Дань с жемчужных островов

Проводив Амарис, глаза которой горели от радости и возбуждения, в свою каюту, Конан вернулся на палубу. Труп Дингира без особых церемоний сбросили за борт, даже не вспомнив о полагающейся тризне по покойнику, столы мгновенно убрали, и пираты образовали круг, освободив в середине место для сражающихся.

— Это Шамар, — сказал киммерийцу Хордиз, указывая на человека, стоявшего в центре круга. Многочисленные шрамы, располосовавшие лицо Шамара, мешали определить иго возраст, но, судя по всему, он был старше всех собравшихся. — Шамар будет судить поединок, — пояснил Хордиз. — Мы все доверяем ему. — Остальные одобрительно ни гудели, подтверждая слова Хордиза.

— Бой должен быть честным, — заговорил Шамар. — И условия равные. Ты владеешь мечом? — Конан усмехнулся. — Хорошо, — кивнул старик. — А кинжалом? — Киммериец усмехнулся еще раз и пожал плечами, — Значит, будете драться на мечах и кинжалах. До смертельного исхода. Оставшийся в живых возглавит команду. Первым против тебя выйдет… — Шамар задумался, переводя взгляд с Хордиза на Мунвика, — Хордиз, — провозгласил он и отступил и ряды зрителей.

Конан выхватил меч и замер, ожидая первого шага противника. Молодой и крепкий, пират вряд ли уступал в силе варвару, но опыта, пожалуй, у него было меньше. Он сделал резкий выпад, и киммериец без труда отразил удар.

Хордиз не остановился на этом, и его меч сверкнул перед самым лицом Конана. Поняв, что несколько ошибся, определяя опытность соперника, тот начал драться всерьез. Клинки замелькали с такой скоростью, что, казалось, сражающихся окружило облако из ослепительно ярких искр, металл звонко ударялся о металл, но ни Конан, ни Хордиз пока не получили ни царапины.

Наконец пират изловчился, и на обнаженном плече киммерийца проступила багровая полоса. Зрители радостно завопили:

— Давай, малыш! Так его! Нам чужаков не надо! Разделай его, как свиную тушу!

Стиснув зубы, Конан бросился на противника и сильным ударом выбил из его рук меч. Со скоростью молнии Хордиз выхватил кинжал, однако оружие варвара, мягко войдя в грудь туранца, уже показалось у него из спины.

— Проклятие… — успел выговорить Хордиз, но из уголка его губ быстро побежала тоненькая струйка крови, и он затих.

— Готов, — мрачно проговорил Шамар, склонившись над поверженным. — Ловко ты его, — поднял он глаза на киммерийца.

— Посмотрим, что у тебя получится со мной, — злобно прорычал Мунвик, выходя в середину круга, — Хордиз был мальчишкой, с ним бы и женщина могла справиться.

— Нет ничего проще, как поносить мертвеца, — ухмыльнулся Конан. — Для этого не нужно ни ума, ни храбрости.

— Так ты называешь меня трусом? — взревел Мунвик и ринулся на варвара.

Закипел бой. Ярость застилала глаза Мунвика, и он несколько раз ошибался, расплачиваясь за свои ошибки многочисленными ранами, но стойко держался на ногах, наносил ответные удары, и они неоднократно попадали в цель. Кровь струилась по обнаженным до пояса телам, злобное рычание вырывалось из глоток противников, и они стоили друг друга, и потому драка продолжалась. Пираты вопили и улюлюкали, появились даже хитрецы, которые начали делать ставки на победителя, вспыхивали ссоры и мелкие стычки, а Конан с Мунвиком по-прежнему противостояли друг другу, и ни один не собирался уступать.

Наконец ловким ударом киммериец нанес пирату глубокую рану, тот выронил кинжал, схватился рукой за бок, не удержался на ногах и повалился навзничь. Конан прыгнул к нему и приставил к горлу соперника острие меча. Зрители замерли.

— Ты оказался более удачливым, — прохрипел Мунвик. — Что же ты медлишь?

— Не в моих привычках бить лежачего, — спокойно ответил варвар и сделал шаг в сторону. — Поднимайся. Наш спор еще не окончен.

Мунвик попытался встать, но силы изменили ему. Стоило пирату приподняться на локте, как он снова рухнул на палубу.

— Добей его! — крикнул кто-то из толпы.

Конан окинул тяжелым взглядом зрителей и молча убрал меч в ножны. Затем он подошел к Мунвику и протянул ему руку:

— Вставай. Хочу кое-что предложить тебе.

Пират с трудом поднялся и вопросительно взглянул на киммерийца. Тот помог недавнему противнику сесть, устроился напротив него и сказал:

— Мне понравилось, как ты дерешься. В тебе есть ярость, упорство и ловкость. Кроме того, ты горд. Такие люди мне по душе. Знаешь, я подумал, на кой ляд мне этот «Глаз Моргала»? Пиратствовать я не собираюсь. Мне неплохо платит Илдиз, а к тому же я давал клятву верности, и не и моих правилах нарушать слово. Давай поделимся. Я отдам тебе галеру, а себе оставлю парусник. Мне нужно несколько опытных матросов, чтобы довести корабль до Аграпура. Всем, кто останется со мной, обещаю по прибытии в Туран либо службу у Илдиза, либо полную свободу. И в любом случае — щедрую награду. Но слушаться меня должны беспрекословно.

По толпе пиратов пробежал рокот. Вдруг вперед шагнул совсем молодой туранец, почти юноша.

— Меня зовут Балаль. Я останусь на паруснике.

— И я! И я! — послышались голоса, и один за другим к Конану подошли человек двадцать.

— Хорошо, — кивнул варвар. — Остальные должны прямо сейчас вернуться на галеру. Можете взять лодки.

Когда последний пират покинул борт «Длани Митры» и галера начала быстро отдаляться от парусника, Конан распорядился:

— Всем по местам! А я отправляюсь спать.

Он, конечно, не собирался спать в эту ночь, ибо было бы смешно слепо доверять совершенно незнакомым людям, но страстно желал хоть на миг расслабиться. Поэтому, войдя в свою каюту, он не стал закрывать дверь и, отвечая на вопросы Амарис, которая в волнении ждала его, время от времени поглядывал на палубу, чтобы удостовериться, что корабль ложится на правильный курс.

Убедившись, что его новая команда не собирается бунтовать, Конан наконец мог сосредоточить свое внимание на женщине.

— Ты была великолепна, — улыбнулся он. — Правда, сомневаюсь, что ласки Дингира пришлись тебе по душе.

— Он сполна расплатился за каждый поцелуй! — вспыхнула она. — Жаль только, Корди прикончил его одним ударом и не дал помучиться.

— Корди? — переспросил Конан. — Это который?

— Самый молодой и крупный, — пояснила Амарис. — Совершенно черный.

— И в честь кого он назван? — поинтересовался киммериец.

Щеки Амарис залил ярко-красный румянец, потом кропи резко отхлынула, и лицо женщины стало таким белым, словно ее кожи никогда не касалось солнце.

— Ты обратил внимание… — начала она.

— …Что клички твоих любимых собак начинаются о тех же букв, что и имена твоих покойных мужей, — продолжил Конан, пристально глядя ей в глаза.

— Да, я назвала собак в память о тех, кого любила, — отвела взгляд Амарис.

— И все?

— И все, — твердо ответила она. — А чего ты еще ожидал?

— Не знаю, — пожал плечами варвар. — Я думал, тебе есть что рассказать мне.

— Разве что о Кави, — улыбнулась Амарис. — О моем последнем муже.

— Предпоследнем, — поправил ее Конан.

— Не напоминай мне об этой мерзости, — рассердилась Амарис. — Я сделала это, чтобы спасти наши жизни.

— Не надо злиться, — мягко положил свою ладонь на ее руку Конан. — Лучше поговорим о твоем Кави, если это воспоминание более приятно тебе. Кто он был?

— Дарфарец.

— Дарфарец?! — подпрыгнул варвар. — Людоед?!

Амарис кивнула.

— Кажется, это будет увлекательнейшая история, — оживился киммериец.

— Суди сам, — ответила женщина и начала рассказывать

Серый сумрак опустился на землю, и лес, радостный, зеленый, полный птичьего гомона и визгов вечно дерущихся обезьян, потемнел и затих. Где-то далеко в пышных кронах прошелестел ветер, и деревья отозвались глухим шелестом. Наступила тишина, которую лишь изредка пропиливал резкий крик ночного хищника или сонный зов птицы, и только очень чуткое ухо могло уловить тихий шорох, легкое шлепанье босых ног и глубокий вздох человека, скинувшего тяжелую ношу.

Высокий, стройный темнокожий юноша осторожно положил на влажный мох убитую антилопу, присел на корточки и, зачерпнув ладонью немного воды из мелкого ручки, обтер ею лицо. Затем он снова погрузил руки в воду, набрал полные пригоршни, сделал несколько жадных глотков и заулыбался, обнажив в улыбке остро заточенные белоснежные зубы. До его деревни оставалось всего несколько полетов стрелы, и скоро он будет дома. Охота оказалась удачной. Мяса крупной антилопы хватит его семье на пять-шесть дней, а то его родители, хоть и опасались гнева Йога, уже начали подумывать, не начать ли собирать и есть плоды. Виданное ли это дело — уподобляться безмозглым тварям и жевать всякую дрянь, растущую на деревьях или земле! Нет! Только мясо!

Охотник снова улыбнулся, поднял с земли свою увесистую ношу и, распрямив плечи, направился к деревне. Когда до нее оставалось не более одного полета стрелы и дм серые сумерки не могли спрятать четко вырисовывающиеся на другой стороне ручья хижины, юноша снова остановился и прислушался. Как странно! Почему не слышно детских голосов? Почему не горят костры? Юноша издал боевой клич своего племени, но никто не отозвался. Удивившись еще больше, он, передернув плечами, поправил ношу и чуть ли не бегом припустил к своему дому.

Стоило ему перейти ручей, как страшная картина предстала перед его глазами: полуразрушенные хижины, затон тайные костры, тела убитых. Бросив антилопу на землю, охотник кинулся к людям. Он всматривался в застывшие, лица тех, кто лежал на спине, переворачивал упавших ничком, тщетно пытаясь отыскать хоть кого-нибудь, в ком еще теплилась жизнь. Наконец ему повезло. Услышав приглушенный стон, юноша побежал туда. Возле обрушившейся стены его родного дома на сорванном и смятом пологе лежал брат юноши, Нунду. Голова его была проломлена, руки и ноги неестественно вывернуты, но Ворота в Страну Теней для него еще не открылись.

Охотник опустился на колени возле брата, немного приподнял его голову, и Нунду открыл глаза.

— Кави… — еле слышно прошептал он, — Как хорошо, что ты ушел еще утром…

— Что здесь произошло? — вскричал Кави. — Ты можешь говорить?

Нунду слабо кивнул и начал рассказывать.

— Дети Сета…

— Стигийцы? — перебил его Кави. — Охотники за рабами?

— Они, — подтвердил Нунду худшие опасения брата. — Но дай мне договорить… Иначе не успею… Лулаба удачно охотился. Дал нам мяса. Мать позвала есть. Я не успел проглотить и кусочка… Их было очень много. Жрец Йога бил в барабан, но мы не успели сплотиться… — Голос Нунду то креп и звучал громко, то резко понижался до тихого шепота. Иногда он надолго замолкал, собирая силы для рассказа. — Я задушил двоих. Одному сломал шею… Кто-то ударил меня мечом по голове… Я упал. Они прыгали на моем теле… Дрались все, даже женщины. Крики… О, как они кричали…

— Где мать, отец и маленькая Хатонга? — спросил Кави.

— Мать в Стране Теней. Отца и Хатонгу увели, — после недолгого молчания ответил Нунду. — Иди за ними. Помоги им бежать. Ты успеешь…

— Я не могу оставить тебя, брат, — нахмурился Кави.

— Ворота уже открылись, я слышу, как они скрипят, — слабо улыбнулся Нунду. — Уходи.

— Нет, — покачал головой юноша. — Если тебе суждено пройти через Ворота в Страну Теней, я провожу тебя до них. Об отце и Хатонге не беспокойся. Если они живы, я сделаю все, чтобы они были свободны.

Нунду ничего не ответил и лишь слабо пожал руку брата. До рассвета он не проронил больше ни слова, только тихие стоны изредка вырывались из его груди. Когда первые лучи утреннего солнца позолотили верхушки деревьев, Нунду отправился в последний путь. Кави закрыл его глаза, отнес тело в середину деревни, туда же стащил трупы соседей, сложил погребальный костер и поджег. Конечно, эти похороны не походили на обычный ритуал его племени, но у Кави не было ни времени, ни сил, а главное — стигийцы увели с собой жреца Йога, и некому было обратиться к божеству с нужными словами.

Страна Теней приняла новых обитателей. Во всяком случае, Кави очень на это надеялся. Он поднялся с колен и огляделся по сторонам. Справа посредине пепелища, оставшегося от хижины, где обитал жрец, возвышался обгоревший идол Йога. Кави подошел к нему, зачем-то потрогал божество рукой, затем отыскал брошенную накануне антилопу, вырезал из нее кусок мякоти и бросил его И ногам божества.

— Прости меня, великий, — сказал он. — Я не могу сейчас принести тебе человеческую жертву, но обещаю вернуться и повесить тебе на шею ожерелье из ушей стигийцев, которых буду убивать в твою честь.

Последний раз взглянув на то, что осталось от его деревни, словно давая себе клятву никогда не забыть горе, причиненное ему стигийскими работорговцами, Кави решительно зашагал туда, где за ручьем, прикрытым узенькой полоской утреннего тумана, начинался лес. Юноша был высок, ладно сложен и на первый взгляд казался хрупким, но напрягающиеся при ходьбе мускулы выдавали большую силу. На его длинной шее висел кожаный мешочек, медный браслет в виде тонкой змейки плотно охватывал левую руку чуть ниже локтя, темно-каштановые волосы, обмазанные глиной, были уложены в высокую островерхую прическу, с которой сбоку свисали три обезьяньих хвоста. На лбу Кави виднелись три тонких шрама, расположенных один под другим — знак его племени, а большие карие глаза горели злым, диким огнем. Из-за этого взгляда, а также благодаря плавной, почти неслышной походке юноша походил на хищного зверя, преследующего добычу.

Перейдя ручей, юноша на мгновение замер, прислушиваясь и ловя широкими ноздрями влажный воздух, а затем ловко проскользнул сквозь зеленую стену, образованную переплетенными лианами, и шагнул в лес. Его обдало душным воздухом, наполненным запахами тления. Словно выточенные из серо-зеленого камня, стояли гигантские деревья, обвитые лианами, которые, как живые существа, упрямо тянулись наверх, к свету, а оттуда снова спускались вниз. Изредка попадались одинокие кусты, а высоко-высоко, почти под самыми облаками, кроны деревьев сплетались в плотный свод, почти не пропускавший ни света, ни свежего воздуха. Где-то наверху шла жизнь: пронзительно кричали обезьяны, звонкими голосами перекликались птицы, а тут, у подножия лесных исполинов, царили темнота и безмолвие, и только полчища злобных, пребольно кусающихся насекомых копошились в трухлявых пнях, прелых листьях, на земле и под ней.

Кави, выросший в джунглях и никогда не покидавший их, не боялся ни мрака, ни тишины. Наоборот, сейчас они и его друзьями. Как будто превратившись в собственную тень, скользил он вперед, высматривая и вынюхивая след врага, легко и ловко переходил небольшие болотца, от которых отвратительно несло гнилью, перепрыгивал медленно текущие ручейки, смело перешагивал упавшие стволы, которые, стоило их слегка задеть, рассыпались в мельчайшую пыль.

Вот он резко остановился и замер, понюхал воздух и вдруг, собравшись в тугой комок, отпрыгнул в заросли кустарника, затаился там, а чуть позже тихонько раздвинул ветви и осторожно выглянул. Его внимательному взору предстала небольшая прогалина. Помятая трава, не успевшая выпрямиться, черные кострища, от которых тянулись тонкие, прерывающиеся струйки дыма, подсказали юноше, что еще совсем недавно тут были люди. Конечно, большой отряд, отягощенный к тому же пленниками, которые не спешат попасть на невольничий рынок, идет гораздо медленнее, чем одинокий охотник, одержимый жаждой мести. Еще немного — и Кави догонит ненавистных стигийцев.

Почти сразу за прогалиной шла довольно широкая тропа, постепенно переходившая в дорогу, которая вела из Дарфара в Стигию, проходя неподалеку от города Сухмета, что стоял у самой границы. Пленников, несомненно, вели туда, и юноша заторопился: надо настигнуть отряд, пока он еще не покинул джунгли. Осторожно, не производя ни малейшего шума, Кави вышел из укрывавшего его мрака на освещенную солнцем тропу и радостно вскрикнул, увидев четкие отпечатки ног: обутых — охотников за рабами и босых — его соплеменников.

Солнце уже добралось почти до середины небосвода, когда до чутких ушей юноши донеслись звуки человеческих голосов. Он мгновенно отпрыгнул в сторону и нырнул в лес. Словно гибкая, бесшумная змея — даже не змея, а ее тень, — скользил он теперь вдоль дороги, пробираясь через густые заросли и лабиринты толстых корней, легко перескакивая через лежащие стволы и узкие ручьи. Разноголосая болтовня, смех, громкие выкрики на чужом языке, вполне понятном Кави, бряцание мечей, топот ног доносились с тропы — стигийцы нагло шли вперед, но опасаясь преследования.

Юноша пробрался к самой кромке дороги и начал вглядываться в лица врагов, выбирая первую жертву. Вот он! Тело Кави напряглось, как у готового к прыжку тигра, мускулы на руках, сжавшихся в кулаки, вздулись буграми, остро заточенные зубы оскалились в страшной улыбке, когда юноша увидел, как рослый стигиец грубо толкнул в спину замешкавшегося отца Кави, и заорал:

— Пошевеливайся, гнусный потрошитель человеческих тел! Не пить тебе больше людской крови!

«Как это не пить?!» — взбунтовалась душа Кави. Великий Йог сурово наказывает тех, кто не отведал человеческой плоти хотя бы раз в тридцать дней! Такой дарфарец становится нечистым, и даже Страна Теней не примет его. Мало того, что эти грязные стигийцы лишают его сородичей свободы, они еще навлекают на них гнев Йога! Может, они к тому же хотят заставить дарфарцев есть хлеб и овощи? Кави был готов зубами вцепиться в глотку врага, но и место, и время для этого не подходили. Он снова углубился в лес, упорно преследуя отряд и выжидая, когда сумеет начать мстить.

День подходил к концу, и предводитель отряда приказал останавливаться на ночлег. Присмотрев подходящую лужайку, стигийцы быстро установили две походные палатки, разместили пленников между ними, развели костры. Из куста, растущего неподалеку от одной из палаток, преследователь наблюдал за всем, что происходило в лагере. Когда тени от окружавших лужайку деревьев окутали лагерь темно-зеленой мглой, Кави выбрался из своего убежища и отполз в лес, а затем начал кругами обходить лужайку. Ми одной ветки, ни одного высокого стебля не задело его гибкое тело, ни один сучок не хрустнул под босыми ступнями, никому в голову не пришло, что за каждым движением недругов следят внимательные глаза, в которых горит дикий огонь. Кави дрожал от нетерпения, но выйти из леса но мог, и ему оставалось лишь ждать, когда первая жертва ступит на его территорию.

Вдруг он остановился и замер, приникнув к толстому шероховатому стволу. От костра, горевшего ровным, неярким светом, поднялся один из стигийцев, как раз тот, которого Кави присмотрел еще по дороге, и, распутывая на ходу завязки широких штанов, быстро направился к лесу, совершенно не ожидая, что за высоким кустом его подстерегает смерть. Не успел он и глазом моргнуть, как темнокожая рука с быстротой атакующей змеи метнулась из-за ветвей. Приглушенный хрип, тихий треск ломающихся шейных позвонков — и к ногам дарфарца упало тело врага. С глухим урчанием Кави вонзил острые зубы в теплую плоть, с наслаждением вырвал кусок и проглотил. Две тонкие струйки крови потекли из уголков рта и закапали на обнаженную грудь. Затем юноша ощупал жертву, вытащил у нее из-за пояса кинжал и отрезал ухо.

— Великий Йог, — прошептал он. — Это первое для твоего ожерелья. За мою мать.

Кави аккуратно развязал ремешок, стягивавший мешочек, который висел у него на шее, и положил туда ухо. Затем он внимательно осмотрел острый клинок, обтер его о штаны стигийца, снял с мертвого ножны и привесил их к своему поясу. Дарфарцы обычно не использовали ни мечей, ни кинжалов для жертвоприношения, и жертва, которой были нанесены ножевые раны, считалась испорченной, однако справиться с целым отрядом врагов, будучи совершенно безоружным, Кави не мог. К тому же сейчас он более горел жаждой мести, чем желанием услужить Йогу. Великий бог простит его, когда юноша принесет обещанное ожерелье из ушей охотников за рабами.

Оглядевшись по сторонам, Кави поднял тело и, пригибаясь под тяжестью ноши, потащил его в лес, где спрятал под круто изгибавшимися корнями ветвистого дерева. Затем он снова вернулся к лагерю и опять принялся описывать круги, поджидая следующего стигийца. То и дело он останавливался и замирал, но возможные жертвы, словно чуя опасность, не углублялись в заросли.

Непроглядная ночь медленно опустилась на землю, и огонь костра показался затаившемуся дарфарцу ослепительно ярким. Он отвел глаза, чтобы они не привыкали к свету и по-прежнему хорошо видели в темноте. Со стороны лагеря послышался шум и кто-то крикнул:

— Ахон, ты что, весь на дерьмо изошел? Где ты шляешься, придурок?

Чуть позже послышался другой голос:

— Ахон! Ахон, дружище, отзовись! Давно пора возвращаться!

— Поищите в чаще вашего Ахона, — буркнул под нос Кави. — Хороший приятель у вас был, жирный и сладкий. Поторопитесь. Я бы с удовольствием поужинал еще раз.

Несколько факелов ярко вспыхнули в непроглядной тьме, и трое стигийцев понесли их в лес, ступая медленно и осторожно, вздрагивая от каждого шороха. Войдя в лес, факельщики разбрелись в разные стороны, то зовя Ахона, то окликая друг друга, постоянно оглядываясь. Однако никто даже не заметил, как черная тень, отделившись от толстого ствола, скользнула вслед за одним из них. Факельщик остановился, повел рукой в разные стороны, разгоняя темноту, и крикнул:

— Эй!..

Что он хотел сказать дальше, так и осталось неизвестным, потому что из-за его спины вылетела стальная молния, и острое лезвие полоснуло по шее, едва не отделив голову от туловища. Стигиец тяжело грохнулся на землю, уронил факел, и тот, попав в неглубокую лужицу, зашипел и погас. Остры зубы с восторгом несколько раз вгрызлись в мягкое тело послышалось смачное чавканье, затем снова блеснул нож, Кави бережно уложил в мешочек второе ухо.

— Это за мой разрушенный дом, — сказал он и двинулся в чащу.

Смертоносным призраком скользил он вперед, остановился, растаял в густых зарослях лиан, появился с другой стороны, неслышно упал на землю и вдруг прыгнул, опрокинув на прелые листья еще одного факельщика. Тот не успел даже понять, что происходит, как его душа отлетела на встречу с Великим Змеем.

— За мою деревню, — провозгласил Кави, пряча в мешок третье ухо. — Затем он нагнулся, откусил кусок плоти моей жертвы и тут же выплюнул: — Фу, провонял потом насквозь, тебя даже есть противно.

Оставшиеся в живых еще недолго бродили по темной чаще. Голоса их, окликавшие исчезнувших спутников, звучали все более нерешительно, в них явно слышался страх, и вскоре подрагивавшие огоньки двинулись обратно к лагерю. Там поднялась страшная суматоха, послышались крики, топот ног, зажглись новые костры. С кривой усмешкой наблюдал Кави за этой суетой, твердо зная, что, стоит кому-нибудь хоть немного углубиться в чащу, он оттуда не вернется. Стигийцы выставили охрану, и лагерь замер до утра, словно охотники за рабами боялись неосторожным словом или резким движением привлечь затаившуюся в дремучих зарослях смерть.

Лагерь снова ожил лишь тогда, когда яркие солнечные лучи осветили все вокруг, прогнав тени даже из самых удаленных уголков. Посовещавшись, стигийцы по двое прочесали лес возле лужайки, отыскали пропавших ночью и вынесли их из зарослей.

— Это дарфарцы, — без малейшего сомнения в голосе заявил старший. — Кто знает, сколько их прячется в лесах. Вряд ли много, иначе они приготовили бы себе лакомство из наших печенок уже сегодня ночью. Но сколько бы их ни было, мы не можем противостоять им. Джунгли — их дом. Если хотим выжить и добраться до Стигии, надо поторопиться. До границы совсем недалеко. Пойдем без остановок — ночевать будем на родной земле.

Кави, прекрасно слышавший каждое слово, усмехнулся и поспешил вслед за отрядом. Если то, что говорил предводитель работорговцев, правда, то надежда освободить соплеменников с каждой минутой становилась все слабее.

Приближался вечер, когда нервы молодого людоеда не выдержали. Еще бы, за целый день ему не удалось увеличить ожерелье для Йога и съесть хотя бы крошечный кусочек мяса. Стигийцы почти бежали по пустынной дороге, не позволяя никому сходить с нее, и тычками подгоняли измученных дарфарцев. Работорговцев в скором времени ожидали надежные родные стены, а их пленников — позорное существование до конца дней, после которого им на всегда будет закрыт путь в Страну Теней, и их неприкаянные души начнут скитаться по джунглям, наводя ужас на соплеменников.

Издав утробный рык, а вслед за ним — боевой клич, Кави выпрыгнул на дорогу, обогнав отряд на несколько шагов. Полуголый, окровавленный, оскаливший острые зубы в страшной усмешке, он был настолько ужасен, что в первый миг его враги испугались. Но, видя, что больше их никто не преследует, бросились на дарфарца. Он отбившись руками и ногами, вырывал зубами куски плоти, наносим кинжалом глубокие раны, но он был один, а врагов много Его соплеменники, связанные прочными веревками, помочь ему ничем не могли.

Кави схватили и долго, с упоением топтали ногами. Только бурлящие в его теле молодые силы да ярость оттого, что так и не сумел ничего сделать для своих собратьев, помогли ему выжить. Избитого, грязного, с ног до головы выпачканного своей и чужой кровью дарфарца подняли ни ноги и подвели к предводителю стигийцев. Тот долго смотрел на новую добычу холодными, полными злобы глазами, а потом проговорил:

— Хорош! За тебя хорошо заплатят в Птейоне или Луксуре. Не надейся, на рынок в Сухмете я тебя не выведу, Это слишком близко от Дарфара. — Затем он повернулся к своим спутникам и приказал: — В колодки его! А то больно шустрый. И не спускайте с него глаз, такой, как он, и с колодками удрать может.

Два человека держали Кави, еще двое подняли его руки над головой, свели их вместе и соединили запястья странным деревянным приспособлением. Дарфарец попытался согнуть руки в локтях и положить их на голову, но острая боль пронзила его тело: два острых угла колодок впились в запястья с такой силой, что, казалось, кисти вот-вот отвалятся. Охотник за рабами, надевавший на юношу колодки, злобно усмехнулся и толкнул Кави к пленникам. На щиколотки ему надели веревочные петли, затянули их, связали между собой и прикрепили к общей веревке, соединявшей такие же петли на ногах всех пойманных дарфарцев. Отряд двинулся дальше, и, когда уже совсем стемнело, пересек границу Стигии.

В Сухмете пленников отвязали друг от друга, не сняв, однако, с ног каждого веревок, и затолкали в крошечное, очень тесное помещение, вплотную примыкавшее к дому предводителя отряда охотников за рабами. Кави освободили от колодок, но, памятуя о его исключительной опасности, им одеревеневшие руки юноши надели металлические браслеты, скрепленные толстой цепью. Впрочем, все эти предосторожности вряд ли были уместны, ибо заточенные зубы всюду сразу выдавали дарфарцев, а в Стигии они появлялись только в качестве рабов, граница же близ Дарфара хорошо охранялась, так что бежать пленникам было некуда.

Новый хозяин, окинув измученных и до смерти перепуганных людей долгим, изучающим взглядом, приказал одному из слуг:

— Накормить, дать воды для питья и умывания. А то на рынке за них и медной монеты получить не удастся. Пусть слегка окрепнут. — Затем он повернулся к дарфарцам: — Меня зовут Аркон. Отныне вы принадлежите мне, и я решаю, жить вам или умереть.

С этими словами он вышел, а расторопный слуга поспешил выполнить приказание господина. Большой жбан с водой пленники встретили гулом одобрения, а вот к еде никто не притронулся, ибо хлеб и некое подобие каши из неизвестной дарфарцам крупы были для них страшнее яда: грозный Йог немилосердно наказывал тех, кто осмеливался есть что бы то ни было, кроме мяса. Ни уговоры, ни побои, ни угроза расправы не подействовали ни на кого из них, и в конце концов раздосадованный хозяин распорядился принести пленникам вожделенную пищу. Конечно, хорошего мяса им не досталось, но и требуха вызвала восторг у изголодавшихся людей.

Вскоре, слегка насытившись, все улеглись спать, а Кави еще долго шептался со своей сестрой Хатонгой, но маленькая девочка только упрямо качала головой в ответ на все его уговоры.

— Ну почему? — рассердившись в конце концов, чуть не выкрикнул Кави. — Неужели тебе нравится этот вонючий дом и мерзкая еда?

— Кому это может понравиться? — пожала плечами Хатонга.

— Так давай убежим! Мы сумеем. Я помогу тебе, — снова начал уговаривать сестру юноша.

— Нет, — опять закачала головой Хатонга. — Куда мы пойдем? Деревни нашей больше нету, — начала она перечислять, загибая пальцы, — родители мертвы, все сородичи здесь, другое племя может не принять нас. И как мы будем жить?

— Мы будем жить на свободе. Я умею охотиться. Построим заново наш дом… — Он замолчал, вдруг поняв, насколько неубедительно все это звучит для ребенка, не ведавшего до сих пор никаких забот, — А может, — добавил он, подумав, — соседнее племя и не прогонит нас. Мы ведь никогда не враждовали.

— А чьего жреца мы съели на прошлом празднике Йога? — сощурившись, взглянула на него сестра.

— Тогда найдем незнакомое племя. У них не будет с нами счетов.

— Не будет, — согласилась Хатонга, с самого раннего детства отличавшаяся рассудительностью. — Зачем незнакомым людям сводить с нами счеты? Они нас просто съедят.

Кави не мог не согласиться с тем, что она права. Дарфарские племена были сильно разобщены, и на соседей, как правило, смотрели как на будущие жертвы Йогу и угощение к пиршественному столу. Кому нужны двое, оставшиеся без крова и родственников? Их, конечно, примут, будут хорошо кормить и оберегать, но только до очередного праздника, посвященного кровожадному божеству. А потом, оглушив ударом дубины по голове, их бросят в яму, где стоит жертвенный огонь, затем, слегка поджарив, вынут тела, поднесут Йогу крошечный кусочек, а остальное с удовольствием съедят сами. Проклятые стигийцы навсегда закрыли им путь на родину!

Хатонга, которой надоели пустые разговоры, свернулась клубочком и заснула, положив брату на коле растрепанную голову, а Кави еще долго сидел, вглядываясь в темноту и прислушиваясь к ночным шорохам, и напряженно думал. В конце концов, немало дарфарцев живет в чужих краях. Говорят, они даже объединяются в общины и исправно служат своему богу. Во всяком случае, из отрывочных разговоров стигийцев он понял, что с дарфарцами считаются, хоть и боятся и ненавидят их. А как же данное Йогу обещание вернуться и преподнести ожерелье из ушей врагов? Но ведь он, Кави, еще жив, а значит, сумеет собрать обещанную жертву. Надеть ожерелье можно и на другого идола, ведь бог один, только изображений у него множество… Юноша тяжело вздохнул. Пожалуй, Хатонга поступает мудро, отказываясь бежать. Что ж, попробует и он не горячиться, подождать и посмотреть, как все сложится дальше. Плох тот охотник, который не умеет сидеть в засаде.

Стигиец, отряд которого уничтожил деревню Кави, тоже не сразу лег спать в эту ночь, но у него были другие причины бодрствовать: он подсчитывал будущую выручку. Сначала он собирался отвезти пленников в Луксур. Там невольничий рынок был покрупнее, покупателей всегда собиралось много, и потому пойманные дарфарцы могли бы принести большую прибыль. Несмотря на их верования, постоянно требовавшие человеческой крови, каннибалов из Дарфара покупали охотно. Они были сильными и ловкими, легко справлялись с самой тяжелой работой, а кроме того, других рабов всегда можно было держать в повиновении, пригрозив им, что за непослушание они будут отданы людоеду. На то, что дарфарцы время от времени выходили по ночам на улицы городов на охоту, их хозяева смотрели сквозь пальцы: как правило, добычей приверженцев Йога становились нищие, бродяги и прочий сброд. В конце концов, в уличных потасовках погибает немало тех, кто не умеет постоять за себя, а будет убитый торжественно похоронен или съеден в угоду чужеземному богу — кого это волновало?

Все бы хорошо, но до Луксура было несколько дней пути, и чтобы товар прибыл на место в приличном состоянии, пришлось бы изрядно потратиться и на содержание пленников, и на охрану. Тщательно прикинув все за и против, удачливый охотник за рабами решил, что гораздо выгоднее будет сбыть всех прямо в Сухмете. Близость дарфарской границы существенно снижала цену на рабов, но зато и держать их у себя, рискуя, что в любую минуту они могут сбежать, было не нужно.

Наутро Аркон еще раз внимательно осмотрел всех пленников и остался доволен. Четверо высоких, стройных и ловких юношей, шесть зрелых мужчин, еще вполне сильных и крепких, три старика, которые вполне продержат! несколько лет, даже если их купят для работы на каменоломнях, три очаровательные девушки — чудесное приобретение для гарема какого-нибудь любителя острых ощущений, четыре женщины, вполне годившиеся для любой работы, и пара детей, уже вполне самостоятельных. Если торговля пойдет удачно, нескоро понадобится собирать новый отряд и пускаться в опасное путешествие за новым товаром.

Дарфарцев накормили, затем внимательно осмотрели путы на руках и ногах, скрепили всех пленников одной веревкой и под охраной десяти хорошо вооруженных воинов повели на рынок, находившийся на противоположном конце города, у северных ворот. Место, где продавали и покупали рабов, сильно отличалось от рынков, где торговали снедью, тканями, изделиями гончаров и жестянщиком. Посреди небольшой площади был сооружен узкий помост, достаточно высокий, чтобы возможные покупатели могли со всех сторон рассмотреть предлагаемого к продаже раба. Товар держали за помостом, в тесном здании, и выводили рабов по одному: таким образом продавцу было легче добиваться желаемой цены. Первоначальную цену назначал хозяин пленников, предоставляя публике право торговаться.

На помосте стояли кресло для главного продавца, стол для писца, аккуратно ведущего записи (дата, число проданных голов, цена), на основании которых продавцы затем платили налог в казну города, и гонг, оповещавший о начале и конце торгов за каждого отдельного раба. Человек у гонга и писец получали долю с продажи, а потому за эти места всегда шла ожесточенная борьба.

У самого помоста, как правило, толпились нищие попрошайки, протягивавшие жадные руки к каждому покупателю, ибо обычай требовал от каждого, кто приобрел здесь хоть что-нибудь, щедрой милостыни. Чуть поодаль полукругом стояли кресла, предназначенные для наиболее богатых и знатных. Справа и слева обычно замирали носильщики, слуги и телохранители, терпеливо поджидавшие своих хозяев. За креслами тянулись несколько рядов простых деревянных лавок для покупателей победнее, праздношатающихся бездельников и любопытствующих зевак. Иногда они приобретали по бросовой цене тех рабов, на которых не позарились богачи.

Перед самым началом торгов Аркон еще раз осмотрел свой товар, пощупал мускулы у мужчин, проверил, целы ли зубы, подергал женщин за волосы, приказал всем раздеться догола, велел слугам натереть золотисто-коричневые тела оливковым маслом, а после этого пояснил, в какой очередности выводить рабов на помост. Слуги дружно закивали и согнулись в учтивом поклоне, всем своим видом выражая готовность в точности выполнить каждое распоряжение хозяина.

Аркон удобно устроился в кресле, предназначенном для владельца товара, и дал знак зазывале начинать торги. Тот радостно заулыбался, по боковой лесенке влетел на помост, вышел на его середину и поднял над головой руки, призывая зрителей к тишине. Когда толпа немного затихла, он провозгласил:

— Почтеннейшая публика! Сегодня наш уважаемый Аркон, известный своей смелостью и удачливостью, предлагает вашему вниманию свою самую свежую добычу. Он совершил рискованнейшее путешествие в Дарфар и привел оттуда великолепнейший товар. Смотрите.

Ударил гонг, и на помост вывели высокого пожилого мужчину. Его выпуклые мышцы, блестевшие от втертого а них масла, произвели на публику должное впечатление, и по толпе пробежал говорок.

— Взгляните на него хорошенько! — завопил зазывала. — Смотрите, как он силен и ловок! Неважно, что ему уже не двадцать лет! У него впереди еще половина жизни, и за это время он принесет своему хозяину немалую прибыль! Посмотрите на него внимательно! Десять серебряных монет — разве это цена за такого мощного раба? Десять монет! Кто даст их?

Седовласый мужчина, сидевший в первом ряду, поднял руку:

— Двенадцать!

Ударил гонг, писец обмакнул перо в чернила, а зазывала снова закричал:

— Двенадцать монет! У тебя хороший глаз, господин!

Этот дикарь вернет вам вложенные деньги и в десятки раз увеличит их. Двенадцать монет! Может, кто-нибудь хочет предложить больше?

Сосед седовласого выкрикнул:

— Пятнадцать!

Снова ударил гонг.

— Пятнадцать! — захлебнулся от восторга зазывала. — Великолепно! Тот, кому посчастливится стать хозяином этого дарфарца, никогда не пожалеет! Кто больше?

— Шестнадцать! Восемнадцать! Двадцать! — предложения посыпались со всех сторон, и Аркон едва заметно улыбнулся: он снова не ошибся, наняв именно этого зазывалу. В конце концов первый раб был продан за двадцать две монеты. Гонг ударил трижды, писец быстро записал цену, и кузнец, расположившийся возле помоста, ловко постукивая маленьким молоточком, надел на проданного раба кандалы. Покупатель сделал знак одному из своих слуг, и тот достал из мешочка, висевшего у него на шее, клеймо. Клеймо обмакнули в специальную жидкость и с силой приложили к правому плечу дарфарца. Десятки острых иголочек пронзили плоть, и на могучем плече проступил черный рисунок. Такую татуировку нельзя было вывести ничем. Теперь каждому, кто взглянет на рисунок, будет ясно, чья это собственность.

В этот день торги шли бойко. Зазывала старался как мог. Он улыбался, кричал, уговаривал, расхваливал товар так, что даже тем, кто пришел просто развлечься, хотелось купить именно того раба, которого он представлял. Кави, который слышал каждое слово, доносившееся с помоста, трясло от отвращения и ненависти, но ничего поделать он не мог. Наконец дошла очередь и до него.

— Номер восемь! — объявил зазывала. — Какой красавец! — Он закатил глаза и причмокнул. — А сила!.. Его силы хватит на десятерых! Он молод. Он неглуп. У него большое будущее. Тридцать серебряных монет за это роскошное животное! Торопитесь! Если его не купят сегодня, благородный Аркон обучит его грамоте, и тогда цена этого дарфарца вырастет до десяти золотых монет! А обучить его будет нетрудно! Он может быть кротким, и свирепым, покорным и строптивым, из него получится великолепный сторожевой пес! Тридцать монет! Да это просто подарок от благородного Аркона в честь удачных торгов!

— Тридцать пять! Сорок! Пятьдесят! — Публика явно вошла в раж. — Пятьдесят пять! Шестьдесят!

Кави пристально вглядывался в лица выкрикивавших все новые и новые цены, и думал, с каким наслаждением он впился бы в горло любого из этих людей, с какой радостью терзал бы их жалкую плоть, как быстро пополнилось бы ожерелье для Йога. Воображение юноши нарисовало такую яркую картину, что он невольно облизнулся, а его злобный и настороженный взгляд на несколько мгновений потеплел.

— Восемьдесят! — вскинул вверх руку широкоплечий, крепкий мужчина, ястребиный нос которого и курчавая пышная борода, суживающаяся книзу, выдавали в нем уроженца Шема.

— Прекрасная цена! Превосходная цена! — заверещал зазывала. — Есть еще предложения? Восемьдесят — какая чудесная цена!

Гонг ударил трижды, и Кави перешел в собственность шемита. Юношу, как и его собратьев по несчастью, заковали, а вот клеймо новый хозяин приказал поставить не на плече, а на спине, между лопатками. Когда жгучая волна боли схлынула и Кави вновь обрел способность видеть и говорить, шемит сказал ему:

— Меня зовут Исакар. Сегодня же я возвращаюсь домой, в Аббедрах, что находится в Шеме, близ границы со Стигией. О своей судьбе ты узнаешь, когда мы прибудем на место, но, обещаю, ты не пожалеешь о том, что тебя купил именно я.

Кави хмуро взглянул на своего хозяина и криво усмехнулся, подумав при этом: «Чернобородый тупица! Как можно не пожалеть о том, что тебя лишили свободы? Ну ничего, с тобой я поквитаюсь попозже». В тот миг юноша даже заподозрить не мог, что годы, проведенные в доме Исакара, будет вспоминать как лучшую пору своей жизни.

По прибытии в Аббедрах Кави поместили в доме хозяина. Крошечная комнатка, хоть и надежно укрепленная толстой решеткой на окне и массивными запорами на прочной двери, оказалась вполне удобной и даже уютной. Обстановка ее была довольно скудной: узкая лежанка, маленький столик и небольшой сундучок для одежды, — но привыкшему и к более скромным условиям дарфарцу этого было более чем достаточно.

Его сытно кормили отборным мясом, даже не пытаясь предлагать какую бы то ни было иную пищу, и никто но беспокоил. Лишь сам Исакар время от времени навещал своего раба, никогда не беря с собой охрану, словно совсем не опасался за свою жизнь, и подолгу беседовал с ним, попутно обучая смышленого юношу шемитскому и туранскому языкам, а также грамоте. В конце концов Кави, удивляясь самому себе, привязался к хозяину. Единственное, что беспокоило молодого раба, — ему давно не приходилось отведать человеческого мяса, и он почти физически ощущал то, что его соплеменники обозначали словом «нечистый». Когда он уже был на грани отчаяния, случилось нечто, наполнившее его душу чувством, сходным со счастьем.

Однажды вечером Исакар пришел к нему в комнату:

— Я давно присматриваюсь к тебе и могу уверенно сказать, что не ошибся, когда в Сухмете выбрал именно тебя. То, что я расскажу сейчас, все посвященные клянутся держать в величайшей тайне, цена которой — жизнь. Ты можешь поклясться?

— Клянусь Воротами Страны Теней, — взволнованно произнес Кави, подумав, правда, при этом, что иных собеседников, кроме Исакара, у него все равно нет.

— Слышал ли ты когда-нибудь о культе Золотого Павлина Саббатеи? — спросил Исакар, и когда дарфарец отрицательно покачал головой, продолжил: — Приверженцы этого культа поклоняются демону в павлиньих перьях. Золотой Павлин строг и суров и требует от своих детей многих жертв, лучше всего — человеческих. — Кави напрягся, а Исакар по-дружески потрепал его по плечу: — Не волнуйся. Я потратил такие деньги не для того, чтобы принести тебя в жертву Золотому Павлину. Все гораздо интереснее.

Он надолго замолчал, не сводя пристального взгляда с дарфарца, словно еще раз обдумывал, можно ли посвящать раба в свою сокровенную тайну, но все-таки решился:

— Я жрец Золотого Павлина. Ты спросишь, почему это тайна? Наш культ запрещен в Шеме. И не только в Шеме, но и повсюду. Из-за человеческих жертв, конечно. Но мы признаем свое божество истинным и не собираемся отступаться от него. Так вот, я жрец. До недавнего времени у меня был превосходный помощник, но вот уже два месяца, как он покинул меня, чтобы встретиться с богом. Тогда я решил отправиться в Стигию, где можно купить раба из Дарфара, чтобы им заменить своего усопшего друга. Культы Золотого Павлина и Йога очень близки друг другу, и я хочу спросить, согласен ли ты служить Павлину?

Беседа затянулась далеко за полночь. Исакар подробнейше рассказал о своем божестве, поведал, как добываются для него жертвы, доказывал, что его бог и бог Кави — почти родные братья. Дарфарец долго не поддавался уговорам, но против одного предложения устоять не смог.

— Мы отдаем всю жертву Павлину, тогда как вы почти целиком оставляете ее себе, — сказал Исакар. — Я позволю тебе забирать ту часть, какую захочешь, после каждого жертвоприношения.

Глаза Кави заблестели. В конце концов, ему ведь не предлагают отречься от своего бога, просто он обретет еще одного, очень похожего.

— Хорошо, — согласился юноша. — А что требуется от меня?

Оказалось, добывать жертвы с каждым годом становилось все труднее и труднее, несмотря на то что жрецы Золотого Павлина в этом деле достигли небывалых высот, творя подчас настоящие чудеса. После многих удачных вылазок Исакар все же навлек на себя некоторые подозрения и потому больше заниматься этим не мог. Кави с его ловкостью, силой и сноровкой как нельзя лучше подходил для этой роли и после короткой подготовки начал прекрасно справляться со своими новыми обязанностями. Два года прошли для него как два дня, пока однажды не грянул гром.

Приверженцы саббатейского культа, которых, к удивлению дарфарца, в Шеме оказалась немало, готовились к очередному торжеству, посвященному Золотому Павлину. Это был особенный праздник, проводимый один раз в пять лет, когда божеству требовалось преподнести сердце девочки не старше семи лет.

До этого Кави прекрасно справлялся со своей задачей. Ему, выросшему в глухих джунглях, где от ловкости и умения передвигаться быстро и совершенно бесшумно зависело, скоро ли Ворота в Страну Теней откроются, чтобы впустить очередного обитателя, было совсем нетрудно отлавливать одиноких прохожих, заезжих ротозеев, подгулявших выпивох, предназначенных для алтаря Павлина. Но как быть, когда малые дети редко остаются без присмотра? Оставалось одно: завлечь девочку обманом.

Он долго бродил по улицам Аббедраха, пока не присмотрел несколько детей, вполне подходивших для его целей. Терпения и выдержки дарфарцу хватило бы на то, чтобы выслеживать ребенка годами, но времени-то как раз у него и не было, и он остановил свой выбор на шестилетней девочке, семья которой, как показалось Кави, не слишком обременяла себя заботой о ребенке. Во всяком случае, ему не раз приходилось видеть, как она играет одна или как ее мать, отправляясь за покупками, смело оставляет дочь на улице возле лавки.

Договориться с малышкой оказалось нетрудно. И правда, весьма сложно найти девочку, которая не приняла бы в подарок забавную игрушку и не согласилась бы зайти к доброму дяде, который утверждает, что больше всего на свете любит играть с детьми и что в саду у него есть качели, а в доме стоит накрытый стол с сочными фруктами, сладким изюмом и медовыми лепешками. Девочка доверчиво протянула «доброму дяде» розовую ладошку, и он, чуть ли не приплясывая от радости, что все так ловко получилось, повел ее в дом, где ребенка действительно ждали, но не расписные качели, а другие «добрые дяди», которые уже заточили нож, чтобы вырезать сердце из груди гостьи.

Девочку напоили сладким соком, в который не забыли подмешать сонный порошок, умыли, переодели в белоснежное платье и торжественно возложили на алтарь. Жрец Золотого Павлина нараспев прочел молитву, тонкое стальное лезвие мягко вошло в хрупкую грудную клетку, и кровожадный демон в роскошном оперении поглотил еще бьющееся сердечко. Кави, довольный собой, вечером тихонько шепнул благодарственные слова Йогу и, причмокивая, съел большой кусок нежного, слегка поджаренного мяса.

Однако радовался он напрасно, ибо впервые в жизни наблюдательность дарфарца подвела его. Женщина, которая так беспечно оставляла ребенка без присмотра, оказалась не матерью девочки, а ее няней, по лавкам или просто поболтать с подружкой она ходила втайне от хозяев, рассчитывая на молчаливость ребенка и ее привязанность. Когда малышка пропала, начался большой переполох, который усиливался тем, что она была единственной наследницей уже очень немолодого, зато весьма богатого купца, который добрую половину своей жизни потратил на то, чтобы вымолить у богов дочь или сына.

Через несколько дней в дом Исакара явился несчастный отец. Откинув обычные для шемитской знати цветастые приветствия, он сразу заявил:

— Нашлись люди, которые видели, как твой чернокожий раб разговаривал с моей дочерью. После этого она бесследно исчезла. Я, может, не обратил бы на это особого внимания, не будь он родом из Дарфара.

— Почтенный Джайаб, — ответил Исакар, склонившись в полупоклоне, — этот раб живет в моем доме уже не один год, и я смею утверждать, что он отказался от каннибальства. Я подолгу беседовал с ним, и он согласился принять нашу веру. А что до твоей дочери… У Кави нежная и любящая душа. Стигийцы разлучили его с любимой сестрой, и он особенно сильно тоскует, когда видит маленьких девочек. Мой раб не мог причинить вреда твоей дочери.

— Не родился еще тот дарфарец, который откажется от человеческого мяса! — вскричал Джайаб. — Почему ты защищаешь нечестивого? Он раб, и одного подозрения достаточно, чтобы осудить его, не обращаясь к владыке и его судьям.

— Ты прав, он раб, — кивнул Исакар. — Но это мой раб, а значит, моя собственность. Из уважения к тебе и твоему горю я сам накажу его, хотя не сомневаюсь, что его вины тут нет. Но позволь дать тебе добрый совет: не прекращай поиски дочери. Может, она просто заблудилась?

— Нельзя не верить тому, кого ни разу не подозревали во лжи, — вздохнул купец. — А совет твой напрасен, я и так не перестану искать мою девочку до конца своих дней.

Когда Джайаб ушел, Исакар поспешил в комнату Кави.

— Друг мой, — сказал он дарфарцу. — Я не виню тебя, но Джайаб требует наказания. Будь ты просто рабом, мне пришлось бы отдать тебя в руки палачей. Но за эти годы ты стал мне другом и единомышленником, а потому я предлагаю единственный выход. Тебе придется бежать, ибо в Шеме ты не можешь оставаться и часу. Однако жизни беглого раба не позавидует и покойник…

— И что мне делать? — всполошился Кави.

— Я дам тебе бумагу, где будет написано, что за усердие и послушание, а также за особые заслуги тебе дарована свобода.

— Это больше, на что я мог рассчитывать, — печально улыбнулся Кави, — но мне некуда идти.

— Это не моя прихоть, — сурово насупился Исакар. — Собирайся, если хочешь остаться в живых. А я пока приготовлю бумагу. Еще до наступления ночи ты должен покинуть мой дом. И учти: утром я подниму шум, что ты бежал. Мы затратили слишком много усилий, чтобы держать наш культ в тайне, и не можем теперь рисковать. Если бы заподозрили меня, я тоже был бы вынужден скрываться. Торопись. Времени у тебя очень мало.

— Куда мне идти? — покорился своей судьбе Кави.

— Подальше от Шема и Стигии. Здесь ты погибнешь, а там тебя снова продадут в рабство, и никакие бумаги не помогут. Я бы посоветовал податься в Туран. Это большая страна, в ней всегда много чужеземцев, и к ним привыкли настолько, что никто не будет задавать тебе лишних вопросов. В крайнем случае, можешь отвечать, что собираешься наняться в армию Илдиза или к кому-нибудь в телохранители. Лучше всего избрать крупный город, и хоть тебе будет трудно во всей этой суете, но среди множества людей проще затеряться. Прощай, друг мой. Мне будет тебя не хватать.

— Прощай, — эхом отозвался дарфарец. — Спасибо тебе за все.

Тихая и сытная жизнь Кави кончилась, едва успев начаться. Как только на Аббедрах спустились сумерки, он бесплотной тенью выскользнул из дома Исакара и растворился в темноте…

Увлекательная история была прервана жутким грохотом. «Длань Митры» подпрыгнула, резко накренилась и замерла, словно морская вода мгновенно превратилась в лед и крепко зажала судно, как в тиски. Конан вскочил и бросился на палубу. Фонарь, вывешенный на носу корабля, почему-то не горел, а фонари на мачтах давали слишком мало света, чтобы в ночной тьме можно было разглядеть, что произошло. Справа по борту черной громадой высились скалы, между которыми едва угадывалась крохотная бухточка.

— Что случилось? — схватил киммериец за рукав пробегавшего мимо матроса.

— Пробоина! — крикнул тот на ходу и растворился в темноте.

Варвар помчался на нос судна, чтобы разыскать Харгерда, который взял на себя обязанности кормчего. Несмотря на царившую вокруг суету ему удалось это сделать довольно быстро.

— Конан! — воскликнул новый кормчий, едва завидев могучую фигуру киммерийца, — Мы получили пробоину! Карта никуда не годится. Рифы обозначены намного левее, вот мы и сдали вправо, а тут… — Он взмахнул руками и тут же безвольно опустил их. — Моя вина. Я оставил у руля Атрана, а у него явно не хватило опыта… Не должен я был ночью уходить отсюда.

— Кто виноват, разбираться будем потом, — быстро ответил Конан. — Сейчас меня волнует только одно: как долго мы продержимся на плаву.

— Ну, тут все в порядке, — нашел в себе силы улыбнуться Харгерд. — Мы не погружаемся. Видимо сели, как задницей на кол.

— Тогда будем ждать рассвета, — решил варвар, — а потом определим, что делать.