Был поздний вечер, когда у Турецкого едва слышно запиликал мобильник. Денис и Филипп готовы были появиться со своим первым отчетом. Но встретиться следовало так, чтоб никаких свидетелей при этом не оказалось. А в пансионате, где в соседних комнатах поселились Турецкий с Поремским, сделать это было крайне трудно.
Комнаты хоть и находились на первом этаже, но были до половины зачем-то забраны решетками. Одна радость, что днем здесь ему можно было не находиться. Далее, в коридоре, у телефонного аппарата, постоянно находился дежурный. Зачем? Трудно сказать. Может, для тех, кто не имел своего мобильника? Но такие здесь, по-видимому, и не отдыхают. Странно, одним словом.
Территорию пансионата окружала высокая кованая ограда. У ворот находилась будка с охранниками.
Турецкий, поселившись в этом пансионате, сразу понял, с какой целью его устроили именно здесь, — тут он находится под контролем, здесь не может случиться неприятных неожиданностей, будет видно, кто приходит, зачем, когда уходит и так далее.
Александр Борисович даже расстроился, о чем не преминул немедленно сообщить Владимиру Поремскому. Тот рассмеялся.
— Шеф, не берите в голову этих глупостей, как говорят в Одессе. Какой надзор? Да я уже имел сегодня консультацию с доверенными людьми, и они мне все в самом лучшем виде и объяснили, и показали. Слушайте сюда...
И Володя рассказал, что ходить мимо дежурного нет никакой нужды, поскольку в противоположном конце коридора имеется другой выход, которым и пользуются все, проживающие здесь. А там охраны отродясь не бывало.
Затем он пояснил, что автоматические ворота предназначены для проезда автомобилей, а не для людей. Последние уже давно приспособили для себя более удобный проход в ограде. Тропинка прямо от входа пансионата была протоптана в глубь декоративных посадок и выводила точно к дыре, проделанной в чугунной решетке. Фактически официальный проход, все им пользуются, и мало кому приходит в голову постоянно отмечаться у охранников на выходе. Тоже, между прочим, сугубая формальность, сохраняемая неизвестно с какой целью. Прибыл — отметился в книге, отбыл — то же самое.
— Так что проблем нет, шеф, — закончил Володя. — А вы собирались ночью куда-нибудь улизнуть? Амурные дела, шеф? Впрочем, молчу. Вопрос не по чину. Да, тут есть, есть, на кого обратить внимание, я видел, даром что глухая провинция! А на самом деле больше напоминает парник, где вызревают приятные душе цветы!
— Босяк ты, вот что, — засмеялся Турецкий. — Я думал, что мы встретимся нынче с ребятами.
— Вы имеете в виду кого-то конкретного, шеф? — сохраняя серьезность, продолжал слегка дурачиться Поремский.
— А я вот не знаю, что лучше — их позвать к нам или нам отправиться к ним?
— Я считаю, лучше туда. У них там все классно оборудовано.
— Слушай, откуда тебе это известно? — удивился Турецкий. — Когда успел?
— Сегодня, шеф. — И заговорил уже серьезным тоном: — Я отправил к тебе водителя... Кстати, он как тебе?
— А что? Нормальный мужик. По-моему, даже со своеобразным чувством юмора. А у тебя иное мнение?
— Он мне категорически не нравится, шеф. Наверняка стукач и сволочь.
— Ну-у, милый друг! — восхитился Турецкий. — А ты чего хотел? Подпольщика для вербовки? Да хрен с ним, кем бы он ни был, просто разговоры из машины вести не следует, а также не ездить туда, куда можно дойти пешком, вот и вся недолга... «Стукач»! Конечно, а кто бы к нам иного приставил, сам подумай. Ну ладно, значит, тебе известно, где ребята?
— И девчата — тоже, шеф. Исходя из текущей надобности.
— Так, — строго сказал Турецкий, старательно пряча улыбку, — приказываю успокоиться!
— Слушаюсь, шеф. Я уже спокоен. Когда выходим в ночь?
— А тебе, может, и не надо никуда выходить.
— Нет, без сопровождения я тебя, Александр Борисович, не оставлю, это уж как хочешь. Мне Константин Дмитриевич лично велел. И не возражай, шеф. А вот появится Вячеслав Иванович, тогда гуляйте себе вдвоем.
— Он, кстати, не звонил?
— Звонил, я доложил обстановку. Ты как раз сидел у руководства, он и не стал отрывать. Прибудет завтра, в первой половине дня. С утра задержится у Седлецкого — у них там, сказал, свой разговор.
— Ну вот, знаешь столько полезной информации, а не докладывал...
— Не успел. Предлагаю переодеться во что-нибудь темное и спортивное. Ночь сегодня будет не очень холодная, но шапочки нам Филя выдал. Вы ж не взяли с собой, верно? И я не захватил. Вот и сияли бы в ночи как два подсолнуха...
Это он намекал на свою и Турецкого головы — оба были светловолосые, только Александр Борисович чуть потемней.
Полчаса спустя, когда уже совсем стемнело, они, в темных спортивных костюмах и черных кроссовках, с шапочками на головах, покинули пансионат, заперев свои комнаты и не сдавая ключей дежурному, выбрались наружу и потопали друг за другом в глубь территории, к «официальной» дыре в заборе.
Сотрудники мифического «секретного подразделения» были предупреждены, что к ним сегодня пожалуют ночные гости.
Денис и Филипп, остановившиеся у егеря, чувствовали себя в полной безопасности. Сам егерь слыл среди соседей человеком нелюдимым, и его без нужды никто старался не тревожить. Да, кроме того, все знали, какие высокие гости навещали его порой, чтобы побаловаться ружьишком или рыбалкой, а где такие гости, там и связи, жить без которых другой раз куда спокойнее. Так что отношение местного населения к Воробьеву было нейтральным, или скорее, прохладным. Жил один, воспитывал дочку, в чужие дела не лез, но и в свои никого не пускал.
Единственный, кто терпеть не мог Тихона Платоновича, был участковый Сенькин. Он его ненавидел, причем в первую очередь по причине лютой зависти. Аргумент у Сенькина был прост. Ведь вот сколько раз к нему гости всякие именитые наезжали, а он ни разу не пригласил, не представил как местную власть. За стол не позвал. Да ладно, просто иной раз стакана не налил, хотя мог бы, сволочь!
И не было покоя душе майора Сенькина, раздираемой злобой и завистью.
А еще ему не давала покоя мысль о том, что егерь же виноват и в той громкой огласке, которую получила операция по зачистке, проведенная в районе. Некоторые агенты участкового, которых он вербовал среди бывшей заводской пьяни, подбрасывая им по мелочи и требуя, чтоб они узнавали, кто чем занимается, с кем и о чем болтает по пьяному делу и вообще, тоже не жаловали егеря. А вот один из платных доносчиков сообщил как-то, что когда в город приезжали бабы из правозащитных организаций, так они даже целый день провели у егеря, и тот им якобы подробно описывал, что происходило тогда в городе. Называл имена тех, кто участвовал в операции по зачистке, а также многочисленных жертв. И те все записывали, но опросить всех пострадавших не успели, поскольку их побыстрее вытурили обратно, в Москву. Однако вредный егерь на этом не успокоился и снова как бы воду мутит, письма куда-то рассылает.
Вот и рассуждал Сенькин, что делать. Вызвать к себе егеря и допросить его с пристрастием? Так ведь пошлет подальше и не явится. А какое ему обвинение выдвинешь? «Говорят, мол»? Это не факт. К нему явиться и устроить форменный допрос? А он, как и в прошлый раз, зарядит свои стволы — вот и войди! И конфисковать оружие не получится, все у него с документами в порядке. Да потом и неизвестно еще, кто стоит за его спиной, а то можно так нарваться, что мало не покажется. Прямо-таки душевно страдал Сенькин, оттого что не мог прижучить хитрого егеря.
Днем у Сенькина было немало работы. Всякая бытовая мелочь, драки, семейные мордобои, мелкое воровство. К тому же на последнем совещании, которое проводил с ними, участковыми уполномоченными, подполковник Затырин велел им всем регулярно обходить население, особо имея в виду тех, которые подверглись санкциям, и строго предупреждать о молчании. Ас кого получится, брать и подписки о неразглашении — пусть пустая бумажка, а лишний повод рты заткнуть.
Но вечерами его так и тянуло, так и влекло на тот конец города, где в непосредственной близости к лесу была расположена небогатая усадьба Воробьева — добротный дом, пара сараев, в одном из которых стояла лошадь, и клетушки всякие для домашней живности. Сенькин обходил кругами усадьбу, приглядывался, прислушивался, но... только снова и все больше огорчался — нужных фактов не находилось.
Правда, в последние день-два на занавесках освещенных окон вроде бы пару раз мелькнула тень мужской головы, но это мог быть и сам Воробьев. А как проверить? Вот и приходилось ему просиживать час-другой под забором как в засаде. А мысли его при этом невольно крутились вокруг одного предмета — вокруг Нинки, будь она проклята...
Конечно, у него имелась под рукой Люська, всегда готовая выполнить любое его желание, но временами она ему надоедала. Хотелось чего-то нового...
На Нинку у Сенькина был иной взгляд, хотя он понимал, что ему ничего не светит, однако втайне надеялся. А вдруг? Нет, чувствовал, что не совладает с ней Сенькин, не про него девка, и оттого тоже злился и сильнее ненавидел эту чертову семейку.
Он и сам не мог бы объяснить себе, какая острая нужда вывела его сегодня на охоту.
На закрытой занавеске раз-другой задержался явно мужской профиль — и, что важно, отнюдь не воробьевский. У того бородка и усы, а тут вроде как совсем молодое лицо. Но — мужик! «Погоди, охолони!» — подумал Сенькин. А в чем дело? Разве у девки не может быть ухажеров? Что тут странного? Взрослая ведь, двадцать лет...
Но тогда кто? Почему-то этот вопрос стал чрезвычайно важен для майора, затаившегося в кустах, возле забора егеря, где, если прижаться к щелям меж досками вплотную, обнаруживался хороший обзор.
Он плотнее запахнул утепленную куртку и пониже на лоб надвинул фуражку. Заодно успел ощутить на боку уверенную тяжесть «Макарова». Как же без оружия-то? Чай, глухая ночь на дворе!
Сенькин так увлекся наблюдением, так тесно приник лицом к щели между штакетинами, что все остальное для него как бы перестало даже и существовать на какое-то время. И он не услышал, не почуял шороха за своей спиной. А если б и учуял, так подумал бы, что это ветерок шелохнул ветки. Но то был не ветер.
Короткий удар в затылок больно притиснул его щеки к щербатым зазубринам досок, а потом сознание тихо покачнулось и куда-то поплыло, постепенно отдаляясь от него...
Он бы упал спиной на землю, но сильные руки подхватили его тело и тихо опустили на землю. А затем вдали послышался рокот мотора, подъехала почти неразличимая во тьме машина. Хлопнули дверцы, щелкнул открываемый багажник, и обездвиженное тело майора перекочевало туда, в автомобильную полость.
Денис с Филиппом были предупреждены о приходе Турецкого с Поремским. Можно было, конечно, устроить встречу днем, но не хотелось привлекать к себе внимания. Каждый работал по своему направлению, и время подбивать общие бабки еще не пришло.
Обычно они ночевали в одном из сараев егеря, там был роскошный сеновал, внизу пофыркивала лошадь — словом, красота. Но не принимать же там и Александра Борисовича! Нет, только в доме. Егерь, уже за короткое время привыкший к ним — его просто потрясло, что генерал Грязнов немедленно откликнулся на его жалобу и даже прислал своего племянника, пообещав явиться следом! — приказал Нине накрыть вечерний стол к чаю, поставить самовар, чтоб все как положено, а сам полез в погреб за своими лесными яствами. Он уже знал, кого ждут Денис с Филей, и не хотел ударить в грязь лицом. Потом он вышел в сараюшку за чем-то, а вернувшись, негромко, чтобы не напугать Нинку, которая все вздрагивала от каждого шороха после той черной ночи, сказал:
— Ребятки, я чего думаю... А ведь там, за оградкой- то, чужой ходит. Он уж не первый раз тут шастает. Я так думаю, что это Сенькин подлец, черная душа. Все ему покою нет, когда другим хорошо. Что делать-то? Кабы гости ваши не столкнулись... Нет, оно конечно, можно спугнуть выйти али рожу набить, да вы ж сами тихо хотели. А?
— Это тот самый поганец, который у вас тут главный в местной милиции? Да? — спросил Филя. — Которого ты, дед, хотел жаканом угостить? Так он же нам и нужен. Где ты его заметил?
— А вот аккурат... — Воробьев объяснил, в каких кустах засел наблюдатель. Не мог же ошибиться старый егерь!
— Работаем, — сказал Денис, быстро натягивая на себя черный свитер и шапочку с прорезями для глаз.
Филипп мгновенно тоже преобразился.
— Если чего, Тихон Платонович, вы постойте на крылечке. Люди подойдут, окликнут, спросите: «Александр Борисович?» — и смело приглашайте в дом, а мы скоро вернемся. И еще одно. Есть тут у вас неподалеку какое- нибудь закрытое строение вот вроде вашего сарая? Куда можно подъехать на машине?
И егерь объяснил, что если выехать из улицы на грунтовую дорогу и отправиться направо, то через десять минут на правой же стороне, почти у реки, они увидят большой старый сарай. В нем когда-то лодки хранили. А теперь там ничего нет. И если кто бывает, то исключительно пьяные бомжи. Ну с ними не страшно, на них стоит только гаркнуть, они и разбегутся. Но на всякий случай поглядеть надо. Туда и машину даже загнать можно.
Уж на что острый слух у Воробьева, даже он не услышал, как произошел захват неизвестного, действительно притаившегося у щели в заборе. А потом за домом, в сарае, загудел двигатель автомобиля, заскрипели петли дверей, и на задний двор выехала темная машина, на которой к нему и приехали эти ребятки от Вячеслава Ивановича, занимающиеся какой-то непонятной, но хитрой работой у себя в Москве. Машина выехала из двора через задние ворота, сделала круг и остановилась там, где ее дожидался «шпион». Хлопнули дверцы, и машина уехала.
А егерь, удивляясь, как быстро управились ребятки, все стоял на крыльце, освещенный светом изнутри. Наконец услышал по улице мягкие шаги. Долетел вопрос:
— Хозяин, добрый вечер! Не подскажете номер вашего дома?
— Заходите, Александр Борисович, — ответил егерь и раскрыл дверь избы пошире, чтоб было светлее. — А ваши сейчас отъехали. Ненадолго, сказали. Тут непредвиденное обстоятельство случилось, шпион объявился, вот они его и... стало быть. Велели вас встретить, чайком угостить, а уж они как управятся, так и подойдут.
Знакомство состоялось быстро. К столу вышла смущенная Нина, стала ухаживать, подавать гостям чашки. Поремский наблюдал за ней с улыбкой, а Турецкий смотрел на Владимира, который, казалось, словно изнывал от желания сделать девушке что-то приятное.
— Я думаю вот чего, — сказал наконец Турецкий. — Вам, Нина, известно, где остановились еще двое наших сотрудников, Володя и Галя?
— А как же, я ж их и устроила у Ленки.
— Это далеко?
— Не очень. А вы хотите туда? — нахмурилась она.
— Нет, я хотел бы их обоих — сюда. Чтобы прикинуть, что уже сделано.
— Я сбегаю! — с готовностью сорвалась она.
— Нет, я предлагаю вам сходить вместе с Володей. Ну а ты, Володя, посмотри там, прикинь что есть и надо ли их дергать среди ночи или пусть отдыхают. Не возражаешь?
— Нет проблем, шеф!
— И девушке будет защита. У вас тут по ночам как, шалят? — Турецкий обернулся к егерю.
— Все бывает. На той неделе, к примеру, сразу семь машин дорогих к ангелам отправились.
— Красиво живете! — покачал головой Александр Борисович.
— Да ведь... и не жалуемся. Оно хоть и город, а все большая деревня.
— А что, Тихон Платонович, пока нет ребят, давайте поговорим. Я читал ваше письмо к Вячеславу Ивановичу. Говорю сразу: Славка — мой друг, причем давний. Поэтому можете ничего не стесняться, говорить как ему. Он, кстати, уже звонил моему Володе, — Турецкий кивнул за дверь, куда ушли Поремский с Ниной, — и обещал быть завтра до обеда. Но тогда у нас будут другие дела. А пока есть время, расскажите мне, что тут произошло на самом деле? Кто виноват во всей этой дикой истории? Если бандиты, так при чем здесь изнасилованные девушки? Вообще кому в голову пришла такая расправа и за что? Если вы это знаете...
— Про что не знаю, говорить не буду, — подумав, сказал егерь, — а вот кто главные злодеи, этого не утаю. И грех на душу не возьму, потому что это не грех, мерзавца мордой в его дерьмо окунуть...
Он очнулся от тупой боли в затылке. Вокруг пахло то ли бензином, то ли старой соляркой, ржавым металлом и застарелыми фекалиями.
Он лежал на куске брезента, разостланного либо на утоптанной голой земле, либо на прогнившем деревянном полу. Руки были спеленаты чем-то липким за спиной, точно также связаны были и щиколотки ног. Под головой — это он почувствовал сразу — лежала, видимо, его собственная фуражка.
Узкий луч света от нестерпимо сильного фонаря бил прямо в глаза, слепя и не давая возможности поглядеть по сторонам.
— Что, мусор, очухался? — услышал он равнодушный низкий голос. — Что ж ты, падла, так фраернулся?
Хотел ответить, но только тут понял, что и губы его тоже залеплены. Обычно это бандиты делают с помощью широкой ленты скотча. И тут был, похоже, тот случай. Значит, он в руках бандитов? Но почему?!
На его участке никаких разногласий с бригадой Прапорщика у майора не возникало. Каждый занимался исключительно своим делом. Сенькин получал свой доход от одних предпринимателей, братва — от своих, влияния практически не пересекались, значит, и претензий друг к другу быть не могло...
Но может быть, подумал вдруг майор, это они ему мстят за то, что во время зачистки подполковник Затырин велел взять с десяток бойцов, на которых упало его подозрение в связи со взрывами и поджогами последней недели? Ну так это к Затырину! Он-то, майор, здесь при чем! Пусть сами разбираются! Или они просто не знают и потому взяли его? Так надо это дело быстро исправить!
И Сенькин забился, замотал головой, показывая, что срочно хочет говорить.
Черная рука со стороны резко, с болью, сорвала с его губ липкую ленту. И майор первым делом вдохнул полной грудью.
— Братаны, вы знаете, кто я? — задыхаясь, спросил наконец.
— Головка от ...! — грубо ответил тот же голос. — Че пасть раззявил, мусор? Колись по делу, а то хлебало обратно залепим. Кто братанов сдал? За что замели?
Спросили про самое неприятное. Надо выкручиваться. А это значит — валить на подполковника. В конце концов, лично от майора, от участкового, ничего не требовалось при зачистке. Ну назвал адреса, про которые спрашивал подполковник. Так это ж в основном кто? Сволота всякая, которая лично его не уважала и в грош не ставила. А с братвой он конкретных дел не имел никогда. Зачем же ее сдавать?
И вот это все он попытался сбивчиво и, захлебываясь в торопливости, изложить.
Самое поганое, что он не видел, кто перед ним, лиц не мог различить, а от луча фонаря проклятого слезы текли из глаз и еще больше слепили. Но им было наплевать на его страдания.
Последовали новые вопросы, кто придумал зачистку? За что избивали молодежь в клубе? Куда девок всех увезли? Где их насиловали и кто конкретно?
И от новой серии вопросов в голове майора возникло подозрение, что, возможно, и не совсем бандиты его допрашивают, хотя они и разговаривают на матерном языке пополам с феней. И он стал оправдываться, что сам ничего не знал, что и его тоже подставили начальники, сделали крайним, хотя он всегда стоял за своих и не давал местных в обиду. В общем, вертелся ужом, доказывая свою полную невиновность.
— Вот же падла, мусор, — сказал все тот же грубый голос, — это за кого ж он нас держит, брателла? Дай я ему его же пушку в очко загоню?
Майор поизвивался еще, подергался, но привычной тяжести пистолета на боку не обнаружил, — значит, вытащили.
— Ништяк, лучше кабанчика подпалим... Горелку взял?
— Ща...
Через короткое время Сенькин услышал и даже увидел, как чуть в стороне от него зашипела, забила, то стихая, то усиливаясь до свиста, острая, ядовито-синяя струя пламени. И майора затрясло, заколотило так, что тело стало, словно само по себе, уже без его участия и как бы помимо его воли, извиваться, скручиваться и выгибаться, чтобы бессильно опасть и снова напрягаться и дергаться до сумасшествия.
Короткий, плоский удар по лицу сразу привел его в чувство.
— Либо ты колешься, сучара, либо поджариваем тебя, начиная с яиц. Кто придумал зачистку? Кому нужна была разборка?..
Резкое шипенье горелки, поставленной возле уха, подсказывало быстрые и максимально полные ответы. Все стал рассказывать Сенькин, ничего не скрывая, — как приехал к нему Затырин, что пил, чем конкретно занимался с его сотрудницей Люськой, которую он специально для этой цели и держит при себе, как он потребовал список, кого в нем отметил, а потом вызвал ОМОН. Много чего рассказал, пребывая будто в полузабытьи. А после, как ему стало известно на другой день, все, кого в тот вечер забрали в клубе и позже, по домам, сознались в совершении многих преступлений. Там и хранение оружия, и наркота, и проституция, и бандитизм, сознались в поджогах и взрывах, ничего не забыли — «висяков» зараз немерено закрыли, один бог знает сколько...
— Лепит горбатого? — спросил один.
— За фраеров держит, — ответил другой. — Ну сам хотел...
Немного успокоившийся было майор почувствовал, как железные пальцы ухватили его щиколотки и, резко разорвав путы, широко растянули ноги в стороны. А шипенье горелки переместилось с правой стороны к ногам. Он снова забился, дергая связанными руками. Но пламя приближалось к нему, и вот уже сквозь ткань брюк на ширинке он с ужасом почувствовал приближающийся смертельный жар. Из последних сил он истошно завопил, но крик не успел вырваться из его рта, ибо липкая пленка снова больно запечатала губы. Страх наваливался на майора, и одновременно усиливался и жар... Вот уже завоняло опаленной огнем тканью. Еще миг — и у него не выдержал желудок... И казалось, это было не облегчение, а последний, уже бессильный протест, сопровождаемый громким бурлением и ревом в кишках.
И снова что-то ударило майора по голове, отдалось легким взрывом, и сознание тихо покинуло его.
— Ты не сильно его отключил? Не окочурится? — спросил один.
— Как же, дождешься от такого... Нет, это у него от переизбытка чувств реакция. Поплавает в собственном дерьме и оклемается, — ответил второй и брезгливо отшвырнул в сторону безвольные, тяжелые ноги майора, после чего произнес совершенно непонятное для бандитов слово (это если б его мог сейчас услышать майор): — Вот же скунс поганый... Ну, кончаем? Давай его завернем пока в эту брезентуху, а потом выбросим ее. А то рядом находиться невозможно...
— Запись получилась четкая, я послушал, — сказал первый. — И тональность нормальная, с испугом, но без душевного надрыва. А куда его теперь девать? Домой к нему отвезем?
— Зачем, на службу доставим. Надо же сделать приятный подарок сослуживцам. Представляешь, приходят утром на работу, а там этот валяется — весь по уши в собственном дерьме... Приятный сюрприз любящей помощнице!
Связанного уже не скотчем, чтобы не оставлять своих отпечатков пальцев, а обычной тонкой бечевкой, Сенькина привезли к опорному пункту и аккуратно положили на лавочку, прямо под окном его собственного кабинета. Свет от подъезда сюда не доставал, было темно, да и вряд ли дежурному пришло бы в голову бродить среди ночи вокруг здания.
Сенькина укрыли с головой его же курткой, а пистолет засунули в изгаженные брюки, выказав тем самым дополнительное неуважение к офицерскому чину и должности милиционера. И так и оставили — до утра, когда на службу явятся первые сотрудники.
На выходку Дениса и Филиппа Александр Борисович отреагировал сдержанно. Нет, наказывать мерзавцев, естественно, надо, нет слов, но... Словом, детский сад какой-то. Поремский сдержанно посмеивался, не разделяя недовольства шефа. А Нинка, которая ухитрилась подслушать разговор, — та просто взвизгивала от восторга, видать уже представляя, как она станет живописать подругам страдания мерзкого Сенькина. Но Филипп строго-настрого предупредил ее, что об этом не должна знать ни одна живая душа, иначе последствия могут быть самые печальные. Пусть они сами у себя в милиции разбираются, кто его наказал и за что.
Но это все происходило попутно, между делом. Поремский, решив, что, в самом деле, не стоит ребятам бежать ночью с докладом, быстро просмотрел добытые ими материалы на месте и захватил с собой с десяток протоколов допросов пострадавших, а также копии их заявлений в правоохранительные органы, которые туда были переданы, но хода, естественно, так и не получили.
А завтра Галя должна была наконец встретиться со Светой, той самой невестой, над которой издевались милиционеры. Девушка по чистой случайности не покончила жизнь самоубийством, врачи держали ее теперь под постоянным наблюдением, и проникнуть к ней в больничную палату было практически невозможно. Но Гале удалось договориться с матерью Светы, чтобы навестить ее — под видом родственницы. Материал обещал быть, по мнению Гали, совершенно убийственным. Если только девушка согласится говорить.
Турецкий, мельком взглянув, сразу понял, насколько сильны эти документы, в которых женщины и девушки, безумно стесняясь и стыдясь своих собственных страданий, набирались мужества и писали о том, что творили с ними озверевшие от водки и вседозволенности «блюстители порядка». Причем писали, несмотря на то что по дворам регулярно ходил майор Сенькин со своими сотрудниками и всячески угрожал им невиданными карательными санкциями, если о том станет известно тем, кто приезжает сюда якобы защищать пострадавших в милицейской акции. А на самом деле, все будет гораздо проще — гости уедут, и вот тогда на головы жалобщиков обрушится его праведная месть. И уже обычными штрафами и предупреждениями никто не отделается. Он здесь власть! И от него зависит, жить им или влачить жалкое существование. Вот так, и ничуть не меньше.
Подобного рода заявления собирал и Володя Яковлев — от избитых парней. Но с этими лицами у правоохранителей происходило проще. Либо просто били и бросали — якобы за оказываемое власти сопротивление, либо же забирали с собой, били там и предъявляли «найденные» в карманах «улики» — малые дозы наркотиков и патроны. Те, кто соглашались и подписывались в протоколах, отделывались побоями и штрафами, несогласных оставляли в камерах И ВС.
Десятка полтора людей пострадало от действий дорожно-патрульных служб. Картина была фактически аналогичная, а значит, и хорошо здесь отработанная. В багажниках остановленных машин «находили» все те же «улики», после чего составлялись протоколы. Задержания, мордобои, штрафы — короче, полный беспредел.
Подумал Турецкий и решил для себя, что на этом фоне мелкая месть майору кажется вполне справедливой и оправданной.
Вообще-то, порядочно уже зная Филю Агеева и будучи знаком не понаслышке с его боевыми навыками и опытом, наработанным еще во время проведения боевых операций в Афганистане и на первой чеченской войне, Александр Борисович верил, что случайного «перебора» в его действиях не бывает. Все у него всегда выверено, как в швейцарских часах. Страшна ведь не пытка, страшно ее ожидание, подготовка к ней — так он обычно говорит. И даже если жертва станет потом уверять, что испытала жесточайшие физические муки, необходимо и здесь проводить четкую границу: отделять физическую боль, как таковую, от сильнейшего психологического стресса, который обрушивается на человека, когда его допрашивают знатоки своего дела «с особым пристрастием». Здесь куда больше всякого рода страшилок, нежели реальных мучений. Зато после подобных испытаний подверженный им, как правило, стихает, никнет. Не совесть в нем вдруг пробуждается, а появляется реальное ощущение преследующего страха, что его подлость в конечном счете наказуема.
А эти мысли пришли Александру Борисовичу по ходу того, как он прослушивал запись допроса майора Сенькина. Просто изумительный по своей откровенности получился материал, если бы его еще и можно было хоть как-то использовать. Но к сожалению, признательные показания, полученные незаконным образом — с помощью угроз для здоровья и жизни, и уж тем более пыток, — в суде в качестве доказательств приняты не будут.
Правда, майор раскрыл перед ними еще один аспект проведенной здесь зачистки, ее подноготную, — вот, пожалуй, и все. И если этой информацией воспользоваться с умом и точно по адресу, можно попытаться получить и сами доказательства. Так что, наверное, ребята проделали небесполезную работу.
Оказалось, что Галя с Володей Яковлевым и Денис с Филиппом работали в постоянном контакте. Делали, по сути, одно дело. Просто Гале, с ее женской общительностью, обаянием и умением сострадать, было легче разговорить униженных групповым насилием женщин, арестованных во время митинга и пропущенных через кабинеты для допросов в изоляторе временного содержания, а за ними подходила очередь и девушек, которых забрали с дискотеки. А мужчинам, известно, гораздо легче общаться с мужчинами, горящими жаждой мести. И все вместе давало пышный букет информации. И, уже владея ею, адвокат Юрий Петрович Гордеев, который собирался появиться здесь тоже со дня на день, чтобы принять на себя защиту интересов большинства невинно пострадавших от действий властей в суде, мог бы действительно провернуть один из самых громких правозащитных процессов последнего времени. Конечно, впереди еще может быть всякое, однако ведь и судебная власть не кончается на городке Воздвиженске.
Словом, в общем и целом, как говорится, Турецкий был доволен. Фактура набиралась довольно быстро, а как ею распорядиться, это уже дело завтрашнего дня. Но важно было, сказал он, уже прощаясь и благодаря егеря за гостеприимство, продолжать неукоснительно и полностью соблюдать тайну. Никто ничего не должен проведать даже случайно, и кто бы ни спрашивал — не знаем, не слышали, не видели, да и, честно говоря, касаться этого не желаем. Особенно это относилось к Нине, у которой, видел Турецкий, глаза так и пылали нетерпением. И он подчеркнул свой наказ, заявив, что она своей нечаянной болтовней может погубить не только себя, но и всех остальных своих подруг. Кажется, она это поняла.
Шум, однако, поднялся небывалый. Даже подозрительным показалось Александру Борисовичу то, как живо и болезненно отреагировали поначалу на ночное происшествие Затырин и компания. Подполковник поутру собрал у себя в кабинете летучее совещание, орал, что все кругом потеряли бдительность, а затем умчался на правый берег, совсем позабыв, вероятно, что у них с Турецким на десять утра назначена очередная встреча.
А в городе, между прочим, уже передавали эту историю как злой и неприличный анекдот. Мол, совершал свой привычный ночной вояж этот козел Сенькин, все запугивал людей, чтоб не писали против него заявлений, а его мужики поймали, связали, сняли портки да выпороли ремнем — как родители наказывают слишком непослушных детей. Только не смог перетерпеть унижения и боли майор, слабаком оказался — обгадился весь с ног до головы, даже оружие свое табельное «унизил». А происходило это действо прямо возле опорного пункта милиции, на лавочке. Почти под окнами его собственного кабинета. Интересно, чем занимался в тот час дежурный и почему ничего не слышал? А может, тихо радовался, когда пороли участкового? Там же, возле опорного пункта, и нашла майора со спущенными, изгаженными портками рано утром, придя на работу, Люська, сотрудница его. Она ахнула, увидев, в каком состоянии пребывает ее драгоценный начальник, притащила поливочный шланг, подключила к крану и долго обмывала майора, прежде чем решилась подойти ближе и развязать ему руки-ноги и вынуть кляп изо рта. Такой вот срам и стыдоба. Другой бы руки на себя наложил от позора, со службы ушел, из города уехал, а этому, видать, никакой стыд глаза не выест. Он собственноручно отмыл под краном табельное оружие и заявил, что обязательно найдет своих обидчиков и сурово накажет. И принялся звонить в управление — жаловаться на свои физические и моральные страдания. Ему бы заткнуться, лишний раз на люди не показываться, а этот ходил гоголем, будто наградили его, — совсем конченый человек. Плохо, значит, выпороли. И даже в народе поговаривали о необходимости повторной экзекуции. А что, раз уже нашлись в районе смельчаки, отчего ж бы и другим не попробовать?..
Затырин, как стало известно, примчался в опорный пункт, устроил поголовный разнос, потом всех допросил, а после заперся с Люськой в одном из кабинетов и добрых полтора часа «снимал с нее показания». А когда вышел, потный и красный от продолжительных и тяжких трудов своих, высказал Сенькину свое твердое мнение, что дело о нападении на должностное лицо при исполнении, скорей всего, возбуждено не будет. Негативная огласка на данном этапе может сильно повредить общей ситуации в городе. Ну а если уж майор узнает тех, кто напал на него, он может сам же и принять соответствующие меры. И с тем гордо уехал.
Ввиду столь важных событий Затырин посчитал, что московский прокурор не будет иметь к нему претензий за невольное опоздание, ведь ему же приходится прямо на ходу принимать ответственные решения. В суть этих «решений» подполковник не вдавался, а Турецкий и не спрашивал, поскольку более чем кто-либо другой был в курсе дела. Он и выслушал от Павла Петровича довольно подробно изложенную им единственную версию ночного происшествия. Но ожидаемого сочувствия к пострадавшему не проявил. Напротив, Турецкий высказал мысль о том, что случай этот, конечно, по-своему показательный и вряд ли стоило бы держать на посту участкового оперуполномоченного в большом районе человека, к которому народ испытывает не уважение, а исключительно презрение и даже ненависть, выливающуюся в такие вот неожиданные и некрасивые формы. Однако это было личное мнение самого Александра Борисовича, и настаивать он на нем вовсе не собирался.
Перешли к делу. Турецкий сказал, что беседовать они будут по-прежнему под протокол, так что можно это понимать и как допрос свидетеля, а поэтому он снова напомнил Павлу Петровичу о необходимости точно формулировать свои ответы. А речь у них теперь пойдет о разгоне несанкционированного митинга, во время которого получили серьезные травмы некоторые сотрудники отдела внутренних дел.
— Это когда была задержана редактор газеты «Новости» Котова, — уточнил Турецкий. — Об обыске в редакции газеты, разгроме помещения и изъятии без соответствующих актов дорогостоящей компьютерной аппаратуры мы поговорим отдельно. И к Котовой мы тоже вернемся. У меня, кстати, есть вопросы и к тому следователю, который проводил то незаконное изъятие... Как же его фамилия? Что-то, кажется, картежное... — Турецкий уперся взглядом в Затырина. — Не напомните?
— Валетов, — неохотно подсказал подполковник. Он напрягся — этот москвич, кажется, был чрезмерно информирован.
— Да-да, Валетов... И прокурор Керимов... Его сотрудник?
— Его, — ответил Затырин и поспешил сменить тему. — Но митингующие, если вы уже в курсе, первыми напали на представителей правоохранительных органов, когда мы предложили им разойтись и не нарушать общественный порядок.
— Значит, по-вашему, получается, что сотрудники милиции действовали исключительно в целях самозащиты при наведении общественного порядка?
— А как же?! — с жаром подтвердил подполковник.
— А указание жестко действовать в целях самозащиты им кто отдал, вы, Павел Петрович? Или, может, вы сами его получили — от кого-то свыше, скажем?
— Было распоряжение... городской администрации, чтоб навести порядок.
— Ну администрация — это понятие растяжимое, конкретно-то кто дал такое указание?
— У нас, чтоб вы знали, без слова Савелия Тарасовича никакие дела не делаются.
— Теперь понятно. Значит, лично вам отдал приказ мэр, а уж вы довели его до своих сотрудников, я правильно понял? После чего они и предприняли меры... э-э... самозащиты, так?
— Получается, так.
— Хорошо, записываем... И заявления от пострадавших у вас имеются?
— Все есть, все... — Затырин раскрыл папку с пухлой кипой исписанных бумаг — сплошь заявления пострадавших от рук митингующих.
— Это хорошо, это правильно. Ас обратной стороны имеются? От той же Котовой, например?
— Есть... где-то, — пожал плечами Затырин. — Но мы его еще не рассматривали, времени не хватает, Александр Борисович, — пояснил он.
— Но от своих-то вы успели рассмотреть? И, поди, уже приняли по ним соответствующие решения, да?
— А вот, собственно, на следующий день, когда началась та же катавасия, то же несанкционированное, понимаете, безобразие, но только уже с применением, как мы квалифицировали, вспомогательных средств и битьем окон, вот тут нам и удалось вычислить окончательно и даже изолировать группу зачинщиков из наиболее активно действующих против милиции преступных элементов.
— Понятно, так и укажем, — кивнул Турецкий, записывая. — Хочу уточнить: вы имели в виду женщин, да?
— А чего — женщины? Они дрались, между прочим, так, что не всякий мужик устоит! Врачи потом зафиксировали у пострадавших многочисленные ссадины, порезы и целый ряд других следов насильственных действий.
— Простите, врачи где это фиксировали? — без тени улыбки, почти наивным тоном спросил Турецкий. — Прямо там же, на столах следственных кабинетов в И ВС, где ваши молодцы насиловали тех женщин, да? Или уже когда женщин отпустили, пригрозив им публичным позором? Уточните, пожалуйста.
Турецкий опустил глаза к протоколу, готовый записывать ответ, и услышал напряженное сопение подполковника.
—Да, Павел Петрович, и еще, не сочтите За труд, списочек тех лиц, которые конкретно допрашивали женщин, тоже мне представьте. Уж они-то вам хорошо известны. А то рассказывают, будто ваши доморощенные дознаватели в последнее время работали исключительно в масках, и потому трудно определить, кто из них отличился больше других. Однако с достаточной определенностью сегодня уже можно сказать об одном, довольно рослом сержанте с золотыми фиксами во рту...
Турецкий в упор, открытым и бесхитростным взглядом уставился на Затырина и успел заметить метнувшуюся у того в глазах растерянность.
Этот тип, которого накануне видел здесь, в кабинете, Александр Борисович, снова всплыл в заявлениях, полученных Турецким от Гали Романовой. Он оказался наиболее активным участником насилий в И ВС, куда доставили женщин, задержанных на митинге под окнами администрации, и затем также верховодил, когда с девчонками «разбирались».
— Так вот, — продолжил Турецкий, сделав вид, что ничего не заметил, — этот сержант зафиксирован в нескольких заявлениях от женщин. Надо понимать, так он, видимо, мстил за свою стертую об асфальт физиономию, да? Ладно, и о нем поговорим отдельно. А теперь давайте, Павел Петрович, о делах, которые с вашей подачи возбудила прокуратура. Я слушаю вас. И записываю...
Собственно, писать было нечего. Это Турецкий таким образом изводил подполковника.
Побывавший еще вчера у Керимова Володя Поремский уже сообщил, что прокурор межрайонной прокуратуры выбрал хитрую и в некотором смысле не слишком опасную для себя тактику. В отличие, скажем, от Затырина, человека, вероятно, излишне самонадеянного и недальновидного, Керимов не выбрасывал заявления граждан в корзину, а приказал складывать их в одну папочку. Уголовные дела по ним не возбуждались, потому что у «якобы пострадавших» пока не хватало убедительных доказательств, подтверждающих факты учиненного над ними насилия.
Врачам, например, местной клиники, как уже знал Турецкий из показаний, собранных правозащитницами госпожи Тимофеевой, было категорически предписано руководством города не фиксировать следов избиений и вообще ранений у населения, относя их к обычным бытовым травмам. Шел, споткнулся, упал. Необходимую врачебную помощь оказывать можно сколько угодно, однако какие-либо официальные документы на этот счет выдавать на руки пострадавшим категорически запрещалось. А нет документа — нет и дела.
Кроме того, и с собственными свидетелями у этих «мнимых пострадавших» было туго. Большинство из таких свидетелей сами оказывались в той или иной степени причастными к беспорядкам и, значит, не могли нарисовать следствию объективную картину происшедших событий. А те полтора десятка мужчин, которые были задержаны в момент их «безобразных бесчинств при нападении на здание администрации», — с ними никаких трудных проблем не возникло. Еще во время стычки были профессионально зафиксированы с помощью видеозаписи камни в их руках, палки, остервенелые лица и прочее, что являлось наглядным доказательством их вины. А виноватый где должен находиться? Правильно, в следственном изоляторе.
Вот так мило и доходчиво объяснял Иннокентий Мурадович молодому следователю-москвичу ситуацию в городе. И показывал папки с возбужденными делами по целому букету статей Уголовного кодекса. Тут тебе и предварительный сговор, и хулиганство, и организация массовых беспорядков, и призывы к активному неподчинению законным требованиям представителей власти, и умышленное причинение разной степени тяжести вреда здоровью. Уголовные дела в отношении этих граждан расследуются, всем им, без исключения, уже выдвинуты соответствующие обвинения. Так что здесь события происходят в жестких рамках российской законности.
Формально Керимов был прав. И он чувствовал эту свою правоту. А вот Затырин подобным отношением к делу похвастаться не мог. Именно поэтому и выбрал его своей мишенью Александр Борисович.
Турецкий отчетливо представлял себе этот тип людей — наглых и самоуверенных, по причине абсолютной их веры в полную поддержку со стороны начальства, и жалко трусливых, когда такая уверенность вдруг способна в одночасье разрушиться. Вот тут полная катастрофа, но загнанный в угол зверь может оказаться опасным для других и продемонстрировать необычайную ярость. Значит, надо держать его в таком напряженном состоянии, чтобы у него постоянно возникали только мысли о спасении собственной шкуры, но никак не о встречном нападении. И снаряды тоже должны ложиться все время рядом, в самой непосредственной близости, но не точно попадать по цели, оставляя при этом надежду, что, мол, глядишь, и пронесет. Вот это ощущение «глядишь — пронесет» как бы исподволь и поддерживал в подполковнике Александр Борисович. И не столько обвинял его и сотрудников милиции в нерадивости, сколько сетовал на то, что «так получилось». Вроде это и ему совершенно ни к чему, но раз уж так легли карты, никуда не денешься, приходится копаться, выказывая при этом определенное сочувствие людям, подобным господину подполковнику.
Плавится душа, когда ты чувствуешь, что тебя охотно призывают в соучастники, сам исполняешься доверием, и уже никаких сомнений не остается в том, что пронесет нелегкая. А что начальство строгое, так на то оно и есть начальство, нельзя ему без строгости. Главное же, что оно все понимает...
Такая задача была у Турецкого в отношении Затырина, и тот явно покупался на мягкий тон московского прокурора. И совсем подполковнику не приходило в голову, что, принимая сочувствующий тон Турецкого, он даже не замечает, как жестко и ловко вбивается клин между ним и остальной городской властью. Еще немного — и те с охотой продадут Затырина, как только поймут, что он всех их невольно тянет за собой на дно, к той неприятной и тяжкой ответственности, которая неизвестно к какому финалу еще приведет.
Вот для чего, собственно, и нужен был теперь небольшой пикничок Александру Борисовичу. Вот где все и должно было в определенный момент стать на свои места. Ну а когда в стене крепости появятся первые серьезные пробоины, против массированного огня уже никакая сила не устоит.
Только Павел Петрович ни в стратегии, ни в тактике ведения боевых действий не был силен и воспринимал вопросы Александра Борисовича как способ прощупывания надежности его, Затырина, позиций, чтобы в конечном счете Генеральная прокуратура, в лице того же Турецкого, могла, не поднимая крутой волны, привести все к общему знаменателю. Хотелось Затырину в это верить.
Итак, ничего нового о том, что ему уже было известно, Турецкий не выяснил. Но он продолжал важно кивать, вводя тем самым подполковника в заблуждение. И обрадовался звонку Гали Романовой, которая оторвала его от этого поднадоевшего уже порядком занятия.
— Александр Борисович! Извините, если отрываю, но девочка уперлась. Она говорит, что будет отвечать только самому главному прокурору, а остальным она больше не верит. Ее тут уже здорово настращали, я могу понять. А сержант тот, который был главным насильником, уже несколько раз навещал ее родителей и рассказывал, что им всем будет, если она вообще раскроет рот. Родители боятся и плачут, уговаривают ее молчать. А она вдруг решилась, но... Ее условия я назвала. Что делать будем?
— То, что ты и предлагаешь. Я подъеду сейчас, и мы вместе все тщательно запротоколируем. Я ведь правильно тебя понял?
— Еще как! — восхитилась Галя.
— Ну так я сейчас здесь, в РУВД, заканчиваю и еду к вам. Подготовь все необходимое. Я имею в виду, чтоб шума не было и никого постороннего...
— Вам надо уезжать? — сочувственно спросил Затырин. — Жаль, что разговора мы не закончили. У меня еще для вас есть некоторые факты...
— А мы вернемся к нашей теме, — мягко успокоил подполковника Турецкий, собирая в папку исписанные листы. — Тут, понимаете ли, одна девочка решилась наконец дать показания. Но только лично мне, — он усмехнулся, — как главному прокурору, чувствуете?
Затырин натянуто улыбнулся:
— И это кто ж такая, если не секрет?
— Да какой секрет? От вас-то, Павел Петрович? Никаких у меня от вас нет секретов... — как бы задумчиво проговорил Турецкий. — А вот лично к вам у меня будет убедительная встречная просьба. Сделайте так, чтобы этот ваш сержант Степан Малохоев, которого я тут видел вчера, ненароком куда-нибудь не исчез. Не пропал, не испарился. Если он на выезде, разыщите и прикажите срочно явиться сюда. Потому что, когда я вернусь, мы его с вами немедленно... что?., до-про-сим, — вот так и сказал — по складам и по-прежнему задумчиво. — Полагаю, это будет очень важно. Особенно для вас, Павел Петрович.
— Вы хотели... насчет той девочки? — напомнил подполковник.
— А-а, Светой ее зовут. Фамилии не знаю, — приветливо кивнул Александр Борисович, покидая кабинет.
Затырин, проводив взглядом Турецкого, долго сам оставался в задумчивости. Затем позвонил дежурному и потребовал прислать к нему Малохоева. Сержант явился так быстро, будто ждал команды.
— Что там у тебя за девка была? — строго спросил Затырин. — Светой ее зовут.
Сержант неопределенно пожал плечами:
— Да их там не одна была, товарищ подполковник.
— Но ее-то помнишь?
— А чего от нее, жалоба поступила? Не знаю, я их всех, — Малохоев сжал свой кулак-кувалду и потряс перед собой, — предупредил, вряд ли которая захочет.
— Так вот захотела, — вздохнул Затырин, понимая, что от этого раздолбая он ничего путем не добьется. — Ты вот что, сиди тут, в дежурке, и не отлучайся. Допрос тебе будет. Не все ж мне одному за вас всех отдуваться! Подумай, что говорить будешь. А насилия у нас никакого не было, это все лживые наговоры. Запомни и стой на своем. Иди...
С неожиданной тоской подумал: «Господи, какие же козлы меня окружают!..»
Здоровый качок решительно поднялся из-за стола у входных дверей в больницу, пресекая желание Турецкого войти в вестибюль, где его ожидала Галя.
— Посторонним не положено, — хриплым голосом заявил он.
Турецкий достал удостоверение, раскрыл его и резко ткнул прямо в нос охраннику. Тот отшатнулся.
— Это кому не положено? Сядь и не возникай. А то сейчас вызову своих ребят, и они тебя повяжут. Ты почему пропускаешь сюда всяких подонков, которые больным угрожают? Тебе кто велел это делать? Отвечать! — рявкнул Турецкий.
И краем глаза увидел, как прыснула Галя, зажав рот обеими ладонями. Он бы и сам рассмеялся при виде выпученных глаз охранника. Тот ничего не понимал, ну и черт с ним. Отодвинув его небрежно в сторону рукой, Александр Борисович прошел в вестибюль и принял из рук Гали белый халат, который и накинул на плечи.
— Ух как вы его! — смешливо заметила она. — Кстати, он тут со всех бакшиш берет. Без червонца никого не пропускает.
— И тебя тоже?
— А разве я лучше других?
— Каждый в этом городе, я вижу, зарабатывает как может.
— Это точно, Александр Борисович... В общем, девочка согласилась, и я считаю, это наш большой успех. Хотя говорить об этом деле как о каком-то успехе просто кощунственно. Вы на нее не жмите. Она только выходит из шока, в котором находилась почти неделю. И еще надо учитывать, что ее родителей несколько раз посещали местные деятели и угрожали.
— Да чем еще-то после всего, что было, можно угрожать?
— Ой не говорите, Александр Борисович, — вздохнула Галя, — это ж деревня, все про всех знают. А тут юную невесту, да буквально накануне свадьбы, чуть не взвод пьяных ментов изнасиловал! Как после этого жить? Как в глаза людям смотреть? А жениху несчастному отбили почки, и он потом всю ночь без сознания на холодной земле пролежал... И ни один врач этого не зафиксировал, между прочим. Вы на Светку посмотрите, а потом медицинскую карту потребуйте показать, и вам сразу все станет ясно. Я уже с ними даже не спорю на эту тему... Врут все и в глаза не смотрят. Тоже боятся...
— А врачам-то чего бояться?
— У них тут все дела решаются в следующем порядке. Сначала дает указание мэр. Затем следует конкретное разъяснение от начальника РУВД либо его орлов. И, наконец, для отдельных непонятливых или забывчивых, приходит напоминание от братвы. Мол, если вякнешь лишнее, потом не жалуйся. И всем давно известно, что угрозы словами не кончаются. Избивают, грабят, бьют машины, даже поджигают дома — это происходит как ни в чем не бывало. А если кто продолжает правду искать, тому говорят прямо: «Тебя предупреждали? Ты не понял? Пеняй на себя...» Примерно то же самое было сказано и родителям Светы. Что взята была как проститутка, а в сумочке обнаружены наркотики, о чем и составлен протокол. На первый раз — штраф, в следующий — камера в иве.
— Большой штраф?
— Пятьсот рублей. Все, что было у нее в сумочке. Ну и плюс небольшое развлечение для уставших от непосильной работы сотрудников ОМОНа. Это общая картина. А частности — это уж как она сама теперь пожелает...
Почти неслышно работал диктофон, записывая рассказ девушки. Света лежала на спине с закрытыми глазами, словно ей было нестерпимо стыдно смотреть на своих посетителей, особенно на Александра Борисовича, который понимал, что сочувствие сочувствием, однако дело прежде всего. И был даже внешне деловитым и собранным, как и подобало бы «главному прокурору».
В палате было еще пять коек. Но остальных женщин, главным образом пожилых и к зачистке в Воздвиженске отношения не имевших, Галя уговорила ненадолго покинуть свои места и посидеть в коридоре, чтобы не мешать чрезвычайно важному делу, ради которого сюда прилетел из Москвы сам первый помощник генерального прокурора России. Уговорила, и те очень неохотно вышли из палаты, после чего Галя плотно закрыла дверь.
Света и сама не знала, почему они с Мишкой вдруг решили сходить в клуб и потусоваться на дискотеке. Может, думали, что после свадьбы на такие пустяки у них времени не останется. Ничто в клубе не предвещало беды. И когда в зал ворвались вооруженные омоновцы, все растерялись. Так бы успели разбежаться в разные стороны, а тут — растерялись.
Их согнали автоматами в тесную кучу возле сцены и стали девушек, на которых буквально пальцем показывал участковый Сенькин, находившийся здесь же в зале, выхватывать по одной и уводить из зала. Потом то же самое начали делать с парнями. Тех, кто пытался сопротивляться, швыряли на пол и топтали тяжелыми ботинками, били прикладами автоматов. Сколько времени это продолжалось, никто сказать не мог. Возможно, целый час, а может, и пять минут. Все пролетело стремительно, и многие пришли в себя, лишь когда их стали затаскивать в кабинеты на втором этаже управления внутренних дел. Сказали, для допросов и обысков. На самом же деле никто никого не допрашивал. А потом началось...
В сумочке у Светы эти гады обнаружили приглашение в ЗАГС, где было указано, когда она должна явиться для регистрации брака. Находка была встречена общим хохотом, после чего каждый захотел тут же «поиметь дело» с невестой. Но больше всех обрадовался Степка Малохоев, эта мерзкая сволочь, который якшается с бандитами — это всем давно известно. Он заявил, что будет первым, так как знаком с невестой чуть ли не с детства и она ему по жизни много осталась должна. Так что у него к ней свой счет. И с ним почему-то никто не стал спорить.
Ничего она никому не была должна, а Степку, дылду, болвана и придурка, она действительно знала. Он приставал к ней, когда она еще в школе училась. Но однажды она пожаловалась отцу, батя и подкараулил Степана. О чем они говорили, Света понятия не имела, но больше этот козел к ней не подходил.
«Значит, могла быть и своеобразная месть, — подумал Турецкий. — Интересно было бы посмотреть на Светиного отца, которого испугался Малохоев... И почему же Степан теперь не побоялся прийти и угрожать ее родителям?» Отметил себе вопрос...
Это была не пытка, не безумные мучения, это была смерть. Она стала сопротивляться, но Степка жестоко избил ее. Она не знала, сколько мужиков над ней надругались, она вообще ничего не ощущала. Когда ее привели в чувство, облив ледяной водой, она поняла, что лежит голая на полу, а вокруг нее ходят тяжелые ботинки. Потом ей велели одеваться. Ей помогла незнакомая девушка, которая без конца рыдала, грязно ругалась и растирала по своему лицу черные потоки туши. Она же вывела ее к лестнице, поддержала, когда они спускались к выходу, и в пустынном ночном дворе спросила:
— Ты знаешь, куда идти?
— Знаю, — сказала Света и поняла, что действительно знает.
Из управления домой ей надо было идти через мост. Ночь стояла холодная, а на Свете было только легкое платье. Куртка и сумка пропали. Но теперь ей было все равно.
На мосту, куда она с трудом прибрела, дул сумасшедший ветер. И Света даже обрадовалась. Ей показалось, что не надо будет предпринимать никаких дополнительных усилий — просто забраться на балюстраду. Но ей вдруг стало страшно. И этот страх на какую-то минуту оказался сильнее, чем тот ужас, который она пережила в милиции. И тут рядом с ней затормозила машина.
Вышедший из нее пожилой мужчина громко спросил:
— Ты чего удумала, девка?
И этот вопрос среди ночи был настолько неожиданным, что Света задумалась: а в самом деле, что она делает?
Мужчина подошел ближе, поднял за подбородок ее лицо и ужаснулся. Потом оглядел рваное платье.
— Где это тебя? — спросил он.
— В милиции...
Мужчина выругался.
— Далеко живешь?
Света сказала.
— Садись, давай помогу, девочка...
И вот туг Света снова потеряла сознание — теперь уже надолго.
Позже она узнала, что нечаянный добровольный спаситель привез ее домой. А потом они вместе с ее отцом отвезли беспамятную девушку в больницу, где ее тут же положили в реанимацию, под капельницу. И вот с тех пор она тут. Только вчера перевели в общую палату.
Завершив свой тихий и тягостный рассказ, Света открыла наконец глаза и уставилась на Александра Борисовича.
— Ты хочешь еще что-то добавить, девочка? — негромко спросил он, с болью, которая тяжким комом скопилась и мешала дышать, разглядывая желто-зеленые пятна, покрывавшие всю ее кожу — лица, рук, открытой груди.
— Вы убейте его... пожалуйста... Умоляю вас... Иначе я жить не хочу.
— Не волнуйся, успокойся, можешь быть абсолютно уверена, что от самого жесткого наказания он не уйдет. Это я тебе обещаю. А на твоей будущей свадьбе, вполне возможно, мы еще погуляем. Миша, мне сказали, тоже в больнице, но, самое главное, он жив и думает только о тебе. Так что у вас все еще впереди... Галочка, ну давай впускай этих любопытных старух, куда от них денешься... А к тебе, Света, у меня серьезная просьба: ничего и никого не бойся. Никто тебя больше пальцем не тронет. Ты уже все сказала. И они это узнают уже сегодня, так что угрожать тебе бессмысленно.
Распрощавшись с девушкой, Турецкий отправился к ее лечащему врачу. Это была крупная сорокалетняя женщина с круглым лицом и ярко накрашенными губами. Она была затянута в необъятный халат, а на голове красовалась давно уже немодная медно-красная провинциальная «бабетта», которая странным образом ей шла.
Представившись, Турецкий вежливо попросил медицинскую карту Светы Мухиной. «Бабетта» долго и тупо изучала удостоверение Александра Борисовича, а потом заявила, что не имеет права этого делать без распоряжения главного врача.
— Так идемте к нему, — предложил Турецкий.
— Я не могу оставить своего рабочего места, — с торжественной сварливостью заявила она.
Александр Борисович наклонился к ее ушку, торчащему из-под «бабетты», вдохнул терпкий аромат духов и страстно зашептал:
— Вы с ума сошли... Да если ваш главврач узнает о том, что вы сказали первому помощнику генерального прокурора России, которого прислал сюда президент страны, он же вас немедленно уволит по статье о полном служебном несоответствии... Это хоть вы понимаете, мадам? А я вас при всем желании не сумею защитить. Потому что, если он вас немедленно не уволит, тут же уволят его самого. Вы что, любите играть с огнем? Идемте, а я готов обещать, что ничего от вас не слышал. — Турецкий сделал большие глаза и отстранился. — Я обещаю, но... смотрите! Запирайте ваш кабинет, если у вас так принято. — И отправился к двери. «Бабетта», вздохнув, пошла за ним. — И карту захватите, чтобы потом вам же лишний раз не бегать, — не оборачиваясь, предложил он.
Главврач — относительно молодой, горбоносый мужчина, с бритой головой и наглыми глазами навыкате — уже знал, кто перед ним. О приезде московской бригады, которая, по мнению некоторых горожан, собиралась крепко пошерстить здешнюю власть, ему было уже известно. Его личным отношением к данным слухам никто из городского руководства, естественно, не интересовался. А команду не давать обращающимся к врачам с жалобами гражданам никаких судебно-медицинских заключений относительно умышленных телесных повреждений, явившихся результатом действий милиции, он получил на совещании у мэра, причем в самой недвусмысленной форме. Нарушать строгого указания он не собирался, но и собственной врачебной этикой тоже поступаться не желал. Другими словами, Василий Микаэлович Груни во избежание грядущих неприятностей — а то, что они будут, он ни минуты не сомневался — велел своим врачам из травматологии все обращения фиксировать, но собственные заключения на руки пострадавшим не выдавать категорически, а сдавать лично ему. И все бумаги запирал в сейф. До нужных времен.
Естественно, что и он не афишировал такого своего решения, и коллегам приказал молчать. И поэтому уже сам факт визита в его кабинет «такого» представителя Москвы он оценил в полной мере. Понял и смысл вопроса, едва «бабетта» открыла рот, полный модных, кстати разве что еще в провинции, золотых зубов.
— Карта у вас? — с легкой полуулыбочкой спросил он у врача. — Отлично. Оставьте. Вы свободны, Дарья Аполлинарьевна. — Он проводил ее внимательным взглядом, хищно шевельнул ноздрями и спросил: — Так что конкретно вас интересует, Александр Борисович?
— Хотелось бы познакомиться с медицинской картой больной, проходящей у вас в больнице курс лечения.
И Турецкий тоже одарил доктора Груни открытой улыбкой.
Уже через минуту доктор объяснил ему, даже не заглядывая в саму карту, что Светлана Мухина подверглась групповому изнасилованию, на что указывают обнаруженные объективные данные, характеризующие насильственное совершение полового акта. А также у больной зафиксированы различной степени тяжести повреждения на лице, шее, молочных железах, на внутренней поверхности бедер, на руках и голенях, а также в половых органах.
Потом они вдвоем пролистали тонкую карту больной Мухиной, где ничего из сказанного доктором зафиксировано не было. И на немой вопрос Турецкого Василий Микаэлович откровенно усмехнулся:
— Врач, осмотревший больную в приемном отделении при поступлении, и врачи в реанимации ничего не записали в карту, потому что получили такое указание лично от меня.
— И вы не боитесь в этом сознаться? — почти шутливо спросил Турецкий.
— А страшней вас, Александр Борисович, только Господь Бог, — парировал Груни. — Но я предвидел, что однажды меня об этом спросят, и потому заранее приготовил свой ответ, вон в том сейфе, — кивнул он себе за спину, где стоял здоровенный сейф, выкрашенный белой краской.
— А почему приходится прятать документы? И похоже, я первый, кому вы открываете свою страшную тайну?
— Почти угадали. Есть еще два-три человека, которые в курсе дела, — так, на всякий случай. Дарья Аполлинарьевна среди них. Так что вы на нее не очень-то давите. — Он засмеялся. — А у меня хранится здесь, между прочим, помимо медицинских заключений наших врачей, более полусотни актов судебно-медицинских экспертиз — официальных свидетельств откровенных зверств нашей уважаемой милиции. И если кто-нибудь об этом узнает, вы сами понимаете, что наша больница, скорее всего, сгорит в одночасье. Как недавно сгорел «Сокол», не слышали? Поинтересуйтесь, крутое было заведение! Но только мы сгорим уже вместе со всеми больными и медицинским персоналом.
— Неужели процесс необратим до такой степени? — тихо спросил Турецкий.
— Я это прочитал, извините, в глазах нашего мэра. Есть сошки и помельче, вроде Затырина или Керимова. Однако они не менее опасны.
— Я могу получить у вас эти документы?
— Разумеется. Если угодно, можете написать расписку в том, что я выдал эти материалы добровольно и по первому вашему требованию, если неугодно — ну что ж... Но я бы очень хотел, чтобы этими документами воспользовались... как бы сказать...
— Грамотно? Вы это имеете в виду?
— Именно. И ваша подсказка, скажу откровенно, в какой-то степени для меня существенная гарантия.
— Не беспокойтесь, я оставлю вам акт об изъятии. Он лишний раз подтвердит ваше алиби в этом смысле и снимет другие вопросы, которые, не исключаю, могут возникнуть в дальнейшем, по ходу дела.
Покинув главного врача с пачкой полученных от него судебно-медицинских экспертиз, о которых не знали и даже не догадывались сами пострадавшие, Александр Борисович не преминул снова заглянуть в кабинет Дарьи Аполлинарьевны. «Бабетта» встретила его жгучим, настороженным взглядом. Турецкий снова доверительно наклонился к ней и, сдув в сторону непослушный завиток возле уха, прошептал:
— Я вам весьма признателен за то, что вы познакомили меня с замечательным человеком. Берегите его.
«Бабетта» вспыхнула, краска залила ее лицо, полную шею и даже несмелый вырез на полной груди.
— А за девочкой приглядывайте, пожалуйста, с особым вниманием. Ваш доктор Груни и она мне столько всего рассказали, что в другой стране при подобных обстоятельствах правительство ушло бы в отставку. Желаю вам всего доброго.
Вячеслав Иванович немного задержался в областном городе. Губернатор Кожаный, вероятно имеющий собственный взгляд на события, проигнорировал и прибытие Грязнова. Подумаешь, это ж не замминистра, а всего лишь заместитель в главке. Невелика птица...
Грязное и не обиделся. На не очень внятные оправдания по этому поводу он сказал встретившему его генералу Седлецкому что отлично понимает, насколько ценно время — каждая минута — человека, который буквально через несколько дней начнет свою предвыборную гонку.
— Кажется, у вас уже в декабре выборы? — поинтересовался, словно мимоходом, Вячеслав Иванович.
— Одни из последних в стране вообще, — подтвердил Седлецкий. — А дальше, вы знаете, начнутся назначения. Так говорят. А что там, наверху, слышно на сей счет?
Грязнов подмигнул генералу и движением пальца поманил поближе. И когда тот придвинул свое ухо почти вплотную, сказал тоном заговорщика:
— У меня есть другой слух. Пока — слух.
-Да ну?
— Точно. Но сугубо между нами, — строго предупредил Грязнов и хмуро сдвинул брови, чтобы собеседник правильно оценил степень важности «слуха». — Некоторые выборы могут быть досрочно отменены.
—Да не может... — Глаза генерала растерянно забегали.
— Может, Иван Христофорович, еще как может! В Кремле сидят чиновники, поступки которых часто непредсказуемы. А если одновременно с последними выборами в стране разразится скандал, в котором будут фигурировать некоторые неугодные лица, скажем так, обманувшие президента и так далее, то... вы понимаете, какова будет реакция Самого? Да он просто обратится к вашему Законодательному собранию с новой инициативой, а те пусть попробуют не поддержать своего президента. Как вам такой расклад?
— Но ведь это же все буквально рушит... э-э...
— Да с чего вы взяли?.. Времени вот у меня маловато, нам бы посидеть, обсудить, понимаешь...
— Так за чем же дело? — обрадовался Седлецкий. — Я позвоню Григорию Олеговичу, и мы это дело сварганим. Вы на него, правда, не обижайтесь, Вячеслав Иванович, туго сейчас ему — во всех отношениях.
— А чего мне обижаться? Обижаться я могу лишь на того, кто меня сознательно обижает или оскорбляет. А я прибыл не чаи с руководством области распивать, а помогать Александру Борисовичу Турецкому разобраться в совершенно неприличном деле, вот и все. И ваш губернатор мне совершенно не нужен. До тех пор пока у нас к нему не возникнут конкретные вопросы. А пока пусть занимается своими проблемами, сами говорите, что у него их много.
— А как же нам это...
— Да нет, Иван Христофорович, я просто подумал, что, может быть, нам, исключительно как коллегам... А лекции читать я не намерен. И тем более слухи всякие разносить — тоже. Не моя это профессия. Ну ладно, нет так нет. Вы мне машинку выдайте — добраться до Воздвиженска, а уж там я со своими встречусь и верну вам ее.
— Вячеслав Иванович... — Седлецкий изобразил такое искреннее огорчение, что даже у каменного человека и то дрогнуло бы сердце от жалости.
— Да и не люблю я компании, — поморщился Гряз- нов. — Особенно такие, где потом придется этих же людей наизнанку выворачивать. Не по-людски это. Не по мне.
— Ну меня-то вам не придется выворачивать, как вы говорите, — натянуто засмеялся Седлецкий,— я и сам с удовольствием расколюсь! Можете поверить!
— Ну разве так... А что вы предлагаете? — Грязнов хитро прищурился.
— Да ничего особенного. У меня есть домишко. Ну так, коттеджик, как говорится, с банькой и русским паром. Я терпеть не могу эти сауны. Можно было бы посидеть, отдохнуть самую малость, в Москве-то вам, поди, и не удается? Или случается иногда?
— Да где уж там!.. А что, и семья ваша там же проживает?
— Я с удовольствием, — быстро отреагировал Седлецкий, — познакомлю вас со своей семьей. Жена — мой верный товарищ. Дети? Они ребята взрослые, им наши проблемы, извините, побоку. Но ребята славные, ничего не могу сказать. Так что, если с вашей стороны возражений не последует, мы могли бы прямо сейчас отправиться туда и поужинать, и поговорить, и парок посетить. А с утра — без проблем, вам даже ближе будет. Наш поселок выше по реке, как раз на пути к Воздвиженску... О господи, совсем уже в печенках сидит — на старости-то лет...
— Лечиться надо вовремя, Иван Христофорович, — тонко намекнул Грязное.
— А как узнать это время-то?
— Может, и подскажу...
Вот так получилось, что, вместо того чтобы ехать к другу, Грязнов завернул немного в сторону.
Он еще в Москве выяснил, что генерал Седлецкий занимал пост начальника областного ГУВД более десятка лет и успел пережить двоих губернаторов, последнего из которых свалил в свое время Кожаный, заимевший, как говорили про него злые языки, связи в криминальном мире. Но сам генерал, имея характер сволочной и часто непредсказуемый, тем не менее был способен иногда и к принятию вполне разумных решений. Просто, полагал Вячеслав Иванович, было бы чрезвычайно полезно для дела развести эту «пару гнедых» — Кожаного и Седлецкого. Что он, собственно, и начал приводить в действие, многозначительно намекнув о возможности поговорить. И генерал заглотнул наживку.
Стандартный мини-замок новорусского типа, характерный для первой половины девяностых годов, обнесенный подобной же массивной оградой из красного кирпича, внешне интереса собой не представлял. Да и, в общем-то, интерьер его был под стать внешнему облику — большой, холодный и неуютный. Создавалось впечатление, что у хозяина такого архитектурного сооружения денег навалом. Но не более того. Жить ему тут едва ли было приятно. Не могут вызывать трепетного чувства высокие оштукатуренные стены с арочными переходами, словно в музеях, увешанные коврами. Ковров, кстати, было много — и на полах, и на стенах, не говоря о бесконечных ковровых дорожках по всем коридорам.
Но Вячеслав Иванович вовремя вспомнил, что Приволжский федеральный округ как раз тем и знаменит, что в него входит множество национальных образований — и каждое со своими древними обычаями. И хотя, судя по справке из личного дела генерала Седлецкого, ни к татарам, ни к башкирам, ни к чувашам, ни ко всем остальным нацменьшинствам он не принадлежал, а писал в документах «русский», видно, окружающий быт оказывал на него самого и его семью определенное влияние. Грязнов заметил на вешалках яркие национальные халаты, в которые, вероятно, облачались домашние, мягкие чувяки — в них наверняка было приятно ходить по коврам, фетровые шапки, более уместные, правда, в парилке, и так далее. То есть какой-то национальный дух присутствовал, но в мелочах.
Сам же Седлецкий, с длинным лицом, отвислыми щеками, темными мешками под глазами и редкими кудерьками вокруг обширной лысины, был похож на пожилого, медлительного пса странной породы шарпей.
В парной, известно, деловые разговоры — если люди уважают друг друга — противопоказаны. Для этого и придумано простенькое застолье в предбаннике, где люди нередко сидят в чем мать родила, а следовательно, и перед Богом все одинаково равны. Опять же такое застолье располагает и к повышенной откровенности.
Первый заброс Вячеслав Иванович сделал еще в городе, пообещав приподнять некие завесы, и вот теперь пришла пора это сделать. Ничего, в общем-то, не скрывая от коллеги, разве что сознательно педалируя отдельные моменты, Грязное рассказал о той реакции, которую вызвали в министерстве здешние события. Ну, во-первых, появилось гнетущее ощущение от того, что движущиеся и так с грехом пополам реформы благодаря воздвиженской истории вызвали неожиданную и резко отрицательную реакцию у подавляющего большинства населения.
Во-вторых, именно теперь, когда к органам правопорядка приковано повышенное внимание не только общественности, но и властных структур, стремящихся поднять их на более высокую ступень развития, повысить материальное обеспечение, благосостояние и прочее, события в Воздвиженске, а главное — терпимая реакция областного руководства к возмутительному факту получили резко негативную оценку на коллегии министерства. Говорилось об «эффекте торможения» важнейших решений, спускаемых в низовые организации, о круговой поруке, охватившей правоохранительные органы на областных и районных уровнях. Ну а о президентских структурах и говорить нечего, там все просто в бешенстве. И масла в огонь им подливает официально уже назначенная встреча в Кремле с представителями международных правозащитных организаций. Другими словами, если на минутку отвлечься от самого факта массовых избиений населения, более удачный — в сугубо отрицательном, разумеется, смысле — момент трудно было бы выбрать, чтобы подложить руководству государства такую свинью.
Далее, третье. Да, отдельные лица, даже на уровне заместителей министра, хотели бы спустить это дело на тормозах, ограничиться мелкими взысканиями для руководства ведомства и, как обычно, примерно наказать нескольких стрелочников-исполнителей. И тем ограничиться, не раздувая вселенского пожара.
Но уже сделана основная ошибка, которая вряд ли позволит включить эти самые «тормоза». И заключается она прежде всего в безграмотном и даже, можно сказать, преступном указании губернатора «перекрыть дыхание» средствам массовой информации, а особенно — право- защитницам, поспешившим сюда за жареными фактами. И вместо толковых разъяснений со стороны руководителей, помощи и, пусть даже отчасти, вполне уместного покаяния они стали свидетелями безудержного провинциального самодурства. О чем немедленно и раструбили по всему белу свету.
Ну и, наконец, четвертое. На этом фоне, по большому счету, говорить о том, что все, глядишь, и образуется как-то, нельзя. Глупо так думать, если речь уже на самом высоком уровне всерьез зашла об ответственности ответственных лиц, а не мелких стрелочников. Вот так сформулировали в Кремле.
Но выход все же есть. Не всеобщий, равно обвиняющий или, напротив, обеляющий всех виноватых, — этого не будет, а вот если подойти к вопросу выборочно, тогда, кто знает, может и быть, очень может. Только дело это тонкое и тем, кто привык решать проблемы взмахом топора, вряд ли подойдет...
Вот на такой ноте завершил Грязнов свой недолгий спич, после чего посмотрел на мрачного, красного Седлецкого и добавил, мягко перейдя на «ты»:
— Хотел бы услышать твои соображения на сей счет, Иван Христофорович.
Генерал долго сопел, возможно не зная, как начать оправдываться. А что вину на себя он брать не собирался, было видно по его молчаливой реакции, по мере того как Грязнов излагал свои мысли.
— Ну, скажу так, что в словах твоих, Вячеслав Иванович, я, к сожалению, не услышал понимания тех трудностей, которые мы сейчас испытываем.
— Погоди, Иван Христофорович, а разве я кому-то обещал свою защиту? Давай будем честными друг перед другом. Я рассказал только то, о чем услышал в Москве — если это тебе так важно, — от министра, когда он меня сюда направлял. Наверное, я не должен был этого говорить вообще, но исключительно из чисто товарищеских побуждений, какие могут быть между коллегами, делающими одно дело, счел для себя возможным. Если тебе не нравится, это твое личное дело. Значит, я тебе ничего не говорил, а ты не слышал, вот и весь разговор. Но ты спросил, а я тебе честно ответил. Поэтому давай мы не будем сопли по столу размазывать и взаимно огорчаться тем, что нас не понимают. Думать надо, Иван, как тебе самому из этого дерьма выбираться. С наименьшими потерями. Я в этом смысле, надеюсь, понял?
— Так и я же не обижаюсь на тебя, — поспешил «исправиться» Седлецкий. — Ты пойми, Вячеслав Иванович, нам изнутри многое видится иначе.
— Это я как раз понимаю, да только ты вряд ли сумеешь объяснить это президенту. А ведь он обязательно спросит. Кстати, между нами, реакция министра на предложение спустить на тормозах была неожиданно резкой и негативной. И я думаю, что тот товарищ сделал непоправимую ошибку.
— Если не секрет, кто это?
— Не хочу выглядеть сплетником, Иван, но почти уверен, что ты очень скоро услышишь либо прочитаешь в газете о ряде увольнений в руководстве МВД. Шоб я так жил! — Грязнов ухмыльнулся и сделал блатной жест — чиркнул большим пальцем по зубам.
Ему в какой-то момент показалось, что Седлецкий, «тронутый до глубины души» его искренностью, начнет и сам колоться, но тот оказался хитрее:
— А что, Вячеслав Иванович, я смотрю вот, что у тебя уже составилось личное твердое мнение о наших делах — не важно, нравится мне это или не нравится, будем объективными. Так, может, ты заодно уж и поделишься своими соображениями на этот счет?
— Отчего ж не поделиться-то? — улыбнулся Грязное. — Охотно это сделаю. Сказав «а», надо говорить и «б». Но чтобы мне не быть голословным, давай вернемся к этому вопросу позже. Я Сане позвоню, наверняка и он умный совет подкинет. Ближе к вечеру, я не возражаю. Ну что, еще парок примем?
— А с удовольствием! У меня тут и свежий веничек приготовлен...
Главный разговор они решили, не сговариваясь, продолжить после ужина.
А пока Грязнов вышел наружу — подышать воздухом. Хозяин с хозяйкой, сохранившей отчасти былую девичью красоту пятидесятилетней татаркой (вот откуда здесь национальные детали!), в это время командовали прислугой, накрывавшей в холле парадный стол.
Заодно Вячеслав Иванович позвонил и Турецкому. Рассказал, где он и чем занимается. Идею свою выдал в самом общем плане. Александр Борисович в свою очередь так же коротко проинформировал о собственных делах, о собранных материалах, посещении больницы и результатах этого посещения, а затем одобрил грязновский подход к делу и добавил, что Седлецкого надо будет максимально активно задействовать себе в помощники.
В районе предстоят аресты, и его волевая поддержка окажется крайне необходимой. Иначе местные, да и областные власти, немедленно воспримут инициативы московской группы в штыки. А нужны смирение и послушание. Нет, пусть они в узких своих компаниях ругаются и клянут москвичей сколько угодно, но официально должны строго исполнять все без исключения указания руководителей оперативно-следственной группы. Так что вперед, Славка! Родина тебя нипочем не забудет.
За ужином болезненной темы практически не касались. Хозяйка была приветлива и гостеприимна, — вероятно, присутствие высокого гостя из Москвы в доме казалось ей какой-то гарантией спокойствия и семейной стабильности. И она всячески это подчеркивала, даже деланно обиделась, узнав, что Вячеслав Иванович уже однажды побывал в этих краях, а вот посетить их с мужем не удосужился. Поэтому с Грязнова немедленно взяли твердое слово, что в будущем больше подобных упущений не случится. Пошутили, посмеялись, посплетничали о московских модах и последних событиях столичной жизни и закончили ужин к взаимному удовольствию.
Вячеслав Иванович заметил, что в доме верховодила хозяйка, а генерал только делал вид, что он тут главный. Что ж, в каждой семье свои заморочки. А вообще-то, мелькнула мысль у Грязнова, было бы, наверное, неплохо, если бы Иван проговорился жене, рассказал об их беседе с московским гостем. Как женщина практичная, она уж точно подскажет мужу правильное решение. А что, надо будет при случае намекнуть ему об этом...
И вот Седлецкий, который, видимо, уже тяготился неизвестностью — он же наблюдал из окна дома за прогуливающимся своим гостем, разговаривающим по телефону, — предложил выйти из-за стола, пока хозяйка приготовит чай и десерт, и снова прогуляться, но подальше — до воды и обратно. Хорошая прогулка перед сном — самое полезное дело.
Не стал он тяготиться и ожиданием, когда Грязнов соизволит наконец начать делиться своими соображениями. Да и выпитый за ужином коньячок тоже по-своему торопил развитие событий.
— Так я хотел бы все-таки послушать тебя, Вячеслав Иванович, если ты не забыл еще тему нашего разговора...
— Я ж сам, если помнишь, и предложил... А тут Сане перед ужином позвонил, выяснил обстановку... Значит, что я думаю по этому поводу... Ты, я полагаю, Иван Христофорович, по какой-то нелепой случайности... либо тебя сознательно ввели в заблуждение... короче, оказался не в курсе некоторых событий. И соответственно принял как должное, между нами говоря, их фальсифицированное толкование. Тут нет прямой твоей вины, — поспешил Грязнов предотвратить возражение генерала. — И я в этом просто уверен, и Турецкий, между прочим, тоже. Косвенная — это другое дело, о ней и разговор другой. Хочешь пример? Пожалуйста. Они там у себя обосновали необходимость задействования ОМОНа, когда обращались в область? Естественно. Ты принял по их настоятельной просьбе такое решение? Принял, правильно. Ты ж и должен доверять своим подчиненным, верно? Должен. Но хотел бы я послушать, как ты давал указание этим бронированным молодцам насиловать девчонок! Групповуху, понимаешь, устраивать прямо на столах в управлении внутренних дел.
— Вячеслав Иванович! Да ты что?! Какое насилие?! Это же все...
— Это все, оказывается, жесткий факт, Иван Христофорович. Уже установлено. И есть тому масса доказательств. Вот почему я тебе настойчиво повторяю: не ссылайся ты на доклады своих козлов! Они тебя подставляют, и в результате отвечать за все насилия придется лично тебе. Потому как именно ты, а никакой не губернатор, послал их туда и все им разрешил. После чего сам же сделал реверанс перед общественностью и публично заявит: а ничего такого не происходило! Но если, мол, кто с кем и вступил в сексуальные отношения, то исключительно по обоюдному согласию. Извини за некоторое ерничество, но это я нарочно, чтоб картинка тебе живей показалась.
«Ну как же, — подумал Грязнов, — не знал ты этого... »
— Ничего конкретного я тебе советовать сейчас не буду, ты умный человек. На Кожаного тоже не надейся, его дни, мы с Саней уверены, теперь уж точно сочтены. А раз так, то за ним с ходу потянется такой приметный след, что кое-кому мало не покажется. Не открою секрета, если скажу, что мы твердо намерены предпринять в ближайшее время самые решительные действия... Иван, если захочешь помешать, а это ты пока еще можешь, то затянется время, но исход-то уже все равно предрешен. А вот с кем ты потом останешься — это вопрос уже, я бы сказал, философский. Каждый его решает для себя сам. Или посоветовавшись предварительно с собственной супругой. А она у тебя у-умная баба, поверь мне, я в людях кое-что понимаю...
— Надеюсь, ты не торопишь меня с ответом? — со странной усмешкой спросил генерал.
— Побойся бога! Зачем? Я вот что могу предположить. Наверняка именно Сане будет поручено в конечном счете докладывать президенту о проведенном расследовании. А значит, он, скорее всего, и отметит в своем докладе, кто помогал оперативно-следственной группе, а кто пытался мешать. Вот и все, и больше ничего. Если считаешь, что это попытка какого-то шантажа с моей стороны, — Грязнов рассмеялся, — то глубоко ошибаешься. У меня тоже, Иван, имеются принципы — я бы не сел с тобой за стол в твоем доме.
— Спасибо на добром слове... Задал ты, однако, задачку.
— Это только кажется, что она трудная, Иван Христофорович. Решений-то у нее, может быть, и несколько, но принципиальное — одно. Я вот иногда думаю: нам ведь от работы своей никуда не деться. И значит, что тогда главное? Избежать публичного позора. Или, как говорили гусары, не обгадить собственные шпоры. А чтобы не быть голословным, добавлю: помощь нам, вероятно, потребуется уже в ближайшие день-два.
— Так быстро раскрутили? — не поверил Седлецкий. — Да сколько ж вас там?
— Это только начало, Иван. А народу? Раз-два и обчелся. Ты, да я, да мы с тобой, вот так. Но если понадобится, сюда половина Генеральной прокуратуры нагрянет. Пошли чай пить..,
— Как думаешь, — не мог, видно, прийти к окончательному решению генерал, — может, мне все-таки поговорить с губернатором? Разъяснить ему точку зрения...
— Пытаешься сохранить статус-кво? — усмехнулся Грязнов. — Ты лучше с женой поговори, с Эльвирой Саидовной, уверен, будет куда больше пользы. А Кожаного твоего я хоронить не собираюсь, у него и без нас с Саней теперь достаточно недругов, они сами теперь постараются.
— И какую же роль тогда ты мне определил?
Нет, он никак не желал принять сказанное за данность, его мучили сомнения. Интересно, откуда у пожилого милицейского генерала вообще сомнения? Похоже, в горячие свои сторонники его не определить. Не мешал бы — и на том спасибо. Да и пережимать с ним тоже опасно, все-таки у них тут, что ни говори, свой клан. Из него так просто не выйти, это не застолье, они могут быть крепко между собой повязаны...
Впрочем, в одно Грязнов почему-то верил — генерал не станет болтать об их разговоре. Наверняка и жена, если он все-таки послушается и решится поговорить с ней, даст ему подходящий совет, и будет он выглядеть примерно так: «Губернаторы, Ваня, приходят и уходят, вот и ты уже двоих пережил, а мы остаемся... »
— Роль твоя, Иван Христофорович, определится исключительно твоими поступками, а вот как ты поступишь, это можешь знать только ты сам. Ну и жена, если она тебя любит... Так мы будем наконец пить обещанный чай? С коньяком?
И генерал послушно повернул к дому.