Дальние рейсы

АРХАНГЕЛЬСКАЯ ЧЕРЕМУХА

История, о которой хочется рассказать, произошла давно, время затянуло ее романтической дымкой. Но вот собрался ехать на север, и все снова всплыло в памяти.

В том году черемуха зацвела в Архангельске в середине июня. По вечерам сильно чувствовался ее терпкий тревожный запах. Ночи стояли светлые и холодные, а днем припекало солнце. Хотя вода в Двине еще не нагрелась, на пляже собиралось много народу. Я валялся на песке, поджаривал бока и штудировал учебники, намереваясь посвятить дальнейшую свою жизнь преподаванию истории. Предстояло рассчитаться за последний курс заочного института, а затем в июле сдать государственные экзамены. Мне разрешили совместить то и другое, потому что в зачетке стояли одни пятерки. Помогла экспедиция на Крайний Север. Работа там зависела от погоды, а погода большей частью держалась скверная. Времени оставалось достаточно.

Все было бы хорошо, но надоело безденежье. Запасы, созданные зимой в Мурманске, быстро улетучились, а совмещать экзамены с работой оказалось невозможно: нагрузка и без того была велика. Пришлось загонять на базаре свои матросские шмутки.

По дощатым архангельским тротуарам я разгуливал в тапочках на босу ногу, в широченном клеше и в потрепанном флотском кителе довоенного образца, таком толстом и грубом, что его хватило бы еще на два поколения моряков и студентов. В дождливую погоду вынужден был либо шлепать по лужам босиком, либо безвылазно сидеть в читальном зале. Порядочные, прилично одетые девушки косились на меня, как на бродягу.

На пляже, оставшись в одних трусах, я не выделялся в худшую сторону и мог позволить себе роскошь переброситься парой слов с кем угодно. Как-то раз, проглотив основательную порцию диалектического материализма, решил поразмяться и присоединился к полуголой компании, игравшей в мяч. Тут и увидел двух девушек, двух сестер, очень похожих друг на друга. Старшей было года двадцать три, а младшей — не больше девятнадцати. Обе голубоглазые, у обеих густые белокурые волосы, заплетенные в толстые косы. Эти сестры показались мне воплощением грации и красоты, особенно младшая. Звали ее Светланой.

Мы играли в мяч целый час, болтали о пустяках и решили, что с пляжа пойдем вместе.

Ох, и неловко чувствовал я себя рядом с девушками! Уж очень хорошо были они одеты. Белые платья в голубую полоску, белые босоножки на смуглых ногах, белые ажурные шляпки с голубыми бантиками. Во всем — свежесть и чистота. А у Светланы оказался еще и редкостный по тем временам зонтик от солнца.

Она смотрела удивленно и даже, как показалось, презрительно. Это разозлило меня: подумаешь, барышня из теплого гнездышка! Повернуться бы да уйти, но я не смог. Кроме всего прочего меня влекло к этим девушкам еще и любопытство. Старшая была моей ровесницей, и хотелось узнать, какие они? Не случись войны, и я вырос бы таким чистеньким, сидел бы за партой с подобными им девушками-недотрогами. Но война сдернула меня со школьной скамьи еще в сорок первом году, в седьмом классе…

Разговор, такой непринужденный на пляже, теперь не клеился. Его с трудом поддерживала старшая сестра. Она была не только тактичнее, но и добрей, человечней. А Светлана помалкивала. Особенно ее шокировали тапочки на босу ногу. Я принялся нарочно шлепать ими по тротуару. И нарочно стал произносить такие слова, какие, по ее мнению, должен употреблять человек в моей одежде.

Нет, я не с парохода. И даже не с катера… Нет, на барже. До устья Двины и обратно… Нет, сегодня отгул. Старшой подался к дроле, а меня отпустил мяч помотать… Нет, живу не в городе, у нас на барже нары…

Я был уверен, что они не захотят больше видеть меня, и очень обрадовался, когда девушки сказали, что придут завтра вечером к памятнику Петру Первому. Так обрадовался, что разыскал в пригороде Архангельска — Соломбале — одного парня, знакомого по экспедиции, и попросил у него на неделю ботинки и брюки.

В общем, мы со Светланой начали встречаться почти каждый день. Ходили по дальним улицам и переулкам: она, вероятно, стеснялась знакомых. Девушка рассказывала о себе, о том, что кончила школу с золотой медалью. Меня удивляла ее категоричность и уверенность. Скоро она поедет в Москву, поступит в университет. Потом займется научной работой. Это настоящая цель. Все остальное — мелкое, не приносящее удовлетворения. Глядя на мир с такой колокольни, она не только ко мне, но и к одноклассникам, остававшимся в Архангельске, относилась высокомерно: рожденный, мол, ползать, летать не способен!

Странным казалось, почему она ходит со мной, пренебрегая многочисленными поклонниками. Вероятно, ее влекла новизна, возле меня она чувствовала себя взрослой и самостоятельной.

Я тяготился взятой на себя ролью, но в то же время понимал: Светлана разочаруется, когда поймет, что бегает на тайные свидания не к полубродяжному матросу, а к обыкновенному студенту, да еще к члену партии и бывшему секретарю комсомольской организации.

А я очень привязался к этой девушке и боялся потерять ее. Вот и пришлось калечить язык, выдумывать были и небылицы, ходить иногда по острию бритвы, тревожа ее: она не знала, слушать или оборвать меня?! Однако любопытство пересиливало.

Жила Светлана в доме за высоким забором с массивными воротами. С улицы видна была только крыша, все остальное скрывалось в густой зелени. Там росло много черемухи, и девушка часто приносила цветущую веточку.

Мы прощались у калитки. Даже ради вежливости она ни разу не пригласила меня во двор, не говоря уже о доме. Для нее само собой разумелось, что так это и должно быть.

Почти всегда навстречу нам выходила старшая сестра. Она выглядела полнее Светланы, была рассудительнее и, наверно, умнее. С ней я чувствовал себя самим собой. Однажды мы долго просидели на лавочке, болтали и смеялись непринужденно, как на пляже в день первой встречи. Мне показалось, что Светлана удивлена и чуть-чуть ревнует.

Так пролетел месяц. Я много занимался, уставал до глухоты, но меня подбадривала мысль о том, что наступит вечер и, хотя ненадолго, хотя на часок, увижу девушку в белом.

Она освоилась, перестала опасаться меня и даже иногда брала за руку. Однако я оставался для нее матросом с баржи, который далек от настоящей цивилизации. Она говорила со мной так откровенно, как, вероятно, ни с кем другим: половину, мол, не поймет, а что поймет — никому не скажет.

— Через десять лет буду кандидатом наук, — рассуждала она. — Сделаю интересные открытия, буду писать статьи, обо мне узнают во всем мире. А что станет с вами? Женитесь, обзаведетесь тремя детьми…

— Почему тремя? — возражал я.

— Ну, двумя, какая разница! Будут сплетни, пеленки, нехватка средств. Или, еще хуже, запьете, как ваш старшой.

— Я поберегусь.

— А не тянет вас вырваться с баржи, убежать от теперешней жизни?

— Может, и убегу. В Мурманск. Там больше платят.

— Да не про то я! — морщилась девушка. — Учиться вам нужно!

Игра, пожалуй, зашла слишком далеко и для меня перестала быть игрой. Требовалось объясниться. Но тут произошло непредвиденное.

Я сдал очередной госэкзамен. Из института вышел веселым и легким, потому что свалил с плеч груз знаний и еще потому, что двое суток почти ничего не ел. Теперь можно было позволить себе маленькую роскошь. Отправился в студенческую столовую, взял две порции трески и кружку пива. Жизнь казалась прекрасной. Но не надолго.

В условленное время я ждал Светлану в сквере. Ждал два часа, а она не пришла. Потом медленно побрел к ее дому, предчувствуя недоброе, но еще продолжая надеяться. Издалека увидел белое платье возле калитки и едва не сорвался на бег… Но у ворот стояла не она, а сестра Женя. Мы поздоровались и сели на лавочку. Я еще успел подумать, что даже тут давно не пахнет черемухой.

— Светлана уехала, — сказала Женя, не глядя в мою сторону. — До начала экзаменов поживет у родственников.

— Она спешила?

— Она пожелала вам всего самого лучшего. И не обижайтесь, это в ее стиле.

Я поднялся. Надо было подумать, как-то успокоиться. Но Женя не отпустила мою руку, позвала:

— Пойдемте пить чай. Вы любите чай с вареньем?

Она была такой же красивой, как сестра, только глаза у них были разные. У Светланы строгие и холодные, а у Жени глубокие, будто светящиеся изнутри. Ласковые у нее были глаза, но я вспомнил об этом гораздо позже.

— Вас можно поздравить? — спросила она.

— С чем?

— Еще один экзамен, еще один перевал!

Я даже не удивился, теперь это не волновало меня. Только спросил:

— Светлана знала?

— Нет. Я недавно в институте. Повышение квалификации…

Через две недели, когда сдан был последний государственный экзамен, Женя проводила меня на московский поезд. Так кончилась эта история — одна из тех, которые случаются только в молодости.

ЧЕРЕЗ ПЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ

И вот через полтора десятилетия мне довелось снова приехать в город, где опубликовал свой первый рассказ, окончил институт, где встречался с красивой самоуверенной девушкой. Много событий связано у меня с Архангельском, и я опасался, что окажусь в плену воспоминаний, потону в прошлом. Но этого не случилось. Я не столько вспоминал, сколько удивлялся и радовался переменам.

Раньше город был разрезан полноводной Северной Двиной. Основная часть Архангельска лежит на правом берегу, а железнодорожный вокзал находился тогда на левом. Придет, бывало, поезд, и бежишь скорей на пристань, чтобы попасть на старый пароход с гордым именем «Москва», который доставлял пассажиров к центру.

Зимой на правый берег перебирались пешком, если, конечно, мороз скует лед и если его не разобьют ледоколы, проводящие к устью суда. Растянувшись длинной цепочкой, пассажиры тащатся через реку с тяжелым, багажом. Но это еще терпимо. Гораздо хуже осенью или весной во время ледостава или ледохода. «Москва» стояла у причала, а пассажиры форсировали реку, как десантники, преодолевая с помощью скользких досок и настилов трещины, полыньи, разводья. Это доставляло удовольствие далеко не всем. Матери с детьми и пожилые женщины хотели бы пользоваться более комфортабельной переправой.

Из газет я знал, что с 5 января 1965 года пассажирские поезда начали приходить на правый берег, непосредственно в Архангельск. Поэтому едва осталась позади станция Исакогорка, прижался к оконному стеклу: не пропустить бы!

Потянулась вдоль насыпи бревенчатая дорога — лежневка с колеей для автомашин. Замелькали маленькие домики при городов, и вот впереди заблестела река, широченная и спокойная, с белыми пароходиками, с грузными темными лесовозами, отдыхающими на рейде.

Поезд замедлил ход. Гулко застучали колеса: начался мост. Я не знаю, какова его ширина, но это уникальное сооружение принимает на свою могучую спину одновременно и поезда, и грузовики, и пешеходов. Автомашины обгоняли наш вагон, мы в свою очередь обгоняли шагавших людей, а внизу, под нами, оставляя пенистый след, бороздили воду речные суда.

С высоты моста я узнавал очертания улиц, набережной, большие постройки города. Ба! Это же мой институт, только теперь уже не отдельное здание, а целый ансамбль!

Раньше за институтом были болотистые пустыри, гиблые места, архангельские «мхи», известные тем, что здесь вовремя гражданской войны англо-американские интервенты расстреливали большевиков. А теперь посреди этих гиблых мест вырос огромный сверкающий куб вокзала. От него начинается новая улица.

Широкая красивая улица ровной полосой прорезала болотистую равнину. Человек, попавший сюда впервые, наверно, и не догадается, что она проложена через топи, что вокруг трясина и гнилая вода.

Хороша улица, но все же «мхи» еще дают знать о себе. Крытый грузовик впереди нашего автобуса пошел на обгон самосвала. Левое ведущее колесо грузовика соскользнуло с дороги на зеленую траву, из-под колеса брызнула грязь, грузовик рванулся влево, пропахал глубокую черную колею и замер на взвизгнувших тормозах.

Мы проскочили мимо, а крытая машина осталась сидеть в болоте: без тягача ей не обойтись.

Еще несколько минут — и с обеих сторон улицы появились фундаменты, потом стены, затем готовые пятиэтажные дома с занавесками на окнах, с большими витринами магазинов. А за домами виднелась все та же ядовито-зеленая болотная трава: вон куда, прямо в середину «мхов», выдвинулась эта улица, носящая имя Энгельса. Шофер пояснил, что она дойдет до вокзала и станет одной из основных магистралей города.

За поворотом новая улица кончилась, потянулся дощатый тротуар, облезлый, когда-то зеленый забор, красные крыши домов, скрытых черемухой и березами. Вот сейчас будет дом, где когда-то жила Светлана с сестрой: ворота с навесом, массивная калитка с железным кольцом…

Но что это? Ни ворот, ни забора, только невысокий палисадник, цветы, обыкновенный архангельский дом: деревянный, потемневший от времени, с высоко поднятыми окнами, чтобы не заливало при наводнении. Или я не узнал место, или и тут теперь стало все по-другому!

…По переписи 1959 года, в Архангельске значилось четверть миллиона жителей. Для областного города не так уж много. Зато территорию он занимает большую. Вместе с примыкающими к нему поселками, лесобиржами, лесозаводами, раскинулся он по берегу реки и по островам километров, наверно, на пятьдесят. Это потому, что вытянулся город узкой полосой: вдоль и за день не одолеешь, а поперек за десять минут пройдешь. И еще потому, что больших домов в нем мало: раньше строили деревянные избушки, бревенчатые полудома-полубараки на несколько семей. Так было проще. Не надо думать о строительном материале: лес под рукой. Да вроде бы и рискованней возводить на зыбкой болотистой почве тяжелые каменные громады. Только в последние годы нашлись решительные люди, которые сказали — хватит! Отныне будем строить лишь современные здания со всеми удобствами!

Еще недавно новых построек было так мало, что каждая из них получала в народе особое название. Вот, например, три длинных-предлинных дома на проспекте Павлина Виноградова, соединенные между собой арками. Не всякий житель знает номер этого дома, но если спросишь, где находится «горизонтальный небоскреб», сразу покажут. Есть еще «шоколадный квартал», где дома выкрашены в коричневый цвет.

Но то время, когда появление нового квартала считалось из ряда вон выходящим событием, уже отодвинулось в прошлое. Теперь без всякой шумихи возникают целые жилые массивы. Совершенно неузнаваемой сделалась, например, Кузнечиха. Я хорошо помню эту окраину. Да и как не помнить! Чтобы попасть из порта или из флотского полуэкипажа в город, обязательно нужно было переправиться через реку, отделяющую Соломбалу от Кузнечихи: зимой — по льду, летом — по шаткому понтонному мосту, всегда усеянному рыбаками.

Сойдешь на кузнечихинский берег, поднимешься на пригорок— и вот перед тобой картина: одноэтажные развалюхи, осевшие крыши, сарайчики из старых досок, пеналы сортиров, торчащие меж построек. Ни водопровода, ни канализации не было там, зато удивительно много было пивных, они стояли одна за другой. Торговали в них толстощекие, бойкие на язык бабы. Ну, как тут удержаться матросской душе, не пропустить стакан да еще и с прицепом, для более сильного воздействия! Пьяных в Кузнечихе хватало всегда: и в праздник, и в будни, и утром, и вечером.

Теперь от Кузнечихи не осталось ровным счетом ничего, абсолютно никаких следов. Новый мост, под высокими пролетами которого проходят суда, повис над рекой. От него начинается улица Гагарина, и еще новые улицы с новыми названиями.

Сотни пятиэтажных домов, асфальтированные проезды, газоны — все это совершенно изменило облик старой окраины. И люди здесь живут будто другие: аккуратные, красиво одетые. Я съездил в Кузнечиху два раза и не увидел ни одного пьяного. Они, конечно, бывают. Но им, наверно, стыдно появляться на улице и портить собой вид нового красивого района.

ВОРОТА В АРКТИКУ

Разбудили нас ни свет ни заря, часов в шесть. Судовая трансляция разнесла чуть игривый женский голос: «Говорит радиоузел теплохода «Вацлав Воровский». Товарищи туристы, доброе утро! В восемь часов от причала речного вокзала отойдет катер, на котором мы отправимся в Холмогоры, а оттуда — на родину замечательного ученого в село Ломоносово. Придется идти по сырому лугу, поэтому надо взять высокую резиновую обувь. Обед получим сухим пайком. Возвращение в двадцать ноль-ноль, за час до отхода «Воровского» в рейс. А теперь первая смена приглашается на завтрак!»

В каюте началась суматоха, трое моих соседей принялись одеваться, умываться, снаряжаться в дальний путь, изрядно мешая один другому. Я лежал на верхней койке, посматривая в открытый иллюминатор. Над водой висел плотный серый туман: едва можно было разглядеть чайку, сидевшую метрах в десяти от борта. Она казалась почему-то черной. Вода была гладкой, как стеклышко.

Этот туман без ветра рассеется только к полудню — так я решил, исходя из прошлого опыта. И когда самый старший сосед заметил не без иронии: «А молодой человек у нас не торопится», я и ему посоветовал не спешить, так как в Холмогоры мы сегодня не попадем. Сосед засмеялся и сказал, что Я, вероятно, лентяй. После этого мне ничего не захотелось объяснить. Встал позже всех, оделся не для дальней дороги, а по-городскому, легко.

К моему удивлению, посадку на катер не отменили. В восемь часов «Воровский» опустел, осталось на нем лишь несколько пассажиров. Теперь мне просто стыдно было тащиться вместе со всеми в речной порт. Если упрямиться, то до конца.

Было немного обидно, что ошибся. Но ведь раньше «макарки» никогда не ходили в такой туман, намертво стояли возле причалов. «Макарки» — это катера многочисленных пригородных линий. До революции мелкие пароходики, перевозившие пассажиров, принадлежали в Архангельске судовладельцу Макарову, отсюда и их название. С той поры прошло полвека, исчезли старые пароходы, появились удобные скоростные катера, но их все равно называют по-прежнему…

Я пробыл на «Воровском» часов до десяти, а потом отправился в город, немножко завидуя туристам, которые, судя по времени, преодолели уже половину пути до Холмогор. На всякий случай решил заглянуть попутно на речной вокзал. Там было полно ожидающих. А возле причала — батюшки мои! — стоял катер, на палубе которого толпились мужчины и женщины в спортивных брюках и куртках, в ботах и сапогах, обвешанные кино-, фотоаппаратами и сумками с продуктами.

Грешно смеяться над чужой неудачей, но тут я испытал некоторое злорадство, особенно когда увидел синие носы своих замерзших соседей.

Люди уже поволновались, понервничали и теперь безропотно ожидали решения судьбы. Шумели и бунтовали только представители прессы. Об этих представителях надо сказать особо. Мне кажется, что нам с ними не повезло, хотя бы потому, что с первых же часов они начали вести себя не совсем тактично. Ходили по палубе, громко обсуждая «на общество», Как лучше «освещать» рейс. «В моем органе предпочитают острую публицистику». «Думаю, что репортаж будет более приемлемой формой».

Девушки с любопытством оглядывались на молодых очкариков. Наверно, это были в общем-то неплохие ребята, просто они еще не перестали петушиться, не разучились переоценивать себя. Начинающие репортеры старались казаться опытными журналистами, совали носы куда не следует и пытались поучать самого капитана.

Особенно выделялся среди них фотокорреспондент — невысокого роста крепыш в вязаной шапочке и меховой куртке. С его круглого лица никогда не сходила улыбка, он был ужасно беззастенчив, категоричен, и ко всем, не взирая на пол и возраст, сразу обращался на ты. «Слушай, а ты кто по специальности?!»

Так вот, все эти ребята, скопившись возле капитанской рубки, очень нервничали и требовали немедленно вести катер в Холмогоры. Но даже и при благоприятных погодных условиях отправляться теперь было бесполезно. Катер не успел бы возвратиться к отходу «Воровского». Я сказал об этом своим соседям. На этот раз они поверили и пошли на берег.

— Да, — вздохнул один из них. — Первый блин комом.

Что поделаешь: тут север, а не Южный берег Крыма.

Ну вот, а причины чрезмерного волнения наших репортеров стали ясны в тот же вечер, когда радио сообщило в последних известиях буквально следующее: «Сегодня из Архангельска отправился в первый туристский рейс по северным морям комфортабельный теплоход «Вацлав Воровский». Днем туристы побывали на родине замечательного русского ученого Ломоносова, осмотрели музей, носящий его имя» и т. д. ит. п.

Оказывается, наш «пресс-центр» поторопился еще накануне дать информацию на радио. А отменить потом не успел…

Архангельск «родился» среди северных лесов и болот давно, еще при Иване Грозном, который повелел «поставить на Двине город для корабельной пристани». Долгое время Архангельск был единственным морским портом России, единственной «форточкой» в Европу. Лишь при Петре Великом пробилась наша страна к Азову и на Балтику.

Царь Петр приезжал в Архангельск трижды: даты посещений обозначены на пьедестале памятника, воздвигнутого возле реки. Каждый его визит на север — это неизгладимая веха в становлении отечественного судостроения, это те зарубки, от которых начался отсчет славной истории Российского флота.

В 1693 году, еще молодым человеком, в самом начале своего долгого царствования, Петр приказал заложить в Соломбале судостроительную верфь. А приехав на следующий год, он уже присутствовал при спуске на воду первенца нашего морского флота, корабля «Святой Павел».

С этого же времени, получив одобрение и поддержку царя, начали строить возле Архангельска свою знаменитую верфь братья Важенины. Не перечесть, сколько судов сошло потом со стапелей баженинской верфи. Во всяком случае когда Петр приехал в Архангельск в третий раз, он вышел из города в плавание с эскадрой в тринадцать кораблей. По тем временам это кое-что значило…

Памятник Петру поставлен сравнительно недавно, в 1911 году. Скульптор М. М. Антокольский не гнался за размерами, за внешним эффектом. Царь в мундире офицера Преображенского полка стоит на гранитном постаменте. Чуть подавшись вперед и развернув плечи навстречу морскому ветру, он смело глядит на широкий простор реки, которая спокойно и величаво несет свои воды в недалекое Белое море. Лицо у Петра живое, выразительное. Сколько раз я сиживал на скамейке у памятника, и мне казалось, что царь то хмурится, то вдруг усмехается чуть заметно.

В этот последний приезд я тоже пробыл у памятника часа полтора. Подождал, пока перестанут фотографироваться, схлынут туристы, и посидел у края обрыва. День был теплый: солнце все же пробилось сквозь белую пелену тумана и понемногу растопило его. Возле памятника встретилось несколько пар, значит, традиция назначать здесь свидания держится до сих пор.

Петр был в хорошем настроении, совсем не хмурился и как бы отдыхал: поза его казалась менее напряженной. Наверно, разомлел под солнцем. Да и радовался, глядя на Двину. Раньше, лет пятнадцать назад, тут виднелись только небольшие речные суденышки. Изредка подойдет, бывало, океанский теплоход или ледокол. А теперь речных судов как-то и незаметно: их затенили морские гиганты. Идут по реке сухогрузы, танкеры, лесовозы под разными флагами, но больше всего под нашим, под красным. В порту тесно: заполнены все причалы, лесовозы стоят цепочкой на рейде, ожидая погрузки.

…К Архангельску применимы веете общие определения, которые дают у нас большим городам. Крупный промышленный центр, центр науки, культуры и т. д. Но кроме того, по праву укрепилось за городом несколько названий, характерных для него одного.

Архангельск — первый морской порт государства Российского.

Архангельск — родина отечественного судостроения.

Архангельск — всесоюзная лесопилка. Пройдите на «макарке» вверх и вниз по течению реки, и всюду по берегам, на островах вы увидите груды бревен и штабеля досок. В Май максе, в Соломбале, на Кегострове, в южной части города — везде расположены лесозаводы и биржи пиломатериалов, протянувшиеся на многие километры.

Где-то далеко на притоках Двины всю зиму работают лесорубы. Весной бесконечной чередой тянутся плоты к затонам заводов. Лес на севере растет медленно, годовые кольца наслаиваются плотно, древесина получается крепкая. Поэтому и славится беломорская доска на мировом рынке, поэтому и идут в Архангельск суда за пиломатериалами со всего света.

По вывозу леса порт на Двине занимает первое место среди портов Советского Союза. А лес — это золото. Вот и называют Архангельск валютным цехом страны.

Три моря — Белое, Баренцево и Карское — омывают территорию Архангельской области, протянувшейся от Кольского полуострова почти до полуострова Ямал. Две могучие реки — Печора и Северная Двина — протекают по территории области. Три больших острова — Новая Земля, Вайгач и Колгуев — входят в ее состав. А более мелких рек и островов просто не перечислишь. Причем «мелких» — понятие относительное. Реку Мезень маленькой не назовешь, да и Соловецкие острова не так уж малы. Посмотришь на карту и начинаешь понимать, почему величают Архангельск столицей Севера. Во всяком случае он — столица нашего Европейского Севера, это бесспорно.

Если Тикси считается у нас центром Восточной Арктики, если Диксон известен как центр Западной Арктики, то Архангельск испокон веков принято называть «воротами в Арктику». А поскольку мне доводилось уже выходить из этих «ворот», да и теперь предстояло идти на Диксон, то естественно, что Архангельск интересовал меня прежде всего как тот центр, откуда тянутся живые нити на самые дальние паши окраины.

Есть в городе один необыкновенный район — Соломбала — отделенный от центра протокой Двины — Кузнечихой. Весной часто бывают там наводнения, окна домов расположены высоко и во многих хозяйствах на всякий случай имеются свои лодки.

Откуда взялось такое странное название — Соломбала, никто, пожалуй, достоверно не знает. Зато легенд ходит много. Мне, например, известны две, обе связанные с пребыванием в Архангельске Петра Первого.

Грязь стояла непролазная, когда царь приехал закладывать верфи. Путь, по которому должен был пройти царь, устлали соломой. Соломой же был устлан и пол в просторной избе, где состоялось празднество, на котором и пили, и ели, и танцевали. Отсюда и вошло в историю: бал на соломе, соломенный бал, Соломбала.

А вот другое предание. Пока Петр веселился в избе со своими приближенными, за стеной лютовал ветер, лил дождь и ярился шторм. Утром вышел царь еще не опохмелившись, с тяжелой головой, увидел разруху, учиненную штормом, узнал о том, что погибли нужные ему люди. Выругался Петр для облегчения души и промолвил: «Ох, солон мне этот бал!» Так и пошло потом: солон бал, да солон бал…

На Крайнем Севере, где-нибудь на Медынском завороте, на Новой Земле, среди скал Кольского полуострова много найдется старых могил, и безымянных, и с надписями, наполовину стертыми пургой и дождями. Покоятся в этих могилах поморы, охотники, исследователи, большую часть которых составляют выходцы из Соломбалы. Из века в век росли здесь моряки и землепроходцы, искатели и непоседы. Соломбала давала основные кадры для всех русских экспедиций на Крайний Север.

Кстати сказать, та географическая экспедиция, в которой мне довелось когда-то участвовать, тоже снаряжалась в Соломбале. А катер, которым я командовал, зимовал в маленьком затоне на реке Соломбалке.

Долго бродил я в этот раз по знакомым местам. Здесь еще мало новых построек, только некоторые улицы заасфальтированы. Народу не густо. Мужчины, молодежь — в экспедициях, на теплоходах, на речных судах. Шумно будет здесь осенью, когда замерзнет Двина, когда возвратятся с Севера геологи, гидрографы, строители. Вот тогда погуляют люди, отведут душу.

В самом Архангельске идет жизнь обычная, «сухопутная». А в Соломбале совсем другая обстановка. Тут чувствуется ветер дальних странствий, громче звучат гудки теплоходов. На улицах встречаются спокойные и лохматые лайки, ездовые собаки, привезенные откуда-нибудь из ненецких становищ.

Примечательна и река Соломбалка со своими горбатыми мостиками. У обоих берегов ее почти впритык одна к другой стоят крытые моторные лодки, выкрашенные в яркие цвета. Их сотни. Только узкий проход посреди речки свободен для плавания. На этих моторках местные жители ходят на рыбалку, охоту, отправляются в гости, добираются до судов, стоящих где-нибудь далеко на рейде. А там, на этих судах, у кого сын, у кого брат. Не всякий раз родной человек на берег сой дет: работа не позволяет. Посидишь с ним между вахтами, выпьешь чайку или чего-нибудь позабористей, а потом — в моторочку и по волнам, с песней, до дома.

С Архангельском, особенно с Соломбалой, связаны имена всех знаменитых полярных исследователей. Отсюда начинали свой путь на север и на восток, в холодную ледяную пустыню Лазарев и Чичагов, Литке и Русанов. Отсюда ушел в 1928 году ледокольный пароход «Малыгин», посланный на поиски экспедиции итальянца Нобиле, который пытался на дирижабле достичь полюса и потерпел аварию.

Четыре года спустя прославленный ледовый капитан — архангелогородец В. И. Воронин — вывел из устья Двины пароход «Сибиряков», которому суждено было стать легендарным. Это он тогда, впервые в истории, прошел за одну навигацию от Белого моря до Тихого океана, открыв, таким образом, движение по Северному морскому пути. Это «Сибиряков» вписал одну из героических страниц в историю нашего флота в годы войны. Мы: еще вспомним об этом. А пока расскажу о событии, которое произошло как раз в то время, когда наш «Воровский» бороздил северные моря.

Я люблю музыку пароходных гудков. Сколько в них различных оттенков! Прислушайтесь! Задорный крик молодого катера и сиплый голос доживающего свой срок портового буксира — разве их спутаешь? Грустный гудок уходящего в дальний рейс судна и радостный, полный надежды и нетерпения — при возвращении. Или частые, тревожные гудки в тумане, когда ничего не видно вокруг и корабль сбавляет ход, боясь столкнуться со встречным судном. Протяжно и торжественно звучат гудки при переходе через экватор или через полярный круг. Надрывая душу, тоскливо воет гудок, когда хоронят в море товарища, прикрыв его корабельным флагом, завернув в парусину и привязав к ногам тяжелый балласт.

А бывают гудки непонятные, неожиданные для постороннего человека. Как-то ранним утром старый пассажирский теплоход «Львов», бывший во время войны госпитальным судном и награжденный боевым орденом, приближался к Новороссийску. Я как раз находился на палубе, когда на мостик поднялся капитан в парадной форме и собственноручно дал долгий и грустный гудок. Я постеснялся узнать у него, зачем это нужно в открытом море? Некоторые пассажиры ворчали: гудок разбудил их.

Лишь потом рассказали мне ребята со «Львова», что на этом месте два госпитальных судна подверглись налету немецкой авиации. Судно нашего капитана и его друга. У них не было никакого оружия, только красные кресты. А каюты и палубы были полны ранеными, которых везли из осажден него Севастополя.

Немецкие бомбы и снаряды кромсали тела кораблей. Когда подоспела помощь, один из них уже находился на дне, а второй, дырявый, как решето, медленно полз вперед, наклонившись на один борт.

Теперь, говорят, старый капитан «Львова» ушел на пенсию и никто не салютует морской могиле, где покоятся сотни неизвестных матросов и неизвестных солдат. Над этой могилой не поставишь обелиск, с годами она совсем сотрется в человеческой памяти…

Гудок — это голос корабля, это его душа. Я встречал моряков, которые не любят бывать в Одессе, называют одесский порт «глухим», потому что там, в городе-курорте, запрещены отходные и напутственные гудки.

При встрече в море корабли, как правило, обмениваются приветствиями. Иногда это короткие, равнодушные сигналы, иногда приятельские, долгие, даже игривые.

Да, всякие бывают гудки, и совсем по-особому звучали они в сентябре 1966 года на Диксоне, в Карском, Баренцевом и Белом морях, когда там появлялся старый орденоносный ледокол «Георгий Седов». Все встречные суда, и большие и малые, и советские и иностранные, приветствовали ветерана долгим прощальным гудком, все суда поднимали на своих мачтах прощальный флажный сигнал. Ветеран Арктики совершал свой последний рейс.

За полвека полярной службы износился его корпус, ослабели его некогда могучие машины. Он уже не мог колоть и давить тяжелый паковый лед. Но он еще оставался ледоколом, он не утратил своей гордости. Через Карское море оп шел напрямик, не огибая многочисленные ледяные поля. Он мог обойти их, но он никогда не отступал перед ними и теперь не изменил своего курса. Последний раз его форштевень врезался в подтаявший голубой лед, последний раз ползли вдоль борта, царапая и шурша, ледяные глыбы.

Пятьдесят два года назад почти этим же путем и в это же время из высоких широт возвращалось в Архангельск другое судно — деревянный корабль «Святой Фока», на котором первая русская экспедиция под руководством Георгия Яковлевича Седова пыталась пробиться к Северному полюсу.

Правительственные чиновники и бюрократы из морского министерства не верили в успех этого похода. Не только не верили, но и мешали. Седову было отказано в средствах, во всякой другой помощи. Он вынужден был взять отпуск на военной службе, обратиться за средствами к частным лицам. С трудом удалось ему снарядить старую парусно-моторную шхуну, собрать энтузиастов. Денег не хватило даже на то, чтобы приобрести достаточно продовольствия.

Над Седовым смеялись, называя его прожектером и авантюристом. А он мечтал только об одном: поднять на Северном полюсе русский флаг. Он уже не первый раз отправлялся в дальнее странствие и знал, что людская косность часто бывает самым большим препятствием на пути к новым открытиям.

Покидая Архангельск, Седов сказал: «Не достигнув полюса, не возвращусь». Он не любил говорить много и никогда не бросал слов на ветер.

Перезимовав у северной оконечности Новой Земли, составив ее подробное описание, Седов в сентябре 1913 года достиг Земли Франца-Иосифа, но там опять был остановлен льдами. Снова началась беспросветная полярная ночь. И сам Седов, и его спутники заболели цингой. И все же отважный путешественник не отступил от своей цели. Поняв, что на судне до полюса не добраться, он с двумя матросами отправился на север по льду. Однако здоровье Седова было уже настолько слабым, что он скончался в пути возле острова Рудольфа. Там, на мысе Аук, похоронили его матросы.

Полюса Седов не достиг, и в Архангельск «Фока» действительно возвратился без него. Страшный вид имело это героическое судно. Борта изрезаны, измочалены льдами, мачты и надстройки срублены: их использовали на дрова во время зимовки. Истощенные, измученные болезнями люди едва передвигались по палубе.

Не было тогда в Архангельске торжественной встречи, никто не воздал должного героям Арктики, больше того, они остались без денег, без средств к существованию. Морской министр Григорович, когда ему доложили о гибели Седова, сказал, не скрывая цинизма: «Досадно, что я лишен теперь удовольствия отдать его под суд за опоздание из отпуска».

«Святой Фока» был отбуксирован на один из островов в устье Двины и сгнил там в полной безвестности. Это тем более обидно, что норвежский «Фрам» Фритьофа Нансена до сих пор стоит как памятник покорителям Арктики, как музей, как национальная гордость.

И вот теперь в Архангельск возвращался старейший русский ледокол, полвека носивший имя Георгия Седова. Он шел вверх по Двине, этот ветеран, сопровождаемый шелестом флагов расцвечивания и торжественным хором гудков. Звуки их неслись и от причалов, и с рейда, его приветствовали великаны-лесовозы и портовые катера, и даже береговые заводы отдавали ему последнюю честь. Тысячи лодок вышли из Со-ломбалы и из города навстречу «Седову». В сопровождении почетного эскорта судов медленно приблизился он к причалу. Репродукторы разносили над Двиной звуки гимна.

Общественность нашей страны хотела, чтобы «Георгий Седов» был сохранен для истории, чтобы его поставили на вечную стоянку в Архангельске или в Москве как памятник мужеству советских людей, покоривших Арктику. Об этом писали газеты, на этом настаивали герои-полярники и старые капитаны. Возникла даже дискуссия: можно ли провести ледокол по каналам в Химкинское водохранилище? Но против того, чтобы сохранить судно, выступило Министерство морского флота. Оно заявило, что оставлять ледокол в качестве памятника не выгодно, так как потребуются расходы на ремонт и переоборудование.

Коллегия министерства приняла решение увековечить память «Седова», присвоив это название новому ледоколу и установив на нем мемориальную доску. Наиболее ценные и интересные судовые документы, приборы, инструменты, а также некоторые детали и предметы судового оборудования передать в морские и краеведческие музеи Архангельска, Мурманска, Ленинграда и Москвы.

Пока «Воровский» отходил от причала, пока тихим ходом выбрался на траверз Соломбалы, стало совсем темно, с моря подул резкий, холодный ветер. Палуба опустела. Днем туристы ездили катером на остров Мудьюгский в устье Двины, осматривали там концентрационный лагерь, созданный англо-американскими интервентами. Люди устали и разошлись на отдых. Возле борта маячило лишь несколько одиноких фигур.

Мы шли по реке час-полтора. Справа виднелись лесовозы, грузившиеся у причалов, или просто тянулись цепочки огней. Они убегали прямыми линиями от берега далеко в сырую темноту. Ветерок доносил оттуда смолистый запах сосновых досок, пресный горьковатый запах опилок.

— Господи, какой огромный город! — вздохнула какая-то женщина, видно, замерзшая, но терпеливая. — Когда же он кончится?

Кто-то монотонно принялся объяснять ей, что город давным-давно остался позади. Женщина не верила. Я поднялся на шлюпочную палубу, откуда лучше видны были цепочки электрических фонарей, пересекавшиеся строго под прямыми углами.

Архангельск действительно давно уже был за кормой. Мы проходили мимо лесных бирж, где сосредоточено огромное количество пиломатериалов. Тут они сушатся, ожидают своей очереди на погрузку. Биржи и правда похожи на города, даже днем. Доски сложены ровными большими штабелями высотой с двухэтажный дом. У любого «дома» есть свой помер. Между этими «постройками» пролегают «улицы», по которым ездят автопогрузчики. Улицы тоже имеют свои названия. У каждого «дома» и на каждом перекрестке горят фонари. Издалека — полная иллюзия города. Вот только население в нем довольно своеобразное — одни сторожа.

СЕВЕРНЫЙ ОАЗИС

Белое море в старину называли Студеным. У него какой-то холодный, неласковый вид: оно белесое, мрачноватое, равнодушное. Несколько раз мне довелось пересечь его, и всегда было как-то безрадостно, и хотелось скорей попасть либо на юг, к Двине, к населенным местам, либо в море Баренцево, хоть и штормовое, но более теплое, яркое. Это потому, что там в массы полярных вод врывается Гольфстрим, несущий издалека, от самой Кубы, многоцветные струи, нагретые экваториальным солнцем.

Берега Белого моря однообразны. Это либо болотистые низины, либо мрачноватые скалы со скудной растительностью. Тут, как и в глубине песчаной пустыни, трудно ждать каких-то резких перемен, каких-то чудес. Но ведь в любой пустыне есть зеленые уголки, полные жизни и красоты. Есть такое место и посреди Студеного моря, очень метко названное писателем Пришвиным «северный оазис» — так сказал он про Соловецкие острова.

Теплоход наш бросил якорь в заливе Благополучия, поодаль от берега: ближе подойти нельзя. Мелко, кое-где из воды торчат черные мокрые камни.

Серый холодный туман поднимался вверх, сгущаясь в низкие тучи. Все явственней проступали вдали очертания пологих холмов. Весь берег, поросший лесом, был темно-зеленый, и только в одном месте виднелся большой разрыв: там тянулась возле самой воды крепостная стена с мощными башнями по углам. Вот он, издревле известный на Руси Соловецкий монастырь, вот он, знаменитый клочок суши, окутанный дымкой легенд!

Пятьсот с лишним лет назад, когда русские княжества еще томились под татарским игом, к этому берегу привел свою лодку странствующий монах Зосима, намереваясь поставить на «краесветном» острове православную церковь. Так возник здесь первый скит. А в 1436 году между заливом Благополучия и Святым озером начали строить Преображенскую церковь и первые, еще деревянные постройки монастыря.

Летом 1702 года на Соловках были сконцентрированы войска, предназначенные для того, чтобы нанести по шведам удар с севера. В августе под руководством царя Петра пять гвардейских батальонов Семеновского и Преображенского полков переправились в поселок Нюхча, расположенный на материковом берегу. Отсюда и начался знаменитый поход через дебри, горы и топи. Войска шли вперед, прорубая в лесных зарослях путь не только для себя, но и для двух кораблей-фрегатов, которые тянули по сухопутью.

За десять дней прошли тогда петровские гвардейцы сто шестьдесят километров и спустили в Онежское озеро боевые фрегаты. Отсюда неожиданно грянули они на врага, штурмом взяли крепости Нотебург и Ниешанц, овладели всей линией Невы. А в мае следующего года в устье реки были заложены крепость и город, названный Петербургом.

Дорога, проложенная петровскими солдатами от Нюхчи до Онежского озера, еще заметна. Не совсем заросла просека, можно различить кое-где следы колеи бывшей «осударевой дороги». По ней давным-давно не ездят, не ходят. Разве что любознательные туристы пройдут изредка этим маршрутом…

В июле 1854 года, в период Крымской войны, на Соловки попытались напасть англичане. Два их судна приблизились к берегу и начали палить из пушек. Палили долго, выпустили почти тысячу ядер, пушкари сильно притомились. А когда рассеялся дым, англичане поняли, что трудились без всякой пользы. Стены монастырских построек были такими толстыми, что ядра отскакивали от них, как игрушечные.

Англичане трезво оценили свои возможности, снялись с якорей и ушли восвояси. Старинные стены на Соловках, не говоря уже о подвалах и казематах, способны защитить не только от ядер, но и от современных снарядов.

Через год английская военная эскадра подошла к островам снова. Англичане охотились в Белом море за торговыми судами, но неудачно. У них кончилась провизия, вот они и потребовали от монахов продукты, угрожая новой бомбардировкой. Однако монахи отказались помочь корсарам. Тогда английские моряки высадились на Большом Заяцком острове, взяли двенадцать пасшихся там баранов, а затем отчалили в свою далекую Великобританию…

История Соловецкого монастыря самыми тесными узами связана с историей всего обширного Архангельского края. До революции монастырь значительно влиял на экономику севера. На Соловках были созданы большие солеварни, снабжавшие солью все окрестное население. Работали мельницы и кирпичный завод, делавший очень прочные фасонные кирпичи. Были произведены грандиозные гидротехнические работы, создана система каналов, соединяющих пятьдесят два озера, сооружена одна из первых в стране гидроэлектростанций. Монахи развивали сельское хозяйство, на острове выращивались овощи, зерновые. Особенно славились Соловки животноводством. Сюда приезжали люди не только молиться, но и учиться, как нужно хозяйствовать.

Столетиями собирали в монастыре книги и рукописи, как церковные, так и светские. Библиотека тут создалась редчайшая.

Но была у монастыря и другая «слава». В детстве бабушка часто говорила мне: «Вот ужо будешь так разбойничать, не миновать тебе Соловков!» От нее впервые узнал я страшные легенды об узниках, которые закованы цепями в подземелье, глубоко под каменными башнями. Об атаманах Стеньки Разина, томившихся в сырых подвалах до конца своих дней. Пищу и воду им якобы подавали через узкое окошко в двери. Никто не входил в их камеры до самой смерти.

В страшных соловецких застенках отбывали наказание и декабристы, и революционеры, и участники стихийных бунтов против царского произвола. Многие осужденные, оказавшись там, так и сгинули без следа.

Святой монастырь, проповедующий христианское человеколюбие, и страшная тюрьма, об ужасах которой говорили по всей стране, — даже царское правительство поняло вопиющую противоречивость этого сочетания. В 1903 году Соловецкую тюрьму упразднили и фактически, и официально.

Вот что было мне известно про дореволюционную историю Соловков к тому моменту, когда катер «Макаровец» доставил туристов к плохонькому временному причалу, на котором удобно ломать ноги, а не высаживаться. На острове есть и хорошие причалы возле самого монастыря, но они используются для других целей.

Шагая по дороге, я старался не смотреть на кремль. Постепенное приближение всегда как-то смазывает впечатление.

Сначала бросились в глаза огромные камни-валуны длиной в несколько метров. Они составляли фундамент могучей башни, будто позеленевшей от времени, от мокрых туманов. Экскурсовод рассказывал, что высота крепостной стены достигает десяти метров, а башен с шатрами — тридцати. Наибольшая толщина стен — шесть метров, а общая длина стен и башен превышает километр. Я все смотрел на огромные камни, искусно уложенные умелыми руками, и думал о том, какой же силой и смекалкой обладали люди, воздвигшие это великолепное сооружение! Ведь некоторые «камешки» весят пять-шесть тонн, а то и больше! Совершенно прав был Максим Горький, назвавший кремль монастыря «постройкой сказочных богатырей». Просто не верится, что тут работали не циклопы, а обыкновенные смертные, к тому же без всякой техники.

Ну, а то, что находится за крепостной стеной, производит двойственное впечатление. Первое — это запустение: отбитая штукатурка, окна без стекол, провалы дверей. Но, несмотря на это, постройки монастыря сохранили свою величественность, свое архитектурное своеобразие и красоту. О мягкости, плавности линий Преображенского собора, о стройности Успенского собора, об их архитектурных особенностях специалисты напишут еще немало исследований. Строились эти соборы одновременно с кремлем и представляют собой неотъемлемую часть крепости. Фасады их суровы, лишены каких-либо украшений, наружные стены приспособлены для обороны.

Удивительна в Успенском соборе трапезная палата — огромное помещение площадью четыреста восемьдесят один квадратный метр. У нее нет внутренних опор, если не считать центрального массивного столпа окружностью двенадцать метров. Помещение перекрыто каменными сводами, которые покоятся на внешних стенах. И вот что интересно. Толщина кирпичных стен тут многометровая, потолки не слишком высоки, но нет ощущения придавленности, тяжести.

Я спросил нашего экскурсовода, очень миловидную женщину с прямыми русыми волосами и лицом ожившей мадонны, как умудрялись монахи натопить такое помещение, не закоченеть в нем зимой? На это экскурсовод сказала, что в монастыре были удивительные печи. Чтобы нагреть их, не требовалось большого количества дров, а тепло они сохраняли в течение недели. Секрет строительства таких печен, к сожалению, утерян. И еще, хлеб здесь выпекают в печи, которая сооружена в XVI веке и до сих пор действует безотказно.

На Соловках строили медленно и основательно, для себя и для будущих поколений. Обдумывалось все: и целесообразность, и единство стиля, и прочность. Одинаково добротно сделаны и крепостные стены, и храмы, и служебные помещения, и казематы для заключенных.

У нас не было фонарей, мы медленно шли по темным сырым коридорам в толще стен. В тяжелом смрадном воздухе плохо горели спички. Наконец разбитый дверной проем — и камера: каменный мешок с массивными сводами. Света нет, воздух проникает через какое-то скрытое в стенах отверстие. От глухой тишины, от промозглости и мрачности по спине пробегают мурашки. Останешься тут один, не найдешь выхода — и хоть кричи, хот1, бейся головой о стену, никто не услышит. А ведь люди сидели здесь в темноте, в сырости, не годы, а десятилетия!

После смерти Петра Первого в секретных одиночных камерах долго томились верные сподвижники царя, начальник его тайной канцелярии известный дипломат граф Петр Толстой и князь Василий Долгорукий. Они пали жертвами дворцовых переворотов: мелким людишкам, временщикам, страшны были эти титаны Петровской эпохи!

Двадцать пять лет провел в соловецком заточении последний кошевой Запорожской Сечи Петр Кальнишевский. Сослали его на далекие острова без суда, запрятали в мрачный тайник подальше от буйного казачьего племени. Но здоровье у кошевого было недюжинное: отсидев четверть века, Кальнишевский потом еще пожил немало в свое удовольствие здесь же, на Соловках, и умер в 1803 году в возрасте ста двенадцати лет. Надгробная плита последнему запорожскому атаману — одна из немногих, сохранившихся в монастыре.

На Соловках закончил свой жизненный путь человек великих заслуг и великой скромности — Авраамий Палицын — боевой сподвижник Минина и Пожарского, вместе с ними поднявший народ на борьбу с иноземцами. Трудно даже понять, почему некогда знаменитое имя оказалось почти забытым, о нем помнят только историки. Гробница Палицына в монастыре разрушена, сохранился лишь надгробный камень с надписью: «В смутное время междуцарствия, когда России угрожало иноземное владычество, ты мужественно ополчился за свободу отечества и явил беспримерный подвиг в жизни русского монашества как смиренный инок. Ты безмолвной стезей достиг предела жизни и сошел в могилу, не увенчанный победными лаврами. Венец тебе на небесах, незабвенна память твоя в сердцах благодарных сынов отечества, тобой освобожденного с Мининым и Пожарским».

На этот камень присаживаются отдыхать туристы, отставшие от экскурсовода и не осилившие сами старинную вязь букв. Несколько лет назад этот камень чуть было не уволокли: он понадобился то ли для фундамента, то ли для какой-то подставки. Это ведь не бесформенный валун, а обработанный материал, его удобно использовать. К счастью, нашелся разумный человек, остановил и убедил рабочих не трогать памятника. И как жаль, что таких разумных людей в последние десятилетия на Соловках оказалось не очень много.

На острове даже следов не сохранилось от часовен, гостиниц, скитов, мастерских; заросли кустарником и сорной травой огороды и сады; лишь груды камней видны на месте гончарного и лесопильного заводов.

Во дворе кремля висят два старых колокола, один из которых был дарован монастырю по случаю успешного отражения атаки вражеских судов во время Крымской войны. Эти колокола, с их чудесным орнаментом, сами по себе являются произведениями искусства. Голоса у них могучие и красивые, но звучат грустно. Наверно, потому, что висят колокола на какой-то временной перекладине под открытым небом.

О разрухе и запустении на Соловках, о необходимости сохранить для народа замечательный архитектурный ансамбль «северного оазиса» было написано и сказано много. С каждым годом сюда приезжает все больше туристов, и организованных, и «дикарей». Учитывая это, Совет Министорв РСФСР принял решение создать на Соловецком архипелаге историко-архитектурный музей-заповедник.

…Кремль и примыкающий к нему поселок — это центр архипелага, его «столица». А раз есть столица, значит, должна быть и провинция, и дальняя, и ближняя. Сначала мы побывали в ближней.

День выдался теплый, туманный, сырой. Автобус довольно быстро бежал по дороге, такой узкой, что ветви деревьев царапали стекла. Прямо на обочине росли грибы: большие маслята и крупные красноголовые подосиновики. За чащей деревьев то и дело появлялась стальная гладь озера.

Дорога покрыта ямами и ухабами, но все же ее можно считать хорошей, на ней не завязнешь: под слоем песка и грязи сохранились камни, которыми она была вымощена четыреста лет назад.

Из автобуса вышли возле Савватиевского скита. По высокой траве подошли к каменной церкви. К ней примыкает трехэтажный корпус с бывшими кельями. Рядом несколько деревянных домов в два этажа. Все они пусты: здесь никто не живет.

Вдали, километрах в трех-четырех, высилась Секирная гора с белой церковью среди густого леса. Туда мы и направились. Шли медленно: очень велик был соблазн — ступишь в сторону от дороги и наклоняйся, бери грибы!

Мы с соседом по каюте Василием Андреевичем, московским инженером, решили, что обратно не поедем ни в автобусе, ни на лодках по озерам и каналам. Пойдем в поселок пешком. Двенадцать километров — не велик крюк. Василий Андреевич — заядлый турист-пешеход, ему хотелось поразмяться, а я мечтал о грибах. Никакой тары у нас не было, поэтому мы выпросили у запасливых женщин две авоськи и два хлорвиниловых мешочка.

После таких приготовлений мы уже не тратили время на поиски боровиков, а целеустремленно зашагали прямо к Се-кирной горе. Дорога к ней ведет хорошая, пологая, серпантином огибающая возвышенность. Однако мы не знали этого и, когда уперлись у подножия горы в деревянную лестницу, начали подниматься по ней.

Сделана лестница добротно, ступенями служат толстые плахи. Но вся беда в том, что строили ее десятки лет назад и в нашем веке, наверно, ни разу не ремонтировали. Во многих местах от ступеней остались одни обломки, некоторых плах нет вовсе, перила рухнули. А подъем очень крутой, почти вертикальный. Пришлось лезть кое-где на коленях, цепляясь за мокрые камни. И при этом мы еще считали ступени. Говорят, раньше их было триста шестьдесят пять, по числу дней в году. Теперь я не насчитал и трехсот.

Панорама, которая открывается с горы, искупает неприятности трудного подъема. Отсюда виден весь остров, одетый темно-зеленой шубой лесов, со светлыми прогалинами лугов, с тусклым блеском серебряных блюд-озер. А вокруг, со всех сторон, как оправа драгоценного камня, лежит белесое море.

Очень хотелось подняться еще выше, на колокольню восьмигранной церкви. Сто лет назад над пей была надстроена башенка с высоким шпилем и зажжен маячный огонь. Он и теперь светит всем судам, проходящим мимо Соловков. В башенке установлена новая техника. Семья маячника живет рядом с церковью в деревянной пристройке, а любопытную публику на колокольню не допускают.

Мы с Василием Андреевичем быстро перекусили и спустились на прямую дорогу к поселку. Дорога эта изумительна сама по себе. Она сначала так пряма, что с расстояния трех-четырех километров Секирная гора с церковью видна точно в конце просеки, деревья нисколько не заслоняют ее. С обеих сторон плотной стеной стоит лес. Здесь и старые сосны, и мрачноватые ели, и развесистые березы на опушках и по берегам озер. Среди пожелтевшей листвы пламенели гроздья рябины. Просто удивительно, откуда тут, всего в ста шестидесяти километрах от полярного круга, такая буйная растительность?! Ученые говорят, что в этом районе Белого моря климат теплее, мягче, чем в других местах, расположенных на такой же широте.

Грибов было столь много, что мы не брали ни разноцветных твердых сыроежек, ни волнушек, покрытых нежной розовой бахромой. Мы боялись, что грибы некуда будет класть, поэтому собирали только молодые подосиновики, крепкие подберезовики да свежие, едва народившиеся маслята, влажные шляпки которых были словно подернуты сизым туманом. Плотные на ощупь, они приятно холодили руку…

Остров Анзерский — второй по величине в Соловецком архипелаге. В старых источниках его считают самым красивым. Почти весь он покрыт густыми лесами. Много озер, богатых рыбой. Песчаные берега, извилистые заливы, глубоко врезанные в сушу. Есть тюленьи лежбища и гагачьи базары. Остров интересен хотя бы тем, что на нем в 1634 году принял монашество молодой священник Никита, пришедший сюда из Средней России. Тот самый Никита, который впоследствии стал патриархом Никоном, сыгравшим немалую роль в религиозной и политической истории страны…

Мне очень хотелось попасть на Анзер, хотя я знал, что сделать это нелегко. Надо пересечь пятикилометровый пролив, а никакого регулярного сообщения там нет. Несколько лет назад остров объявлен заповедником: охота, рыболовство, сбор грибов и ягод на нем запрещены. Это хорошо. Нужно охранять уголки нетронутой природы. Но Анзерский заповедник несколько странный. В поселке нам сказали: там нет ни научных работников, ни сторожей и вообще никого. И никто не знает, что там происходит.

Местные власти не дают разрешений на посещение острова. Они тем самым снимают с себя ответственность: начнется ли на острове лесной пожар, потонут ли в проливе любознательные путешественники — местные товарищи только руками разведут. Мы, мол, не пускали, мы ничего не знаем… А как не пустишь, если нет никакой охраны? Туристы давно уже разобрались в этой системе и добираются до Анзерского кто как сумеет.

Обогащенный такими сведениями, я тоже принялся искать какой-нибудь оказии. А на ловца, как говорят, и зверь бежит.

На следующий день поехал смотреть дамбу, соединяющую остров Большой Соловецкий с Муксалмой, где раньше монахи пасли скот. Сооружение это тоже поражает своей грандиозностью. Длина — несколько сот метров, ширина более шести. В основании дамбы лежат огромные валуны, она кажется такой яге вечной, как скалы; ее не способны разрушить ни вода, ни лед, даже люди пока еще не смогли сделать этого.

Тут, на Муксалме, я встретил несколько туристов: трех пожилых женщин и двоих мужчин. Оказалось, это московские педагоги, недавно вышедшие на пенсию. Они заговорщицки сообщили, что договорились с местным рыбаком Андреем. Он подгонит к дамбе моторную лодку-дорку и отвезет их на Анзер.

Я посмотрел на море. Ветер развел волну, мелкий дождь сократил видимость метров до ста. В такую погоду не рискуют выходить даже катера с надежными двигателями и радиостанцией. А на моторке и компаса то нет! Ну, была не была!

Рыбак Андрей, мужчина лет под пятьдесят, подогнал лодку к дамбе, степенно поднялся на берег. Коренастый, по-кавалерийски кривоногий, он выглядел этаким мрачным бирюком, смотрел хмуро, отводя взгляд. Лицо коричневое, в морщинах и оспинах, а на лоб из-под старой морской фуражки выбивается желтый чуб.

Моторка была грязная. На дне поблескивала рыбья чешуя. Но Андрей принес откуда-то брезент, постелил. Затем критически осмотрел своих пассажиров, велел поменьше двигаться и оттолкнулся шестом от дамбы.

Мотор стучал ровно, моторка бежала хорошо, хотя волна изрядно покачивала нас, обдавая брызгами. Дождь то усиливался, то немного ослабевал, и тогда улучшалась видимость. Вокруг колыхалась светло-серая вода, а на ней то в одном, то в другом месте чернели смутно различимые дикие утки. Несколько раз плеснула белуха, показав свою лоснящуюся спину.

Примерно через час впереди возник берег; на краю его, словно встречая и приветствуя гостей, высился, растопырив перекладины, могучий деревянный крест.

Промокшие и озябшие, мы с радостью выпрыгивали на сушу. А тут вдруг кончился дождь, тучи быстро поднялись вверх. Холмистый остров лежал перед нами зеленый, умытый, как будто покрытый блестящим лаком. Белела на горе церковь, казавшаяся с берега маленькой, словно игрушечной. Андрей вытянул руку и произнес только одно слово: «Голгофа».

На острове наш кормчий чувствовал себя как дома. Он сходил к старой постройке недалеко от уреза воды, что-то отнес туда, что-то взял. Потом махнул, чтобы мы шли за ним.

Андрей пробирался чуть заметной тропинкой. Оказывается, он как-то целое лето пас тут телят и косил траву. Лучшего проводника трудно было сыскать. На каждом шагу попадались нам ручейки, лужи, нужно было скакать по-заячьи. А то появлялись кочки, высокие и мягкие от мха, словно пуховые подушки. Ноги утопали по щиколотку. Приходилось прыгать с кочки на кочку: между ними стояла вода.

Мы очень устали, но отдыхать Андрей не разрешал: «А то не успеем все посмотреть». Он был прав, и мы следовали за ним хотя и кряхтя, но безропотно. Наконец, раздвинулись деревья, прямо перед собой мы увидели большое двухэтажное здание Троицкого скита. Лес вокруг, спокойная гладь воды, некошеный луг с куртинами цветов, а на краю луга — чистое белое строение, словно дремлющее среди безмолвия и красоты.

Но идиллически выглядел скит только издали. А внутри — то же запустение, что и в самом монастыре. Нестарые еще дома с балконами стоят заброшенными.

Андрей сел на траву, закурил и впервые разговорился. Он сказал, что Соловки — край света, а Анзер — край Соловков. Сюда присылали на гибель…

А вокруг нас дремал в теплом сыром воздухе лес, было очень спокойно, красиво, пахло прелью, грибами и почему-то медом.

Мы медленно пошли дальше. Андрей продолжал рассказывать об острове. Грибов и ягод здесь уйма. Однако о том, что тут охраняются животные, пишут зря. Зайцев, верно, развелось немало в последние годы. А оленей было только два, но какой-то негодяй застрелил олениху. Самец теперь бродит в одиночестве, а от одиночки какой толк…

Андрей вел нас мимо спокойных, спящих озер, вода которых имела какой-то странный, красноватый оттенок. По берегам их стояли, вытянув сухие «пальцы», старые, омертвевшие ели. Попадались столбы разрушенной телефонной линии.

От Троицкого скита до Голгофы надо одолеть около пяти километров по мокрой тропе, бегущей в гору среди бурелома и валунов. Подъем становился все круче, и мы уже не шли, а лезли, цепляясь за кустарник. Одежда покрылась глиной и грязью.

Воистину тяжек был путь на Голгофу! Понятно, почему монахи дали горе такое название!

Чуть ниже вершины, ниже церкви, стоит на крутом склоне дом с террасой, сооруженный на огромных камнях. Здесь мы чуточку отдохнули. Вокруг густо росла черемуха, сквозь листву виднелась черная россыпь ягод. Легко представить, какое ню яркое цветение, какие же запахи буйствуют тут в начале лета!

Еще несколько шагов — и вот она — церковь. Собственно, их тут две. Деревянная, построенная в незапамятные времена, и каменная, двухэтажная, с пятью главами, сооруженная в прошлом веке. Стены церквей пока еще сохранились, но внутри — пусто.

Очень умело, с большим вкусом было выбрано на Анзере место для постройки Голгофского скита. Это самая высокая точка на Соловках: двести метров над уровнем моря. Стоишь на вершине горы и чувствуешь себя как на небесах, будто птица, взлетевшая над стеклянной гладью озер, над мохнатой зеленью лесов. Воздух какой-то прозрачный и легкий. В ясную погоду отсюда виден край Онежского полуострова и остров Жижган, на котором, по преданиям поморов, в давние времена жило Чудь — злое сказочное чудовище…

Мы не могли задерживаться на Голгофе; нам предстоял трудный обратный путь.

Треск мотора показался необычайно громким и раздражающим после заповедной тишины необитаемого острова. С моря ползли туманные сумерки. Очертания суши расплывались, исчезали вдали. Я поднялся в качнувшейся лодке и последний раз прощально махнул рукой.

СТЕПЕНЬ ТРУДНОСТИ

Полярный круг пересекли без всякой помпы. «Воровский» дал гудок, туристы потолкались на палубе под холодным ветром. С правого борта долго тянулся Канин Нос. В сумерках замигал огонь маяка на самом конце этого, на редкость длинного, мыса. Вечер наступил неприветливый и промозглый. Мрачной была вода, аспидно-черными казались тучи — плотные, непроницаемые, с резко очерченными краями. В разрывах туч появлялось прозрачное, светло-зеленое и очень глубокое небо.

На шлюпочной палубе я увидел Валю — девушку, знакомую еще по дальневосточному рейсу. Она стояла у борта, закутавшись в старую лохматую шубу непонятного коричневато-бурого цвета. На ногах — мохнатые унты. Шапка тоже какая-то косматая. Вот снарядился человек на Север, даже на медвежонка похож!

Воротник шубы поднят, виден только нос, да блестят стекла очков. Если очки убрать, под ними откроются добрые, спокойные глаза, всегда немного прищуренные. Валя держится скромно, ее не сразу и заметишь. Вроде бы застенчивая девчонка-первокурсница. А на самом деле она опытный инженер, окончила заочную аспирантуру, работает над диссертацией.

Валя немножко медлительна и в движениях, и в беседе. Ответит не сразу, подумав, но зато скажет точно и обязательно как-то по-своему. Помню наш первый разговор. «Туркмения» тогда швартовалась к пирсу в Холмске, что на Южном Сахалине. Все туристы собрались на левом борту, а на правом виднелась лишь одинокая фигурка в зеленой штормовке. Отсюда не виден город, зато интересно было наблюдать за швартовкой и за тем, как работают портовые краны. Один из них поднимал из трюма баржи объемистую сеть со множеством пустых, еще белых бочек и осторожно опускал их на причал.

— Фишки от лото, — сказала тогда Валя.

К ней можно подойти, поздороваться, постоять рядом молча и уйти. А такое впечатление, будто поговорили. Я облокотился на перила и сказал, что вокруг очень темные краски. Она кивнула на чуть видневшуюся полоску суши с мигающим маяком.

— А мне школа вспомнилась. Стихи:

— Теперь не ошибемся!

— Разве только нарочно, — ответила она и умолкла. А я отправился греться к себе в каюту.

Все соседи мои были в сборе. Наш старейшина Федор Федорович, оставивший за своей широкой спиной семь десятков лет, восседал в кресле и записывал что-то и тетрадочку. Двое «молодых людей», не достигших еще шестидесяти лет, разместились на нижних койках. Инженер Василий Андреевич листал книжку, а худой, энергичный, очень подвижный Александр Владимирович, приехавший из Белоруссии, жестикулировал и быстро говорил что-то.

Речь велась о нашей поездке. Оказывается, мои соседи, все трое, были опытными туристами, имели соответствующие дипломы и значки, и сейчас рассуждали о степени сложности различных маршрутов. Я понял так: если пройдешь вместе с группой в воскресенье тридцать километров где-нибудь в пригороде, это засчитывается в твой туристский актив. А путешествие на теплоходе в счет не идет.

— Не та степень трудности, — пояснили мне соседи. — Здесь удобства, каюта, ресторан. Это не настоящий туризм.

— А что же тогда настоящий?!

— Поездка на машинах и мотоциклах. Современная техника, скорость, смена впечатлений, ночевки в мотелях, — сказал Александр Владимирович.

— Я предпочитаю осматривать города, — солидно произнес Федор Федорович. — Считаю также положительным, что теперь курсируют специальные туристские поезда — это целесообразно.

— Пешком, — заявил Василий Андреевич. — Или на лодках. Но можно и на машинах, и на судах. Лишь бы видеть побольше.

Ясно! В нашей каюте собрались патриоты разных способов путешествий. По моему мнению, вся многомиллионная армия советских туристов довольно отчетливо делится на две главные группы. К первой относятся те, кто пользуется в основном своими ногами. Их мы встречаем и в подмосковных лесах, и в горах Кавказа, они ставят палатки на Курилах и в Средней Азии, пробиваются через сибирскую тайгу и, согнувшись в три погибели, волокут свои рюкзаки по асфальтированным городским улицам.

Группа эта, разумеется, неоднородна. Левое крыло ее составляют пешеходы-фанатики, которые удаляются в леса и горы на целые недели и считают позором идти по «населенке». Встретив населенный пункт, они обогнут его стороной и ни под каким видом не заночуют в домах. А правое крыло состоит из путешественников, которые хоть и ходят большей частью пешком, но согласны на любой способ передвижения. Так первая группа незаметно сливается со второй, с туристами «специализированными». Это мотоциклисты и байдарочники, автомобилисты и любители путешествовать на плотах, в поездах или на теплоходах.

Федор Федорович и Александр Владимирович в круиз попали впервые. Судовой быт казался им скучноватым, а сама поездка — слишком уж легкой. «Не та степень трудности» — вот и весь сказ.

Я не стал спорить и доказывать. Ведь мы вышли в Баренцево море, одно из самых штормовых. И уж если не в нем, то в Печорском море обязательно будет болтанка, тем более что и ветер все сильнее дул с северо-востока.

Утром качка усилилась настолько, что ходить по коридорам, не держась за стены, было невозможно. Во время обеда ресторан пустовал. За столами сидели по одному-два человека. Хозяева угостили в этот раз гостей сухим винцом, которое якобы помогает при качке.

Мне надоело торчать на палубе под пронизывающим ветром. Но сидеть в каюте было невозможно. Повсюду в коридорах и на широких трапах виднелись следы морской болезни. Вентиляция на «Воровском» неважная, температура держалась под тридцать градусов, да еще этот густой, вызывающий тошноту запах… Нет уж, лучше померзнуть.

Между тем ветер не уменьшался, волна нарастала и качка усиливалась. Можно было надеяться, что она стихнет лишь завтра к ночи, когда мы окажемся под прикрытием берегов Новой Земли.

Забежав в каюту за плащом, я хотел напомнить соседям разговор о степени трудности, но не решился. Уважаемый Федор Федорович лежал пластом на спине, устремив на меня вопросительный взгляд: как, мол, там, наверху? Он ослаб и к тому же боялся открыть рот.

Более легкий на подъем Александр Владимирович мотался между койкой и умывальником. И без того он худ, а теперь совсем истощал, лицо сделалось белым. Я подумал, что степень трудности у морских туристов кроме всего прочего надо определять еще и баллами шторма!

Скитаясь по палубам, я опять обнаружил за надстройками, куда не проникал ветер, лохматого медвежонка Валю. Она была очень бледна, но держалась твердо, даже шутила.

— Сколько удовольствия можно получить за свои собственные деньги! — сказала она. — Вспомнила сейчас анекдот. Сумасшедший со всего маху бьет, бьет головою о стенку. И час, и другой, и третий. «Зачем вы так? — спрашивает доктор. — Ведь это больно!» — «Ничего, — улыбнулся сумасшедший. — Зато потом как хорошо будет!»

Я засмеялся и ответил Вале известной фразой о том, что все познается в сравнении.

Вслед за первым прозвучал и второй анекдот: на этот раз не тихий Валин голос, а сильные репродукторы разнесли его по всему судну. Диктор объявил с легкой иронией:

— Товарищи туристы, сейчас начинаются танцы. Всех, кто хочет и способен танцевать, приглашаем в музыкальный салон.

Я не испытывал особого желания, но посмотреть пошел. Это было интересное зрелище. На носу (как и на корме) качало особенно сильно. В салоне было всего три пары: две — из экипажа судна и турист-астроном с молодой женой. Трудно было понять, что и как они танцуют. Пары сталкивались, летели то к одной стене, то к другой. О музыкальном ритме нечего было и говорить: полностью господствовал ритм качки. Самое подходящее время танцевать таким умельцам, как автор этих строк: не будешь выглядеть хуже других.

СРЕДИ АРКТИЧЕСКИХ ЛЬДОВ

Сколько раз все мы слышали в конце последних известий голос главного синоптика Греты Михайловны Михайловой, которая деловито сообщала по радио: «На Европейской части страны продолжает распространяться холодный воздух, проникший с Карского моря… Завтра морозы усилятся…»

А наш теплоход по закону парадоксов Карское море встретило ярким и теплым солнцем. Измученные качкой туристы отдыхали и нежились на палубе.

Море было удивительно ласковое, темно-синее, сверкающее! С водой резко контрастировали ослепительные ледяные поля. Издали они казались плотными и совсем белыми. Но стоило подойти ближе — и поля словно бы распадались на отдельные льдины, краски тускнели. Наверху лед был ноздреватый и какой-то грязный, серый. Зато подводные части ледяных глыб, отшлифованные водой, были зеленоватые: ярче и прозрачнее, чем бутылочное стекло.

Иногда волна, словно играя, выбрасывала на лед стайку рыб: они прыгали, искрясь белым огнем, а потом следующая волна ласково подхватывала и уносила их.

Мимо проплывали ледяные глыбы самых причудливых очертаний: то в виде грота, то как остроконечный пик, а один раз появилась глыба, очень похожая на огромного крокодила с разинутой пастью. Были даже зубы — сосульки.

«Воровский» маневрировал, оберегая от ударов корпус. Двигались малым ходом, кильватерная струя за кормой часто изгибалась крутой дугой, а лесовоз, следовавший за нами, оказывался то слева, то справа, то почти впереди.

Ну что же, нормальное явление: капитан ищет чистую воду. В Арктике по прямой линии суда ходят далеко не всегда. Но то, что кажется на первый взгляд таким простым, завоевывалось с огромным трудом.

Еще в 20-е годы нашего века свободное плавание (без ледокола) обычных торговых судов считалось здесь очень рискованным. Правила и наставления строго предписывали капитанам не маневрировать во льдах, а останавливаться и ждать помощи ледокола. И ждали, и гибли, когда начинали сжиматься вокруг ледяные поля. Капитаны судов были связаны инструкцией и считали ее правильной. Куда пойдешь, в какой стороне большая полынья? А вдруг заберешься по чистой воде в такой лед, что потом никакой ледокол не выручит?! В те годы не было самолетов для ледовой разведки, не зимовали на станциях полярники, не составлялись прогнозы ледовой обстановки. Плавали вслепую, подчиняясь случайностям.

Но вот нашелся человек, поломавший старые правила, отбросивший рутину традиций. Опытный ледовый судоводитель капитан Владимир Иванович Воронин на своей богатой практике убедился, что плавать по северным морям можно, лишь не страшась льдов, не выжидая благоприятных условий, а проявляя инициативу.

«Искусство судовождения во льдах заключается главным образом в умелом маневрировании в разводьях», — записал он в своем дневнике. И доказал это, совершив на «Георгии Седове» ряд рейсов к Земле Франца-Иосифа и в центральную часть Арктики. А несколько лет спустя, опять же только благодаря принципу свободного маневрирования, Воронин впервые за одну навигацию провел пароход «Сибиряков» через Северный морской путь.

В наши дни свободное маневрирование во льдах стало само собой разумеющимся делом. Правда, теперь и обстановка другая. Капитан точно знает, в какую сторону ему лучше проложить курс, где тяжелый паковый лед, а где чистая вода. Лесовозы, танкеры, и сухогрузы спокойно идут во время навигации без всякого сопровождения в устье Оби, на Диксон, в Игарку и другие районы Западной Арктики.

Капитан Воронин, с именем которого связана эпопея «Челюскина» и все главные полярные открытия, сделанные в годы Советской власти, умер недавно, в 1952 году. Впервые он пришел на судно восьмилетним юнгой-зуйком. Всю жизнь провел в Арктике, на капитанском мостике. И скончался красиво. В тот день, когда ему исполнилось шестьдесят два года, Воронин вел свой ледокол Северным морским путем, пробивался сквозь шторм и лед к родным берегам. Стоя на мостике, он поглядывал на корму: не оборвался бы буксир, на котором тащился лихтер с тяжелым грузом. И когда до порта, до рейдовой стоянки, оставалось совсем немного, старый капитан вдруг упал. Кровоизлияние в мозг — смерть наступила мгновенно.

Теперь имя капитана Воронина носит новый ледокол — красивый и мощный.

О Воронине написана хорошая книга, вернее, не только о нем, а вообще об освоении Арктики в 20—40-х годах. Эта книга с интересом читается, в ней собран богатейший материал, поражает сила характеров тех людей, которые первыми шли в ледяную пустыню.

Создал эту книгу писатель-маринист капитан 1-го ранга Евгений Семенович Юнга. Я занимался в его семинаре во время учебы в Литературном институте. Много раз, бывало, засиживались мы после звонка в маленькой аудитории на втором этаже старинного герценовского дома. В окно, словно снег, летел тополиный пух. Говорили о всяких делах, о своей работе, о замыслах. Евгений Семенович негромко, скрывая волнение, рассказывал нам о Воронине, с которым был близко знаком многие годы.

От Евгения Семеновича впервые услышал я тогда об одном из самых удивительных географических открытий нашего времени. В 1912 году, почти одновременно со «Святым Фокой» Георгия Седова, в Арктику отправился на шхуне «Святая Анна» энтузиаст полярных исследований лейтенант Г. Л. Брусилов. Это была одна из многих попыток пройти Северным морским путем до Тихого океана. Как и другие, окончилась она неудачно. В Карском море льды сжали маленькое суденышко и понесли его на север. Много месяцев продолжался дрейф в ледяном безмолвии. Люди голодали, болели, мечтали вернуться домой. А Брусилов все еще надеялся выйти на чистую воду и продолжать путь.

Более чем через год «Святая Анна» оказалась в ста шестидесяти километрах от Земли Франца-Иосифа. И тогда штурман шхуны Альбанов, поссорившийся с Брусиловым, разуверившийся в успехе похода, решил добраться до суши. Вместе с ним отправились десять матросов. На судне осталось тринадцать человек, в том числе женщина — медсестра, выполнявшая обязанности врача.

Семьдесят три дня добирался Альбанов по льду до мыса Флора. Из всей группы выжили только двое: сам штурман и матрос Александр Конрад. Их спасли участники экспедиции Георгия Седова. Это было редчайшее совпадение. Седов собрался выйти в море как раз в тот день, когда Альбанов приблизился к берегу. Опоздай он на несколько часов — все было бы кончено.

Лейтенант Брусилов бесследно исчез во льдах вместе со своей шхуной и оставшимся экипажем. Это одна из многочисленных трагических тайн Арктики. А вот судовой журнал, регулярные записи, которые вели участники экспедиции Брусилова, сохранились. Их принес штурман Альбанов. Этими бумагами заинтересовался молодой ученый Владимир Юльевич Визе, соратник Седова в походе на «Святом Фоке».

Много лет Визе тщательно исследовал материалы, связанные с дрейфом «Святой Анны». Весь путь шхуны за полтора года он разбил на семь участков, которые отличались один от другого характером дрейфа. Получилось так, что шхуна двигалась будто бы около какого-то незримого препятствия.

Ученый проанализировал повороты и зигзаги «Святой Анны», сопоставил их с записями о сжатии льдов, появлении полыней, изменении ветра и пришел к открытию, которое многим показалось неправдоподобным. В 1924 году Визе доложил в Географическом обществе о том, что между семьдесят восьмым и восьмидесятым градусами северной широты должно находиться препятствие, не пропускавшее «Святую Анну» на восток. Этим препятствием мог быть только остров.

Слишком смелым казалось это открытие, сделанное в кабинете. Даже маститые ученые с сомнением покачивали головами. Но ведь и планета Нептун тоже была «обнаружена» французским астрономом Леверье за письменным столом. Лишь спустя время ее нашли в том самом месте, которое предсказал ученый…

Владимир Юльевич Визе упорно отстаивал свое мнение. К его голосу прислушивались такие опытные полярники, как О. Ю. Шмидт и капитан В. И. Воронин. И вот 13 августа 1930 года ледокольный пароход «Георгий Седов», совершавший под водительством Воронина очередной поход в неисследованных водах Арктики, приблизился к тому району, где дрейфовала когда-то «Святая Анна».

Капитан Воронин, как обычно, находился на мостике. Профессор Визе, стараясь заглушить волнение, то принимался за работу, то брал в руки книгу.

Близились сумерки, и с ними исчезала надежда увидеть сегодня неизвестную сушу. Владимир Юльевич сел к пианино. Через некоторое время в кают-компанию спустился с мостика капитан Воронин. Снял фуражку, неторопливо вытер усы. Дождался, пока умолкли звуки шопеновского ноктюрна, и произнес негромко:

— Владимир Юльевич, впереди — земля. Там, где вы загадали ее…

Предсказания ученого оказались абсолютно точными. По общему желанию участников экспедиции открытую и нанесенную на карту сушу назвали островом Визе.

Как же мне было не вспомнить обо всем этом на палубе «Воровского» среди льдов Карского моря! Может, вот эта старая, как мрамор затвердевшая льдина была когда-то свидетелем дрейфа и гибели «Святой Анны»?! Среди таких же глыб и торосов пробивался к неизвестной земле «Георгий Седов». Если бы мы повернули сейчас прямо на север, если бы сумели, маневрируя по разводьям, пройти сквозь льды, то через некоторое время остров Визе оказался бы перед форштевнем нашего теплохода. Но мы, разумеется, продолжали следовать своим курсом. Мы шли под шорох и скрежет льдин. Холодный северо-восточный ветер упорно гнал их навстречу «Воровскому».

НАЧАЛЬНИКИ МОРЯ

Внешне Диксон ничем особенно не примечателен. Обычный северный поселок с дощатыми тротуарами, с деревянными домами в один-два этажа. Стоит он на косогоре, между оврагов: место неровное, поэтому, наверно, и улицы кривые, запутанные. Повсюду видны каменные глыбы, особенно много их возле клуба полярников.

В овраге гниют груды деревянных ящиков. Пустую тару некуда девать: отапливаются здесь углем. За штабелями ящиков начинается тундра. Волны бьются в высокий скалистый берег. Несколько льдин приткнулось к мокрым камням — отдыхают. Тут же валяются большие, метра по два длиной, мертвые белухи.

Диксоновские магазины размером поменьше столичных, но ассортимент почти тот же. Много разных консервов. Есть свежее молоко, сметана. Стадо коров — местная достопримечательность — пасется неподалеку, его видно из окна магазина. Из северных деликатесов нам довелось попробовать только соленого омуля. Он во всяком случае не хуже байкальского.

Вот с книжным магазином там плохо: помещение маленькое, а завоз порядочный. Книги лежат штабелями, годичными наслоениями. Если перевернуть их, можно найти много интересного. Но разве перевернешь, когда в полном смысле слова и повернуться-то негде.

Повздыхав возле книжных курганов, мы с Василием Андреевичем пошли смотреть, как устроились на Диксоне коренные жители. Сначала побывали в старом деревянном доме, в однокомнатной квартире, где разместилась семья плотника из трех человек. Ванна у них очень маленькая, а так все хорошо: и тепло, и уютно. Однако плотник с гордостью объяснил, что такие дома здесь больше не строят, и отвел нас на соседнюю улицу. «Вот наш завтрашний день!» — сказал он.

Тут стояло несколько домов из нового, легкого и прочного материала — арболита. Эти дома не только теплее, они имеют очень удобную планировку. Каждый рассчитан на четыре семьи. Все квартиры — в два этажа. На первом — прихожая, гостиная и кухня. А в спальню нужно подняться по лестнице. На Севере, мне кажется, такая планировка особенно целесообразна. Занесет снегом окна внизу, так хоть сверху можно посмотреть на свет белый…

В поселке отовсюду видна бухта с кораблями на рейде. Их стояло в этот день десятка полтора. А место у главного причала занимали два судна: наш белоснежный «Воровский» и длинный черномазый трудяга-лихтер со странным именем «Далдыкан». Из трюма лихтера портовый кран сноровисто черпал каменный уголь, быстро пересыпал в огромную воронку на высоких ногах. Под воронку подъезжал самосвал. P-раз! Содержимое воронки в кузове, машина едет по причалу, а на ее месте уже стоит другая. Девушка-учетчица едва успевает сделать отметку в тетрадке. И так час за часом, круглые сутки. Угля Диксону требуется много, чтобы хватило на всю зиму до следующей навигации.

В середине дня к «Далдыкану» пришвартовался бортом «Капитан Белоусов». Этот ледокол, однотипный с «Капитаном Ворониным», выглядел холеным щеголем, словно единственный сын у заботливой матери. Сразу можно было сказать: силен боцман на «Белоусове», хорош вкус у его капитана!

На палубах чистота, порядок, ничего лишнего. Борта черные, ниже ватерлинии — зеленые. Цвет надстроек и мачт даже трудно определить сразу: очень уж мастерски подобран колер! То ли цвет вологодского масла, то ли молока с какао, причем какао не преобладает. Капитанский мостик светло-коричневый, но без рыжинки, словно отделанный под орех. Особенно выделялись желтые обводы иллюминаторов со светло-зелеными броняшками и крупные буквы на черном фоне, нанесенные этими же красками. Странное сочетание желтизны со светлой, прозрачной зеленью. Буквы словно сияли изнутри мягким светом.

Я увидел на палубе Валю и спросил, с чем можно сравнить такой колер?

— Телур, — сказала Валя и, заметив мой удивленный взгляд, пояснила: — Это люминафор. Кристаллическое вещество, которое светится под электронной бомбардировкой и под ультрафиолетовыми лучами.

Я поблагодарил ее за столь образное сравнение и сказал, что непременно воспользуюсь им.

На материковом Диксоне нетрудно понять, что главным центром его является порт. Сюда ведет единственная хорошая дорога, тут больше всего людей, тут склады и мастерские. Да это и естественно, ведь в поселке нет промышленности, как административный центр он тоже не очень-то важен. И поневоле встает вопрос: зачем и почему вырос на этих безжизненных холодных берегах большой населенный пункт? Для чего он существует? Зачем везут сюда корабли самый различный груз, а отсюда чаще всего уходят пустыми?

Евгений Семенович Юнга, рассказывая нам о Севере, любил повторять, что Арктику покорила необходимость. Да уж, конечно, только она заставила людей завоевывать эти края, бороться с морозом, со льдом, с пургой и штормами. Возьмем хотя бы Первую Карскую экспедицию, утвержденную Совнаркомом РСФСР по инициативе Владимира Ильича Ленина.

В начале 1920 года советский Север был очищен от англо-американских интервентов и белогвардейцев. Однако за недолгие месяцы своего господства интервенты успели вывезти большие материальные ценности, опустошили все продовольственные склады. Мурманск, Вологда, Архангельск, Котлас, Шенкурск и другие северные города оказались на грани голода. А молодая Советская Республика, обескровленная длительной борьбой, сама сидела на мизерном пайке и ничем не могла помочь северным областям. Катастрофа казалась неотвратимой.

А между тем хлеб в стране был. В глубинных районах Сибири, только что освобожденной от Колчака, сохранились большие запасы зерна и муки. Но как их вывезешь оттуда к железной дороге через тайгу и болота? А если и вывезли бы — это только полдела. На железной дороге не было вагонов, не было топлива. Если проходил один поезд в сутки, то хорошо…

И тогда старейший капитан учитель Воронина Михаил Васильевич Николаев предложил Архангельскому ревкому такой план. Пусть караваны речных судов вывезут хлеб из глубинных районов Сибири в устье Оби и Енисея. Здесь они встретятся с морскими кораблями, которые примут груз и доставят его в Архангельск. Этот проект казался неосуществимым по многим причинам. Раньше в Карское море ходили не караваны, а только отдельные суда, и большей частью неудачно. Не существовало ни лоции, ни достоверных морских карт. Туманы, тяжелые льды, неизвестные острова, подводные рифы и мели — вот что ожидало экспедицию. Но об этом не очень-то и думали: имелись заботы поважней. Самое главное — не на чем было идти в дальний поход. Интервенты, убегая, угнали все более или менее пригодные суда. Уцелело несколько пароходов, стоявших на ремонте или отбитых у противника.

По существу для похода в Карское море можно было отрядить лишь три или четыре судна. Однако это не решало задачи. Архангельские моряки, понимая, как нужен хлеб, пошли на сознательный риск. Старый капитан Николаев повел за собой девятнадцать судов. Он взял все, что могло держаться на плаву, захватил все наскоро подремонтированные пароходы. Архангельские причалы остались совершенно пустыми. Ушли даже те развалины, которых в обычное время не пустили бы и в близкий рейс. А они не только шли сами, но и вели с собой на буксирах несамоходные баржи-лихтеры.

Это был коллективный подвиг полутора тысяч моряков, достойный того, чтобы о нем написали целый роман. И как жаль, что этот подвиг почти забыт, что имена его участников остались неизвестными. Можно назвать капитанов Николаева, Воронина, еще три-четыре фамилии, и только.

Чего стоила одна лишь перевалка грузов с речных судов на морские, производившаяся в Обской губе на открытом для ветров рейде! Высокие волны перекатывались через речные суда, ломали их деревянные надстройки. Люди работали по аварийному, по двенадцать — пятнадцать часов в сутки, до полного изнеможения, не считаясь с должностями и званиями. И не один, не два дня, а целых три недели. Торопились скорей принять груз, не упустить благоприятную обстановку в ледовом районе, доставить хлеб изголодавшимся людям.

4 октября 1920 года последнее из девятнадцати судов, возвратившихся с Оби и Енисея, пришвартовалось у причала в Архангельске. Эти суда привезли восемь тысяч шестьсот тонн муки и зерна, сто двадцать тонн жиров. Население северных городов было спасено от голодной смерти. А еще отважные мореходы доставили в трюмах ржавых и скрипучих посудин сотни тюков экспортной пушнины (на двадцать миллионов рублей золотом).

Экономические итоги Первой Карской экспедиции оказались замечательными. Но был и другой, тоже очень важный итог. Эта экспедиция доказала: караваны судов могут ходить в высоких широтах, можно установить надежное сообщение по морю с устьем великих сибирских рек. А ведь это половина расстояния до Тихого океана — наполовину осуществленная мечта о рейсах на Дальний Восток за одну навигацию.

Правда, в тот раз ледовая обстановка в Арктике была очень благоприятная. Но уже на следующий год, когда в путь отправились суда Второй Карской экспедиции, Север показал свой скверный характер. Каравану пришлось пробиваться через тяжелые льды на всем пути от новоземельских проливов до устья Оби, до Диксона, На обратном пути два парохода и лихтер, все с грузом, были раздавлены льдами неподалеку от пустынного острова Белый. Корпуса судов треснули, как орехи, люди едва успели спрыгнуть с тонущих кораблей на льдины.

Арктика показала, что умеет и будет сопротивляться. Но поздно: штурм уже начался, советские полярники захватили важные плацдармы и закрепились на них.

Известный ученый Д. И. Менделеев писал после поражения России в русско-японской войне: «Если бы хоть одна десятая доля того, что потеряно при Цусиме, была затрачена на достижение полюса, эскадра наша, вероятно, прошла бы во Владивосток, минуя и Немецкое море и Цусиму».

Северная морская дорога была очень нужна нашей стране, хотя бы потому, что она в три-четыре раза сокращает путь судов с Балтики и Севера на Тихий океан. Этот путь пролегает по своим водам и не зависит от колебаний политической обстановки. Особенно острой стала эта необходимость с первых же лет Советской власти, когда очень быстро начали осваиваться и развиваться отдаленные районы Сибири, Якутии, Чукотки, Дальнего Востока, когда резко увеличился поток грузов туда и оттуда.

Советские полярники шли в наступление широким фронтом. Осваивались арктические острова, на них создавались радиостанции, велись регулярные наблюдения за льдом, за погодой. Гидрографы составляли карты и лоции полярных морей, каждое лето проводились экспедиции в труднодоступные районы. В Западной и Восточной Арктике появились два промежуточных порта — Диксон и Тикси, где корабли могли «отдохнуть», пополнить запасы воды и топлива. И когда в 1932 году ледокольный пароход «Сибиряков», ведомый капитаном Ворониным, за два месяца и пять дней проделал путь от Архангельска до Берингова пролива, это было заслугой не только непосредственных участников экспедиции, но и многих полярников, обеспечивавших своим трудом этот рейс.

Северные трассы стали теперь «многолюдными». Не отдельные суда, а большие караваны идут с запада на восток, с востока на запад. И чем оживленней становится в Арктике, тем больше возрастает значение таких крупных опорных пунктов навигации, как Тикси и Диксон.

Особенно начинаешь это понимать, когда побываешь не в поселке, а на самом острове Диксон. Пролив, отделяющий его от материка, неширок, но тут вроде бы еще холодней, а природа еще суровей. Здесь не ровная тундра, а россыпи камней среди мхов. Да и камни какие-то голые, серые. Возле них белеют шарики пушицы, похожей на наши одуванчики, только поменьше да покрепче: даже сильный ветер не может сорвать с них пух, он только пригибает цветы к самой земле.

На острове есть метеорологическая станция, трудятся гидрографы, отсюда идут прогнозы ледовой обстановки. В большом зале с самой современной техникой как-то сразу забываешь, что ты находишься буквально на краю земли. Деловито стучат многочисленные аппараты, ползут бумажные ленты с рядами тире и точек. За звуконепроницаемой перегородкой сидят возле пишущих машинок радисты, вращая ручки настройки, держат связь с кораблями. Это отсюда шли на «Воровский» радиограммы: где лед, где полыньи, куда лучше свернуть.

На Диксоне деловой, напряженный ритм жизни. Большое количество человек обслуживают радиосеть. Хозяйничает здесь главным образом молодежь — крепкие, жизнерадостные мужчины и парни, в большинстве своем питомцы Ленинградского арктического училища Министерства морского флота. Они не жалуются на короткое лето и пятидесятиградусные морозы, на полярную ночь, которая продолжается более восьмидесяти суток. Они с увлечением рассказывают, какой чистый на севере воздух, какими здоровыми растут тут дети, как радостно встречать весной солнце, когда оно первый раз чуть-чуть покажется над горизонтом.

Из разных районов Арктики сюда, к этим деловым жизнерадостным людям, по каплям, по крупицам поступают сведения о состоянии и движении льдов, о ветрах, о дождях и туманах, о том, что коротко называют погодой. Тут эти сведения суммируют, обобщают.

Радиограммы сюда идут и короткие, и длинные. Но адрес у них, как правило, весьма лаконичный: «Диксон. НМ». Это значит, что радиограмма предназначена Начальнику Моря, то есть штабу ледовой проводки во главе с начальником навигационной службы Западной Арктики.

В штабе знают все, что происходит в море и на полярных островах в эти часы, где скопились тяжелые льды, где чистая вода, кому и какая нужна помощь. Тут сосредоточены все нити управления: выполняя указания Начальника Моря, идут безопасными маршрутами суда с грузом, летят на разведку льдов самолеты и вертолеты, спешат навстречу караванам судов ледоколы, чтобы провести их через трудные участки.

Вот поэтому и стоит на скалах, на краю каменистой тундры, поселок Диксон, в котором деревянные тротуары и новые арболитовые дома. Поэтому и трудятся тут радисты, метеорологи, строители, портовики, гидрографы — все те, кого по праву можно назвать Начальниками Моря.

Еще задолго до войны Северным морским путем очень интересовалось немецкое военное командование. Фашистские специалисты пристально изучали Советскую Арктику. В 1939 году в гитлеровской печати появилась статья капитана 1-го ранга Пауля Вебера, в которой он рассуждал о возможности военно-морских операций на Севере. Напоминая о том, что период навигации в арктических водах очень мал, не больше трех месяцев, Вебер писал, что именно в это время «здесь возможна очень крупная добыча».

После поражения под Москвой, когда стало ясно, что война затягивается, Гитлер потребовал от морского командования полностью сорвать все советские перевозки на Севере, ликвидировать систему снабжения в Арктике, перерезать Северный морской путь. Выполняя приказ фюрера, немецкое командование разработало целую серию операций: «Распутин» — к западу от пролива Маточкин Шар; «Романов» — к северу от острова Колгуев; «Зар» — к северу от Новой Земли. Были еще и другие, с не менее странными названиями: «Петр и Павел», «Иван и Рюрик». Но особое место в этой серии занимала операция «Вундерланд» (страна чудес), которую стали готовить в марте 1942 года. Цель ее — перехватить и уничтожить караваны советских судов в Карском море, по выходе из пролива Вилькицкого. Разыскать караван на широком просторе трудно, а пролив — это «бутылочное горло» — не минует ни одно судно.

В августе 1942 года немецкий штаб, руководивший морскими операциями на севере, получил разведывательные сведения от своих коллег из японского адмиралтейства. В них говорилось, что 16 июля двадцать советских грузовых судов прибыли на Камчатку. Через несколько дней караван вышел из Петропавловска, а 1 августа был запеленгован в Беринговом проливе. Какой груз везет караван, японцы достоверно не знали. Им было известно лишь то, что некоторые суда наполнены первосортной канадской пшеницей.

Почти в то же время немецкая авиаразведка засекла большую группу судов, вышедших из Архангельска на восток. По расчетам фашистов, оба каравана должны были встретиться в Карском море. По меньшей мере три десятка судов! Да, это действительно была очень крупная добыча! Чтобы не упустить ее, требовался опытный и сильный охотник. Выбор пал на линейный корабль «Адмирал Шеер».

Этот «карманный» линкор, как его называли немцы, имел большую скорость хода и дальность плавания, неплохую броню и мощное вооружение: два десятка тяжелых орудий, из них шесть калибром 280 миллиметров. Восемь торпедных аппаратов и два Самолета нес на себе этот корабль. Командир его Меенсен Больхен слыл среди гитлеровцев превосходным моряком и корсаром: на его счету было двадцать шесть потопленных транспортов. Решительный, хитрый и расчетливый, Больхен не знал поражений и неудач.

16 августа «Шеер» вышел из Нарвика в открытое море и взял курс на Новую Землю. Вместе с ним шли две подводные лодки. Они должны были присоединиться к немецким субмаринам, которые патрулировали у Карских ворот, возле проливов Югорский и Маточкин Шар.

Пирату помог туман. Линкор обогнул с севера Новую Землю и прямиком направился через Карское море к архипелагу Норденшельда, мимо которого пролегала дорога советских судов.

«Шеер» остался незамеченным, никто его не преследовал. Но и сам он, маневрируя среди льдов, никак не мог обнаружить советские суда. К тому же, судя по радиоперехвату, дальневосточный караван уже достиг портов назначения и разгружался. Второй караваи, вышедший из Архангельска, находился где-то возле пролива Вилькицкого. Его и разыскивал теперь фашистский корабль.

Меенсену Больхену требовался «язык». Нужен был советский моряк, который достоверно знал, где сейчас караван, где и какие льды, где имеется проход между сплошными ледяными полями на подступах к островам Норденшельда. И как будто сама судьба шла навстречу Больхену: впереди появилась полоска дыма, медленно поднялись над водой две мачты. По ним определили — идет торговое судно. Все остальное казалось делом привычным. Двадцать шесть раз «Шеер» встречал в море английские и американские суда. Двадцать шесть раз экипажи судов спускали свой флаг после предупредительного выстрела и сдавались на милость сильного. Немцы не сомневались, что так будет и на этот раз. Но им еще не приходилось встречаться с советскими судами. Они еще не знали, что небольшой пароход в открытом море — это известный на весь мир «Александр Сибиряков», который первым прошел по Северному морскому пути. Тот самый «Сибиряков», который пробивался через ледяные поля со сломанными винтами, подняв на мачтах паруса, сшитые из брезента! И этот легендарный корабль немцы-хотели пленить после одного выстрела!

Радиостанция Диксона, откуда недавно вышел «Сибиряков», направлявшийся на полярные зимовки, приняла странную радиограмму: «Вижу крейсер неизвестной национальности, идет без флага. Капитан Качарава».

Еще через несколько минут: «Военный корабль поднял американский флаг. Идет прямо на нас».

Диксон ответил немедленно: «В данном районе никаких американских судов быть не может. Корабль считать противником. Действовать согласно боевой инструкции!»

На «Сибирякове» объявили боевую тревогу. Артиллеристы встали к четырем небольшим пушкам, установленным на судне после начала войны. На мачте неизвестного корабля мигал клотиковый фонарь: оттуда настойчиво требовали сообщить ледовую обстановку в проливе Вилькицкого. «Сибиряков» не отвечал.

В 13.40 на Диксон пришла короткая радиограмма: «Принимаем бой!»

В 13.47 следующая: «Ну, началась канонада!» Очень уж неофициальным был ее текст, и на Диксоне решили: это не сообщение капитана, эти слова просто вырвались у радиста Ширшова.

Связь прекратилась. Пароход долго не отвечал на вызовы, потом диксоновские радисты, напряженно прильнувшие к приемникам, поймали несколько отрывочных слов, из которых составился текст: «Продолжаем бой, судно горит…» И конец!

А передающая радиостанция Диксона в это время уже посылала в эфир предупреждение: «Всем, всем, всем! В Карском море появился фашистский крейсер. Ледокольный пароход «Александр Сибиряков» принял бой!»

Четырнадцать советских судов находились в это время недалеко от места схватки, в проливе Вилькицкого. Получив сообщение с Диксона, капитаны свернули с чистой воды и вошли в тяжелые ледяные поля. Через час они были недосягаемы для вражеского корабля.

А что же стало с «Сибиряковым»?

У него не было выбора. Или сдаваться, или погибнуть — одно из двух. И легендарный пароход совершил свой последний подвиг. Он развернулся и пошел на немецкий линкор, ведя по пирату огонь из своих жалких пушчонок. Немцы сначала были ошеломлены: неужели этот маленький пароход хочет таранить бронированную махину?!

«Шеер» дал несколько залпов. Тяжелые снаряды подожгли пароход. Он загорелся и начал быстро тонуть. Вскоре над «Сибиряковым» навсегда сомкнулись волны Карского моря.

Вода не хранит следов. Но на всех морских картах отмечено то место, где произошел этот неравный бой. И все корабли, которые проходят мимо острова Белуха над могилой «Сибирякова», приспускают свои флаги и салютуют протяжным гудком!

Линейный корабль вышел из боя без повреждений, но все равно его рейд был уже обречен на провал. Командиру линкора так и не удалось узнать, где находится караван и какова ледовая обстановка в проливе Вилькицкого. Теперь «Шеер» обнаружил себя, теперь надо было ждать появления советских самолетов или подводных лодок. Пора было уходить восвояси. Но прежде чем покинуть Карское море, командир линкора решил уничтожить советский центр в Западной Арктике — селение Диксон.

Немцы рассчитывали на неожиданность: подойти к острову незаметно, нанести мощный артиллерийский удар, при благоприятных условиях высадить десант, захватить документы и пленных. План был составлен подробный, аккуратный и вначале все действительно шло точно по плану. В ночь на 27 августа линкор приблизился к острову и возле мыса Наковальня начал разворачиваться бортом к бухте, чтобы открыть огонь сразу из всех орудий. Но на линкоре не знали, что его уже засекли наблюдатели, что шестидюймовая батарея на острове развернула свои пушки в сторону врага.

Навстречу линкору вышли два торговых судна: «Дежнев» и «Революционер», вооруженные легкими пушками. Пользуясь туманными сумерками, они старались подойти к «Шееру» поближе: издалека их выстрелы были бы для бронированного корабля не чувствительнее булавочных уколов.

В абсолютной тишине немцы закончили подготовку. Раздалась команда — и залп двадцати тяжелых орудий прогрохотал, как горный обвал, отозвавшись гулким эхом среди береговых скал. Одного этого залпа, казалось, достаточно, чтобы ошеломить людей, привыкших к северной тишине. Но удивлены были не диксоновцы, удивлены были немцы, когда вслед за их залпом вспышки выстрелов замелькали на берегу и в бухте. Вокруг «Шеера» взметнулись белые султаны воды. Два шестидюймовых снаряда, один за другим, взорвались на его палубе.

«Дежнев» и «Революционер» шли напролом, полным ходом приближаясь к «Шееру». Мелкие снаряды с пароходов попадали в надстройки линкора. А у немецких тяжелых снарядов так велик был разгон, что они насквозь прошивали тонкие борта пароходов и рвались в воде.

На «Дежневе» и «Революционере» вспыхнули пожары, появились убитые и раненые. Но и линкор не выдержал: он дал полный ход и быстро исчез в тумане. Командир «Шеера» не ожидал встретить сопротивление. У него не было никакой охоты рисковать вдали от своих берегов: ведь при первом же серьезном повреждении линкор был бы обречен.

Дальний пиратский рейд «Адмирала Шеера» окончился провалом. Ему удалось потопить старый пароход «Сибиряков», но разыскать караван, нарушить движение на северной трассе линкор не смог. Советские суда с грузами продолжали идти по своим маршрутам.

ЗЕМЛЯ САННИКОВА

Покорить Арктику заставила необходимость. А покоряли ее удивительные люди — суровые, привычные к трудностям, смелые, деловые и в то же время неисправимые мечтатели и романтики. Они отправлялись в полярные льды на поиски новых путей и земель по своей воле, а некоторые, как Георгий Седов, даже наперекор начальству.

Почти все мальчишки и многие девчонки в нашей стране читали и перечитывали книгу В. А. Обручева «Земля Санникова». Все мы, конечно, понимали, что мамонты и первобытные люди — это фантазия автора, но всем хотелось верить, что странный остров в Ледовитом океане действительно существует. Впрочем, не только мальчишки и девчонки, но и совсем взрослые люди, моряки и ученые, даже сам академик Обручев, долго не оставляли надежду на то, что Земля Санникова есть на самом деле…

В начале ХIХ века на Новосибирских островах побывал любознательный и энергичный промышленник Яков Санников. Так вот: с северного берега острова Новая Сибирь он увидел какую-то неведомую гористую землю. Попытался добраться до нее, но не смог: путь преградила полынья.

С той поры и начались толки о неизвестной земле, которая была даже нанесена пунктиром на старых картах. Правда, одно время, хотя и ненадолго, разговоры об острове, который видел Санников, почти прекратились. Случилось это в 1881 году, после гибели американского экспедиционного судна «Жаннетта», пытавшегося пробиться к Северному полюсу. История довольно обычная для того времени. Тяжелые льды раздавили судно северо-восточнее Новосибирских островов.

К счастью для членов экспедиции, ими руководил опытный полярник лейтенант Де-Лонг. Предвидя катастрофу, он заранее приказал выгрузить на лед запасы продовольствия, одежду и снаряжение. Да и люди были собраны выносливые, тренированные.

Покинув место гибели судна, Де-Лонг повел участников экспедиции на юг, намереваясь добраться по льду до побережья Сибири. Путь этот был неимоверно труден. Люди преодолевали высокие торосы, огибали многочисленные полыньи.

В конце июля американцы заметили впереди землю. Это был мрачный, окутанный туманами островок с черными скалами и большим ледником посередине. Повсюду виднелись снеговые поля. Жили тут только птицы, да еще белые медведи приходили несколько раз посмотреть на двуногих гостей.

Американцы дали острову имя одного из организаторов экспедиции, Гордона Беннета — издателя газеты «Нью-Йорк геральд». Пробыв здесь неделю, они двинулись дальше и глубокой осенью достигли, наконец, устья реки Лены. К этому времени у них кончились запасы продовольствия, люди ослабли. А в Северной Сибири стояли лютые морозы. Оленеводы давно уже откочевали со своими стадами на юг, в лесотундру. Некоторые американцы так и погибли в устье сибирской реки. Лишь несколько человек добралось до обитаемых районов. Они принесли сведения об острове Беннета. Географы посчитали, что это и есть та самая земля, которую видел Санников.

Но природа не хотела, чтобы загадка была решена так просто. Не прошло и пяти лет, как о таинственной земле заговорили вновь. На этот раз ее увидел не промышленник, не случайный человек, а известный русский ученый, полярный исследователь, географ и геолог Эдуард Васильевич Толль, работавший в 1886 году на Новосибирском архипелаге. В ясный, солнечный день он и его спутники заметили с северного побережья острова Котельного далекие темные очертания четырех гор. Они высились как раз там, где их обнаружил когда-то Санников, а остров Беннета лежал в стороне. Учитывая рефракцию и прозрачность арктического воздуха, Толль решил, что гористая земля находится далеко, в сотнях километров от Котельного.

Вторично он увидел эти горы с того же места в 1893 году.

Среди коллег Эдуард Васильевич Толль был известен как человек весьма рассудительный, педантичный в работе, не торопившийся с выводами. И когда он выступил с сообщением о виденной им земле и даже высказал предположение о ее геологическом строении, это было воспринято как должное. Академия наук начала готовить экспедицию для открытия и исследования Земли Санникова. Для полярного плавания специально оборудовалось китобойное судно «Заря». Естественно, что возглавил экспедицию Эдуард Васильевич Толль.

К началу плавания, к 1900 году, доктор геологических наук Толль нисколько не сомневался, что неизвестный остров или группа островов действительно существует. Он видел дальние горы своими глазами. Кроме того, имелись и другие признаки, достаточно важные сами по себе. Один из них — это стаи гусей и уток, которые каждую весну летят с юга через Сибирь, но не остаются на берегу Ледовитого океана, не устраивают свои гнездовья на Новосибирских островах, а уносятся куда-то дальше на север. Каждую осень стаи возвращаются, пополненные новыми выводками. Значит, существует суша, на которой птицы высиживают птенцов, вскармливают их, учат летать. И суша эта, хоть и лежит севернее Новой Сибири, пригодна для гнездовья, богата кормами. Ведь даже на острове Беннета гнездятся только самые неприхотливые птицы, гуси и утки там на лето не остаются.

Неужели на Земле Санникова более теплый климат? А почему бы и нет? Ведь существует же севернее Новосибирских островов Великая Сибирская полынья — труднообъяснимое чудо природы. Кругом на многие сотни километров тянутся крепкие ледяные поля, а тут — большое пространство чистой воды, не замерзающее круглый год, в любые морозы. Почти всегда клубятся здесь густые туманы: полынья словно «дышит» теплом. Откуда же оно берется здесь, в таких суровых районах? Может, струя Гольфстрима добирается сюда глубоко под водой? Может, действуют вулканические силы?

В ту пору никто не знал, что лежит за Великой Сибирской полыньей. Многие легенды связывались с ней и с островами, которые находятся якобы за чистой водой. Из поколения в поколение передавались на севере легенды о целом народе, который откочевал куда-то за море. Ученые и промышленники давно заметили, что, чем дальше на север, тем чаще встречаются останки мамонтов. Особенно много их на Новосибирских островах. Бывали такие годы, когда промышленники привозили с Большого Ляховского острова сотни бивней в одно лето, сбывали их на ярмарках и получали изрядный доход.

Мамонты откочевали на север сравнительно недавно — двадцать — сорок тысяч лет назад. Но зачем они шли сюда? Может быть, где-то тут лежала земля с богатыми пастбищами, привлекавшая их?

Гипотез, легенд, предположений было много. Эдуард Васильевич Толль отправился в поход, полный решимости не только найти Землю Санникова, но и получить ответы на все загадочные вопросы. История его экспедиции в общих чертах известна, хотя главные события, связанные со смертью руководителей этого научного похода, тоже стали одной из тайн Арктики.

До Новосибирских островов «Заря» добралась не сразу. Осенью 1900 года экспедиция вынуждена была зазимовать среди льдов возле Таймырского полуострова.

Северо-восточнее Диксона есть группа многочисленных мелких островов, объединенных общим названием — архипелаг Норденшельда. Люди здесь появляются очень редко. Из записок Толля известно, что во время вынужденной зимовки он не терял времени даром: совершил несколько санных рейсов для обследования Таймыра, побывал в архипелаге Норденшельда. Здесь, на маленьком клочке суши, который едва различим среди ледовой пустыни, участники экспедиции соорудили из снега и льда домики, приспособили их для ведения магнитно-метеорологических наблюдений. Клочок земли был официально назван островом Наблюдений.

За прошедшие десятилетия никто, наверно, не бывал на этом островке. Таких, как он, много в архипелаге Норденшельда, он затерялся среди своих мелких близнецов-братьев, и о нем просто забыли. Лишь недавно группа моряков-гидрографов, работавших в архипелаге, добралась и до острова Наблюдений.

Приблизившись к берегу, моряки с удивлением заметили на самом высоком месте скалистого островка большую пирамиду-гурий, сложенную из плоских камней. Вершину ее венчал остроконечный камень, похожий на конус. Действительно, было чему удивляться, встретив следы пребывания человека на этом заброшенном клочке суши! Моряки подошли к пирамиде и увидели потемневшую латунную доску, прикрепленную к большому валуну, лежавшему в основании гурия. На доске написано: «1900—1 гг. Русская полярная экспедиция. Яхта «Заря»». Дальше обозначены координаты острова.

Моряки осмотрели пирамиду и островок, молча постояли возле гурия, сняв шапки, а потом сфотографировали гурий и ушли, не тронув ни одного камня. Пусть останется этот памятник для грядущих поколений…

Одиннадцать месяцев пробыла «Заря» в ледовом плену возле Таймыра и лишь в августе 1901 года двинулась дальше. Обогнув мыс Челюскина, экспедиция Толля почти по чистой воде благополучно дошла до острова Беннета. Земли Санникова экспедиция не обнаружила, но Толль связывал это с густыми туманами, которые ограничивали видимость. Он решил зазимовать возле острова Беннета, чтобы продолжать поиски на следующий год. Однако приблизиться к берегу помешали льды, и «Заря» вынуждена была отступить, отойти к острову Котельному, который хорошо знаком был Толлю по предыдущим экспедициям. «Заря» осталась в полярных льдах на вторую зиму. Но у экипажа не было ни уныния, ни упадка сил, которые преследуют людей, долго пробывших среди темного, пустого и холодного безмолвия Арктики. Главным источником энергии и веры в успех был для людей сам Эдуард Васильевич Толль.

Ученый с большой эрудицией, утонченный интеллигент, аккуратный и сдержанный человек со строгим характером, он умел мечтать и «заразил» своей мечтой весь экипаж. Он работал наравне с матросами, любил рассказывать им то, что сам знал о Севере. А знал он, вероятно, немало. Люди поражались его целеустремленности: если он ставил перед собой какую-нибудь задачу, то обязательно выполнял ее, и не с натугой, не из последних сил, а с шуткой, с твердой верой в конечный успех.

Когда появились первые признаки северной весны, Эдуард Васильевич не стал дожидаться, пока «Заря» освободится от ледяных оков. Взяв с собой трех надежных спутников, он на собаках отправился к острову Беннета, чтобы исследовать его и попытаться пройти дальше, к Земле Санникова. Интересно, что Великую Сибирскую полынью Толль пересек на дрейфующей льдине и лишь небольшой участок пути прошел на предусмотрительно взятых байдарках.

По плану экспедиции «Заря» должна была осенью приблизиться к острову Беннета и принять на борт четырех исследователей. Однако ледовая обстановка в 1902 году выдалась очень тяжелая, яхта сделала несколько попыток пробиться к группе Толля, но подойти к острову не смогла. Близилась зима, и судно могло третий раз оказаться среди льдов. А на нем уже ощущалась нехватка продовольствия, появились больные. Но главное — на нем не было самого Толля, людям не хватало надежды и оптимизма.

Капитан «Зари», как и предусматривала инструкция, повел яхту к материковому берегу. До сильных морозов судно успело войти в бухту Тикси, в то время совершенно безлюдную. Бросив здесь изрядно пострадавшую яхту, команда по берегу отправилась в обжитые места. Толль и его спутники были предоставлены самим себе. Они могли либо зазимовать на острове Беннета, либо перебраться на южные острова Новосибирского архипелага, где имелись экспедиционные базы. Так предполагали те, кто интересовался судьбой экспедиции.

Пришла зима, а от группы Толля не было никаких сообщений. Судьба ученого и его спутников тревожила организаторов экспедиции. В газетах появились статьи, требовавшие начать поиски.

Академия наук снарядила две спасательные партии. В одну из них вошел Никифор Алексеевич Бегичев, бывший волжский рыбак, военный моряк, служивший боцманом на шхуне «Заря» и очень привязавшийся в Толлю. Понимая, как трудно будет достичь острова, Бегичев заранее подготовил в устье реки Яны добротный вельбот. Его погрузили на нарты, и собаки потащили суденышко по снегу и льду на остров Котельный.

Только благодаря вельботу спасательная партия Бегичева смогла по открытой воде подойти к берегу Беннета. И едва люди сделали первые шаги, кто-то нашел крышку алюминиевого котелка, а чуть поодаль был обнаружен каменный гурий.

По запискам, которые Эдуард Васильевич Толль оставил в бутылке, спасатели без труда отыскали место его стоянки: небольшую избушку в снегу на юго-восточной окраине острова. Здесь были обнаружены приборы и различные предметы обихода, принадлежавшие Толлю и его спутникам, а также большая груда геологических образцов. Среди бумаг нашли письмо ученого, адресованное президенту Академии паук. В письме коротко излагались сведения о том, как исследователи добрались до острова и что о нем узнали: размеры, геологическое строение, погоду, животный мир. Особенно подчеркивал Эдуард Васильевич тот факт, что ом и его спутники видели здесь сотни гусей, пролетавших с севера, со стороны моря, на юг. Это, по его мнению, еще раз свидетельствовало о том, что Земля Санникова существует.

Письмо было бодрым, полным оптимизма. В конце сообщалось, что 8 октября 1902 года Толль с товарищами отправился на юг, имея с собой продовольствие на четырнадцать — двадцать дней.

Вот и все. Можно только предполагать, что сам Толль, астроном Зееберг, каюры-промышленники Горохов и Протодьяконов, пробиваясь к Новосибирским островам по молодому льду, провалились и погибли в воде.

А боцман Никифор Бегичев, столько раз слушавший рассказы ученого об Арктике, о неизвестных землях, так и остался на Севере. Занимался пушным промыслом, работал проводником в экспедициях и сам открыл два острова возле берегов Таймыра, названных в его честь Большой Бегичев и Малый Бегичев.

Что же стало с Землей Санникова? В 20-х годах, когда Обручев писал свою книгу, многие верили, что она существует. Верил и сам Обручев. Конечно, это не та земля, о которой сказано в книге, но у нее, возможно, были какие-то свои, особые тайны.

В 1937 году ледокол «Садко» во время полярного дрейфа прошел близко от предполагаемого острова, но никакой суши не обнаружил. По просьбе академика Обручева в этот район несколько раз посылались самолеты, но и они ничего не нашли.

Теперь, когда над тем местом, с которым связано столько легенд, много раз пролетали летчики и проходили корабли, стало доподлинно ясно, что Земли Санникова не существует. Вероятно, и сам Санников, и Толль, и все другие, кто видел вдали остров, принимали за горы высокие торосы. Так по крайней мере стали считать после дрейфа ледоколов.

Комплексная экспедиция, работавшая на Беннете в 1956 году, смогла объяснить и странное поведение птиц, пролетавших куда-то на север. Путем кольцевания ученые установили: в начале лета черные казарки с берегов Азии направляются для линьки в Северную Америку. Осенью возвращаются обратно той же дорогой, над льдами Центральной Арктики. Путь этот хоть и самый короткий, но очень трудный.

За казарками часто увязываются и другие птицы, многие из которых гибнут в пути. Зачем им нужно лететь так далеко, понять было трудно.

Итак, с легендой о Земле Санникова, казалось, кончено. О таинственной суше начали понемногу забывать. И вдруг об этой старой романтической истории заговорили вновь. Не так давно, как раз в том месте, где должна была находиться Земля Санникова, обнаружено мелководье. Откуда же взялась эта мель вдали от берегов, посреди Ледовитого океана? Может, здесь действительно существовал остров, очертания которого видели многие люди? Существовал, а в недавние годы растаял, так тают сейчас некоторые ледяные островки в Арктике! Климат там становится более мягким, и несколько островков уже исчезли совсем…

Это одна гипотеза. Затем возникла другая, пожалуй даже более обоснованная. Автор ее — известный полярный ученый профессор Яков Яковлевич Гаккель. Долгие годы он собирал материалы, чтобы подтвердить ими свое предположение. Но материалов было не много, и профессор не спешил обнародовать свою теорию. Лишь после смерти Гаккеля ученики и последователи профессора, разбирая его архивы, нашли любопытнейшие документы, нашли записи, касающиеся новой гипотезы.

Ученые Арктического и Антарктического научно-исследовательского института опубликовали незаконченные разработки профессора, дополнив их новыми фактами. Суть дела такова. Гаккель утверждает, что на месте Северного Ледовитого океана некогда существовал обширный материк, условно названный им Арктидой. Этот материк был своего рода мостом между Европой, Азией и Америкой. Он преграждал доступ в восточную часть Арктики течениям атлантических вод. А это в свою очередь послужило причиной возникновения гигантских ледников, распространявшихся в эпоху Великого оледенения далеко на юг.

Шли годы. Арктида постепенно опускалась. И теперь от огромного материка остались лишь отдельные островки. Некоторые из них тоже, вероятно, исчезнут со временем.

Для подтверждения гипотезы профессора Гаккеля приводятся довольно веские доводы. Известно, что в геологическом строении американского и азиатского берегов Ледовитого океана много общего. Их соединяют подводные хребты Ломоносова и Менделеева. Причем бесспорно установлено, что горные породы, складывающие хребет Ломоносова, две с половиной — три тысячи лет назад находились частично над водой.

Не наталкивает ли на размышления и тот факт, что растительный мир Таймырского полуострова более сходен с флорой Канадского арктического архипелага, нежели с флорой соседней Чукотки?!

И наконец, птицы, звавшие ученых на поиски Земли Санникова! Орнитологи хорошо знают: перелетные птицы даже в теплых краях стараются прокладывать свой путь ближе к суше. Что же заставляет их пересекать ледяную пустыню океана? Не над тем ли сухопутным «мостом» пролетают они, над которым в давние годы проложили маршрут их предки, по которому переселялись из Азии в Америку растения и животные? И не была ли Земля Санникова одним из последних исчезающих островов на этом пути?

Вот, оказывается, сколько нерешенных вопросов связано еще с загадочным полярным островом. И слава тем ученым, которые шаг за шагом раскрывали нам тайны Арктики…

Не знаю, есть ли где-нибудь памятник отважному полярнику Эдуарду Васильевичу Толлю. Во всяком случае он достоин того, чтобы память о нем была увековечена хотя бы в Таллине, где он родился. А вот памятник боцману «Зари», проводнику и путешественнику по Таймыру Никифору Бегичеву существует. Очень приятно было увидеть его на холме среди каменных глыб, неподалеку от диксоновского клуба полярников.

Всю жизнь Бегичев провел в пути, он «идет» и сейчас в своем теплом удобном снаряжении навстречу ветрам и пурге, вглядываясь в туманную даль.

Имя Никифора Бегичева навсегда связано еще с одним событием в истории освоения Арктики — с Норвежской экспедицией знаменитого полярного исследователя Руала Амундсена. В 1918–1919 годах этому смелому путешественнику удалось провести свое судно «Мод» далеко на восток, исследовать часть таймырского побережья. Одну из бухт восточного Таймыра норвежцы окрестили названием своего судна.

Амундсен намеревался дрейфовать в арктических льдах еще не менее двух лет. Зная, что с ним и с судном может приключиться любая неожиданность, он решил отправить в «большой мир» научные материалы, которые удалось собрать за время похода и зимовки.

Ближайшим населенным пунктом, имевшим связь с Европой, был Диксон, на котором с 1915 года работала радиостанция. Туда и послал Амундсен двух моряков — бывалых полярников, не сомневаясь, что они достигнут цели: по арктическим масштабам расстояние не считалось очень большим — всего девятьсот километров.

В морозный день Кнудсен и Тессем простились с товарищами и покинули бухту Мод. С палубы судна долго следили за ними, пока оба исчезли в белых просторах.

Ушли — и сгинули в снежной пустыне.

Сколько нужно времени, чтобы пройти девятьсот километров по замерзшей тундре? Положим, полтора или два месяца, от силы — три. Но истек целый год, а норвежцы на Диксон не прибыли. Минул еще такой же срок. В июне 1921 года правительство Норвегии обратилось к Советскому правительству с просьбой помочь в поисках исчезнувших моряков. Эта задача была поручена Никифору Бегичеву.

Мы не знаем подробностей поисков. Знаем лишь, что Бегичев старался поставить себя на место норвежцев, старался определить, какой путь, с их точки зрения, был самым коротким и целесообразным.

Трудно было надеяться, что поиски в безграничных однообразных просторах тундры принесут успех. И все-таки Бегичев продолжал свою работу. Неизвестно, сколько верст исходил он, разыскивая норвежцев, но факт остается фактом: западнее мыса Приметного Бегичев наткнулся на полусгнивший труп. Удалось установить, что это Кнудсен. Водонепроницаемого пакета с научными отчетами Амундсена возле трупа не оказалось. Из этого Бегичев заключил, что Тессем понес пакет дальше. Маршрут поисков ограничивался теперь Диксоном и мысом Приметным.

Год спустя найден был, наконец, и Тессем. Он лежал среди каменных глыб всего в четырех километрах от радиостанции Диксона. Истощенный голодом и болезнями, он не мог идти, он полз сначала на коленях, потом на животе, одолевая метр за метром. Цель была рядом. Он видел огни Диксона, его бы услышали, если бы он закричал громко. Но у него уже не осталось сил.

О чем он думал в последние свои часы, медленно умирая голодной одинокой смертью вблизи от жилья? Может, он еще надеялся, что его найдут? Кто знает… Но и расставаясь с жизнью, он обеими руками прижимал к груди пакет Амундсена.

Научные отчеты экспедиции были доставлены по назначению.

Могила Тессема — на крутом обрыве на окраине Диксона. Скромный гранитный обелиск едва приметен среди каменных россыпей. Под резким холодным ветром прижалась к камням пушица. Далеко видна бухта с плавающими льдинами.

Возле обелиска — маленький букетик полярных цветов. Цветы свежие. Чья-то заботливая рука часто меняет их.

БУКВЫ НА ФЛАГЕ

Среди пассажиров «Воровского» был профессиональный художник, любезно согласившийся потом оформить эту книгу. На судне он взялся изготовить флаг нашего круиза. Разрисовал полотнище зигзагами — волнами, изобразил белую льдину, на которой вывел большие греческие буквы «пси» и «хи». Торжественный подъем флага состоялся в Карском море.

Когда теплоход приблизился к Диксону, наш капитан, человек еще молодой, совершавший едва ли не первый самостоятельный рейс, вдруг засомневался: в открытом море, мол, так-сяк, а удобно ли будет в порту, перед людьми? Посоветовался с капитаном-наставником; вдвоем решили — флаг не снимать. В глубине души они, вероятно, считали, что в этой шутке есть изрядная порция правды: разве понесет абсолютно нормальных людей куда-то во льды, на холод, в штормовые моря? Понятно, если это по долгу службы. А туристы тратят свой отпуск.

Мнение наших капитанов разделяли, как мне кажется, многие местные товарищи в тех портах, где нам удалось побывать. Во всяком случае полосатый флаг с двумя греческими буквами везде вызывал веселое оживление.

Наш рейс в Арктику, как и всякое новое дело, вызвал много непредвиденных осложнений. До похода «Воровского» в арктических портах не было опыта приема морских пассажирских судов. Кроме того, мы попали в такое время, когда ледовая обстановка была очень трудной. Только во второй половине августа Карское море частично освободилось от ледяных полей, и с запада хлынул поток судов, ожидавших этого момента. За какие-то полтора-два месяца надо было доставить в северные порты и на полярные станции огромное количество грузов.

Сентябрь оказался самым напряженным месяцем навигации. Стоянка судов у причалов для разгрузки рассчитана была до минуты. А тут вдруг появляется нага «Воровский»!

В Дудинке нас долго держали на рейде. Руководители круиза и капитан вели переговоры с местными властями. Дудинские товарищи, настроенные очень радушно, ничем не могли помочь: все места были заняты грузовыми судами. И тогда наш капитан доказал, что способен руководить самостоятельно, брать ответственность на себя. Морские правила запрещают пассажирским судам становиться «вторым бортом», то есть швартоваться к кораблям, находящимся у причала. Но правила писаны для обычных портов, а не для тех, где навигация длится два-три месяца. И пробный рейс проводится не для того, чтобы пассивно ждать, улыбнется фортуна или покажет спину.

Короче говоря, капитан поставил «Воровского» к борту разгружавшегося теплохода. Два или три раза в день, когда пассажиры сходили с судна или возвращались к себе, выгрузка прекращалась на несколько минут, кран переставал носить тяжелые контейнеры. И все обошлось хорошо, все остались довольны.

ХОРОШИЕ НОВОСТИ

У кораблей, как и у людей, судьбы складываются по-разному. Одни заняты будничным трудом, другие совершают что-то необыкновенное. И умирают они тоже каждый по-своему. Некоторые со славой гибнут в бою, другие долго ржавеют на задворках порта, третьи идут на переплавку, чтобы превратиться в новый металл, в корпуса и машины новых судов.

Иногда судьбы кораблей тесно переплетаются с людскими судьбами и как бы служат их продолжением. Заглянем в прошлое. 1926 год, советские дипкурьеры во главе с коммунистом Теодором Нетте везут за рубеж важную дипломатическую почту. Поезд пересек границу и оказался в Латвии. Утром 5 февраля четыре агента иностранной разведки неожиданно ворвались в купе. Они надеялись захватить дипкурьеров спящими и взять почту. Но первого же бандита на пороге встретила пуля. Вспыхнула короткая перестрелка. Почта была спасена, но Теодор Нетте погиб, а его товарищ Иоганн Махмас-таль получил ранение.

Советское правительство наградило посмертно отважного дипкурьера орденом Красного Знамени. Чтя его память, трудящиеся собрали деньги на самолет «Нетте». Именем дипломатического курьера был назван пароход: до революции он был «Тверью», потом назывался «Сорна» и, наконец, стал тем «Теодором Нетте», с которым летом 1926 года повстречался в Ялте Владимир Маяковский. Увидевшись со своим другом, воплотившимся в корабле, поэт написал известное стихотворение «Товарищу Нетте — пароходу и человеку».

Мне довелось видеть это судно на Дальнем Востоке. «Теодор Нетте» пришел туда с грузом после войны да так и остался там. До 1953 года пароход числился вспомогательным судном в Тихоокеанском флоте. Командование флота долго думало, что же делать со старым ветераном, которому шел уже пятый десяток лет. Пускать пароход на слом было жаль. В конце концов его поставили возле берега в камчатском порту и оборудовали под причал.

Старый пароход и теперь служит людям, провожает в дальние рейсы моряков и первым принимает их после штормов на свою стальную грудь. Но это уже не «Теодор Нетте» — это просто причал, об истории которого не знают даже многие из тех, кому доводилось садиться с него на корабль. И все-таки «Теодор Нетте» не умер и в этот раз!

Мимо Дудинки вниз по течению шел большой теплоход, вероятно возвращавшийся из Игарки. Трюмы его были полны грузов, он глубоко сидел в воде. Движение тут большое, и я наверняка не обратил бы на теплоход внимания, если бы не приветственный гудок, разносившийся над водой слишком уж долго. «Что это чудит вахта», — подумал я и вдруг увидел надпись на борту судна. Вгляделся получше и даже глаза протер от удивления. По Енисею в открытое море шел новый, молодой, полный сил «Теодор Нетто», призывая кого-то своим сильным раскатистым голосом. И тот, кого он звал, ответил ему. Из протоки Дудинского порта донесся такой же молодой и сильный гудок. Там стоял «Иоганн Махмасталь», тоже воплотившийся в океанское судно.

Старые друзья-дипкурьеры поздоровались, увидевшись в Арктике, обменялись несколькими фразами и разошлись до следующей встречи где-нибудь в далеком заграничном порту.

Все-таки это здорово — прожить свою жизнь так,

В последние годы мне довелось путешествовать как раз по тем местам, где работал или служил лет пятнадцать — двадцать назад. Изменения за это время произошли очень большие: появились не только новые заводы и новые улицы, но и целые города и порты, изменился быт людей. Удивляться тут особенно нечему: срок все же порядочный. Вызывает удивление и радость другое — те темны, которые набрала сейчас наша жизнь. Приезжай в знакомое место через два-три года и сразу увидишь, столько кругом нового.

Особенно это заметно в Норильске. Он уже не один стоит среди таймырской лесотундры. Поблизости от него вырос буквально за несколько лет совершенно новый город — Талнах. Сюда уже подведена железная дорога, составы думпкаров везут отсюда к заводу богатую руду, добытую глубоко под землей.

Оказавшись на этот раз в Норильске, я решил добраться до Талнаха, хотя времени было в обрез — только до семи вечера. Сговорившись втроем, стали искать такси. Как правило, они до Талнаха не ходят, но нам все-таки удалось уговорить водителя. Он оказался местным старожилом, приехал сюда после службы в армии и настолько привык, полюбил эти края, что никакой силой его не вытянешь теперь с Севера.

Дорога к Талнаху вполне приличная, ухабов не так уж много. С обеих сторон видны в коричневой тундре зеркальца небольших озер. Все чаще появляются деревья: сперва одиночки, потом целые заросли лиственниц в рост человека или чуть подлиннее. Верхушки у них обломаны, наверно, во время зимних буранов. Сейчас, осенью, хвоя пожелтела и мохнатые ветки казались будто бы позолоченными. Рядом с этими тонкими хрупкими деревцами уверенно стояли темные ели.

Очень красив этот пейзаж лесотундры, особенно после Норильска. Там при строительстве вырубили всю зелень, а возобновить ее не так-то просто. В условиях тех районов дереву нужно лет сто — сто пятьдесят, чтобы вытянуться в два-три метра. Если посадишь сейчас, правнуки, может, дождутся. Пробовали пересаживать в город взрослые деревья — не приживаются.

По пути шофер рассказывал нам, что неделю назад, 9 сентября, тут шел автобус, направлявшийся в профилакторий «Валек». Было уже темно, водитель автобуса включил фары, и вдруг в белесом световом коридоре появился бурый медведь. Он встал на дыбы, а потом, ослепленный, повернулся и побежал по дороге, то и дело оглядываясь. Водитель уменьшил скорость, чтобы не сбить топтыгина. Сначала он подумал, что это медведь, живущий в профилактории. Но нет, встреченный мишка был крупнее, а на груди виднелся большой белый нагрудник.

Километра два автобус следовал за медведем. Потом топтыгин догадался свернуть с дороги. Метнулся в кювет и сразу исчез в темном лесу.

Мы медведя не видели, но по совету шофера заехали в профилакторий, где отдыхают по нескольку дней труженики Норильска. Шофер сразу убежал в бильярдную погонять шары с каким-то своим знакомым, а нас приветливо встретили хозяйки этого большого, красивого здания, стоящего возле тихих озер.

Профилакторий производит впечатление прямо-таки ошеломляющее. Вокруг однообразная равнина с чахлой растительностью, сырость, грязь, болото. А в помещении какая-то сказка, какой-то райский сад, наполненный цветами. Во всем: в подборе красок, в сочетании цветов и обстановке — чувствуется тонкий вкус и забота об отдыхающих. Здесь даже бананы цветут, а лимонные деревья вытянулись во многих комнатах.

В столовой вообще почти непроходимые заросли, бросаются в глаза большущие голубые шапки гортензий. Сидишь здесь и совсем забываешь, что находишься на далеком Севере, в краю вечной мерзлоты и холодных ветров.

Раньше я сомневался, как это можно за один-два дня отдохнуть, набраться сил. А теперь верю — здесь действительно можно. Тишина, уют, заботливые хозяйки, а главное, пожалуй, смена обстановки — этот сказочный сад…

Поехали дальше, к Талнахским горам, вершины которых были уже припудрены снегом. Все чаще встречались озера. А вот и новый поселок — пятиэтажные дома, краны, котлованы, строительные площадки, копры рудников. Тут учли опыт норильчан, строительство ведут аккуратно, стараясь не вырубать деревья. Повсюду между домами стоят лиственницы, придавая жилым кварталам своеобразную прелесть, оживляя их. Пожалуй, со временем Талнах будет даже красивее своего старшего брата Норильска.

Квартал состоит из домов, ориентированных под разными углами, как в московских Черемушках. Это, конечно, красиво и в определенной степени удобно. Только целесообразно ли? Свирепые ветры будут продувать квартал со всех сторон, нигде не укроешься от него.

Талнах — это ударная стройка, и основная сила в нем — молодежь. Тут все новое: и дома, и техника, и, главное, люди. Куда ни посмотришь, везде деловые, веселые парни и девушки, которые прямо-таки не нахвалятся Талнахом. Ну, еще бы: ведь все тут — и дороги, и дома, и рудники — сделано, возведено, построено их руками. Причем они успевают не только здорово работать, но и учиться, многие ездят по вечерам в Норильск, в индустриальный институт, в техникум или на подготовительное отделение.

По-моему, нельзя говорить, спорить о молодежи вообще, хорошая она или плохая. Всякая есть молодежь. Есть бледнолицые длинноволосые юнцы, бесцельно толкущиеся на тротуарах, и есть жизнерадостные трудолюбивые парни Талнаха, окрыленные мечтой, вооруженные знаниями: те парни, которые идут вперед сами и увлекают за собой других.

Работать на Талнахе трудно, особенно в рудниках. Суровый климат, снежные заносы, морозы, новая техника. Тут уж не приходится считаться со своим временем: дело прежде всего. Вот маленькая заметка из многотиражной газеты «Огни Талнаха»: «Бригады «Стальмехмонтажа» Замураева, Горбунова и Артемьева приступили к устранению дефектов, обнаруженных при пробном пуске нового бетонного завода: киевские проектировщики не учли ряд местных особенностей. Чтобы завод начал функционировать как можно скорее, монтажники работают по двенадцать — четырнадцать часов в сутки».

Так они трудятся. А вот так отдыхают: «Два дня, субботу и воскресенье, комсомольские активисты города провели на Ламе. Здесь было все, что дарит туристам и путешественникам этот удивительный северный край: походы к водопадам, водружение флага на вершине Елены, праздник Нептуна на шестьдесят девятой параллели, уха из ламской рыбы, песни у ночного костра…»

Талнах растет и строится, у него короткое прошлое и большое будущее. А геологическая разведка уже вырвалась далеко вперед, ищет места для новых рудников и поселков.

ФАКТОРИЯ

Чем дальше на север, тем меньше расстояние между меридианами и уже часовые пояса. Стрелки часов приходилось переводить по два раза в сутки. О смене времени объявляли по радио, но многие пассажиры пропускали очередное сообщение, поэтому часы шли у кого как, внося путаницу.

Скакало не только время. Даже такие солидные явления, как времена года, чередовались без всякой последовательности. В Архангельске еще было лето, а возле Диксона, когда мы шли среди льдов, температура упала до минус пяти градусов. Поднимаясь вверх по Енисею, наш «Воровский» ушел от зимы. Там еще держалась румяная, прозрачная осень, деревья не потеряли листву. В густых зарослях возле таежного ручейка мы горстями ели черную смородину, срывали кисти мелкой и горьковатой рябины.

Очень интересно было смотреть с борта теплохода на проплывавшие мимо берега с лесистыми холмами. При свете солнца они ярко горели разными красками, особенно выделялись на коричневом и зеленом фоне лимонно-желтые и красные куртины. Но вот странность: в средней полосе краски осеннего леса не меркнут и в пасмурный день. А здесь, едва скроется солнце, тайга сразу мрачнеет, становится неприветливо-темной, однообразной.

Когда «Воровский» отправился из Дудинки на север, мы снова почувствовали приближение зимы. Утром палубу покрыл тонкий, почти неприметный ледок. В ход снова пошли теплые пальто, шубы и шапки.

В устье своем Енисей очень широк. Этого, правда, почти не замечаешь, так как фарватер проложен по протокам, он то петляет между островами, то прижимается к коренному берегу. По плану круиза у нас не предусматривалась стоянка в этих местах. Но путешественники попросили капитана остановиться возле Воронцовской фактории, и он согласился: время в запасе у нас было.

Фактория — это десятка три деревянных построек возле воды. За домами вздымаются крутые, совершенно голые холмы, на которых видны только тригонометрические вышки. И поселок, и тундра, и сопки — все было густо «просолено» то ли инеем, то ли снежком.

Возле берега тут очень мелко, даже мотоботы тыкаются носом в песок метрах в ста от земли. Мы смогли высадиться только благодаря любезности экипажа «Меридиана» — лоцманского судна, стоявшего в это время на воронцовском рейде. «Меридиан» дал нам две легкие моторные лодки. Выгрузка пассажиров производилась в несколько приемов. С теплохода нас везли мотоботы. С мотоботов мы пересаживались в моторные лодки. Но и те не могли подойти вплотную к берегу. Туристы, у которых были высокие сапоги, сами шли по мелководью. Остальных несли на руках и на закорках товарищи или дюжие матросы с «Воровского». Кто промок, сушился на берегу у костра.

Все немногочисленное население поселка высыпало встречать гостей. Вышли старики в длинных совиках, с палками в руках, появились рыбаки в плащах и резиновых куртках. Женщины и дети были одеты в общем так же, как одеваются во всех городах и поселках.

Не повезло детишкам школы-интерната. Воспитатели их куда-то ушли, а сами они не решились убежать на берег. Зато потом ребятам стало веселее. Осматривая факторию, многие туристы побывали у ребятишек, фотографировали их, дарили значки.

Живут в Воронцове ненцы и саха — так называют себя якуты. Различить их трудно: у них теперь одинаковый быт, многие породнились семьями. В память о недавних кочевьях почти возле каждого дома стоят высокие нарты с крепко увязанными оленьими шкурами для чума. Впрочем, это не только память. Здесь кроме рыбаков и охотников живут пастухи, которые подолгу кочуют в тундре вслед за своими стадами.

Роль экскурсовода добровольно принял на себя молодой ненец в ватнике, подпоясанном армейским ремнем, и в армейской фуражке. Оказалось, что он недавно демобилизовался, служил на Кавказе, но вернулся домой. Здесь, по его мнению, прохладнее, больше простора, хорошая охота: зайцы — так те подбегают почти к самым домам. А вот с рыбой год от года становится хуже. Исчезает рыба, а куда девается, никто не знает.

Хозяева фактории открыли для гостей склад. У нас, конечно, не было пушнины, чтобы сдавать ее в закрома государству, но любезные хозяева и не требовали этого. Наоборот, они предложили купить оленьи шкуры, скопившиеся на складе. Хорошие были шкуры, большие, пушистые, мягкие. И дешевые — по казенным расценкам. Но я в смысле купли-продажи классический и беспросветный неудачник. Вот и на этот раз приобрел шкуру с рук у какой-то ненки. Причем заплатил вдвое дороже, а шкура оказалась вдвое меньше государственных и к тому же совсем не пушистая. Мне стыдно было показывать ее товарищам. В довершение всего она потом начала линять. Светлая шерсть лезла клоками до тех пор, пока остался только коротенький темный подшерсток…

В маленьком поселке Воронцово три кладбища. Они тоже очень малы, расположены близко одно от другого, по их все же три — изолированных и самостоятельных. Я так и не сумел узнать, чем это вызвано. Три разных рода? Или по национальному признаку: ненцы, саха, русские? Но тогда почему все захоронения совершенно одинаковы?

Покойников здесь не закапывают в землю. Раньше у северян не было лопат и ломов, чтобы долбить вечную мерзлоту, рыть могилу. Говорят, что в старину ослабевших стариков, неспособных двигаться, кочевники покидали на месте очередной стоянки. Людям, обреченным на смерть, оставляли все их богатство: одежду, нарты, орудия для охоты и рыбной ловли, посуду и еду, чтобы покойникам хорошо было на том свете.

Обычаи, сложившиеся в глубокую старину, не исчезли еще и теперь. Умершего закутывают в оленьи шкуры, кладут в высокий просторный ящик, сколоченный из простых досок, и увозят на кладбище. В последнее время в Воронцове для этой цели используют гусеничный вездеход, который легко преодолевает и болотистую тундру, и довольно крутые подъемы. Место для кладбища выбрано сравнительно сухое, на склоне возвышенности. Ящики с покойниками стоят прямо на земле и лишь чуть присыпаны с боков желтой глиной и мелкими камушками.

Рядом с каждым ящиком — имущество умершего: все то, что потребуется ему для жизни и для охоты в царстве мертвых, если оно все-таки существует. Для мужчин оставляют на кладбище нарты и длинный шест, чтобы править оленями. Возле одного из ящиков нарт нет, зато лежат высокие резиновые сапоги. Видимо, покойник был рыбаком. Тем, кто на этом свете охотился, кладут капканы. Всем — тарелки, кружки, ложки. Кому-то положили даже большой старинный котел. Очень трогательны детские, почти игрушечные нарты, которые стоят возле маленьких ящиков…

Особенно много имущества забирают с собой женщины. Видимо, и после смерти они не освобождаются от хозяйственных обязанностей. Им даются и кастрюли, и бидоны, и половники, и вообще всякая посуда. У одного из ящиков столько этого добра, что образовалась целая цепочка в один ряд — больше некуда ставить. Придавленная крышкой, развевается на холодном ветру дорогая красивая шаль. Через щели между досками виден край одеяла.

Некоторые ящики почти развалились от времени. Останки покойников, их одежда, оленьи шкуры — все это превратилось в темную массу, в которой уцелели только украшения: бусы, кольца, еще что-то. А у одной покойницы родственники оказались такими заботливыми, что положили ей хромированную ложечку для обувания. Она блестит до сих пор среди бурых клочьев разложившейся оленьей шкуры. Все имущество на кладбищах стоит нетронутое. Покойники явно не пользуются им. Время безжалостно делает свое дело, многие вещи проржавели, потрескались, а некоторые совсем превратились в прах…

Между поселком и ближним кладбищем на вершине холма и на его склоне увидели мы какие-то странные купола, выпирающие из земли. Нечто подобное встречается на юге Красноярского края, в хакасских степях. Там много невысоких курганов, окруженных большими камнями. Это древние могилы вождей кочевых племен. А купола в Воронцове даже нельзя назвать курганами; очень уж они малы, не больше четырех-пяти метров в диаметре, но зато имеют почти правильную геометрическую форму.

Как и вся тундра вокруг, они покрыты коричневым мхом и лишайником. Но здесь гораздо суше, а главное — купола словно нарочно усеяны небольшими, с кулак, камешками. Может, это следы выветривания? Может, тут бушевали когда-то вулканические силы, давившие на вязкий, полурасплавленный слой камня?

Я хотел расспросить об этом геологов, приехавших на вездеходе из тундры. Но эти молодые ребята, обросшие патлами и густыми бородами, сразу попрыгали в мотобот и отправились на «Воровский», чтобы подышать воздухом цивилизации, пообедать в настоящем ресторане за настоящим столом, выпить пльзеньского пива и чего-нибудь более пристойного для молодых землепроходцев. Свой вездеход они оставили туристам. Водитель свозил несколько групп в глубь тундры, за гряду голых черных возвышенностей.

Когда я возвратился на теплоход, геологи уже успели освоиться там. Довольные и умиротворенные, они охотно рассказывали пассажирам о своей работе, правда посматривая на часы: хотели до отхода «Воровского» еще раз заглянуть в ресторан.

Перебивать их было неудобно, я не спросил о куполах и до сих пор не знаю, что это такое. Но рассказ геологов оказался интересным сам по себе.

Если посмотреть на карту, где отмечены нефтяные и газовые месторождения в нашей стране, то можно без труда уловить закономерность: новые залежи этих полезных ископаемых обнаруживаются все дальше к северу и северо-востоку. Пятьдесят лет назад нефть у нас добывали только на Каспии. Потом в Поволжье появилось Второе Баку. Забили фонтаны в Ухте. А теперь нефть и газ дает стране Сибирь, буровые вышки поднялись над тайгой за Тюменью, в васюганской глуши.

Разведчики подземных богатств во многих пунктах вышли на берега Ледовитого океана. Шаг за шагом исследуют они новое месторождение, которое, возможно, окажется таким огромным и богатым, что превзойдет все известные раньше. Центральный полярный бассейн имеет вид гигантской чаши, а геологи знают, что каждая такая чаша всегда содержит залежи нефти и газа.

В воды Ледовитого океана погружаются Печорская, Западно-Сибирская и Хатангская структурные впадины, богатства которых уже известны и частично используются. На Новой Земле, на Шпицбергене, на арктических островах Котельный и Пионер полярники видят характерную пленку и пузырьки в воде. А это верные признаки.

Геофизический поиск нефти и газа ведется сейчас в Обской губе и в Усть-Енисейском заливе, в том числе и возле Воронцовской фактории. Твердо установлено, что полезные ископаемые тут есть и что их много. Геологи утверждают, что добывать нефть на арктических берегах легче, чем, к примеру, в болотистой тайге под Тюменью. Вечная мерзлота будет помощницей для бурильщиков. А Северный морской путь открывает дорогу арктической нефти во все части света.

Однако добыча на берегах — это только малая часть дела. Основные залежи скрыты под водой, под толстым ледяным панцирем океана. Как достать их оттуда, об этом уже сейчас думают те, кто привык жить не только нынешним днем, но и смотреть в будущее.

— На наш век нефти и на берегу хватит, — сказал самый молодой и самый бородатый геолог. — Но помяните мое слово: лет через двадцать — тридцать очередь дойдет и до Арктического бассейна. Будем добывать нефть со дна Ледовитого океана. Факт! — закончил он и хлопнул рукой по своему колену.

Бас геолога звучал так решительно, что сомневаться в верности его слов не было никакой возможности.

НАСТОЯЩАЯ ТУНДРА

На Диксоне кто-то из местных жителей сказал: «Ну, какая у нас тундра! У нас море да камни. Тундра южнее». В Дудинке хрупкая женщина — музейный работник — пожимала плечами: «Нет, тундра севернее, а у нас тут лесотундра. И кустарник, и даже лиственницы кое-где». Только после высадки в Воронцове мой сосед записал, наконец, в своем дневнике, что видел настоящую тундру. Оказывается, у него с детства, со школьных лет, установилось твердое представление, что тундра — это обязательно болотистая равнина со множеством озер, покрытая сплошным ковром мха и карликовых березок. Такую тундру он искал и успокоился только тогда, когда увидел.

А между тем тундра включает в себя ряд подзон. Самая северная, арктическая тундра очень уныла, однообразна, бедна растительностью. Зимой здесь дуют сильные ветры, которые сносят снег со всех мало-мальски возвышенных участков. Земля трескается от стужи. Только в этих трещинах и в низинах, куда набивается снег, сохраняется скудная низкорослая растительность. Даже летом вид у такой тундры не очень приятный. Повсюду встречаются россыпи щебня да голый суглинок. Лишь кое-где заметны пятна и полосы зелени, Поэтому и называют северяне такие места «пятнистой» тундрой.

Там, где лето длится дольше, где глубже прогревается земля, а зимой больше бывает снега и меньше ветров, широкой полосой протянулась тундра мохово-лишайниковая. Растительность здесь богаче, разнообразней. В речных долинах, на защищенных от ветров склонах появляются заросли кустарников: карликовой березки, северной ольхи и полярной ивы. Правда, эти «заросли» можно спутать с травой, так как они не поднимаются выше тридцати — пятидесяти сантиметров. Но все-таки это уже кустарник. Под его защитой растут брусника и голубика, даже грибы можно собирать в таком «лесу». Больше становится травянистых растений, часто попадаются осока, мытник, пушица.

Оленеводы особенно ценят лишайниковые тундры, где растет много ягеля, который почему-то называют оленьим мхом. Правильно, ягель самая лучшая, самая питательная пища для оленей, но это не мох, а низкорослый лишайник, который словно белым налетом покрывает щебенчатые россыпи и невысокие холмы.

Мохово-лишайниковая тундра незаметно переходит в тундру кустарниковую, которая потом, южнее, превращается в лесотундру. Возле Дудинки, где местность холмистая, можно встретить ольху и березу в рост человека и даже выше. В низинах, на болотинах — повсюду видна ива. Кусты хорошо приспособились к суровым условиям, растут в долинах, в укрытых местах, Куда ветер много наносит снега. Зимой кусты «прячутся» в сугробах. И вообще они соизмеряют свой рост со снегом, чтобы не обморозиться в зимнюю стужу. По высоте кустарника в тундре определяют толщину снежного покрова.

Мы высаживались на берег в нескольких местах, видели разную тундру. В какой-то степени мой сосед был прав, назвав мохово-лишайниковую тундру «настоящей». Ведь даже ученые именно ее именуют типичной.

…На севере, в тундре, где животный и растительный мир не отличается разнообразием, особенно заметна неразрывная взаимосвязь всего живого; она выступает здесь в чистом виде, без многочисленных промежуточных инстанций. Я не берусь судить с научной точки зрения, но все же выделил бы две основные жизненные цепи, характерные для тундры. Первая: человек — олень — растительность. Конечно, жители тундры ловят рыбу, охотятся, но это лишь подсобный промысел. Основу их благосостояния составляли и составляют оленьи стада Олень дает жителю Севера главное — пищу и одежду. Раньше он давал и шкуру для чума. Кроме того, олени в тундре — незаменимое средство передвижения, на них ездят и зимой и летом.

Северный олень — чудесное животное, полная противоположность крикливому и упрямому ишаку — любителю горячего солнца. Олень спокоен, послушен, ласков и неприхотлив. У меня почему-то всегда сжимается сердце, когда вижу оленей, отдыхающих, опустив головы, после далекого пробега или сбившихся в кучу под порывами ледяного ветра. Жизнь у них какая-то беспросветная, в добрых глазах заметна печаль и обреченность. Будто они знают, что появились на свет лишь для того, чтобы страдать и безропотно переносить тяготы. Особенно неприятно смотреть, когда взгромоздится на оленя какой-нибудь детина. Так и кажется, что сломается олений хребет или треснут его тонкие ноги…

Человек в тундре во многом зависит от оленя, а олень в свою очередь — от наличия кормов. Летом ему хорошо, летом он нагуливает жирок, поедая сочные листья осоки и пушицы, морошку и грибы. Есть среди оленей любители полакомиться птичьими яйцами и даже пеструшками. Но лето длится недолго. И едва выпадет первый снег, начинается борьба за существование.

Чтобы найти участки, где из-под снега можно добыть питательный ягель, олени пробегают десятки и сотни километров. Ведь лишайники, как и все в тундре, растут медленно. Пастбища, где был стравлен ягель, восстанавливаются только через двенадцать — пятнадцать лет, а некоторые не восстанавливаются вообще — вместо ягеля появляется другая растительность. На берегах северного Енисея хорошие пастбища местами еще сохранились. Особенно много их на равнинах Таймырского полуострова. Благодаря обильным кормам и пустынности этого района там до сих пор пасутся стада диких оленей.

Вторая жизненная цепочка, с помощью которой хорошо прослеживается взаимосвязь природных условий, начинается с маленького грызуна — пеструшки, или лемминга, который служит основным кормом для тундровых хищников, четвероногих и пернатых. Этот зверек заслуживает того, чтобы о нем сказать подробнее.

В тундре почти везде видны характерные выбросы, оставленные пеструшками, видны неглубокие бороздки протоптанных ими дорожек. Но особенно любят селиться они на торфянистых буграх: ведь в торфе и теплее, и суше. Очень интересно смотреть, как бегают, суетятся эти подвижные зверьки, с любопытством поглядывая на человека веселыми бусинками-глазами.

Зимой лемминги прокладывают себе ходы под толстым слоем снега, разыскивая пищу. Еду они находят повсюду. Как в холодильнике, сохраняются под сугробом брусника, листья, цветы и семена различных трав. Пеструшки разнообразят свой рацион осокой, пушицей, побегами карликовых ив. А отдыхают они в уютных гнездах из сухих стеблей и листьев. Здесь же прямо среди зимы они приносят приплод.

Лемминги настолько приспособились к жизни под сугробами, что осенью когти на передних лапах у них сильно утолщаются и становятся похожими на небольшие копытца — такими копытцами удобно разгребать снег в поисках пищи. Этот вид леммингов так и называют — копытный.

Из-за леммингов остаются зимовать в тундре и песцы, и полярные совы. Правда, далеко не все: значительная часть их откочевывает в лесотундру, где теплее и больше пищи. Зимой лемминги чувствуют себя почти в безопасности. Зато весной, когда талая вода заливает их гнезда, и летом, когда в тундре полно хищников, лемминги погибают в огромном количестве. От полного уничтожения сберегает их только способность к быстрому размножению. Еще в марте, когда над тундрой бушуют бураны, в гнезде пеструшки появляются пять — восемь детенышей. Потом еще и еще — по пять-шесть пометов в один год.

Почему же лемминги интересуют ученых? Ну, размножались бы, служили бы кормом для тундровых хищников, и дело с концом! Но лемминги не «придерживаются» этой схемы. Жизнь на просторах тундры во многом зависит от численности этих зверюшек, а от чего зависит численность самих леммингов и почему она очень резко меняется, это пока не совсем ясно.

Количество леммингов периодически колеблется от неимоверного обилия до почти полного отсутствия их в тундре. Каждый такой период равен, как правило, трем-четырем годам. Некоторые ученые ставят подобную цикличность в зависимость от солнечных пятен, от количества энергии, выделяемой солнцем. Есть и другие теории. Замечено, что лемминги размножаются быстрее, когда лето случается теплое, сухое, когда больше растительности.

В те годы, когда леммингов мало, почти исчезает ценнейший пушной зверек — песец, охотничьему хозяйству наносится ощутимый урон. Меньше птенцов выводит белая сова, меньше бывает горностаев и лис. Но поголовье этих зверей сразу восстанавливается, когда количество пеструшек возрастает. Особенно быстро увеличивается количество песцов. Самка приносит каждый год до двенадцати, а то и до двадцати щенят, которые через несколько месяцев становятся совершенно самостоятельными.

Любопытные явления происходят в тундре в те годы, когда лемминги начинают вдруг безудержно размножаться. Велика тундра, но и она не в силах прокормить бесчисленную массу грызунов, пеструшки буквально «выстригают» всю растительность на больших участках. Уже к середине лета леммингам начинает грозить гибель от бескормицы. Вероятно, эта угроза, инстинкт сохранения рода толкают их на массовые миграции.

Огромное количество пеструшек, сбившись плотными стаями, отправляется в дальние края, уничтожая на своем пути все съедобное. На просторах нашей тундры такие потоки мигрирующих леммингов не очень заметны. А вот в Швеции в октябре 1963 года поток леммингов буквально захлестнул город Эстерсунд, расположенный в центральной части страны. По улицам невозможно было ходить и ездить, под колесами автомашин оставалось сплошное месиво раздавленных грызунов.

В пути мигрирующие стаи леммингов быстро редеют. Они гибнут от хищников, тонут при переправах, подыхают от истощения и какой-то еще неизученной болезни. Зато те немногие грызуны, которые остаются возле своих гнезд, оказываются в благоприятных условиях. Пищи им хватает. Они начинают все снова: обзаводятся новым потомством, и количество леммингов опять увеличивается.

Наверно, со временем ученые найдут способ поддерживать численность пеструшек на каком-то определенном уровне. Тогда и численность песцов в тундре не будет испытывать резких колебаний, добыча их станет более равномерной и более выгодной.

БЕЛЫЙ МЕДВЕДЬ

Начался обратный путь. Побывав на Диксоне у Начальника Моря, наш капитан узнал ледовую обстановку. Там ему сказали про стамуху — торосистые ледяные поля, прочно севшие на мель возле острова Белого. Капитан решил свернуть с курса и показать стамуху путешественникам.

В Карском море была уже настоящая зима, хотя сентябрь едва перевалил за половину. Несколько раз принимался валить снег, на корме туристы состязались, кто лучше вылепит бабу. Площадь палубы невелика, снега на ней не так уж много, поэтому бабы были маленькие, но зато самые разнообразные.

Вечером резкий колючий ветер рано загнал путешественников в помещения. Снова начиналась качка. Кое-кто со страхом подсчитывал: до Мурманска трое суток пути, а впереди еще Баренцево море — «штормовой котел».

Я долго топтался на шлюпочной палубе, слушал, как шипит за бортом черная вода. Снег оседал на деревянном настиле, на брезентовых чехлах, на крышках люков. Все было девственно чистым, а если кто-нибудь проходил по палубе, то за ним оставалась отчетливая цепочка следов.

В каюте уже спали. Я разделся, не зажигая света, и нырнул под одеяло. Тихо, тепло, корабль плавно покачивается. Глаза закрылись сами собой.

Среди ночи, часа в два, над головой гаркнул вдруг динамик судовой трансляции. Взволнованный мужской голос загремел в каюте, как в пустой бочке:

— Товарищи! С правого борта хорошо виден белый медведь на ледяном поле… Товарищи, два медведя! Сейчас их осветим прожектором!

Что тут началось! Со времен войны не видел, чтобы люди вскакивали с такой скоростью. Быстрей, чем по боевой тревоге! Я бросился к иллюминаторам, но они были уже плотно закупорены телами соседей, только босые ноги дрыгались перед моими глазами.

Брюки — раз! Сапоги — два! Куртка — три! И вот я уже на палубе, даже не почувствовав сгоряча десятиградусного мороза. С правого борта медленно проплывала большущая ледяная глыба, луч прожектора скользил но ней, выхватывая нагромождения торосов, и вдруг замер, упершись в одну точку.

— Вот он! Вот он! — кричали на палубе.

Расстояние было невелико, но я, по совести сказать, не увидел ничего белого, а заметил только какую-то темную тень, метнувшуюся за торосы. Другие пассажиры говорили потом, что хорошо рассмотрели медведя, стоявшего на задних лапах, и что он был желтым. Некоторые товарищи умудрились разглядеть даже двух. А я пришел слишком поздно. Но в общем-то все равно считается: медведь или тень от медведя — какая разница! Даже если «хозяев Арктики» не было вообще, никто, наверно, не пожалел бы, что вскочил среди ночи.

Сильный голубоватый луч прожектора, распоров бархатную черноту, медленно ощупывал ледяную глыбу, то сверкал на ее изломах и гранях, то словно бы погружался в ее зеленоватую глубину, растворялся в ней, и казалось, что причудливая ледяная башня сияет, светится изнутри.

Было так красиво, что люди забыли про холод и, только когда прожектор погас, начали дрожать и клацать зубами. Рядом со мной стояла шестидесятилетняя женщина, успевшая накинуть пальто да сунуть босые ноги в шлепанцы. А дальше примостился врач, совсем одетый, но без шапки и без правого ботинка: не нашел впопыхах. Он так и стоял, как страус, поджав ногу в носке повыше, под полы пальто.

После такой встряски и бодрящего морозца уснуть снова способен был далеко не каждый. Многие, одевшись, остались на палубе встречать полярный рассвет.

Миновав Югорский Шар. теплоход повернул вправо и бросил якорь в глубокой бухте. Когда-то в самом начале столетия здесь, на острове Вайгач, побывала гидрографическая экспедиция под руководством известного ученого Александра Ивановича Варнека. С тех пор бухта и поселок на берегу носят его имя.

В открытом море бугрились изрядные волны, а в бухте, упрятанной среди высоких берегов, было совсем тихо, даже рябь не морщила воду, по которой плавало много диких уток. Тишину нарушили ружейные выстрелы. Какие-то смельчаки с отдыхавшего на рейде танкера гонялись за утками на мотоботе и никак не могли добыть хоть одну.

Поселок тут такой, как и в Воронцове, может даже поменьше. Я посидел в душной, прокуренной комнате, поговорил с двумя охотниками. Один, ненец, потягивал крепкий чай да больше помалкивал. Рассказывал пожилой русый мужчина. Сам он из-под Архангельска, но давно прижился на Вайгаче. Ходит за песцом, рыбачит, бьет морского зверя. Но главное, конечно, песец. Когда он есть, тогда и заработок хороший. А в общем по кругу получается сотня рублей на месяц.

— Эти деньги можно заработать в любом месте. В городе и в деревне, в Архангельске и на Украине. Что же удерживает вас тут? — напрямик спросил я.

— Привычка, — после короткой паузы ответил собеседник. — Привольно здесь. На материке люди, как икра, слиплись в кучу и несет их по течению. А у нас каждый человек заметен. Ну, и просторы, конечно, тесно мне в городе…

Что касается просторов, то они действительно фантастические. Поднимешься на невысокий горб, посмотришь вокруг. Позади тундра: среди темных мхов тускло блестит вода. И впереди такая же тундра до следующей цепочки пологих горбов. А там опять тундра, опять озера и ни единого деревца, ни единой постройки. Тут в самом деле можно привыкнуть к однообразному первозданному покою, к нетронутой тишине.

Бухта Варнека изобилует маленькими укромными заливчиками. Вода очень прозрачная, далеко просматривается каменистое дно. Вдоль берега высятся черные, словно графитовые, скалы-обрывы.

Вытекая из гротов, вода тихо журчит, переливается среди камней. Над скалами свистит ветер. Приходи сюда и сиди часами, хоть целыми днями: думай, размышляй — никто и ничто не помешает тебе.

После Вайгача снова был шторм. Теплоход качался ночь, день и еще ночь. Над морем бушевала пурга, злой ветер швырял пригоршни белых дробинок, мелких и твердых. Все было мутно вокруг, из-за серой пелены катились черные волны, прогибы между ними были покрыты пеной; она казалась густой и вязкой от осевшего в ней снега.

На этот раз пассажиры держались геройски. Они либо привыкли к качке, либо успели закалить на севере свои характеры; во всяком случае морской болезни поддались немногие. На подветренном борту было людно. Тут дышали холодным воздухом, смотрели, как бушует стихия, и даже пели гимн первого арктического рейса, который был написан туристами и начинался такими словами:

Близился конец путешествия, у себя в каютах люди заполняли анкеты, подводя итоги круиза. Мнения были разные, но факт остается фактом: рейс первого пассажирского судна в Арктику состоялся. Получен первый опыт, необходимый для организации в будущем регулярных рейсов по арктическим трассам.

В последний вечер перед приходом в Мурманск северная природа отблагодарила туристов за их любознательность и долготерпение, открыв картину удивительной красоты. Шторм почти стих, и качка уменьшилась. Потеплело. Неожиданно налетел снежный заряд, такой густой, что даже фонарь на мачте скрылся из глаз. Снег валил крупными хлопьями, вскоре весь корабль стал белым, повсюду лежали пушистые шапки. А минут через пять заряд кончился так же неожиданно, как и появился. И сразу открылось чистое черное небо, полное мелких далеких звезд.

Среди черноты возникла вдруг голубоватая, мерцающая полоса. Она то расширялась и удлинялась, то суживалась, словно сжималась испуганно.

Опять налетел заряд, и, пока он бушевал над теплоходом, полярное сияние разлилось по всему центру неба, набрало силу и яркость. Мерцающие полосы тянулись параллельно одна другой, голубоватый свет словно бы переливался и наполнял их поочередно. Сначала разгорелась та полоса, что ближе к горизонту, потом засияла соседняя, потом следующая, а первая уже начала меркнуть. Эти переливы повторялись раз за разом, плавно перемещаясь от края до края. Мне представлялось, что это лучи прожекторов, которые светят то слабее, то сильнее. Но я понял, что мое сравнение не совсем правильно, и отправился искать Валентину.

— Это игра на клавесине, — сказала опа. Я сперва даже не понял, а потом сообразил: девушка выразила не только форму, но и суть явления, окрашенную ее собственным настроением.

ВОЗРАСТ БОЛЬШИХ СВЕРШЕНИЙ

В Кольский залив мы вошли рано утром. «Воровский» втянулся в длинный и довольно узкий коридор, стиснутый с обеих сторон высокими сопками. Они казались пестрыми, потому что в лощинах, в трещинах, в затишье между камнями лежал снег, а сами камни, обдутые ветром, еще оставались темными.

Мне хорошо знакомы эти угрюмые обрывистые берега: почти два года провел я когда-то в этих местах. Выйдешь, бывало, на деревянный причал ясным мартовским днем, когда кончится полярная ночь, и залюбуешься. Вода в бухте синяя-синяя, а вокруг ослепительно сверкает на солнце снег. Изредка пройдет корабль, взбудоражив воду, оставив за собой пенистый след. И опять только белизна с синевой да блеск солнца.

Теперь дикую красоту Кольского залива как-то не замечаешь. Очень уж оживленное тут движение, словно на бойком городском проспекте — хоть регулировщика ставь. Снуют катера, теплоходики местных линий, спят на рейде мощные сухогрузы, у причалов тесно от множества разных судов.

Начался Мурманск. Я смотрел на город, протянувшийся вдоль бухты, и совершенно не узнавал его, как будто и не бывал тут никогда. Знакомы были только очертания сопок да еще дорога, убегающая к Североморску, много раз изъезженная и исхоженная.

За небольшим мысом стоял осанистый широкогрудый ледокол, его рубка возвышалась среди других кораблей. Наши путешественники хлынули на левый борт.

У причала готовился в дальний путь первый в мире атомный ледокол «Ленин», единственный в своем роде, не знающий никаких преград в океанах.

Когда-нибудь я еще напишу о послевоенном Мурманске, о деревянном городе, почти стертом с лица земли немецкими бомбами. Постройки сохранились только на окраинах, а в центре были лишь пепелища да пустыри, да еще торчало среди пустырей несколько новых кирпичных домов.

Вокзалом служил низкий тесный барак, от которого к поездам нужно было спускаться по деревянной лестнице. В вокзале грелись возле пузатых печек женщины и дети. А из мужчин тут были только те, у кого не имелось ни гроша. Остальные согревались в просторной «забегаловке» наискосок от вокзала.

Ничего этого нет и в помине. Теперь здесь совершенно новый современный город с большими красивыми домами, с асфальтированными улицами, заполненными шумным людским потоком. Катят троллейбусы и автобусы, снуют легковые автомашины, блестят витрины.

Этот город — почти ровесник нашей революции — проделал в миниатюре тот недолгий, но величественный путь, которым прошла вся Советская Россия. На примере Мурманска особенно хорошо видно, какой славной и трудной была эта дорога.

Всего полвека назад на месте нынешнего порта стояла од-на-единственная тоня старого рыбака-помора. А кругом дикий камень да полярная глушь.

Он едва закрепился на голом берегу, этот город, призванный преобразить пустынный край, едва успел создать первую улицу, как на него напали враги. Соединенные Штаты, Англия и Франция послали сюда свои войска. За два года интервенты разграбили запасы Мурмана, оставили северян нищими. Когда интервенты вынуждены были уйти, на берегах залива насчитывалось всего две с половиной тысячи жителей.

Мурманск рос вместе со всей страной. Приезжая сюда, люди удивлялись этому городу несметных богатств и контрастов. Он лежит севернее Верхоянска, известного своими морозами, а зимой здесь идут иногда дожди, температура редко понижается до двадцати градусов. Зато в июне, бывает, сыплется снег. Когда южные моря страны, Каспийское и Азовское, скованы льдом, здесь, за полярным кругом, вода вольно плещется в незамерзающих бухтах. Зимой северные ветры несут сюда теплое дыхание Гольфстрима, а ветер с юга приносит морозы.

Жить здесь нелегко. Но тут много рыбы, много полезных ископаемых, огромные запасы энергии скрыты в стремительных реках. В 30-е годы быстро рос на Мурмане рыболовецкий флот, строился порт, возникали рудники, электростанции, пробивались среди скал дороги. Потом началась война. На Мурманск шли горные егеря: опытнейшие, закаленные в боях дивизии, цвет и надежда германского вермахта. А у пас на севере войск оказалось мало. Немцы не сомневались, что еще несколько дней — и они вступят в город. Но навстречу им с кораблей сошли на берег матросы, пошли на фронт рабочие роты. Встретив врага, моряки сбрасывали бушлаты и каски, оставались в тельняшках и бескозырках и кидались в атаку. Они еще не умели воевать на суше, они признавали только штыковой бой, грудь на грудь. Они остановили немцев своей яростью. Многие из них погибли, а те, кто уцелел, составили потом боевое ядро морской пехоты: ее боялись даже горные егеря, которые, по их словам, не боялись вообще ничего и никого, кроме фюрера.

Гитлер трижды намечал сроки взятия Мурманска. Но егеря так и не смогли ни в одном месте пробиться к Кольскому заливу. Больше того, здесь, на самом Крайнем Севере, советские войска не пропустили немцев через государственную границу страны. Немцы так и не сумели захватить пограничный столб. Всю войну простоял он на своем месте, на скалистом обрыве, который круто вознесся к небу над волнами Баренцева моря.

В отместку за неудачу фашисты решили стереть с лица земли этот упрямый город. Сто восемьдесят пять тысяч фугасных и зажигательных бомб сбросили немецкие самолеты на деревянный Мурманск. Города, как такового, не осталось, работа продолжалась только в порту и на железной дороге…

И вот я иду по широким шумным проспектам нового Мурманска, вижу веселые лица, встречаю подтянутых моряков, красивых женщин, розовощеких детишек, подгулявших матросов с рыболовного траулера и радуюсь той могучей силе, которая воздвигла на диких берегах Заполярья этот красавец город, культурный и промышленный центр, самый крупный северный город в мире.

Мурманск не только ровесник нашего нового государства, он его детище. Он давно уже не младенец, он прочно встал на ноги, окреп, расправил свои плечи. До войны рыболовные траулеры насчитывались здесь единицами и десятками. А сейчас в Мурманском промысловом флоте около полутора тысяч судов, которые вылавливают за год до восьми миллионов центнеров рыбы. Это в полтора раза больше, чем добывает Франция, и почти столько же, сколько вылавливает промысловый флот Англии — недавней владычицы морей. Внушительно, не правда ли?

Пятьдесят лет — возраст зрелости, возраст больших свершений. Как и вся наша страна, Мурманск устремлен в будущее. Быстро растет город, расширяется порт, у причалов появляются новые корабли. Отсюда уходят они в дальние рейсы по всем морям и океанам земного шара.

Нашим судам встретятся еще на пути штормы и ледяные поля, снежные заряды и жар экватора. Впереди еще много трудностей и много борьбы. Но пятьдесят лет — это возраст мудрости, возраст побед. И мне от всего сердца хочется сказать только одно:

Великому кораблю — великое плавание!