Дарт Вейдер. Ученик Дарта Сидиуса

Совещание

— В таком случае, познакомьтесь, адмирал, — произнёс Палпатин. — Вам теперь работать вместе. Мара Джейд, моя доверенная помощница и форсьюзер.

— Рука, — хмыкнула Мара, наклоняя голову. — Если услышите об этом от кого-нибудь, не удивляйтесь. Таков мой официальный статус.

Пиетт наклонил голову в ответном жесте приветствия.

— А это — Карнор Якс и Кир Канос, мои гвардейцы, и также помощники и доверенные лица, — Палпатин указал на мужчин. — Разведка, законченное военное образование, знание языков и этикета. И внутриполитической обстановки. А Карнор ещё и хакер.

— Скажем так, хорошо разбираюсь в галактических сетях, — пояснил вышеназванный человек непринуждённо. Слишком непринуждённо.

Гвардейцы наконец соизволили встать. Зато Вейдер сел, подобрав плащ, в кресло у стены. Теперь Тёмный лорд, казалось, специально выбрал такой ракурс, чтобы хорошо видеть происходящую у него перед маской мизансцену.

— Адмирала Пиетта, думаю, никому представлять не надо, — мерно сказал он оттуда.

В его голосе присутствовала маленькая толика угрозы. Предупреждение всем присутствующим. Всем, кроме императора. От императора он привычно отстаивал свою толику свободы.

— Не надо, — сказал Карнор Якс. Неуловимая насмешка в голосе была тут же уловлена Вейдером. Тёмный лорд глубже откинулся на спинку кресла.

— Если вы, сэр, — он произнёс эти два слова настолько нехорошим тоном, что гвардеец резко поджал губы, — считаете, что мы собрались здесь для выяснения, кто умнее, то сообщаю: вы не на своём месте. И я также могу усомниться в разумности воли императора, который приблизил вас к себе.

— А Вейдер прав, — сухо сказал Палпатин, не дав сказать гвардейцу ни слова. — Ты ещё строем пройдись тут, Кар. И продемонстрируй всем своё отменное здоровье.

Пиетт с трудом сдержал нервную усмешку, и тут же увидел, как рыжеволосая молодая женщина насмешливо улыбается.

— Господа гвардейцы-разведчики, — сказала она, — вы немного зарылись, верно?

Пиетт нашёл себе кресло и устало сел в него, не ожидая приглашения. Так вот так. Он — ставленник Вейдера. Его адмирал. И, кажется, главнокомандующий собирается объяснять это высокомерной императорской гвардии столько, сколько будет нужно.

Элита войск. И что про них только ни говорили. И то, что они убивают друг друга ради доказательства преданности императору. В это Пиетт не верил. А вот в то, что будущих гвардейцев выбирают из кадетов военных училищ самым тщательным образом, окунают в курс мало того что жестокой подготовки, так ещё выжившим в нём внушают безусловную преданность к императору и сознание своего избранничества…

Пиетт обнаружил, что линзы Тёмного лорда в упор разглядывают его. Не линзы. Глаза. Впервые за тёмными вставками на шлеме Пиетт различил взгляд. Увидел. Почувствовал. И через секунду почти вскочил с кресла. Палпатин с неприятным выражением на лице рассматривал свою Алую гвардию.

— Возможно, — вкрадчивым тоном предположил он, — здесь будут уместны некоторые извинения?

— Ваше величество…

— Как уже сообщил вам лорд Вейдер, мы не в игрушки играем. И если вам кажется, что вы что-то понимаете лучше, чем мы с ним — не стесняйтесь, высказывайте. Желательно вслух, а не путём многозначительных улыбок.

Пиетт адресовал своему главнокомандующему вопросительный и тревожный взгляд. Вейдер передал ему в ответ успокаивающую усмешку: всё в порядке, адмирал. Император всего лишь объясняет своим мальчикам величайшую серьёзность происходящего. Они поймут. Не идиоты.

Так и оказалось. На лицах двух достаточно молодых военных вместо оскорблённой гордости отразилась озабоченность.

— Прошу простить нас, милорд, — с официальной корректностью произнёс Карнор Якс. — Нас может извинить только то, что последняя комбинация, проведённая вами и императором, ввела в заблуждение даже нас.

Пиетт обмер, хотя не сделал движения. Какая комбинация? Они имеют в виду…

Последние четыре года. Да, адмирал, именно это. Они так считают. И не пугайтесь так. Расслабьтесь. Мне удобней общаться с вами напрямую. По выделенному каналу. Никакого вреда вам причинено не будет. И никто, кроме императора, это больше не услышит.

Кажется, лорд Вейдер тоже не очень любил гвардейцев.

Пиетт заворожёно смотрел на своего главнокомандующего. Он… не предполагал. Не думал. Не понимал. Сам недавно говорил Джерджерроду: ситхи. Но кроме той, завораживающей и страшной сцены в покоях Тёмного лорда на «Исполнителе», когда он, играючи, одновременно распоряжался, убивал Оззеля по связи, а потом повернулся к Пиетту и назначил его адмиралом, как будто только что машинальным жестом муху убил…

Великая Сила! Сколько раз он сам повторял этот возглас, для жителей галактики давно перешедший в разряд междометий. Он жил и служил рядом с ситхом. И присягал ситху-императору. Но это были одни слова. Телекинетический захват лорда Вейдера входил в разряд неприятных причуд главнокомандующего. Странный способ наводить дисциплину, но лишь способ. Специфическая привязанность к этому роду воздействия. Не более.

Что-то в том же ряду со всем его крайне специфическим обликом, доспехами, плащом и шлемом. Качественная характеристика, один из штрихов. Странная деталь среди других не менее странных для непривычного глаза деталей. А потом глаз привыкает. Как к шлему. Как к доспехам, маске и плащу.

И никогда прежде он не видел и не понимал, чем этот человек действительно отличается от остальных. Его импозантная внешность не давала сконцентрироваться на главном. А это главное, показанное сейчас только краем и техникой, оказалось таким…

…Армия всегда знала, что, когда во главе флота в сражении выступает флагман лорда Вейдера с ним на борту, флот одержит победу. Его опасались, но им гордились. Весь флот оплакивал перемену, что произошла с ним четыре года назад. А теперь, после смахнутой перед самой надстройкой ашкой, флот отчего-то понял, весь флот — что Вейдер вернулся…

Пиетт вздрогнул, обнаружив, что на него смотрят все, находящиеся в этой комнате. В том числе и двое гвардейцев. Но усмехаться им не хотелось. Подобно тому, как вчера он впервые увидел уважение на лице Джерджеррода, так сейчас оно было в серьёзных взглядах двоих из элиты элит.

На секунду у него был ощущение, что так смотрят на неожиданных конкурентов. Потом ощущение исчезло, взгляд гвардейцев изменился, нашёл другую точку приложения. Заговорил Палпатин.

— Насчёт комбинации, — сказал он. — Вам следует знать, адмирал, что комбинация действительно была задумана мной и Вейдером шесть лет назад, — видел он или нет специфичности взглядов гвардейцев, обращённых на адмирала, внешне он это никак не показал. Он перешёл к новой теме. — В моей империи образовалось слишком много накипи из честолюбивых военных, которые и в наступившее относительно мирное время собрались править миром военными методами. К этому времени они оказались несколько не у дел, точней, их честолюбие не давало им разменивать свои великие таланты на мелочи подобно трудному делу разведки и подчинения Неизведанных регионов. Эта чёрная работа была предназначена в их представлении для неполноценных алиенов, так что Траун сюда подошёл идеально. Эти идиоты до сих пор считают, что он в ссылке, — император безо всякой радости фыркнул. — А он создаёт резервный блокпост, военную базу, территорию Империи, о которой почти никто не знает. Но это сейчас. А тогда…

— Тогда нам надо было справиться с военными рвачами к власти, — продолжил Вейдер. — Можно было поручить это контрразведке, что и было сделано. Но это оказалось очень сложной и кропотливой задачей. И главное, почти никогда не удавалось найти достаточных доказательств. Внешне люди вели себя в рамках лояльности. А что бы ни говорила о нас республиканская пропаганда, мы пока что живём в правовом государстве…

— Пытаемся жить, — хмыкнул император. Двое перехватывали друг у друга нить разговора с лёгкостью, которая говорила о долгой привычке. — Не всё получается, да и в армии немного другие законы. Таркин тогда нам подарок поднёс. Сам. Притащил новый проект станции уничтожения, долго рационализировал передо мной свою теорию устрашения, объяснял профилактическую ценность данного оружия…

Мара и два гвардейца переглянулись — и Мара резко и презрительно фыркнула. Гвардейцы обменялись взглядами и улыбками и между собой. Тёмный лорд хранил гробовое молчание. Пиетт подозревал, что так он воздействует на распоясавшуюся Алую гвардию. Император тоже был серьёзен.

— Профилактик Таркин, — он покачал головой. — Я поломался для вида: да как, да зачем, да сколько денег — всё, чтобы его раззадорить. Потом в наш дуэт грамотно вошёл лорд Вейдер, и получилось трио. Он изобразил собой главнокомандующего, который говорит: да вы что? На такую махину столько денег? Да лучше мне ещё один флот! Причём сделал это в своей обычной тяжеловесной манере: повелитель, вы политик, но тут я лучше вас знаю. Я в лучших традициях диктатора, которому на двадцатый год власть всё-таки ударила в голову, закусил удила. И пошло… — император сухо улыбнулся. — Мне кажется, мы хорошо тогда разыграли эту пьесу. По крайней мере, я получал удовольствие.

— И Таркин получил свою махину, — подытожил Вейдер. — Мы с императором ещё загодя посовещались о ней и решили, что дело стоит тех денег, которые в него вложены. Даже если она потом не будет интенсивно функционировать. Чистка рядов внутренней оппозиции для молодой Империи довольно важное дело. А она вся тихой сапой сконцентрировалась под крылом у Таркина. Поскольку император, якобы обидевшись на меня, дал Таркину добро на личный подбор военного персонала для станции.

— А потом появилась госпожа Органа и украла чертежи, — сказал император. — Не без помощи папы Исард. Он тоже сыграл нам на руку. Мы давно хотели провести реорганизацию в разведке, и он дал повод себя сместить на основании доказанного факта предательства.

— Простите, — сказал Пиетт.

— Спрашивайте, адмирал.

— Неужели бывший директор контрразведки действительно…

Император улыбнулся ему почти отечески. Но всё же его глаза были для адмирала ещё более непроницаемы, чем тёмные линзы лорда Вейдера.

— Почти у каждого человека, занимающего высокий пост и не обделённого даром координировать действия больших групп людей, в какое-то время наступает переоценка ценностей, — ответил Палпатин. — Он достиг всего, находясь в рамках данной властной структуры. И тогда ему кажется: а всё ли я получил, что заслужил? Может, в рамках другой структуры мне будет лучше?

— Он не слишком доверял Таркину, — сказал Вейдер. — Он уже тогда раскусил этого доброго дядю. В представлении этого дяди центр вселенной составлял он, военный диктатор Таркин. Все остальные заслуживали существования только по факту преданной службы его сиятельной персоне. А директор Армонд Исард считал, что служить должны скорей ему.

— Он запутался в своих собственных комбинациях, — пояснил император. — С одной стороны, он понемногу поставлял информацию Таркину, пока считал, что тот сможет стать альтернативой. С другой — косвенно начал работать с повстанцами. Он полагал, что Альянс как таковой не опасен. Но ему нужен был козырь, который можно использовать против Таркина, если тот совсем разыграется. Постепенно он стал осознавать, что в таркиновской диктатуре ему не будет места. Места, равного тому, которое он занимал в Империи. Что касается Альянса, тот разве что простит его преступления на службе у Империи за мелкие услуги, которые он им оказал. Например, позволив украсть чертежи Звезды смерти.

— И он проявил незаурядное мужество, придя на приём к императору и объяснив всё, что наворотил, — сказал Вейдер.

— Что?…

— Мы и так знали об этом через его дочь, — произнёс император. — Не всё, но достаточно. Теперь же мы получили уникальный шанс развивать комбинацию, которая была запущена без нашего участия. Изначально чистую.

— Но директора убили!

— А кто вам это сказал, адмирал?

Пиетт взглянул в живые и насмешливые глаза Палпатина.

— Официально его дочь…

— Да-да. Официально. Бедная Йсанне сама не знает, что её папа жив, — император вздохнул. — Не хочу обманывать девочку, она мне нравится, но политика — не место для душевных чувств. Тем более что её отношение к нему всегда было далеко от нежной дружбы.

— И господин бывший директор возглавил вторую агентурную сеть, — произнёс Вейдер. — Не дубликат и не дублирующую систему…

— Вы, адмирал, когда-нибудь искали грибы? — спросил Палпатин.

Пиетт подпрыгнул.

— Да, — изумлённо ответил он. — В детстве, ваше величество.

— Тогда вы знаете, что, сколько бы людей за день ни прошло по поляне, всё равно и третий, и четвёртый там что-нибудь да найдёт.

— Значит, прежний директор был таким вторым грибником? — спросил Пиетт.

— В точку. Причём грибником с большим опытом. И, что было его преимуществом перед дочерью, грибником официально умершим.

На секунду в голове Пиетта мелькнула страшная картина: ночь, лес и призрак грибника в дождевике. Он глубоко вздохнул и прогнал наваждение, пытаясь сосредоточиться.

— Адмирал, я понимаю, что мы вываливаем на вас большую груду информации, — сказал Палпатин. — Не стесняйтесь, тут же спрашивайте, если что непонятно.

— Пока понятно, ваше величество.

— Тогда продолжим. Чертежи были украдены. Лорд Вейдер, который в это время был слегка отстранён от меня и крейсировал со своим флотом где-то вдали, был послан мной в припадке плохого настроения в погоню.

— И отвёз госпожу Органа вместе с её чертежами на станцию, — произнёс Вейдер.

А потом все замолчали. Не случайная пауза — мёртвая тишина. Все знали что-то, чего Пиетт пока не знал.

— В мою задачу входило, — мерно и тяжело сказал Вейдер, — остаться на станции, изображать человека, слегка впавшего в немилость, помогать Таркину в допросе принцессы, а на самом деле — проконтролировать ситуацию. Идеей повелителя было: довести действия Таркина до откровенно противозаконных, когда все доказательства его антигосударственной деятельности будут налицо. И тогда с полным правом его арестовать. То, что он вытворил, было лучше не придумать. Он припёрся к Альдераану. И он под видом взятия на испуг принцессы, при свидетелях, приказал взорвать планету. Мне осталось его только остановить.

Тишина.

— Так почему же вы не!.. простите.

— Пиетт, не надо извиняться. Сейчас вам будет не до извинений.

Тёмный лорд взглянул на императора.

— Я пытался объяснить это единственному человеку — моему повелителю, в Центре Империи. Все считали, что я извиняюсь за взрыв Звезды. Я же, как умел, формулировал то, что произошло возле Альдераана. И мой учитель бесконечно мне в этом помог.

— Первый звонок, — сказал император.

Пиетта поразил его тон. Это была сухая ненависть.

— Господа, я вас прошу обратить пристальное внимание на то, что сейчас скажет лорд Вейдер. Мара Джейд знает тоже. Но до того в суть дела был посвящён лишь узкий круг моих доверенных лиц. Теперь же прошу уделить словам моего ученика самое серьёзное внимание.

— Да, повелитель, — ответил Якс. Он и его приятель сейчас представляли собой предельную сконцентрированность профессионалов. Немного от хищных зверей. Немного от наёмных убийц. И много от привыкшего к напряжённой деятельности интеллекта.

— Теперь, когда вы предварили моё выступление торжественными словами… — буркнул Вейдер.

— А мои мальчики иначе всё ещё имеют тенденцию считать это всё неким бредом, — ответил император, вызвав на щеках «мальчиков» лёгкую краску. Пиетт ничего не мог с собой сделать. Он улыбнулся. Что делать? Редко бывает так, что основной состав любит элиту.

— Хорошо, — сказал Вейдер. — Так вот. Я уже говорил, это был прекрасный момент. Таркин при всех отдал преступный приказ: уничтожить выгодную для Империи планету без санкции на то императора. Таким образом он подставил под удар именно императора. Я, активировав все свои скудные актёрские способности, постарался за время своего пребывания на станции внушить Таркину ощущение и мысль, что нахожусь в таком положении, что сто раз подумаю, прежде чем возразить новому ставленнику императора. Таркин не раз намекал мне, что он действует по приказу императора. Что у него с ним если не сеансы связи, то уж личные приказы в зашифрованном виде он от него получает. Убедившись, что я проглатываю это и не давлюсь, он сделал вывод, что в данный конкретный момент по ряду причин мои отношения с императором дали трещину настолько, что мы с ним практически не поддерживаем контакт. Его разведка донесла о том же.

— Мы с Вейдером поддерживали контакт ментальный, — сказал Палпатин. — Он у нас такой природы, что мы можем говорить друг с другом или хотя бы обмениваться эмоциями из любой точки пространства.

— Тоже выделенный канал, — произнёс Вейдер.

Замолчал.

— И? — не выдержал теперь Якс. — Простите, милорд…

— И, — ответил Вейдер. — Всё сложилось как нельзя лучше. Мостик. Таркин, который уверен в том, что я уверен, будто он получил на это прямую санкцию императора, а потому возразить не посмею. Альдераан в окошке. Принцесса, из-за которой якобы взрывают Альдераан. Прямой преступный приказ. Масса свидетелей. И…

Пиетт сглотнул. Разжал стиснутые до белизны пальцы. И ничего не сказал.

— А потом я увидел, что Альдераан взорван, — сказал Тёмный лорд. — Почувствовал. Сложно было не почувствовать. Он как будто взорвался в моей голове. Я стоял на мостике и не понимал. Каким-то образом… что-то произошло. Как будто из моего восприятия исчез кусок времени. Или я ослеп. Или заснул на секунду. Или глубоко задумался и выпал из реальности. Или паралич на меня напал. Похоже на всё сразу. Этого хватило, чтобы…

Тишина была такая, что закладывало уши.

— Поясняю, — произнёс император. — Лорд Вейдер — второй по силе одарённый в Галактике. Когда-нибудь он станет первым. Равного ему нет.

— Простите? — сказал Якс.

— Прощаю, — ответил император. — И поясняю. Лорд Вейдер не задумался и не уснул. Но почему-то именно в самый ответственный момент с ним что-то случилось.

— Повелитель проверил мой ум, — с трудом, и Пиетт это почувствовал, выговорил Вейдер. Сейчас, если бы хоть кто-то из гвардейцев позволил себе хоть лёгкую усмешку, его подбородок неизбежно познакомился бы с кулаком адмирала. Но два гвардейца не то что не смеялись. Но их лицах медленно проступал тот самый «уровень опасности — „красный“». Не тревога. Чувство уходящей из-под ног земли. Внезапная смертельная опасность.

— Повелитель проверил мой ум, — повторил Вейдер. — И нам помогли в этом.

— И? — спросил Пиетт, хотя знал, что спрашивать не имеет права.

— И — ничего, — сказал Палпатин.

— Что — ничего? — выдохнул Пиетт.

— Ничего такого. Никакого воздействия. Всё совершенно естественно и органично. Так, как лорд Вейдер и должен был это сделать. Стоять. И смотреть.

Пиетт чувствовал, что происходит нечто важное. И чувствовал холод. Сильный холод. Но не мог понять его природу.

— Вы не понимаете, адмирал, — сказал император ему. — И вы, господа, — кивнул он гвардейцам. Это не удивительно. Я сам не понимаю.

— Но этого не может быть, — сказал Якс. — Простите за стандартность фразы, но этого не может быть.

— Но это есть, — ответил Палпатин. И пристально посмотрел на гвардейцев.

Вейдер мог поддерживать разговор машинально. Всё было обговорено и проработано ещё вчера. Его учитель и он выработали сценарий возможных действий и выучили его. Роль себя как якобы подопытной мыши ему не мешала. Он знал, что гордость гаснет там, где наступает смертельная опасность. Но гордость была не главной. Пиетту он верил. Интуитивное желание взять с собой на совещание для посвящённых своего адмирала считал безусловно верным. То, что учитель с ним был согласен, подтвердило его правоту. Они с Палпатином редко приходили к одинаковым выводам. Слишком разные люди. Разные всегда. Здесь совпали. Значит, стоило брать. И стоило сделать так, чтобы маленький адмирал знал, с чем имеет дело. А для этого лорд в роли подопытной мыши непонятно для кого — лучшее, что может быть. Это бьёт сильно. И напрямую.

Пусть адмирал поймёт, насколько это не игрушки.

И гвардейцы — тоже.

Это — мерзость и пустота перед врагом, которого не видно.

Он слушал — а слышал другое.

…-Ты не понимал, — сказал вчера Палпатин, когда они оба успокоились, — но ты и не мог понимать. Никто не мог, кроме старого ситха с извращённым умом, у которого в последнее время было слишком много одиночества. Дни тянутся бесконечно, а ночи и того больше, и необходимо было себя чем-то занять. А тут ещё вечные неотвязные мысли…

Он воспринял спокойно то, что говорил его учитель. Деловой тон. Размышление-память. Что было — то было. С этим они разобрались. Теперь настало время анализа.

А ростки будущего помещены в их общем прошлом.

— …неотвязные мысли. Круг за кругом. Раз за разом. Особенно во время бессонницы, — сказал Палпатин. — Лежишь ночью, уже открыв глаза — и выдумываешь себе такое… Не представляешь, какие чудовищные конфигурации зарождались в эти часы в моей голове. Но именно их безудержная ненормальность, которую я позволил, и выводила меня постепенно на иного рода мысли. Столь же чудовищные, Вейдер, но весьма логичные, вот беда…

Он всунул руки в противоположную каждой из них широкую рукавину балахона, как будто обнял сам себя, поёжился, повернулся к нему и цепко охватил взглядом ученика.

— Сейчас я способен воспринимать самые чудовищные с моей точки зрения мысли, — ответил Вейдер. — Я всегда верил в ваш ум, учитель. Только никогда не хотел этого признавать.

— Ценно, что сейчас признал, — без усмешки ответил Палпатин. — И на этом спасибо. Нет, я как раз не собираюсь тебе что-то вещать. Нам уже с тобой надо пройтись по всей цепочке несуразиц, которые я выявил за последнее время и посмотреть: что из всего этого вытекает? Один-единственный ум, даже сильный, имеет тенденцию замыкаться в самом себе, — пояснил он. — Он вполне способен создать жёстко непротиворечивую конструкцию, которая не будет иметь ни малейшего отношения к реальному положению дел. Хотя я уже вертел и так, и эдак. Но всё же.

— Я слушаю вас, учитель.

— Давай начнём с простого. Пройдёмся по фактам. Без мистики, без привлечения всевозможных потусторонних объяснений. Даже в делах, которые касаются именно потусторонних явлений. Дано: твоему сыну является Оби-Ван. Якобы из мира Великой Силы. Ты сканировал его мозг и сам поверил в существование этого старого джедая. Так?

— Да. Образ был очень сильный. Живой. Люк не просто был уверен в том, что он его видел и чувствовал — но этот образ был независим от его мозга. Я поручусь за это.

— Дальше. Кто-нибудь ещё являлся кому-то из мира Великой Силы?

— Легенды…

— Анакин, какого джедая мне нужны твои легенды? Ответь на очень простой вопрос: тебе, кому-то знакомому другому из мира Великой Силы кто-то являлся? Куай-Гон? Мать? Ладно, мать — не одарённая, но Куай-Гон? Или, скажем — Оби-Вану? А Куай джедай сильный. Ты — тоже. И ты тосковал.

— Нет. Никогда.

— Испарение Оби-Вана оставим на совести Люка.

— Он сказал, что Йода тоже испарился.

— Что-о-о?!

Пять минут искреннего смеха. Перешедшего в оскал.

— Тьма и бездна, Вейдер! Какого…

— Учитель?

— Итак, — с прежним хладнокровием продолжил Палпатин, — извини. Продолжим дальше. Только Оби-Ван являлся и только Люку. Других случаев не вижу.

— Йода говорил…

— Ну?

— Когда я, тогда, на Татуине, крушил тускенскую нечисть, Куай-Гон вроде бы кричал: «Анакин, не надо!»

— Тускенскую нечисть, — повторил Палпатин. — До неё ещё доберёмся.

Глубочайшее, глубокое раздумье.

— Концы не сходятся с концами, — сказал император. — Никак концы не сходятся с концами. Только Оби-Ван приходит из мира Великой Силы, как из своей гостиной. Единственный и неповторимый. Всё. Больше никто. Ничто из самых сильных орденских рыцарей. Как будто появление остальных было просто не нужно.

Они переглянулись.

— Можно спросить?

— Конечно.

— А вы слышали своего ученика? Того. Сайрина.

— Нет. Я же говорю: нет. Никто. Никогда. Из самых близких. Из самых сильных. С кем при жизни был теснейший ментальный контакт. Сила чавкнет — и проглотит. Никто не возвращается. Все там исчезают.

— Учитель, — произнёс тяжело Вейдер, — вам не кажется, что что-то сильно не в порядке с миром Великой Силы?

Острый взгляд в ответ.

— Мне кажется, мой мальчик, что-то сильно не в порядке с самим миром.

— Хорошая задачка, — сказал Якс, медленно обводя всех взглядом. — Такое есть, хотя быть не может.

— Нет, Якс, — с лёгчайшей иронической издёвкой сказал Вейдер, — я не пил для храбрости перед тем, как привести принцессу на мостик Звезды.

Мара резко фыркнула. Пиетт мысленно проаплодировал своему командующему.

— Милорд, — признался гвардеец, оставшись невозмутимым, — сейчас мой ум перебирает самые невозможные варианты.

— Ну, — сказал Палпатин, — это как раз ещё не столь невозможно. Адмирал Пиетт, — тот вздрогнул, — вы присутствовали при операции около Хота. Какое у вас осталось впечатление от того, как она была проведена?

Пиетт посмотрел на Вейдера.

— Говорите, — сказал тот. — Чтобы вас это не останавливало, скажу сам: мне было крайне важно, чтобы повстанец Скайуокер был взят живым. Соответственно, операция, которая могла быть классической операцией на уничтожение, хромала на обе ноги. Я не знал, где находится мой… — он замолчал. — Да, Пиетт, вы же не знаете. Люк Скайуокер — мой сын. А Лея Органа — дочь.

Пиетт очень надеялся на то, что его вытаращенные глаза были таковыми только в течение двух секунд.

— Простите?

— Нет, Вейдер не шутит, — поморщился император. — Что есть, то есть. Грехи юности, чтоб их…

— Вот именно, — мерно ответил Вейдер.

Мара. Потом пришла Мара.

— Ты не возражаешь? — спросил его Палпатин. Он не возражал абсолютно. К Маре он привык, знал её с детства, ценил её ум и преданность. В последние четыре года, правда, отношения между ними были резко испорчены. Мара Джейд, узнав, что происходит, прямо сказала лорду Вейдеру всё, что она думает о его марафоне за сыном. Но три месяца назад всё вернулось на свои места. Они поговорили. Мара обеими руками поддерживала его план. И не заикнулась даже на счёт: я же говорила! Это было уже не важно. А они оба никогда не обращали внимания на неважные детали.

У Вейдера было сильное подозрение, что она не исполнила приказ безумного императора сознательно. Убить Скайуокера. Она была осведомлена о планах Вейдера и делала чёткое различие между своим учителем в нормальном состоянии — и состоянии безумия.

Кажется, Палпатин думал так же. Он не говорил, а Вейдер не спрашивал. Как всегда. Может, потому между ними и накопилось столько непонимания и гнуси, что они оба предпочитали молчать?

Мара пришла через пять минут после вызова, иронически поклонилась обоим от двери:

— Мара Джейд, Рука императора, прибыла по вашему приказу…

— Входи, — усмехнулся Палпатин. — Ну, как тебе Лея?

— В девчонке есть потенциал, — с лёгким удивлением ответила Мара. — Она сама этого не знает, но в ней мощнейший потенциал того, кем она могла бы стать. Не будь рядом с ней огузка Бейла и тощей Мотмы. Я в конце концов её пожалела, — сказала она серьёзно. — Ей этого не показала, но — какой красоты пламя могло бы гореть в ней!

— Ничего не пропадает, — философски ответил Палпатин. — Раздуем ещё.

Потом она слушала то, что ей говорили. Объяснять было не надо — Вейдер понял и сам. Единственным человеком, который все эти четыре года выслушивал старческий бред императора, была его Мара. Она не удивилась ничему. Но слушала внимательно. Видно, в достаточно чёткой последовательности ей это излагали впервые.

— У меня есть добавление, — сказала она, выслушав. — Можно?

— Конечно, — сказал император.

— Милорд, — повернулась она к Вейдеру, — я кое-что заметила в вашем поведении. Кое-что, связанное с вашими детьми. Коль скоро я с ними общалась…

— Говори, — кивнул Вейдер.

— Я имела возможность наблюдать за вами всё последнее время, — обдумывая каждое слово, сказала она. — Ваша реакция на сына была совершенно однозначной: всплеск. Такой сильный всплеск то ли родительских чувств, то ли голоса крови, который захватил вас всего. Думаю, не ошибусь, если скажу, что некоторое время, равное нескольким годам, вы жили только этим.

— Да, — подтвердил Вейдер. Тема сына его больше не задевала, а по тону Мары он чувствовал, что та хочет сказать нечто важное.

— Три месяца назад, — продолжила она, — когда у меня с вами состоялся разговор относительно ваших дальнейших действий, я поняла, что ваши чувства к сыну изменили плюс на минус. Но при этом они были всё также сильны. Просто вы оказались между двух огней. Между двух людей, которых любили. И вы выбрали императора.

— Так.

— Это был не самый лёгкий выбор.

— Безусловно.

— При этом к сыну вы стали испытывать что-то вроде сильной ненависти. Это была реакция на то, в чём тот косвенно был виновным. Вы стали ненавидеть вашего сына из-за того, что из-за его упрямства сошёл с ума ваш отец.

— Да, — ответил Вейдер, поморщившись под маской. Сказано жестоко, но верно.

— Таким образом, это похоже на чувства родителей, которые продолжают чувствовать в своих детях своих детей, даже когда те сделают им очень больно. Ведь случается, когда родители ненавидят своих отпрысков. Но это не настоящая ненависть. Это оборотная сторона боли.

Палпатин улыбнулся. Так, что лучиками прошли морщинки по лицу.

— Ах, девочка! — с восхищением сказал он. — Между прочим, было время, когда я именно так ненавидел Вейдера.

— А я — вас, — хмыкнул Тёмный лорд. — Квиты. Мара, говори дальше.

— Итак, на волне этой эмоции вы задумали и осуществили операцию, которая привела к тому, что некий план некоего Люка Скайуокера, точней, план, внушённый ему другими существами и заключавшийся в смерти общего для нас с вами, милорд, учителя, потерпел фиаско.

— Да.

— Вопрос: когда вы узнали, что Лея — ваша дочь, что вы испытали?

— Неприятное чувство.

— Никакого голоса крови?

— Никакого.

— А теперь скажите, что именно сейчас вы испытываете к Люку Скайуокеру?

Вейдер очень долго молчал. В середине молчания император сел и стал смеяться.

— Марочка, Марочка, — покачал головой он. — Даже я пока этого не заметил…

— Но вы на этом не концентрировались, учитель.

— Я, — сказал Вейдер, и все замолчали, — именно в этот момент не испытываю к Люку Скайуокеру почти ничего. Никакого голоса крови. Никакой отеческой привязанности. Досаду на то, что я так глупо и с такими жуткими последствиями для своего учителя за ним гонялся. Досаду на себя. Неприязнь к себе. Я… не понимаю, как я мог так сойти с ума. Я не чувствую того, что двигало мной последние годы. Я как будто впервые узнал, что у меня есть сын. Я испытываю по этому поводу: здоровое чувство потрясения, злость на Амидалу, очень сильную горечь от того, что мои дети так и не стали моими детьми. Эти двое чужие для меня. Я с ними не знаком. Я допускаю, что при близком знакомстве, я почувствую в них свою кровь, сойдусь и полюблю. Но это лишь перспектива. Я не понимаю, каким образом я оказался так зациклен на своём якобы сыне. И только потому, что нём узнал. Я говорил с ним недавно, — сказал он устало. — Я понял, что точки для соприкосновения есть. Но, — тщательно выговаривая слова, произнёс он, — я сегодня как будто впервые его увидел. Даже тогда, при сканировании, что-то ещё мелькало…

— Может, всего лишь воспоминание и привычка? — поинтересовалась Мара. — Вы же привыкли к нему что-то ощущать.

— Да, — ответил Тёмный Лорд. — Похоже.

Молчание. Три человека смотрят друг на друга.

— Итак, — сказал Палпатин, — вывод: второго по Силе человека в Галактике четыре года крутила какая-то непонятная нам сила, которая свихнула его с ума.

— Я как будто пьян был, — медленно произнёс Вейдер. — Или… в… угаре. И вдруг всё кончилось.

— Похоже на влюблённость, да, милорд? — усмехнулась Мара. — Когда горишь-горишь, страдаешь, ночей не спишь, а потом — раз! — и совершено не понимаешь, что ты нашёл в этой дуре.

— Да, — произнёс Вейдер с опасной интонацией угрозы. Не Маре. Куда-то в пространство.

— Меня всегда занимала мысль, милорд — а что вы нашли в Амидале?

— А меня — тоже, — ответил Вейдер. — Все двадцать лет и занимала. Умерла она — и как будто не было.

Палпатин переводил взгляд тона одного, тона другую.

— И что, дети мои? — спросил он. — Что вам кажется?

— Мне кажется, — медленно произнёс Тёмный лорд, — что если в мире есть существо, которое ответственно за то, что произошло — я буду убивать его долго… Простите, учитель.

— А за что? — спросил Палпатин. — Я тебе помогу. Мара?

— После того, как Вейдер не убил вас, учитель, — мрачно ответила Мара, — мир приобрёл другой вкус.

— И какой вкус, девочка?

Мара хмыкнула слишком вульгарно для своих слов:

— Он потерял иллюзию свободы.

— Простите, милорд, — сказал Пиетт, когда, наконец, пришёл в себя и восстановил способность думать не только об ошеломившей его информации. — Ваше величество… Хот. Если позволите…

— Конечно.

— Я бы хотел сначала сказать несколько слов об адмирале Оззеле.

— Говорите, Пиетт, — ответил Вейдер.

— Как бы вы с ним ни поступили, милорд, но Оззель действительно совершил чудовищную ошибку. Всему флоту перед операцией было указано, что целью операции является не уничтожение базы повстанцев, а захват определённых, важных для первых людей Империи Империи, лиц. Таким образом, предполагался не штурм, а плотная и незаметная оккупация с последующим захватом. И то, что Оззель своей властью вывел флот слишком близко к планете… — он запнулся.

— Да, адмирал? — с глубокой серьёзностью спросил его Вейдер.

— Я только сейчас подумал, — ответил Пиет, — столь странно то, что Оззель, весьма квалифицированный военный, проигнорировал сведения нашего дроида-разведчика, сочтя то, что невозможно не принять за базу, недостойным внимания объектом.

— Он счёл её базой контрабандистов, — напомнил Вейдер.

Пиетт медленно покачал головой.

— Есть вещи, очевидные для военного. Конечно, повстанцы часто по стилю сражений, по тактике и по быту не слишком сильно отличались от контрабандистов, но военную базу я всегда различу. А ещё надо заметить, это были единственные сведения на тот отрезок времени… Нет, конечно, адмирал был прав в том, что ему требовались большие доказательства, — Пиетт вздохнул. — Носиться по галактике туда-сюда только из-за обрывочных сведений… Но, когда вы подтвердили, что это и есть искомый нами объект, адмирал с совершенно невероятной, не характерной для военного небрежностью вывел флот так близко к Хоту, что нас заметили прежде, чем мы успели развернуть наши войска. Честно говоря, я тогда даже подумал, а не было ли это прямым саботажем.

— Ребелы перекупили Оззеля? — с недоверием спросил Кир Канос.

— Версия странна, но чем она хуже той, что лорд Вейдер о чём-то задумался на Звезде смерти? — сварливо спросил Палпатин. Хмыкнул. Сказал холодным, деловым тоном: — Если Оззель был болван — это не так плохо. Если его перекупили республиканцы, это не столь нехорошо. Я опасаюсь другого…

В тишине четверо посмотрели на императора. Он, два гвардейца и Мара. Вейдер смотрел мимо Пиетта перед собой.

— А что вы на меня смотрите? — спросил император Пиетта. — Лучше скажите вы. Про все несуразности того боя.

— Мы пропустили всех повстанцев, — дисциплинированно ответил адмирал. — Чуть не столкнули корабли. Потеряли почти всю наземную команду. Не смогли догнать примитивный корабль без гипердрайва. Ниида вдруг забыл, что в ИЗР есть зона нечувствительности для радаров…

Он замолчал. Звуки, которые издавал Вейдер, нельзя было спутать ни с чем. Но Пиетт отказывался верить своим ушам. Главнокомандующий имперских вооружённых сил фыркал, как кошка. Пиетт подозревал, что из-за каких-то проблем с дыханием Тёмный лорд не может нормально смеяться. То, что он издавал, было серией отчётливого фырканья в маску.

— Простите, Пиетт, — отсмеявшись в своей манере, сказал Вейдер. — Не хотел вас шокировать. Но Ниида, который прилетел с извинениеями, что они потеряли «Сокол»… Взяли — и потеряли. Не увидели на радаре. «Сокол», очевидно, включил гипердрайв прямо под кораблём.

— Да, — ответил Пиетт. — Это похоже на внезапную амнезию. И вы его убили, — сказал он, не умея ничего с собой поделать. Против воли прозвучал упрёк. — Существует определённая градация поступков…

— Да нет.

Пиет с полсекунды непонимающе смотрел на своего главнокомандующего.

— Простите?

— Не убил я его. Так, придушил немного. Но он после этого решил подать в отставку и больше никогда не ступать на борт корабля.

Второй раз за разговор Пиетт судорожно попытался не выпучивать глаза. Очень помогло то, что на лицах гвардейцев было не меньшее изумление.

— Но почему…

— А чтоб не распоясывались, — ответил Вейдер. — Серия из двух смертей — показательная штука. Ряд. Тенденция. После этого никто не поддавался внезапному маразму.

— Это… жестоко, — вырвалось у Пиетта.

— Конечно, адмирал, — в голосе Вейдера была усталость. — Причём жестокость была сознательной.

— Простите…

— Лорд Вейдер хочет сказать, — вмешался Палпатин, — что, как ни странно, эта его сознательная жестокость хорошо подействовала. Никого из высшего командования флота после этого не поражали вспышки внезапной глупости.

Пиетт обдумал эту мысль.

— Стимул… — нерешительно начал он.

— Именно, адмирал, — ответил уже Вейдер. — Стимул перед моей жестокостью перебил в их сознании нечто, что на это сознание воздействовало.

Маленький адмирал пришёл в ужас:

— И на моё?

— …иллюзию свободы, — покачал головой император. — Возможно, ты права. Нет, ты права безусловно. Но всё же он стал свободней для нас оттого, что мы о нашей несвободе знаем. Я знал и раньше, — сухая и неприятная усмешка дёрнула угол рта. — Несвобода есть всегда. Она заключается в законах. Их не замечают, верно? Но они сетка мира, в которой приходится жить. Когда изучаешь закономерности, можно подчинить их себе. Абсолютной свободы не бывает. Зато любой закон можно использовать с выгодой для себя. Например, — добавил он, — моё сумасшествие.

Вейдер вздрогнул.

— Нет, мой мальчик, я сошёл с ума по самой всамделешней правде. Думаешь, при нашем контакте я бы смог притвориться? Но вот сдерживающие нити я отпустил сознательно.

— Мара, — тоном, не терпящем возражений, сказал Вейдер. — Выйди.

Та вышла, хмыкнув.

— Объясните, — напряжённо произнёс Тёмный лорд.

— Лазейка между некой тенденцией и моей собственной целью, — пояснил император. — Я давно чувствовал логику событий. Это не предвидение. Это ощущение логических связей. Вычисление логического потока. Я чувствовал правильность тех или иных внешних действий в закономерности в том, что происходит. Однажды с величайшей ясностью ощутил, что закономерности этой необходима моя неадекватность. А в конечном итоге моя смерть. Это просто. Всё к тому и шло. Четыре года всё шло так, чтобы измотать меня и добить. Я бы сошёл с ума раньше или позже. Или впал в нервное и агрессивное состояние. Это было неизбежно.

Вейдер резко встал и, за неимением иллюминатора, подошёл к гладкой стене. Застыл маской к ней.

— Дальше, — сказал он.

— И тогда я решил подыграть этой закономерности, — спокойно сказал в его спину император. — Но сделать это резко, быстро и уродливо. Так, чтобы тебя, если в тебе ещё что-то осталось от тебя, проняло.

— Что-о-о?!

Разворот к императору был совершён в таком стиле, что посторонний мог бы поклясться, что Тёмный лорд его сейчас ударит.

— Если в тебе что-то от тебя осталось, — невозмутимо повторил император.

— Что вы хотите сказать?!

— Именно то, что говорю. Посмотри на себя в то время. Что осталось от твоего ума? Твоего характера? Твоих предпочтений? Что ты из себя корчил, Вейдер?

— Я — это я, и всегда был собой! Возможно, ушибленный сыном и глупый, но это был я!

Император смотрел на него, наклонив голову.

— Да, — сказал он и усмехнулся. — Ты им оказался не по зубам, Вейдер. Ты был собой, — закончил он с оттенком гордости за сына, — и ты отреагировал на безумного учителя именно как ты. Иначе… В любом другом случае случилось бы то, что и было задумано.

— Учитель, — у стоящего напротив него человека в чёрном прервался голос. — Вы думали… вы серьёзно думали, что…

— Я говорил: ночью приходят странные мысли.

— И, тем не менее, вы сознательно…

— Вейдер, что мне оставалось делать? Раньше или позже, я бы всё равно свихнулся. И ты бы меня добил. Я решил проявить толику свободы воли и сделать это сам. Выхода не было, пойми. Или я бессмысленно сопротивляюсь, и тогда дело будет запущено полностью. И через полгода между нами накопится такое, что ты убьёшь меня хотя бы для того, чтобы освободиться от грязи и накипи. Или я сам и резко, а главное, с преувеличенной уродливостью делаю так, как хочет от меня логика действий. И тогда есть шанс, что ты среагируешь и опомнишься. Получилось.

Молчание. Хуже чем камень.

— Я не знаю, что мне сказать.

— Помолчи, мальчик. Я всего лишь объясняю, что мы живём с тобой в гораздо более страшном мире. Мире, где два великих ситха могут быть игрушкой в руках… Как и сам мир.

— Замолчите. Подождите. Мне надо подумать.

Император не мешал ему.

— Я бы хотел знать, — тяжело произнёс Вейдер. — Мара права? В том, что она сказала?

— А ты как думаешь?

— Да.

— Мир был всегда несвободен, — ответил император. — Насколько — мы и не подозревали. Кто подозревает о давлении, когда живёт на глубине? Но случилось так, что мы почувствовали это давление. Неплохо. Знание далось нам относительно недорогой ценой. Мы оба живы. Мы получили возможность скоординироваться и взглянуть на дело со стороны. Кто предупреждён, тот вооружён, — сказал он тихо и ожесточённо. — А мы с тобой вооружены почти что хорошо. Ты как полагаешь, Вейдер?

Мысль о том, что на его сознание воздействовали, пришла на ум не одному Пиетту. По крайней мере, он видел замкнувшиеся и окаменевшие лица гвардейцев. Им эта мысль пришла в голову тоже.

— Никто не говорит о прямом управлении, — сказал император. — Воздействие на людей иногда действительно принимало отчётливо яркие формы. Но в обычное время оно вас не трогает. Только когда наступает время для судьбоносных поступков…

Пиетт ещё ни разу не слышал, чтобы торжественное сочетание слов произносилось с таким отвращением. И в этот момент он был полностью на стороне своего императора. Чувства, переполнявшие его, были точно такими же. Если не сильней.

— «Сокол», — сказал он сквозь зубы. — Проклятый «Сокол», на котором мы разворотили гипердрайв, и который сумел починить доисторический дроид! Ниида, который не смог обнаружить жестянку под днищем своего корабля!.. А взрыв Звезды? А до этого — взрыв Альдераана!.. Неужели это… Что же происходит, ваше величество?

— Как что, адмирал, — ответил Палпатин с кристальной трезвостью в голосе. — Война.

Размышление

Возможно, Мон считала, что он спит. Прикорнул клубком где-нибудь в кресле. Борск не спал. И не сворачивался клубком. И никакого кресла. Осмелился б его кто-то сюда принести. Свои апартаменты он всегда обставлял в традиционном стиле. При том, что в основном и в Альянсе приходилось играть. Играть даже в мелочах. Человека. Это отнимало подчас больше сил, чем самые сложные интриги. Ничего удивительного. Хорошая интрига — хороший адреналин. В конечном счёте все усилия ума возвращаются к тебе. А если интрига ещё и удачно завершена, то общий подъём после этого не сравнить ни с чем.

Не то с копированием чуждых привычек и жестов. Интересно только на первых порах. А потом становится рутиной и неудобством тела. Пушистого гибкого тела с шёлковой шкуркой, привыкшего к совершенно иным движениям. И надёжно запрятанного вглубь размашистого просторного яркого халата.

Церемониальные одежды ботанов. Пышные церемониальные одежды ботанов. Все эти пышные длинные одеяния вошли в поговорку, мало кто в галактике над ними не ещё пошутил. Это было вынужденное решение, разумный компромисс. Обычай запаковывать себя во второй защитный слой, называемый одеждой, относительно людей был вполне понятен. Им было элементарно холодно без этого. Но одежда для ботанов? Особенно прилегающая к телу? Шерсть под ней прела, вытиралась и вылезала, любое движение приносило колоссальные неудобства, и болезни стали платой за стыдливость людей для многих видов и рас.

Ботаны нашли выход в роскошных церемониальных одеждах. Тот же халат, только жёсткий, некий балахон, под которым больше ничего не было. Балахон всячески украшался, его шили из самых лучших тканей. Это позволяло ему носить гордое имя церемониальной одежды. Он был свободен, ни к чему не прилегал, широкие рукава, широкое основное полотнище.

А дома у себя они предпочитали ходить без балахона. И без чего бы то ни было другого. В данной им от рождения шерсти. И ухаживать именно за ней, а не за тряпками, надетыми поверх.

Какими только способами ботанки не укладывали свою шерсть. Как только не расчёсывали, как не придавали то шелковистость, то, напротив, определённую упругость. И какие только её оттенки можно было встретить. Весь спектр чёрного и белого. Выражение это, кстати, тоже пришлось пояснять людям, будто те сами не знали, что все цвета — только разложение белого на спектр.

И чёрного тоже. Глаз ботана устроен так, что различал малейшие оттенки цвета, а также те цвета, которые не улавливал человеческий глаз. В радужке зрачка можно было насчитать до сотни оттенков. Странным было и то, что люди при первом контакте сочли, что ботаны не должны воспринимать цвета вообще. Почему? Потому что у них был зверёк, похожий на ботана, который их не видел. Они не зверёк, да и хотелось узнать, как люди это определили. Зверёк им сам сказал? Или они на какое-то время влезли в его голову и посмотрели на мир его глазами? Эксперимент — это несерьёзно. Делать выводы на основании внешних наблюдений несерьёзно даже в отношении неживой природы. А уж живой…

Борск потянулся на том, что люди определяли средним между очень низким диваном без спинки, упругим пуфом и банкеткой. Традиционная ботанская мебель. И чтобы спать, и чтобы «сидеть», и чтобы работать за машиной. Ни в одном уважающем себя доме не найдёшь ни человеческого стула, ни стола, ни кресла, ни дивана. Множество разной величины и формы мягких и упругих поверхностей. На такой он и «сидел», боком, вытянувшись во всю свою пушистую длину, с предельно спружиненным и одновременно расслабленным телом. Людям это недоступно. Для них либо одно — либо одно. Для них всё всегда — одно и то же.

Узкие острые коготки мерно впускались и выпускались между подушечек лап. Тихо когтили поверхность, которую ни один уважающий себя ботан не позволит сделать из дерева или металла. Так и когти можно сломать. А они помогают. Ботан без когтей — что человек без одежды.

Всё это было крайне неудобно. Крайне неудобно привыкать к повадкам людей и надевать их на себя, как балахон — на пушистую шкурку. И даже ему, а он-то вырос в галактике, где гегемония людей была признанным фактом существования. А его предкам…

Ксенофобия. Борск скептично рыкнул про себя. Мысли перескочили на более привычные в последнее время вещи. Ну да. Ксенофобия. По сравнению с той, старой, околосенатской, император был другом и братом всем алиенам. Они ему не угрожали. Он мог их просто не любить. Хотя Борск был уверен, что императору с его ситховским прошлым, всё равно, что человек, что ботан, что суллустианин, что твилекк, что забрак. Главное, чтобы разумный.

Двадцать пять тысяч рас и подвидов рас в галактике, девяносто процентов из которых известны только узким специалистам. Рулет-мешанка. Что делать с ними? Был бы он на месте императора, поступил точно так же. В пользу своего вида, конечно. Но у императора была власть. Реальная власть. Обладая ею, он мог на несколько десятилетий отстранить от верховного аппарата власти всех алиенов. И он был прав. Борск не зря штудировал аудиозаписи и записи на дисках, оставшихся от заседаний республиканского Сената. После прочтения первых пятидесяти вывод был очевиден: свары там кипели отнюдь не от разности политических интересов. Разность политических интересов в руках грамотных политиков обычно порождает не открытые стычки, а закулисный бой, заканчивающийся в половине случаев громкой публичной смертью противника. Но это последняя стадия.

Свары на заседаниях, тормозящие весь управленческий процесс, а порой и приводившие из-за несвоевременного промедления к катастрофическим событиям, в девяноста процентах возникали элементарно: из-за непонимания. Самого обычного непонимания одного вида другим.

Сейчас его милому Альянсу хорошо: он кричит о ксенофобии, имея в виду один смысл: нелюбовь людей (в скобках императора и его камарильи) к не-людям. Но та же Мон отлично знала: для Республики термин «ксенофобия» имел все смыслы сразу. «Нелюбовь к чужакам». Универсальный принцип. Ботаны не любили твлекков, суллустиане — маластарцев, каамаси и мон каламари не любили никого кроме себя, хатты любили только свою мошну, неймодианцы тихо презирали весь отличный от них примитивный мир, а несчастных ущербных клонированных придурков с одной из высокотехнологичных планет не любил вообще никто.

Но были ещё люди. И получилось так, что в том временном промежутке люди заняли гораздо больше миров, чем остальные. Ботаны захватывали свой сектор, каламари — свой, каамаси — свой, наращивали экспансию неймодианцы, но сектора эти, к сожалению, оказались по бокам от центрального пирога, в котором заправляли люди.

И тогда алиены всех видов и конфигураций нашли достойное приложение для своей ксенофобии: на протяжении как минимум последних двухсот республиканских лет все прочие виды всё больше и больше не любили людей. Особенно из-за того, что верховными канцлерами Республики на протяжении вот уже пятисот лет стабильно становились люди. Например, демократически избираемая династия Валорумов. Представители этой почтенной семьи занимали этот пост на протяжении шести поколений. Вполне возможно, ещё и поэтому Палпатина поддержали большинством голосов. Хотя бы избавиться от наследственных демократов. Конечно, среди со-кандидатов на этот пост был ещё маластарец. Но Палпатин не был идиотом. Скорей всего, он всё просчитал. Дело в том, что людей не любили, но их хотя бы изучили за эту бездну лет. К ним хотя бы привыкли. Привыкли дружно ненавидеть. Зато остальные были по отношению к главе правительства на равных.

Но вот выбрать кого-то из другого вида? И в ущерб своему?

Против маластарца проголосовали все, кроме сектора и планет, контролируемых маластарцами. Алиены на миг объединились в ненависти к возможному первому счастливчику из своих рядов.

Пусть люди, только не собрат. Собрат, в сущности, в одном: в равном положении относительно главенствующей расы. Тем более что главенствующая раса навыдумывала себе из чувства самосохранения множество принципов демократии, и теперь вынуждена была им следовать. А это означало, что пока она была у власти, остальные виды обладали относительной самостоятельностью и свободой. А вот что сделает их собрат, оказавшись на такой должности — это ещё надо было проверить. Проверять не хотел никто.

Все прочие виды давно поняли эту лёгкую истину. И потому политическое влияние использовали всё больше в экономических целях. Была такая лазейка среди демократических свобод. Ни в коем случае не лезть откровенно наверх — затопчут. Но никто не запрещает заниматься коммерческой деятельностью в своём секторе и выходя на широкий рынок за рамки своего сектора. Была надежда на создание своей, крупной, власть имущей финансовой империи. Каждый из видов стремился сделать большую часть галактики своей зоной влияния. Как только у кого-то первого под контролем окажется больше половины республиканских миров — кандидат от этого первого пройдёт в главы государства автоматически. И будет новый несменяемый род канцлеров.

Отсюда драконовские экономические законы. Люди были не идиоты, и понимали, куда всё идёт. Налоги на неймодианскую Торговую федерацию были не первым подобным актом.

И сами они бы не справились. Но это как с маластарцем. Как только один из видов усиливался экономически, людям его тут же помогали топить все прочие отстающие от него виды. Так и жили. Кто кого перехитрит. Кто кого опротестует.

И на этой почве ксенофобия между видами доходила до прямой ненависти. Раскалённые эмоции, полыхавшие в то время по галактике, нынешним поколениям не понять. Гражданская война, спровоцированная Палпатином, была спасением. Теперь это очевидно, особенно после раскрытия всей подноготной.

Галактика всё равно когда-нибудь вспыхнула бы. И так, что не осталось и половины. Только ситху, возможно, было подвластно не только принять, но и осуществить решение: контролируемая война. Он помнит: когда он осознал это, то застыл в восхищении и потрясении от масштабов одновременно. Палпатин спустил пар через контролируемый им конфликт. То, что всё равно б осуществилось, непредсказуемое, гораздо более кровавое, он вычислил, сгруппировал, организовал, расставил, как шахматные фигуры, подчинил найденному им же самим лидеру, позаботился о создании возможности противодействия со своей стороны — и разыграл войну, как шахматную партию. Это потрясающе. Стороны воевали — и не подозревали, что их, в сущности, контролирует одна группа. Очень удобно. Очень удобно, когда два лидера армий имеют возможность составить план войны как череду выгодных им комбинаций. Граф и канцлер, Борск не сомневался, всегда заранее оговаривали место нападения, расстановку сил, чью-либо победу. Подсчитав однажды общие потери и внимательно перечитав описание той войны, Борск осознал одну вещь: потерь среди гражданского населения почти не было. Этот процент был столь мал, что только усы встопорщить можно.

Все сражения велись либо в космическом пространстве, либо на малозаселённых планетах армией клонов и армией дроидов. Палпатин предусмотрел даже это. Ещё когда он создал армию дроидов на деньги неймодианцев — прекрасную, высокоэффективную армию — он уже знал, что будет дальше.

Убедившись в эффективности такого рода войска, дроидов продолжали делать. Затраты на сборку одного такого дроида были гораздо меньше, чем на обеспечение и выучку одного хорошего солдата. А психологический фактор был и вовсе не сравним. Не надо набирать армию. Потери не отзовутся среди населения. Население не будет бурлить после каждого поражения. Тем более, попробуй найди тогда среди населения добровольцев, которые согласились бы пойти в армию…

Война клонов! Навязло в ушах, стало историческим термином. Кто-то там, настроенный поэтически, вопит: где героика и трагизм? Какая война, когда с одной стороны воюют клоны, а с другой — дроиды?

Вот именно. Какая война? С одной стороны — клоны, а с другой — дроиды. Палпатин сделал всё, чтобы в глобальном конфликте погибло как можно меньше из тех, кто населял галактику. Из каких соображений? Выгоды, конечно. Он хотел править населённой, расположенной к нему галактикой, а не разорённой войной и понёсшей огромные потери в живых существах. Война клонов! Её никто так официально не называл. Возникло само собой. Кто-то из журналистов это озвучил — и окончательно прижилось. Потому что было правдой.

Бессознательные названия, буквально что народного происхождения всегда самые точные. Война клонов. Война дроидов. Война, разыгранная рукой мастера, комбинатора, ситха. Это сейчас понятно. Сила ситха — не в Силе. Сила ситха — в совершенно отличном от любого другого уме.

Что же, он поднялся вверх не экономически, а всех перехитрив. И в галактике теперь оказалась официальная правящая раса. Не людей. Ситхов.

Потому что ситхи — отдельный народ. Точней, одарённые.

А как иначе? Как иначе объяснить, что у представителей разных видов находят в крови одинаковый элемент? Когда эти виды вообще не схожи, не скрещиваются, переливание крови или её аналога другому виду вызывает мгновенное отторжение и смерть реципиента?

А у всех одарённых одинаковый элемент в крови или аналоге крови. В сущности — особая группа крови, её подвид. Это иной вид, иная раса, иной народ. Непонятно откуда взявшийся, однозначно всем чуждый, однозначно для всех остальных опасный. Борск был уверен, что одарённый забрак, суллустианин, родианец и человек гораздо лучше поймут друг друга, чем неодарённых представителей своих же рас.

К счастью, это всё-таки были разные расы. Не биологический вид. Одарённые рождались порознь, в разных секторах, принадлежали к разным народам. Не скоро осознавали себя. А когда осознали, то и остальные поняли их уже как потенциальную угрозу и опасность. Так что тогда ксенофобия к иной форме существования обрела вид геноцида. Непокорные представители этого вида, условно говоря, ситхи, уничтожались всеми возможными способами, в том числе и руками покорных представителей, условно говоря джедаев. Которым в обмен на покорность было обещано спокойное существование в резервации под названием «Орден» и неплохой для неполноправных граждан Республики статус.

Поскольку кем они были при Республике, как не неполноправными? Между прочим, в галактике только джедаи были лишены того же избирательного права. Только одарённые теряли любое гражданство и становились членами Ордена, который был всего лишь организацией и подчинялся непосредственно республиканскому правительству. Кто бы назвал Галлию прежде всего человеком, Кота — забраком, а Коона — кель дором? Кто бы сказал, что они принадлежат своей планете? Они были джедаи, джедаи прежде всего. В этом, естественно, как указывалось выше, был смысл. Они действительно образовывали свой вид, свою расу.

И при Республике эта раса была самой неполноправной в галактике. Потому что потенциально могла стать самой сильной.

Их утешали, и они сами себя утешали, и верили в это даже, высокими моральными принципами, которые предписывают сильнейшим служить слабым. Не придерёшься. Только умасливатели всегда забывали добавить: умнейшим — более глупым, достойнейшим — всякому сброду. Это просто. Это оказалось понять невероятно просто. Дошло сразу, как только представилась возможность увидеть, как один ситх сыграл шахматную партию народами, предпочтениями и страстями всей галактики — и, поставив шах и мат, пришёл к власти.

Кто? Кто ещё? Кто ещё будет строить эту Звезду смерти, махину под несколько сот миллиардов, задействовать десятки лучших умов, изобретать новое вооружение — только для того, чтобы выявить и собрать в одном месте оппозицию, локализовать её и уничтожить? Та же тактика! Как тогда, в войне клонов. Собрать под знамёна военного лагеря всех так или иначе недовольных, не дожидаясь их неконтролируемых действий. Спровоцировать их на действие, обнаружить их, тщательно упаковать, организовать своей же рукой — и аккуратно уничтожить.

Что за масштабы такие? Что за существа?

Вот по таким, косвенным данным понимаешь — и захватит дух. С кем ты связался? Со стариком в капюшоне? С его верным учеником, который вечно упакован в пародию на древние доспехи? Два архетипа, два ситха, таких ситха, что просто ситхей не выдумаешь, сила великая, они же на публику играют, они своим внешним видом галактику вот уже двадцать лет морочат! Зловещий Палпатин, мрачный и загадочный Вейдер! Эти фигуры из плохой оперетки за двадцать пять лет захватили всю территорию бывшей Республики, распространили своё влияние на те сектора, о которых Республика даже не мечтала, и не только войной — а жёсткой и одновременно изощрённо гибкой дипломатией.

Создали государство.

Ксенофобия! Какие все идиоты. Кого императору не любить? Да у него все — чужие. Все, кроме одарённых. А старый ситх великолепно замаскировался своей принадлежностью к человеческой расе. Ксенофоб! Фррррых. Умный политик, вот кто. Люди вот уже тысячелетия контролируют основные сектора и пути. Они умеют это делать. И умеют действовать в общегалактических масштабах. У них есть для этого навык. Помимо всего прочего, те же люди сильно натерпелись от всё растущего влияния алиенов в последние столетия Республики. Людям дали шанс нового реального управления — и люди за него ухватились. Они азартно пополняли государственный аппарат, они шли в армию, чего не было вот уже полторы тысячи лет, составили флот, боролись отчаянно и яростно… за ситхов. Палпатин поставил амбиции человеческой расы себе на службу. Тщательно контролировал все чрезмерные проявления ксенофобии. Тщательно подыгрывал тем, кто счёл службу новому народу — возвышением собственного.

Возможно, Палпатин именно потому скрывает, что сейчас одаренных в галактике гораздо больше, чем вечно двое. Гораздо больше. Старый ситх восстанавливает свой народ. Народ властителей. Народ завоевателей. Народ, по самой природе своей стоящей надо всеми прочими. Народ, который вот уже около пяти десятков тысячелетий всё втаптывали в кошачье дерьмо…

Иногда Борск пытался представить — ощущения существа такого ранга. Как, например, чувствовал себя он, если бы его, представителя знатного рода заставили прислуживать, скажем, вуки? Под угрозой вырывания рук. Ещё раз — фрррыххх.

Унижение испытывают не все. Унизить — именно что поставить ниже своей природы. Как же были унижены одаренные? И что должен был чувствовать ситх, обладающий силой, всем потенциальным могуществом, не имеющим аналогов умом, быстротой реакции — который не только не мог реализовать своё могущество на практике — но за которым всю жизнь вынужден был прятаться по норам исключительно ради сохранения этой своей жизни?

Быть природно и умственно выше, и все силы природы и ума пустить лишь на то, чтоб тебя не убили.

И становится понятным очень многое. Всего лишь на место себя подставь. И начинаешь уважать императора — за выдержку. Он уничтожил Каамас. Он истребил джедаев. Но он не тронул никого без серьёзной на то политической причины, сходной с необходимостью выживания. А ведь месть его должна была быть направлена миру — не джедаям. Джедаи — всего лишь сородичи, одомашненный вид на побегушках, которых научили набрасываться на него, и на которых ему, должно быть, было просто неприятно смотреть. Так что это была не месть. Истребление Ордена — лишь чистка порченной крови. Необходимая чистка.

А мир он не уничтожил. Он стал его главой.

В дверь раздался то ли звук, то ли стук. Чья-то ладонь на пластине входа. И в каюту тут же вошли. Тийен Кил, его лучший, а часто личный пилот и механик. Молодой ещё забрак, что никак не сказывалось на профессиональных данных. Это или есть, или нет. Он имел прямой доступ к нему в любое помещение.

— Борск, — сказал он, когда дверь за ним закрылась. Радужка глаз его расы имела несколько типичных оттенков и цветов. У этого были жёлто-зелёный, с уклоном в зелень. — Шеф. У нас проблемы с гипердрайвом.

— Насколько серьёзные? — Борск уже стоял, машинально стянув для себя с другого пуфа всё тот же халат. Отличие от церемониального было в том, что этот был лёгкий, тёмный и немаркий.

— Настолько, что я решил придти сам, а не говорить по связи. Хочешь прогуляться в технический отсек? Для разминки.

Стандартное время на корабле было — ночь, и они никого не встретили, пройдя по коридорам. Но и на техническом уровне Борск тоже не обнаружил никого.

— Они в подсобке, дуются в карты, — сказал Тийен. Борск отметил его тон. Тон не был осуждающим. Скорей от него исходило ощущение почти необходимости данной диспозиции технической бригады.

Собственно в самом моторно-техническом отсеке тоже не было никого. Тийен подвёл его к гипердрайву — блоку плат и проводов, среди которых мигали световые индикаторы в рабочем режиме и ритме.

— Это не заметишь из пункта управления, — сказал Тийен и достал переносную мини-машину, что в сложенном виде была не толще средней пластиковой папки. Забрак присел на корточки и открыл портативный компьютер. — Смотри, — сказал он, и над развёрнутыми листами загорелась рабочая сводка, которая была сейчас и на главном терминале. — Ничего не замечаешь?

Борск проверил и перепроверил, затем покосился на гипердрайв.

— Нет, — сказал он откровенно и сухо. — Что я должен заметить?

— Мы летим куда?

— В центральный сектор.

— Но ведь не в Центр Империи.

— Нет.

— Посмотри не на вектор. Взгляни на координаты. Всего несколько долей в общегалактическом масштабе. И мы выходим пусть не на орбиту, но в такое место, куда обычно выходят и другие корабли. В один из контрольных портов.

— Ссс-ситх! — вырвалось у Борска. Он понял шутку. Ряд цифр пестрил в глазах. Не сразу и поймёшь. Просто кто-то из гениальных навигаторов на запрос центрального компьютера то ли сознательно, то ли машинально нажал на ввод перед вопросом: «стандартный расчётный выход?»

Это содержалось в любом компьютере последнего поколения. В них всех уже были заложены все наиболее безопасные варианты выхода у наиболее густонаселённых планет. Очень, между прочим, удобно. Только не сейчас.

— Ладно, — сказал Борск. — Найду этого гения — спущу шкуру. Надеюсь, нас никто не подстрелит до тех пор, пока мы не объясним, что летим сдаваться. Вот гнида, — ругнулся он снова. И профырчал многослойное ругательство на собственном языке.

— Он отговорится тем, что понял приказ буквально, — рассеяно произнёс забрак, глядя в сторону гипердрайва. — И поверь, он будет абсолютно искренен. А теперь смотри сюда, — он кивнул на гипердрайв. — Здесь тебя ничего не смущает?

Борск прищурился на двигатель. За годы и годы он стал разбираться в технике не хуже механика и инженера. Очень помогает постоянная практика обращения с электроникой и механизмами.

Борск встал, буквально что обошёл двигатель, всмотрелся.

— Дай свою машину, — потребовал он. Личным доступом обеспечил себе всю информацию о режиме работы гипердрайва. Тот работал нормально. Разве что…

— Что это за допустимые помехи?

— Есть такая фигня, шеф, — сказал Тийен, не вставая с корточек. — Гипердрайв не всегда может работать идеально. Более того, он почти никогда не работает без определённых помех. Износ, совместимость с другим техническим обеспечением, горючее, то, сё… Сам знаешь, если гипер будет выходить из строя только потому, что у него что-то там заглючило, мы далеко не улетим. Первые «идеальные» драйвы этим и страдали. Они вырубались при каждом подозрительном отклонении от нормы, выдавали: «произошла недопустимая ошибка», и заставить их работать не было никакой возможности. То-то кайф испытывали пилоты, вися среди пустоты и пуская по всем каналам SOS…

— Да-да, — сказал Борск.

— Шеф, а я не труху мелю, я объясняю. Сейчас считают самой модерновой моделью ту, в которой предусмотрен наибольший спектр допустимых помех. Вот и у нас такое чудо.

— Да? — сказал Борск уже другим тоном. Что-то ему показалось. Что-то, что он пока ещё не идентифицировал, но хороший нюх и почти что подсказки Тийена навели его на мысль…

— В наш супердрайв какой-то гений от электроники сунул новый чип, — сказал забрак. — Скорей всего, когда мы уже были в гиперпространстве. Легко.

— И?

— Сам он не страшен, но он включён в общую систему, — Тийен машинальны жестом почесал рога. — Чип только ловит определённый ритм, на который его настроили. Этот — ритм, который создаёт гипердрайв в рабочем режиме. Как только драйв перестанет его создавать, то есть когда он отключится, а мы выйдем из гиперпространства, чип передаст сигнал об изменении ритма остальным компонентам системы. Словом, опуская технический подробности, мы ворвёмся на стоянку кораблей в облаке термоядерного взрыва. И разнесём там ещё кучу всего. Нехилая месть повстанцев Империи. Реванш за Эндор. Смертники побеждают. Как тебе это?

— Это точно? — спросил Борск. Страха он не чувствовал. Только предельную сконцентрированность и холодную ярость.

— Точно, шеф, — забрак отобрал у него компьютер и пробежался пальцами по панели. — Я протестировал эту штуку и так, и эдак. На это ушло три часа. Смотри, что получается. Взрывная система опутывает буквально весь корабль. Да это и не надо. Это как на стар-дестроид — взорвал основной реактор — и всё летит в тартарары.

— Эту систему установили не вчера! — яростно прошипел Борск.

— Вот и я о том же. А вот чипчик всунули перед самым нашим полётом. Или, как говорил, прямо в полёте. Как раз, когда некий навигатор машинально нажал на клавишу: «стандартный курс».

— Это не могут быть имперцы, — сухо и с неожиданной уверенностью сказал Борск. — Им это не выгодно.

— И я о том же, — кивнул забрак. — Я всё хотел тебя спросить: кому вот уже пять лет строит глазки твоя рыжая подруга?

Борск взглянул на него. Встопорщил усы. Прошипел что-то сквозь зубы.

— По-моему, госпожа Мон стакнулась с нехорошими парнями, — резюмировал забрак. — И эти нехорошие парни каким-то образом узнали, что мы их кидаем.

— Да, — сказал Борск и сел рядом. — Что ты думаешь о системе? — спросил он Тиейна. — Её можно обезвредить?

— Мы думаем над этим, — ответил забрак.

— Вы?

— Я и команда, которой я доверяю. Но вообще, шеф, у нас тут ещё проблемка: как бы нам найти и ухватить за брюшко тех, кто так доблестно решил умереть вместе с нами? — и взглянул на Борска в упор изумрудными сейчас глазами.

До Фей’лиа дошло.

— Стоп, — сказал он. — Ты хочешь сказать, что тот, кто вставил чип, сейчас здесь? И кто проложил не тот курс… Верно. Смертники? — спросил он, подобравшись. Борск терпеть не мог смертников. Это были или фанатики, или существа, подвергшиеся тщательной психологической обработке. Впрочем, и о первой группе можно было сказать то же. Разве что специфика обработки была другой.

— Смертники, — кивнул забрак. — Разве что у них нет с собой сверхпрочных спасательных капсул. Теперь понимаешь, что я так завёлся? Уж навигатор-то точно здесь, сто пудов. Не мог он задать курс, а потом спрыгнуть с подкрылка. Да и гипер проверяли почти перед самым отлётом.

— Да-а… — сказал Борск. — Как ты это обнаружил-то?

— А у меня чутьё на допустимые помехи, — поморщился Тейен. — И я почти сразу понял, что мне что-то не нравится в расчётах курса. Надо было твоей рыжей отдать управление кораблём нашей команде. Она за последние годы со своей вечной гениальностью с такими типами связалась, и столько вирусов себе натаскала… У неё тут шпионская сеть, а она хоть бы причёской своей тряхнула.

— Пшшштттррррыххххххх, — сказал Борск. Ему даже не хотелось говорить, что он всегда был против этой авантюры с добрыми дядями из космоса. — У тебя есть идеи?

— Не только, — забрак на него посмотрел. — Пока мы с тобой тут лясы точим, моя команда проверяет сеть… шпионскую, — он проследил за реакцией. — С гипердрайвом мы ещё всё уладим, время есть. А вот вирусники на борту…

— Какая — твоя команда? — совершенно иным, холодным, резким и неприятным тоном осведомился Борск.

— А то, — усмехнулся забрак, не меняя позы. — Я к тому и вёл, ты умный, дойдёт. Мы перед тобой скрываться больше не собираемся. Нас тут пятеро без меня, и все — из академии.

— Лётной? — язвительно спросил Борск, подавив желание рассмеяться. Чувство опасности уже ушло. Он ведь сам ждал подобного после того, как окончательно решил лететь к имперцам. Только не думал, что это будет выглядеть так.

— Да нет, шеф, — дружески усмехнулся ему забрак. — Академии ситхов, конечно.

Только двое

Совещание кончилось. Так, как заканчиваются сборища подобного рода. Стало ясно, что сказано всё. Точка отсчёта от начала разговора, когда вся новая информация выдана, воспринята собеседником и разговор подошёл к логическому концу.

— Спасибо всем и все свободны, — сказал Палпатин.

Вейдер покосился на две парочки, уходящие из императорской каюты. После того как поклонились или отдали честь. Две пары. Гвардейцы прошли мимо своих четырёх товарищей в охране и повернули налево. Там лифт отвезёт их на уровень, который император зарезервировал под свою личную гвардию. А Мара проследовала за Пиеттом. Бросила: «нам как раз в одну сторону», — и органично присоединилась к нему. Направо, к лифтам, ведущим в центральную часть корабля.

Случайный контраст. Рослые гвардейцы. И Пиетт с Марой — оба небольшого роста. Просто как будто было задумано.

Они с императором молчаливо проследили обе пары до лифтов — и отпустили из зоны восприятия. Палпатин обернулся к нему.

— Ну? — спросил император.

— Что — ну?

— Ничего. Воздух сотрясаю.

Вейдер слегка переменил позу в кресле и крепче подобрал плащ.

— Считаете, они задумались? — практически без вопроса произнёс он.

— Задумались они — безусловно, — кивнул Палпатин, со вздохом облегчения откинув капюшон прочь. На волю вышел аккуратный седой «ёжик». — Это даже не вопрос. Им теперь на протяжении нескольких по крайней мере суток будет очень интересно, что за альтернатива такая может быть мне. И ту ли сторону они выбрали…

— Уже гвардия начала интриговать, — с тяжёлым отвращением сказал Вейдер.

— Они ближе всего, — ответил император. — Они видели, что наша пара распалась.

— Да, — хмуро согласился Тёмный лорд. — Теперь, надеюсь, увидели нечто другое.

— Карнор умный мальчик.

— Заметьте, я его не осуждаю.

— Я тоже.

Они взглянули друг на друга. Прошёл маленький промежуток без слов.

— Но думать можно о разном, — как будто без паузы продолжил император. — Например, не накрутил ли старый интриган, чтобы смутить и запутать. Как я говорил, Карнор умён.

— Наша байка о старшем Исард…

— Не байка.

— Прямой намёк.

— Вот-вот… — Палпатин снова вздохнул и взглянул на своего ученика. — Пусть проводят аналогии. Я им дал всю информацию, какую мог. Теперь за дело за ними. Пошли отсюда, — добавил он без перехода. — Хоть кастрюлю свою снимешь.

Вейдер без усмешки кивнул. Иногда он безумно уставал от маски.

Он встал, и они оба прошли через несколько комнат в дальнее помещение императорских покоев. Дверь за ними автоматически закрылась. При этом раздался слабый призвук того особого вжатия воздуха, который определяет полную герметичность. Император подошёл к прибору на стене и задал параметры атмосферного давления и воздушного состава. Оба они молча ждали, когда атмосфера внутри помещения придёт в соответствие заданным нормам, а также когда аппаратура несколько раз проведёт проверку соответствия. Потом мигнула зелёная панель: готово.

— Я и сам чувствую, — сказал император панели, подошёл и уселся в кресло. Обстановка здесь была скудна: два кресла, стол, деловой диванчик. Не для того, чтобы лежать, чтобы сидеть. Из кресла императора была хорошо видна вся комната. И его ученик, который щёлкает крепёжными застёжками на шлеме и маске, отстёгивает их и аккуратно кладёт на столик.

Как всегда, произошёл рефлекторный перебой в дыхательной системе, который зависел исключительно от реакции датчиковой аппаратуры на состояние микростресса. Так люди непроизвольно задерживают дыхание в момент возможной физической или психологической опасности. Только за Тёмного лорда это сделала аппаратура. Потом Вейдер повернулся.

Император давно перестал обращать внимание на внешние данные своего ученика. Один раз уже поплакал. Хватит. Привычный взгляд был скорей взглядом врача, который ищет отклонения от обычного состояния под условным названием «норма». Или, возможно, улучшения в нём. Одно только ощущение было не отменяемо. Но оно давно вошло в обычный набор ощущений и не идентифицировалось как что-то особенное. А вот любому другому это в глаза бросилось. Не общее уродство находящегося перед ним человека. То, как он дышит. Точней, то, что он не дышит. При том, что звук его дыхания был гораздо более отчётлив, чем практически у всех прочих живых существ.

Нашейный медицинский воротник — Вейдер мрачно звал его ошейником — включал в себя несколько биосовместимых гибких трубок, которые через надрез в горле были вживлены прямо в гортань. Лицо при этом оставалось свободным от проводов и аппаратуры, но лицо и не дышало. Не было тех вроде бы не заметных глазу лёгких движений крыльев носа, вдоха рта. Вроде бы — потому что, когда они отсутствовали, это неожиданно становилось очень заметно. Не сразу понятно — что, но пугающие ассоциации с мертвым лицом подсознание услужливо поставляло тут же. И только потом приходило осознание, что происходит, и сразу в некоторой мере успокоение. Потому что осознание приносило хотя бы понимание того, в чём дело и как это работает.

Человек не дышал, за него дышала аппаратура, минуя носоглотку. Место надреза долго определяли, в конечном счёте сделали его в верхней части гортани, хотя мнения медиков на этот счёт разделились. По крайней мере то, что было сделано, оправдывало себя. Этот медицински-хирургический способ был наиболее эффективен. Вживлённую аппаратуру пришлось долго подгонять под совместимость, зато не было ни пролежней, ни каких иных неприятностей с опутыванием проводами. Только после этого возникли серьёзные проблемы с речью. Всё же речь — не только движение языком и напряжение связок, но и определённая циркуляция воздуха в связках. Тем более что и напряжение связок тоже давалось первое время не просто с трудом — оно было технически опасно для способности дышать. Нет, Вейдер не онемел, но он долго учился говорить не просто новым голосом — иным способом. Связки, помимо того, что теперь при использовании их надо было вечно учитывать вживлённые дыхательные протезы, тоже ведь были повреждены, обожжены как при смертельной простуде. И дело было потом уже не в этом. Из-за необходимости заставить жить организм, который жить не мог, пришлось пойти на определённую его перестройку. Как здесь — дыхание машиной напрямую через надрез в горле. Кажется — ничего, а это заставило перестроить всю речевую и дыхательную систему. Извращались как могли.

Анакин долго учился быть лордом Вейдером.

Вейдер же с определённым, пусть хмурым, но удовлетворённым выражением на лице сел напротив.

— Когда-нибудь, — произнёс он, его и голос такого тембра, не искажённого маской, за его жизнь слышал только император, — эта маска меня добьёт. Безумно романтично, конечно — ходить во всём чёрном и не обнажать даже живую кисть от перчатки — но от этого такие пролежни заработать можно…

— Всё романтично, когда со стороны, — кивнул император. — Потому в Империал-сити ты пройдёшь профилактику по всем правилам.

— Вы снова за своё.

— Угу. Сколько раз ты её проходил за последние четыре года?

— Ни разу.

— С чем тебя и поздравляю.

— Зато мой личный рекорд э-э… водных процедур — три с половиной часа, — внезапно хмыкнул Тёмный лорд. — При помощи дроидов, конечно.

— Спринтер, — определил император.

Два человека усмехнулись друг другу. Император машинальным жестом потёр одну из обвисших щёк.

— Вейдер, — сказал он, — мне это надоело.

— Да неужели? — спросил Тёмный лорд, продолжая играть в несерьёзность.

Он-то знал этот тон. Мог и не знать, всё равно сейчас слышал. Холодная, расчётливая злость. Непреклонная воля. Неотменяемое решение.

— Я был слаб на Звезде и нёс всякую чушь, — император взглянул на него в упор. — Полгода. Осталось полгода! Нет, Вейдер, не полгода. Мы с тобой будем жить — долго. Назло всем энфэшникам. Более того, я сделаю всё, чтобы ты стал меньшим инвалидом, чем ты есть, — злость перешла в ожесточённость. — Но это пока мечты, — карие глаза императора по холоду не уступали прозрачным голубым льдинкам. — Первый и насущный вопрос: вычислить и раздавить эту гадину.

— Гадину?

— Я так считаю.

— Раздавить?

Император вгляделся в своего ученика, чтобы подтвердить, что не ошибся. Вейдер иронизировал. Развалясь в кресле, его ученик позволил себя каплю чёрного юмора, и капля эта была размером с фонтан. Насмешливые серые глаза смотрели на дорого и любимого учителя.

— Мы с вами, мой уважаемый мастер — напомните, если я ошибаюсь — двадцать пять лет тому назад раздавили Храм джедаев. И что изменилось?

Палпатин попытался изобразить суровость. Не получилось. Его собственные глаза смеялись.

— Непочтительный ты отрок.

— Право имею, — кивнул главнокомандующий имперских вооружённых сил, по совместительству — его ученик и ребёнок. — С моим, как вы видите, здоровьем, я вполне могу по праву инвалида двадцать лет сидеть в репульсионном кресле и доставать всех мемуарами в стиле: вот был я молод…

— Анакин.

— А?

— А ведь ты не шутишь.

— Да, — кивнул Вейдер. — Я думал достаточно много в последнее время. Знаете, учитель, кое в чём вы правы. Меня заставляет размышлять только экстремальная ситуация. В том случае — элементарный страх.

— Да? — индифферентно спросил император.

— Да, — взгляд Тёмного лорда был тяжёлым. — Я испугался, как не боялся за всю жизнь. Между прочим, за себя же испугался, — невесёлая усмешка. — Вы были скалой — и вдруг оказалось, что скалы нет. Я привык, что могу делать всё, что угодно — а вы перенесёте.

— Угу.

— Так вот, я испугался. Как десятилетний ребёнок, который обнаружил, что его родители смертны. Но поскольку мне всё-таки почти пятьдесят, страх заставил ещё и варить мой котелок, — он кивнул на шлем, лежащий на столике рядом с маской. — Думать. Делать выкладки. Переосмыслять. Мой ум устроен не так, как ваш. Не хуже, не лучше — не так. Именно поэтому… Представьте, я ведь размышлял почти о том же.

— О чём?

— Джедаи.

— А.

Тишина.

— Я бы выпил вина, — заявил Вейдер внезапно и поднялся. — Вам налить?

— Спаиваешь дедушку? — ухмыльнулся Палпатин. — Налей, налей. Немного.

Тот достал из небольшого бара бутылку, два бокала. Один налил почти доверху, в другой плеснул на треть. Наполненный на треть по воздуху отплыл к императору, а со своим Вейдер устроился обратно в кресле. Палпатин видел, как его мальчик поднёс лицо к бокалу и почти заглянул в него, как будто хотел убедиться в наличии содержимого. Анакин когда-то любил нюхать всё, прежде чем попробовать на вкус. Рефлексы не вывелись с годами.

Посмотрев в бокал, Вейдер сделал аккуратный глоток. Ещё. Как будто проверял проходимость горла. Проходимость была нормальной, и Вейдер удовлетворённо откинулся в кресле, обхватив бокал перчатками обеих рук.

А Палпатин выпил залпом. Отправил на столик рядом и взглянул на ученика.

— Я тогда не думал о Люке или Мотме, — сказал Вейдер. — В том смысле, в котором думаю сейчас. Не думал о совпадениях. Не думал о том, что кто-то с кем-то связался. Но я чувствовал… ситх, да я это видел. Я видел этот ужас. Нерассуждающий. Фанатичный. На Беспине я был тоже хорош, но всё же. Когда тебе говорят, что это — твой отец, обычно всё-таки не бросаются в пропасть.

— Не отец, а ситх. Зло, которое соблазняет отцовством.

— Вот именно.

Учитель и ученик обменялись взглядом. Такое было тысячу лет назад. Понимание на уровне интуиции — не слов.

— Я подумал о джедаях. Это ведь они. Я помню лицо Оби-Вана, который шёл меня убивать. Такой же нерассуждающий страх перед открывшейся бездной. Он не видел меня, он видел исчадие тьмы. Оно меня захватило, и я — уже не я.

— Фанатизм…

— Да. Помните?

— Конечно, помню, — невесело ответил император.

— Тот же Мейс. Ну, о нём разговор особый. Но весь Храм! Весь. У них так же менялись лица. Они шли на врага. Нет. На Врага. Понимаете?

— Да.

Палпатин не мешал ему думать. Это было очень важно.

— Дети. Почти все дети, которые достигли сознательного возраста. Все подростки однозначно. Ладно. Это было тошнотворно, но это я как-то пережил. Но когда десятилетний ребёнок идёт на тебя со включённым учебным мечом…

— Анакин!

— А?..

— Держи себя в руках. У тебя дыхание булькать начинает.

И бокал давит рука.

— Извините, учитель, — Вейдер рассмеялся, именно с бульканьем и хрипом. Посмотрел на осколки бокала вперемешку с вином, частично на перчатках, частично на полу. — Кажется, должен был и позабыть, сколько всего случилось, в том числе и со мной — а помню.

— Да, — кивнул Палпатин. — Я это тоже помню. Сколько я с ними работал… Какой возраст мы сочли пределом для возможной переделки?

— Три! — яростно выкрикнул Вейдер. — Три! Года!

— Я сказал — успокойся.

Этим тоном можно было в прорубь опускать. Вейдер вздрогнул и медленно расслабился в кресле. Осколки вперемешку с вином отделились от пола и перчаток и поплыли к утилизатору. Палпатин им помог.

Хорошее было вино…

— Три года, — сказал Вейдер. — Максимум три года. После этого в них уже накрепко было заложено то, что делало их фанатиками и врагами. Машина с программным управлением. И мы убили их всех. Всех, кто не смог измениться. Мы убили своё племя. Одарённых. Одарённых, над которыми кто-то и когда-то проделал чудовищный эксперимент… — он замолчал. — Что-то голова у меня кружится, император. Что я говорю?

— Твоя интуиция всегда радовала меня, мой мальчик.

Малоподвижные губы человека напротив него издевательски дрогнули.

— Да?.. Что ж… Джедаи, как система, — сказал он, начиная тихо покачиваться в такт своих словам в кресле и обхватив себя по груди руками. — Знаете, что я думал, глядя на Люка? Тогда, на Эндоре? Вот пример великолепной психологической обработки джедаев. Джедаи ведь сами обрабатывали своих детей, верно. Они плодили род за родом, подобных себе, род, который никогда не выйдет за дозволенные рамки, если только сам индивид не обладает выдающейся психологической устойчивостью или, напротив, мобильностью… Граф был примером первого, Куай-Гон — второго. Но психологический корпус джедаев, о котором они, конечно же, никому не рассказывали, неофициальный придаток официального корпуса целителей, делал свою работу выше всех похвал. Они работали в самом Ордене, вне Ордена, с родителями одарённых детей, с политиками, с… учитель, я запутался. Честное слово. Я видел и чувствовал конкретные вещи, и только о них могу судить. В своём сыне я видел ту же самую обработку, что у джедаев былых времён. Я думал на Бена — кто ещё? Он продолжатель традиции, и ведь совершенно не надо состоять в психологическом корпусе, чтобы быть психологом. Любой учитель по обязанности психолог. Любой учитель, который берёт себе ученика, должен пройти курс подготовки под руководством наставника из психологов. А в исключительных случаях те курировали процесс обучения до самого конца.

— Да-да, — философски сказал император.

Вейдер вздрогнул, но продолжал:

— У меня был однозначно исключительный случай. Оби-Вану по этому поводу дали гораздо более тщательную подготовку, принимая во внимание его возраст и исключительность его ученика. И безусловно, меня через него воспитывали ещё те монстры… Учился я — учился он. Курс психологии он прошёл полный, я не сомневаюсь. И теперь использовал его на моём сыне. Я прав? Я так думал. Я видел последствия джедайской обработки. У Люка то же самое. Разве нет?

— А Лея?

— В этом и дело! А она при чём?! Бен к ней даже не приближался. Что вы на меня так смотрите?

— Ты умница. Не дёргайся. Я серьёзен, как никогда. Успокойся, Анакин. Тихо, тихо… Ты действительно молодец. Поверь, это важно — найти отправную точку рассуждений. Ты её нашёл. Действительно.

Вейдер смотрел… потом криво и беспомощно улыбнулся.

— Учитель, — сказал он, — я сам был обучаем в Ордене десять лет. Скажите, со мной им тоже удалость что-то сделать?

Совещание в мире глаз

Горел огонь посреди пещеры. Огонь, зажженный неизвестно кем и непонятно как. Оби-Ван сидел рядом, и от огня исходило настоящий жар. Потрескивает пламя, и искры жгут неосторожно поднесённые к языкам руки. А от камней, на которых он сидит, идёт холод. У Оби-Вана горело лицо и мёрзли руки. И внутри, как соответствие того, что творилось снаружи, одновременно пришлёпнутым комком спекались холод и жар. Удивительно неприятное ощущение. Болезненное, оно мешало думать. Сходное с жаром-холодом лихорадки, когда ум выдаёт странные и пугающие комбинации, картины и конфигурации, не имеющие отношения к действительности совершено.

Но в этом порой гораздо больше смысла, чем в трезвых заключениях дня.

Лицо его учителя, резкое и немолодое, в огненных бликах костра выглядело усталым. Именно усталость, помятость, резкие борозды морщин делали его живым. Единственное пятно жизни в окружении неправдоподобия выдуманных декораций. Он цеплялся за него, как за источник рассудка.

Но и сидящий слева от него забрак тоже был реален. Вполне. Тот сидел, обхватив руками колени и мрачно смотрел в огонь. Отблески плясали в его желтоватых глазах, отсвечивали на выступах рожек, углубляли чуткие крылья носа. Он тоже был усталым. И реальным. Дышал, жил. Неизбывно застывший в возрасте двадцати пяти лет. Том возрасте, когда его убили.

Оби-Ван смотрел на него краем глаза. На его посадку возле огня, манеру смотреть, хмуриться, жить и дышать.

Люди. Живые существа.

Непроизвольно он прикусил губу, и прошипел что-то нечленораздельно. Куай-Гон взглянул на него. А это почти привело его в чувство. Вкус собственной крови. Непостижимо. Обыденно. То, что в мире Великой Силы можно испытывать боль. И кровь… он слизнул её кончиком языка. С солоноватым вкусом к нему подступила реальность. Сейчас. Впервые.

— Хотел бы я знать, — хрипловато выговорил он, — где мы на самом деле.

— В мире Великой Силы, — ответил Куай-Гон устало.

Оби-Ван знал, что тот не издевался, не шутил. И забрак рядом пробормотал что-то, что отчётливо сходило за ругань.

— Он — такой?

— А кто его знает…

— Вы здесь тридцать лет.

Забрак выругался гораздо более отчётливо. Куай-Гон криво улыбнулся:

— Время в мире Великой Силы течёт незаметно…

Оби-Ван уставился на него. Подобрался. Отчётливо захотелось кого-то убить. Того, кто виновен в этой улыбке. В беспредельной усталости.

Его-то!..

В ответ на его взгляд старый рыцарь только пожал плечами.

— Почему я не развоплотился? — спросил Оби-Ван. — Как все… Все?

— Я не утверждаю, — ответил его учитель. — Но с Кэмером мы больше никого не видели.

— Тюрьма для одарённых, — буркнул забрак.

Оби-Ван знал, что они пока не серьёзны. Не в смысле веселы, а в том, что пока что не начали настоящий разговор. В нём мелькнуло подозрение — а знают ли они сами? Знают ли, что надо сказать? И о чём.

Тридцать лет…

— Сначала было просто, — Оби-Ван стал говорить, заполняя паузу. — Я всего лишь осознал, что вижу и слышу тот мир. Вокруг было… тепло. И такое острое чувство правильности и должности того, что я делаю…

— Миссия, — хмыкнул забрак.

— Да, — ответил Оби-Ван, — именно миссия.

Он наклонил голову и долго смотрел в огонь.

— Было так просто. Так кристально ясно, что надо делать и что происходит вокруг. Я видел вещи насквозь, и мне была видна их причинно-следственная связь. Я видел истину…

— И она тебя поразила, — хмыкнул Сайрин.

— Да, — Оби-Ван повернулся к нему. — Ты не понимаешь. Я сомневался всю жизнь. Я всю жизнь мучился и не знал, правильно ли я поступаю. Никогда. Никогда до конца. Вроде бы прав — но вроде… — он засмеялся. Нехороший был смех. — С Анакином, понимаете ли, учитель, больше ничего делать не оставалось. Он стал неуправляем. Мне пришлось. Но я знал, что я в ответе за то, что с ним случилось. Десять лет я его учил…

Он запнулся. Куай-Гон смотрел на него. Такого жёсткого и пристального взгляда у своего учителя Оби-Ван не замечал никогда.

— Пожалуйста, — сказал Куай-Гон, — продолжай. То, что ты говоришь, очень важно.

— Да, — пробормотал тот, сглатывая внезапно ставшую липкой слюну в пересохшее горло. — Я говорил… Да, я никогда не знал, что надо было делать. Точно. Всегда сомневался. И вдруг — лёгкость такая. Такая ясность после физической смерти. Всё стало понятно. Истина просвечивает изо всех вещей. Я видел путь, единственно верный. Это был такой подъём, учитель. Такой полёт, парение…

— Я понимаю.

Тишина.

— Он стал неуправляем, — сказал забрак. И расхохотался.

— Кэмер… — устало произнёс Куай.

— В чём дело? — сухо спросил Оби-Ван.

— Ни в чём. Я только повторяю тебе твои же слова, — забрак усмехнулся. В прищуре его глаз светился жёлтый огонёк. Оби-Ван пока не мог правильно идентифицировать это выражение, но оно было ему крайне неприятно.

— И что в них такого? — спросил молодой джедай молодого ситха.

— Тебя, кажется, психологии учили? — прищурился ещё сильней забрак. Куай-Гон не вмешивался. Оби-Ван видел краем глаза его спокойное лицо. Старый рыцарь явно счёл, что из этого диалога будет только польза. Как ни странно, Оби-Вана это успокаивало.

— Учили, — ответил он забраку. — И что?

Тот засмеялся. И Оби-Ван наконец идентифицировал эмоцию. Застарелая, глухая, а теперь — лютая ненависть. Не к нему. Ещё к чему-то.

Это он ощущал точно. Не смотря ни на какую эмоциональную разбалансировку, отличие лично направленной эмоции от эмоции к явлению как таковому было слишком элементарно.

— Он стал неуправляем, — в который раз повторил забрак. — Прости, но кем?

— Что?

— Кем он перестал быть управляем? — и новый смех.

Задуматься над словами Оби-Вана скорей заставили интонации смеха. Он был выразительней слов.

— Почему — кем?..

— Это всё тот же вопрос, — пояснил забрак насмешливо. — Вопрос о значении слов. Почти никто не задумывается над ними. А ведь они отвечают на все вопросы. Управляемый — кем? Избранный — кем? И для чего, а?

— Избранный — это термин.

— Ага.

Оби-Ван подождал продолжения. Его не было. Была та же лютая насмешка в жёлтых глазах.

— Что ты от меня хочешь?

— Чтобы ты сказал вслух то, что уже думаешь. Ты меня просто стесняешься, как ситха. Не пристало, мол, верноподданному джедаю думать при этой образине. И тем более думать то, что, может, бросит тень на его любимый Орден. С ума сойти! — он вновь расхохотался. — Ну и обработочка! Ты лоялен даже после смерти!

— Что?!..

Кое-что, конечно, тому удалось. Возможно, в этом был виноват и его молодой облик. Сдержаться оказалось очень трудно. На какое-то время он потерял над собой контроль.

— Нет, — ответил забрак внезапно очень спокойно, — ты мне скажи: когда ты говорил о неуправляемости, что ты имел в виду? И без воплей и разных воздеваний рук. Когда ты это говорил, то имел в виду конкретные вещи. Пожалуйста, озвучь их.

Оби-Ван взглянул на учителя. Тот на них не смотрел. Тот смотрел в огонь. Блики на полупрофиле лица…

— Я имел в виду, — сказал Оби-Ван тихо, — что мой ученик совершал непозволительные вещи…

— Нет, стоп, — тут же прервал его ситх. — Ты мне объясняешь его поведение, а не своё слово. Что такое — неуправляем?

— Он больше не подчинялся приказам Ордена! — взорвался Оби-Ван. — Ты это хотел услышать?

— Да.

Ощущение было такое, будто грудью налетел на стену. Прогнозируемое ощущение. И при этом крайне неприятное.

— А ты подчинялся всю жизнь, — неприятный прищур забрака стал ещё более неприятным. — Даже когда Орден был уничтожен, ты проводил в жизнь то, что вложили в тебя за твою жизнь…

— Стоп, — теперь сказал уже Оби-Ван. — Минуточку. Ты, конечно, очень умный. Только ответь мне на один вопрос, — настала очередь его недоброго прищура. — Твой учитель. А он — разве не управлял Анакином? Разве не его приказам тогда тот стал подчиняться? Если следовать твоей логике, пусть так — он просто сменил хозяина! Но это даже не так. Орден жил по правилам и жёстким законам. Ты прав. Но этим правилам и законам следовали все. От верхушки до низа. Магистр в этом не отличался от падавана. И если мы требовали что-то от него, то мы же требовали это и от самих себя. И поверь, эти требования были отнюдь не чем-то чудовищным. Это были требования элементарного самоограничения и самодисциплины. Например, у нас было не принято немотивированно убивать людей. Детей, в частности. И безоружных стариков. Твой милый Анакин, — почему он назвал своего ученика «твоим», он сам не понимал. Скорей всего, раздражение сделало его язвительным сверх меры, — подчиняясь приказам твоего любимого учителя, вырезал весь Храм. Детей в том числе. И на моих глазах чуть не убил свою жену, которая, заметь, была беременна его детьми! Да, он был неуправляем! Не с точки зрения Ордена! С точки зрения элементарной морали! Человечности! Да просто рассудка! При его силе он мог сделать что угодно и с кем угодно! Он стал опасен для мира…

— И мир убил его, — пробормотал Куай-Гон.

Оби-Ван поперхнулся. В голосе старого рыцаря не было осуждения. В нём не было даже горечи. Так говорит человек, который давным-давно всё понял о мире. И уже не надеется изменить его.

— Учитель…

— Ты прав, — старый рыцарь поднял голову и кивнул своему ученику. — Ты поступил так, как и следовало поступить джедаю. Я хуже тебя. Я бы не сумел. Я бы всё равно его любил. Даже после такого. Дело не в том, кого и как убивает твой ребёнок. Дело в том, что он — твой ребёнок…

Наверно, это старость…

У Оби-Вана было чувство, как будто на него свалился пещерный свод. Причём эффект от этого был какой-то странный. Он явственно чувствовал, что с ним что-то происходит. Но если бы кто-то попросил его обозначить этот процесс хотя бы примерно, ответа на свой вопрос он не получил.

Говорят, существует такая вещь, как прозрение. Оно происходит, кажется, после долгих и целенаправленных усилий со стороны живого существа, или после краткого и небрежного действа со стороны той великой надчеловеческой сущности, к которой существо это стремится, и которое в перерывах между своими вселенскими грёзами умудряется заметить это микроскопическое нечто. Прозрение в таких случаях характеризуется как подключение к всемирной сущности, слияние на миг с нею, прозревание миров и миров, бессмертия, высшего и великого закона. Это великое счастье и великий покой.

Так учили Оби-Вана. Ему никто не говорил, что прозрение может наступить после нескольких несправедливых слов усталого человека. И никто не говорил, что оно может отличаться от счастья и покоя. Сильно отличаться. Прямо-таки кардинально.

Оби-Ван встал. Немотивированно прошёлся до одной из стен пещеры. Потом повернулся и пошёл до другой. Потом сделал новый поворот и вновь проделал короткий путь обратно. Эта серия ходьбы произошла ещё несколько раз. Около двадцати. Потом он остановился и нащупал рукоятку меча. Тупо взглянул на цилиндрический предмет в своей ладони. Спрятал обратно за пояс. Посмотрел на тех, кто остался сидеть у костра.

— Сволочи, — пробормотали его губы.

— Кто? — спросил забрак. Он больше не насмехался.

— Не знаю, — Оби-Ван быстро провёл у себя по лбу. — Мне сейчас трудно формулировать что-либо. Я… пока не знаю… я даже не понимаю, что со мной произошло.

Было очень тихо. Просто потому, что все трое молчали, а больше никого в этом мире не было. Только огонь в треске костра.

Через огонь учитель и ученик смотрели друг на друга.

«Я поручил его тебе».

«А я его убил».

Вот и всё. В сущности.

Бывает миг — и жизнь твоя, отражённая несправедливыми словами усталого человека, вдруг перестаёт тебе лгать. Почти невозможно первые секунды жить в этом новом мире.

— Есть такая идея, — сказал Оби-Ван через пять минут. — Конечно, Анакин меня вышиб из связи. И конечно, как я понимаю, тем, кому эта связь была нужна, теперь она ни к чему, и они помогать мне не будут. Но я думаю, что дорожка ещё не заросла. И ещё я думаю, что теперь она может пригодится кому-то другому.

Куай-Гон кивнул:

— Попробуй, Оби. Я считаю, это для нас пока единственный шанс.

Энфэшники

Кабинет его располагался на втором этаже того, что здесь называли административным корпусом или коттеджем. Коттеджем кабинетов преподавателей. А также здесь была главная бухгалтерия и прочие организационно-распределительные службы. В окно был виден простор и ветки сада. Где-то там, за ветками, достаточно далеко, чтобы оставаться простором, тот был ограничен очередной системой корпусов.

Он сидел за машиной и собирал материалы для отчёта, когда вопли за окном прервали его работу. Он встал с места, подошёл к окну и перегнулся через подоконник. Студенты-первокурсники сдали зачёт. Теперь они махали руками и папками и топтали ровно подстриженные газоны. Он улыбнулся и облокотился о подоконник. Постоял так, ожидая неизбежной реакции. То, что она будет, он был совершенно уверен.

И он дождался. Мессир, он же ректор, он же глава сектора выскочил, как ошпаренный, со своего первого этажа и суперсовременного кабинета. Он не махал руками, но выражался долго и определённо. Студенты стояли с покаянным видом и смотрели на него невинными глазами. Не сходя с газона. Что он им сделает? Зачёт-то уже сдали. Тем более что мессир всему миру демонстрировал свою справедливость и беспристрастность. Из-за потоптанной травы он просто не позволит себе придраться на зачёте.

Он мысленно пожелал ему постричь кусты в форму шаров, а деревья — в пирамиды. Всунулся обратно. На мониторе горели ровные строчки отчётности. На дополнительном экране, который отображался миниатюрной панелькой в правом нижнем углу, стабильно по всем пунктам стояло: в гиперпространстве, в гиперпространстве, в гиперпространстве. Все объекты слежения находятся в гиперпространстве.

Или в зоне, не доступной для наблюдения.

Он пожал плечами. Он не сел за стол вновь. А мимо машины подошёл к высоким стеллажам книжных шкафов. Как всегда, это хранилище запрещённой литературы высшее начальство рассовало по своим кабинетам. Дело не в том, что у них нет места для хранилища. И дело не в том, что студентам это запрещалось читать. Как всегда, причина была в самом обычном. Преподавателям было очень стрёмно каждый раз бегать куда-то, чтобы найти цитату или справку по нужной им области. И они, взяв книги в библиотеке, одалживали их надолго.

А вот студентам приходилось страдать.

Он миновал три стеллажа, машинальным жестом запустил руку в шкаф и вытащил потрепанный том. Страницы уже пожелтели. Но они были из качественной бумаги, строй, очень прочной. Конечно, есть информационные электронные носители. Он предпочитал книги. И его предпочтения совершено однозначно разделял мессир. Только его начальник стеснялся этого. Кто бы ни пришёл к нему в кабинет — тот вечно читал что-то на мониторе с диска, что был всунут в щель его персоналки. Но он-то знает.

Он машинально перелистнул страницы. Он никогда не оставлял закладок. Он очень быстро находил любой нужный отрывок.

Пробежал глазами. Потом оглянулся на машину. На ней стандартно горел отчёт. И ничего не изменилось на маленькой табличке. Что же, надо закончить. Ему сегодня ещё лабораторные занятия вести.

Он не поставил книгу на место, а против всех правил положил на стол корешком вверх. Название когда-то золотым по чёрному, а теперь просто тиснением по коже.

«Собрание поэтического творчества. Том шестой. Школа мастера Райдна». Внутреннее издание условно говоря ордена ситхов. Десять тысяч лет до настоящего момента.