Дань с жемчужных островов

История, рассказанная Амарис, и в самом деле оказалась удивительной. Конан, который успел немало побродить по свету, любил слушать рассказы о неведомых землях и новых людях, считая, правда, при этом, что его трудно поразить чем бы то ни было. Однако на сей рая услышанное превзошло все его ожидания. Жадно ловя каждое слово, он забыл и о загадочных собаках, и о пиратах, бродивших сейчас по торговому паруснику. Ему страстно захотелось поскорее добраться до Турана, чтобы доложить о выполненном поручении, и, навсегда покинув войско Илдиза, вернуться к жизни бродяги.

— Завтра тебе исполняется восемнадцать лет, Балаи. — Темно-карие глаза отца строго смотрели на сына из-под густых бровей. — Все мужчины в нашем роду к этому возрасту уже давно определили свою судьбу, и лишь ты благодаря последней просьбе твоей умирающей матери засиделся дома так долго. Теперь я хочу испытать тебя. Поело этого мы вернемся домой и поговорим.

Они вышли из дома и направились к площадке для спортивных игр, которая находилась неподалеку. Все мужчины их селения, раскинувшегося близ города Шандарата, чуть ли не с первых своих шагов проводили тут долгие часы, воспитывая волю, накачивая сильные мышцы, развивая в себе выносливость. Наверное, поэтому они так славились силой и мужеством, и многие из них прославили ими воинскими подвигами.

Стояло раннее утро, солнце едва-едва поднялось из-за горизонта, и в этот час на площадке было безлюдно. Радуясь своей молодости и здоровью, Балаи легко проделал упражнения, которые задавал ему отец. Он быстро и точно метал копье, бросал тяжелые камни, каждый раз непременно попадая в цель, ловко перепрыгивал через высокие и низкие препятствия, не задевая их. Отец одобрительно кивал головой и придумывал все новые и новые испытания. Вот он заставил сына снова прыгать, но уже с мешком, наполненным мелкими камнями, на плечах. Вот он начал отсчет, а Балаи, взяв в каждую руку по тяжелой дубине, помчался по узкой тропинке, огибавшей площадку. Когда юноша вернулся, отец долго придирчиво прислушивался к дыханию сына, чтобы определить, насколько тот устал.

— Что ты, отец! — рассмеялся Балаи. — Я могу пробежать еще три раза по столько же, а потом поднять любой камень, на который ты укажешь.

— Да, — кивнул отец. — Здоровьем боги тебя не обидели. А теперь я убедился, что ты успел многому научиться. Я доволен тобой. Давай присядем и поговорим.

Они устроились неподалеку от беговой тропинки на мягкой шелковистой траве возле корней высокого раскидистого дерева. Балаи молчал, ожидая, когда заговорит отец, а тот задумчиво смотрел вдаль, словно пытался увидеть будущее своего младшего сына. Наконец он тяжело вздохнул и повернулся к юноше.

— У тебя нет никого, кроме меня и старшего брата. Богатства я за свою жизнь не скопил, хотя мы никогда и не бедствовали. Я дал тебе все, что мог. Ты грамотен, силен, ловок и вынослив. Из тебя мог бы получиться прекрасный воин, который зарабатывает на жизнь мечом. К тому же тот, кто хорошо владеет оружием, не даст превратить себя в раба. Но я не могу решать за тебя, сын мой, ибо ты уже взрослый. Ты свободный человек и волен сам выбирать свой путь. Знаю, боги наградили тебя не только отменным здоровьем. Они дали тебе талант живописца и ваятеля даже больший, чем талант твоего деда. Скажи, ты уже подумал о своем будущем? Что ты выбрал для себя? Воин или художник? Не торопись с ответом. Это очень серьезный шаг.

— Я давно уже все решил, — ответил Балаи. — Ратное дело — не для меня. Я не хочу уничтожать. Мне гораздо больше по душе создавать прекрасное. Если ты не возражаешь, мне бы хотелось стать ваятелем и прославить наш род в веках.

— Даже так? — усмехнулся отец. — Прославить? На меньшее ты не согласен? — И, не дав сыну возразить, продолжил: — Это хорошо. Имея малые цели лучше не браться за дело. Но для того чтобы стать великим художником, одного желания недостаточно. Дед многому научил тебя, им вот уже два года, как он покинул нас, не успев передать тебе всех секретов своего мастерства. Тебе нужен учитель. Ты согласен со мной?

Балаи задумался, вспомнив, как пытался вылепить из глины статую своего брата, Хоррана. Он несколько раз принимался за работу, но снова и снова бросал ее на сере дине, чувствуя, что не может уловить чего-то самого главного, единственного, чтобы изваяние ожило, чтобы оно показало силу, ловкость, гибкость мускулистого тела Хоррана. Однажды утром, проснувшись, как всегда, на рассвете, Балаи вдруг ощутил, что сегодня все должно получиться. Он разбудил брата и попросил его прийти на задний двор, где под низким навесом, одной стороной упиравшимся о старый дуб, была устроена его мастерская.

Подойдя к возвышавшейся на каменном основании незаконченной статуе, Балаи скинул влажную ткань, которой она была покрыта, чтобы глина не высыхала под лучами солнца, и внимательно осмотрел ее. Да, она была еще далека от совершенства. Перебирая деревянные инструменты ваятеля, доставшиеся ему от деда: изогнутый пилочки, большие и маленькие ножи, узкие и широкие лопатки, — Балаи глядел на свое творение, и ему казалось, что он знает, как надо преобразить его, чтобы вдохнуть в статую жизнь. Появился Хорран. Высокий, стройный, с прекрасными бугристыми мышцами, он словно был не рожден женщиной, а специально создан богами для того, чтобы вдохновлять художника. Поправив узкую набедренную повязку, Хорран взял п руки легкое копье, отставил одну ногу назад, а копье поднял над головой, как будто собирался метнуть его в цель. Балаи следил за движениями брата, восхищаясь его мужественной красотой, но стоило ему повернуться к незаконченной статуе, как улыбка на его лице погасла: собственное творение показалось ему грубой пародией на совершенное человеческое тело.

— Я готов, — весело сказал Хорран. — Я прекрасно выспался и сегодня могу долго позировать тебе.

Балаи кивнул и, не произнося ни слова, углубился в работу. Восторг исчез из глаз юноши. Теперь его взгляд, который он время от времени бросал на неподвижно застывшего Хоррана, стал внимательным и пронзительным. Глаза перебегали с тела брата на сырую глину и обратно, сравнивая, запоминая, соизмеряя. Он не замечал вокруг ничего, забыв о времени, пока не услышал, как Хорран скрипнул зубами.

— Устал? — быстро повернулся к нему Балаи.

— Да нет, — устыдился своей слабости Хорран. — Продолжай.

— Отдохни. Я вовсе не собираюсь замучить тебя до смерти.

С этими словами Балаи повернулся к своему творению и застонал от досады. Статуя, по его мнению, стала еще хуже, чем была накануне. Податливая глина под чуткими пальцами художника приняла нужную форму, и изваяние походило на позирующего юношу, но в нем не было даже намека на жизнь, движение, порыв. Впившись взглядом в статую, Балаи мучительно пытался отыскать свой промах, пинать, в чем же ошибся, и не находил ничего.

— Нет, это не ошибка, — подумал он вслух. — Просто я безнадежно бездарен. Это выше моих сил. Изваяние мертво. Не успел Хорран глазом моргнуть, как Балаи выхватил у него копье и яростно обрушился на статую. Через несколько мгновений она снова превратилась в груду сырой глины.

— Зачем ты это сделал? — закричал Хорран.

— Она была настолько плоха, что никто не должен ее видеть.

Три дня Балаи надолго пропадал из дома, бродил по окрестностям, любовался замысловатым рисунком облаков, проплывавших высоко в небе, тонких резных листьев деревьев и трав, изящным очертанием лепестков диких роз. Постепенно боль, терзавшая его душу, утихла, и он снова с утра до вечера начал пропадать в своей мастерской, никому, однако, не показывая и не объясняя, чем занят…

— Да, отец, ты прав, — очнулся от тяжелых воспоминаний юноша. — Мне надо учиться. Но где? И у кого?

— Придется тебе идти в Офир, — вздохнул отец. — Там, неподалеку от Ианты, в поместье, расположенном в красивом лесу на берегу реки Красной, живет талантливый и очень богатый ваятель Варкус. Ты должен поступить к нему в ученики.

— Но примет ли он меня? — засомневался Балаи.

— Он принимает всех, в ком есть искра божья, а в тебе она есть, — успокоил юношу отец. — Но учти: быть учеником Варкуса — великая честь. Если ты не оправдаешь его, то навсегда опозоришь свое имя. Пойдем, — добавил он, поднимаясь на ноги. — Завтра мы отметим твой восемнадцатый день рождения, а еще через пару дней ты тронешься в путь.

— Так скоро?! — воскликнул юноша.

— А ты думал, Варкус сам явится за тобой? — насмешливо посмотрел на него отец. — Хватит, ты и так уже засиделся дома. Добьешься своего, возвращайся.

После веселого пира с обильным угощением, песнями, танцами, играми, состязаниями в силе и ловкости, в которых участвовали, как было принято, все селяне, Балаи начал собираться в дорогу. Путь до Офира был неблизким, и несмотря на то что юноша уже давно не был беспомощным младенцем, он не отважился отправляться в одиночестве. Правда, вопрос решился очень быстро. В таком большом городе, как Шандарат, в котором вовсю процветала торговля, всегда можно было найти купцов, собиравшихся в ту или иную страну. Балаи с отцом провели в Шандарате всего один день, а наутро следующего юноша уже покинул город вместе с караваном, идущим в Замору.

Караван достиг Шадизара без особых приключений, а там Балаи легко отыскал попутчиков до Ианты. Юноша прежде не покидал родного дома, и потому все, что он видел, приводило его в восторг, ибо он открывал для себя такой огромный и такой разнообразный мир. Горы поражали его величием и строгостью, равнины — бескрайним простором и небом над ним, которое здесь казалось особенно высоким и чистым, леса — множеством деревьев, трав и цветов, каких до сих пор Балаи не приходилось видеть. Ему хотелось обнять весь мир и унести его с собой в сердце, чтобы потом создать хотя бы подобие этой неповторимой красоты. Он так радовался каждому новому дню, что дальний путь вовсе не показался ему дальним, и он даже удивился, когда купец, с которым юноша успел подружиться, показал рукой на горизонт:

— Видишь вон те башни? Это Ианта.

— Как Ианта? — удивился Балаи. — Так быстро? Мне кажется, я совсем не готов к встрече с Варкусом. Да и как найти его дом?

— Очень просто, — рассмеялся купец. — Слава великого ваятеля настолько велика, что любой офирец, от знатного вельможи до последнего нищего, покажет тебе дорогу к его поместью. Впрочем, насчет нищих я погорячился. В этой благословенной стране нет нищих. Здесь даже существует поговорка: «Не родился еще офирец, который хоть раз испытал чувство голода или ночевал под открытым небом».

К вечеру караван достиг Ианты, и Балаи решил переночевать в таверне, а уж наутро отправиться на поиски Варкуса, и пусть знаменитый мастер решит его судьбу. «Он принимает всех, в ком есть искра божья, а в тебе она есть», — вспомнил он слова отца, и это теплое воспоминание помогло ему хорошенько выспаться, видя светлые и радостные сны.

Наутро, переговорив с хозяином таверны, который оказался, как это ни странно для человека его занятий, худощавым и весьма суровым, Балаи поспешил в центр города, где на главной базарной площади находилась лавка, владелец которой торговал ювелирными изделиями, поделками из камней и металлов, а также картинами. Уж кто-кто, а он точно должен был знать, где живет Варкус. Без труда отыскав лавку, юноша решительно толкнул дверь, и ему показалось, что он очутился в волшебном сне.

На полках, развешенных по стенам, стояли вещи необычайной красоты. Кубки из оникса, опоясанные диковинными драконами, — первое, что бросилось в глаза Балаи. Чудовищные каменные звери поднимали оскаленные морды с огромными клыками, взмахивали крыльями, вырезанными так тщательно, что была видна каждая чешуйка, и украшенными золотыми крохотными звездочками, и злобно смотрели друг на друга рубиновыми глазами. С трудом заставив себя оторваться от завораживающего зрелища, юноша перевел взгляд и снова замер, увидев кувшин из агата, украшенный стеблями ползучих растений из зеленого непрозрачного камня. Ветви шли снизу, изгибались в виде ручки и заканчивались у горлышка. В тончайше выполненной листве прятались невиданные птицы, окрашенные разноцветной эмалью.

Затаив дыхание, Балаи рассматривал пейзажи и портреты, обрамленные совсем тоненькими и тяжелыми резными рамами, которые висели на стенах, округлившимися от изумления и восторга глазами глядел на разложенные и мелких деревянных ящиках, дно которых было затянуто красным и синим бархатом, медали, броши, серьги, кольца, браслеты. Тускло мерцавшее золото, огненные рубины, полупрозрачные дымчатые топазы, темно-красные гранаты, светлые и темные изумруды — такого великолепия ему еще никогда не приходилось видеть. И вовсе не то, что за пару таких колец можно было купить дом, восхищало Балаи. По его мнению, всему этому просто не было цены, ибо любая безделушка в этой лавке могла смело называться произведением искусства.

— Ты, я вижу, прибыл издалека, — услышал вдруг юноша голос, который вывел его из оцепенения. — Офирцы редко заглядывают ко мне. Тем, кто победнее, не нужны все эти побрякушки, а тот, кто побогаче, предпочитает заказывать для себя вещи у мастеров.

Балаи обернулся на голос и увидел хозяина лавки, невысокого пухлого старичка, маленькие глазки которого приветливо смотрели на юношу из-под лохматых седых бровей. Старик улыбался, и на круглых, розовых, как у младенца, щеках играли веселые ямочки. Балаи невольно улыбался в ответ.

— Ты уже выбрал что-нибудь? — поинтересовался старик. — Пусть весь этот блеск не смущает тебя. Я многого не запрошу.

— Увы, — развел руками юноша. — Я пришел не покупать. Я лишь хотел узнать, не подскажешь ли ты мне, как отыскать Варкуса.

— Ты хочешь заказать у него какую-нибудь вещь? — удивился старик. — Варкус — знаменитый мастер, и его работа стоит очень дорого. Она по карману лишь королю и ого приближенным.

— Нет, что ты! — рассмеялся Балаи. — Посмотри на меня. Какой из меня заказчик? Нет. Я прибыл издалека, как ты правильно понял, но не за украшениями. Я хочу просить великого Варкуса, чтобы он взял меня в ученики.

— Ах вот оно что, — закивал головой старик. — А ты умеешь что-нибудь делать?

— Я неплохо рисую, — ответил Балаи. — Занимался лепкой. Мой дед был ваятелем, и он кое-чему успел обучить меня. Но этого мало.

— Хорошо, — согласился старик. — Я скажу тебе, где живет Варкус. А ты пообещай, если он примет тебя в ученики, время от времени приносить мне свои работы для продажи. И тебе деньги не помешают, и у меня в лавке что-то новенькое появится. А то все это, — он обвел рукой свою лавку, — уже почти никто не берет.

— Если Варкус не прогонит меня, я буду иметь дела только с тобой, — твердо пообещал юноша.

— Вот и договорились, — обрадовался старик. — Слушай. Тебе надо выйти за городские ворота и направиться по дороге, уходящей на юг. Совсем недалеко, не больше трети дня пути, увидишь почти на самом берегу реки высокую стену из белого камня. Это поместье Варкуса. Больше ничьих домов там нет, так что ты не ошибешься. Возле ворот есть дверь. Постучись в нее и объясни, кто ты и зачем пришел. А дальше… Я могу лишь попросить лучезарного Митру, чтобы он был милостив к тебе.

— Благодарю тебя. Ты необычайно добр, старик. Да пребудет с тобой благословение богов!

Балаи, не желая больше тратить ни минуты драгоценного времени, поспешил прочь из лавки, вернулся в трактир, забрал свои пожитки, расплатился с хозяином и вскоре уже шагал по широкой, ровной дороге, ведущей из Ианты на юг. Старик описал все очень точно, и, едва солнце перевалило за горизонт, как впереди юноша увидел стену из белого камня и прибавил шагу, чтобы поскорее постучаться в вожделенную дверь.

Поместье Варкуса раскинулось на берегу реки Красной. Оно было так велико, что скорее напоминало целое селение. От реки и окружающего светлого леса его отделяла прочная стена с широкими стрельчатыми воротами и узкой тяжелой дверью, обитой металлом. В двери было проделано небольшое окошко, плотно закрытое изнутри. С замирающим сердцем Балаи поднял руку и несколько раз робко постучал в окошко. Оно тут же приотворилось, и юноша увидел краснощекое лицо молодого стражника.

— Кто ты? — спросил стражник. — Что привело тебя к дому великого мастера?

— Меня зовут Балаи. Я хотел бы увидеть Варкуса и спросить, не возьмет ли он меня в ученики, — на одном дыхании выпалил юноша.

— Подожди здесь, — ответил стражник, и окошко тут же захлопнулось.

Ждать пришлось не очень долго, и вскоре окно снова приоткрылось.

— Заходи, — распорядился стражник. — Великий Варкус решился поговорить с тобой.

Дверь распахнулась, и на дрожавших от волнения ногах и ступил в обширный квадратный двор, вымощенный каменными плитами. Двор тоже был обнесен стеной, правда, не такой высокой, как внешняя, но, похоже, не менее прочной. В этой стене было проделано две двери: одна справа, а другая — впереди, в глубине двора.

Как позже узнал Балаи, за дверью, находившейся впереди, входящему представал дом, где обитал Варкус с семьей и учениками. Это был даже не дом, а, скорее, дворец, сложенный из белого камня, с двумя островерхими башнями к бокам. В одной из них располагалась огромная библиотека, которую начал собирать еще дед художника, а в другой находилась комната, в которой мастер уединялся, когда обдумывал очередной заказ или, осененный вдохновением, зарисовки своих будущих шедевров.

Фасад дома поднимался уступами, и от этого здание казалось гораздо выше, чем было на самом деле. Высокие окна состояли как бы из двух частей. Нижние половины были прозрачными, а в верхних всеми цветами радуги играли изумительной красоты витражи.

За домом раскинулись чудесные сады, за которыми ухаживали садовники. Должности эти были наследственными, так что деды нынешних садовников работали на деда Варкуса, который и основал поместье. В садах росли невозможные деревья, в том числе и фруктовые, цвели различные цветы, так удачно сменявшие друг друга, что, казалось, тут царит вечное лето. Широкие тенистые аллеи с установленными на них резными скамьями были излюбленным местом прогулок Варкуса.

За садами шли огороды. Мастер предпочитал овощи, только что снятые с грядки, и потому его слуги никогда не ходили на рынки. К тому же он был весьма недоверчив и ел только то, то было произведено руками проверенных людей, опасаясь за свою жизнь и здоровье. Именно поэтому за огородами располагались птичий двор, овчарни, хлева, а поскольку хозяин обожал лошадей, то и конюшни.

Предусмотрительные предки Варкуса устроили свое жилье так, что в поместье, если бы возникла такая необходимость, можно было выдержать многолетнюю осаду, ни в чем не нуждаясь и не отказываясь от своих давних привычек»

Все это стало известно Балаи несколько позже, когда он, любезно принятый знаменитым художником, прожил в его доме в качестве ученика пять лет. Это был самый малый срок, отведенный Варкусом на обучение. Мастер вообще любил говорить, что для настоящего художника пора ученичества не кончается никогда, потому что его истинный учитель — жизнь.

— Варкус примет тебя в мастерской, — пояснил стражник и повел Балаи к двери, расположенной справа.

За ней в маленьком дворе стояло небольшое и очень скромное с виду здание, где Варкус проводил обычно но менее половины дня, а его ученики вообще покидали мастерские лишь для того, чтобы поесть, принять ванну и выспаться. Если кому-то такой распорядок дня казался слишком напряженным, он просто-напросто переставал числиться в учениках Варкуса и навсегда покидал его дом.

Балаи сделал глубокий вдох, словно собирался нырнуть на большую глубину, и решительно переступил порог мастерской. Навстречу ему из-за широкого стола, на котором были разложены куски поделочных камней и различные резцы, поднялся высокий мужчина лет сорока с небольшим, широкоплечий и, судя по всему, сильный и ловкий. Светло-каштановые длинные волосы, лежавшие крупными волнами, открывали высокий лоб и падали на спину. Аккуратно подстриженная борода была тщательно расчесана. Красивые карие глаза, обычно холодные и проницательные, смотрели внимательно и по-доброму.

— Ты хочешь у меня учиться? — спросил Варкус, и голос художника, низкий, бархатный, казалось, проник в душу оробевшего юноши.

— Да, — кивнул Балаи и больше не мог вымолвить ни слова.

— Покажи, что ты умеешь. — Мастер протянул юноше резец. Балаи удивился, насколько изящны руки Варкуса с длинными, тонкими, как у женщины, пальцами. — Присаживайся. Ты когда-нибудь работал с камнями?

— Нет, — замотал головой Балаи. — Я пробовал лишь рисовать и лепить.

— Хорошо. Тогда пройди вглубь мастерской. Там есть бумага и угольки для рисования. А вон там, справа, найдешь глину. Когда будешь готов, позови.

Варкус снова погрузился в работу, а Балаи, положив на пол свой дорожный мешок, отправился искать бумагу, преследуемый испытующими взглядами пяти учеников художника, успев при этом заметить, что, к его радости, ни один из взглядов не был недоброжелательным.

Быстро отыскав все необходимое, юноша взял в руки уголек и задумался. Что бы такое изобразить, чтобы Варкус сразу понял, что из Балаи может выйти толк, и оставил его у себя? Пока он размышлял, рука сама потянулась к бумаге, и вскоре на белом листе отчетливо проступили величественные горы, над ними поплыли легкие облака, а по острым камням весело запрыгала стремительная речка.

— Довольно, — услышал он у себя за спиной чарующий голос мастера. — У тебя неплохая рука. И глаз верный. Красками рисовать не пробовал? — Балаи отрицательно мотнул головой. — Ничего, у тебя еще все впереди. Оставайся.

И потекли дни ученичества. Они складывались в месяцы, месяцы — в годы, но Балаи сетовал лишь на то, что время бежит слишком быстро, ибо только здесь, познавая глубинную сущность искусства, юноша чувствовал себя необычайно счастливым. Все казалось ему интересным и важным. С трепетом и восторгом изучал он творения величайших древних художников, которые несколько поколений предков Варкуса старательно собирали, чтобы потомки но утратили представления о красоте. Затем долгими днями усердный ученик копировал статуи, барельефы, рисунки, картины, чтобы отработать четкость линий и чистоту формы. Учитель не раз говорил, что такая работа рождает лишь хорошего подражателя, но не творца, однако и это необходимо, ибо Великие Древние не зря оставили после себя наследие. По нему, как по мудрым книгам, должны учиться благодарные потомки. А творцом человек становится лишь после того, как понимает: у него есть что сказать людям.

— Прежде чем браться за работу, — поучал своих подмастерьев Варкус, — долго думайте над тем, что хотите создать. Вы уже овладели мастерством хороших ремесленников, теперь добивайтесь выразительности. Возьмите любой материал и одухотворите его. Пусть руки выполняют веления сердца и разума.

Чем больше Балаи узнавал Варкуса, тем больше восхищался этим человеком. Боги указали художнику его предназначение, одарили его множеством талантов. Если он брался за кисть, полотно оживало. Изображенные им люди, казалось, беседовали с теми, кто на них смотрел, деревья колыхались под дуновением ветра, цветы благоухали, а солнце грело тонкими, едва уловимыми лучами. Если Варкус присматривал какой-нибудь поделочный камень, под его резцом тот обретал душу. Презренное золото и холодные самоцветы превращал он в удивительные волшебные сказки, и даже дурнушка становилась красавицей, если на ней было надето украшение, сотворенное Варкусом. Однажды художник показал Балаи крошечную серебряную статуэтку танцовщицы, и восхищенному ученику почудилось, что зазвучала музыка, а изящное тело танцовщицы начало изгибаться в такт ей.

О! — воскликнул юноша. — Да ведь она живая! Воистину, учитель, боги благоволят тебе.

— Не знаю, — пожал плечами Варкус. — Милость богов дарует нам силы, но, если ты не хочешь или не можешь много работать, боги отвернутся от тебя. Так что без усилий человека не получится настоящего художника.

— Как удалось тебе создать такое чудо? — спросил Балаи.

— Запомни два основных правила, — ответил мастер. — Во-первых, если хочешь быть художником, оставь все печали и заботы, кроме искусства. Душа твоя должна быть подобна зеркалу, которое отражает мир во всем многообразии форм и красок, оставаясь при этом неподвижным и ясным.

— А второе?

— Изучи пропорции человеческого тела, после чего займись наблюдениями. Смотри на людей: как они стоят, ходят, разговаривают, плачут, смеются, ссорятся. Обращай внимание, какие у них при этом лица. И всегда носи с собой маленькую книжечку с чистыми листами. В ней делай зарисовки. Когда она кончится, возьми другую, но старую никогда не выбрасывай. Не полагайся на память, ибо движения тел бесконечны.

Каждое слово учителя Балаи воспринимал как откровение богов, и результаты не замедлили сказаться. Довольно скоро он стал одним из самых любимых учеников Варкуса, которому художник прочил великое будущее. Он вообще-то относился к своим ученикам довольно ровно, потому что бездарных прогонял сразу, а ленивых — чуть позже. Но двоих он все же выделял: Балаи и его приятеля Далуса из Аквилонии. Однажды Балаи случайно услышал, как Варкус говорил жене:

— Далусу, к сожалению, не хватает изобретательности и вдохновения, зато он блестящий мастер с чуткими руками, хорошо понимает замыслы и предельно точно выполняет их. Балаи тоже чуть-чуть не хватает фантазии, он вряд когда-нибудь сможет создавать диковинные образы, но зато он обладает душой, чувствительной ко всему прекрасному. Его работы изящны и утонченны. Мне очень нравятся эти юноши, и я рад, что они дружат. Когда я работаю Далусом, у меня словно четыре руки, а когда с Балаи — две души.

Эти слова окрылили юношу, и он удвоил свои старания. Пять лет пролетели для него, как один, и он даже слегка огорчился, когда Варкус сказал ему:

— Годы твоего ученичества подходят к концу. Ты очень многому научился за это время, и, по моему мнению, стал достоин звания художника. Но прежде чем я позволю тебе работать самостоятельно, тебе придется сдать своеобразный экзамен. Ты должен сам задумать и исполнить какую нибудь работу. Я ни в чем не буду ограничивать тебя. Это может быть картина, ювелирное украшение, крошечная статуэтка, чаша, ваза или большая статуя. Главное — в ней должна быть твоя душа.

— Я думал об этом, учитель, — ответил Балаи, — и знаю, что бы мне хотелось сделать.

— И что же?

— У одного из твоих садовников, Фарраса, есть дочь

— Нирала? Знаю, прелестное дитя. Изящное, милое и веселое, как птичка. А сколько ей лет?

— Двенадцать. Но дело не в ее возрасте. Она так очаровательна, что мне хотелось бы создать статую из бронзы, изображающую девочку с букетом цветов.

— Статую? — удивился Варкус. — Ты не ищешь легких путей, сын мой. Это очень трудная работа. Буду рад, если она у тебя получится.

Работа и правда оказалась нелегкой, но молодым художником овладело такое вдохновение, что даже трудности приносили ему радость. Несколько дней он потратил на то, чтобы уговорить Ниралу позировать ему для необходимых эскизов. Девочка вовсе не отказывалась, да и ее отцу льстило, что с его дочери собираются изготавливать статую, но природная живость и непоседливость ребенка не давали ей усидеть на месте дольше нескольких минут, а Балаи требовались часы. Наконец он придумал, как быть. Нирала бродила по саду, собирая цветы, а Балаи, сидя на скамье неподалеку, рисовал. Лишь изредка он просил девочку замереть, и она послушно исполняла его просьбы.

Когда эскизы были готовы, Балаи приступил к лепке статуи из воска. Много раз он начинал и вновь ломал до основания свою работу, пока в конце концов не получил то, к чему стремился. С восторгом смотрел он на милое дитя, слегка склонившее прелестную головку и прижимающее к груди букетик скромных цветов. Казалось, легкий ветерок шевелит длинные волнистые пряди и подол короткою платья, из-под которого выглядывают маленькие стройные ножки.

Варкус долго смотрел на восковую статую, не произнося ни слова. Затем он обернулся к замершему в ожидании ученику:

— Ты еще более талантлив, чем я предполагал. Она удивительно хороша. А теперь да благословят боги твои руки и огонь печи, откуда эта девочка должна выйти в бронзе.

Балаи и сам понимал, что наступает самый ответственный этап его работы, и попросил других учеников немного помочь ему. Возле здания мастерской стояла обжиговая печь. Помощники Балаи к назначенному сроку загрузили ее дровами, тщательно и очень аккуратно уложив их, чтобы костер горел равномерно. Молодой художник старательно обмазал специально подготовленной глиной восковую модель, проделав в глине отверстия, чтобы воск, когда начнет таять, мог легко вытечь наружу. Балаи с Далусом бережно отнесли ее к печи и положили внутрь, так что полученная форма оказалась в середине костра. Вспыхнул огонь, и через некоторое время глиняная форма начала «плакать» — потек воск.

Целую ночь, затем день, а потом еще ночь форма лежала в печи, и Балаи ни на минуту не отошел от нее, поддерживая огонь и следя за тем, чтобы глина хорошо обожглась. Если форму обжечь неправильно, считай, все труды потрачены напрасно. Наконец, когда последние капли воска с тихим шипением испарились, форма была готова и ее вынули из печи. Только после этого Балаи согласился пойти в свою комнату и отдохнуть. Не успел он коснуться подушки щекой, как провалился в глубокий сон и проспал до утра следующего дня.

Пока он отдыхал, его помощники выкопали глубокую и яму возле печи. Форму обвязали крепкими веревками и осторожно опустили в яму вровень с печью. К отверстиям ноли глиняные трубки для заливки бронзы, форму зашли и засыпали землей, которую тщательно утрамбовали. Пора было приступать к литью металла и отливке статуи, но без Балаи никто ни к чему не прикасался, ибо он хотел все сделать сам.

Пробудившись от долгого сна и почувствовав себя бодрым и свежим, молодой художник наскоро позавтракал и поспешил к мастерской. Печь для плавки уже была готова для работы. Балаи собственноручно аккуратно уложил внутрь слитки чугуна и меди, располагая их симметрично, чтобы огонь охватил слитки со всех сторон и металл расплавился равномерно. Окинув свою работу быстрым взглядом, он удовлетворенно кивнул и поджег сухие смолистый поленья.

Когда слитки металла превратились в жидкость и перемешались между собой, Балаи собственноручно открыл специальное отверстие в плавильной печи, и горячая бронзу медленно потекла по трубкам в форму.

— Подбросьте еще дров! — распорядился художник, опасаясь, что бронза остынет раньше времени и статуя окажется безнадежно испорченной.

Его приказание было немедленно выполнено, однако Балаи не успокоился и, рванувшись в мастерскую, принес оттуда куски серебра и олова. Не обращая внимания на недоуменные взгляды окружающих, он решительно бросил добавки в печь. Бронза вскипела и потекла значительно быстрее. Когда форма была заполнена, трубки вынули, а отверстия плотно закрыли и присыпали их землей. Теперь статуя должна была остыть, прежде чем ее освободят от глиняной формы.

Прошли два дня, во время которых Балаи не находил себе места от волнения, и наконец все собрались возле мастерской. Раскопав статую, ее осторожно вынули из ямы и бережно положили на землю. Балаи взял в руки небольшой металлический стержень и слегка ударил по глине. Раздался треск, и по форме во все стороны побежали глубокие трещины, словно она мгновенно покрылась глубокими морщинами. Аккуратно, словно боясь повредить свое детище, Балаи начал снимать отколовшиеся куски. Когда статуя предстала перед зрителями, у всех вырвался общий вздох восхищения. Даже холодный металл не смог сковать жизнь этого великолепного творения, спрятать его душу.

— Благодарю тебя, сын мой, — взволнованно произнес Варкус. — Она так прекрасна, что, кажется, боги водили твоей рукой. Мне больше нечему учить тебя.

— Через несколько дней, установив свое творение в саду Варкуса и уговорив его принять этот подарок от благодарного ученика, Балаи навсегда покинул поместье великого мастера. Душа его разрывалась от горя, ибо он покидал верных друзей и единомышленников, и пела от счастья, потому что он возвращался домой художником, который своими деяниями не посрамил имени отца, а наоборот, принес ему славу. То ли еще будет, когда он вернется на родину и весь мир узнает о маленьком селении близ города Шандарата не потому, что там родился и создал свои лучшие произведения блестящий ваятель по имени Балаи. В том, что он когда-нибудь создаст хоть один бессмертный шедевр, молодой художник нисколько не сомневался.

Несмотря на то что ему хотелось как можно скорее двинуться в обратный путь, Балаи прекрасно понимал, какие опасности подстерегают одинокого странника. Вернувшись в Ианту, он прожил там пять дней, пока не выяснил, что вскоре в Замору отправляется караван. Вместе с торговым караваном пришел он в Офир, так же и уйдет отсюда.

Дорога сюда оказалась нетрудной и приятной, а значит, и ню он доберется без приключений. На сей раз, однако, все вышло совсем иначе. Караван благополучно добрался до Карпашских гор, лежавших на границе Офира и Заморы, и после короткого привала ступи на широкую тропу, извивавшуюся среди серых угловатых скал, на которых, каким-то чудом удерживаясь на камнях цепкими кривыми корнями, росли редкие деревья и убогие колючие кусты.

— Смотри, — обратился к Балаи купец, который ехал рядом с ним на изящной нервной лошадке, совершенно не пригодной для дальних переходов, — какое удивительное дерево.

Балаи проследил глазами за рукой купца и невольно вздрогнул. Но не корявое деревцо, напоминавшее очертаниями старуху с поднятыми для проклятия руками, испугало художника. Его зоркие глаза увидели то, что не заметил беспечный купец. Корни дерева обнимали крупный камень, который, казалось, только на них и держался. Стоило ветру посильнее ударить в скалу, как камень непременно сорвется и повлечет за собой другие, словно специально рассыпанные по склону. Начнется камнепад, который сметет с тропы любого, кто будет в тот миг проходить по ней.

— Надо поспешить! — крикнул Балаи, чтобы его услышали все. — Тут очень опасно! Огромный камень навис над скалой!

— Не паникуй, — рассмеялся кто-то в ответ. — Этот камень висит здесь с сотворения мира. Тысячи людей проходили под ним. Он только кажется страшным, а на самом деле держится очень прочно.

И тут дерево, стоявшее на скале, словно услышало их спор. Оно вздрогнуло и заскрипело, и в этом противном звуке Балаи послышался дребезжащий старушечий смех Он снова взглянул вверх и замер, словно сам обратился и каменное изваяние: корни разжались, как пальцы цепкой руки, и камень с грохотом полетел вниз, сметая все на своем пути. Все бросились врассыпную, но разве можно укрыться от камнепада на горной тропе? Люди падали и больше не поднимались, лошади вставали на дыбы, сбрасывая седоков, слышались вопли и хруст ломавшихся костей…

Лошадь, на которой ехал Балаи, взбрыкнула, и он непременно свернул бы себе шею, ударившись о землю, если бы не ухватился обеими руками за колючий куст, который, на его счастье, рос неподалеку. Повиснув на скале, Балаи испуганно озирался вокруг, пытаясь найти хоть крошечный уступ на который можно было бы поставить ногу, потому что руки, пронзенные острыми шипами, отказывались ему служить. Сверху сыпались камни, и вот один из них, спружинив на ветках куста, перелетел через голову художника и со страшным грохотом рухнул на землю. Скосив глаза вниз, Балаи с изумлением увидел, что камень начал медленно погружаться в почву, затем все быстрее и быстрее, оставляя за собой широкую яму с неровными краями. «О боги!» — успел подумать Балаи, пальцы его разжались, и он стремительно полетел вниз.

Падение длилось долго. Художника окружала непрочная тьма, воздух был сырым и холодным, время, казалось, замерло. Постепенно вокруг Балаи начало появляться слабое свечение, словно где-то внизу был спрятан источник света, но его лучи не могли рассеять тьму. Внезапно скорость падения резко возросла, и Балаи, безуспешно пытавшийся ухватиться за края ямы, рухнул в рокочущие волны Вынырнув на поверхность, он увидел, что стало гораздо светлее и что свет идет откуда-то спереди, по течению быстрой реки, в которую он попал. Стремительный поток подхватил его и понес навстречу свету. Вода была обжигающе холодной, и Балаи, собрав последние силы, попытался выбраться на берег, который, к счастью, оказался недалеко.

С трудом уцепившись за скользкий камень, стоявший у самой кромки воды, художник отдышался, а потом, несколько раз срываясь и падая обратно в реку, все-таки умудрился выбраться на сушу. Глаза его успели привыкнуть к полумраку, и он внимательно огляделся по сторонам. Такой огромной пещеры ему еще никогда не приходилось видеть. И всюду — лишь голые камни, такие холодные, что это чувствовалось даже на расстоянии.

Немного отдохнув, Балаи решительно направился по миопию подземной реки, стараясь не покидать берега, чтобы не заблудиться. Он понятия не имел, куда в конце концов выйдет, но и оставаться на месте в ожидании голодной смерти тоже не собирался. Он шел, пробираясь между камнями, бездумно и бесцельно. Кое-где начали попадаться незнакомые растения. Все они, лишенные солнечного тепла и света, были хилыми, блеклыми, уныло-серого цвета, но все-таки это была жизнь, а значит, появлялась надежда, что пещера рано или поздно кончится. Иногда, осматриваясь, Балаи думал, что все это ему снится, и старался запомнить этот совершенно нереальный мир, чтобы, пробудившись, запечатлеть его на полотне.

Даже под пыткой Балаи не смог бы сказать, сколько времени он бредет по холодной пещере и день сейчас или ночь. Он просто шел, не останавливаясь ни на миг, сосредоточенно глядя под ноги, чтобы не споткнуться и не сломать ногу, и, следовательно, не остаться тут навсегда. Вдруг он остановился, словно кто-то шепнул ему: «Спасен!», и поднял голову. Далеко впереди полыхал яркий свет. Солнце?! Но разве можно было что-нибудь рассмотреть на таком расстоянии? И Балаи, ускорив шаг, почти побежал к долгожданному свету, обещавшему вожделенное тепло.

Он бежал и бежал вперед, все больше убеждаясь, что там, впереди, дневной свет, а когда наконец выскочил из высоких каменных сводов, сердце его затрепетало от радости: перед ним лежала долина, залитая жарким солнцем, Какое это было счастье снова видеть голубое небо, ярко зеленую траву, деревья, пышные кусты и чудесные цветы!

— Слава тебе, великий Митра, Податель Жизни! — воскликнул Балаи.

Словно в ответ на его слова вдруг прогрохотал гром, и деревья вздрогнули от сильного порыва ветра. Художник в изумлении огляделся. Откуда гром? На небе — ни облачка. И тут его осенило. Это могло быть лишь ответом на прославление чужого бога! Значит, несмотря на то что все вокруг выглядит таким привычным и знакомым, это не поверхность земли? Значит, он попал в подземную страну, как дм капли воды похожую на ту, откуда он пришел? Но как такое может быть? Или он умер и попал в страну Огненного Бога Эрлика? Эрлик — суровый и жестокий бог, он вполне мог рассердиться, что прибывший к нему сначала вспомнил Митру.

— Прости меня, достославный Эрлик, — пробормотал Балаи, — не со зла я не сразу вспомнил о тебе.

И снова загремел гром, налетевший ветер прижал к земле высокую траву, затрещали ветки деревьев, и с них посыпались какие-то плоды. Посмотрев под ноги, Балаи увидел какой-то необычный фрукт овальной формы нежно-розового цвета и, совершенно не думая о возможных последствиях, впился в него зубами, так как вдруг почувствовал, что голоден настолько, что готов щипать траву. Внезапно под ступивший голод был так силен, что художник даже забыл на миг о гневе неведомого бога. Фрукт оказался сочным и удивительно нежным. Его бледно-желтая мякоть таяла во рту, и с каждым глотком к Балаи быстро возвращались силы, а съев еще пару удивительных фруктов, он и вовсе забыл и о богах, и о том, как попал в эту долину, и о том, что даже не догадывается, как дальше сложится его судьба. Ему стало легко и радостно, так что даже захотелось петь. Такие ощущения он испытывал лишь однажды, когда по неопытности перебрал вина. Махнув на все рукой, Балаи лег на шелковистую траву, закинул руки за голову и мгновенно заснул.

Сколько он проспал: час, день или целую неделю, — Балаи не знал, но когда он открыл глаза, солнце по-прежнему стояло высоко в небе, словно вовсе и не покидало его. Опьянение, вызванное сладким соком неведомого фрукта, прошло, и художник вновь задумался над тем, куда же он попал. Он посидел немного на берегу реки, задавая себе множество вопросов, на которые, естественно, не находил ответа, а потом решил, что как бы то ни было, но надо идти вперед. Скорее всего, где-то здесь есть люди. Вот они-то и помогут разобраться во всем.

Он встал и зашагал вперед, где тонкой полоской у самого горизонта виднелся дальний лес. Подойдя поближе, Балаи остановился в нерешительности: деревья стояли почти вплотную друг к другу, а там, где между ними можно было бы пройти, росли высокие колючие кусты. Вздохнув, он пошел вдоль опушки, отыскивая более подходящее для входа ми то, и наконец обнаружил тропу, наверняка прорубленную человеком. Деревья и кусты по обеим сторонам тропы были обобраны. На них не было ни одного плода, хотя дальше, в глубине леса, их хватило бы на сто человек. Несомненно, где-то неподалеку жили люди, которые постоянно по пользовались этой тропой.

Извилистая, то и дело петлявшая тропа вывела путника на большую поляну, посредине которой возвышался камень в два человеческих роста, покрытый ровным ковром темно-зеленого мха. За ним лес кончался, и впереди виднелась высокая башня из серого камня, поднимавшаяся из-за каменной же стены. Довольно легко взобравшись по мягкому, пружинившему под ногами мху, Балаи разглядел за стеной островерхие крыши над неказистыми домами. Между лесом и городской стеной простирались возделанные поля с оросительными каналами.

Художник почти бегом направился к городу. Стоили ему приблизиться к массивным деревянным воротам, окованным широкими металлическими полосами, как проделанная в них узкая дверца распахнулась, и навстречу Балаи вышли три высоких воина в строгих черных одеяниях с тяжелыми мечами в руках. Они заговорили с путником, и, к его радостному удивлению, их язык очень походил и распространенный в Офире хайборийский.

— Кто ты? — спросил один из воинов, по-видимому старший. Откуда ты идешь и что ищешь в Акстаре?

— Меня зовут Балаи, — ответил художник. — Я жил и учениках Варкуса, великого офирского ваятеля. Время моего ученичества кончилось, и я возвращался в Шандарат, когда разбушевавшаяся стихия занесла меня сюда.

— Шандарат? — Старший повернулся к своим спутникам. — Кто-нибудь из вас слышал о такой стране? — И когда те покачали головами, нахмурился. — Ты лжешь, путник. Такой страны нет в нашем мире.

— Это не страна, — пояснил Балаи. — Это город. А ваш мир… Похоже, я жил в другом мире.

— И другого мира тоже нет, — совсем рассердился воин. — Великий Напот сотворил только один мир.

— Напот? Это ваш бог? — поинтересовался Балаи, одно временно пытаясь вспомнить, в какой стране поклоняются богу с таким именем, но его попытки ни к чему не привели, разве что своим вопросом он вызвал ярость всех троих воинов.

— Взять его! — приказал старший. — Его слова настолько кощунственны, что он должен предстать перед халачем и его советниками. Пусть они решают его судьбу.

Воины схватили художника, недоумевавшего, какое преступление он совершил, и потащили его в город. Не успел он и глазом моргнуть, как очутился возле входа в башню, где, как оказалось, обитал халач — правитель города-государства под названием Акстара. Трудно сказать, повезло Балаи или нет, но в это время халач как раз обсуждал со своими советниками — представителями знати и жрецами — государственные вопросы, и потому судьба странного путника, неизвестно как попавшего в Акстару, решилась быстро.

Выслушав сбивчивый и, с точки зрения халача, совершенно неправдоподобный рассказ пленника, правитель сказал:

— Или ты сумасшедший, или тебя создали злые духи. Я давно правлю Акстарой, как до этого правили мой отец, дед и прадед. Моим жрецам, хранителям знаний, известно все о мире, созданном Напотом, но никто и никогда даже не слышал о местах, о которых твердишь нам ты. Я мог бы убить тебя сразу или приказать принести тебя в жертву, но в твоих глазах нет безумия, а значит, твою тайну надо раскрыть.

Халач надолго замолчал, и никто из присутствовавших не осмелился нарушить молчание. Наконец, решив для себя что-то, правитель заговорил снова, но уже обращаясь к высокому мужчине лет пятидесяти, облаченному в просторные одежды темно-красного цвета, голова которого была гладко выбрита, а иссиня-черная борода заплетена в две длинные косы:

— Слушай мое слово, кинами Хуракан. Тебе, первосвященнику, подчиняются жрецы всех богов. Ты должен взять пленника к себе и разузнать о нем как можно больше. После этого тебе предоставляется право решить, кто из чиланов принесет его в жертву своему богу.

Кинами Хуракан поднялся и едва заметно склонил гомону в знак повиновения.

— Ты произнес свое слово, халач Авилиш, и я его услышал. Да будет так.

По знаку Хуракана два воина, стоявших за спиной Балаи, снопа подхватили его под руки и вывели из зала. Они долго шли по лестницам и запутанным переходам, пока наконец не достигли самых дальних покоев, где обитал первосвященник. Там воины сдали Балаи на руки личной охране кипами и поспешно удалились. Пленника отвели и крошечную комнату, обставленную, однако, весьма удобно, и заперли его там до прихода Хуракана.

Ждать Балаи пришлось долго, и вовсе не потому что кинами не заинтересовался пленником, просто у первосвященника было много важных и неотложных дел, и он нескоро сумел выкроить время для обстоятельной беседы. В стране, куда волею богов или волею случая попал Балаи, давно царил твердый, прочно устоявшийся порядок, нарушение которого каралось мгновенно и безжалостно, а свои обязанности каждый должен был выполнять четко и безукоризненно, даже первосвященник.

Городом-государством Акстарой, где проживал народ, называющий себя кокомами, неограниченная и пожизненная власть принадлежала халачу и передавалась она лишь по наследству и обязательно первенцу, даже если он не отличался ни умом, ни особыми талантами. Будущие правители с самого раннего детства воспитывались совершенно особым образом, подготавливаясь к тому, что им придется вершить судьбы своего народа. Даже внешне они отличались от всех остальных. Чтобы подчеркнуть исключительность халачей, их тела покрывали сплошной татуировкой, каждый знак которой имел строго определенное значение. С младенчества их пеленали и одевали так, чтобы ноги искривились, и чем больше они напоминали круг — символ верховного божества Нацамны, сына Напота, который, как верили кокомы, сотворил мир и передал его сыну, тем больше правитель приближался к богам. Мочки ушей им прокалывали и подвешивали тяжелые серьги, чтобы уши оттянулись до плеч, а в ноздри вживляли драгоценный камни. Неудивительно, что Балаи был поражен, когда из-под роскошной диадемы из перьев редких по красоте птиц на него взглянуло лицо нынешнего халача, вдобавок ко всему еще и изборожденное глубокими морщинами.

Чтобы халач всегда знал обо всем, что происходит в его государстве, раз в неделю к нему являлись кабобы — правители окрестных деревень, подчинявшиеся только правителю, и докладывали обо всем, что произошло со времени последнего визита. Кабобы были по сути «младшими правителями», ибо у себя в деревнях властвовали безраздельно: отдавали приказы, решали спорные вопросы, выносили приговоры, командовали воинами. Эта должность также передавалась по наследству, и потому кабобы не боялись потерять свои привилегии.

Самые ответственные решения халачу помогал принимать государственный совет, куда входили представители знати и жрецы. Жрецы занимали в Акстаре особое положение, так как у кокомов было великое множество богов, и чтобы ублажить их всех, естественно, требовалось немало служителей. Бог Напот, сотворив мир и отдав его своему сыну, удалился от дел, и для его расположения нужно было всего лишь с держать храм Напота в безукоризненном порядке, да не дышать, входя под его сени, чтобы не оскорбить божество своим дыханием. Жрецы, прислуживавшие Напоту, не могли пожаловаться на излишнюю занятость, но богатыми они не были: Напоту не приносили жертв, а значит и имущество несчастных не отходило храму.

Сын Напота, Нацамна, в божественной иерархии кокомов соответствовал земному халачу. Он был богом неба и солнца, и от его настроения зависела смена дня и ночи, а также времен года. С последним, правда, особых трудностей не возникало, так как кокомы не знали зимы. Полгода стояла прекрасная, ровная, теплая погода, четверть года солнце палило так, что выжигало все вокруг, и еще четверть года шли непрерывные дожди. Дождями ведал еще один бог — Чак. Он был капризен и своенравен, прекрасно понимая, что от него зависит очень и очень многое. По кровожадности с ним вряд ли мог сравниться кто-нибудь еще из пантеона кокомов, и потому стать жрецом Чака считалось особо почетным, да и что лукавить, выгодным.

Выли у кокомов и бог смерти Пуч, царивший где-то глубоко под землей, и бог ветров Кукан, не слишком бесивший своих служителей, и богиня женских работ Ишель, помогавшая справляться с домашними делами, и даже богиня самоубийц Итаб, ведь кокомы считали, что самоубийц ждет роскошная загробная жизнь, и право наложить на себя руки давалось как особая награда.

При таком обилии богов у одного народа, конечно же, и жрецов у них было немало. Главный из них, первосвященник, назывался кинами. Он руководил отправлением всех обрядов, следил за воспитанием детей халача, был прекрасно образован. Ему подчинялись высшие жрецы чиланы, которые возглавляли храмы, посвященные отдельным богам. Это тоже были люди грамотные, они участии вали в воспитании детей знати и обучали низших жрецов — накомов. И чиланы, и накомы беспрекословно повиновались кинами и были обязаны ежедневно извещать его обо всем происходившем в храмах.

Неудивительно, что, имея так много забот, кинами Хуракан не сразу нашел время для пленника, хотя тот сильно интересовал жреца, и не столько сам по себе, сколько его удивительные рассказы. В конце концов, когда Балаи уже устал от бессмысленного сидения взаперти, дверь его комнаты отворилась. Хуракан величественно вплыл внутрь и сел на скамью, обтянутую шкурой какого-то пушистого зверя. Спина кинами была идеально прямой, а руки жрец положил на колени и застыл в этой весьма неудобной позе подобно изваянию. Какое-то время он пристально всматривался в лицо Балаи, а тот не решался нарушить молчание, дабы не обидеть одного из представителей власти неосторожным словом. Наконец кинами заговорил:

— Скажи мне, чужак, кто вложил в твои уста столь необычные речи?

— Как кто? — опешил Балаи. — Я рассказал все как было. И не моя вина, что я попал к вам. Будь моя воля…

— Чья воля привела тебя сюда? — перебил его Хуракан.

— Откуда я знаю? — возмутился пленник. — Я же объяснял: начался камнепад, и я провалился в яму, которую пробил в земле один из камней.

Кинами встал, подошел к окну и жестом позвал Балаи, а когда тот подошел, указал рукой вверх:

— Взгляни. Что ты видишь?

— Небо.

— И это не просто небо. Там обитает Нацамна. Не хочешь ли ты сказать, что явился сюда прямо от бога неба и солнца? Может, ты тоже бог?

— Да никакой я не бог! — вскричал Балаи. — Я самый обычный человек, художник, ваятель. И я правда провалился сквозь землю, клянусь Митрой!

— Митрой? — переспросил Хуракан. — А это еще кто такой?

— Владыка Света, Податель Жизни.

— Нет таких богов. Ты все выдумал.

— Но почему ты не веришь мне? — чуть не заплакал Балаи.

— Как же я могу тебе поверить, — удивился жрец, — если речи твои бессмысленны?

— Я не знаю, как доказать тебе свою правоту, — устало махнул рукой Балаи. — Делай что хочешь.

— Я бы с удовольствием выслушал твой рассказ, — покачал головой кинами Хуракан, — но, боюсь, мой разум не выдержит этого.

С этими словами он вышел из комнаты, и Балаи снова остался в одиночестве. Прошло три дня. С пленником обращались вполне сносно. Его сытно кормили четыре раза и день, прибирали комнату, но никто из входящих не перекинулся с ним ни единым словом, как будто им запретили разговаривать. Все обстояло гораздо проще: домашним слугам вырезали языки, чтобы они не болтали лишнего. Но Балаи об этом так и не узнал, потому что утром четвертого дня к нему снова пришел кинами и объявил:

— Я долго думал, чужак. Теперь слушай мое последнее слово. Ты молод, красив и силен. Раз ты утверждаешь, что пришел к нам с неба, на небо мы тебя и отправим. Бог Нацамна будет доволен такой жертвой. И для тебя это большая честь — быть посвященным верховному богу.

Чуть позже за пленником явились два воина в сопровождении жреца. Его отвели к храму Нацамны, возле которого стояли несколько приземистых строений с решетками на окнах. В одном из них и поместили Балаи.

Помещение, в которое он попал, заметно отличалось уютной комнаты в доме Хуракана. Теперь в его распоряжении была лишь узкая лежанка из потрескавшегося времени дерева, покрытая мешком с соломой, низкий столик и кривой чурбан, на котором можно было сидеть.

Окна с прочными металлическими решетками выходи ли на странное сооружение, похожее на усеченную пирамиду. Со всех сторон наверх вели выщербленные ступени, а на самом верху возвышался деревянный идол бога Нацамны. Это была фигура человека с очень короткими и очень кривыми ногами. В руках, прижатых к выпуклому животу, бог держал диск, судя по всему, символизирующий солнце. Грубо вырезанное лицо было уродливым и не выражало ничего. У ног идола стоял длинный плоский камень высотой примерно по пояс человеку среднего роста.

На следующее же утро Балаи получил возможность увидеть, для чего предназначалась эта пирамида. На рассвете его разбудило громкое заунывное пение, и, вскочив со своего неудобного ложа, пленник бросился к окну. На нижней ступеньке пирамиды стоял обнаженный мужчина, судя по медному цвету кожи и раскосым глазам, уроженец другой страны. Справа и слева от него расположились накомы. Низших жрецов отличал от высших цвет одеяния. Если кинами носил красные одежды, то чиланы — зеленые, а накомы — черные.

Третий наком, стоявший перед пленником, держал в руках сосуд и дребезжащим голосом выводил ту самую песню, что разбудила Балаи. Едва он умолк, накомы, стоявшие по сторонам от краснокожего, начали доставать из сосудов голубую краску и, проведя на своих щеках по широкой полосе, стали тщательно обмазывать ею тело мужчины. Когда они закончили, появился еще один наком с высоким колпаком золотистого цвета в руках. Теперь уже запели все четверо. Очередная песня (или молитва?) закончилась, и на голову пленника, превратившегося из краснокожего в голубокожего, надели колпак.

Оглушительно завыв, накомы взяли мужчину за ноги и за руки и понесли его вверх по лестнице. Подойдя к плоскому камню, они положили на нее свою ношу и замерли, по прежнему придерживая жертву. Откуда-то из-за спины идола показался чилан с огромным каменным ножом. Он им руку, и накомы замолчали. Тогда чилан, размахнувшись, одним движением вспорол жертве грудную клетку, вынул сердце, высоко поднял его над головой, а затем передал второму чилану (когда и откуда тот появился, Балаи, увлеченный зрелищем, не заметил). Второй чилан взял теплое и все еще пульсирующее сердце, сдавил его, и брызнувшая кровь окропила идола.

Накомы снова запели, подняли тело жертвы за руки и ноги и сбросили его вниз. На последней ступеньке пирамиды тело подхватили другие накомы и, ловко орудуя каменными ножами, содрали с него кожу. Пока они это проделывали, к ним спустился чилан, который окроплял статую Нацамны. Приняв кожу из рук накомов, он натянул им себя и начал исполнять ритуальный танец. Когда все окончено, тело несчастной жертвы разрезали на множество мелких кусочков и тут же съели.

Увиденное настолько поразило Балаи, что он долго не мог прийти в себя. Он бродил по тесной каморке от стены к стене, и перед его глазами то и дело возникали ужасные картины жертвоприношения. Потом, совершенно обессилев, он опустился на пол и вздрогнул: в руку ему вонзилась острая палочка. Выдернув ее из ладони, художник другой рукой расчистил место на земляном полу и начал рисовать, совершенно не задумываясь о том, что у него получится. Когда работа была закончена, Балаи с изумлением увидел, что с пола на него смотрит уродливое лицо Нацамны. Кровожадный бог ухмылялся, словно напоминая пленнику, что они скоро встретятся.

Дверь за спиной Балаи заскрипела, и на пороге возник наком, державший в руках кувшин и большую лепешку. Он уже собирался войти внутрь, как увидел изображение на полу и, завопив что было сил, выронил принесенную еду. На крик сбежались другие накомы. Когда они увидели яйцо своего бога, все тут же упали на колени и приникли лбами к земле. Поняв, что натворило его произведение, Балаи заулыбался: у него мгновенно возник план побега. Подойдя к одному из накомов и небрежно пнув его ногой, художник сказал:

— Позови кого-нибудь из чиланов. Желательно самого главного. Пока вы там человечинкой баловались, ко мне явился Нацамна. Но его слова — не для ваших ушей.

До смерти перепуганный наком бросился исполнять распоряжение, и вскоре вернулся с чиланом. Жестом отогнав оторопевших от происходящего жрецов, чилан вошел в каморку Балаи и закрыл за собой дверь. Затем он посмотрел на пол, поднял над головой скрещенные рун и растопыренными пальцами — знаком бога солнца — и по вернулся к пленнику:

— Что ты хотел сказать мне?

— Бог Нацамна явился ко мне сразу после жертвоприношения и повелел изготовить столько идолов размером с мизинец, сколько жрецов прислуживают ему, чтобы они могли носить изображение Нацамны на груди.

— Почему он велел это тебе? — удивился чилан.

— Все очень просто. Я ваятель, и у меня это вы лучше, чем у кого бы то ни было. А кроме того, меня ведь тоже принесут в жертву, и мы встретимся с Нацамной.

— Хорошо, — немного помедлив, кивнул чилан. — Что тебе для этого нужно?

— Камень, который поддается обработке и в то же время не крошится, да инструменты. Самую малость, всего три резца. Я нарисую, какие.

— А камень?

— Я не знаю, какие камни есть в вашей стране. Хорошо бы мне самому поискать в окрестностях. Не бойся, предугадал он ответ жреца, — я не сбегу. Ведь я дал слово самому Нацамне, а разве бога можно обмануть?

Балаи и на самом деле не спешил убегать. Если все пойдет по его плану, он получит возможность бродить по окрестностям и достаточно хорошо изучить их. Только безумец пускается в дальний путь не думая. Далеко впереди, еще когда осматривал город с вершины камня в лесу, Балаи заметил горы. Уж если он свалился сюда сверху, то наверх и должен уходить. Как знать, может, с одной из горных вершин и откроется ему дорога домой.

— Я должен посоветоваться с другими чиланами и сообщить обо всем кинами Хуракану, — ответил чилан. — Скоро ты узнаешь о нашем решении. А пока тебя переведут в другое помещение. Не можешь ведь ты топтать лик бога!

Томиться в ожидании решения жрецов Балаи пришлось недолго. У кокомов не было художников. Идолы богов этого народа, существовавшие с незапамятных времен, считались ниспосланными кокомам свыше. Поэтому, по их мнению, рукой человека, создавшего священный лик, мог двигать только сам бог. В конце концов, странный чужак попал Акстару столь необычным образом, что никто не осмелился обвинить его во лжи. Кроме того, он ведь не просил даровать ему жизнь. Он сам заявил, что вскоре встретиться с Нацамной. Так пусть же исполнит его веление, а потом Владыка неба и солнца осыпет жрецов всевозможными милостями.

— Мы решили, чужак, что ты должен исполнить волю Нацамны, — сказал Балаи явившийся к нему на следующее утро чилан. — Я, чилан Тукур, буду помогать тебе в великом деле. Повтори, в чем ты нуждаешься.

— Я уже говорил, — стараясь скрыть свою радость, ответил Балаи. — Резцы и подходящий камень. Вели своим слугам сопровождать меня. Я сам хочу выбрать материал для работы.

— Хорошо, — после недолгих размышлений кивнул Тукур. — С тобой пойдут три накома, Вукуб, Циис и Пакам. Они будут всюду сопровождать тебя.

Чуть позже Балаи, полной грудью вдыхая прохладный утренний воздух и внимательно глядя по сторонам, чтобы запомнить мельчайшие детали для задуманного побега, отправился с навязанными ему спутниками на поиски подходящего камня. Накомы ни на миг не сводили с него глаз, да это, собственно, было и не нужно, так как ноги художника сковали длинной, удивительно легкой, но необычайно крепкой цепью. Как он убедился позже, ее снимали только тогда, когда пленника возвращали в его каморку. Значит, о побеге во время поисков не могло быть и речи.

В первый день Балаи подобрал несколько камней, прекрасно понимая, что они не подходят для его цели. Весь вечер он старательно царапал не поддающийся никакой обработке камень, а наутро заявил, что поиски надо вести гораздо дальше от города, ближе к горам.

Шли дни. Балаи успел неплохо изучить местность, несчастные накомы перетаскали на своих хребтах груду никчемного хлама, но ни одной статуэтки Нацамны художник так и не сделал. Однако он не просто так тратил время: вечерами и по ночам, когда накомы наконец-то оставляли его в покое, он подпиливал прутья решетки образовавшиеся зазоры заклеивал пережеванными крошками лепешек, смешанными с землей. Глядя на свою работу, Балаи горько усмехался: вот уж никогда прежде ему не пришло бы в голову, что от того, насколько решетка из хлебного мякиша похожа на настоящую, будет зависеть его свобода и жизнь.

В конце концов художник решил, что пора изготовить первого идола, чтобы не вызывать подозрений у чилана Тукура, который в отличие от недалеких Вукуба, Цииса и Пакама был человеком неглупым и достаточно проницательным. Отыскав в половине дня пути от Акстары прекрасный белый камень, который, будучи вполне прочным, прекрасно поддавался обработке, Балаи вырезал первую статуэтку и торжественно вручил ее Тукуру. Тот долго держал маленького идола на ладони и, затаив дыхание, вглядывался в безобразное лицо Нацамны. Затем чилан глубоко вздохнул и поднял глаза на художника.

— Ты совершил чудо, — дрогнувшим голосом произнес жрец. — Сам Владыка неба и солнца коснулся твоих рук. Когда ты уйдешь к нему, я с удовольствием съем твой палец, и частичка божественного дара перейдет ко мне.

— Буду рад услужить тебе, — с полупоклоном ответил Балаи.

— У тебя есть какие-нибудь просьбы? — расщедрился довольный Тукур. — Я готов выслушать их.

— Что мне еще может быть нужно? — опустив глаза, чтобы жрец не увидел, как они заблестели, ответил Балаи. — Разве что одно…

— Говори, — велел жрец.

— Я трачу много сил. Нельзя ли приносить мне побольше еды? Лучше всего лепешек. И еще мне хотелось бы, у меня всегда была питьевая вода в каком-нибудь сосуде с крышкой.

— Всего-то? — рассмеялся Тукур. — Ты все получишь. Теперь у пленника появилась возможность делать запасы в дорогу. Чем скорее приближался день побега, тем с большим воодушевлением работал Балаи. Утром он в сопровождении накомов отправлялся за камнями, затем сосредоточенно вырезал идолов, радуясь, что богу прислуживает так много жрецов, а ночью старательно пилил и пилил решетку.

Наконец все было готово. Убедившись, что его никто не охраняет (конечно, стражи, как всегда, были на месте, но по заливистому храпу, от которого могли рухнуть стены, не будь они такими прочными, Балаи понял, что сладкие сны охранникам дороже жизни), художник осторожно вынул решетку и выскользнул на улицу. Немного подумав, он вставил решетку на место и замазал распиленные прутья все той же смесью крошек и земли. Оглядевшись по сторонам и никого не увидев, он пустился бегом прочь от Акстары.

Утро застало его уже далеко от города. Беглец обернулся. Погони не было. То ли жрецы еще сладко спали, то ли их сбила с толку неповрежденная решетка и закрытая дверь. В том, что стражники не расскажут, как проспали пленника. Балаи не сомневался. Что ж, боги его земли, похоже, все-таки вспомнили о своем сыне. Знай он, насколько был прав, когда поставил решетку на место, Балаи решил бы, что боги не просто вспомнили о нем, но и осыпали его своими милостями. Никому из жрецов Нацамны не пришло в голову тщательно осмотреть каморку пленника. Когда первое изумление у них прошло, они решили так: дверь заперта, решетка цела, на полу в ряд выложены готовые идолы, а значит, чужак закончил свою работу, и Владыка неба и солнца забрал его к себе. Жаль конечно, что бог не воспользовался для этого их руками, но раз Нацамне так было угодно, кто же станет ему перечить? Поэтому Балаи напрасно боялся погони. Никто и не подумал, что он просто-напросто удрал.

Пять дней пробирался беглец по чужой земле, опасаясь встречи с любым разумным существом. Ему крупно повезло, что кокомы не принесли его в жертву в первый же день и Балаи вполне мог считать, что тот неизвестный мужчина, напитавший кровью своего сердца сурового бога Нацамну, спас ему жизнь, подарив отсрочку. Как знать, может, и соседству с Акстарой обитают еще какие-нибудь люди, от которых улизнуть не удастся. Теперь, когда Балаи вновь обрел свободу, он просто не пережил бы нового заточения.

Казалось, сами боги вливали в него силы, и он упрямо шел вперед, к горам, и чем ближе к ним подходил, том сильнее в его сердце разгоралась надежда на возвращение домой. Будь на его месте более опытный путешественник, его, возможно, остановили бы трудности, поджидавшие неподготовленного путника в горах. Но Балаи даже не представлял, что это такое — восхождение на крутую, и неприступную вершину, и потому, наверное, удача улыбнулась ему.

Когда измученный до полусмерти, израненный об острые камни, едва державшийся на слабых от усталости ногах он достиг плато, раскинувшегося высоко над землей, его глазам предстала удивительная картина. Посредине плато, ослепительно блестя под лучами солнца, лениво шевелило темно-синими водами бескрайнее озеро. Но не оно поразило путника, а то, что вдали от берега он заметил постоянно перемещавшийся водоворот, который то стремительно закручивался широкой спиралью, то вдруг разглаживался и пропадал, словно в синей бездне приоткрывалась и снова захлопывалась дверь.

Долго сидел Балаи на берегу озера, как зачарованный глядя на причудливую игру водной глади, пока наконец не решил, что отдохнет тут немного, искупается, доест последнюю лепешку, а потом двинется дальше, туда, где вершина, покрытая ослепительно белым снегом, уходила за облака. Не снимая одежды, превратившейся за время трудного хождения в жалкие лохмотья, он вошел в воду, оказавшуюся на удивление не слишком холодной, и медленно поплыл, полностью доверившись ласковым языкам, которые мягко слизывали с изнуренного тела усталость. Вода качала и убаюкивала, снимала боль, потихоньку возвращая силы. Балаи настолько расслабился, что не заметил, как приблизился к очередному водовороту слишком близко. Он сделал слабую попытку вернуться к берегу, но стихия подхватила его, несколько раз перевернула и бросила головой вниз в разверзшуюся воронку.

Художник почувствовал, как его с бешеной скоростью несет вниз, потом наверх, начинает кидать из стороны в сторону, снова тянет вниз и опять подбрасывает неведомая сила. Он еще успел удивиться, что воздух в легких почему-то еще не кончился, как невидимая гигантская рука толкнула его в спину, он ударился обо что-то головой и потерял сознание.

Сколько длилось беспамятство, Балаи не знал. Когда он открыл глаза, его избитое тело стремительно несла вниз горная река, которая падала из огромной пещеры, темневшей на почти отвесной скале. То тут, то там из-под воды выглядывали острые камни, но поток ловко обходил их, и хотя смерть ежесекундно заглядывала Балаи в глаза, он все еще оставался жив. «О, Митра всемогущий, Эрлик справедливый, — пронеслось в мозгу художника, — куда я попал? Что это за река и куда ее воды вынесут меня?» Но боги молчали, не торопясь вызволять из беды своего не слишком набожного сына.

Поток, непостижимым образом сохранявший Балаи жизнь, постепенно иссякал. Река становилась уже и мельче, обозначилось дно, течение замедлялось и наконец стало таким, что человек вполне смог помериться с ней силами. Собравшись в комок, Балаи оттолкнулся от каменистого дна и выбросил тело на берег. Он сильно ушибся, разодранный бок кровоточил, отбитые ноги болели, но, лежа на плоском камне, теплом от солнечных лучей, худом; счастливо улыбался: он победил стихию или обманул он, неважно, главное — он жив.

Приподнявшись на локте, Балаи взглянул вниз. У подножия горы было совсем недалеко. Он уже мог рассмотреть лежавшую внизу долину, а где-то далеко впереди, едва наметившейся точкой, — какое-то поселение. Он не знал, где находится и что за люди живут в долине, но и остаться среди голых камней, голодный и обессиленный, он не мог. «Будь что будет!» — решил Балаи и, с трудом поднявшись на ноги, побрел навстречу неизвестности.

Дрожавшие от напряжения ноги подкашивались и скользили на мокрых камнях, пальцы с обломанными до крови ногтями, едва уцепившись за какой-нибудь выступ, разжимались, голова гудела и кружилась, но он с упорством, присущим только человеку, бросившему вызов смерти, упорно шел вперед, а когда ноги отказались нести его — полз. Наконец последний камень остался позади, и Балаи, уткнувшись лицом в колючую траву, потерял сознание.

Когда он открыл глаза, над ним, склонившись, стоял какой-то мужчина.

— Где я? — с трудом разлепив запекшиеся от крови губы, спросил Балаи.

— Благодарение Митре, жив! — воскликнул незнакомец, обращаясь к своему спутнику, которого Балаи не сразу заметил.

— Митре? — встрепенулся обрадованный беглец. — Митре? Значит, я дома?

— Ты в Заморе, — пояснил мужчина. — Ты бы лучше помолчал, приятель. И так непонятно, в чем душа держится. Мы с сыном отнесем тебя домой. Жена у меня тоже травы знает — через день бегать будешь.

Несколько дней Балаи прожил в доме крестьянина, который подобрал его у самого подножия горы. То радость от того, что он все-таки выбрался из подземного королевства, то ли забота и внимание, которым его окружили в этом скромном доме, то ли жизненные силы, всегда бурлившие в молодом и крепком теле, а то ли все вместе вскоре помогли ему оказаться на ногах. Он быстро поправлялся, и через пару дней уже вовсю помогал крестьянину по хозяйству. Он мог бы и навсегда остаться здесь, тем более ему это неоднократно предлагали, но Балаи тянуло в родные края, и, окончательно оправившись, он засобирался в путь.

Снабдив его всем необходимым, крестьянин проводил Балаи до Шадизара, который лежал всего в двух третях пути, а уж оттуда добраться до Шандарата оказалось вовсе не сложно.

Какое это было счастье снова видеть родные лица, говорить на своем языке, заниматься любимым делом! Балаи работал не покладая рук, и довольно скоро имя молодого художника, рук которого коснулись Светлые Боги, стало известно далеко за пределами его селения. Появились заказчики, а вслед за этим, естественно, пришел и достаток. Казалось, все складывается хорошо, но душа художника жаждала иного. Ему хотелось создать нечто особое, удивительное, чтобы имя его осталось жить в веках. Он затосковал, начал подолгу пропадать из дома, бродил по окрестностям, часто бывал в Шандарате, часами сидел в гавани, глядя на море, но сердце его не отзывалось на увиденное. Однажды, когда Балаи бродил по городу, пристально вглядываясь в оживленные, задумчивые, радостные, печальные и равнодушные лица и пытаясь отыскать среди них одно-единственное, которое сможет даровать ему вдохновение, ноги как будто сами принесли художника к амфитеатру, где проходили собачьи бои. Заплатив за вход, он прошел внутрь и устроился в первом ряду в ожидании захватывающего зрелища. Начался бой. Красивые сильные тела животных привели Балаи в восторг. Ему захотелось немедленно ринуться в мастерскую и вылепить из податливой глины замершего в сознании победы над противником роскошного зверя. Он уже видел свое будущее творение, как откуда-то издалека донесся окрик, и огромный пес, вильнув хвостом, послушно побежал на зов.

Балаи проводил собаку взглядом, и… Такой красивой женщины ему еще никогда в жизни не приходилось видеть. В ней были и утонченное изящество, и воля, и почти мужская сила. В воображении художника мгновенно нарисовалась будущая скульптура: высокая, стройная женщина смотрит вдаль, положив тонкую и одновременно сильную руку на голову громадного зверя, который, словно крохотный ласковый котенок, льнет к ее ногам. Двух более разных и таких близких по духу существ он и представим, себе не мог.

Балаи решительно поднялся со скамьи и начал пробираться к поразившей его женщине, не обращая внимании на ругань зрителей, которым наступал на ноги. Подойдя к красавице, художник учтиво поклонился:

— Добрый день, прекрасная госпожа. Да пребудет с тобой милость Светлых Богов! Я Балаи, художник. Не сочти за дерзость мои слова и позволь обратиться к тебе с просьбой, хоть я даже не знаю твоего имени.

— Балаи? — улыбнулась женщина. — Я слышала о тебе. Меня зовут Амарис. Что ты от меня хочешь?

— Я задумал великое творение, моя госпожа. Оно останется жить в веках. — Он замолчал, а потом, набрав полную грудь воздуха, решительно продолжил: — Если ты согласишься позировать мне.

— Я? — рассмеялась Амарис и окинула изучающим взглядом статную фигуру привлекательного молодого человека, в глазах которых горело обожание. — Я? — повторила она, — Это интересно. А каким будет это произведение?

Балаи начал взахлеб рассказывать о возникшем только что замысле, и своей горячностью настолько увлек Амарис, что она в конце концов согласилась позировать художнику, поставив лишь одно условие: работать он должен у им дома.

Через несколько дней художник приступил к работе. Долгие часы проводили они с Амарис наедине, и скоро Балаи стало ясно, что эта необыкновенная женщина только красива. Боги наделили ее глубоким умом, железной волей, сильным характером и тонкой душой. Стоит ли удивляться тому, что творец всем сердцем полюбил свою модель и безумно страдал, когда им приходилось разлуки, пусть даже ненадолго. И Амарис было приятно общество этого мужественного и одновременно мягкого и ласкового человека. Она даже начинала грустить, когда думала о том, что работа закончится и Балаи покинет ее дом.

Однажды утром Амарис пришла в устроенную для иконка мастерскую и увидела, что статуя плотно закутана темной тканью, а Балаи сидит у ее ног, прижавшись щекой к своему детищу.

— Что случилось, Балаи? — удивилась Амарис. — Разве мы не будем работать сегодня?

— Нет, — уныло покачал головой художник. — Она готова.

— Так покажи мне ее! — воскликнула Амарис и шагнула к статуе.

— Погоди, — остановил ее Балаи. — Я так вдохновенно работал над этой статуей, что она, мне кажется, вынула из меня душу. Боюсь, я ничего больше не смогу создать. Только ты можешь вернуть мне утраченные силы. Амарис! Моя жизнь — в твоих руках. Прикажи — и я умру.

— Ты разве не хочешь жить? — улыбнулась Амарис.

— Без тебя — нет!

— А почему без меня? Ты ведь можешь и не уходить отсюда.

— О, душа моя, — простонал художник. — Ты выйдешь за меня замуж?

— Да, — кивнула Амарис. — Я так привыкла видеть тебя, говорить с тобой, что мой дом опустеет, если ты покинешь его.

Балаи бросился на колени и начал страстно целовать тонкие пальцы. Амарис мягко высвободила руку, нежно потрепала влюбленного по щеке:

— Покажи мне скорее статую.

— Я сниму с нее покров в день нашей свадьбы, — твердо ответил художник. — Это будет подарок.

В назначенный день в доме Амарис снова собрались гости. На сей раз их было не так много, как на предыдущих свадьбах роковой красавицы, но это не потому, что шандаратская знать стала менее охочей до празднеств и увлекательных зрелищ, просто молодожены решили не устраивать великого пиршества, ибо вдовство прекрасной невесты длилось менее положенного срока.

Статую установили в саду, разрушив специально для нее центральную клумбу, где прежде росли ярко-алые розы. Гости с любопытством поглядывали на высокое изваяние, укутанное в белые шелка, но жених наотрез отказался открыть ее.

— Когда взойдет луна, — сказал он, — я покажу статую Амарис, ибо только благодаря ее красоте мое творение увидело свет. А завтра оно предстанет перед зрителями.

Едва затих стук копыт лошадей, увозивших карсту последнего гостя, Балаи и Амарис вышли в сад. Солнце уж скрылось за горизонтом, и бархатная ночь вступила в свои права. Ночное светило окутало сад бледно-голубым светом, посеребрившим белый шелк, и казалось, изваяние светится изнутри. Художник подошел к нему, ласково погладил мягкие складки и решительно сдернул ткань. Из груди Амарис вырвался вздох восхищения. Прямо перед ней, задумчиво глядя вдаль, стояла мраморная богиня с ее лицом. Точеную фигуру едва прикрывало легкое одеяние, доходившее до середины колен и открывавшее стройные ноги, к которым прижимала массивную голову могучая собака, всем своим видом выражавшая преданность и послушание.

— Ты гений, мой дорогой, — прошептала Амарис. — Нет, ты полубог… Они ведь живые, и эта женщина, и ее пес…

Видимо, так же подумали и сторожевые людоеды всех мастей, выпущенные в сад после того, как гости разъехались по домам. Один из них, черный с извилистой рыжей полосой на морде и груди, глухо зарычал и бросился на каменного противника, осмелившегося приблизиться к хозяйке. Громко вскрикнув, Балаи кинулся наперерез собаке, стремясь закрыть грудью статую. Мускулистое черное тело взметнулось в прыжке, и Балаи, сбитый с ног, ударился головой о постамент. Последнее, что он увидел, были ослепительно белые клыки, приближавшиеся к его лицу…