретиться у начала дороги.

Через скользкий снежник перебрались благополучно. Правда, несколько раз я все-таки приземлился, у меня возникало желание опуститься на четвереньки и двигаться самым надежным способом. Но присутствие самоуверенного Валерио помогало мне справиться с этим соблазном.

Нас зря пугали на теплоходе, до кратера было не двадцать и даже не семнадцать километров, а значительно меньше. Наши друзья остановились, преодолев самый трудный участок. За снежником подъем сделался пологим, мы быстро нагнали туристов и даже опередили некоторых.

Тот, кто уверен, что после смерти попадет в ад, обязательно должен побывать для предварительного ознакомления на вулкане Эбеко, желательно в дождливый туманный день. И справа, и слева от тропы из трещин в земле вырываются клубы пара и газа, смешиваются с туманом в такую густую массу, что трудно дышать. Резко пахнет сероводородом и еще черт знает чем. Пар свистит, гудит, воет. Что-то хлюпает и булькает, под ногами хрустит пемза, тут и там желтеют корявые наросты серы. Страшно ступить в сторону, как бы не рухнуть в клокочущий котел и не свариться живьем.

Я бы не пошел дальше. Но Валерио слышал, что в самом кратере есть теплое озеро, в котором можно купаться. Пришлось лезть наверх, двигаться по очень узкой каменной перемычке, такой скользкой, что часть пути я проделал на мягком месте, опираясь руками.

Вот он, кратер: огромная чаша, наполненная туманом. Слева — кипящее озеро и столбы пара, с шипением и свистом быощие из расселин. Справа — озеро тихое, спокойное. Над ним чуть-чуть клубится парок, а на противоположном берегу лежит серый, не успевший растаять снег.

Вода в озере теплая, как раз той нормы, какая нужна человеку. Она мутная, непрозрачная. Это и спасло от великого конфуза Валерио. Он думал, что никто больше не поднимется к озеру. Сбросил спортивный костюм и полез купаться в чем мать родила. А тут нагрянули туристы и тоже полезли в воду.

Бедняга Валерио вынужден был держаться подальше от плескавшейся публики. Он тихонько сидел в дальнем конце озера среди камней, высунув одну только голову…

Как и было условлено, равнинные ишаки ожидали своих горных собратьев у начала дороги. Пока мы лазили по кратеру, наши друзья успели основательно закусить и хорошо отдохнули на лоне природы.

Спускаясь в долину, мы сделали еще два дела. Ипполит Степанович вручил мне свой ботанический нож и попросил срезать ветки кедрового стланика с шишками. Лучше, если на ветке несколько штук. Я сперва усомнился: какие шишки, если деревья ниже человеческого роста? Но шишек оказалось множество и довольно больших — с кулачок годовалого ребенка, хотя еще только начинался август.

Потом мы собирали букет. Втроем. Могучий Ипполит консультировал нас, показывая, какие цветы красивее. Мы с Алешей рвали лучшие экземпляры. Затем он индивидуально раскладывал цветы в особом порядке. Букет получился не хаотичным, а как бы концентрическим: внутри — красное, потом — желтая прослойка, вокруг нее много-много белых цветов, и среди них вкрапливаются другие: розовые, голубые и фиолетовые. Уютный Герасимыч сказал, что букет со смыслом. В общем я тоже понял кое-что. Красное — это любовь. Потом коварство. А вокруг чистота, свежесть и крапинки разных радостей. По-моему, так.

Если утром наши туристы бодро и смело шли на штурм в стройных колоннах, то теперь они напоминали остатки разбитой армии, мелкими группами стекавшейся к рыбокомбинату. Люди устали, озябли, промокли. Сейчас нам было не до разговоров, а тут как раз собрались на причалах местные жители, пришли с моря сейнеры и траулеры с рыбой. Кто то намеревался плясать под гитару, кто-то уговаривал наших девушек остаться на Парамушире: здесь нет невест, просто беда. Рослый, застенчивый красавец грузин с «Зарницы» разыскивал свою землячку. Ему сказали, что с нами едет Этери — аспирантка Института кибернетики из Тбилиси, и он очень хотел поговорить с ней на своем языке.

Рыбаки привезли полные трюмы красного, словно ошпаренного, морского окуня. Они дарили окуней всем желающим. Но нам некуда было их деть. Зато крабов, случайно оказавшихся в рыбачьих сетях, туристы брали охотно. Это были удивительные экземпляры.

Туловище почти полметра в диаметре. Ноги толстые, в половину человеческой руки.

У нас нашлось много желающих препарировать крабов, чтобы привезти домой панцирь или хотя бы клешню. Но почти никому не удалось это сделать: слишком хрупким был материал. Зато мы вдоволь наелись свежих крабов, только что сваренных в морской воде. Вот уж, действительно, пища богов и героев! Мясо нежное, ароматное, с тонким вкусом, так и тающее во рту. Я понял, что консервы передают лишь малую толику той прелести, которая есть в крабах. Вот почему местные жители предпочитают сами варить крабов, а к консервам относятся несколько пренебрежительно.

Одной нашей даме презентовали пучок красивых, засушенных водорослей. Бориса Полиновна получила в дар прозрачного, студенистого кальмара, лупоглазого и противного.

Алексей не обращал внимания ни на рыбу, ни на крабов. Он искал удобный момент, чтобы вручить Наде букет.

Я заговорился с грузином и не заметил, каким образом цветы оказались в руках Надежды. Увидел ее уже при посадке на плашкоут. Она шла сияющая, в сбившейся набекрень красной косынке, и обеими руками прижимала букет к груди — единственный букет, врученный в тот день женщине на острове Парамушир.

ДЕВУШКА В МОРСКОЙ ФОРМЕ

Где-то в стороне снова пронесся сильный шторм. Он раскачал воду, мертвая зыбь докатилась до Курильской гряды. Поверхность океана была совершенно спокойна, даже ряби не видно на ней. А в глубине, как желваки под кожей, медленно передвигались бугры. Издалека казалось, будто с востока ползет цепь низких, пологих холмов. «Туркмения» проваливалась между ними, размашисто ложилась с борта на борт. И эта равномерная нудная качка действовала хуже, чем яростная, штормовая трепка.

Мое выступление было объявлено на шестнадцать часов, но я опасался, что люди не соберутся. Многие уже лежали на койках. Вообще-то я не люблю, да и не умею выступать. Однако нынче был особенный день: памятная для меня годовщина.

Почти все места в салоне оказались заняты, это обрадовало меня. Инструктор посмотрел на часы и кивнул: пора.

Я начал с памятника, который мы видели на острове Парамушир. Маленький обелиск над братской могилой. Многие туристы прошли мимо, даже не заметив его. А сколько здесь, на Дальнем Востоке, таких обелисков! Они повсюду: и на Курилах, и на Сахалине, и в Северной Корее, и в Порт-Артуре, и на сопках Маньчжурии. Лежат под ними молодые ребята, которым очень хотелось жить и любить. Сейчас им было бы лет по сорок. Им ничего не нужно. Только не проходите равнодушно мимо безымянных могил. Поклонитесь тем, кто остался тут навсегда. И позвольте мне рассказать немного о них.

Известие о капитуляции фашистской Германии пришло к нам на Тихий океан со значительным опозданием. Мы узнали о победе лишь 10 мая. Выпускников флотской школы связи сразу собрали на митинг. Были торжественные речи. Потом я долго сидел на берегу в зарослях кустарников, подернутых нежной зеленой дымкой. По бухте катились невысокие белогривые волны.

В Доме культуры флота на скорую руку организовали праздничный вечер.

Перед нами, в соседнем ряду, сидело несколько девушек в матросских фланельках, с такими же, как у нас, полосатыми воротниками-гюйсами на плечах. Одна из них часто поворачивалась к своей подруге, и я видел ее лицо: большие насмешливые глаза, полные, резко очерченные губы, высокий лоб, пожалуй, даже слишком высокий. Девушка прикрывала его челкой крупно завитых волос. А сзади волосы были пострижены совсем коротко, как и положено рядовому бойцу.

Вообще-то даже мы, молодые моряки, еще не получившие лент на свои бескозырки, относились к девушкам в морской форме довольно иронически, называя их между собой эрзац-матросами. На корабли их не брали. Они служили на берегу: в госпиталях, на узлах связи, в подразделениях морской пехоты. И при всем том мы видели, что они учатся и служат без всяких поблажек и скидок, что им гораздо тяжелее, чем на-тему брату. Посмеиваясь, подтрунивая над ними, моряки уважали их и никогда не давали в обиду.

Наши взгляды встретились несколько раз, и я, помнится, даже покраснел, потому что в ту пору по молодости робел перед девушками больше, чем перед вооруженным до зубов неприятелем…

Пролетели два месяца. Я давно забыл о своих соседках.

Меня послали радистом на сторожевой корабль «Вьюга». Знакомился с кораблем, привыкал к новым товарищам, учился нести самостоятельную вахту.

Мы почти не бывали на базе. Известный на весь флот «дивизион плохой погоды» славился не только тем, что в него входили корабли с соответствующими названиями («Вьюга», «Метель», «Молния»), но главным образом тем, что корабли несли дозорную службу в шторм, в туман и вообще при любых метеорологических условиях. На этих кораблях люди «оморячивались» очень быстро.

Однажды, уволившись во Владивосток, я случайно встретился с товарищем по школе связи. Матрос Потапов, невысокий юркий крепыш, пробивной парень, служил теперь на береговой радиостанции, близко к начальству, и знал три короба новостей. А во мне он нашел терпеливого слушателя.

Мы прошлись по Ленинской улице, посидели в скверике Невельского, открыли пачку папирос. Вдруг Потапов вскочил, позвал кого-то: «Идите сюда!»

Две девушки в морской форме остановились около нас. Одна смотрела на меня пристально. Я на нее тоже. Эти большие, насмешливые глаза, волосы в крупных завитках, падающие из-под берета, мягкий овал лица.

— Знакомься, представители медицины, — сказал Потапов. — Это Маша Цуканова. Между прочим, моя землячка, из Хакассии.

— А мы уже знакомы, — улыбнулась девушка, протянув руку. — Почти знакомы. На концерте рядом сидели.

У нас нашлись; общие темы для разговоров. Я бывал в Абакане, в тех местах, где родилась Маша Цуканова. Десятилетку она закончила в таежном поселке Орджоникидзе. Хотела стать учительницей. Но фашисты сломали все мечты. Тут уж не до учебы: решила попасть на войну. Работала на заводе в Иркутске, окончила курсы медицинских сестер. А в военкомате послали на Дальний Восток.

Мы просидели в сквере долго, не заметив, как пронеслось время. Уже темнело, а моя увольнительная кончалась в двадцать три часа. И я не знал, когда снова сумею побывать в городе.

С девушками и Потаповым расстался у кинотеатра «Уссури». Они отправились на последний сеанс, а я побежал на корабль, думая, что хорошо было бы нам увидеться вновь. Я даже не мог и предполагать, в какой необычной обстановке произойдет паша третья встреча…

В ту пору на западе военнослужащие старших возрастов уже поговаривали о скорой демобилизации. А мы на берегах Тихого океана готовились к боям. В том, что они скоро начнутся, моряки не сомневались. Иначе зачем расширяют госпитали, зачем устанавливают около бухты десятки зениток?

Люди и корабли ожидали сигнала. Моряки понимали необходимость и неизбежность войны.

Формально японцы соблюдали нейтралитет. Но сколько наших торговых судов погибло в ту пору по неизвестным причинам в открытом море! Сколько важных военных грузов пошло на морское дно неподалеку от проливов, которые контролировала восточная союзница Германии!

А что делалось на сухопутных границах! Пограничники имели строгий приказ не открывать огонь даже в случае явных нарушений, чтобы не вызвать острых конфликтов, не поддаться на провокации. Самураи бесцеремонно пользовались этим. Зачастую стреляли по нашим бойцам просто так, для развлечения. Стреляли и скалили зубы, зная, что им не ответят. А наши ребята перевязывали раненых и до боли стискивали кулаки.

Победа советского народа не была бы полной, если бы на востоке остался коварный и сильный противник.

Ну вот, а теперь об одной из боевых операций. В ста двадцати шести милях южнее Владивостока расположен город Сейсин, который являлся в то время узловым пунктом японской обороны в Северной Корее. Здесь находились большие заводы и военные склады. Сюда с трех сторон тянулись стальные пути. Удобная бухта и хорошо оборудованный порт способны принимать корабли всех классов. Через этот порт снабжались не только японские дивизии, оккупировавшие Корею, но и маньчжурская группировка Квантунской армии.

Природа словно специально позаботилась о том, чтобы Сейсин удобно было защищать. С запада и с севера высятся горные хребты. На подступах к порту горбатится лесистый мыс Колокольцева, откуда просматриваются и простреливаются все подходы. Японцы, разумеется, использовали географическое положение Бейсина и создали целую систему оборонительных сооружений.

И вот сюда, в самое пекло, в самый узел вражеских коммуникаций, ворвались на рассвете советские корабли. Ворвались и высадили первый эшелон десанта. На следующую ночь — второй.

Японцы стремились скинуть десантников в море, удержать порт и перекресток железных дорог, чтобы эвакуировать на юг свои главные силы, отступавшие от советской границы. Наш десант был для противника, как кость в горле. Или вытащить, или задохнуться: третьего выбора враг не имел.

Я подробно рассказал все это, для того чтобы было понятно, почему трехсуточные бои за Сейсин оказались очень жестокими и кровопролитными. Здесь столкнулись две силы: отборные японские части, офицерские подразделения, фанатики, преданные своему микадо, и наша морская пехота, закаленная огнем боев в Заполярье, в Крыму, на перевалах Кавказа.

Когда отзвучали последние выстрелы, на улицах Сейсина — этого сравнительно небольшого города — было собрано около двух тысяч вражеских трупов…

Вначале у самураев было явное превосходство в силах и средствах. На второй день операции наши подразделения, отбивая контратаки, удерживали причалы и вершины нескольких сопок. Это были островки во вражеском море. На одном из таких островков оказалась и корректировочная группа сторожевого корабля «Вьюга». Мы высадились на берег вслед за 335-м отдельным батальоном морской пехоты, которым командовал отважный и спокойный майор Бараболько. Мы связывались по радио с кораблями, стоявшими на рейде, указывали цели для орудий крупных калибров и корректировали их огонь, разрушая вражеские укрепления, помогая нашим товарищам.

Много там было горячих схваток, когда дрались не только оружием, но и грудь на грудь, голыми руками… Помню, как окружили японцы отряд морских пехотинцев. Кольцо было плотным, не пробиться, не выручить. Наши ребята держались, пока израсходовали боеприпасы. В плен там не сдавались. Тридцать уцелевших моряков выхватили ножи, крикнули «полундра!» и кинулись на врага.

Погибли все. Раненых добили японцы.

15 августа во второй половине дня напряжение боя ослабло. Японцы готовились к очередной атаке, а мы были измучены усталостью и зноем. Солнце палило немилосердно, земля раскалилась так, что не притронешься рукой. Вершины дальних гор будто плыли в зыбком голубом мареве.

Командир разрешил наконец сходить за водой к ручью, протекавшему в распадке у подножия сопки. Отправились туда старший радист Федор Гребенщиков и двое матросов. Я остался возле рации, лениво ковырял лопаткой твердую землю, углубляя окопчик. Не хотелось возиться, да и не рассчитывали мы долго сидеть на одном месте.

Часов в шесть вечера вспыхнула вдруг сильная стрельба слева, на участке 78-го батальона морской пехоты. Утром этот батальон штурмовал высоту 182,9, но понес большие потери и залег на ее северных скатах: Японцы, вероятно, считали, что батальон не повторит штурм по крайней мере до наступления темноты. А десантники неожиданно бросились вперед, закидали гранатами дзоты, ворвались в траншеи.

У противника поднялся переполох. Со стороны железнодорожной станции выполз бронепоезд. Он быстро приближался к месту боя, стремясь подойти на прямой выстрел. Мы вызвали корабль, загрохотали пушки «Вьюги» и «Метели», но попасть в движущуюся цель было не так-то просто. На нашу сопку тоже посыпались снаряды и мины: японцы засекли расположение корректировочного поста.

Снаряды не доставали нас на обратном склоне сопки. Зато мины, летящие по крутой траектории, ложились возле самых окопов. Я согнулся в своей ямке крючком, пожалев, что не вырыл надежное убежище.

Потом откуда-то справа ударил японский гранатомет. Яркая вспышка пламени на мгновение ослепила меня, я чуть не задохнулся от горячего воздуха и едкого дыма.

Рация была повреждена, связь с кораблями прервалась. Наш сигнальщик, скромный увалень Вася Басов, выскочил на гребень сопки и под огнем японцев размахивал флажками, передавая координаты целей.

По шее у меня ползло что-то горячее, липкое. Схватился руками — кровь. Капала кровь и из носа. Поплотней надвинув бескозырку, склонился над рацией, стараясь уразуметь, что с ней.

Подбежал Федор Гребенщиков. Вокруг гремели стрельба и взрывы, а он принялся ремонтировать станцию.

Бой утих так же неожиданно, как и начался. Морская пехота вышибла японцев с высоты 182,9 и закрепилась на ней. Поврежденный бронепоезд скрылся за постройками.

Гребенщиков осмотрел мою голову, мы разобрались, что произошло. На бруствере окопа лежали мои незаряженные гранаты. Взрывной волной эти «игрушки» сбросило на меня, одна угодила в затылок и содрала кожу. А нос был разбит камнем, подхваченным той же волной. Камень угодил чуть ниже переносицы, от удара распухло все лицо.

В общем-то это были царапины, я даже стеснялся назвать их ранами. Однако вскоре почувствовал слабость и тошноту. Командир приказал идти на перевязочный пункт. Сопровождающим назначил артиллерийского электрика Александра Кузнецова, моего одногодка. Ему слегка повредило в бою руку.

Спуск оказался крутым и долгим. Нас обстреляли из какой-то хибарки. Пока мы вышибали засевшего там японца, яркий шар солнца скатился вниз, на острые пики горного хребта.

Только в сумерках явились мы на перевязочный пункт, расположенный в пещерах. Вход был завешен одеялами. Раненые тоже лежали на кипах одеял. Их приволокли сюда из японского вещевого склада.

В пещерах было прохладно и сыро. С каменных стен капало. Тускло горели свечи.

Вокруг перевязочного пункта — густой кустарник. Днем из зарослей несколько раз стреляли японцы. Девушки с опаской поглядывали туда. У входа в пещеру сидели легко раненые бойцы с автоматами и гранатами наготове.

Усталая девушка, сама едва державшаяся на ногах, выстригла мне на затылке волосы, промыла и забинтовала ранку. Александр Кузнецов тоже вскоре готов был в обратный путь.

Я знал, что Маша Цуканова служит санинструктором в отдельном батальоне морской пехоты, но никак не ожидал увидеть ее здесь. А она вошла в пещеру, поддерживая рослого здоровяка-пехотинца, у которого вместо головы был огромный шар бинтов и ваты с узенькой смотровой щелью для глаз. Маша помогла бойцу опуститься на одеяло, тихо заговорила о чем-то с девушками. Лицо у нее было осунувшееся, землистое, запекшиеся губы казались черными.

Мы вместе пошли к ручью и долго пили тепловатую воду. Голос Маши звучал хрипло и глухо. Она сказала, что почти не спала эти двое суток и вынесла из боя сорок раненых. Еще она пожаловалась, что спускать раненых по крутому склону очень трудно. У нее был напарник, но теперь он в цепи, потому что там на счету каждый человек. В роте Осокина осталось совсем мало людей, а из тех, которые остались, больше половины имеют ранения. Нужно скорее идти к ним.

Девушка тяжело поднялась с камня, плеснула в лицо водой и, кивнув нам, пошла по чуть заметной тропинке. Мы не могли проводить ее, нам нужно было в другую сторону…

Наступившая ночь была для десанта не менее тяжелой, чем предыдущая. Мы отбивали атаки, сами поднимались навстречу японцам, сбрасывали их с сопки. Быстро таяли наши силы. У нас кончались гранаты, разрядились аккумуляторы радиостанции, осталось по обойме патронов на каждого бойца. Мы обшаривали подсумки и карманы погибших, но ничего не находили в них. А если и находили, то один заветный патрон, который каждый десантник берег для себя.

Велика была наша радость, когда утром мы увидели за туманной дымкой силуэты приближавшихся к Сейсину кораблей. Шел минный заградитель «Аргунь», шли катера-охотники и три громоздких транспорта, нагруженных войсками и техникой. Мы кричали: «Ура!» В воздух летели пилотки и бескозырки.

Через несколько часов сквозь наши боевые порядки перекатами прошли цепи свежих рот, прошли крепкие ребята в новеньких гимнастерках и даже с белыми подворотничками. Рядом с ними мы, грязные, перевязанные, в разодранных тельняшках, выглядели как огородные пугала.

Нам разрешили отдохнуть тут яге на месте, в своих окопах. Мы были теперь резервом. И мы спали как мертвые среди неубранных трупов. Зеленые назойливые мухи облепляли и погибших, и спящих.

Теперь, спустя много лет, я не могу вспомнить, кто сообщил нам страшную новость, поднявшую на ноги всех матросов. Под утро, когда рота Осокина отбивала очередную атаку, когда японцам удалось в нескольких местах ворваться на позицию роты, пуля попала Маше Цукановой в ногу. Она уже не могла носить раненых в тыл. Она ползала среди камней, делая перевязки. Оказала первую помощь сержанту Бахно, потом поползла к раненому матросу, лежавшему метрах в двадцати от него. Там ее ранило второй раз, она потеряла сознание и попала в руки противника.

Пленные японцы, дрожа от страха, рассказывали на допросе, что было дальше.

Японским офицерам надо было узнать расположение наших войск, есть ли у десанта резерв, когда подойдут новые советские корабли. Это требовалось врагам, чтобы нанести по десанту последний удар, выбрав наиболее слабый участок. Они не останавливались ни перед чем, стараясь добыть сведения. Они кололи раны девушки, они резали ее тесаками, рассекали стальными лезвиями живое трепещущее тело.

Когда Маша теряла сознание, врач приводил ее в чувство, и пытки начинались снова. Но девушка не ответила ни на один вопрос. Только стон размыкал ее губы. Она не выдала своих товарищей и умерла с честью!

Отступая, японцы бросили ее возле своего штаба.

На вершине сопки, на том месте, где ночью гремел бой, десантники выкопали братскую могилу. Двадцать пять моряков нашли в ней свой последний приют. И среди них замечательная девушка — сибирячка Маша Цуканова.

Над братской могилой поставили белый памятник. Его хорошо видно было со всех улиц города. Его издалека видели моряки проходивших мимо Сейсина кораблей.

После войны Марии Цукановой было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза. Имя ее написано золотыми буквами на Доске славы советского флота, которая установлена в Центральном военно-морском музее.

«Герои не умирают» — для меня это не просто фраза. Они рядом с нами, они живут в памяти современников, живут на страницах книг, на газетных листах. Мы передадим память о них тем, кто придет после нас.

У меня есть маленькая дочь — Машенька. Когда она подрастет, я обязательно расскажу ей о подвиге девушки в морской форме.

БАМБУК И АКУЛЫ

Создавая Курильскую гряду, природа не пожалела фантазии, не поскупилась на дикую красоту. То вдруг поднимается прямо среди моря дымящийся конус вулкана, то черные, высоченные скалы, похожие одна на другую, как близнецы, торчат над водой. Здесь можно увидеть извилистые глубокие заливы, стиснутые крутыми берегами, и мелкие прозрачные бухты. Почти тысяча звонких горных речушек сбегает с островов в море, в этих речушках водится редкая рыба — королевская форель. Сюда приходят на нерест косяки тихоокеанского лосося.

На острове Уруп, на мысе Кастрикум, сохранился заповедный уголок, где обитают каланы. Мех этого морского зверя считается самым лучшим, самым дорогим. Он взял всем: и красотой, и мягкостью, и нежным отливом, и прочностью. Авантюристы охотились за каланами, как за золотом, как за женьшенем. Зверь был истреблен почти полностью. Когда на Курилы возвратились русские люди, каланов насчитывали единицы.

Теперь их около двух тысяч. Мало, конечно. Но каланы размножаются очень медленно.

Морские котики, крабы, — киты, ценная рыба и ценные водоросли — просто невозможно перечислить все богатства, которые собрала здесь, вдали от материка, природа, оградив их штормовым океаном, запеленав в густые туманы.

«Туркмения» шла вдоль Курильской гряды с севера на юг. Мы видели, как меняется климат и растительность на островах. На Парамушире сопки покрыты стелющимся кустарником. Яркие куртины цветов пестреют рядом со снежниками. А на Кунашире, на большом южном острове, перемешалась растительность тайги и субтропиков.

Старенький автобус, битком набитый туристами, натужно гудел на подъемах. Хорошо укатанная дорога бежала в гору. День был пасмурный, но и без солнца все вокруг выглядело пышным, сочным. Лес тянулся сплошной стеной, склоны гор казались мохнатыми от густых зарослей. В мрачной, темной чаще северных елей светились серебристые стволы пихт. Рядом с каменной березой росли магнолии, такие большие, каких не встретишь и на Кавказе. И все это густо переплетено лианами, покрыто лишайником, светло-зеленые бороды которого свисают повсюду со стволов и веток. А на земле — высокие травы, гигантские лопухи.

Дорога казалась красно-кирпичной, почти оранжевой. И речка, прорезавшая внизу, в распадке, пышную зелень, тоже была оранжевой от железистых солей, осевших на ее дне. Нас предупредили, что речка мертвая: в ней нет никакой жизни, пить из нее нельзя.

На лианах красовались большие, какие-то обнаженные, что ли, цветы. Они словно звали к себе: подойди, понюхай, сорви! Но прикасаться к ним очень опасно. Среди них есть такие ядовитые, что оставляют следы, похожие на ожоги.

Автобус тормозил, шофер показывал нам достопримечательности. Метрах в пятидесяти от дороги растет каменная береза. На уровне человеческого роста ее ствол делится на шесть отдельных стволов, образуя как бы большую, симметричную чашу. А из этой чаши тянется хвойное дерево, стройное и тоже довольно высокое. Я только не разобрал издали, ель или пихта.

Высадили нас на семнадцатом километре возле старой избушки. Шофер весело погудел и отправился за следующей группой. Вокруг шумел под ветром густой лес. Низкие облака скрывали вершины гор. Инструктор вытянул руку: «Вот тут находится вулкан Тятя, второй по величине на Курильской гряде. Его двухкилометровый конус очень красив».

Пришлось поверить на слово. За двое суток в Южно-Курильске мы так и не рассмотрели Тятю — главу целой семьи вулканов помельче. Иногда в разрывах облаков появлялись его темные, лесистые склоны, но острая вершина гиганта ни разу не открылась для глаз.

Зато мы побывали на фумаролах действующего вулкана Менделеева. От избушки спустились к мелкому, быстрому ручью. По скользким бревнам переправились через него, а потом по таким же бревнам пошли через болото. Чуть зазевался — и нога сорвалась, под подошвой чавкнула коричневая жижа. Костей никто не сломал, но воды в обувь начерпали многие.

Начался подъем, и идти стало легче. Вокруг высился светлый, прорубленный пихтовый лес. Прямо возле дороги попадались маслята и странные красноватые подберезовики, очень крепкие, словно каменные.

Ко мне подошла девушка в кожаной куртке, в берете, из-под которого рассыпались густые светлые волосы. Это очень серьезный и самостоятельный человек — судовой врач. В начале круиза врач подробно и доходчиво объясняла туристам, как бороться с морской болезнью. А сама во время шторма на обед не являлась.

— Скажите, — девушка указала глазами на Алексея. — Это ваш товарищ разгуливает с папиросой в одной руке и с валидолом в другой?

— Кажется, да. Только очень прошу, не мешайте ему отдыхать. Может быть, вулканы для него полезнее сейчас, чем любой санаторий.

— Я не буду мешать, — кивнула девушка. — Я просто пойду вместе с вами.

Она то шутила с Герасимычем, то помогала Ипполиту Степановичу на крутых подъемах. Алексей, болезненно воспринимавший всякую опеку, на этот раз не заметил, что находится под медицинским надзором. Он даже подавал руку врачу, чтобы оный не поскользнулся. Алеше и в голову не пришло, что те три привала, которые мы устроили в пути, были сделаны по предложению нашего доброго симпатичного доктора.

Тропа, бежавшая вдоль оврага, становилась все Уже. Порой она совсем исчезала среди высокой травы и кустов.

Туристы пробивались вперед напропалую, подняв повыше фотоаппараты, чтобы спасти их от мокрой зелени.

Попался еще один ручей с глинистыми размытыми склонами. Нужно было прыгать по корням, по каким-то гнилым жердочкам. И опять воду в кеды умудрились не набрать только самые ловкие. От ручья лезли, цепляясь за ветки, помогая друг другу.

В гуще темных, глухих зарослей наткнулись на сгнившие венцы срубов, какие-то большие котлы, а чуть в стороне выделялся среди зелени желтый купол: целый холм серы, возле которого не росла трава.

Оказывается, японцы доставляли сюда серу из кратера вулкана и перерабатывали ее. Доходное дело. Сырье лежит на поверхности и не имеет примесей. На Парамушире у японцев действовала даже подвесная дорога, доставлявшая серу с вершины Эбеко в долину.

Я как-то не заметил, когда появились первые ростки бамбука. Они смешивались с травой, с кустарником. Постепенно светло-зеленых трубчатых побегов с продолговатыми листьями становилось все больше, они вытеснили траву и цветы. А потом лес поредел, исчезли деревья и началось настоящее царство бамбука. Он загораживал все окрест. Тонкие и гибкие стволы с шорохом смыкались за спиной.

Остановишься на бугорке, глянешь назад — сплошная, чуть седоватая масса зелени с разбросанными кое-где купами кустарника. Людей не видно. Лишь шевелится, раздвигаясь, бамбук да изредка мелькнет платок или берет.

Мы не задерживались, боясь отстать от своей группы. В зарослях бамбука легко заблудиться. В лесу можно влезть на дерево и посмотреть вокруг, а на бамбук не залезешь.

Впереди возник почти отвесный обрыв метров двадцати высотой. На нем заметны были следы ног, выбивших в глине некое подобие ступеней; виднелись кусты, обломанные теми, кто, падая, надеялся удержаться за них.

Наш добрый доктор посоветовал отдохнуть перед последним рывком и обязательно не курить. Я и сам послушался, и у Алексея отобрал папиросу, призвав его следовать примеру старших.

Слева бежал в овраге быстрый мутный ручей. Над ним поднимался пар. В некоторых местах около ручья пар струйками выбивался из земли. Берега были покрыты желтоватой коростой. Пестрели красноватые и оранжевые камни. Пахло протухшими яйцами. Этот ручей впадал где-то внизу в ту речку, мимо которой мы ехали, и отравлял ее воды.

По крутому склону поднялись все, даже немолодые женщины. Помогла взаимная выручка, помогла решимость. Обидно ведь останавливаться, не переступив последний порог.

Перед глазами открылась обширная, овальной формы, прогалина — мертвая зона, окруженная кольцом зелени. Мрачно высились бесформенные нагромождения черных и красноватых камней, сброшенных сюда извержением. Мелкие камни, как бомбы вылетавшие из кратера, будто впаяны в лаву.

Лишенная растительности, желтоватая от серы прогалина ближе к краям становилась темнее, приобретая то розовый, то какой-то рыжий оттенок. А в центре ее с гулом и свистом рвалась вверх высокая. струя пара, клокотал газ, распространяя удушливый запах сероводорода. Это и есть фумарола. В стороне от нее бушуют другие, а во многих местах пар просто клубится над расселинами, будто догорают среди камней заброшенные костры.

Фумарола похожа на маленький кратер, весь покрытый желтым, глянцевитым наростом серы. Пар и газы бьют из отверстия диаметром около метра. Бьют с такой силой, что струя отбрасывает в сторону даже тяжелые камни. В глубине фумаролы что-то бурлит и словно ворочается медленно и тяжело. Под ногами ощутимо подрагивает почва, такое чувство, что вот-вот разверзнется земля и провалишься в преисподнюю.

У меня было странное состояние. Совсем близко, в трех шагах, находилось «окно» в совершенно неведомый мир. Мы осваиваем космос, но еще никто не проник в «раскаленное царство». Нам известно, что ада нет, что фумаролы не отверстия над котлами для варки грешников. Но как прорваться в земные глубины? Вход рядом, однако охрана у него такая, что не подступишься. Вот она, великая тайна, и мы стоим на самом краю ее!

У второй фумаролы, образовавшейся на склоне оврага, голос особенный. Струя пара и газа бьет под углом, и не гудит, а свищет и подвывает. Вокруг отверстия особенно много серы, ярко-желтая корка облепила весь склон; около кратера заметны изломы — это струя прокладывала себе путь, выбивая наросты.

Вот так и парит, и гудит, и воет мертвая прогалина и днем, и ночью, и летом, и в зимнюю стужу, согревая свои камни и отравляя растительность ядовитым газом. А посреди этой мрачной поляны высится черная, пористая, будто изъеденная годами скала.

Мы разбили бивак в кустарнике, неподалеку от фумаролы, но едва успели покончить с сухим пайком, как переменился ветер и нас обдало запахом сероводорода. Пришлось поторопиться со спуском.

В зарослях мы столкнулись с другой группой туристов, поднимавшихся к фумаролам. Особенно обрадовался этой встрече Алексей. Он стоял на пригорке, среди кустов, подавшись вперед, словно тигр в засаде, искал глазами, когда мелькнет над бамбуком красная косынка Надежды. Я поскорее увлек в сторону доктора. В эти минуты Алеша меньше всего нуждался в медицинском надзоре.

С этой группой пришел парнишка в высоких резиновых сапогах, а с ним женщина лет тридцати в грубой зеленой куртке, в таких же брюках и в красивых сапожках. Они ожидали на поляне, пропуская мимо себя туристов. А когда появился неторопливый Ипполит Степанович в распахнутом дождевике, в неизменной тюбетейке и с посохом, женщина шагнула к нему и спросила не без робости:

— Вы профессор Базальтов?

Могучий Ипполит поклонился со старинной галантностью и сказал:

— Да, это я. Чем могу быть полезен?

Вот ведь какая история: мы вместе пребывали на Енисее, вместе путешествовали по Тихому океану, а не будь этой женщины, никогда не узнали бы, что наш молчаливый Ипполит Степанович — доктор наук, известный ученый, исследователь пустынь и гор Средней Азии.

Между ним и женщиной завязался такой интересный разговор, что я ни на шаг не отставал от них. Оказывается, растительный мир Курильских островов изучен еще мало. Вот уже несколько лет здесь-., работают ботаники, в том числе и эта женщина. Из сообщения в областной газете они узнали, что на «Туркмении» путешествует профессор Базальтов, и решили обязательно разыскать его.

Добрую половину слов собеседники произносили по-латыни и я многого не понял. Но один факт меня удивил. Прошлым летом сотрудница экспедиции «обожглась» красивым цветком сумаха ядовитого. Была сыпь, температура, потом на коже образовались язвы. Сотрудница уехала на материк, там вылечилась, а этим летом снова вернулась на Кунашир. Она не трогала цветок, не нюхала его, увидела только издали. И этого было достаточно, чтобы болезнь вспыхнула снова.

Не знаю, как объяснили ученые этот рецидив. Я лишь уразумел, что яд цветка действует на нервную систему человека. Значит, не зря предупреждали нас об осторожности.

Впрочем, какая там может быть осторожность! Когда мы спускались, начался дождь. Ноги скользили по стеблям бамбука, но траве и глине. Мы хватались за стволы, за ветки, за что придется, и все равно падали, получая царапины и ссадины. Наш грузный Герасимыч ободрал чем-то щеку. Сначала даже не заметил: такая маленькая была ранка. А потом щеку разнесло, и он несколько дней ходил с явным креном на левый борт.

Простившись с вулканом Менделеева, мы поехали осматривать второе чудо Кунашира, так называемый Горячий пляж. Оказывается, подземное тепло вулкана доходит до самого моря, и не только доходит, но и стремится вырваться на поверхность.

Вот он, этот удивительный берег. Неширокая полоса гальки и темного песка, протянувшаяся метров на четыреста. Пологий мыс, на котором стоит поселок, и маленькая бухточка, сжатая крутыми обрывами, будто дымятся. Повсюду среди камней и просто из песка поднимаются струйки пара, то почти прозрачные, то с розовым или голубоватым оттенком. В нескольких местах бьют роднички кипящей воды, которая булькает, хлюпает и пузырится. Возле них нельзя прикоснуться к земле: температура тут до ста градусов. Да и в любом месте, чуть копнешь песок, начинает идти пар. Копнешь второй, третий раз — и берегись: ударит такая струя, что можно обжечь лицо. Хозяйки вбивают колья для сушки белья, колья окутываются клубами пара. Тут же вырыто некое подобие колодца. Вода почти на уровне земли. Но вода не простая, а кипяток. Женщины черпают ведрами, берут для стирки. На пляж приносят чайники и кастрюли. Зарывают их в песок. Через десять минут вода начинает кипеть. Через час хозяйка приходит и достает из песка кастрюлю с готовым борщом. Или с ухой. И это не только летом, но и зимой, при любом морозе.

Горячая вода используется также для отопления. Кстати, трубы над домами там не такие, как везде. Над крышами торчат топкие железные трубки, через которые выходит отработанный пар.

Во время прилива океан заливает пляж и охлаждает его. По едва вода отступает, мокрый песок начинает парить снова.

Целебная сила горячих источников на Кунашире очень высокая. Сюда приезжают люди с радикулитами, экземой и другими болезнями, которые не смогли вылечить ни лучшие врачи, ни домашние знахари, ни знаменитые на весь мир грязи. А здесь после десяти — пятнадцати ванн поднимаются на ноги даже те, кто потерял было способность ходить. У больных экземой кожа становится чистой и гладкой. Но сюда очень трудно, очень далеко добираться.

В общем, на Горячем пляже есть десятки источников самых различных свойств, есть поблизости обширные залежи инистых грязей. Но это редкостное сочетание используется пока только смелыми «дикарями». До тех даров, которые несет людям вулкан Менделеева, хозяйские руки практически еще не дошли. А ведь здесь можно создать замечательный курорт, построить тепловую электростанцию, устроить целую систему парников, чтобы круглый год созревали овощи. Все рядом, все на одном месте. Да еще неповторимая природа: магнолии, океан, птичьи базары на скалах.

Вот только ходить там страшновато, под ногами все время дымит земля. Но ведь живут же там люди много лет, и ничего ко случилось с ними. Последнее извержение вулкана было данным давно. Об этом извержении напоминают груды ноздреватых многотонных камней, повсюду рассеянных на берегу и даже в воде. Это «капли» лавы, долетевшие до океана.

Между камней почти сплошной настил крупных белых раковин, тяжелых и плотных, словно отлитых из перламутра. Их тут миллионы. Сначала мы набили полные карманы. Но потом побросали и стали придирчиво отбирать лучшие.

Близился вечер, пора было возвращаться в Южно-Курильск. Мы вознамерились было идти пешком, но инструктор посоветовал сесть в автобус, поджидавший возле моста. Небо снова грозило дождем, да и дорога тут, оказывается, была необычная. Собственно говоря, дорога вообще отсутствовала. Километров пять автобус двигался прямо по плотному сырому песку, между береговым обрывом и кромкой воды. Начался прилив, пляж быстро суживался. Шофер спешил, гнал машину, пока океан не отрезал нас от города. Иногда волны ударяли прямо в колеса, мы мчались по воде, по белой пене прибоя; во все стороны летели крупные брызги.

В порт приехали до начала дождя, но это не спасло нас. Вскоре хлынул тропический ливень. Счастливчики укрылись в диспетчерской, в каких-то будках, но подавляющее большинство туристов осталось под открытым небом.

На рейде разгружалось несколько судов, плашкоуты были заняты, и никто не соглашался везти нас на «Туркмению». Мы бодро, с веселыми песнями мокли под дождем, а директор круиза тем временем переговаривался с теплоходом при помощи карманной рации, такой маленькой, что она умещалась в кулаке.

С опозданием на причал явились три пожилых путешественника и с места в карьер начали рассказывать о своих приключениях. В этот день им удалось побывать на южной окраине острова в заливе Измены, где раскинулись подводные луга удивительного растения — анфельции. Из этой морской травы получают на заводе студенистое вещество, известное под названием агар-агар, которое используется и в химии, и в медицине, и во многих отраслях промышленности.

Едите вы, к примеру, мороженое, или майонез, или мармелад — и всюду есть немножко агар-агара. Но наши путешественники, возвратившиеся с залива Измены, восхищались другими свойствами этого вещества. Один товарищ, владелец кино-и фотоаппаратов, говорил о том, как используется агар-агар для производства кинопленки. А второй рассказывал, как применяют его для осветления вин. Причем рассказывал товарищ не только со знанием дела, но и с большим чувством. Вот уж, действительно, каждому свое.

На следующий день путешественники снова осматривали достопримечательности Кунашира. Но не все. Некоторые остались на судне, в том числе и наша компания. Герасимыч опять начал проповедовать тезис: лучший отдых — это туризм, а лучший туризм — это отдых. Алексей остался из-за Нади. Она, кажется, прихворнула. А может, просто пришла, наконец, пора побыть им вдвоем.

Ипполит Степанович и я намеревались половить рыбу. Капитан сказал, что в этом месте хорошо берет камбала. Мы позавтракали, побрились, проводили на свидание Алексея. И вдруг — громкие прерывистые звонки, топот ног. Помощник капитана бодро объявил по трансляции:

— Пожарная тревога! Пожарная тревога! Туристам разойтись по своим каютам!

Герасимыч второпях надел на одну ногу ботинок, а на другую — мой кед. Я сказал, что путать обувь становится у него традицией. Он возмутился моим равнодушием к опасности. Пришлось объяснить, что тревога учебная. При настоящей тревоге туристов не отправили бы поджариваться в свои наготы, а теплоход принялся бы реветь во все сирены, вызывая помощь.

Несмотря на запрет, я все-таки высунул нос на палубу и уловил запах дыма. На правом борту горела ветошь в ведре. Матросы волокли к этому «очагу» шланги и огнетушители. Моторист бился возле пожарного движка и никак не мог запустить его.

Потом по трансляции сообщили, что «пожар» вспыхнул на носу, возле лебедки. Аварийная партия устремилась туда. Па луба опустела.

…Алеша явился на обед с опозданием. Сидел тихо и молча, будто боясь расплескать свою радость. Я спросил, был ли пожар. Он сначала не понял, а потом улыбнулся и ответил: да, конечно, пожар огромный, просто немыслимый, невероятный. Капитан не ошибся, объявив тревогу, у него богатая интуиция. Только капитан не разобрался, что горит и в каком месте бушует пламя.

Я позвал Алексея ловить рыбу, но он взглянул на меня с таким удивлением, что я сам мгновенно осознал нелепость этого предложения.

После обеда любители посидеть с леской собрались на корме. Пришел старший механик, ребята и несколько девушек из команды, человек восемь туристов, и среди них «пират» — коренастый плотный мужчина лет под шестьдесят, с темным лицом и орлиным носом. Вместо ног у него протезы, он поднимался по трапу только с помощью жены, во время качки подолгу сидел на палубе. Съезжать с теплохода на ботах, плашкоутах и других шатких посудинах он не мог, отправлялся на берег лишь там, где судно приставало к причалу.

Да, это настоящий романтик! Уже одно то, что он решился приехать сюда из далекого европейского города, не имея ног, вызывало к нему уважение. К тому же он всегда был бодр, весел, любил пошутить и сам с улыбкой называл себя старым пиратом.

Так вот, мы рассчитывали половить камбалу, эту плоскую рыбу, живущую возле самого дна. Я забросил медный якорек. Ипполит Степанович, приглядевшись к опытным соседям, нацепил на крючок кусок красной рыбы. Но обещанная камбала не клевала. Попалось несколько штук, да и то совсем мелких, Наши бывалые товарищи удивлялись и чесали затылки, в чем дело?

Вдруг раздался отчаянный крик девушки-проводницы, по имени Вика:

— Ой, помогите! Акула!

Все кинулись к пей. Я перевесился через борт. Крепкая леска была натянута, как струпа, а на конце ее билось, извивалось в воде что-то гибкое, длинное. Вике хотели помочь, но она решительно заявила: «Сама!»

— Ходом, ходом тяни, а то сорвется! — кричали ей. Но она не тянула. Она подождала, пока принесут вогнутую овальную сетку, сплетенную из ивняка, наподобие корзины. Так посоветовал стармех.

Сетку подвели на толстом тросе под акулу и начали поднимать длинную рыбину. Натяжение лески ослабло. Акула подпрыгнула, сорвалась с крючка и шлепнулась в воду. У Вики даже слезы брызнули от огорчения. Она торопливо насаживала новую наживу. Вокруг ахали и сочувствовали подруги. Ребята упрекали ее: вот, не послушалась… Волос у тебя долгий!..

Не успела Вика вновь опустить свою леску, как дернулась леска стармеха. Дернулась так, что дюжий мужичок покачнулся. Он не стал ждать сетки, потянул свою снасть ходом и выволок на палубу акулу длиной в метр с порядочным гаком.

Осторожно, чтобы не цапнула руку, вытащил крючок. Акула прыгала по настилу, разевая пасть, полную острых зубов; от акулы шарахались в стороны даже самые смелые. Зубы у нее как лезвие бритвы. Они мгновенно отхватят кусок мяса. Акула легко перекусывала палку, которую совали ей в рот.

Я сначала думал, что это еще молодая рыбина, не достигшая большого размера. Но мне объяснили, что акулы бывают разные. Пойманная принадлежит к числу сельдяных, не очень крупных, но тем не менее весьма прожорливых и опасных.

Смотреть акулу пришли доктор и сам капитан. Только склонились они над начавшей затихать рыбиной, как послышалось удивленное аханье «пирата». Он тоже тащил акулу. Тянул ее изо всех сил, покраснев от натуги. К нему побежал капитан, помог перебросить хищницу через борт. У «пирата» тряслись от волнения руки, дергалась правая щека. Он повторял, еще не веря в удачу:

— Акула! Честное слово, акула! Нет, товарищи, вы подтвердите! Вы мне адреса дайте! Мне же не поверят в Ленинграде! Кто мне поверит, что я в Тихом океане акулу поймал?!

Мы с готовностью согласились засвидетельствовать достижение этого замечательного человека. Он успокоился и начал рассказывать, как дернуло, как он потянул, как врезалась в руку леска… В общем, начался тот рассказ, который он не устанет повторять со всеми подробностями до конца дней своих.

Теперь стало ясно, почему не клюет камбала. К кораблю подошла стая акул, и рассчитывать на улов больше не было смысла. Мы еще подергали немного лески, кто-то поймал еще одну акулу, совсем маленькую, сантиметров шестидесяти. На этом развлечение закончилось.

Мы стали думать, что же делать с акулами? Надо сохранить их, пока вернутся на борт туристы, чтобы показать всем. Кто-то предложил отнести акул в каюту капитана и пустить в ванну. Но капитан с негодованием отказался. «Это несправедливо. Ванна есть и в люксе, который занимает директор круиза. Он отвечает за развлечение туристов, к нему и несите». Мы так и поступили, тем более что сам директор находился в это время на берегу.

До чего же они живучи, эти хищные твари! Первая акула почти час пролежала на палубе. Но когда ее пустили в ванну, наполненную морской водой, она опять начала шевелиться. А две другие вообще почувствовали себя как дома. По их глазам видно было: соображают, чего бы пожрать.

Директор круиза явился в каюту поздно вечером, усталый, промокший и грязный. Сразу пошел в ванную комнату и начал раздеваться. Любопытные рыболовы, притаившиеся возле иллюминаторов его каюты, услышали испуганный возглас. Потом — тишина. И — взрыв гнева! Директор, полуголый, яростно грозил акулам обоими кулаками, а те косились на него, разочарованные, что не удалось поужинать.

Надо сказать, что директор круиза занимал свою должность не только по приказу начальства, но и по внутреннему призванию. Конечно, он не мог упустить столь выгодный момент: не доставить туристам еще одно импровизированное развлечение… Через пять минут в каюту люкс началось паломничество. Смотрели на акул, плескавшихся в ванне, смотрели на директора, стоявшего в пижамных брюках, в майке и с полотенцем через плечо. Он отлично играл свою роль, выражая страх и негодование, будто лишь сию минуту увидел акул…

После ужина, ночью, когда порядочные туристы укладывались спать, неутомимые рыболовы изобрели себе новое занятие. Судовой электрик притащил на корму небольшой прожектор. Его вывесили за борт, поближе к воде, и включили. Сильные лучи пронизали зеленоватую пучину. И почти тотчас в свете прожектора появилось несколько темных со спины, длинных и гибких рыбок. Через несколько минут их было уже сотни. Потом — тысячи. Они стремительно носились по кругу, и почему-то все против часовой стрелки. Вода просто кишела рыбой, двигавшейся во много ярусов, от поверхности до такой глубины, куда проникал свет. На огонь пришла сайра. Сейчас было ее время.

Сайровая путина начинается в районе южных Курильских островов с конца июля или с первых дней августа. В этот период рыба большими массами держится недалеко от берегов. Рыбаки переключаются на лов сайры, консервные заводы перерабатывают ее, выпуская продукцию, которая повсюду пользуется спросом.

Мы не имели никаких орудий лова, поэтому изобретали кто что может. Ипполит Степанович привязал к леске авоську. Но она слипалась в воде, да и отверстия были великоваты. Один матрос принес корзину, опустил на веревке вниз. Но рыба почувствовала опасность и начала обходить корзину стороной. Правда, быстро вытаскивая корзину из воды, удалось поймать несколько рыбешек, зазевавшихся у поверхности. Но разве это добыча, когда тысячи сайр разгуливают, можно сказать, под самым носом!

Кто-то надоумил меня ловить прямо крючком-якорьком. Опускать его в воду и дергать. В такой тесноте обязательно наколешь добычу на острую лапку.

Сайра шарахнулась от якорька, но ей действительно было тесно. Я вытащил одну, потом другую и третью. Положил их на бочку и залюбовался. Узкие, длинные, они мягко блестели, словно отлитые из чистого серебра. И в то же время были нежны на ощупь, как шелковые.

Мне стало жаль губить такую красоту. Я отдал свою рыбу матросам и отошел в сторону. Мы с Алешей закурили, опершись на перила. Вокруг было темно, только прожектор ярко сиял за бортом. Море дышало теплом и влагой. Вдали, за туманом, расплывались огни Южно-Курильска.

ОСТРОВ СОКРОВИЩ

Происхождение айнов — коренных жителей Курильских островов — до сих пор остается нерешенной загадкой. Ученые не могут разобраться, откуда они пришли: с севера, с юга или с запада. Во всяком случае они не имели ничего общего с представителями желтой расы, населяющей этот обширный район Азии. И язык у них свой, совершенно особенный, и внешний вид тоже. Черты лица правильные, скулы не выдаются вперед, глаза не узкие и поставлены прямо. Носы обычных размеров и форм, у некоторых совершенно прямые, римского тина. Но главное, пожалуй, волосы. Разве встречаются китайцы пли японцы с густой окладистой бородой? А у айнов сплошь и рядом были такие бороды, и вообще волосы у них росли очень густые.

Мохнатые курильцы, которые так хорошо приняли русских поселенцев и быстро сдружились с ними, имели свою особую культуру, свои обычаи. В последнее время на острове Итуруп в кратере погасшего вулкана обнаружены интересные рисунки и знаки, позволяющие думать о том, что айны создали даже подобие письменности.

Некоторые специалисты утверждают, что древние предки айнов пришли на восток из Европы. Другие поддерживают теорию, согласно которой айны относятся якобы к кавказской расе. Об этом нам говорили в краеведческом музее на Сахалине. Но мне кажется, что вопрос о происхождении айнов не так важен. Гораздо важнее их дальнейшая судьба. За сравнительно короткий период, пока на Курилах господствовали японские милитаристы, айны почти полностью вымерли. Их осталось несколько десятков человек на острове Шикотан. Но в 1945 году, убегая с острова, японцы увезли с собой даже этих курильцев, о которых теперь ничего неизвестно.

В переводе с языка айнов слово «шикотан» означает «лучшее место». И это верно. По климату, по природе он один из лучших на всей гряде. Лежит он восточнее японского острова Хоккайдо. Вот куда занесло туристов, путешествующих по своей собственной стране!

Мы совершили по Шикотану большой пеший поход. Сначала долго шагали по узкому настилу из досок, поднятому на метр над заболоченной низиной. Возле чистенького домика напились холодной и вкусной воды из родника. Отсюда начался подъем, на первых порах очень трудный. На крутом склоне были вбиты колья, а между ними натянута веревка. Держась за нее, мы карабкались по мокрому и скользкому откосу.

Метр за метром одолевали туристы подъем, пока не оказались на гребне. Справа — крутой спуск к морю, слева — в широкую долину с темными лесами, с отдельными купами деревьев, с причудливыми вершинами гор на краю горизонта. Потом вдруг налетел ветер и все закрылось туманом, по не сырым и холодным, а похожим на густой серый дым. Алеша сказал, что это сухая морось.

Зрелище было удивительное. Резкий ветер гнул к земле высокую траву, она шевелилась, перекатывались по ней зеленые волны, а над травой стремительно несся туман, такой густой, что скрывал людей, шагавших по тропинке метрах в десяти от меня.

Вероятно, такие ветры бывают здесь часто: кроны у многих деревьев изогнутые или совсем плоские, как на японских картинках. Зато в долинах, под защитой крутых склонов, деревья растут прямые, могучие, пышные. Старые ели и пихты видны кое-где и на открытых местах, но они почти мертвые, ветви у них сухие и обнаженные. Кажется, что деревья эти задушены лишайником, желтоватые клочья и пряди которого висят и на стволах, и на сучьях.

Иногда мы попадали в плотные заросли столь высокой крапивы, что приходилось идти, подняв руки вверх.

В детстве я увлекался книгами Роберта Льюиса Стивенсона. Да и сейчас не перестаю восхищаться, перечитывая его замечательные произведения. Сколько раз представлял себе мысленно остров Сокровищ! И вот теперь увидел его наяву. У меня даже возникла мысль: надо узнать, не бывал ли Стивенсон на Шикотане?! Может быть, этот остров стоял перед его глазами, когда он создавал книгу?!

Казалось, вот сейчас покажется за деревьями замшелый блокгауз из толстых бревен, и старый попугай Капитан Флинт закричит хриплым голосом: «Пиастры! Пиастры! Пиастры!»

Гудел в вершинах деревьев тугой ветер, шумела трава, тяжело бился о камин прибой — все эти звуки сливались в стройную музыку, тревожную и зовущую, такую же полуреальную, как и сам остров.

Мы спустились к глубокой извилистой бухте. Черные утесы громоздились на ее берегах, большие камни лежали у кромки воды. Сильно пахло водорослями. Идти было трудно. Мы скользили и падали. Женщины забрались в грот и уселись там отдыхать. Несколько человек прошли еще дальше, за поворот, где покоился среди каменных глыб остов деревянного судна. Отсюда открылся вид на море, а если сказать точнее — на океан. Он лежал огромный, спокойный, словно нежась в лучах проглянувшего солнца. И невольно вспомнился афоризм: «Величие не шумливо. Великий океан в то же время и Тихий».

Я произнес это вслух, обращаясь к стоявшему рядом Валерио, и он вдруг очень смутился. Мне думается, что он принял эти слова на свой счет. Но я не хотел обидеть его и тем более сравнивать с океаном.

Слева, ближе к берегу, стояла на якоре наша «Туркмения». Се белый корпус четко выделялся на фоне темной воды. Над теплоходом висело небольшое облако. Подсвеченное сбоку солнцем, оно казалось розовым. Потом краски сгустились и оно сделалось алым.

— Смотрите! — крикнул Алексей. — Товарищи, да посмотрите же только! Алые паруса над нашими мачтами!

Это продолжалось недолго. Ветер скомкал и отогнал облако, оно слилось с тучами. И те, кто в это время ел бутерброды у подножия скалы, не успели увидеть алые паруса.

Какая-то дама сказала, что это блеф, что в XX веке вообще нет никаких парусов. Валерио кинулся спорить с ней, да так горячо, что я решил вмешаться: «Не надо жечь порох; все зависит от зрения».

Пора было трогаться в обратный путь. Снова начался подъем, долгий и скользкий. Прекрасен Шикотан с его зовущими далями, с мягкими очертаниями гор, но он замучил нас своей крутизной. Кое-где приходилось лезть почти по вертикальной стене, ставя кеды на выбитые ногами ступеньки и цепляясь за кусты можжевельника.

Некоторые товарищи, не удовлетворившись тем, что находятся на самом дальнем нашем острове, решили побывать на его восточной оконечности, посмотреть мыс, который носит громкое название Край Света. Я не пошел, потому что видел его с моря: он невелик и ничем не отличается от других мысов. Есть люди, которые мечтают попасть на край света. Специально для них хочу уточнить: это место находится на острове Шикотан, километрах в десяти от поселка Крабозаводское.

Отдохнув на берегу, мы принялись собирать раковины морского гребешка. Их сваливают грудами, после того как содержимое извлекают для переработки. Ребристые, большие, как тарелки, они хрустят и ломаются под ногами. Красивых раковин много, но они такие грязные, что я отбирал по принципу, которые чище. Между прочим, на Шикотане раковинами гребешка обкладывают клумбы и цветники, как у нас кирпичами. Получается красиво.

Бориса Полиновна набрала раковин целую сетку. Сказала, что устроит дома сюрприз для друзей. Позовет их в гости, а стол сервирует по-океански: икра и рыба будут поданы на раковинах.

Остров Шикотан на материке известен, пожалуй, не столько замечательной природой, сколько продукцией своих заводов, которые дают каждый год десятки миллионов банок консервов. Если вам удастся приобрести банку крабов, она наверняка с Шикотана, сайра — тоже. Причем значительная часть продукции уходит на экспорт.

Мы побывали на одном из заводов, и он произвел самое лучшее впечатление. Когда есть что показывать, посетителей встречают с радостью. Администрация завода не поскупилась на халаты. Нам всем выдали их — чистенькие, свежие. Хотя, между прочим, администрация совсем не обязана была экипировать туристов и вести в цехи.

Конвейер начинается прямо с причала. Свежую сайру, только что привезенную с моря, грузят в ящики, которые один за другим уплывают на ленте транспортера. Сперва рыба идет на разделку. Ее быстро потрошат десятки рук, отрубают хвосты и головы, потом — тщательная мойка, и вот уже куски сайры попадают к девушкам-укладчицам. Те сноровисто, ловко, красиво размещают их в банках. При этом надо умудриться не только плотно набить банку кусочками, не помяв их, но и не ошибиться в весе. Баночки с недовесом считаются бракованными.

Особенно интересен процесс закупорки, или закатывания, как говорят рабочие. Готовая баночка подъезжает по конвейеру к автомату, исчезает в нем. Раздается щелчок — и вот, пожалуйста, перед вами банка консервов: и дно и крышка выглядят совершенно одинаково, не угадаешь, с какой стороны открывать.

Водила нас по заводу энергичная женщина средних лет, черная, как цыганка, с красивой внешностью и приятным голосом. Я не разобрал, кто она: или директор, или главный инженер, но мне понравилось вот что. К ней подходили люди с какими то бумажками, с нарядами, с накладными. Она подписывала, отдавала очень короткие решительные распоряжения. В ней чувствовалась деловитость, и в то же время она ни на секунду не превращалась в сухого администратора, не теряла своего женского обаяния. Герасимыч почему-то решил, что она из Ростова, и, как выяснилось, не ошибся. «Наша, — удовлетворенно потер он руки, — черноземная, хваткая!»

Трудится на заводе главным образом молодежь. Среди сезонников много студентов, которые проводят здесь свои каникулы, чтобы «замолотить» во время путины. Впрочем, студенты есть не только среди сезонников. Я разговорился с хрупкой тоненькой девушкой лет двадцати — двадцати двух. Она не очень охотно, однако рассказала о том, как попала на Шикотан. Окончила два курса института. Родных нет, стипендия уходит на еду. А ведь хочется еще и туфли купить, и без пальто зимой холодно. Взяла академический отпуск на год и приехала сюда. С Урала. Работала на плавзаводе, теперь последний месяц здесь: скоро опять в институт.

Весь год была на сдельщине. Сначала получала сто пятьдесят — двести рублей в месяц, а потом наловчилась, заработок поднялся до трехсот рублей. В общем, теперь ей хватит до окончания института. Ну, а время она не теряла: по вечерам занималась самостоятельно. Некоторые предметы сдаст досрочно.

Молодец девушка, такую не испугают трудности! Я смотрел на нее, еще стеснительную и немного угловатую, сравни вал с уверенной, деловитой и обаятельной женщиной-экскурсоводом и видел в них что-то общее. Наверняка девушка, даже невольно, приглядывалась к своей начальнице, перенимала ее манеры, ее стиль. Возможно, девушка сама станет со временем главным инженером или директором, сама возглавит большое хозяйство. Ну что же, платформу для этого она закладывает основательную…

На причале местные мальчишки ловили рыбу. Мыс Ипполитом Степановичем присоединились к ним, благо запасливый профессор всегда носил с собой леску с крючком.

Ничего подобного я никогда не видел! Мы с Могучим Ипполитом работали по конвейеру. Я кое-как насаживал на крючок мясо. Профессор опускал леску в мутную воду. Если рыба не клевала десять секунд, он уже нетерпеливо переминался. Впрочем, рыба не клевала, она с ходу заглатывала крючок и не срывалась с него. Ипполит Степанович одну за другой выбрасывал на причал крупных наваг. Я снимал их с крючка, нанизывал новый кусочек мяса. Потом мы поменялись ролями.

Время в основном тратилось на то, чтобы снять пойманную навагу. За несколько минут мы вытащили дюжину хороших рыб. Можно было наловить хоть центнер, но с плашкоута махали руками, и мы поспешили к своим, не успев даже смотать леску. На ходу разделили обязанности. Я должен договориться с директором ресторана, чтобы нам зажарили рыбу. Кроме того, подготовлю к роскошному пиру стол в своей каюте. По случаю необыкновенного улова Ипполит Степанович возьмет увольнение у своей супруги и позаботится обо всем остальном. Впрочем, «об остальном» позаботились и Алексей, и Герасимыч, тоже приглашенные побаловаться свежей навагой.

Рыба оказалась такой вкусной, что мы прикончили сразу всю, да еще и пальчики облизали. Одну навагу Могучий Ипполит завернул в газету и отнес супруге: пусть попробует, пусть осознает, на какие дела способен ее муж-рыболов!

Мы вышли на палубу и сели отдохнуть в глубокие плетеные кресла. Пригревало солнце, удачно ускользавшее на этот раз от быстро бегущих туч.

Близился вечер. Скоро темнота скроет от нас Шикотан. Я смотрел на его крутые берега, на глубокую бухту, сужавшуюся вдали, и не мог отвести взгляд. Мы прошли по Шикотану километров десять, поднялись на одну из его вершин, но он все равно остался для меня загадкой — этот далекий остров с красивыми долинами и пышными лесами, с альпийскими лугами и опасными обрывами, к тому же безлюдный, если не считать двух-трех поселков на берегу. Никто не мнет его трав, не нарушает первобытную тишину лесов.

А между тем Шикотан — это действительно остров сокровищ. Во-первых, рыба, крабы, морские звери, морской гребешок, морская капуста и прочие дары океана, которые можно добывать в этом районе в несметном количестве. Нам рассказывали, как высоко ценится икра морского ежа. Она идет буквально на вес золота, грамм за грамм. Морские ежи невелики по размеру и весят не много, и при этом их икра занимает всего четыре процента от общего веса. Достают икринки специальной иглой. Ну, прямо рагу из соловьиных язычков, которое обожали аристократы Рима! Поэтому и ценится икра морских ежей так высоко. Поэтому и покупают ее за рубежом столь же охотно, как и крабов, и сайру, и другие продукты наших морей.

Во-вторых, опытный ботаник Ипполит Степанович сказал, что на Шикотане, с его подзолистыми почвами, можно получать хорошие урожаи овощей, особенно картофеля. Вызревают здесь пшеница и ячмень, а рожь вообще чувствует себя как дома. Луга на острове богатейшие. Травы сочные, разнообразные— все условия для развития животноводства.

Наш экономист Герасимыч прикинул что-то в записной книжице и объявил: «Шикотан может стать сельскохозяйственной базой, способной обеспечить различными продуктами сто тысяч человек». И это только один остров и только продуктами сельского хозяйства, не говоря о богатствах, которые дает людям море. Если Курильскую гряду принято называть ожерельем, то Шикотан, несомненно, одна из главных жемчужин этого ожерелья.

С грустью прощались мы с островом. «Туркмения» полным ходом шла на юг. Мягкие, словно бархатные, очертания шикотанских гор быстро растаяли в синих сумерках.

Вместе с последними остатками дневного света исчезли, как обычно, и мои приятели. Так уж «повезло» мне в этом рейсе, что почти каждый вечер я оставался без друзей. Уютный Герасимыч после ужина устраивался на койке с книгой или газетой в руках. Могучего Ипполита можно было вытащить из каюты только на ловлю рыбы. А у Алексея имелся собеседник более приятный и интересный.

Сказать по правде, я особенно не скучал. Устроившись где-нибудь на корме, куда не доставал ветер, смотрел на бурлящую воду, обдумывал события минувшего дня.

Впрочем, побыть одному даже при желании удавалось далеко не всегда. Так и в этот раз. Меня разыскала Бориса Полиновна, села в соседнее кресло, какая-то необычная, принаряженная. Вместо привычной куртки — темное платье. На ногах — туфли. Всегда уверенная, подчеркнуто вежливая, она вдруг сказала с несвойственной ей грубостью, словно скрывая этим смущение:

— Молодой человек, а не пригласите ли вы меня в бар? Неудобно же мне одной…

Я поднялся и сказал: «С удовольствием». В таких случаях лучше не задавать вопросов.

Мы заняли столик в самом дальнем полутемном углу. Бориса Полиновна не стала зажигать свет. Я принес коньяк и конфеты: другой закуски в баре не оказалось. Молча наполнил рюмки. Она взяла свою и выпила, ничего не сказав. Лица ее не было видно. Я смотрел на группу ребят из экипажа. Они пили возле стойки кофе с коньяком и громко говорили о своих делах.

После второй рюмки мы с Борисой Полиновной потолковали о каких-то пустяках, о том, как надо сохранять хрупкие панцири крабов, чтобы довезти их до дома.

В коридоре она тронула мой локоть и сказала негромко:

— Спасибо. День сегодня у меня самый трудный в году… Спокойной ночи.

Я кивнул и пошел на палубу. Ничего особенного не случилось. Женщине захотелось немного выпить, и только. Кто-то говорил мне, что у нее сразу в один день погибли от бомбы и сын, и муж.

Ночь была очень теплой. За кормой фосфорисцировала вода, вспыхивали в черной толще тысячи голубых светлячков, кружились и неслись вдаль вместе с волной. Но у меня почему-то исчезло тихое созерцательное настроение.

Рядом остановился инструктор Евгений. Мы с ним познакомились ближе только к концу рейса. Меня поражала его аккуратность. Через четверть часа после того, как мы возвращались на судно мокрые и грязные, Евгений выходил из каюты в свежей белой рубашке, обязательно отглаженной. Черт его знает, когда умудрялся стирать и утюжить!

Евгений предложил перейти на левый борт, посмотреть «плавучий город». Сперва я увидел туманное зарево, протянувшееся над водой на многие километры. Постепенно стали заметны огоньки. Через полчаса их можно было считать сотнями. Мы шли мимо японской флотилии, ловившей сайру. Нет, «ловили» — это, пожалуй, не то слово. Они буквально вычищали море, выстроив свои суда нескончаемой цепью.

Это был действительно город, вытянувшийся в одну улицу. «Туркмения» двигалась мимо него несколько часов, а конца не было видно. Россыпь огней убегала в сторону, а над огнями, как розоватый навес, стлался освещенный снизу туман.

Да уж, конечно, японцы выгребут все, что смогут, до последней сайры, сумеют сохранить каждую рыбку, используют на удобрение головы и хвосты. У них не следует учиться алчности и хищничеству, зато не грех приглядеться к тому, как организован лов, как рационально и целесообразно используют они все, что добыто в море.

САНГАРСКИЙ ПРОЛИВ

По старой морской традиции праздник Нептуна устраивается, когда корабль пересекает экватор. Но экватора у нас впереди не предвиделось, поэтому чествовать морского царя решено было возле берегов Японии, где теплее.

О погоде позаботился, вероятно, сам Нептун. Он разогнал туман, оставив лишь легкую синеватую дымку вдали. Мы шли через Сангарский пролив, который отделяет самый северный остров — Хоккайдо от острова самого большого — Хонсю. Со стороны океана пролив постепенно суживается, но все равно остается настолько широким, что если берег виден с правого борта, то с левой стороны землю не разглядишь.

Нам часто попадались небольшие суденышки, особенно моторные лодки. Трудно было понять, зачем они ушли далеко от берега. Перевозили пассажиров с острова на остров? Но для этой цели существует быстроходный вместительный паром, который регулярно курсирует между Хонсю и Хоккайдо. Мы прошли мимо него в середине пролива.

Моторные лодки останавливались, пропуская «Туркмению», покачивались на волнах, поднятых теплоходом. С некоторых лодок махали руками или фотографировали нас. А на одной из них стояла, картинно изогнувшись, молодая стройная японка в белом платье, с черной газовой косынкой на шее. Ветер развевал ее платье, косынку и волосы, и казалось, что она летит над водой.

В почтительном отдалении за «Туркменией» шел военный корабль. Голубоватая дымка размывала его очертания, но с помощью бинокля я определил: типичный американский сторожевик. Он так долго маячил у нас за кормой, что на него перестали обращать внимание. Тем более что праздник на теплоходе разрастался и ширился. По-моему, он был организован хорошо, с привлечением широкой общественности. Я тоже внес в подготовку его свой вклад в виде широченных спортивных шаровар. Они очень понравились самому Нептуну — немолодому туристу атлетического телосложения. А такому здоровяку лучше не перечить, тем более если он выдвинут на должность морского царя.

Кроме того, накануне праздника вечером я под большим секретом сообщил Людмиле — секретарю Нептуна, что ночью двое шутников собираются просверлить несколько дырок в деревянном бассейне. Людмила поверила и подняла переполох. До самого рассвета возле бассейна несли вахту черти и другие активисты из свиты морского царя. Они даже подвергли преследованию влюбленную пару, случайно появившуюся в этом районе.

Имея такие выдающиеся заслуги, я рассчитывал получить приличное место, чтобы видеть и слышать всю церемонию. Но места захватывали по способностям. Я, разумеется, опоздал. Пришлось стоять на прогулочной палубе в задних рядах, довольствоваться взрывами чужого смеха и обрывками реплик. Поднявшись на цыпочки, можно было увидеть роскошную бороду Нептуна, его трезубец, а также черные обнаженные телеса вертлявых чертей.

Эта позиция меня никак не устраивала. Вспомнив о том, что возле бассейна установлен микрофон, я бросился в каюту. Ну, так и есть, праздник транслировался по судовой сети, было слышно все, что говорил Нептун,₄ его подчиненные и его жертвы. Я схватил тетрадь и под аккомпанемент хохота, визга и топанья, доносившихся с палубы, начал записывать:

Бас Нептуна:

— Этого, этого волоки! На колени его!

— Есть, ваше высочество!

— Фамилия как?

— Огоньков я.

— В окиянах бывал?

— Первый раз довелось.

— Чем грешен?

— Романтик.

— Братцы! Р-р-романтик попался! — голос Нептуна превратился в восторженный рев. — В купель его! Купай, пока пощады запросит!

Плеск воды, крики, потом нарастающий женский голос, радостный и испуганный:

— Ой, отпустите! Ой, откуплюсь!

— Чем откупишься?

— Стихи прочитаю!

— Какие?

— Не придумала еще!

— Раз не придумала — давай в воду! И печать ей на обе руки!

— Слушаюсь, ваше высочество! — это голос старшего черта. К Нептуну — подобострастный, к жертве — грозный и беспощадный. — Платье сымай!

— Ой, не надо! Прямо так лучше!

— Имя-то ей какое? Нептун, имя ей нужно!

— Креветка! Креветкой нарекаю тебя! — забасил Нептун. — Так и зовись отныне во веки веков!

Снова топот и крики: волокут новую жертву.

— Чем грешен?

— Да всем, всего попробовал!

— Черти! Редкостный экземпляр попался! — у Нептуна ликующий голос. — Что делать-то будем!

— Купать!

— Нет! Такие экземпляры беречь надо! Нарекаю его осьминогом и велю поставить восемь мазутных печатей! Пущай смывает вместе с грехами!

Неожиданная тишина. Что там случилось? Ага, капитана ведут! Под восторженный визг и вой чертей капитан говорит, что ставит Нептуну и его помощникам бочонок вина. Бочонок тут же, его несут матросы. Нептун и черти пробуют, крякают. Чувствуется, что винцо того, крепковато. Капитана, разумеется, не бросают в бассейн. Наоборот, Нептун клянется отныне беречь и хранить его во всех походах. Но публика несколько разочарована. Публика требует ярких зрелищ. А что может быть приятней — раздеть и бросить в воду самого капитана!

Учитывая настроение масс, попытался сделать карьеру писклявый и завистливый писарь-звездочет (удачно переодетая Людмила). Звездочет начал клепать на капитана. Тот, мол, сбился с курса и ведет судно не во Владивосток, а на Северный полюс. Пассажиры все одеты легко и на полюсе замерзнут. Ну, а черти схватят насморк в первую очередь, так как их греет только собственная шкура.

Однако капитан не сдался. Он попросил создать комиссию для проверки курса. Старший черт с двумя помощниками и кучей туристов устремились на мостик.

Опять крики, визг, смех. Опять купают грешников. Но вот с гвалтом возвращается комиссия. Она убедилась, что капитан ведет судно точно по курсу. А звездочет — лжец!

— В воду его! — приказал Нептун.

Людмила полетела в бассейн прямо в своем балахоне и заверещала там, путаясь в одеяниях. Следом за ней окунули в воду механика. Но тут исчез куда-то старший черт. Нептун кричал до хрипоты, призывая его: морской царь остался без обоих своих помощников. Список звездочета, в котором числились грешники, желавшие купаться, намок. А черти, потеряв управление, разгорячились и развоевались неудержимо.

— Тише! — орал Нептун. — Черти, тише! Не торопитесь, крестить не успеваю, бассейн полон!.. В очках но бросайте, очки снимите с нее!.. Черти, стой! У меня на всех дипломов не хватит!

Эти доводы совершенно не действовали. Черти осатанели и готовы были купать каждого, кто попадет под руку. Тогда Нептун пустил в ход главный козырь. Он велел взять бочонок и нести его в бар, где была приготовлена закуска не только для чертей, но и для тех, кто принял крещение. Шум сразу стих. Черти поджали хвосты и устремились вслед за бочонком.

Я вышел на залитую водой палубу. Тут толпились возбужденные туристы, и сухие, и мокрые, показывали друг другу печати, рассказывали наперебой: «Он как бросится, как схватит!..» В бассейне барахтались ребятишки, а также двое пассажиров преклонного возраста, решивших самостоятельно окреститься в соленой купели.

Между тем «Туркмения» миновала Сангарский пролив, исчезли вдали очертания гор Страны восходящего солнца. Мы снова были в открытом море и сразу ощутили это. Усилился ветер, захолодало, у горизонта начал накапливаться туман.

На прогулочной палубе меня «взял в плен» Могучий Ипполит. Сей ученый муж был очень доволен круизом, администрацией и обслуживающим персоналом. Так доволен, что ему не хватало простых слов, чтобы выразить благодарность в существующей для этого книге отзывов. Ему хотелось чего-то особенного, возвышенного, в петровском стиле.

И вот, вместо того чтобы любоваться морем, мы сочиняли длинный трактат. Профессор выдавал мысли, идеи, а я стилистически оформлял их. Сочинение получилось громоздкое, но, по-моему, достойное того, чтобы его частями процитировать здесь.

Благодарственный манифест

Мы, странные люди из многих городов и селений Великой державы нашей, собравшиеся вместе, дабы совершить круиз тихоокеанский, торжественно свидетельствуем:

Месяца августа в первый день восшедши по доброй воле на бригантину, во славу солнечной Туркмении наименованную, мы бригантину эту к морскому плаванию отменно изготовленной усмотрели. А причиной тому есть изрядное командование капитана Бельденинова Бориса, сына Иннокентьева, в навигации сведущего, к вождению кораблей с отрочества сильное желание имевшего, на коем деле он, Бельдеиинов, уже поболе трех десятков лет полезно упражняется и зубы свои съедает.

Да при нем в экипаже штурманы, боцманы, механики и матросы разных статей обретаются, которые всесильно тому капитану в его грудах нелегких способствуют.

О нас же, людях странных, особую заботу имеет лицо доверенное, директором круиза именуемое. Человек же этот — Лысенко Владимир, сын Амосов. Будучи вида почтенного и добросердечного, оный в деле своем свиреп зело и ратник великий. Хлопот ему с нами предостаточно. Но и сам он и помощники его трудились с рвением необычайным, не жалея ни сил, ни здоровьишка своего.

Близ трех седмиц по морям помотавшись, туманов, вулканов и другой экзотики предостаточно усмотревши, рыбьего скусу разного поизве-дав, всяких трав, деревьев и пейзажей наглядевшись, на рейдах многих дальних крепостиц постоявши, навигацией вполне насытившись, мы и манифесте сем авторитетно и ответственно заявляем: сия круизная адвентюра хорошо для нас, людей странных, придумана и превосходно излажена.

А посему — всем чинам теплоходным, да круизным, да всем дядькам, мамкам и нянькам нашим за труды праведные челом бьем до самой палубы и еще ниже!

Исполать всем вам — да и нам такожде — на многие лета!

И плавать бы вам но всем морям-океанам безветренно, и флагу нашему Российскому социалистическому много славы прибавить!

Дано сие в Японском море.

Мы переписали это сочинение в толстую книгу-альбом, с вытисненным на переплете силуэтом «Туркмении». Вечером Ипполит Степанович отправился с книгой в салон, заполненный туристами, и там громогласно прочитал весь текст, нараспев и окая, как дьяки в старину читали царевы указы.

Нам, наверное, удалось выразить мнение большей части туристов. Колонка подписей под «манифестом» быстро росла.

Да, в этот день мы потрудились на славу. Даже начали помаленьку гордиться: вот, мол, сколько насочиняли между делом! Но нас начисто сразил уютный Герасимыч, причем сразил, сам не заметив того. После ужина многие туристы писали благодарность поварам и официанткам. Герасимыч тоже взял книгу и начертал коротко:

Вот и все. Комментарии, как говорится, излишни.

РОДНЫЕ БЕРЕГА

Легенда гласит: давным-давно, еще в прошлом веке, парусный корабль, истрепанный многодневным штормом, добрался до залива Америка, в ста с лишним километрах северо-восточнее Золотого Рога. В глубине удобного, защищенного от ветров залива открылась тихая бухта, окруженная зелеными сопками. «Да это же находка для нас!» — воскликнул командир парусника.

С тех пор и появилось на карте такое название — Находка.

Из официальной истории ее мы знаем, что в 1939 году на берегах бухты побывала правительственная комиссия во главе с А. А. Ждановым и адмиралом Н. Г. Кузнецовым. По до кладу комиссии в апреле того же года Политбюро ЦК партии приняло решение построить в Находке большой торговый порт, самый крупный на нашем Дальнем Востоке. Но начавшаяся война сорвала этот план. К нему вернулись только в мирное время.

Кроме того, могу сообщить одну неофициальную подробность. В 1944–1945 годах, когда со снабжением было трудно, когда краснофлотцы подтягивали животы широкими форменными ремнями, экипаж нашего корабля создал в Находке свою продовольственную «базу». Мы имели там огород, засаженный картошкой. Возвращаясь из дозора или с учений, «Вьюга» иной раз останавливалась на несколько часов в бухте и спускала шлюпки. Десятка три матросов свирепо расправлялись на берегу с сорняками. А осенью наши интенданты потирали руки от удовольствия, взвешивая урожай.

В ту пору в Находке было много зелени и почти не имелось строений, если не считать бараков и деревянного при чала. А теперь это новый город с большими домами, имеющими все удобства, с широкими проспектами и красивыми улицами. Проживает в нем около ста десяти тысяч человек. Город совсем еще молодой, и население в нем соответствующее: основную массу жителей составляют люди от двадцати до тридцати пяти лет.

В Находке шутят: климат, мол, тут хорош для детей — каждый год в городе рождается около двух тысяч новых граждан. А вот пенсионеров здесь всего пять процентов, в связи с этим город испытывает острый дефицит в бабушках и дедушках. Их зовут, просят — приезжайте к внукам! Но бабушки и дедушки неохотно покидают на старости лет давно обжитые места.

Как у каждого города, у Находки свое «лицо», свои особенности. Раскинулся он по берегу бухты и делится на участки, удаленные один от другого. Объясняется это тем, что мало ровного места. Повсюду к воде подступают крутые склоны. Строят там, где есть возможность. Бульдозеры расширяют «пятачки» у подножий сопок. Дома растут словно по мановению волшебной палочки. Каждый год вводится в строй пятьдесят тысяч квадратных метров жилья. Люди сюда едут гораздо охотней, чем в другие населенные пункты. Здесь есть надежда без долгой волынки получить комнату или квартиру. Правда, тут еще грязновато, как и на любой строительной площадке, но зато рядом море, рядом тайга, можно охотиться и рыбачить, а соленый океанский ветер треплет на рейде пестрые флаги из разных стран, гудки теплоходов тревожат воображение, зовут в неизвестность, в дальнее плавание.

С нами в круизе были две девушки из Сибири. Они окончили педагогический институт, проработали по три года и теперь отдыхали, ездили по белу свету, а заодно искали, где бы им обосноваться всерьез и надолго. Одной из девушек так понравилась Находка, что она сразу пошла в какое-то учреждение своего ведомства, а вечером явилась на «Туркмению», чтобы забрать багаж. Подруги проводили ее до дома и на скорую руку справили новоселье.

В Находке многие туристы извлекли из чемоданов выходные наряды, которыми не пользовались за все время путешествия. Дело в том, что нас пригласили в клуб на встречу с иностранными моряками.

На Парамушире наши женщины за день прошли по горам не меньше тридцати километров, да еще под дождем, в тумане, по скользкому снежнику. И хоть бы что. А в Находке, где едва накрапывал мелкий дождик, где до клуба было рукой подать, потребовали автобус, опасаясь за туфли и за прически. Да и в автобусе многие великомученицы ехали стоя, чтобы не помять платья.

Наша компания тоже собралась на международное мероприятие. Бориса Полиновна одела темное вечернее платье с небольшим декольте: элегантное и достаточно скромное, как и положено ученой даме. Герасимыч вытянул из чемодана немного помятый, но вполне пристойный костюм. На него прыснули водой, и костюм сразу разгладился: политэконом знал, из какого материала шить себе вечернее снаряжение.

Могучий Ипполит заявил, что он не признает никаких смокингов. Он просто надел новую вельветовую толстовку и подпоясал ее новым ремешком. А у меня не было с собой ничего праздничного. Я натянул нейлоновую рубашку и форменный морской галстук-топорик.

Туристы спускались по трапу к автобусу, а Надя с Алексеем стояли на палубе возле борта, держась за руки, занятые только друг другом. Мы помахали им с причала, а они даже и не заметили.

В клубе есть кинозал, библиотека, гостиная, комната для спортивных игр. Уютная обстановка, мягкие кресла, газеты, журналы и книги на разных языках, хорошее фортепьяно — можно отдохнуть в свое удовольствие.

Для встречи с нами пришло несколько высоких светловолосых шведов и много японцев. Человек сорок, а то и больше. Смуглые, подвижные, все они были одеты в одинаковые костюмы; невозможно отличить, кто рядовой матрос, кто представитель командного состава. И демократично, и удобно: ведь начальники всегда привлекают к себе больше внимания.

И наша и японская молодежь искренне веселилась. Выступала самодеятельность туристов, выступали японцы, спевшие несколько песен. Неплохо танцевали, хотя пары выглядели странно: почти все девушки были выше своих партнеров. А вот общее пение не удалось: пытались несколько раз начать «Подмосковные вечера» и еще что-то, но тянули вразнобой, всяк по-своему.

Японцы постарше держались с достоинством, были очень вежливы, по любому поводу обнажали в заученной улыбке зубы, и в то же время не переставали следить за молодежью, будто взвешивая и оценивая ее поведение.

Мое внимание приковал пожилой японец с сухим желтоватым лицом и с очень узкими щелками глаз — невозможно было увидеть, что в них: радость? равнодушие? ненависть? Я смотрел на его жилистую шею, на широкую грудь, на тупой подбородок и старался вспомнить, где же я его видел? А потом даже вздрогнул, когда взгляд случайно упал на его руки, на сильные пальцы, поросшие рыжеватыми волосами! Я будто снова почувствовал, что горло мое стиснуто железной хваткой, что задыхаюсь, из последних сил пытаясь сбросить с себя тяжелое тело… Я поспешил расстегнуть ворот рубашки.

Тогда, в Сейсине, японский офицер кинулся на нас исподтишка, сзади. Выждал момент и набросился. Синяки от его пальцев несколько дней держались потом на моей шее… Я содрал с японца погон и вытащил из кармана перламутровую коробочку с орденом. И погон и орден до сих пор хранятся у меня.

Да, это был тот же самый самурай. Постаревший на двадцать с лишним лет, но почти такой же. Почти потому, что все-таки это был не он. Того японца прикончил финкой мой старшина Федор Гребенщиков. Федор может подтвердить это. Он живет теперь в Новосибирской области, работает в райисполкоме и прислал мне недавно письмо…

Вокруг веселилась молодежь. А мы с японцем поглядывали один на другого. Не особенно часто и не особенно дружелюбно. В моих глазах не видно было приветливости, на его лице — тоже. Лишь один раз, когда пора было расходиться, он улыбнулся с казенной вежливостью. А я поймал себя на том, что по старой морской привычке медлю, чтобы не повернуться к возможному противнику спиной. Увы, мне приходилось встречаться с такими, которые предпочитают бить сзади. Опыт, приобретенный в подобных встречах, не забывается…

На следующий день «Туркмения» пришла во Владивосток. Утреннее солнце уже успело прогреть город, он дышал влажным теплом. Миша Матюшин стоял на причале в белой тенниске. Как всегда подтянутый, аккуратный, он сдержанно улыбался и не спешил задавать вопросы. Рядом с ним подпрыгивал от нетерпения длинный Вовка-амфибия, загоревший до той последней грани, за которой начинаются зулусы. Он кричал мне, что высушил несколько морских звезд, а морских ежей запаковал в коробочку из-под торта. Это были хорошие новости.

Миша и Вовка осмотрели теплоход от форштевня до ахтерштевня, и в общем остались довольны.

— Ну что, путешественник? — спросил Матюшин, вроде бы между делом. — Встретил ты на своем пути алые паруса?

— Да, — сказал я. — Во всяком случае я их видел.

Приятель посмотрел на меня не то что с удивлением, а даже с испугом, произнес медленно, отчеканивая каждое слово:

— Ты хочешь сказать, что нашел, свои алые паруса?

— Нет. Они были на горизонте… На убегающем вдаль горизонте, — уточнил я.

— Фу-у-у! — выдохнул Миша и вытер платком лоб. — Ну, ладно, тогда все в порядке. Я не завидую людям, которые считают, что нашли алые паруса и вцепились в них. Нет, брат, за такие паруса не ухватишься. На этих крыльях летает только мечта и фантазия. Алые паруса должны маячить на горизонте. Хотя бы изредка. Без них очень уж скверно и неуютно на морях-океанах.

— Да, — согласился я. — Паруса возникли перед нами на две или три секунды. Даже не все заметили их.

— Правильно. Значит, у тебя все нормально, — повторил Миша, и мы отправились на берег, чтобы послушать, как шумит и бурлит большой морской город.

На «Туркмению» возвратился я только под вечер. Туристы, уехавшие с экскурсией на остров Путятин, еще не вернулись. Было пустынно и грустно. Вспомнилась почему-то песня: в разных краях оставляем мы сердца частицу… И на морях, и на кораблях тоже.

В каюте лежала на столе анкета-вопросник. Организаторы круиза хотели узнать мнение туристов. Что понравилось, каковы недостатки и предложения на будущее. Замечаний у меня не было. Зато пожеланий нашлось много. Я высказал их от имени своих товарищей.

Наш рейс был и морским и сухопутным. Многие дни мы провели на земле. Это правильно, интересно. Однако Дальний Восток велик, и нам хотелось бы совершить большое океанское путешествие, побывать на Командорских островах (особенно на острове Медный), в Олюторском и Анадырском заливах, дойти до Берингова пролива, отделяющего Азию от Америки. Организовать такой рейс не сложнее, чем наш круиз.

И вторая мечта любителей дальних странствий — совершить поход Северным морским путем из Архангельска до Владивостока. Может быть, стоит организовать пока только один, пробный рейс; может быть, отдать туристам только часть какого-нибудь судна, идущего этим маршрутом.

Желающих путешествовать по рекам и морям становится с каждым годом все больше. Причем особой популярностью пользуются маршруты северные и восточные. Такие старые направления, как Черноморское, привлекают теперь лишь новичков. Взгляды туристов устремлены главным образом на те окраины, которые еще мало известны, где творчество человеческого разума началось лишь недавно, после Октябрьской революции, пробудившей к жизни самые отдаленные уголки необъятной державы Российской.

Туризм — это не только отдых. Давно известен афоризм: чтобы любить — надо знать. Вот люди и познают свою Родину, проникают в самые дальние ее уголки. Бывает и так, что человек съездит куда-то туристом, а потом отправляется в этот район на постоянное жительство, зовет с собой друзей и приятелей.

Я перечитал написанное и понял: это уже выводы. Значит, пора ставить точку. И верно: сказать осталось совсем немногое.

Вечером мы провожали первый отряд туркестанцев, уезжавших транссибирским экспрессом. С этим поездом отправлялись мои старые знакомые: Ипполит Степанович с супругой и решительная женщина Бориса Полиновна. Прощаясь, мы договорились о новых встречах на далеких меридианах. По ведь страна велика, обстоятельства в жизни бывают разные. Скрестятся ли еще когда-нибудь наши пути?..

Рано утром нас разбудило солнце, пронзившее раскаленными пиками толстое стекло иллюминатора. Алексей, фыркая возле умывальника, сказал: сегодня он и Надя едут за город. Им надо о многом поговорить. Не поеду ли я с ними? Я знаю места, да и веселее втроем.

На привокзальной площади мы сели в загородный автобус и через полчаса сошли в дачной местности, на Седанке. Чуть подальше лежала «жемчужина» Владивостока, так называемый Девятнадцатый километр, с чудесным благоустроенным пляжем, с хорошим парком. Но я выбрал Седанку: здесь свободней, меньше народа. Пляж тут неважный, зато близко к берегу подступают сопки, поросшие лесом. Можно уйти туда и бродить сколько угодно.

Мои спутники так и поступили. Они отправились в тайгу, а я с удовольствием валялся на пляже и купался в мелком заливчике вместе с детьми из многочисленных пионерских лагерей и детских санаториев, расположенных в этом районе.

Надя и Алексей вернулись с сопок утомленные и счастливые. Мы пошли на шоссе ловить такси: мне нужно было проститься с приятелями до отъезда на аэродром.

По пути Алексей весело сказал, что они с Надей остаются в городе еще на сутки, а потом поедут в одном поезде… Вероятно, они успели все обдумать и все решить. Я пожелал им счастья и побольше неожиданных радостей!