Глава 2

— Пятнадцать тысяч фунтов плюс судебные издержки? — переспросила наутро Соня Футл. — За непреднамеренную клевету? Не может быть.

— Почитай, удостоверься, — предложил Френсик, протягивая ей «Тайме». — Там рядом, обрати внимание, про пьяного шофера: задавил двух детей и оштрафован на целых сто пятьдесят фунтов! Мало того, у него, бедняги, на три месяца отобрали права.

— С ума сойти. Сто пятьдесят фунтов за двух задавленных детей и пятнадцать тысяч — за оклеветанную женщину, о которой Джеймс и понятия не имел!

— Задавленных на пешеходной дорожке, — горько добавил Френсик. — Заметь себе: не где-нибудь, а на пешеходной дорожке.

— Бред. Собачий бред сивой кобылы, — сказала Соня. — Нет, как доходит до суда, так вас, англичан, хоть на цепь сажай.

— Джеймсфорт, наоборот, сорвался с цепи, — сказал Френсик. — Нам он теперь не автор. Он больше знать нас не хочет.

— Да мы-то здесь при чем? Мы фактической проверкой в гранках не занимаемся. Это «Пултни» обязаны были. Вот бы и отловили клевету.

— Черта с два. Как это, интересно, «отловить», что некая Дездемона Хамберсон проживает в графстве Сомерсет, выращивает люпины и причастна к «Женскому институту»? Такое нарочно не придумаешь.

— Ну, повезло тетке. Надо же — пятнадцать косых только за то, что ее обозвали нимфоманкой! Ничего себе. Да пусть меня сто раз так обзовут, я еще спасибо скажу, если за пятнадцать…

— Держи карман, — сказал Френсик, пресекая это крайне маловероятное предположение. — За пятнадцать-то тысяч я бы тоже запросто нанял пьяного шофера и раздавил бы ее прямо на пешеходной дорожке. Поделили бы с ним на двоих пятнадцать тысяч минус сто пятьдесят — и неплохо бы заработали. А если уж на то пошло, угробили бы заодно и мистера Гальбанума: зачем посоветовал «Пултни» и Джеймсфорту обратиться в суд?

— Ну, клевета-то непреднамеренная, — возразила Соня. — У Джеймса и в мыслях не было опорочить эту женщину.

— Само собой. Однако же он ее опорочил, а согласно Акту о диффамации от 1952 года, охраняющему в подобных случаях интересы авторов и издателей, клевета является непреднамеренной, если приняты были все разумные меры, чтобы…

— Разумные меры? Какие такие — разумные?

— Маразматик-судья счел, что вот такие: надо было пойти в архивы Сомерсет-Хауса и выяснить, не родилась ли в 1928 году девочка по имени Дездемона и не вышла ли она в 1951 году замуж за некоего Хамберсона. Дальше — просто: ищешь фамилию Хамберсон по ежегодникам Ассоциации люпиноводов; если ее там нет, соображаешь: а не проверить ли списки членов «Женского института» или, пожалуй, сомерсетскую телефонную книгу? Ничего этого сделано почему-то не было, и вот, пожалуйста: с них пятнадцать тысяч, а мы — пособники авторов, клевещущих на беззащитных женщин. Давайте шлите романы на адрес фирмы «Френсик и Футл» — как раз угодите на скамью подсудимых. Мы теперь изгои в издательском мире.

— Ну, уж не так все ужасно. Вляпались мы впервые, и кто же не знает, что Джеймс — отчаянный пропойца, с него и спросу-то нет, кого он там где обидел.

— С него, может, и нет, зато с нас есть. «Пултни» уже распорядились: Хьюберт звонил мне вчера вечером, чтобы мы ему романов больше не слали. Только пойдет об этом слушок — и увязнем по уши в финансовой, мягко говоря, трясине.

— Обязательно, конечно, надо кого-то подыскать взамен Джеймса, — сказала Соня. — Такого мастака по части бестселлеров враз не вырастишь.

— Люпины будем выращивать, — угрюмо отозвался Френсик и пошел к себе в кабинет.

День выдался преотвратный. Телефон трезвонил почти без умолку. Авторы интересовались, скоро ли их потянут на Королевскую скамью Высокого суда правосудия за то, что они использовали имена однокашников, а издательства возвращали принятые к публикации романы. Френсик сидел, снимал трубку, нюхал табак и старался быть вежливым. Часам к пяти ему это стало совсем невмоготу, и когда позвонил редактор «Санди график», не хочет ли он тиснуть обличительную статейку насчет британских законов о клевете, Френсик сорвался.

— Чего вы от меня хотите? — орал он. — Чтоб я сунул голову в петлю, а меня бы вздернули за пренебрежение к суду? Кажется, и так этот чертов кретин Джеймсфорт собирается опротестовать судебное решение!

— На том основании, что клеветнический пассаж про миссис Хамберсон — целиком ваша вставка, да? — полюбопытствовал тот. — Защитник, помните, как раз и предположил…

— Дьявол меня раздери, да я самого вас упеку за клевету! — завопил Френсик. — От Гальбанума я стерпел такой намек, только чтоб не скандалить в суде, а вы повторите-ка мне это при свидетелях — живо окажетесь на скамье подсудимых!

— Трудновато вам придется, — посочувствовал редактор. — Тот же Джеймсфорт будет против вас свидетельствовать. Он ведь клянется, что вы с ножом к горлу требовали опорочить миссис Хамберсон, а когда он не согласился, изменили текст прямо в гранках.

— Это гнусная ложь! — вскричал Френсик. — Скажут еще, что я сам пишу за своих авторов!

— А что, разве нет? — вежливо удивился редактор. Френсик осыпал его проклятиями и ушел домой с головной болью.

Четверг был не лучше среды. «Коллинз» отверг пятый роман Уильяма Лонроя «Седьмое небо», как перегруженный сексом. Из «Трижды Пресс» завернули «Напоследок» Мэри Гоулд по обратной причине, а «Касселз» отказалось печатать «Бельчонка Сэмми» из-за того, что бельчонок пекся только о себе и упускал из виду общественное благо. «Кейп» вернул одни романы, «Секер» — другие. Никто ничего не взял. И вдобавок разразилась драматическая сцена: престарелый священнослужитель, чью автобиографию Френсик снова отказался пристраивать под тем подлым предлогом, что будто бы мало кого заинтересует ежедневная хроника приходской жизни в Южном Кройдоне, сокрушил зонтом вазу и удалился вместе со своей рукописью только после того, как Соня пригрозила позвонить в полицию. К обеду Френсик просто ополоумел.

— Не могу больше, — заныл он, отскакивая от звякнувшего телефона. — Если меня, то меня нет. Скажи, что меня хватил удар, что меня вообще…

Просили его. Соня прикрыла трубку ладонью.

— Марго Джозеф. Она говорит — иссякла и не знает, сумеет ли кончить…

Френсик скрылся к себе в кабинет и скинул трубку с рычажка.

— Все, я ушел и сегодня не вернусь, — сказал он Соне, когда та возникла в дверях через несколько минут. — Буду сидеть и думать.

— Заодно почитай, — сказала Соня и шлепнула бандероль ему на стол. — Утренняя. Распечатать — и то было некогда.

— Вот я распечатаю, а она взорвется, — мрачно сказал Френсик и развязал шпагат. Однако в пакете ничего страшного не оказалось: только аккуратная машинопись и конверт, адресованный мистеру Ф. А. Френсику. Френсик не без удовольствия оглядел девственные страницы и незахватанные углы: никто, стало быть, к машинописи не прикасался, от сбытчика к сбытчику она не бродила. Потом он глянул на титульный лист, украшенный заглавием: «ДЕВСТВА РАДИ ПОМЕДЛИТЕ О МУЖЧИНЫ. РОМАН». Имени автора не было, обратного адреса тоже. Странно. Френсик вскрыл конверт и прочел краткое, деловое и загадочное послание.

КЭДВОЛЛАДАЙН И ДИМКИНС

СТРЯПЧИЕ

596 Сент-Эндрю стрит

Оксфорд


Досточтимый сэр!

Всю корреспонденцию касательно возможного сбыта, публикации и вопросов авторского права по поводу прилагаемой рукописи надлежит адресовать нам на имя лично П. Кэдволладайна.

Автор, пожелавший остаться в совершеннейшей тайне, предоставляет договорные условия и выбор соответствующего псевдонима целиком на Ваше усмотрение. Готовый к услугам

Перси Кэдволладайн

Френсик несколько раз перечел письмо, прежде чем обратиться к рукописи. Очень это было странное письмо. Совершеннейшая тайна? Договорные условия и выбор псевдонима целиком на его усмотрение? Доселе ему попадались только авторы тщеславные и авторы назойливые, и такое смирение говорило само за себя. Прямо-таки умилительно. Ах, если бы мистер Джеймсфорт оставлял все на его усмотрение! Френсик открыл первую страницу машинописи под названием «Девства ради помедлите о мужчины» и принялся читать.

Спустя час он читал не отрываясь, и табакерка его разверзлась на столе, а складки штанов были полны табачной трухи. Френсик вслепую потянулся за табаком, ввернул в ноздрю щедрую щепоть и вытер нос третьим носовым платком. Задребезжал телефон в соседнем кабинете. Люди всходили по лестнице и стучались в Сонину дверь. Снаружи, на улице, тарахтели машины. Френсик отключился от посторонних шумов. Он перевернул страницу и стал читать дальше.

В половине седьмого Соня Футл окончила дневные труды и собралась уходить. Дверь в кабинет Френсика была закрыта, но вряд ли он бы ушел не сказавшись. Она приотворила дверь и заглянула. Френсик сидел за столом, неподвижно взирая на темные крыши «Ковент-Гардена», и слабо улыбался. Знакомая поза, поза открытия.

— Не может быть, — сказала она в дверях.

— А ты прочти, — сказал Френсик. — На меня не полагайся. Сама прочти. — И он как бы отстранил машинопись легким жестом.

— Находка?

— Бестселлер.

— Уверен?

— Абсолютно.

— Роман, конечно?

— Н-ну, — сказал Френсик, — хотелось бы думать, что роман.

— Небось похабщина, — сказала Соня, распознав симптомы.

— Похабщина, — возразил Френсик, — это не то слово. Воображение, начертавшее — если воображение может начертать — эту эпопею бесстыдства, — такого воображения не хватало маркизу де Саду.

Он поднялся и протянул ей машинопись.

— Крайне желательно выслушать твое мнение, — заключил он, как бы вернувшись на уровень собственного достоинства.

Вечером Френсик отправился к себе в Хампстед чуть ли не вприпрыжку, но наутро вернулся тишком, и в ежедневнике Сони возникла сдержанная запись: «Обговорим роман за обедом. Ко мне никого не пускать». Он прошел в кабинет и запер за собой дверь.

Все утро напролет Френсик, по-видимому, был целиком поглощен голубиной возней на соседней крыше. Он сидел за столом, уставившись в окно, иногда звонил по телефону или черкал карандашом на листочке. Большей частью сидел просто так. Но видимость обманчива: дух Френсика витал над привычным литературным ландшафтом, где каждое лондонское издательство просительно разевало клюв, где на всяком перекрестке заключались взаимовыгодные сделки и услуги обменивались на одолженьица. Но Френсик собрался хитрить. Мало ведь запродать книгу — это любой дурак сможет, дан только выгодный товар. Нет, нужно пристроить ее именно кому следует, чтобы сделка имела полный эффект и нужные последствия, чтобы она всячески укрепила репутацию книгопродавца и послужила его дальнейшей выгоде. И уж само собой, к выгоде его авторов.

В расчеты его входило будущее: он предвидел неудачи знаменитых авторов — и книги, успеху которых помешает авторская безвестность. Френсик тасовал воображаемые карты — это он умел. Иногда он уступал книги мелким фирмам за пустячные авансы, хотя мог бы договориться с фирмой побольше об авансе покрупнее. Такие жертвы потом окупались — скажем, изданием романа, которого и пятьсот экземпляров едва ли разойдутся, но почему-либо нужного Френсику в печати. Свои резоны Френсик не оглашал, равно как имена маститых авторов, зарабатывающих на жизнь детективами или полупорнографией, укрываясь под псевдонимами. Тут простирался покров тайны, и даже Френсик, чей ум был полон неверными уравнениями личностей и вкусов, покупок и цен, долгов и платежей, — даже он понимал, что посвящен далеко не во все. Расчеты расчетами, но, в конечном счете, вывозит всегда удача, а в последнее время удача изменила Френсику. Значит, надо действовать осторожненько — и в это утро Френсик был предельно осмотрителен.

Он обзвонил приятелей-юристов и удостоверился, что стряпчие «Кэдволладайн и Димкинс» — старая, надежная и весьма почтенная фирма, обслуживающая самую респектабельную клиентуру. Лишь затем набрал он оксфордский номер мистера Кэдволладайна — чтобы напрямик поговорить о присланном романе. Поверенный изъяснялся по старинке. К его глубочайшему сожалению, встреча мистера Френсика с автором не представляется возможной. Инструкции предполагают совершеннейшую тайну: любые переговоры должен вести лично мистер Кэдволладайн. Разумеется, все лица и происшествия в романе вымышленные. Да, если угодно, мистер Френсик может включить в договор дополнительный параграф, освобождающий издательство от финансовой ответственности на случай возбуждения дела о клевете. Он, впрочем, всегда полагал, что подобный параграф составляет неотъемлемую часть всякого договора между издателем и автором. Френсик сказал, что да, конечно, составляет: он просто хотел лишний раз подчеркнуть этот момент, поскольку имеет дело с автором-анонимом. Мистер Кэдволладайн выразил полнейшее понимание.

Френсик положил трубку увереннее, нежели снял, и смелее возвратился на круги своя, к воображаемым сделкам. Он пошел проторенной тропкой, мысленно задержавшись возле нескольких видных издательств и миновав их. Такому роману, как «Девства ради помедлите о мужчины», нужен был издатель с безупречной репутацией, отсвет которой лег бы на книгу. Френсик отсеивал одного за другим и наконец сделал свой выбор. Рискованный, конечно: однако игра стоила свеч. Но сначала требовалось мнение Сони Футл.

Она высказала его за обедом в итальянском ресторанчике, где Френсик обычно угощал своих более или менее второстепенных авторов.

— Редкостная книжица, — заметила она.

— Пожалуй что, — признал Френсик.

— Но что-то в ней есть. Есть искренность, — сказала Соня, понимая, чего от нее ждут.

— Согласен.

— Проникновенность.

— Само собой.

— Крепкий сюжет.

— Железный.

— И есть подтекст, — сказала Соня.

Френсик перевел дух. Как раз на это слово он и надеялся.

— Думаешь, есть?

— Да. Честное слово. Есть вот в ней что-то такое. Нет, хорошо, правда. Ей-богу, хорошо.

— Н-ну, — сказал Френсик, как бы сомневаясь, — я, может быть, отстал от времени, но…

— Да ну тебя. Перестань дурака валять.

— Любезный друг, — сказал Френсик. — Я вовсе не валяю дурака! Вот ты сказала — есть подтекст, и слава богу. Я этого слово ждал и дождался. Стало быть, роман придется по вкусу тем духовным самоистязателям, которые радуются книге, только если она их раздражает. Но про себя-то я знаю, что с точки зрения подлинной литературы это сущая дрянь — и невелика важность, что знаю, однако инстинктами своими надо дорожить.

— У тебя, по-моему, вообще нет инстинктов.

— Литературный — есть, — сказал Френсик, — И он говорит мне, что книга мерзкая претенциозная, а значит — ходкая. Все в порядке: содержание — гадость, слог и того гаже.

— Слог как слог, — пожала плечами Соня.

— Тебе-то, конечно, все едино. Ты американка, вашу нацию классика не тяготит. Вам что Драйзер, что Менкен, что Том Вулф, что Сол Беллоу — какая разница? Имеете право. Я как нельзя больше ценю это безразличие, оно обнадеживает. Если уж вы без труда проглатываете вывороченные фразы, источенные запятыми и перетянутые скобками, где неприкаянные глаголы тычутся во все стороны, а оговорки цепляются друг за друга; фразы, которые, чтобы вразумительно спародировать, и то надо раза четыре перечесть со словарем — я ли стану вам перечить? Твои земляки, чей раж самоусовершенствования я никогда не мог оценить, в такую книгу просто влюбятся.

— Ну, содержание-то им не особенно в новинку. Было, и не так давно: вспомни-ка «Гарольда и Мод»[5]

— Но не в таком омерзительно подробном исполнении, — заметил Френсик, отхлебнув вина. — И без лоуренсовщины. Вообще же это как раз наш козырь: ему — семнадцать, ей — восемьдесят. За права престарелых! Разве не звучит? Да, кстати, когда Хатчмейер будет в Лондоне?

— Хатчмейер? Ты что, обалдел? — удивилась Соня. Френсик протестующе помахал вилкой с длинной макарониной.

— Ну-ну, выбирай выражения. Я тебе не хиппи.

— А Хатчмейер тебе не «Олимпия Пресс»[6]. Он мещанин до мозга костей и к этой книге близко не подойдет.

— Подойдет, если подманим, — сказал Френсик.

— Подманим? — недоверчиво спросила Соня. — Это как?

— Я, собственно, решил запродать книгу самому что ни на есть почтенному лондонскому издателю, — сказал Френсик, — а уж потом перепродать права Хатчмейеру в Америку.

— Кому же это ты здесь запродашь?

— Коркадилам, — сказал Френсик.

— Старинная, обомшелая фирма, — покачала головой Соня.

— Вот именно. — сказал Френсик. — Престижная. И на грани банкротства.

— Им сто лет назад надо было отделаться от половины своих авторов, — сказала Соня.

— Ладно от авторов, лучше бы отделались от главы фирмы, от самого сэра Кларенса. Ты его некролог читала? Оказалось — нет, не читала.

— Очень любопытно. И поучительно. Сколько, ах, сколько у него заслуг перед Литературой! То бишь сколько напечатал он поэтов и романистов, которых никто не читал и не читает! В итоге — банкротство.

— Вот, значит, и не смогут они купить «Девства ради помедлите о мужчины».

— Купят, куда они денутся? — сказал Френсик. — На похоронах сэра Кларенса я перекинулся парой слов с Джефри Коркадилом. Он по стопам отца не пойдет. Коркадилы выкарабкиваются из восемнадцатого столетия, и Джефри нужен бестселлер. Они возьмут «Девство», а мы пощупаем Хатчмейера.

— И, по-твоему, на Хатчмейера это подействует? — усомнилась Соня. — Что ему Коркадилы?

— Как что, а почет? — сказал Френсик. — У них же монументальное прошлое. На камин-то Шелли опирался, в кресле-то непорожняя миссис Гаскелл сидела, а на ковер и вовсе Теннисона стошнило. А сколько первоизданий! Хоть и не вся «великая традиция», а все же изрядный кусок истории литературы. И в такую преподобную компанию Коркадилы возьмут наш роман — за бесценок, конечно.

— Ты думаешь, автору этого хватит? А деньги ему нипочем?

— Деньги он получит от Хатчмейера. Мы его, голубчика, хорошенько выдоим. Но автор, конечно, небывалый.

— Судя по книге — да, — сказала Соня. — А еще почему?

— Непробиваемый аноним, — сказал Френсик и изложил инструкции мистера Кэдволладайна. — Так что у нас своя рука владыка, — заключил он.

— Дело за псевдонимом, — сказала Соня. — Убьем-ка мы сразу двух зайцев: пусть автора зовут Питер Пипер. Хоть раз в жизни увидит человек свое имя на книжной обложке.

— Ты права, — грустно согласился Френсик. — Боюсь, что иначе бедняге Пиперу не видать этого как своих ушей.

— Вдобавок сэкономишь на ежегодном обеде и не придется читать новую версию «Поисков утраченного детства». У него какой сейчас образец?

— Томас Манн, — вздохнул Френсик. — Фразы на две страницы — заранее ужас берет! А ты думаешь, можно эдак-то разделаться с его литературными мечтаниями?

— Как знать? — возразила Соня. — Поглядит человек на свою напечатанную фамилию, почувствует себя на какое-то время автором — может, и хватит с него?

— Да, уж либо так, либо никак, это я более чем головой ручаюсь, — сказал Френсик.

— Ну вот, и ему кое-что перепадет.

После обеда Френсик отправил рукопись Коркадилам. На титульном листе, под заглавием, Соня припечатала «сочинение Питера Пипера». Френсик долго, убедительно разъяснял по телефону ситуацию Джефри Коркадилу и запер свой кабинет вполне собой довольный.

Через неделю редколлегия Коркадилов обсуждала «Девства ради помедлите о мужчины» перед лицом прошлого, осенявшего развалины их издательской репутации. Панельные стены зала заседаний были обвешаны портретами знаменитых покойников. Шелли среди них не было, миссис Гаскелл — тоже; их замещали меньшие светила. В застекленных шкафах выстроились первоиздания, а музейные витрины хранили писательские реликвии. Перья гусиные и перья стальные, послужившие автору «Уэверли»[7], перочинные ножички, чернильница, которую Троллоп будто бы забыл в поезде, песочница Саути и даже кусочек промокашки, который, будучи поднесен e зеркалу, обнаруживал, что Генри Джеймс однажды, на удивление потомству, написал пошлое слово «дорогая».

Посреди этого музея, за овальным столом орехового дерева, сидели, соблюдая еженедельный обряд, директор издательства мистер Уилберфорс и главный редактор мистер Тэйт. Они прихлебывали мадеру, грызли тминные печеньица и неодобрительно поглядывали то на рукопись, лежавшую перед ними, то на Джефри Коркадила. Трудно сказать, что им больше не нравилось — она или он. Замшевый костюм в обтяжку и вышитая сорочка Джефри Коркадила были совсем не к месту. Сэр Кларенс весьма бы не одобрил. Мистер Уилберфорс подлил себе мадеры и покачал головой.

— Я категорически против, — сказал он. — По-моему, совершенно несуразно и даже непредставимо, чтобы мы освятили своим именем, титуловали бы, так сказать, публикацию этого… опуса.

— Вам что, книжка не понравилась? — спросил Джефри.

— Не по-нра-ви-лась? Да с моей стороны просто подвиг, что я ее дочитал.

— Ну, на всех не угодишь.

— Нам никогда и не предлагали ничего подобного. Все-таки таки подумать о собственной репутации…

— И о собственном превышении кредита, — сказал Джефри. — Говоря напрямик, нам надо выбирать между репутацией и банкротством.

— Но зачем же такая, бывают и другие книги, — взмолился мистер Тэйт. — Вы ее хоть прочли?

— А как же, — кивнул Джефри. — Я знаю, отец мой взял себе за правило не читать никого после Мередита, но я…

— Ваш бедный отец, — с чувством сказал мистер Уилберфорс, — должно быть, ворочается в гробу при одной мысли о…

— Да-да, именно в гробу, где к нему, надо полагать, скоро присоединится так называемая героиня этого омерзительного романа, — добавил мистер Тэйт.

Джефри поправил сбившийся локон.

— Помнится, папу кремировали, так что затруднительно ему будет ворочаться, а ей — присоединяться, — небрежно заметил он. Мистер Уилберфорс и мистер Тэйт стали торжественны, а Джефри вернул на лицо дружелюбную улыбку. — Итак, насколько я понял, ваши возражения сводятся к тому, что в романе описана любовная связь семнадцатилетнего юноши и восьмидесятилетней женщины?

— Да, — сказал мистер Уилберфорс громче обычного. — Хотя как тут можно говорить о ЛЮБОВНОЙ связи?..

— Ну, сексуальные отношения. Что спорить о словах?

— Нет-нет, не в словах дело, — сказал мистер Тэйт. — И даже не в отношениях. Это бы все еще ничего. Где об отношениях, там пусть, куда ни шло. Ужасает то, что между отношениями. Я и понятия не имел… впрочем, не важно. Но это же просто кошмар какой-то.

— Вот ради этих самых пассажей между отношениями, — сказал Джефри, — книгу и будут раскупать.

Мистер Уилберфорс недоверчиво покачал головой.

— Лично я склонен думать, что мы идем на риск, на опаснейший риск судебного преследования за непристойность, — сказал он. — И обоснованного преследования.

— Именно, именно, — отозвался мистер Тэйт. — Да что тут, возьмите хоть сцену с креслом-качалкой и душем…

— Умоляю, — простонал мистер Уилберфорс. — Хватит уж того, что мы это прочли и похоронили в памяти. Неужели нужна еще эксгумация?

— Уместное слово, — сказал мистер Тэйт. — Даже и самое заглавие…

— Ладно, ладно, — сказал Джефри. — Согласен, все это несколько безвкусно, однако же…

— Что значит «однако же»? А помните, как он ее…

— Ну Тэйт, ну не надо, ну ради бога не надо, — слабо запротестовал мистер Уилберфорс.

— Повторяю, — продолжал Джефри, — я готов согласиться, что это варево не на всякий вкус. Да ну вас, Уилберфорс. Хотите, я наберу вам с полдюжины книг почище этой.

— Нет, я, слава богу, ни одной такой не помню, — заметил мистер Тэйт.

— Одну, назовите одну! — возопил мистер Уилберфорс. — Хоть одну, которая могла бы сравниться!.. — И перст его затрясся над рукописью.

— Та же «Леди Чаттерли», — сказал Джефри.

— Ха! — сказал мистер Тэйт. — Да по сравнению с этим «Леди Чаттерли» — девственница!

— И вообще, «Чаттерли» же запрещена, — сказал мистер Уилберфорс.

— О, небо, — тяжко вздохнул Джефри Коркадил. — Ну, кто ему объяснит, что викторианцы вместе с их нравами канули в Лету?

— И очень жаль, что канули, — заметил мистер Тэйт. — Кое с кем из них мы прекрасно ладили. Безобразия начались с «Источника одиночества».

— Была там еще и другая гадкая книжонка, — сказал мистер Уилберфорс, — но ее хоть не мы опубликовали.

— Безобразия, — вставил Джефри, — начались, когда дядя Катберт сдуру пустил под нож «Самоучитель бальных танцев» Уилки и напечатал вместо него «Определитель съедобных грибов» Фашоды.

— Да, с Фашодой — это он зря, — согласился мистер Тэйт. — На вскрытиях нас все время поминали недобрым словом.

— Вернемся в нынешний век, — сказал Джефри, — который не лучше, чтоб не сказать — хуже минувшего. Френсик, как видите, предложил нам роман, и мы, по-моему, должны его принять.

— Прежде мы с Френсиком дела не имели, — сказал мистер Тэйт. — Говорят, Френсик берет недешево. Сколько он хочет на этот раз?

— Чисто номинальную сумму.

— Чисто номинальную? Френсик? Что-то непохоже на него. Обычно он запрашивает втридорога. Тут какая-нибудь ловушка.

— Да чертова эта книга и есть ловушка. Дураку ясно, — сказал мистер Уилберфорс.

— Френсик смотрит на вещи шире, — сказал Джефри. — Он предвидит заокеанскую сделку.

Оба старца шумно вздохнули.

— А-а, ну да, — сказал мистер Тэйт. — Американский рынок. Тогда, конечно, другой разговор.

— Вот именно, — сказал Джефри, — и Френсик убежден, что американцы оценят эту книгу по достоинству. Вовсе тут не все похабщина, многое сделано по-лоуренсовски, не говоря уж о прочих писателях, которые тоже просвечивают. Блумзберийская группа, Вирджиния, понимаете ли, Вулф, Мидлтон Марри и тому подобное. И философское опять же содержание…

— Ага, ага, — кивнул мистер Тэйт. — На такую наживку американцы клюнут, только нам-то что с этого?

— А десять процентов американского гонорара, — сказал Джефри. — Это нам как?

— И автор согласен?

— Мистер Френсик уполномочен согласиться за него и полагает также, что если книга станет там бестселлером, то ее начнут бешено раскупать здесь.

— Если, если, — сказал мистер Тэйт. — Если да, то да. А кто издаст в Америке?

— Хатчмейер.

— Ишь ты, — сказал мистер Тэйт. — Теперь хоть кое-что понятно.

— Хатчмейер, — заметил мистер Уилберфорс, — негодяй и мошенник.

— И один из главных воротил американского книжного рынка. — прибавил Джефри. — Если уж он возьмет книгу, то книга пойдет. И авансы у него сказочные.

— Признаюсь, — кивнул мистер Тэйт, — что я никогда не мог проникнуть в тайны американской книготорговли, но авансы действительно сказочные, и Хатчмейер в самом деле воротила. Может быть, Френсик и нрав. Шанс тут, пожалуй, есть.

— Наш единственный шанс, — заверил Джефри. — Иначе пойдем с молотка.

Мистер Уилберфорс налил себе мадеры.

— Ужасное унижение, — сказал он. — Подумать только, до чего мы докатились — до псевдоинтеллектуальной порнографии.

— Ну, если это нам поможет удержаться на плаву… — сказал мистер Тэйт. — Да, а кто такой этот, как его, Пипер?

— Извращенец, — объявил мистер Уилберфорс.

— Френсик говорит, что это молодой человек, преданный литературе, — сказал Джефри. — Это его первый роман.

— Будем надеяться, что и последний, — сказал мистер Уилберфорс. — Впрочем, можно, кажется, пасть еще ниже. Как звали ту мерзавку, которая сама себя кастрировала и написала об этом книгу?

— Как то есть САМА себя? — изумился Джефри. — Это вряд ли возможно. Еще, положим, сам себя..

— Вы, наверное, имеете в виду книжонку под названием «Обыкновенное убийство», сочинение некой… Маккаллерс[8], что ли, — сказал мистер Тэйт. — Лично я ее не читал, но слышал, что ужасная гадость.

— Итак, все согласны, — сказал Джефри, чтобы избежать опасного поворота беседы. Мистер Тэйт и мистер Уилберфорс скорбно кивнули.

Френсик приветствовал их решение без особого восторга.

— Почем еще знать, выгорит ли с Хатчмейером, — сказал он Джефри за обедом в ресторане «Уилерз». — Главное сейчас, чтобы газетчики не пронюхали, а то отпугнут его. Давайте-ка для пущего туману называть это дело «Девством».

— Что ж, очень подходяще, — сказал Джефри. — Девственные гранки будут месяца через три, не раньше.

— Стало быть, хватит времени обработать Хатчмейера.

— Вы думаете, правда есть шанс, что он откупит?

— Шансов сколько угодно, — сказал Френсик. — Мисс Футл имеет на него огромное сексуальное влияние.

— Поразительно, — сказал Джефри, содрогнувшись. — Но, судя но «Девству», о вкусах лучше не спорить.

— Соня, кстати, замечательно торгуется, — сказал Френсик. — Она всегда запрашивает такие авансы, что американцы аж глазами хлопают. И понимают, что она верит в книгу.

— А этот наш Пипер согласится на десятипроцентные отчисления?

Френсик кивнул. У него был по этому поводу разговор с мистером Кэдволладайном.

— Автор предоставил мне решать за него все финансовые вопросы, — сказал он, ничуть не отклоняясь от истины. Так обстояли дела к прибытию Хатчмейера, который объявился в Лондоне со своей свитой в начале февраля.

Загрузка...